Кедрин Дмитрий Борисович
Юрий Петрунин. Замыслы и свершения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 4.83*13  Ваша оценка:


   

Юрий Петрунин

Замыслы и свершения

   М., Правда, 1990
   
   В 70-х годах сотрудники ленинградской Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина совместно с издательством "Книга" начали выпуск многотомного библиографического указателя "Русские советские писатели. Поэты". Материал в нем располагается в алфавитном порядке, и в десятом томе, изданном в 1987 году, очередь дошла до поэтов с фамилиями на букву "К". Тридцать страниц этого тома отведено Дмитрию Кедрину. Сюда вошли биографическая справка, полный перечень кедринских книг, а также отдельных его произведений с указанием времени и места их публикации. Завершается раздел, -- как соответственно и другие персональные разделы тома, перечнем художественных произведений, посвященных самому поэту и его творчеству. Но если в большинстве случаев это пародии, то в кедринском разделе пародий только две, и более двадцати стихотворений написано в память о рано ушедшем из жизни поэте. Среди авторов -- Николай Рубцов, Кайсын Кулиев, Всеволод Рождественский. В этом же ряду и самодеятельный поэт из Мытищ Михаил Жвирбля, ветеран Великой Отечественной войны, рабочий того подмосковного завода, где в начале тридцатых годов Кедрин был литсотрудником многотиражки. В указатель включено опубликованное местной городской газетой "За коммунизм" стихотворение Жвирбли "Когда поэта праведного чтут...".
   Да, имя Дмитрия Кедрина почитается его коллегами. Образ талантливого певца России, "стареющего юноши в толстых очках", подлинного интеллигента, не изменившего своим принципам в сложнейшие тридцатые-сороковые годы, не то чтобы канонизируется, -- но за ним многие видят достойно прожитую жизнь и не растраченный всуе дар большого художника слова.
   У кедринских стихов обширная читательская аудитория по всей стране (издают их и за рубежом). Достаточно привести такой пример -- не залежался в книжных магазинах однотомник Кедрина, изданный четыре года назад в Перми трехсоттысячным тиражом. Этого поэта читают и те, кто обычно к поэзии не обращается, но знакомство с творчеством Кедрина нередко пробуждает у них интерес и к стихам других авторов.
   В определенной степени популярность Кедрина связана с нелегкой его судьбой, с бытующими до сих пор легендами о загадочных или неустановленных обстоятельствах его рождения и смерти. Так, известно, что будущий поэт родился в 1907 году на руднике Богодуховском близи Донецка. Но достоверных сведений о его отце нет. Раннее детство Мити Кедрина (до шести лет) прошло в одном из сел неподалеку от города Балты, но в каком именно -- никто сейчас не знает. Отголоски же тех рассветных лет, самых жадных на впечатления, чувствуются в стихотворении "Сердце", в "Песне про пана".
   Отрочество Дмитрия Кедрина пришлось на бурные годы революций и интервенций, гражданской войны. Городом семнадцати властей назовет позже поэт свой Днепропетровск (тогда -- Екатеринослав), куда он переехал с родными накануне первой мировой войны, -- столько раз хам переходила власть из рук в руки. Лишь в 1921 году, после ликвидации махновщины (ее основная база -- город Гуляй-поле -- относилась к той же Екатеринославской губернии) положение в округе стабилизировалось. Началось строительство новой жизни, одной из существенных примет которой стала культурная революция.
   К грамоте, к знаниям, а через них -- к активному участию в справедливом преобразовании мира, к творческому самораскрытию потянулись трудящиеся города и села. В Екатеринославе стала выходить молодежная газета "Грядущая смена". Сплотившийся вокруг нее рабкоровский актив вскоре выделил из своей среды литературно одаренных людей. И с осени 1923 года они начали выпускать свой ежемесячный журнал "Молодая кузница". Десятитысячный тираж быстро расходился -- ведь в журнале сотрудничали товарищи и ровесники основной массы читателей. Такие, например, как двадцатилетние комсомольцы Михаил Светлов и Михаил Голодный, уже издавшие к тому времени первые свои книги. На следующий год в число активных авторов и "Грядущей смены", и "Молодой кузницы" вошел со своими стихами семнадцатилетний Дмитрий Кедрин. Еще через год первое кедринское стихотворение -- "Погоня" -- появляется уже в "Комсомольской правде".
   
   Полон кровью рот мой черный,
   Давит глотку потный страх,
   Режет грудь мой конь упорный
   О колючки на буграх...
   
   Эти ранние публикации позволяли судить о несомненных способностях молодого екатеринославского стихотворца, ставшего после ухода из техникума путей сообщения постоянным сотрудником "Грядущей смены". Он свободно владел стихотворной техникой, легко подчинял замыслу слово и образ. Однако предсказать исходя из этого литературную судьбу Мити Кедрина было пока невозможно. Дебютант с одинаковой легкостью писал и "в духе Есенина", и "под революционных романтиков". Пролеткультовские мотивы соседствовали у него с балладным строем, воспринятым от классической западноевропейской поэзии. А это значило, что свою дорогу, свою манеру ему еще предстояло искать. Будущий кедринский стих пока только брезжил в замыслах. На его формирование влияло многое -- основательное знакомство с украинским и русским фольклором; культивируемое в семье уважение к Пушкину и Некрасову, Шевченко и Мицкевичу; жадный интерес к становлению молодой советской поэзии. Далеко не в последнюю очередь этические и эстетические принципы растущего поэта определялись и его полным слиянием с комсомолией 20-х годов.
   Как и все "младокузнецы", Дмитрий Кедрин и мыслью, и словом, и делом поддерживал декларацию московского журнала "Молодая гвардия", обнародованную в декабре 1922 года: "Мы работаем, учимся творить и творим в гуще заводской и фабричной молодежи". С заданиями редакции он бывал на многих предприятиях города, выступал в красных уголках и общежитиях. Красноречивая деталь одного из ранних стихотворений -- "легкий голод в часы последнего гудка" -- не из воображения почерпнута. Такие строки появляются тогда, когда, по словам Маяковского, "каплей льешься с массами".
   Замечательный поэт революции дважды побывал в Днепропетровске. Из воспоминаний Л. И. Кедриной известно, что "младокузнецы", и в том числе Дмитрий Кедрин, не пропустили ни одного выступления В. В. Маяковского в своем городе. Его уроки усваивались комсомольскими поэтами накрепко. Но сравнительно недавно стало известно, что примерно в те же годы Кедрин вел переписку с Максимилианом Волошиным, который, очевидно, был в его глазах продолжателем традиций русского классического стиха.
   Именно такая готовность к восприятию уроков самых разных поэтических школ обещала со временем выработку интересной самостоятельной манеры. И молодому поэту из Днепропетровска удалось этого добиться. В некоторых его стихотворениях, созданных в середине 20-х годов, уже можно выделить сугубо кедринские обороты, мотивы, приемы. Встречаются они в "Казни" и "Кремле", в "Исповеди" и "Крылечке". В стихотворении "Затихший город" есть сожаление о том, что у голубых витрин стоит "слишком много восьмилетних нищих". Здесь угадывается один из ранних подходов к теме "Куклы". И вообще в зрелых кедринских стихах часто встречаются образы детей. В "Постройке", начинающейся с описания разрушенного дома, эскизно проглядывают трагические кедринские стихи осени 1941-го. Интересно вдуматься в отрывок из этого стихотворения, помеченного 1926 годом:
   
   И нынче,
   Я слышу,
   Стучат молотки
   В подвалах -
   В столице мышиного царства:
   Гранитный больной принимает глотки
   Открытого доктором нэпом лекарства.
   
   Такая благожелательная, хотя и высказанная вскользь, оценка нэпа была совсем не в духе "младокузнецов", да и вообще комсомольских поэтов той непростой поры. Значит, "Постройка" была написана человеком, способным вырабатывать и высказывать нестандартные суждения по серьезным социальным вопросам. А этому человеку тогда не исполнилось и двадцати лет.
   Пройдет совсем немного времени, и будет написано стихотворение, с которого, по нашему мнению, начинается отсчет художнической зрелости Дмитрия Кедрина. Имеется в виду "Прошение" (1928)-- пронзительной силы монолог старого крестьянина, доведенного до отчаяния и бесчувствия белогвардейским произволом. Его сын Петр, защищая свою жену от пьяного насильника в поручичьих погонах, сорвал "ненароком" один из этих погон, за что и был арестован как "большевистский гад". Старик просит пощадить сына, без которого всей семье впору погибать:
   
   А мы с благодарностью -- подводу, коня ли,
   Последнюю рубашку, куда ни шло...
   А если Петра уже разменяли --
   Просим отдать барахло.
   
   В стихотворении около сорока строк, а как много в него вместилось -- и ситуация, и три -- как минимум -- вполне зримых персонажа, и крестьянская психология. Потрясает концовка монолога. Потрясает без каких-либо громких слов и явных художественных приемов. Сила ее в достоверности. Рубашка на самом деле оказывается последней. Удивительно, что "Прошение" впервые было опубликовано, если не считать "Комсомольской правды" 1929 года, только в десятой по счету кедринской книге -- в "Красоте" (1965). А ведь здесь уже можно разглядеть заявку на будущее обращение к историческим темам, к драме в стихах. В образе Петра, без которого "не обмолотить яровых", просматриваются черты Федора Коня. По крайней мере поручика этот осерчавший "мирный житель" встряхнул не слабее, чем Конь заносчивого опричника.
   Переезд Дмитрия Кедрина в 1931 году в Москву (вслед за старшими товарищами и земляками Михаилом Светловым и Михаилом Голодным) означал для него не просто приближение к центральным редакциям и издательствам. Не менее важны были смена обстановки, расширение кругозора. Город на Днепре, конечно, богат историческими именами и традициями, но средоточие их все-таки в Москве. К тому же в столице более чем где-либо ощущалась "живая история" -- такой эпитет подобрал Кедрин, обдумывая накануне переезда основные направления своей литературной деятельности. Тогда же он записал как тему одного из задуманных произведений: "Метрополитен и кости бояр, казненных Иваном..."
   Скорее всего дело случая, что в том же году после неудачных попыток обосноваться непосредственно в Москве Дмитрий Кедрин становится сотрудником многотиражки Мытищинского вагонного (ныне машиностроительного) завода, которому было поручено делать вагоны для первого в стране метрополитена. Но, возможно, сыграла свою роль и давняя учеба в техникуме путей сообщения. А заводская многотиражка, между прочим, выходила в свет под названием "Кузница".
   В сентябре 1931 года в ней появилась статья о создании кружка рабочих авторов технической книги, подписанная двумя буквами "Д. К.". Так новый литсотрудник начал вникать в жизнь и проблемы большого подмосковного завода, положение которого в ту пору определялось малоприятным словом "прорыв" -- был под угрозой годовой план. Страна, завершавшая первую пятилетку, недополучала от мытищинцев вагоны для электричек и трамваи. Заводские коммунисты начали бить тревогу еще в середине лета. Тогда-то "Кузница" из простой газеты "рабочих и служащих" стала "органом парткома и завкома". На помощь многотиражки крепко надеялись. И когда выяснилось, что за 9 месяцев на завод было принято 1366 человек, а уволилось 1204, "Кузница" поместила статью "Уничтожение текучести рабсилы -- залог ликвидации прорыва". Одним из трех ее авторов был Дмитрий Кедрин. В статье обстоятельно говорилось о необеспеченности рабочих жильем и спецодеждой, о трудностях с питанием, об обезличке и частой переброске людей с участка на участок. Все это соответствовало истине, и тем не менее через несколько номеров в "Кузнице" появился разбор статьи о текучести кадров, в котором ее авторы обвинялись в хвостистских настроениях, поскольку они лишь отразили факты, а не мобилизовали вагоностроителей на ударную работу. Так молодой поэт прошел обработку политическими формулировками, а они тогда бывали и пострашнее.
   В непосредственные обязанности литсотрудника Кедрина входили сбор материалов и подготовка к печати рабкоровских писем. Но вообще-то в редакции с ее штатом в два человека приходилось делать все. Тем более что нагрузка постепенно нарастала -- если сначала газета выходила один раз в десять дней, то потом один раз в пятидневку и, наконец, с мая 1932 года-- каждые три дня. Кедрин писал и отчеты с собраний, и очерки, и репортажи, и фельетоны, и обзоры стенгазет. А до стихов руки не доходили. Одно из немногих исключений -- приветствие зарубежным рабочим, приехавшим на завод по случаю 14-й годовщины Октября. Под его стихотворными строчками стоят подписи Дмитрия Кедрина и Павла Почтовика (редактора "Кузницы").
   Еще до начала работы в заводской газете Кедрин собрал рукопись первого своего стихотворного сборника (в основном из произведений, написанных уже в Москве), назвал ее "Свидетели" и отнес в Государственное издательство художественной литературы (ГИХЛ) Василию Казину. Тот пообещал дебютанту, что при положительном решение худсовета книга будет издана в начале 1932 года.
   Как мы теперь знаем, книга действительно вышла под редакцией В. Казина и с тем же названием, но в сильно измененном и урезанном виде. И произошло это с опозданием -- против первоначально обещанного срока -- на целых восемь лет...
   Дмитрий Кедрин, конечно, и предположить не мог, каким долгим будет ожидание. Он добросовестно работал в многотиражке, учил рабкоров владеть словом и сам подавал им в этом пример. Ему удавалось уже в заголовке материала сказать многое -- "В девять дней рабочие вагоносборки прокуривают целый вагон", "Инженер Есученя притерся к стулу"... Литсотрудник собирал материалы для очерков, например, о заводском двадцатипятитысячнике В. Н. Суханове и не замечал, что сам становится героем книги. Книги, которая увидела свет намного раньше "Свидетелей". Речь идет о романе Александра Кононова "Упразднение Мефистофеля", созданном молодым прозаиком в основном на материале мытищинских впечатлений. Автор часто бывал на Вагонном, неплохо знал его людей и особенно дружил с газетчиками. В романе, имеющем подзаголовок "Хроника событий и чувств", среди действующих лиц есть литсотрудник многотиражки. В этом герое было нечто от Кедрина, но в еще большей степени черты поэта угадывались в образе писателя Фирсова, от лица которого велось повествование. И когда роман в 1932 году увидел свет, заводские книгочеи сразу же разобрались, кто с кого "списан".
   Среди стихотворений, входящих в кедринские книг", лишь в одном ("Христос и литейщик") прямым включением, как бы сказали мы сейчас, показан мытищинский завод:
   
   Тонет в грохоте Швеллерный,
   Сборка стрекочет и свищет,
   Гидравлический ухает,
   Кузня разводит пары.
   Это дышит Индустрия,
   Это Вагонный в Мытищах,
   Напрягаясь, гудит,
   Ликвидируя долгий прорыв.
   
   Дыхание индустрии, прочувствованное поэтом в годы, отданные заводской газете, осталось с ним на всю жизнь. Когда в стихах военной поры мы встречаем у Кедрина редкое, специальное слово "бессемер" ("Все Бессемеры тыла, как один, солдату отвечают: "Будь спокоен!"), то объяснить его появление совсем нетрудно. Несколько месяцев оно не сходило со страниц "Кузницы", взявшей шефство над строительством сталелитейного цеха. И был рапорт газете "Правда": "Коллектив Мытищинского вагонного завода сегодня, 8 ноября, дает первую сталь нового Бессемера". В поэме "Уральский литейщик", несмотря на ее четкую географическую привязку, история обычной рабочей семьи выстроена на основе прежде всего подмосковных, мытищинских впечатлений и знакомств поэта, который сам восточнее Уфы не бывал.
   И все-таки основное, что дала Дмитрию Кедрину его работа в большом заводском коллективе, -- это возможность личного участия не только в технической реконструкции завода, а в более сложном деле -- в воспитании нового человека.
   "Надо много и внимательно наблюдать жизнь", -- напишет он, уже став консультантом, одному начинающему литератору. Для него самого наблюдение, причем длительное, не в жестких рамках творческой командировки, за жизнью многотысячного отряда вагоностроителей было большой школой. Действенность ее уроков была усилена тем, что Кедрин и наблюдал, и активно вмешивался в ход наблюдаемого, деятельно поддерживал тягу рабочего человека к культуре, ко всему передовому. Себя же он при этом отнюдь не считал неким венцом творения, перлом создания. Некоторые свои качества он мысленно заносил на "черную доску" -- была такая в "Кузнице" наряду с привычной нам "Доской почета".
   Пожалуй, одно из наиболее самокритичных стихотворений Кедрина -- это "Двойник", где автор в число своих предков включает недоросля, изучая в себе самом признаки обывателя, -- "равно неприязненный всем и всему, -- он в жизнь эту входит, как узник в тюрьму..."
   Провозгласив сердце ареной борьбы, которую ведет сама эпоха, поэт подкрепляет этот обязывающий образ стихами-поступками, затрагивающими самых близких ему людей. В "Кровинке" и "Беседе" лирический герой ведет нелицеприятный разговор с собственной матерью и с женой. Ситуации разные, но у них общая подоплека -- социальная неустроенность быта. Печать времени в обоих стихотворениях проявилась в том, что в них сильны обвинительные ноты. Нынешнему читателю с этим трудно согласиться или примириться. Прав был Евгений Евтушенко, заметивший по поводу "Кровинки", что вообще недопустимо так говорить о матери. Но давайте посмотрим с другой стороны -- за что заступается поэт? И там, и там -- за жизнь, взятую в ее крайних проявлениях. В "Беседе" его волнует судьба еще не родившегося человека:
   
   Послушай, а что ты скажешь, если он будет Моцарт,
   Этот неживший мальчик, вытравленный тобой?
   
   В "Кровинке" речь идет о жизни старой матери -- о жизни, под ударами быта превратившейся в убогое существование. Женщина, которая когда-то "влюблялась, кисейные платья носила, читала Некрасова", не просто поблекла и поседела. У нее между неподъемными жерновами рынка и кухни "душа искрошилась, как зуб, до корня". А сын никак не может согласиться с ее мольбами жить потише, без волнений, пряча от людей свою суть.
   
   Затем, что она исповедует примус,
   Затем, что она меж людей, как в лесу,--
   Мою угловатую непримиримость
   К мышиной судьбе я, как знамя, несу.
   
   Нелегко дается поэту этот разговор. Дважды по ходу его меняется характер обращения к матери: с третьего лица -- ко второму и обратно к третьему ("родная кровинка течет в ее жилах" -- "дотла допылала твоя красота" -- "мне хочется расколдовать ее морок"). Концовка стихотворения подчеркнуто активна -- "Я все ж поведу ее, ей вопреки!". Если бы сказано было "поведу тебя", то решение сына вывести мать на "солнечный берег житейской реки" осталось бы внутрисемейным делом. Здесь же свидетелем решительных слов делается читательская масса.
   С этой точки зрения интересно сопоставить "Кровинку" с одним из наиболее известных кедринских стихотворений -- с "Куклой". В нем тоже борьба за настоящую жизнь, на этот раз -- за жизнь маленькой соседской девочки, дочери вечно пьяного грузчика.
   Известно, как высоко оценил "Куклу", попавшуюся ему на глаза в редакции журнала "Красная новь", Алексей Максимович Горький. Когда осенью 1932 года на его квартире состоялась встреча членов правительства с ведущими писателями, Горький специально послал человека в редакцию "Красной нови" за этим произведением молодого поэта. И потом попросил обладавшего звучным голосом Владимира Луговского: "Прочти, да прочти получше!" Луговской читал в полной тишине, а Горький взмахами руки отмечал самые важные места. Чем ему понравилась "Кукла"? Наверно, прежде всего гуманной направленностью, честным показом того, как непросто сдаются времени сырые норы с их нищим "уютом". И, конечно, пониманием целей, которые ставила перед собой Страна Советов.
   Если бы сам Дмитрий Кедрин мог быть свидетелем этого важного события! Какой бы творческий импульс оно ему дало! Ведь ему и тогда, и потом так не хватало надежной поддержки. Именно в том году должна была увидеть свет его первая книга, но почему-то дело остановилось. И ту же "Куклу" -- до Горького-- печатать в "Красной нови" совсем не торопились. Ни одну московскую редакцию не заинтересовала "Гибель Балабоя", тематически перекликавшаяся с булгаковским "Бегом". А с этим стихотворением Кедрин связывал немалые надежды.
   Невозможность выйти к читателю с основными своими произведениями и, следовательно, предстать перед ним в полный рост не могла не угнетать поэта. Он писал своему днепропетровскому другу Федору Сорокину: "Быть маленьким я не хочу, в большие меня не пустят... Понять, что ты никогда не расскажешь другим того большого, прекрасного и страшного, -- что чувствуешь, -- очень тяжело. Это опустошает дотла".
   В 1935 году Кедрин написал "Приданое" -- не самую трагическую, но самую, пожалуй, печальную из своих поэм. Используя большую историческую отдаленность описываемых событий (без малого на тысячу лет), поэт оснастил свою версию печальной судьбы поэта Фердуси (в современной транскрипции -- Фирдоуси) очевидным автобиографическим подтекстом, усилил ее собственными переживаниями, предчувствиями. Много лет Фердуси сочинял замечательную книгу о сражениях и победах, книгу, где стих вился "легким золотом по черни". Однако шах, которому поэт отправил свой заветный труд, не торопился с ним познакомиться -- "разве это государственное дело?". Так Фердуси и не дождался каравана с заслуженными наградами.
   
   Стон верблюдов горбоносых
   У ворот восточных где-то,
   А из западных выносят
   Тело старого поэта.
   
   Ориентация ворот могла быть, в принципе, любой, но тело поэта выносят у Кедрина все-таки из западных, чтобы раздвинуть сугубо восточные рамки легенды.
   Впервые для себя серьезно затронув в "Приданом" давнюю тему взаимоотношений поэта (художника, мастера) и властителя, Кедрин не раз еще обратится к ней в дальнейшем. И параллельно возникает одно из объяснений их извечного конфликта -- неукротимое стремление мастера к совершенствованию своих творений.
   Фердуси все время казалось, что мало еще алмазов блещет на его страницах, что он может сделать "завязки приключений" еще более чудесными. И он неутомимо переделывал написанное. Но ведь точно так же поступают у Кедрина и строитель Федор Конь, и Рембрандт, а безымянные владимирские зодчие успевают только высказать свою уверенность в том, что могут создать храм еще более благолепный, чем возведенный ими храм Покрова. Все эти мастера так или иначе поплатились за свою творческую дерзость. Такое многократное повторение сюжетного хода, конечно же, не случайно. Кедрин упорно проводил очень важную для него мысль о природном праве таланта на полное раскрытие и на самостоятельность в принятии творческих решений.
   В литературоведении есть понятие -- Главная книга писателя. Дмитрия Кедрина иногда называют в этом смысле автором "Зодчих". Несомненно, в трагической истории о страшной царской "милости" кедринское начало проявилось наиболее ярко, сконцентрированно. И все-таки в Главной книге этого поэта, на наш взгляд, намного больше страниц -- это все то, что осталось и надолго еще останется в благодарной памяти читателей. Все то, чего он не мог не написать.
   Да, у него были полосы неверия в свое будущее. Длительная работа "в стол", странная медлительность издательств, непонимание со стороны некоторых редакционных работников-- все это, конечно, омрачало настроение. И молодой еще человек начинает иногда думать о неудаче всей своей жизни. В кедринской лирике, относящейся к середине 30-х годов, часты срывы в минор. Вот, например, стихотворение "Соловей". Слушая ночную птицу, поэт ощущает, что в его крови горчит тридцатая осень, а обещанное признание так и не пришло. И уже готов он горем назвать свой песенный дар, уже проклинает соловья: "Мрачна твоя горькая власть... Ты вороном станешь, проклятый, за то, что морочил меня!"
   Однако, кроме лирической струны, в распоряжении Дмитрия Кедрина имелась и эпическая. Она откликается не десятилетиям, а векам, набирает звучание исподволь, согласуясь с лирической струной, но и не только с ней. Еще -- со всем постоянно накопляемым богатством знаний, впечатлений, раздумий. В этом обилии и зарождаются -- у каждого творца по-своему -- эпические замыслы.
   В 1933 году Кедрин начал работу над поэмой "Свадьба". Она, похоже, тогда же была начерно написана вся. Но под окончательным вариантом текста значится дата -- 1940. А опубликована она будет впервые через тридцать с лишним лет. Говоря коротко, это поэма о всесокрушающей силе любви, перед которой не устояло даже сердце Аттилы, предводителя гуннов, чьи походы сотрясали Европу. Вождь свирепых варваров умер в ночь своей свадьбы: от избытка не испытанных ранее чувств разорвалась воловья оболочка его безжалостного сердца.
   Неудивительно, что подобная тема смогла занять воображение молодого поэта. Поражает другое -- направленная мощь художнической фантазии, убедительное воссоздание в зримых образах самого движения гуннских орд, фигуры их предводителя. Емкие, неожиданные детали вроде закладок из папских библий, попавших в гриву мула, позволяют на сравнительно небольшом стиховом пространстве разместить масштабную картину смены цивилизаций. Незабываемы краски и звуки (да и запахи) дикого свадебного пира. Здесь есть счастливо найденная подробность:
   
   Над дикой свадьбой,
   Очумев в дыму,
   Меж закопченных стен чертога
   Летал, на цепь посаженный, орел -
   Полуслепой, встревоженный, тяжелый.
   Он факелы горящие сшибал
   Отяжелевшими в плену крылами.
   
   Не скрепленные рифмой строки "Свадьбы" все равно представляются неразъемными. Слова в них подогнаны так, как бревна в древних теремах, возводившихся порой без единого гвоздя.
   По-деловому сухой и бесстрастный финал поэмы ("сыграли тризну", "вождя зарыли", "рабов зарезали", "скрылись")-- это уже формальное завершение сюжета. Главное сказано до того: существует в мире сила, с которой не справиться даже вооруженным полчищам покорителей Европы. Стоит перечитать то место, где сказано о неодолимом противнике Аттилы, чтобы представить, с каким наслаждением поэт писал его. "За шиворот поднял бы дикаря... и поборол бы вновь". Ведь истинный поэт всегда ощущает себя на стороне любви и красоты, тогда как дикость, жестокость, подлость -- извечные его враги.
   Время возникновения у Кедрина замысла крупного произведения о Пушкине точно неизвестно. Можно сказать, что образ великого нашего соотечественника постоянно присутствовал в его сознании. Об этом легко судить по целому ряду стихотворений. В том же "Двойнике" лирический герой, объясняя происхождение светлой стороны своего "Я", заявляет: "Пушкин -- мой дед". Потом в осеннем пейзаже возникнет "элегический пушкинский дождик". В стихах о жизни и гибели Грибоедова некто, осадив коня перед печальной повозкой, спросит о своем тезке: "Что везете, друзья?" В ритмах "Ермака" без труда угадывается "Песнь о вещем Олеге". Но это относится уже к предпоследнему году жизни Кедрина. А в 1937-м, когда в стране широко отмечали столетие со дня смерти Пушкина, написана "Сводня" -- глава из задуманной повести в стихах. Это как бы первое действие трагедии, завершившейся выстрелом на Черной речке.
   Барон Геккерен красноречиво уговаривает Наталью Николаевну ответить на притязания Дантеса. Она долго и молча слушает старого сводника, пока рассерженный муж не находит ее и не увозит домой. Есть мнение, что "Сводня" -- вполне законченная вещь. Ее идея -- саморазоблачение врага поэта и вообще врагов любого творца. Особое коварство доводов барона о пушкинской непрактичности и нелояльности состоит в том, что они внушаются жене Александра Сергеевича. А как подло звучат слова о полезности страданий для поэта!
   
   А будет он страдать -- обогатится лира:
   Она ржавеет в душном счастье мира.
   
   Причина отказа от первоначального замысла могла заключаться и в том, что Кедрин после первой же главы почувствовал: Пушкин как центральный герой слишком близок ему и в личном, и в историческом плане. Сочинять за него монологи он просто не решился бы. Хорошо известные факты пушкинской биографии стали бы помехой для создания обобщенного образа Поэта, как это удалось с Фердуси. Ведь Кедрин-историк никогда не выступал в роли дотошного биографа той или иной исторической личности.
   Автор первой изданной в Москве книги о Кедрине Петр Тартаковский {Тартаковский П. Дмитрий Кедрин. -- М.: Сов. писатель, 1963.} справедливо много места -- две главы из пяти -- отвел анализу именно исторических произведений поэта. Убедительны его выводы о том, как Кедрин выбирал героев для своих поэм (преимущественно из простых людей) и как он раскрывал их характеры (через деятельность прежде всего). Исследователем тонко подмечено кедринское чувство меры в использовании старинных слов и вообще реалий затронутой эпохи. Тартаковский пишет: "В Кедрине историк никогда не берет верх над художником". Но дальше он противоречит сам себе, говоря о "достоверности в изображении больших и малых событий и фактов, к которой стремился и которой достигал Дмитрий Кедрин".
   Более поздний исследователь кедринского творчества Геннадий Красухин {Красухин Г. В присутствии Пушкина. -- М.: Сов. писатель, 1985.} убедительно оспорил утверждение коллеги о достоверности как самоцели. Правда, он от себя добавил эпитет "абсолютная достоверность", которого не было у Тартаковского. А доказательства были почти на виду. Взять, к примеру, "Зодчих". Сведенные там вместе по воле автора создатели храма Покрова и "живописная артель монаха Андрея Рублева" на самом деле жили и творили в разные века.
   И наряду с этим хорошо известно, как серьезно готовился Кедрин к каждому своему проникновению в ту или иную отдаленную эпоху. Он всегда старался познакомиться со свидетельствами современников (если они имелись), штудировал ученые труды, обдумывал и переосмыслял соответствующую художественную литературу. И, конечно, это делалось не для того, чтобы создать стихотворный вариант летописи или главы из учебника истории. Исторические поэмы Кедрина не могут заменить ни того, ни другого. Но интерес к прошлому -- и прежде всего своего народа -- они пробуждают и поддерживают, сохранению памяти о славных и трагических деяниях давних веков -- служат, задуматься о чести и подлости, о творчестве и насилии -- заставляют. И читатель становится участником движения поэтической легенды по цепи поколений. Историческое предание помогает порой осмыслить и объяснить современные автору события.
   
   Исследователи творчества Дмитрия Кедрина отмечают неслучайность появления "Зодчих" именно в 1938 году.
   
   ...И тогда государь
   Повелел ослепить этих зодчих...
   ...Соколиные очи
   Кололи им шилом железным...
   ...Их клеймили клеймом...
   
   В страшную пору, когда от имени государства рабочих и крестьян приспешники Сталина клеймили позором лучших сыновей советского народа, опасно было даже намекнуть на то, что легко читается за словами о "страшной царской милости". У думающих и честных людей эти строки, само их появление рождали, наверное, тайную радость -- не переводятся на русской земле смелые, несгибаемые таланты! Смелость одного человека помогала и другим найти в себе силы для внутреннего хотя бы отпора. В том же черной памяти году "Зодчие" были напечатаны трижды. Сначала в мартовской книжке "Красной нови", а потом еще в сборниках "День советской поэзии" и "Победители" (редактором-составителем последнего был Иосиф Уткин).
   В следующем году Дмитрий Кедрин с помощью журнала "Новый мир" выходит к всесоюзному читателю с "Песней про Алену-старицу", где отважная сподвижница Степана Разина накликивает на царя "беду неминучую" и где под конец песенный лад перебивается прямым обличением державного зла: "Все звери спят. Все люди спят, одни дьяки людей казнят".
   Тема противостояния человека из народа и самодержца развивается повестью в стихах "Конь". В противоположность "Зодчим" зачин ее связан не с победой ("Как побил государь Золотую Орду..."), а с бедой -- с московским пожаром от татарских стрел. И в таком случае еще больше нужны Москве мастера и умельцы. Федор Конь -- один из них. "Устав от плотницкой работы" -- такими словами Конь вводится в действие. Подрядившись построить дом опричнику Штадену, он сверх договора, от себя, украсил ворота резными птицами -- чтоб из этих ворот "легко езжалось хозяйским санкам". Но опричник не оценил душевного порыва Коня и, более того, оскорбил мастера. Ну, а тот не стерпел обиду и треснул по шее царского слугу. С того и начались злоключения работящего и талантливого русского мужика.
   Зодчему, возведшему стены и башни московского Белого города, довелось испытать и батоги, и тюрьму, и горький хлеб бродяжничества. Повесть насыщена событиями, которые описаны зримо, динамично, с неизменным сочувствием к русскому самородку. К достоинствам "Коня" следует отнести и то, что, кроме притеснения таланта, мы видим и сам талант, его становление. Строительство Белого города показано не менее интересно и живо, чем побег Коня с Соловков или облава в Серебряном бору. Момент, когда зодчему на месте только что построенное башни увиделось более совершенное сооружение, дает читателю возможность сопережить одно из сокровенных состояний любого творца. Это состояние можно назвать моментом роста.
   В однотомниках Дмитрия Кедрина "Рембрандт" обычно стоит особняком как единственное драматическое произведение. Но надо бы уточнить, что это единственная дошедшая до нас кедринская драма в стихах. А кроме нее, в том же жанре была написана "Параша Жемчугова". По воспоминаниям Л. И. Кедриной, над трагической историей знаменитой крепостной актрисы поэт работал около десяти лет. Практически завершенная рукопись ее бесследно пропала осенью 1941-го. Значит, "Рембрандт" был уже второй кедринской драмой в стихах. И если подготовительный период ее создания занял у автора около двух лет, то непосредственно на ее сочинение у него ушло всего лишь полтора месяца. Кедрин даже стеснялся потом признаваться в этом. Константин Симонов, например, считал, что "Рембрандт", написанный прекрасными стихами, потребовал нескольких лег труда. Интересно высказался об этом незаурядном произведении Владимир Луговской; "В самой своей большой и сильной вещи, в пьесе о Рембрандте, Кедрин показал нам художника, богатого духом... художника, который писал правдиво, честно и неподкупно. И в этом много от творческой характеристики самого Кедрина".
   Драматическая форма давала автору возможность вложить в уста главного героя -- "живописца нищих", потомка, свободолюбивых гёзов -- самые прогрессивные представления о сути и назначении искусства. Рембрандт не просто провозглашает высокие принципы-- он подтверждает их каждой картиной и всей жизнью. "Бессмертный вкус нам дан, чтоб разглядеть и в прачке Афродиту", -- говорит великий художник, собираясь в виде богини изобразить Хендрике -- служанку, дочь трубача. Постоянное общение с простыми людьми необходимо ему не только из-за поиска моделей, а также для того, чтобы из душной бюргерской среды возвращаться в свежую атмосферу нормальных человеческих отношений, где всё определяют труд и честь, а не мошна и знатность. "Натуру я ищу в них, может быть, а может, совесть..."
   Впервые "Рембрандт" был опубликован в трех номерах журнала "Октябрь" за 1940 год. При этом Кедрину было предложено сократить текст драмы на несколько страниц. Поэт выполнил требование редакции. С тех пор "Рембрандт" так и перепечатывался в журнальном варианте. Читатели этой книги впервые получают возможность познакомиться с полным текстом замечательной драмы.
   Так, в третьей картине восстановлен эпизод посещения мастерской Рембрандта амстердамскими купцами, когда в отсутствие хозяина бургомистр Сикс распускает сплетни о нем. Еще одна сцена связана с портретом Сикса. В целом они существенно дополняют образ этого коварного врага художника. В нем еще яснее угадываются черты современных нам высокопоставленных бюрократов -- их тщеславие, алчность, беспринципность, претензии с высоты своей власти судить об искусстве.
   
   Ну, наконец остепенились вы!
   Я понимаю вас, -- я сам писатель.
   
   Публикация "Рембрандта" в центральном журнале, отмеченная к тому же литературной общественностью, не означала все же полной победы автора. Драму должны оценивать не читатели, а зрители. И примерно через год наметилась возможность первой постановки "Рембрандта". В одно из летних воскресений Кедрин должен был встретиться с режиссером. Но это было 22 июня -- день, перечеркнувший многие и многие планы.
   Великая Отечественная война, воспринятая Дмитрием Кедриным как общенародная беда, в творческом плане означала для него отказ от эпических замыслов и почти полное сосредоточение на лирике. Пришлось отложить на потом путешествия в прошлые века, так как фашистское нашествие ставило под угрозу само существование русского народа -- вместе с его характером, со всей его историей и свершениями. Поэтому одной из основных тем гражданской лирики Кедрина стала тема защиты Родины от вражеского посягательства.
   Большая часть стихотворений, созданных поэтом за первые два военных года, включена им в рукописи книг "День гнева" и "Русские; стихи". Книги эти так и не были изданы. Более того, ни в одном из сборников поэта не было еще таких разделов. Лишь в настоящей книге воля автора наконец-то учтена. Причем некоторые произведения из состава "Дня гнева", например, "16 октября", до этого издания печатались только в периодике.
   
   Зенитка била около моста.
   Гора мешков сползала со скамеек.
   И подаянья именем Христа
   Просил оборванный красноармеец.
   
   Хотя бы только по этим строчкам можно судить о том, что в советской поэзии периода Великой Отечественной Дмитрий Кедрин занимает свое особое, ни с кем не разделяемое место. Своим именным знаком он как бы застолбил два пласта тем. О первом уже немного говорилось. Это стихи-призывы, стихи-обращения к соотечественникам, насыщенные историческими реалиями России. Основной их композиционный прием -- неисчерпаемый ряд с перечислением всего, что дорого русской душе. И подмосковные пейзажи, и музейные реликвии, и славные имена наших патриотов, и "кудрявая вязь палешан", и обычные мальчишки у дороги -- все это и многое другое поэт вводит в ткань стиха, вызывая священное чувство мести, укрепляя решимость в борьбе.
   
   Запомни:
   Всё это -- Россия,
   Которую топчут враги.
   
   Второй тематический пласт условно можно назвать стихотворным дневником жителя прифронтовой полосы. До подмосковного поселка Черкизово, где жила семья Кедриных, в которой перед самой войной родился сын, немцы не дошли примерно пятнадцать километров. Быт на фоне нарастающей канонады Кедрин сумел запечатлеть откровенно, без умолчаний. Следуя собственному девизу"поэзия требует полной обнаженности сердца", -- он не скрывает ни своей подавленности первоначальным ходом событий, ни даже моментов отчаяния. Но и в отчаянии личная судьба не отделяется от общенародной. Война воспринимается поэтом как завод, производящий страдания.
   
   Но что за уши мне даны?
   Оглохший в громе этих схваток,
   Из всей симфонии войны
   Я слышу только плач солдаток.
   
   Воздушные тревоги, ожидание бомбежки, очереди за хлебом, слезные проводы на фронт -- все вместил лирический дневник очевидца. Но сверх того зафиксировано нечто, долго-долго еще не попадавшее на страницы книг: "В Казань бежали опрометью главки", "Народ ломил на базах погреба", "Из Уфы вернутся паникеры и тотчас забудут про нее...".
   Как человек с крайне ослабленным зрением (минус семнадцать!) Кедрин не был военнообязанным. Сделав одну неудачную попытку эвакуироваться, он потом неоднократно пытался попасть в действующую армию. А в ожидании ответов на свои заявления он много и упорно работал над стихами и над переводами из антифашистской поэзии народов СССР. Многое из переведенного тогда тут же печаталось -- в газетах (в том числе в "Правде"), в журналах и коллективных сборниках. В мае 1943 года Кедрин все-таки добился своего -- его направили на Северо-Западный фронт работать в качестве писателя в газете Шестой воздушной армии "Сокол Родины". И в течение девяти месяцев из номера в номер на ее страницах он в стихах и прозе ведет боевую летопись отважных летчиков. Близкое знакомство с хозяевами фронтового неба дает Кедрину не только темы для оперативных откликов -- благодаря им он еще глубже постигает характер своего народа и у него рождаются новые творческие замыслы.
   В последнем рабочем блокноте Дмитрия Кедрина помечены десятки тем и направлений будущей литературной работы. Он собирался написать об Андрее Рублеве и Ломоносове, поэму о комсомольцах Краснодона и стихи о Стеньке Разине, полуфантастический роман о войне и книгу "О психологии творчества", "Заметки к истории русской авиации" и сатирическую вольную поэму...
   Даже на стадии планов такая жажда творческого освоения истории и современности не может не волновать. По существу, эти кедринские заметки и наброски можно отнести к разряду исторических свидетельств того самого общественного подъема-- типа декабристского, -- который формировался в сознании пришедших с войны победителей. К сожалению, в условиях культа Сталина, когда требовались не творцы и мыслители, а "винтики", надеждам на раскрепощение духа не суждено было сбыться. Не воплотились в литературную реальность и творческие замыслы Дмитрия Кедрина. 18 сентября 1945 года по дороге из Москвы в Черкизово он погиб от рук убийцы (или убийц)...
   Можно только гадать о том, звездой какого масштаба стал бы Кедрин, доведись ему исполнить задуманное. А ведь до нас и так дошло не все, написанное им. Тем не менее этот скромнейший человек, не отмеченный никакими премиями или наградами, своим талантом, поставленным на службу народу, заслужил одно из самых почетных званий -- он поэт читаемый.
   В 1966 году, то есть через двадцать с лишним лет после гибели Кедрина, Ярослав Смеляков сказал о его стихах: "Думаю, что со временем их значение будет возрастать". Прошло еще более двадцати лет и предсказание мастера можно смело повторить.
   Творчество человека, чьи слова "огромная совесть стоит за плечами" были подтверждены всей его жизнью, оказывается весьма созвучным эпохе перестройки. Нам дорог кедринский интерес к отечественной истории, его сыновняя озабоченность судьбой Родены, неизменная демократичность его позиции. Кедрина издают и читают, ставят в театре и поют с эстрады, его цитируют и изучают в школе, с ним споре и солидаризируются -- он продолжает участвовать в текущем литературном процессе и в нашей общественной жизни. И это надолго.
   
   

Оценка: 4.83*13  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru