Кирпичников Александр Иванович
Профессор М. Я. Мудров, П. Я. Чаадаев и Ф. Ф. Вигель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Профессоръ М. Я. Мудровъ, П. Я. Чаадаевъ и Ф. Ф. Вигель.

   

Письмо М. Я. Мудрова къ П. Я. Чаадаеву.

Милостивый Государь
Петръ Яковлевичъ 1),

   Съ большимъ прискорбіемъ разстаюсь я съ Вашимъ сочиненіемъ. Хотѣлъ было выписочки сдѣлать. Но опасаюсь Васъ моего почтеннѣйшаго благодѣтеля оскорбить долгимъ непослушаніемъ. Но не я виноватъ. Да и не Вы. Виновато сочиненіе. Ибо хорошо, ново, справедливо, поучительно, учоно, благочестиво, а благочестіе ко всему полѣзно; такъ говоритъ Божіе Слово, кое люблю всемъ сердцемъ. И Вы помазаніе имате отъ Святаго! Блюдите его. Христосъ съ Вами! Dominns Vobiscum, atque nobiscum! И такъ христіански простите моей медленности. Мои больные и уроки не терпятъ отлагательства! Совѣстно денги взять. Возвращаю при семъ же. Самъ возьму изъ Вашихъ ручекъ, надѣюсь, что или самъ занемогу духомъ и приѣду къ Вамъ лѣчиться или Вы за мною пришлете. Тотчасъ явлюсь.

Vale, bene Vale
препокорнѣйшій слуга
Матеій Мудровъ.

   1830. Jan. 24.
   Mosquae.
   
   1) Соблюдаемъ въ точности орѳографію подлинника.
   
   Письмо это найдено нижеподписавшимся въ Румянцевскомъ музеѣ, въ папкѣ подъ No 1032 (она заключаетъ въ себѣ массу писемъ къ П. Я. Чаадаеву, копію съ его духовнаго завѣщанія, подлинный указъ объ отставкѣ его и пр.), и представляетъ тотъ интересъ, что въ немъ, безъ сомнѣнія, идетъ рѣчь о первомъ философскомъ письмѣ Чаадаева, котороѳ во французскомъ оригиналѣ подписано: Nécropolis (такъ, по словамъ издателя, Чаадаевъ называлъ Москву) 1829, 1-er Décembre.
   Извѣстно, сколько шуму надѣлало черезъ шесть лѣтъ печатаніе этого письма и какія печальныя послѣдствія имѣло оно для редактора "Телескопа", для цензора и для самого автора. Съ 1870 г. всѣмъ вѣдомо (см. "Русск. Стар." 1870 г. I, 162 и слѣд.), что "дѣло" о преслѣдовали "виновныхъ" возбудилъ своимъ доносомъ {Можетъ быть, были и другія подобныя же "указанія", но нѣтъ сомнѣнія, что митрополитъ Серафимъ не могъ не обратить вниманія на доносъ, подписанный такой значительной особою и написанный съ такимъ паѳосомъ и почти съ угрозою въ случаѣ невниманія въ нему. ("Сама святая и соборная апостольская церковь вопіетъ къ вамъ о защитѣ", пишетъ Вигель).} слишкомъ извѣстный Фил. Фил. Вигель (изстари ненавидѣвшій Чаадаева), который его философское письмо называетъ "богомерзкой" статьей, явно изрыгающей "хулы и" отечество и вѣру", автора ея именуетъ "извергомъ" и считаетъ несомнѣннымъ его "отступничество отъ вѣры отцевъ своихъ, коего онъ впрочемъ скрывать не старается".
   Кто же такой профессоръ Мудровъ, который то же философское письмо называетъ произведеніемъ хорошимъ, новымъ, справедливымъ, поучительнымъ и главное: благочестивымъ, автора же считаетъ не только истиннымъ христіаниномъ, но и имѣющимъ помазаніе отъ Святаго? Можетъ быть, онъ тоже отступникъ "отъ вѣры отцевъ своихъ?" или онъ крайній матеріалистъ, радующійся униженію національнаго исповѣданія и прикрывающій свой атеизмъ грубой ироніей и обманомъ?
   Раскрываемъ біографическій словарь профессоровъ Московскаго университета (1855 г.) и изъ него узнаемъ, что Матвѣй Яковлевичъ Мудровъ родился въ Вологдѣ 23 марта 1772 г. въ семействѣ священника Дѣвичьяго монастыря, человѣка рѣдкой доброты и учености. Матвѣй Яковлевичъ учился сперва у отца, потомъ въ семинаріи, потомъ въ парадномъ училищѣ; въ 1794 г. съ 25 коп. въ карманѣ, полученными отъ отца, онъ отправился въ Москву и въ 1795 г. былъ произведенъ въ званіе студента. "Онъ былъ всегда набоженъ и никогда не пропускалъ божественной службы въ университетской церкви", охотно брался читать шестопсалміе, апостола и часы, что его сблизило съ семействомъ директора университета Тургенева; въ 1798 г. онъ получилъ золотую медаль за сочиненіе (по медицинѣ), а въ 1800 г. другую--за поведеніе, и тогда же былъ командированъ за границу. По всему видно, что въ то время Матвѣй Яковлевичъ былъ честный и скромный юноша, вовсе не "карьеристъ" по натурѣ, но составившій себѣ карьеру упорнымъ трудомъ и мягкимъ характеромъ. Онъ очень долго работалъ за границей (въ одномъ Парижѣ пробылъ 4 года), вернулся въ Москву въ 1808 г. и съ 1809 г. былъ ординарнымъ профессоромъ и директоромъ клиники. Практика у него была огромная, но никто не обвинялъ его въ сребролюбіи; вообще онъ считался очень хорошимъ человѣкомъ, единственнымъ недостаткомъ котораго было нѣкоторое тщеславіе своими работами и званіемъ. Искреннее благочестіе въ самомъ широкомъ смыслѣ отличало его въ продолженіе всей его жизни: онъ былъ въ тѣсной дружбѣ съ преосв. Августиномъ, очень любилъ славянскій языкъ, рукописи и старопечатныя книги, сочинилъ "молитвенное слово", ежедневно утромъ цѣловалъ чашку своего отца, почиталъ всѣхъ своихъ и жениныхъ родственниковъ; доброта его доходила до того, что онъ не позволялъ своимъ домашнимъ бить собакъ и истреблять мышей. Его міровоззрѣніе выражается въ томъ наставленіи, которое давалъ онъ молодымъ медикамъ, отпуская ихъ на службу: "Ступай, душа! Будь скроменъ, не объѣдайся мясищемъ, не пей винища и пивища, не блуди, бѣгай отъ картишекъ, будь покоренъ начальству, люби свое дѣло, свою науку, люби службу государеву, и будешь счастливъ и почтенъ; Galenus datopes, Jostinianus -- honores".
   Въ томъ же году, когда онъ написалъ Чаадаеву вышеприведенное письмо, онъ въ началѣ сентября отправился на борьбу съ холерой, отъ которой и погибъ въ іюнѣ 1831 г. въ Петербургѣ.
   Очевидно, проф. Мудровъ былъ вполнѣ искренній человѣкъ, безусловно православный не на славянофильскій, конечно, а на старинный семинарскій ладъ, во всякомъ случаѣ болѣе "вѣрный сынъ отечества и православной церкви", нежели Фил. Фил. Вигель. Это была то, что называется, уравновѣшенная натура: въ немъ не могло быть и тѣни того нравственнаго раздвоенія, болѣзненнаго недовольства собой и окружающимъ, которое принесли изъ-за границы русскіе офицеры и до котораго дочитались и додумались иные изъ русскихъ дворянъ. Добившись огромнымъ трудомъ извѣстнаго значенія и благосостоянія, онъ не могъ смотрѣть на жизнь и на окружающее его общество съ безотраднымъ пессимизмомъ. Какимъ же образомъ могъ такой человѣкъ расхваливать статью, изрыгающую явныя "хулы на отечество и вѣру?"
   Или рѣчь идетъ о другомъ произведеніи Чаадаева, по содержанію и идеямъ вовсе не похожемъ на его знаменитое философское письмо? Но, во-первыхъ, Чаадаевъ былъ человѣкъ съ очень опредѣленными и твердыми убѣжденіями и на разстояніи 2-хъ мѣсяцевъ не могъ написать двухъ "сочиненій", совсѣмъ не сходныхъ; а во-вторыхъ, мы знаемъ, что онъ вообще писалъ мало, своими философскими письмами былъ доволенъ, разсылалъ ихъ въ 1830 и 1831 годахъ своимъ пріятелямъ и такъ же, какъ отъ Мудрова, настойчиво требовалъ ихъ возвращенія {См. три письма Чаадаева къ Пушкину, напеч. въ "Русскомъ Арх. " 1881 г. стр. 429 и слѣд. Кстати попытаемся опредѣлить ихъ поводъ и хронологію по отношенію къ письму Пушкина отъ 6 іюля 1831 г. (изд. Фонда VII, 274--275). Письмо Чаадаева отъ 17 іюня, повидимому, открываетъ этотъ эпизодъ изъ сношеній, такъ какъ фраза, съ которой Пушкинъ начинаетъ свое письмо (je vous parlerai la langue de l'Europe etc"), служитъ какъ бы отвѣтомъ на слова Чаадаева: Écrivez moi en russe etc. Чаадаевъ въ этомъ письмѣ не особенно безпокоится о судьбѣ своей рукописи и больше интересуется мнѣніемъ Пушкина, которое тотъ ему и сообщаетъ. Но, можетъ быть, письмо Чаадаева дошло до насъ не въ полномъ видѣ: Bloudoff и Bêlizard Пушкина въ немъ не упоминаются. Письмо Чаадаева отъ 7 іюля, очевидно, пошло навстрѣчу письму Пушкина: оно гораздо настойчивѣй требуетъ рукописи и объясняетъ мотивъ: Чаадаевъ надѣется издать ее avec le reste de mes écritures. Эти слова намекаютъ, а содержаніе письма Пушкина дѣлаетъ несомнѣннымъ, что рѣчь идетъ не объ "извѣстномъ философскомъ письмѣ" (изд. фонда, прим.), явившемся впослѣдствіи въ "Телескопѣ", гдѣ нѣтъ ничего ни о Моисеѣ, ни объ Аристотелѣ, ни о Давидѣ, ни о Маркѣ Авреліи и пр., а объ второмъ письмѣ, до сихъ поръ въ Россіи не изданномъ (см. стр. 54 и слѣд. изд. кн. Гагарина). Но Пушкинъ читалъ и первое письмо, какъ это видно и изъ названія Москвы Necropolis и изъ словъ его непосредственнаго письма 19 окт. 1836 г., гдѣ онъ говоритъ: J'ai été charmé de la relire (изд. фонда, VII, 410). Третье, обширное и очень важное для характеристики Чаадаева, письмо его отъ 18 сентября есть отвѣтъ на письмо Пушкина отъ 6 іюля; слова Чаадаева: Vous voulez causer, disiez vous. Causons, служатъ прямымъ отвѣтомъ на слова Пушкина: Écrivez moi, mon ami, dussiez vous me gronder, да и самая любезная готовность Чаадаева бесѣдовать по душѣ съ своимъ неаккуратнымъ читателемъ вызвана, очевидно, весьма для него лестной библейской цитатой поэта.}.
   И такъ читатели этой замѣтки сами должны рѣшить, чье мнѣніе о знаменитомъ философскомъ письмѣ, Мудрова или Вигеля, справедливѣе, а для этого они должны припомнить его содержаніе и отмѣтить въ немъ именно то, что могло понравиться искренно религіозному профессору Мудрову.
   Чаадаевъ возстаетъ противъ религіознаго индифферентизма и утверждаетъ, что страданія отъ невполнѣ развитаго религіознаго чувства лучше равнодушія, и что чувство это такой чистый источникъ, изъ котораго не можетъ выдти ничего нечистаго. Это чувство поддерживается выполненіемъ постановленіи церкви, а такое упражненіе въ покорности есть настоящее поклоненіе Богу. Это о религіи вообще, а далѣе о религіи христіанской: по убѣжденію Чаадаева, христіанство является не только нравственною системой, выразившеюся въ преходящихъ формахъ человѣческаго ума, но "силою божественною, вѣчною, дѣйствующею на всемъ пространствѣ міра умственнаго". Въ мірѣ христіанскомъ все необходимо должно содѣйствовать и въ самомъ дѣлѣ содѣйствуетъ учрежденію на землѣ совершеннаго порядка; вся новая исторія есть не что иное, какъ исторія христіанства.
   Въ этихъ несомнѣнно основныхъ идеяхъ философскаго письма и самъ прозорливый Вигель не могъ, конечно, усмотрѣть ничего хульнаго противъ вѣры отцовъ и "богомерзкаго".-- Можно ли удивляться, что лроф. Мудровъ призналъ ихъ справедливыми, поучительны мы и благочестивыми, когда онъ то же самое находилъ у св. отцевъ церкви и въ см писаніи, которое любилъ онъ "всѣмъ сердцемъ"? Вопросъ можетъ быть только въ томъ, что нашелъ онъ здѣсь новаго и ученаго? Конечно, еслибъ онъ встрѣтилъ тѣ же мысли въ богословскомъ трактатѣ или въ проповѣди, это вовсе не поразило бы его новизною; но во французскомъ "сочиненіи" свѣтскаго барина тѣ же мысли тронули его до глубины души, а изящно-настойчивая убѣдительность ихъ и ссылки на исторію Англіи были въ его глазахъ признаками свѣтской, но серьезной учености. Но рядомъ съ этими общехристіанскими тезисами въ философскомъ письмѣ мы читаемъ безжалостно жестокое осужденіе русскаго общества съ его крайней неустойчивостью, хаотической нравственностью, полной безсистемностью, неумѣлой подражательностью и отсутствіемъ національной физіономіи. Какъ философъ-историкъ, Чаадаевъ объясняетъ эти наши общественные недостатки особенностями нашей исторіи, главнымъ образомъ нашей отторженностью отъ общеевропейской жизни въ средніе вѣка, и не скрываетъ своей горькой зависти къ истинно-цивилизованнымъ народамъ, у которыхъ идеи долга, закона, правды, порядка вошли въ плоть и кровь, къ народамъ, въ семьѣ которыхъ мы доселѣ остаемся совсѣмъ чужими.
   Вигелю и другимъ подобнымъ "читателямъ сердецъ" должно было казаться, что благочестивые тезисы автора приклеены къ этому пасквилю только для того, чтобы обмануть цензуру; но Мудровъ и прочіе безпристрастные люди видѣли между тезисами и обличеніемъ связь тѣснѣйшую: въ нашемъ именно обществѣ находитъ Чаадаевъ религіозный индифферентизмъ; именно у насъ безвѣріе продолжаетъ оставаться модою и, разбранивъ насъ на чемъ свѣтъ стоитъ, авторъ съ горячностью рекомендуетъ своимъ несчастнымъ собратьямъ одно средство къ исправленію: "надо стараться оживить въ насъ вѣру всѣми возможными способами".
   Послѣдній тезисъ Мудровъ долженъ былъ признать справедливымъ и благочестивымъ; но какъ онъ могъ сочувствовать столь рѣзкому обличенію нашихъ общественныхъ язвъ? Какъ могъ онъ признавать ихъ существованіе въ такой степени и какъ не возмутился онъ тѣмъ, что наша учительница Византія признается растлѣнной и обвиняется за отторженіе отъ благочестиваго запада? Конечно, Мудровъ отецъ, вологодскій священникъ, при всей своей просвѣщенности, не могъ бы одобрить такихъ взглядовъ; но Мудровъ-сынъ -- другое дѣло.
   Уже со временъ Котошихина русскіе люди, пожившіе за границей, наклонны къ суровому обличенію отечественныхъ порядковъ и, конечно, не столько изъ злобы къ своему, сколько изъ патріотической зависти къ чужому -- лучшему. Какъ ни различны условія, при которыхъ сложились воззрѣнія Чаадаева и Мудрова, они соприкасаются во многихъ пунктахъ, такъ какъ оба они въ ранней молодости провели по нѣскольку лѣтъ за границей, и провели не даромъ: не прожигали жизнь, а работали и наблюдали. Мудровъ, съ дѣтства религіозно настроенный, попалъ во Францію какъ разъ послѣ конкордата, когда, по словамъ современниковъ (см. напр. автобіографію историка христіанскаго искусства Ріо), религіозные интересы въ массѣ общества временно получили очень высокій подъемъ, къ чему Мудровъ, безъ сомнѣнія, относился съ полнымъ сочувствіемъ. По возвращеніи на родину, проф. Мудровъ началъ практиковать въ барскихъ домахъ въ Москвѣ и встрѣчалъ тамъ или вольнодумцевъ во вкусѣ XVIII вѣка, въ родѣ Болконскаго-отца, или людей равнодушныхъ къ религіи, въ родѣ Андрея Болконскаго и Пьера Безухаго въ молодости, или людей, равнодушныхъ ко всему на свѣтѣ, кромѣ собственныхъ удовольствій и выгодъ, въ родѣ молодаго Фамусова. Конечно, встрѣчались, и не въ маломъ количествѣ, явленія другаго порядка; но въ родномъ и дорогомъ темная сторона часто поражаетъ сильнѣе, чѣмъ свѣтлая; а что касается до неустойчивости нравственныхъ и семейныхъ основъ въ нашемъ обществѣ (не въ народѣ), то ея не могли отвергать и наиболѣе самодовольные люди. И вотъ среди этого общества нашелся одинъ, умный, образованный и въ то же время вѣрующій человѣкъ, который въ скромной формѣ рукописнаго посланія рѣшился показать самомнительнѣйшимъ изъ своихъ собратьевъ зеркало и тѣмъ направить ихъ на путь истинный. Какъ же могъ проф. Мудровъ не отнестись къ его "сочиненію" съ полной симпатіей?
   Нѣтъ сомнѣнія, что Вигель и въ 1830 г. былъ бы до крайности недоволенъ философскимъ письмомъ; но онъ оставилъ бы это недовольство про себя или во всякомъ случаѣ не рѣшился бы высказывать его въ формѣ такого рѣзко-злобнаго доноса: Вигель былъ изъ тѣхъ людей, которые всегда плывутъ по вѣтру. Въ 1836 г. вѣтеръ значительно перемѣнился, и, какъ извѣстно, философское письмо возбудило недовольство многихъ людей, гораздо лучшихъ Вигеля; это недовольство готово было выразиться въ формѣ горячѣй, пожалуй даже ожесточенной полемики, но доносъ и его послѣдствія замкнули уста всѣмъ порядочнымъ людямъ {Извѣстно, что Пушкинъ не послалъ даже частнаго письма Чаадаеву, гдѣ высказывалъ несогласіе съ нѣкоторыми его мнѣніями.}, а русская интеллигенція, столь жестоко обиженная философскимъ письмомъ, заявила свое сочувствіе его "сумасшедшему" автору въ такой формѣ, что даже болѣзненно-самолюбивый Чаадаевъ остался ею вполнѣ доволенъ. Причиной многолѣтняго паломничества лучшихъ русскихъ людей на Басманную было, конечно, общее убѣжденіе въ томъ, что Чаадаевъ умный и мыслящій человѣкъ, живущій духовными, идеальными интересами и умѣющій возбуждать ихъ въ другихъ, что онъ "человѣкъ религіозный, либеральный и просвѣщенный въ истинномъ значеніи этихъ словъ" {М. Лонгиновъ "Русск. Вѣстн." 1862, No 11, стр. 152.}, что если онъ и преувеличивалъ наши недостатки, если и высказывалъ невѣрные взгляды на наше прошлое и настоящее, то руководился онъ не ненавистью, а страстною любовью къ Россіи, и что вообще онъ былъ болѣе "вѣрный сынъ отечества и православной церкви", нежели Филиппъ Филипповичъ Вигель."
   Кстати изъ той же папки No 1032 печатаемъ письмо послѣдняго къ Чаадаеву въ 1849 году.

30 ноября 1849 г. С.-Петербургъ.

Милостивый Государь
Петръ Яковлевичъ,

   Часу въ девятомъ утра 14 ноября, когда еще былъ я въ постели, принесли мнѣ, неизвѣстно отъ кого, свитокъ бумаги: это былъ первый подарокъ старому, многими уже забытому имяниннику. Развернувъ свитокъ, какъ въ изображеніи, такъ и въ деликатности поступка узналъ я и истиннаго христіанина, кроткаго сердцемъ, незлобиваго и человѣка, высокою своею свѣтскою образованностью, нынѣ уже столь рѣдкою, украшающаго Московское общество. Стихи, которые нашелъ я на оберткѣ, весьма правильны и милы: но чьи они? вѣроятно того же человѣка, которому стоило хорошенько заняться русскимъ языкомъ, чтобы и на немъ показать совершенство слога.
   Снисходительность часто возбуждаетъ къ нескромности и отъ того всепокорнѣйше просилъ бы я васъ, если возможно, доставить мнѣ другой экземпляръ портрета вашего. Сіе дѣлаю я въ слѣдствіе желанія изъявленнаго одной придворной дамой, которая прошедшей весной имѣла удовольствіе познакомиться съ вами.
   Съ совершеннымъ почтеніемъ и преданностью честь имѣю быть

Милостивый Государь
Вашъ покорнѣйшій слуга Ф. Вигель.

   Этотъ документъ имѣетъ только то значеніе для біографіи Чаадаева -- къ характеристикѣ Вигеля онъ ничего не прибавитъ новаго,-- что объясняетъ его письмо къ Вигелю, напечатанное въ "Вѣстникѣ Европы" за 1871 г. (ноябрь, стр. 343) и его же письмо къ Венцелю, напечатанное тамъ же нѣсколько выше (стр. 334). На обоихъ этихъ письмахъ выставленъ 1847 годъ въ видѣ предположенія. Настоящій документъ доказываетъ, что это предположеніе невѣрно и что переписка между Чаадаевымъ и его "стариннымъ недоброжелателемъ" возникла вслѣдствіе чьей-то странной шутки въ 1849 году.

Сообщ. профессоръ А. И. Кирпичниковъ.

"Русская Старина", No 3, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru