Кизеветтер Александр Александрович
Иван Грозный и его оппоненты

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Иванъ Грозный и его оппоненты.

I.

   Въ недавно вышедшемъ послѣднемъ выпускѣ Критическихъ опытовъ H. К. Михайловскаго находимъ большую статью, посвященную русской исторіи: Иванъ Грозный въ русской литературѣ. Это весьма обстоятельный обзоръ многочисленныхъ и разнорѣчивыхъ взглядовъ на историческое значеніе Грознаго и его царствованіе, разновременно высказанныхъ учеными изслѣдователями. Такіе обзоры чрезвычайно цѣнны, разъ они касаются сложныхъ и спорныхъ вопросовъ науки. Если извѣстный вопросъ остается открытымъ, несмотря на то, что по поводу его успѣла нарости объемистая спеціальная литература, если всѣ предшествующіе труды не только не разрѣшили вопроса, но даже не подготовили сколько-нибудь надежной почвы для его болѣе или менѣе удовлетворительнаго разрѣшенія, невольно зарождается подозрѣніе, нѣтъ ли какого-нибудь коренного грѣха въ самомъ способѣ его постановки? Въ этомъ отношеніи литература вопроса и должна сослужить свою отрицательную службу, самыя ошибки предшественниковъ должны преподать намъ цѣнные руководящіе уроки. Въ чемъ причина не прекращающейся разноголосицы -- вотъ что должны выяснить, прежде всего, такіе обзоры, и только въ этомъ случаѣ они -- эти обзоры -- способны оказать благотворное вліяніе на дальнѣйшее движеніе науки.
   Удовлетворяетъ ли этому основному требованію работа г. Михайловскаго? "Мнѣ кажется, что устраненіе разногласія о Грозномъ есть, дѣйствительно, неосуществимая и праздная мечта, по крайней мѣрѣ, для настоящаго времени, и для ближайшаго, да и довольно отдаленнаго будущаго. Очевидно, существуютъ какія-то непреодолимыя трудности для того, чтобы которое-нибудь изъ многочисленныхъ и разнообразныхъ мнѣній нашихъ историковъ стало общепризнаннымъ" (стр. 15).
   Вотъ какъ формулируетъ г. Михайловскій общій выводъ своего критическаго опыта. Изъ только что приведенныхъ словъ можно было бы, казалось, сдѣлать то заключеніе, что г. Михайловскій, разобравъ всѣ существующіе взгляды по занимающему его вопросу, не примкнулъ ни къ одному изъ нихъ и не противупоставилъ имъ какой-либо новой точки зрѣнія: вышелъ изъ своего обзора такъ же, какъ и приступилъ къ нему,-- съ пустыми руками. Однако, такое заключеніе было бы ошибочно. Въ концѣ очерка г. Михайловскій вполнѣ опредѣленно высказываетъ собственный взглядъ (мы скоро увидимъ, какой именно) на личность Грознаго и на историческое значеніе его дѣятельности. Читатель безъ труда отмѣчаетъ на этомъ взглядѣ отраженіе цѣлаго литературнаго теченія, обращики котораго только что были разсмотрѣны самимъ г. Михайловскимъ въ общемъ составѣ посвященной Грозному литературы. Провозгласивъ полную научную безплодность всей предшествующей литературы, критикъ самъ становится затѣмъ въ ея ряды, беретъ подъ свою защиту одно изъ тѣхъ воззрѣній, которыя, по его собственному признанію, всѣ одинаково безсильны дать матеріалъ для устойчивыхъ и плодотворныхъ ученыхъ выводовъ. Въ концѣ-концовъ, съ пустыми руками остается не самъ авторъ, но его читатель.
   Я не хочу сказать этимъ, что трудъ г. Михайловскаго пропалъ даромъ. Правда, читатель не найдетъ здѣсь обстоятельной, методологической критики разсматриваемыхъ воззрѣній, но за то онъ получитъ яркую формулировку этихъ воззрѣній и ихъ поучительное сопоставленіе. Матеріалъ для выводовъ къ его услугамъ.
   XVI вѣкъ вообще и царствованіе Ивана Грознаго въ частности -- одинъ изъ капитальнѣйшихъ моментовъ нашей исторіи. Въ связи съ изученіемъ наполняющихъ его явленій подымается цѣлый рядъ вопросовъ объ общемъ ходѣ нашего историческаго развитія. Вотъ почему мы и рѣшаемся представить вниманію читателей нѣсколько вызванныхъ работой г. Михайловскаго соображеній. Г. Михайловскій разсматриваетъ посвященную Грозному литературу въ хронологическомъ порядкѣ ея постепеннаго наростанія, не сортируя по категоріямъ ея отдѣльныхъ теченій. Между тѣмъ, такая сортировка не только возможна, но и весьма поучительна. Она-то, думается намъ, какъ разъ и можетъ подсказать нѣсколько иной выходъ изъ противорѣчивыхъ впечатлѣній, навѣваемыхъ занимающею насъ литературой, чѣмъ тотъ, къ которому пришелъ г. Михайловскій.
   Все содержаніе этой литературы сводится, въ сущности, къ постоянному чередованію и взаимному соперничеству двухъ самостоятельныхъ тенденцій. Одна ищетъ ключъ ко всѣмъ эпизодамъ замѣчательнаго царствованія въ перипетіяхъ внутренней душевной драмы царя. Другая выдвигаетъ на первый планъ общеисторическіе процессы, въ связи съ которыми старается объяснить и личную исторію Грознаго. Параллельное литературное развитіе обѣихъ тенденцій представляется въ слѣдующемъ видѣ.
   Прежде всего, историческая литература занялась самимъ Грознымъ. Броская, эффектная фигура царя, какъ и естественно, на первыхъ порахъ заслонила собою отъ глазъ историковъ самое царствованіе. Такъ явились историческіе портреты Грознаго, набросанные Щербатовымъ, Карамзинымъ, Полевымъ. Историки слѣдили за поворотами настроеній Грознаго, старались объяснить разновременные фазисы его личной исторіи, отгадать его психическую индивидуальность. Развитіе государственныхъ формъ, взаимоотношеніе общественныхъ классовъ, общія условія народной жизни,-- все это оттѣснялось на второй планъ, и если привлекалось къ дѣлу, то лишь въ качествѣ удобной внѣшней рамы для центральной исторической фигуры самого Грознаго.
   Столь односторонняя постановка вопроса должна была вызвать реакцію съ дальнѣйшимъ прогрессомъ науки. Научная идея закономѣрности народной жизни взростила интересъ къ отысканію общеисторическихъ процессовъ, лежащихъ въ основѣ единичныхъ явленій. Съ тѣмъ вмѣстѣ и на дѣятельность Грознаго историки взглянули, какъ на частный эпизодъ изъ общей исторіи эпохи. Въ прежнихъ попыткахъ изображенія Грознаго теперь увидѣли результатъ "незрѣлости науки, непривычки обращать вниманіе на связь, преемство явленій. Іоаннъ IV,-- говорили теперь,-- не былъ попятъ, потому что былъ отдѣленъ отъ отца, дѣда и прадѣда своихъ" (Соловьевъ: "Исторія Россіи", т. VI). Такъ расширялась первоначальная задача. Предстояло связать дѣятельность Грознаго съ основными чертами его эпохи, а для объясненія этой эпохи -- вскрыть ея отношеніе къ предшествующему времени.
   Въ литературѣ начали появляться попытки широкихъ построеній общаго хода русской исторіи. Историки пустились на поиски за главнымъ, центральнымъ, руководящимъ началомъ, въ которомъ можно было бы открыть основную сущность и истинный философекій смыслъ пережитаго нами историческаго процесса. Не наша задача касаться исторіи этихъ поисковъ. Для насъ важно лишь отмѣтить, какъ отразились на постановкѣ вопроса о дѣятельности Грознаго нѣкоторыя попытки приложить эти широкія обобщающія схемы къ конкретному историческому матеріалу. Подъ вліяніемъ этихъ попытокъ тиранническая дѣятельность Грознаго, его правительственный терроръ получили новое освѣщеніе. Въ нихъ перестали видѣть исключительно плодъ прихотливыхъ капризовъ коронованнаго психопата. Ихъ ставили въ связь со всею политикой московскаго княжескаго дома, а въ самой этой политикѣ вскрывали отраженіе общихъ условій, двигавшихъ ходомъ народной жизни. Такъ появились два новыхъ Грозныхъ въ нашей исторической литературѣ: кавелинскій и соловьевскій.
   Кавелинская формула русскаго историческаго развитія извѣстна. Она изложена въ свѣжей, талантливо и горячо написанной статьѣ Взглядъ на юридическій бытъ древней Россіи, которая появилась въ 1847 году въ журналѣ Современникъ, въ качествѣ перваго литературнаго дебюта Кавелина. Согласно этой формулѣ, содержаніе всей исторіи сводилось къ постепенному росту значенія и самостоятельности отдѣльной личности въ общественной и государственной жизни.
   На зарѣ исторіи во всѣхъ сферахъ жизни царили начала родового быта. Отдѣльная личность имѣла значеніе лишь какъ одна изъ составныхъ частей своего рода. Дальнѣйшее движеніе исторіи заключалось въ расшатываніи родовыхъ порядковъ, въ борьбѣ государственнаго начала съ началомъ родовымъ. Вмѣстѣ съ все болѣе назрѣвавшею побѣдой государственнаго начала отдѣльная личность эмансипировалась отъ опеки ветшавшихъ родовыхъ формъ, становилась въ непосредственныя отношенія къ государству и тѣмъ выигрывала въ своей самостоятельности. Дѣятельность Ивана Грознаго -- одно изъ крупныхъ звеньевъ указаннаго процесса. Иванъ Грозный, это -- коронованный пропагандистъ государственной идеи, которой принадлежала будущность. Условія соотвѣтствовавшаго историческаго момента и особенности личнаго темперамента царя сдѣлали то, что эта пропаганда получила характеръ правительственнаго террора. Кавелинскій Иванъ Грозный -- поэтъ государственной идеи. Ея практическое осуществленіе -- его завѣтный, страстно искомый идеалъ. Между тѣмъ, въ тогдашнемъ обществѣ совершенно отсутствовали элементы для лучшаго порядка вещей. Общество коснѣло въ старыхъ формахъ полупатріархальнаго быта. "Равнодушіе, безучастіе, отсутствіе всякихъ духовныхъ интересовъ -- вотъ что встрѣчалъ онъ (Иванъ Грозный) на каждомъ шагу. Борьба съ ними ужаснѣе борьбы съ открытымъ сопротивленіемъ"... "Растерзанный, измученный безплодною борьбой, Іоаннъ могъ только мстить за неудачи, подъ которыми похоронилъ онъ всѣ свои надежды, всю вѣру, все, что было въ немъ великаго и благороднаго, и мстилъ страшно" (Кавелинъ: "Сочиненія", т. I, стр. 356 и 363).
   И такъ, тиранническая дѣятельность кавелинскаго Грознаго можетъ быть названа, пожалуй, нецѣлесообразною, но ее никакъ нельзя назвать безцѣльною. Нѣтъ, у нея была вполнѣ опредѣленная цѣль: пропаганда государственной идеи,-- передъ Иваномъ стоялъ реальный, а не созданный больнымъ воображеніемъ врагъ: старинный, патріархальный жизненный строй. Въ лицѣ Ивана и его враговъ столкнулись двѣ Россіи -- новая и старая; въ основѣ террористической политики Грознаго лежали историческіе, а не одни только психологическіе мотивы.
   Не трудно замѣтить, что конечный выводъ, вытекающій изъ кавелинскаго изображенія Грознаго, гораздо цѣннѣе самого этого изображенія. Краснорѣчивыя страницы, посвященныя Грозному Кавелинымъ, сбиваются гораздо болѣе на блестящую ораторскую импровизацію, чѣмъ на научное воспроизведеніе историческихъ данныхъ. Всѣ элементы начертанной картины -- сплошь гипотетичны. Отсутствіе всякихъ духовныхъ интересовъ въ тогдашнемъ обществѣ, равнодушіе и безучастіе этого общества къ текущимъ вопросамъ жизни, идеализмъ и какая-то, чуть ли не міровая, скорбь непонятаго Грознаго,-- все это голая гипотеза, и, притомъ, противорѣчащая фактамъ. Говорить объ индефферентизмѣ русскаго общества того времени значитъ закрывать глаза на тотъ разцвѣтъ публицистической литературы, которымъ знаменуются конецъ XV и начало XVI вѣка, тѣ проявленія то явной, то подпольной общественной оппозиціи устанавливавшемуся московскому порядку, которыя получали такія разнообразныя формы -- отъ открытаго вооруженнаго возстанія оскорбленнаго служилаго князя до озлобленной воркотни опальнаго дружинника въ уединенной кельѣ заѣзжаго изъ Греціи ученаго монаха.
   Рисовать Грознаго разочарованнымъ идеалистомъ, въ отчаяніи истребляющимъ то, что ему не удавалось согласно своимъ идеаламъ преобразовать, значитъ, въ одно и то же время, и незаслуженно ставить его въ какую-то исключительную сравнительно съ его предшественниками позу, и незаслуженно преувеличивать безплодность его правительственной дѣятельности. Правительственный терроръ сдѣлался обычнымъ пріемомъ московской политики задолго до Грознаго. Казни и опалы временъ Ивана III и Василія III имѣютъ важное историческое значеніе и въ значительной степени отнимаютъ у казней Ивана IV эффектъ историческаго экспромта. Дѣйствуя въ тонъ фамильной политикѣ своего дома, Иванъ IV не могъ являться провозвѣстникомъ какихъ-то совершенно новыхъ началъ, недоступныхъ кругозору его современниковъ,-- оказывается, напротивъ, эти начала еще до Ивана IV не только обращались въ общественномъ сознаніи, но въ извѣстной мѣрѣ получали и практическое осуществленіе въ рядѣ правительственныхъ мѣропріятій. Съ другой стороны, итоги царствованія Грознаго отнюдь не свелись къ однимъ казнямъ, внушеннымъ Грозному, по мнѣнію Кавелина, отчаяніемъ безсилія. Нѣтъ, это царствованіе, какъ и вообще XVI вѣкъ -- крупный поворотный пунктъ въ ходѣ нашего государственнаго развитія: Грозный завершилъ цѣлый рядъ назрѣвшихъ къ его времени коренныхъ, органическихъ реформъ по организаціи общественныхъ классовъ и государственнаго управленія, и въ результатѣ этихъ реформъ государственный строй окончательно установился на новыхъ основаніяхъ -- общественнаго закрѣпощенія. Эти новыя начала государственнаго устройства вполнѣ отвѣчали условіямъ текущаго историческаго момента, они были продиктованы повелительными требованіями времени, и вотъ въ чемъ заключался секретъ ихъ устойчивости и живучести, вотъ почему даже перипетіи смутнаго времени если и расшатали, то отнюдь не разрушили ихъ.
   Но если политическіе идеалы Грознаго какъ разъ совпадали съ неотразимыми требованіями историческаго момента, то развѣ ему приличествуетъ поза царя-неудачника? Спрашивается, однако, слѣдуетъ ли, въ виду несостоятельности кавелинскихъ воззрѣній на значеніе Грознаго, отвергать тотъ общій выводъ, который изъ нихъ вытекаетъ,-- тотъ выводъ, что въ основѣ его дѣятельности лежали не одни психологическіе, но и общеисторическіе мотивы? Не слѣдуетъ ли, наоборотъ, предположить, что Кавелинъ просто ошибочно вскрылъ эти историческіе мотивы, увлеченный своею общею схемой русской исторіи? Иначе говоря, неудачное примѣненіе метода компрометируетъ ли въ этомъ случаѣ самый методъ?
   И Соловьевъ, подобно Кавелину, подошелъ къ изслѣдованію древней русской жизни съ точки зрѣнія родовой теоріи. Но Соловьеву иначе, чѣмъ Кавелину, пришлось прилагать свою схему къ фактическому матеріалу. Вмѣсто быстраго обзора à vol d'oiseau всего хода русской исторіи, Соловьевъ написалъ Исторію Россіи, прервавшуюся на 29 томѣ. Здѣсь уже нельзя было ограничиться общею характеристикой крупныхъ историческихъ моментовъ съ точки зрѣнія своей схемы,-- надлежало прослѣдить осуществленіе открытаго имъ общаго начала русской исторіи на каждомъ отдѣльномъ историческомъ эпизодѣ, на каждомъ отдѣльномъ сплетеніи реальныхъ, отношеній и общественныхъ силъ. По представленію Соловьева, переработка родового строя жизни въ государственный растянулась на цѣлый рядъ вѣковъ и, конечно, разнообразіе жизни давало этому основному процессу нашей исторіи тысячу самыхъ различныхъ и измѣнчивыхъ выраженій. Что же представлялъ собою съ этой точки зрѣнія тотъ моментъ русской жизни, на который пало царствованіе Грознаго? Соловьевъ даетъ на это опредѣленный отвѣтъ въ VI томѣ своей исторіи.
   Съ вѣрною остротой историческаго зрѣнія онъ увидѣлъ въ этомъ моментѣ эпоху борьбы двухъ столкнувшихся теперь періодовъ русской жизни, изъ которыхъ одинъ заканчивался, а другой зарождался. По выраженію Соловьева, это было время "сопоставленія двухъ началъ, изъ которыхъ одно стремилось къ дальнѣйшему полному развитію, а другое хотѣло удержать его въ этомъ стремленіи, удержать во имя старины, но имя старыхъ, исчезнувшихъ отношеній, необходимо было столкновеніе". Представителями одной изъ столкнувшихся сторонъ явились московскіе князья, начиная съ Ивана III, и Иванъ IV въ томъ числѣ, а другую сторону составили верхи тогдашняго общества: потомки вчерашнихъ удѣльныхъ князей и верхній слой дружины -- боярство. И такъ, столкновеніе верховной власти съ аристократическими элементами общества -- вотъ въ чемъ заключался, по Соловьеву, основной фактъ періода и вотъ съ какой точки зрѣнія слѣдуетъ оцѣнивать и дѣятельность Грознаго. Въ качествѣ врага тогдашней аристократіи верховная власть дѣлается естественнымъ союзникомъ низшей массы. Аристократія отдѣлила свое дѣло отъ дѣла народнаго. "Народъ,-- говоритъ далѣе Соловьевъ,-- увидалъ въ нихъ (князьяхъ и боярахъ) людей, которые остались совершенно преданными старинѣ и въ томъ отношеніи, что считали прирожденнымъ правомъ своимъ кормиться насчетъ ввѣреннаго имъ народонаселенія, и кормиться какъ можно сытнѣе. Понятно, что земля всѣми своими сочувствіями обратилась къ началу, которое одно могло защитить ее отъ этихъ людей, положить границу ихъ своекорыстнымъ стремленіямъ, и вотъ молодой царь (Иванъ IV) пользуется ошибками тѣхъ, въ комъ видитъ враговъ своихъ, и съ лобнаго мѣста, во услышаніе всей земли, говоритъ, что власть князей и бояръ, лихоимцевъ и сребролюбцевъ, судей нсправедныхъ кончилась, что онъ самъ будетъ теперь судья и оборона, и разборъ просьбъ поручаетъ человѣку, котораго взялъ изъ среды бѣдныхъ и незначительныхъ людей: на мѣстѣ Шуйскихъ, Бѣльскихъ, Глинскихъ, видимъ Адашева: Исавъ продалъ право первородства младшему брату за лакомое блюдо" (Исторія Россіи, т. VI, стр. 61, 64).
   Кавелинъ обозначилъ шумную дѣятельность Грознаго просто, какъ одно изъ проявленій основного процесса русской исторіи: борьбы государственнаго начала съ началомъ родовымъ.
   Соловьевъ, опираясь на изученные имъ факты, опредѣленно указываетъ, въ какія конкретныя формы облеклась эта вѣковая борьба въ эпоху Грознаго: она получила въ то время характеръ борьбы аристократическаго боярства съ демократическою монархіей, при этомъ политическій вопросъ осложнился вопросомъ соціальнымъ: низшая масса отшатнулась отъ боярства и предала его московскому княжескому правительству, спасаясь отъ экономической порабощенности, въ которую его забивала дѣятельность землевладѣльческаго боярства.
   Такимъ образомъ, и здѣсь, и у Соловьева для Грознаго подысканъ реальный, дѣйствительный врагъ, съ которымъ онъ вынужденъ былъ бороться, и здѣсь тираннія Грознаго не является исключительно плодомъ внутренней потребности исковерканной натуры, искусствомъ для искусства, она направлена къ осуществленію опредѣленной политической программы. На счетъ личныхъ свойствъ царскаго темперамента можно и должно отнести лишь изощренныя формы его тиранніи, но ея основная и конечная цѣль была подсказана исторически назрѣвшимъ антагонизмомъ различныхъ общественныхъ слоевъ.
   Въ основѣ соловьевской схемы лежатъ, какъ мы только что видѣли, два историческихъ наблюденія: 1) аристократическая тенденція боярства; 2) союзъ верховной власти съ низшею массой на почвѣ общихъ интересовъ
   Соотвѣтствуютъ ли, однако, эти наблюденія подлиннымъ фактамъ?
   На этотъ вопросъ приходится отвѣчать отрицательно. Мы не видимъ въ боярствѣ того времени аристократіи въ полномъ смыслѣ этого слова, общественнаго слоя, объединеннаго ясно сознанными едиными сословными интересами и чувствами, даже единствомъ своего историческаго происхожденія,-- это была масса, составленная изъ весьма разнородныхъ элементовъ туземныхъ и иноземныхъ. Лишенное даже и тѣни какой-либо корпоративной внутренней связи, боярство, какъ боярство, какъ обособленный въ самомъ себѣ общественный слой, не составляло въ то время самостоятельной исторической силы. Были бояре, но не было боярскаго принципа, какъ совершенно справедливо замѣтилъ г. Михайловскій (Крит. опыты, стр. 104). Вотъ почему боярство и не могло бы противупоставить Грозному аристократической оппозиціи. Съ другой стороны, мы не находимъ никакихъ слѣдовъ союза верховной власти съ низшею массой населенія,-- для такого союза не было почвы. Нисшая масса порывала съ боярствомъ, спасаясь отъ экономическаго порабощенія,-- говоритъ Соловьевъ.-- Но что она могла получить отъ своего мнимаго союзника -- верховной власти? На это даетъ намъ отвѣтъ организаторская дѣятельность московскаго правительства. Правительственная система того времени, подсказанная суровыми требованіями жизни, заключалась въ одинаковомъ закрѣпощеніи государственной службѣ всѣхъ общественныхъ слоевъ безъ различія, высшихъ и низшихъ, причемъ каждому слою присвоивалась своя спеціальная повинность: служилые люди должны были нести ратную и приказную службу, а низшая масса -- содержать этихъ служилыхъ людей своимъ подневольнымъ, обязательнымъ земледѣльческимъ трудомъ. И такъ, порабощенность низшей массы какъ разъ входила въ виды верховной власти въ качествѣ одной изъ составныхъ частей тогдашней правительственной программы. Спрашивается, гдѣ же тутъ благопріятная почва для какихъ-то спеціальныхъ демократическихъ тенденцій, которыя приписываются Грозному? Указанныя слабыя стороны соловьевскаго построенія быстро привлекли вниманіе критики. При этомъ разборъ несостоятельности выставленныхъ въ литературѣ историческихъ мотивовъ террора Грознаго привелъ опять къ отрицанію у него вообще какой бы то ни было исторической подкладки. Такъ снова всплыла на поверхность чисто-психологическая точка зрѣнія на значеніе Грознаго въ нашей исторіи. Застрѣльщикомъ выступилъ К. Аксаковъ. Въ написанномъ имъ разборѣ VI тома Исторіи Россіи (K. С. Аксаковъ: "Сочиненія", т. I, изд. И, стр. 124--168) мы находимъ и критику соловьевскаго взгляда и изложеніе собственныхъ воззрѣній автора.
   Тираннія Грознаго не была вызвана борьбой, по той простой причинѣ, что Грозному не съ кѣмъ было бороться, передъ нимъ не стояло никакого реальнаго дѣйствительнаго врага -- вотъ основной тезисъ К. Аксакова. Бояре и не нападали, и не оборонялись. "Бояре противупоставляли Іоанну одно терпѣніе. Единственное, что они употребляли въ свою защиту, это -- отъѣздъ, ихъ древнее право. Но для Іоанна врагъ, и врагъ опасный, точно существовалъ въ его воображеніи, и онъ всюду видѣлъ небывалые заговоры и умыслы противъ него" (ibid., стр. 135). И такъ, Иванъ Грозный дѣйствительно терроризировалъ общество во имя какой-то борьбы, но эта борьба была фикціей его больного воображенія.
   Тираннія Грознаго, это -- скорѣе страница изъ исторіи его личной біографіи, чѣмъ изъ исторіи развитія русской жизни. Русская жизнь того времени не представляла никакихъ элементовъ борьбы и смуты. Напротивъ, то былъ, по воззрѣнію Аксакова, золотой вѣкъ нашего прошлаго, когда получила свое полнѣйшее выраженіе свойственная духу русскаго народа основная формула русской общественности.
   Аксаковъ видитъ въ Грозномъ правовѣрнаго проводника въ жизнь славянофильской политической доктрины раздѣленія земли и государства. Два учрежденія эпохи Грознаго: земскій соборъ и опричнина, взятыя вмѣстѣ, явились практическимъ выраженіемъ славянофильской формулы: землѣ -- сила мнѣнія, государству -- сила власти.
   Политика Грознаго какъ разъ совпадала, такимъ образомъ, съ потребностями всего общества, вытекавшими изъ коренныхъ чертъ національнаго духа. Передъ такимъ торжествомъ чисто-національной политики должны были безслѣдно таять эгоистическія поползновенія отдѣльныхъ общественныхъ слоевъ. Среди общаго чувства національной удовлетворенности, притязанія дружины звучали диссонансомъ, которому ни откуда не могло быть отклика. Вотъ почему "царь сокрушаетъ дружину" безъ всякихъ усилій, безъ всякой борьбы и "народъ молча присутствуетъ при ея сокрушеніи". Но, въ такомъ случаѣ, откуда же эти потоки крови, эти насилія и казни? Они не были вызваны практическою необходимостью. Вступая на путь террора, Грозный лишь отдавалъ дань основнымъ инстинктамъ своей природы. Затѣмъ слѣдуетъ личная характеристика Грознаго, какъ человѣка съ обостреннымъ художественнымъ чувствомъ, лишеннымъ, однако, всякой нравственной основы. Обостренное художественное чувство пріучило его искусственно становиться въ красивыя позы, выдумывать себѣ сильныя драматическія положенія, устраивать шумныя, эффектныя сцены. Отсутствіе нравственнаго чувства заслоняло отъ него нравственную сущность того или другого положенія яркимъ блескомъ его видимыхъ формъ. Критеріума добра и зла не было, была одна погоня за красивыми эффектами. Грозный переходилъ отъ образа къ образу, отъ картины къ картинѣ, и эти картины онъ любилъ осуществлять въ жизни. "То представлялась ему площадь, полная присланныхъ отъ всей земли представителей, и царь, стоящій торжественно подъ осѣненіемъ крестовъ на лобномъ мѣстѣ и говорящій рѣчь народу. То представлялось ему торжественное собраніе духовенства -- и опять царь посрединѣ, предлагающій вопросы. То являлись ему, и тоже съ художественной стороны, площадь, уставленная орудіями пытки, страшное проявленіе царскаго гнѣва, громъ, губящій народъ -- и вотъ ужасы казней московскихъ, ужасы Новгорода" и т. д. ("Сочиненія", стр. 164).
   И такъ, борьба съ боярствомъ -- плодъ самовнушенія, вся политика террора -- игра въ красивую позу карающаго мстителя: такъ понимаетъ Аксаковъ руководящія черты въ дѣятельности Грознаго. Мы не будемъ разбирать этой остроумной характеристики съ психологической стороны. Сдѣлаемъ мимоходомъ только одно замѣчаніе: политика террора, какъ мы уже упоминали выше, унаслѣдована Грознымъ отъ своихъ предшественниковъ. Слѣдуя Аксакову, намъ придется, такимъ образомъ, заключить, что не только одинъ Иванъ IV, но его отецъ и дѣдъ,-- все это были позёры, что въ теченіе чуть ли не цѣлаго столѣтія московскіе князья выдумывали себѣ несуществующихъ враговъ только для того, чтобъ имѣть случай встать въ драматическое положеніе карающихъ мстителей не нанесенной обиды. Могутъ возразить: Иванъ IV первый придалъ террору небывалыя раньше, кричащія своимъ картиннымъ изувѣрствомъ формы. И это не точно. И до Ивана Грознаго бывали случаи, когда вся дорога отъ Москвы до Новгорода устанавливалась, какъ верстовыми столбами, висѣлицами съ повѣшенными на нихъ трупами крамольниковъ. Самъ Грозный призналъ бы эту казнь мастерскимъ эффектомъ по части картиннаго террора. И такъ, вопросъ о тираннической дѣятельности Грознаго снова возвращался къ своей первоначальной постановкѣ. Послѣ немногихъ попытокъ трактовать этотъ вопросъ исторически опять была выдвинута чисто-психологическая точка зрѣнія. Съ этихъ поръ психологическая точка зрѣнія прочно утверждается въ спеціальной литературѣ о Грозномъ. Особенно содѣйствовалъ ея распространенію въ читающей публикѣ популярный историкъ Костомаровъ. Онъ пошелъ по слѣдамъ Аксакова. Отбросивъ спеціально-славянофильскую часть аксаковской характеристики, его представленіе о полной гармоніи земскаго собора и опричнины съ коренными чертами народнаго духа, Костомаровъ съ тѣмъ большимъ удареніемъ настаиваетъ на фиктивномъ характерѣ поднятой Грознымъ борьбы. Возвращаясь нѣсколько разъ въ различныхъ статьяхъ къ характеристикѣ Грознаго, Костомаровъ все болѣе сгущаетъ краски, стараясь, притомъ, окончательно снять съ личности Грознаго всякій ореолъ сильной, выдающейся натуры. Въ концѣ-концовъ, Костомаровъ отрицаетъ у Грознаго и ту жилку художественнаго чутья, на которой Аксаковъ основалъ всю свою характеристику. Костомаровскій Грозный -- грязный тиранъ съ мелкою душой, деспотъ и трусъ, человѣкъ пустой и ничтожный. Это--тотъ же салтыковскій Іудушка въ мономаховой шапкѣ.
   На ту же психологическую точку зрѣнія становится и г. Михайловскій въ заключительныхъ главахъ своего очерка. Отвергнувъ гипотезу о борьбѣ съ Грознымъ аристократическаго боярства, отвергнувъ существованіе въ русской жизни того времени "боярскаго принципа", г. Михайловскій отрицаетъ затѣмъ у Грознаго какую бы то ни было сознательную политическую программу и опредѣляющимъ факторомъ его жизни и дѣятельности объявляетъ "несчастное сочетаніе крайней слабости воли и сознанія съ непомѣрною властью, не даромъ пугавшею современниковъ". Грозный -- маньякъ и только. "Если Грозный,-- говоритъ г. Михайловскій,-- и создалъ легенду о принципіальной борьбѣ съ боярствомъ, то извѣстно, что маньяки иногда подыскиваютъ чрезвычайно замысловатыя объясненія для своихъ совершенно безсмысленныхъ поступковъ". (Критич. опыты, стр. 112).
   Таково послѣднее въ хронологическомъ смыслѣ слово о дѣятельности Грознаго въ нашей литературѣ.
   Намъ ясно теперь, на какой почвѣ возродилось это психологическое, такъ сказать, направленіе, къ которому примкнулъ и г. Михайловскій. Соловьевъ указалъ на аристократическое боярство, какъ на того врага, съ которымъ приходится бороться Грозному. Критика не нашла въ средѣ тогдашняго боярства ни элементовъ борьбы, ни элементовъ аристократизма и сдѣлала отсюда тотъ выводъ, что у Грознаго и не было никакихъ враговъ, кромѣ созданныхъ больною подозрительностью призраковъ. Не поспѣшенъ ли, однако, подобный выводъ? Мы понимаемъ Аксакова, который, исходя изъ своего славянофильскаго построенія русской исторіи, доказывалъ, что въ ту эпоху торжества исконно-народныхъ общественныхъ началъ и не могло бытъ какой-либо внутренней борьбы. Но почему тѣ, кто не раздѣляетъ славянофильскаго построенія, останавливаются передъ дилеммой: или бояре-аристократы, или призраки больного воображенія? Отчего не поискать другихъ элементовъ борьбы въ обществѣ того времени и помимо боярскаго аристократизма? Мы думаемъ, что эти элементы существовали, мы думаемъ, что борьба была реальная, а не фиктивная, и мы сейчасъ же укажемъ на тотъ руководящій принципъ, который лежалъ въ основѣ общественной оппозиціи того времени. То былъ не спеціально "боярскій принципъ", а -- если можно такъ выразиться -- "удѣльный принципъ", принимая это слово въ самомъ широкомъ смыслѣ.
   Основнымъ источникомъ недоразумѣній въ разсмотрѣнной нами литературѣ о Грозномъ мы считаемъ то обстоятельство, что изслѣдователи неравномѣрно распредѣляли свое вниманіе между двумя боровшимися сторонами: много занимались Грознымъ и недостаточно пристально вглядывались въ его оппозицію. Между тѣмъ, вопросъ о томъ, изъ кого состояла эта оппозиція, и даже существовала ли она въ дѣйствительности, является, какъ мы только что видѣли, центральнымъ пунктомъ разногласій.
   Оппозиція Грознаго зародилась не при Грозномъ. Вотъ почему, для болѣе отчетливаго выясненія предлагаемой ниже точки зрѣнія, мы должны сдѣлать сейчасъ экскурсъ въ эпоху, непосредственно предшествовавшую царствованію Грознаго.
   

II.

   XVI вѣкъ -- крупный поворотный пунктъ нашего историческаго развитія. По обѣ стороны этого вѣка лежатъ двѣ совершенно различныя Россіи: удѣльная и московская Русь. Что такое удѣльная Русь? Это -- собраніе большихъ и малыхъ княжествъ, разсыпанныхъ по трущобамъ тогдашней лѣсистой Россіи, съ очень слабыми задатками взаимнаго политическаго единенія и съ весьма настоятельными мотивами вѣчнаго взаимнаго соперничества.
   Внутри каждаго удѣла руководящимъ началомъ политическаго порядка являлся договоръ, рядъ, т.-е. совершенно свободное соглашеніе между княземъ, хозяиномъ удѣла, и вольнымъ человѣкомъ, приходившимъ въ предѣлы его княжества и поступавшимъ на его службу. Эти договоры устанавливали для обѣихъ сторонъ взаимныя права и обязательства. Договорныя условія отнюдь не были вѣчны, отнюдь не накидывали на договаривающіяся стороны мертвой петли, они могли быть прекращены путемъ такого же свободнаго соглашенія, какимъ и заключались. Такъ каждый являлся въ то время творцомъ своего собственнаго положенія. Это порождало крайнюю пестроту и крайнюю неустойчивость политическихъ формъ. Конечно, практика вырабатывала нѣкоторые устойчивые типы договорныхъ условій, изъ которыхъ и выростали постепенно общія очертанія такъ называемаго удѣльнаго порядка, но, тѣмъ не менѣе, въ основѣ этого порядка все же лежало свободное столкновеніе индивидуальныхъ интересовъ.
   Что такое московская Русь? Это -- крѣпко сплоченное военное государство, построенное на началахъ сильнѣйшей централизаціи. Потребности вооруженной самообороны -- вотъ опредѣляющее начало московскаго политическаго устройства. Удѣльная свобода смѣнилась теперь закрѣпощенностью всѣхъ общественныхъ классовъ государственной власти. Индивидуальный интересъ потонулъ въ суровыхъ требованіяхъ дисциплины. Мѣстные нужды и интересы не принимались въ разсчетъ при построеніи новыхъ порядковъ, ими и некогда было заниматься, когда молодому государству приходилось вести самую примитивную борьбу за существованіе. Политическій строй московской Руси и явился плодомъ сознательной системы, направленной къ тому, чтобы ни одинъ атомъ народныхъ силъ не ускользалъ отъ общей обязательной работы на защиту государства. Эта работа была построена на началахъ строгаго раздѣленія труда. Общество распредѣлилось на классы и каждому классу была присвоена своя спеціальная государственная повинность. Для цѣлей самообороны государству нужны были двѣ вещи: деньги и войско. Сообразно съ этимъ общество было разбито на тяглыхъ людей,-- городскихъ и сельскихъ,-- которые должны были, неся обязательный торгово-промышленный или земледѣльческій трудъ, вносить съ него въ казну подати, и служилыхъ людей, обязанныхъ государству пожизненною ратною службой. Первые поставляли деньги, вторые -- войско. Въ распредѣленіи этихъ повинностей между общественными классами московскій порядокъ не допускалъ никакой личной иниціативы. Все было подчинено всеопредѣляющей правительственной регламентаціи. Каждый былъ разъ навсегда поставленъ на свое опредѣленное мѣсто и въ этомъ заключался весь секретъ устойчивости и силы московскаго порядка. Потомки удѣльныхъ дружинъ, потомки удѣльнаго крестьянства превратились теперь въ безгласные винты сложной годударственной машины. Административный механизмъ Московскаго царства преслѣдовалъ тѣ же цѣли, что и организація общественныхъ классовъ. Органы администраціи, разсыпанные по уѣздамъ московской Руси, всецѣло являлись агентами центральной власти. Ихъ назначеніемъ было контролировать ростъ мѣстныхъ силъ и кажный приростъ ихъ тотчасъ обращать на удовлетвореніе тѣхъ же государственныхъ нуждъ. Всѣ эти воеводы, губные и земскіе старосты являлись въ общемъ составѣ государственной машины насосами, приставленными центральною властью къ источникамъ народнаго благосостоянія. Очерченный порядокъ неминуемо приводитъ къ двумъ знаменательнымъ послѣдствіямъ: 1) полному подавленію общественной свободы и мѣстнаго развитія; 2) къ чрезвычайно одностороннему развитію народной жизни вообще. Мѣстные, провинціальные интересы тонули въ интересахъ общегосударственныхъ, а въ составѣ самихъ этихъ общегосударственныхъ интересовъ потребности военной самообороны совершенно подавляли развитіе общественной жизни, развитіе народнаго просвѣщенія. Сопоставимъ теперь двѣ только что представленныя картины: удѣльной и московской Руси. Что между ними общаго? Это -- два разнородныхъ міра, два другъ друга исключающихъ жизненныхъ уклада.
   XVI вѣкъ и былъ тѣмъ моментомъ нашей исторіи, когда окончательно завершилась переработка удѣльнаго строя въ строй московскій. Въ этомъ его основное историческое значеніе, въ этомъ основной интересъ его изученія.
   Легко понять, какимъ глубокимъ общественнымъ потрясеніемъ сопровождалась такая коренная переработка. Вотъ чѣмъ объясняется тотъ яркій драматизмъ, которымъ полна эта эпоха и который былъ пріуроченъ притупленнымъ историческимъ глазомѣромъ послѣдующихъ поколѣній къ личности одного Грознаго.
   Московскіе князья далеко не сразу выступаютъ врагами удѣльныхъ порядковъ. Довольно популярное воззрѣніе, по которому Московское княжество изначала явилось колыбелью иного политическаго уклада сравнительно съ остальною Русью удѣльной эпохи и московскіе князья вступили на политическое поприще съ новымъ словомъ, что и обезпечило успѣхъ ихъ собирательной дѣятельности,-- это воззрѣніе совершенно ошибочно. Напротивъ, московскіе князья побѣдили прочихъ удѣльныхъ князей, всецѣло опираясь на удѣльные порядки. О уже затѣмъ, побѣдивъ съ помощью удѣльныхъ порядковъ удѣльныхъ князей, они объявили войну и самимъ удѣльнымъ порядкамъ.
   Удѣльный порядокъ по самой внутренней своей сущности былъ обреченъ на быстрое разрушеніе. Въ его основѣ лежали два взаимно противорѣчивыя начала: политическая раздробленность Руси и ея общественное единство. Первое начало выражалось въ полной политической самостоятельности отдѣльныхъ удѣльныхъ княжествъ, второе -- въ ничѣмъ не стѣсненной свободѣ передвиженія изъ удѣла въ удѣлъ для всѣхъ свободныхъ классовъ тогдашняго общества. Основныя условія народнаго труда постоянно вызывали потребность въ такомъ передвиженіи. Междукняжескіе договоры неизмѣнно санкціонировали это право для всѣхъ свободныхъ классовъ общества, открывали имъ, по выраженію памятниковъ того времени, по всей Русской землѣ "путь чистъ, безъ рубежа".
   Указанное обстоятельство налагало рѣзкую печать на характеръ удѣльнаго общества. Въ средѣ удѣльнаго общества не могло выработаться чувство мѣстнаго удѣльнаго патріотизма. Съ другой стороны, удѣльное общество отличалось необыкновенною измѣнчивостью и подвижностью своего личнаго состава. Экономическій интересъ явился главнымъ могущественнымъ рычагомъ народнаго передвиженія. Въ силу отмѣченныхъ особенностей, установившаяся было система самостоятельныхъ удѣльныхъ княжествъ могла бы разсчитывать на продолжительное сохраненіе лишь при одномъ условіи: при полномъ равенствѣ тѣхъ мѣстныхъ выгодъ, какія представлялись населенію каждымъ отдѣльнымъ удѣломъ. Дѣйствительность не могла допустить такого условія. Удѣлы, лишенные счастливаго географическаго положенія, обойденные благами природы, быстро пустѣли. Населеніе стягивалось мало-по-малу въ опредѣленные пункты съ болѣе притягательными мѣстными условіями. Оставляемые князья прибѣгали къ антрепренерскимъ уловкамъ, соперничая другъ съ другомъ въ обѣщаніяхъ соблазнительныхъ льготъ новымъ пришельцамъ. Напрасно. Потокъ народныхъ переселеній получалъ съ теченіемъ времени все болѣе опредѣленное направленіе. Скоро обозначился и еще одинъ факторъ, управлявшій передвиженіемъ народныхъ массъ: потребности самозащиты отъ наступавшихъ внѣшнихъ враговъ, съ востока и юга -- татаръ, съ запада -- Литвы.
   Подъ вліяніемъ указанныхъ условій направленіе народнаго движенія окончательно опредѣлилось,-- оно шло отъ окраинъ къ центру.
   Вотъ та почва, на которой московскіе князья построили свое первоначальное политическое возвышеніе. Ихъ удѣлъ возвышался и расширялся въ силу счастливаго положенія и въ экономическомъ, и въ стратегическомъ отношеніяхъ. Основная политическая задача того времени разрѣшалась въ ихъ пользу. Съ точки зрѣнія личныхъ интересовъ московскимъ князьямъ было выгодно выступать въ роли охранителя, а никакъ не разрушителя основъ политическаго строя удѣльной эпохи. Всѣ приходили къ нимъ, никто не уходилъ отъ нихъ. Вотъ почему московскимъ князьямъ выгодно было поддерживать и въ теоріи, и на практикѣ свободу удѣльнаго договора, "ряда", свободу удѣльнаго "отъѣзда" и "перехода". Московское возвышеніе не было плодомъ какой-то исключительной передовой политической мудрости московскихъ князей; эти князья въ развитіи своихъ успѣховъ оставались настоящими дѣтьми своего вѣка, пользовались исключительно удѣльными средствами. Москва расширялась, поглощая своимъ ростомъ прочіе удѣлы, но сама по характеру своего внутренняго устройства оставалась такимъ же удѣломъ, какъ и уничтоженныя ею княжества. Это была борьба съ удѣльными правительствами, но не съ удѣльными порядками. Собирательная дѣятельность шла безостановочно. Каждый успѣхъ увеличивалъ могущество Москвы, а увеличеніе могущества, въ свою очередь, обезпечивало дальнѣйшіе успѣхи, еще болѣе поднимая притягательную силу Москвы въ глазахъ населенія. Мѣстныя выгоды тянули къ Москвѣ, отсутствіе удѣльнаго патріотизма не удерживало въ своемъ удѣлѣ, въ результатѣ удѣльныя княжества пустѣли, удѣльныя правительства оставались одинокими, безъ почвы подъ ногами, и успѣхъ Москвы былъ обезпеченъ задолго до того момента, когда она рѣшалась нанести послѣдній, уничтожающій ударъ. Такъ, передъ паденіемъ Тверского княжества толпы тверскихъ бояръ перекочевываютъ въ Москву. Вотъ какъ объясняли они мотивы своего переселенія: "Гдѣ межи сошлися съ межами и гдѣ ни изобилятъ московскіе дѣти боярскіе, то пропало, а гдѣ тверичи изобилятъ и то князь московскій съ поношеніемъ посылаетъ и съ грозами къ тверскому и отвѣтамъ его вѣры не иметъ и суда не даетъ".
   Московскій князь, выдвигаясь изъ среды собратій по размѣрамъ своихъ успѣховъ, первоначально ничѣмъ не выдвигается ни по пріемамъ своей политики, ни по содержанію своей политической программы. Съ теченіемъ времени, однако, положеніе измѣняется. Мы только что видѣли, что политическая раздробленность удѣльной Руси соединялась съ ея общественнымъ единствомъ. Отсутствіе мѣстнаго, удѣльнаго патріотизма въ тогдашнемъ обществѣ окупалось довольно сильною обостренностью общерусскаго, національнаго патріотизма.
   Теперь населеніе и пріурочиваетъ одушевляющія его патріотическія чувства къ личности московскаго князя. Оно привыкаетъ видѣть во власти этого князя надежнѣйшее обезпеченіе своихъ правъ и своихъ выгодъ. На этой-то почвѣ въ оборотѣ общественнаго сознанія назрѣваетъ новое, не свойственное удѣльной эпохѣ представленіе о князѣ, какъ о носителѣ и выразителѣ общерусскихъ, національныхъ интересовъ. Борьба съ иноземными сосѣдями фактически оправдываетъ такое воззрѣніе. Опираясь на скопившуюся въ ихъ рукахъ матеріальную силу, московскіе князья наносятъ этимъ національнымъ врагамъ наиболѣе жестокіе удары. Наблюдатели текущихъ событій вядятъ теперь въ каждомъ выдающемся явленіи времени слѣды благотворной дѣятельности московскаго князя, въ Москвѣ -- источникъ общаго благополучія: и внутренняго "наряда", и внѣшней безопасности для всей Русской земли. Уже къ дѣятельности Ивана Калиты прикидывается такая точка зрѣнія на ходъ событій. "Благовѣрному великому князю Ивану Даниловичу... вся... добрѣ управляя, злодѣйственныхъ разбойниковъ и хищниковъ и татьбу содѣвающихъ упраздни отъ земли своея. Во дни же его бысть тишина велія Христіаномъ по всей Русской землѣ на многа лѣта. Тогда и татарове престаша воевать русскія земли" {Никон., III, 141; Соловьевъ: "Ист. Россіи", т. III, гл. 5.}.
   Сами московскіе князья всего менѣе участвовали своими сознательными стремленіями въ этой переработкѣ своей политической роли. Въ ихъ первоначальныхъ дѣйствіяхъ мы не открываемъ никакой національной программы: они строили свой удѣлъ и только. Но само населеніе подсказало московскимъ князьямъ иную точку зрѣнія на сущность власти, а сосредоточившаяся въ ихъ рукахъ, благодаря ходу событій, фактическая сила дала имъ матеріальную возможность удовлетворять вытекавшимъ изъ этой новой точки зрѣнія новымъ задачамъ. Національная идея княжеской власти вытекла, такимъ образомъ, какъ непредвидѣнный, хотя и естественный результатъ успѣшной устроительной и собирательной дѣятельности московскаго князя, лишенной какой бы то ни было націоналистической подкладки. Но затѣмъ, войдя въ новую роль, московскіе князья усвоиваютъ себѣ національную точку зрѣнія и какъ сознательный пріемъ политики. Удѣльные князья, не встрѣчая сочувствія и поддержки въ удѣльныхъ обществахъ, ищутъ опоры въ Литвѣ. Московское правительство тотчасъ же объявляетъ ихъ измѣнниками русскаго народа, и борьба за новые "примыслы" превращается въ борьбу за неприкосновенность русской національности.
   Спрашивается теперь, какъ долженъ былъ отразиться этотъ ростъ національнаго значенія московскаго князя на особенностяхъ политическаго строя удѣльной эпохи? Московскій князь выросъ въ князья всей Русской земли, опираясь на господствующія тенденціи вѣка. Мы видѣли, каковы были источники этихъ господствующихъ тенденцій въ обществѣ того времени. Общественное мнѣніе превозгласило московскаго князя своимъ національнымъ княземъ лишь потому, что оно сознавало въ его власти лучшую гарантію своихъ тогдашнихъ интересовъ, т.-е. своихъ экономическихъ выгодъ и своихъ удѣльныхъ правъ.
   Московское единодержавіе, какъ охрана удѣльной свободы,-- вотъ тотъ своеобразный политическій идеалъ, на который работало общество, возвышая московскаго князя, и которому никогда не суждено было осуществиться. Въ основѣ разсмотрѣннаго нами единенія общества и московскаго удѣльнаго правительства лежало глубокое недоразумѣніе. Московскій князь, какъ и всякій другой удѣльный князь, видѣлъ въ охранѣ удѣльныхъ правъ общества необходимое орудіе для борьбы со всѣми другими удѣльными князьями, своими естественными соперниками. Общество, своимъ сочувствіемъ придвигая московскаго князя къ успѣшному окончанію этой борьбы, тѣмъ самымъ все болѣе лишало его практической необходимости бережливо охранять тѣ общественныя права, на которыхъ зиждилась общественная свобода. удѣльной эпохи. Для общества охрана удѣльныхъ правъ была кореннымъ жизненнымъ вопросомъ, для княжескаго правительства это было лишь временное боевое средство въ борьбѣ съ политическою самостоятельностью другихъ удѣльныхъ княжествъ. И единодержавіе, и его національная задача одинаково сдѣлались и правительственною, и общественною традиціей московской Руси. Но оффиціальная и общественная точка зрѣнія не разъ кореннымъ образомъ расходились въ пониманіи внутренняго содержанія національной программы единодержавнаго правительства. Когда единодержавіе было отождествлено съ самодержавіемъ, а національная политика потребовала коренной ломки удѣльныхъ общественныхъ правъ, тогда московскому правительству пришлось начать новую борьбу: покончивъ съ удѣльными князьями, приняться за своего недавняго союзника, объявить войну удѣльному обществу и его удѣльному міровоззрѣнію.
   Первые признаки этой борьбы обозначаются съ половины XV вѣка. Уже изъ сказаннаго выше можно видѣть, что то была борьба не за монархическій принципъ: единодержавіе было создано усиліями самого удѣльнаго общества. Борьба возгорѣлась вслѣдствіе того, что единодержавное правительство вынуждено было обмануть ожиданія общества, мечтавшаго объ упроченіи своихъ удѣльныхъ правъ подъ сѣнію московской монархіи.

А. Кизеветтеръ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IX, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru