Кизеветтер Александр Александрович
Иван Грозный и его оппоненты

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Иванъ Грозный и его оппоненты *).

*) Русская Мысль, кн. X.

III.

   Съ половины XV вѣка московское правительство приступаетъ къ коренной переработкѣ государственныхъ порядковъ удѣльнаго происхожденія. Чѣмъ объясняется такая перемѣна московской политики? Почему московскіе князья превратились теперь въ разрушителей удѣльнаго режима? Мы только что указали одинъ, такъ сказать, отрицательный мотивъ этой перемѣны: съ уничтоженіемъ удѣльныхъ княжествъ московскимъ князьямъ уже не предстояло необходимости конкуррировать въ глазахъ населенія съ прочими князьями бережною охраной популярныхъ тогда удѣльныхъ правъ. Но были и другіе мотивы чисто-положительнаго свойства. Одинъ изъ нихъ косвеннымъ образомъ вытекъ изъ дальнѣйшаго роста религіозно-націзналистическаго міровоззрѣнія тогдашняго общества. Другой былъ созданъ тѣмъ своеобразнымъ направленіемъ, по которому пошло развитіе государственныхъ потребностей того времени.
   Мы только что видѣли, какъ подъ напоромъ общественнаго мнѣнія московскій князь выросъ въ представителя общенародныхъ національныхъ интересовъ. Къ концу XV вѣка русское общественное сознаніе осложняется рядомъ новыхъ элементовъ. Идея обще-русскаго патріотизма разростается до грандіозныхъ размѣровъ идеи панруссизма. Русскіе публицисты начинаютъ провозглашать русскій народъ первымъ народомъ вселенной, избранникомъ Божіимъ, получившимъ отъ Провидѣнія преимущественное право на истинную божественную благодать. Громкія политическія событія содѣйствовали укорененію подобныхъ взглядовъ въ русскомъ обществѣ. Паденіе Константинополя, его подчиненіе власти "безбожныхъ агарянъ", занимало въ ряду этихъ событій первое мѣсто. Русское общество издавна привыкло смотрѣть на Византію, какъ на единственную колыбель истиннаго православія; этимъ религіознымъ значеніемъ Византіи русскіе объясняли себѣ и ея руководящую роль на православномъ Востокѣ. Взятіе Константинополя турками, разрушившее политическое существованіе Византіи, отнимало у нея, вмѣстѣ съ тѣмъ, и прежнее значеніе религіознаго центра. Религіозное міросозерцаніе русскаго общества могло подсказать публицистамъ этого времени лишь одно объясненіе совершившемуся факту: событія отняли у Византіи ея руководящую роль потому, что греки отступили отъ истиннаго православія. Но это заключеніе послужило въ свою очередь посылкой для новаго еще болѣе знаменательнаго вывода. Съ паденіемъ Византіи единственною представительницей чистаго, древлего православія являлась Россія, къ ней, слѣдовательно, должна была перейти теперь принадлежавшая ранѣе Византіи религіозно-политическая гегемонія надъ всѣмъ православнымъ Востокомъ. Такимъ діалектическимъ путемъ въ русской публицистикѣ того времени сложилась новая теорія "третьяго Рима", впервые громко высказанная въ 1492 г. митр. Зосимой во вновь составленной имъ Пасхаліи на восьмую тысячу лѣтъ и окончательно формулированная старцемъ Филоѳеемъ. Два Рима пали (т.-е. Римъ и Константинополь), третій Римъ -- Москва, четвертому не быть. Эта теорія, популярная въ обществѣ, скоро получила и оффиціальную правительственную санкцію. Мы встрѣчаемъ наименованіе Москвы третьимъ Римомъ въ такихъ оффиціозныхъ произведеніяхъ, какъ Степенная книга, и въ такихъ оффиціальныхъ документахъ, какъ Уложенная грамота объ учрежденіи въ Россіи патріаршества. Но если Москва -- преемница Византіи, отсюда былъ неизбѣженъ и дальнѣйшій выводъ: московскій князь -- тотъ же византійскій царь и по значенію своей политической роли и по внутренней сущности своей верховной власти. На московскаго князя должны были перейти теперь всѣ прерогативы византійскаго царя. "Нынѣ прославилъ Богъ въ православіи просіявшаго благовѣрнаго и христолюбиваго новаго царя Константина великаго князя Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси, новаго царя Константина новому граду Константину -- Москвѣ и всей Русской земли и инымъ многимъ землямъ государя", читаемъ мы въ Пасхаліи Зосимы {Дьяконовъ: "Власть московскихъ государей", стр. 66.}. Нѣкоторыя событія позволяли дать этому новому взгляду на власть московскаго князя фактическое обоснованіе. Публицисты припомнили извѣстный эпизодъ въ Москвѣ съ митрополитомъ Исидоромъ послѣ возвращенія его съ Флорентійскаго собора, когда московскій князь выступилъ такимъ энергичнымъ поборникомъ "древлего благочестія и православной вѣры" и не поскупились на краснорѣчіе, чтобъ оттѣнить религіозные мотивы княжеской политики. Они видѣли въ этомъ эпизодѣ осуществленіе одной изъ основныхъ чертъ византійскаго политическаго идеала, по которой монархъ являлся воинствующимъ стражемъ правовѣрія. Паденіе татарскаго ига окончательно облегчало пріуроченіе къ русскому князю и второй черты византійскаго идеала истиннаго царя: полной неограниченности власти не только во внутреннихъ отношеніяхъ къ своимъ подданнымъ, но и во внѣшнихъ отношеніяхъ къ иноземнымъ властителямъ. Согласно только что отмѣченной теоріи, Византія теряла главенство надъ православнымъ міромъ въ силу своего подчиненія турецкому игу. Но надъ Русью тяготѣло тоже иноземное, татарское иго.
   Этотъ фактъ сильно кололъ глаза теоретикамъ не только какъ народное бѣдствіе, но и какъ логическій абсурдъ съ точки зрѣнія ихъ политической теоріи. Одни умышленно закрывали глаза на этотъ фактъ, не желая поступиться своею теоріей, другіе съ горечью указывали на него, какъ на ненормальное и случайное явленіе, которое во что бы то ни стало должно исчезнуть. Теперь оффиціальное паденіе ига окончательно освобождало публицистовъ отъ тяжелой необходимости снабжать этою непріятною оговоркой свои побѣдоносные и гордые теоретическіе выводы. Наконецъ, бракъ Ивана III на Зоѣ Палеологъ, племянницѣ послѣдняго Византійскаго паря, явился какъ бы символическимъ выраженіемъ идеи наслѣдованія московскими князьями исторической миссіи угасшаго византійскаго царства. Всѣ эти факты тщательно подбирались русскими публицистами того времени и такъ или иначе прилаживались къ подкрѣпленію и развитію основной темы ихъ трактатовъ. Затѣмъ, въ подспорье историческимъ фактамъ пускаются въ ходъ и историческія легенды. Создается настоящій циклъ легендъ объ одновременномъ перемѣщеніи изъ Византіи на Русь различныхъ эмблемъ православной святости и верховной политической власти надъ всѣмъ православнымъ міромъ. Съ своимъ дальнѣйшимъ развитіемъ излагаемая теорія нѣсколько модифицировалась. Въ переносѣ на русскаго князя власти византійскаго царя все еще ощущался значительный элементъ случайности: не будь нашествія турокъ на Византію и Русь по-прежнему должна бы была уступать Византіи пальму высшаго верховенства надъ православнымъ міромъ. И въ теорію была внесена поправка. Завоеваніе Константинополя турками было признано лишь внѣшнею формой, въ которую Промыслу угодно было облечь осуществленіе его исконныхъ предначертаній. Согласно этимъ предначертаніямъ, первому Риму и второму Риму-Царьграду было отмѣрено изначала опредѣленное время верховнаго господства надъ истиннымъ христіанствомъ; по истеченіи положенныхъ сроковъ должно наступить уже вѣчное безсрочное господство русскаго православнаго царства:"четвертому Риму не быть". Получалась цѣлая схема послѣдовательнаго перехода изъ страны въ страну гегемоніи надъ всѣмъ христіанствомъ, схема, если угодно, напоминающая по формѣ Гегелевскую схему кочеванія мірового духа по различнымъ націямъ.
   Эта модификація окончательно завершила развитіе ученія о переходѣ на Русь исторической роли, нѣкогда принадлежавшей Византіи. Характернѣйшею отличительною чертой этого ученія слѣдуетъ признать тѣсное взаимное переплетеніе религіозныхъ и политическихъ идей. Присвоенная теперь Россіи религіозная миссія воинствующей охраны истиннаго православія существеннымъ образомъ осложняла въ глазахъ русскаго общества и чисто политическое международное положеніе Россіи: предѣлы московскаго единодержавія расширялись теперь далеко за границы объединенной Руси, въ рукахъ московскаго князя сосредоточивалась религіозно-политическая гегемонія надъ всѣмъ православнымъ христіанствомъ. Московское правительство старается облечь эту мысль въ громкія, торжественныя формулы, въ которыхъ иногда можно даже разглядѣть отдаленные отблески идей, входившихъ въ составъ западнаго средневѣковаго идеала священной имперіи. Такъ, въ соборномъ утвержденіи вѣнчанія на царство Ивана IV послѣдній названъ "Государемъ всѣхъ христіанъ отъ востока, до запада и до океана" {Каптеревъ: "Характеръ отношеній Россіи къ православному Востоку въ XVI и XVII ст.", стр. 30.}.
   Русское общество высоко цѣнило изложенную доктрину съ точки зрѣнія открываемыхъ ею блестящихъ перспективъ, заманчивыхъ для чувства національной гордости. Представленіе объ исключительной роли "Богомъ избраннаго народа" -- вотъ что сообщало этой доктринѣ неотразимо-притягательную силу въ глазахъ русскаго общества, сдѣлало изъ нея наиболѣе популярную тему публицистической литературы. За всѣмъ этимъ для увлекавшагося большинства заслонилась другая существенная сторона того же ученія. Льстившее чувству народной гордости, тоже ученіе направлялось своимъ остріемъ противъ наиболѣе дорогихъ для тогдашняго общества прерогативъ общественной свободы. Новая теоретическая постановка власти московскаго князя кореннымъ образомъ должна была повліять не только на международное положеніе Московіи, но и на внутреннія отношенія московскаго правительства къ управляемому имъ обществу. Въ качествѣ преемника византійскаго царя русскій князь долженъ былъ разсматриваться теперь, какъ земное орудіе божественной воли.
   Отсюда вытекалъ рядъ практическихъ выводовъ, передъ совокупностью которыхъ теряли raison d'être договорныя отношенія удѣльной эпохи. Но представленіе о происхожденіи княжеской власти исключало всякую общественную иниціативу въ установленіи взаимныхъ отношеній общества и правительства, слѣдовательно приводило къ полному отрицанію двухъ основныхъ устоевъ удѣльной свободы: права ряда и права отъѣзда, оно исключало, далѣе, всякую возможность свободной критики княжескихъ правительственныхъ дѣйствій ("сваритеся съ княземъ никакъ нельзя" {Дьяконовъ, стр. 102.}, устанавливая отвѣтственность князя передъ однимъ Божествомъ,-- слѣдовательно, приводило къ такому же отрицанію и третьяго права удѣльнаго общества, "права совѣта". Отвѣтомъ на княжескій гнѣвъ и даже на княжескую несправедливость должны быть кротость и смиреніе, ибо ропотъ противъ князя есть ропотъ противъ Бога, а княжеская жестокость -- ничто иное, какъ божественная кара народныхъ прегрѣшеній. Такимъ образомъ, популярная въ обществѣ идея о наслѣдованіи Россіей политическаго и религіознаго значенія Византіи послѣдовательно приводила къ коренному отрицанію столь же популярнаго въ то время удѣльнаго общественнаго уклада. Правительство отнюдь не ограничивалось областью чистой теоріи. Оно приступило къ практической переработкѣ государственно-общественныхъ отношеній.
   Какую форму приняло практическое осуществленіе новыхъ политическихъ принциповъ? Здѣсь надо принять во вниманіе второй факторъ назрѣвавшаго переворота. Выводы, сдѣланные изъ иноземной теоріи, случайнымъ образомъ совпали съ практическими потребностями текущаго момента русской жизни; то были неотложныя потребности военной самообороны. Раньше уединенное, московское княжество, вобравъ въ себя всѣ прочіе удѣлы, стало теперь лицомъ къ лицу съ воинственными сосѣдями тогдашней Руси: татарами и литвой. Въ виду непрерывной военной опасности Москвѣ пришлось реорганизоваться на новыхъ началахъ. Подъ давленіемъ событій русское государственное устройство начинаетъ отливаться въ форму чисто-военной монархіи. Режимъ военнаго лагеря -- плохая школа общественной свободы, а, между тѣмъ, милитаризмъ дѣлался коренною чертой нарождавшагося московскаго политическаго строя. Мы представили выше его отличительныя черты. Всѣ онѣ сводятся къ безповоротному отрицанію удѣльной старины.
   Все это были явленія совершенно не входившія въ первоначальныя предположенія тѣхъ общественныхъ слоевъ, на плечахъ которыхъ московскіе князья утвердили свое политическое возвышеніе. Вотъ почему въ отвѣтъ на новое направленіе тотчасъ обозначается и новый знаменательный фактъ въ исторіи общественныхъ настроеній: появляется, антиправительственная оппозиція. Разъ появившись, она быстро крѣпнетъ и обостряется въ своихъ проявленіяхъ. Дружина, еще недавно льнувшая ко двору московскаго князя, становится крамольною дружиной. Правительство признаетъ силу и опасность этого движенія. Князь вступаетъ въ упорную борьбу со своими "думцами и воями", которыхъ онъ съ такимъ усерднымъ рвеніемъ собралъ вокругъ себя съ разныхъ уголковъ раздробленной удѣльной Руси, которымъ онъ посвящалъ иногда въ своихъ духовныхъ грамотахъ трогательныя признанія тѣсной солидарности {С. Г.: "Грам. и догов.". I, No 24. Воскрес. 1889 г.}. Эта борьба, поднявшись съ половины XV вѣка, перешла затѣмъ и въ XVI вѣкъ, какъ одинъ изъ господствующихъ фактовъ нашей исторіи за весь ея до-Романовскій періодъ и, придавъ такой острый и болѣзненный характеръ процессу нарожденія новаго государственнаго порядка, разрѣшилась, затѣмъ, и не менѣе болѣзненнымъ эпилогомъ: такъ называемымъ "смутнымъ временемъ".
   Такъ еще задолго до воцаренія Грознаго, еще съ половины XV вѣка, Москва уже начинала жить довольно лихорадочною жизнью. Не одинъ разъ столкновеніе партій грозило разростись въ междоусобную войну. Служилые князья, около которыхъ группировались теперь носители удѣльныхъ традицій, не разъ хватались за оружіе, московскій князь выступалъ на нихъ походомъ и только внезапный татарскій набѣгъ, грозя одинаковымъ разрушеніемъ и той, и другой сторонѣ, если не прекращалъ, то отсрочивалъ развитіе домашней распри. Усобицы перемежались съ дворцовыми революціями. Когда при Иванѣ III вспыхнула борьба двухъ дворцовыхъ партій, бояре вмѣшались въ эту борьбу и тотчасъ вплели свои политическія притязанія въ династическіе счеты двухъ вѣтвей княжескаго дома. Видная дружинная знать сплотилась вокругъ потомства первой жены Ивана III противъ партіи византійской ех-принцессы Софіи Палеологъ.
   Отвѣтомъ на это возбужденное общественное броженіе явилась система правительственнаго террора. Пошли опалы и казни. Терроръ дѣлалъ свое дѣло. Иванъ III сломилъ двѣ самыя видныя боярскія фамиліи того времени: Ряполовскихъ и Патрикѣевыхъ -- вождей только что упомянутаго дворцоваго заговора. Ряполовскому отрубили голову. Патрикѣевыхъ раскассировали по отдаленнымъ глухимъ монастырямъ. Смертная казнь дѣлается обычнымъ пріемомъ правительства. Случаи ея примѣненія учащаются. Княженіе Василія III ознаменовывается уже цѣлымъ рядомъ казней и жестокихъ политическихъ каръ. За попытки сопротивленія рубятъ головы, за крамольныя рѣчи рѣжутъ языки. Вмѣстѣ съ этимъ анти-правительственная оппозиція вступаетъ въ новый фазисъ.
   Чувство недовольства и раздраженія уходитъ въ глубь общества, придавленное сверху, оно получаетъ скрытое подпольное распространеніе. Отважные мятежники превращаются въ озлобленно-тоскующихъ, разочарованныхъ пессимистовъ. Продолжительныя неудачи притупляютъ въ нихъ прежній вкусъ къ дѣйствію, прежнюю вѣру въ будущее. Скучающіе пессимисты, они собираются тайкомъ въ тѣсные кружки и здѣсь въ интимной бесѣдѣ хоронятъ изліянія своихъ оскорбленныхъ и озлобленныхъ чувствъ. Келья Максима Грека являлась, повидимому, однимъ изъ такихъ потаенныхъ центровъ сдавленной общественной оппозиціи {Акты археограф. эксп. I, No 172.}. Но тлѣющая искра этого оппозиціоннаго, такъ сказать, "удѣльнаго" направленія не потухала совершенно. Живучесть этого направленія тотчасъ же сказалась въ рядѣ довольно внушительныхъ движеній со стороны служилыхъ князей, лишь только умеръ Василій III, и во главѣ государства за малолѣтствомъ новаго князя стала женщина. Оппозиціонная партія разсчитывала на слабость новаго правительства, не ожидая, что регентство Елены Глинской быстро превратится въ диктатуру Телепнева-Оболенскаго. Шаги служилыхъ князей тотчасъ нашли себѣ сочувствующій отголосокъ среди населенія, такъ что, какъ говоритъ лѣтописецъ, "многіе московскіе люди поколебались" {Соловьевъ: "Исторія Россіи", т. VI, гл. I.}.
   Мы не намѣрены излагать здѣсь фактическое развитіе отношеній правительства и оппозиціи. Достаточно указать на то, что въ оба разсматриваемыя нами княженія Ивана III и Василія III со стороны правительства безостановочно шла усиленная организаціонная работа по переустройству государственнаго порядка на отмѣченныхъ выше новыхъ началахъ. Всѣ относящіяся сюда нововведенія встрѣчались то открытымъ сопротивленіемъ, то сдавленнымъ, глухимъ ропотомъ населенія. Правительственная реформа носила рѣзко принудительный характеръ. Такъ завязалась та взаимная борьба правительства и общества, которая была затѣмъ унаслѣдована и эпохой Ивана Грознаго. Вызванная первоначально реальными интересами, эта борьба пустила такіе глубокіе корни въ господствующее сознаніе и той, и другой партіи, отложила въ чувствахъ той и другой такъ много взаимнаго раздраженія, что ей уже невозможно было затѣмъ прекратиться безъ коренного измѣненія общихъ условій русской жизни. Она и тянется сплошною полосой черезъ весь XVI вѣкъ русской исторіи. Борьба носила, такимъ образомъ, чисто-политическій характеръ. Мы и остановимся теперь, насколько то позволяетъ состояніе источниковъ, на основаніяхъ теоретической программы анти-правительственной оппозиціи. Во-первыхъ, удѣльная оппозиція была недовольна самымъ фактомъ правительственнаго разрыва со стариной. Она была противъ реформы во всемъ ея объемѣ. Убѣгающее въ даль прошлое являлось въ ея глазахъ золотымъ вѣкомъ общественнаго благополучія. Берсень-Беклемишевъ, повидимому, самый дѣятельный ораторъ въ оппозиціонномъ кружкѣ, группировавшемся въ кельѣ Максима Грека, слѣдующимъ образомъ выразилъ это господствующее настроеніе своей партіи: "Максимъ господине, вѣдаеши и самъ и мы слыхали у разумнымъ людей, которая земля перестанавливаетъ обычаи свои и та земля не долго стоитъ, а здѣсь у насъ старые обычаи князь великій перемѣнилъ, ино на насъ котораго добра чаяти?" {Акты археологич. эксп. I, No 172.}. Въ этихъ словахъ выразилось, какъ будто, теоретическое провозглашеніе общественнаго застоя, отрицаніе самого принципа какой бы то ни было реформы, консерватизмъ для консерватизма. Мы думаемъ, однако, что не такова была исходная точка тогдашнихъ оппозиціонныхъ воззрѣній. Сущность оппозиціонной программы заключалась тогда не въ отрицаніи реформы вообще, а въ сознательной критикѣ именно текущихъ реформъ, поскольку послѣднія шли въ разрѣзъ съ основами удѣльнаго строя. Берсень протестуетъ противъ превращенія нѣкогда свободной дружины въ постоянный классъ служилыхъ людей, онъ протестуетъ противъ устраненія общества отъ прежняго участія въ политической дѣятельности, противъ уничтоженія удѣльнаго права "совѣта". "Прежде,-- говоритъ онъ,-- людей жаловали и старыхъ почитали, а теперь государь запершись самъ третей у постели дѣла дѣлаетъ". Уничтоженіе дружиннаго права "совѣта" естественно дѣлало невозможной какую бы то ни было открытую критику правительственныхъ дѣйствій: "Государь нашъ упрямъ,-- говорилъ тотъ же Берсень,-- и встрѣчи (возраженія) противъ себя не любитъ и кто ему встрѣчу говоритъ и онъ на того опаляется" {Ibid.}.
   Представители дружины естественнымъ образомъ обрушивались своею критикой на тѣ именно проявленія новаго теченія, которыя затрогивали старинныя дружинныя прерогативы. Они протестовали, они обличали pro domo sua, устраненіе права "отъѣзда", устраненіе права "совѣта" -- вотъ любимыя темы ихъ жалобъ. Но этимъ не ограничивалась сфера оппозиціонной критики вообще. Люди, болѣе вдумчивые въ смыслъ совершавшихся или назрѣвавшихъ перемѣнъ и менѣе заинтересованные лично въ оцѣнкѣ ихъ послѣдствій, брали вопросъ и глубже, и шире. Они понимали, что дѣло заключалось не въ одной принудительной правительственной ломкѣ старыхъ учрежденій, но въ общихъ, такъ сказать, "крѣпостническихъ" тенденціяхъ эпохи, одинаково проявлявшихся и въ правительственныхъ законодательныхъ мѣропріятіяхъ, и въ частно-хозяйственной практикѣ тѣхъ же бывшихъ дружинниковъ-землевладѣльцевъ. Параллельно съ процессомъ законодательнаго закрѣпощенія бывшей удѣльной дружины уже въ то время довольно усиленнымъ темпомъ шелъ процессъ экономическаго закрѣпощенія бывшаго удѣльнаго свободнаго крестьянства. Вдумчивые наблюдатели понимали, что оба эти процесса ведутъ къ одному конечному результату -- переустройству прежнихъ государственно-общественныхъ отношеній; они понимали, что то же правительство своими мѣрами пойдетъ на встрѣчу экономическому закрѣпощенію крестьянства, пожнетъ его плоды въ цѣляхъ своего собственнаго плана новой государственной организаціи. Такъ и случилось, какъ извѣстно. Законодательство въ свое время санкціонировало крестьянскую закрѣпощенность, ввело этотъ назрѣвшій жизненный фактъ въ общую систему прочихъ государственныхъ установленій и сообщило ему, вмѣстѣ съ тѣмъ, новое политическое назначеніе: закрѣпощенное крестьянство было сдѣлано тогда орудіемъ обязательнаго матеріальнаго обезпеченія службы столь же закрѣпощеннаго класса "служилыхъ людей". Въ концѣ XV и началѣ XVI вѣка этотъ конечный результатъ былъ еще далекъ отъ осуществленія. По передовые умы вѣка его предчувствовали. Мы находимъ въ произведеніяхъ нѣкоторыхъ публицистовъ того времени яркія обличительныя картины изъ области землевладѣльческой практики; среди отмѣчаемыхъ здѣсь золъ на первомъ планѣ всегда стоитъ экономическое порабощеніе крестьянства. Вотъ нѣкоторые весьма характерные въ этомъ отношеніи обращики. Вассіапъ Патрикѣевъ, талантливый публицистъ изъ лагеря "заволжскихъ старцевъ", пишетъ въ одномъ изъ своихъ полемическихъ посланій: "Мы сребролюбіемъ и несытостью побѣждени, живущія братія наша убогія въ селехъ нашихъ различными образы оскорбляемъ ихъ и лесть на лесть и лихву на лихву на ихъ налагающе, милость же нигде къ нимъ показующе, ихъ же егда не возмогутъ отдати лихвы, отъ имѣній ихъ обнажахомъ безъ милости, коровку ихъ и лошадку отъемше, самехъ же съ женами и дѣтьми далече отъ своихъ предѣлъ, аки скверныхъ, отгнахомъ, нѣкіихъ же и княжеской власти предавше, истребленію конечному положихомъ".
   Здѣсь мѣтко установлена основная причина крестьянскаго закрѣпощенія: безвыходная задолженность крестьянства. Экономическое рабство быстро приводило въ то время къ утратѣ личной свободы. Вассіанъ продолжаетъ: "Аки своя душя вѣзненавидяще, яко противу заповѣдей господьскихъ оплчающеся, обидимъ и грабимъ, продаваемъ крестьянъ, братій нашихъ и бичемъ ихъ истязуемъ безъ милости, аки звѣри дивіи на тѣлеса ихъ наскакающе" {Православный Собесѣдникъ 1863 г., III.}. Много разъ съ необыкновенною настойчивостью и въ томъ же самомъ направленіи подымаетъ этотъ вопросъ въ своихъ различныхъ произведеніяхъ не однажды упомянутый выше Максимъ Грекъ. Онъ еще обстоятельнѣе и детальнѣе рисуетъ намъ постепенную подготовку крестьянскаго закрѣпощенія. Разъ завязавшаяся петля крестьянской задолженности затягивалась все туже и туже. "Нынѣ,-- пишетъ Максимъ,-- дерзаемъ мы на бѣдныхъ селянехъ, лихоимствующе ихъ тягчайшими росты и расхищавшіе ихъ, не могущихъ отдати заемое и наипаче тружающихся безпрестани и стражущихъ въ селѣхъ нашихъ"... Между тѣмъ, оттяжка уплаты сдѣланнаго однажды долга, наростаніе по немъ изнурительныхъ процентовъ вело въ свою очередь къ увеличенію его первоначальной цифры. Обычная неправда и хищеніе, по словамъ Максима Грека, заключаются въ томъ, чтобы "росты тягчайпіи о взаимнѣмъ серебрѣ по вся лѣта истязати бѣдныхъ селянъ и никогда же оставити имъ истину, многа ужѣ лѣта вземше ю много сугубно многовременными росты". Эта затяжная задолженность у кредитора-землевладѣльца приводила, какъ извѣстно, къ фактическому уничтоженію права свободнаго перехода для должника-земледѣльца, чѣмъ и расшатывался также одинъ изъ устоевъ удѣльнаго порядка. Максимъ Грекъ отмѣтилъ въ своихъ сочиненіяхъ и это знаменательное явленіе: "Аще кто за послѣднюю нищету не можетъ дати готовый ростъ за пріидущій годъ, оле безчеловѣчія! другій ростъ истязуемъ отъ него, и аще не могутъ отдати, разграбимъ стяжанища ихъ... къ симъ же аще кто отъ нихъ изнемогъ тягостію налагаемыхъ имъ безпрестани отъ насъ трудовъ же и дѣланій, восхощетъ индѣ нѣгдѣ переселитися, не отпущаемъ его, увы, аще не положитъ уставленный оброкъ, о немъ же толика лѣта жилъ есть въ нашемъ селѣ" {Сочиненія Максима Грека, II, стр. 94--95, 104, 131--132.}. Приведенные до сихъ поръ отрывки касаются монастырскаго землевладѣнія, и можно было бы думать, что заключающіяся въ нихъ стрѣлы обличенія направлены не столько вообще противъ отмѣчаемыхъ явленій землевладѣльческой практики, сколько противъ неблаговидныхъ стяжательныхъ поступковъ землевладѣльческихъ монастырей. Несомнѣнно и этотъ мотивъ имѣлъ для цитируемыхъ авторовъ въ высшей степени важное значеніе, въ особенности въ разгаръ полемики о вотчинныхъ правахъ монастырей. Но Максимъ Грекъ нѣсколько разъ посылаетъ тѣ же самыя обличенія и по адресу свѣтскихъ, "мірскихъ" землевладѣльцевъ. Самое проникновеніе вышеотмѣченныхъ явленій въ сферу монастырскаго землевладѣнія Максимъ объясняетъ даже въ одномъ своемъ "словѣ" какъ разъ слишкомъ широкимъ распространеніемъ ихъ въ міру. Зло это такъ сильно преумножилось въ Русской землѣ, что, въ концѣ-концовъ, захватило своимъ тлетворнымъ дыханіемъ даже "преподобныхъ Божіихъ святителей и священниковъ, и архимандритовъ, и игуменовъ нашихъ" {Ibid., II, стр. 130, 206; ср. стр. 209--210.}. Правда, и въ этомъ случаѣ нашимъ авторамъ можно приписывать не политическіе, а филантропическіе мотивы. Однако, весьма знаменательно, что и Вассіанъ Патрикѣевъ, и Максимъ Грекъ всегда были окружены сторонниками политической оппозиціи, съ которыми ихъ соединяли весьма тѣсныя связи. А, между тѣмъ, въ разсматриваемую эпоху, какъ увидимъ, политическіе идеалы имѣли опредѣляющее, рѣшающее вліяніе на складъ всего міросозерцанія людей той или другой партіи, окрашивая въ извѣстный опредѣленный оттѣнокъ ихъ воззрѣнія даже и по такимъ вопросамъ, которые отстояли весьма далеко отъ сферъ чистой политики.
   Съ другой стороны, люди того времени, подходившіе даже къ рабовладѣльческому вопросу съ чисто-филантропической точки зрѣнія, требовали его иначе. Они ратовали за смягченіе суроваго обращенія съ подневольными людьми, настаивали на необходимости признавать въ нихъ христіанскую душу, нуждающуюся въ личномъ спасеніи, возставали въ силу этого противъ запрещенія рабамъ, оставляя своихъ господъ, идти въ монахи, но нигдѣ не поднимали своего голоса противъ самаго принципа личнаго порабощенія человѣка {Хрущевъ: "Сочиненія Іосифа Санина", стр. 90--94. Ср. Щаповъ: "Голосъ древней русской церкви объ улучшеніи быта несвободныхъ людей" passim.}, а, между тѣмъ, вопросъ о рабовладѣніи съ точки зрѣнія филантропической, конечно, долженъ былъ считаться еще болѣе острымъ и жгучимъ, чѣмъ вопросъ объ экономическихъ, хотя бы и безвыходныхъ затрудненіяхъ должающаго крестьянства. Мы предполагаемъ отсюда, что и эти вышеприведенныя филиппики противъ нарождающагося крестьянскаго закрѣпощенія были внушаемы также сокрушеннымъ опасеніемъ разрушенія стариннаго, удѣльнаго, свободнаго общественнаго уклада. Этимъ восполнялись нѣсколько одностороннія заявленія дружинной оппозиціи.
   Дружинники волновались чисто-политическими, правительственными реформами; люди, какъ Вассіанъ и Максимъ, поднимали соціальный вопросъ, ставя и его въ прямую связь съ вопросомъ политическимъ, какъ бы желая отмѣтить, что дружинники, протестуя противъ правительственной тенденціи дружиннаго закрѣпощенія, сами играютъ въ его же руку подготовленіемъ закрѣпощенія крестьянскаго.
   Перебирая, такимъ образомъ, черту за чертой, подробность за подробностью среди условій вновь нарождающагося порядка, представители оппозиціи восходили, въ то же время, и до коренныхъ причинъ наступившаго переворота. Здѣсь совершенно основательно было отмѣчаемо и дѣйствіе мѣстныхъ суровыхъ условій, вытекавшихъ изъ необходимости постоянной военной самообороны и вліяніе иноземной, византійской, теоріи о взаимныхъ отношеніяхъ правителей и обществъ. И то, и другое, опять-таки, дѣлалось предметомъ горькихъ жалобъ и обличеній. Въ одномъ изъ сочиненій Максима Грека (Слово, пространнѣе излагающе, съ жалостію, нестроенія и безчинія царей и властей послѣдняго житія) находимъ любопытное аллегорическое изображеніе страждущей Россіи въ видѣ удрученной женщины, сидящей на распутьи; облеченная въ черную одежду, она сидѣла, "наклонну имуща главу свою на руку... стоняща горцѣ и плачуща безъ утѣхи", со всѣхъ сторонъ ее окружали звѣри: "львы и медвѣди, и волцы, и лиси". Поэтическое изображеніе Россіи, на всѣхъ границахъ угрожаемой враждебными сосѣдями. Имя женщины было Василія, что значитъ царство. На вопросъ, что означаетъ ея тернистый путь и эти осаждающіе ее звѣри, она отвѣчала: "этотъ пустынный путь есть образъ окаяннаго сего послѣдняго вѣка, какъ уже лишеннаго благовѣрномудренныхъ царей, ревнителей Отца моего Небеснаго". Нынѣшніе цари ищутъ не того, чтобы прославить Вышняго праведными дѣяніями и благотвореніями, но "яко да себѣ расширяетъ предѣлы державъ своихъ, другъ на друга враждебнѣ ополчапіеся, другъ друга обидяще и кровопролитію радующеся вкупѣ вѣрныхъ языкъ, другъ другу навѣтующе, аки звѣри дивіи всяческими лаяніи и лукавствы" {Сочиненія Максима Грека, II, стр. 335--336.}.
   Въ "главахъ поучительныхъ начальствующимъ правовѣрно" Максимъ такимъ образомъ опредѣляетъ качества желательнаго царскаго совѣтника: "Дивна совѣтника и доброхотна твоему царствію оного возмни, не иже черезъ правду на рати и воеванія вооружаетъ тя, но еже совѣтуетъ тебѣ миръ и примиреніе любити всегда со всѣми окрестными сосѣды богохранимыя ти державы" {Ibid., стр. 162.}. Хроническая война, безпрерывная мобилизація выставлялась, такимъ образомъ, однимъ изъ главныхъ основаній изнурительныхъ внутреннихъ потрясеній, а вопросы внѣшней политики, совершенно справедливо, считались главнымъ и важнѣйшимъ предметомъ правительственныхъ заботъ, исходною точкой всей дальнѣйшей правительственной системы. Въ то же самое время, однако, другой рядъ заявленій изъ среды оппозиціонной партіи приписываетъ рѣшающее значеніе въ возникновеніи всѣхъ непріятныхъ новшествъ греческому вліянію. Имя Софіи Палеологъ сдѣлалось чернымъ именемъ въ устахъ представителей оппозиціи. Не слѣдуетъ думать, что главною виной ея считали въ этомъ случаѣ ея пагубное личное вліяніе на великаго князя Ивана III. Еще важнѣе было то, что съ прибытіемъ Софіи получало сильную поддержку греческое вліяніе вообще, весь тотъ кругъ политическихъ идей и представленій, который, какъ мы видѣли выше, столь діаметрально расходился съ характеромъ политическаго міросозерцанія удѣльнаго общества. Не мудрено поэтому, что теперь въ глазахъ удѣльной партіи съ понятіемъ о грекахъ связывалось представленіе объ утратѣ всѣхъ дорогихъ ей прерогативъ. Эта партія взглянула,-- и она была въ значительной степени права въ этомъ отношеніи,-- на всѣ ненавистныя ей новшества, какъ на пересадку византійскихъ понятій и порядковъ на русскую почву. Эта точка зрѣнія какъ нельзя лучше выразилась въ извѣстномъ разговорѣ Берсеня-Беклемишева съ Максимомъ Грекомъ: "Какъ пришла сюда,-- говорилъ Берсень,-- мати великаго князя, великая княгиня Софья съ вашими греки, такъ наша земля замѣшалася и пошли нестроенія великія, какъ у васъ въ Царьградѣ при вашихъ царехъ" {А. А. Э., I, No 172.}.
   Собирая воедино дошедшіе до насъ разрозненные голоса представителей оппозиціи, мы приходимъ, такимъ образомъ, къ весьма опредѣленнымъ заключеніямъ. Это не случайныя вспышки личнаго раздраженія или временной неудовлетворенности какими-либо частными, единичными явленіями, это -- широкая, принципіальная критика всего правительственнаго курса въ его цѣломъ. Правда, эта критика не получила въ то время систематическаго и всесторонняго литературнаго выраженія. Можетъ быть, для этого не оказалось въ наличности подходящихъ литературныхъ силъ, можетъ быть, этому помѣшали неблагопріятныя для свободнаго обличенія внѣшнія условія. Тѣмъ не менѣе, для насъ несомнѣнно, что отмѣченная выше борьба двухъ политическихъ партій направлялась вполнѣ сознательными, теоретическими мотивами. Представлять ее слѣпой стычкой разгоряченныхъ страстей было бы совершенно незаслуженнымъ умаленіемъ ея истиннаго значенія. Но этого мало; поднявшаяся политическая борьба давала въ то время направляющій тонъ и всѣмъ другимъ отправленіямъ общественной мысли. Въ полномъ соотвѣтствіи съ двумя крупными политическими партіями,-- назовемъ ихъ партіей закрѣпощенія и партіей удѣльной свободы,-- складывались двѣ, если можно такъ выразиться, культурныя партіи іосифлянъ и "заволжскихъ старцевъ". Іосифляне льнули къ московскимъ правительственнымъ кругамъ (вождь этой партія Іосифъ Волоцкій былъ усерднѣйшимъ литературнымъ популяризаторомъ византійской политической доктрины, лучшему ученику Іосифа м. Даніилу принадлежитъ ученіе о страхѣ, какъ объ основѣ нормальнаго политическаго порядка {Дьяконовъ: "Власть московскихъ государей", стр. 105.}; отдаленныя пустыни "заволжскихъ старцевъ" заключали въ себѣ, напротивъ, какую-то особенно притягательную силу для всѣхъ оппозиціонныхъ или опальныхъ элементовъ тогдашняго общества. Необыкновенная цѣльность общаго направленія лежитъ въ основаніи воззрѣній каждой изъ этихъ діаметрально противуположныхъ партій въ вопросахъ самаго различнаго содержанія. Это -- два исключающія другъ друга міросозерцанія. Въ сущности, обѣ эта борьбы -- и политическая, и культурная -- составляли двѣ стороны одного и того же процесса, недаромъ мы находимъ у нихъ такъ много точекъ соприкосновенія. Ограничимся слѣдующимъ примѣрокъ. Чѣмъ долженъ быть монастырь? Кажется, это вопросъ не особенно жгучій съ точки зрѣнія какой бы то ни было политической программы?
   Въ глазахъ заволжцевъ -- монастырь не что иное, какъ удобная арена для подвиговъ личнаго душевнаго спасенія. Между тѣмъ, для Іосифа Волоцкаго монастырь, прежде всего, одно изъ звевьевъ въ системѣ государственныхъ учрежденій. Въ своемъ взглядѣ на монастырь Іосифъ выступаетъ, по нашему мнѣнію, остроумнѣйшимъ толкователемъ московской политической системы. Передъ всепоглощающею силой государственнаго союза всякія общественныя соединенія теряютъ право на существованіе, разъ они не служатъ органомъ для несенія извѣстной государственной повинности -- вотъ принципъ этой системы. Отсюда и монастырь долженъ получить свою обязательную государственную миссію: монастырь по Іосифу обязанъ служить для государства поставщикомъ способныхъ лицъ для занятія высшихъ постовъ духовной іерархіи. На выполненіе этой миссіи должны быть направлены всѣ подробности монастырской организаціи.
   Мы достаточно видѣли теперь, какъ далеко разошлись воззрѣнія правительства и стремленія общества къ кануну царствованія Ивана Грознаго. Послѣ всѣхъ, только что приведенныхъ, соображеній намъ представляется празднымъ вопросъ о томъ, могла ли существовать у Грознаго реальная, а не фиктивная оппозиція. Согласимся, что по особенностямъ своей натуры Грозный былъ созданъ для кровожаднаго террора. Можно только сказать, что онъ родился въ моментъ достаточно подходящій для упражненія заложенныхъ въ немъ террористическихъ способностей. Не зачѣмъ было изобрѣтать воображаемыхъ враговъ. Разбитая на двѣ партіи, Россія заключала въ себѣ достаточно историческихъ прецедентовъ для дѣйствительной борьбы.
   

IV.

   Теперь мы можемъ обратиться къ Ивану Грозному и его оппозиціи. Сличая теоретическіе profession de foi представителей враждующихъ сторонъ, мы замѣчаемъ, что новые борцы цѣпляются за старыя идеи и аргументы. Ничто не измѣнилось и не явилось ничего новаго. Передъ нами все та же, еще не разрѣшившаяся тяжба двухъ непримиримыхъ партій, двухъ несогласимыхъ программъ. Живая связь развертывающихся теперь событій съ лицами и фактами двухъ предшествовавшихъ княженій сквозитъ на каждомъ шагу, назойливо мечется въ глаза изслѣдователя.
   Иванъ грозный -- всецѣло выученикъ іосифлянъ. Онъ жаркій почитатель Просвѣтителя Іосифа Волоцкаго. Его царствованіе -- время высокаго фавора іосифлянской партіи. Недаромъ, уже по смерти Грознаго царя іосифляне съ чувствомъ вспоминали объ этомъ времени, когда имъ "укоризны никакой не бывало и никто на нихъ не сказалъ безчестнаго слова" {Карамзинъ, т. VIII, примѣч. 394. Тихонравовъ: "Лѣтописи русской литерат.", т. V, стр. 142--143.}. Съ другой стороны, литературный представитель оппозиціи Курбскій не менѣе тѣсно примыкаетъ къ партіи "заволжцевъ". Въ Исторіи князя великаго московскаго Курбскій не оставляетъ въ читателѣ никакихъ сомнѣній насчетъ своихъ отношеній къ іосифлянамъ и заволицамъ. Первыхъ онъ прямо мѣшаетъ съ грязью. Это -- богатолюбивые иноки, льстивые потаковники царей и властей, развратные сластолюбцы, заботящіеся лишь о приращеніи своимъ монастырямъ богатствъ и имѣній. Напротивъ, заволжцамъ Курбскій не одинъ разъ посвящаетъ прочувствованныя хвалебныя строки. Онъ симпатизируетъ всему строю ихъ воззрѣній. Такъ, напримѣръ, онъ вполнѣ присоединяется къ ихъ нестяжательнымъ тенденціямъ. но съ особеннымъ удареніемъ отмѣчаетъ онъ ихъ политическое оппозиціонное направленіе. За Волгой-рѣкой,-- пишетъ Курбскій,-- есть великіе монастыри, гдѣ живутъ "храбрые воины Христовы, иже воюютъ сопротивъ началъ властей темныхъ, міродержцевъ вѣка сего" {Сказанія кн. Курбскаго, г. I, стр. 51, 168.}. Эти симпатіи и связи самымъ существеннымъ образомъ сказывались и на содержаніи тѣхъ идей, которыя полагались авторами въ основаніе ихъ публицистическихъ произведеній. Резюмируемъ эти идеи.
   Самъ Грозный въ своихъ писаніяхъ -- безпорядочныхъ, "многошумящихъ", тѣмъ не менѣе, съ полной опредѣленностью высказалъ свой политическій идеалъ. Мы перечислимъ сейчасъ тѣ составныя понятія, изъ которыхъ этотъ идеалъ сложился. Единодержавіе, отрицаніе возможности какой бы то ни было оппозиціи, отвѣтственность передъ Богомъ за свой народъ, тираннія -- вотъ эти понятія. Въ своихъ посланіяхъ къ Курбскому Грозный пользуется удобнымъ случаемъ, чтобы исторически установить спасительность единодержавія съ точки зрѣнія общегосударственныхъ интересовъ. Онъ приводитъ длинный рядъ историческихъ примѣровъ, доказывающихъ вредъ отъ раздробленности государствъ. Мы уже знаемъ, что политическій догматъ единодержавія одинаково раздѣлялся какъ московскимъ правительствомъ, такъ и удѣльнымъ обществомъ. По Грозный понимаетъ единодержавіе лишь при условіи неограниченнаго произвола. Въ началѣ его перваго посланія къ Курбскому Грозный приводитъ свои теоретическія оправданія деспотизма. Въ ходѣ его мыслей можно разчленить три самостоятельные, хотя и тѣсно между собою связанные аргумента: 1) аргументъ Націоналистическій: доставшаяся князьямъ власть основывается на тѣхъ высокихъ заслугахъ, которыя они оказали странѣ доблестной военной обороной ея національной самостоятельности. Грозный упоминаетъ при этомъ: "храбраго великаго государя Александра Невскаго, иже надъ безбожными нѣмцы побѣду показавшаго" и "хвалы достойнаго великаго государя Дмитрія, иже за Дономъ надъ безбожными агаряны велику побѣду показавшаго"; 2) извѣстное уже намъ ученіе о "третьемъ Римѣ", о наслѣдственномъ, такъ сказать, переходѣ деспотизма на Русь изъ Византіи, "отъ грекъ"; 3) ученіе историческаго провиденціализма и, какъ выводъ отсюда, ученіе о богоустановленности власти. И военные тріумфы московскихъ князей и переходъ на Русь византійскаго величія -- все это одинаково совершилось "Божіимъ изволеніемъ". "Отъ Бога данная мнѣ держава, отъ прародителей нашихъ", "да познаютъ люди единаго истиннаго Бога, въ Троицѣ славимаго и отъ Бога даннаго имъ Государя", "азъ восхищеніемъ ли, или ратью, или кровію сѣлъ на государство? Народился если Божіимъ изволеніемъ на царство". Эти и подобныя имъ заявленія щедро расточаются Грознымъ на каждой страницѣ его посланій. Идея богоустановленности власти сама въ себѣ заключаетъ уже отрицаніе законности какой бы то ни было антиправительственной оппозиціи. Власть богоустановленная есть власть абсолютная. "Жаловати есми своихъ холопей вольны, а и казнить ихъ вольны-жъ есмя", такъ формулируетъ Грозный сущность своей власти. Въ предѣлахъ земныхъ условій эта власть безгранична, ибо всякій "проявляйся власти, Богу противится". Измѣнникъ -- бѣсоугодникъ" Курбскій бѣгствомъ въ Литву погубилъ свою душу.
   Вотъ тѣ историческіе и теоретическіе мотивы, которыми пользуется Грозный для оправданія самовластія и произвола. Но этого мало. Грозный включаетъ въ свою программу также и теоретическое оправданіе тиранніи (пунктъ, на который до сихъ поръ не было обращено должнаго вниманія). Онъ развиваетъ мысль путемъ противуположенія дѣятельности правителя и дѣятельности инока. Царскій подвигъ иной, чѣмъ иноческій. "Иное свою душу спасти, иное многими душами и тѣлами пещися... постническое убо правленіе -- подобно быти агнцу, не противну ничесому жъ... царское же правленіе требуетъ страха и запрещенія и обузданія и конечнѣйшаго запрещенія, по безумію злѣйшихъ человѣкъ лукавыхъ". Мы находимъ здѣсь, опять-таки, не оригинальную, но уже ранѣе высказанную м. Даніиломъ теорію страха, какъ основанія государственнаго порядка. Грозный усиленно подчеркиваетъ здѣсь не личный, а чисто-теоретическій мотивъ своихъ казней. Онъ сознательно относится къ своей политикѣ, какъ къ наслѣдственной, фамильной правительственной системѣ своего дома. Онъ пишетъ Курбскому, что тотъ своей измѣной погубилъ не только свою собственную душу, но и души своихъ прародителей: "понеже Божіимъ изволеніемъ, дѣду нашему, великому Государю, Богъ ихъ поручилъ въ работу и, они, давъ свои души, и до смерти своей служили и вамъ своимъ дѣтемъ приказали служити и дѣда нашего дѣтемъ и ихъ внучатомъ". Правда, на-ряду съ этимъ упоминаются и личные мотивы ожесточенія въ тѣхъ прочувствованныхъ автобіографическихъ экскурсахъ, которые Грозный вставляетъ въ свои посланія, но въ общемъ ходѣ аргументаціи они занимаютъ во всякомъ случаѣ второстепенное, побочное мѣсто. Грозный объясняетъ необходимость тиранніи прежде всего "безуміемъ злѣйшихъ человѣкъ", т.-е. наличностью оппозиціи. Здѣсь онъ постоянно твердитъ объ измѣнѣ боярской, о коварствѣ крамольныхъ потомковъ удѣльныхъ князей. "Извыкосте отъ прародителей своихъ измѣну чинить", жалуется Грозный, признавая, такимъ образомъ, и за оппозиціей такую же наслѣдственную политику, какъ и за самимъ собою. Самъ Курбскій, по словамъ Грознаго, потому такъ и "ядъ отрыгаетъ", что онъ -- "рожденіе исчадія ехиднаго". Какъ Іудеямъ вмѣсто креста нужно обрѣзаніе, "такъ вамъ вмѣсто царскаго владѣнія потребно самовольство", пишетъ Грозный по адресу бояръ {Сказанія Курбскаго, т. II. стр. 36, 13--14, 21, 66, 111, 112, 18, 45, 40, 41, 20, 43.}. Вотъ эти-то постоянныя полемическія выходки, направляемыя Грознымъ противъ бояръ, и привели, по нашему мнѣнію, съ одной стороны къ изданію гипотезы о боярско-олигархической оппозиціи, а съ другой стороны -- къ отрицанію всякой оппозиціи въ виду того, что среди боярскихъ заявленій того времени изслѣдователи не нашли никакихъ проявленій олигархическихъ тенденцій. Мало того, въ этихъ заявленіяхъ можно открыть тенденціи прямо анти-олигархическія. Возбуждалъ же Курбскій вопросъ объ участіи въ дѣлахъ управленія "простого всенародства". И тѣмъ не менѣе оппозиція существовала, оппозиція сознательная, исторически сложившаяся, осязательно о себѣ заявлявшая.
   Среди этой оппозиціи слѣдуетъ отмѣтить двѣ самостоятельныя струи. Каждая изъ нихъ исходила изъ особаго общественнаго слоя и имѣла въ прошломъ особые историческіе корпи. Съ особенной яркостью встаетъ передъ нами ихъ взаимное противуположеніе изъ сравнительнаго изученія двухъ литературныхъ памятниковъ той эпохи: писемъ Курбскаго и апокрифической "Валаамской бесѣды". Одна струя можетъ быть названа княжеской, титулованной оппозиціей. Она развивалась среди потомковъ тѣхъ удѣльныхъ князей, которые вмѣстѣ съ ростомъ Москвы потеряли свою самостоятельность. Другая -- можетъ быть названа дружинной. Эта выходила изъ среды потомковъ тѣхъ кочующихъ удѣльныхъ дружинъ, которыя нѣкогда наполнили московскій удѣлъ, предавъ московскому князю правительства своихъ удѣловъ, создали себѣ своеобразный и утопичный идеалъ московскаго единодержавія на началахъ удѣльной свободы и слишкомъ поздно сознали себя жертвами полной неосуществимости этого идеала. Въ политическихъ воззрѣніяхъ этихъ двухъ слоевъ замѣчается существенная разница. Оппозиціонная партія перваго оттѣнка, представленная въ письмахъ Курбскаго, помимо всѣхъ прочихъ особенностей московскаго порядка, не могла переварить уже одного факта политическаго объединенія Руси. Курбскій видитъ въ исторіи этого объединенія самую мрачную страницу нашего прошлаго. Тамъ ему мерещатся одни темныя злодѣянія московскаго княжескаго дома, этого "издавна кровопійственнаго рода", онъ негодуетъ на собирательную политику московскихъ князей, какъ на вѣроломное истребленіе князей удѣльныхъ, этихъ "единоплеменныхъ княжатъ, влекомыхъ отъ роду Владиміра", "поморенныхъ различными смертьми". Всѣ симпатіи Курбскаго въ этой братоубійственной борьбѣ -- на сторонѣ погибшихъ. "Тое племени княжата -- продолжаетъ онъ -- не обыкли тѣла своего ясти и крове братіи своей пити, яко есть нѣкоторымъ издавна обычай" {Сказанія Курбскаго II, стр. 104--105, 127.}. Курбскій пишетъ, какъ одна изъ заинтересованныхъ сторонъ и притомъ -- сторона потерпѣвшая. Его партія не ограничивалась одними ламентаціями. Повидимому, въ ея средѣ зрѣли планы отважныхъ попытокъ возстановить утраченную самостоятельность. Грозный обвиняетъ самого Курбскаго въ стремленіяхъ вернуть себѣ ярославское княжество своихъ предковъ. Г. Михайловскій считаетъ это обвиненіе клеветой на томъ основаніи, что исторія молчитъ о какихъ-либо активныхъ шагахъ Курбскаго въ этомъ направленіи {Критич. Опыты, стр. 86--87.}. Быть можетъ такъ. Во всякомъ случаѣ характерно, въ какую точку мѣтитъ клевета, въ какомъ отношеніи царь ждетъ опасности со стороны опальнаго эмигранта. Между тѣмъ, въ совсѣмъ близкомъ еще прошломъ имѣлись знаменательные прецеденты. Въ малолѣтство Грознаго, при матери его Еленѣ, другой эмигрантъ, князь Бѣльскій, дѣлалъ весьма внушительные активные шаги въ смыслѣ возстановленія въ свою пользу политической самостоятельности двухъ другихъ княжествъ: Бѣльскаго и Рязанскаго. Онъ сносился съ этою цѣлью съ Крымомъ и султаномъ, мечтая объ образованіи коалиціи противъ Россіи изъ Султана, Крыма и Литвы {Соловьевъ: "Ист. Россіи", т. VI, гл. I.}. Совершенно иначе относилась къ факту московскаго единодержавія вторая фракція оппозиціи. Этотъ фактъ въ значительной степени былъ ея собственнымъ произведеніемъ. И она не отрекалась отъ своего созданія, хотя и успѣла горько разочароваться въ его послѣдствіяхъ. Мы встрѣчаемся съ выраженіемъ подобныхъ взглядовъ въ "Валаамской бесѣдѣ", памятникѣ несомнѣнно оппозиціонномъ. Въ прибавленіи къ бесѣдѣ преподобныхъ Сергія и Германа мы находимъ слѣдующія знаменательныя строки: "Подобаетъ христолюбивымъ царемъ и Богомъ избраннымъ, благочестивымъ и великимъ княземъ Русскія земли избранные воеводы своя и войско свое скрѣпити и царство во благоденство соединити и распространити отъ Москвы сѣмо и овама, сюду и сюду..." Не менѣе характерно заглавіе второго прибавленія къ той же бесѣдѣ: "Извѣтъ преподобнаго отца нашего Іосифа Волока-Ламскаго, новаго чудотворца Осипова монастыря повелѣніемъ Вышняго къ московскимъ великимъ княземъ, како имъ одолѣти удѣльныхъ великихъ русскихъ князей и попрати враговъ своихъ, исправити въ радость съ міромъ себя и войско свое и соединити въ благоденство подъ себя вся русская земля и распространити всюду и всюду" {Бесѣда преп. Сергія и Германа, изд. Дружинина и Дьяконова, стр. 29, 31.}. Правда сама эта приписка, такъ озаглавленная, не заключаетъ въ себѣ ничего, кромѣ общихъ фразъ, призывающихъ московскихъ князей къ одолѣнію внутреннихъ враговъ, тѣмъ не менѣе сама по себѣ редакція вышеприведеннаго заглавія ярко обличаетъ политическія воззрѣнія составителей этого памятника.
   Относясь столь различно къ факту политическаго объединенія Руси, обѣ фракціи оппозиціи совершенно согласно возстаютъ затѣмъ противъ того военно-закрѣпощеннаго режима, который былъ созданъ на Руси усиліями московскаго правительства. Во-первыхъ, оппозиція указывала на крайнюю изнурительность этого режима для населенія. Въ "посланіи къ православному старцу" Курбскій набрасываетъ мастерскую картину всеобщаго разгрома подъ гнетомъ правительственной эксплоатаціи. Всѣ обнищали. У воинства не хватаетъ не только коней и доспѣховъ, но даже "дневныя пищи", его "недостатки и убожества и бѣды и смущенія всяко словество превзыде"... "купецкій чинъ" и земледѣльцы изнываютъ подъ бременемъ непомѣрныхъ даней, одну дань только что взяли, другую берутъ, за третьей посылаютъ, а четвертую уже замышляютъ. "Бѣдно видѣніе и умиленъ позоръ!" -- восклицаетъ въ заключеніе авторъ; одно остается: или "безъ вѣсти бѣгуномъ изъ отечества быти", или "любезные дѣти своя и исчадія чрева своего въ вѣчныя работы предати", или, наконецъ, "своими руками смерти себѣ умышляти" {Правосл. Собесѣдн. 1863 г., кн. II.}.
   На тѣ же бѣдствія указываетъ и Валаамская бесѣда, гдѣ среди наставленій царю мы находимъ и слѣдующее: "подобаетъ и царемъ изъ міру съ пощадою сбирати всякіе доходы и дѣла дѣлати милосердно, а не гнѣвно, не по наносу" {Бесѣда преп. Сергія и Германа, стр. 21.}. Во-вторыхъ, оппозиція указывала и на несоотвѣтствіе общихъ основаній московскаго порядка съ ея политическими идеалами. Оппозиція возставала противъ этого порядка во имя попранной имъ общественной свободы.
   Такъ мы встрѣчаемъ здѣсь протесты противъ вѣчно-обязанной закрѣпощенности общества государству. Въ отвѣтъ на упреки Грознаго, который указывалъ на отъѣздъ Курбскаго, какъ на измѣну присягѣ, на клятвопреступленіе, Курбскій замѣчаетъ, что вынужденная присяга, лежащая въ основаніи всего московскаго порядка, не имѣетъ никакого внутренняго значенія, а слѣдовательно и весь порядокъ лишенъ устойчиваго основанія. Есть у васъ обычай,-- пишетъ Курбскій,-- "аще бы кто не присягнулъ, горчайшей смертью да умретъ", но всѣ мудрецы согласны въ томъ, что въ случаяхъ подневольной присяги и клятвы "не тому бываетъ грѣхъ, кто цѣлуетъ, но паче тому, кто принуждаетъ" {Сказанія Курбскаго, II, стр. 124--125.}. Здѣсь принципу московскаго закрѣпощенія противупоставляется принципъ свободнаго, договорнаго соглашенія, осуществлявшійся въ "рядѣ" удѣльной эпохи.
   Далѣе, оппозиція настойчиво порицала устраненіе общественнаго участія въ теченіи государственной жизни. По этому вопросу мы опять-таки находимъ полное согласіе между Курбскимъ и авторомъ "Валаамской бесѣды". Въ посланіяхъ къ Іоанну Курбскій не одинъ разъ возвращается къ той мысли, что царь только тогда бывалъ счастливъ въ своихъ политическихъ начинаніяхъ, когда "со избранными мужи избраненъ бывалъ" и, наоборотъ, тотчасъ же утратилъ прежнее могущество, какъ только вмѣсто избранныхъ и преподобныхъ мужей, не боящихся говорить правду, окружилъ себя "прескверными паразитами и маньяками". Вся его "Исторія князя великаго московскаго" -- не что иное, какъ памфлетъ на ту же самую тему. Курбскій рѣзко дѣлитъ исторію правленія Грознаго на два періода: одинъ -- періодъ удачъ и славы, когда Грозный выслушивалъ мнѣнія мудрыхъ и благожелательныхъ совѣтниковъ, и другой -- періодъ мрачныхъ бѣдствій и безплоднаго террора, когда Грозный отдѣлилъ дѣло правительства отъ дѣлъ земства. "Самому царю достоитъ быти яко главѣ и любити мудрыхъ совѣтниковъ своихъ, яко свои уды" -- вотъ главный нравоучительный выводъ всего памфлета. Но этотъ совѣтъ по представленію Курбскаго отнюдь не носитъ на себѣ олигархическаго характера. "Царь,-- пишетъ Курбскій,-- долженъ искать добраго и полезнаго не только у "совѣтниковъ", т.-е. у профессіональныхъ "думцевъ", но и у "всенародныхъ человѣкъ", такъ какъ "даръ духа дается не по богатству внѣшнему и по силѣ царства, но по правости душевной" {Сказанія Курбскаго, II, стр. 148. I, стр. 53, 56--57.}. И такъ, Курбскій имѣетъ въ виду совѣщательное участіе въ дѣлахъ управленія всего общества въ лицѣ призванныхъ къ этому по своимъ внутреннимъ способностямъ людей. Валаамская бесѣда идетъ еще далѣе, представляя, вмѣсто общихъ поучительныхъ фразъ, опредѣленный проектъ широкаго земскаго представительства. Пожелавъ, какъ мы видѣли это выше, распространенія власти московскихъ князей отъ Москвы "сѣмо и овамо, сюду и сюду", неизвѣстный авторъ этой бесѣды высказывается затѣмъ о средствахъ, которыми это распространеніе могло быть достигнуто. Здѣсь-то онъ рисуетъ идеалъ систематически организованнаго участія общества въ дѣлахъ управленія. Онъ рекомендуетъ царю учредить "единомысленный вселенскій совѣтъ... отъ всѣхъ градовъ своихъ и отъ уѣздовъ градовъ тѣхъ, безо величества и безъ высокоумія гордости, Христоподобною смиренной мудростью, безпрестанно всегда держати погодно при себѣ и себѣ это всякихъ мѣръ всякихъ людей и на всякъ день ихъ добрѣ и добрѣ распросити царю самому... про всякое дѣло міра сего" {Бесѣда преп. Сергія и Германа, стр. 30.}. Итакъ, вся земля, всѣ общественные классы (это всякихъ мѣръ всякіе люди) должны быть призваны къ политической самодѣятельности. Здѣсь нѣтъ и тѣни олигархическихъ тенденцій, но, съ другой стороны, этотъ широкій и смѣлый планъ совмѣстной дѣятельности правительства и общества -- развѣ не представлялъ собою рѣзкой оппозиціи правительственной политикѣ общественнаго закрѣпощенія? Онъ отрицалъ въ корнѣ всю систему московскаго порядка.
   Сгруппировавъ литературныя заявленія различныхъ оттѣнковъ оппозиціи, указавъ историческій генезисъ вскрываемыхъ этими заявленіями идей, мы должны разсмотрѣть теперь нѣкоторыя соображенія, высказанныя по поводу ихъ писателями, отрицавшими существованіе при Грозномъ активнаго оппозиціоннаго теченія въ русскомъ обществѣ. Было высказываемо, во-первыхъ, то соображеніе, что всѣ эти заявленія оппозиціи въ сущности не шли дальше тогдашней дѣйствительности, что всѣ эти ріа desideria опальныхъ публицистовъ въ сущности были уже осуществлены самимъ правительствомъ и успѣли превратиться въ несомнѣнные факты русской жизни. При этомъ указывали на земскій соборъ, какъ на оффиціальный органъ того самаго всенароднаго представительства, о которомъ мечтали публицисты. Это возраженіе не имѣетъ уже теперь прежней силы, послѣ того какъ, благодаря замѣчательному изслѣдованію проф. Ключевскаго о земскихъ соборахъ XVI столѣтія {Русская Мысль 1890 г., кн. I; 1891 г., кн. I--II.}, составъ ихъ представительства пересталъ быть загадкой. Мы знаемъ теперь, что эти соборы не были органомъ общественной самодѣятельности въ полномъ смыслѣ этого слова.
   Иначе земскіе соборы явились бы какимъ-то непонятнымъ диссонансомъ въ общемъ строѣ тогдашняго закрѣпощеннаго государства. Между тѣмъ, по словамъ проф. Ключевскаго, политическимъ качествомъ соборнаго представителя "считалось не довѣріе къ нему представляемаго общества, а довѣріе правительства. Существеннымъ и непремѣннымъ условіемъ представительства считали не корпоративный выборъ представителя, а извѣстное административное его положеніе, соединенное съ властью и отвѣтственностью начальника. Представитель являлся на соборъ нестолько ходатаемъ извѣстнаго общества, уполномоченнымъ дѣйствовать по наказу довѣрителей, сколько правительственнымъ органомъ, обязаннымъ говорить за своихъ подчиненныхъ; его призывали на соборъ не для того, чтобы выслушать отъ него заявленіе требованій, нуждъ и желаній довѣрителей, а для того, чтобы снять съ него, какъ съ командира или управителя, обязаннаго знать положеніе дѣлъ на мѣстѣ, показаніе о томъ, что хотѣло знать центральное правительство, и обязать его исполнять рѣшеніе, принятое на соборѣ; съ собора онъ возвращался къ своему обществу не для того, чтобы отдать ему отчетъ въ исполненіи порученія, а для того, чтобы проводить въ немъ рѣшеніе, принятое правительствомъ на основаніи собранныхъ на соборѣ справокъ" {Русская Мысль 1890 г. кн. I, стр. 169.}. И такъ, земскій соборъ не предоставлялъ обществу никакой иниціативы, общество и здѣсь оставалось при своей обычной роли чисто-пассивнаго воспріятія идущихъ сверху предначертаній. Въ этомъ ли состоялъ идеалъ Курбскаго и автора Валаамской бесѣды! Въ изображеніи бесѣды видны иныя черты, не похожія на историческіе соборы XVI в. Эти соборы были, какъ извѣстно, случайными собраніями, составлявшимися въ экстренныхъ случаяхъ по иниціативѣ правительства, между тѣмъ авторъ "бесѣды" говоритъ о постоянномъ совѣщательномъ органѣ, безпрерывно отправяющемъ свои функціи, предлагаетъ царю "на всякъ день" всякихъ людей "добрѣ и добрѣ распросити". Но если, такимъ образомъ, проектъ расходился съ дѣйствительностью въ столь существенномъ пунктѣ, то въ такомъ случаѣ мы уже не вправѣ предполагать у автора проекта тотъ самый планъ представительства, который былъ осуществленъ въ дѣйствительности. Въ этомъ сомнѣніи насъ подкрѣпляетъ еще болѣе заявленіе Курбскаго. Оно тоже идетъ въ разрѣзъ съ практикой земскихъ соборовъ XVI в. Какъ доказалъ проф. Ключевскій, практика этихъ соборовъ знала лишь "отвѣтственное представительство по административному положенію, а не полномочное представительство по общественному довѣрію" {Ibid., стр. 177.}, единственнымъ основаніемъ представительства являлась служебная годность представителя, которая опредѣлялась для служилаго человѣка личною выслугой, а для члена торгово-промышленнаго класса -- имущественною состоятельностью, тогда какъ Курбскій толкуетъ, о томъ, что необходимый для совѣта "даръ духа" дается не по богатству внѣшнему и по силѣ царской, по "по правости душевной"/3дѣбъсквозитъ мысль о иныхъ критеріумахъ для выбора представителя и о иныхъ путяхъ ея избранія. Очевидно, оппозиція не закрывала глазъ на земскіе соборы и не впадала въ какое-либо странное недоразумѣніе, требуя реформъ, уже давно осуществленныхъ, но она не могла удовлетвориться реформаторскою дѣятельностью правительства, такъ какъ эти реформы исходили изъ началъ, совершенно чуждыхъ ея политическому міровоззрѣнію.
   Въ литературѣ было высказано еще одно соображеніе, направленное къ отрицанію наличности оппозиціонныхъ тенденцій въ обществѣ того времени. Мы не видимъ,-- говорили сторонники подобнаго отрицанія,-- среди этого общества никакихъ активныхъ шаговъ въ смыслѣ практическаго выраженія оппозиціонныхъ тенденцій, мы не видимъ активнаго протеста со стороны тѣхъ общественныхъ круговъ, на которые падали преслѣдованія Грознаго. Но, во-первыхъ, отсутствіе активнаго протеста нѣсколько преувеличено, благодаря привнесенію современныхъ понятій въ оцѣнку тогдашнихъ событій... Въ то время, напримѣръ, самый отъѣздъ, къ которому прибѣгъ Курбскій и который такъ возмутилъ Грознаго, вовсе не былъ пассивнымъ отказомъ отъ продолженія борьбы. Для того времени отъѣздъ имѣлъ значеніе чисто-активнаго осуществленія стариннаго удѣльнаго права, подтвержденнаго междукняжескими договорными грамотами удѣльной эпохи и затѣмъ насильственно ниспровергнутаго московскимъ правительствомъ. Во-вторыхъ, если шаговъ активнаго протеста встрѣчалось весьма мало, то не слѣдуетъ ли объяснять этого явленія не изъ отсутствія въ обществѣ оппозиціонныхъ элементовъ, но уже какъ результатъ энергичнаго правительственнаго террора, придавившаго общественное сознаніе, понизившаго общественную иниціативу. Однако, тотъ же терроръ давалъ и другіе результаты. Онъ обострялъ теоретическую оппозиціонную мысль, онъ доводилъ до крайностей ожесточеніе недовольныхъ элементовъ, онъ толкалъ русскую мысль на путь анархизма, какъ это выразилось, напримѣръ, въ ереси Ѳеодосія Косого. Можно быть различнаго мнѣнія о политической дѣятельности Грознаго, можно соглашаться съ тѣмъ, что онъ не всегда искалъ своихъ враговъ тамъ, гдѣ они дѣйствительно существовали, и не всегда попадалъ въ настоящую цѣль своими террористическими мѣрами. Но нельзя отрицать того, что въ то время политическая борьба являлась реальнымъ жизненнымъ фактомъ, а не какой-то фикціей чьего-то больного воображенія. Весь XVI вѣкъ нашей исторіи наполненъ перипетіями этой борьбы. Мы старались указать на тѣ общія условія русской жизни, которыя ее породили. Это была борьба удѣльной свободы съ московскимъ закрѣпощеніемъ. Могутъ сказать, что ко времени Ивана Грознаго борьба была уже закончена, и побѣда осталась за московскимъ закрѣпощеніемъ. Правда, удѣльный политическій порядокъ лежалъ уже разбитымъ, но удѣльныя традиціи, удѣльное міровоззрѣніе,-- если можно такъ выразиться,-- просачивались на каждомъ шагу изъ-подъ новыхъ житейскихъ формъ, и пока такое положеніе вещей оставалось въ силѣ, правительство необходимо должно было ощущать подъ ногами довольно вулканическую почву.

А. Кизеветтеръ.

"Русская Мысль", кн.XII, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru