Княжнин Яков Борисович
Траур, или Утешенная вдова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Комедия в двух действиях

Я. Б. Княжнин

Траур,
или
Утешенная вдова
Комедия в двух действиях

  
  
   Воспроизводится по изданию: Я.Б. Княжнин. Комедии. СПб.: Гиперион, 2003.
Электронная публикация -- РВБ, 2007.
  

Действующие лица:

  
  
   Изабелла, вдова.
   Милена, сестра ее.
   Постан, друг их и дядя Ветрана.
   Ветран, племянник его и любовник Милены.
   Карачун, лекарь.
   Евдоким, слуга Изабеллы.
  
   Действие происходит в доме Изабеллы.
  

Действие первое

Явление 1

  

Евдоким

(один, держа кошелек с деньгами)

  
   Сто рублей золотых заплатить лекарю Карачуну, который лечил барина... покойного... странное дело -- дело, совсем противное справедливости... Когда бы он вылечил, я, любя барина, своих бы денег приложил... а то плати за то, что уморил... За это надобно бы с лекаря взять. Однако, уж я, по добродушию своему, то уступаю ему, что на нем... а этих денег не видать ему, как ушей своих... Я за барина на этого живодера так сердит, так сердит, что деньги себе в карман положу.

Явление 2

  

Ветран и Евдоким.

Ветран

(осматривая все)

  
   Какая перемена! все здесь уныло! без меня этот веселый дом сделался монастырем... Вот я каков! где нет Ветрана, там скука, грусть...

(Увидя Евдокима.)

   А, Евдоким! ты весь в черном! по ком тебе сгрустнулось?
  

Евдоким.

  
   Ах, сударь!
  

Ветран.

  
   Я из твоего ах ничего не понимаю. Сказывай скорей!
  

Евдоким.

  
   Увы!
  

Ветран.

  
   Ты меня бесишь.
  

Евдоким.

  
   Печаль у меня отняла язык.
  

Ветран.

  
   Как же ты это мог выговорить?
  

Евдоким.

  
   С великою нуждою.
  

Ветран.

  
   Да скажешь ли ты мне?..
  

Евдоким.

  
   Ах, сударь! такой печали не было и не будет. Все, что ни есть в доме, грустит... рыдает.
  

Ветран.

  
   Кто же у вас умер?
  

Евдоким.

  
   Вы знаете ли барынину постельную собачку?
  

Ветран.

  
   Она?
  

Евдоким.

  
   Нет, сударь; она жива; да с грусти все визжит... еще знаете ли вы нашего попугая, который такой говорун?
  

Ветран.

  
   Черт с ним, когда он околел!
  

Евдоким.

  
   Он жив, да от тоски, повеся голову, ни слова не говорит.
  

Ветран.

  
   Долго ли тебе меня мучить?
  

Евдоким.

  
   Вы знаете, сударь, обыкновение, чтобы печальную весть не вдруг сказывать... Я вас не хочу уморить.
  

Ветран.

  
   Чтоб тебя черт взял! ты и так твоею медленностью меня уморил... Я не смею спросить... Жива ли Милена?
  

Евдоким.

  
   Жива, сударь, только отчаянием своей сестрицы Изабеллы так тронута, так тронута, что чуть дышит.
  

Ветран.

  
   Все живы и все чуть дышат!.. да кончишь ли ты?
  

Евдоким.

  
   Неужто вы догадаться не можете?
  

Ветран.

  
   Нет; я знаю, муж Изабеллы, Добросердов, мой друг, мой покровитель, твой барин, жив.
  

Евдоким.

  
   А почему вы это знаете?
  

Ветран.

  
   А потому, что я от него письма имею, что я, по его просьбе, от полку уволен жениться на дорогой, на прекрасной Милене, которую я обожаю.
  

Евдоким.

  
   Да разве, написав вам письма, нельзя умереть?
  

Ветран.

  
   Что слышу! он умер?
  

Евдоким.

  
   Да, сударь, изволил скончаться!..
  

Ветран.

  
   Какое несчастие!.. Ну, да ежели это случилось, так и быть... Мне очень жаль его; он был мне вместо отца... Однако, по дружбе к покойнику, я хочу за его милость одолжить его и, рассея веселие в его доме, утешить всех, и даже жену его... и для того иду...
  

Евдоким.

  
   Постойте, сударь, велено никого не впускать.
  

Ветран.

  
   Никого, быть может... а меня, меня, который взрос, воспитан у них в доме как сын...
  

Евдоким.

  
   Вас-то именно и не велено впускать.
  

Ветран.

  
   Врешь!.. для чего?
  

Евдоким.

  
   Для того, сударь, что барыня моя, Изабелла, лишь увидит покойниковы туфли, то зальется слезами и обомрет.
  

Ветран.

  
   Бездельник!.. разве я похож на туфли?
  

Евдоким.

  
   Нет, сударь; однако вы ему близки были, он вас любил, как сам себя. И для того-то ваш дядюшка, Постан, который во время печали управляет всем вместо барыни, и запретил вас впускать. Его благоразумие боится вашей пылкости и ветрености.
  

Ветран.

  
   Его благоразумие бредит.

(Увидя входящего Карачуна.)

   Кто это идет в черном платье? Не родня ли какая Добросердова?
  

Евдоким.

  
   Родня, сударь, и очень близкая... Он его уморил.
  

Ветран.

  
   Как?
  

Евдоким.

  
   Вы очень стали недогадливы... Это лекарь.

Явление 3

  

Ветран, Карачун и Евдоким.

  

Карачун.

  
   Евдоким! доложи барыне, что я пришел ее кондолировать.
  

Евдоким.

  
   Как вам не стыдно, господин Карачун. В таком ли теперь она состоянии, чтоб могла быть кондолирована.
  

Карачун.

  
   Ох! пожалуй доложи; это необходимо нужно, и мне надобно исполнить мою должность.
  

Евдоким.

  
   Да что это такое? зачем вы пожаловали?
  

Карачун.

  
   Это не твое дело.
  

Ветран.

  
   Я тебе растолкую. Это все то же, что поздравить с благополучным отъездом на тот свет.
  

Карачун.

  
   Господин офицер, я вас не знаю, и уверяю, что никому не дозволяю со мною шутить, разве только моим больным, в случае нужды, для растягивания их селезенки.
  

Ветран.

  
   Поэтому вы для больных великий шут, для того, что они все до смерти захахатываются.
  

Карачун.

  
   Чем вы можете это доказать?
  

Ветран.

  
   Господином Добросердовым.
  

Карачун.

  
   Я не отвечаю за это.
  

Евдоким.

  
   И вправду; ведь он взялся лечить, а не вылечить.

(На ухо Ветрану.)

   Постарайтесь эту харю выгнать.
  

Карачун.

  
   И доказать могу, что я его как должно, во всей форме лечил. Я не виноват, что его натура такая упрямая, что с формою медицины никак не согласилась.
  

Ветран.

  
   Разве люди сделаны для медицины, а не медицина для людей? Поэтому я сделан, чтоб шубу греть, а не шуба меня?
  

Карачун.

  
   Как вы осмеливаетесь такую священную науку равнять с шубою и думать, чтоб она была выдумана для всех людей без разбору? Есть только избранные, привилегированные натуры...
  

Ветран.

  
   Разумею... которых медицина одолеть не может.
  

Карачун.

  
   Мне с вами говорить долго не можно. Кто великую практику имеет, тому нет времени пустословить.

(Евдокиму.)

   Скажи же барыне, что я приехал с кондолированием.
  

Евдоким.

  
   Поезжайте с Богом, господин Карачун. Я ей скажу, что вы были и сказывали мне, как вам жаль покойного.
  

Карачун.

  
   Да разве только?
  

Евдоким.

  
   А что ж еще?
  

Карачун.

  
   А за труды-то мои заплатить?
  

Евдоким.

  
   А сколько бы, например?
  

Карачун.

  
   С другого бы я гораздо более взял; но, по знакомству и по приязни моей с покойным, я только двести рублей возьму.
  

Евдоким.

  
   Двести рублей! Ах, господин Карачун! хотя вы лекарь, однако надобно быть христианином. Двести рублей!.. если будете так дорожиться, кто вперед захочет у вас умереть?
  

Карачун.

  
   И ты уж начинаешь шутить... Тебе можно бы лучше других знать, что он сам виноват в том, что умер. Оставя его натуру, которая так была глупа, он не все то исполнял, что я ему предписывал.
  

Евдоким.

  
   Ах, сударь! нельзя точнее исполнять: он ни черты не пропускал.
  

Карачун.

  
   Я знаю то, что говорю.
  

Евдоким.

  
   А что бы такое например?
  

Карачун.

  
   А вот что... я тебе скажу... Что бишь такое? Да, да, я ему велел прописанные мною порошки принимать из чайной чашки, а он их из стакана принимал.

(Ветран смеется.)

   Чему вы смеетесь? Вы не знаете, что малейшее против ордонации медицины преступление наказывается смертью.

(Евдокиму.)

   Слышишь ли, Евдоким, я должен неотменно получить двести рублей... Ты знаешь, как долго болезнь барина твоего меня волочила.
  

Ветран.

  
   Волочила, как будто старинный воевода челобитчика. Однако вы апелляцию внесли в коллегию смерти.
  

Карачун.

  
   Знаете ли вы, что я сердиться начинаю за ваши плоские шутки.
  

Ветран.

  
   Плоские? Ах ты, побочный сын Эскулапа! подкидыш Бургава! знаешь ли ты, что я могу тебе кровь пустить!
  

Евдоким

(Ветрану)

  
   Ах, сударь, не заводите шуму.
  

Карачун.

  
   А ты знаешь ли, молодчик мой с темляком, что у меня последний цирюльник лучше тебя это разумеет?
  

Евдоким

(лекарю)

  
   Господин лекарь!
  

Ветран.

  
   Знаешь ли ты, что ежели б каким сверхъестественным случаем ты стал лечить меня, и если б ты своим смертоносным искусством довел меня до крайности, то я бы тебе наперед заплатил за твои труды, велев выкинуть тебя за окно?
  

Евдоким.

  
   Господин Ветран!
  

Карачун.

  
   Я рад, что ты так прост и открылся. Я постараюсь, чтоб ты при самом начале твоей болезни без чувства был.
  

Евдоким.

  
   Господин Карачун!
  

Ветран.

  
   А как я еще здоров и в совершенной памяти, то теперь же исполню мое обещание... и в задаток...
  

Евдоким

(удерживая Ветрана)

  
   Господин Ветран! опомнитесь, что вы делаете в печальном доме!

(К Карачуну.)

   Господин лекарь, извините его, он молодой человек и был лучший друг моего барина; успокойтесь и поезжайте с Богом, возить себя по больным вашим... В другой раз можете заехать... Неужто вам покойниковы двести рублей дороже, нежели жизнь ваших больных, которые еще живы и которых, я думаю, очень много, потому что вы модный лекарь.
  

Карачун.

  
   Изрядно.

(К Ветрану.)

   Слуга ваш! слуга!.. до первой горячки.

(Уходит.)

Явление 4

  

Постан, Ветран, Евдоким.

  

Постан.

  
   Так, я узнал, что мой племянник приехал, и кому бы другому можно было так шуметь?
  

Ветран.

  
   Здравствуйте, дядюшка.
  

Постан.

  
   Здравствуй. С кем ты здесь шумел?
  

Ветран.

  
   С лекарем, который недоволен тем, что уморил моего благодетеля, да еще и против меня неучтив.
  

Постан.

  
   Так ты уже знаешь о нашем общем несчастии? Но удивляюсь, что ты так равнодушен.
  

Ветран.

  
   Что ж, дядюшка, разве вы хотите, чтоб я так же морщился, как вы? Верьте, что мне его более жаль, нежели вам, что я ничего бы не пощадил для него; но плакать не могу. Я и тогда не заплачу, если и сам умру.
  

Постан.

  
   Однако благопристойность велит, чтоб ты умерил твою живость, которая не может быть приятна Изабелле, неутешной о муже, и сестре ее Милене; а лучше бы всего сделал, если бы возвратился в полк.
  

Ветран.

  
   Возвратился? нет, сударь, я честный человек. Я отпущен жениться и непременно то исполнить должен.
  

Постан.

  
   Да такое ли время?
  

Ветран.

  
   А для чего не такое? Я могу во всякое время жениться.
  

Постан.

  
   Этому быть нельзя теперь, хотя б Изабелла и Милена не в таком были отчаянии; но во время траура, благопристойность...
  

Ветран.

  
   Пускай ваша благопристойность не прогневается на мою любовь; и что тут неблагопристойного? Я Милену люблю, она меня любит; притом же мой друг, Добросердов, выпросил меня в отпуск, чтоб жениться на ней: он хотя умер, однако ж, как честной человек должен сдержать свое слово... Слово честного человека никогда не умирает.
  

Постан.

  
   Все это хорошо; да разве нельзя отсрочить?..
  

Ветран.

  
   Отстрочить?.. Нельзя, сударь... я также дал всему нашему полку честное слово жениться. Вы знаете, ежели офицер отправлен за чем-нибудь от команды, а того не исполнит, то его военным судом засудят.
  

Постан.

  
   Ты, любезный племянник, там приучился повесничать, что и отучиться не можешь.
  

Ветран.

  
   А вы, дорогой дядюшка, так благопристойничать некстати привыкли, что никак не хотите от того отстать.
  

Постан.

  
   Кто же из нас выиграет?
  

Ветран.

  
   Я думаю, мое ремесло веселее вашего; следовательно перевес на моей стороне.
  

Постан.

  
   Я уступаю. А что твоей женитьбе великая остановка, сама Милена тебя уверит, и, как мне кажется, теперь ее желание быть замужем за тобою не так уже велико.
  

Ветран.

  
   Не верю.
  

Постан.

  
   А для чего?
  

Ветран.

  
   А для того... мне кажется, вы хотите меня опечалить, чтобы и я так же нахмурился, как вы... Да вам не удастся... Я печалью себя безобразить не буду.
  

Постан.

  
   Когда не веришь, сам увидишь.
  

Ветран.

  
   Увижу?.. Я посмотрю, как осмелится!
  

Постан.

  
   А что ж ты сделаешь?
  

Ветран.

  
   А что я сделаю? она увидит... я занемогу; а чтоб ее доканать, то и умру. И если не для меня, то, конечно, для отечества она не погубит такого храброго офицера.
  

Постан.

  
   Да где же был ты храбр?
  

Ветран.

  
   Не был, так буду. Я для того и спешу жениться, чтоб в нынешнее военное время сделать ей честь умереть ее мужем.
  

Постан.

  
   Того-то она и боится. Пример ее сестры...
  

Ветран.

  
   Какая разница! Добросердов умер на постеле, а я умру на поле чести.
  

Постан.

  
   Для жены это все равно.
  

Ветран.

  
   Да, для жены какого-нибудь мякенького дядюшки; а моя иначе думать будет.
  

Постан

(увидя Милену)

  
   Да вот и она.

Явление 5

  

Милена, Постан, Ветран, Евдоким.

  

Ветран.

  
   Обожаемая Милена! какое для меня счастие и несчастие!.. счастие видеть вас, а несчастье видеть вас такою печальною, такою смутною... Ну, да как же быть? Теперь если вы меня любите, о чем я не сомневаюсь, возьмите с меня пример. Я, видя вас, забываю нашу общую грусть; видя меня, забудьте и вы ее и хотя немного улыбнитесь.
  

Милена.

  
   Вы не можете сомневаться, что я вас люблю; но это самое умножает мою тоску. Как я ни креплюсь, при вас мои слезы более текут.
  

Ветран.

  
   Ежели от радости, это хорошо.
  

Милена.

  
   Нет, сударь, от горести.
  

Ветран.

  
   Это новое! Разве вы не рады, что я приехал?
  

Милена.

  
   Можете ли вы так думать?
  

Ветран.

  
   Я вас не понимаю. Вы любите меня, а вам горько меня видеть.
  

Милена.

  
   От того-то и горько, что я вас люблю.
  

Ветран

(Постану)

  
   Дядюшка! мне кажется, вы правы.
  

Постан.

  
   Я тебе сказывал, но ты верить не хотел.
  

Ветран.

  
   Однако я на своем поставлю, и уверяю вас, что вы солгали. Мне, сударыня, мой дядя сказывал...
   Правда ли то, что он говорил?.. Вы молчите... Жестокая! я вижу, вы хотите смерти моей... и будете довольны. Я теперь же занемогу и велю себя лечить лекарю Карачуну. Прощайте, сударыня!
  

Милена.

  
   Вы, сударь, вините меня, не выслушав; но если узнаете мои мысли, то отдадите мне справедливость и согласитесь со мною.
  

Ветран.

  
   Вот что хорошо! Я соглашусь на вас не жениться! Я соглашусь!.. мне вами не владеть, все то же, что не жить.
  

Милена.

  
   Но благоразумие велит, для избежания больших бед, подвергнуться не так великим. Не правда ли, сударь?
  

Ветран.

  
   Неправда. Я вижу, куда ваше благоразумие гнет.
  

Милена.

  
   Тем лучше, если вы догадались.
  

Ветран.

  
   Нет, сударыня, я не догадался. Я ничего не знаю, и знать не хочу, кроме того, что я вас люблю как душу... что я вас люблю... так же, как мою роту... что я приехал сюда на вас жениться... и что верно женюсь, или беда вам.
  

Милена.

  
   А какая, сударь?
  

Ветран.

  
   Когда я умру, то полк с вас ответ возьмет, для чего вы меня уморили?
  

Милена.

  
   Вы шутите. Станемте говорить дело... Что я вас люблю более всего... что все мое счастие в том полагаю, чтоб вечно быть вашею, -- об этом вас уверять не хочу: вы без того знаете.
  

Ветран.

  
   О! я точно уверен...
  

Постан.

  
   Какое самолюбие, племянник!
  

Ветран.

  
   Дядюшка! вы всегда не в свое дело мешаетесь; и с вашею благопристойностью вы очень неблагопристойны.

(К Милене.)

   Я знаю, дорогая Милена, что вы меня любите, и уверен в том, не для того, чтобы я был всех лучше; есть сто раз меня знатнее, прекраснее, богатее, которые за счастие почли бы, если бы вы их любили; но я крепко в том стою, что никто из них так смертельно, как я, не станет вас любить... Вы это увидите, как будете моею женою.
  

Милена.

  
   Ах, сударь!
  

Ветран.

  
   Что значит этот ах?
  

Милена.

  
   Видя страдание моей сестры, которая мужа любила, так же как я вас люблю, и по ее отчаянию соображая то, что хотя горько лишиться любовника, но сто раз несноснее потерять любимого мужа, мне брак кажется союзом ужасным. Состояние моей сестры хуже смерти.
  

Ветран.

  
   Только, сударыня?.. Не верьте же вашей сестрице; она вас морочит... Знайте, что мужа, самого любезного, легче лишиться, нежели любовника, каков бы он ни был.
  

Милена.

  
   Ах, сударь, как вам не стыдно это говорить! Если б я вас меньше знала, то получила бы дурное мнение... Однако со всем тем вы меня рассердили.
  

Ветран.

  
   Не сердитесь, сударыня, это мне несносно, потому что вам не к лицу... Чтоб вас не сердить, я верю, что муж дороже любовника... Я верю, и для того, женясь, прежде вас не умру; если хотите, я дам в том подписку.
  

Милена.

  
   Вы военный человек и ближе других к смерти.
  

Ветран.

  
   На войне умереть не смерть, а слава. Подумайте, как это прекрасно! завтра или послезавтра я на вас женюсь. Через неделю, или много через две, как Марс из рук Венеры, от вас отправлюсь в полк. При расставании, любя меня, вы будете плакать. Я вас так же много любя, плакать не буду; потому что не слезами, а моим поведением хочу доказать, что я вас достоин. Полк наш пойдет против неприятеля. При первом случае, для того, что я упрошу прежде всех меня послать, при первом случае покажу я, что вы отдали себя не подлому человеку. Если я останусь жить, вообразите себе восхищение, когда вы увидите меня в лаврах; а если убьют, ну что ж делать, ведь надобно ж когда-нибудь умереть. Когда убьют меня, и тогда еще не умру. Я стану жить в вашей памяти и всех честных людей. Все станут говорить о Ветране, рассказывать о его делах. Вы будете расспрашивать о том и о сем, в которое место его убили. Ежели в сердце, вы вспомните, как оно вас любило, как оно, видя вас, трепетало, как рвалось из меня к вам... Вы плачете, прекрасная Милена! не плачьте, я еще жив... или для того вы теперь плачете, чтоб тогда меньше плакать? Ин плачьте... Потом, сударыня, видя вас, все станут говорить: вот она, вот она! вот прекрасная Ветранова вдова! как печаль по муже к ней пристала!.. молодые щеголи будут к вам подходить, станут ласкаться к вам, будто для меня; ничего не бывало, для вас. Между тем, кто-нибудь из них проворнее, милее, вкрадется в ваше сердце, и вы прежде будете на него вбок смотреть, и потом прямо, а потом далее, да далее... вы отворачиваетесь, вы сердитесь и хотите уверить, что этого быть не может? О, сударыня! Поверьте, что вы тем досады мне не сделаете: я не из тех вечных мужей, которые на своих женах и после смерти хотят быть женаты. Я вам наперед даю позволение, хоть на другой день, после меня, а не при мне выйти замуж.
  

Милена.

  
   Вы, сударь, много наговорили, и все, что ни говорили, одни только вашего воображения басни. Посмотрите на мою бедную сестру, и вы узнаете, как вы совершенно ошибаетесь.
  

Ветран.

  
   Прекрасная Милена! как вы добросердечны! поверьте, эта басня, которую я говорил, истинная история вашей сестрицы.
  

Милена.

  
   Нет, сударь, я в ее отчаянии уверена моими собственными чувствами; и чем более вас люблю, тем менее соглашусь за вас выйти.
  

Ветран.

  
   Поэтому вы хотите выйти замуж за противного, за мерзавца, за урода, чтобы обрадоваться, когда он умрет. Дядюшка, вы вдовец: уж не за вас ли она хочет?
  

Постан.

  
   Ни лета мои, ни благоразумие Милены, не дозволяют мне льститься таким счастием.
  

Милена.

  
   Если я за вами не буду, то нет такого человека, за кем бы я быть могла.
  

Ветран.

  
   Так вы намерены вечно девицей быть? Нет, сударыня, я до этого греха вас не допущу. Я взял вас на свои руки и не хочу Небесам дать ответа. Послушайте, сударыня, вы для того не хотите выйти за меня замуж, что боитесь быть неутешною после смерти моей?
  

Милена.

  
   Точно так.
  

Ветран.

  
   И ваша сестрица вас настращала?
  

Милена.

  
   Конечно.
  

Ветран.

  
   Так будьте же уверены, что я ее утешу.
  

Милена.

  
   Этого быть не может.
  

Постан.

   Это так же возможно, как месяц поймать зубами. Кажется, мы все способы употребляли, но ничто не помогло.
  

Ветран.

  
   Вы все способы употребляли, и не успели; это не мудрено; надобно за всякое дело уметь приняться. Я ручаюсь, что не только ее утешу, да она будет у меня сегодня же петь и танцевать.
  

Милена.

  
   Она, которая гнушается светом?
  

Постан.

  
   Она не ест, не пьет.
  

Ветран.

  
   Все это будет. Она у меня и покушает. Я с этого-то и начну.
  

Постан.

  
   Пустое, любезный племянник, ты бредишь.
  

Ветран.

  
   Не изволишь ли об заклад, любезный дядя?
  

Постан.

  
   Что хочешь стану держать, любезный племянничек!
  

Ветран.

  
   Я не хочу, любезный дядюшка, ввести вас в великий убыток. Не изволите ль о тысяче рублях: это мне на свадьбу пригодится?
  

Постан

(подает ему руку)

  
   С радостию! поздравляю тебя без тысячи рублей.
  

Ветран.

  
   Увидим!

(К Милене.)

   Прекрасная Милена, вы, я надеюсь, позволите мне и у вас выиграть заклад несравненно дороже дядина; то есть, выйти за меня завтра же если увидите, что сестрица ваша не только утешится, но будет танцевать и песенки попевать.
  

Милена.

  
   Согласна, сударь. Но если вы проиграете, то не принуждайте меня быть за вами.
  

Ветран

(целует с восторгом ее руку)

  
   О, вы моя! вы моя жена. Это так верно, что я теперь же еду приготовляться к свадьбе. И тотчас ворочусь.

(Ветран и Милена уходят.)

  

Постан.

  
   Шалуну и ветренику все возможно кажется... Евдоким! заплатил ли ты лекарю?
  

Евдоким.

  
   Нет, сударь.
  

Постан.

  
   А для чего?
  

Евдоким.

  
   Он меньше двухсот и слышать не хочет.
  

Постан.

  
   Он врет! этого много.
  

Евдоким.

  
   Конечно много, сударь.
  

Постан.

  
   Сделай с ним счет... уходит.
  

Евдоким

(один)

  
   Счет с лекарем! это трудно; однако если он силен в сложении, то я не слаб в вычитании. Ах, если бы изо ста мне хоть сколько-нибудь осталось!
  

Действие второе

Явление 1

  

Карачун и Евдоким.

Карачун.

  
   Вот я и заехал.
  

Евдоким

(в сторону)

  
   Черт бы тебя взял!
  

Карачун.

  
   Сказывал ли ты, что я был здесь?
  

Евдоким.

  
   Сказывал.
  

Карачун.

  
   Ну, что же?
  

Евдоким.

  
   Все хорошо... велено мне вам заплатить...

(Лекарь протягивает руку.)

   Господин лекарь, вы не знаете, как я вас люблю.
  

Карачун.

  
   Благодарен, давай же деньги?
  

Евдоким.

  
   И как почитаю.
  

Карачун

(протягивая руку)

  
   Спасибо.
  

Евдоким.

  
   Я не только для того одного вас люблю, что люблю, да и для того, что вы великий лекарь, и быть вашим больным ужасное удовольствие, -- и такое удовольствие, что по мне лучше от ваших лекарств умереть, нежели от другого вылечиться, потому что вы не так долго мучите.
  

Карачун.

  
   Итак, я тебе и вправду нравлюсь?
  

Евдоким.

  
   Ах, сударь! неужто вы иное могли обо мне думать? Я и сплю и вижу, как бы мне занемочь, чтоб у вас полечиться.
  

Карачун.

  
   С охотою, мой друг, с охотою. Хотя ты и слуга, но за то, что ты меня любишь, буду лечить так же усердно, по такой же строгой медицинской методе, как и барина твоего.
  

Евдоким.

  
   Покорно благодарствую за ваши отеческие милости. Когда вы барина лечили, я не мог довольно вашею методою налюбоваться.
  

Карачун.

  
   И в самом деле, мой друг, ты видел, как все хорошо шло. Я не проронил ни черты употребляемой формы; что бы, впрочем, ни могло случиться, но больной всегда может быть уверен, что все по порядку происходит.
  

Евдоким.

  
   И покойник на вас ни в чем не может пожаловаться. Это великое утешение и вам, и вашим покойникам, что они на вас сердиться не могут.
  

Карачун.

  
   И конечно. Ежели умереть, то всякий рад по крайней мере методически умереть; впрочем, я не из тех врачей, которые дают волю болезням долго шалить. У меня, по вашей русской пословице: либо полон двор, либо корень вон, то есть: или болезнь к черту, или больной со двора.
  

Евдоким.

  
   Я то же самое вот перед вами с офицером говорил, который охотник медицину за окно кидать.
  

Карачун

(испугавшись)

  
   Разве он здесь еще?
  

Евдоким.

  
   Нет, сударь; да скоро будет.
  

Карачун.

  
   Заплати же мне скорей, чтобы мне за добра ума убраться.
  

Евдоким.

  
   Я вашу сторону против него брал и доказывал ему, как вас должно почитать.
  

Карачун.

  
   Что ж он?
  

Евдоким.

  
   И слышать не хочет.
  

Карачун.

  
   Докуда здоров; а как занеможет, увидим.
  

Евдоким.

  
   Чего моя усердная к вам любовь и преданность не делала?
  

Карачун.

  
   Послушай, Евдокимушка, продолжай всегда так любить меня, и защищай против шалунов, которые моей науке не верят; а за то из тех денег, которые мне заплатишь, возьми себе рублей... два.
  

Евдоким.

  
   Как, сударь, за такую любовь только два рубля?
  

Карачун.

  
   Ну, ну, возьми себе три.
  

Евдоким.

  
   Нет, господин Карачун, менее пяти не уступлю. Я знаю мою любовь: она слаба не бывает.
  

Карачун.

  
   Согласен, заплати же остальное.
  

Евдоким

(вынимает из кармана лист бумаги, карандаш и пишет)

  
   За любовь Евдокима к господину Карачуну, изо ста пять рублей; в остатке девяносто пять.
  

Карачун.

  
   Что это? не изо ста, а из двухсот.
  

Евдоким.

  
   Нет, сударь. Я господина Постана просил, но он говорит, что это дорого. Вообразите себе, какой скупой человек: за лучшего друга своего не хочет двухсот рублей заплатить!
  

Карачун.

  
   Какая негодность! если бы я знал, иначе бы поступил.
  

Евдоким.

  
   А что ж бы вы сделали?
  

Карачун.

  
   Я бы его просто, а не методически лечил. И вот за все труды, за все попечения великим людям какая плата! я все мое знание истощил на покойника. Ты помнишь, когда он жаловался на сильную боль в голове? Мне это по симптомам показалось сомнительно. Я всех авторов перерыл... Какого труда мне это стоило! однако же доискался в Галиене, что болезнь врет, и что не голове должно болеть, а печенке.
  

Евдоким.

  
   Смотрите, какая лгунья болезнь.
  

Карачун.

  
   Если так станут платить, то медицина всех искусных людей потеряет, а останутся одни простаки, которые не умеют ценить ее сокровищей и даром бросают свой бисер. Ну, да как быть: это вперед мне наука. Подавай же хоть сто рублей.
  

Евдоким.

  
   А пять-то рублей за мою любовь?
  

Карачун.

  
   Нет, это теперь слишком дорого.
  

Евдоким.

  
   Как изволите, я тверд в своем слове; и не уступлю... господин лекарь, право я вам пригожусь.
  

Карачун.

  
   Ну, перед тобой; подавай же остальные?
  

Евдоким.

  
   Постойте.
  

Карачун.

  
   Что еще?
  

Евдоким.

  
   Господин Постан приказал и в этих с вами счет сделать.
  

Карачун.

  
   Счет! какой?
  

Евдоким.

  
   Он всем вашим товарам цену назначил.
  

Карачун.

  
   Посмотрим, какую.
  

Евдоким.

  
   Извольте вы наперед сказывать вашу; а чтоб не ошибиться в платеже, то я по назначенной господином Постаном цене, за каждую вещь буду отсчитывать деньги.
  

Карачун.

  
   Изрядно, пиши. В первые три дня за шесть раз кровопускания, по пяти рублей за раз: пятью шесть тридцать пять.
  

Евдоким

(пишет)

  
   Изрядно. В первые три дня за шесть раз кровопускания, по два рубли за раз: дважды шесть, десять рублей.
  

Карачун.

  
   Я менее пяти не возьму, чтоб не унизить достоинства врачей под такую подлую цену.
  

Евдоким.

  
   Я более двух не дам, чтобы не унизить достоинства слуг под брань господина.
  

Карачун.

  
   Притом же арифметика твоя не верна: дважды шесть двенадцать, а не десять.
  

Евдоким.

  
   А разве ваша вернее? пятью шесть тридцать, а не тридцать пять.
  

Карачун.

  
   Ныне всякий дурак хочет уметь считать; разве ты не знаешь, что это счет медицинский?
  

Евдоким

(отдавал один империал)

  
   Вот вам десять рублей; а остальные два останутся в этом империале.
  

Карачун.

  
   Слышишь ли, меньше пяти...
  

Евдоким.

  
   Что-то шумит; конечно, давишний офицер.
  

Карачун

(вырывая из рук Евдокима империал, хочет уйти)

  
   Отдай это, а в остальном после сочтемся.
  

Евдоким.

  
   Постойте, сударь; нет никого.

(В сторону.)

   Что Ветран так долго не едет?..

(К Карачуну.)

   Продолжайте ваш счет.
  

Карачун.

  
   За десять дней визитов; всякий день по три раза, тридцать визитов; по крайней мере за каждый визит по три рубля; итого трижды тридцать, девяносто.
  

Евдоким.

  
   Не стыдно ли вам, господин лекарь, обсчитывать честных покойников, как дураков? В эти десять дней, вы дни три ни разу не приезжали.
  

Карачун.

  
   Не все ли равно? микстуры мои у него были вместо меня.
  

Евдоким

(в сторону)

  
   Ветран все еще не едет.

(К Карачуну.)

   Нет, сударь; за микстуры особливая была плата.

(Пишет.)

   За три дни ничего. За остальные семь дней, по рублю на день, итого семь рублей. Семь да два, что от кровопускания осталось, итого девять...

(Подает ему другой империал.)

   Вот вам десять рублей; теперь на вас один рубль.
  

Карачун

(не принимая)

  
   Ни йоты не уступлю. Как можешь ты думать, чтоб я это взял? Знаешь ли ты, что мои лошади гораздо более рубля мне в день стоят?
  

Евдоким

(в сторону)

  
   Какой этот Ветран, все не едет!

(К Карачуну.)

   Кто же виноват, господин лекарь? ездили б вы не четверкой, а на парочке, или бы еще на одной: тогда бы вам и от лошадок ваших кое-что осталось. Впрочем, больным вашим нет нужды, как вы ездите. Или вы хотите, чтоб они и лошадям вашим, как вам, платили за визиты? Ведь лошади к медицине не принадлежат.
  

Карачун.

  
   Я сам к господину Постану иду.
  

Евдоким

(увидя Ветрана)

  
   Какое счастие!

(К Карачуну.)

   А вот и господин офицер, и как сердит! он вам заплатит.
  

Карачун

(с торопливостью вырывает империал)

  
   Подай десять рублей.
  

Евдоким

(вслед ему)

  
   Хотя на вас рубль, однако квит.
  
  

Явление 2

Ветран и Евдоким.

  

Ветран.

  
   Скажи Милене и дяде, что я воротился, и что готов начать мою операцию. Поди, а наперед вели внести все крендели, которые из Выборга я привез.
  

Евдоким.

  
   Конечно, для покойного господина Добросердова.
  

Ветран.

  
   Да.

Евдоким.

  
   Как же он их жаловал! если бы он ведал, что вы их привезете, может быть, погодил бы умереть.
  

Ветран.

  
   Кто ж виноват? на что он так спешил?
  

Евдоким.

  
   Теперь ваши убытки пропали?
  

Ветран.

  
   Ничего не бывало; они мне более пригодны, нежели ты думаешь. Да это не твое дело. Поди и сделай, что я тебе велел. Послушай, не забудь велеть, чтобы шеколат был готов.

Явление 3

  

Ветран

(один)

  
   Надобно мне как можно более печальным при Изабелле казаться. Чтобы понравиться тому, кого хочешь утешить, должно точно так же пригорюниться, как тот, кто стонает. Но мне не случалось ни о чем печалиться, и не знаю, как за то приняться. Однако я видывал разного рода унылых. Когда оригинала нет, и копия хорошая годится. Неужто нельзя подделаться под страсти чужие? можно... Искусные актеры, преобратясь в героя, охают и плачут лучше тех, которые в самом деле плачут... Вот зеркало, начнем твердить роль.

(Смотрится в зеркало.)

   Какие странные черты! никоторая не хочет склониться к печали: все бы им смеяться... Ну, Ветран! протягивай лицо... длиннее... еще длиннее... вот так... чтоб рот был немножко разинут... хорошо!.. и щеки впали... очень хорошо! пошевеливай губами и горлом, будто хочешь плакать и насилу удерживаешься. Надобно при этом всхлипывать... Беленький платок в руке. Нет слез... табак есть; но это я успею сделать и при Изабелле осторожно... Веки надобно на глаза опустить, будто и на свет не хочется смотреть... Изрядно!.. а если не нарочно взглянешь, то, чтобы зрачки были красны, будто от многого плаканья... для этого есть кулаки, чтоб натереть глаза. Прекрасно!.. В сильной печали не надобно прямо и твердо на ногах стоять, немножко сгорбиться, будто голова с плеч валится... и пошатываться. О, этому я горазд! такая печаль мне знакома от портера... Голос!.. А! это очень нужно! надлежит говорить протяжно, с перерывкою, будто язык не ворочается... и томным умирающим голосом... вот так...
   (При сих словах выходят Изабелла, Милена, Постан.)
   Несчастная Изабелла!.. злополучный Ветран!.. дорогой! любезный!.. дрожайший Добросердов! на кого ты нас бедных покинул?

Явление 4

  

Изабелла, в глубоком трауре, Милена, Постан и Ветран.

  

Изабелла.

  
   Ах, бедный Ветран! помня дружбу его, так же отчаян, как и я!
  

Ветран.

  
   Ах, сударыня!.. видя вас... промолвить не могу... ноги меня не держат.

(Садится.)

  

Изабелла.

  
   Ах, дорогой Ветран!.. кто б это думал!.. поддержите меня!..

(Милена и Постан ее сажают.)

  

Ветран.

  
   Какое злейшее несчастие!.. мой благодетель!..
  

Изабелла.

  
   На свете все кончилось для меня...
  

Ветран.

  
   Я не дивлюсь, что вы так отчаянны... Если б вы видели мое сердце!..
  

Изабелла.

  
   Я вижу, любезный Ветран!.. ваше лицо мне доказывает.
  

Ветран.

  
   Скажите мне, как это случилось?
  

Изабелла

(плача)

  
   Ах!..
  

Постан.

  
   Не стыдно ли, племянник, растравлять горесть, твердя о печальном случае.
  

Ветран.

  
   Растравлять горесть!.. я виноват ли, что не могу одолеть себя? А ежели я моей тоской несносен, то лучше выйду отсюда, чтоб наедине по воле плакать.
  

Изабелла.

  
   Не оставляй меня, любезный Ветран! Мне приятнее быть с тем, который мне сострадает, нежели с тем, который утешает; и если что может, хотя и не утешить, но по крайней мере усладить мое отчаяние, то ваши слезы о моем любезном супруге.
  

Ветран

(плача)

  
   Ах, сударыня! какой он был пребесценный человек.
  

Изабелла

(рыдая)

  
   Ах!..
  

Ветран

(плача)

  
   Нежный муж.
  

Изабелла

(рыдая)

  
   Ах!..
  

Ветран

(плача)

  
   Добрый друг!
  

Изабелла

(рыдая)

  
   Ах!
  

Ветран

(плача)

  
   Добродетельный гражданин!

Изабелла

(рыдая)

  
   Ах!
  

Ветран

(плача)

  
   Как он любил добро делать! как любил вас! как любил меня!.. а его уж нет с нами... уф! я тресну от тоски!
  

Изабелла.

  
   Ах! я чувств лишилась...

(Упадает в обмороке.)

Постан.

  
   Ты, я думаю, хочешь ее уморить... Шалун! можно ли быть так жестоку!
  

Ветран.

  
   Вы радуетесь этому. Вам кажется, что вы уже выиграли заклад.
  

Милена.

  
   Любезная сестра, опомнись... она чуть дышит. Помогите ей! Изабелла! Изабелла!
  

Изабелла.

  
   На что вы стараетесь возвратить мне чувства? как бы я была счастлива, если бы навеки перестала себя чувствовать!
  

Постан.

  
   Сударыня! если бы вы не были так умны, так рассудительны, я не удивлялся бы вашему малодушию; но вы имеете рассудок превосходный и столько твердый, что если захотите им воспользоваться, то можете умерить вашу горесть и не допустить себя до самоубийства, зная, что вы тем только сделаете ужасное пред Небесами преступление, а не возвратите того, которого им угодно было взять у вас.
  

Ветран

(в сторону)

  
   Пошла проповедь! эти умные люди очень глупы.
  

Изабелла.

  
   Вот твои друзья, несчастный супруг! не хотят, чтоб я тебя и оплакивала.
  

Ветран.

  
   Я посмотрю, как осмелятся меня утешать.
  

Постан.

  
   О! ты можешь пробыть и без утешения.
  

Ветран.

  
   Вот какие ныне друзья!.. покойника не велят оплакивать, а живого не хотят утешать!.. да хорошо и делают. Я ни для кого не перестану плакать и рваться.
  

Постан.

  
   Пожалуй, сколько угодно будет.
  

Ветран.

  
   Ах, бедный Добросердов!.. мой покровитель!.. мой наставник!.. Ты из памяти моей ни на минуту не выйдешь. Я вижу тебя; ты как будто передо мной стоишь: вот кроткая его поступь!.. вот привлекательная его улыбка!.. вот так-то он язычок мило выставлял... ах!..
  

Изабелла.

  
   Ах!
  

Ветран.

  
   Как я счастлив, что я тобою воспитан, наставлен... как я радовался, что, видя меня, говорили: он как две капли с г. Добросердовым... А теперь только одна капля осталась!..
  

Изабелла.

  
   Ах, любезный Ветран!
  

Ветран.

  
   Я не знаю, как это сделалось; но все его чувства, даже все его вкусы стали моими... Помните ли, сударыня!.. начнемте с самого утра, когда он с постели вставал... сперва, бывало, поцелует вас нежно...,

(целует Изабеллу)

   потом... время завтракать... выборгские крендели... а! сударыня! как он их жаловал! и я, в горести моей, ничего кроме их не ем

(вынимает несколько кренделей)

   Они и потому мне приятны, что он их очень любил, и потому, что я ими не себя, а горесть мою питаю. Когда я их ем, мне кажется, что не я, а г. Добросердов их кушает... Я все знаю его приемы... как он, чтоб продолжить сладость вкуса, их сухие долго жевал.
  

Изабелла.

  
   Нет, дорогой Ветран, вы забыли, он их не сухие, а всегда с шеколатом кушивал...
  

Ветран.

  
   Точно так, сударыня!.. Евдокимушка, подай шеколату... Мы, сударыня, не для укрепления себя станем пить его, но для того, чтобы воспоминовением всех и самомалейших подробностей любимого человека, продлить тоску, которая без того может ослабнуть...

(Приносят чашки с шеколатом, а Ветран подносит к Изабелле с кренделями.)

   Он всегда любил, чтоб я ему подавал. Бывало, о любезный человек! с какою приятностью, накроша целый крендель в шеколат, все вместе выкушивал.
  

Изабелла.

  
   Нет, мой дорогой Ветран, он не клал кренделей в чашку, а откусывал и запивал шеколатом.
  

Ветран.

  
   Как, сударыня?
  

Изабелла.

  
   Вот точно так.

(Прикусывает кренделя и запивает шеколатом.)

  

Ветран.

  
   Дядюшка! что же вы не кушаете?.. видно, вам не так жаль того, который мне был вместо отца.
  

Постан

(в сторону)

  
   Шалун, поминанье делает шеколатом.

(Ветрану.)

   Ты знаешь, что я его в рот не беру.
  

Ветран.

  
   Тем больше бы жертвы принесли, принудя себя... Если бы покойник и деготь кушивал, я со вкусом стал бы его пить... когда он пивал шеколат, тогда был веселее, нежели в другие часы. Как остро шутил, как приятно рассказывал прибасенки... Вы помните, сударыня, рассказы его о том, как он на вас женился... о первом-то случае, как вы, слыша то, краснели! А я как хохотал!.. А теперь хотя улыбнемся вместе, потому что его уж с нами нет!
  

Изабелла.

  
   О, Боже мой! уж нет его!
  

Постан

(Милене)

  
   Примечаете ли, что стоны слабее становятся. Я начинаю думать, что он у нас выиграет.
  

Милена

(Постану)

  
   Я от всего сердца желаю проиграть.
  

Постан

(Милене)

  
   Вы прибыльно проиграете; а я тысячу рублей! однако еще далеко до совершенного успеха...
  

Ветран.

  
   О чем бишь мы говорили?.. да, что его лучшее время было за шеколатом... Чего он не делал? шутил, резвился, пел песни... Признайтесь, сударыня, что у него голос был очень приятный.
  

Изабелла.

  
   Ах! нельзя приятнее!
  

Ветран.

  
   А особливо, когда он певал любимую свою песенку... Я его голосом и манером точно ее спою...

(Поет песню.)

  

Изабелла.

  
   Нет, сударь, не так.
  

Ветран.

  
   Кажется, точно так.
  

Изабелла.

  
   На конце он иначе выводил. Притом же с превеликою приятностью поднимал и опускал, то вверх, то вниз.
  

Ветран.

  
   Куда как бы я хотел точно так же делать!..

(Поет; Изабелла поправляет, где ей кажется не так, и сама подпевает.)

  

Постан

(в сторону с досадою)

  
   Повеса выиграет!
  

Ветран.

  
   Точно так, сударыня. Я признаюсь, что я без вас далеко отставал, но вы мне помогли поймать настоящий его тон; повторимте еще...

(Повторяет с Изабеллою.)

   Какой прекрасный голос этой песни!.. нельзя и не быть, потому что покойник ничего дурного не мог любить... Какой у него был вкус во всем высокий!
  

Изабелла.

  
   Ах, сударь, очень высокий! вы лучше всех чувствуете, сколь велика моя потеря.
  

Ветран.

  
   Нельзя не чувствовать: она равно и моя. Он в нас только в двух разделен, и в нас только будет продолжать жизнь свою по смерти. Мы всякий день будем делать то, что он делал: поплачем, да и попоем; попоем да и поплачем... Какой приятный долг для печальных питать горесть беспрестанно. Мы, сударыня, живя так, скорее можем быть сочтены покойниками, нежели г. Добросердов, потому что мы оба будем не мы, а г. Добросердов.
  

Изабелла.

  
   Как вы мне милы, любезный Ветран!.. Каждое ваше слово есть новое одобрение любви моей к супругу, которая никогда не угаснет.
  

Ветран.

  
   Я не понимаю безрассудства этих говорунов, которые хотят утешить, которые желают уменьшить горесть о любимом человеке. Я их никогда не слушаю... Они смешные пустомели... Не правда ли, дядюшка?
  

Постан

(с досадою)

  
   Правда, правда.
  

Ветран.

  
   Вы при мне не смейте рта разинуть со своим утешением... Слышите ли? я хочу печалиться... О, милый Добросердов! что ни говорю, а ты-таки тут, как тут... Когда развеселится, какой же он был живой; бывало, на балах беспрестанно танцует... как теперь гляжу... когда он танцовывал свой любимый контроданс, в котором он отменно мастерски делывал плечом... По справедливости, его почитали душою танцев, потому что без него все было мертво... какая приятная живость! какая неподражаемая быстрота в ногах!..

(Поет и танцует контроданс.)

   Однако без фигуры нельзя показать всего искусства!.. Прекрасная Милена, будьте моею парою; а вы, дядюшка, хоть со стулом.
  

Милена.

  
   Мне танцевать?
  

Ветран.

  
   Да; со стулом... только, чтобы показать госпоже Изабелле, что я умею его любимый контроданс, и которой он сам выдумал...

(Становит стул против Постана, а сам становится с Миленою в пару и поет и танцует с нею.)

   Нет, ошибся.
  

Изабелла.

  
   Ошиблись, любезный Ветран; балансировать должно с дамою не сначала, а обошед пару.
  

Ветран.

  
   Это правда, да пара-то у нас другая деревянная... Так ли я теперь сделаю?

(Поет и танцует.)

   Вот тут-то он делывал свой любимой па, с отменною приятностью... Вот этак.
  

Изабелла

(встав со стула)

  
   Не так, сударь.
  

Ветран.

  
   Которою ногою он начинал?..

(Делает па.)

   Кажется так?
  

Изабелла

(показывая)

  
   Нет, сударь, начинал этою, и вот этак делал.
  

Ветран

(Милене)

  
   Станьте с дядею, а я с госпожою Изабеллою.

(Став с Изабеллою, поет и танцует.)

  

Изабелла.

  
   Вот теперь точно так.
  

Ветран.

  
   Еще один раз...

(Повторяет то же с Изабеллою.)

   Ну дядюшка, начинайте.
  

Постан.

  
   Я не умею.
  

Ветран

(Милене)

  
   Покажите ему...

(Ветран поет, а Милена водит Постана; по окончании их Ветран опять начинает с Изабеллою.)

  

Постан.

  
   Я более не могу.

(В сторону.)

   О, женщины!
  

Ветран

(Постану)

  
   Я и тем доволен, что вы мне помогли

(на ухо)

   у вас выиграть.

(К Изабелле.)

   Сударыня, как приятно мне разделять с вами горесть мою!
  

Изабелла.

  
   Я рада, что в вас вижу сотоварища моей тоски; что вы, не утешая меня, печалитесь вместе со мною.
  

Ветран.

  
   Любезный наш покойник будет в нас двух беспрестанно жить... Мне хочется, чтоб ваша сестрица поближе участвовала в том, вышед за меня. И нам троим еще веселее будет печалиться. Согласитесь на мое счастие, которое наш любезный Добросердов мне определил.
  

Изабелла.

  
   Можете ли вы сомневаться, чтоб я не согласилась?.. но теперь... сами рассудите...
  

Ветран.

  
   Сударыня, не беспокойтесь об этом; мы сделаем такую тихую, такую печальную свадьбу, что все будут плакать.
  

Изабелла.

  
   Что скажешь, сестрица?
  

Милена.

  
   Я не могу не согласиться на то, к чему и мое и все дает право Ветрану.
  

Изабелла.

  
   Я согласна, будьте счастливее меня.
  

Ветран.

  
   Нет, сударыня, мы не намерены быть счастливее вас, а так же, как вы, не переставая крушиться...

(Изабелла и Милена уходят.)

  

Ветран

(проводя Изабеллу и опять воротясь к Постану, смеясь)

  
   Любезный дядюшка, о женщинах спорь до слез, а об заклад не бейся.

(Уходит.)

  

Постан.

  
   Я вижу, что повесы, такие как ты, из них все могут сделать.
  

Комментарии

  
   Впервые: Собр. соч. Т. 5. М., 1803. Написана, вероятно, не ранее конца 1787 г.: в собрание сочинений 1787 г. пьеса не вошла, время действия охарактеризовано как военное, а война с Турцией началась 13 (24) августа 1787 г. Еще вероятнее предположить, что пьеса написана после начала войны со Швецией (21 июня (2 июля) 1788 г.), ведь офицер Ветран прибыл в отпуск из Выборга. Первые известные даты постановок комедии в Петербурге -- 22 мая и 11 октября 1789 г. Трудно сказать, почему пьеса была снята со сцены, но после ее возобновления в 1795 г. в Петербурге (4 февраля) и постановки в Москве (10 декабря), "Траур" стал одной из самых репертуарных русских комедий. В 1795-1800 гг. прошло 29 спектаклей в Петербурге и 11 в Москве, в 1802-1809 -- на обеих столичных сценах вместе 21, в 1811-1816 -- 20 представлений, в 1819-1822 гг. комедия была еще 5 раз дана в Москве. Вероятно, прекращение постановок "Траура" объяснялось тем, что некоторые реалии устарели. 22 мая 1839 г. в Петербурге и 11 октября 1844 г. в Москве (словно в ознаменование пятидесятилетия премьеры) была представлена переделка комедии Княжнина (как специально оговорено в афише) "Чего на свете не бывает, или У кого что болит, тот о том и говорит", водевиль в 1 действии В. В. Годунова. Успех этой переделки был весьма значителен и прочен: в Петербурге (1839-1893 гг.) пьеса прошла 119, в Москве (1844-1883 гг.) -- 37 раз.
    

Действующие лица

  
   Постан -- видимо это имя должно ассоциироваться со словом "постоянный" и противопоставляться имени легкомысленного Ветрана.
   Карачун -- простонародное наименование смерти. Поскольку Карачун говорит: "по вашей русской пословице" (д. II, явл. 1), видно, что он иностранец, а его имя стилизовано под русифицированное прозвище.

Действие I

  
   С. 169  Сто рублей золотых -- 100 руб. золотыми монетами (империалами), приравненными к 10 руб. серебром (золото ценилось в 15 раз дороже, чем серебро).
   С. 170  Бездельник -- см. примеч. к "Хвастуну" (с. 512).
   С. 171  Кондолировать -- от лат. сondoleo -- соболезновать.
   ...никому не дозволяю со мной шутить, разве только моим больным, в случае нужды, для растягивания их селезенки -- растягивание селезенки, органа, регулирующего образование и обращение крови, связывается в сознании людей XVIII в. с шутками, видимо, через популярную тогда теорию "гуморов", согласно которой сангвинический (полнокровный) человек расположен к веселью и шуткам. Вместе с тем, увеличение объема селезенки -- признак скорее патологический, чем благоприятный, поэтому цель, которой добивается Карачун, заставляя пациентов смеяться, их гибель. Однако представление о враче как о враге смеха сформировано не антимедицинской комедиографией, а восходит к трудам Гиппократа: "Тот врач, который изливается в смехе и сверх меры весел, считается тяжелым, и этого должно в особенности избегать" (Гиппократ. Клятва. Закон о враче. Наставления. Минск, 1999. С. 18).
   С. 172  Двести рублей -- сумма для оплаты одного визита огромная: столько денег получал в год лекарь, состоящий на государственной службе. За 200 руб. после смерти Княжнина издатель И. П. Глазунов купил все его ненапечатанные рукописи, а в 1787 г. за 400 руб. 150 экземпляров четырехтомного собрания сочинений писателя.
   ...он сам виноват в том, что умер... -- типичные для комедийных врачей аргументы Карачуна восходят к совершенно серьезным аргументам Гиппократа, защищавшего не сумевших вылечить больного врачей: "Не гораздо ли правильнее думать, что они-то предписывают надлежащее, а те больные натурально не могут повиноваться как следует, а не повинуясь, подвергаются смерти. И причину этого люди, неправильно рассуждающие, возлагают на совершенно безвинных, а виновных оправдывают" (Гиппократ. Клятва. Закон о враче. Наставления. С. 54).
   Ордонация -- от лат. ordinatio -- назначение, предписание.
   Волочила; как будто старинный воевода челобитчика. Однако вы апелляцию внесли в коллегию смерти -- воеводами в народе продолжали называть и после петровских реформ начальников государственных учреждений; подобная терминология использовалась в сатирических текстах для отвлечения цензуры, не случайно воевода назван старинным. Челобитчик -- проситель. Апелляция -- прошение о пересмотре решения низшей инстанции при судебном процессе. Коллегия -- высшие органы исполнительной и судебной власти в XVIII в.
   С. 172  Эскулап -- греческий бог врачевания.
   Бургав (Бургаве) Герман (1668-1738) -- голландский врач и химик, противник шарлатанства и создатель первой научной клиники, впервые использовавший в медицине термометр и лупу. При видимом уважении к Бургаве уподобление античного божества и новейшего ученого должно было в XVIII в. дать комический эффект, особенно если Княжнин имел в виду не великого врача, а его племянника Германа Каау-Бургава (1705-1753) -- лейб-медика императрицы Елизаветы Петровны и президента российской Медицинской коллегии, или Абрагама Каау-Бургава (1715-1758) -- медика, профессора Петербургской Академии наук.
   Молодчик мой с темляком -- особенностями офицерского мундира в XVIII в. были шелковый черно-золотой шарф, повязанный на поясе, и шпага с темляком (петлей, прикрепленной к эфесу, чтобы удобнее держать оружие) из черно-желтой ленты, часто с кистями, а также трость.
   ...последний цирюльник -- в XVIII в. цирюльники не только стригли и брили, но выполняли простейшие хирургические операции (делали кровопускания и т. д.).
   С. 174  ...ежели офицер отправлен... и т. д. -- в екатерининскую эпоху начинает складываться офицерское сообщество, решение которого оказывается законом для всякого его члена, слово данное товарищам по полку является нерушимым. Ветран поэтому с шутливым ужасом уподобляет суд офицерского сообщества трибуналу, а нарушение товарищеского обещания дезертирству.
   С. 175  Нынешнее военное время -- см. общий коммент. к пьесе (с. 532).
   С. 176  Мою роту -- ротами командовали капитаны (чин 9 класса).
   С. 177  ...как Марс из рук Венеры от вас отправлюсь в полк -- в римской мифологии бог войны Марс был возлюбленным богини любви Венеры.
   С. 179  ...о тысяче рублях -- приблизительно трехмесячное жалование Ветрана.
   Шалуну и ветренику -- см. примеч. к "Неудачному примирителю" (с. 528).
   Он врет -- см. примеч. к "Хвастуну" (с. 521-522).

Действие II

  
   С. 182  ...однако же доискался в Галиене, что не голове должно было болеть, а печенке -- великий римский медик Клавдий Гален (129-201?) считался непререкаемым авторитетом, и его имя часто использовали шарлатаны для придания весомости своим речам.
   С. 182  Даром бросают свой бисер -- отсылка к фразе из Нагорной проповеди Христа (Мф. 7, 9): "Не давайте святыни псам и не мечите бисера своего перед свиниями, дабы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас".
   ...в первые три дня за шесть раз кровопускания -- пристрастие к кровопусканиям -- типичная черта врача в старинной комедии, однако она не является выдумкой. В лечебниках XVIII в. предлагалось пускать кровь при насморке и зубной боли (Тиссо А. И. Наставление народу в рассуждении его здоровья. СПб., 1781. С. 108, 116), при горячке, полнокровии и глазных болях -- фунт (4 унции), даже при головной боли с похмелья рекомендовалось выпить холодной воды и пустить две унции крови (Рост Х. Деревенский лечебник. М., 1793. С. 8, 9, 11). Но если предположить, что Карачун при каждой операции ограничился всего одной унцией (109 г.), что, как было видно из примера, не было принято даже при легких заболеваниях, то за три дня Добросердов потерял очень много крови, не менее 650 г., и это крайне обессилило больного.
   С. 183  Империал -- золотая десятирублевая монета.
   Мои лошади гораздо более рубля в день стоят -- Карачун несомненно преувеличивает стоимость содержания лошадей.
   С. 184  Крендели... из Выборга -- в Павловской слободе Выборга выпекались крендели, не черствевшие в течение 10 дней, поэтому перевозившиеся в соседние области России и пользовавшиеся широкой известностью. После отхода Выборга к Финляндии производство их постепенно прекратилось и секрет был забыт. Технология приготовления выборгских кренделей подробно исследована В. В. Похлебкиным (Похлебкин В. В. Моя кухня и мое меню. М., 1999. С. 360-362), который, к сожалению, не будучи знаком с комментируемой пьесой Княжнина, ошибочно утверждает: "Выборгские крендели "родились", по-видимому, в третьем десятилетии XIX в. До тех пор о них никто и нигде не упоминает". Тесто приготовляется в три приема: сперва густое, наподобие замазки, тесто из пшеничной муки на молоке и пресных дрожжах; после подхода опары в нее добавляются мука, молоко, яйца, сливочное масло, сахарный песок и кардамон; поднявшееся тесто взбивают до пузырьков, загибают крендели в форме восьмерки и оставляют их подходить. Перед тем как посадить крендели в русскую печь, их на специальной лопате, покрытой соломой, быстро окунают в кипяток, благодаря чему они и не черствеют.
   С. 189  Контроданс -- (от франц. contredanse) бальный танец, который считался веселым и танцевался 2-4 парами. Дамы и кавалеры становились друг напротив друга и исполняли разнообразные фигуры, в которых допускалась импровизация.
   ...без фигуры нельзя показать всего искусства -- фигурой называется движение пары (или пар), а не одного танцора.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru