Колбасьев Сергей Адамович
Салажонок

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Колбасьев Сергей Адамович

Салажонок

Глава первая

   Васькино полупальто, когда-то защитного цвета, от жирных пятен и прочей грязи стало почти черным. Из многочисленных его дыр клочьями лезла бурая вата, и рукава его, дважды подвернутые, все же были длинны. Все это, однако, Ваську не смущало. Его щегольство имело особый характер -- он носил за веревочным поясом две разряженные ручные гранаты. Из сказанного совершенно ясно, что Ваське было шестнадцать лет, что он был партизаном и что рассказ этот начинается в тысяча девятьсот двадцатом году.
   О Васькином происхождении и судьбе много говорить не приходится, -- они были самыми обыкновенными. Отец, харьковский железнодорожник, пропал во время немецкой войны; мать, уборщица в эпидемических бараках, два года спустя умерла от сыпняка. Ни сестер, ни братьев у Васьки не было. Он сел в поезд и поехал к родным в деревню, но до него по тем местам прошли петлюровцы, и ни деревни, ни родных он не нашел. Зато его нашел партизанский отряд Чигиря. Чигирь был толстым и хладнокровным пастухом. Он отлично умел спускать под откос белые поезда и не без успеха громил неприятельские обозы. Он одновременно с Махно изобрел пулеметы на тачанках и снабжал свои боевые колесницы соответствующими надписями: впереди -- "Черта лысого уйдешь" и сзади -- "На-кась, выкуси". Кормили в его отряде превосходно.
   Лето и зиму Васька провоевал в должности разведчика, подручного при пулемете, помощника кашевара и вообще партизана широкой специальности. К весне белый тыл ушел в Крым, в бутылку, куда залез последний генерал -- Врангель. Дело партизанщины окончилось, но охота партизанить осталась. Чигирь решил переметнуться к белым, и переметнулся бы, если бы его ближайший друг и помощник, кузнец Сашка Дрягалов, вовремя его не пристрелил. Постреляв еще немного, Дрягалов отвел отряд разоружаться в Мариуполь. Таким образом, к первому мая тысяча девятьсот двадцатого года Васька оказался в абрикосовом саду на горке над Мариупольским портом.
   Абрикосов еще не было, а потому все Васькино внимание было обращено в сторону моря. Он видел его впервые, но был разочарован -- оно лежало совершенно гладкое и пустое.
   Справа синей неинтересной полосой тянулась Белосарайская коса, слева и впереди просто ничего не было. Васька зевнул, прикрывая рот рукой, повернулся и пошел. Он определенно был недоволен всем на свете, и в особенности слишком горячим солнцем.
   В чертовом полупальто можно было задохнуться, но снимать не годилось: не было рубахи. От адской жары хотелось пить, а пить было нечего. Кончилась Васькина вольная жизнь, и неизвестно было, что делать и куда податься. Неизвестно даже, куда пойти за пайком.
   Может, в Красную Армию? Васька поморщился и замотал головой. После вольной войны идти в работу? Шагать строем да слушать приказы? Новое дело!
   Васька отлично знал, что его не возьмут. Скажут; мальчишка-партизан от Чигиря и, может, такой же бандит. Но предпочитал думать, что сам не хочет. Так было легче.
   И все-таки было погано. Васька шел сквозь весенний сад и сверкающий день со стиснутыми в рваных карманах кулаками. Он совершенно не соответствовал первомайской природе, и она его раздражала.
   -- Сволочи! -- вдруг вскрикнул за кустом высокий голос.
   Это настолько совпало с Васькиным настроением, что он остановился и даже открыл рот.
   -- Прохвосты! -- добавил голос и продолжал стремительным нагромождением яростной, почти непонятной брани. Васька выслушал до самого конца и, только когда у ругателя перехватило дыхание, шагнул вперед.
   За кустом, поставив ногу на камень, стоял замечательный военный моряк с крепко напомаженным коком над свирепым лбом, с открытой волосатой грудью и непомерным клешем, перекрывавшим ботинки.
   -- Что такое? -- спросил Васька.
   -- Что? -- возмущался военмор. -- А то самое! Управление военного порта, обмундирование первого срока за счет республики!
   -- Ты чего ругаешься?
   Военмор топнул ногой о камень. От этого его ботинок коротко шлепнул подошвой.
   -- Вот что! -- понял Васька. -- Подошва, значит. А ты ее проволокой, -- и показал на собственные ноги.
   -- Портовые крысы! Холеры! -- снова разъярился военмор. -- Разве это товар? Шел по дорожке, прихватил грунта -- и нет подошвы! Разве это работа?
   Васька соболезнующе плюнул.
   -- Чтобы я, военмор Яков Суслов, шлепал ихним дрянным барахлом! Чтобы они сидели на нашей шее, сосали нашу кровь и по шесть пар хороших штиблет носили!
   -- Кто? -- не выдержал Васька. -- Как шесть пар носят?
   -- Крысы военпортовские!
   Крысы с шестью парами ног показались Ваське неправдоподобными. Он рассердился:
   -- Чего мелешь?
   Можно ли в двух словах разъяснить постороннему сложные взаимоотношения между управлением военного порта и плавающим составом флотилии? Можно ли заниматься хладнокровным разъяснением, когда отваливается подошва? Суслов понял, что его негодование до Васьки не доходит, но махнул рукой и пошел, прихрамывая на больной ботинок.
   Васька молча двинулся за ним. Времени у Васьки хватало, и любопытство его было затронуто.
   -- Привязался? -- немного спустя спросил Суслов. Он был доволен, что приобрел слушателя, и дружелюбно добавил: -- Какого рожна нужно?
   -- Посмотреть, -- ответил Васька. Посмотреть на порт стоило.
   Тропинка из сада вышла к путям, к платформам, груженным длинными серыми пушками и огромными черными шарами, к поленницам сложенных под брезентом тяжелых снарядов, к нагроможденным ящикам самых различных размеров и форм.
   -- Строим флотилию, -- сказал Суслов, -- гада Врангеля из Крыма вышибать. Споткнулся и вдруг рассвирепел: -- Своих гадов сперва перебить надо! С таким обмундированием воевать?
   Васька взглянул на собственное обмундирование, и Суслов сразу стал ему неприятен. Чего он волнуется? Воевать можно. Пушек хватает.
   Пушки дали его мыслям новое направление.
   -- Зачем они такие длинные?
   -- Чтобы стрелять, -- кратко ответил Суслов.
   Ответ был невразумителен, но, раньше чем добиваться полной ясности, нужно было спросить про шары на платформах.
   -- Это что?
   -- Мины заграждения.
   -- Зачем?
   Суслов не ответил.
   Дальше шли молча, потому что Васька обиделся. На путях кучками стояли моряки -- самая большая и веселая кучка у походной кухни. На ящиках с надписями "Гангут" и "Полтава" сидели и курили. Совсем такие же ящики были в отряде Чигиря с подрывным материалом.
   Васька вдруг забеспокоился:
   -- Зачем курят?
   -- А тебе что?
   -- А что в ящиках?
   -- Чепуха. Прицелы и всякая принадлежность. Артиллерийское имущество. Васькино беспокойство Суслову показалось занятным. -- А нам, впрочем, плевать. Мы на чем хочешь покурим. Хочешь на бездымном порохе, хочешь на бензине. Привыкли.
   Васька широко раскрыл глаза, и Суслов почувствовал себя героем. Он очень любил геройствовать, а потому сразу оживился:
   -- Посмотрел бы ты, парнишечка, нашу морскую войну, не то запел бы. Тут тебе штормяга такой, что чуть ногами кверху не ставит и через мачты волной хлещет, а мы ему прямо в рожу идем. И я на штурвале стою -- я рулевой! Или кроют нас из двенадцатидюймовых -- один снаряд сто пудов весит!
   Стопудовый снаряд значительно превышал существовавшие в действительности, но на Ваську подействовал. Военмор Суслов купался в отраженных на Васькином лице лучах своей славы. Его наслаждение было тем более полным, что ни разу в жизни он не слышал двенадцатидюймовой стрельбы и за всю службу с восемнадцатого года совершил только один морской поход: с правого берега Невы на левый.
   -- Пойдем, браток, к нам на "Республиканец". Чаю дам, -- ласково сказал он и, подумав, добавил: -- С хлебом.
   "Республиканец" стоял у стенки и был самым обыкновенным буксиром, по случаю войны переименованным в сторожевое судно. На корму ему поставили семидесятипятимиллиметровую, под мостик два пулемета. Борта, трубу и рубку окрасили серым цветом. Команду набрали новую из военморов, но командира, за недостатком в эшелонах комсостава, оставили прежнего. Комиссара назначить еще не успели.
   Командир Апостол Константинович Мазгана плавал на своем суденышке семнадцать лет, знал каждую его заклепку, но в перекрашенном и вооруженном виде его боялся. Он никак не мог привыкнуть к его новому имени, никак не мог понять своей новой службы, от нервности все время пил чай и распоряжался. Он чувствовал себя очень несчастным.
   -- Товарищ! -- заволновался он, увидев на стенке Суслова. -- Зачем же это вы ушли гулять? Вам как раз нужно было заступать на вахту, разве же это можно?
   -- Идем, что ли? -- предложил Суслов Ваське. Он был горд своим неверно понятым званием военмора и штатского командира Мазгану не уважал.
   По узкой сходне они спустились на палубу. Среди досок от разбитых ящиков, в угольной пыли, оставшейся после погрузки, валялись еще не разобранные брезентовые чемоданы, -- часть команды прибыла всего несколько минут тому назад. Корабль был неорганизован и бестолков, но Васька этого не заметил. Он с опаской смотрел на маленького, усатого и потного командира, но тот, неожиданно забормотав, убежал к себе в каюту.
   -- Гуляешь, значит? -- спросил Суслова коренастый моряк в рабочем платье. Любишь, чтобы за тебя другие служили?
   -- Служба! -- возмутился Суслов. -- Служба на такой калоше! На какой черт служба, когда у Врангеля миноносцы и все прочее?
   -- А ты поменьше разговаривай, -- спокойно посоветовал моряк в рабочем. Его глаза неожиданно засветились, и Суслов сразу остыл:
   -- Да я, товарищ Ситников, ничего. Я только ходил в порт, а по дороге подошву сорвал. Вот смотри, -- и поставил ногу на машинный люк.
   Моряк в рабочем платье, рулевой старшина Ситников, был старым моряком и очень выдержанным человеком. Никому ни разу худого слова не сказал, и тем не менее весь "Республиканец" его побаивался. Звали его не иначе, как товарищ Ситников, или по имени и отчеству -- Павел Степанович.
   Он осмотрел ботинок и поковырял ногтем подошву. Потом выпрямился.
   -- Кожа в целости. Получи у Бравченко парусной нитки, прошей и заступай на вахту.
   Васька смотрел молча. На его глазах в течение нескольких минут произошла переоценка ценностей. Командир оказался ничтожеством, простой моряк командиром, а герой Суслов -- совсем не героем. Почему? Задать этот вопрос было некому, и Васька сплюнул через борт.
   -- Не умею я шить, -- признался Суслов.
   -- Плохой моряк, -- ответил Ситников. -- Баба и та шьет.
   Суслов оглянулся на Ваську, пожалел, что привел его с собой, и разозлился, но злость свою в обращении к Ситникову не проявил.
   -- Все равно не поспеть. Ты уж, Павел Степаныч, за меня сейчас вступи, а я за тебя ночью отстою.
   Ситников пожал плечами:
   -- Мне всё одно, -- и, вынув из кармана цепь с дудкой, надел ее на шею.
   Так шли маленькие дела маленького корабля -- нескладная жизнь еще не созданной боевой единицы. О них не стоило бы говорить, не будь они звеньями очень большого дела -- Азовской флотилии.
   Белых осталось выбить из последней крепости -- Крыма, и флот на Азовском море был необходим. Со всех четырех морей страны шли в Мариуполь моряки. Они приходили кое-как сколоченными, почти партизанскими, но яростными отрядами. Организовываться по-настоящему было некогда: на скорость выгружались из эшелонов и захватывали корабли водного транспорта -- любые посудины, способные держаться на воде.
   -- Поганый пароход. Это верно, -- сказал Ситников, наливая чай. -- Держи, сынок, -- и протянул кружку Ваське.
   Ситников, Суслов, Васька и пулеметчик Шарапов закусывали на баке. Суслов, чтобы успокоиться, обругал "Республиканца", и теперь Ситников ему отвечал:
   -- Конечно, поганый. У нас в Балтике его, пожалуй, и в портовые буксиры не взяли бы, а здесь он вроде как крейсер. Белые все хорошее увели, значит и на таком повоюем.
   Шарапов молча кивнул головой.
   -- Что такое крейсер? -- спросил Васька.
   -- Помалкивай! -- возмутился Суслов. Он никак не мог простить Ваське того, что при нем спасовал.
   Ситников, однако, поставил кружку на ящики, не глядя ни на кого, заговорил. Он начал издалека: со старинных полупарусных крейсеров -- он видел их в начале своей службы, тогда они уже были в учебном отряде. Потом вспомнил "Громобоя", на котором плавал до войны. Это был настоящий крейсер -- четыреста восемьдесят два фута длины. Просто не влез бы в здешнюю гавань, да и по морю здесь не прошел бы -- мелко... Одни якоря чего стоили -- левый становой до четырехсот пудов весу, -- чистая мука при съемке. А еще побольше был крейсер "Рюрик". На нем он тоже плавал в пятнадцатом году. Как раз на вахте стоял, когда под Швецией встретили германский крейсер "Роон". Вышли из тумана и разбили противника со второго залпа...
   Теперь начинались настоящие морские разговоры. Чтобы удобнее было слушать, Васька даже перестал есть. Вытер губы и, откинувшись к фальшборту, склонил голову набок.
   -- Товарищи! -- прокричал сверху резкий голос, и Васька вздрогнул. -- Кто на первомайскую демонстрацию? Кто желающий? Выходи на стенку, наши "разинцы" уже собрались! Кто желающий?
   Желающих на "Республиканце" оказалось множество. Срочно здесь же, на палубе, доставали из чемоданов обмундирование первого срока, скидывали с себя рабочее и переодевались. По распоряжению командования должны были идти только свободные, но свободными считали себя все.
   -- Что же это такое? -- забегал Мазгана. -- Как же это так? Приказано принять снаряды и еще что-то -- я забыл, как оно называется. Разве же можно всем уходить?
   -- Я пойду, -- вставая, сказал Суслов. Первое мая для него было не столько праздником трудящихся всего мира, сколько предлогом погулять. Погода стояла отличная, а баталер взамен неисправной выдал новую пару обуви.
   -- Идем, -- поддержал машинист Засекин, старый рабочий, всерьез принимавший демонстрацию.
   -- Товарищи моряки! -- продолжал волноваться командир. -- Пусть хоть половина останется. Я очень прошу и даже приказываю.
   Но ни просьбы, ни приказания не действовали: он был глубоко штатским человеком.
   -- Идем, братва! -- снова позвал голос со стенки.
   Васька взглянул наверх и не поверил своим глазам. Перед ним, весь в белом, с золотыми пуговицами, стоял самый настоящий офицер.
   -- Товарищ Безенцов, -- взмолился командир. -- Вы их зовете, а у меня всякие работы. Что же мне делать, если вы их зовете?
   -- Товарищ Мазгана, -- ответил офицер, -- вам лучше всего ничего не делать.
   -- Но как же тогда с этими снарядами?
   -- У меня на "Разине" все работы закончены. Сами виноваты, если у вас беспорядок. Задерживать команду не имеете права. Сегодня наш, пролетарский день!
   Голос Безенцова, сперва сухой и насмешливый, к концу приобрел неожиданную торжественность.
   -- Не виноват! -- запротестовал Мазгана. -- Вагон только что подали. Но вы, конечно, правы -- пролетарский день. Я готов. Я сам с ними пойду.
   -- Орел командир! -- одобрил Безенцов, и команда "Республиканца" захохотала:
   -- Самый форменный орел!
   -- Только что не о двух головах!
   -- Не дело, -- пробормотал Ситников. -- Какой ни есть, а все-таки командир. И работе тоже нельзя стоять.
   -- Не годится, -- согласился Шарапов.
   Васька долго крепился, но больше не мог. Такое офицерье он видел в белых обозах. По такому садил из пулемета. Он подошел к борту и задрал голову:
   -- А ты здесь кто?
   Безенцов, чуть подняв брови, взглянул на него, но сразу же отвернулся.
   -- Ты кто, спрашиваю? -- повысил голос Васька, Приходилось отвечать, и Безенцов улыбнулся:
   -- Надеру уши -- узнаешь.
   -- Не надерешь, -- ответил Васька, взявшись за гранату.
   "Связываться с мальчишкой? Еще китель выпачкаешь", -- Безенцов пожал плечами, повернулся на каблуках и ушел. Он не испугался, но тем не менее Васька почувствовал себя победителем.
   -- Молодцом, салага, -- сказал Шарапов. -- Не люблю белоштанного. Сам дал бы ему раза. -- Это звучало похвалой Ваське, и он выпятил грудь, но, встретившись глазами с Ситниковым, смутился.
   -- Уши надрать тебе все же надо б, -- сказал Ситников. -- Безенцов этот командует сторожевиком "Разиным". Может, он и сволочь -- про это не скажу. Однако контрреволюцией не запятнан и командир корабля. Лаяться, значит, нечего.
   Десять лет входила морская служба в Ситникова. Дисциплина оставалась для него дисциплиной и в революции. Безенцов все-таки был командиром.
   Безенцов или Мазгана? Который лучше? Мазгана, видно, хотел бы делать дело, да не умеет. Неплохой человек, только шляпа. Безенцов -- из старых офицеров, командир что надо, и на словах будто хорош, однако в душу ему не влезешь. Больно скользкий.
   -- Не наш, -- сказал Шарапов.
   -- А где возьмешь наших? -- спросил Ситников. -- Наши еще не учены. -- И, подумав, добавил: -- Пускай пока что действует. Первое дело -- налаженность. Налаженность -- значит, организация, а без командиров ее не создашь.
   Ситников, конечно, был прав: за неимением своих приходилось брать сомнительного Безенцова. Совершенно так же вместо крейсеров брали вооруженные буксиры. Воевали с чем были.
   Сейчас, однако, не воевали. Сейчас был мир, штиль и плывущий от зноя горизонт. Духовая музыка где-то на полпути к городу, сонные, обезлюдевшие корабли у стенки, свисток паровоза и лязг ударивших друг в друга буферов.
   -- Ты сказал "салага", -- вспомнил Васька. -- Что такое салага?
   -- Рыбка такая, -- ответил Шарапов, -- маленькая.
   -- Так у нас мальцов зовут, -- объяснил Ситников. -- Салагами да салажатами... Ты, значит, тоже салажонок, только тебя еще драть надо, чтобы толк вышел.
   Больше говорить не хотелось: слишком парило. Воздух поднимался дрожащими струями от железной палубы, как от плиты. Небо было совершенно неподвижным. Васька откинулся навзничь, почувствовал под головой сложенный бухтой трос и закрыл глаза. Трос был смоленый -- от него шел хороший запах. Вообще было хорошо.
   -- "Данай" в море, -- глухо, откуда-то издалека сказал Ситников.
   -- Плавает, -- подтвердил еще более далекий Шарапов.
   "Что такое Данай? -- хотел спросить Васька, но выговорить не смог. -- Что такое Данай? Вероятно, какая-нибудь штука?" -- и сразу Васька увидел широкое море, а на нем невероятную штуку -- вроде крысы в четыреста восемьдесят два фута длиною. У ней было двенадцать ног -- все в новеньких штиблетах, и она плавала медленно, перебирая ими масляную воду. Глаза у нее были серые и навыкате, как у Безенцова. Она усмехнулась узким ртом, и внезапно голоса прокричали:
   -- "Данай"! "Данай"!
   Тогда ударила двенадцатидюймовая пушка.
   -- "Данай"! -- громко сказал Ситников.
   Васька открыл глаза, но никак не мог прийти в себя. Почему-то Ситников стоял над ним с плотно сжатыми губами и взволнованным лицом.
   -- Удирает! -- крикнул кто-то с мостика, и за криком ударил новый орудийный выстрел. От выстрела Васька вскочил.
   Полным ходом к воротам порта шел небольшой сторожевик под красным флагом. Прямо за его кормой встали два стеклянных столба. Когда они рассыпались, долетел короткий звук разрыва.
   -- Недолет, -- отметил Шарапов и как мог глубже засунул руки в карманы. Помочь "Данаю" было невозможно, а чувствовать руки незанятыми -- мучительно. На корме "Даная" вспыхнул желтый огонь -- выстрел. Он отбивался. От кого? И Васька далеко, почти на самом горизонте, увидел два синих силуэта.
   -- "Страж" и "Грозный", -- сказал Ситников. -- Те самые, что обстреляли Таганрог. Кроют шестидюймовками.
   Высокие корабли на горизонте были врагом, убегающий сторожевик -- своим. Это Васька понял сразу.
   -- А их крыть нечем, -- ответил Шарапов.
   Снова всплески под кормой "Даная". Его кормовая семидесятипятимиллиметровая стреляет беглым огнем, но это бесцельно, -- она слаба. Дойдет "Данай" до ворот или не дойдет? И что дальше будет: ведь в гавани тоже могут разбить.
   Ситников отвернулся.
   -- Пожалуй, не уйдет!.. Эх! -- и махнул рукой.
   Команда -- за четыре версты в городе, снарядов нет, служба связи проспала белых. Другой бы ругался, но Ситников держаться умел. Сразу же вспомнил, что не годится сеять панику:
   -- Близко не подойдут. Побоятся мин.
   -- А издалека не смогут? -- спросил Васька. Он был вполне спокоен, и Шарапов его одобрил:
   -- Бодрись, салага! Смогут.
   Перестрелка прекратилась. "Данай" влетел в ворота, а "Страж" и "Грозный" тем же курсом прошли мимо порта. Теперь они были видны отчетливо: двухмачтовые, с толстой трубой и надстройкой на середине корпуса.
   Они не стреляли. Бой, значит, кончился.
   -- Испугались, -- облегченно вздохнул Васька, но, взглянув на Ситникова, испугался сам. Ситников был совершенно бледен. Даже глаза его, казалось, побелели.
   -- Это... это не то, -- с трудом выговорил он. -- Смотри на мостик!
   "Данай", резко уменьшив ход, выходил на середину гавани. На мостике у него стоял дальномер, которого раньше не было. Носовая пушка куда-то исчезла. Шарапов медленно снял фуражку и вдруг ударил ею о палубу.
   -- Это не "Данай"! -- крикнул Ситников, и сразу же тот, кого считали "Данаем", одним рывком убрал красный флаг, поднял вместо него белый с синим крестом и заработал пулеметом".
   -- "Никола Пашич"! Белый катер "Никола Пашич"! Я его знаю! -- кричал со стенки портовый сторож. -- Белые идут! Спасайся!
   Шарапов уже продернул ленту и открыл огонь. Пулемет заело на четвертом выстреле, но этого было достаточно, чтобы противник ответил. Сплошной струей зазвенели над головой пули, гулким стуком отозвались бревна стенки и коротким лязгом железо борта. Шарапов снова продернул ленту, но пулемет снова отказал.
   -- На берег! -- с мостика крикнул Ситников и выбросил на стенку две огромные книги. -- Тащи пулемет! Я здесь справлюсь! -- и снова исчез.
   Дальнейшее было смутно. По привычке Васька схватил ящик с лентами, но, споткнувшись о что-то мягкое, упал. Перед самым его носом пуля выбила щепку из люка, и он снова вскочил. Весь воздух звенел и взвизгивал.
   -- Перелет! -- пробормотал сзади Шарапов.
   По сходне, вдвое согнувшись, полз человек. Не добравшись до берега, он вдруг осел и свалился в воду. Васька на него даже не взглянул -- нужно было вытащить ящик.
   Шарапов догнал его на стенке. Шарапов был очень сильным человеком пулемет с вертлюгом лежал у него на плече, а он даже не гнулся. Ситников все еще возился с сигнальными книгами.
   Звон над головой внезапно пропал. С противоположной стенки забили винтовки, и пулемет перенес огонь. Ситников шел шатаясь; книги, завернутые в сигнальный флаг, волочил по земле, а окровавленную правую руку держал продетой в цепь своей дудки.
   -- Пошел! -- крикнул он Ваське. -- Чего смотришь? Под вагоны!
   Винтовки стреляли со всех сторон, но резко и без толку. Пули выбивали из воды фонтаны. "Никола Пашич" спокойно шел к "Республиканцу". Он был хозяином гавани, поливал стенки пулеметом и делал что хотел.
   Васька, Шарапов и Ситников уже лежали под вагоном, когда он подошел. Первым на "Республиканца" вскочил высокий горбоносый офицер, а за ним четверо матросов. Офицер размахивал наганом и ругался тонким голосом.
   Шарапов молча покачал головой: замок пулемета не хотел действовать.
   -- Взяли, -- сказал Ситников, положил голову на рельс и закрыл глаза. От слабости и боли его тошнило, но он сдерживался.
   Белые обрубили поданные на стенку концы, закрепили буксир и "Пашичем" дали ход. Сходня, сорвавшись, шлёпнула по воде -- "Республиканец" двинулся.
   -- Один готов! -- прокричал горбоносый офицер.
   На горизонте снова загремели тяжелые орудия. "Страж" и "Грозный" обстреливали город, а город молчал -- он был беззащитен.
   -- Так им в Первое мая! -- донеслось с "Пашича", и кто-то захохотал.
   -- Сволочи! -- не выдержал Васька, но Шарапов сказал:
   -- Молчи!
   Пулеметный замок, кажется, налаживался.
   Теперь "Пашич" шел к "Советской России" -- большому пароходу у внутренней стенки. Винтовочный огонь красных почти прекратился, пулемет белых тоже замолчал.
   Боцман "Советской России" один и без оружия должен был отстоять свой корабль. Он бросился отдавать якорь, но чека цепного стопора не подавалась. Он молотил по ней случайно валявшейся на баке гимнастической гирей, а с "Пашича" по нему стреляли из винтовок.
   Успеет выбить чеку, успеет отдать якорь -- белые не справятся. Не успеет все пропало. Он молотил изо всей силы и пуль не слушал. Он был застрелен, но прежде выбил чеку. Всей тяжестью рухнул в воду якорь, а за якорем загремел канат.
   Тогда заработал шараповский пулемет. Он пробежал по воде стремительной дугой пены. Он бил по борту, по надстройкам, по людям, и сразу же "Пашич" дал полный ход.
   Три снаряда в упор всадили белые в "Советскую Россию". Их пулемет хлестал по всей стенке, они отстреливались из винтовок и револьверов. Это была бессильная ярость. Почти паника. У самых ворот "Пашич" стал кататься во все стороны -- вероятно, ранило рулевого. Он чуть не выскочил на волнорез, но все-таки почти чудом попал в ворота, прошел и вывел за собой "Республиканца".
   На этом бой был закончен. Шарапов откинулся от пулемета и не спеша выругался. "Республиканца" увели, увели со всем барахлом. Васька вскочил:
   -- Это все Безенцов! Он, гад, знал! Я до него доберусь! Я...
   -- Садись, салага, -- тихо сказал Ситников. -- Зря орешь... дурень!
   Он думал так же, как Васька.
  

Глава вторая

   -- Строить морскую силу не просто. Не просто, даже когда есть люди и пушки, хорошие корабли и времени сколько угодно. А еще трудней, когда людей не хватает, корабли не корабли, а одна смехота, а времени вовсе нет, потому что противник владеет морем и нападает когда захочет. Первого мая мы получили хороший урок: строй, да посматривай! Так вот, товарищи, мы будем посматривать, а флотилию все-таки построим.
   В свободные минуты комиссар Семен Дымов объяснял подробно и вразумительно, но за работой был немногословен. Ходил по палубе "Разина", сутулый, с бледным лицом и негнувшейся правой ногой, и видел все, что его касалось. А касалось его решительно все.
   Ваську и Шарапова он принял на корабль в тот же день, когда пришел сам, назавтра после увода "Республиканца". Безенцову прямо сказал, что думал о его поведении первого мая. Сказал и негромко шлепнул ладонью по столу.
   Безенцов пожал плечами:
   -- Знаю, но иначе поступить не мог. Не повел бы их сам, пошли бы без меня. Такой номер, конечно, не повторится...
   -- Будьте спокойны, -- ответил комиссар и вышел на верхнюю палубу.
   Наверху шла приборка. Струя брандспойта разбивалась дождем на брезентовом обвесе мостика, на выставленной за борт шлюпке, на стеклах машинных люков. Щетки с песком терли палубу. Комиссар, уклоняясь от брызг, прошел в нос, где Васька чистил доверенный ему Шараповым пулемет левого борта.
   -- Смотри, салага, -- сказал комиссар, -- чтобы не было заеданий, когда он понадобится. Понятно?
   -- Есть! -- ответил Васька.
   Он был вполне доволен жизнью: кормили его в меру и вовремя, койку отвели удобную, работу дали хорошую. Гранаты у него отобрали, но вместо них выдали полное обмундирование: рабочее и выходное. Самое маленькое -- пятого роста и вдобавок ушитое любителем портняжного дела комендором Туркиным. А главное относились к нему отлично. Хвалили за бой первого мая и даже подарили матросский нож со свайкой и зажигалку, ему, впрочем, совершенно ненужную.
   От всего этого он позабыл о своем партизанском свободолюбии, стал солиднее и, подражая Шарапову, приучился мыться и говорить короткими фразами. Сторожевик "Степан Разин" сделался для него центром вселенной, и к другим судам своего же дивизиона он стал относиться свысока. "Пролетарий" казался ему куцым и нескладным, а "Данай", даром что самый быстроходный, просто никуда не годился: труба облезлая, на палубе всякое барахло валяется, и командир усатый какой-то, вроде Мазганы. То ли дело "Степан Разин"!
   Постепенно Васька начал восхищаться даже Безенцовым. Какой ни есть белоштанник, а командир самый настоящий -- все дело насквозь видит. Его даже комиссар Дымов одобряет. Никогда против него не говорит.
   Васька сильно верил Дымову и, конечно, не знал, что комиссарам в целях укрепления судовой дисциплины надлежит всемерно поддерживать авторитет комсостава. Он вполне искренно сожалел о прежних своих мыслях и поступках. Как его угораздило кричать на Безенцова?
   -- Так, -- сказал Безенцов, и Васька вздрогнул. Безенцов подошел к его пулемету, внимательно со всех сторон его осмотрел и одобрил: -- Хорошо надраил.
   -- Есть хорошо надраил! -- звонко ответил Васька, думая, что отвечает по положению. Командирская похвала была для него новостью. Он сиял.
   -- Работать умеешь, -- сказал Безенцов. -- Только пулемет не для тебя. Будешь у меня вестовым.
   -- Есть, -- обрадовался Васька, хотя и не понял. -- А что делать?
   -- Прибираться в моей каюте, вещи чистить, на стол подавать. Дело простое.
   Васька обомлел. Вестовой, оказывается, был чем-то вроде слуги.
   -- Лучше не надо, товарищ командир, -- вдруг сказал он.
   -- То есть как так не надо? Не хочешь выполнять приказания?
   Устав Красного Флота воспрещал командному составу пользоваться услугами военморов, -- об этом Васька уже слыхал.
   -- Не могу я, товарищ командир. Я теперь военный моряк.
   -- Ты? -- удивился Безенцов. -- С каких это пор?
   Васька потемнел. Вся его благоприобретенная солидность разом с него слетела. Все уважение к судовой дисциплине и личности командира пошло прахом. Левую руку он засунул за пояс, правую ногу демонстративно выставил вперед.
   -- Катись, пожалуй!
   Тогда взорвался Безенцов. В противоположность Ваське он совершенно побелел и закричал тонким голосом, но сразу осекся. Его взял за плечо комиссар Дымов.
   -- Почему такое происшествие?
   Безенцов с неожиданным спокойствием объяснил:
   -- Отказ выполнить приказание и, кроме того, хулиганство. Поскольку пулемет для мальчишки -- слишком ответственное заведование, хотел мальчишку перевести в вестовые, на что имел все законные основания: он служит по вольному найму.
   -- Холуем служить не нанимался, -- не выдержал Васька.
   -- Молчи покуда, -- посоветовал комиссар. -- Дальше?
   Безенцов продолжал:
   -- На приказание при всей команде получил ответ: "Катись!"
   Команда, хотя и не вся, смотрела внимательно. Брандспойт перестал качать, и люди оставили щетки. Комендор Туркин выступил вперед:
   -- Он сперва по-хорошему просился, чтоб не назначали.
   Дымов молчал. Команда -- на Васькиной стороне, а командир, конечно, сомнительный элемент. С другой стороны: дисциплине нанесен удар... Как в таком случае надлежит поступить комиссару?
   -- Вот что, -- сказал он наконец. -- Значит, невыполнение приказа. Для почину тебе десять дней ареста, а больше шуметь не советую. Обломаем, будь спокоен. И, обернувшись к Безенцову, добавил: -- Вестового добудем другого. Этот не годится. Его бы приладить сигнальным учеником. По сигнальной части у нас нехватка.
   Таким образом, дисциплина была соблюдена. Безенцов посажен на место, и Васька сделан сигнальным учеником. Васька не протестовал.
   Сигнальное дело -- семафор, флаги и прочее -- ему понравилось, а десять дней без берега для него прошли незаметно. Берегом он не интересовался, а с мостика отлично было видно все, что делалось в гавани.
   "Данай" привел ледокол "Знамя социализма", два с лишним года пролежавший на дне перед устьем Кальмиуса. Ледокол до половины трубы сплошь зарос зеленью. По палубе его почти невозможно было ходить: люди скользили и падали, как на льду. Его чистили и одновременно вооружали стотридцатимиллиметровой артиллерией.
   Колесный буксир "Красный Таганрог" повел уже вооруженную шестидюймовкой баржу "Революцию" на пробную стрельбу к Белосарайской косе. На ходу баржа сидела свиньей -- носом вниз, и команды стоявших у стенки судов выкрикивали по ее адресу сомнительные комплименты.
   Все эти факты Васька отмечал с удовлетворением, -- флотилия строилась.
   Флотилия действительно строилась. Землеотвозные шаланды "Буденный", "Красная звезда" и "Свобода" превращалась в канонерские лодки. У них было открывающееся днище и вода в люках по ватерлинию. Поверх воды укладывали дощатые настилы, а на них устраивали жилые помещения и артиллерийские погреба. Тяжелые орудия устанавливали на невероятной системе стальных креплений.
   -- Ни черта из этого не выйдет, -- вернувшись с осмотра "Свободы", сказал Безенцов. В кают-компании наедине с комиссаром он мог говорить открыто.
   -- А может, выйдет? -- не поверил комиссар Дымов, но Безенцов был совершенно мрачен.
   -- Какая из этой "Свободы" канлодка? Будет давать четыре узла ходу, а противник ходит по десять -- двенадцать... И потом, артиллерия, -- ставят ее без всякого смысла и расчета, прямо так. Как бы не вышло то же, что в Нижнем. Там завинтили чуть не восьмидюймовую пушку на простой колесный пароход, выстрелили, а он и рассыпался.
   Дымов зевнул.
   -- В Нижнем я работал, однако такого дела не припомню. Похоже на контрреволюционные слухи.
   Безенцов внимательно взглянул на Дымова, но у того глаза были полузакрыты и лицо не выражало ничего. Случайной была его фраза о контрреволюционных слухах или нет?
   -- Не помню, кто рассказывал, -- сразу потеряв всю свою настойчивость, продолжал Безенцов. -- Допускаю, что только разговоры... Все равно у нас что-нибудь скверное выйдет. В лучшем случае скандал, когда штаб приедет.
   Дымов снова зевнул и широко потянулся. Отвечать было нечего. Строились в самом деле слишком просто. Лучше было бы работать с настоящими специалистами из штаба, но ждать их не приходилось: война не ждала. Дымов молча встал из-за стола, подошел к дивану, лег и сразу уснул.
   Жизнь была упрощена до предела: когда сильно хотелось спать, засыпали не раздеваясь. Когда очень нужно было работать, не спали вовсе.
   Комиссару дела хватало: из порта вырвать олифу для окраски, чайники и кружки для команды, в бесчисленных эшелонах разыскивать прицелы к своим пушкам. Налаживать политработу и судовые механизмы, налаживать командира и команду -- все самолично, все в порядке боевой срочности.
   -- Штаб приедет, штаб нас рассудит, -- сказал Дымов наутро. Сна он не замечал и спокойно мог продолжать прерванный накануне разговор.
   -- Штаб уже приехал, -- хмуро ответил Безенцов. -- Теперь начнется.
   Штаб действительно приехал, однако ничего не случилось. Флагманский артиллерист и кораблестроитель осмотрели корабли, пришли в ужас и приказали продолжать. Больше делать было нечего.
   "Знамя социализма" укомплектовали, не успев отремонтировать прогнивших за два года подводного плавания помещений. Команда спала вповалку, где придется на верхней палубе и внутри, в стружках и опилках, под грохот продолжавшихся работ.
   На "Сталине", втором ледоколе, ставили семидесятипятимиллиметровые пушки. Затопленную белыми "Советскую Россию" поднимали и чинили. Еще две баржи оборудовали под плавучие батареи и одну под минный заградитель. Мариупольские рабочие постановили: забыть о восьмичасовом дне. Они работали посменно круглые сутки, каждый часов по десять -- двенадцать и больше. Валились с ног, но работали. Мариупольские заводы и мастерские были перегружены, а впереди разворачивалась дальнейшая, почти невыполнимая, программа -- вооружение паровых шхун "III Интернационал" и "Пророк Иона" (в штабе были слишком заняты делом не сразу вспомнили, что пророкам в Красном Флоте не место. Когда вспомнили, одним махом переименовали Иону в "Червонного казака").
   Отказываться от кораблей не годилось, а вооружать их было негде и некому. Что делать? Этот вопрос во всей широте встал на организованном при штабе совещании командиров и комиссаров флотилии. Совещание происходило в здании штаба, в абрикосовом саду на горке, и Васька, хотя он и не принадлежал к коми политсоставу, на этом совещании присутствовал. Ему было поручено принести зачем-то понадобившиеся карты, и он потихоньку остался. Сидя на подоконнике рядом со штабным писарем Нефедовым, он ел незрелые абрикосы.
   Сперва говорил командующий -- невысокий, похожий на учителя человек с седеющей бородкой. Говорил он тихо, но внятно и, оглядывая присутствующих, щурился. Иногда замолкал и перебирал лежавшие перед ним на столе бумаги. Васька сначала его слушал, но потом перестал: было слишком много цифр и непонятного.
   Потом заговорил худой, с выступающими скулами начальник оперативной части. Этот был занятнее. Он настаивал на скорейшей готовности заградителей, и Васька с ним соглашался. Васька уже успел ознакомиться с минами заграждения: видел, как их выгружали с платформ, и слышал, что о них рассказывали.
   -- На Белосарайской заканчиваются шестидюймовые батареи, -- постукивая по карте карандашом, говорил начальник оперативной части. -- Следовательно, мы должны быть готовы начать постановку мин. Только когда от Белосарайской до Долгой поставим заграждение, будем в сравнительной безопасности.
   -- Это ты, товарищ начопер, к чему? -- спросил комиссар флотилии, небритый и серый от усталости.
   -- К тому! -- вскипел тоже невыспавшийся начопер. -- К тому, что порт задерживает материалы, а завод из ничего рельсовых путей для мин не сделает. А без этих рельсовых путей у нас не будет заградителей. Мина весит за сорок пудов, -- так запросто ее не выкатишь.
   -- Не по существу, -- тихо заметил командующий.
   -- Хорошо! Тогда скажу по существу: если порт не перестанет ваньку валять, мы никогда не сможем обеспечить своей базы.
   Кончил, вытер лоб платком и победоносно взглянул на командира порта.
   -- Ваньку я не валяю, -- устало ответил тот, -- у меня просто нет углового железа. Пришлют завтра или послезавтра.
   -- Завтраками кормит, -- пробормотал Васька и сплюнул в угол. Он уже привык ненавидеть порт -- тот самый несчастный военный порт, в котором никогда не бывает того, что надо, и который вся флотилия за это кроет, будто он и в самом деле виноват.
   -- Вернемся к делу, -- предложил командующий.
   -- Разрешите? -- спросил Безенцов и, получив разрешение, заговорил: -- Сейчас Мариуполь охраняется только поставленной у Белосарайки "Революцией". Она вооружена одной шестидюймовой, а на "Страже" и "Грозном" их по две. Команда на ней неопытная. Пускаться в дальнейшие подробности, я полагаю, не стоит?
   -- Не пускайтесь, -- согласился командующий.
   -- Есть... Итак, Мариуполь не только перегружен, но и опасен. Поэтому предлагаю перенести базу в Таганрог. Там больше технических возможностей, и белым дальше туда ходить.
   -- А нам дальше ходить оттуда, -- вмешался Дымов.
   -- Невозможно, -- сказал командир порта. -- Слишком сложно перебрасываться.
   -- Проще будет, когда нас перебросят? -- Безенцов был настойчив и почти резок. -- Этого ждать прикажете?
   -- Чепуха! -- решил командующий. -- Совершеннейшая чепуха! Таганрог ничем не безопаснее, а нам отступать нельзя. Просто никак нельзя.
   -- Правильно, -- согласился Дымов. -- Было бы трусостью.
   Безенцов встал:
   -- Товарищ командующий, прошу мое мнение занести в протокол. Я не трус, но не считаю возможным... -- и остановился. Весь дом внезапно вздрогнул от легкого толчка. Стекла коротко звякнули, и наступила тишина. Потом снова толчок и далекий гул.
   -- Стреляют, -- вздохнул командующий. -- Вероятно, у Белосарайки, -- и обернулся к Безенцову: -- Вы не договорили. Вы что-то начали насчет протокола?
   -- Товарищ командующий, -- ответил Безенцов. -- За меня договорят события. Самым эффектным образом он оказался прав и этим был чрезвычайно доволен. Он даже улыбнулся.
   Снова ударили выстрелы. Два подряд, один и еще два подряд.
   Васька соскочил с подоконника. Теперь он все понял: Безенцов -- изменник. Сперва предлагал бежать, а теперь радуется белым, гад! И, чтобы выкрикнуть это, он шагнул вперед, но, встретившись глазами с Дымовым, остановился.
   На столе тонким голоском запищал полевой телефон. Флаг-секретарь снял трубку. В совершенной тишине было слышно, как бубнил голос в телефонной мембране.
   -- "Революция" ведет бой с неприятельской канлодкой типа "Страж", -- сказал наконец флаг-секретарь. Он был очень молод и от напряжения покраснел.
   -- Садитесь, товарищ Безенцов, -- предложил командующий, и Безенцов, опомнившись, сел.
   Васька все еще хотел закричать, но под взглядом Дымова не мог. Снова вздрогнули стекла -- теперь три выстрела подряд. Васька отступил к подоконнику. Комиссар флотилии склонился к самому уху командующего. Он что-то спрашивал, но командующий качал головой.
   -- Поддерживать нечем. Канлодки не ходят, а сторожевикам не доплюнуть. Мелкая артиллерия... Вернемся к делу, товарищи. Отступать, конечно, не будем, но Таганрог используем. Для пробы пошлем туда "Интера". Он, кажется, второго дивизиона?
   -- "Третий Интернационал"? -- переспросил флаг-секретарь.
   -- Конечно, не четвертый, -- улыбнулся командующий, и в стеклах отгремел новый залп.
   Начальник второго дивизиона канлодок наклонился вперед:
   -- Точно так. "Интер" -- мой.
   -- Вы его и поведете, товарищ Сегель.
   -- Сейберт, -- поправил начальник дивизиона. -- Есть, поведу, товарищ командующий... Как прикажете с техническим руководством?
   -- Простите, пожалуйста, -- извинился командующий. -- Руководство вооружением возьмет на себя наш флагманский кораблестроитель. Товарищ Гризар, вы пойдете на "Интере" и заодно обследуете таганрогские заводы.
   -- Есть, -- поклонился флагманский кораблестроитель. -- Только фамилия не Гризар, а Гизо.
   -- Извините, -- и командующий развел руками. -- Беда, сколько у нас иностранцев!
   -- Больше не стреляют, -- вдруг сказал комиссар флотилии.
   Снова наступило молчание, до того тягостное, что флаг-секретарь не утерпел, встал, подошел к окну и с треском его распахнул. Снаружи было яркое солнце, густая зелень, свистела какая-то птица и шумел вдалеке паровоз.
   Бой был окончен, но как? Настоящая канлодка против вооруженной баржи, эта тишина могла означать гибель. Она могла вот сейчас прорваться новой стрельбой, более близкой и ощутительной. Разрывами внизу в порту и даже здесь, в самом штабе.
   Командующий потянулся за графином с водой, но передумал: вода выдала бы его волнение.
   -- Хотел бы я знать... -- начал Безенцов.
   -- Своевременно узнаем, -- ответил командующий. -- Сейчас разговоры ни к чему.
   На столе снова запищал телефон. От его писка мороз подирал по коже. Трубку схватил комиссар флотилии.
   Командующий все-таки взял графин и налил стакан. Остальные были неподвижны. Смотрели на лицо комиссара, но не могли угадать, что он слышит.
   -- Такие дела, -- сказал комиссар, кладя трубку. -- Белосарайский пост сообщает: неприятель после непродолжительной перестрелки ушел на запад. Командующий кивнул головой:
   -- Правильно, так и следовало ожидать... Товарищ Сейберт, завтра утром вы выходите в Таганрог. Пришлите оттуда плотников, здесь не хватает, -- и отпил глоток воды. -- Товарищи командиры и комиссары! Обращаю ваше внимание на необходимость максимального использования судовых команд и судовых средств, Все, что возможно, делайте сами...
   Васька потихоньку пробрался к двери и вышел. То, что произошло на совещании, было свыше его сил. Выдержка командующего казалась ему изменой, молчание Дымова -- слепотой. Как могли они слушать гада Безенцова? Как могли разговаривать разговоры и не броситься на помощь "Революции"?
   Васька сквозь кусты продирался вниз по косогору. Ему казалось, что внизу в порту его ждет волнение, митинг, кричащие люди, подготовка к бою -- дым из труб всех кораблей и снаряды, выложенные на палубу у орудий. Он видел, как выбежит на стенку и крикнет: "Продали!" Крикнет, что командиров больше нет, что нужно самим браться за дело.
   Он был взволнован до последней степени, но, выскочив на железнодорожные пути, сразу замедлил шаг. В порту все было спокойно.
   Из вагонов выгружали бочки смазочного масла, тюки ветоши и прочее машинное имущество. Кислым дымом несло из временной кузницы. Люди ходили обыденные и занятые. Все было в порядке, но Васька успокоиться не мог.
   У самой стоянки сторожевиков на ящике сидел Ситников, осунувшийся и с забинтованной правой рукой.
   -- Здорово, салага, -- сказал он весело. -- Что, уши-то дерут?
   Васька тяжело дышал. Ситников внимательно на него взглянул, одной рукой вынул из кармана папиросы и спички, зажал коробок между коленями и ловко закурил.
   -- Говоришь, напугался, что опять стрельба? А ты брось. Видишь, каким военмором заделался, -- и, закусив папироску, ощупал пальцами Васькину форменку.
   Васька хотел вспылить, но сдержался. Потом хотел рассказать о совещании, но подумал: засмеет Ситников. Решил переменить разговор и спокойно спросил:
   -- Что ж твоя рука?
   Ситников разъяснил подробно и со вкусом: пуля два раза пробила согнутую руку, порвала сухожилия, но костей не тронула. Рассказал о перевязках и боли и кончил тем, что скоро вернется в строй. Потом, подумав, добавил:
   -- Однако всего на свете пугаться не след, -- и, усевшись поудобнее, рассказал о том, как комендора Зайцева убило лопнувшим стальным тросом, а инженер-механика Егорина -- просто куском угля.
   Васькино волнение происходило совсем не от страха, но тем не менее он слушал и успокаивался. Слишком спокоен был сам Ситников, слишком хорошо говорил. Ушел Васька к себе на корабль совсем повеселевшим, но на следующее утро увидел одетого в белое Безенцова, рассвирепел, сделал вид, что поскользнулся, и толкнул окатывавшего палубу боцмана. Тот, взмахнув шлангом, с ног до головы окатил Безенцова.
   Сделано было чисто, -- Васька даже улыбнулся. Безенцов молча на него посмотрел, вытер лицо и, повернувшись, ушел переодеваться. В это утро Васька был назначен чистить гальюны, в послеобеденный отдых -- в порт на приемку брезента, а на следующий день -- на окраску суриком кормового погреба.
   Такая цепь неприятностей, обычная на морской службе, Ваське показалась не случайной.
   "Гад Безенцов, -- решил он. -- Нарочно делает!"
   В погребе приходилось работать скорчившись, и сурик с подволока крупными каплями стекал прямо на голову. Было темно и смертельно душно.
   -- Гад белоштанный, -- бормотал Васька, но не сдавался. Война так война. Помощи просить было не у кого, и от запаха краски кружилась голова, но Васька был спокоен: он знал, что сделает.
   Окончив работу, он вылез и осторожно поставил ведро с суриком и кистью прямо у входа в кают-компанию, а затем снова спрятался в свой люк. Был вечер время, когда Безенцов обычно уходил на берег. Васька сидел и ждал. Сердце его билось так сильно, что казалось, вот-вот выскочит прямо в рот. Голова гудела, и тело ныло от неудобного положения.
   -- Боцман! -- вдруг прокричал голос Безенцова.
   Васька вздрогнул и взглянул наверх. Безенцов и Дымов быстро шли по стенке к сходне. Значит, они все время были на берегу. Значит, план покушения был сорван, -- Васька выскочил из люка и еле успел убрать ведро.
   Я согласен с тем, что подобными методами бороться не следует, но в Васькино оправдание скажу: после шестичасовой работы в таком погребе, какой был на "Разине", и не то можно придумать.
   -- Боцман, наверх! -- отозвался вахтенный. Боцман медленно вышел из камбуза. В руках он держал огромную кружку чаю и глядел недоверчиво.
   -- Команда вся на борту? -- спросил Безенцов.
   -- Вся, -- коротко ответил боцман. Он очень не любил официальные формулы ответов и после Октября раз навсегда перестал говорить "так точно".
   -- Приготовиться к съемке! -- крикнул Безенцов, и боцман сразу переменился. Вся его медлительность исчезла. Он выплеснул чай за борт и выпрямился:
   -- Есть!
   С носа прибежал помощник командира, толстый и веселый водник Михаил Лазаренко.
   -- Куда идем, товарищи? Куда идем?
   -- В море, -- ответил Безенцов. -- Приказано срочно сниматься.
   Из машинного люка высунулась грязная голова механика.
   -- Товарищ командир! -- закричал он. -- Товарищ командир, мы никак не можем срочно сниматься, -- и тише добавил: -- У нас разобрана донка. Вы сами утром разрешили.
   -- То есть как? -- удивился Дымов. -- Корабль из строя выходит, а комиссару неизвестно?
   Безенцов побледнел и взял Дымова за руку:
   -- Пойдем, -- и двинулся к кают-компанейскому люку. -- Я забыл сказать... Я утром...
   -- Нет, -- остановил его Дымов. -- В штаб пойдем. Объяснить надо. Доложить, чтоб другой сторожевик послали.
   Они ушли и вернулись через полчаса. Дымов был совершенно спокоен, а Безенцов слишком разговорчив и любезен. Одновременно с их возвращением снялся со швартовов и вышел в море "Данай".
   Эту ночь Васька проспал спокойно, но наутро решил план свой все-таки выполнить. Безенцова следовало окончательно унизить. Покраска суриком закончилась, но через несколько дней должны были красить тот же погреб белилами. Белила тоже годились. Васька ждал терпеливо.
   Вернулся "Данай". "Данайцы" рассказывали, как ходили к самым белым берегам, и это еще больше озлобило Ваську. Теперь он изо всех сил хотел, чтобы его послали работать в погреб. Боялся, что не пошлют, и искренно обрадовался приказу боцмана.
   -- Бери белила, салага. Лезь в кормовой артиллерийский. Маленький. Развернешься.
   В этот особо жаркий день погреб был хуже духовки, но Васька терпел. Он жалел только об одном: на белых брючках белила не дадут таких хороших пятен, как сурик.
   К обеду он полез наверх. По трапу из кают-компании поднимались тяжелые шаги. Ведерко сразу было, поставлено, и Васька нырнул обратно в свой люк, но, оглянувшись, на трапе вместо Безенцова увидел Дымова. Прыгнул на палубу, схватился за ведерко, потерял равновесие и опрокинул белила на себя.
   Дымов, напряженный и темный, неожиданно улыбнулся. Безобразие, конечно, но смешно.
   -- Хорош! -- сказал он. -- Жаль, пороть тебя некогда. Снимаемся. -- И прошел на мостик.
   На этот раз снимались по-настоящему. Снималась вся флотилия. Стучал паровой шпиль на "Знамени", свистели дудки на "Буденном" и "Сталине". Васька, не успевший отмыться, стоял на своем посту -- на мостике у сигнальных фалов.
   -- Товарищи!.. -- сказал комиссар Дымов и обеими руками взялся за поручень мостика.
   Мостик был хорошей трибуной, снизу с палубы Дымов казался еще более высоким и сутулым, чем всегда. Все головы поднялись к комиссару.
   -- Товарищи, белая флотилия ночью прошла мимо Мариуполя и высадила десант у нас в тылу... На Кривой косе...
   -- Я предупреждал, -- вздохнул Безенцов, но комиссар его не заметил.
   -- Товарищи, мы идем на белых. У них четыре канлодки и один миноносец, а наши корабли того... -- Говорить о том, что на "Буденном" и "Звезде" установлены только кормовые пушки, что "Сталин" не ходил на пробу артиллерии, не к чему. Сами знают. И комиссар повысил голос: -- Значит, исполним революционный долг!
   -- Ура! -- закричала палуба внизу.
   -- Плохо! -- еле слышно сказал Безенцов. На этот раз комиссар его услышал. Повернулся и спросил в упор:
   -- Донка-то в порядке?
   Безенцов вздрогнул. Потом молча подошел к машинному телеграфу. Ручки телеграфа были теплые, и, взявшись за них, Безенцов почувствовал, что выхода нет. Пожал плечами, но скомандовал:
   -- Отдать кормовые!
   Концы шлепнулись по воде. Голос помощника прокричал с кормы:
   -- Отданы кормовые!.. Чисто за кормой.
   Телеграф отзвенел "малый вперед", корпус задрожал, и корма покатилась от стенки. Безенцов застопорил машины.
   -- Отдать носовые!
   -- Отданы носовые!
   -- Лево на борт! -- и Безенцов дал "малый назад".
   "Разин", медленно забирая задний ход, стал отходить на середину гавани. Васька стоял как завороженный: теперь начиналось настоящее дело.
  

Глава третья

   Море медленно колыхалось сплошной маслянистой зеленью. Васька уже знал, что это происходит от цветения какой-то водоросли, и слышал, как задумчивый кок с "Даная", вздохнув, сказал:
   -- Как есть зеленые щи, только что крутые яйца не плавают.
   Щей с яйцом Васька в жизни своей не ел, а теплая ярко-зеленая жижа казалась ему омерзительной. Вообще о море ему думать не хотелось. Он с ним раз навсегда распрощался. Хватит.
   Он сидел на большом камне на берегу у основания волнореза, и рядом с ним лежали его вещи -- казенный брезентовый чемодан. Он только что ушел со "Степана Разина" и возвращаться на него не собирался. Откровенно говоря, его списали на берег. Еще откровеннее -- вышибли.
   Поодаль на волнорезе в белом кителе и под ручку с белой девицей сидел помощник с "Пролетария". В их сторону Васька старался не смотреть -- белый цвет для него был невыносим: Безенцов победил.
   Он старался не вспоминать, но всякая пакость сама лезла в голову.
   Началось с выхода в море. В воротах гавани "Сталин" чуть не придавил "Даная". Потом "Свобода" ни с того ни с сего повернулась поперек фарватера и стала. У нее скисла машина.
   На мостике "Разина" было тревожно и нехорошо, но еще хуже стало, когда "Знамя" поднял свой первый сигнал. Ни сигнальщик Ежов, ни Васька не могли его разобрать -- флаги колбасками висели в неподвижном воздухе и были непонятны. Наконец прочли. Вышло невесть что: "Флагманский врач" и "Прекратить охоту на моржей".
   Безенцов кричал петушиным голосом, и даже Дымов ругался. Снова читали флаги и рылись в книге, но получалось то же самое. Наконец остальные суда подняли "Ясно вижу" до половины. Это значит: "Вижу, но не понимаю". Тогда "Знамя" спустил свой сигнал и поднял флаги в обратном порядке.
   За "знаменских" знаменитых сигнальщиков чуть что по шее не надавали! И при воспоминании о такой несправедливости Васька даже съежился от злости.
   -- Здорово, сынок! -- вдруг сказал за его плечами голос Ситникова.
   Васька исподлобья оглянулся, но промолчал. Разговаривать было не о чем. Даже с Ситниковым.
   -- Полагается отвечать "здравия желаю", -- спокойно сказал Ситников и сел рядом. -- Слыхал, что тебя списали. Однако ты не жалуйся: поделом списали.
   Васька жаловаться не собирался, и Ситников продолжал:
   -- Не лезь на командира. Не разводи панику в боевой обстановке. "Продали!" -- тоже выдумал, что кричать.
   Васька засопел носом. Он был бессилен. Объяснять Ситникову он не мог. Выходили в бой -- кричали "ура!", а вышли -- получилась одна пакость. Одна радость Безенцову.
   -- Знаю, что было, -- неожиданно ответил Васькиным мыслям Ситников. -- Всю петрушку знаю. Ничего. Наука.
   -- "Знамя" дал сигнал следовать по способности к Кривой косе, -- усмехнулся Васька. -- Последовали... точно коровы с водопоя -- кто куда. Попробуй на земле-отвозных грязнухах догнать ледоколы!
   Ситников покачал головой:
   -- Не тот человек командовал. Матвей Вершин, первого дивизиона начальник, раньше кочегаром был и дела не знает. Однако и он ни при чем. Просто флотилия еще не сделанная.
   Васька промолчал. Осуждать Вершина ему не хотелось. Вершина осуждал Безенцов. Весь поход посмеивался; хорошо распорядился товарищ начальник. Доползут корабли до белых, а те их поодиночке перещелкают. Матвея Вершина Васька не знал, но чувствовал своим.
   -- Пойду, пожалуй, -- вдруг сказал он и нагнулся вперед, чтобы встать, но не встал. Ситников положил ему руку на плечо.
   -- Некуда тебе спешить. Рассказывай, как авралил.
   -- Нечего рассказывать. -- Васька взглянул на руку Ситникова, тяжелую и волосатую. -- Поправилась рука-то?
   Вместо ответа Ситников хлопнул его по плечу.
   -- Выкладывай!
   Ситниковская рука, очевидно, была в порядке. Васька поморщился.
   -- Да нечего мне... -- но передумал. -- Ну, пришли, стали стрелять. Больше "Знамя" и "Сталин", а мы смотрели. Потом на "Сталине" замок у носовой пушки вырвало. Мы рядом стояли. Видели, как раненых с бака понесли. Потом пришли грязнухи. Постреляли и бросили. Потом все в кучу сбились и повернули назад... Тут я ему и сказал...
   -- Герой! -- улыбнулся Ситников. -- И дурак, между прочим. Орешь, не разобравшись. На "Буденном" и "Звезде" пушки просели -- сдали крепления. И еще трубопровод машинный перелопался, оттого что пушки над самыми машинами поставлены... На "Сталине" взрыв, а на "Свободе" поломка в машине. А кто же виноват? Безенцов твой, что ли?
   Васька молча уставился на зеленую воду. От скользкой, жирной ряби его мутило, но отвернуться он не мог.
   -- Вот что я тебе, щенок, скажу, -- продолжал Ситников. -- Если кто и виноват, так не тебе в том деле распоряжаться. Ты за своим смотри. И еще я тебе скажу: молодцы наши ребята. На недоделанных калошах в бой пошли. Пошли и повоевали что надо.
   -- Что надо? -- удивился Васька. Так удивился, что даже повернулся к Ситникову.
   -- Что надо, -- спокойно ответил Ситников. -- Ты как думаешь: их на форменный бой послали? Чтоб как следует с неприятелем сразиться? Брось. Если б по-настоящему, так неготовых кораблей не брали бы. И весь штаб на судах пошел бы. А тут простая демонстрация. Пугнуть хотели белых: пять канлодок и три сторожевика -- сила! И пугнули, между прочим. Преследовали они? Ничего не преследовали, а даже в Керчь смылись. -- Ситников, улыбнувшись, покачал головой. -- Белые по науке воюют, потому и пугаются. А мы напором. Нипочем они нас не побьют... После боя бросили свой десант, а Красная Армия тот десант ликвидировала. Вот тебе и все... Ты пойми, щенок, был бы ты умнее командующего, тебя бы и посадили командовать. А тебя не посадили -- значит, помалкивай.
   -- Здорово, -- сказал неубежденный Васька. -- Здорово толкуешь. Больно умный, только тоже командовать не дают.
   -- Накрыл, -- засмеялся Ситников. Васька ему определенно нравился. С головой парень. -- Накрыл, да промазал. Командиром меня как раз назначили. Пойдем покажу.
   От такой неожиданности Васька опешил. Первой мыслью было: если правда значит, не одни Безенцовы, значит, своя власть, значит, дело говорит Ситников. Но сразу же пересилила недоверчивость: а не врет?
   Васька вскочил. Забыл бы свой чемодан, если бы Ситников не напомнил.
   -- Куда идти-то?
   -- А за мной.
   И они пошли по железнодорожным путям. На ходу Васькино образование продолжалось. Ситников разъяснял:
   -- Одним напором, однако, не возьмешь. Будь у нас налаженность, бой дали бы, не только показ. Ни один враг не ушел бы. Значит, никуда еще не годимся, а когда как следует наладимся, возьмем верх.
   Васька кивал головой. Теперь он все понимал. Теперь он снова хотел служить на флотилии. Но примут ли после "Разина"?
   -- Наши истребители, -- сказал Ситников.
   У стенки под самым плавучим краном на платформах стояли серые корпуса. Деревянные, со стальной рубкой, маленькие и какие-то угловатые. На носу ближайшего была надпись "Зоркий", на втором -- "Смелый", на третьем "Прочный". Васька названия прочел, вслух, но они ничего не объяснили.
   -- Какие такие истребители?
   -- Так называются, -- ответил Ситников. -- Их сперва против подводных лодок строили. Моторные они и ходят по двадцать пять узлов. Весь здешний флот как стоячий обшибут. -- И совсем другим голосом добавил: -- Документы из госпиталя получил, товарищ начальник.
   Васька быстро обернулся. Перед Ситниковым стоял огромных размеров, еще совсем молодой, но уже сильно бородатый командир. Синий китель его был измазан, и синие глаза смотрели весело.
   -- Ты что за юноша? -- спросил он Ваську. Голос у него был густой, и Васька проникся к нему уважением.
   -- Ученик-сигнальщик, товарищ начальник.
   -- Пиши семафором: "Ситников -- скотина, долго шляется".
   Ваське в голову не пришло оспаривать авторитет товарища начальника. Он поставил чемодан наземь и написал не быстро, но отчетливо. Сигнальщик Ежов обучал его толком.
   -- Правильно, -- сказал начальник.
   -- Был отпущен на берег до трех, -- доложил Ситников.
   -- А теперь четверть четвертого, -- и, покончив с Ситниковым, начальник снова повернулся к Ваське: -- Какой флаг "Добро"? Что значит флаг "Ш"?
   -- "Добро" -- желтый прямоугольный, "Ш" означает позывной "миноносец".
   Васька отвечал без запинки. Флаги он знал твердо.
   -- Угадал. У нас этот самый "Ш" будет позывным истребителей... Где служишь?
   -- Списан со сторожевого судна "Степан Разин". Получил предписание в экипаж.
   -- Останешься у меня. Бумаги сдашь писарю в третьей теплушке... мы сами с экипажем сделаемся. Как фамилия?
   -- Саженков, товарищ начальник.
   -- Моя -- Дудаков, чтоб ты не забыл. Саженков, значит? Будешь Салажонков. Так проще.
   -- Есть Салажонков! -- обрадовался Васька.
   -- Ситников, бери его к себе на "Смелый". Он тоже на "С" начинается, а сигнальщика у вас нет. Посмотри, чтоб подучился семафору. Медленновато пишет.
   -- Есть! -- ответил Ситников.
   Так Васька познакомился с товарищем Дудаковым, начальником дивизиона истребителей, и стал сигнальщиком "Смелого", вся команда которого усилиями начдива была подобрана на "С": командир, он же рулевой старшина, -- Ситников, рулевые -- Скаржинский и Суслов, старый Васькин знакомый, комендоры -- Совчук и Савша, старшина-моторист -- Суноплев, мотористы -- Столбов, Суомалайнен и Сенник, сигнальщик -- Салажонков Васька.
   Суслов на "Смелом" работал и помалкивал, красоту наводить не успевал. Прочие тоже о себе не думали. Все мысли, вся красота были отданы истребителю. Его три мотора были прочищены до последнего блеска, проверены и налажены, его внутренние помещения заново отремонтированы, борта и надстройки покрашены темно-серым шаровым цветом, перекрытая брезентом палуба -- черным битумом, а подводная часть -- зеленым патентом. Белые буквы надписи подвели красным, а всю надпись для фасона заключили в кавычки.
   -- Отставить, -- приказал начальник дивизиона. -- Не годится истребителю быть смелым в кавычках. -- Мотивировка приказания осталась непонятой, но само приказание было выполнено в два счета. Кавычки соскребли и закрасили.
   Последние дни перед спуском на воду работали круглые сутки. По ночам на стенке четырьмя лунами горели мощные дуговые фонари. Сперва боялись, что с моря заметит противник, потом плюнули и забыли.
   Васька совсем сбился с ног. Нужно было искать людей и вещи, передавать приказания -- все делать бегом, а потом вместе с рулевым проверять штуртрос и красить рубку, вместе с мотористами поджимать подшипники и вместе с комендорами чистить сорокасемимиллиметровую. Он не спал двое суток, но был вполне доволен: его корабль был настоящим -- самым быстрым на флоте, с подлинным боевым прошлым и несомненным боевым будущим.
   Спускали "Смелого" ночью. Подвели под корпус два стропа -- две обшитых брезентом петли из стального троса -- и краном подняли с платформы в ослепительную -- высоту.
   Васька дрожал от волнения. Стропы могли лопнуть или соскользнуть.
   -- Краску, черти, портят, -- бормотал он, чтобы успокоиться; но истребитель, блеснув лаковым бортом, развернулся и сел вниз в черную воду. Сразу же к стенке подкатили четыре бочки горючего: спирт с бензолом и керосином.
   -- Плохо, комиссар, без бензина, -- сказал голос Дудакова.
   -- Баку теперь наш. Бензин будет, -- ответил комиссар, и Васька узнал: это был Дымов. Узнал и похолодел -- вышибет. Вышибет, как раз когда начиналась настоящая служба.
   Васька хотел спрятаться в тень, но не успел. Дымов вышел прямо на него:
   -- Ты здесь что?
   -- Сигнальщик на "Смелом", -- твердо ответил Васька. Он стоял прямо и в упор смотрел на Дымова. Глаза опускать не годилось.
   -- Так, -- сказал Дымов и задумался. Васька терпел долго. Потом на шаг отступил и с отчаяния сплюнул, как всегда, когда бывал доведен до крайности.
   Дымов обернулся к Дудакову:
   -- Говоришь, пойдет на этой-то смеси? -- и толкнул бочку ногой.
   Васька вздохнул полной грудью: Дымов оставил. Пронесло. Подошел к краю стенки и спрыгнул вниз на палубу "Смелого". Она чуть ходила под ногами, и это ощущение было великолепно. Она стала живой.
   Принимали горючее и прибирались до шести утра. За это время были спущены "Зоркий", "Жуткий", "Прочный" и "Счастливый" -- все истребители дивизиона, все, как один, серые и плоские. В шесть часов Дудаков и Дымов пришли на "Смелый". Дудаков прямо прошел в рубку.
   Отзвенел машинный телеграф, и сразу взревели два мотора. "Смелый" затрясся и как-то затих, только слегка вздрагивал и толкал. Оглянувшись, Васька остолбенел: стенка быстро оседала назад.
   -- Лево, -- скомандовал Дудаков. -- Одерживай... Так держать. -- И истребитель проскочил в ворота.
   -- Вот черт, -- опомнился Васька.
   Загудел третий мотор, затряс палубу и тоже затих, включившись на передний ход. За кормой поднялась стена пены, а нос одним рывком выскочил из воды. Теперь казалось, что весь корпус пробует выскользнуть из-под ног. Чувствовалось, как он тянет вперед.
   -- Около двадцати, -- сказал Дудаков. Расправил бороду и добавил: -- Поднимем еще сколько-нибудь.
   -- Хорош, -- ответил вцепившийся в рубку Дымов.
   Они стояли нагнувшись вперед, грудью в ветер, а мимо них по обоим бортам летела вогнутая блестящая вода. Справа промелькнул красный треугольный бакен. Промелькнул и зарылся в налетевшей на него пене.
   -- Курс чистый вест, -- приказал Дудаков, и "Смелый" круто свернул.
   На повороте Васька чуть не вылетел за борт, а на новом курсе вдруг начало бить. Короткий удар, с носа ливень брызг, прыжок и снова удар. "Смелый" пошел против волны.
   -- Хорош! -- громче, чем в первый раз, сказал Дымов. Даже он опьянел от ветра и быстроты.
   -- Неплох, -- ответил Дудаков. -- Ситников, не катайся на курсе!
   Из машинного люка вдруг высунулась голова Суноплева, взъерошенная и лоснящаяся. Он подмигнул и захохотал:
   -- Даешь! -- И сразу исчез.
   Корпус дрожал все сильнее, вода и пена по бортам смешивались в сплошную ленту, ветер гудел полной мощью трех моторов по полтораста сил.
   -- Все двадцать пять, -- сказал Дудаков, но в голосе его было удивление и почти тревога.
   Внезапно зазвонил машинный телеграф. Какого черта он звонит, когда с рубки его никто не трогал? Указатели два раза прокатились по всему циферблату и стали на "самый полный". Потом из переговорной трубы кто-то закричал петухом.
   Дымов посерел, а Дудаков склонил голову, точно прислушиваясь. Даже Васька начал понимать, что творится неладное. Обеими руками стиснул поручень и от неожиданного испуга закрыл глаза.
   Дудаков шагнул к телеграфу. Схватился за ручки и поставил их на "стоп", но телеграф ответил: "Самый полный вперед". Снова Дудаков приказал стопорить, и снова взбесившийся телеграф отказался. "Смелый" уже не дрожал, а прыгал. Он ревел, рвался вперед, подбрасывал и бил.
   Комиссар Дымов, шатаясь, добрался до машинного люка. Распахнул его, повернулся и, пятясь, сполз вниз.
   Почти сразу же моторы стали. "Смелый" грудью ударил в волну, в последний раз вздрогнул и остановился.
   Море лежало ровное, почти без зыби, и это было неожиданностью. Еще большей неожиданностью была тишина. Она давила на уши и угнетала.
   -- Дела! -- вздохнул Ситников. Бросил штурвал и распрямил затекшие пальцы. Невиданные дела!
   Из машинного люка показалась голова Дымова. Он вылез так же не спеша, как влезал. За ним выскочил мокрый и красный Суноплев.
   -- Товарищ начальник, -- заговорил Дымов. -- По возвращении в порт передадим машинную команду в ревтрибунал. Перепились!
   -- Да что ты! -- вскрикнул Суноплев. Он с трудом держался на ногах, но от страха трезвел. -- Разве ж это можно? Я же коммунист!
   -- Все равно. -- Дымов поднял руку и щелкнул пальцами. -- Вот что дадут. Товарищ начальник, домой не пора ли?
   -- Стой ты! -- закричал Суноплев, бледнея. -- Я ж тебе говорю: никто не пил! Это от моторов. Мы ведь пробные краники открывали...
   -- Хватит, -- отрезал Дымов. -- После поговоришь. Ступай в моторы.
   Но Суноплев остановиться не мог:
   -- Да ты пойми -- это ж пробные краники. Из них ведь газом бьет. И от мотора, от всего... ты пойми... -- и, захлебнувшись, замолк.
   -- Петуховина! -- вдруг сказал Дудаков и, подумав, добавил: -- Комиссар, проверить надо. Ситников, ходи отсюда до входного бакена и назад.
   С начальником и комиссаром дивизиона в машинном помещении "Смелый" на среднем ходу описал две широких петли. Когда во второй раз подходили к бакену, Дудаков вылез из машинного люка. Вылез и помог подняться Дымову.
   -- Отрава чертова, -- покачнувшись, сказал Дымов. Дудаков замотал головой и протер глаза. Потом хриплым голосом приказал:
   -- Веди к фарватеру в гавань... Слышишь, Ситников?
   -- Есть! -- ответил Ситников и переложил руля.
   -- Вот так ящерица, -- пробормотал Дудаков. -- Слушай, комиссар, опасно это. На трех моторах вовсе нельзя ходить: еще отравятся газом.
   -- Что делать-то? -- спросил Дымов. Он держался прямо и говорил медленно, видимо, с трудом.
   Дудаков напряженно подумал, но махнул рукой:
   -- Может, вентиляцию, может, еще что. Сейчас не могу. Дома изобретем.
   Изобретать, однако, не пришлось. Вернувшись в порт, на стенке над истребителем увидели шесть железнодорожных цистерн бензина.
   -- Кончена петуховина, -- сказал Дудаков, под этим диковинным словом разумея занятные, но, с точки зрения службы, нежелательные приключения. Он не ошибся: для флотилии наступил деловой период.
   Батареями на Белосарайской косе и минными полями была создана укрепленная база. Учетом всех ошибок, перестройкой и перевооружением канлодок основные корабли флотилии приведены в боевую готовность.
   Суда были разные: ледоколы, истребители, грязнухи, баржи и невесть что. Командиры тоже: Мазгана, Безенцов, Вершин, Дудаков, хорошие и плохие, свои и почти ненадежные. Только команды были однородны -- моряки четырех морей, но одной революционной крови. Ими и было спаяно дело.
   -- Скоро начнем, -- сказал Ситников. -- Будет тебе, салага, занятие. Сигнальщиков нехватка.
   Слова его подтвердились в тот же день. Перед Бердянском в море наблюдался дым, и канлодку "III Интернационал" выслали в дозор к Белосарайке. Васька, прикомандированный на поход, увидел редкостное происшествие, а заодно совсем новый тип командира -- товарища Лайцена, артиллериста второго дивизиона, коммуниста и курсанта Военно-морского училища.
   Вышли ночью и должны были стать в проходе между заграждением и косой. Командир "III Интернационала", седой и небритый Прокофьев, нервничал. Он слишком живо представлял себе стоящие на якорях шаровые мины, а потому жался к берегу.
   Лайцен на случай ночного боя приказал поставить прицелы на десять кабельтовых. Приказал, обошел орудия, чтобы проверить выполнение, а потом снова вернулся на мостик.
   Была штилевая ночь с густой облачностью и плохой видимостью, Васькин сектор горизонта по левому борту от носа до траверза был сплошь черен. В бинокле расплывалась густая вода, и по ней плавали золотые искры. Васька закрыл глаза, но искры не исчезали. Они были обманом переутомленного зрения.
   -- Посматривай! -- тихо сказал командир. -- Посматривай! -- И Васька снова поднял бинокль. В любой момент из черноты могло выйти еще более черное пятно неприятель, и от этого все чувства напряглись до предела.
   -- Двадцать два сорок, -- передал в переговорную трубу старшина-сигнальщик. Очевидно, из машины спрашивали, который час... Без двадцати одиннадцать... До конца вахты оставалось еще двадцать минут. Васька вздохнул и опустил бинокль. У него немели пальцы.
   Внизу на палубе было темно и пусто. Прислуга спала у заряженных орудий. Только с полубака жаловался тоненький голос лотового:
   -- Проносит!.. Проносит!..
   Командир кашлянул.
   -- Что? -- спросил Лайцен, еле видная фигура на другом крыле мостика.
   -- Думаю, взять правее, -- с трудом ответил командир. -- Если проносит значит, большие глубины, а на больших глубинах... -- и кончил шепотом: -- Мины!
   В Васькином бинокле вдруг появилось черное пятно. Он чуть не вскрикнул, но сдержался. Пятно медленно расплылось. Показалось.
   -- Проносит! -- издали проблеял лотовый.
   Мины! Смертельные шары в тихой непроницаемой воде. Одно прикосновение -- и нет ни корабля, ни людей; вихрь огня и клочьев...
   -- Десять вправо! -- не выдержал командир.
   -- Напрасно, -- отозвался Лайцен. Он не хотел вмешиваться в распоряжения командира, но должен был сказать: -- Здесь далеко мины... Полторы мили от берега. А мы по прокладке под самой косой.
   -- Проносит!
   -- Видите! -- заволновался командир. -- Здесь по карте пятнадцать футов, а у него проносит. Может, прямо на них идем. Еще десять вправо!
   Васька старался не слушать, но слышал и холодел. Мины! Он вспомнил их такими, какими видел на заградителе, -- тяжелыми, с рогами и опасными. С ними обращались бережно и возле них не курили. Но здесь они были еще страшнее.
   -- Проносит!
   Может, и вправду пронесет? Васька заставил себя смотреть. Смотреть до боли в глазах, смотреть что есть силы в тусклое, сжатое немеющими пальцами поле бинокля.
   -- Какая-то чепуха! -- совсем близко пробормотал Лайцен. Его смуглое слабо освещенное лицо висело в темноте над компасом, и глаза от компасной лампочки по-волчьему отсвечивали красным. -- Курс двести тридцать. На берег прем, товарищ.
   -- Компас, -- дрожащим голосом отозвался командир. -- Я не знаю... он, может быть, врет.
   -- Проносит, -- снова пожаловался лотовый, и сразу весь корпус канлодки задрожал. Короткие толчки сменились шипением и мягкой качкой, потом тишиной. Даже машина стала.
   -- Мы сидим, -- сказал Лайцен.
   -- Невозможно, -- не поверил командир, -- если лот проносит... Наша осадка семь футов... Что же делать? -- И сбежал с мостика.
   Он был совершенно растерян, он должен был сам увидеть, что делается на баке.
   -- Хорош! -- сказал все время молчавший комиссар Баклан.
   -- Непривычный человек, -- пожал плечами Лайцен. -- Военного дела не понимает.
   На баке вспыхнул электрический фонарь. Быстрым пятном он скользнул по воде и остановился. На серой волне колыхался плававший лот.
   -- Этого не может быть! -- удивился Лайцен. -- Он не должен плавать. Он свинцовый.
   -- Сволочь! -- вдруг вскрикнул командир, и вся палуба как по команде зашевелилась. Темные люди стали появляться из-под брезентов и орудийных чехлов.
   -- Поганая сволочь! -- продолжал командир. -- Это же не лот, а деревянная колотушка! Бросательный конец, а не лот!
   -- Непонятно, -- пробормотал Лайцен. -- На лине слабина, а ему кажется, что проносит. Почему?
   Внизу кто-то спросонья выругался. Другой захохотал, но сразу замолк.
   -- Прожектор!
   Слева из моря вытянулся тусклый луч. Прошел над головами, замигал и исчез. Потом снова возник где-то наверху, вздрогнул и упал в воду.
   Своих судов в море не было, свои суда прожекторов не имели -- значит, неприятель. Значит, гибель, потому что корабль сидит на мели.
   -- Боевая тревога! -- закричал командир. -- Все наверх! Все по местам!
   -- Ишь напорол! -- ужаснулся комиссар.
   -- Такой команды нет, -- согласился Лайцен. -- Теперь будет непорядок.
   Внизу топотали ноги и щелкали неизвестно зачем появившиеся винтовки. Носовое орудие установилось на прожектор, а среднее -- почти на мостик.
   Это уже не был непорядок, это была паника. Лайцен перегнулся через поручень:
   -- На баке, потушить фонарь!
   Фонарь потух, и сразу же на палубе стало тише.
   -- Товарищи... -- заговорил Лайцен. Голос его звучал размеренно и спокойно. Он без напряжения перекрывал всю канлодку до самого полубака. -- Этот прожектор не представляет опасности. Он просто прожектор Красной Армии на мысе Сазальник. А у нас не военный корабль, а плавучее заведение. -- И так же ровно добавил: -- Товарищ командир, дайте отбой тревоги... Наводчикам поставить орудия по положению.
   Командир вернулся на мостик тихим и сконфуженным, команда разошлась. Ей тоже было неловко.
   -- Давайте сниматься, -- предложил Лайцен, и командир покорно стал к телеграфу. Попробовали дать задний ход, но отказались: винты задевали о грунт. Попробовали шестом обмерять глубины, и вышло: шесть футов кругом, а под носом -- пять.
   -- Товарищи, что же делать? Подождем? -- спросил командир. Всем своим видом и всем своим голосом он извинялся. Распоряжаться без ведома товарищей Лайцена и комиссара он больше не собирался и в этом хотел их уверить.
   -- Ладно, подождем, -- подтвердил Лайцен. -- Утром нас увидит буксир, который стоит у дежурной плавучей батареи. Утром будем сниматься.
   -- Есть, -- ответил командир. -- Разрешите...
   -- Силуэт с левого борта, -- вмешался Васька. Сердце его яростно колотилось, но он старался говорить, как Лайцен.
   Слева в темноте, качаясь, скользило низкое черное тело. Сразу отсверкали пять длинных вспышек и три коротких.
   -- Ноль, слово, -- прочел Васька. -- Наш опознавательный. Свои.
   -- Ответь, -- распорядился Лайцен.
   Васька поставил аккумуляторный фонарь на поручень и ответил. Отвечал он больше для порядка. Из темноты уже доносился измененный мегафоном голос:
   -- На "Интере"!
   -- Есть на "Интере"! -- откликнулся Лайцен.
   Силуэт подошел почти вплотную и оказался истребителем. Только тогда командир понял, что не успел испугаться. Понял и шумно вздохнул.
   -- Почему вы под берегом? -- спросил истребитель.
   -- Сидим, -- объяснил Лайцен. -- Кто говорит?
   -- Истребитель "Смелый". Командир Ситников. Флот в полном составе выходит за косу...
   -- Передайте комфлоту: своими силами сняться не можем.
   Истребитель вдруг дал ход.
   -- Есть!.. Вас все равно оставляли у косы.
   Флот выходил в открытое море, флот шел на врага, и истребители были впереди. Васька не вытерпел:
   -- Ситников! Возьми!
   Но Ситников не ответил. Его больше не было. Ни его, ни "Смелого". Была сплошная чернота.
   -- Эх! -- сказал Васька.
  

Глава четвертая

   Носовой кубрик "Смелого" до отказа был набит мешками с нехитрой провизией, ящиками пулеметных лент, кисло пахнущим мокрым дождевым платьем и уставшими за поход, насквозь промокшими людьми. Тяжелый табачный дым тучей качался под подволоком, узкими струями тянулся к открытым иллюминаторам. Комиссар Дымов говорил:
   -- Таганрогский залив, значит, наш. Перегорожен от Белосарайки и до самой Долгой минным заграждением и батареями. Охраняется всей нашей морской силой, Верно?
   -- Верно, -- согласился Васька, только что вернувшийся с "III Интернационала". От сложных запахов кубрика ему хотелось чихать, но он сдерживался, -- комиссар говорил об интересном.
   -- Значит, мы можем по нем производить какие хочешь перевозки. К примеру, хлеб из Ейска сюда возить, -- и, разъяснив все преимущества владения морем, Дымов закончил: -- Флотилии тоже лафа: ни тебе нечаянного нападения с моря, ни тебе прорыва в наш тыл. Сиди, значит, смирно и достраивай корабли. Так, что ли?
   -- Так, -- подтвердил старшина, моторист Суноплев, но Дымов, искоса на него взглянув, усмехнулся:
   -- Врешь. Не так. Сидеть нам не приходится. Не такая война. На скорость надо брать. Достраиваться в ходу будем, даже в бою. Оборону кончили -- теперь пойдем наступать.
   -- Наступали вчера ночью, -- ответил желчный рулевой Скаржинский, наступали, да прямо во что не надо и наступили.
   В неопределенных его словах звучало недовольство походом, истребителем и всем на свете. Поэтому комендор Совчук, по природе оптимист, прищелкнул языком:
   -- Ой, цаца сахарная!
   -- Верно, что сахарная, -- поддержал второй комендор, Савша, -- от дождя размок и пузыришься.
   -- Ни к чему поход был, -- уперся Скаржинский. -- Зря народное топливо пожгли. Ходили ловить белый дозор, а поймали свою "Свободу". Ладно, еще не расколотили.
   -- Не ты командовал, -- вмешался Ситников. -- Ты бы распорядился. Белым дал бы приказ всю ночь на якоре стоять, а "Свободе" тридцать узлов ходу наворачивать.
   Комиссар поднял руку:
   -- Стой! Не туда понес. По порядку разъяснить надо, -- и, повернувшись к Скаржинскому, принялся разъяснять операцию.
   Сложностью она не отличалась. Белые выставили перед Бердянском дозор канлодку. Чтобы ее поймать, красная флотилия в полном составе вышла за Белосарайскую косу. По плану должны были пройти под берегам и, обойдя неприятеля, на рассвете напасть на него с тыла. Неприятель, однако, за ночь перешел на четырнадцать миль к весту. Поэтому обход не вышел.
   -- Планщики, -- пробормотал Скаржинский, но комиссар не остановился.
   -- "Свободу" поймали -- это верно. Между прочим, хорошо, что поймали. У ней машина скисла. Не мы -- белые взяли бы на буксир.
   Скаржинский кивнул головой:
   -- То-то и есть. Всякий поход эта самая "Свобода" балаганит. А почему, спрашиваю? Потому -- не налажена. Все гонят да гонят. Срочность?
   -- Срочность! -- подхватил тоже недовольный Суслов. -- Знаю я, откуда она такая взялась. Прикатило из Москвы начальство, товарищ коморси, бабушке твоей мерси. Ему что -- ему только командовать да подгонять.
   Коморси -- командующий морскими силами республики -- действительно прибыл из Москвы специальным поездом и действительно обладал стремительным характером. Благодаря штабным писарям он был отлично известен на судах флотилии.
   -- Говоришь -- коморси? -- спросил комиссар, и Суслов под его взглядом съежился. -- Белым, значит, надо дать передышку. Так, по-твоему?
   Суслов не ответил, а Скаржинский заговорил извиняющимся голосом:
   -- Я ничего. Однако надо бы сперва наладиться. Иначе какой толк?
   Комиссар взглянул на часы. Времени оставалось немного.
   -- Оно, может, и надо, да некогда. -- Вынул из кармана табак и бумагу, скрутил и прикурил у Суслова. -- Сейчас, кстати, опять пойдем. Истребители, два сторожевика и минная баржа. Заграждение будем белым под нос ставить -- перед самым Керченским проливом.
   Совчук тяжело свистнул. Скаржинский сказал:
   -- Это пожалуйста.
   Васька от восхищения выругался, а Ситников встал:
   -- Суноплев, готовь моторы!
   Наверху лил мелкий дождь. На палубе соседнего "Зоркого" огромный начальник дивизиона блестел черным дождевиком. С ним разговаривал маленький человек в сером пальто с поднятым воротником.
   -- Я пойду пассажиром, -- сказал маленький и отер мокрые усы.
   -- Есть, товарищ командующий, -- ответил начальник дивизиона.
   -- Вы ведите, а я пойду на втором в строю.
   -- Есть. Вторым идет "Смелый".
   -- Имейте в виду: я никоим образом не буду лицом официальным. Я иду, так сказать, инкогнито.
   -- Есть инкогнито.
   Командующий пожевал губами, вынул из кармана влажный носовой платок и, поморщившись, высморкался.
   -- Когда закончите приемку мин, пришлите "Смелого" за мной. Поднимете на нем мой флаг. -- Повернулся и ушел сохнуть на "Буденный".
   Инкогнито и флаг -- две вещи, казалось бы, несовместимые, однако приказание есть приказание.
   -- Есть, -- вдогонку коморси сказал начальник дивизиона и, повернувшись к Дымову, тихо добавил: -- Вот так ящерица!
   Для маленьких истребителей коморси -- слишком большое начальство. Кроме того, с его темпераментом он на соседнем истребителе будет ощущаться как снаряженная граната в заднем кармане брюк. Все это хотел высказать начальник дивизиона своим тихим замечанием, но ограничился только сказанным.
   -- Ладно, -- также вполголоса успокоил его Дымов. -- Пускай.
   Первым отошел стоявший с краю "Счастливый". За ним поочередно снялись остальные. Журча моторами, они медленно пересекли гавань и ошвартовались у минной баржи "Дон".
   Мины" принимали маленькие, типа "рыбка", с заостренным корпусом и длинными усами. Дивизионный минный специалист Заболоцкий обошел истребители, на каждом равнодушным голосом повторяя одно и то же:
   -- Инструкции выдает на барже товарищ Клокачев. Такой толстый и бородатый. Главное дело -- сахар. Раньше времени его не заряжать: может размыть брызгами либо дождем. Перед постановкой непременно проверить -- с этим добром запросто рвутся.
   -- Рассказал, -- возмутился Васька, когда очередь дошла до "Смелого". Какой такой сахар рвется?
   -- Дура, -- ответил Ситников. -- Не рвется сахар, а предохраняет. Понял? -- и ушел в кают-компанию собирать карты к походу. Васька ничего не понял.
   Объяснение пришло в лице самого товарища Клокачева, старшины-минера. Он осторожно сполз по скользкой доске и в самом деле оказался очень толстым. Борода у него была черная и казалась привязанной.
   -- Просю, товарищи, -- сказал он не подходящим к его внешности тонким голосом и, когда команда собралась, прочел краткую лекцию: -- Сахарный предохранитель действует на основании распускания в воде сахара, заряженного в коробку. Вот, -- и он ткнул пальцем в открытую коробку на мине. -- Не встречая больше сопротивления упомянутого сахара, пружина отходит. Вот, -- и показал, как она отходит. -- Отходом названной пружины освобождаются усы, приводящие в действие ударное приспособление. Вот! -- и пощелкал по ударному приспособлению. -- Мина тогда становится опасной, после чего каждое прикосновение к ней сопровождается ее взрывом.
   -- Здорово, -- восхитился Васька. -- Значит, сахар.
   Система поистине была великолепна. Клокачева Васькин восторг умилил. Он улыбнулся и, как павлин свой хвост, широко распустил бороду.
   -- Сахар, салага. По выделке даже форменный леденец. На, откушай гостинца! -- и вынул из мешка желтый кубик. -- Сделай одолжение!
   -- Чего там, -- смутился Васька. Леденцов он не видел уже года три.
   -- Да ничего. Я от души. Просю. -- Голос Клокачева звучал неподдельной лаской, и Совчук поддержал:
   -- Ешь, когда дают.
   Отказываться было неудобно. Васька нерешительно взял кубик, повертел его в пальцах и сунул в рот. Сразу же леденец, точно живой, сам выскочил на палубу. От страшной горечи Ваське свело скулы. В глазах его пошли цветные круги, и он даже зашатался.
   -- В целях предосторожности, -- спокойно продолжал Клокачев, -- поскольку наблюдались случаи самовольного поедания командой предохранительного сахара, данный сахар изготовляется смешанным с медицинской хиной, особо горьким и для потребления в качестве пищи никак не пригодным.
   Команда смеялась и подначивала, но Васька, выпрямившись, молчал. Он уже научился держаться.
   -- Добре, -- сверху, с баржи, сказал начальник дивизиона. Он видел все происшедшее, и Васька ему понравился, однако долго он о нем не думал. Начиналось другое дело, более существенное. -- Ситников, иди к "Буденному". Примешь товарища коморси.
   -- Есть принять коморси! -- прокричал высунувшийся из люка Ситников. Выскочил наверх, осмотрелся и позвал: -- Салага!
   Васька не мог разжать губ.
   -- Тебя зовут или не тебя? -- удивился Ситников. -- Пристопорь на гроте флаг коморси. Тот, что дал начальник. Понял?
   -- Есть! -- с крайним напряжением выговорил Васька и пошел выполнять приказание. Очистил фалы, привязал к ним свернутый красной колбаской флаг и только тогда, отойдя к борту, начал отплевываться.
   Истребитель, покачиваясь, дрожал. Тяжелая фигура Клокачева, стоявшего на корме баржи, медленно оседала в сумерки, в мелкую пыль затихавшего дождя.
   -- Стервец брюхатый, -- пробормотал Васька в промежутке между двумя смертельно горькими плевками.
   -- Обалдел, сынок? -- неожиданно спросил Ситников. Он не оборачиваясь видел все, что происходило на его истребителе, и не мог допустить беспорядков. -- Будет. Все море заплюешь... На фалы флага коморси, слышь!
   -- Есть на фалах, -- ответил Васька, снова становясь к мачте. Он уже знал: служба не допускала разговоров.
   Ситников подходил мастерски -- с крутого поворота. У самого "Буденного" дал задний ход и остановился, как приклеенный. Вода вскипела мелкими пузырями и затихла. Наверху вахтенный побежал доложить. Потом на истребитель упал штормтрап, и по нему на палубу спустились двое: высокий, весь в черной коже, с резким лицом под командирской фуражкой, и низенький, в сером, ничем не замечательный.
   -- Отваливайте, -- распорядился высокий.
   -- Отдать концы! -- скомандовал Ситников и прозвенел телеграфом. Светло-серый с черными потеками борт "Буденного" сразу пошел назад. Провожавшая командующего группа комсостава взяла под козырек.
   -- Флаг? -- тихо спросил высокий.
   -- Флаг! -- полным голосом повторил Ситников, и Васька рванул фал. Красный сверток, взлетев, развернулся огромным полотнищем, перекрывшим чуть не половину мачты.
   -- Важно! -- вслух подумал Совчук. -- Что твоя демонстрация!
   Флаг действительно был не по кораблю. Вытянувшись доской в боковом ветре, он горел нестерпимой краснотой и подавлял своими размерами. Весь "Буденный" скрылся за его бегущими складками.
   Высокий вопросительно взглянул на Ситникова.
   -- Не было других, -- ответил тот. -- Не положено, значит, чтоб сам командующий на малых судах ходил.
   Маленький и серый вдруг вырвал руки из карманов.
   -- Чепуха! -- подскочил к Ваське. -- Прекратить балаган! Убрать!
   Васька, спокойно смерив его взглядом, покосился на высокого. Он судил по внешности -- только высокий, по его мнению, мог быть коморси.
   -- Я сказал: убрать! -- закипел настоящий коморси.
   -- А ты скажи своей бабушке, -- резонно ответил Васька. Он вовсе не собирался подчиняться неизвестным личностям.
   Командующий вплотную взглянул на Ваську синими свирепыми глазами и вдруг расхохотался.
   Сразу же хлынул ливень. Он ударил по темному морю, и оно закипело белой пеной. Он наполнил воздух молочным светом и стеклянным блеском. Он свистел и хлестал, разрешая все недоразумения. Коморси и его высокий флаг-секретарь были смыты в кают-компанию, непомерный флаг спущен по приказу Ситникова, и Васька водворен в рубку рядом с рулевым Скаржинским.
   Ворота гавани промелькнули и расплылись. Впереди на фарватере темнели еле видимые истребители, сзади сверкала сплошная завеса, черное небо качалось над головой. Вода захлестывала глаза и тонкими струями сползала за шиворот. Было нехорошо.
   Потом стало еще хуже. "Смелый" догнал своих товарищей, и весь дивизион остановился, ожидая выходившую на буксире сторожевиков баржу. Стоять без движения на медленной скользкой волне под чертовым ливнем было невыносимо. Кильватерная колонна развалилась, и истребители, покачиваясь, развернулись носами в разные стороны.
   Ситников влез в рубку, достал табак и попробовал свернуть папиросу, но бумага разлезалась под его мокрыми пальцами. Чтобы не выругаться, он кашлянул и вытер руки с прилипшими крошками табаку о холодный дождевик. Втроем в рубке было очень тесно.
   Впереди блеснула молния. Голубым огнем вспыхнули косые струи, дробным грохотом прокатился гром. Ситников, вздохнув, сказал:
   -- Здорово ты коморси облаял, -- но Васька не ответил. Во рту его была горечь.
   Снова вспыхнула синева. На этот раз прямо над головой. Гром рванул почти одновременно со вспышкой. Он ударил градом камней в железный лист и рассыпался в высоте.
   -- На "Смелом"! -- донесся почти неузнаваемый голос начальника дивизиона.
   -- Есть на "Смелом"!
   -- Следовать навстречу барже. Почему, сволочь, не вышла? Привести!
   -- Есть привести!
   Телеграф отзвенел, и "Смелый" начал разворачиваться.
   -- Буду указывать свое место фонарем, -- уже издалека проговорил мегафон начальника дивизиона.
   Фонарь, безусловно, был не лишним. Белая пена быстро темнела, и тяжелое небо, казалось, спускалось прямо на море. Сквозь короткие шквалы и дождь, рыская на попутной волне, "Смелый" шел к порту. Ситников вылез из рубки и наклонился вперед. Была сплошная, непроницаемая мгла. Изволь при такой видимости попасть в ворота.
   И все-таки Ситников попал. По компасу, но больше по нюху и догадке, однако попал прямо. По обоим бортам одновременно вспенился прибой, и во вспышке молнии блеснули края мокрого волнореза.
   -- Лево руля! -- скомандовал Ситников. Малым ходом истребитель прошел к стенке, где стояла минная баржа. Стенка была пустой.
   -- Ушли! -- с берега крикнул портовый сторож. -- С полчаса как ушли!
   Ситников, молча развернув истребитель, вышел обратно.
   Вода кипела и кружилась. Со всех сторон наступала темнота. Как в таком море найти корабли без огней? Разве что прямо на них вылезти.
   -- Плохие делишки, -- вздохнул Скаржинский.
   -- Разговоры! -- осадил его Ситников. Разговаривать теперь не приходилось. Нужно было действовать. Немедленно действовать. С каждой минутой темнело, с каждой минутой сторожевики и баржа уходили все дальше.
   Справа по носу закачался огонь. Это был дивизион. Он ждал. Ситников протер глаза и стиснул кулаки. Так легче было думать.
   Их могло снести под ветер. Значит -- влево. Ясно -- влево, потому что справа был дивизион, а на него они не вышли.
   -- Лево двадцать.
   -- Есть лево двадцать! -- отозвался Скаржинский, перекладывая руль. Голос у него был новый, взволнованный и напряженный.
   Васька вылез наверх. Волнение захватило и его. Он был сигнальщиком, ему надлежало смотреть, и он смотрел. Смотрел до рези в глазах, до одури, но видел только летящую воду наверху, внизу и со всех сторон.
   Ситников опустил руки на телеграф, отзвенел "полный вперед" и повторил. Это значит: нажми сколько можно. Истребитель, рванувшись, врезался в волну. Теплые брызги смешались с холодным дождем и ударили в лицо.
   -- Прямо по носу! -- закричал Васька, отшатнувшись от близкого, смертельно близкого силуэта. -- Врежемся!
   -- Врешь, -- спокойно ответил Ситников. -- Почудилось. Все равно не увидишь.
   Плеснула короткая молния. Силуэт распался. Правильно: почудилось.
   -- Не увидишь, -- шепотом повторил Васька и, неожиданно вцепившись в Ситникова, крикнул: -- Как же?
   Ответил резкий удар грома. Потом ударила и захлестнула волна. За ней налетел шквал.
   Ситников осторожно сжал Васькино плечо:
   -- Держись, сынишка. На глаз не возьмем -- вынюхаем.
   Теперь истребитель с волны на волну летел широкой дугой. Огонь дивизиона остался позади. Где-то в темноте болтались потерянные суда. Их нужно было обойти с под-ветра.
   -- Нюхай, душа салажья, -- говорил Ситников и сам внюхивался в ветер. -- Дым, понимаешь? Его дождем сбивает, он внизу. Только б в их дым войти, а там ляжем на ветер.
   Васька понял. Он стоял запрокинув голову, дрожа от волнения и холода, но запах был один -- сырость. А бывают разные: холодный запах бензина и теплый, масленый от моторов. Самый сладкий -- сырой запах котла со щами, но слаще его сейчас был дым. Просто дым.
   И сразу же пахнуло дымом. Ваське показалось, что он бредит, но новая дымовая волна была резче и отчетливее.
   -- Дым!
   -- Дым, -- не сразу подтвердил Ситников. -- Право на борт... одерживай., так держать... -- и, когда истребитель лег на новый курс, добавил: -- Ты некурящий, оттого и услышал первый.
   Дым исчезал, но возвращался каждый раз гуще. Постепенно убавляя ход, "Смелый" вышел прямо на баржу. Перед ней смутно чернели сторожевики. Ситников взял мегафон:
   -- На головном!
   -- Есть! -- отозвался головной сторожевик.
   -- Куда ушли?
   Сторожевик ответил не сразу и новым голосом:
   -- Говорит "Разин". Кто спрашивает? Васька вздрогнул:
   -- Безенцов!
   -- Без тебя знаю, -- тихо сказал Ситников. Громко в мегафон: -- Истребитель "Смелый", флаг коморси, -- И снова тихо: -- Пускай попрыгает.
   Безенцов в самом деле заговорил по-другому:
   -- Есть, есть! Мы намотали на винт буксир. Сдрейфовали и потеряли место. Теперь все в порядке.
   -- Следовать за мной, -- передал Ситников, и "Смелый" дал ход.
   Впереди поблескивал огонь дивизиона. Дело было сделано, но Васька радости не ощущал. В его ушах звучал голос Безенцова, и наконец он не выдержал:
   -- Видел ведь огонь. Почему сам не пошел?
   Но Ситников не ответил.
   -- Почему, гад, винт замотал? Нарочно, может?
   Ситников тряхнул головой.
   -- Ступай спать. Суслов, Савшу -- наверх, Столбова, Суомалайнена -- в моторы! Сменим вахту.
   В кубрике было темно и душно. За бортом журчала вода, мягко потряхивали работавшие малым ходом моторы. Васька лег, и все смятение, вся тревога вдруг оборвались. Не было даже снов -- одна сплошная, теплая, мягкая чернота, но сразу же кто-то сдернул одеяло и закричал:
   -- Всех наверх! Постановка заграждения!
   Слепило электричество, и голова кругом шла от мелькавших людей. Васька не мог поверить, что пора вставать, но Совчук сбросил его с койки.
   Наверху была совершенная темнота, только восток начинал сереть. Дождь прекратился, и на небе крупными каплями висели низкие звезды.
   -- Чертов "Дон", -- проговорил осипшим голосом коморси. -- Когда они потерялись?
   -- Час будет, -- ответил Ситников. -- "Прочный" ходил искать, однако не нашел: будто провалились.
   -- Приготовиться к постановке, -- из темноты впереди скомандовал начальник дивизиона.
   -- Что он делает? -- возмутился коморси. -- Товарищ Дудаков!
   -- Есть.
   -- Рано начинаете!
   -- Считаю свое место правильным.
   -- Без определения не ставить. Дождитесь света.
   -- Определился по маяку Хрони. Постановка на свету бесцельна -- увидят... Прикажете сдать командование и следовать инкогнито?
   Намек подействовал. Коморси опустил мегафон.
   -- Прыткий, черт... Откуда мне знать что Хрони горел?. Кстати его зажгли... А впрочем, зачем?
   -- Может, у них кто-нибудь в море, -- предположил высокий флаг-секретарь.
   -- Новое дело, -- пробормотал коморси. -- Чепуха! -- но все же задумался.
   Впереди на "Зорком" дали два коротких свистка -- сигнал: построиться в строй пеленга. "Смелый" сразу увалился вправо, следующий за ним "Счастливый" вышел еще правее, весь кильватер раздвинулся, чтобы при постановке концевые истребители не налетели на мины, поставленные с головных. Теперь по долгому свистку и трем коротким должны были начать ставить по мине на каждые двадцать секунд в порядке строя.
   Долгий и три коротких. Всплеск впереди.
   -- Первая! -- скомандовал Ситников, и двое моряков выбросили за борт первую мину. Всплеск у борта "Счастливого", потом дальше на "Прочном", потом еще дальше на "Жутком". Потом снова впереди, под кормой "Зоркого".
   -- Вторая!
   "Рыбка" -- нехорошая мина. Несмотря на свой сахар, может рвануть прямо у борта и даже в руках, но об этом никто не думал. Работали равномерно и совсем по-будничному. Васька был разочарован. Он ожидал большего возбуждения.
   Короткий, долгий, короткий -- постановка закончена. Один долгий -- строй кильватера. Истребители сразу выровнялись по головному.
   -- Чисто, -- сказал коморси и повеселел. -- Вот и насыпали. "Дон", наверное, тоже здесь где-то ставит. Отлично.
   Теперь дивизион повернул и шел обратно на Мариуполь. Постепенно светлело. Уже был виден последний в строю "Жуткий". Тянул холодный рассветный ветер, серая вода бежала навстречу, и серое небо постепенно становилось голубым.
   Коморси сидел у машинного люка и угощал папиросами. Он был благодушен и разговорчив.
   -- Цель сегодняшнего похода, -- сказал он, -- конечно, заграждение. Однако само по себе оно еще не цель. Оно будет служить заслоном для нашего наступления. Сейчас в Мариуполе идет посадка на суда частей морской дивизии. Знаете такую?
   -- Знаем, -- ответил Столбов, -- это которые лишние военморы.
   -- Именно. Не нашедшие применения на флотилии. Так вот, эта дивизия будет под охраной наших боевых судов высажена в тылу противника, в Геническе.
   -- Лихо! -- обрадовался Совчук. -- Барону под зад коленкой!
   -- Совершенно верно. Одновременно наши сухопутные силы нанесут удар с фронта... План проработан во всех деталях и точно согласован. Вам следует о нем знать, потому что вы в этой операции участвуете, а боец, не понимающий того, что происходит, не боец...
   -- Справа по носу баржа!
   На желтой заре появились черные пятна. Они казались висящими в воздухе над горизонтом, дрожали и оплывали, теряя свои очертания, но потом снова становились сторожевиками и баржой.
   -- Куда уехали? -- пробормотал Ситников, поднимая бинокль.
   Коморси встал и осмотрелся. По корме замигал огонь. Это был маяк Хрони. Значит, баржа поставила заграждение миль на шесть восточнее, чем надо. А может, и вовсе не поставила?
   -- Эх, планщики! -- усмехнулся Скаржинский. -- Согласованные.
   Совчук тряхнул головой:
   -- Засохни, сахарница!
   Ситников опустил бинокль и протер стекла. Он не мог поверить тому, что видел. Расстояние между силуэтами увеличивалось. Сторожевики уходили от баржи. Почему?
   -- Сторожевики удирают! -- крикнул Васька.
   -- Как? -- удивился коморси. -- От кого?
   Громко шипела под носом вода, и винты бились, как огромное сердце. Люди молчали. Нет ничего хуже неизвестной опасности и ничего страшнее ожидания. Совчук подошел к сорокамиллиметровой, открыл замок и с коротким лязгом снова его закрыл. Пушка была заряжена, но Совчук не мог стоять без дела. Вторым не выдержал флаг-секретарь. Он бросил папиросу и начал насвистывать "Чижика". Это было нелепо, однако никто не улыбнулся. Вероятно, никто даже не заметил.
   Теперь баржа была не дальше пяти кабельтовых и видна совершенно отчетливо -- темная и высокая, и все-таки опасность оставалась неизвестной. От кого бежали сторожевики? Что они увидали?
   Молча, не отрываясь, команда смотрела на баржу, но ответ пришел с противоположной стороны. С норда внезапно ударил выстрел, и за ним залп, гулкий и близкий. Резким ревом пронеслись наверху снаряды и высокими всплесками легли у борта баржи.
   -- Белые!
   В темной части горизонта они были почти невидимы: смутные корпуса, трубы и мачты, низкий, тяжелый дым. Желтые вспышки -- новые выстрелы, снова звон снарядов и скрежещущий разрыв на барже впереди.
   -- Шесть кораблей, -- сосчитал Ситников, и тем же негромким голосом добавил: -- Боевая тревога!
   "Зоркий" дал свистки: "Самый полный вперед. Следовать за мной". Сразу же моторы заревели с двойной силой, и баржа понеслась навстречу. Теперь было видно: она дала крен. Новый залп закрыл ее всплесками. Когда они опали, она палубой лежала в воде.
   -- Дело сделала, -- спокойно сказал коморси. -- Мин нет. Чисто на палубе.
   Опять короткий гром и низкий, над самыми головами, рев. Он давил на плечи, и от него трудно было дышать. Сердце толкалось в тельняшку, готовое выскочить. Чтобы пересилить страх, Васька изо всех сил сжимал холодный бинокль. В поле его зрения прыгала широкая пустая баржа. Пустая? Нет!
   -- Люди! -- хрипло вскрикнул он.
   На самой корме, совсем как тогда в порту, стояла тяжелая фигура. Это, конечно, был минер Клокачев. Тот самый брюхатый стервец, но теперь нужно было его спасти. Спасти во что бы то ни стало!.. И вдруг Васька заметил, что баржа уходит назад. Он рванулся всем телом:
   -- Куда идет? Спасать надо! Люди!
   Ситников молчал. Лицо его потемнело, но было неподвижным, глаза, не видя, смотрели вперед. Рядом с ним тонули свои, и он не мог им помочь.
   -- Ворочай! -- не выдержал Савчук. -- Люди.
   Ситников стиснул кулаки:
   -- Стоять по местам. Тихо... Истребители дороже.
   Под самым носом из воды вырвался стеклянный столб. Он встал во весь рост и рухнул на палубу "Смелого". Дикой яростью зазвенели осколки.
   -- Накрыли, -- прошептал серый флаг-секретарь.
   -- Чепуха, -- пожал плечами коморси. -- Уйдем.
   Васька молча смотрел на то место, где еще минуту тому назад стояла баржа. Теперь на нем кружилась серая вода. Истребители были дороже людей.
  

Глава пятая

   Сторожевики возвратились в Мариуполь на второй день после истребителей. Вот что они рассказали.
   Постановка мин была почти закончена, когда на норде, всего в сорока кабельтовых, открылись белые суда. Увести баржу было невозможно: сразу же обрубили ее буксиры. Тогда на ней началась паника. Команда стала выбрасывать за борт оставшиеся мины. Подойти, чтобы снять людей, было слишком опасно. Пришлось уходить. Ваську эти рассказы не убедили. Он шел в темноте по рельсовым путям порта и крепко думал. Почему не на месте ставили заграждения? Говорят, не могли определиться. Как же могли истребители? Почему испугались мин, когда сахарный предохранитель действует пятнадцать минут?. Как посмели бросить своих?
   -- Безенцов, -- пробормотал Васька, холодея. -- Безенцов запутал суда при выходе в море, побросал мины, погубил баржу и людей и не был расстрелян! Чего смотрят комиссары?
   Чтобы сдержать свою злость, Васька замедлил шаг, но вовремя вспомнил: его послали за начальником дивизиона.
   Начальник жил на даче в ста саженях над портом. Он только что на "Зорком" вернулся из Ейска и сразу ушел домой. Теперь его срочно требовали в штаб.
   Васька побежал. Ноги его вязли в рыхлом песке, но это было к лучшему, легче было не думать. Он бежал, спотыкаясь и тяжело дыша, на полном бегу ударился о что-то мягкое и упал. Мягкое тело под ним дико завизжало.
   -- Прилетел? -- спросил из темноты густой голос.
   -- Товарищ начальник? -- удивился Васька.
   -- Слезай с моей свиньи -- это тебе не конь, слышишь?
   Начальник дивизиона был мрачен. Он вез из Ейска двух уток и свинью и попал в шторм. Утки, привязанные за шеи к сорокасемимиллиметровой, были смыты за борт -- остались одни головы. Свинья, посаженная в ящик для мокрой провизии, от морской болезни совершенно осатанела и теперь отказывалась идти.
   -- Слезешь, салага чертова?
   Васька вскочил:
   -- В штаб требуют, товарищ начальник. Сказывали -- срочно.
   -- Срочно? -- И начальник задумался. Свинья была доведена до полпути, но на это потребовалось около двадцати минут. Она отчаянно упиралась и пахала песок всеми четырьмя. Когда же он перевязал ее за заднюю ногу -- на заднем ходу оказывала не меньшее сопротивление. Куда ее теперь девать?
   -- Срочно, -- повторил Васька.
   -- А если она ни туда ни сюда? Бросить ее для срочности?
   -- Никак нельзя. -- Ухаживать за свиньями комсостава никоим образом не входило в обязанности военморов, но Васька об этом не думал. -- Я ее куда надо сведу.
   -- Кишка тонка, -- подумав, ответил начальник. -- Отнести ее надо.
   Васька осторожно ощупал уже замолчавшую свинью.
   -- Велика, стерва.
   -- Твоя правда. Три с половиной пуда живой свинины. И еще вонючей. Не отнести, пожалуй. -- И вдруг голос начальника повеселел: -- Есть игра. Слушай, молодой: не бывает такого поганого положения, чтоб из него не было выхода. Мы поставим ее на якорь, а после штаба я за ней вернусь.
   -- На какой такой якорь?
   -- Камни тут есть. Большие. Привяжем выбленочным узлом, и конец... Бей ее под корму! Дай ходу!
   Камень оказался в десяти шагах, но эти десять шагов были хуже десяти верст. Свинья билась и моталась во все стороны, ложилась, снова вскакивала и заливалась сплошным визгом. Васька со злости ударил ногой, промахнулся, потерял равновесие и упал навзничь.
   -- Стоп! -- сказал начальник. -- Дошли до места. Смотри. -- И спокойно стал разъяснять, как делается выбленочный узел: -- Два шлага, третий под ними вперехлест. Обтянуть, а потом взять два полуштыка за трос, Понял?
   -- Не годится, -- решил Васька. -- Перетрется о камень.
   -- Ничего не перетрется. Камень круглый, а главное -- без нас свинья авралить не станет. Ляжет спать.
   Васька с трудом поднялся на ноги. Песок насыпался ему за шиворот и в карманы, хрустел в волосах и царапал спину. Голова его кружилась, и чего-то самого главного он никак не мог припомнить.
   -- Пошли, -- позвал начальник, но Васька наконец вспомнил:
   -- Сопрут свинью. Обязательно сопрут, если оставить.
   -- Врешь, не могут спереть. Не понимаешь самой простой стратегии. Никто не ищет свиней там, где их не бывает. А если не искать специально, так ее не найдешь. Темно, и она без огней. Идем, Салажонков.
   Они шли к пристани, и Васька ухмылялся. Свинья, снабженная отличительными огнями, действительно выглядела бы смешно. Потом он стал серьезным -- вспомнил поиски пропавших сторожевиков. Была такая же темень, и они так же не несли огней. Потом совсем потемнел -- со сторожевиков мысль его перескочила на Безенцова.
   -- В штаб, -- неожиданно заговорил начальник. -- Помяни мое слово: завтра в море идти. Большие дела наклевываются, молодой, а у меня "Жуткий" подгулял. Дня три ремонта, вошь его задави.
   Васька молча взглянул на шагавшую рядом с ним огромную фигуру. Этот был другого сорта. Правильный командир. Из офицеров, однако свой до конца и в бою нельзя лучше.
   -- Погода завтра будет неплохая, -- продолжал начальник. -- Комиссар откуда-то выцарапал авиационного бензина. Значит, истребителей не испортим.
   За таким не пропадешь. Только и думает что о своих истребителях, Васька не выдержал:
   -- Куда угодно пойдем, товарищ Дудаков. Куда прикажут.
   Он назвал начальника прямо по фамилии, потому что почувствовал его таким же, как Ситников и Дымов. Всем своим голосом, всем существом он рванулся к нему.
   -- Ясно, пойдем, -- просто ответил Дудаков, и Васькино восторженное чувство достигло крайнего напряжения. Он вдруг решился высказать все мучившие его сомнения:
   -- Безенцов... с нами он, а если по-настоящему...
   -- Безенцов? -- как-то странно переспросил Дудаков.
   -- Первого мая натворил, и теперь в походе...
   Но Дудаков точно не слышал:
   -- Здорово, чертов сын, одевается. Чуть не каждый день меняет фланелевые брюки. Хотел бы я знать, как он со стиркой устроился... С нами он, говоришь? Верно, что с нами. Его назначили ко мне командиром группы.
   Васька промолчал. Он понял: без оснований так говорить не годилось, особенно если Безенцов был назначен на дивизион. Васька уже стал военным человеком.
   И все-таки как могли гаду доверять? Неужели не понимают?
   Васька ощутил в груди страшную тяжесть и через силу вздохнул. Он был один, совсем один, как тогда на "Разине", и должен был бороться. Но теперь он знал: борьбу следует вести не по-прежнему. Не подставленным ведерком с краской, не струей из брандспойта, не мальчишескими штуками. Нужно смотреть и молчать. Смотреть, пока не увидишь, и молчать, пока не будет о чем сказать.
   Придя на базу истребителей, Васька никаких разговоров не завел. Он аккуратно сложил свое обмундирование в головах койки, лег и сразу уснул. Спал он спокойно.
   Утром узнали новость: неприятель высадился в станице Ахтарской на Кубанском берегу.
   -- Вот плешь! -- удивился Совчук. -- Мы к ним, а они к нам. Надо подумать, высаживались, пока мы под проливом гуляли.
   -- Верно, -- подтвердил уже побывавший в штабе Ситников. -- Их-то мы и повстречали, как обратно шли, и от встречи этой потеряли баржу... Задумали им в тыл ударить и, между прочим, проворонили, а выскочи мы первыми, стояло бы наше заграждение им на пути и такие дела делались бы в их тылу, что не до десанта... Выходит, что комиссар в тот раз правильно сказал: на скорость надо воевать, слышь, Скаржинский?
   Скаржинский не ответил, Он наклонился над компасом и усиленно стал чистить его тертым кирпичом. Отвечать не приходилось.
   После приборки пришли начальник и комиссар.
   -- Переходим к минной стенке, -- сказал начальник. -- Наберем "рыбки" и через полчаса выйдем с флотом. Проверить готовность. -- И неожиданно обернулся к Ваське: -- Свинью, кстати, сперли. Обрезали веревку ножом и увели. Ты, оказывается, лучше моего стратегию понимаешь.
   -- Сволочи, -- ответил Васька, и начальник дивизиона, кивнув головой, ушел к себе на "Зоркий".
   Над трубами всех кораблей в порту поднялся густой дым. Кочегары шуровали к походу, -- будет дело. На гроте "Буденного" неподвижно обвис только что поднятый флаг командующего флотилией, -- большое дело будет. Сам командующий ведет корабли.
   Отвесными столбами стоял дым, и красными полосками висели флаги на гафелях. В совершенной тишине, по гладкой утренней воде, перешли истребители к противоположной стенке.
   Когда ошвартовались, Васька вспомнил: здесь, как раз на этом месте, стояла баржа. Вспомнил и отвернулся. Он был сильно взволнован.
   Приемка прошла быстро и деловито. Каждый заранее знал, на каком месте палубы ляжет следующая мина. От этого работали не думая.
   В девять тридцать по сигналу с "Буденного" снялись сторожевики. Через десять минут после них начали сниматься канлодки. Теперь флотилия выходила в полном порядке, с правильными интервалами между уверенно управлявшимися судами. Теперь это была настоящая флотилия.
   Истребители снимались последними. За минуту до срока на стенке появился красный и запыхавшийся Безенцов.
   -- Примите "Смелого". Следовать концевым, -- распорядился начальник и, не меняя тона, добавил: -- В дальнейшем прошу приходить вовремя.
   -- Есть, есть! -- И Безенцов мягко спрыгнул на палубу "Смелого".
   При виде его Ваську охватило неожиданное спокойствие. Так бывает перед боем: волнение только до тех пор, пока исход маневрирования неизвестен, и полная, почти механическая холодность с того момента, как по растущим силуэтам угадаешь, что встреча неизбежна.
   Флотилию догнали за поворотным бакеном. На "Буденном" замелькали красные флажки семафора: истребителям стать на буксир к канлодкам.
   -- Правильно, -- сказал Безенцов. -- Надо экономить горючее и беречь машинные команды. -- Голос его был самую малость слаще, чем это требовалось, но Васька эту малость почувствовал.
   "Зоркий" принял буксир с "Буденного", "Счастливый" -- с "Красной звезды" и "Прочный" -- с "III Интернационала". "Свобода" была слишком непривлекательна, а потому "Смелый" предпочел концевого "Знамя социализма".
   Хорошо идти на буксире по штилевому морю. Не хуже стоянки в порту и даже веселее. Покачивается синее небо, плывет вода и плывут берега. Тепло, и думать не о чем, -- ведут тебя куда следует. Одному рулевому работа, и то не особая. Совчук вытащил наверх балалайку, Ситников -- требовавшие починки рабочие брюки. Четверо мотористов устроились на баке играть в кости.
   Так дошли до Белосарайской косы, где стали на якорь.
   Огненным шаром налилось солнце, и стеклянный воздух был неподвижен. Горизонт расплылся в горячей дымке. В чем задержка? Кого ждут?
   Васька лежал на животе и не отрываясь смотрел на "Буденного". Там на мостике сигнальщик лениво отмахивал красным флажком. Это не имело никакого отношения к оперативным вопросам: он отмахивал сигнальщику с "III Интернационала", который подробно описывал ему семафором свою прогулку с какой-то девицей.
   -- Харч! -- провозгласил моторист Сенник, совмещавший со своей должностью несложные обязанности судового кока. -- Сухие щи! -- что означало консервы "щи с мясом и кашей", поджаренные на примусе и очень вкусные. Так кормили только на истребителях, и то ради их тяжелой службы.
   Ели на верхней палубе ложками прямо из бака, Безенцов вместе с прочими. Закусывали крупно нарезанным, посоленным грубой солью черным хлебом. Разговоров не вели. Когда кончили, Ситников встал:
   -- Отдых!
   -- И устал же я, братки, -- затянул Совчук. -- Так устал за поход, что беда. Заляжем, что ли, поспать?
   -- С "рыбкой" в обнимку, -- подхватил Савша.
   Легли наверху, где было свободное от мин место, и внизу в кубрике. Спали вплотную к своему смертельному грузу и ни о чем худом не думали. Спали по положению до четырнадцати часов. Проснулись все там же, под тяжелой кормой "Знамени социализма", у той же желтеющей в ярко-синем море косы.
   -- Идет начдив истребителей! -- прокричал вахтенный "Знамени".
   -- Шляпа, -- откуда-то сверху ответил сонный голос. -- Надо докладывать, на каком корабле он идет. На "Дальнозорком", на "Близоруком"... -- Голос остановился, видимо придумывая еще какое-нибудь обидное название, и закончил: -- Или на "Косолапом".
   -- Он без корабля, товарищ начальник.
   -- Совершенно невозможно. Он не так называемый Иисус Христос, который, впрочем, тоже не мог ходить по воде. На то существует закон Архимеда о плавающих телах.
   -- Он как раз плывет.
   Парусиновое кресло на крыше мостика зашевелилось, и Васька узнал появившуюся над ним беловолосую голову. Это был начальник второго дивизиона канлодок товарищ Сейберт. Он подошел к краю крыши и присел на корточки:
   -- Здорово, Гавриил!
   Только тогда Васька увидел в воде командирскую фуражку с белым чехлом и под ней широкое лицо Дудакова. Он плыл ровными лягушачьими движениями, высоко держа бороду. Отвечая на приветствие, приостановился, поднял большую руку и дотронулся до козырька.
   -- Штормтрап с правого борта, -- распорядился Сейберт. -- Слушай, Гаврилка, в качестве начальника дивизиона плоскодонных скорлуп ты имеешь право вылезать с почетного правого трапа, однако на дальнейшие почести не рассчитывай. Караул не вызову и захождение свистать не стану.
   Дудаков обеими руками ухватился за выброшенный штормтрап.
   -- Почести ни при чем. Я за арбузами, -- и, блестя огромным телом, вылез наверх. Он за полторы мили приплыл в гости так же просто, как ходят через улицу, но это никого не удивило. Стоянка была безопасная, за заграждением, и вода теплая, точно суп. Кроме того, от неподвижного зноя, от сытного обеда и запаха нагретого железа люди потеряли способность удивляться. Васька опустил голову на руки и задремал. Первым, кого он, очнувшись, увидел, был Дудаков. Он стоял прямо над ним, опершись на рубку, завернутый в серое одеяло и похожий на памятник.
   -- Арбузы у Шурки Сейберта знаменитые. Две штуки съел, -- говорил он. -- Что касается штаба, то там все в порядке. Досовещались до ручки и решили действовать. Сегодня с темнотой выходим к Бердянску, а оттуда кругом под Ахтарскую. Если в море ничего особого не встретим, вызовем транспорты с морской дивизией.
   -- Будем ее высаживать? -- поднял брови Безенцов.
   -- Факт, что не на прогулку повезем. Прямо в хвост белому десанту.
   -- Но ведь мы не сможем обеспечить их с моря. Корабли недовооружены, команды не имели практических стрельб. В самом разгаре высадки может появиться противник с настоящими канлодками и даже миноносцами. Что тогда будет?
   -- Практическая стрельба боевыми, -- ответил Дудаков. -- Мне, однако, пора домой. -- Скинул одеяло и подошел к борту.
   Ситников покачал головой:
   -- Негоже, товарищ начальник. Повредиться можно, если с арбузами в брюхе плыть.
   -- Полететь прикажешь?
   -- Может, доставим на "Смелом"?
   -- Трата горючего. -- И Дудаков осторожно полез за борт. В воду он погружался постепенно, чтобы не вымочить фуражку.
   Васька закрыл глаза. Ни удивительное поведение начальника, ни широкие планы похода его не разволновали. Он начал принимать вещи такими, какими они приходили. Безенцов рассказывал какой-то длинный и непристойный анекдот. Он подумал: старается, под команду ныряет, -- но остался вполне спокойным. Сейчас все равно ничего нельзя было сделать, а когда делать нечего, следует спать, это основное правило плавания на мелких судах. Так учил Ситников. Поэтому он уснул.
   Снялись в двадцать два часа и рассвет встретили далеко за Бердянской косой. Весь день шли без происшествий, пустым морем. После обеда, правда, встретили белую канлодку, но она, пользуясь преимуществом хода, скрылась. Происшествием это считать нельзя было.
   К вечеру по носу открыли берег и почти сразу же отдали буксиры. Всем дивизионом, отделившись от флотилии, ушли на постановку заграждения. Снова развернулись в строй пеленга и взялись за привычную работу, В нескольких саженях за кормой "Счастливого" внезапно рванула только что сброшенная мина. Выплеснулся водяной столб, вздрогнули истребители, но люди продолжали работу. К концу постановки со стороны ушедшей за горизонт флотилии услышали стрельбу.
   -- Стотридцатимиллиметровые, -- вслух подумал Ситников.
   -- Или шестидюймовые, -- отозвался Безенцов. Стотридцати стояли на своих судах, шестидюймовки на канлодках противника, -- как знать, что творится под горизонтом? Может, флотилия снова встретила неприятельский дозор, а может, попала под его главные силы. Их могла навести повстречавшаяся днем белая канлодка.
   "Зоркий", однако, не думал ни о чем, кроме заграждения. Как с самого начала, вел полным ходом по курсу сто пятьдесят и густым, мегафонным голосом окрикивал истребители, сбивавшие строй. Лишь выставив последнюю мину, повернул дивизион и сразу дал за двадцать узлов, так что ветер рванул с носа и пена стеной поднялась за кормой.
   -- Здесь плохие берега, -- сказал Безенцов.
   -- Мелковато, -- согласился Ситников.
   -- Если с норд-веста зайдет, могут прижать.
   -- Дойдем -- видно будет.
   Будет ли видно? В сумерки и еще на таком ходу истребителя? Только бы увидать в первый раз, только бы поймать, а там не потеряешь. Но попробуй поймай! Васька пружинил на носках и медленно вел бинокль по горизонту впереди. Слева направо, потом обратно и снова по той же тусклой, дрожащей черте. До рези в глазах, до ломоты в поднятых, вздрагивающих в такт мотору плечах, до одури. Уже хотел отдохнуть, как вдруг на темном небе поплыли еще более темные пятна.
   -- Правее курса! Четыре больших и еще поменьше несколько штук.
   Ситников проверил. Четыре канлодки, а с ними сторожевики. Почему четыре, когда в отряде их было пять? Может, чужие? Стрельба продолжалась, и все было возможно. "Зоркий" взял вправо. Значит, признал за своих.
   -- Дойдем -- видно будет, -- повторил Ситников.
   Полным ходом шли истребители, в полный голос ревели моторы, и, шипя, скользила вода. Уже стемнело, силуэты впереди расплылись, и выстрелы прекратились, но "Зоркий" хода не убавлял. Так и вылетели с разгона под нос кильватеру канлодок. Головным оказался "Буденный". Васька вздохнул:
   -- Здорово вывел начальник!
   Оказалось -- никакого боя не было. Просто флотилия обстреляла берег. "Знамя социализма" из-за своей глубокой осадки шел по способности, держась дальше в море, и с наступлением темноты пропал. Вот почему канлодок оказалось четыре, а не пять.
   Все это на "Смелом" узнали со "Свободы", с которой приняли буксир. Потом одновременно увидели позади себя "Знамя". Он приткнулся к мели, но снялся своими силами и при луне нашел флотилию. Теперь все было в порядке и можно было поговорить.
   -- Вояки! -- крикнул на "Свободу" Совчук. -- Расскажите, как кровь проливали.
   -- Без тебя шибко боялись, -- ответил молодой голос.
   Другой, погуще, добавил:
   -- Дело, впрочем, было. У "Интера" одиннадцать раненых. Аэроплан налетел.
   На всей флотилии не было ни одного противоаэропланного орудия. Стреляли из винтовок и даже из наганов, так низко летела машина. К счастью, летчик бил в широкое море как в копейку и только одну бомбу положил у борта "III Интернационала".
   Такое счастье могло не повториться, поэтому полтора суток спустя каждая канлодка имела по одной зенитной трехдюймовой. Их установили в одну ночь стоянки в Мариуполе. В страшную ночь непрерывной угольной погрузки, сплошного слепящего света дуговых фонарей и яростной работы. Их опробовали утром на ходу у Белосарайки. Ни одна из них не сдала.
   Теперь шли всерьез кончать с белым десантом. Шли, прикрывая следовавший под берегом транспортный отряд с морской дивизией, полностью отвечая за все тысячи его жизней. Ровно дымили корабли, медленно ползли два кильватера канлодок и сторожевиков, по-обыденному шла судовая жизнь. Флотилия казалась такой же, как всегда, но в воздухе была тревога.
   На "Красной звезде" пробили склянки -- два двойных удара колокола и один простой. На разные голоса отозвались колокола остальных кораблей. Было четырнадцать часов тридцать минут. Истребители уже полчаса как отдали буксиры и шли своим ходом в голове отряда.
   -- Чего бензин жгем? -- удивился Васька.
   -- Что-нибудь сейчас случится, -- ответил Суноплев, вышедший подышать свежим воздухом. -- Нас держат в полной готовности. Командующий, может, знает такое, что нам неизвестно. -- Отер стружкой масленые руки, покачал головой и добавил: -- Вся наша служба в этом. Возьми, к примеру, машинную команду. Я тебя спрошу: что она в бою видит? Ничего не видит, а делает, как прикажут с мостика. Дали тебе телеграфом "полный вперед" -- значит, нажимай на моторы, и все тут... Только замечаем, когда нам влепят.
   Васька передернул плечами. Его сигнальная должность требовала как раз обратного. Он должен был все видеть и все знать, а когда чего-нибудь не понимал, чувствовал себя неспокойно.
   На мостике "Буденного" неподвижный командующий вдруг поднял мегафон и негромко в него кашлянул. В полной тишине кашель его докатился даже до шедшего крайним в охранении "Смелого".
   -- Товарищ Дудаков!
   -- Есть! -- отозвался "Зоркий".
   -- Всем дивизионом обследуйте море к норду и норд-осту миль в пятнадцать. Колбаса доносит о неприятельских судах в двадцать втором квадрате.
   Колбаса была привязным аэростатом службы связи на Белосарайской косе. Двадцать второй квадрат лежал в тылу у красной флотилии -- в таком месте, откуда можно было нанести удар транспортному отряду.
   -- Почему он сам не ворочает? -- тихо спросил Безенцов, но ему никто не ответил.
   Неприятель мог оказаться за кормой флотилии со стороны Мариуполя или по ее курсу со стороны Ахтарской, но командующий должен был знать, что делает. Сомневаться в нем было бы слишком страшно.
   Два часа напряженного хода и напряженных поисков по пустому горизонту. Облака казались похожими на дымы и дальние береговые предметы -- на мачты. Море прятало врага. Оно было совершенно гладким, и это ощущалось как угроза. Наконец петля замкнулась. Впереди появилась своя флотилия и с ней уверенность: командующий не ошибся. Море до самой Долгой было чистым.
   -- Так, -- ответил командующий на доклад Дудакова. -- Сейчас они сообщают, что белые суда перешли в двадцать третий квадрат. Это они нас видят, колбасники вонючие... Примите буксиры. -- И снова пошла спокойная буксирная жизнь, мирный отдых под хорошим солнцем на гладком, теперь дружелюбном море.
   Флотилия дошла до Ахтарской станицы, опять обстреляла ее и вернулась к норду.
   Берег на обстрел не отвечал, аэропланы не вылетали, неприятельские суда не появлялись. Все было благополучно. На якорях на Камышеватском рейде легли спать.
   Проснулся Васька внезапно. На груди его сидел и ругался грузный Сенник. Весь кубрик покосился, и висевшая на шнуре лампочка отошла на неправдоподобный угол. Моторы трясли на все свои четыреста пятьдесят сил.
   -- Что такое? -- отбиваясь, вскрикнул Васька.
   -- Ничего такого, -- ответил Сенник. -- Положило на повороте. -- И, шатаясь, встал. Кубрик постепенно выровнялся.
   Васька сел, охватил колени. Так бросить могло только с хорошего хода.
   -- Куда гоним?
   -- Лучше скажи, где чайник? -- Сенник наклонился и от нового поворота стал на четвереньки. -- Собачье мясо! Управляться не могут и посуду на место не кладут!
   Шли, очевидно, куда нужно. Полным ходом, затем что спешили. Особо важного ничего не происходило, иначе вызвали бы наверх. Васька лег и укрылся с головой. Во второй раз он проснулся уже утром. По наклону солнечного луча из иллюминатора понял, что было около семи, по мягкому дрожанию борта -- что истребитель был на малом ходу.
   "Смелый" и "Прочный" шли с транспортным отрядом. Они встретили его на рассвете у перебоины Долгой косы и теперь вели по назначению. Длинной, неровной колонной вытянулись колесные пароходы и баржи. Голова колонны была впереди истребителей, а хвост терялся в дыму.
   Быстроходному судну нет ничего хуже похода в конвое. Подлаживайся под черепаший шаг своих транспортов, то и дело стопорь, чтобы не выскочить вперед, а потом мотайся полным ходом вдоль всего отряда, подгоняй отстающих и уговаривай прытких не налезать друг на друга. Настроение на "Смелом" было определенно мрачным.
   -- Бандуры иродовы, -- недоброжелательно заметил Совчук. -- Какую кадриль развели.
   -- Лихо управляются, -- съязвил Савша.
   -- Без этого не бывает, -- вздохнул Ситников.
   Всякой неприятности, однако, когда-нибудь приходит конец. В данном случае он пришел низким берегом Камышеватого мыса. Начальник морской дивизии, длинный, с нависшими бровями, товарищ Веселый сам на "Смелом" обследовал местность, ничего подозрительного не обнаружил и приказал начать высадку.
   Первая шлюпка отвалила от парохода "Аполлон". На ее носу, держа винтовки наизготовку, стояло несколько моряков, на корме громко и свирепо хрипел граммофон с большой серебряной трубой. За ней пошли другие, битком набитые разномастными людьми, сплошь ощетиненные винтовочными дулами и сидящие в воде почти по планшир. Люди из них выскакивали в воду, бежали к берегу и на песке рассыпались в цепь.
   Начальник дивизии за все время, что был на "Смелом", сказал не больше трех-четырех фраз, Он молча осматривал в бинокль прибрежные кусты и так же молча показывал рукой, куда вести истребитель. Хмурил и без того нахмуренные брови и курил. Наконец бросил папиросу в море, предварительно на нее сплюнув, и повернулся к Безенцову:
   -- Подвези сколько можно. Мне тоже сигать пора.
   Он спрыгнул с носа на шестифутовую глубину как был, во всем кожаном, и, высоко подняв над головой наган в кобуре, побрел к берегу.
   -- Серьезный мужчина, -- сказал Безенцов.
   -- За что только такая фамилия ему дадена! -- удивился Суслов.
   -- Для обмана, -- решил Совчук.
   Начальник дивизии был старым рабочим и старым коммунистом. Веселостью он действительно не отличался, зато качеств, необходимых для командования отчаянным предприятием, у него хватало.
   Высадка продолжалась весь день. Шли шлюпки с бойцами и пулеметами, с ящиками патронов и пулеметных лент, потом с самоварами и вещевыми чемоданами, потом даже с женами и детьми, кое-каким скотом и курами. Дивизия высаживалась в полном своем составе, со всем своим имуществом.
   -- Так злее драться будут, -- пояснил Совчук, и не ошибся; дивизия дралась яростно.
   Весь день разгружались транспорты. На связанных парами баркасах шли полевые трехдюймовки, зарядные ящики и походные кухни, Все новые и новые части выстраивались на берегу. Высадка могла закончиться не раньше глубокой ночи, а противник уже начал подавать признаки жизни: с правого фланга был редкий винтовочный огонь. Оставив "Прочного" для связи, Безенцов на "Смелом" ушел с докладом к командующему; к стоящей в отдалении флотилии. Полчаса спустя Ситников выключил моторы. Истребитель затрясся от холостого хода и, медленно переползая по длинной волне, подошел к борту "Буденного".
   Командующий пил чай на крыле мостика. Комиссар флотилии расхаживал взад и вперед, заложив руки за спину. Весь день по радио переговаривались чужие голоса. Белые ходили где-то рядом, и на флагманском корабле красных было неспокойно.
   -- Так, -- сказал командующий, выслушав Безенцова, -- так, -- и поставил свою кружку на ящик для карт.
   Задержка высадки могла стать гибелью, но рассуждать об этом не стоило. Рассуждения не помогают.
   Комиссар резко остановился:
   -- Чего вола крутить? Вели бы баржи прямо к берегу.
   -- Все равно, -- покачал головой, командующий. -- Слишком глубоко сидят... Кстати, баржи тоже следует беречь.
   С этим спорить не приходилось. Транспортный отряд был собран из последних плавучих средств красного Азовского моря. Их, конечно, следовало беречь. Комиссар повернулся и зашагал дальше.
   -- Свету осталось часа на два, -- негромко сказал Ситников, и командующий с мостика кивнул ему головой. Только два часа были опасными. Ночью белые могли ходить сколько им нравилось. Ночью все равно много не высмотришь.
   -- Два часа, -- повторил командующий. Ему хотелось думать, что неприятель опоздает и высадка успеет закончиться, но в голову лезли мысли самого неладного свойства. Белые не могли не знать о положении красных и должны были прийти. Флотилия была не готова к серьезному бою.
   С рулевой рубки по трапу сбежал красный флаг-секретарь.
   -- Сигнал на "Знамени"! -- и бросился к сигнальной книге, но сигнальщик наверху увидел то же, что чуть раньше увидели со "Знамени социализма".
   -- Дым на норд-весте.
   -- Так, -- заметил командующий и запил свое замечание остывшим чаем.
   Дым становился все чернее и выше. Потом за дымом встала тонкая мачта, а за мачтой постепенно поднялся весь корабль -- высокий, с длинной трубой, определенно канлодка. Командующий сидел неподвижно, не выпуская кружки из рук. Над ним стоял такой же неподвижный комиссар.
   -- Прохлаждается комфлот, -- прошептал Суслов, но стоявший рядом с ним Ситников не обернулся. Он не отрываясь смотрел на появившиеся за кормой неприятельской канлодки новые дымы. Их было пять штук.
   -- Товарищ флаг, -- сказал командующий. -- Поднимите "Сниматься с якоря" и прикажите зарядить чайник кипятком.
   -- Есть, -- ответил флаг-секретарь, пятясь к трапу.
   -- Так все прочайничаем, -- продолжал шептать Суслов, но Ситников положил ему руку на плечо.
   -- Ступай к носовым! -- И сразу же скомандовал: -- Отдать концы!
   Флотилия снялась и построилась в боевой порядок: кильватерная колонна канлодок, с ее нестреляющего борта -- дивизион сторожевиков и истребители. Теперь белые суда были отчетливы: одна канлодка, за ней еще четыре, а за ними длинный и низкий корпус с четырьмя трубами.
   -- Это кто у них в хвосте? -- не понял Васька. Безенцов усмехнулся:
   -- Миноносец. Наворачивает узлов двадцать пять и, когда хочет, стреляет минами.
   О самодвижущихся минах Васька наслышался. Это были стальные "рыбы" с шестипудовым зарядом тротила. Такая стукнет -- ничего не останется.
   -- У наших красавцев парадный ход четыре узла, -- продолжал Безенцов. Отличная мишень для стрельбы минами. Попасть проще, чем промазать.
   -- Рано толкуете, -- отозвался Ситников. -- До атаки далеко. Его тоже крыть будут.
   Безенцов пожал плечами и поднял бинокль. Теперь белая колонна сомкнулась и имела очень внушительный вид: большие, тяжелые корабли и точная дистанция между ними. Они заметно приближались.
   -- Не понимаю комфлота, -- забеспокоился Безенцов. -- Разве можно с нашим барахлом идти на сближение? Ведь разобьют.
   -- Сволочь, -- еле слышно пробормотал Скаржинский. -- Бывший. Панику нагоняет.
   -- Комфлот такой же бывший, -- ответил Суслов. -- Верно, что нельзя лезть.
   Он был смертельно напуган. Даже губы его посерели.
   Ваську охватил холод. Чтобы не задрожать, он обеими руками стиснул поручень. Не похоже на Безенцова трусить, как Яшка Суслов. Может, правильно сказал Скаржинский: нарочно панику нагоняет? А может, верно, что комфлот бывший офицер и ведет на гибель? Кому верить, если своих командиров нет?
   Безенцов беспокоился все больше и больше:
   -- Что он делает? Уходить надо, пока не поздно.
   -- Десант свой, что ли, бросать, товарищ командир? -- резко спросил Совчук.
   Наступила тишина. Было слышно, как на канлодках свистали боевую тревогу. С "Буденного" передали семафором: "Прицел семьдесят восемь". Длинные тела орудий развернулись и поднялись вверх. Флотилия приготовилась отвечать за свой десант.
   -- Сейчас начнется, -- сказал Безенцов.
   -- Запросто, -- ответил Ситников. Оглядел притихшую команду и добавил: Между прочим, товарищи, наша "Революция", даром что баржа, одного такого отшила.
   -- Не сдадим, -- поддержал Совчук и вдруг оживился: -- Гляньте, братки, они на закат вылезли. Нас от них еле видать, а они нам -- что твоя картинка. В два счета раздолбаем!
   -- Как миленьких! -- обрадовался Савша.
   Противник четырьмя силуэтами стоял на золотом небе, а противоположная сторона горизонта была серой и тусклой. Лучше и придумать нельзя было, но "Буденный" неожиданно увалился влево.
   -- Куда поворачиваем? -- возмущался Безенцов. -- Сближаться надо, а он удирает. Что он делает?
   -- Продает! -- закричал Суслов, чтобы пересилить свой испуг.
   -- Сиди, -- остановил его Ситников. -- Завтра наговоришься. Командующий должен верно поступать.
   -- Должен! -- не унимался Суслов. -- А если продает?
   -- За тем смотрит комиссар. Еще будешь кричать -- пристрелю.
   Снова наступила тишина. На головном неприятеле поднялся какой-то сигнал. В бинокль отчетливо были видны черные квадраты и треугольники флагов. Потом весь отряд повернул и пошел на пересечку курса красным.
   -- Что же будет? -- тихо спросил Совчук, и, точно отвечая ему, "Буденный" повернул флотилию обратно на Камышеватый.
   "Почему?" -- про себя удивился Васька. Командующий должен был поступать правильно, -- значит, вслух спрашивать не приходилось. Но все-таки -- почему?
   Командующий в самом деле был прав. Заря держалась не больше двадцати минут, а за этот срок слабым огнем флотилии едва ли удалось бы причинить врагу тяжелые повреждения. Прямо над красными всходила луна, следовательно, с темнотой условия освещения становились как раз обратными. Белые, оставаясь совершенно невидимыми, могли видеть силуэты на лунной полосе. В таксой обстановке ночной бой был совершенно безнадежным.
   Чтобы отвлечь противника от десанта, командующий вышел ему навстречу. Чтобы не погубить флотилию, выбрал момент, когда солнечный свет стал слишком слабым, а луна еще не начала светить по-настоящему, и лег на обратный курс. Белые прошли где-то за кормой флотилии и окончательно потеряли ее из виду.
   На рассвете открылась Белосарайка. Море было пусто. Ходивший к Камышеватому "Зоркий" сообщил, что высадка закончена и транспортный отряд благополучно вернулся через перебоину Долгой косы.
   -- Так-то, -- сказал Ситников.
   -- Верно, -- согласился Васька и, сменившись с вахты, ушел спать.
  

Глава шестая

   Безенцов менялся. Сперва он был жестким и насмешливым командиром "Степана Разина", чистокровным офицером по всем своим повадкам. Потом, после злосчастного похода с баржой, заговорил по-простецки и вовсе перестал нажимать на команду. Теперь снова стал держаться командиром, но не прежним, а самым форменным красным: ходил в рабочем платье, командовал на ты и грубоватым голосом, громко выражал крайне революционные мысли. Таким он Ваське казался еще опаснее.
   Васька от природы был скрытным. Неудачные попытки высказать свои подозрения тем, кого он больше всех уважал, заставили его окончательно замкнуться в самом себе. Уверенный в том, что только он один угадал в Безенцове врага, он мучился сознанием своего одиночества и никак не мог понять слепоты окружающих. Откуда ему было знать, что комиссар Дымов видел все, что следовало, и твердо держал свою линию?
   -- Товарищи, -- сказал Безенцов перед выходом в поход. -- Наши корабли теперь вооружены и налажены что надо. Флотилия готова выполнить свою основную задачу -- вышибить белогадов с Азовского моря.
   Это было боевым вступлением к приятельскому разговору о целях операции. "Зоркий" и "Смелый" под командой начальника дивизиона шли в рейд, в глубокий тыл противника, к самому Геническу. Их задачей было, сделав вид, что они разведка наступающего флота, нагнать на белых панику и создать у них впечатление готовящегося на Геническ удара, -- впечатление, конечно не соответствовавшее действительности.
   -- Вот он, -- сказал Безенцов, когда из синей воды поднялся почти такой же синий берег с белым пятном города. -- Начальник решил войти прямо в гавань. Время теперь послеобеденное, и господа офицеры, по его расчету, должны спать. Чтобы не выглядеть подозрительно, будем входить малым ходом. Стоять по местам и зря не барахлить!
   Город медленно вырастал, солнечный и мирный, с редкой зеленью, высокими колокольнями и низенькими белеными домами. Трудно было представить тебе, что в этих домах жил враг, что на любой из колоколен мог находиться наблюдательный пост неприятельской службы связи, что в любой момент могли открыть огонь скрытые на берегу батареи.
   Входной бакен был таким же красным конусом, как в Мариуполе, и под берегом так же торчали трубы и мачты. На минуту у Васьки мелькнула мысль: "Точно домой входим", но сразу же нахлынул холод и во рту стало сухо. Суда в гавани свободно могли оказаться белыми канлодками. Войдешь, а они тебя из шестидюймовых.
   Чтобы успокоиться, Васька прижался к рубке, но сразу отпрянул назад: она дрожала.
   Хуже всего была совершенная тишина. Порт выглядел ловушкой. За благополучной внешностью должна была скрываться опасность. Только бы увидеть, только бы понять!.. Но бинокль бился, как сердце, и разобрать в него ничего не удавалось.
   -- Верно, что спят, -- вдруг сказал Ситников. -- Давно обстреляли бы, если б узнали.
   -- Чего ж не поспать, покушавши, -- согласился Совчук.
   -- Для пользы оно обязательно, -- подтвердил Савша.
   Теперь отчетливо была видна деревянная стенка и у нее большой серый корабль.
   -- Серый, -- вздохнул Васька. -- Военный.
   -- Чепуха, -- ответил Безенцов. -- Транспорт "Буг". Я его знаю. Ничего страшного в нем нет. Пара сорокасеми для салютов... Кстати, ребятки, из-под их батарей мы вышли.
   Это было правильно. Никто не ставит пушек с расчетом крыть по собственному порту, а порт приближался с неожиданной быстротой. Все суда в нем, кроме "Буга", были коммерческими. Черные, с задранными во все стороны грузовыми стрелами, иные порожняком, высоко вылезшие из воды, иные глубоко осевшие груженые. На корме ближайшего полоскался большой итальянский флаг. Над полубаком соседнего размахивало белыми конечностями вывешенное для просушки белье.
   Васька вспомнил первое мая. Тогда все было наоборот. Входил белый "Никола Пашич", а встречали его ничего не подозревавшие красные. Чисто было сделано, но теперь делалось еще чище -- без всякого шума и мошенства. Чужого флага истребители не поднимали. Свой собственный -- красный -- спокойно развевался по самой середине неприятельской гавани.
   -- На шлюпке! -- донесся с "Зоркого" голос Дудакова.
   Васька вздрогнул. Прямо перед ним на волне "Зоркого" качалась маленькая рыбачья шлюпка. Греб совсем маленький мальчишка, а на корме сидел самый настоящий золотопогонный офицер.
   -- Чего? -- отозвался мальчишка.
   -- Что нужно? -- добавил офицер.
   -- Пожалуйте к борту.
   Офицер поднял брови. Он не любил, чтобы ему приказывали.
   -- Мне некогда. Я следую по делам службы, -- и, наклонившись вперед, внушительно распорядился: -- Греби.
   -- Плюньте на ваши грязные делишки, -- посоветовал Дудаков. -- Парень, греби сюда!
   -- То есть как так?! -- От ярости офицер даже вскочил, но шлюпка под ним резко качнулась, и он снова сел. -- Знаете вы, с кем говорите? Я адъютант начальника гарнизона!
   -- Будем знакомы. Я начальник дивизиона истребителей.
   Начальник дивизиона -- персона немалая. Офицер решил стать любезнее:
   -- Очень приятно. К сожалению, сейчас я занят. -- Этим он хотел ограничиться, но его адъютантская гордость взяла верх. -- Занят службой и ваших приказаний выполнить не могу. Кстати, я вам не подчинен.
   -- Ну и глупый! -- удивился Дудаков. -- Взгляните хорошенько, милый человек! -- и рукой показал на флаг.
   Адъютант не поверил своим глазам. Красный флаг здесь, в Геническе, был совершенно неправдоподобен, "Неуместная шутка", -- подумал он. Собрался рассердиться и вдруг увидел, что команды истребителей были без погон. Отшатнувшись, инстинктивно поднял обе руки вверх.
   -- Позвольте, позвольте ж, -- но больше ничего придумать не смог.
   Шлюпка подошла к "Зоркому", и он сам не заметил, как оказался на палубе. Его встретил огромный светлобородый начальник.
   -- Добро пожаловать, -- и представил темнолицего в кожаной куртке: -- Наш комиссар. Знакомьтесь.
   Комиссар просто поздоровался и так же просто спросил:
   -- Сколько войск в вашем районе?
   От всех неожиданностей адъютант перестал соображать, ответил быстро и точно и, ответив, приложил руку к козырьку.
   Дудаков, широко улыбаясь, записывал, Дымов, обстоятельно, как всегда, и спокойно, как у себя дома, задавал вопросы. В неприятельском порту, в непосредственной опасности внезапного обстрела такое поведение было по меньшей мере странным. Скаржинский наконец не выдержал:
   -- Чего толкуют? Взять его домой, там расскажет.
   Совчук, все время, не снимавший руки со спуска своей сорокасемимиллиметровой, кивнул головой:
   -- Опять же берег пора пошевелить.
   -- Нельзя, -- ответил Безенцов, -- С собой его не возьмут. Оставят, чтобы про нас раззвонил. -- Вынул из кармана серебряный портсигар, постучал о него папиросой и добавил: -- Не волнуйтесь, ребятки. Здесь тихо. Им нечем стрелять. -- Зажег спичку и хотел закурить, но с "Буга" внезапно ударила пушка. Снаряд, проревев над головами, разорвался в борту итальянского парохода.
   Резким хлопком и разрывом на мостике "Буга" ответила сорокасеми Совчука. "Зоркий" дал ход и открыл огонь, адъютант бросился за борт, а со стенки забили сразу три пулемета. Все это произошло одновременно. В следующий момент прямо между обоими истребителями лег второй снаряд "Буга". Высоким столбом взлетел и рассыпался всплеск, волной воздуха толкнулся разрыв.
   Это были семидесятипяти, если не больше, а Безенцов сказал, -- что "Буг" не вооружен. Пришло время смотреть вовсю. И Васька резко повернулся.
   Над водой появилось все еще удивленное лицо адъютанта в мокрой, облепившей лоб фуражке. Безенцов бросился к борту, но Васька неожиданно оказался перед ним. Они столкнулись, и Васька крикнул:
   -- Упасть можно!
   Безенцов замотал головой. Лицо его было перекошено испугом.
   -- Подобрать хотел... Его подобрать... -- Но Васька стоял неподвижно. Он почти ничего не слышал. Теперь на "Смелом" работали оба пулемета. Воздух дрожал и рвался от их дробного боя. События следовали с такой быстротой, что разобраться в них было невозможно. Только потом, в воспоминаниях, они привелись в какую-то систему.
   Через две минуты после начала боя истребители были на полном ходу. За это время пострадавший в чужом пиру итальянец успел загореться, на "Буге" произошел большой взрыв, у "Зоркого" упавшим на палубу всплеском смыло за борт складную парусиновую шлюпку, а на "Смелом" пулей между глаз был убит комендор Савша.
   Ситников сам стоял на штурвале и рулем бросал истребитель из стороны в сторону, но пулеметные струи кругами хлестали по воде и по воздуху, звоном били по стали. Васька не сводил глаз с еще державшегося на ногах Безенцова. Кто-то резко толкнул его в бок, но он не обернулся. Неожиданно кольнуло в груди -- так сильно, что он не мог вздохнуть и испугался. Потом изнутри стало жечь огнем, а снаружи заволакивать дымными сумерками. Последним, что он увидел, была ярко-желтая вспышка у дула сорокасеми. Она хлестнула в глаза, водоворотом завертелась в голове и оборвалась полной темнотой.
   Потом стало трясти, и от этой тряски нестерпимая боль ломила все тело. Была сплошная духота, и в ней, жужжа, вращался красный круг. Когда последним усилием Васька повернул к нему голову, он вдруг оказался самым обыкновенным, открытым на закат иллюминатором.
   -- Тихо, -- сказал голос Совчука, и Васька понял: он лежал в кормовом кубрике "Смелого". Жужжали и трясли моторы.
   -- Дырку в тебе сделали, -- продолжал невидимый Совчук. -- Однако маленькую. Зашпаклюем ее, и все... Война, парень. Мне вот тоже ухо порвали, а Савшу совсем списали с корабля... Некому теперь со мной говорить. Беда...
   Если закат -- значит, вечер. Значит, истребители благополучно вышли из боя, но как Безенцов? Васька хотел спросить, вдохнул воздуха, рванулся от молниеносной боли и поплыл по крутой, горячей волне. Иллюминатор потух.
   Васька знал наверное: наверху командовал Безенцов. Ему были послушны слепые люди и такие же слепые машины. Он вверх ногами переставил компас и вместо Мариуполя вел прямо на Керчь к белым, но об этом никто не догадывался. Была густая ночь. Разве можно что-нибудь рассмотреть такой ночью?
   Была полная безнадежность и вместе с ней совершенное равнодушие, пока в небе внезапно не вспыхнула электрическая лампочка. Посреди кубрика стоял Ситников.
   -- Пришли, -- сказал он. -- Дома.
   Безенцов навредить не смог. Сразу стало легче, и голова просветлела. Даже откуда-то взялась сила повторить:
   -- Дома.
   -- А ты помалкивай, -- посоветовал Ситников. -- Говорить не полагается. Легкое просажено.
   Двигаться было невозможно -- всю грудь сдавил плотный и жесткий бинт, но думать можно было и не двигаясь. Легкое так легкое, не все ли равно?
   -- Вернулись домой, -- продолжал Ситников. -- А тут пусто. Весь флот вышел.
   -- Куда вышел? -- спросил Совчук.
   -- Пес его знает. Белые канлодки обстреляли Бердянск, а наши за ними двинулись. Что-то из этого выйдет, а что -- еще не знаю.
   По палубе над головой прошли тяжелые шаги. От них скрипел и, казалось, прогибался подволок. Потом они перешли на трап, и в кубрике появился вдвое согнувшийся, еще больший, чем всегда, начальник.
   -- Здорово, душа салажья! Как делишки? Отвечай глазами, потому что если раскроешь рот, я его шваброй заткну.
   Васька улыбнулся, и начальник кивнул.
   -- Правильно. Ты у меня орел мужчина. Продолжай в том же духе -- скоро поправишься. В госпиталь я тебя, кстати, не пошлю. Туда только тяжелых берут. Отлежишься на базе.
   Васькино ранение было, конечно, тяжелым, но начальник не хотел подать виду. Что же до госпиталя, то своего тяжелобольного брата или сына он тоже не смог бы отпустить из дому.
   -- Получишь каюту с видом на море, а смотреть за тобой будет флагманский коновал. Доволен?
   Васька был доволен. От разговоров начальника ему стало совсем легко. Даже боль жгла как-то ровнее и мягче.
   -- Что же флот? -- спросил Ситников, и начальник пожал плечами:
   -- Собачье наше счастье. Гоняли за пустяком, а в большое дело не пошли. Хотел бы я знать, как они без нас с разведкой управятся.
   Начальник назвал героический поход пустяком! Хорош пустяк!.. Впрочем, возражать, даже про себя, Ваське не хотелось. Ему было слишком хорошо, и он закрыл глаза. Когда он снова их открыл, он увидел широко распахнутый полупортик и в нем яркий день над полным кораблей портом. Он лежал в каюте на базе, и флот вернулся с моря. Все обстояло отлично.
   Васька не ошибся. Все действительно обстояло так, что лучше нельзя. Флагманский врач, осмотрев рану, признал ее благополучной и обещал быструю поправку. Ситников пришел с известием о победе флотилии. Она на рассвете напала на белых у Обиточной косы, полдня вела бой, утопила одну из неприятельских канлодок по имени "Салгир" и загнала остальных в Керчь.
   -- Было их больше, чем наших, -- говорил Ситников, -- и были они при миноносце, однако наши себя показали. В "Знамя" влепили шестидюймовый, сварили паром механика и двоих машинистов и машину из строя вывели, а комендоры наверху -- хоть бы что. Били как полагается. Дальше шли на буксирах -- все корабли точно шлюпки на прогулке. Налетел миноносец -- гибель, если только мины выпустит, так его, смех сказать, сторожевики прогнали. Жаль, сынок, нас с тобой не было!
   Васька попробовал представить себе, что тоже жалеет, но не смог. Тогда он понял, он свое сделал и этим был удовлетворен.
   После Ситникова пришел Дымов. Сел, как всегда, выставив перед собой негнущуюся, простреленную ногу и вынул из кармана два завернутых в бумагу леденца.
   -- Ешь. Из Питера прислали. Это тебе не с сахарного предохранителя.
   -- Будет смеяться-то, -- тихо, но с удовольствием ответил Васька.
   -- А я не смеюсь. Может, оно хорошо бы посмеяться, только мне все некогда. -- И, помолчав минуту, Дымов встал. -- Флаг-врач говорит: скоро встанешь. Ребра целы, а легкое тяжелым не бывает. -- Это была первая острота Дымова за все время, что Васька его знал, и он оценил ее по достоинству.
   Впервые в своей жизни он спал в отдельном просторном помещении. Койка была на мягкой сетке, и постель идеальной холодящей чистоты. Впервые он видел столько внимания к себе, -- даже комиссар Дымов с ним шутил.
   Все это укрепляло его в сознании выполненного боевого долга, все наполняло ощущением собственной человеческой значительности, которой раньше он не замечал. Из своей каюты он вышел похудевшим, но окончательно взрослым.
   На "Смелом" его встретили, будто он ушел вчера. Выдали новое рабочее платье и посадили чистить картошку. Флотилия за время его отсутствия тоже возмужала. Она выдержала первый боевой экзамен и теперь готовилась к борьбе за полное обладание морем. Готовились без шума и громких разговоров. Из Ростова вернулся отремонтированный и перевооруженный более тяжелой артиллерией "Сталин", вступил в строй "Червонный казак", заканчивались еще две канлодки "Труд" и "Красноармеец", по железной дороге прибыли новые истребители "Лихой", "Летучий", "Ловкий" и "Легкий".
   Говорили о будничном и деловом. Удивлялись изобретательности кораблестроителей, сумевших засадить шестидюймовые на еле живой корпус "Труда". В его трюмах, чтобы распределить давление отдачи по всему борту возвели сложные деревянные крепления, и орудийные площадки были установлены прямо на них, -- попрыгают комендоры, когда она будет садиться при стрельбе! Не одобряли вновь прибывших истребителей -- какие они истребители с ходом в шестнадцать узлов? Рассуждали о делах продовольственных и береговых, но о самом главном, о подъеме, охватившем всю флотилию, молчали. Об этом говорить было не к чему и даже неловко.
   И как раз об этом говорил Безенцов. Его революционный пафос был неисчерпаем и похвалы "братве" невоздержанны. Его презрение к белым доходило до закидывания шапками. Команда "Смелого" переглядывалась. Совчук однажды в сторону сказал:
   -- Зря треплется.
   Командиру таким быть не полагалось. Командиры зря языков не чесали, но Васька теперь старался судить осторожно. Безенцов на службе был неплох, а трепотня -- еще не беда. За ней, конечно, можно прятать измену, но, с другой стороны, Безенцов мог повернуть, по-настоящему пойти за красных. Хотя бы из-за того, что видел их верную победу.
   Всякое дело имело две стороны, и прошлое тоже было неясно. Гибель минной баржи могла быть предательством, но могла быть и случайностью. В Геническе Безенцов чуть не бросился за борт. Может, собирался к белым, а может, и вправду очумел, хотел адъютанта из воды тащить.
   На все эти вопросы был один ответ: ничего все равно не отгадаешь, значит нужно смотреть.
   Сразу же оказалось, что смотреть есть за чем. На третье утро после Васькиного возвращения в строй Безенцов пришел темный и с непонятными глазами. Его громкие разговоры как отрезало.
   Час спустя узнали новость: в порт на тачанке прискакал военмор, за одни сутки покрывший сто с лишним километров от фронта до Мариуполя. Фронта больше не было. Он был смят, разорван и разнесен в клочки. Неприятель большими массами шел на Бердянск и Волноваху.
   К полудню небо загудело ровным звоном. Торговки арбузами на стенке забеспокоились. Четырехлетняя дочь одной из них, с трудом поднявшись на ноги, повела пальцем по облакам и заявила:
   -- Иропланы. Белые скоро придут.
   -- А может, врешь? -- не поверил Совчук, но настроение было подавленным. Слишком внезапно пришло известие о неприятельском прорыве, слишком резким был переход от победы к поражению.
   Унывать, однако, не приходилось. Задумываться -- тоже. Сразу началось дело. Из Ейска для защиты Мариуполя перебрасывалась морем Вторая донская дивизия. Истребители пошли для связи при транспортном отряде.
   К Ейску "Смелый" подходил ночью. Снова была неразрывная темнота, и снова вел Безенцов. Волнами к самому горлу подступило беспокойство, но наконец с левого борта вспыхнул Сазальникский прожектор, а по носу поднялось высокое зарево войсковых костров. Безенцов вывел в точку -- к входным вешкам фарватера.
   Возвращались на рассвете. Везли начальника дивизии и начальника его штаба. Шли молча и обгоняли груженные молчаливыми батальонами баржи. Начальник дивизии, поправив пенсне, спросил:
   -- Почему они так медленно двигаются?
   -- Мы быстро идем, -- ответил Безенцов.
   -- Когда же они доберутся?
   -- Часам к одиннадцати.
   Начальник дивизии, вздохнув, отвернулся. Над дымным горизонтом появился край солнечного диска. Он был тусклым и приплюснутым. От него становилось еще тревожнее.
   -- Нам придется пропустить сквозь себя бегущие части, -- сказал начальник и покачал головой. -- Это очень трудно. Бегство заразительно, как холера.
   Он совсем не был военным, этот начальник. Френч сидел на нем мешком, и голос его звучал мягко, но вдруг приобрел неожиданную твердость:
   -- Как бы то ни было, мы выстоим. У нас есть ясное сознание нашего революционного долга.
   -- Выстоим, -- согласился начальник штаба. -- У нас сплоченные части.
   Начальник дивизии, бывший подпольщик, и начальник штаба, бывший офицер, были правы. Вторая дивизия на подступах к Мариуполю держалась до последнего и положила около шестидесяти процентов личного состава убитыми и ранеными.
   Истребители об этом, впрочем, не знали. Истребители снова были в походе. Белосарайская колбаса сообщала о взрыве одной из баржей, эвакуировавших портовое имущество. Нужно было разыскать и чем можно помочь.
   Море за один день стало холодным и осенним. Темными шквалами налетал ветер. Даже в бушлате было холодно.
   С юга пришел "Жуткий". Он говорил, что расстрелял сорвавшуюся с якоря мину заграждения. Вероятно, на такой же мине подорвалась баржа.
   Указания белосарайских наблюдателей были совершенно неопределенными. Разыскивая баржу, истребители разошлись веером. Снова мутная вода в поле бинокля, и снова страшное зрительное напряжение. Пальцы коченели на ветру, холодные брызги били в лицо, водяная пыль туманила стекла.
   -- Мина! -- вдруг закричал Васька. -- С правого борта!
   И еще громче закричал Суслов:
   -- Прямо по носу! Две штуки!
   -- Брось, -- ответил Ситников. -- Никакие это не мины.
   Это были пустые железные бочки из-под масла. Их было штук пять, и они то перекатывались по высоким гребням волны, то исчезали за белыми бурунами. Они, наверное, всплыли с затонувшей баржи, но, кроме них, вплоть до самой темноты ничего найти не удалось.
   На обратном пути встретили "Легкого". У него отказали оба мотора, и он беспомощно мотался на зыби. Команда его при виде "Смелого" закричала "ура". Их шесть часов дрейфовало на запад к белым, и они не знали, как выберутся. Взяли их на буксир.
   Потом встретились с "Прочным". Он со слов "Лихого" рассказал о гибели баржи. Она разломилась пополам и сразу затонула. Кажется, со всей командой. Буксировавший пароходик убежал в Таганрог.
   Вернулись под утро второй бессонной ночи, но через десять минут вновь вышли с приказом догнать и возвратить в Мариуполь высланные в Ейск за подкреплением транспорты.
   -- Значит, не нужны, -- сказал Ситников, и по его голосу Васька понял, что дело плохо. Видно, решили Мариуполь не оборонять и вызвали транспорты для срочной эвакуации.
   Задумываться над этим, однако, не приходилось, -- нужно было высматривать силуэты транспортов.
   Наконец их увидели, догнали и завернули обратно. Сами в Мариуполь пришли к обеду, но обедать не сели. В полном составе отправились выгружать из вагонов боеприпасы.
   В порту чувствовалась обреченность. Поезд коморси -- два вагона с паровозом -- все еще стоял на рельсах, но пустой и мертвый. Даже занавески в его зеркальных окнах были сорваны.
   -- Белые взяли Волноваху, -- объяснил какой-то толстый грек. -- Взяли, понимаете или нет, и поезд не успел пробиться. -- В его картавом говоре звучала плохо скрытая радость. Он облизывал губы.
   Усталость не ощущалась, но сознание было притуплено. Васька еле успел увернуться от вырвавшегося из рук Суомалайнена ящика, Совчук зацепил ногой за рельс, упал, в кровь разбил лицо и рассвирепел:
   -- Нагородили, псы, проходу нет!
   Ящики патронов, снаряды и заряды в цинковых чехлах на руках несли к ошвартованным у стенки баржам. Пристани были забиты вагонетками с углем, кучками сапог, брюк и прочего обмундирования, поленницами серого хлеба, хаосом мебели из штаба и взволнованными, эвакуирующимися со всем скарбом семьями флотилии. Казалось, порт вывернулся наизнанку и все свое население, все имущество выбросил к морю.
   Когда-то Васька был в Харькове на большом пожаре. Совсем такое же творилось на мостовой перед горящим домом. Сейчас так же, как тогда, хорошо чувствовали себя одни торговки. Их арбузы шли бойко, и они зарабатывали.
   В два часа на кораблях пробило четыре склянки. Что бы ни делалось кругом, судовая жизнь шла своим чередом, размеренная и спокойная. Сразу за колокольным боем, точно по сигналу, налетели белые аэропланы. С низким ревом они спустились из-за облаков и четкими крестами распластались на небе. С обеих сторон пристани забили противоаэропланные пушки, а сверху в ответ пришел протяжный свист. Он дрожал, нарастая, он падал прямо на головы, от него нельзя было дышать и не было никакого спасения. На самой высокой ноте он оборвался оглушительным разрывом. Бомба легла в воду.
   Толпа кинулась, и торговки заголосили. Суслов, уронив свой стотридцатимиллиметровый заряд, застыл в неестественной позе. Сверху снова нарастал переливчатый свист, а на канлодках учащенно гремели противоаэропланки. Мать комиссара сторожевиков вдруг выругалась басом:
   -- Аспиды окаянные! Сволота! Даже белья просушить не дали. Мокрым его вези.
   Ее прервал новый взрыв. Саженях в ста временная кузница разлетелась дымом, и сложенные у ее стенки минные якоря по-лягушечьи запрыгали в разные стороны. Мать комиссара, отмахнувшись, покатила свою тележку с бельем. Суслов густо покраснел и поднял упавший заряд.
   Из-за штабного сада неожиданно вылетел новый аэроплан. Он был маленьким и вертлявым, с красными звездами на крыльях. Крутясь жаворонком, он стремительно набирал высоту. Временами казалось, что он шел прямо вверх, в усеянное пуховками шрапнельных разрывов небо, пряно на ширококрылых врагов.
   Канлодки прекратили огонь, и внизу наступила тишина. Все тысячи голов были задраны вверх, все глаза следили за встречей маленькой птицы с двумя большими. Три раза она налетала на одного из своих противников, но каждый раз, покружившись, отлетала обратно. Наконец очертя голову бросилась вперед. Был момент, когда столкновение казалось неизбежным, потом белый аэроплан повернул, начал скользить на крыло, неожиданно перевернулся и, падая листом, рухнул в море за волнорезом. Второй неприятель сразу же ушел в облака. Победа была полной.
   Толпа снова задвигалась. Теперь в ее движении не оставалось никаких следов сутолоки. Она была организованна и деловита. Эвакуацию проводила как самое обыденное занятие.
   От человека к человеку по всей массе прошел рассказ возвратившегося летчика. Он три раза атаковал и пытался пустить в ход пулемет, но все три раза пулемет заедал. Тогда он решил взять на испуг и взял. Рассказ дополнялся слухом: летчику на месте прикололи к кожанке "Красное Знамя", а отрядного артиллериста немедленно расстреляли.
   Организованность крепла с каждым часом. Люди приспособлялись к новым условиям. В каютах пароходов, отданных под семьи, гудели примуса. На палубе "Костромы" за дубовым обеденным столом закусывало чье-то многодетное семейство, на корме "Коцебу" в спокойном подветренном углу мать комиссара развешивала рубашки своего сына.
   К вечеру было погружено все, что возможно, и комфлот приказал сниматься. Первыми ушли транспорты, за ними "Пролетарий" вывел землечерпалку, -- ее тоже не годилось сдавать белым. Потом стали выходить боевые суда. Истребители, как всегда, оставались последними.
   Истребителям, как всегда, нашлась работа: взорвать и сжечь все, что не должно было попасть в руки врага. Дудаков занялся подъемными кранами на стенке и брошенными цистернами горючего, а Безенцова с командой "Смелого" послал уничтожить поезд коморси.
   Шли молча. Несли с собой подрывные патроны и бидоны с бензином. Вдалеке за городом, точно хворост в печи, трещал ружейный огонь.
   Седенький железнодорожник плакал крупными слезами и показывал, как делать. Патроны заложили под цилиндры паровоза, а бензином облили вагоны и путь кругом. Кончили в десять минут. Команду Безенцов отправил на истребитель, а сам остался у бикфордова шнура ждать сигнала к взрыву.
   Васька тоже остался. Он ослушался приказания, но иначе поступить не мог: не время было терять Безенцова из виду. Для порядка он на несколько шагов отошел с командой и, незаметно отвернувшись, прилип к фонарному столбу.
   В эту ночь фонари в порту не горели. Густая темнота лежала неподвижно. Только вверху по редким звездам ползли тени туч. С моря шел ровный, знакомый гул прибоя, и в воздухе пахло всегдашними портовыми запахами -- кислым дымом и сыростью. Странно было думать, что привычная, хрустящая от угольной пыли земля должна была стать неприятельской. Странно было расширенными глазами смотреть на черного, точно окаменевшего Безенцова.
   Из-за вагонов внезапно выкатилась круглая фигурка. Размахивая руками, она моталась из стороны в сторону и бормотала. Васька отчетливо услышал:
   -- Они все хотят истребить, разнести, распотрошить, а все это, понимаете или нет, стоит хороших денег.
   -- Манганари? -- негромко спросил Безенцов. Тень шарахнулась, но, видимо, узнав голос, остановилась.
   -- Да, это я, и ни чуточки не пьян. Я только для праздника...
   -- Уходите. Здесь вам не место.
   -- Ухожу, ухожу, но только скажите на милость...
   -- Уходите. Сейчас здесь опасно, -- и Безенцов неожиданно замолк, а потом повернулся: -- Салага?
   -- Есть! -- откликнулся Васька. Он дрожал от нетерпения, но голос ему не изменил. Как мог Безенцов его увидеть?
   Безенцов его не увидел, а угадал. Помолчав минуту, он заговорил, чуть растягивая слова:
   -- Хорошо, что ты остался. Сбегай доложи начальнику: все готово.
   Васька побежал, обогнул ближайшую теплушку, осторожно вылез с другой ее стороны и замер. Сдаваться не годилось. Теперь он не мог слышать, о чем говорил Безенцов с человечком, но все-таки их видел.
   -- Что тут делаешь? -- над самым ухом спросил Дымов. Он спросил еле слышно, но Ваське его шепот показался выкриком. Чтобы оправиться, он должен был глубоко вздохнуть, и от этого кольнуло в простреленном легком.
   -- Послан доложить начдиву, -- с трудом зашептал Васька. -- Не пошел. Выпустить боюсь.
   Дымов крепко стиснул ему локоть. Потом выпрямился:
   -- Идем!
   Безенцов стоял один. Увидев Дымова, пошел ему навстречу, но почему-то остановился. В темноте трудно было судить, однако показалось, что он положил руку на кобуру.
   -- Товарищ командир! -- окликнул Васька.
   -- Да? -- дернувшись, отозвался Безенцов. Теперь обе его руки наверняка были за спиной.
   -- Все как есть налажено, -- совсем по-обычному сказал Дымов. -- Сейчас сигнал дадут. -- И, точно по сговору, от берега докатился долгий свисток.
   Безенцов вынул зажигалку. Она не зажигалась, и он чиркал несколько раз подряд. Синие искры били из-под его пальцев и неживым отсветом вспыхивали на лице. Казалось, что оно корчится, хотя на самом деле ни один его мускул не двигался.
   Наконец сверкнул круглый огонек. Шнур зашипел, и комиссар кивнул:
   -- Теперь на истребитель.
   Безенцов послушно пошел. Ноги его двигались будто против воли, будто плохо сгибались. Отойдя с полсотни шагов, он вспомнил:
   -- Субчики тут всякие шатаются. Еще вырвут шнур.
   -- Обожди, -- сказал комиссар. Ровным шагом прошел до места, осмотрел шнур, потрогал пальцем запал -- сухой ли, и вернулся. Никаких беспорядков не оказалось. Значит, Безенцов понимал, что его с кем-то видели, и хотел оправдаться.
   Долго шли молча. Потом Дымов, точно нечаянно, спросил:
   -- Встретил кого?
   Нечаянно ли? Безенцов взглянул на него в упор, но понять не смог. Потом быстро ответил:
   -- Был тут один. Банабак какой-то. -- И не сразу добавил: -- Пьяный.
   Больше разговоров не было. До самого берега шли занятые своими мыслями, темные и напряженные до предела. В любой момент это напряжение могло прерваться, и о том, что тогда случилось бы, не хотелось думать.
   -- Посмотрю, как у кранов, -- вдруг сказал Дымов и пропал в темноте. -- Шагай, товарищи, на корабль.
   Теперь Безенцов пошел еще медленнее. Ему определенно не хотелось уходить. Он высморкался и долго мял платок. Наконец сунул его в карман и остановился:
   -- Зажигалку выронил, черт бы ее взял. Выпала, когда платок доставал. Иди, догоню. -- И повернул назад.
   -- Стой! -- вскрикнул Васька, но сдержался. Действовать следовало осторожно: у Безенцова был револьвер. -- Товарищ командир, возьмите мою. Ваша худая, а мне все равно ни к чему.
   Он протянул ему ту самую зажигалку, что получил в подарок после боя первого мая. Протянул, хотя считал ее боевой наградой и никогда с ней не расставался. Теперь было не до нежностей. Она могла сослужить службу помешать врагу уйти.
   Позади негромко рванул патрон. Высокое пламя выплеснулось в черное небо, и вагоны коморси засверкали, точно стеклянные.
   -- Возьмите, -- повторил Васька, и Безенцов взял. Может быть, он представил себе, что из темноты на него смотрел невидимый Дымов.
   На черной воде у стенки гудели готовые к выходу в море истребители. Безенцов спустился на палубу "Смелого" и прямо прошел в рубку. У него были подняты плечи, и он казался побитым.
   Васька оглянулся на широкое зарево над портом, но ни торжества победы над Безенцовым, ни горечи незаслуженного поражения флотилии не ощутил. Ничего, кроме смертельной усталости. Однако истребитель уже был на ходу, а в походе до смены с вахты уставать не разрешается. Обеими руками Васька покрепче насадил фуражку, потом тряхнул головой и выпрямился.
  

Глава седьмая

   Волна шла короткая и крутая. Ударив, она рассыпалась нестерпимо резавшей лицо и руки свежей пылью. За две-три минуты резиновые сапоги плотно примерзали к палубе, и ноги, несмотря на газетную обертку, начинали деревенеть.
   Сахарной коркой на корпусе, стеклянным кружевом на поручнях и такелаже нарастал лед. Его тяжесть была опасной: обмерзнув, переворачивались и тонули даже большие корабли. С ним боролись кипятком, но не успевали греть воду на примусе. Тогда его скалывали гаечными ключами, свайкой и чем попало. Коленями и руками в ледяной воде ползали по скользкой, стремительно падавшей в пустоту палубе.
   Наискось, перевалив гребень, истребитель трясся во всю силу работавших в воздухе винтов, а потом, еле успев успокоиться, оседал под ударом новой волны. Она била с размаху, прямо в скулу. Весь борт гудел. Все мускулы напрягались, чтобы тело устояло на ногах, и сердце в груди точно срывалось с места.
   В кормовом кубрике ревел примус. Он был раскален до ярко-желтого цвета, но выпускать его из рук не годилось: за тонкой переборкой в цистернах плескалось сто с лишним пудов бензина. Чайники тоже держали крепко.
   Кипятком заведовал Совчук, именовавший себя "старшиной-примусистом", еле шевеливший сплошь обожженными пальцами, но веселый до конца. Может быть, именно его смеху больше, нежели чему прочему, "Смелый" был обязан благополучным завершением похода в дозор к Кривой косе.
   На западной стороне горизонта стояли тусклые силуэты белых: канлодки, сторожевики, тральщики и два миноносца -- самая большая сила, когда-либо выходившая из Керченского пролива в Азовское море. На востоке смутным пятном плавал дым. Это была собранная для последнего боя красная флотилия.
   От косы до песчаных островов и дальше шло свое минное заграждение, выставленное еще до ухода из Мариуполя. С севера под самым берегом в нем был проход, но противник, может быть, его засыпал. Где-то какие-то мины он ставил, но какие и где -- было неизвестно.
   Враги стояли по обе стороны барьера. Кто первый решится с тральщиком впереди форсировать его под огнем неприятеля? Кто начнет?
   На "Буденном" шло совещание флагманов, командиров и политсостава. Васька на нем присутствовал неофициально. Команду вернувшегося из дозора "Смелого" пустили обогреться, и он устроился перед радиатором парового отопления в коридоре у открытой двери, синей от табачного дыма кают-компании.
   Это совещание было совсем не похоже на то, что происходило в Мариуполе всего три месяца тому назад, в день боя "Революции", но и сам Васька был не прежним -- на много лет, а не месяцев старше, на много походов опытнее. Он слушал внимательно и спокойно.
   Говорили мало. Только один вопрос стоял в порядке дня. Боевое ядро флотилий состояло из девяти канлодок. Она была вдвое сильнее, чем при Обиточной, и воля к победе на ней была не меньшей, но сумеет ли она пройти заграждение?
   -- Сумеет! -- горячился Безенцов. Щеки его были поморожены и мертвенны, глаза горели. -- Противник прохода засыпать не мог. Откуда ему знать, что проход именно у косы?
   -- Откуда? -- поднял брови комиссар и не спеша отхлебнул чаю. -- Пробовали белые после нас прямиком войти в Мариуполь, потеряли на заграждении три тральщика и застопорились... Слыхал, как все-таки вошли?
   Лицо Безенцова будто еще сильнее побелело, но осталось бесстрастным.
   -- Не слыхал. Агентурными сведениями не располагаю.
   -- Нашим Белосарайским каналом -- вот как! Сволочь их одна из порта на шлюпке встречать пошла!
   Вздрогнул Безенцов, или это только показалось? Васька наклонился и не отрываясь смотрел. Глаза напрягались, точно на походе, даже болели виски, но сквозь синий дым лицо врага оставалось непонятным.
   -- Все равно, -- сказал Безенцов. В голосе его была та же горячность. По голосу тоже ничего нельзя было узнать. -- Все равно это дела не меняет. Предал, конечно, местный житель. Мариуполец какой-нибудь. Видел, как мы ставили, и потом ходил -- и рассказал. А про Кривую рассказать не мог, потому не видел. Я утверждаю, что проход чист. Мы можем пройти и должны!
   -- Зачем? -- тихо спросил командующий.
   -- Как так -- зачем? Для выполнения нашей основной задачи -- разгрома противника на море. Раскатаем, а потом ударим по флангу его армии. Парализуем все неприятельское наступление.
   Командующий прищурился:
   -- Раскатаем, говорите? Ударим? Хорошие слова, только слишком дорого станут. Кораблями придется платить и еще людьми. -- Его папироса потухла. Он потянулся за спичками, повертел их в пальцах и положил на место. -- Глупости все это, молодой человек. Одним флотом сухопутным силам все равно ничего не сделаешь. Постреляем по берегу -- и никакого толку.
   -- Больше будет толку, когда замерзнем в чертовой бутылке? Когда с того же берега голыми руками заберут?
   -- Голыми не смогут, -- вслух подумал Сейберт. -- Пальцы запросто отмерзнут.
   -- Не паясничай! -- И Безенцов даже помахал кулаком в воздухе. -- Я за нападение, потому что другого выхода у нас нет. За прямой удар в лоб, потому что только в нем наше спасение.
   Тогда, на совещании в Мариуполе, Безенцов был слишком осторожным, а теперь напролом в бой лез... Васька усмехнулся. Новых доказательств измены Безенцова ему не требовалось. Одно только было неясно: куда сейчас гнет? К чему руками машет? И сразу же пришел ответ: хочет флотилию на минах зарезать.
   Васька не вскочил. Теперь он умел держаться. Прежде всего: что скажет командующий? Неужели поддастся? От такой мысли холод нахлынул, несмотря на близость радиатора, и сердце пропустило удар.
   -- Истерика, сударь, -- сказал командующий и обе руки положил на стол. -- Мы остаемся здесь. Пусть белые сами нападают, если хотят.
   -- Правильно, -- поддержал командир, а Сейберт через стол похлопал Безенцова по плечу:
   -- Прими аспирину, ляг спать и вспотей. -- Потом повернулся к командующему: -- Белые, кстати, не нападут. Слишком холодная вода.
   Командование было в порядке. Никакие безенцовские штуки не могли навредить. Сразу стало тепло и спокойно, так спокойно, что захотелось закрыть глаза. Когда он снова их раскрыл, в кают-компании было темно. Совещание уже кончилось. В освещенном квадрате двери своей каюты стойл комиссар флотилии, а перед ним во всю ширину коридора Дудаков.
   -- Расскажи, -- попросил Дудаков, и комиссар пожал плечами.
   -- К тому, что я на собрании говорил, ничего особого. Звали прохвоста Манганари, и он планы какие-то вез. Однако по дороге свалился за борт и вместе со всеми бумагами -- камнем на дно. Пьяный был. Белых провел его помощник, что на веслах сидел. Вот все. -- И, помолчав, добавил: -- Это подпольщики наши пишут.
   -- Так, -- ответил Дудаков. -- Все, говоришь? Все так все. Спокойной ночи, комиссар. Мне в разведку. -- За руку попрощался и ушел.
   Дверь в каюту комиссара закрылась. В темноте Дудаков прошел вплотную к Ваське, задел его локтем, но не заметил. Уже на трапе почему-то пробормотал:
   -- Манганари. -- И потом: -- Дача Манганари.
   "Манганари", -- про себя повторил Васька. Где-то он слышал эту фамилию, но где и когда, припомнить не мог. Впрочем, сейчас вообще нельзя было думать. Голова гудела вроде парового отопления. Тело ломило от неудобного табурета. Сейчас нужно было спать, но непременно лежа.
   Наутро потеплело. В кубрике "Смелого" это было заметно по головкам болтов в борту. С них сошел иней. Высунувшись на верхнюю палубу, Васька протер глаза, но ничего, кроме сплошного белого пара, не увидел.
   -- Туман, сынок, -- пояснил Совчук. -- Поганое атмосферное событие.
   Туман по-настоящему был опасен. Под его прикрытием белые как угодно могли пересечь заграждение и в любой момент напасть с любой стороны. Голосом с одного невидимого корабля на другой по всей флотилии было передано приказание: стоять по боевой тревоге, быть готовыми рубить якорные канаты, прицелы иметь установленными на десять кабельтовых.
   Море ползло длинной мертвой зыбью, палуба равномерно ходила под ногами, поданный на "Буденного" конец раз за разом шлепал по воде. Ожидание было невыносимо.
   -- Не придут, -- вдруг решил Ситников и рукой махнул в сторону на мгновение появившейся "Красной звезды". -- С такой видимостью не посмеют. -- Хотел еще что-то сказать, но остановился, прислушиваясь.
   Издалека загудел мотор. Сперва казалось, что он с правого борта, потом что с левого. Постепенно все громче он гудел отовсюду сразу и даже сверху.
   -- Аэроплан! -- не выдержал Суслов.
   -- Плевать, -- ответил Васька и в самом деле сплюнул за борт. -- Не увидит.
   -- Увидит. Мачты-то выше тумана стоят. Еще как увидит!
   Из сплошного молочного дыма торчали мачты беззащитного флота. Летчик мог бить на выбор. Это была гибель.
   Васька посерел и повернулся к Ситникову, но не понял -- Ситников улыбался:
   -- Моряки тоже. Свой истребитель аэропланом зовут и сопли распускают. Страх какие моряки!
   В тумане звук изменяется, приходит с неверной стороны и неверного расстояния, сбивает и обманывает, но Ситников определил правильно. Две минуты спустя к борту "Смелого" подошел "Зоркий" с начальником дивизиона. Он возвратился из глубокой разведки и привез новость: белые ушли, не оставив у косы даже дозора.
   Рисковать переходом через заграждение было бессмысленно. Неприятель мог уйти до самой Керчи -- ищи его по всему морю. Оставаться на позиции тоже было ни к чему. Флотилия снялась и легла на Таганрог. Дивизион истребителей отпустили вперед. Он больше всех нуждался в отдыхе.
   Привычным средним ходом трясло моторы, по-привычному скользила навстречу длинная волна, завиваясь плыл туман. В который раз Васька молча смотрел вперед, в который раз думал все о том же.
   Когда на совещании говорили про мариупольскую измену, гад Безенцов точно перепугался. Почему? Почему Дудаков после рассказа комиссара повторил: "Дача Манганари"?
   -- Туман, -- прошептал Васька. -- Манганари, -- и вздрогнул. Он вдруг вспомнил: так Безенцов называл в Мариуполе толстого человечка. Вот где предательство!
   Гад Безенцов стоял по ту сторону рубки, темный, с искривленным ртом. Все тело охватило желание броситься, ударить, уничтожить, даже руки задрожали, но Васька не пошевельнулся. "На походе шуметь не годится. Пусть сперва доведет до порта". И неожиданно пришло сознание: "Именно так поступал комиссар Дымов. Он тоже знал и тоже ждал до конца".
   Конец наступил на стенке Таганрогской гавани. Дымов еще не вернулся с моря, но Дудакову Васька верил не меньше. Он прямо подошел к нему и прямо рассказал.
   Дудаков слушал молча... Когда-то в корпусе он сидел на одной скамье с Безенцовым. Даже рядом, потому что в классе между Б и Д никого не было, а сидели по алфавиту. Этого Салажонков Васька, конечно, предвидеть не мог. Вместе кончили, вместе вышли на флот.
   -- Так, -- провел пальцами по бороде, сказал: -- Он жил на даче Манганари, и отвернулся.
   Туман над портом редел. С востока постепенно наступала темнота. Вдалеке на рейде поблескивали огни -- клотиковыми фонарями переговаривались корабли возвращавшегося флота.
   Почему начальник молчал? Неужели выпустит? Тоже офицер, неужели тоже продаст? Васька держался из последних сил. Это было самым трудным из всех испытаний, но он его выдержал.
   -- Ситников! -- позвал начальник дивизиона истребителей и, когда Ситников появился на стенке, приказал: -- Безенцова под конвоем направить в Особый отдел. Сообщить: донесение пришлю дополнительно.
   -- Есть! -- И Ситников повернулся кругом.
   Дудаков положил Ваське руку на плечо:
   -- Пойдем, Салажонков. Погуляем.
   Они молча пошли по пустынной стенке -- начальник дивизиона и самый младший из всех его подчиненных; огромный широкоплечий человек и мальчишка, боевые товарищи. Безенцова Васька больше не увидел.
   Зато он увидел много другого. Вместе с Дудаковым он был на "Знамени" в обратном походе флота на Мариуполь. Белые бежали со всех фронтов, и красная флотилия их преследовала. "Знамя социализма" шел впереди, пробивая дорогу в сплошных льдах прямо по минному заграждению.
   Он увидел, какой бывает человеческая доблесть, когда команды кораблей голодали, замерзали наверху на вахте и внизу в нетопленных трюмах, но шли вперед.
   Когда от садившегося льда мутными столбами воды рвались мины, корабли не сворачивали со своего курса.
   Он увидел, к чему флот пришел, увидел Азовское и даже Черное море освобожденными от врага. Тот же холод осени двадцатого года, чуть не погубивший флотилию, сковал Сиваш и и дал победу красным войскам Перекопа.
   Он остался на флоте и сам стал командиром.
  

------------------------------------------------------------------

   "Военная литература": militera.lib.ru
   Издание: Колбасьев С.А. Поворот все вдруг. -- М.: Советский писатель, 1978.
   Книга на сайте: http://militera.lib.ru/prose/russian/kolbasyev5/index.html
   OCR: Ротарь Фёдор
   Правка, оформление: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
   Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
   Колбасьев С.А. Поворот все вдруг. -- М.: Советский писатель, 1978.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru