Комиссаржевский Федор Федорович
Письма В. Г. Сахновскому, О. Д. Каменевой, А. В. Луначарскому

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Мнемозина: Документы и факты из истории отечественного театра XX века / Вып. 4. М.: Индрик, 2009.
    

Письма Ф. Ф. Комиссаржевского В. Г. Сахновскому, О. Д. Каменевой, А. В. Луначарскому и др. 1915 -- 1919
Публикация, вступительная статья и комментарии В. В. Иванова

   Девять писем Ф. Ф. Комиссаржевского В. Г. Сахновскому составляют примечательную хронику, параллельную истории Театра им. В. Ф. Комиссаржевской. Она изобилует подробностями личного характера, которыми можно было бы и пренебречь, если бы они не вторгались в творческий сюжет. Комиссаржевский и Сахновский, познакомившись в редакции журнала "Студия", часто встречались затем в редакции журнала "Маски" и, обнаружив духовное сродство, сблизились не на шутку. Соблазнив магией кулис Сахновского, молодого ученого, готовившегося к академической карьере, Комиссаржевский привлек его едва ли не на равных правах к созданию Театра им. В. Ф. Комиссаржевской. Коллеги не только вместе отдыхали, но и жили в одной квартире, расположенной в том же здании, что и театр. Поверяли сердечные тайны. Словом, впустили друг друга глубоко в душу, но переступили при этом некую запретную черту, позволив себе быть судьей в деликатных сферах. Тут-то и возникли отчуждение, враждебность, перенос личного отторжения в сферу творческую. В письмах Комиссаржевского Сахновскому нет ни слова о расхождениях в понимании путей театра. А между тем в письмах Комиссаржевского О. Д. Каменевой и А. В. Луначарскому (1919) идет именно о том, что Сахновский ведет труппу по пути, позорящему имя В. Ф. Комиссаржевской.
   До определенного момента распределение творческих обязанностей в руководстве театра складывалось ясно и, можно сказать, гармонически. Сахновский был источником острых философских идей; ему принадлежала роль интеллектуальная и инспирирующая. Комиссаржевский, знаток театральной "кухни", был художественным воплотителем. Такой взаимной дополнительностью дорожил и сам Комиссаржевский. О том же писал и П. А. Марков: "Комиссаржевский и Сахновский в свое время как бы дополняли один другого. А разделившись и каждый создав свой театр, они много потеряли. Комиссаржевскому явно не хватало философской глубины"[i].
   Собственно говоря, сюжет о том, как низкая проза наносит чувствительные удары романтическому искусству, тоже является весьма традиционным романтическим сюжетом.
   В последнем письме В. Г. Сахновскому, которое можно датировать первой половиной 1918 г., Ф. Ф. Комиссаржевский увещевает коллегу, объясняя, почему не стоит уходить из театра. Но в дальнейшем события приняли неожиданный оборот и привели к тому, что театр покинул сам Комиссаржевский. Судя по всему, внутренний конфликт был вынесен вовне. Согласно воспоминаниям И. В. Ильинского, весьма скупым на подробности по этой части, "Ф. Ф. Комиссаржевский разошелся с В. Г. Сахновским во взглядах на развитие дальнейших путей этого театра, обиделся на молодой коллектив своих учеников, не поддержавших его слепо и безоговорочно во всех его разногласиях с В. Г. Сахновским, и ушел из им же созданного театра"[ii]. Здесь обращает на себя внимание фраза о творческих разногласиях. Как видно из писем Ф. Ф. Комиссаржевского, конфликт носил характер сугубо личный, лишь постепенно втягивающий в себя творческие вопросы. Однако уже к середине 1918 г. речь идет о разном понимании путей театра. Но суть расхождений не была ясно сформулирована и осталась неизвестна театральной среде. П. А. Марков, столь посвященный в обстоятельства театральной борьбы начала 1920 х гг., признавался: "Причин его [Ф. Ф. Комиссаржевского] расхождения с В. Г. Сахновским я не знаю, и этот разрыв во многом определил дальнейшее развитие судьбы обоих режиссеров"[iii].
   "Развод" оформлялся стремительно. В номере от 8 сентября 1918 г. "Рампа и жизнь" сообщила о создании Кооперативного товарищества имени В. Ф. Комиссаржевской, в котором "Ф. Ф. Комиссаржевский остается <...> лишь в качестве главного режиссера, не принимая никакого участия в ведении общего дела"[iv]. А уже 18 сентября "Театральный курьер" называет режиссерами театра только В. Г. Сахновского и А. П. Зонова[v].
   В январе 1919 г. следуют письма Ф. Ф. Комиссаржевского О. Д. Каменевой, заведующей Театральным отделом, и А. В. Луначарскому, возглавляющему Наркомпрос, с категорическим требованием снять с театра его название, так как он видит в его деятельности "искажения художественного лика актрисы В. Ф. Комиссаржевской". Труппа проводит 6 марта 1919 г. собрание и принимает резолюцию, протестующую против демарша Ф. Ф. Комиссаржевского как оскорбительного. Комиссия, назначенная О. Д. Каменевой, принимает сторону труппы и сохраняет за театром прежнее название. Так конфликт возгорелся до масштабов едва ли не государственных. Летом 1919 г. Комиссаржевский пишет новое письмо Луначарскому, в котором дает убийственную картину состояния русского театра, обрушивая свой сарказм главным образом "на управление различными смехотворными невеждами, играющими роль щедринских помпадуров, ведущими дело хуже старых шкурников-антрепренеров". Вернулся он к теме измены труппы Театра им. В. Ф. Комиссаржевской идеалам великой актрисы. Возможно, что определение "солдатский театр", брошенное режиссером, и было справедливо применительно к демократизированному и опрощенному романтизму "Стеньки Разина" В. В. Каменского, поставленного в первую годовщину революции объединенными усилиями актеров Театра им. В. Ф. Комиссаржевской, а также Камерного и Художественного театров, среди которых была и А. Г. Коонен. Но спектакль имел только косвенное отношение к самому театру и был сыгран под вывеской "Дворца Октябрьской революции". Понятно, чего добивается режиссер в этих письмах, но в своих аргументах он, кажется, недоговаривает самое главное.
   Что же касается собственно Театра им. В. Ф. Комиссаржевской, то, отстояв свое название, он скоро утратил жизнь. При зрительном зале на 130 мест понятие кассы превратилось в пустой звук. Скудная материальная поддержка Наркомпроса никак не могла компенсировать прежние меценатские пожертвования, пусть весьма скупые. Попытки добиться возможности давать спектакли с какой-либо регулярностью в помещении театра Зона оказались безрезультатными. Сезон 1918/19 г. стал последним.
   Со временем В. Г. Сахновский нашел в себе силы переступить обиды и "разногласия". В 1928 г., когда Комиссаржевский был уже в эмиграции, он посвятил ему несколько эмоциональных абзацев в своей автобиографии: "Моя встреча с Ф. Ф. Комиссаржевским оказалась роковой в моей жизни. В то время у меня было многое подготовлено для того, чтобы уйти только в область научной критики и истории театра. И вот, встреча моя с Комиссаржевским повернула мою работу и всю жизнь в другую сторону. <...> Много лет мы жили замечательной жизнью прекрасной дружбы"[vi]. В 1937 г., когда размежевания из художественных превратились в политические и даже беглое упоминание эмигранта в сочувственном контексте было невозможно, Сахновский посвятил две страницы спектаклям Театра им. В. Ф. Комиссаржевской в книге "Работа режиссера". Режиссер Комиссаржевский не назывался, как и художник, тоже эмигрант (Ю. П. Анненков), но для театральной аудитории -- это был секрет Полишинеля[vii].
   Судя по известным текстам, Ф. Ф. Комиссаржевский никогда больше не упоминал Сахновского.
    

Письма Ф. Ф. Комиссаржевского В. Г. Сахновскому[viii]

1

13 июня 1915 г.

   Очень грустно, милый Василий Григорьевич, что у Вас не выгорит Ваше дело. Но время еще не ушло. Быть может, в Студии понаберется народа; тогда можно будет гимназии побоку[ix]. Только вот надо бы порекламировать. Не можете ли Вы дать заметку о Студии (составьте по "программе" кое-что) в "Голос Москвы"[x] и кое-куда в провинцию. Хорошо бы и в "Русское слово"[xi], и прежде всего. Быть может, Вы попросите Варапаева[xii]? А? Я попробую написать Яблоновскому[xiii] о том же.
   Что касается канальи Вознесенского[xiv], то сделайте контратаку: обязательно немедленно напишите в Москву (Беговая трибуна) Достоевскому[xv] с просьбой разрешить к постановке Вашу инсценировку "Вечного мужа"[xvi]. И чтобы он немедленно Вам ответил. Если он не разрешит, то нужно будет инсценировать что-нибудь другое Достоевского или вообще придумать нечто для постановки вместо него. Подумайте о Л. Толстом. Нельзя ли "2 х гусар" переделать. Или, может быть, что-нибудь из Гоголя, из "Вечеров на хуторе...". Последнее, я думаю, может быть здорово интересно!? А с Достоевским тогда -- Аллах. Есть Гофман. Что касается "Выбора невесты", то у меня есть план постановки, но писать долго. Когда Вы обработаете, -- только обязательно обработайте Гофмана[xvii] к 1 июля, когда я приеду, а то позднее я не смогу заниматься ничем, кроме "Зимина"[xviii], -- мы вместе переработаем так, что выйдет "по Гофману" наша с Вами пьеса, -- как бы переложение Гофмана. И эту штуку мы обязательно поставим второй: сначала "Ночные пляски"[xix] с чем-то. А вторым спектаклем Гофмана.
   Здесь настали жаркие дни. Напрасно Вы уехали. Свободно могли бы посидеть еще недельки две.
   Читая Ваше письмо, очень смеялся. И решил, что из Вас вышел бы присяжный юморист не хуже Аверченко[xx], а может быть, и сам Щедрин. Почему действительно не попробуете извлечь из сего "таланту" деньгу?
   Ну, пока целую Вас. Галина Ивановна[xxi] кланяется Вам.
   До свидания.

Ваш Комиссаржевский

2

16 июня 1915 г.
Ялта -- Дорогобуж

   Ваше грустное письмо, дорогой Василий Григорьевич, получил вчера. Не ответил сразу, потому что не знаю, как Вам отвечать. Вы мне ничего не говорили, и я Вам не говорил, но все то, что было зимою, я знал и даже знал то, что Вы пишете сейчас. Т. е. мне казалось, что это должно быть, и именно так, а не как-нибудь иначе.
   Простите меня за то, что я сейчас скажу, но иного не могу сказать. -- Вы смотрите на Лелю[xxii] так, как Вы хотите, и видите ее такой, какой хотите видеть. Но она, честное слово, не такая, а совсем другая. Говоря "другая", я не хочу сказать этим что-нибудь дурное. Наоборот, она, вероятно, очень хорошая и добрая, и все такое. Но она не то, что Вы из нее для себя создали, что вы из нее выдумали. Я видел, что она под Вашим влиянием очень развилась умственно, но все это -- сверху и далеко не претворено. Вы -- это не ее. Ее же душа и вообще вся она и психически и физически тяготеет к иным областям, чем Вы. Она очень определившаяся "женщина" из тяготеющих к "материи" и захваченных чуть ли не с колыбели силой "быта". Сверху -- интеллектуально-интеллигентские и эстетические рассуждения, но только сверху, а внутри -- моды, автомобили, Яр[xxiii], Эрмитаж[xxiv], московско-светские, сиречь купецко-светские предрассудки и выверты, и ум исключительно утилитарный.
   А главное, это то, что ведь она Вас совсем не любит. Ей, быть может, забавно, что "умный" Василий Григорьевич ищет ее. Но внутри Вы ей нисколько не близки и абсолютно чужды. И насколько явно я мог понять из Вашего письма, Вы ей даже в тягость.
   Бросьте это, милый. Не стоит все это Вас. Оставьте ее в себе такой, какой она Вам внутри нужна, а действительность -- черт с ней.
   Вы не сердитесь, что я так прямо и, может быть, резко касаюсь Ваших больных мест. Но иначе как-то не вылилось у меня.
   Целую Вас крепко и посылаю Вам гурзуфские фотографии. Быть может, Вам приятно будет вспомнить наше там житье-бытье.

Ваш Комиссаржевский

3

29 июня 1915 г.

Дорогой пан Василию,

   Пишу Вам уже из Московии. Сижу сейчас у Олега Ивановича в Лианозове. Пишу коряво, потому что дрожит рука: только что играл в теннис.
   Квартира наша на днях будет готова. Вам я отвел 2 ую комнату [от] "антре" на улицу. Обои коричневые. Уже оклеивают.
   Теперь относительно наших с Вами счетов относительно ежемесячного Вашего в нашей общей фатере существования.
   Я все подсчитал и выходит так:
   1) За комнату, так же как и я за квартиру, Вы платите по четвертям, т. е. за три месяца -- 120 рублей. Следующий наш платеж 1 го октября.
   2) У нас дров будет выходить на 3 печи и плиту -- 4 или 4 с лишним сажени (по 12 р. сажень)
   Следовательно, 48 р. в месяц.
   Итого с Вас: 48 : 5 (число комнат) = 9 р. 60 в месяц.
   3) Электричество -- 8 9 р. в месяц. Следовательно, с Вас -- 8 : 5 = 1 р. 60 в месяц.
   4) Придется брать 2 ую прислугу, потому что в этой квартире одна не справится. Следовательно, с Вас -- 3 р. в месяц.
   5) За Ваше питание... Вам будет удобнее вместо того, чтоб самому покупать по вечерам всякую всячину, получать дома вместе с чаем и закусь. Таким образом, на чай, обед, чай вечерний с закусью и вообще на всю ту еду, которой питаюсь и я, у Вас будет выходить в месяц рублей 40.
    
   В итоге Вы будете вносить в хозяйственную кассу с того времени, как приедете, до того времени, когда уедете, ежемесячно по
    
   9.60 + 1.60 + 3 + 40 = 54 рубля.
   Устраивает ли Вас сия "комбинешен"? Отпишите.
   Теперь долой дела материальные, к делам художественным приступим.
   Думали ли Вы о моих предложениях переделок?
   Мне кажется, что можно бы кое-что сделать, если остановиться на Гоголе, или на "Майской ночи" или из "Тараса Бульбы"[xxv]. А? И эту штук[у] можно сыграть с "Собачкиным"[xxvi].
   Начинать нужно, думается мне, Сологубом с чем-нибудь, а можно и без ничего. Я думаю, много будет всяких плясок, музыки и подобных agréments[1]. Часа на 3 с антрактами хватит.
   2 я постановка -- Гофман.
   3 я -- Гоголь.
   4 я и 5 я -- Достоевский и "Фауст"[xxvii].
   Пишите. Жму руку крепко и обнимаю Вас.

Ваш Ф. Комиссаржевский

4

   Телеграмма
   24 мая 1916 г.
   Петроград
   Обязательно до вашего отъезда вышлите мне прошение [на] имя министра внутренних дел [от] Вашего и Носенкова имени. Просите, представляя устав и программу занятий Высшей сценической школы имени Комиссаржевской, просите об утверждении устава. Укажите свое звание, все роды занятий. Подписи [должны быть] засвидетельствованы [у] нотариуса. Адрес Петроград Торговая 27. Жду немедленно. Скажите Карапету обождать подавать прошения печатать проспекты.

Комиссаржевский

5

3 июня 1917 г.
Ялта

   Вы не можете себе представить, дорогой профессор, какое здесь уныние. Всегда Крым был овеян черной скукой, а теперь как-то особенно уныло. Народ сонный, пойти некуда. Вот уже десять дней сижу в Ялте, ожидая то одного, то другого. Сначала, приехав, прочитал к удивлению своему, что 27 го мая призывают мой белобилетный год, и я должен явиться в Ялте. Следовательно, отправился в Ялту, где и ждал 27 го и где являлся. Дали мне, по случаю руки, отсрочку по 27 е августа. Следовательно, в Москве опять придется идти еще раз. Потом стал сидеть в Ялте, потому что Дранков[xxviii] собирается вначале снимать окрестности Ялты, и уезжать куда бы то ни было бессмысленно. И вот сижу. Сегодня уже третье июня. Вероятно, сей муж явится сегодня-завтра. Тогда все выяснится. Живу в этой проклятущей "Франции", ибо в других гостиницах нет номеров, а снимать комнату в [домах] или пансионах можно только помесячно, что сделать нельзя, имея в виду возможности перейти с Дранковым в другое место. Встретил здесь Брешко-Брешковскую[xxix]. Очень милая старуха, теплая и простая. Делать ничего не делаю: как-то не делается, не то просто лень, не то апатия. Читаю много газет: из всех самая мне симпатичная газета Горького[xxx], а уж эти московские "буржуазные" -- черт знает что несут, надев маски демократичности и надев их весьма плохо, так что лицо-то и видно. Читаю и злюсь. Положительно не понимаю, как согласовать призывы к "войне до победы", к "укреплению мощи армии" и все действия, направленные к этому нашего Временного правительства с тем, что в его составе находятся министры-социалисты и нет военного министра-социалиста. Нечто нелепое до фантастичности. Социалисты и вдруг человеконенавистничество. Или не входи в состав Правительства, если по каким-либо политическим, дипломатическим или иным, противным человеческой природе мотивам, которые создало трехлетие придуманной царями войны и вся прошлая нелепая политическая жизнь, теперь уже поздно и нельзя поступить с войной иначе, т. е. человечно, или же, если вошел в Правительство, будучи социалистом, то значит можно им оставаться до конца, и будь им. Иначе не могу думать. Если Россия связана договорами с "буржуазными" капиталистическими правительствами союзников, то и наше Правительство должно быть таковым. Иначе нужно разорвать эти договора. А не вести опять прежнюю "тонкую" дипломатию, которая все равно ни к чему не приведет. Одним словом, злюсь.
   Чувствую себя душевно вообще неважно. Знаете, бывает такое состояние, когда сам не знаешь, чего хочешь, куда тебе идти, куда повернуть. В Москве, пока кипел в деловом котле, мало что сознавал, летел по инерции, а сейчас заглянул в себя и увидел если не опустошение, то какую-то кашу из всего, которую нужно процедить, просеять, чтобы нечто образовалось. А здесь все это невозможно. Хочется тишины особенной и разных глупостей: посидеть в удобной деревне, чтобы о тебе позаботились, за тобой походили какие-то особые люди и близкие, и в то же время непременно далекие, -- хорошая прислуга, что ли. И в гости поехать недурно к "знакомым" и вообще всякая житейская ерунда хороша.
   Хотел Вам написать еще о разном, о чем нужно поговорить, о всем том, о чем хотел с Вами поговорить еще в Москве и о чем Вы, вероятно, хотели говорить со мною, -- о нашем житье-бытье последнего времени, но сейчас что-то расхотелось.
   Целую Вас

Ваш Комиссаржевский

   3 июня 1917 г. Ялта, гост. "Джалита" (это адрес Дранкова, оттуда всегда перешлют, но адресуйте мне)

6

3 июля 1917 г.

   Дорогой профессор,
   Я был в Москве 2 дня, и так мотало меня, что в последние сутки я работал ровно 22 часа, и сейчас пишу Вам, не спавши с утра 2 го июля. Посылал Вам срочную телеграмму, хотел Вас видеть, чтобы поговорить, а особенно поговорить о театре, репертуаре и тому подобное. Но Вас, увы, не было.
   Дорогой, остался только один месяц. Нужно окончательно [утвердить] репертуар, чтобы начинать репетиции и быстро работать, иначе сядем. Придется начинать Вам, ибо у меня будет самый разгар оперы. Пишите мне скорее, срочным порядком. Помните, что "отечество в опасности", и если мы не двинемся в новый [сезон] сейчас же, то ничего из сезона не выйдет[xxxi].
   Потом: как же программа Студии новая? Что С. Игнатов[xxxii]? Будет ли у нас преподаватель по истории театра, какового Вы хотели?
   Черкните Свищу[xxxiii], чтобы посетил Шаломытову[xxxiv] и Петрова, предложил бы им от моего имени продолжить преподавание с 5 сентября. А также пошлите его и по истории театра к Вашим кандидатам. Пусть сходит к Певцову[xxxv] и узнает. Тот, кажется, что-то выламывается. Так про то говорили. И непременно.
   Шлите программу немедленно! Потом нужно немедленно дать заметки в газеты о предполагаемых первых постановках. Дайте текст Свищу.
   Вам обо всем этом удобнее написать Свищу -- Вы ближе к нему, -- чем мне. Сделайте все это поскорее и обязательно. И немедленно пишите о репертуаре мне.
   Целую Вас.

Ваш Ф. Комиссаржевский

7

[Первые числа июня 1917 г.]
Севастополь

   Дорогой профессор,
   Я Вам писал в Осу[xxxvi]. Не знаю, получили ли. От Вас получил два письма. Сейчас пишу из Севастополя, куда только что приехал с приключениями. Меня все вызывали и вызывали в Московский Совет Рабочих Депутатов и наше зиминское Правление[xxxvii]. Одна телеграмма тревожнее другой. А я не мог выехать, потому что, во-первых, кинематограф буквально поглотил меня, а во 2 х, такая поездка с возвращением обратно впору для миллионщика, а не для меня убогого. Но пришлось поехать. Для скорости поехал на Севастополь. Знакомые люди послали в Севастополь телеграмму одной шишке, чтобы он распорядился у заставы, дабы меня пропустили. Как Вам известно, сегодня без пропуска выезд и вход запрещены. Я понадеялся. Поехал. Протащился 70 верст на автомобиле. Конечно, трепало, едва не стошнило. Приехал на заставу. Никто не распорядился. Меня задержали. Сидел целый час на дороге, ожидая возвращения шофера, который взялся за красную бумагу разыскать "шишку". В перспективе рисовалась ночевка на земле или в хате и возвращение на следующий день, если встретится машина, которые ходят теперь очень редко, в Ялту. Но шофер отыскал "шишку", "шишка" позвонила по телефону, в котором ничего не слышно, начальнику караула, и меня пропустили. Дальше: оказалось, что я не могу, не имея пропуска из Севастополя, сесть в поезд. А бюро пропусков за поздним вечером закрыто. "Шишка" назначила мне по телефону rendez-vous в театре, а я ее в лицо не знаю. Одним словом, пришлось остаться до завтра. Залез в какой-то гнусный отель, где во всех углах тараканы, -- черные и рыжие, всевозможных размеров устраивают бега. Жарища и духотища в этой комнате такие, что голова сразу вспухла. Пошел пить. Напился до отвала, ибо после машины все время мутит. Сейчас сижу, в чем родила меня ma mère[2] и пишу. -- [Катык][xxxviii] пил на бульваре, перечитывая Ваше последнее письмо, и вот что я Вам скажу, дорогой. Я никогда не умел, не мог говорить, что называется, по душам. Поэтому не говорил и с Вами. И не потому, что не хотел. Но, думаю, я могу говорить только тогда, когда я не в себе, т. е. ein bißchen betrunken[3]. То, что Вы пишете: "ни женщины, ни дела -- не добро жизни. Нужно и их, и их, но и свое". Это верно. Думаю так и я. Но Вы все-таки не совсем меня понимаете. И я Вам скажу почему. Потому что Вы, хотя меня и чувствуете, но этому чувствованию мешает то, что Вы смотрите на меня через взгляд других людей. Вы вообще здорово поддаетесь влияниям. И сами этого не замечаете. Вы можете одновременно смотреть на человека и своими глазами, и через Галину Ивановну, и через Зинаиду Клавдиевну[xxxix], и через X, и через Y. И поэтому, как Вы и пишете, Вы "ничего не понимаете" в некоторых поступках и моих, и близких Вам людей или просто Ваших знакомых. Поэтому Вы теряетесь и не можете посмотреть на все просто и просто все принять. Кроме того, Вы, несмотря на Вашу душевную независимость и либеральность, консерватор. И привычка к старому для Вас -- очень многое. Это я говорю все применительно к нашим весенним событиям.
   Теперь отвечаю на Ваши предостережения. Я не собираюсь жить не один. Я не форсирую событий. Я не "смотрю на эту встречу, как на настоящее нахождение", не потому, чтобы я был уверен, как Вы, что этого нахождения нет в данном случае. А потому что я думаю, что полного нахождения в любви вообще нет. Полное нахождение это чудо в жизни. Но зато думаю, что в каждом отдельном случае, в каждой отдельной встрече есть свое частичное нахождение. Полного нахождения в моей жизни никогда не было, но все мои встречи -- частичные нахождения, и поэтому для меня равноценны все встречи. Но женщины этого понять не могут. Каждая хочет быть единственной настоящей. Потому что я принимаю горячо ту часть, которую нахожу близкой себе в женщине, и весь отдаюсь тому, чтобы эту свою часть взять, и радуюсь тому, что нахожу, я на каждую встречу смотрю серьезно. Может быть, в этом мое несчастье, но иначе я не могу. Иначе я был бы не я. -- Я убеждаюсь теперь, что все женщины -- и Анфиса Ивановна[xl], и Галина Ивановна etc. -- хорошие женщины. И беда их -- для них в том, что они меня любили по-иному, чем я могу любить, и что во мне привычка не сильнее чувства, которое всегда ищет, если его не парализует сильная привычка. Я нисколько не разлюбил, как говорят, Галину Ивановну, но мне стало тяжело с ней жить. Она меня подавляла. Она больше требовала, чем давала. Возле нее я никогда не успокаивался. Вообще, я не мог соответствовать ее душевной порывистости, разметанности. Она во всех отношениях -- очень мужчина, несмотря на свою проявляющуюся временами детскую нежность. Она -- очень рационалистична. Ее радует -- дикость. А меня -- культура. Она всегда, даже в пустяках, в какой-нибудь глупой выпивке, в кутеже ищет подоплеку, а я хочу в таких вещах ничего не видеть кроме оболочки. Иначе, по-моему, можно спятить с ума. Иначе -- вся жизнь один сплошной надрыв души. Галина Ивановна -- нечто вечно беспрерывно нервно-возбуждающее. А так я не могу жить. Мне хочется, когда я не работаю, не думаю, жить просто, ходить, куда хочется, смотреть, куда смотрится, брать, что берется. Иначе я не могу работать. Иначе я растрачиваю себя в жизни, и ничего во мне не остается для работы. Еще раз повторяю, что я очень люблю Галину Ивановну, но она -- не моя жена. Я был бы рад, если бы у меня была такая сестра, такой помощник в работе. Но как муж и жена -- мы не друг для друга. После нашей размолвки в Галине Ивановне открылась одна черта, сближающая ее, к моему удивлению, с Анфисой Ивановной. А именно, как Анфиса Ивановна, когда узнала о моих отношениях с Галиной Ивановной, всячески и безосновательно чернила ее и клеветала на нее. Так и Галина Ивановна выдумывала всякие небылицы и проч. про Веру Викторовну[xli]. И та, и другая говорили даже буквально одни и те же фразы и слова, хотя обе совершенно различные женщины. Анфиса Ивановна видела всегда только внешнее, а Галина Ивановна умела и вскрывать. Это сходство было очень страшно. Что касается Веры Викторовны, то я знаю, что ни она, никто не настоящее нахождение для меня. Такого в моей жизни не будет. Может быть, кроме всего, что я сказал, это потому, что я как будто не умею любить и очень требователен. Требователен, а от себя ничего не позволяю требовать. -- Вера Викторовна очень мягкая, покорная и хорошая женщина, совсем не та, какой она казалась Вам в Студии, а тем более не та, какой она казалась Галине Ивановне, и даже не та, какой она казалась мне. Ей, я знаю, хотя она и не говорит ничего, очень тяжело со мною, потому что она никогда так не жила. Была она всегда в семье, всегда ее все баловали, всегда она была первой. Она привыкла всегда смотреть прямо всем в глаза. А теперь все навыворот. Я знаю, что она очень всем этим внутренне мучается. Очень мучительно ей ее ложное положение. Но она терпит и даже больше: не предъявляет никаких прав, готова всякую минуту, если я скажу, уйти от меня, чтобы мне было так, как мне нужно. Вас удивляло то, что она приходила часто в Москве ко мне и даже ночевала у меня в кабинете. Но это она делала, потому что я ее очень просил. Мне было очень плохо тогда после всего происшедшего с Галиной Ивановной. Она очень мучилась, приходя ко мне. Мучило ее помимо всего прочего, морального, и поведение Лизы, доносившей Галине Ивановне и захлопывавшей двери перед носом Веры Викторовны. Угнетали ее и Ваша какая-то нервность и растерянность. Она не хотела приходить, чуть не плакала, но я просил, и она приходила. О Галине Ивановне она никогда не сказала ничего дурного мне. Пишу это потому, что Галина Ивановна утверждает, черпая это из каких-то таинственных источников, противное.
   Пишу все это не для того, чтобы обелить Веру Викторовну, а для того, чтобы Вы видели, что ей со мной совсем не хорошо, а плохо, и если мы расстанемся, будет еще хуже. И все-таки она готова и на разлуку навсегда, потому что, по ее словам, -- я теперь все равно, где бы она ни была, далеко или близко от меня, всегда буду с ней. Так что вы не бойтесь, что "схвачусь за наскоро связанную веревку". Ее веревка сама выскользнет из моих рук и убежит, лишь только я начну к ней наскоро привязывать конец своей веревки. Да и не наскоро, и прочно не даст она привязать. О привязывании нет и речи; ни мои веревки, ни ее этого не хотят; а особенно ее веревка.
   О безопасности для меня Веры Викторовны Вы можете судить по тому, что она любит меня уже шесть лет. И шесть лет не предъявляла никаких требований и не выражала никаких желаний. Всячески это скрывала, доходя до Бог знает какого нервного состояния.
   Я Вам советую когда-нибудь поговорить с ней. Она очень прямая и, если Вы к ней осторожно подойдете, она Вам многое скажет, и Вы многое поймете из того, что сейчас не понимаете, и, конечно, будете жалеть ее, а не меня и станете думать, как ей помочь, и, вероятно, посоветуете отделаться от меня, потому что, конечно, со мной ей хорошо не будет[xlii].
   Еще должен сказать (раз Вы хотите, чтобы я говорил с Вами по душам), что Вы причинили много огорчений своим странным отношением этой весной и Галине Ивановне, и Вере Викторовне, и мне. Ведь проще было бы или без вопросов и слов поверить мне, что так надо, и взглянуть просто на всех нас троих, или спросить меня, что и как.
   Ну, целую Вас крепко. Пишу на Бог знает чем. Нет бумаги. Думаю быть в Москве до 2 июля.
   Потом поеду назад, если кинематографщик[xliii] вышлет денег.

Ваш Комиссаржевский

   Не сердитесь за откровенность и также за малосвязность письма.

8

[1917]

   Есть, Василий Григорьевич, манера и -- манера обращаться с людьми, независимо от тех слов, которые произносятся. И вот та манера, с которой Вы говорили со мною у подъезда в присутствии З. К. Томилиной вчера, мне представляется совершенно невозможной и недопустимой. Со мной никогда никто в подобном тоне не говорил, а если кто пытался, с тем я прекращал разговор. И вот я не могу Вам этого не сказать. Если я промолчал, когда Вы крикнули на меня в театре при труппе и учениках на репетиции "Пана", то сделал это только для дела театра, а сейчас я промолчать не могу, потому что не хочу повторения таких манер разговоров.
   Если Вы почему-то озлоблены на меня, то можно легко со мной в частной жизни не встречаться; если Вам почему-либо не нравится мое поведение или что другое, то для такого "не нравится" я не давал вам права, ибо моя жизнь это -- моя, только моя жизнь, и ни одобрять ее, ни осуждать Вы ни в моем присутствии, ни гласно не имеете нравственного права. Тем более что, как я Вам говорил, Вы меня как человека никогда не понимали и не поймете. Мы с Вами люди разных устроений и разных душевных содержаний. И я совсем не хочу и никогда не хотел ничьего вмешательства в свою внутреннюю жизнь, а если могу ею иногда кое с кем делиться, то только с тем, кто будет знать это один для себя и про себя только. Вам же после истории с Галиной Ивановной я не верю, и верить не могу, и Вас в свою жизнь не пускаю и не пущу. Вот и все, что я хотел Вам сказать.

Ф. Комиссаржевский

9

[Весна -- лето 1918 г.]

   Милый Василий Григорьевич,
   Прочитал Вашу записку, а сегодня приходила Зинаида Клавдиевна и говорила со мной о Вас и о Вашем "уходе". И вот пишу Вам. Я многое сказал Зинаиде Клавдиевне. Но, кажется мне, что она не совсем меня поняла. Впрочем, это ее дело. Я не об этом. Если Вы могли "решить уйти" из нашего театра по каким бы то ни было причинам до его закрытия, то не мне удерживать Вас, ибо того, кто отдаляется от меня как от художника, -- а наш театр это -- только я (так, по крайней мере, мне до сих пор казалось), как художник, -- не мне же удерживать, не мне же убеждать отдаляющегося в том, что "я очень хорош и мил и меня покидать не стоит". Если Вы мне не верите, это Ваше дело. Ведь нельзя же считать какие-то мелкие Ваши инциденты с отдельными артистами существенными в общем ходе нашего театра. И нельзя же считать этих отдельных лиц -- нашим театром, который есть и будет только, пока я в нем. Может быть, когда я с ними со всеми не буду, у них театр будет и лучше, но это уже будет не тот театр, который создал я, а совсем другое нечто.
   Почему я говорю, что Вы мне не верите, несмотря на то, что Вы мне пишете: "Я знаю Вас, как настоящего художника"? Потому что время и факты мне это показали. Вы были недовольны, когда еще в прошлом году я заканчивал по-своему Вашу работу над Бальзаком[xliv]; Вы сделали мне при всей труппе сцену, когда я дорабатывал "Пана", меняя Ваши мизансцены и внутренний рисунок отдельных мест. Наконец, Вы не захотели допустить меня к Вашей работе над Ведекиндом; не сочли даже нужным, как это делали раньше, посвятить меня в общий замысел и план Вашей постановки. Вы, конечно, помните тот наш разговор, когда Вы выразили желание сделать самостоятельно всю работу над Ведекиндом до конца, и, конечно, я не считал себя вправе вмешиваться в нее, тем более, что свое нежелание видеть меня своим сотрудником в этой работе, -- как будто это я на это сотрудничество напрашиваюсь, как будто я (я?!) имею поползновение лишить Вас самостоятельности, что-то отнять у Вас, -- Вы неоднократно, хотя и деликатно, но показывали. Я умею понимать, а тем более чувствовать разные вещи и без слов. Я ведь не завистливая театральная пресса. Не Незлобии. Наконец, к последней моей работе в нашем театре, к "Лизистрате"[xlv] Вы относились во время хода репетиций очень странно, как к чему-то случайному, проходному, "ничего для театра не открывающему" и т. д. Я, конечно, никогда не претендую на большое значение какой-либо своей театральной работы. Но в нашем театре, где я -- голова, всякая моя работа -- это работа театра, открывающая путь для него или вперед, если я способен еще идти вперед, или ничего не открывающая, если я остановился как художник, и тогда, в последнем случае, конечно, нет и нашего театра, ибо наш театр мыслим только до тех пор, пока он, а, следовательно, и я, способен ставить вехи на, может быть, узеньком, но все же новом пути искусства. Вы же, еще не видя спектакля, уже решили в себе, что эта работа -- "случайная", проходная, "для пополнения репертуара". Ergo[4], Вы смотрели на меня, как на стряпуху, готовящую наспех яичницу на сале, за неимением масла, и на вонючей керосинке. Это так. Я знаю. Я чувствую.
   Я не буду здесь говорить о том, что Вы изменились ко мне и как к человеку с весны прошлого года и очень странно относились ко мне и ко всему, что я переживал в то время. Вы были скорее моим противником, чем другом. Быть может, делали Вы это из малодушия, по слабоволию, не знаю почему, но это было так. Впрочем, это не важно. Это дело Вашего убеждения и Ваших принципов. Я очень остро и болезненно это Ваше отношение пережил и, конечно, от Вас отошел тогда.
   Быть может... -- Я знаю, Вы это сказали по поводу конфиданса Виноградова[xlvi], Вы не можете, когда Вам говорят в глаза правду, а предпочитаете, чтобы ее говорили за глаза. Но мне хочется сказать Вам то, что думал... Быть может, все Ваше странное отношение ко мне, как к режиссеру, результат Вашего себялюбия, Вашей боязни быть меньше других и т. д. Поверьте, что я никогда не хочу быть выше, больше, знаменитее, славнее, мудрее других; я не эгоист и не "интересант" в искусстве и никого никогда не давлю, ничью инициативу не подавляю и даже не люблю, когда это делают другие. С Вами я работал, потому что верил в Вас и думал, что мы верим более или менее сходно. Вы мне помогали. Но я считал себя обязанным и ради Вас лично, и ради театра приходить Вам на помощь, ибо Вы, как режиссер -- человек неопытный, неопытны Вы и в том, как вызвать в актере то или иное душевное состояние, неопытны Вы и в том, как это состояние пластически выразить, неопытны Вы и в построении рисунков отдельных сцен (во внешней архитектонике действия). Вы в основе человек литературный, а я -- театральный. И мы с Вами были отличными дополнениями друг к другу в театре. И только так, дополняя друг друга, мы могли работать с Вами. Если же Вы стали "избегать" меня, как режиссера, то я не думаю, чтобы могла в настоящее время, пока Вы не стали еще техником сцены, у Вас выйти постановка пьесы, в которой есть какое-либо "действие", без помощи опытного в "сцене" человека. И тем труднее будет Вам ее сделать, чем значительнее будет Ваш литературный замысел. Тем более Вы измучаете актеров, тем более измучаете себя. Ибо Вы учитесь "постановке" на чрезвычайно сложном примере, который задали себе, как сложный литератор, а разобрать который может только опытный техник сцены и техник того же идейного направления, что и Вы, а выразить его может только тот актер, который направлен опытной рукою. А этой опытной руки Вы пока лишены, потому что сами ее оттолкнули.
   Вы до такой степени не верите мне просто, как ремесленнику сцены, что Вам смешно мое категорическое мнение о том, что с Чистяковыми[xlvii], Зонами[xlviii] и проч. Ведекинд[xlix] идти никогда не сможет. -- Нужны люди, которые могут играть и вести спектакль для того, чтобы эта пьеса шла, потому что Ведекинд автор "театральный", и его пьесы требуют театрального опыта у исполнителей, и опыта еще своеобразного, я бы сказал -- нового. Его пьесы -- очень трудны. И если Вам удастся в нашей ограниченной труппе найти таких актеров, то только тогда пьеса может пойти. Но ни в коем случае не скоро, может быть, и не в этом году.
   Еще хочу Вам сказать, что Вы напрасно браните и возмущаетесь нашей молодежью. Совершенств нет, но они все-таки лучше многих и многих актеров, и с ними можно сделать очень много, и относятся они к делу хорошо. И напрасно Вы слушаете разные сплетни, которые плетутся вокруг Вас. Если жить в этой паутине, то нельзя работать в театрах. А Вы ею себя опутываете. Простите меня за откровенность. Но я не умею говорить за глаза то, что думаю. Если Вы спокойно обдумаете все происшедшее, то, вероятно, поймете, как нелепо звучит Ваш "уход" из театра, и согласитесь с тем, что я Вам пишу.
   Жму крепко Вашу руку.

Ваш Ф. Комиссаржевский

10
Письмо Ф. Ф. Комиссаржевского О. Д. Каменевой[l]

В Театральный отдел Народного
Комиссариата по просвещению
2 января 1919 г., Москва

   До сих пор, многоуважаемая Ольга Давыдовна[li], я не обращался к Вам и в Театральный Отдел по тому делу, которое излагаю ниже, ибо думал, что люди сами поймут, какое дело они делают. Но этого я не дождался.
    
   Я говорю о театре "имени В. Ф. Комиссаржевской". Основывая и ведя этот театр, я положил фундаментом его художественной жизни и своей в нем работы те принципы, на которых сам был как артист воспитан, -- художественные принципы В. Ф. Комиссаржевской, с которой вместе в Петербурге создавал ее театр и с которой вместе в самом тесном контакте работал и у которой учился, и память, которой буду защищать всеми доступными мне средствами.
   Я позволяю себе утверждать, что я один являюсь в настоящее время, -- хороши они или плохи, это разбирать в данном письме не важно, -- я один являюсь носителем в себе как художник тех сценических и художественных принципов, на которых строила "Театр" моя покойная сестра. И я один знаю в точности, под чем она бы подписалась и что отвергла бы.
   И я говорю: то, что делает сейчас "Театр имени Комиссаржевской", не только не отвечает ее идеологии, но и вообще искажает ее лик как художника, того художника, которому Рабоче-Крестьянское Правительство ставит памятник, как стражу весьма определенных идей в области театра и жизни.
   Мой уход из бывшего "Театра имени Комиссаржевской" значил, что я перестал видеть в этом театре "Театр имени Комиссаржевской". И я полагал, что вместе со своим уходом я снял идейно то его название, которое я ему дал и которое только я один могу театру дать, если видеть в этом названии нечто "внутреннее", а не торговую фирму.
   Уйдя из этого театра, видя его постановки и выступления[lii], я еще более убедился в том, что я был совершенно прав, уйдя из него. Ибо без меня художественный лик коллектива, составляющего этот театр, выявился вполне ясно.
   Настоящим письмом я официально и категорически протестую против того, чтобы театр в Москве в Настасьинском переулке носил имя моей покойной сестры, протестую против искажения художественного лика актрисы В. Ф. Комиссаржевской этим театром и жду от Вас, как от лица заведующего Театральным Отделом той Республики, которая ставит памятник подлинной, а не искаженной "Комиссаржевской", удовлетворения настоящего заявления моего. С искренним уважением

Федор Комиссаржевский

11
Резолюция общего собрания художественного коллектива Театра имени В. Ф. Комиссаржевской, состоявшегося 6 марта 1919 г.[liii]

   Общее собрание артистов Театра имени В. Ф. Комиссаржевской, ознакомившись с письмами Ф. Ф. Комиссаржевского на имя О. Д. Каменевой от 2 го января 1919 г., и А. В. Луначарскому от 19 января 1919 г., переданными Театральным отделом для сведения, а также ознакомившись с письмом Ф. Ф. Комиссаржевского на имя администратора театра А. Р. Василевского от 20 февраля 1919 г., постановило протестовать против заявления Ф. Ф. Комиссаржевского о его праве снять наименование "Театр имени В. Ф. Комиссаржевской" у названного театра. Общее собрание артистов Театра имени В. Ф. Комиссаржевской, обсудив заявление Ф. Ф. Комиссаржевского, полагает, что его уход из театра в сентябре 1918 г. и заявление о снятии наименования с Театра имени В. Ф. Комиссаржевской в январе 1919 г. продиктованы разными мотивами; утверждение же Ф. Ф. Комиссаржевского, что уходом своим из театра он идейно снял то название, которое, как он пишет, он один может театру дать, если видеть в этом названии нечто внутреннее, а не торговую фирму, таковое утверждение Ф. Ф. Комиссаржевского общее собрание считает явным заблуждением Ф. Ф. Комиссаржевского, разобраться в котором ему готовы помочь артисты названного театра. Общее собрание полагает, что имя В. Ф. Комиссаржевской, как имя любого художника, принадлежит стране, и никакие родственные узы не дают права близким В. Ф. Комиссаржевской на большее проникновение в ее заветы, хотя бы и ее брату; наконец, представляется совершенно невозможным утверждать, что художественные заветы В. Ф. Комиссаржевской открыты кому-то одному. Общее собрание полагает, что Театр имени В. Ф. Комиссаржевской понимает свою работу под знаменем В. Ф. Комиссаржевской, как искания и достижения в области новых форм сценического мастерства во славу ее имени, не претендуя, что ему единственному присуща миссия поисков и достижений в мире нового искусства сцены.
   Общее собрание полагает, что именем В. Ф. Комиссаржевской имеет право называться музей, библиотека, студия или театр, ставящие своей задачей пропаганду новых форм искусства театра, коллектив работников которых не нарушает законов профессиональной этики и не делает ничего позорящего искусство или науку об искусстве.
   Общее собрание артистов Театра имени В. Ф. Комиссаржевской апеллирует к общественному мнению, усматривая в требовании Ф. Ф. Комиссаржевского, обращенном к представителям власти, об отобрании у Театра имени В. Ф. Комиссаржевской его наименования, оскорбление театра.
   Общее собрание протестует против таких приемов и требует третейского суда между Театром имени В. Ф. Комиссаржевской и бывшим его режиссером Ф. Ф. Комиссаржевским.

В. Сахновский, А. Зонов,
Н. Волконский, А. Кторов,
Ив. Залесский, С. Виноградов,
Л. Анохина, З. Томилина,
В. Дженеева, Евг. Корсакова и др.

12
Письмо Ф. Ф. Комиссаржевского О. Д. Каменевой[liv]

15 марта 1919 г.
В ответ на Ваше письмо от 21/II

   Многоуважаемая Ольга Давыдовна, могу сказать следующее:
   Мне очень жаль, что "Театральный отдел, -- как Вы пишете -- пока еще не прикладывал руки своей к художественной работе театра", помещающегося в Настасьинском переулке, хотя этот театр и действует год под флагом Театрального отдела. И мне очень жаль, что Театральный отдел "поддерживал этот театр", "боясь разрушить единицу, где господствовала рука мастера в течение четырех лет", -- не спрося этого, как Вы говорите, мастера (очевидно подразумевая меня), стоит ли поддерживать с точки зрения этого мастера. Мне думается, что всем ясно, что если мастер оставил то, что он мастерил, не по недостатку умения (на то он и "мастер"), то значит матерьял был малопригодный именно для его манеры мастерства. Следовательно, тут не могло быть и речи о необходимости поддерживать работу именно этого мастера.
   Если Вы даже изредка заглядываете на спектакли этого театра, то Вы могли видеть, что его направление (театрально-художественное) ничего общего не имеет с моим направлением, и руководитель этого театра идет по пути, который мною отрицается в корне.
   Я не "желаю", не "хочу", а категорически требую (и на это мое право) снятия с вышеназванного театра имени моей сестры.
   И я, конечно, не согласен ни на какое обсуждение этого вопроса с "заинтересованными лицами".
   "Художественный упадок" названного дела ясен каждому зрителю, и тут нечего "обсуждать".
   Но я это свое требование мотивирую совсем не "художественным упадком", а тем, что направление этого театра и отношение его к вопросам искусства и театра совершенно чуждо тем заветам В. Ф. Комиссаржевской, которые я позволял себе охранять, и считаю, что имею на то полное право, как единственный ее наследник в моральном отношении.
   Этот театр искажает творческую физиономию "Комиссаржевской", что не может быть терпимо.

С уважением Ф. Комиссаржевский

   В "Вестнике театра" постоянно к моему изумлению печатается моя фамилия, как режиссера, на программах некоторых спектаклей Театра имени В. Ф. Комиссаржевской. Прошу меня не печатать на вышеназванных программах.

13
Заключение специальной комиссии Театрального отдела Наркомпроса по поводу заявления Ф. Ф. Комиссаржевского[lv]

   По предложению заведующей Театральным отделом О. Д. Каменевой созванная для представления своих соображений заведующему Театральным отделом комиссия по поводу заявления Ф. Ф. Комиссаржевского об отнятии у Театра имени В. Ф. Комиссаржевской его наименования пришла к следующему заключению.
   1) Вопрос, поднятый Ф. Ф. Комиссаржевским в письме к О. Д. Каменевой и А. В. Луначарскому, частное дело Ф. Ф. Комиссаржевского и Театра имени В. Ф. Комиссаржевской, следовательно, он не подлежит разрешению Театрального Отдела, как учреждения, ведающего государственными интересами.
   2) Совершенно недопустимо заявление кого бы то ни было об отобрании художественной марки или художественного значения у коллектива работников искусства, не нарушающих законов профессиональной этики и не делающих ничего позорящего искусство.
   3) Театр имени В. Ф. Комиссаржевской, именующийся так со дня своего основания, продолжая ту же работу сценического мастерства в этом году, как и предшествующие четыре года, изменился только в том отношении, что Ф. Ф. Комиссаржевский перестал в нем работать, [что,] очевидно, не может Театр лишить права называться именем В. Ф. Комиссаржевской.
   4) Так как имя В. Ф. Комиссаржевской наряду с именами других художников принадлежит обществу, родственные отношения не играют роли в связи с ее именем, во всяком случае, представляется совершенно невозможным утверждать, что художественные заветы В. Ф. Комиссаржевской открыты кому-то одному.
   5) Коллектив артистов, создавших в течение пяти лет художественную физиономию Театра имени В. Ф. Комиссаржевской, работал во имя идеи этого Театра и потому имеет основание всемерно противиться посягательству бывшего режиссера театра Ф. Ф. Комиссаржевского на отобранье марки Театра без всякого на то права с его стороны.
   6) Театр имени В. Ф. Комиссаржевской имеет законное право сохранить свое название.

14
Письмо Ф. Ф. Комиссаржевского А. В. Луначарскому[lvi]

Июнь 1919 г.

   Анатолий Васильевич,
   Пишу Вам, потому что вижу то почти трагическое положение, в котором готов очутиться русский театр вообще, готов очутиться, несмотря на то, что Правительство наше как будто всячески сочувствует его развитию и его выходу на новые пути.
   Начну с того, что та борьба, которая ведется сейчас в "департаментах" театрального механизма, если еще не совсем погубила русский театр, то грозит его погубить вскорости. Вы понимаете, о чем я говорю. Провинциальный театр обречен на управление различными смехотворными невеждами, играющими роль щедринских помпадуров, ведущими дело хуже старых шкурников-антрепренеров. А московские же театры -- одни под гул борьбы театральных властей живут халтурно-счастливо, пережевывая давно изжеванное старье или воскрешая бульварные и солдатские спектакли; другие -- редкие -- играют все, что попало, по старинке, прилично, даже хорошо благодаря приличной или хорошей (по старой терминологии) труппе, но не имеют никакой физиономии вследствие отсутствия руководящей идеи и художественных руководителей; третьи стараются делать искусство, работая чуть ли не 24 часа в сутки, потому что, чтобы теперь делать искусство, нужно тратить очень много времени и сил и нужно слишком много веры в это искусство и любви к нему; но в этой работе им мешают и тем более мешают, чем эта работа самобытней, чем менее она подходит под всякие ранжиры, тарифы, разные Союзы, Комитеты, Исполкомы; мешают разные контролеры, ничего в искусстве не понимающие, всевозможные разговоры о "пролетарском" и непролетарском искусстве лиц, которые, я совершенно убежден в этом, сами не очень-то понимают, что такое "пролетарское" и что такое "буржуазное" искусство и что такое вообще художественное творчество.
   В то время как в провинции платят актерам много (8000 р. в месяц и более), в столице урезывают оклады, до сих пор Союзы не проводят новых ставок, заставляют актеров халтурить, без чего они, конечно, жить не могут, но что ведет сцену к безобразию или заставляет их бежать из Москвы.
   Аппарат, который должен был бы от Правительства регулировать театральную жизнь и заботиться о театрах, не только не налажен, но даже разлажен.
   И при этих условиях еще говорят о национализации театров или централизации управления театрами в этом разлаженном аппарате.
   Проработав два истекших сезона, я все это испытал на себе. Работая, как вол, создал после еще мартовской Революции[lvii] два театра своими руками и знаю, как я отвоевывал каждую пядь того пути, по которому шел. Борьба эта стоила мне очень много душевных страданий и мгновений желания бросить совсем театр, а о физических для меня от нее результатах я уже не говорю.
   Может быть, этот мой путь кому-нибудь не нравится, но это еще не значит, что он -- путь не художественный, и, главное, не значит, что путь этот короткий. Этот путь очень большой по всем своим результатам, и количественным, и качественным. Но такие мои достижения не оградили меня от удовольствия быть выставленным коллективом труппы из того театра, который я создал (Советская опера[lviii]) и не оградили и другой мой театр от того, что он теперь остается без помещения, ибо обещанное нам помещение (театр Незлобина[lix]) остается за Незлобиным[lx], потому что коллектив поднял на ноги разные Союзы и Комитеты, потому что он умеет толкаться, куда надо[lxi], и, когда надо, прикрываться той работой, которую у них когда-то я сделал, и которого они также выставили, как выставил меня коллектив театра МСРД. Тогда выставили, тогда вешали на мою шею за мое "новаторство" вместе с бутербродными рецензентами всех дохлых кошек, а теперь говорят: "мы художественны: из нашего театра вышли Вера Комиссаржевская[lxii], Ф. Комиссаржевский, у нас шел "Фауст" Гете[lxiii], Мольер[lxiv], Гоцци[lxv]". Да и Гете, и Мольера, и Гоцци ставил я у них, в то время когда господина Незлобина от этого тошнило[lxvi]. Но не г н Незлобии "сделал" меня, а я его сделал в Москве. Я же вышел не из его театра, а из театра моей сестры, которую также сделал не Незлобии, как всем известно.
   Я не претендую на Незлобинский театр, не собираюсь никого, как говорят, вышибать, но мне было обещано, а я обещал своим товарищам, и вот теперь я у разбитого корыта. И вот это -- оценка моего труда, моих сил, положенных на создание театра в Новой России.
   Мой труд оценен тем, что я остался у разбитого корыта, на меня все "Союзы", особенно "Работники искусства", льют без конца помои; меня ругает ТЕО, ссылаясь при этом на Вас; мое имя треплется с разными симпатичными эпитетами на всех заседаниях. А выставившие меня коллективы явных упадочников и, простите, бездарностей возносятся до небес, и перед ними расшаркиваются. Жалкие остатки Зиминской труппы, которая и в полном своем составе состояла почти вся из купеческих лакеев, берутся под покровительство ТЕО Народного Комиссариата Просвещения (просвещения!). Театр "имени" моей сестры, которое мне бесконечно дорого, после того, как я ушел из театра, убедившись в его полной неспособности художественно работать в том составе актеров и режиссеров, которые там имелись, после того, как этот коллектив безобразно стал относиться к дорогой для меня идее, вложенной в этот театр, после того, как этот театр пошел по совсем ложному пути, ничего не имеющему общего с именем моей сестры, -- берется под покровительство Наркомпроса. Причем все мои просьбы и даже требования о снятии с этого театра имени моей сестры, на которое я имею право, остаются тщетными. Потому что то некогда этим заняться (некогда!), то что-то написал в защиту необходимости оставления за театром имени "Комиссаржевской" Мейерхольд! Тот Мейерхольд, с которым разошлась Вера Федоровна из-за решительного расхождения во взглядах на искусство, Мейерхольд, который никогда не ценил и не понимал ни самой Комиссаржевской, ни ее идеалов. Почему в таком случае по этому поводу было бы не запросить Короля Сиамского или первого встречного?
   С развалинами Зиминской оперы заключаются контракты и для них хотят взять у ХСПРО Солодовниковский театр[lxvii] в то время, когда у ХСПРО и Отдела Государственных театров есть прекрасная идея дать это помещение дирекции Большого театра для филиальных спектаклей колоссальной и мало использованной труппы Большого театра, для концертов лучшего в мире оркестра Большого театра, для детских спектаклей Малого театра; отнять Солодовниковский театр лишь для того, чтобы отнять! Только так можно объяснить эту затею.
   С несколькими человеками, вторыми или третьими актерами бывш. театра "имени Комиссаржевской", открывают "Дворец Октябрьской Революции", готовят "Лира", ставят в стиле солдатского театра "Стеньку Разина" и в заключение показывают во славу Революции проваливающуюся с треском благоглупость под названием "Карманьола"[lxviii] и какие-то декадентские литературные вечера, посвященные Пушкину, потому что никто ничего не может сыграть и ничего нельзя поставить.
   Поддерживают как заслуженный перед лицом искусства коллектив незлобинцев!
   И в то же время стараются свести на нет все то, что действительно сделано за это время в театре, и порочат, уничтожают всех тех, которые это "что-то" сделали.
   Единственный человек от театральной власти, который работал на пользу театра, Малиновская[lxix], благодаря которой, говорю это совершенно сознательно, основываясь на опыте, продолжает существовать Художественный театр, благодаря которой была Советская опера со всеми ее достижениями, благодаря которой только и работал мой, столь ненавидимый театр ХПСРО и его студия[lxx], благодаря которой сможет воскреснуть хотя и не любимый мною, но все же что-то говорящий театр Таирова, благодаря которой буквально физически и материально существует большинство московских актеров, которая со свойственной ей чуткостью и человечностью не дала уничтожить государственные театры Москвы и привела их к тому, что они приняли Вами назначенную Дирекцию и готовы выполнять новый и обширный план художественной работы на будущий год, -- ее чуть ли не сживают со света и заставляют подавать в отставку[lxxi]. А ее отставка (ведь "людей театра" нет) это трагедия московских театров. Я не думаю, чтобы ей самой было бы очень весело и интересно работать в театрах при создавшихся условиях, особенно тогда, когда для нее везде -- целые поля деятельности. Но уходить она не должна. А чтобы не было ухода, надо дать ей возможность работать, а не бегать целый день по заседаниям и собраниям, обороняться, оборонять актеров, защищаться от кляуз и всего подобного. Ведь на это уходит 99 % времени. В Большом театре задуман грандиозный план работ. Привлечены новые артисты, новые режиссеры, будут, вероятно, новые музыканты. Многое обновляется, многое делается заново, как в опере, так и балете, открывается филиальный театр для новых работ и опытов[lxxii].
   И я спрашиваю, для чего все это делается сейчас? Что ждет театр при наличных условиях?
   Работать впустую никому из сознательных людей не интересно. И пока идет борьба, работа стоит, и к началу сезона не будет ничего.
   Я прекрасно понимаю, Анатолий Васильевич, что Вы сейчас отвлечены другой работой, важной, и не имеете времени, но я все-таки, если Вы не думаете закрыть театры, а развалившиеся театры Вы как художник и как общественный деятель, понимающий все громадное значение театра, закроете, -- я все-таки призываю Вас отдать часть Вашего времени театру и решительно сделать то, что Вы найдете нужным.
   Подобное же неблагополучие, Вы это сам понимаете, в отделах музыкальном и художественном не грозит теми следствиями, которыми оно грозит в Театральном Управлении. То искусство есть преимущественно искусство личностей, а театр -- искусство коллективное. Театральные коллективы, старые, достойные, нужно хранить, а новые создавать; руководителей почти нет в театрах, и промедление здесь в организации русского театра -- смерти театра подобно.

Ф. Комиссаржевский

Комментарии

   [1] Развлечения (фр.).
   [2] Моя мать (фр.).
   [3] Слегка пьян (нем.).
   [4] Следовательно (лат.).

-----

   [i] Марков П. А. Книга воспоминаний. М., 1983. С. 133.
   [ii] Ильинский И. В. Сам о себе. М., 1961. С. 72.
   [iii] Марков П. А. Книга воспоминаний. М., 1983. С. 129.
   [iv] Хроника // Рампа и жизнь. 1918, No 34 - 38. 8 сентября (26 августа). С. 13.
   [v] Театр имени В. Ф. Комиссаржевской: Беседа с В. Г. Сахновским // Театральный курьер. 1918. No 2. 18 сентября. С. 4.
   [vi] Сахновский В. Г. Автобиография // Актеры и режиссеры. М., 1928. С. 58 - 59.
   [vii] Сахновский В. Г. Работа режиссера. М., 1937. С. 138 - 139.
   [viii] Письма Ф. Ф. Комиссаржевского В. Г. Сахновскому публикуются по оригиналам, хранящимся в фонде В. Г. Сахновского (Музей МХАТ. Фонд В. Г. Сахновского. No 8495 - 8503).
   [ix] Судя по всему, материальное положение В. Г. Сахновского в эти годы было шатким, и режиссер был вынужден преподавать в гимназии Колдаковой, Народном университете им. Шанявского, Реальном училище Н. Г. Баженова.
   [x] "Голос Москвы" -- ежедневная политическая газета, центральный орган "Союза 17 октября". За ней закрепилась репутация "масонской". Выходила в Москве с 23 декабря 1906 по июнь 1915 г. Издатель и редактор -- А. И. Гучков.
   [xi] "Русское слово" -- ежедневная газета либерального направления. Выходила в Москве с 1895 по 1918 г. Издатели: А. А. Александров (1895 - 1897), И. Д. Сытин (1897 - 1905), далее -- товарищество "И. Д. Сытин и Ко". До 1897 г. газета влачила жалкое существование. И. Д. Сытин поставил газету на широкую ногу, превратил ее в крупное капиталистическое предприятие. Активное участие в ней принимали видные литераторы А. В. Амфитеатров и В. М. Дорошевич (с 1902 г. -- фактический редактор). Объявления, занимавшие 2 3 полосы в каждом номере, составляли основной источник дохода газеты (до 2 млн руб. в год). "Русское слово" называли "газетным левиафаном" и "фабрикой новостей". Тираж ее с 13 200 экз. в конце XIX в. вырос до 117 тыс. экз. в 1904 и 739 тыс. в 1916 г.
   В выпуске от 28 июня 1915 г. (No 148) было помещено объявление о том, что Сценическая студия Ф. Ф. Комиссаржевского проводит приемные экзамены с 28 августа по 15 сентября в помещении Театра им. В. Ф. Комиссаржевской (Настасьинский пер. д. 5).
   [xii] Варапаев Дмитрий Дмитриевич (1878 - 1942) -- живописец и график, сын и наследник Варапаева Дмитрия А. (? - 1890), соучредителя товарищества "И. Д. Сытин и Ко", которое с 1905 г. являлось издателем газеты "Русское слово".
   [xiii] Яблоновский (Потресов) Сергей Викторович (1870 - 1953) -- журналист, театральный критик. С 1901 по 1918 г. -- редактор газеты "Русское слово". После революции жил во Франции.
   [xiv] Вознесенский Александр Николаевич (1879 - 1937?) -- поэт, беллетрист, театральный деятель. Учился на юридическом факультете Московского университета (1897 - 1902). В 1904 г. сотрудничал в нелегальной эсеровской печати. В 1909 - 1913 гг. редактировал журнал "Вестник права и нотариата". В 1912 - 15 гг. -- редактор-издатель журнала "Маски", где печатал театроведческие статьи. После Февральской революции комиссар Временного правительства в московском градоначальстве. Событиям этого времени посвящены его мемуары "Москва в 1917 году" (М.; Л., 1928).
   [xv] Достоевский Федор Федорович (1871 - 1921) -- сын писателя. В справочнике "Вся Москва" за 1916 г. его адрес обозначен так: "Ходынское поле скачки Казн. Имп. Моск. Скакового об ва".
   [xvi] Постановка не была осуществлена.
   [xvii] Премьера "Выбора невесты" по Э. Т. А. Гофману состоялась 31 октября 1915 г. Режиссеры -- Ф. Ф. Комиссаржевский и В. Г. Сахновский. Декорации -- И. С. Федотов. Костюмы -- С. И. Казаков.
   [xviii] Ф. Ф. Комиссаржевский приступал к постановке оперы "Князь Игорь" А. П. Бородина в Оперном театре С. И. Зимина, премьера состоялась 1 сентября 1915 г.
   [xix] Премьерой пьесы Ф. К. Сологуба "Ночные пляски" Театр им. В. Ф. Комиссаржевской открыл сезон 1 октября 1915 г. Режиссеры -- Ф. Ф. Комиссаржевский и А. П. Зонов. Декорации -- Ю. П. Анненков. Костюмы -- С. И. Казаков. Музыка -- Е. О. Гунст.
   [xx] Аверченко Аркадий Тимофеевич (1881 - 1925) -- прозаик, драматург, театральный критик. Его комические и сатирические миниатюры пользовались популярностью в 1910 е гг.
   [xxi] Серова Галина Ивановна -- актриса Театра им. В. Ф. Комиссаржевской.
   [xxii] Леля -- Елена Аркадьевна Акопиан -- актриса Театра им. В. Ф. Комиссаржевской, жена Ф. Ф. Комиссаржевского, затем Н. Ф. Балиева.
   [xxiii] "Яр", ресторан, открыт в 1826 г. московским мещанином французского происхождения Транкилем Ярдом на углу Кузнецкого моста и Неглинной. Позднее перенесен в Петровский парк, место излюбленных загородных гуляний. Главной приманкой были цыганские хоры. В 1872 г. хозяином стал московский купец Ф. И. Аксенов. Программа составлялась по принципу спектакля. Среди пестрого состава участников были оперные певцы, шансонетки, куплетисты, танцовщики, акробаты, иллюзионисты, эксцентрики и др.
   [xxiv] "Эрмитаж" ("Новый Эрмитаж") -- увеселительный сад в Москве в Каретном ряду. Открыт в 1894 г. Я. В. Щукиным. В закрытом театре шли оперетты, на эстраде выступали рассказчики, фокусники, дрессировщики, акробаты, танцовщики. В первом же сезоне состоялись гастроли знаменитого итальянского трагика Э. Росси.
   [xxv] Выбор был остановлен на "Майской ночи, или Утопленице" по Гоголю, премьера которой состоялась 8 декабря 1915 г. Режиссеры -- Ф. Ф. Комиссаржевский и А. П. Зонов. Художник -- И. А. Малютин.
   [xxvi] Ф. Ф. Комиссаржевский имеет в виду драматическую сцену Н. В. Гоголя "Отрывок" (1842), которая вошла в репертуар под названием "Собачкин" по имени центрального персонажа.
   [xxvii] 4 и 5 я постановки сезона 1915/16 г. (Достоевский и "Фауст") осуществлены не были.
   [xxviii] Дранков Александр (Абрам) Осипович (1880 - 1949) -- фотограф, оператор, кинопредприниматель. Выпустил первый русский игровой фильм "Стенька Разин" (1908). Благодаря энергии и предприимчивости снял уникальные документальные фильмы (например, хронику с Л. Н. Толстым), привлек к работе в кино крупных деятелей театра, но и приобрел печальную известность своей беспардонностью, авантюризмом и моральной нечистоплотностью. Игровые фильмы, выпущенные Дранковым, почти всегда носили отпечаток бульварщины. В 1920 г. эмигрировал. Закончил дни фотографом в Сан-Франциско.
   Здесь речь идет о съемках детективной драмы "В красе ее был смерти яд" (другие названия: "Мандрагора, или Корень зла", "Женщина зла"), где Ф. Ф. Комиссаржевский выступал как сценарист и режиссер. Сообщено Р. Янгировым.
   [xxix] Брешко-Брешковская (Вериго) Екатерина Константиновна (1844 - 1934) -- одна из организаторов и лидер партии эсеров, "бабушка русской революции". В революционном движении с начала 1870 х гг. В 1874 - 1896 гг. -- в тюрьме, на каторге и в ссылке. С 1919 г. -- в эмиграции. Активно сотрудничала с Временным правительством, была неофициальным консультантом по кадрам у Керенского, призывала к активному продолжению войны с Германией.
   [xxx] Имеется в виду газета "Новая жизнь", которая выходила с 18 апреля 1917 по 16 июля 1918 г. Учреждена группой литераторов, объединившихся вокруг журнала "Летопись", издававшегося М. Горьким в 1915 - 1917 гг. Не являясь узкопартийной газетой, "Новая жизнь" выражала взгляды одного из левых течений социалистически настроенной интеллигенции. Выступала против империалистической войны, за скорейший мир без аннексий и контрибуций, отвергала возможность социалистической революции в России.
   [xxxi] Сезон 1917/18 г. Театр им. В. Ф. Комиссаржевской открыл 17 сентября спектаклем "Пан" Ш. Ван Лерберга. Режиссеры -- Ф. Ф. Комиссаржевский и В. Г. Сахновский. Художник -- И. А. Малютин. Музыка -- А. И. Канкарович.
   [xxxii] Игнатов Сергей Сергеевич (1887 - 1957) -- историк театра, критик. Окончил Московский университет (1913, романо-германское отделение историко-филологического факультета). Литературную деятельность начал в 1913 г. С 1921 по 1925 г. -- заведующий литературной частью Камерного театра. Преподавал в театрах (им. Вс. Мейерхольда и др.)
   [xxxiii] Свищев Павел Тихонович -- актер, помощник режиссера Театра им. В. Ф. Комиссаржевской. Последние сведения о нем -- руководитель школьного драматического кружка во второй половине 1930 х гг. Первый театральный учитель В. А. Этуша.
   [xxxiv] Шаломытова Антонина Михайловна (1884 - 1957) -- артистка балета, педагог. Будучи солисткой Большого театра, училась на драматических курсах Малого театра. Преподавала сценическое движение в Театре им. В. Ф. Комиссаржевской, Камерном театре, ГОСЕТе, Театре Революции, МХАТе. С 1933 г. преподавала в ЦЕТЕТИСе (ныне РАТИ/ГИТИС), с 1935 г. преподавала в Театральном училище им. Щепкина, в Школе-Студии МХАТ им. Немировича-Данченко (1943 - 1957).
   [xxxv] Певцов Илларион Николаевич (1879 - 1934) -- актер. В 1902 г. окончил актерские классы Музыкально-драматического училища Московского филармонического общества. С 1902 по 1905 г. играл в труппе "Товарищества новой драмы" под руководством Вс. Э. Мейерхольда (Херсон, Тифлис), в 1905 г. -- в Театре-студии на Поварской, затем в Костроме, Тифлисе и др. С 1913 по 1915 г. -- в труппе Н. Н. Синельникова в Харькове. С 1915 по 1920 г. -- в Московском драматическом театре.
   [xxxvi] Оса -- город в 146 км. от Перми.
   [xxxvii] Вызовы в Москву были связаны с реорганизацией Оперного театра Зимина в театр Совета рабочих депутатов (СРД). В письме Е. К. Малиновской от 4 июня 1917 г. Комиссаржевский писал: "Ваше письмо до меня еще не дошло, а телеграмму сегодня получил и порадовался, что дело подходит к концу. Как только смогу, сейчас же приеду на несколько дней в Москву. Совсем приехать, чтобы не уезжать, не смогу, ибо связан здесь контрактом до конца июля. Читал, кроме того, в газетах ("Раннее утро") всякие нелепости про наше будущее дело. Считал бы необходимым дать в газете сведения, проредактированные всеми Вами, ибо те сведения, которые появились, могут дать совершенно нежелательный результат и вызвать всякие инциденты и в настоящем, и будущем. Во 1 х, я читал, что будто бы артисты "отказались перед Зиминым служить у него". Из этого вытекает для моих товарищей то, что Зимин может требовать с них неустойку, или пытаться требовать. Во всяком случае, такая редакция может бросить на моих товарищей тень. Во 2 х, в другой газете я читаю: "г. Станиславский предложил СРД, чтобы молодые артисты театра Зимина работали под руководством режиссеров его Студии, а последними репетициями их будет руководить он лично". Что это значит? Стремление Художественного театра к художественно-театральной диктатуре в г. Москве на буржуазно-натуралистической платформе распространится и на театр СРД? Или мои товарищи не имеют собственной художественной платформы и желают сделаться оперным "филиальным отделением" Художественного театра? Может быть, и в театре СРД на программах будет стоять пресловутый штамп МХТ? Может быть, театр СРД должен будет принять "систему" игры Художественного театра? Может быть, театр СРД должен будет принять метод постановки Художественного театра? Если "последними репетициями будет руководить лично" К. С. Станиславский, то это будет так. Значит, театр СРД не явится, в художественном смысле, революционным театром, не будет искать новых путей и методов работы, а желает забраться в спокойную, штампованную, признанную и высочайше одобренную буржуазными зрителями старую [нрзб.] форму. Я не знаю, как думают мои товарищи об этом всем, но я думаю, что если прочитанная мною заметка правдива, то лучше назвать театр не театром СРД, не театром демократическим, а оперной студией при Художественном театре, и тогда вряд ли было бы удобно СРД стоять во главе такого буржуазного и косного (это мое личное мнение, за которое я один и отвечаю!) учреждения. Я отношусь с уважением и даже с любовью к К. С. Станиславскому, но совершенно не могу подписаться ни под его "системой", вредной для оперы, на мой взгляд, ни под тем, как ставятся пьесы в Художественном театре, ни под многими из пьес, которые там ставятся ("Осенние скрипки", "Будет радость" и т. д.). И поэтому не считаю возможным, чтобы "молодые артисты театра Зимина работали под руководством режиссеров его Студии", если мне придется также работать с этими артистами в театре СРД. -- Я считаю, что русский театр, в идейном его смысле, ушел далеко вперед Художественного театра..." (РГАЛИ. Ф. 1933. Оп. 2. Ед. хр. 41. Л. 1 - 3).
   [xxxviii] Катык (татар.) -- в Крыму, овечий айран; овечье молоко варят и пахтают масло, а пахтанье квасят в катык.
   [xxxix] Томилина Зинаида Клавдиевна (1893 - 1976) -- актриса театра им. В. Ф. Комиссаржевской. Жена В. Г. Сахновского с 1918 г.
   [xl] Комиссаржевская (Антонова) Анфиса Ивановна -- актриса Театра им. В. Ф. Комиссаржевской, первая жена Ф. Ф. Комиссаржевского.
   [xli] Дженеева Вера Викторовна (1890 - 1972) -- актриса. В Курске закончила Мариинскую гимназию с золотой медалью (1906). Училась на математическом отделении Московских высших женских курсов. Осенью 1909 г. поступила на Курсы драмы А. И. Адашева. На следующий год поступила в только открывшуюся студию Ф. Ф. Комиссаржевского и К. В. Бравича и некоторое время училась в двух учебных заведениях. По ее учебным ролям можно составить представление о репертуарных интересах Студии: Майя ("Когда мы, мертвые, пробуждаемся" Г. Ибсена), Саша ("Иванов" А. П. Чехова), Ирина ("Три сестры" А. П. Чехова), Вера ("Месяц в деревне" И. С. Тургенева), Марина Мнишек ("Борис Годунов" А. С. Пушкина), Клеопатра ("Цезарь и Клеопатра" Б. Шоу), Хильда ("Строитель Сольнес" Г. Ибсена), Оль-Оль ("Дни нашей жизни" Л. Н. Андреева), Бронка ("Снег" С. Пшибышевского). После окончания Студии (1912) была приглашена Ф. Ф. Комиссаржевским в театр Незлобина, где проработала два сезона (1912/13, 1913/14) и сыграла Скирину ("Принцесса Турандот" К. Гоцци), принимала участие в "Фаусте" Гете (служанка, ведьма). С 1914 по 1919 г. в Театре имени В. Ф. Комиссаржевской, где была активно занята в репертуаре, постепенно переходя на ведущие роли. Сыграла в фильме Я. А. Протазанова "Отец Сергий" (1918). С 1919 по 1921 г. в Показательном театре. В 1919 г. вышла замуж за революционера и государственного деятеля А. М. Карахана, впоследствии репрессированного. Рано покинула сцену в силу семейных обстоятельств. Сообщено И. Л. Карахан.
   [xlii] Предсказание Комиссаржевского сбылось. У Сахновского установились дружеские отношения с Дженеевой, которые сохранялись до самой смерти режиссера.
   [xliii] Т. е. А. О. Дранков.
   [xliv] Премьера "Безрассудство и Счастье" по Бальзаку (инсценировка В. Г. Сахновского) состоялась 25 февраля 1917 г. Режиссеры -- Ф. Ф. Комиссаржевский и В. Г. Сахновский. Художник -- И. С. Федотов.
   [xlv] Премьера "Лизистраты" Аристофана-Гофмансталя состоялась 18 декабря 1917 г. Режиссер и художник -- Ф. Ф. Комиссаржевский. Музыка -- А. Канкарович.
   [xlvi] Виноградов Сергей Леонидович -- актер, пианист, концертмейстер. В Театре им. В. Ф. Комиссаржевской с 1916 г., затем в Показательном театре.
   [xlvii] Чистякова Мария Михайловна -- актриса. Принимала участие в спектакле "Лизистрата" (Театр им. В. Ф. Комиссаржевской). Играла в провинции.
   [xlviii] Зон Борис Вольфович (1898 - 1966) -- актер, режиссер, педагог. Учился в студии при Театре им. В. Ф. Комиссаржевской, с 1917 г. актер этого театра. Впоследствии -- крупный деятель детского театра.
   [xlix] Премьера "Лулу" Ф. Ведекинда состоялась 10 сентября 1918 г. Режиссер -- В. Г. Сахновский. Художник -- Ю. П. Анненков. Музыка -- В. Г. Эренберг.
   [l] Автограф // Музей МХАТ. Фонд В. Г. Сахновского. No 8641.
   Из текста резолюции общего собрания художественного коллектива Театра имени В. Ф. Комиссаржевской, состоявшегося 6 марта 1919 г., становится ясным, каким образом письмо Ф. Ф. Комиссаржевского О. Д. Каменевой оказалось в личном архиве Сахновского: было передано Театральным отделом "для сведения".
   [li] Каменева (наст. фам. Розенфельд, урожд. Бронштейн) Ольга Давидовна (1883 - 1941) -- заведующая ТЕО Наркомпроса с момента организации по июль 1919 г., позже заведовала художественно-просветительским подотделом Московского отдела народного образования (МОНО), сестра Л. Д. Троцкого и жена Л. Б. Каменева.
   [lii] После ухода Ф. Ф. Комиссаржевского состоялась премьера "Лулу" Ф. Ведекинда (10 сентября 1918 г.) в постановке В. Г. Сахновского и оформлении Ю. П. Анненкова. В переписке с Сахновским Комиссаржевский, признавая важность постановки пьесы Ведекинда, высказывал лишь сомнения по поводу ее возможности с нынешним составом труппы. Также был показан на сцене Введенского народного дома "Стенька Разин" В. В. Каменского в постановке В. Г. Сахновского и А. П. Зонова с участием группы актеров Театра им. В. Ф. Комиссаржевской, а также артистов Художественного и Камерного театров (А. Г. Коонен, Н. А. Знаменский и др.) -- 6 и 7 ноября 1918 г.
   [liii] Маш. подписанный текст. -- ГАРФ. Ф. 2306. Оп. 24. Д. 39. Л. 27 - 28.
   [liv] Маш. подписанный текст. -- ГАРФ. Ф. 2306. Оп. 24. Д. 39. Л. 29 - 31.
   [lv] Маш. копия. -- ГАРФ. Ф. 2306. Оп. 24. Д. 39. Л. 32.
   [lvi] Заверенная маш. копия. Июнь 1919 г. Москва. -- РГАЛИ. Ф. 1933. Оп. 2. Ед. хр. 128. Л. 1 - 3. Опубликовано: Корнакова М. "... Заставляют бежать из Москвы" // Экран и сцена. 1992. No 23. 4 - 11 июня. С. 8 - 9.
   Убийственная оценка вмешательства новой власти в театральное дело, которая содержится в этом письме, еще не значит, что Ф. Ф. Комиссаржевский был против вмешательства власти как такового. Еще недавно, сразу после Февральской революции, он корил правительство за пассивность и требовал радикальных действий: "Долой и старое театральное правительство. Я не понимаю, как это возможно, что во главе бывших казенных театров сейчас опять поставлены те же лица, которые довели эти театры до состояния чиновничьей конторы и полного морального упадка, лица представляющие собой типичных прислужников и охранителей старого всероссийского режима" (Комиссаржевский Ф. А воз и ныне там... (Письмо в редакцию) // Театр и искусство. 1917. No 12. 19 марта. С. 214).
   [lvii] Имеется в виду Февральская революция 1917 г.
   [lviii] Оперный театр Зимина в 1917 г. стал государственным и был преобразован в Советскую оперу, который несколько раз менял название: Театр оперы Московского совета рабочих депутатов (МСРД), Театр Совета, Театр советской оперы, Малая государственная опера, Музыкальная драма и др. Ф. Ф. Комиссаржевский возглавлял труппу в пору Советской оперы, которая открылась 3 сентября 1917 г. спектаклем "Золотой петушок" Н. А. Римского-Корсакова. Режиссер -- Ф. Ф. Комиссаржевский. Художник -- И. А. Малютин.
   [lix] Театр Незлобина находился в здании на Театральной площади, где в 1920 - 1930 е гг. работал МХАТ Второй, а ныне работает Российский академический молодежный театр.
   [lx] Незлобии Константин Николаевич (1857 - 1930) -- антрепренер, режиссер, актер. Держал антрепризы в Харькове, Риге, Вильно, Новочеркасске, в 1909 - 1917 гг. в Москве. После революции работал в русских труппах Прибалтики.
   [lxi] Театр Незлобина до революции один из крупнейших частных театров Москвы, в 1917 г. был преобразован в товарищество актеров, которое просуществовало до 1922 г.
   [lxii] В. Ф. Комиссаржевская выступала в труппе Незлобина с 1894 по 1896 г. (Вильно).
   [lxiii] Премьера первой части трагедии И. В. Гете "Фауст" в переводе Ф. Ф. Комиссаржевского и В. Т. Зенкевича в Театре Незлобина состоялась 5 сентября 1912 г. Режиссер -- Ф. Ф. Комиссаржевский.
   [lxiv] Премьера пьесы Ж. Б. Мольера "Мещанин во дворянстве" в Театре Незлобина состоялась 1 сентября 1911 г. Режиссер -- Ф. Ф. Комиссаржевский. Художник -- Н. Н. Сапунов.
   [lxv] Премьера "Принцессы Турандот" К. Гоцци в пер. с итальянского А. С. Вознесенского (Бродского), Пролог в пер. В. Т. Зенкевича в Театре Незлобина состоялась 23 октября 1912 г. Режиссер -- Ф. Ф. Комиссаржевский. Художник -- Н. Н. Сапунов.
   [lxvi] О своей работе с К. Н. Незлобиным Ф. Ф. Комиссаржевский так отзывался в письме к Ю. Д. Беляеву от 7 октября 1911 г.: "Из за каждой репетиции приходится вести с "самим" бесконечные разговоры, спорить, настаивать. Одним словом, здорово надоел мне сей мужчина со своим самодурством и жадностью к благам, приносимым кассой. Любовь его к искусству только притворство: и невинность хочется соблюсти, и капитал приобрести" (РИИ. Кабинет рукописных материалов. Ф. 1. Оп. 1. Ед. хр. 95. Л. 52. Цит. по: Корнакова М. "... Заставляют бежать из Москвы" // Экран и сцена. 1992. No 23. 4 - 11 июня. С. 8).
   [lxvii] Театр Солодовникова -- В 1896 г. предприниматель Г. Г. Солодовников по адресу Большая Дмитровка, дом 6 построил по проекту архитектора К. В. Тверского театральное здание, в котором по 1903 год выступала Частная опера С. И. Мамонтова. В 1903 - 1907 гг. его арендовало Товарищество русской частной оперы под руководством М. Н. Кожевникова. Потом здесь обосновался Оперный театр Зимина (1908 - 1917), который в различных модификациях (Малая государственная опера, Театр МРД, Сводная опера Зимина) продолжал выступать вплоть до 1924 г. Затем помещение было передано Большому театру под филиал. С 1961 г. в этом здании находится Театр оперетты.
   [lxviii] Весной 1919 г. в Зеркальном театре "Эрмитаж" ТЕО Наркомпроса открыл Дворец Октябрьской революции как показательное театральное учреждение. Предполагалось, что художественное руководство будет принадлежать Вс. Э. Мейерхольду и В. Г. Сахновскому. Дворец открылся 25 мая 1919 г. возобновлением спектакля "Стенька Разин" В. В. Каменского, поставленного В. Г. Сахновским и А. П. Зоновым к первой годовщине революции на сцене Введенского народного дома (6 и 7 ноября 1918 г.). "Карманьола" Г. Чулкова (по драме Поля Эрвье) в постановке А. П. Зонова и О. П. Жданова, в оформлении В. П. Комарденкова была показана 3 июля 1919 года. И тот, и другой спектакль потерпели фиаско. Труппа была распущена. "Дворец Октябрьской революции" был переименован в "Сад трех театров", а затем в Показательный театр. Также газеты сообщали, что Мейерхольд и Сахновский спешно готовят постановку "Короля Лира", которая так и не была осуществлена. Вероятно, особое ожесточение в оценки Комиссаржевского вносил сам факт сотрудничества Сахновского с Мейерхольдом, отношение к которому сформировалось еще во времена театра В. Ф. Комиссаржевской.
   [lxix] Малиновская Елена Константиновна (1875 - 1942) -- общественный и театральный деятель. После Февральской революции организовала и возглавила художественно-просветительный отдел Моссовета. После Октябрьской революции -- комиссар московских театров, с 1918 г. -- управляющая московскими государственными академическими театрами. В 1919 - 1920 гг. -- член дирекции, в 1920 - 1924, 1930 - 1935 гг. -- директор Большого театра.
   [lxx] 1 сентября 1918 г. Художественно-просветительный союз рабочих организаций (ХПСРО) открыл прием в студию на драматический, оперный и балетный отделы. Руководство студией было поручено Ф. Ф. Комиссаржевскому. 28 ноября 1918 года Театр-студия ХСПРО дал первый спектакль в помещение Театра бывш. Зон (Садово-Триумфальная) оперой В. А. Моцарта "Похищение из гарема" ("Бельмонт и Констанца, или Похищение из сераля"). Комиссаржевский стремился к созданию "синтетического театра", объединяющего оперу, драму и балет. Затем последовали "Моцарт и Сальери" А. С. Пушкина, "Буря" В. Шекспира, "Брак по принуждению" Ж. Б. Мольера, "Паяцы" Р. Леонкавалло, "Виндзорские проказницы" О. Николаи, "Сказки Гофмана" Ж. Оффенбаха, "Любовь в полях" Х. В. Глюка. Просуществовал до мая 1919 г.
   [lxxi] В другой копии письма Ф. Ф. Комиссаржевского содержится рукописная приписка, сделанная рукой Е. К. Малиновской: "Справка: В театральном отделе Наркомпроса сидела О. Д. Каменева, снятая вскоре по постановлению специальной комиссии, обследовавшей ее работу. Но по настоянию той же комиссии была снята и Е. К. Малиновская с должности заведующей отделом Московских государственных театров. Через 2 месяца она была восстановлена". -- РГАЛИ. Ф. 1933. Оп. 2. Ед. хр. 303.
   [lxxii] В реорганизации Большого театра основные надежды Е. К. Малиновская связывала с Ф. Ф. Комиссаржевским, который в начале апреля 1919 г. вошел в состав дирекции Большого театра наряду Э. А. Купером, Вл. И. Немировичем-Данченко, Ф. И. Шаляпиным, Л. В. Собиновым. П. А. Марков свидетельствовал: "Малиновская мечтала о его [Большого театра] художественной реорганизации, которую неизменно связывала с именем Комиссаржевского, основываясь на его реформаторской деятельности в Опере Зимина. Его воспитанниками из театра ХСПРО она пополнила труппу. Месяц за месяцем, год за годом ждала она его возвращения. Его невозвращенство, несмотря на его постоянные обещания (которыми она делилась с неожиданной для такой хозяйственной женщины какой-то особой надеждой), больно ее ранило" (Марков П. А. Книга воспоминаний. М., 1983. С. 141).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru