Конрад Джозеф
Сердце тьмы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ДЖОЗЕФ КОНРАД

СЕРДЦЕ ТЬМЫ

РОМАН

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО
Евгения Ланна

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА * 1926 * ЛЕНИHГРАД

   

I

   Яхта "Нелли" повернулась вокруг якоря -- паруса ее были недвижны -- и застыла. Был прилив, ветер почти стих, a так как нам предстояло спуститься по реке, то ничего другого не оставалось, как оросить якорь и ждать отлива.
   Перед нами раскрывалось устье Темзы, словно вход в длинный пролив. В этом месте море и небо сливались, и на ослепительной глади поднимающиеся с приливом вверх по реке баржи казались неподвижными, рассыпав грозди обожженных солнцем красноватых парусов, туго натянутых и блестевших своими полированными шпринтовами. Туман навис над низкими берегами, которые словно истаивали, сбегая к морю. Над Грэвсэндом легла тень, а дальше, в глубь страны, тени сгущались в унылый сумрак, застывший над самым большим прославленным городом на земле.
   Капитаном и владельцем яхты был директор акционерной компании. Мы четверо дружелюбно на него поглядывали, когда он, повернувшись к нам спиной, стоял на носу и смотрел в сторону моря. На всей реке никто так не походил на типичного моряка, как он. Он был похож на лоцмана, который для моряков олицетворяет собою все, что достойно доверия. Трудно было поверить, что его профессия влекла его не вперед, к этому ослепительному устью, но назад -- туда, где сгустился мрак.
   Все мы были связаны узами, какие налагает море. Поддерживая нашу дружбу в течение долгих периодов разлуки, эти узы помогали нам относиться терпимо к рассказам и даже убеждениям каждого из нас. Адвокат -- превосходный старик -- пользовался, вследствие преклонного своего возраста и многочисленных добродетелей, единственной подушкой, имевшейся на палубе, и лежал на единственном нашем пледе. Бухгалтер уже извлек коробку с домино и развлекался, возводя строения из костяных плиток. Марлоу сидел, скрестив моги и прислонившись спиной к бизань-мачте. У него были впалые щеки, желтый цвет лица, прямой торс и аскетический вид; сидя с опущенными руками и вывернутыми наружу ладонями, он походил на идола. Директор, убедившись, что якорь заорал, вернулся на корму и присоединился к нам. Лениво обменялись мы несколькими словами. Затем молчание спустилось на борт яхты. Почему-то мы не стали играть в домино. Мы были задумчивы и пребывали в благодушно-созерцательном настроении. День, ослепительно ясный, догорал. Мирно сверкала вода; небо, не запятнанное ни одним облачком, было залито благостным и чистым светом; даже туман над болотами Эссекса был похож на сияющую и тонкую ткань, которая, спускаясь с лесистых холмов, прозрачными складками драпировала низменные берега. Но на западе, вверх по течению реки, мрак сгущался с каждой минутой, как бы раздраженный приближением солнца.
   И наконец, незаметно свершая свой путь, солнце коснулось горизонта и из пылающего, белого превратилось в тусклый красный шар, лишенный лучей и тепла. Казалось, этот шар должен был вот-вот угаснуть, пораженный на-смерть прикосновением этого мрака, нависшего над толпами люден.
   Сразу изменился вид реки, блеск начал угасать, а тишина стала еще глубже. Старая широкая река, не тронутая рябью, покоилась на склоне дня после многих веков верной службы людям, населявшим ее берега; она раскинулась невозмутимая и величественная, словно водный путь, ведущий к самым отдаленным уголкам земли. Мы смотрели на могучий поток и видели его не в ярком сиянии короткого дня, который загорается и угасает навеки, но в торжественном свете неумирающих воспоминаний. И действительно, человеку, который с благоговением и любовью отдал себя морю, нетрудно воскресить в низовьях Темзы великий дух прошлого. Поток, вечно несущий свою службу, хранит воспоминания о людях и судах, которые поднимались вверх по течению, возвращаясь домой на отдых, или спускались к морю, навстречу битвам. Река служила всем людям, которыми гордится нация,-- знала всех, начиная от сэра Фрэнсиса Дрэка и кончая сэром Джоном Франклином; то были рыцари, титулованные и нетитулованные -- великие рыцари-бродяги морей. По ней ходили все суда, чьи имена, словно драгоценные камни, сверкают в ночи веков,-- все суда, начиная с "Золотой Лани" с круглыми боками, которая набита была сокровищами и после визита королевы выпала из славной легенды, и кончая "Эребом" и "Ужасом", стремившимися к иным завоеваниям и так и не пришедшими назад. Река знала суда и людей; они выходили из Дейтфорда, из Гринвича, из Зрита,-- искатели приключений и колонисты, капитаны, адмиралы, неведомые контрабандисты Восточных морей и эмиссары, "генералы" Восточного Индийского флота. Те, что искали золота, и те, что стремились к славе,-- все они спускались по этой реке, держа меч и часто -- факел, посланцы власти внутри страны, носители искры священного огня.
   Солнце зашло, сумерки спустились на реку, и вдоль берега начали загораться огни. На тенистой отмели ярко светил маяк Чэпмэн, поднимающийся словно на трех лапах. Огни судов скользили по реке -- великое перемещение огней, которые приближались и удалялись. А дальше, на западе, чудовищный город все еще был отмечен зловещей тенью на небе -- днем отмечало его сумрачное облако, а ночью -- багровый отблеск под сверкающими звездами.
   -- И здесь тоже был один из мрачных уголков земли,-- сказал вдруг Марлоу.
   Из нас он был единственным, который все еще плавал по морям. Худшее, что можно было о нем сказать, это то, что он не являлся типичным представителем своей профессии. Он был моряком, но вместе с тем и бродягой, тогда как большинство моряков ведет, если можно так выразиться, оседлый образ жизни. По натуре своей они -- домоседы, и их дом -- судно -- всегда с ними, а также и родина их -- море. Все суда похожи одно на другое, а море всегда одно и то же. На фоне обстановки, которая, в сущности, никогда не меняется, чужие берега, чужие лица, изменчивый лик жизни скользят мимо, завуалированные не ощущением тайны, но слегка презрительным неведением, ибо таинственным для моряка является только море -- его владыка,-- море, неисповедимое, как сама судьба. После рабочего дня случайная прогулка или пирушка на берегу открывает моряку тайну целого континента, и обычно моряк приходит к тому заключению, что эту тайну не стоило открывать. Рассказы моряков отличаются простотой, и смысл их как бы заключен в скорлупу расколотого ореха. Но Марлоу не был типичным представителем моряков (если исключить его любовь рассказывать истории), и для него смысл эпизода заключался не внутри, как ядрышко ореха, по в тех условиях, какие вскрылись благодаря этому эпизоду: так, благодаря призрачному лунному свету вскрываются иногда туманные кольца.
   Замечание его никому не показалось странным. Это так похоже было на Марлоу. Его выслушали в молчании. Никто не потрудился хотя бы проворчать что-нибудь в ответ. Наконец, он заговорил очень медленно:
   -- Я думал о тех далеких временах, когда впервые появились здесь римляне, тысяча девятьсот лет назад... вчера... Но вчера здесь был мрак. Представьте себе настроение командира красивой... как они называются?.. ах, да!.. триремы в Средиземном море, который внезапно получил приказание плыть на север. Он едет сушей, спешно пересекает земли галлов и принимает командование одним из тех судов, которые, если верить книгам, строились сотней легионеров в течение одного--двух месяцев... Какими ловкими парнями были, должно быть, эти люди!.. Представьте себе, что этот командир явился сюда, на край света... Море свинцовое, небо цвета дыма, судно неповоротливое, как аккордеон... Он поднимается вверх по реке, везет приказы или товары или... что хотите. Песчаные отмели, болота, леса, дикари... очень мало еды, пригодной для цивилизованного человека, и нет ничего, кроме воды Темзы, чтобы утолить жажду. Здесь нет фалернского вина, нельзя сойти на берег. Кое-где виднеется военный лагерь, затерявшийся в глуши, как иголка в стоге сена. Холод, туман, бури, болезни, изгнание и смерть -- смерть, притаившаяся в воздухе, в воде, в кустах. Должно быть, здесь люди умирали, как мухи. И все-таки он это вынес. Вынес молодцом, не тратя времени на размышления, и только впоследствии хвастался, быть может, вспоминая все, что пришлось ему перенести. Да, то были люди достаточно мужественные, чтобы заглянуть в лицо мраку. Пожалуй, его поддерживала надежда выдвинуться, попасть во флот в Равенне, если найдутся в Риме добрые друзья и если пощадит его ужасный климат. Представьте себе еще молодого римлянина из хорошей семьи, облеченного в тогу. Он, знаете ли, слишком увлекался игрой в кости и, чтобы поправить свои дела, прибыл сюда в свите префекта, сборщика податей или купца. Он высадился среди болот, шел через леса и на какой-нибудь стоянке в глубине страны почувствовал, как глушь смыкается вокруг него, ощутил биение таинственной жизни в лесу, в джунглях, в сердцах дикарей. В эти тайны не могло быть посвящения. Он обречен жить в окружении, недоступном пониманию, что само по себе отвратительно. И есть в этом какое-то очарование, которое дает о себе знать. Чарующая сила в отвратительном. Представьте себе его нарастающее сожаление, желание бежать, беспомощное омерзение, удивление и ненависть...
   Марлоу умолк.
   -- Заметьте...-- заговорил он снова, поднимая руку; в этой позе, со скрещенными ногами, он был похож на проповедующего Будду, одетого в европейский костюм и лишенного цветка лотоса.-- Заметьте: никому из нас эти чувства не доступны. Нас спасает сознание целесообразности, верное служение целесообразности. Но этим парням не на что было опереться. Колонизаторами они не были. Боюсь, что административные их меры были направлены лишь на то, чтобы посильнее прижать. Они были завоевателями, а для этого нужна лишь физическая сила,-- хвастаться ею не приходится, ибо она является случайностью, возникшей как результат слабости других людей. Они захватывали все, что могли захватить, и делали это исключительно ради наживы. То был грабеж, насилие и избиение, задуманное в широком масштабе, и люди шли на это вслепую, как и подобает тем, что хотят померяться силами с мраком. Завоевание земли,-- большей частью оно сводится к тому, чтобы отнять землю у людей, которые имеют другой цвет лица или носы более плоские, чем у нас,-- цель не очень-то хорошая, если поближе к ней присмотреться.
   Марлоу прервал свою речь. Огни скользили по реке -- маленькие огоньки, зеленые, красные, белые; они преследовали друг друга, догоняли, сливались, а затем снова раз'единялись медленно или торопливо. В сгущающемся мраке движение не прекращалось на бессонной реке. Мы смотрели и терпеливо ждали -- больше нечего было делать, пока не окончится прилив; но после долгого молчания, когда он нерешительно сказал: "Думаю, вы, друзья, помните, что однажды я сделался на время моряком пресных вод",-- мы поняли, что до начала отлива нам предстоит прослушать одну из неубедительных историй Марлоу.
   
   Я не хочу надоедать вам подробностями, касающимися того, что со мной лично случилось,-- начал он, проявляя в этом замечании слабость многих рассказчиков, которые частенько не знают, чего хочет от них аудитория.-- Но, чтобы понять, какое впечатление это на меня произвело, вы должны знать, как я туда попал, что я там видел, как поднялся по реке к тому месту, где впервые встретил бедного парня. То был конечный пункт, куда можно было проехать на пароходе, и там была кульминационная точка моих испытаний; когда я ее достиг -- свет озарил все вокруг меня, происшествие было довольно мрачное... и печальное... ничем особенно не замечательное... и туманное. Но каким-то образом оно прошило луч света.
   Если вы помните, я тогда только что вернулся в Лондон после долгого плавания в Индийском и Тихом океанах и в Китайском море. Восток я принял в хорошей дозе -- провел там около шести лет. Вернувшись, я бродил без дела, мешая вам, друзья мои, работать и врываясь в ваши дома так, словно небо поручило мне призвать вас к цивилизации. Сначала мне это очень нравилось, но спустя некоторое время я устал отдыхать. Тогда я начал присматривать судно -- труднейшая, скажу я вам, работа. Но ни одно судно даже смотреть на меня не хотело. И эта игра мне тоже надоела.
   Когда я был мальчишкой, я страстно любил географические карты. Часами я мог смотреть на Южную Америку, Африку или Австралию, мечтая о славе исследователя. В то время немало было неисследованных мест на земле, и когда какой-нибудь уголок на карте казался мне особенно привлекательным (впрочем, привлекательными были все глухие уголки), я указывал на него пальцем и говорил: "Вырасту и поеду туда". Помню, одним из таких мест был Северный полюс. Впрочем, я там не бывал и теперь не собираюсь туда ехать. Очарование исчезло. Такие уголки были разбросаны у экватора и во всех широтах обоих полушарий. Кое-где я побывал и... но не будем об этом говорить. Остался еще один уголок -- самый большой и самый, если можно так выразиться, неисследованный,-- куда я стремился.
   Правда, теперь его уже нельзя было назвать неисследованным: за время моего отрочества его испещрили названия рек и озер. Он перестал быть неведомым пространством, окутанным тайной,-- белым пятном, заставлявшим мальчика мечтать о славе. Он сделался убежищем тьмы. Но была там одна река, большая река, которую вы можете найти на карте,-- она похожа на огромную змею; голова ее опущена в море, тело вытянуто, а хвост теряется где-то в глубине страны. Стоя перед витриной, я смотрел на карту, и река очаровывала меня, как змея зачаровывает птицу -- маленькую глупенькую птичку. Потом я вспомнил о существовании какого-то крупного коммерческого предприятия,-- фирмы, ведущей торговлю на этой реке. "Чорт возьми!-- подумал я,-- они не могли бы торговать, если б не было у них каких-нибудь судов, пароходов, которые ходят по этой реке! Почему бы мне не добиться командования одним из пapoxoдoв?" Я шел по Флит-стрит и не мог отделаться от этой мысли. Змея меня загипнотизировала.
   Да будет вам известно, что эта фирма находилась на континенте, но у меня есть множество родственников, проживающих на континенте, ибо жизнь там по их словам, дешева и менее отвратительна, чем принято думать.
   Со стыдом признаюсь, что я начал им надоедать. Уже в этом была для меня новизна. Как вам известно, таким путем я не привык действовать. Я шел всегда своей дорогой, шел самостоятельно туда, куда хотел итти. Раньше я не подозревал, на что я способен, но, видите ли, теперь я чувствовал, что должен туда попасть во что бы то ни стало. Итак, я им надоедал. Мужчины говорили: "Дорогой мой!" -- и ничего не делали. Тогда -- поверите ли?-- я обратился к женщинам. Я, Чарли Марлоу, заставил женщин добывать для меня место. О, небо! Но я был одержим навязчивой идеей. У меня была тетка, славная энтузиастка. Она мне написала: "Это будет очаровательно. Я готова для тебя сделать все, что угодно. Блестящая идея. Я знакома с женой одного видного администратора, человека, пользующегося большим влиянием"... и т. д. и т. д. Она готова была перевернуть небо и землю, чтобы раздобыть для меня место шкипера на речном пароходе, раз таково было мое желание.
   Конечно, место я получил -- и очень скоро. Оказывается, фирму известили о том, что один из капитанов убит в стычке с туземцами. Таким образом мне представился удобный случай, и тем сильнее захотелось мне туда поехать. Лишь много месяцев спустя, когда я сделал попытку раз'искать останки убитого, мне сообщили, что ссора возникла из-за куриц. Да, из-за двух черных куриц! Датчанин Фрэслевен -- так звали капитана -- вообразил, что его обсчитали, и, сойдя на берег, начал дубасить палкой старшину деревушки. О, это меня нисколько не удивило, хотя, по слухам, Фрэслевен был самым кротким и смирным созданием. Несомненно, так оно и было; но он, знаете ли, уже провел два года в служении благородной идее и, должно быть, чувствовал потребность так или иначе подчеркнуть свое достоинство. Поэтому он безжалостно колотил старого негра на глазах устрашенной толпы туземцев, пока какой-то парень,-- кажется, сын старшины,-- доведенный до отчаяния воем старика, не попытался метнуть копье в белого человека. Конечно, копье вонзилось между лопатками. Тогда все население в ожидании всевозможных несчастий устремилось в лес, а на пароходе Фрэслевена началась паника, и пароход отчалил; насколько мне известно, командование взял на себя механик. Впоследствии никто, видимо, не позаботился об останках Фрэслевена, пока не явился я и не занял его места. Я не мог предать дело забвению, но когда мне представился случай повстречаться с моим предшественником, трава, проросшая между ребрами, была достаточно высока, чтобы скрыть скелет. Все кости остались на своем месте. После его падения никто не прикасался к сверх'естественному существу. И деревня была покинута; черные подгнившие хижины покосились, заборы были разрушены. Поистине, бедствие постигло деревню. Население исчезло. Охваченные ужасом мужчины, женщины и дети скрылись в джунглях И после этого не вернулись. Мне неизвестно, какая судьба постигла кур.- Однако я склонен думать, что они достались служителям прогресса. Как бы то ни было, но благодаря этому славному делу я получил место раньше, чем начал по-настоящему надеяться на получение.
   Я метался, как сумасшедший, чтобы поспеть во-время; не прошло и сорока восьми часов, как я уже переплывал канал, чтобы явиться к моим патронам и подписать договор. Через несколько часов я прибыл в город, который всегда напоминает мне гроб повапленный. Несомненно, это предвзятая мысль. Я без труда разыскал контору фирмы. То было крупнейшее предприятие в городе, и все, кого бы я ни встречал, одинаково отзывались о нем. Фирма собиралась эксплоатировать страну, лежащую за морем, и извлекать из нее сумасшедшие деньги.
   Узкая и безлюдная улица, густая тень, высокие дома, бесчисленные окна, украшенные жалюзи, мертвое молчание, трава, проросшая между камнями, справа и слева величественные ворота, огромные массивные двери, оставленные полуоткрытыми. Я пролез в одну из этих щелей, поднялся по лестнице, чисто выметенной, не застланной ковром и наводящей на мысль о бесплодной пустыне, и открыл дверь. Две женщины -- одна толстая, другая худая -- сидели на стульях с соломенными сидениями и что-то вязали из черной шерсти. Худая женщина встала и, не переставая вязать, двинулась с опущенными глазами прямо на меня; я уже хотел посторониться, уступая ей дорогу, словно она была сомнамбулой, но как раз в этот момент она остановилась и подняла глаза. Платье на ней было гладкое, как чехол зонтика; не говоря ни слова, она повернулась и повела меня в приемную. Я назвал свое имя и осмотрелся по сторонам. Посередине стоял стол из елового дерева, вдоль стен выстроились простые стулья, а в конце комнаты висела большая карта, расцвеченная всеми цветами радуги. Немало места было уделено красной краске,-- на нее по всякое время приятно смотреть, ибо знаешь, что в отведенных ей местах люди делают настоящее дело,-- много было голубых пятен, кое-где виднелись зеленые и оранжевые, а пурпурная полоса на восточном берегу указывала, что здесь веселые пионеры прогресса весело распивают мартовское пиво. Но не в эти края собирался я ехать -- мне предназначено было желтое пространство. В самом центре. И река была здесь -- чарующая, смертоносная, как змея. Брр!..
   Открылась дверь, показалась седовласая голова секретаря. Он посмотрел на меня сочувственно и костлявым указательным пальцем поманил в святилище. Там было мало света; посредине стоял тяжелый письменный стол. За этим монументом сидел кто-то бледный и толстый, одетый в сюртук. Великий человек собственной своей персоной! Поскольку я мог судить, ростом он был пять футов шесть дюймов, а в кулаке своем держал несколько миллионов. Кажется, мы обменялись рукопожатием, он что-то пробормотал и остался доволен моим французским языком. Bon voyage.
   Секунд через сорок пять я снова очутился в приемной в обществе сочувствовавшего секретаря, который с унылым видом дал мне подписать какую-то бумагу. Кажется, я, помимо прочих обязательств, дал обещание не разоблачать коммерческих тайн. Ну, что ж, я и не собираюсь это делать...
   Я начал чувствовать себя неловко. Как вы знаете, я не привык к таким церемониям, а в воздухе было что-то зловещее. Казалось, меня приобщали к какому-то тайному и не вполне безупречному заговору, и я был рад выбраться отсюда. В следующей комнате две женщины лихорадочно что-то вязали из черной шерсти. Приходили люди, и младшая из них то-и-дело сновала взад и вперед, показывая им дорогу. Старуха же сидела на своем стуле. Ее ноги в матерчатых туфлях упирались в ножную грелку, а на коленях у нее лежала кошка. На голову она надела что-то накрахмаленное, белое, на щеке виднелась бородавка, а очки в серебряной оправе соскользнули на кончик носа. Она посмотрела на меня поверх очков. Этот беглый равнодушный взгляд смутил меня. Вошли двое молодых людей с глуповатыми веселыми физиономиями, и она окинула их тем же бесстрастным и мудрым взглядом. Казалось, ей все было известно и о них и обо мне. Я смутился. В ней было что-то жуткое, роковое. Впоследствии я часто вспоминал этих двух женщин, которые охраняют врата тьмы и словно вяжут теплый саван из черной шерсти; одна все время провожает людей в неведомое, другая равнодушными старческими глазами всматривается в беззаботные, веселые лица. Ave, старая вязальщица черной шерсти! Morituri te salutant. Немногие из тех, на кого она смотрела, увидели ее еще раз...
   Оставалось еще сделать визит доктору. "Простая формальность",-- успокоил меня секретарь, казалось, деливший со мной мои несчастья. Вскоре какой-то молодой человек, в шляпе, надвинутой на левую бровь,-- клерк, решил я, ибо должны были здесь быть клерки, хотя дом и казался безмолвным, как город мертвых,-- спустился с верхнего этажа и повел меня дальше. Одет он был неопрятно и небрежно, рукава куртки были запятнаны чернилами, широкий пышный галстук красовался под подбородком, который формой своей походил на кончик старого сапога. Для визита к доктору было еще слишком рано, и потому я предложил ему пойти чего-нибудь выпить. Он сразу развеселился. Когда мы уселись перед стаканами вермута, он начал восхвалять дела фирмы, а я выразил свое удивление по поводу того, что он не собирается туда проехаться. Тотчас же он стал сдержанным и холодным.
   -- Я не так глуп, как это кажется, сказал Платон своим ученикам,-- произнес он сентенциозно, допил с решительным видом свой вермут, и мы встали.
   Старик-доктор пощупал мой пульс, думая, видимо, о чем-то другом.
   -- Так-так... прекрасно,-- пробормотал он, а затем, вдруг оживившись, попросил разрешения измерить мой череп. Несколько удивленный, я дал свое согласие; тогда он извлек какой-то инструмент, напоминавший калиберный циркуль, и снял мерку спереди, сзади и со всех сторон, заботливо отмечая результаты измерений. Доктор был небритым маленьким человечком в поношенном сюртуке, похожем на лапсердак; на ногах у него были туфли, и он произвел на меня впечатление безобидного идиота.
   -- В интересах науки я всегда прошу разрешения измерить черепа тех, кто туда отправляется,-- сказал он.
   -- И вы делаете то же, когда они возвращаются?-- спросил я.
   -- О, мне больше не приходится с ними встречаться,-- заметил он.-- А кроме того, перемены происходят внутри.
   Он улыбнулся с таким видом, словно мило пошутил.
   -- Итак, вы туда едете. Замечательно. И чрезвычайно интересно.
   Он бросил на меня испытующий взгляд и сделал еще какую-то отметку.
   -- Бывали ли случаи помешательства в вашей семье?-- осведомился он как ни в чем не бывало,
   Я рассердился.
   -- Этот вопрос вы тоже задаете в интересах науки?
   -- С научной точки зрения,-- сказал он, не обращая внимания на мое раздражение,-- любопытно было бы наблюдать там, на месте, перемену, происходящую в индивидууме, но...
   -- Вы психиатр?-- перебил я.
   -- Каждый врач должен быть им -- до известной степени,-- невозмутимо ответил этот оригинал.-- У меня имеется одна теория, которую вы, господа, отправляющиеся в эти страны, должны мне помочь доказать. Моя страна пожнет плоды, владея такой прекрасной колонией, и я хочу внести свою долю. Богатство я предоставляю другим. Простите мне эти вопросы, но вы -- первый англичанин, какого мне пришлось наблюдать...
   Я поспешил его заверить, что отнюдь не являюсь типичным англичанином.
   -- А то бы я не стал с вами так разговаривать,-- добавил я.
   -- То, что вы говорите, довольно глубокомысленно и, по всей вероятности, неверно,-- сказал он со смехом.-- Раздражения избегайте еще в большей степени, чем солнцепека. Прощайте. Как это вы, англичане, говорите? Good-bye? Ax, да, good-bye. Прощайте. На тропиках прежде всего нужно сохранять спокойствие...--Он многозначительно поднял указательный палец...-- Du calme, du calme. Прощайте.
   Теперь мне оставалось только попрощаться с моей превосходной теткой. Она торжествовала. Я выпил у нее чашку чая -- то была последняя чашка приличного чая на многие-многие дни! В комнате, которая отвечала всем требованиям, какие вы пред'являете гостиной леди, мы долго и мирно беседовали у камина. Во время этой конфиденциальной беседы выяснилось для меня, что я был рекомендован жене высокого сановника (и скольким еще лицам -- одному богу известно!) как существо исключительно одаренное -- великая удача для фирмы!-- как один из тех людей, которых вам не всякий день приходится встречать. А ведь я-то собирался командовать дешевеньким речным пароходом, украшенным грошевой трубой! Выяснилось также, что я буду одним из работников с большой, видите ли, буквы. Что-то вроде посланника неба или апостола в меньшем масштабе. То было время, когда обо всей этой чепухе распространялись и устно и в печати, а славная женщина, наслушавшись таких речей, потеряла голову. Она толковала о "спасении миллионов несведущих людей и искоренении ужасных их обычаев", и кончилось тем, что я почувствовал смущение. Я рискнул намекнуть, что в конце концов фирма поставила себе целью собирать барыши.
   -- Вы забываете, милый Чарли, что по работе -- и заработок,-- весело отозвалась она. Любопытно, до какой степени женщины далеки от реальной жизни. Они живут в мире, ими же созданном, и ничего похожего на этот мир никогда не было и быть не может. Он слишком великолепен, и если бы сделали они его реальным, он бы рассыпался еще до заката солнца. Один из тех злополучных фактов, с которыми мы, мужчины, миримся со дня творения, дал бы о себе знать и разрушил всю постройку.
   Затем тетка меня поцеловала, попросила носить фланель, писать почаще, дала еще кое-какие наставления, и я ушел. На улице я,-- не знаю, почему,-- почувствовал себя шарлатаном. Странное дело: принимая какое-либо решение, я привык через двадцать четыре часа ехать в любую часть света, размышляя при этом не больше, чем размышляет человек, собирающийся перейти через улицу, но теперь я на секунду не скажу -- поколебался, но как бы боязливо приостановился перед этим банальным предприятием. Чтобы об'яснить нам свое состояние, скажу, что секунду -- другую я чувствовал себя так, словно ехал не в глубь континента, но собирался проникнуть к центру земли.
   Я отплыл на французском пароходе, который заходил во все жалкие порты, какие у них там имеются, с единственной, поскольку я мог судить, целью высадить в этих портах солдат и таможенных чиновников. Я смотрел на берега. Созерцание берегов, мимо которых проплывает судно, имеет что-то общее с размышлениями о тайне. Берег тянется перед вашими глазами, улыбающийся или нахмуренный, влекущий, величественный или жалкий, банальный или дикий, но всегда безмолвный и в то же время как бы нашептывающий: "Приди и разгадай!". Здесь берег был расплывчатый, словно еще недоделанный, однообразный и угрюмый. Граница джунглей -- темно-зеленых, почти черных, обрамленных белой пеной прибоя -- тянулась прямо вдоль сверкающего синего моря, подернутого ползучим туманом. Яростно жгло солнце, земля, казалось, светилась и испускала аар. Кое-где за белой полосой прибоя виднелись серовато-белые пятна и развевающийся над ними флаг. То были старые поселки, основанные несколько веков назад, но величиной своей -- по сравнению с девственным пространством в глубине континента -- были они с булавочную головку.
   Мы продвигались медленно, останавливались, высаживали солдат, снова отправлялись в путь, высаживали таможенных чиновников, которые должны были взимать пошлину в цинковых сараях, затерянных в этой глуши. Снова высаживали мы солдат, должно быть, для того, чтобы они охраняли таможенных чиновников. Я узнал, что несколько человек утонуло в волнах прибоя, но, казалось, никто не придал этому значения. Мы просто выбрасывали людей на берег и шли дальше. Каждый день мы видели все тот же берег, словно стояли на одном месте, но позади осталось немало портов -- торговые станции -- с такими названиями, как Большой Бассам или Маленький Попо; эти имена, казалось, взяты были из жалкого фарса, разыгрывавшегося на фоне мрачного занавеса.
   Мое безделье пассажира, одиночество мое среди всех этих людей, с которыми у меня не было точек соприкосновения, маслянистое и томное море, однообразный темный берег -- словно преграждали мне путь к реальности вещей, заслоняя ее тягостной и бессмысленной фантасмагорией. Изредка доносившийся шум прибоя доставлял подлинную радость, словно братская речь. Это было что-то естественное, имеющее причину и смысл. Иногда лодка, отчалившая от берега, давала на секунду возможность соприкоснуться с реальностью. Гребцами в ней были черные парни. Издали вы могли видеть, как сверкали белки их глаз. Они кричали, пели; пот струйками сбегал по телу; лица их напоминали гротескные маски; но у них были кости и мускулы, в них чувствовалась необузданная жизненная сила и напряженная энергия, и это было так же естественно и правдиво, как шум прибоя у берега. Чтобы об'яснить свое присутствие, они не нуждались в извинениях. Их вид действовал успокоительно, и я чувствовал, что все еще нахожусь в мире непреложных фактов, но это ощущение было мимолетно,-- всегда что-нибудь его рассеивало.
   Помню, однажды мы увидели военное судно, лежавшее на якоре у берега. Здесь не было ни одного шалаша, и тем не менее с судна обстреливали джунгли. Видимо, в этих краях французы вели одну из своих войн. Флаг на мачте обвис, как тряпка; над низким кузовом торчали жерла длинных шестидюймовых орудий; маслянистые, грязные волны лениво поднимали и опускали судно, раскачивая его тонкие мачты. Вокруг не было ничего, кроме земли, неба и воды, a судно, загадочное, обстреливало континент. Бум!.. грохнуло одно из шестидюймовых орудий, мелькнуло и исчезло маленькое пламя, рассеялся белый дымок, слабо просвистел маленький снаряд и... ничего не случилось. Ничего и не могло случиться. Что-то безумное было во всей этой процедуре, что-то похоронное и комедийное, и впечатление это не рассеялось, когда кто-то на борту серьезнейшим образом заверил меня, что где-то здесь, скрытый от наших глаз, находится лагерь туземцев. Их он назвал врагами!
   Мы передали письма на это одинокое судно (я слышал, что люди на борту умирали от лихорадки -- по три человека в день) и продолжали путь. Заглянули еще в несколько портов с именами, заимствованными из фарсов. Там, в душном, землистом воздухе, каким дышат в жарких катакомбах, шла веселая пляска коммерции и смерти вдоль бесформенных берегов, окаймленных гибельными волками прибоя,-- словно природа старалась преградить дорогу незваным гостям. То же самое происходило на реках и в их устьях -- там, где берега превращались в грязь, где тинистые воды заливали искривленные мангиферы, которые, казалось, корчились перед нами в бессильном отчаянии. Нигде не делали мы длительных остановок, но постепенно мною овладевало неясное и томительное удивление, словно я странствовал по стране кошмаров.
   Только через тридцать дней увидел я устье большой реки. Мы бросили якорь против здания правительственных учреждений. Но работа ждала меня не здесь, а дальше, на расстоянии двухсот миль отсюда. Вот почему при первой же возможности я отправился в местечко, расположенное на тридцать миль дальше, вверх по течению реки.
   Ехал я на маленьком морском пароходе, капитан его, швед, зная, что я моряк, пригласил меня на мостик. Это был молодой человек с прилизанными волосами, худой, белокурый и мрачный; ходил он, шаркая ногами. Когда мы отчалили от маленькой, жалкой пристани, он презрительно мотнул головой в сторону берега.
   -- Пожили здесь?-- спросил он.
   Я отвечал утвердительно.
   -- Недурное сборище, эти чиновники, не правда ли?-- продолжал он с горечью, старательно выговаривая английские слова.-- Любопытно, какую работу берут на себя люди за несколько франков в месяц. Я задаю себе вопрос, какова их жизнь, когда они попадают в глубь страны.
   Я сказал ему, что в самом непродолжительном времени надеюсь это узнать.
   -- Вот как! -- воскликнул он и прошелся по мостику, волоча ноги и зорко посматривая вперед.-- Не очень-то будьте уверены... Недавно я вез одного человека, который дорогой повесился. Он тоже был швед.
   -- Повесился! Боже мой! Но почему?-- вскричал я.
   Капитан не сводил глаз с реки.
   -- Кто знает? Быть может, солнце его одолело... или эта страна.
   Наконец, река стала шире. Показались насыпи у берега, скалистый утес, дома на холме и другие строения с железными крышами, прилепившиеся к склонам холма или рассеянные среди рытвин. Над этой картиной разрушения носился несмолкаемый шум воды, так как дальше, вверх по течению, находились на реке пороги. Люди, большей частью чернокожие и нагие, копошились, словно муравьи. В реку врезалась насыпь. Иногда ослепительный солнечный свет словно смывал всю эту картину.
   -- Вот где помещается ваша фирма,-- сказал швед, указывая на три деревянные казарменного вила строения на склоне утеса.-- Я отправлю туда ваши вещи. Четыре ящика? Отлично. До свидания.
   Я наткнулся на котел, лежавший на траве, потом разыскал тропинку, которая вела на холм. Она извивалась, уступая место каменным глыбам, а также маленькой железнодорожной вагонетке, перевернутой колесами вверх. Одного колеса не было. Вагонетка казалась мертвой, похожей на скелет какого-то животного. Я нашел отдельные части машины и сваленные в кучу заржавленные рельсы. Слева группа деревьев отбрасывала тень, и там как будто двигались темные предметы. Я приостановился; тропинка была крутая. Справа затрубили в рог, и я увидел бегущих чернокожих. Раздался заглушённый гул, удар сотряс землю, облако дыма поднялось над утесом, и тем дело и кончилось. Вид скалы нимало не изменился. Они прокладывали железную дорогу. Утес нисколько им не мешал, но, кроме этих бесцельных взрывов, никакой работы не производилось.
   За моей спиной послышалось тихое звякание, заставившее меня оглянуться. Шестеро чернокожих гуськом поднимались по тропинке. Они шли медленно, каждый нес на голове небольшую корзинку с землей, а тихий звон совпадал с ритмом их шагов. Черные тряпки были обмотаны вокруг их бедер, а короткий конец тряпки болтался сзади, словно хвостик. Я мог разглядеть все ребра и суставы, выдававшиеся, как узлы на веревке. У каждого был надет на шее железный ошейник, и все они были, соединены цепью, звенья которой висели между ними и ритмично позвякивали. Новый взрыв и гул, донесшийся с утеса, напомнили мне военное судно, обстреливавшее берег. То был такой же зловещий шум, но при самой пылкой фантазии нельзя было назвать этих людей врагами. Их называли преступниками, и оскорбленный закон, подобно разрывающимся снарядам, явился к ним, словно необ'яснимая тайна, с моря. Тяжело дышали эти худые груди, трепетали раздутые ноздри, глаза тупо смотрели вверх. Они прошли на расстоянии нескольких дюймов от меня, не глядя в мою сторону, с невозмутимым, мрачным равнодушием, свойственным несчастным дикарям. За этими первобытными созданиями уныло шествовал один из обращенных,-- продукт, созданный новыми силами. Он нес ружье, которое держал за середину ствола. На форменном его кителе не хватало одной пуговицы. Заметив на тропинке белого человека, он торопливо вскинул ружье на плечо. То была мера предосторожности: издали все белые похожи друг на друга, и он не мог решить, кто я такой. Вскоре он успокоился, лукаво ухмыльнулся, показывая свои белые зубы, и бросил взгляд на вверенное ему стадо, словно обращая мое внимание на свою высокую миссию. В конце концов я тоже участвовал в деле, требовавшем проведения столь благородных и справедливых мер.
   Вместо того, чтобы подниматься на холм, я свернул налево и стал спускаться. Мне хотелось, чтобы скрылись из виду эти люди, которых вели на цепи. Как вам известно, меня нельзя назвать особенно мягкосердечным: мне случалось наносить удары и защищаться. Я отражал нападение и иногда сам нападал,-- что является одним из способов защиты,-- не особенно размышляя о ценности той жизни, на которую я посягал. Я видел демона насилия и демона алчности, но, клянусь небом, то были сильные, дюжие, красноглазые демоны, а распоряжались и командовали они людьми -- людьми, говорю вам! Теперь же, стоя на склоне холма, я понял, что в этой стране, залитой ослепительными лучами солнца, мне предстояло познакомиться с вялым, лицемерным, чахлым демоном хищничества и холодного безумия. Каким он мог быть коварным, я узнал лишь несколько месяцев спустя на расстоянии тысячи миль от этого холма. Секунду я стоял устрашенный, словно мне дано было предостережение. Наконец, я стал спускаться с холма, направляясь к группе деревьев.
   Я обошел огромную яму, вырытую, неведомо для чего, на склоне холма. Это была не каменоломня и не песочная яма, а просто дыра. Быть может, существование ее объяснялось филантропическим желанием придумать какое-нибудь занятие для преступников. Затем я чуть не упал в рытвину, узкую, словно щель. Туда свалены были дренажные трубы, привезенные для поселка. Не осталось ни одной трубы, которая не была бы разбита. Бессмысленное разрушение! Наконец, я приблизился к деревьям, чтобы минутку отдохнуть в тени. Но не успел я войти в тень, как мне почудилось, что я вступил в мрачный круг ада. Пороги были близко, и неумолчный однообразный стремительный шум слышался в унылой роще, где ни один лист не шевелился; что-то таинственное было в этом шуме, который, казалось, вызвав был головокружительным полетом земли в пространстве.
   Черные скорченные тела лежали и сидели между деревьями, прислоняясь к стволам, припадая к земле, полустертые в тусклом свете; позы их свидетельствовали о боли, слабости и отчаянии. Снова взорвался динамит на утесе, и земля дрогнула у меня под ногами. Работа шла своим чередом. Работа! А сюда, под тень деревьев, шли умирать те, кто там работал.
   Они умирали медленной смертью, это было ясно. Они не были врагами, не были преступниками, теперь в них не было ничего земного,-- остались лишь черные тени болезни и голода, лежащие в зеленоватом сумраке. Их доставляли со всего побережья, соблюдая все оговоренные контрактом условия; в незнакомой обстановке, получая непривычную для них пищу, они заболевали, теряли работоспособность, и тогда им позволяли уползать прочь. Эти смертники были свободны, как воздух, и почти так же прозрачны. Под тенью деревьев я начал различать блеск их глаз. Потом, посмотрев вниз, я увидел около своей руки чье-то лицо. Черное тело растянулось во всю длину, опираясь одним плечом о ствол дерева, медленно поднялись веки, и я увидел огромные тусклые ввалившиеся глаза; какой-то огонек, слепой, бесцветный, вспыхнул в них и медленно угас. Этот человек казался молодым, почти мальчиком, но вы знаете, как трудно определить возраст чернокожего. Я ничего иного не мог придумать, как предложить ему один из морских сухарей моего славного шведа,-- сухари были у меня в кармане. Пальцы медленно его сжали; человек не сделал больше ни одного движения, не взглянул на меня. Шея его была повязана какой-то белой тряпкой. Зачем? Где он ее достал? Был ли это отличительный его знак, украшение или амулет? Или ничего не было с ней связано? На черной шее она производила жуткое впечатление -- эта белая повязка, привезенная из страны, лежащей за морями.
   Неподалеку от этого дерева сидели, поджав ноги, еще два костлявых угловатых существа. Один из этих двух чернокожих, с остановившимся, невыносимо-жутким взглядом, коленом подпер подбородок; сосед его, похожий на привидение, опустил голову на колени, как бы угнетенный великой заботой. Вокруг лежали, скорчившись, другие чернокожие, словно на картине, изображающей избиение или чуму. Пока я стоял, пораженный ужасом, один из этих людей приподнялся на руках и на четвереньках пополз к реке, чтобы напиться. Он пил, зачерпывая воду рукой, потом уселся, скрестив ноги, на солнцепеке, и немного спустя курчавая его голова поникла.
   Мне уже не хотелось мешкать в тени, и я поспешно направился к торговой станции. Приблизившись к строениям, я встретил белого человека, одетого столь элегантно, что в первый момент я его принял за привидение. Я увидел высокий крахмальный воротничок, белые манжеты, легкий пиджак из альпага, белоснежные брюки, светлый галстук и вычищенные ботинки. Шляпы на нем не было. Волосы, гладко зачесанные и напомаженные, разделялись посередине пробором. Своей крупной белой рукой он держал зонтик на зеленой подкладке. Вид у него был ошеломляющий. За ухом торчала ручка.
   Я пожал руку этому чудесному призраку и узнал, что он был главным бухгалтером фирмы, а вся бухгалтерия велась на этой станции. По его словам, он на минутку вышел "подышать свежим воздухом". Это замечание показалось мне очень странным, ибо оно наводило на мысль об усидчивой работе за конторкой. Я бы не стал упоминать о бухгалтере, если б он не был первым, кто назвал мне имя человека, неразрывно связанного с воспоминаниями об этом времени. Кроме того, я чувствовал уважение к парню. Да, я уважал его воротнички, его широкие манжеты, его аккуратную прическу. Правда, он был похож на парикмахерскую куклу, но, несмотря на деморализующее влияние страны, заботился о своей внешности. В этом проявлялась сила характера. Его накрахмаленные воротнички и выглаженные манишки были своего рода достижением; впоследствии я не мог удержаться, чтобы не спросить, каким образом удалось ему этого добиться. Он чуть-чуть покраснел и скромно ответил:
   -- Я вымуштровал одну из туземных женщин на станции. Это было нелегко. Такая работа пришлась ей не по вкусу.
   Таким образом этот человек действительно сделал какое-то дело. А кроме того, он был предан своим книгам, которые содержались в образцовом порядке.
   Зато на станции неразбериха была полная,-- вещи в беспорядке, беспорядок в домах, путаница в головах. То-и-дело приходили и уходили запыленные негры с плоскими ступнями. Фабричные товары, скверные бумажные ткани, бусы и латунная проволока доставлялись в царство тьмы в обмен на драгоценную слоновую кость.
   На станции мне пришлось провести десять дней -- вечность! Я жил в хижине, находившейся во дворе, но, спасаясь от хаоса, частенько заглядывал в контору бухгалтера. Это было досчатое строение, а доски так плохо были прилажены, что, когда бухгалтер склонялся над своей высокой конторкой, на него, от затылка до каблуков, ложились узкие полоски солнечного света. Хотя большие ставни оставались закрытыми, в комнате было светло и жарко; враждебно жужжали крупные мухи, которые не жалили, но больно кололи. Обычно я усаживался на пол, а бухгалтер в своем безупречном костюме (и даже слегка надушенный) сидел на высоком табурете и писал без устали. Иногда он вставал, чтобы размять ноги. Когда однажды в комнату внесли на носилках больного (какого-то агента, занемогшего и доставленного сюда из глубины страны), бухгалтер выразил свое неудовольствие.
   -- Стоны больного,-- говорил он,-- отвлекают мое внимание. В этом климате очень трудно сосредоточиться и не наделать ошибок.
   Однажды он заметил, не поднимая головы:
   -- В глубине страши вы, несомненно, встретите м-ра Куртца.
   На мой вопрос, кто такой м-р Куртц, он ответил, что это один из первоклассных агентов, а заметив мой разочарованный вид, медленно произнес, кладя ручку на стол:
   -- М-р Куртц -- замечательная личность.
   Я стал задавать вопросы и выяснил, что м-р Куртц заведует одной из самых важных торговых станций в самом сердце страны слоновой кости.
   -- Он присылает сюда слоновой кости больше, чем все остальные станции, вместе взятые.
   Бухгалтер снова взялся за перо. Больной чувствовал себя так скверно, что даже не стонал. Мирно жужжали мухи.
   Вдруг послышался все нарастающий шум голосов и топот. Только что пришел караван. За досчатой стеной громко тараторили хриплые голоса. Все носильщики говорили одновременно, а из этого гула вырывался жалобный голос главного агента, который -- в двадцатый раз за этот день -- плаксиво повторял, что он умывает руки... Бухгалтер медленно встал.
   -- Какой шум! -- сказал он. Тихонько прошел он по комнате, чтобы взглянуть на больного, и возвращаясь на свое место, сообщил мне: -- Он не слышит.
   -- Как! Умер?-- спросил я, вздрогнув.
   -- Нет еще,-- ответил он с величайшим спокойствием и мотнул головой, давая понять, что шум во дворе ему мешает.-- Когда приходится работать над цифрами, доходишь до того, что начинаешь ненавидеть этих дикарей -- смертельно ненавидеть.
   На секунду он задумался, потом продолжал:
   -- Когда вы увидите м-ра Куртца, передайте ему от меня, что здесь,-- тут он бросил взгляд на свою конторку,-- все идет прекрасно. Я не хочу ему писать: давая письмо нашим курьерам, вы никогда не знаете, в чьи руки оно попадет... на этой центральной станции.-- Он посмотрел на меня своими кроткими выпуклыми глазами и снова заговорил:-- О, он далеко пойдет. Он скоро будет шишкой среди администраторов. Эти господа -- я имею в виду правление в Европе -- намерены его продвинуть.
   Он вернулся к своей работе. Шум снаружи затих. Собираясь уйти, я приостановился в дверях. В комнате, где слышалось неумолчное жужжание мух, агент, которого собирались отправить на родину, лежал в жару и без сознания; бухгалтер, склонившись к столу, работал над своими книгами, а на расстоянии пятидесяти футов от двери виднелись неподвижные деревья рощи смерти.
   На следующий день я, наконец, покинул станцию с караваном -- с отрядом в шестьдесят человек. Нам предстояло пройти пешком двести миль.
   Не стоит распространяться об этом путешествии. Тропинки, тропинки повсюду; сеть тропинок, раскинувшаяся по пустынной стране; тропинки в высокой траве и в траве, опаленной солнцем; тропинки, пробивающиеся сквозь заросли, сбегающие в прохладные ущелья, поднимающиеся на каменистые холмы, раскаленные от жары. И безлюдие: ни одного человека, ни одной хижины. Население давно разбежалось. Ну, что ж... если б толпа таинственных негров, носителей смертоносного оружия, вздумала странствовать по дороге между Дилем и Грэвсэндом, хватая за шиворот поселян и заставляя их тащить тяжелую ношу, я думаю, понадобилось бы немного времени, чтобы опустели все окрестные фермы и коттэджи. Но здесь и жилища тоже исчезли. Все-таки мы прошли через несколько покинутых деревень. Есть что-то трогательно-детское в развалинах стен из травы.
   День проходил за днем; за моей спиной раздавался топот шестидесяти босоногих негров, и каждый тащил на себе шестидесятифунтовую ношу. Лагерь, стряпня, сон; потом снова поход. Иногда мы замечали носильщика, умершего в дороге и лежавшего в высокой траве, а рядом с ним валялась его палка и пустой сосуд из тыквы. Вокруг и над нами великое молчание. Часто в тихие ночи слышался далекий бой барабанов, то затихающий, то нарастающий,-- звуки жуткие, манящие, призывные, дикие и, быть может, исполненные такого же глубокого значения, как звон колоколов в христианской стране.
   Однажды нам повстречался белый человек в расстегнутом форменном кителе, расположившийся на тропинке со своей вооруженной свитой -- тощими занзибарами,-- парень очень гостеприимный и веселый, чтобы не сказать -- пьяный. Он об'явил, что следит за состоянием дорог. Не могу сказать, чтобы я видел хоть какую-нибудь дорогу, но пройдя три мили, я буквально наткнулся на тело пожилого негра, уложенного пулей, попавшей ему в лоб; быть может, присутствие здесь этого трупа свидетельствовало о мерах, предпринятых для улучшения состояния дорог. Со мной был спутник -- белый; недурной парень, но слишком жирный и обнаруживший досадную привычку падать в обморок всякий раз, когда мы поднимались по склону раскаленного холма и несколько миль отделяли нас от воды и тени. Раздражает, знаете ли, держать на манер зонтика вашу собственную куртку над головой человека, пока тот не придет в чувство. Я не мог удержаться, чтобы не спросить его, для чего он, собственно, сюда приехал.
   -- Денег заработать, конечно. А вы что думали?-- сказал он презрительно. Затем он заболел лихорадкой, и пришлось его нести в гамаке, подвешенном к шесту. Так как весил он больше двухсот фунтов, то мне приходилось все время воевать с носильщиками. Они топтались на одном месте, разбегались, удирали по ночам... Настоящий мятеж! Как-то вечером я обратился к ним с речью на английском языке, сопровождая ее жестами, за которыми следили шестьдесят пар глаз, а на следующее утро мы отправились в путь, при чем чернокожие, тащившие гамак, шли впереди. Час спустя я нашел в кустах гамак, одеяла, стонущего человека. Тяжелый шест содрал ему кожу с носа. Парню очень хотелось, чтобы я кого-нибудь убил, но нигде не видно было даже тени носильщиков. Я вспомнил слова старого доктора: "С научной точки зрения любопытно было бы наблюдать там, на месте, перемену, происходящую в индивидууме". Я почувствовал, что во мне пробуждается научный интерес. Впрочем, все это к делу не относится.
   На пятнадцатый день я снова увидел большую реку, и мы, ковыляя, пришли на центральную станцию. Она расположена была на берегу маленькой бухточки, окруженной кустарником и лесом; станция была обнесена старой изгородью из тростника, а с одной стороны тянулась полоса вонючей грязи. Ворот не было -- вместо них в изгороди зияла дыра; достаточно было одного взгляда, чтобы понять: здесь всем распоряжается чахлый демон лицемерия. Белые люди с длинными палками в руках лениво бродили между строениями, подходили, чтобы взглянуть на меня, а затем скрывались из виду. Один из них, дюжий, видимо, вспыльчивый парень, с черными усами, узнав, кто я такой, сообщил мне, не жалея слов и прибегая к ненужным отступлениям, что пароход мой покоится на дне реки. Я был как громом поражен. Что, как, почему? О, все "в порядке". "Сам начальник" при этом присутствовал. Все обошлось благополучно.
   -- Все держали себя превосходно... превосходно! Вы должны,-- продолжал он, волнуясь,-- сейчас же повидаться с начальником. Он ждет!
   Тогда я не понял подлинного значения этой катастрофы. Думаю, что теперь я понимаю... хотя я отнюдь не уверен. Когда я об этом размышляю, происшествие кажется мне слишком нелепым, чтобы быть естественным... А впрочем... но в тот момент я к этому отнесся просто как к досадной помехе. Пароход затонул. Два дня назад они, внезапно всполошившись, отправились на пароходе вверх по реке. Начальник торговой станции находился на борту, а кто-то вызвался исполнять обязанности шкипера. Не прошло и трех часов, как они наскочили на камни, сорвали дно, и пароход затонул около южного берега. Я задавал себе вопрос, что мне делать теперь, когда судно мое погибло. Выяснилось, что дела у меня будет выше головы, так как я должен был выудить из реки свой пароход. За это я принялся на следующий же день. Затем, доставив обломки на станцию, я взялся за починку, и на все это мне потребовалось несколько месяцев.
   Любопытной оказалась первая моя встреча с начальником станции. Хотя в то утро я пешком прошел двадцать миль, но он не предложил мне сесть. У этого человека была самая обыкновенная физиономия, манеры, голос. Роста он был среднего, сложен пропорционально. Пожалуй, в глазах его -- банального голубого цвета -- было что-то необычно холодное, а взгляд его падал на вас острый и тяжелый, как топор. Но даже в такие минуты весь его вид, казалось, противоречил впечатлению, какое производил этот взгляд. Иногда губы его складывались как-то странно -- было в этом что-то мимолетное, ускользающее: улыбка -- не улыбка,-- я ее помню, но не могу об'яснить. Она появлялась помимо его воли, через секунду после того как он договаривал фразу, появлялась в конце его речи, словно печать, скрепляющая слова и делающая банальную фразу загадочной.
   Он был самым обыкновенным коммерсантом и с ранних лет работал в этих краях. Его слушались, однако он не внушал ни страха, ни любви, ни даже уважения. В его присутствии люди ощущали неловкость. Вот именно! Не то чтобы недоверие, а просто неловкость. Вы не можете себе представить, какое значение имеет такая... такая способность вызывать ощущение неловкости. Он неспособен был организовывать, проявлять инициативу или хотя бы поддерживать порядок. Это видно было по тому, в каком плачевном состоянии находилась станция. У него не было ни ума, ни образования. Почему же в таком случае занимал он этот пост? Быть может, потому, что он никогда не болел. Он служил девять лет, получая отпуск через каждые три года. Могучее здоровье само по себе имеет большое значение там, где не выдерживает самый крепкий человек. Отправляясь на родину, в отпуск, он устраивал торжественное празднество: так веселится, сойдя на берег, матрос; впрочем, сходство было только поверхностное. Все это можно было угадать по тем словам, какие он бросал в разговоре. Ничего нового он не создал; он только поддерживал рутину -- и этим дело ограничивалось. Но все-таки он был великим человеком, ибо нельзя было угадать, чем можно обуздать его. Этого секрета он так и не выдал. Быть может, он ровно ничего собой не представлял, но установить это не удалось, так как там не было ничего, что могло бы его сдерживать.
   Однажды, когда различные тропические болезни свалили с ног почти всех агентов на станции, он заявил, что "людям, сюда приезжающим, не следовало бы иметь никаких внутренних органов". Эту фразу он скрепил своей странной улыбкой,-- словно приоткрыл на секунду дверь в царство тьмы, у котором стоял на-страже. Вам чудилось, что вы что-то разглядели,-- но печать уже снова была наложена. Когда ему надоели обеденные ссоры, постоянно возникавшие между белыми из-за того, кому сидеть за столом на председательском месте, он приказал сделать огромный круглый стол, для которого пришлось выстроить специальный дом. В этом доме устроили столовую. Первое место было там, где он сидел; остальные места в счет не шли. Ясно было, что в этом он твердо убежден. "Учтивый", "неучтивый" -- эти определения к нему не подходили. Он был флегматичен и разрешал своему "бою" -- откормленному молодому негру с побережья -- третировать белых нахально и дерзко.
   Увидев меня, он тотчас же стал говорить. Я слишком замешкался в пути. Он не мог ждать. Пришлось поехать без меня. Нужно было посетить станции в верховьях реки. Времени и так уже прошло немало, и он не знал, кто умер, кто жив, в каком состоянии находятся дела и т. д. и т. д. На мое об'яснение он не обратил ни малейшего внимания и, играя палочкой сургуча, несколько раз повторил, что положение "очень серьезно, очень серьезно". Ходили слухи, что одной из важнейших станций угрожает опасность и что начальник ее -- м-р Куртц -- болен. Он выразил надежду, что слухи эти ложны. М-р Куртц... Я был утомлен и нервничал. "Чорт бы побрал Куртца!" -- подумал я и перебил его, заявив, что о м-ре Куртце мне говорили на побережьи.
   -- А, значит, там о нем говорят,-- прошептал он себе под нос, а затем стал меня уверять, что м-р Куртц -- лучший его агент, исключительный человек и ценный работник для фирмы; таким образом, мне должно быть понятно его беспокойство. И он еще раз повторил, что очень взволнован. Действительно, он все время вертелся на стуле, воскликнул: "Ах, м-р Куртц!" -- сломал палочку сургуча и, казалось, был потрясен происшествием с пароходом. Затем он поинтересовался узнать, сколько времени мне понадобится, чтобы... Я снова его перебил. Я, видите ли, был голоден, он не предложил мне сесть, и теперь злоба меня душила.
   -- Как я могу сказать?-- воскликнул я.-- Я даже не видел затонувшего судна... несколько месяцев, должно быть.
   Весь этот разговор казался мне таким бессмысленным.
   -- Несколько месяцев,-- повторил он.-- Ну, что ж! Скажем, через три месяца можно будет отправиться в путь. Да, три месяца... этого достаточно.
   Я вылетел из его хижины (он один занимал обмазанную глиной хижину с верандой), бормоча себе под нос свое мнение о нем. Болтун и идиот! Впоследствии я отказался от этих слов, ибо мне пришлось констатировать, что он с изумительной точностью определил срок, потребовавшийся для проведения работ.
   На следующий день я взялся за дело и повернулся, так сказать, спиной к станции. Только таким образом, казалось мне, смогу я сохранить спасительную связь с реальными фактами. Все-таки иногда мне приходилось оглядываться, и тогда я видел эту станцию и этих люден, бесцельно бродивших по залитому солнцем двору. Иногда я задавал себе вопрос, что все это значит. Они разгуливали со своими нелепыми длинными палками, словно толпа неверных пилигримов, которые поддались волшебным чарам и обречены оставаться за гниющей изгородью. Слова "слоновая кость" звенели в воздухе, звучали в шопоте и вздохах. Можно было подумать, что они обращаются к ней с молитвами. Над ними, словно запах разлагающегося трупа, витал аромат нелепого хищничества. Клянусь Юпитером, в этом не было ничего похожего на реальную жизнь! А немая глушь, подступившая к этому расчищенному клочку земли, казалась мне чем-то великим и непобедимым, как зло или истина, терпеливо ожидающим конца фантасмагории.
   Ах, эти месяцы!.. Но не буду на них останавливаться. Случались различные события. Как-то вечером соломенный сарай, где сложены были коленкоровые и ситцевые ткани, бусы и всякая всячина, внезапно загорелся, словно мстительное пламя вырвалось из земли, чтобы истребить весь этот хлам. Я спокойно курил трубку, сидя около моего разбитого парохода, и видел, как они, освещенные заревом, прыгали и воздевали руки к небу. Толстый человек с усами спустился к реке, держа в руке жестяное ведро, и стал меня уверять, что все "ведут себя превосходно, превосходно". Зачерпнув воды, он помчался назад. Я заметил, что ведро его продырявлено.
   Медленно побрел я на станцию. Спешить было незачем. Сараи вспыхнул, словно коробка спичек, и ничего нельзя было поделать. Пламя рванулось к небу, заставив всех отступить, осветило все вокруг и с'ежилось. Сарай превратился в кучу ярко тлеющих углей. Неподалеку били какого-то негра. По слухам, он был виновником пожара. Как бы то ни было, но он отчаянно выл. Несколько дней спустя я на него наткнулся, когда он сидел в тени; выглядел он больным; затем он поднялся и ушел, и немые дебри снова приняли его в свое лоно.
   Выбравшись из темноты к пожарищу, я очутился за спинами двух людей, которые вели беседу. Я услышал имя Куртца, затем слова: "Воспользоваться этим печальным случаем". Одним из собеседников оказался начальник станции. Я пожелал ему доброго вечера.
   -- Приходилось ли вам видеть что-либо подобное, а? Это невероятно,-- сказал он н отошел. Другой остался. Это был агент первого разряда, молодой, элегантный, с маленькой раздвоенной бородкой и крючковатым носом. С другими агентами он держал себя высокомерно, а те, со своей стороны, утверждали, что начальник станции приставил его за ними шпионить. До этого дня я не обменялся с ним и несколькими словами. Сейчас у нас завязался разговор, и мы отошли от тлеющих развалин. Он предложил мне зайти в его комнату, которая находилась в главном строении. Когда он зажег спичку, я увидел, что этот молодой аристократ не только пользуется туалетными принадлежностями в серебряной оправе, но и имеет в своем распоряжении свечу -- целую свечу. В ту пору все считали, что один лишь начальник станции имеет право пользоваться свечами. Глиняные стены были затянуты циновками; копья, дротики, щиты, ножи развешаны были в виде трофеев.
   Мне было известно, что этому человеку поручено делать кирпичи, но на станции вы бы не нашли ни кусочка кирпича, а он провел здесь больше года... в ожидании. Кажется, для выделки кирпичей ему чего-то не хватало -- не знаю, чего... быть может, соломы. Во всяком случае этого материала нельзя было здесь достать, и вряд ли его собирались прислать из Европы; таким образом, я не мог себе уяснить, чего, собственно, он ждет. Может быть, возникновения материала из ничего? Как бы то ни было, но все они чего-то ждали -- все эти шестнадцать или двадцать пилигримов; честное слово, это занятие им нравилось, если судить по тому, как они к нему относились, но, насколько мне известно, они до сих пор не дождались ничего, кроме болезней. Время они убивали ссорами и самыми нелепыми интригами. В воздухе пахло заговорами, но из этого, конечно, ничего не вышло. Заговоры были так же нереальны, как и все остальное,-- как филантропические стремления фирмы, как громкие их фразы, их правление и работа напоказ. Единственным реальным чувством было желание попасть на торговую станцию, где можно раздобыть слоновую кость и, следовательно, получить проценты. Вот почему они интриговали, злословили н ненавидели друг друга, но никто не потрудился хотя бы пошевельнуть мизинцем. Есть, в конце концов, какая-то причина, по которой люди позволяли одному украсть лошадь, тогда как другой даже поглядеть не смеет на недоуздок. Лошадь украдена. Ну, что ж! Вор пошел напрямик. Быть может, он умеет ездить верхом. Но иной так посмотрит на недоуздок, что самый добродушный человек не вытерпит и даст пинка.
   Я понятия не имел, почему ему вздумалось быть столь общительным, но пока мы болтали, мне вдруг пришло в голову, что парень чего-то добивается -- хочет из меня что-то вытянуть. Он все время заговаривал о Европе, о людях, которых я, по его мнению, должен был там знать, ставил наводящие вопросы о городе-гробе и т. д. Маленькие глазки его блестели, хотя он и старался держать себя надменно.
   Сначала я недоумевал, потом мне стало любопытно, что именно хочет он от меня узнать. Я не представлял себе, чем мог я его так заинтересовать, ибо в действительности ничего интересного во мне не было: меня лихорадило, а голова забита была мыслями об этом злополучном происшествии с пароходом. Забавно было видеть, как он сам себя сбивает с толку, принимая меня, очевидно, за бесстыдного плута и выскочку. Наконец, он потерял терпение и, чтобы скрыть свою досаду, зевнул. Я поднялся, и тут взгляд мой упал на маленький эскиз масляными красками, оправленный в раму и изображающий закутанную женщину с завязанными глазами, которая держит в руке горящий факел. Фон был темный, почти черный. Женщина выглядела величественной, и что-то зловещее было в ее лице, освещенном факелом.
   Я приостановился, а он вежливо стоял около меня, держа пустую бутылку из-под шампанского (медицинское снадобье) с воткнутой в нее свечой. На мой вопрос он ответил, что картина нарисована м-ром Куртцем на этой самой станции больше года тому назад, пока он ждал оказии добраться до своего поста.
   -- Скажите мне, пожалуйста,-- попросил я,-- кто такой этот м-р Куртц?
   -- Начальник внутренней станции,-- коротко ответил он, глядя в сторону.
   -- Благодарю вас,-- со смехом отозвался я.-- А вы выделываете кирпичи на центральной станции. Мне это давно известно.
   Минутку он помолчал, потом произнес:
   -- Куртц -- диковинка. Он -- ставленник милосердия, науки, прогресса и чорт знает чего еще. Для ведения дела,-- начал он вдруг декламировать,-- доверенного нам Европой, нам нужен великий ум, умение сострадать, устремленность к единой цели.
   -- Кто это говорит?-- спросил я.
   -- Очень многие,-- отозвался он.-- Иные даже пишут об этом. И вот он является сюда -- исключительная личность, как вам должно быть известно.
   -- Почему я должен это знать?-- с удивлением перебил я.
   Он не обратил на меня внимания.
   -- Да. Сегодня он стоит во главе лучшей станции, на следующий год он будет помощником начальника центральной станции, еще два года -- и... Но, полагаю, вам известно, кем он будет через два года. Вы принадлежите к этой новой банде -- банде служителем добродетели. Люди, которые прислали его сюда, рекомендовали так же и вас. О, не отрицайте. Я не слепой!
   Теперь все было ясно. Влиятельные знакомые моей славной тетушки произвели неожиданное впечатление на этого молодого человека. Я чуть не расхохотался.
   -- Значит, вы читаете секретную корреспонденцию фирмы?-- спросил я.
   Он не нашелся, что ответить. От души забавляясь, я сурово продолжал:
   -- Вам придется распрощаться с этой привилегией, когда м-р Куртц будет начальником всех станций.
   Неожиданно он задул свечу, и мы вышли. Взошла луна. Беспокойно бродили черные тени, поливая водой тлеющие угли; облако пара поднималось в лунном свете; где-то стонал побитый негр.
   -- Как ревет эта скотина! -- воскликнул неутомимый усатый парень, внезапно появляясь около нас.-- По делом ему! Преступление... наказание... готово! Безжалостно, безжалостно, но это единственный способ. Это положит конец всяким пожарам. Я только что говорил начальнику...-- Тут он заметил моего спутника и сразу оробел.-- Вы еще не спите?-- пробормотал он с раболепной вежливостью.-- Ну, конечно! Это так естественно. Да! Опасность, волнение...
   Он скрылся. Я пошел к реке, и тот последовал за мной. У самого моего уха раздался его злобный шопот:
   -- Сборище идиотов!
   Видны были группы пилигримов, жестикулировавших, споривших. Некоторые все еще держали, в руках свои посохи. Я думаю, они и спать ложились с ними. За изгородью виднелся лес, призрачный в лунном свете. Заглушая тихие шорохи и звуки, наполнявшие жалкий двор, молчание этой страны проникало в самое сердце,-- тайна страны, ее величие и потрясающая реальность невидимой ее жизни. Где-то неподалеку слабо стонал избитый негр, а потом вздохнул так глубоко, что я поспешил отойти подальше. Я почувствовал, как чья-то рука скользнула под мою руку.
   -- Дорогой мой сэр,-- сказал мой спутник,-- я не хочу быть непонятным вами -- вами, который увидит м-ра Куртца гораздо раньше, чем буду иметь это удовольствие я. Мне бы не хотелось, чтобы он составил себе ложное представление о моем отношении...
   Я дал выговориться этому Мефистофелю из папье-маше, и мне чудилось, что, если б я проткнул его пальцем, внутри у него ничего бы не оказалось, кроме жидкой грязи. Он, видите ли, рассчитывал сделаться в скором времени помощником теперешнего начальника, и я понимал, что приезд этого Куртца разрушил их планы. Говорил он торопливо, и я не пытался его остановить. Я стоял, прислонившись плечом к своему разбитому пароходу, который лежал на берегу, словно скелет какого-то огромного речного животного. Запах грязи -- первобытной грязи! -- щекотал мои ноздри; перед глазами моими вставал величественный и безмолвный первобытный лес; блестящие пятна легли на черную гладь залива. Луна набросила тонкое серебряное покрывало на густую траву, на грязный берег, на стену переплетенной листвы, поднимавшуюся выше, чем стены храма, на могучий поток,-- я видел сквозь темный прорыв, как он нес свои сверкающие воды. Во всем; было величие, ожидание, немота, а этот человек бормотал что-то о себе. Видя это спокойствие на обращенном к нам лике необ'ятного пространства, я задавал себе вопрос: нужно ли видеть в этом призыв или угрозу? Кто мы, забравшиеся сюда? Сможем ли мы подчинить эту немую глушь или она нас подчинит? Я чувствовал, какое величие есть в этой глуши, немой и, быть может, лишенной слуха. Что таилось в ней? Я знал -- отсюда мы получали немного слоновой кости, а также слыхал, что в ней обитает м-р Куртц. О да, о нем мне прожужжали уши! Однако я его представлял себе не лучше, чем если бы мне сказали, что там живет ангел или чорт. Я этому верил так же, как вы можете верить, что есть живые существа на Марсе. Я знал одного шотландца-парусника, который был глубоко убежден, что на Марсе есть люди. Если вы его спрашивали, какой вид они имеют или как они себя держат, он робел и бормотал, что они "ходят на четырех ногах". Достаточно вам было улыбнуться, чтобы он -- шестидесятилетний старик -- вступил с вами в драку.
   Я еще не зашел так далеко, чтобы драться из-за Куртца, но уже готов был ради него пойти на ложь. Вы знаете: ложь я ненавижу, не выношу ее не потому, что я честнее остальных людей, но просто потому, что она меня страшит. Во всякой лжи есть привкус смерти, аромат гниения -- как раз то, что я ненавижу в мире, о чем хотел бы позабыть. Ложь делает меня несчастным, вызывает тошноту, словно я с'ел что-то гнилое. Должно быть, таков уж мой темперамент. Но теперь я готов был допустить, чтобы этот молодой идиот остался при своем мнении по вопросу о том, каким влиянием пользуюсь я в Европе. В одну секунду я сделался таким же лицемером, как и все эти зачарованные пилигримы. Мне пришло в голову, что таким путем я могу помочь Куртцу, которого в то время я еще ни разу не видел. Для меня он был только именем. Человека, скрывавшегося за этим именем, я видел не лучше, чем видите вы. А видите ли вы его? Видите ли этот рассказ? Видите ли хоть что-нибудь? Мне кажется, что я пытаюсь рассказать вам сон -- делаю тщетную попытку, ибо нельзя передать словами ощущение сна, эту смесь нелепицы, удивления, недоумения и нарастающего возмущения, когда вы чувствуете, что стали добычей невероятного, каковое и является самой сущностью сновидения...
   
   Марлоу на секунду умолк.
   
   -- ...Нет, это невозможно, невозможно передать, как чувствуешь жизнь в какой-либо определенный период, невозможно передать того, что есть истина, смысл и цель. Мы живем и грезим в одиночестве...
   Он снова задумался, потом добавил:
   -- Конечно, вы, друзья, можете видеть сейчас больше, чем видел я тогда. Вы видите меня, которого знаете...
   Сумерки сгустились, и мы -- слушатели -- едва могли разглядеть друг друга. Марлоу, сидевший в стороне, давно уже стал для нас невидимым, и мы могли только слышать его голос. Никто не произнес ни слова. Остальные, быть может, спали, но я бодрствовал. Я слушал, слушал, подстерегая фразу или слово, которое раз'яснило бы мне смутное ощущение беспокойства, вызванного этим рассказом. И слова, казалось, не срывались с губ человека, а падали из тяжелого ночного воздуха, нависшею над рекой.
   
   ...Да, я не мешал ему говорить,-- снова начал Марлоу,-- не мешал думать, что угодно, о влиятельных особах, стоявших за моей спиной. Я это сделал! А за моей спиной не было никого и ничего! Ничего, кроме этого несчастного старого искалеченного парохода, к которому я прислонился, пока он многословно говорил о "необходимости для каждого человека продвинуться в жизнь". "И, вы понимаете, сюда приезжают не за тем, чтобы глазеть на луну". М-р Куртц был "всеведущим гением", "о даже гению легче работать с "соответствующими инструментами -- умными людьми". Он -- мой собеседник -- не выделывал кирпичей: не было материалов, как я сам прекрасно знаю; а если он выполнял обязанности секретаря, то "разве разумный человек станет ни с того, ни с сего отказываться от знаков доверия со стороны начальства?".
   Понятно ли мне это? Понятно. Чего же мне еще было нужно?.. Клянусь небом, мне нужны были заклепки! Заклепки. Чтобы продолжать работу... заткнуть дыру. В заклепках я нуждался. На побережьи я видел ящики с заклепками, ящики открытые, разбитые. Во дворе той станции на холме вы на каждом шагу натыкались на брошенную заклепку. Заклепки докатились до рощи смерти. Вам стоило только наклониться, чтобы набить себе карманы заклепками,-- а здесь, где они были так нужны, вы не могли найти ни одной заклепки. В нашем распоряжении были листы железа, но нечем было их закрепить. Каждую неделю чернокожий курьер, взвалив на спину мешок с письмами и взяв в руку палку, отправлялся с нашей станции к устью реки. И несколько раз в неделю с побережья приходил караван с товарами,-- дрянным глянцовитым коленкором, на который жутко было смотреть, стеклянными бусами по пенни за четверть ярда, дешевыми пестрыми бумажными платками. Но без заклепок. А ведь три носильщика могли принести все, что требовалось для того, чтобы спустить судно на воду.
   Теперь мой собеседник сделался фамильярным, но, кажется, мое сдержанное молчание, наконец, его раздосадовало, ибо он счел нужным меня уведомить, что он не боится ни бога, ни чорта, не говоря уже о людях. Я ему сказал, что нимало в этом не сомневаюсь, но что в данный момент мне нужны заклепки, и того же пожелал бы и м-р Куртц, если бы об этом знал. Письма отправляются каждую неделю...
   -- Дорогой мой сэр,-- воскликнул он,-- я пишу то, что мне диктуют! Я потребовал заклепок. Умный человек найдет способ...
   Он изменил свое обращение: стал очень холоден и вдруг перевел разговор на гиппопотама; поинтересовался, не мешает ли он мне, когда я сплю на борту, ибо я не покидал парохода ни днем, ни ночью. У этого старого гиппопотама была скверная привычка вылезать ночью на берег и бродить вокруг станции. В таких случаях пилигримы выходили на него толпой и стреляли из всей ружей, какие им попадались под руку. Некоторые караулили ночи напролет, но вся энергия была израсходована даром.
   -- У этого животного должен быть какой-то амулет, защищающий его,-- пояснил он мне,-- но здесь это можно сказать только о животных. В этой стране ни один человек -- вы меня понимаете?-- ни один человек не имеет амулета, охраняющего его жизнь.
   Он остановился, освещенный луной, поблескивая своими слюдяными глазками, потом вежливо пожелал мне спокойной ночи и удалился. Я видел, что он был взволнован и заинтригован, и это сильно меня обнадежило. Было великим утешением, расставшись с этим парнем, повернуться лицом к моему влиятельному другу -- разбитому, искалеченному пароходу. Я вскарабкался на борт. Судно задребезжало у меня под ногами, словно пустая жестянка из-под сухарей Хёнтлея и Пальмера, ударом ноги отброшенная в канаву; впрочем, судно было далеко не так прочно и изящно, но я столько над ним потрудился, что не мог не привязаться к нему. Ни один влиятельный друг не окажет мне такой услуги. Судно давало мне возможность проникнуть в глубь страны, испытать мои силы. Нет, работы я не люблю. Я предпочитаю бездельничать и мечтать о том, что можно было бы сделать. Я не люблю работы -- никто ее не любит,-- но мне нравится, что она дает нам возможность найти себя, наше подлинное "я", скрытое от всех остальных. Люди видят лишь внешнюю оболочку и никогда не могут сказать, что за ней скрывается.
   Я нисколько не удивился, увидав, что кто-то сидит на корме, свесив ноги за борт. Я, видите ли, подружился с несколькими механиками, которые жили на станции. Остальные пилигримы, конечно, их презирали... Должно быть, потому, что их манеры оставляли желать лучшего. На корме сидел надсмотрщик -- котельщик по профессии -- хороший работник. Это был тощий, костлявый желтолицый человек с большими внимательными глазами. Вид у него был озабоченный, череп голый, как моя ладонь; но волосы, выпадая, казалось, прилипли к подбородку и привились на новом месте, так как борода его доходила до талии. Он был вдовцом с шестью маленькими детьми (чтобы приехать сюда, он их оставил на попечение сестры) и питал страсть к голубям. О них он говорил с восторгом, как знаток и энтузиаст. После работы он частенько приходил ко мне из своей хижины, чтобы потолковать о детях и голубях. В рабочие часы, когда ему приходилось ползать в грязи под килем парохода, он обвязывал свою бороду чем-то вроде белой салфетки. К салфетке приделаны были петли, надевавшиеся на уши. По вечерам он, присев на корточки, старательно стирал свою тряпку в заливчике, а потом торжественно вешал ее на куст для просушки.
   Я хлопнул его по спине и крикнул:
   -- У нас будут заклепки!
   Он поднялся на ноги, восклицая:
   -- Да что вы! Заклепки! -- словно не верил своим ушам. Потом понизил голос: -- Вы... а?
   Я не знаю, почему мы вели себя, как сумасшедшие. Я приложил палец к носу и таинственно кивнул головой.
   -- Здорово! -- закричал он и щелкнул пальцами над головой. Я стал отплясывать жигу. Мы прыгали по железной палубе. Оглушительно задребезжало старое судно, а девственный лес на другом берегу отозвался грохочущим эхом, прокатившимся над спящей станцией. Должно быть, кое-кто из пилигримов проснулся в своей хижине. В дверях освещенной хижины начальника показалась чья-то темная фигура; вскоре она скрылась, а затем, через секунду, исчезла и светлая щель: дверь закрыли. Мы остановились, и тишина, спугнутая топотом наших ног, снова хлынула к нам из леса. Высокая стена растительности, масса переплетенных ветвей, листьев, сучьев, стволов, неподвижная в лучах луны, походила на стремительную лавину немой жизни, и вздыбившийся зеленый вал, готовый рухнуть в заливчик и смести с лица земли нас -- жалких маленьких человечков. Но стена оставалась неподвижной. Издалека доносился заглушённый могучий храп и плеск, словно какой-то ихтиозавр принимал лунную ванну в широкой реке.
   -- В конце концов,-- рассудительно сказал котельщик,-- почему бы нам не получить заклепок?
   И в самом деле! Я не видел причины, по которой мы могли бы их не получить.
   -- Они прибудут через три недели,-- доверчиво сказал я.
   Но они не прибыли. Вместо заклепок нас ожидало нашествие, испытание, кара. Отдельными группами стали являться посетители, и это продолжалось три недели. Впереди каждого отряда шел осел, который нес на своей спине белого в новом костюме и коричневых ботинках, раокланинавшегося на обе стороны с ошеломленными пилигримами. По пятам за ослом следовала толпа ворчливых, угрюмых негров с натруженными ногами. Палатки, походные стулья, цинковые ящики, белые коробки, темные тюки свалены были во дворе, и атмосфера тайны окутала станцию. Пять раз повторялись эти вторжения; казалось, что люди беспорядочно обратились в бегство, прихватив с собой товары из бесчисленных складов мануфактуры и провианта, чтобы здесь -- в глуши -- поровну разделить добычу. Это было невообразимое скопление вещей, которым безумие человеческое придавало вид награбленного добра.
   Достойная компания называла себя экспедицией для исследования Эльдорадо, и я думаю, что члены ее были связаны клятвой хранить тайну. Однако разговоры их напоминали непристойную болтовню пиратов,-- разговоры циничные, хищные и жестокие, но отнюдь не мужественные или смелые. Никаких серьезных намерений или предусмотрительности не было ни у одного из этой банды, и они, казалось, даже не подозревали, что это необходимо для работы. Единственным их желанием было вырвать сокровище из недр страны, а моральными принципами они интересовались не больше, чем интересуется грабитель, взламывающий сейф. Кто оплачивал расходы этой почтенной экспедиции -- я не знаю, но во главе банды стоял дядя нашего начальника.
   Внешне он походил на мясника из бедного квартала, и глаза у него были заспанные и хитрые. С надменным видом носил он на коротеньких ножках свой толстый живот и, пока шайка его отравляла воздух станции, не разговаривал ни с кем, кроме своего племянника. Можно было наблюдать, как эти двое целыми днями бродят вместе, погруженные в нескончаемую беседу.
   Я перестал терзать себя мыслями о заклепках. Способность волноваться тю такому поводу более ограничена, чем вы себе представляете. Я послал все к чорту и положился на волю судьбы. Времени для размышлений у меня было сколько угодно, и иногда я подумывал о Куртце. Я не особенно им интересовался, но мне любопытно было увидеть, высоко ли поднимется этот человек, вооруженный какими-то моральными принципами и идеями, и как он тогда примется за дело.
   

II

   Как-то вечером, лежа плашмя на палубе своего парохода, я услышал приближающиеся голоса: оказывается, дядя и племянник прогуливались по берегу. Я снова опустил голову на руку и чуть-было не задремал, когда кто-то сказал, словно под самым моим ухом:
   -- Я безобиден, как маленький ребенок, но не терплю, когда мною командуют. Начальник я или нет? Мне приказано было отправить его туда. Это невероятно...
   Я понял, что эти двое остановились на берегу у носа парохода, чуть-чуть пониже моей головы. Я не пошевельнулся: мне хотелось спать.
   -- Действительно, это неприятно,-- проворчал дядя.
   -- Он просил правление прислать его сюда,-- сказал племянник,-- имея в виду показать, что он может сделать. Я получил соответствующие инструкции. Подумайте только, каким влиянием пользуется этот человек! Не ужасно ли это?
   Собеседник подтвердил, что действительно это ужасно. Затем последовало еще несколько замечаний:
   -- Все может... один человек... правление... водит за нос...-- обрывки нелепых фраз, которые рассеяли мою дремоту. Я терялся в догадках, когда дядя, наконец, произнес:
   -- Благодаря климату это затруднение может быть устранено. Он там один?
   -- Да,-- отвечал начальник.-- Он отправил ко мне своего помощника с запиской, составленной в таких выражениях: "Отошлите этого беднягу на родину и не трудитесь посылать мне таких суб'ектов. Я предпочитаю остаться один, чем работать с теми людьми, каких вы мне можете дать". Это было больше года назад. Можете вы себе представить такую наглость!
   -- А с тех пор он что-нибудь присылал?-- хрипло спросил дядя.
   -- Слоновую кость,-- отрывисто бросил племянник.-- Много слоновой кости... первосортной... чрезвычайно неприятно...
   -- А кроме слоновой кости?-- прогудел дядя.
   -- Фактуру,-- ответил, словно из ружья выстрелил, племянник.
   Последовало молчание. Речь шла о Куртце. К тому времени я окончательно проснулся, но, лежа в удобной позе, не имел намерения менять ее.
   -- Каким образом была доставлена сюда слоновая кость?-- проворчал дядя, видимо, очень раздраженный.
   Тот об'яснил, что она прибыла с флотилией каноэ, которою командовал английский клерк, полукровка, состоявший при Куртце. Куртц, видимо, сам намеревался ехать, так как в то время на его станции не осталось ни товаров, ни провианта, но, сделав триста миль, вдруг решил вернуться назад и отправился в путь один в маленьком челноке с четырьмя гребцами, предоставив полукровке отвезти слоновую кость.
   Казалось, племянник и дядя были поражены этим поступком и понять не могли его мотивов. Что же касается меня, то я как будто впервые увидел Куртца -- увидел отчетливо: челнок, четыре гребца-дикаря и одинокий белый человек, внезапно повернувшийся спиной к центральной станции, к мыслям об отдыхе, быть может -- к мечтам о родине, и обративший лицо к дикой глуши, к своей безлюдной и унылой станции. Я не знал его мотивов. Может быть, он был просто славным парнем, который бескорыстно заинтересован делом. Эти двое ни разу не назвали его по имени, а говорили "тот человек". Полукровку, который, поскольку я мог судить, проявил величайшую осмотрительность и ловкость, совершив это трудное поручение, они иначе не называли, как "тот негодяй". "Негодяй" доложил, что "тот человек" был тяжело болен и не совсем еще оправился... Собеседники отошли на несколько шагоз и стали ходить взад и вперед мимо судна. Я слышал обрывки фраз: "Военный пост... доктор... двести миль... совсем один теперь... неизбежное промедление... девять месяцев... никаких вестей?.. Странные слухи"...
   Они снова приблизились как раз в тот момент, когда начальник говорил:
   -- Нет никого, насколько мне известно, если не считать этого зловредного парня,-- кажется, странствующего торговца,-- отбирающего у туземцев слоновую кость.
   О ком это они теперь говорили? Я решил, что речь идет о человеке, который находится в округе Куртца и не заслуживает одобрения начальника.
   -- Мы не избавимся от недостойной конкуренции до тех пор, пока одного из этих парней не повесят для острастки,-- сказал начальник.
   -- Правильно,-- проворчал дядя.-- Пусть его повесят! Почему не повесить? В этой стране можно сделать все, что угодно. Я тебе говорю: здесь -- ты понимаешь?-- здесь никто тебе не опасен. А почему? Потому что ты выносишь этот климат; ты их всех переживешь. Опасность в Европе; но перед от'ездом я позаботился о том, чтобы...
   Они отошли и заговорили шопотом; затем племянник повысил голос:
   -- Я не виноват, что произошла такая задержка. Я сделал все, что мог.
   Толстяк вздохнул:
   -- Очень печально.
   -- Послушали б вы его нелепую и зловредную болтовню!-- продолжал тот.-- Он мне здорово надоел, пока был здесь. "Каждая станция должна быть как бы маяком на пути, который ведет к прогрессу; это не только центр торговли, но и центр гуманности и просвещения". Представляете себе -- какой осел! И он хочет быть начальником! Нет, это...
   Тут он захлебнулся своим негодованием, а я чуть-чуть приподнял голову. Я и не подозревал, что они стояла так близко. Я бы мог плюнуть им на шляпы. Погрузившись в размышления, они уставились в землю. Начальник похлестывал себя прутиком по ноге; проницательный его родственник поднял голову и спросил:
   -- Ты ни разу не болел с тех пор, как приехал из отпуска?
   Тот вздрогнул:
   -- Кто? Я? О, я словно заколдован. Но остальные! Все больны. И умирают так быстро, что я не успеваю отправлять их на поправку... Просто невероятно!
   -- Гм... так...-- пробормотал дядя.-- Ах, мой мальчик, доверься этому, доверься!
   Я видел, как он вытянул свою короткую, похожую на плавник руку и широким жестом указал на лес, залив, грязь, реку, словно предательски взывал к притаившейся смерти, скрытому злу, глубокой тьме в сердце земли, обращенной к нам своим светлым солнечным ликом. Это было так жутко, что я вскочил и посмотрел на опушку леса, как будто ждал ответа на этот мрачный призыв к доверию. Вы сами знаете, какие нелепые мысли приходят иногда в голову. Но вокруг была величественная тишина, исполненная зловещего терпения, как бы дожидающаяся конца фантасмагории.
   Они оба громко выругались,-- должно быть, от испуга,-- затем, делая вид, что меня не замечают, направились к станции. Солнце стояло низко; они шли бок-о-бок и словно с трудом втаскивали на холм свои две чудовищные тени неравной длины, которые медленно волочились за ними по высокой траве, не сгибая ни одной былинки.
   Через несколько дней экспедиция углубилась в безмолвные джунгли, которые сомкнулись над ней, как смыкается море над нырнувшим пловцом. Много времени спустя пришла весть, что все ослы издохли. Мне неизвестно, какая судьба постигла менее ценных животных. Несомненно, они, как и все мы, получили по заслугам. Справок я не наводил. В то время меня волновала надежда очень скоро увидеть Куртца. "Очень скоро" не нужно понимать буквально. Ровно через два месяца после того, как мы покинули залив, пароход пристал к берегу, где находилась станция Куртца.
   Поднимаясь по этой реке, вы как будто возвращались к первым дням существования мира, когда растительность буйствовала на земле и властелинами были большие деревья. Пустынный поток, великое молчание, непроницаемый лес. Воздух был теплый, густой, тяжелый, сонный. Не было радости в блеске солнечного света. Длинные полосы воды уходили в тьму затененных пространств. На серебристых песчаных косах гиппопотамы и аллигаторы грелись бок-о-бок на солнцепеке. Река, расширяясь, протекала среди заросших лесом островов. Здесь вы могли заблудиться, как в пустыне, и в течение целого дня натыкаться на отмели, пытаясь найти канал. Казалось вам, будто вы заколдованы и навеки отрезаны от всего, что знали когда-то... где-то... быть может -- в другой жизни. Бывали моменты, когда все прошлое вставало перед вами: это случается, когда нет у вас ни одной свободной минуты; но прошлое воплощалось в тревожном сне, о котором вы с удивлением вспоминали среди ошеломляющих событий этого странного мира растений, воды и молчания. И в тишине этой жизни не было ничего похожего на покой. То было молчание неумолимой силы, сосредоточенной на неисповедимом замысле. Что-то мстительное было в этом молчании. Впоследствии я к нему привык и перестал обращать на него внимание,-- у меня не было времени. Мне приходилось разыскивать каналы, интуитивно угадывать местонахождение мелей, высматривать подводные камни. Я научился стискивать зубы, когда судно проходило на волосок от какого-нибудь отвратительного старого подводного дерева, которое могло отправить на дно ветхое наше корыто со всеми пилигримами. Днем я должен был выискивать сухие деревья, чтобы срубить их ночью и растопить на следующий день котлы. Когда человеку приходится уделять внимание вещам такого рода, реальность -- реальность, говорю вам,-- блекнет. Подлинная реальность остается скрытой -- к счастью. Но все-таки я ее ощущал -- безмолвную и таинственную, наблюдающую за моими обезьяньими фокусами так же точно, как наблюдает она за вами, друзья, когда вы кривляетесь -- каждый на своем канате -- ради чего? Ради дешевого трюка...
   -- Старайтесь быть вежливым, Марлоу,-- проворчал чей-то голос, и я понял, что во всяком случае еще один слушатель, кроме меня, не спит.
   
   -- Прошу прощения. Я позабыл, что наградой является сердечная боль. И в самом деле, что нам награда, если фокус удался? Вы прекрасно проделываете свои фокусы, да и я справился недурно, ибо мне удалось не потопить судна при первом моем плавании. Этому я и до сих пор удивляюсь. Представьте себе человека, который с завязанными глазами должен провести повозку по скверной дороге. Могу вам сказать, что я дрожал и обливался потом. В конце концов для моряка непростительным грехом является сорвать дно с судна, плавающего под его командой. Никто может об этом не знать, но вам не забыть потрясения. Удар придется в самое сердце. Вы о нем думаете, он вам снится, вы вспоминаете, просыпаясь ночью, много лет спустя,-- и вас бросает то в жар, то в холод.
   Я не утверждаю, что мой пароход все время плыл по воде. Не раз ему приходилось пробираться вброд, а двадцать каннибалов, барахтаясь в воде, подталкивали его. Дорогой мы завербовали этих парней в матросы. Славные ребята -- каннибалы. С ними можно было работать, и о них я вспоминаю с благодарностью. В конце концов они не поедали друг друга перед моим носом. Они прихватили с собой провизию -- мясо гиппопотама, оно начало гнить, и вонючий запах таинственных дебрей щекотал мне ноздри. Фу! Я и теперь еще чувствую этот аромат. На борту парохода находились начальник и три -- четыре пилигрима с посохами. Иногда мы подходили к какой-нибудь станции, расположенной у самого берега, на границе с неведомым, и белые люди, выбегавшие из полуразвалившегося шалаша и жестикулировавшие радостно и удивленно, казались странными пленниками, которых удерживает здесь какое-то заклятие. Слова "слоновая кость" звенели в воздухе, а потом мы снова уходили в безмолвие, следовали за извивами реки, обнесенной высокими стенами, которые эхом отзывались на мощные удары большого колеса у кормы. Деревья, деревья, миллионы деревьев, массивных, необ'ятных, стремящихся ввысь; а у подножия их, придерживаясь берега, пробиралось маленькое закопченное паровое суденышко, словно ленивый жук, ползущий по полу между величественными колоннами. Вы чувствовали себя очень маленьким, покинутым, но это чувство не угнетало. В конце концов, как бы ни были вы малы, но грязный жук полз вперед,-- а этого-то вы и добивались. Куда, по мнению пилигримов, полз этот жук -- я не знаю. Ручаюсь, что к какому-то месту, где они надеялись что-то получить. А для меня он полз к Куртцу, и только к Куртцу; но когда трубы для пара дали течь, мы стали продвигаться очень медленно.
   Лес расступался перед нами и смыкался за нашими спинами, словно деревья лениво вступали в воду, чтобы преградить нам путь назад. Все глубже и глубже проникали мы в сердце тьмы. Здесь было очень тихо. Иногда по ночам за стеной деревьев раздавался бой барабанов и катился над рекой. До рассвета слышались слабые отголоски, словно парившие в воздухе над нашими головами. Был ли то призыв к войне, миру, молитве,-- мы не могли сказать. Предвозвестниками рассвета опускались прохлада и тишина; дровосеки спали, угасали их костры; треск сучка заставлял вас вздрагивать. Мы были странниками на земле доисторических времен -- на земле, которая имела вид неведомой планеты. Мы могли вообразить себя первыми людьми, завладевающими проклятым наследством, за которое нужно заплатить великими страданиями и непосильным трудом.
   Но иногда за поворотом реки под тяжелой нависшей листвой открывался вид на тростниковые стены и крыши из травы, слышались крики, топот, раскачивались черные тела, сверкали белки глаз, хлопали в ладоши черные руки. Пароход медленно продвигался мимо этих безумствующих и загадочных черных людей. Доисторический человек проклинал нас, молился нам, нас приветствовал... кто мог сказать? Нам недоступно было понимание окружающего; мы скользили мимо, словно призраки, удивленные и втайне испуганные, как испугался бы нормальный человек взрыва энтузиазма в сумасшедшем доме. Мы не могли понять, ибо мы были слишком далеки и не умели вспомнить; мы блуждали во мраке первых веков -- тех веков, которые прошли, не оставив ни следа, ни воспоминания.
   Земля казалась непохожей на землю. Мы привыкли смотреть на окованное цепями, побежденное чудовище, но здесь... здесь вы видели существо чудовищное и свободное. Оно не походило на землю, а люди... нет, люди остались людьми. Знаете, нет ничего хуже этого отрицания у людей их глубоко-человеческой природы. Подозрение нарастало медленно, постепенно. Они выли, прыгали, корчили страшные гримасы; но в трепет приводила вас мысль о том, что они -- такие же люди, как вы,-- мысль об отдаленном вашем родстве с этими дикими и страстными существами. Ужасно? Да, это было ужасно. Но если хватит у вас мужества, вы признаетесь, что жуткая откровенность этого воя пробуждает в вас слабый ответный отголосок, ощущение скрытого его смысла -- смысла, который может открыться вам, так далеко ушедшему от мрака первых веков. И в самом деле, разум человека на все способен, ибо он все в себя включает, как прошлое, так и будущее. В конце концов, что было в этом вое? Радость, страх, скорбь, преданность, бешенство,-- кто мог сказать?-- но истина была в нем,-- подлинная реальность, с которой сорвано покрывало веков.
   Пусть глупец разевает рот и трепещет, но мужественный человек знает и может смотреть без трепета, а человеческого в нем должно быть во всяком случае не меньше, чем в этих дикарях на берегу. Их правду он примет, если есть у него своя правда и врожденная сила. Принципы? Принципы не помогут. Это -- красивые лохмотья, которые слетят при первой же встряске. Нет, вам нужна разумная вера. В этом безумном вое звучит призыв. Ну, что ж! Я его слышу, принимаю, но у меня тоже есть голос, и нельзя заставить меня умолкнуть. Конечно, глупец, наделенный робостью и утонченными чувствами, опасности не подвергается.
   Кто там ворчит? Вы удивляетесь, почему я не сошел на берег и не принял участия в вое и пляске? Да, я этого не сделал. Утонченные чувства, скажете вы? К чорту утонченные чувства! У меня не было времени. Я должен был возиться со свинцовыми белилами и полосами, оторванными от шерстяных одеял, накладывать повязки на эти протекающие трубы. Я должен был управлять судном, об'езжать подводные деревья и во что бы то ни стало вести вперед наше старое корыто. Во всем этом достаточно было поверхностной реальности, чтобы спасти человека помудрее меня. А в промежутках мне приходилось следить за дикарем, исполнявшим обязанности кочегара. Это был усовершенствованный экземпляр: он умел растапливать котел и находился внизу, как раз подо мной. Смотреть на него было так же поучительно, как на разгуливающую на задних лапах собаку в штанах и шляпе с пером. Понадобилось всего несколько месяцев, чтобы обучить этого славного парня.
   Он косил глаза на манометр, всеми силами стараясь проявить свою неустрашимость, а ведь бедняга все еще носил на шее ожерелье из зубов; курчавые волосы его были выбриты так, что череп был как бы расписан узорами, и на каждой щеке красовалось по три шрама. Ему бы следовало хлопать в ладоши и плясать на берегу, а вместо этого он работал -- раб, покорившийся странному волшебству и набиравшийся спасительных знаний. Он был полезен, так как его обучили. А знал он вот что: если вода в этом прозрачном сосуде исчезнет, то злой дух, обитающий в котле, почувствует великую жажду, разгневается, и страшно будет его мщение. Итак, он потел, подбрасывал дрова и с опаской следил за сосудом; экспромтом изобретенный амулет из тряпок привязан был к его руке, и плоский кусок отполированной кости величиной с карманные часы украшал его нижнюю губу. Медленно проплывали мимо лесистые берега, шумный поселок оставался позади, а мы ползли по безмолвной бесконечной реке, ползли к Куртцу. Но часто попадались подводные деревья, обманчива и мелководна была река, а в котле, казалось, действительно обитал угрюмый демон, и потому ни у кочегара, ни у меня не было времени предаваться размышлениям.
   В пятидесяти милях ниже внутренней станции мы увидели шалаш из камыша, меланхолический шест, на котором развевалось какое-то тряпье, некогда бывшее флагом, и аккуратно сложенную кучу дров. Для нас это было неожиданно. Мы пристали к берегу и на дровах нашли доску с полустертой надписью, сделанной карандашом. Расшифровав ее, мы прочли: "Дрова заготовлены для вас. Спешите. Подходите осторожно".
   Далее следовала подпись, которую мы не могли разобрать,-- во всяком случае не Куртц, какое-то более длинное слово. "Спешите". Куда? К верховьям реки? "Подходите осторожно". Мы не соблюдали осторожности. Но предостережение не могло относиться к тем местам, которые мы проехали. Что-то неладное делалось впереди. Но что? И велика ли была опасность? Вот в чем был вопрос. Мы сердито обсуждали нелепость такого лаконического стиля. Кусты вокруг безмолвствовали и препятствовали нам заглянуть вдаль. Рваная занавеска из красной материи висела в дверях шалаша, уныло развеваясь перед нашими лицами. Жилище было покинуто, но, несомненно, здесь жил не так давно белый человек. В шалаше стоял грубый стол -- доска на двух столбиках, в углу валялась куча хлама, а у двери я поднял книгу; она была без переплета, листы размягчились от грязи, но были любовно прошиты заново белой ниткой, еще не успевшей загрязниться. Необычайная находка! Книга называлась "Исследование некоторых вопросов по навигации" и написана была некий м- Тоуэром, Тоусоном или кем-то в этом роде,-- капитаном королевского флота. Довольно скучное произведение с диаграммами и отталкивающими столбцами цыфр, изданное шестьдесят лет назад.
   С величайшей нежностью обращался я с этой любопытной древностью, боясь, как бы она не рассыпалась в моих руках. На страницах книги Тоусон или Тоуэр с величайшей серьезностью исследовал вопрос о сопротивляемости материалов для судовых цепей и талей. Не очень занимательная книга, но достаточно было одного взгляда, чтобы оценить устремленность к цели, добросовестное старание правильно приступить к делу; вот почему эти смиренные страницы, написанные столько лет назад, представляли не только профессиональный интерес. Простодушный старый моряк, толкующий о цепях и талях, заставил меня позабыть о джунглях и пилигримах и с восторгом почувствовать, что наконец-то попалось мне в руки нечто несомненно реальное. Такая книга была удивительна сама но себе, но еще поразительнее были заметки на полях, видимо, относившиеся к тексту. Я не верил своим глазам: заметки были шифрованные! Да, эти знаки походили на шифр. Представьте себе человека, который притащил такую книгу в эту глушь, изучал ее, делал заметки и притом прибегал к шифру! Из ряда вон выходящая тайна!
   Мне помешал какой-то шум; подняв глаза, я увидел, что куча дров исчезла, а начальник и все пилигримы, стоя на берегу, хором ко мне взывают. Я сунул книгу в карман. Уверяю вас, оторваться от книги мне было так же трудно, как распрощаться с верным старым другом.
   Я пустил в ход искалеченную машину.
   -- Должно быть, записку оставил этот проклятый торговец, этот пролаза,-- воскликнул начальник центральной станции, злобно оглядываясь на покинутый нами шалаш.
   -- Быть может, он -- англичанин,-- сказал я.
   -- Это его не спасет от беды, если он не поостережется,-- мрачно пробормотал начальник.
   С притворной наивностью я заметил, что в этом мире ни один человек не может почитать себя застрахованным от беды.
   Здесь, в верховьях, течение было быстрее; пароход, казалось, находился при последнем издыхании; лениво разбивало воду большое колесо, а я, затаив дыхание, прислушивался, ибо, по правде сказать, ждал с минуты на минуту, что оно остановится. Я как будто следил за последними вспышками угасающей жизни. Но все-таки мы ползли вперед. Иногда я высматривал какое-нибудь дерево впереди, чтобы измерить скорость нашего продвижения навстречу Куртцу, но неизменно терял его из виду раньше чем мы к нему подходили. Терпения нехватало так долго смотреть на один и тот же предмет. Начальник проявлял великолепное спокойствие. Я бесновался, кипятился и рассуждал сам с собой, стоит ли мне откровенно поговорить с Куртцем. Но раньше чем я пришел к какому-либо выводу, меня осенила мысль, что и слова мои и мое молчание не имеют, в сущности, никакого значения. Не все ли равно, что он энает и чего не знает? Не все ли равно, кто был начальником? Бывают иногда такие минуты просветления. Суть дела скрыта под поверхностью, недоступна мне, и мое вмешательство ничего не изменит.
   К вечеру второго дня мы, по нашим расчетам, находились в восьми милях от станции Куртца. Я хотел продолжать путь, но начальник принял серьезный вид и сообщил мне, что плавание в этих местах сопряжено с опасностью, и так как солнце стоит низко, то лучше нам остаться здесь до утра. Кроме того, если считаться с предостережением, то благоразумнее будет подойти к станции не в сумерках и не в темноте, но при дневном свете. Это было вполне разумно. Чтобы сделать восемь миль, нам требовалось около трех часов, а у поворота реки я мог разглядеть подозрительную рябь. Тем не менее, эта отсрочка очень меня раздосадовала; безрассудная досада, ибо какое значение может иметь одна ночь после стольких месяцев?
   Так как дров у нас было много, а начальник хотел соблюдать осторожность, то я бросил якорь по середине потока. Здесь река была прямая, узкая, с берегами высокими, как железнодорожные насыпи. Сумерки спустились к нам задолго до заката солнца. Быстро струилась вода, но на берегах все было неподвижно и безмолвно. Деревья, опутанные ползучими растениями и кустами, словно окаменели, и окаменела каждая веточка, каждый листи". Это был не сон,-- тикая неподвижность казалась неестественной, подобном трансу. Не слышно было ни одного звука. Мы удивлялись и готовы были заподозреть себя в глухоте; затем внезапно опустилась ночь и наградила нас также и слепотой. Около трех часов утра в реке всполошилась какая-то большая рыба, и от громкого плеска я подскочил, словно услышал выстрел из пушки.
   Когда взошло солнце, на реке лежал белый туман, очень теплый, липкий и еще более непроницаемый, чем мрак. Он не рассеивался, он стоял вокруг, как прочная стена. Часов в восемь или девять он поднялся, как поднимается штора. Мельком увидели мы вздымающиеся к небу деревья, непроходимые джунгли, маленький пылающий шар, нависший над лесом... все было неподвижно... и потом снова спустилась белая штора. Я приказал отпустить якорную цепь, которую мы начали поднимать. Не замолкло заглушённое звяканье, когда раздался крик,-- громкий крик, исполненный безграничной тоски,-- и медленно пронесся в густом тумане. Потом стих. Тогда поднялись жалобные вопли, дикие, негармоничные. От неожиданности волосы зашевелились у меня под фуражкой. Не знаю, какое впечатление это произвело на моих спутников; мне казалось, что туман разразился воплями,-- так неожиданно раздался этот громкий и тоскливый вой, доносившийся как будто со всех сторон. Он достиг кульминационной точки, перейдя в невыносимо пронзительный визг, и оборвался внезапно, а мы застыли в нелепых позах и упорно прислушивались к молчанию, почти такому же жуткому, как эти крики.
   -- Боже мой! Что же это такое?-- простонал под самым моим ухом один из пилигримов, маленький толстый человечек с рыжими волосами и бакенами, облаченный в розовую пижаму и штиблеты. Остальные двое минуту сидели, разинув рты, затем бросились в маленькую каютку и сейчас же выскочили оттуда, испуганно озираясь но сторонам и держа на-готове винчестеры. Мы могли разглядеть только пароход, очертания которого были стерты, словно он вот-вот должен был растаять, да туманную полосу воды, фута в два шириной, вокруг судна. Остального мира не было, ибо мы его не видели и не слышали. Он исчез, растворился, и от него не осталось ни шопота, ни тени.
   Я прошел на нос и приказал натянуть якорную цепь так, чтобы в случае необходимости можно было сразу поднять якорь и тронуться в путь.
   -- Нападут ли они?-- раздался чей-то испуганный голос.
   -- Нас перебьют в этом тумане,-- прошептал другой.
   Лица подергивались от волнения, руки дрожали, глаза были вытаращены. Любопытно было сравнивать выражение лиц белых людей и наших чернокожих матросов, которые были такими же пришельцами в верховьях реки, как и мы, хотя дома их находились на расстоянии каких-нибудь восьмисот миль отсюда. Белые выглядели не только взволнованными, но и оскорбленными таким возмутительным воем, а чернокожие были заинтересованы, держались настороже, но лица их были спокойны, и один или двое усмехались, натягивая якорную цепь. Несколько человек обменялись отрывистыми фразами, казалось, разрешившими вопрос ко всеобщему удовольствию. Их главарь, молодой широкоплечий негр с раздутыми ноздрями и волосами, искусно завитыми в маслянистые колечки, стоял возле меня, закутанный в какую-то темно-синюю одежду с бахромой.
   -- Вот оно что! -- сказал я, чтобы завязать разговор.
   -- Поймай их,-- отозвался он, тараща налитые кровью глаза и поблескивая острыми зубами.-- Поймай их. Отдай их нам.
   -- Вам?-- переспросил я.-- А что вы будете с ними делать?
   -- С'едим их! -- коротко ответил он и, облокотившись на перила, принял величественную позу и стал задумчиво всматриваться в туман. Несомненно, я бы ужаснулся, если б не пришло мне в голову, что он и его приятели, должно быть, очень голодны и что в продолжение последнего месяца голод их все усиливался. Они были наняты на шесть месяцев (не думаю, чтобы хоть один из них имел о времени такое же ясное представление, какое имеем мы по истечении бесчисленных веков; они все еще пребывали в начале времен и не могли руководствоваться унаследованным опытом). Разумеется, поскольку контракт был составлен в соответствии с каким-нибудь шутовским законом, придуманным в низовьях реки, то никому и в голову не приходило поразмыслить о том, как они будут жить. Правда, они принесли с собой гнилое мясо гиппопотама, но его не хватило бы надолго, даже если бы пилигримы не выкинули большую его часть за борт под оскорбленный рев дикарей. Это походило на дерзкую расправу, но в действительности то была лишь мера самозащиты. Вы не могли вдыхать во сне, наяву и во время еды запах гниющего гиппопотама, не рискуя расстаться при этом с жизнью.
   Кроме того, чернокожие получали каждую неделю по три куска латунной проволоки -- в каждом куске было около девяти дюймов; рассуждая теоретически, они должны были покупать в деревнях провизию и расплачиваться этой ходячей монетой. Вы можете видеть, как теория оправдала себя на практике. Или деревень при реке не было, или население встречало нас враждебно, или начальник, который так же, как и все мы, питался консервами и попадавшей иногда в наши руки старой козлятиной, не желал останавливать пароход. Итак, мне непонятно, какую пользу могли они из-влечь из своего необычного жалованья. Впрочем, может быть, они глотали эту проволоку или делали из нее крючки и удили рыбу. Но я должен сказать, что жалованье выплачивалось с аккуратностью, делающей честь крупной и почтенной торговой фирме.
   Что же касается провизии, то я видел у чернокожих какие-то странные, отнюдь не с'едобные на вид куски, похожие на полусырое тесто; они заворачивали его в листья и иногда отщипывали по кусочку, но кусочки эти были такие маленькие, что о насыщении и речи быть не могло. Почему во имя всех гложущих демонов голода чернокожие не расправились с нами -- их было тридцать, а нас пятеро -- и не устроили себе хоть раз в жизни пиршества, я не понимаю и по сей день. Они были дюжими, здоровыми людьми, неспособными задумываться о последствиях, мужественными и сильными даже теперь, когда кожа их уже не лоснилась, а мускулы потеряли упругость. Я решил, что здесь мы имеем дело с каким-то сдерживающим началом,-- с одной из тех тайн человеческой природы, перед которой пасуют все догадки.
   Я посмотрел на них с любопытством, но заинтересовало меня не то, что они в самом непродолжительном времени могли меня с'есть. Впрочем, признаюсь, в ту минуту я как-то по-новому обратил внимание на болезненный вид пилигримов, втайне надеясь -- да, надеясь! -- что сам я выгляжу не таким... как бы это сказать?.. не таким неаппетитным. Это была вспышка нелепого тщеславия, вполне гармонировавшая с тем дремотным состоянием, в каком я пребывал все эти дни. Быть может, меня тоже немного лихорадило. Жить, вечно следя за своим пульсом, человек не может. Меня часто лихорадило или то были приступы других болезней: дикая глушь, перед тем как перейти в атаку, шутливо поглаживала меня своей лапой. Да, я смотрел на них с тем любопытством, с каким присматриваемся мы к людям; меня интересовали их импульсы, мотивы, способности, слабости, подвергнутые испытанию. Обуздание! Разве могла быть речь об обуздании? Сдерживало ли их суеверие, отвращение, страх, терпение или какое-то примитивное представление о чести? Но никакой страх не может противостоять голоду, никакое терпение не может с ним примириться, а отвращению не остается места при наличии голода. Что же касается суеверий и так называемых принципов, то они -- отнюдь не надежнее соломинки, подхваченной вихрем.
   Знаете ли вы муки голода, эту невыносимую пытку, знаете ли черные мысли и нарастающую ярость, какие приносит с собой голод? Я это знаю. Человеку нужны все его силы, чтобы достойно бороться с голодом. Легче вынести тяжелую утрату, бесчестие, гибель собственной души, чем такое длительное голодание. Грустно, но это так! И ведь у них не было никаких оснований опасаться угрызений совести. Выдержка! С таким же успехом я мог ждать выдержки от гиены, рыскающей среди трупов по полю битвы. Но факт был налицо -- факт ослепляющий, как пена на море, как проблеск неисповедимой тайны,-- факт более таинственный, чем странная необ'яснимая тоска в этом диком вое, который донесся к нам с берега реки, скрытого непроницаемой белой завесой тумана.
   Два пилигрима шопотом спорили о том, на каком берегу раздался крик.
   -- На левом.
   -- Нет, нет! Что вы говорите? На правом, конечно, на правом!
   -- Положение серьезное,-- раздался за моей спиной голос начальника.-- Я буду в отчаянии, если что-нибудь случится с м-ром Куртцом раньше чем мы прибудем на место.
   Я посмотрел на него и не усомнился в его искренности. Он был одним из тех людей, которые хотят соблюдать приличия. В этом проявлялась его выдержка. Но когда он пробормотал что-то о том, чтобы немедленно тронуться в путь, я даже не потрудился ему ответить. Я знал,-- и ему было известно,-- что это невозможно. Если б мы подняли якорь, мы бы буквально заблудились в пространстве. Мы бы не могли решить, куда мы идем -- вверх или вниз по течению или же пересекаем реку, пока пароход не врезался бы в берег; да и тогда мы бы не знали, к какому берегу пристаем. Конечно, я не тронулся с места. Я не намерен был губить судно. Нельзя было придумать более подходящего места для кораблекрушения. Если бы пароход затонул не сразу, мы бы все равно погибли -- так или иначе.
   -- Я предлагаю вам итти на риск,-- сказал он, помолчав.
   -- Я отказываюсь рисковать,-- коротко ответил я. Этого ответа он ждал, хотя мой тон мог его удивить.
   -- В таком случае я должен положиться на ваше суждение. Вы -- капитан,-- произнес он с подчеркутной вежливостью.
   Я повернулся к нему боком и стал всматриваться в туман. Сколько времени это еще протянется? Туман нимало меня не обнадежил. Приближение к Куртцу, добывающему слоновую кость в этих проклятых джунглях, было сопряжено с такими опасностями, словно мы ехали к зачарованной принцессе, спящей в сказочном замке.
   -- Как вы думаете, нападут ли они?-- конфиденциально спросил начальник.
   По многим основаниям я считал, что они не нападут. Одним из этих оснований был густой туман. Если они отчалят от берега в своих каноэ, они заблудятся в тумане, как заблудились бы и мы, если б сдвинулись с места. Затем джунгли по берегам реки казались мне непроницаемыми... хотя они имели глаза -- глаза, которые нас видели. Прибрежные кусты, несомненно, были непроходимы, но сквозь джунгли, тянувшиеся за ними, повидимому, можно было пробраться. Однако в течение того короткого промежутка времени, когда туман рассеялся, я убедился, что никаких каноэ поблизости не видно; во всяком случае, их не было около парохода. Главная же причина, по которой я считал нападение невозможным, заключалась в самом характере криков. То не был свирепый вой, предвещающий враждебное наступление. В этих диких пронзительных воплях слышалась безграничная скорбь. Казалось, вид парохода преисполнил дикарей безысходной тоской. Опасность, об'яснял я, заключается в том, что 'по соседству от нас находятся люди, захваченные великой страстью. Даже скорбь может в конце концов перейти в ярость, хотя обычно она переходит в апатию...
   Если б вы видели, как таращили глаза пилигримы! У них нехватало духу высмеять или хотя бы обругать меня, но думаю, они порешили, что я сошел с ума -- от страха, быть может. Я им прочел целую лекцию. Друзья мои, что мне было делать? Держаться настороже? Ну, что ж, я следил за туманом, как кошка следит за мышью; но теперь глаза нам были так же не нужны, как если б мы оказались погребенными под горой ваты. И туман был похож на вату -- удушливый, теплый. Кроме того, все, что я сказал, было абсолютно правильно, хотя и звучало нелепо. То, о чем впоследствии мы говорили, как о нападении, было по существу лишь попыткой отразить наступление. Ничего враждебного в этой попытке не было; она была сделана людьми, доведенными до отчаяния, и носила характер оборонительный.
   Это произошло в полутора милях от станции Куртца, через два часа после того как рассеялся туман. Мы повернули по реке, когда я увидел на середине течения маленький островок -- холмик, поросший ярко-зеленой травой. Когда мы подошли ближе, я разглядел, что от холмика тянется длинная песчаная коса, или, вернее, цепь островков, бесцветных и едва поднимающихся над водой; все они были связаны подводной мелью, тянувшейся по середине потока; эта мель видна была под водой так же, как виден под кожей позвоночный столб человека. Теперь я мог итти направо или налево от мели. Я не знал, какой канал избрать. Глубина, казалось, была одинакова, и берега ничем не отличались; но так как меня предупредили, что станция находится на западном берегу, то я, естественно, повел судно в западный пролив.
   Не успели мы войти в канал, как я заметил, что он значительно уже, чем я предполагал. Слева тянулась длинная мель, а справа высокий крутой берег, заросший кустами. Над кустарником рядами вздымались деревья. Ветви нависли над рекой, и кое-где дерево протягивало с берега гигантский сук. День клонился к вечеру, пасмурным казался лес, и широкая полоса тени уже легла на воду. В этой тени мы очень медленно продвигались вперед. Я вел судно, придерживаясь берега; здесь было глубже, как показал шест для измерения глубины.
   Один из моих голодных и терпеливых друзей-негров измерял глубину, стоя на носу как раз подо мною. Этот пароход походил на палубное плоскодонное судно. На палубе находились два маленьких домика из тикового дерева с дверями и окнами. Котел помещался на носу, а машины -- на корме. Над всей палубой тянулась легкая крыша на столбах. Труба проходила через эту крышу, а перед трубой возвышалось маленькое досчатое строение, служившее рулевой рубкой. Здесь помещалось рулевое колесо, кушетка, пара складных стульев, крохотный столик и заряженное мартини, прислонившееся в угол. Дверь выходила на нос; справа и слева были широкие ставни, никогда не закрывавшиеся. Целые дни я проводил на самом конце крыши перед дверью, а ночью спал или пытался спать на кушетке. Атлетический негр из какого-то берегового племени, обученный бедным моим предшественником, исполнял обязанности рулевого. Он носил медные серьги и обертывал себе бедра куском голубой материи, спускавшимся до лодыжек. О себе он был преувеличенного мнения. Я его считал самым ветреным дураком, какого мне когда-либо приходилось видеть. При вас он с самонадеянным видом управлял рулем, но стоило вам уйти, как он пугался, и мой калека-пароход мог в одну минуту одержать над ним верх.
   Я смотрел вниз, на шест для измерения глубины, с досадой отмечая, что река все мельчает, как вдруг мой негр, не потрудившись втащить шест, плашмя растягивается на палубе. Однако шеста он из рук не выпустил, и шест волочился по воде. В то же время кочегар, которого я тоже мог видеть с крыши, внезапно уселся перед своей печкой и втянул голову в плечи. Я удивился и бросил взгляд на реку, так как нам предстояло об'ехать затонувшее дерево. Палочки, маленькие палочки летали в воздухе; их было много; они свистели под самым моим носом, падали к моим ногам, ударялись о стенки рулевой рубки за моей спиной. А в это время на реке, на берегу, в кустах было тихо. Я слышал только тяжелые удары колеса на корме да постукиванье падающих палочек. Неуклюже об'ехали мы затонувшее дерево. Стрелы, клянусь Юпитером, стрелы! Нас обстреливали! Я поспешно вошел в рубку, чтобы закрыть ставню со стороны берега. Этот дурак рулевой, держа руки на спицах колеса, приплясывал и жевал губами, словно взнузданная лошадь. Чорт бы его побрал! А мы тащились в десяти шагах от берега.
   Мне пришлось высунуться, чтобы закрыть тяжелую ставню, и я увидел в листве лицо на уровне с моим лицом и глаза, злобно на меня смотревшие; и вдруг словно кто-то снял пелену, застилавшую мне глаза, и я разглядел в полутьме среди переплетенных ветвей обнаженные торсы, руки, ноги, сверкающие глаза -- в кустах кишели человеческие тела бронзового цвета. Ветки дрожали, раскачивались, тре-щали, стрелы вылетали из кустов. Я закрыл ставню.
   -- Держи прямо,-- сказал я рулевому.
   Не поворачивая головы, он смотрел вперед, но глаза его были вытаращены, он потихоньку притопывал, и на губах у него выступила пена.
   -- Стой смирно! -- крикнул я в бешенстве. Но с таким же успехом я мог приказать дереву не раскачиваться иод ветром. Я выскочил из рубки. Внизу люди бегали по железной палубе; слышались заглушённые восклицания; кто-то взвизгнул:
   -- Нельзя ли повернуть назад?
   Впереди я заметил рябь на воде. Как! Еще одно затонувшее дерево! Под моими ногами началась стрельба. Пилигримы пустили в ход свои винчестеры и попусту впрыскивали свинец в кусты. Поднялось облако дыма и медленно поползло вперед. Я выругался. Теперь я не мог разглядеть ни ряби, ни затонувшего дерева. Я стоял, выглядывая из-за двери, а стрелы летели тучами. Быть может, зги стрелы были отравлены, но, казалось, они не убили бы и кошки. В кустах поднялся вой. Наши дровосеки отвечали воинственным гиканьем. Ружейный пыстрел раздался за моей спином и оглушил меня. Я оглянулся через плечо; в рубке дым еще не рассеялся, когда я бросился к штурвалу. Оказывается, негр сорвался с места, открыл ставню и выстрелил из мартини. Тараща глаза, он стоял перед широким отверстием, а я кричал на него, выпрямляя уклонившийся в сторону пароход. Здесь негде было повернуть, даже если бы я и намеревался это сделать; где-то впереди, очень близко от нас, скрывалось в проклятом дыму затонувшее дерево. Времени нельзя было терять, и я подвел пароход к самому берегу -- туда, где, как я знал, было глубоко.
   Медленно ползли мы мимо нависших кустов под сыпавшимися на нас листьями и сломанными ветками. Внизу ружейная стрельба прекратилась. Я откинул голову, когда со свистом мелькнула стрела, влетевшая в одно окно рубки и вылетевшая в другое. Глядя из-за плеча этого сумасшедшего рулевого, который орал, потрясая разряженным ружьем, я различил неясные фигуры людей; они бежали, сгорбившись, скользили и прыгали. Что-то большое показалось перед ставней, ружье полетело за борт, а человек отступил назад, глянул на меня через плечо странным глубоким взглядом и упал к моим ногам. Головой он два раза ударился о штурвал, а конец какой-то длинной трости стукнул по маленькому складному стулу. Похоже было на то, что негр, вырвав эту трость из рук дикаря на берегу, потерял равновесие и упал. Тонкий дымок рассеялся, затонувшее дерево осталось позади, и, глядя вперед, я убедился, что через сотню ярдов можно будет отвести пароход от берега.
   Вдруг я почувствовал, что стою на чем-то очень теплом и мокром, и посмотрел вниз. Человек перевернулся на спину и смотрел прямо на меня; обеими руками он сжимал эту трость. Но то была не трость, а древко копья; брошенное в отверстие рубки, копье вонзилось ему в бок под ребрами до самого древка, и на боку зияла страшная рана; мои ботинки были полны крови, под штурвалом виднелась блестящая темно-красная лужа. Его глаза светились странным лучистым светом. Внизу снова началась ружейная стрельба. Он смотрел на меня с тревогой, сжимал копье, словно какую-то драгоценность, и как будто боялся, что я попытаюсь отнять ее у него.
   Я должен был сделать над собой усилие, чтобы оторвать от него взгляд и следить за рулем. Одной рукой я нащупал над своей головой веревку и торопливо дал два свистка один за другим. Мгновенно смолкли злобные и воинственные крики, и тогда из глубины лесов донесся протяжный вибрирующий стон, исполненный такого ужаса, тоски и отчаяния, что, казалось, последняя надежда покидала землю. В кустах поднялась суматоха, град стрел прекратился, еще несколько выстрелов -- и спустилось молчание. Я снова отчетливо услышал медленные удары колеса. В тот момент, когда я круто поворачивал руль направо, в дверях показался пилигрим в розовой пижаме, взволнованный и разгоряченный.
   -- Начальник послал меня...-- начал он официальным тоном и вдруг запнулся.-- Боже мой! -- воскликнул он, заметив раненого.
   Мы, двое белых, стояли над ним, а он смотрел на нас обоих своими лучистыми вопрошающими глазами. Казалось, он собирался задать нам какой-то вопрос на непонятном языке; но он умер, не произнеся ни слова, не дрогнув, не шелохнувшись. Только в самую последнюю минуту, словно и ответ на какой-то невидимый нам знак или шопот, который мы не могли услышать, он сдвинул брови, и его черное мертвое лицо стали угрюмым, задумчивым и грозным. Лучистые вопрошающие глаза угасли, стали стеклянными.
   -- Умеете вы править рулем?-- нетерпеливо спросил я агента. Он, видимо, сомневался, но я схватил его за руку, и он сразу понял, что никакие возражения не помогут. По правде сказать, я горел нетерпением переодеть ботинки и носки.
   -- Он умер,-- прошептал расстроенный пилигрим.
   -- Несомненно,-- сказал я, дергая, как сумасшедший, шнурки ботинок.-- M полагаю, что и м-ра Куртца уже нет в живых.
   В тот момент меня преследовала эта мысль. Я был страшно разочарован, как будто мне открылось, что все это время я стремился к чему-то призрачному. Большего разочарования я бы не мог испытать, если бы прошел весь этот путь с единственной целью поговорить с м-ром Куртцем. Поговорить с ним... Я швырнул ботинок за борт, и тут меня осенила мысль, что именно к этому-то я стремился -- к беседе с Куртцем. Я сделал странное открытие: этого человека я никогда не представлял себе, так сказать, действующим, но только -- разговаривающим. Я не говорил себе: "Теперь я больше никогда его не увижу", или -- "теперь я не могу пожать ему руку", но -- "теперь я никогда его не услышу". Думая об этом человеке, я думал о его голосе. Конечно, с ним связаны были известные поступки. Разве не твердили мне со всех сторон с восхищением и завистью, что он собрал, выменял, выманил или украл слоновой кости больше, чем все агенты, вместе взятые? Но не в этом была суть. Дело в том, что он был одаренным существом, и из всех его талантов подлинно реальной была его способность говорить,-- дар слова, дар ошеломляющий и просветляющий, самый возвышенный и самый презренный, пульсирующая струя спета или обманчивый поток из сердца непроницаемой тьмы.
   Второй ботинок полетел и эту проклятую реку. "Чорт возьми! -- подумал я.-- Все кончено. Мы опоздали. Он исчез, и дар его исчез. Он убит копьем, стрелой или дубиной. В конце концов я так и не услышу, как говорил этот парень"... В моем отчаянии было что-то похожее на безграничную скорбь, какая слышалась в вое этих дикарей в кустах. Я почувствовал такое одиночество, словно у меня отняли веру или я не оправдал своего назначения в жизни...
   Кто это там так глубоко вздыхает? Что вы говорите? Нелепо? Ну, что ж! Пусть -- нелепо. Боже мой! Неужели человек не может... Послушайте, дайте-ка мне табаку.
   
   Спустилось глубокое молчание, потом вспыхнула спичка и осветила худое измученное лицо Марлоу, изборожденное вертикальными складками; веки были опущены, вид у него был внимательный и сосредоточенный. Он энергично раскуривал трубку. Крохотное пламя колебалось, а лицо то словно приближалось, то отступало в ночь. Спичка потухла.
   
   -- Нелепо! -- воскликнул он.-- Что толку рассказывать!.. Здесь у каждого из вас имеется по два адреса, вы прочно ошвартованы, словно судно, стоящее на двух якорях; вы знаете, что за одним углом находится мясник, а за другим -- полисмен; аппетит у вас превосходный и температура нормальная... Понимаете?.. нормальная с начала до конца года. А вы говорите -- нелепо! нелепо! Друзья мои, чего ждать от человека, который так нервничает, что выбрасывает за борт пару новых ботинок? Теперь меня удивляет, как я тогда не пролил слез. Честное слово, я горжусь своей выдержкой. Меня больно задела мысль, что я лишился возможности послушать этого одаренного Куртца. Конечно, я ошибался. Возможность ждала меня. О, да! Я услыхал больше, чем было нужно. И я был прав, думая об его голосе. Голос -- иот самое существенное, что у него было. И я услышал его -- этот голос -- и другие голоса, а воспоминание об этом времени витает вокруг меня, неосязаемое, как замирающий отголосок болтовни глупой, жестокой, непристойной, дикой или просто подлой и лишенной какого бы то ни было смысла. Голоса, голоса... и даже сама девушка...
   
   Марлоу оборвал фразу и долго молчал.
   
   -- Девушка! Как? Я упомянул о девушке? О, она в этом не участвует. Они,-- женщины, хочу я сказать,-- стоят в стороне и должны стоять в стороне. Мы должны помочь им остаться в их прекрасном мире, чтобы наш мир сделался еще хуже. О, да, ей суждено было остаться в стороне. Если б вы слышали, как м-р Куртц -- этот вырытый из земли труп -- говорил: "Моя нареченная", вы бы поняли, что ей нет места и его мире. Высокий лоб м-ра Куртца! Говорят, волосы иногда продолжают расти после смерти, но этот... гм... суб'ект был поразительно лыс. Дикая глушь погладила его по голове, и -- смотрите! -- голова его уподобилась шару -- шару из слоновой кости. Глушь его приласкала, и -- о, чудо! -- он зачах. Она его приняла, полюбила, проникла в его вены, в его плоть, наложила свою печать на его душу, проделала над ним какие-то дьявольские церемонии посвящения. Он был ее избалованным и изнеженным фаворитом. Слоновая кость? Ну, еще бы! Груды слоновой кости. Старая хижина из глины была битком набита. Можно было подумать, что во всей стране не осталось ни одного бивня в земле и на земле. "Все больше ископаемые", презрительно заметил начальник. Но с таким же успехом можно и меня счесть ископаемым. Ископаемой они называли слоновую кость, вырытую из земли. Оказывается, эти негры иногда зарывают бивни в землю, но, видимо, им не удалось зарыть достаточно глубоко, чтобы спасти м-ра Куртца от его судьбы.
   Мы погрузили бивни на пароход, и целая гора лежала на палубе. Таким образом, Куртц мог смотреть и наслаждаться, так как способность оценки не покидала его до последней минуты. Слыхали б вы, как он говорил: "Моя слоновая кость"! О, я его слышал! "Моя нареченная, моя слоновая кость, моя станция, моя река, мое..." Все принадлежало ему. Затаив дыхание, я ждал, что страшная глушь разразится жутким раскатистым смехом, от которого звезды содрогнутся на небе. Все принадлежало ему, но суть была не в этом. Важно было знать, кому принадлежал он, какие силы тьмы пред'являли на него свои права. От этих размышлений мурашки пробегали по спине. Невозможно -- и опасно было выводить заключение. Он занимал высокий пост среди демонов той страны.
   Вы не можете это понять. Да и как вам понять? Под вашими ногами прочная мостовая, вы окружены добрыми соседями, которые готовы вас развеселить или, деликатно проскользнув между мясником и полисменом, наброситься на вас, охваченные священным ужасом перед скандалом, виселицей и сумасшедшим домом. Как же можете вы себе представить, и какую тьму первобытных веков забредет свободный человек, иступивший на путь одиночества,-- полного одиночества, без полисмена,-- на путь молчания, полного молчания, когда не слышно предостерегающего голоса доброго соседа, который нашептывает вам об общественном мнении? Все эти мелочи и составляют великую разницу. Когда их нет, вы должны опираться на самого себя, на свою собственную силу и способность соблюдать верность. Конечно, вы можете оказаться слишком глупым, чтобы сбиться с пути, слишком тупым, чтобы заметить обрушившиеся на вас силы тьмы. Я считаю, что никогда ни один глупец не продавал своей души чорту: либо глупец оказывался слишком глупым, либо в чорте было слишком много чертовщины.
   Или, быть может, вы относитесь к категории тех экзальтированных созданий, которые глухи и слепы ко всему, кроме небесных знамений и звуков. Тогда земля для вас -- лишь случайное пристанище, и я не берусь сказать, выигрываете ли вы от этого или проигрываете. Но к большинству из нас все эти определения не подходят. Для нас земля -- место, где мы живем, где мы должны мириться со всеми звуками, образами и запахами... да, клянусь Юпитером, мы должны вдыхать запах гниющего гиппопотама и не поддаваться заразе. И тогда на сцену выступает наша выносливость, наша сила и преданность -- преданность не себе, но темному делу. И это не очень-то легко.
   Поймите, я не пытаюсь что-либо изменить или об'яснить -- я хочу понять, понять м-ра Куртца или тень м-ра Куртца. Этот посвященный в таинства призрак из Ниоткуда, перед тем как окончательно исчезнуть, удостоил меня поразительными признаниями. Об'ясняется это тем, что он мог говорить со мной по-английски. Образование Куртц получил главным образом в Англии, и -- как он сам говорил -- эта страна была достойна его привязанности. Его мать была наполовину англичанкой, отец -- наполовину французом. Вся Европа участвовала в создании Куртца. Как я современем узнал, "Международное Общество по Просвещению Дикарей" поручило ему написать отчет, каковым можно было бы руководствоваться в дальнейшей работе. И он этот отчет написал. Я его видел, читал. Отчет красноречивый, но, сказал бы я, написанный на высоких нотах. Он нашел время мелким почерком исписать семнадцать страниц! Но, должно быть, это было им написано до того как... ну, скажем, нервы его расходились и побудили м-ра Куртца председательствовать во время полунощной пляски, закончившейся невероятными церемониальными обрядами. Впоследствии я, к досаде своей, разузнал, что обряды эти совершались в честь его... вы понимаете?.. в честь самого м-ра Куртца.
   Но статья была прекрасная. Впрочем, теперь, когда сведения мои пополнились, вступление в статье кажется мне зловещим. Куртц развивал ту мысль, что мы, белые, достигшие известной степени развития, "должны казаться им (дикарям) существами сверх'естественными. Мы к ним приходим могущественные, словно боги" -- и так далее и так далее. "Тренируя нашу волю, мы можем добиться власти неограниченной и благотворной"... С этого места он воспарил и прихватил меня с собой. Заключительные фразы были великолепны, но трудно поддавались запоминанию. У меня сохранилось впечатление о мире экзотическом, необ'ятном, управляемом могущественной силой. Я преисполнился энтузиазма. Такова неограниченная власть красноречия -- пламенных, благородных слов.
   Никакие практические указания не врывались в магический поток фраз, и только в конце последней страницы,-- видимо, спустя большой промежуток времени,-- была нацарапана нетвердой рукой заметка, которую можно рассматривать как изложение метода. Она очень проста и, после трогательного призыва ко всем альтруистическим чувствам, она вас ослепляет и устрашает, как вспышка молнии и ясном небе: "Истребляйте всех скотов!" Любопытно то, что ом, видимо, позабыл об этом ценном постскриптуме, ибо впоследствии, придя, так сказать, в себя, настойчиво умолял меня хранить "памфлет" (так называл он свою статью), который должен был благоприятно отразиться на его карьере. Обо всем этом у меня имелись точные сведения, а в будущем мне пришлось позаботиться и о его добром имени. Я достаточно об этом позаботился -- и потому, если бы захотел, имел полное право бросить этот памфлет в мусорную кучу прогресса -- туда, где, фигурально выражаясь, покоятся все дохлые кошки цивилизации. Но, видите ли, у меня не было выбора. М-ра Куртца нельзя было забыть, так как он, во всяком случае, человек незаурядный. Он имел власть чаровать или устрашать первобытные души дикарей, которые в его честь совершали колдовскую пляску; он умел вселить злобные опасения в маленькие душонки пилигримов; он приобрел, во всяком случае, одного преданного друга, и он завоевал одну душу в мире, отнюдь не первобытную и не зараженную самоанализом.
   Да, я не могу его забыть, хотя и не собираюсь утверждать, что он стоил того человека, которого мы потеряли, чтобы до него добраться. Мне не хватало моего погибшего рулевого; я остро ощущал его отсутствие даже в тот момент, когда тело его лежало в рулевой рубке. А глубокий задушевный взгляд, какой он на меня бросил, когда получил удар... Этот взгляд я помню по сей день как утверждение далекого родства.
   Бедняга! Если б только он не трогал этой ставни! У него не было выдержки -- как не было ее у Куртца... Дерево, колеблемое ветром... Надев сухие ботинки, я вытащил его из рубки. Предварительно я вырвал у него из бока копье, при чем -- признаюсь -- эту операцию я произвел с закрытыми глазами. Его пятки очутились за порогом; плечи его я прижимал к своей груди. Я Обнял его сзади и тащил. О, каким он был тяжелым! Мне он казался тяжелее любит человека на земле. Затем, не теряя времени, я спустил его за борт. Течение его подхватило, словно он был пучком травы; тело два раза перевернулось и скрылось навеки.
   Все пилигримы и начальник собрались на верхней палубе, около рулевой рубки, и трещали, словно стая взволнованных сорок; возмущенным шопотом отозвались они на мой бессердечный поступок. Зачем было им сохранять это тело -- я не могу догадаться. Быть может, они собирались его набальзамировать. Но с нижней палубы донесся до меня шопот -- зловещий шопот. Мои друзья дровосеки также были скандализованы, и не без причины, но, признаюсь, их расчеты казались мне недопустимыми. Я решил, что если моему покойному рулевому суждено быть с'еденным, то пусть его с'едят одни рыбы. При жизни он был посредственным рулевым, а после смерти мог сделаться первоклассным искусителем и, пожалуй, вызвать серьезное волнение. Кроме того, я хотел поскорее занять место у штурвала, так как парень в розовой пижаме оказался безнадежным идиотом.
   Покончив с несложными похоронами, я поспешил его сменить. Мы шли тихим ходом, придерживаясь середины реки, и я прислушивался к разговорам, какие велись вокруг меня. Пилигримы потеряли надежду увидеть Куртца, увидеть станцию. Куртц умер, станция сожжена. Рыжеволосый пилигрим радовался, что бедняга Куртц во всяком случае отомщен.
   -- Послушайте, ведь мы их здорово отделали, когда стреляли по кустам? А? Как вы думаете? Скажите?
   Он буквально приплясывал -- этот кровожадный рыжий человек! А ведь он едва не упал в обморок, увидев раненого. Я не выдержал и сказал:
   -- Во всяком случае, дыму вы много напустили. Я видел по тому, как шелестели верхушки кустов, что все пули летели слишком высоко.-- нужно прицеливаться и держать ружье у плеча, а эти парни держали ружье у бедра и стреляли, зажмурившись. Отступление, утверждал я -- и не ошибался -- было вызвано пронзительным свистком парохода. Тут они позабыли о Куртце и негодующе запротестовали.
   Начальник стоял у штурвала и конфиденциально шептал мне, что до наступления темноты мы должны спуститься по реке и подальше убраться от этих мест. Вдруг я увидел вдали просеку на берегу реки и очертания какого-то строения.
   -- Что это?-- спросил я.
   Изумленный, он захлопал в ладоши и крикнул:
   -- Станция!
   Не прибавляя ходу, я тотчас же повернул к берегу.
   В бинокль я увидел отдельные деревья на склоне холма, очищенного от кустарника. Длинное разваливающееся строение на вершине было почти скрыто высокой травой; издали видны были большие черные дыры, зиявшие в остроконечной крыше. Фоном служили джунгли и лес. Я не заметил никакой изгороди, но, очевидно, раньше она здесь была, так как перед домом вытянулись в ряд шесть столбов, грубо обструганных и украшенных круглыми шарами. Перекладин между ними не было. Конечно, лес обступал просеку. Берег был расчищен, и у самой воды я увидел белого человека в шляпе, похожей на колесо, который настойчиво махал нам рукой. Вглядываясь в опушку леса, я почти с уверенностью мог сказать, что там мелькали какие-то человеческие фигуры. Я осторожно провел пароход дальше, затем остановил машины; судно слегка отнесло течением назад. Человек на берегу начал кричать, предлагая нам пристать к берегу
   -- На нас было нападение,-- завопил начальник.
   -- Знаю, знаю. Все в порядке,-- беззаботно заорал в ответ человек с берега.-- Причаливайте. Все в порядке. Я очень рад.
   Глядя на него, я стал припоминать что-то очень забавное, где-то мною виденное. Маневрируя, чтобы подойти к берегу, я задавал себе вопрос: "На кого похож этот парень?" И вдруг вспомнил: он был похож на арлекина. Его костюм -- кажется, из какой-то коричневой материи -- был сплошь покрыт заплатами, яркими заплатами -- синими, красными и желтыми; заплаты красовались спереди, сзади, на локтях, на коленях; цветная полоса украшала куртку, алой материей был обшит низ брюк. Освещенный солнцем, он выглядел пестрым и в то же время опрятным, так как вы могли разглядеть, с какой аккуратностью были пришиты все эти заплаты. Белокурый; безбородое мальчишеское лицо; ни одной резкой черты; маленькие голубые глазки; нос, с которого почти облупилась кожа; улыбки и примасы, гонявшиеся по открытому лицу, как гоняются друг за другом солнечные блики и тени по равнине, обвеваемой ветром.
   -- Осторожнее, капитан! -- крикнул он.-- Здесь дерево затонуло прошлой ночью.
   Как? Еще одно затонувшее дерево! Признаюсь, я непристойно выругался. К концу нашего восхитительного путешествия я едва не продырявил свое судно. Арлекин, стоявший на берегу, повернул ко мне свой маленький приплюснутый носик.
   -- Вы -- англичанин?-- крикнул он, расплываясь в улыбку.
   -- А вы?-- откликнулся я, стоя у штурвала.
   Улыбка сбежала с его лица, и он покачал головой, как бы огорченный моим разочарованием; потом снова просиял.
   -- Ну, ничего! -- ободряюще крикнул он.
   -- Не опоздали ли мы?-- спросил я.
   -- Он там, наверху,-- ответил тот, мотнув головой в сторону холма и внезапно погружаясь в уныние. Его лицо было словно осеннее небо -- то пасмурное, то залитое солнечным светом.
   Когда начальник в сопровождении вооруженных до зубов пилигримов сошел на берег и направился к дому, арлекин явился ко мне на борт.
   -- Послушайте, мне это не нравится,-- сказал я,-- туземцы бродят там в кустах.
   Он торжественно меня уверил, что все обстоит благополучно, а затем добавил:
   -- Они -- люди простые. Я рад, что вы приехали. Нелегко мне было с ними справиться.
   -- Но вы говорите, что все обстоит благополучно!-- воскликнул я.
   -- О, у них не было злого умысла,-- сказал он, а когда я вытаращил глаза, он поправился: -- Во всяком случае, не в буквальном смысле этого слова.-- Затем с живостью добавил: -- О, боже мой, вашу рулевую рубку не мешает почистить!
   Через секунду он уже советовал мне поддерживать пар в котле, чтобы в случае тревоги можно было дать свисток.
   -- Один свисток произведет большее впечатление, чем все наши ружья. Они -- люди простые,-- повторил он.
   Он говорил так быстро, что совершенно меня ошеломил. Казалось, он хотел наверстать потерянное время, и действительно так оно и было,-- он сам со смехом на это намекнул.
   -- Разве вы не разговариваете с м-ром Куртцем?-- спросил я.
   -- С этим человеком по разговаривают -- его слушают,-- воскликнул он восторженно и строго.-- Но теперь...
   Он махнул рукой и в мгновение ока погрузился в самую бездну отчаяния. Через секунду он уже оттута выкарабкался, завладел обеими моими руками и, не переставая их встряхивать, забормотал:
   -- Брат -- моряк... честь... удовольствие... наслаждение... разрешите представиться... русский... сын архиерея... Тамбовской губернии... Что? Табак! Английский табак! Превосходный английский табак! Вот это по-братски. Курю ли? Где вы найдете моряка, который не курит?
   Трубка его успокоила, и вскоре я узнал, что он убежал из школы, ушел в море на русском судне, снова убежал, одно время служил на английских судах и теперь примирился с архиереем. Этот пункт он подчеркнул.
   -- Но когда человек молод, он должен видеть мир, набираться новых впечатлений, идей, расширять сиой кругозор...
   -- Здесь! -- перебил я.
   -- Как можно знать заранее? Здесь я встретил м-ра Куртца,-- сказал он укоризненно и с юношеской торжественностью.
   Я прикусил язык. Выяснилось, что он убедил представителя одной голландской фирмы на побережьи снабдить его товарами и провиантом, а затем отправился в глубь страны с легким сердцем и, как младенец, не ведая того, что ждет его впереди. Около двух лет он странствовал по берегам этой реки, одинокий, отрезанный от всего и от всех.
   -- Я не так молод, как кажется. Мне двадцать пять лет,-- сказал он.-- Сначала старик Ван-Шьютен хотел послать меня к чорту,-- рассказывал он, от души забавляясь,-- но я к нему пристал и говорил, говорил без конца, так что он, наконец, испугался, как бы я не заговорил зубы его любимой собаке. Тогда он мне дал дешевых товаров и несколько ружей и выразил надежду, что никогда больше не увидит моей физиономии. Славный старый голландец -- этот Ван-Шьютен. Год назад я ему послал немного слоновой кости, так что он не сможет назвать меня вором, когда я вернусь. Надеюсь, он ее получил. А больше я ни о чем не беспокоюсь. Я заготовил для вас дров. Это было мое старое жилище. Вы видели?
   Я передал ему книгу Тоусона. Казалось, он хотел меня поцеловать, но удержался.
   -- Единственная книга, которую я оставил. А я-то думал, что потерял ее,-- сказал он, смотря на нее словно в экстазе.-- Столько, знаете ли, происшествий случается с человеком, который путешествует в одиночестве! Иногда каноэ перевертываются, а иногда приходится поскорей удирать, если туземцы рассердятся.
   Он перелистывал книгу.
   -- Вы делали заметки на русском языке?-- спросил я.
   Он кивнул головой.
   -- Я думал, что это какой-то шифр,-- сказал я.
   Он рассмеялся, потом сразу сделался серьезным и проговорил:
   -- Вы не знаете, как мне было трудно справиться с туземцами.
   -- Они хотели вас убить?-- спросил я.
   -- О, нет! -- воскликнул он и умолк.
   -- Почему они на нас напали?-- продолжал я.
   Он засмеялся, потом сконфуженно сказал:-- Они не хотят, чтобы он уехал.
   -- Не хотят?-- с любопытством переспросил я. Он кивнул таинственно и многозначительно.
   -- Говорю вам, этот человек расширил мой кругозор!-- воскликнул он и широко раскинул руки, глядя на меня своими маленькими круглыми голубыми глазками.
   

III

   Я смотрел на него с изумлением. Он стоял передо мной в своем пестром костюме, восторженный, фантастический, словно удрал из труппы мимов. Самое его существование казалось невероятным, необ'яснимым, сбивающим с толку. Он был загадкой, не поддающейся разрешению. Непонятно, чем он жил, как удалось ему забраться так далеко и остаться здесь и почему он не погиб.
   -- Я отправился в путь,-- сказал он,-- забирался понемногу все дальше и дальше и, наконец, зашел так далеко, что не знаю, как я вернусь назад. Ну, ничего! Времени много. Выживу. А вы увезите Куртца. И поскорей, поскорей, говорю вам.
   Юношеская сила чувствовалась в этом человеке в пестрых лохмотьях, нищем, покинутом, одиноком в его бесплодных исканиях. В течение многих месяцев, в течение нескольких лет жизнь его висела на волоске, но он продолжал жить, бездумный и, повидимому, бессмертный, благодаря своей молодости и безрассудной смелости. Я почувствовал что-то похожее на восхищение и зависть. Он был зачарован, и чары увлекали его вперед и предохраняли от гибели. От дикой глуши ом не требовал ничего, кроме возможности дышать и пробиваться дальше. Ему нужно было жить и итти вперед, подвергая себя максимальному риску и лишениям. Если чистый, бескорыстный, непрактичный дух авантюризма управлял когда-либо каким-нибудь человеком, то, несомненно, этим человеком был мой заплатанный юнец. Я готов был позавидовать ему, горевшему этим скромным и ясным пламенем. Казалось, пламя поглотило всякую себялюбивую мысль, и когда он с вами говорил, вы забывали, что он сам, стоящий перед вами, прошел через все эти приключения. Однако я не завидовал его преданности Куртцу. О ней он не размышлял,-- он ее принял с каким-то страстным фатализмом. Должен сказать, мне эта преданность казалась значительно опаснее всего того, через что он уже прошел. Встреча их была неизбежна, как встреча двух судов, вместе застигнутых штилем и, наконец, соприкоснувшихся бортами. Думаю, Куртц нуждался " слушателе, ибо случилось так, что, расположившись лагерем в лесу, они беседовали всю ночь, или -- вернее -- говорил один Куртц.
   -- Мы говорили обо всем,-- с восторгом сообщил мне молодой человек.-- Я позабыл о сне. Ночь пролетела, как один час. Обо всем! Обо всем!.. И о любви.
   -- А, он говорил с вами о любви! -- сказал я, от души забавляясь.
   -- Не о той любви, о какой вы думаете! -- страстно воскликнул он.-- О любви вообще. Он показывал мне мир -- мир!
   Он воздел руки к небу. В тот момент мы находились на палубе, и старшина моих дровосеков, бродивший поблизости, посмотрел на него своими мрачными сверкающими глазами. Я огляделся по сторонам, и -- уверяю вас -- никогда еще не казались мне эта страна, эта река, джунгли, ослепительный купол неба такими безнадежными и сумрачными, недоступными человеческой мысли и безжалостными к человеческим слабостям.
   -- И с тех пор вы, конечно, всегда были с ним?-- спросил я.
   Я ошибался. Оказывается, они очень часто разлучались. Мой собеседник с гордостью мне сообщил, что ему удалось выходить Куртца, когда тот два раза был болен (казалось, свой поступок он считал каким-то рискованным подвигом), но обычно Куртц скитался один, забираясь в самые дебри лесов.
   -- Очень часто я являлся на станцию и должен был несколько дней ждать его возвращения,-- сказал он.-- Ах, этого стоило ждать... иногда.
   -- Что же он делал? Исследовал страну?-- спросил я.
   -- О, да, конечно.
   Выяснилось, что Куртц нашел много деревень, а также озеро, но собеседник мой не знал, где именно это озеро находится: рискованно было задавать Куртцу слишком много вопросов; но обычно целью его экспедиций была добыча слоновой кости.
   -- Но ведь к тому времени у него не осталось товаров для обмена,-- возразил я.
   -- На станции и сейчас еще есть много патронов,-- ответил он, глядя в сторону.
   -- Иными словами, он совершал набеги,-- сказал я. Тот кивнул.
   -- Но не один же!
   Он пробормотал что-то о деревнях у озера.
   -- Куртц добился того, чтобы племя за ним следовало, не так ли?-- подсказал я.
   Он замялся, потом ответил.-- Они перед ним преклонялись.
   Тон его показался мне таким странным, что я зорко на него посмотрел. Любопытно было, что ему страстно хотелось говорить о Куртце, и и то же время что-то его удерживало. Этот человек заполнил его жизнь, занимал его мысли, подчинил все его эмоции.
   Наконец, он не выдержал.
   -- Чего вы хотите? Он пришел к ним и принес с собою гром и молнию... Ничего похожего на это они раньше не видели. И он был страшен. Он умеет быть страшным. Нельзя судить о м-ре Куртце, как вы стали бы судить о заурядном человеке. Нет, нет! Чтобы вы яснее его себе представили, я могу сказать, что он и меня хотел однажды пристрелить... но я его не осуждаю.
   -- Вас пристрелить! -- воскликнул я.-- За что?
   -- Видите ли, у меня было немного слоновой кости, которую мне дал вождь одной деревушки неподалеку от моего жилища. Я, бывало, стрелял для них дичь. Куртц потребовал, чтобы я ее отдал ему, и слушать не хотел никаких возражений. Он заявил, что пристрелит меня, если я ему не отдам слоновой кости и не уберусь из этих краев. Он мог меня пристрелить, и ничто на земле не помешало бы ему убить того, кого ему вздумается. Это была правда. Я ему отдал слоновую кость. Не все ли мне было равно? Но не уехал. Я не мог его оставить. Конечно, мне приходилось быть очень осторожным, пока мы снова не подружились -- на время. Тогда он заболел вторично. А потом я старался не попадаться ему на пути; но я не сердился. Большую часть времени он проводил в этих деревнях у озера. Когда он спускался к реке, он иногда бывал ласков со мной, а иногда я должен был его остерегаться. Этот человек слишком много страдал. Все это он ненавидел, но почему-то не мог отсюда уйти. Когда представлялся удобный случай, я его умолял уехать, пока еще было время; я предлагал вернуться вместе с ним. Он соглашался, а потом оставался; снова охотился за слоновой костью; пропадал но целым неделям; забывал о себе среди этих людей. Вы понимаете -- забывал о себе.
   -- Да ведь он сумасшедший! -- воскликнул я.
   Мой собеседник негодующе запротестовал. М-р Куртц не мог быть сумасшедшим. Если бы я слышал, как он разговаривал всего два дня назад, я бы и заикнуться не посмел о чем-либо подобном...
   Пока мы беседовали, я в бинокль смотрел на берег и лес, подступивший к дому справа, слева и сзади. Я был неспокоен, зная, что в джунглях притаились люди, безмолвные, неподвижные -- такие же безмолвные и неподвижные, как этот разрушенный дом на холме. Гляля на лик природы, я не находил подтверждения этой изумительной повести, которая не столько была рассказана, сколько внушена мне унылыми восклицаниями, пожиманием плеч, оборванными фразами, намеками, переходившими в глубокие вздохи. Лес казался неподвижным, как маска, тяжелым, как запертая тюремная дверь; он словно скрывал свою тайну -- терпеливый, выжидающий, неприступно молчаливый.
   Русский сообщил мне, что совсем недавно м-р Куртц вернулся к реке, ведя за собой всех воинов приозерного племени. В отсутствии он пробыл несколько месяцев -- должно быть, собирал дань почитания -- и явился неожиданно, видимо, намереваясь вторгнуться в селения на другом берегу реки или ниже по течению. Очевидно, страсть к слоновой кости одержала верх над иными... как бы это сказать?.. менее материалистическими побуждениями. По внезапно он почувствовал себя значительно хуже.
   -- Я услышал, что он лежит беспомощный... Вот я и пришел, воспользовался случаем,-- сказал русский.-- О, ему плохо, очень плохо.
   Я направил бинокль на дом. Там незаметно было признаков жизни; виднелась разрушенная крыша, длинная стена из глины, поднимающаяся над травой, три маленьких четырехугольных дыры вместо окон; бинокль все это ко мне приблизил, и я, казалось, мог рукой прикоснуться к дому. Затем я резко повернулся, и один из уцелевших столбов изгороди попал в поле зрения. Вы помните, я вам говорил, что еще издали удивился этой попытке украсить столбы, тогда как дом имел такой запущенный вид. Теперь я всмотрелся и отпрянул, словно мне нанесли удар. Потом стал наводить бинокль на все столбы по очереди и окончательно убедился в своей ошибке. Эти круглые шары были не украшением, но символом, выразительным, загадочным и волнующим, пищей для размышления, а также -- для ястребов, если бы таковые парили в небе; и во всяком случае они служили пищей для муравьев, не поленившихся подняться на столб. Еще большее впечатление производили бы эти головы на кольях, если б лица их не были обращены к дому. Только первая голова, какую я разглядел, была повернута лицом в мою сторону. Возмущен я был не так сильно, как вы можете думать. Отшатнулся я потому, что был изумлен: я рассчитывал увидеть деревянный шар. Спокойно навел я бинокль на первую замеченную мною голову. Черная, высохшая, с закрытыми веками, она как будто спала на верхушке столба; ввалившиеся сухие губы слегка раздвинулись, обнажая узкую белую полоску зубов; это лицо улыбалось, улыбалось мечной улыбкой какому-то нескончаемому и веселому сновидению.
   Я не разоблачаю секретов торговой фирмы. Как сказал впоследствии начальник -- метод м-ра Куртца повредил работе и лих краях. Своего мнения по этому вопросу я не имею, но я хочу вам об'яснить, что никакой выгоды нельзя было извлечь из этих голов, насаженных на колья. Они лишь свидетельствовали о том, что м-р Куртц, потворствовавший разнообразным своим страстям, нуждался в выдержке, что в нужный момент чего-то не оказалось у него, несмотря на великолепное его красноречие. Знал ли он об этом своем недостатке, я не могу сказать. Думаю, что глаза его открылись в последнюю минуту. Но дикая глушь рано его отметила и жестоко ему отомстила за фантастическое вторжение. Думаю, она шопотом рассказала ему о нем самом то, чего он не знал, о чем не имел представления, пока не прислушался к своему одиночеству, и этот шопот зачаровал его и гулким эхом отдавался в нем, ибо в глубине его была пустота... Я опустил бинокль, и голова, торчавшая так близко, что, казалось, с ней можно было заговорить, сразу отскочила вдаль.
   Поклонник м-ра Куртца приуныл. Торопливо, невнятно начал он меня уверять, что он не смел снять со столбов эти -- скажем -- символы. Туземцев он не боялся; они не двинутся с места до тех пор, пока м-р Куртц не отдаст распоряжения: его влияние безгранично. Палатки этих людей были рассеяны вокруг станции, и вожди каждый день его навещали. Они пресмыкались...
   -- Я знать не желаю о тех церемониях, с какими приближались к м-ру Куртцу! -- крикнул я. Любопытно, что такие детали отталкивали меня сильнее, чем эти головы, сушившиеся на кольях под окнами хижины м-ра Куртца. В конце концов то было лишь варварское зрелище, тогда как я одним прыжком перенесся в темную страну ужасов, где успокоительно действовало на вас чистое, неприкрашенное варварство, видимо, имеющее право существовать под солнцем. Молодой человек посмотрел на меня с удивлением. Думаю, ему не пришло а голову, что м-р Куртц не был моим идолом. Он позабыл о том, что я не слыхал великолепных монологов Куртца о любви, справедливости, поведении в жизни. Уж если речь зашла о пресмыкании перед м-ром Куртцем, то он пресмыкался не хуже любого из дикарей. По его словам, я понятия не имел о здешних условиях; эти головы были головами мятежников. Услышав мой смех, он был страшно шокирован. Мятежники! Какое еще определение предстояло мне услыхать? Я слыхал о врагах, преступниках, работниках, а здесь были мятежники. Эти мятежные головы казались мне очень покорными на своих кольях.
   -- Вы не знаете, как эта жизнь испытывает терпение такого человека, как Куртц!-- воскликнул последний ученик Куртца.
   -- А о себе что вы скажете?-- осведомился я.
   -- Я! Я! Я -- человек простой. У меня нет великих замыслов. Мне ничего ни от кого не нужно. Как можете вы сравнивать меня с...?
   Он не в силах был выразить свои чувства, пал духом и простонал:
   -- Не понимаю... Я делал все, чтобы сохранить его жизнь, и этого достаточно. В его делах я не участвовал. У меня нет никаких способностей. Здесь в течение нескольких месяцев не было ни капли лекарства, ни куска пищи, какую можно дать больному. Его позорно покинули. Такого человека! С такими идеями! Позор! Позор! Я не спал последние десять дней...
   Голос его замер, растворился в тишине вечера. Пока мы разговаривали, длинные тени леса скользнули вниз по холму, протянулись ниже разрушенной хижины и символического ряда кольев. И дом и колья были окутаны сумерками, а мы внизу стояли, освещенные солнцем, и полоса реки у просеки сверкала ослепительным блеском, но выше по течению и ниже у попорота спускались темные тени. Ни души не было на берегу. В кустах не слышно было шороха.
   Вдруг из-за угла дома вышла группа людей, словно вынырнувших из-под земли. Они шли, до талии скрытые высокой травой, и несли самодельные носилки. И внезапно из пустоты вырвался пронзительный крик, который прорезал неподвижный воздух, словно острая стрела, направленная в самое сердце земли. Мгновенно, как по волшебству, поток людей, обнаженных людей с копьями, луками, мечами, людей, бросающих дикие взгляды,-- хлынул на просеку темноликого и задумчивого леса. Затрепетали кусты, заволновалась трава -- потом все напряженно застыло.
   -- Теперь, если он не скажет им нужного слова, все мы погибли,-- пробормотал русский.
   Группа людей с носилками, словно окаменев, остановилась на полпути к пароходу. Я видел, как худой человек на носилках сел и поднял руку, возвышаясь над плечами носильщиков.
   -- Будем надеяться, что человек, который так хорошо умеет говорить о любви вообще, найдет основание пощадить нас на этот раз,-- оказал я. С горечью думал я о грозившей нам нелепой опасности, словно считал бесчестием полагаться на милость этого жестокого призрака. Я не мог расслышать ни одного звука, но в бинокль я видел повелительно простертую худую руку, видел, как двигалась его нижняя челюсть, мрачно сверкали запавшие глаза и чудовищно раскачивалась костистая голова. Куртц... Куртц... кажется, по-немецки это значит -- короткий? Ну, что ж! В фамилии этого человека было столько же правды, сколько в его жизни и... смерти. Если судить по виду, он был не меньше семи футов ростом. Его одеяло откинулось, и показалось тело, словно освобожденное от савана, страшное и жалкое в своей худобе. Я видел, как двигались все его ребра, как он размахивал костлявой рукой. Казалось, одушевленная статуя смерти, вырезанная из старой слоновой кости, потрясала рукой, угрожая неподвижной толпе людей из темной сверкающей бронзы. Я видел, как он широко раскрыл рот... в этот момент он выглядел прожорливым и страшным, словно хотел проглотить воздух, землю и всех людей, стоявших перед ним. До меня донеслись заглушённые отголоски глубокого голоса. Должно быть, он кричал. Внезапно он откинулся назад. Дрогнули носилки, когда носильщики снова зашагали вперед, и почти в тот же момент я обратил внимание, что толпа дикарей незаметно исчезла, как будто лес, выбросивший внезапно этих людей, снова втянул их в себя, как легкие втягивают воздух.
   Пилигримы, шедшие за носилками, несли его оружие -- два карабина, винтовка, револьвер -- громовые стрелы этого жалкого Юпитера. Начальник, шагавший у изголовья носилок, наклонился, шепча ему что-то на ухо. Они положили его в одной из маленьких кают, где едва могла поместиться койка да один -- два складных стула. Мы принесли ему его запоздавшие письма; разорванные конверты и исписанные листки усеяли постель. Слабой рукой он их перебирал. Меня поразили его огненные глаза и спокойное лицо. Не только болезнь его истощила. Казалось, боли он не чувствовал. Эта тень выглядела пресыщенной и спокойной, словно в данный момент все страсти ее были удовлетворены.
   Он перелистал одно из писем и, глядя прямо мне в лицо, сказал:
   -- Я рад.
   Кто-то писал ему обо мне. Снова дали о себе знать эти рекомендации. Меня удивил его мощный голос; а ведь говорил он без всяких усилим -- едва шевелил губами. Голос! Голос! Торжественный, глубокий, вибрирующий -- тогда как при виде этого человека не верилось, что он сможет говорить хотя бы шопотом. Однако у него, как вы сейчас услышите, хватило сил -- искусственно возбужденных, несомненно -- едва ли не покончить со всеми нами.
   В дверях показался начальник. Я тотчас же вышел, а он задернул за мной занавеску. Русский, за которым с любопытством наблюдали пилигримы, пристально смотрел на берег. Я проследил направление его взгляда.
   Вдали виднелись темные силуэты людей, скользившие на мрачном фоне леса, а у реки две бронзовые фигуры в фантастических головных уборах из пятнистых звериных шкур стояли, опираясь на длинные копья,-- воинственные и неподвижные фигуры, похожие на статуи. По освещенному солнцем берегу скользил чудовищный и великолепный призрак женщины.
   Она шла размеренными шагами, закутанная в полосатую, обшитую бахромой одежду, волочившуюся по земле. Звенели и сверкали варварские украшения. Она высоко несла голову, прическа ее напоминала шлем. Медные набедренники закрывали ноги до колен; проволочные латные рукавицы поднимались до локтя; красные пятна горели на ее коричневых щеках; бесчисленные ожерелья из стеклянных бус украшали шею. Странные амулеты -- подарки шаманов -- сверкали на ее одежде. Должно быть, немало слоновых бивней стоили ее украшения. Она была великолепной дикаркой с пламенными глазами; что-то зловещее и величественное было в ее спокойной походке. И в тишине, внезапно спустившейся на скорбную страну, необ'ятная глушь, плодородная таинственная жизнь, казалось, смотрела на нее задумчиво, словно в ней видела воплощенной свою мрачную и страстную душу.
   Она поравнялась с пароходом, остановилась и повернулась к нам лицом. Длинная ее тень спустилась к самой воде. Ее лицо, трагическое и жестокое, было отмечено печатью дикой скорби, немой муки и страха перед каким-то, еще не оформившимся решением. Она стояла неподвижно, смотрела на нас и словно размышляла над неисповедимой тайной. Прошла минута. Она сделала шаг вперед. Послышалось тихое позвякивание, блеснул желтый металл, взметнулась обшитая бахромой одежда, и женщина остановилась, словно мужество ей изменило. Русский, стоявший подле меня, что-то проворчал. Пилигримы перешептывались за моей спиной. Она смотрела на нас, словно жизнь ее зависела от этого пристального, немигающего взгляда. Вдруг она всплеснула обнаженными руками и подняла их над головой, казалось, обуреваемая безумным желанием коснуться неба... и в этот момент быстрые тени скользнули по земле, легли на реку и темным кольцом сомкнулись вокруг парохода. Нависло грозное молчание.
   Медленно она повернулась, прошла вдоль берега и вступила в джунгли.
   -- Вздумай она подняться на борт, я бы, кажется, попытался ее пристрелить,-- нервничая, сказал человек с заплатами.-- В течение последних двух недель я рисковал жизнью, не позволяя этой женщине войти в дом. Однажды она пробралась и подняла шум из-за этих жалких лохмотьев, которые я достал из чулана, чтобы починить свой костюм. Вид у меня был непристойный. А она, должно быть, из-за этого взбесилась и, как фурия, целый час говорила что-то Куртцу, то-и-дело указывая на меня. Я не понимаю наречия этого племени. На мое счастье, Куртц в тот день чувствовал себя очень плохо, а не то была бы беда. Не понимаю... Да, это превышает мое понимание. Но теперь все кончено.
   В эту минуту я услышал глубокий голос Куртца за занавеской:
   -- Спасти меня! Спасти слоновую кость, хотите вы сказать. Не убеждайте меня. Спасти меня! Да ведь мне пришлось вас спасать. А теперь вы мне мешаете. Болен! Болен! Не так сильно болен, как вам хочется думать. Ничего! Я еще проведу свои планы. Я вернусь и покажу вам, что может быть сделано. Вы с вашими идеями мелких торгашей -- вы мне мешаете. Я вернусь. Я...
   На палубу вышел начальник. Он удостоил взять меня под-руку и отвести в сторону.
   -- Плох, очень плох,-- сказал он и счел нужным вздохнуть, однако не старался сохранить скорбный вид.-- Мы для него сделали все, что могли, не так ли? Но что толку скрывать? Фирме м-р Куртц принес больше вреда, чем пользы. Он не понимал, что время для энергичных выступлений еще не пришло. Осмотрительность, осмотрительность -- вот мой принцип! Мы должны действовать осторожно. Теперь этот округ временно для нас закрыт. Печально! Это повредит торговле. Я не отрицаю, что на станции имеются колоссальные запасы слоновой кости -- главным образом, ископаемой. Мы должны ее спасти во что бы то ни стало... Но посмотрите, какое создалось опасное положение. А почему? Потому что метод его нерационален.
   -- Вы это называете "нерациональным методом"?-- спросил я, глядя на берег.
   -- Конечно!-- воскликнул он с жаром.-- А вы?..
   -- Никакого метода не было,-- пробормотал я, помолчав.
   -- Совершенно черно,-- обрадовался он.-- Я это предвидел. Он проявил полную неспособность соображать. Мой долг -- сообщить об этом куда следует.
   -- О,-- сказал я,-- этот парень... как его зовут?.. кирпичник составит для вас отчет, достойный того, чтобы его прочитали.
   Начальник был, видимо, сбит с толку. Мне же казалось, что никогда еще я не дышал таким отравленным воздухом, и мысленно я обратился к Куртцу, ища успокоения... да, успокоения.
   -- И тем не менее, я считаю, что м-р Куртц -- замечательный человек,-- сказал я выразительно.
   Он вздрогнул, посмотрел на меня холодным тяжелым взглядом и сказал очень спокойно:
   -- Был замечательным человеком,-- и повернулся ко мне спиной.
   Час немилости пробил: я был отнесен в одну рубрику с Куртцем как сторонник методов, для которых время еще не пришло; я не знал о рациональных методах! Но все-таки я мог хоть выбор делать из кошмаров.
   Собственно говоря, в поисках успокоения я обратился к дикой глуши, а не к м-ру Куртцу, который -- против этого я не мог протестовать -- был все равно что похоронен. Секунду казалось мне, что я тоже погребен и могиле, полной необ'яснимых тайн. Я чувствовал невыносимую тяжесть, завалившуюся мне на грудь, вдыхал запах сырой земли, ошущал власть гниения и тьму непроницаемой ночи... Русский тронул меня за плечо. Я слышал, как он бормотал:
   -- Брат-моряк... не мог утаить... сведения, которые повредят репутации м-ра Куртца...
   Я ждал. Видимо, для него м-р Куртц еще не лежал в своей могиле. Я подозревал, что он считает м-ра Куртца одним из бессмертных.
   -- Ну, что ж! -- сказал я, наконец.-- Говорите начистоту. Выходит, что я -- друг м-ра Куртца... до известной степени.
   С оттенком официальности он мне сообщил, что, не занимайся я одной с ним "профессией", он бы сохранил все в тайне, не заботясь о последствиях. Он подозревал, что к нему недоброжелательно относятся эти белые, которые...
   -- Вы правы,-- перебил я, припоминая подслушанный мною разговор.-- Начальник считает, что вас следовало бы повесить.
   Он встревожился, и это меня сначала позабавило.
   -- Лучше мне потихоньку убраться с дороги,-- сказал он задумчиво.-- Для Куртца я больше ничего не могу сделать, а они всегда сумеют найти предлог. Что может их остановить? Военный пост находится на расстоянии трехсот миль отсюда.
   -- Да,-- отозвался я,-- пожалуй, лучше вам уйти, если есть у вас друзья среди этих дикарей.
   -- Друзей много. Они -- люди простые, а мне, вы знаете, ничего не нужно...
   Он стоял, покусывая губы, потом добавил:
   -- Я не хочу, чтобы какая-нибудь беда случилась с этими белыми. Конечно, я думал о репутации м-ра Куртца, но вы -- брат-моряк, и...
   -- Ладно,-- сказал я, помолчав.-- Я позабочусь о репутации м-ра Куртца.
   Тогда я не энал, сколько правды было в моих словах. Понизив голос, русский сообщил мне, что это Куртц отдал распоряжение напасть на пароход.
   -- Иногда ему невыносимо было думать, что его увезут... а потом снова... Но я таких вещей не понимаю. Я -- человек простой. Он думал, что это вас испугает -- вы решите, что он умер, и поедете назад. Я не мог его уговорить. О, я натерпелся за этот последний месяц!
   -- Ладно,-- сказал я,-- теперь все в порядке.
   -- Д-а-а,-- протянул он, видимо, не совсем успокоенный.
   -- Благодарю вас,-- сказал я.-- Я буду держаться настороже.
   -- Но вы будете молчать?-- с тревогой спросил он.-- Подумайте, как пострадает его репутация, если кто-нибудь...
   Торжественно я обещал ему хранить тайну.
   -- Тут неподалеку меня ждет каноэ с тремя чернокожими. Я уезжаю. Не можете ли вы дать мне несколько патронов для мартини?
   Я исполнил его просьбу. Подмигнув мне, он взял щепотку моего табаку.
   -- Братья-моряки... славный английский табак.
   В дверях рубки он приостановился.
   -- Послушайте, нет ли у вас лишней пары ботинок? Смотрите! -- Он поднял ногу. Подошвы были привязаны веревками к босой ноге. Я разыскал старые ботинки. Он посмотрел на них с восторгом и сунул под левую руку. Один из карманов его куртки (ярко-красный) был набит патронами, из другого (темно-синего) высовывалась книжка Тоусона. Казалось, он считал себя превосходно экипированным для новой встречи с дикой глушью.
   -- Ах! Второго такого человека я никогда не встречу! Если бы вы слышали, как он декламировал стихи! Стихи собственного своего сочинения! -- Он закатил глаза, ушиваясь своими воспоминаниями.-- О, он расширил мой кругозор.
   -- Прощайте,-- сказал я. Ом пожал мне руку и скрылся во мраке. Иногда я задаю себе вопрос, действительно ли я его видел, можно ли встретить на земле такого феномена!..
   Когда я проснулся вскоре после полуночи, мне вспомнилось его предостережение, его намеки на грозившую нам опасность, и теперь, в звездной тишине ночи, эта опасность показалась мне настолько реальной, что я решил встать и посмотреть, все ли спокойно. На холме пылал большой костер, отбрасывая трепещущие отблески на осевший угол станционного здания. Один из агентов с вооруженным отрядом наших чернокожих охранял слоновую кость; но в глубине леса, между черными, похожими на колонны стволами деревьев мелькали, то опускаясь, то поднимаясь над землей, красные огоньки, точно определявшие местоположение лагеря, где бодрствовали встревоженные приверженцы м-ра Куртца. Слышался монотонный бой барабана, и воздух наполнен был замирающими вибрациями и заглушённым стуком. Протяжный гул, в который сливались голоса многих людей, поющих какое-то жуткое заклятие, вырывался из-за черной стены лесов, как вырывается жужжание пчел из улья; это пенье странно, словно наркоз, подействовало на мой мозг, еще окутанный дремотой. Кажется, я снова задремал, прислонившись к перилам, пока не разбудили меня резкие, оглушительные крики -- взрыв непонятного безумия. Крики сразу оборвались, и опять послышалось тихое гудение, действовавшее успокоительно, как молчание. Я заглянул в каюту. Там горел свет, но м-ра Куртца в каюте не было.
   Думаю, я поднял бы крик, если б сразу поверил своим глазам. Но сначала я не поверил -- это показалось мне невероятным. Дело в том, что меня охватил безграничный страх, какой-то абстрактный ужас, не связанный с мыслями о физической опасности. Эта эмоция вызвана была душевным потрясением, словно я неожиданно наткнулся на что-то чудовищное, необ'яснимое и отвратительное. Такое состояние длилось не больше секунды, а затем сменилось мыслью о грозившей нам смертельной опасности, о возможности нападе иия и резни. Эта мысль действовала умиротворяюще, и я успокоился настолько, что решил не поднимать тревоги.
   В трех шагах от меня спал, сидя на стуле, агент, закутанный в застегнутый доверху ульстер. Крики его не разбудили, он тихонько похрапывал. Я не нарушил его сна и прыгнул на берег. Я не предал м-ра Куртца... Казалось, было предвещано, что я никогда его не предам и останусь верным избранному мною кошмару. Я горел желанием встретиться наедине с этой тенью. И по сей день я не знаю, почему мне так не хотелось разделить с кем-нибудь предстоявшее мне мрачное испытание.
   Едва ступив на берег, я увидел след -- широкий след в траве. Помню, с каким торжеством я сказал себе: "Он не может итти... ползет на четвереньках... я его поймал". Трава была мокрая от росы. Сжимая кулаки, я шел быстро. Кажется, я хотел налететь на него и приколотить. Не знаю. Мне приходили в голову нелепые мысли. Вспомнилась сидящая в правлении старуха с кошкой и с вязаньем,-- персонаж совсем неподходящий для участия во всем этом деле. Мелькнули пилигримы, впрыскивающие в воздух свинец из винчестеров. Я думал, что никогда не смогу вернуться на пароход, буду жить в этих лесах, одинокий, невооруженный, до самой старости. Вы знаете, какие глупые мысли приходят иногда в голову. Помню, я смешал бой барабана с биением моего сердца и остался доволен ровным своим пульсом.
   Но все время я шел по следу; потом остановился и прислушался. Ночь была ясная; в темно-синем пространстве, залитом звездным светом, сверкала роса и неподвижно застыли черные тени. Мне почудилось, что кто-то движется впереди. В ту ночь я воспринимал все особенно остро. Я свернул в сторону и описал широкий полукруг (кажется, я бежал, посмеиваясь про-себя), чтобы опередить этот движущийся предмет, если только он мне не почудился. Словно участвуя в мальчишеской игре, я старался перехитрить Куртца.
   Я налетел на него и, не услышь он моих шагов,-- я бы на него упал, но он во-время успел встать. Он поднялся, нетвердо держась на ногах,-- длинный, бледный, неясный, как туман, поднимающийся над землей, и молча стоял передо мной, слегка покачиваясь; а за моей спиной мерцали огни между деревьями, и доносился из леса гул голосов. Я ловко перерезал ему путь, но когда мы очутились лицом к лицу, я как будто опомнился и осознал опасность во всем ее неприкрашенном виде. Она еще не миновала. Что, если б он начал кричать? Хотя он едва мог стоять, но для крика у него бы хватило силы.
   -- Уходите, спрячьтесь,-- сказал он своим мощным голосом. Он был страшен. Я оглянулся. Тридцать ярдов отделяли нас от ближайшего костра. Я видел, как поднялась черная фигура, широко раздвинула длинные черные ноги, простерла черные руки над костром. На голове ее были какие-то рога -- кажется, рога антилопы. Несомненно, то был чародей, шаман, очень походивший на чорта.
   -- Знаете ли вы, что вы делаете?-- прошептал я.
   -- Знаю,-- ответил он, повышая голос, чтобы произнести это одно слово. Оно прозвучало заглушенно и в то же время громко -- как окрик, вырвавшийся из рупора.
   "Если он поднимет шум, мы погибли",-- подумал я. Сейчас не время было пускать в ход кулаки, не говоря уже о том, что мне, естественно, не хотелось бить эту тень -- это скитающееся и измученное существо.
   -- Вы погибнете,-- сказал я,-- несомненно, погибнете. Иногда бывают, знаете ли, такие проблески вдохновения.
   Я сказал как раз то, что нужно было сказать, хотя он мог считать себя погибшим и теперь -- в тот момент, когда заложена была основа нашей близости, не оборвавшейся до самого конца.
   -- У меня были грандиозные планы,-- пробормотал он нерешительно.
   -- Да,-- сказал я,-- но если вы вздумаете кричать, я вам размозжу голову...-- Поблизостм не видно было ни палки, ни камня...-- Я вас задушу,-- поправился я.
   -- Я стоял у порога великих дел,-- взмолился он с такой тоской, что кровь застыла у меня в жилах.-- А теперь из-за негодяя и дурака...
   -- Ваш успех в Европе во всяком случае обеспечен,-- твердо сказал я. Мне, видите ли, не хотелось его душить, да и вряд ли это принесло бы хоть какую-нибудь пользу. Я старался разрушить чары -- тяжелые немые чары глуши, которая, казалось, влекла его безжалостно к себе, пробуждая забытые и зверские инстинкты и воспоминания об удовлетворенных и чудовищных страстях. Я был убежден, что только это и побудило его притащиться к опушке леса, к джунглям, к отблеску костров, к бою барабанов, к тягучему пению заклятий; только это и увлекло его за пределы дозволенных стремлений. И, видите ли, ужас положения заключался не в возможности получить удар по голове,-- хотя я живо ощущал и эту опасность,-- но в том, что я имел дело с человеком, который ничего не признавал. Как и негры, я должен был взывать к нему самому, к этому бесконечно павшему существу. Не было ничего выше или ниже его -- и я это знал. Он оторвался от земли. Проклятье! Он остался один, и я, смотря на него, не знал, стою ли я на земле или парю в воздухе.
   Я вам рассказал, о чем мы с ним говорили, повторил фразы, какими мы обменялись... но что толку? То были банальные, повседневные слова, знакомые туманные звуки, какие можно услышать в любой день. Но не в этом дело. Мне они напоминали отзвук жутких слов, какие слышишь во сне, отзвук фраз, преследующих во время кошмара. Душа! Если приходилось кому-нибудь вести борьбу с душой, то таким человеком был я. И ведь я имел дело не с сумасшедшим. Верьте мне или не верьте, но ум у него был ясный, хотя все его помыслы сосредоточивались на нем самом. Да, ум его был ясен, и это был единственный мой шанс, исключая, конечно, возможности его убить, но такой исход не принес бы мне пользы, так как неизбежно должен был вызвать шум. А душа его была одержима безумием. Заброшенная в дикую глушь, она заглянула в себя и -- клянусь небом! -- обезумела. Мне пришлось -- должно быть, в наказание за мои грехи -- подвергнуться испытанию и самому заглянуть в его душу. Никакие красноречивые доводы не могли бы до такой степени потрясти веру в человека, как эта последняя его вспышка откровенности. Он тоже боролся с собой. Я это видел, слышал. Я видел непостижимую тайну души, которая не знает ни удержу, ни веры, ни страха и, однако, борется вслепую сама с собой. Я сохранил присутствие духа; но когда мне удалось уложить его на кушетку, я вытер пот со лба, а ноги мои дрожали, словно я, спускаясь с холма, тащил на своей спине груз в полтонны весом. А ведь я только его поддерживал, когда он своей костлявой рукой обнимал меня за шею. Он был немногим тяжелее ребенка.
   Когда на следующий день в полдень мы снялись с якоря, толпа людей -- все время я остро ощущал ее присутствие за стеной деревьев -- снова вышла ил леса и рассыпалась по просеке; склон холма был покрыт обнаженными трепещущими бронзовыми телами. Я провел пароход вверх по течению, затем повернул его; две тысячи глаз следили за плескавшимся и стучавшим яростным демоном реки, который разбивал воду чудовищным своим хвостом и выдыхал в небо черный дым. Перед толпой у самой реки три человека, с головы до ног облепленные красной глиной, беспокойно шагали взад и вперед. Когда судно снова поравнялось с просекой, они повернулись лицом к реке, раскачиваясь, топая, кивая рогатыми головами; они потрясали вслед яростному демону реки пучком черных перьев, облезшей шкурой с хвостом и каким-то предметом, походившим на высохшую тыкву; они выкрикивали какие-то удивительные слова, ничего общего не имеющие со звуками человеческой речи; а толпа глухим рокотом отвечала на эти заклятья, как бы участвуя в сатанинской литании.
   Мы перенесли Куртца в рулевую рубку; там было больше воздуха. Лежа на кушетке, он смотрел в отверстие, заменявшее окно. Вдруг толпа заволновалась, и женщина со смуглыми щеками подбежала к самому краю воды. Она простерла руки, выкрикнула какие-то слова, и вся масса дикарей хором быстро и членораздельно повторила ее фразу.
   -- Вы это понимаете?-- спросил я.
   Он смотрел мимо меня пламенными тоскливыми глазами; взгляд его был сосредоточенный и злобный. Он ничего не ответил, но я видел, как улыбка, странная улыбка пробежала по бесцветным губам; потом губы его судорожно искривились.
   -- Понимаю ли?-- проговорил он медленно, задыхаясь, словно какая-то сверх'естественная сила вырвала у него эти слова.
   Я дернул веревку свистка; сделал я зто потому, что видел, как пилигримы, решив позабавиться, вышли на палубу с ружьями. Когда раздался пронзительный свисток, ужас охватил эту сплоченную толпу.
   -- Не надо! Не надо! Вы их спугнете! -- досадливо крикнул кто-то на палубе. Снова я несколько раз дернул веревку. Люди бросились врассыпную, они прыгали, метались, ползли, припадая к земле, стараясь ускользнуть от страшных звуков. Три обмазанных глиной парня, словно подстреленные, упали ничком. И только величественная дикарка не шевельнулась и трагически простерла к мрачной и сверкающей реке свои обнаженные руки.
   Тогда толпа идиотов на палубе начала забавляться, и я ничего не мог разглядеть сквозь завесу дыма.

*

   Темный поток, вырываясь из сердца тьмы, уносил нас к морю; теперь мы шли в два раза быстрее, чем раньше; а жизнь Куртца так же быстро угасала, отливая от его сердца, чтобы влиться в море неумолимого времени. Начальник был настроен благодушно; теперь ему не о чем было беспокоиться, и обоих нас он окидывал взглядом понимающим и удовлетворенным: "дело" обошлось прекрасно, и лучшего исхода нельзя было пожелать. Я понимал, что близится время, когда я останусь единственным сторонником "нерационального метода". Пилигримы посматривали на меня неблагосклонно. Я был, так сказать, отнесен в одну рубрику с мертвецом. Странно, что я принял это товарищество, этот кошмар, навязанный мне в стране мрака, куда вторглись подлые и жадные призраки.
   Куртц разглагольствовал. Ах, этот голос! Этот голос! До последней минуты он сохранил свою силу. Он пережил способность Куртца скрывать в великолепных складках красноречия темное и бесплодное его сердце. Куртц боролся. О, как он боролся! Его усталый мозг был словно одержим туманными видениями -- образами богатства и славы, раболепно склоняющимися перед его неугасимым даром расточать благородные и высокопарные фразы. Моя нареченная, моя станция, мой путь, мои идеи -- вот что служило предлогом для проявления возвышенных чувств. Тень подлинного Куртца появлялась у ложа мистификатора, которому суждено было быть погребенным в первобытной земле. Но дьявольская любовь и жуткая ненависть к тайнам, какие он открыл, боролись за обладание этой душой, пресыщенной примитивными эмоциями, жаждущей лживой славы, фальшивых отличий и всех видимостей успеха и власти.
   Иногда он делался возмутительно ребячливым. Он желал, чтобы короли встречали его на станциях,-- его, возвращающегося из призрачной страны, где он намеревался совершить великие дела.
   -- Нужно только мм показать, что вы действительно способны принести пользу, и тогда вас ждет полное признание,-- говорил он.-- Конечно, не следует забывать о мотивах... мотивы должны быть честные.
   За поворотами, всегда похожими один на другой, открывался все тот же вид на однообразную реку; пароход проплывал мимо вековых деревьев, которые терпеливо смотрели вслед этому грязному осколку другого мира, предвестнику перемен, побед, торговли, избиений и всяких благ. Я смотрел вперед и вел судно.
   -- Закройте ставню,-- неожиданно сказал однажды Куртц.-- Я не могу этого видеть.
   Я исполнил его просьбу. Последовало молчание.
   -- О, но я еще вырву у тебя сердце! -- крикнул он невидимой глуши.
   Произошла поломка,-- я этого ждал,-- и нам пришлось пристать к острову и заняться ремонтом. Эта задержка гибельно повлияла на уверенность Куртца. Как-то утром он мне вручил связку бумаг и фотографическую карточку; пакет был перевязан шнурком от ботинка.
   -- Спрячьте,-- сказал он.-- Этот зловредный дурак (он имел в виду начальника) способен рыться в моих сундуках, когда я не смотрю.
   После полудня я заглянул к нему. Он лежал на спине с закрытыми глазами, и я хотел уйти, но он забормотал:
   -- Жить честно, умереть, умереть...
   Я прислушался. Больше он не сказал ни слова. Произносил ли он речь во сне или то был отрывок фразы для какой-нибудь газетной статьи? Он когда-то работал в газетах и думал это дело продолжать, "чтобы распространять мои идеи. Это -- долг".
   Его окутывал непроницаемый мрак. Я на него смотрел, как смотрят на человека, лежащего на дне пропасти, куда никогда не проникает луч солнца. Но я не мог ему уделить много времени, так как помогал механику разбирать на части протекающие цилиндры, выпрямлять согнутый шатун, производить ремонт. Я жил, окруженный гайками, опилками, ржавчиной, болтами, ключами для отвертывания гаек, молотками -- предметами мне ненавистными, ибо я не умел с ними ладить. Я следил за маленькой кузницей, по счастью, оказавшейся на борту, я устало рылся в куче обломков, пока приступ лихорадки не заставил меня ложиться.
   Как-то вечером, войдя со свечой в рубку, я испугался, услышав его дрожащий голос:
   -- Я лежу здесь, в темноте, в ожидании смерти.
   Свет был на расстоянии фута от него. Я с трудом прошептал:
   -- О, вздор! -- и тревожно над ним склонился.
   Я не представлял себе, чтобы могло так сильно измениться лицо человека, и -- надеюсь -- никогда больше этого не увижу. О, жалости я не чувствовал! Я был зачарован, словно передо мной сорвали вуаль. Лицо, цвета слоновой кости, дышало мрачной гордостью; безграничная властность, безумный ужас, напряженное и безнадежное отчаяние -- этим было отмечено его лицо. Вспоминал ли он в эту последнюю минуту просветления всю свою жизнь, свои желания, искушения и поражение? Он прошептал, словно обращаясь к какому-то видению... он попытался крикнуть, но этот крик прозвучал, как вздох:
   -- Ужас! Ужас!
   Я задул свечу и вышел. Пилигримы обедали в кают-компании, и я занял свое место за столом против начальника. Тот поднял глаза и посмотрел на меня вопросительно, но я игнорировал этот взгляд. Он невозмутимо откинулся на спинку стула, улыбаясь странной своей улыбкой, словно запечатывавшей подлую его душонку. Мелкие мошки кружились роем вокруг лампы, ползали по скатерти, по нашим рукам и лицам. Вдруг слуга начальника просунул в каюту свою черную голову и сказал насмешливым и презрительным тоном:
   -- Мистер Куртц... умер.
   Все пилигримы выбежали, чтобы посмотреть на него. Я один остался за столом и продолжал обедать. Думаю, меня сочли бесчувственной скотиной. Однако ел я немного. Здесь горела лампа, было, знаете ли, светло... а там, снаружи, нависла тьма. Больше я не подходил к замечательному человеку, который произнес приговор над похождениями своей души на земле. Голос угас. Что было у него, кроме голоса? Но мне известно, что на следующий день пилигримы что-то похоронили в грязной яме.
   А затем они едва не похоронили меня.
   Однако я, как видите, не последовал в ту пору за Куртцем. Да, я остался, чтобы пережить кошмар до конца и еще раз проявить свою верность Куртцу. Судьба. Моя судьба! Забавная штука -- жизнь, таинственная, с безжалостной логикой преследующая ничтожные цели. Самое большее, что может получить от нее человек, это -- познание себя самого, которое приходит слишком поздно и приносит вечные сожаления.
   Я боролся со смертью. Вот самая вялая борьба, какую только можно себе представить. Она происходит в серой пустоте, когда нет опоры под ногами, нет ничего вокруг, нет зрителей, нет блеска и славы; вас не воодушевляет страстное желание одержать победу, не увлекает великий страх перед поражением; вы боретесь в нездоровой атмосфере умеренного скептицизма, вы не уверены в своей правоте и еше меньше верите в правоту своего противника. Если в этом проявляется высшая мудрость, то жизнь окажется загадкой более серьезной, чем принято думать. Я был на волосок от последней возможности произнести над собой приговор, и со стыдом я обнаружил, что, быть может, мне нечего будет сказать. Вот почему я утверждаю, что Куртц был замечательным человеком. Ему было что сказать, и он это сказал. С тех пор как я сам поглядел за грань, мне понятен стал взгляд его глаз, не видевших пламени свечи, но созерцавших вселенную и достаточно зорких, чтобы разглядеть все сердца, что бьются во тьме. Он подвел итог и произнес приговор: "Ужас!". Он был замечательным человеком. В конце коннов в этом слове была какая-то вера, прямота, убежденность; в шопоте слышалась вибрирующая нотка возмущения, странное слияние ненависти и желания,-- это слово отражало жуткий лик правды. И лучше всего запомнил я не те минуты мои, которые казались мне последними,-- не серое бесформенное пространство, заполненное физической болью и небрежным презрением к эфемерности всего, даже самой боли. Нет! Его последние минуты я, казалось, пережил и запомнил. Правда, он сделал последний шаг, он шагнул за грань, тогда как мне разрешено было отступить. Быть может, в этом-то и заключается разница; быть может, вся мудрость и вся правда сжаты в этом одном моменте, когда мы переступаем порог смерти. Быть может! Мне хочется думать, что, подведя итог, я не брошу слова небрежного презрения. Уж лучше его крик -- гораздо лучше. В нем было утверждение, моральная победа, оплаченная бесчисленными поражениями, гнусными ужасами и гнусным удовлетворением. Но это победа! Вот почему я остался верным Куртцу до конца -- и даже после его смерти, когда много времени спустя я снова услышал -- не его голос, но эхо его великолепного красноречия, отраженного душой, такой же прозрачной и чистой, как кристалл.
   Нет, они меня не похоронили, но был период, о котором я вспоминаю с содроганием, словно о пребывании в каком-то непостижимом мире, где нет ни надежд, ни желаний. Снова попал я в город, похожий на гроб повапленный, и с досадой смотрел на людей, которые суетились, чтобы выманить друг у друга денег, влить в себя скверное пиво, а ночью видеть нелепые сны. Эти люди вторгались в мои мысли. Их знание жизни казалось мне досадным притворством, ибо я был уверен, что они не могут знать тех фактов, какие известны мне. Их походка -- походка заурядных людей, уверенных в полной безопасности и занимающихся своим делом -- оскорбляла меня, как наглое чванство безумца перед лицом опастпости, недоступной его пониманию. У меня не было особого желания их просвещать, но я с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться при виде их глупо-самоуверенных лиц. Полагаю, в то время я был не совсем здоров. Я бродил по улицам -- мне нужно было уладить кое-какие дела -- и горько усмехался, встречая почтенных людей. Допускаю, что я вел себя непозволительно, но в те дни моя температура редко бывала нормальной. Все усилия славной моей тети "восстановить мои силы" не достигали своей цели. Не силы мои нуждались в восстановлении, но мозг жаждал успокоения. Я хранил пачку бумаг, врученных мне Куртцем, и не знал, что с ними делать. Его мать недавно умерла; мне сказали, что ухаживала за ней его "нареченная". Однажды заглянул ко мне гладко выбритый человек, державший себя официально и носивший очки в золотой оправе. Сначала окольным путем, а затем с мягкой настойчивостью он стал расспрашивать о том, что ему угодно было называть "документами". Я не удивился, ибо успел дважды поссориться из-за этого с начальником. Я отказался дать тому хотя бы один листок; так же я держал себя и с этим человеком в очках. Наконец, он стал мрачно угрожать и с жаром доказывать, что фирма имеет право требовать все касающееся ее "территории". По его словам, "м-р Куртц должен был обладать обширными и своеобразными сведениями о неисследованных областях, ибо этот выдающийся и одаренный человек попал в исключительную обстановку, а потому..."
   Я уверил его, что м-р Куртц -- какими бы сведениями он ни обладал -- проблем коммерческих или административных ке касался. Тогда он заговорил об интересе научном: "Потеря будет велика, если..." и т. д. и т. д. Я ему предложил статью "Искоренение обычаев дикарей", оторвав предварительно постскриптум. Он жадно ее схватил, но потом презрительно фыркнул.
   -- Это не то, на что мы имели право надеяться,-- заметил он.
   -- Не надейтесь,-- сказал я.-- У меня остаются только его личные бумаги.
   Он удалился, пригрозив судебным преследованием, и больше я его не видел. Но два дня спустя явился еще один суб'ект, назвавший себя кузеном Куртца: ему хотелось узнать о последних минутах дорогого родственника. Затем он дал мне понять, что Куртц был великим музыкантом. "Он мог бы иметь колоссальный успех",-- сказал мой посетитель, бывший, кажется, органистом. Его жидкие седые волосы спускались на сальный воротник пиджака. У меня не было оснований сомневаться в его словах. И по сей день я не могу сказать, какова была профессия м-ра Куртца,-- если была у него таковая,-- и какой из его талантов можно назвать величайшим. Я его считал художником, который писал в газетах, или журналистом, умевшим рисовать, но даже кузен его (который нюхал табак в продолжении нашей беседы) не мог мне сказать, кем он, собственно, был. Куртц был универсальным гением... Я согласился со стариком, который шумно высморкался в большой бумажный платок и, взволнованный, удалился, унося с собой какие-то не имеющие значения семейные письма.
   Наконец, посетил меня журналист, горевший желанием узнать о судьбе своего "дорогого коллеги". Этот посетитель сообщил, что Куртцу следовало бы избрать политическую карьеру. У журналиста были косматые прямые брови, щетинистые коротко остриженные волосы и монокль на широкой ленте. Разговорившись, он заявил, что Куртц, по его мнению, писать не умел, но "как этот человек говорил! Он мог наэлектризодать толпу. У него была вера -- понимаете?-- вера. Он мог себя убедить в чем угодно... в чем угодно. Из него бы вышел блестящий лидер какой-нибудь крайней партии".
   -- Какой партии?-- спросил я.
   -- Любой! -- ответил тот.-- Он... он был... экстремист. Не так ли?
   Я согласился. Он полюбопытствовал, не известно ли мне, что побудило его туда поехать.
   -- Известно,-- сказал я и вручил ему знаменитую статью для опубликования, если он найдет ее пригодной.
   Он торопливо ее просмотрел, бормоча себе что-то под нос, затем произнес:
   -- Пригодится,-- и ушел со своей добычей.
   Итак, я остался со связкой писем и портретом девушки. Она была красива... Я хочу сказать, что выражение ее лица казалось мне прекрасным. Я знаю, что даже солнечный свет можно заставить лгать, но никакое освещение и никакие позы не могли придать ее лицу такое выражение, внушавшее полное доверие. Казалось, она умела слушать, не питая никаких подозрений, не думая о себе. Я решил лично вернуть ей ее карточку и письма. Любопытство? Да; и, быть может, еще какое-то чувство. Все, что принадлежало Куртцу, от меня ускользнуло: его душа, его тело, его станция, его планы, его слоновая кость, его карьера. Осталось только воспоминание о нем и его "нареченная"; я хотел и это отдать прошлому, хотел уступить все, что осталось, забвению -- последнему слову общей нашей судьбы. Я не защищаюсь: тогда я неясно себе представлял, чего именно я хочу. Быть может, то был порыв бессознательной верности... Не знаю. Не могу сказать. Но я отправился к ней.
   Я думал, что воспоминание о нем, подобно воспоминаниям о других умерших, знакомым каждому человеку,-- отпечаток уходящих от нас теней в нашем мозгу. Но перед высокой и массивной дверью, на улице, такой же тихой и нарядной, как аллея кладбища, мне предстало видение: я увидел ею на носилках; он прожорливо открывал рот, словно хотел проглотить всю землю и всех людей. Он жил,-- жил так, как и раньше,-- ненасытный призрак, стремившийся к блестящей видимости и страшной реальности; призрак более темный, чем тени ночи, и благородно задрапированный в складки великолепного красноречия. Видение, казалось, вошло в дом вместе со мной: носилки, призраки носильщиков, дикая толпа послушных почитателей, мрак лесов, блеск реки, бой барабана, ровный и заглушённый, как биение сердца -- сердца тьмы-победительницы. То был момент триумфа для дикой глуши, мстительный ее набег, которому, казалось мне, я один должен был противостоять, чтобы спасти другую душу. И воспоминание о том, что я от него слышал там, под сенью терпеливых лесов, когда за моей спиной двигались тени и пылали костры,-- это воспоминание снова всплыло, я вновь услышал отрывистые фразы, зловещие и страшные в своей простоте. Я вспомнил гнусные его мольбы и угрозы, гигантский размах низких его страстей, бурное отчаяние его души. А потом я услышал как он однажды сказал сдержанно и вяло:
   -- Вся эта слоновая кость принадлежит мне. Фирма за нее не платила. Я сам ее собрал, рискуя жизнью. Все-таки я боюсь, как бы они не предъявили права на нее. Гм... Положение затруднительное. Как вы думаете, что мне делать? Бороться, а? Я хочу только справедливости...-- Он хотел только справедливости.
   В первом этаже я позвонил у двери из красного дерева, а пока я ждал, он, казалось, смотрел на меня из блестящей филенки, смотрел своим глубоким взглядом, обнимающим, осуждающим, проклинающим вселенную. Я снова слышал шопот: "Ужас! Ужас!".
   Спускались сумерки. Мне пришлось подождать в высокой гостиной, где три узких окна поднимались от пола к потолку, словно светящиеся и задрапированные колонны. Блестели изогнутые и позолоченные ножки и спинки мебели. Холодным и монументальным казался высокий белый мраморный камин. В углу стоял большой рояль; отблески пробегали по нем, словно по темному полированному саркофагу. Высокая дверь открылась и снова закрылась. Я встал.
   В сумеречном свете она шла ко мне вся в черном, с бледным лицом. Она была в трауре. Больше года прошло с тех пор как он умер, больше года с тех пор как она получила известие. Казалось, она будет помнить и тосковать вечно. Она взяла обе мои руки в свои и прошептала:
   -- Я рада, что вы пришли.
   Я заметил, что она не очень молода,-- во всяком случае, уже не молоденькая девушка. Она созрела для верности, страдания и веры. В комнате, казалось, потемнело, словно грустный свет пасмурного вечера сосредоточился на ее лице. Эти белокурые волосы, это бледное лицо и чистый лоб были как бы окружены пепельным ореолом. Темные глаза смотрели на меня -- глаза невинные, глубокие, доверчивые и внушающие доверие. Она держала свою скорбную голову так, словно гордилась этой скорбью, словно хотела сказать: я, я одна умею грустить по нем так, как он того заслуживает. Но когда мы пожимали друг другу руки, на лице ее отразилось такое отчаяние, что я понял: она была из тех, кого не назовешь игрушкой времени. Для нее он умер только вчера. И -- клянусь небом! -- это впечатление было настолько сильным, что и для меня он тоже, казалось, умер вчера... Нет, сейчас, сию минуту. Я увидел его и ее вместе -- его смерть и ее скорбь... Я видел ее скорбь в момент его смерти. Понятно ли нам? Я видел их вместе и слышал их вместе. Она сказала прерывающимся голосом:
   -- Я выжила...-- А мой напряженный слух уловил последний его шопот вечного осуждения, слившийся с ее печальным возгласом. С испугом я спросил себя, что я здесь делаю, словно мне приоткрылась жестокая и нелепая тайна, которую человеку не подобает знать. Она предложила мне сесть. Я осторожно положил пакет на маленький столик, а она опустила на него руку...
   -- Вы его знали хорошо,-- прошептала она, помолчав.
   -- В тех краях близость возникает быстро,-- сказал я.-- Я его знал так, как только может один человек знать другого.
   -- И вы им восхищались,-- проговорила она.-- Узнав его, нельзя им не восхищаться, не правда ли?
   -- Он был замечательным человеком,-- сказал я нетвердым голосом. Видя ее напряженный умоляющий взгляд, я продолжал: -- Нельзя было не...
   -- Любить его,-- закончила она с жаром, а я испуганно умолк.-- О, как это верно! Но подумайте, ведь никто его не знал так хорошо, как знала я! Он мне все доверял. Я его знала лучше, чем кто бы то ни было.
   -- Вы его знали лучше, чем кто бы то ни было,-- повторил я. Быть может, она была права. Но с каждым произнесенным словом в комнате становилось все темнее, и только лоб ее, чистый и белый, казалось, был озарен неугасимым светом веры и любви.
   -- Вы были его другом,-- продолжала она.-- Его другом,-- повторила она громче,-- раз он дал вам это и прислал вас ко мне. Я чувствую, что могу говорить с вами... и, о! я должна говорить. Я хочу, чтобы вы -- человек, слышавший последние его слова -- знали, что я была достойна его... Это не гордость... Да! Я горжусь сознанием, что поняла его лучше, чем кто бы то ни было на земле. Он сам мне это сказал. А с тех пор как умерла его мать, у меня не было никого... никого... кто бы...
   Я слушал. Тьма сгущалась. Я даже не уверен был в том, какую связку бумаг он мне дал. Подозреваю, что он хотел мне доверить другие документы, которые начальник после его смерти просматривал при свете лампы. А девушка говорила, облегчая свою скорбь, уверенная в моей симпатии; она говорила так, как пьют жаждущие. Я узнал, что ее родные не одобряли ее помолвки с Куртцем. Он был недостаточно богат или что-то в этом роде. И, право же, я не знаю, не был ли он всю свою жизнь нищим. Он дал мне основание предполагать, что недостаток средств загнал его в те края.
   -- ...Разве тот, кто его слышал, мог не сделаться его другом?-- говорила она.-- Он привлекал к себе людей, обращаясь к тому, что есть в них хорошего.-- Она пристально смотрела на меня.-- Это дар великого человека...
   Тихому ее голосу, казалось, аккомпанировали иные звуки, исполненные тайны, отчаяния и скорби: журчание реки, шелест деревьев, раскачиваемых ветром, рокот толпы, слабый отзвук непонятных слов, шопот человека, говорящего из-за порога вечной тьмы.
   -- Но вы его слышали! Вы знаете!-- воскликнула она.
   -- Да, знаю,-- сказал я с отчаянием в сердце, но склоняя голову перед ее верой, перед великой и спасительной иллюзией, светившей во тьме, в торжествующей тьме, от которой я не мог ее защитить, от которой я не мог защитить даже себя самого.
   -- Какая утрата для меня... для нас! -- великодушно поправилась она и шопотом добавила: -- Для мира.
   В сумеречном свете я видел, как блестели ее глаза, полные слез,-- слез, которым не сушено было пролиться.
   -- Я была очень счастлива и очень горда,-- продолжала она.-- Слишком счастлива. Это продолжалось недолго. А теперь я несчастна... на всю жизнь.
   Она поднялась; ее белокурые волосы, отсвечивая золотом, казалось, ловили последние проблески света. Я тоже встал.
   -- И от всего этого,-- продолжала она с тоской,-- от всех его обещаний, его величия, его великодушной души и благородного сердца не осталось ничего... ничего, кроме воспоминания. Вы и я...
   -- Мы всегда будем его помнить,-- поторопился я сказать.
   -- Нет! -- воскликнула она.-- Недопустимо, чтобы все это погибло, чтобы от жизни его, принесенной в жертву, не осталось ничего, кроме скорби. Вы знаете, какие грандиозные у него были планы. Я тоже о них знала. Быть может, я не могла понять, но другие люди знают. Что-то должно остаться. Его слова во всяком случае не умрут.
   -- Его слова останутся,-- сказал я.
   -- И его пример,-- прошептала она словно про-себя.-- Люди смотрели на него снизу вверх... доброта его светилась к каждом поступке. Его пример...
   -- Правильно,-- сказал я,-- и его пример. Да, его пример. Об этом я позабыл.
   -- Но я помню. Я не могу, не могу поверить... Не могу поверить, что никогда больше его не увижу... что никто его больше не увидит никогда, никогда, никогда...
   Она простерла руки, словно вслед отступающему человеку; бледные руки с переплетенными пальцами виднелись на фоне угасающей узкой полосы окна. Никогда его не увидит! В ту минуту я его видел достаточно ясно. До конца жизни я буду видеть этот красноречивый призрак, а также и ее -- трагическую тень, походившую в этой позе на другую, тоже трагическую женщину, которая увешена была бессильными амулетами и простирала обнаженные смуглые руки к сверкающему адскому потоку, к потоку тьмы. Вдруг она сказала очень тихо:
   -- Он умер так же, как и жил.
   Глухая злоба шевельнулась во мне.
   -- Его конец был во всех отношениях достоин его жизни,-- сказал я.
   -- А меня с ним не было,-- прошептала она. Моя досада уступила место бесконечной жалости.
   -- Все, что можно было сделать...-- пробормотал я.
   -- Да, но я в него верила больше, чем кто бы то ни было на земле... больше, чем родная его мать, больше, чем... он сам. Я нужна была ему! Я! Я бы сберегла каждое его слово, каждый вздох, каждый жест, каждый его взгляд.
   Я почувствовал, как холодная рука сжала мне сердце.
   -- Не надо! -- сказал я сдавленным голосом.
   -- Простите меня. Я так долго тосковала молча... молча... Вы были с ним... до конца? Я думаю об его одиночестве. Подле него не было никого, кто бы мог его понять так, как поняла бы я. Быть может, никто не слышал...
   -- Я был с ним до конца,-- сказал я дрожащим голосом.-- Я слышал его последние слова...-- и в испуге я умолк.
   -- Повторите,-- прошептала она надрывающим сердце голосом.
   -- Мне нужно... мне нужно что-нибудь... что-нибудь... чтобы с этим жить.
   Я готов был ей крикнуть: "Да разве вы не слышите?". Сумерки вокруг нас повторяли это слово настойчивым шо-потом, шопотом угрожающим, как первое дыхание надвигающегося шквала: "Ужас! Ужас!".
   -- Последнее слово... чтобы жить с ним,-- настаивала она.-- Поймите, я его любила, любила, любила!
   Я взял себя в руки и медленно проговорил:
   -- Последнее слово, какое он произнес, было ваше имя.
   Я услышал тихий вздох, а потом сердце мое перестало биться, когда раздался ликующий и страшный крик, крик торжества и бесконечной боли.
   -- Я это знала... была уверена!..
   Она знала. Она была уверена. Я слышал, как она плакала. Она закрыла лицо руками. Казалось мне, что дом провалится раньше, чем я успею выбежать, казалось, что небеса обрушатся на мою голову. Но ничего не случилось. Небеса из-за таких пустяков не рушатся. Интересно, обрушились бы они, если бы я был справедлив и отдал должное Куртцу? Разве не говорил он, что требует только справедливости? Но я не мог. Не мог ей сказать. Тогда стало бы слишком темно... слишком темно...
   Марлоу умолк. Неясный и молчаливый, он сидел в стороне в позе Будды, погруженного в созерцание. Никто не шелохнулся.
   -- Мы прозевали начало отлива,-- неожиданно сказал директор.
   Я поднял голову. Черная гряда облаков пересекала устье, и спокойный поток, ведущий словно к концу земли, струился мрачный под облачным небом и, казалось, уводил в сердце необ'ятной тьмы.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru