Короленко Владимир Галактионович
Очерки сибирскаго туриста

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Бакланы.
    Лог под "Чертовым-пальцем".
    "Убивец".
    Сибирский волтерианец.
    "Искоренитель".
    Евсеич.
    Заседатель.
    "Иван тридцати восьми лет".
    Xод.
    Текст издания Редакции журнала "Русская мысль", 1895.

Владиміръ Короленко.

Очерки сибирскаго туриста.
Очерки и разсказы.

Изданіе седьмое
Редакціи журнала "Русская мысль".

Москва.
Типолит. Высочайше утвержд. Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К®.
Пименовская ул., собств. домъ.
1895.

http://az.lib.ru

І.
Бакланы.

   Когда я на почтовой тройкѣ подъѣхалъ къ перовозу, уже вечерѣло. Свѣжій, рѣзкій вѣтеръ рябилъ поверхпость широкой рѣки и плескалъ въ обрывистый берегъ крутымъ прибоемъ. Заслышавъ еще издали почтовый колокольчикъ, перевозчики остановили "плашкотъ" и дождались насъ. Затормазили колеса, спустили телѣгу, отвязали "чалки". Волны ударили въ досчатые бока плашкота, рулевой круто повернулъ колесо, и берегъ сталъ тихо удаляться отъ насъ, точно уносимый ударявшею въ него зыбью.
   Кромѣ нашей, на плашкотѣ находились еще двѣ телѣги. На одной я разглядѣлъ немолодого, солиднаго мужчину, повидимому, купеческаго званія, на другой -- трехъ молодцовъ, какъ будто изъ мѣщанъ. Купецъ неподвижно сидѣлъ въ повозкѣ, закрываясь воротникомъ отъ осенняго свѣжаго вѣтра и не обращая ни малѣйшаго вниманія на случайныхъ спутниковъ. Мѣщане, наоборотъ, были веселы и сообщительны. Одинъ изъ нихъ, косоглазый и съ рваною ноздрей, то и дѣло начиналъ наигрыватъ на гармоніи и напѣвать дикимъ голосомъ какія-то дикія пѣсни; но вѣтеръ скоро обрывалъ эти рѣзкіе звуки, разнося и швыряя ихъ по широкой и мутной рѣкѣ. Другой, державшій въ рукѣ полуштофъ и стаканчикъ, подчивалъ водкой моего ямщика. Только третій, мужчина лѣтъ тридцати, здоровый, красивый и сильный, лежалъ на телѣгѣ врастяжку, заложивъ руки подъ голову, и задумчиво слѣдилъ за бѣжавшими по небу сѣрыми тучами.
   Вотъ уже второй день, въ моемъ пути отъ губернскаго города N., то и дѣло встрѣчаются мнѣ эти примелькавшіяся фигуры. Я ѣду по спѣшному дѣлу, погоняя, что называется, и въ хвостъ и въ гриву, но ни купецъ на своей кругленькой кобылкѣ, запряженной въ двухколесную кибитку, ни мѣщане на своихъ поджарыхъ клячахъ не отстаютъ отъ меня, и послѣ каждаго моего роздыха я настигаю ихъ гдѣ-нибудь въ пути или на перевозѣ.
   -- Что это за люди? -- спросилъ я у моего ямщика, когда тотъ подошелъ къ телѣгѣ.
   -- Костюшка съ товарищами,-- отвѣтилъ онъ сдержанно.
   -- Кто такіе? -- переспросилъ я, такъ какъ имя было мнѣ незнакомо.
   Ямщикъ какъ будто стѣснялся сообщать мнѣ дальнѣйшія свѣдѣнія, въ виду того, что разговоръ нашъ могъ быть услышанъ мѣщанами. Онъ оглянулся на нихъ и потомъ торопливо ткнулъ кнутомъ въ направленіи къ рѣкѣ.
   Я посмотрѣлъ въ томъ же направленіи. По широкой водной поверхности расходилась темными полосами частая зыбь. Волны были темны и мутны, и надъ ними носились, описывая безпокойные круги, большія бѣлыя птицы, вродѣ чаекъ, то и дѣло падавшія на рѣку и подымавшіяся вновь съ жалобно-хищнымъ крикомъ.
   -- Бакланы! -- пояснилъ ямщикъ, когда плашкотъ подъѣхалъ къ берегу и наша тройка выхватила насъ на дорогу.-- Вотъ и мѣщанишки эти,-- продолжалъ онъ,-- тѣ же бакланы. Ни у нихъ хозяйства, ни у нихъ заведеніевъ. Землишку, слышь, какая была, и ту лѣтось продали. Теперь вотъ рыщутъ по дорогамъ, что тебѣ волки. Житья отъ нихъ не стало.
   -- Грабятъ, что ли?
   -- Пакостятъ. Чемоданъ у проѣзжающаго срѣзать, чаю мѣсто-другое съ обоза стянуть -- ихнее дѣло... Плохо придется, такъ и у нашего брата, у ямщика обратнаго, лошадь, то и гляди, уведутъ. Извѣстно, зазѣваешься, заснешь,-- грѣшное дѣло,-- а онъ ужь и тутъ. Этому вотъ Костюшкѣ ямщикъ кнутомъ ноздрю-то вырвалъ... Вѣрно!... Помни: Коська этотъ -- первѣющій варваръ... Товарища вотъ ему настоящаго теперь нѣту... И былъ товарищъ, да обозчики убили...
   -- Попался?
   -- Попался въ дѣлѣ. Не пофартило. Натѣшились надъ нимъ ребята, обозчики то-есть.
   Разскащикъ засмѣялся въ бороду.
   -- Первое дѣло -- пальцы рубили. Опосля огнемъ-жгли, а наконецъ того палку сунули, выпустили кишки, да и бросили... Померъ, собака!...
   -- Да ты-то съ ними знакомый, что ли? Съ чего они тебя водкой-то подчивали?
   -- Будешь знакомъ,-- сказалъ ямщикъ угрюмо. -- Самъ тоже винища имъ выпоилъ не мало, потому -- опасаюсь во всякое время... Помни: Костюшка не даромъ и нонче-то выѣхалъ... Эстолько мѣста даромъ коней гонять не станетъ... Фартъ чуетъ, дьяволъ, это ужь вѣрно!... Купецъ вотъ тоже какой-то... -- задумчиво добавидъ ямщикъ послѣ нѣкотораго молчанія,-- не его ли охаживаютъ теперича?... Только наврядъ, не похоже будто... И еще съ нимъ новый какой-то. Не видывали мы его раньше.
   -- Это который въ телѣгѣ лежалъ?
   -- Ну, ну... Жиганъ, полагать мало... Здоровенный дьяволъ!...-- Ты вотъ, что, господинъ!...-- заговорилъ онъ вдругъ, поворачиваясь ко мнѣ. -- Ты ужо мотри поберегайся... ночью не ѣзди. Не за тобой ли, грѣхомъ, варвары-то увязались...
   -- А ты меня знаешь? -- спросилъ я.
   Ямщикъ отвернулся и задергалъ вожжаки.
   -- Намъ неизвѣстно,-- отвѣчалъ онъ уклончиво. -- Сказывали -- кудиновскій прикащикъ изъ губерніи проѣдетъ... Дѣло не наше...
   Очевидно, меня здѣсь знали. Я велъ процессъ купцовъ Кудиновыхъ съ казною и на-дняхъ его выигралъ. Мои патроны были очень популярны въ той мѣстности, да и во всей Западной Сибири, а процессъ производилъ сенсацію. Теперь, получивъ изъ губернскаго казначейства очень крупную сумму, я торопился въ гор. NN., гдѣ предстояли срочные платежи. Времени было немного, почта въ NN. ходила рѣдко, и потому деньги я везъ съ собой. Ѣхать приходилось днемъ и ночью, кое-гдѣ для скорости сворачивая съ большой дороги на прямые проселки. Въ виду этого, предшествовавшая мнѣ молва, способная поднять цѣлыя стаи хищныхъ "баклановъ", не представляла ничего утѣшительнаго.
   Я оглянулся назадъ. Несмотря на наступавшій сумракъ, по дорогѣ виднѣлась быстро скакавшая тройка, а за нею на нѣкоторомъ разстояніи катилась купеческая таратайка.
  

II.

Логъ подъ "Чортовымъ-пальцемъ".

  
   На **ской почтовой станціи, куда я прибылъ вечеромъ, лошадей не оказалось.
   -- Эхъ, батюшка, Иванъ Семенычъ! -- уговаривалъ меня почтовый смотритель, толстый добрякъ, съ которымъ во время частыхъ переѣздовъ я успѣлъ завязать прілтельскія отношенія. -- Ей-Богу, мой вамъ совѣтъ: плюньте, не ѣздите къ ночи. Ну ихъ и съ дѣлами! Своя-то жизнь дороже чужихъ денегъ. Вѣдь тутъ теперь на сто верстъ кругомъ только и толковъ, что о вашемъ процессѣ, да объ этихъ деньжищахъ. Бакланишки, поди, уже заметались... Ночуйте!...
   Я, конечно, сознавалъ всю разумность этихъ совѣтовъ, но послѣдовать имъ не могъ.
   -- Надо ѣхать... Пошлите, пожалуйста, за "вольными"...
   -- Эхъ вы, упрямецъ! Ну, да тутъ-то я какъ дамъ "дружка" {Дружками навываютъ въ Сибири ямщиковъ, "гоняющихъ" по вольному найму.} надежнаго. Онъ васъ доставитъ въ Б. къ молокану. А ужь тамъ непремѣнно ночуйте. Вѣдь ѣхать-то мимо Чортова лога придется, мѣсто глухое, народецъ аховый... Хоть свѣту дождитесь.
   Черезъ полчаса я сидѣлъ уже въ телѣгѣ, напутствуемый совѣтами пріятеля. Добрыя лошади тронулись сразу, а ямщикъ, подбодренвый обѣщаніемъ на водку, гналъ ихъ всю дорогу, какъ говорится, въ три кнута; до Б. мы доѣхали живо.
   -- Куда теперь меня доставишь? -- спросилъ я у ямщика.
   -- Къ "дружку" къ молокану. Мужикъ хорошій.
   Проѣхавъ мимо нѣсколькихъ раскиданныхъ по лѣсу избенокъ, мы остановились у воротъ хорошаго, очевидно зажиточнаго, дома. Насъ встрѣтилъ, съ фонаремъ въ рукѣ, старикъ съ длиною сѣдою бородой, очень почтеннаго вида. Онъ поднялъ свой фонарь надъ головой и, оглядѣвъ мою фигуру своими подслѣповатыми глазами, сказалъ спокойнымъ старческимъ голосомъ:
   -- А, Иванъ Семенычъ!... То-то сказывали тутъ ребята проѣзжіе: поѣдетъ кудиновскій прикащикъ изъ городу... Коней, молъ, старикъ, готовь... А вамъ, я говорю, какая забота?... Они, можетъ, ночевать удумаютъ... Дѣло ночное.
   -- А какіе ребята-то? -- перебилъ мой яищвкъ.
   -- А шутъ ихъ знаетъ. Бакланишки, надо быть! На жигановъ тоже смахиваютъ по виду-то... Думаю такъ, что изъ городу, а кто именно -- сказать не могу... Гдѣ ихъ всѣхъ-то узнаешь... А ты, господинъ, ночуешь, что ли?
   -- Нѣтъ. Лошадей мнѣ, пожалуйста, поскорѣй! -- сказалъ я, не слишкомъ-то довольный предшествовавшею мнѣ молвой.
   Старикъ немного подумалъ.
   -- Заходи въ избу, чего здѣсь-то стоять... Вишь горе-то: лошадей у меня нѣту... Третьего днясь въ городъ съ кладью парнишку услалъ. Какъ теперь будешь?... Ночуй.
   Эта новая неудача сильно меня обезкуражила. Ночь, между тѣмъ, сгустилась въ такую безпросвѣтную тьму, какая возможна только въ сибирскую ненастную осень. Небо сплошь было покрыто тяжелыми тучами. Взглянувъ вверхъ, можно было съ трудомъ различать, какъ неслись во мракѣ тяжелыя, безобразныя громады; но вн зу царствовала полная темнота. На два шага не видно было человѣка. Моросилъ дождикъ, слегка шумя по деревьямъ. Въ густой тайгѣ шелъ точно шорохъ и таинственный шепотъ.
   И все-таки ѣхать было необходимо. Войдя въ избу, я попросилъ хозяина тотчасъ же послать за лошадьми къ кому-нибудь изъ сосѣдей.
   -- Охъ, господинъ,-- закачалъ старикъ своею сѣдою головой,-- на грѣхъ ты торопишься, право... Да и ночка же выдалась! Египетская тьма, прости Господи!
   Въ комнату вошелъ мой ямщикъ, и у него съ хозяиномъ пошли переговоры и совѣты. Оба еще разъ обратились ко мнѣ, прося остаться. Но я настаивалъ. Мужики о чемъ-то шептались, перебирали разныя имена, возражали другъ другу, спорили.
   -- Ладно,-- сказалъ ямщикъ, какъ будто неохотно согласившись съ хозяиномъ.-- Будутъ тебѣ лошади. Съѣзжу сейчасъ недалече тутъ, на заимку.
   -- Нельзя ли поближе найти?... Пожалуй долго будетъ...
   -- Не долго! -- рѣшилъ ямщикъ, а хозяинъ добавилъ сурово:
   -- Куда торопиться-то? Знаешь, пословица говорится: "скоро, да не споро"... Успѣешь...
   Ямщикъ сталъ одѣваться за перегородкой. Хозяинъ продолжалъ что-то внушать ему своимъ дребезжавшимъ старческимъ голосомъ. Я началъ дремать у печки.
   -- Ну, парень,-- услышалъ я голосъ хозяина уже за дверью,-- скажи "убивцу"-то, пущай поторапливается... Вишь, ему не терпится...
   Почти тотчасъ же со двора послышался топотъ скачущей лошади. Послѣдняя фраза старика разсѣяла мою дремоту. Я сѣлъ противъ огня и задумался. Темная ночь, незнакомое мѣсто, незнакомые люди, не совсѣмъ понятныя рѣчи и, наконецъ, это странное, зловѣщее слово... Мои нервы быле разстроены.
   Черезъ часъ подъ окнами послышался торопливый звонъ колокольчика. Тройка остановилась у подъѣзда. Я собрался и вышелъ.
   Небо чуть-чуть прояснилось. Тучи бѣжали быстро, точно торопились куда-то убраться вовремя. Дождь пересталъ, только временами налетали откуда-то сбоку, изъ мрака, крупныя капли, какъ будто второпяхъ роняемыя быстро бѣжавшими облаками. Тайга шумѣла. Подымался къ разсвѣту вѣтеръ.
   Хозяинъ вышелъ провожать меня съ фонаремъ, и, благодаря этому обстоятельству, я могъ разсмотрѣть моего ямщика. Это былъ мужикъ громаднаго роста, крѣпкій, широкоплечій, настоящій гигантъ. Лицо его было какъ-то спокойно-угрюмо, съ тѣмъ особеннымъ отпечаткомъ, какой кладетъ обыкновенно застарѣлое сильное чувство или давно засѣвшая, нелегкая дума. Глаза глядѣли ровно, упорно и мрачно.
   Правду сказать, у меня мелькнуло таки желаніе отпустить во свояси этого дюжаго возницу и остаться на ночь въ свѣтлой и теплой горницѣ молокана, но это было только мгновеніе. Я ощупалъ револьверъ и сѣлъ въ повозку. Ямщикъ закрылъ пологъ и неторопливо полѣзъ на козлы.
   -- Ну, слышь, "убивецъ",-- напутствовалъ насъ старикъ,-- мотри, парень, въ оба. Самъ знаешь...
   -- Знаю,-- отвѣтилъ ямщикъ, и мы нырнули въ тьму ненастной ночи.
   Мелькнуло еще два-три огонька разрозненныхъ избенокъ. Кое-гдѣ на фонѣ чернаго лѣса клубился въ сыромъ воздухѣ дымокъ, и искры вылетали и гасли, точно таяли во мракѣ. Наконецъ, послѣднее жилье осталось сзади. Вокругъ была лишь черная тайга, да темная ночь.
   Лошади бѣжали ровно и быстро мчали меня къ роковому "логу"; однако до лога оставалось еще верстъ пять, и я могъ на свободѣ обдумать свое положеніе. Какъ это случается иногда въ минуту возбужденія, оно представилось мнѣ вдругъ съ поразительною ясностью. Вспомнивъ хищническія фигуры "баклановъ", таинственность сопровождавшаго ихъ купца, затѣмъ странную неотвязчивость, съ какою всѣ они слѣдовали за мною,-- я пришелъ къ заключенію, что въ логу меня непремѣнно ожидаетъ какое-нибудь приключеніе. Роль, какую приметъ при этомъ мой мрачный возница, оставалась для меня загадкой Эдипа.
   Загадка эта скоро, однако, должна была разрѣшиться. На посвѣтлѣвшемъ нѣсколько, по все еще довольно темномъ небѣ выдѣлялся уже хребетъ. На немъ, вверху, шумѣлъ лѣсъ, внизу, въ темнотѣ, плескалась рѣчка. Въ одномъ мѣстѣ большая черная скала торчала кверху. Это и былъ "Чортовъ-палецъ".
   Дорога жалась надъ рѣчкой, къ горамъ. У "Чортова-пальца" она отбѣгала подальше отъ хребта и на нее выходилъ изъ ложбины проселокъ. Это было самое опасное мѣсто, прославленное многочисленными подвигами рыцарей сибирской ночи. Узкая, каменистая дорога не допускала быстрой ѣзды, а кусты скрывали до времени нападеніе. Мы подъѣзжали къ ложбинѣ. "Чортовъ-палецъ" надвигался на насъ, все выростая вверху, во мракѣ. Тучи пробѣгали надъ нимъ и, казалось, задѣвали за его вершину.
   Лошади пошли тихо. Коренная осторожно постукивала копытами, внимательно вглядываясь въ дорогу. Пристяжки жалисъ къ оглоблямъ и пугливо храпѣли. Колокольчикъ вздрагивалъ какъ-то неровно и его тихое потренькиваніе, отдаваясь надъ рѣкой, расплывалось и печально тонуло въ чуткомъ воздухѣ...
   Вдругъ лошади остановились. Колокольчикъ порывисто дрогнулъ и замеръ. Я привсталъ. По дорогѣ, межъ темныхъ кустовъ, что-то чернѣло и двигалось. Кусты шевелились.
   Ямщикъ остановилъ лошадей какъ разъ вовремя: мы избѣгли нападенія сбоку; но и теперь положеніе было критическое. Вернуться назадъ, свернуть въ сторону -- было невозможно. Я хотѣлъ уже выстрѣлить наудачу, но вдругъ остановился.
   Громадная фигура ямщика, ставшаго на козлахъ, закрыла кусты и дорогу. "Убивецъ" поднялся, неторопливо передалъ мнѣ вожжи и сошелъ на землю.
   -- Держи ужо. Не пали!...
   Онъ говорилъ спокойно, но въ высшей степени внушительно. Мнѣ не пришло въ голову ослушаться; моихъ подозрѣній какъ не бывало; я взялъ вожжи, а угрюмый великанъ двинулся впередъ по направленію къ кустамъ. Лошади тихо и какъ-то разумно двинулись за хозяиномъ сами.
   Шумъ колесъ по каменистой дорогѣ мѣшалъ мнѣ слушать, что происходило въ кустахъ. Когда мы поровнялись съ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ раньше замѣтно было движеніе, "убивецъ" остановился.
   Все было тихо, только вдали отъ дороги, по направленію къ хребту, шумѣли листья и слышался трескъ сучьевъ. Очевидно, тамъ пробирались люди. Передній видимо торопился.
   -- Костюшка это подлецъ впереди всѣхъ бѣжить,-- сказалъ "убивецъ", прислушиваясь къ шуму.-- Э, да одинъ, глядико, остался!
   Въ это время изъ-за куста, очень близко отъ насъ, выдѣлилась высокая фигура и какъ-то стыдливо нырнула въ тайгу вслѣдъ за другими. Теперь явственно слышался въ четырехъ мѣстахъ шумъ удалявшихся отъ дороги людей.
   "Убивецъ" все такъ же спокойно подошелъ къ своимъ конямъ, поправилъ упряжку, звякнулъ дугой съ колокольчикомъ и пошелъ къ облучку.
   Вдругъ на утесѣ, подъ "Пальцемъ", сверкнулъ огонекъ. Грянулъ ружейный выстрѣлъ, наполнивъ пустоту и молчаніе ночи. Что-то шлепнулось въ переплетъ кошовки и шарахнулось затѣмъ по кустамъ.
   "Убивецъ" кинулся было къ утесу, какъ разъяренный, взбѣсившійся звѣрь, но тотчасъ же остановился.
   -- Слышь, Коська,-- сказалъ онъ громко, глубоко взволнованнымъ голосомъ,-- не дури, я-те говорю. Ежели ты мнѣ теперича невинную животину испортилъ,-- уходи за сто верстъ, я те достану!...-- Не пали, господинъ! -- добавилъ онъ сурово, обращаясь ко мнѣ.
   -- Мотри и ты, "убивецъ",-- послышался отъ утеса чей-то сдержанный, какъ будто не Костюшкинъ голосъ.-- Не въ свое дѣло пошто суешься?
   Говорившій какъ будто боялся быть услышаннымъ тѣмъ, къ кому обращался.
   -- Не грози, ваше степенство,-- съ презрѣніемъ отвѣтилъ ямщикъ.-- Не страшенъ небось, даромъ что съ бакланами связался!
   Черезъ нѣсколько минутъ логъ подъ "Чортовымъ-пальцемъ" остался у насъ назади. Мы выѣхали на широкую дорогу.
  

III.

"Убивецъ".

  
   Мы проѣхали версты четыре въ глубокомъ молчаніи. Я обдумывалъ все случившееся; ямщикъ только перебиралъ вожжи, спокойно понукая или сдерживая своихъ коней. Наконецъ, я заговорилъ первый:
   -- Ну, спасибо, пріятель! Безъ тебя мнѣ, пожалуй, пришлось бы плохо.
   -- Не на чемъ,-- отвѣтилъ онъ.
   -- Ну, какъ не на чемъ? Эти молодцы, видно, народъ отчаянный...
   -- Отчаянный, это вѣрно!
   -- А ты ихъ знаешь?
   -- Костюшку знаю... Да его, варвара, почитай всякая собака знаетъ... Купца тоже ранѣе примѣчалъ... А вотъ того, который остался, не видалъ будто... Вишь ты, понадѣялся на Костюшку, остался. Да нѣтъ, Костюшка, братъ, не того десятка... Завсегда убѣгётъ въ первую голову... А этотъ смѣлый...
   Онъ помолчалъ.
   -- Не бывало этого ранѣе, никогда не бывало,-- заговорилъ онъ опять тихо, покачивая головой.-- Костюшка его откуда ни то раздобылъ... Скликаетъ воронья на мою голову, проклятый...
   -- А почему они тебя такъ боятся?
   Ямщикъ ухмыльнулся.
   -- Боятся, вѣрно это!... Уложилъ я у нихъ тутъ одного...
   Онъ остановилъ лошадей и повернулся на козлахъ.
   -- Погляди,-- сказалъ онъ,-- вотъ онъ, логъ-то, виднѣется,-- погляди, погляди!... Тутъ вотъ, въ этомъ самомъ логу, я одного человѣка убилъ...
   Мнѣ показалось, что, когда онъ высказывалъ это признаніе, голосъ его дрожалъ; мнѣ показалось также, что я вижу въ его глазахъ, слабо освѣщенныхъ мерцаніемъ востока, выраженіе глубокой тоски.
   Повозка стояла на гребнѣ холма. Дорога шла на западъ. Сзади за нами, на свѣтлѣющемъ фонѣ востока, вырисовывалась скалистая масса, покрытая лѣсомъ; громадный камень, точно поднятый палецъ, торчалъ кверху. Чортовъ логь казался близехонько.
   На вершинѣ холма насъ обдавало предъутреннинъ вѣтромъ. Озябшія лошади били копытами и фыркали. Коренная рванула впередъ, но ямщикъ мгновенно осадилъ всю тройку; самъ онъ, перегнувшись съ облучка, все смотрѣлъ по направленію къ логу.
   Потомъ онъ вдругъ повернулся, собралъ вожжи, приподнялся на козлахъ и крикнулъ... Лошади сразу подобрались, подхватиди съ мѣста, и мы помчались съ вершины холма подъ гору.
   Это была бѣшеная скачка. Лошади прижали уши и неслись, точно въ смертельномъ страхѣ, а ямщикъ то и дѣло приподнимался и безъ слова помахивалъ правою рукой. Тройка какъ будто чуяла, хотя и не могла видѣть этихъ движеній... Зеиля убѣгала изъ-подъ колесъ; деревья, кусты бѣжали навстрѣчу и будто падали за вами назадъ, скошенные бѣшенымъ вихремъ...
   На ровномъ мѣстѣ мы опять поѣхали тише. Отъ лошадей валилъ паръ. Коренная тяжело дышала, а пристяжки вздрагивали, храпѣли и водили ушами. Помаленьку онѣ, однако, становились спокойнѣе. Ямщикъ отпустилъ вожжи и ласково ободрялъ коней...
   -- Тише, милыя, тише!... Не бойся.... Вотъ вѣдь лошадь,-- повернулся онъ ко мнѣ,-- безсловесная тварь, а тоже вѣдь понимаетъ... Какъ на угоръ этотъ выѣхали, да оглянулись,-- не удержишь... Грѣхъ чуютъ...
   -- Не знаю,-- сказалъ я,-- можетъ оно и такъ; да только на этотъ разъ ты вѣдь самъ ихъ погналъ.
   -- Погналъ нешто? Ну, можетъ, и впрямь погналъ. Эхъ, баринъ! Кабы зналъ ты, что у меня на сердцѣ-то...
   -- Чтожь? Ты разскажи, такъ узнаю...
   "Убивецъ" потупился.
   -- Ладно,-- сказалъ онъ, помолчавъ,-- разскажу тебѣ... Эхъ, милыя! ступай, ступай, не бойся...
   Лошади застучали по мягкой дорогѣ ровною, частою рысцой.
  

-----

  
   ...Видишь ты... Было это давно... Оно хоть и не очень давно,-- ну, да воды-то утекло много. Жизнь моя совсѣмъ по иному пошла, такъ вотъ поэтому и кажется все, что давно это было. Крѣпко меня люди обидѣли -- начальники. А тутъ и Богъ, вдобавокъ, убилъ: жена молодая да сынишко въ одинъ денъ померли. Родителей не было,-- остался одинъ-одинёшенекъ на свѣтѣ: ни у меня родныхъ, ни у меня друга. Попъ -- и тотъ послѣднее имѣніе за похороны прибралъ. И сталъ я тогда задумываться. Думалъ, думалъ и, наконецъ того, пошатился въ вѣрѣ. Въ старой-то пошатился, а новой еще не обрѣлъ. Конечно, дѣло мое темное. Грамотѣ обученъ плохо; разуму своему тоже не вовсе довѣряю... И взяла меня отъ этихъ мыслей тоска, то есть такая тоска страшенная, что, кажется, радъ бы на бѣломъ свѣтѣ не жить... Бросилъ я избу свою, какое было еще хозяйствишко -- все кинулъ... Взялъ про запасъ полушубокъ, да порты, да сапоги-пару, вырѣзалъ въ тайги посошокъ и пошелъ...
   -- Куда?
   -- Да такъ, никуда. Въ одномъ мѣстѣ поживу, за хлѣбъ поработаю -- поле вспашу хозяину, а въ другое -- къ жатвѣ поспѣваю. Гдѣ день проживу, гдѣ недѣлю, а гдѣ и мѣсяцъ; и все смотрю, какъ люди живутъ, какъ Богу молятся, какъ вѣруютъ... Праведныхъ людей искалъ.
   -- Что же, нашелъ?
   -- Какъ сказать тебѣ?... Конечно, всякіе тоже люди есть, и у всякаго, братецъ, свое горе. Это вѣрно. Ну, только все же плохо, братецъ, въ нашей сторонѣ люди Бога-то помнятъ. Самъ тоже понимаешь: такъ ли бы жить-то надо, если по Божьему закону?... Всякъ о себѣ думаетъ, была бы мамона сыта. Ну, что еще: который грабитель въ кандалахъ закованъ идетъ, и тотъ не настоящій грабитель... Правду ли я говорю?
   -- Пожалуй... Ну, и что же?
   -- Ну, еще пуще сталъ на міру тосковать... Вижу, что толку нѣту,-- мечусь, все равно какъ въ лѣсу... Теперь, конечно, маленько понятіе имѣю, да и то... Ну, а тогда вовсе сталъ безъ ума. Надумалъ, напримѣръ, въ арестанты поступить...
   -- Это какъ же?
   -- А такъ, очень просто: назвался бродягой,-- и посадили. Вродѣ крестъ на себя наложилъ...
   -- Чтожь, легче ли стало отъ этого?
   -- Какой-те легче! Конечно, глупость одна. Ты вотъ, можетъ, въ тюрьмѣ не бывалъ, такъ не знаешь, а я довольно узналъ, каковъ это есть монастырь. Главное дѣло -- безъ пользы всякой живутъ люди, безъ работы. Суется это онъ изъ угла въ уголъ, да пакость какую ни есть и надумаетъ. На скверное слово, на отчаянность -- самый скорый народъ, а чтобъ о душѣ подумать, о Богѣ тамъ,-- это за большую рѣдкость, и даже еще смѣются... Вижу я, что, по глупости своей, не въ надлежащее мѣсто попалъ, и объявилъ свое имя, сталъ изъ тюрьмы проситься. Не пускаютъ. Справки пошли, то, другое... Да еще говорятъ: какъ смѣлъ на себя самовольно этакое званіе принять?... Истомили въ конецъ. Не знаю ужь, чтобъ и было со мной, да вышелъ тутъ случай... И плохо мнѣ отъ этого самаго случаю пришлось... ну, а безъ него-то, пожалуй, было бы еще хуже.. Прошелъ какъ-то по тюрьмѣ говоръ: Безрукаго, молъ, покаянника опять въ острогъ приведутъ. Слышу я разговоры эти: кто говоритъ "правда", другіе спорятся, а мнѣ, признаться, въ ту пору и не къ чему было: ведутъ, такъ ведутъ. Мало ли каждый день приводятъ? Пришли это изъ городу арестантики, говорятъ: "Вѣрно. Подъ строгимъ конвоемъ Безрукаго водятъ. Къ вечеру безпремѣвно въ острогъ". "Шпанка" {Шпанкой на арестантскомъ жаргонѣ зовуть сѣрую арестантскую массу.} на дворъ повалила,-- любопытно. Вышелъ и я погулять тоже: не то чтобы любопытно было, а такъ, большо съ тоски, все, бывало, по двору суешься. Только я сталъ ходить, да и задумался было опять, и о Безрукомъ забылъ совсѣмъ. Вдругъ отворяютъ ворота, смотрю -- ведутъ старика. Старичонка-то маленькій, худенькій, борода сѣдая болтается, длинная; идетъ, самъ пошатывается,-- ноги не держатъ. Да и рука одна безъ дѣйствія виситъ. А, между прочимъ, пятеро конвою съ нимъ и еще штыки къ нему приставили. Какъ увидѣлъ я это, такъ меня даже шатнуло. "Господи, думаю, чего только дѣлаютъ! Неужли-жь человѣка этакъ водить подобаетъ, будто тигру какую? И диви бы еще богатыръ какой, а то вѣдь сгаричокъ ничтожный, недѣля до смерти ему!..."
   Взяла меня страшная жалость. И что больше смотрю, то больше сердце у меня разгорается. Провели старика въ контору; кузнеца позвали -- ковать въ ручные и ножные кандалы, накрѣпко. Вэялъ старикъ желѣзы, покрестилъ старымъ крестомъ, самъ на ноги надѣлъ. "Дѣлай!" -- говоритъ кузнецу. Потомъ "наручни" покрестилъ, самъ руки продѣлъ.-- "Сподоби, говоритъ, Господи, покаянія ради!"
   Ямщикъ замолчалъ и опустилъ голову, какъ будто переживая въ воспоминаніи разсказанную сцену. Потомъ, тряхнувъ головой, заговорилъ опять:
   -- Прельстилъ онъ меня тогда, истинно тебѣ говорю: за сердце взялъ. Удивительное дѣло! Послѣ-то я его хорошо узналъ: чистый дьяволъ, прости Господи, сомуститель и врагъ. А какъ могъ изъ себя святого представить! Вѣдь и теперь, какъ вспомню его молитву, все не вѣрится: другой человѣкъ тогда былъ, да и только.
   Да вѣдь и не я одинъ. Повѣришь ли, "шпанка" тюремная -- и та притихла. Смотрятъ всѣ, молчатъ. Которые раньше насмѣхались, и тѣ примолкли, а другой даже и крестное знаменіе творитъ. Вотъ, братъ, какое дѣло!
   Ну, а ужь меня онъ прямо руками взялъ. Потому какъ былъ я въ то время въ задумчивости, вродѣ оглашеннаго, и взошло мнѣ въ голову, что есть этотъ старикъ истинный праведникъ, какіе встарину бывали. Ни съ кѣмъ я въ ту пору не то что дружбу водить, а даже не разговаривалъ. Я ни къ кому и ко мнѣ никто. Иной разъ и слышу тамъ разговоры ихніе, да все мимо ушей, точно вотъ мухи жужжатъ... Что ни надумаю,-- все про себя; худо ли, хорошо ли,-- ни у кого не спрашивалъ. Вотъ и задумалъ я къ старику къ этому въ "секретную" пробраться; подошелъ случай, сунулъ часовымъ по пятаку, они и пропустили, а потомъ и такъ стали пускать, даромъ. Глянулъ я къ нему въ оконце, вижу: ходитъ старикъ по камерѣ, желѣзы за нимъ волочатся, да все что-то самъ себѣ говоритъ. Какъ увидѣлъ меня, повернулся и подходитъ къ дверямъ. "Что надо?" -- Ничего, говорю, не надо, а такъ... навѣстить пришелъ. Чай одному-то скучно.-- "Не одинъ я здѣсь, отвѣчаетъ, а съ Богомъ, съ Богомъ-то не скучно, а все же доброму человѣку радъ". А я стою передъ нимъ дуракъ дуракомъ, онъ даже удивляется; посмотритъ на меня и покачаетъ головой. А разъ какъ-то и говоритъ: "Отойди-ка, парень, отъ оконца-то, хочу тебя всего видѣть". Отошелъ я маленько, онъ глазъ-то къ дырѣ приставилъ, смотрѣлъ, смотрѣлъ и говоритъ: "Что ты за человѣкъ за такой, сказывайся".-- Чего сказываться-то,-- отвѣчаю ему,-- самый потерянный человѣкъ, больше ничего.-- "А можно ли, говоритъ, на тебя положиться? Не обманешь?..." -- Никого, молъ, еще не обманывалъ, а тебя и подавно. Что прикажешь, все сдѣлаю вѣрно.-- Подумалъ онъ немножко, а потомъ опять говоритъ: "Нужно мнѣ человѣка на волю спосылать нынче ночью. Не сходишь ли?" -- какъ же мнѣ, говорю, отсюда выйти?--"Я тебя научу", говоритъ. И точно, такъ научилъ, что вышелъ я ночью изъ тюрьмы, все равно, какъ изъ избы своей. Нашелъ человѣка, котораго мнѣ онъ указалъ, сказалъ ему "слово". Къ утру назадъ. Признаться, какъ сталъ подходить къ острогу, на самой зорькѣ, стало у меня сердце загораться. "Что, думаю, мнѣ за неволя въ петлю лѣзти? Взять да уйти!..." А острогь-то, знаешь, за городомъ стоитъ. Дорога тутъ пролегла широкая. У дороги на травушкѣ роса блеститъ, хлѣба стоятъ наливаются, за рѣчкой лѣсокъ шумитъ маленечко... Приволье!... А назадъ оглянешься: острогъ стоитъ, точно сычъ, насупившись... Да еще ночью-то, дѣло, конечно, сонное... А вспомнишь, какъ тутъ съ зарей день колесомъ завертится,-- просто бѣда! Сердце не терпитъ, такъ вотъ и подмываетъ уйти по дорогѣ на просторъ, да на волюшку...
   Однако вспомнилъ про старика своего... "Неужто, думаю, я его обману?" Легъ на траву, въ землю уткнулся, полежалъ маленечко, потомъ всталъ, да и повернулся къ острогу. Назадъ не гляжу... Подошелъ поближе, поднялъ глаза, а въ башенкѣ, гдѣ у насъ были секретныя камеры, на окошкѣ мой старикъ сидитъ, да на меня изъ-за рѣшотки смотритъ.
   Пробрался я днемъ-то въ его камеру, обсказываю все, какъ, значитъ, его приказаніе исполнилъ. Повеселѣлъ онъ. "Ну, говоритъ, спасибо тебѣ, дитятко. Сослужилъ ты мнѣ службу, вѣкъ не забуду. А что, парень,-- спрашиваетъ послѣ,-- на волю-то небось крѣпко хочется?" А самъ смѣется.-- Такъ, говорю, хочется, смерть!-- "То-то, говоритъ. А за что ты сюда-то попалъ, за какое качество?" -- Никакого, говорю, качества не было. Такъ, глупость моя, больше ничего.-- Покачалъ онъ тутъ головой,-- "Эхъ, говоритъ, посмотрѣть на тебя, парень, и то обидно. Эдакую тебѣ Богъ далъ силу и года твои, можно сказать, ужь не маленькіе, а ты, кромѣ глупостей этихъ, ничего не знаешь на свѣтѣ. Вотъ сидишь теперь тутъ... Что толку? На міру, братъ, грѣхъ, на міру и спасенье"...-- Грѣха, отвѣчаю, много.-- "А здѣсь мало, что ли? Да и грѣхи-то здѣсь все безтолковые. Мало ли ты здѣсь нагрѣшилъ-то, а каешься ли?" -- Горько мнѣ; говорю.-- "Горько! А о чемъ -- и самъ не знаешь. Не есть это покаяніе настоящее. Настоящее покаяніе сладко. Слушай, что я тебѣ скажу, да помни: бегъ грѣха одинъ Богъ, а человѣкъ по естеству грѣшенъ и спасается покаяніемъ. А покаяніе по грѣхѣ, а грѣхъ на міру. Не согрѣшишь -- и не покаешься, а не покаешься -- не спасешься. Понялъ ли?" А я, признаться, въ ту пору не совсѣмъ его слова понималъ, а только слышу, что слова хорошія. Притомъ и самъ уже я ранѣе думалъ: какая есть моя жизнь? Всѣ люди -- какъ люди, а я точно и не живу на свѣтѣ: все равно какъ трава въ полѣ или бы лѣсина таежная. Ни тебѣ, ни другимъ.-- Это, говорю, вѣрно. На міру хоть и не безъ грѣха жить, такъ по крайности жить, чѣмъ этакъ-то маяться. А только какъ мнѣ жить, не знаю. Да еще когда и изъ острога-то выпустятъ.-- "Ну,-- говоритъ старикъ,-- это ужь мое дѣло. Молился я о тебѣ: дано мнѣ извести изъ темницы душу твою... Обѣщаешь ли меня слушаться,-- укажу тебѣ путь къ покаянію".-- Обѣщаюсь, говорю.-- "И клянешься?" -- И клянусь... Поклялся я клятвой, потому что въ ту пору совсѣмъ онъ завладѣлъ мною; въ огонь прикажи,-- въ огонь пойду, а въ воду, такъ въ воду.
   Вѣрилъ я этому человѣку. И сталъ было мнѣ одинъ арестантикъ говорить: "Ты, молъ, зачѣмъ это съ Безрукимъ связываешься? Не гляди, что онъ живой на небо пялится: руку-то ему баринъ на разбоѣ пулей прострѣлилъ!"... Да я слушать не сталъ, тѣмъ болѣе, что и говорилъ-то онъ во хмѣлю, а я пьяныхъ страсть не люблю. Отвернулся я отъ него, и онъ тоже осердился: "Пропадай, говоритъ, дурья голова!" А надо сказать: справедливый былъ человѣкъ, хоть и пьяница.
   Въ скорости Безрукому облегченіе вышло. Перевели его изъ секретной въ общую, съ другими прочими вмѣстѣ. Только и онъ, какъ я же, все больше одинъ. Бывало, начнутъ арестанты приставать, шутки шутить, онъ хоть бы те слово въ отвѣтъ. Поведетъ только глазами, такъ тутъ самый отчаянный опѣшитъ. Не хорошо смотрѣлъ онъ...
   Ну, а еще черезъ малое время -- и совсѣмъ освободился. Гулялъ я разъ, лѣтнее дѣло, по двору; смотрю, засѣдатель въ контору прошелъ, потомъ провели къ нему Безрукаго. Не прошло полчаса, выходитъ Безрукой съ засѣдателемъ на крыльцо, въ своей одеждѣ, какъ есть на волю выправился, веселый. И засѣдатель тоже смѣется. "Вотъ, вѣдь, думаю, привели человѣка съ какимъ отягченіемъ, а, между прочимъ, вины за нимъ не имѣется". Жалко мнѣ, признаться, стало,-- тоска. Вотъ, молъ, опять одинъ останусь. Только оглядѣлся онъ по двору, увидѣлъ меня и манитъ къ себѣ пальцемъ. Подошелъ я, снялъ шапку, поклонился начальству, а Безрукой-то и говоритъ:
   -- Вотъ, ваше благородіе, нельзя ли этого парня обсудить поскорѣе? Вины за нимъ большой нѣту.
   -- А какъ тебя звать-то? -- спрашиваетъ засѣдатель.
   -- Ѳедоромъ, молъ, зовутъ, Силинымъ.
   -- А, говоритъ, помню. Чтожь, это можно. И судить его не надо, потому что за глупость не судятъ. Вывести за ворота, да дать по шеѣ раза чтобъ напредки не въ свое мѣсто не совался, только и всего. А между прочимъ, справки-то, кажись, давно у меня получены. Черезъ недѣлю непремѣнно отпущу его...
   -- Ну, вотъ, и отлично,-- говоритъ Безрукой.-- А ты, парень,-- отозвалъ онъ меня къ сторонкѣ,-- какъ ослобонишься, ступай на Кильдѣевскую заимку, спроси тамъ хозяина Ивана Захарова; я ему о тебѣ поговорю, дитятко; да клятву-то помни.
   И ушли они. А черезъ недѣлю, точно, и меня на волю отпустили. Вышелъ я изъ острога и тотчасъ отправился въ эти вотъ самыя мѣста. Разыскалъ Ивана Захарова. Такъ и такъ, говорю, меня Безрукой прислалъ.-- "Знаю, говоритъ. Сказывалъ объ тебѣ старикъ. Чтожь, становись пока въ работники ко мнѣ, тамъ увидимъ".-- А самъ-то, молъ, Безрукой гдѣ же находится?--"Въ отлучкѣ, говоритъ,-- по дѣламъ онъ всѣ ѣздитъ. Никакъ скоро будетъ".
   Вотъ и сталъ я жить на заимкѣ -- работникомъ не работникомъ,-- такъ живу, настоящаго дѣла не знаю. Семья у нихъ небольшая была. Самъ хозяинъ, да сынъ большой, да работникъ... Я четвертый. Ну, бабы еще, да Безрукой наѣзжалъ. Хозяева -- люди строгіе, старовѣры, законъ соблюдаютъ; табаку, водки -- ни-ни! А paботникъ Куэьма -- тотъ у нихъ полоумный какой-то былъ, лохматый да черный, какъ эѳіопъ. Чуть, бывало, колокольчикъ забрякаетъ, онъ сейчасъ въ кусты и захоронится. А Безрукаго-то пуще всѣхъ боялся. Издали, бывало, завидитъ, тотчасъ бѣгомъ въ тайгу, и все въ одно мѣсто прятался. Зовутъ хозяева, зовутъ,-- не откликается. Пойдетъ къ нему самъ Безрукой, слово скажетъ, онъ и идетъ на нимъ, какъ овечка, и все опять справляетъ, какъ надо.
   Наѣзжалъ Безрукой на заимку-то не часто и со мной почитай-что не разговаривалъ. Бесѣдуетъ, бывало, съ хозяиномъ, да на меня смотритъ, какъ я работаю; а подойдешь къ нему,-- все некогда. "Погоди, говоритъ, дитятко, ужо на заимку перейду, тогда поговоримъ. Теперь недосугъ". А мнѣ тоска. Хозяева, положимъ, работой не притѣсняли, пища хорошая, слова дурного не слыхивалъ. Съ проѣзжающими и то посылали рѣдко. Все больше либо самъ хозяинъ, либо сынъ съ работникомъ, особливо ночью. Ну, да мнѣ безъ работы-то еще того хуже. Пуще дума одолѣваетъ, мѣста себѣ не найду...
   Прошло никакъ недѣль пять, какъ я изъ тюрьмы вышелъ. Пріѣзжаю разъ вечеромъ съ мельницы; гляжу: народу у насъ въ избѣ много... Распрёгъ коня; только хочу на крылецъ идти,-- хозяинъ мнѣ навстрѣчу. "Не ходи, говоритъ, погоди малость, самъ позову. Да слышъ! -- не ходи, я тебѣ говорю". Что же, думаю себѣ, за оказія такая? Повернулся я, пошелъ къ сѣновалу. Легъ на сѣно,-- не спится. Вспомнилъ, что топоръ у меня около ручья оставленъ. Сходить, думаю: станетъ народъ расходиться, какъ бы кто не унесъ. Пошелъ мимо оконъ, да какъ-то и глянулъ въ ивбу. Вижу: полна изба народу, за столомъ засѣдатель сидитъ; водка передъ нимъ, закуска, перо, бумага,-- слѣдствіе, однимъ словомъ. А въ сторонѣ-то, на лавкѣ, Безрукой сидить. Ахъ ты Господи!... Точно меня обухомъ по головѣ шибануло!.. Волосы у него на лобъ свѣсились, руки назадъ связаны, а глаза точно угли... И такой онъ мнѣ страшный тогда показался, сказать не могу...
   Отшатнулся я отъ окна, отошелъ къ сторонкѣ... Осенью дѣло это было. Ночь стояла ввѣздная, да темная. Никогда мнѣ, кажется, ночи этой не забыть будетъ. Рѣчка это плещется, тайга шумитъ, а самъ я точно во снѣ. Сѣлъ я на бережку, на травѣ, дрожу весь... Господи!...
   Долго ли, коротко ли сидѣлъ, только слышу: кто-то идетъ изъ тайги тропочкой мимо, въ бѣломъ пинжакѣ, въ фуражкѣ, палочкой помахиваетъ. Писарь... верстахъ въ четырехъ жилъ. Прошелъ онъ по мостику и прямо въ избу. Потянуло тутъ и меня къ окну: что будетъ?
   Писарь вошелъ въ двери, снялъ шапку, смотритъ кругомъ. Самъ, видно, не зналъ, зачѣмъ позвали. Потомъ пошелъ къ столу мимо Безрукаго и говоритъ ему: "Здравствуй, Иванъ Алексѣевичъ!" Безрукой его такъ и опалилъ глазами, а хозяинъ за рукавъ дернулъ, да шепнулъ что-то. Писарь, видно, удивляется. Подошелъ къ засѣдателю, а тотъ уже порядочно выпивши, смотритъ на него мутными глазами, точно съ просонья. Поздоровались. Засѣдатель и спрашиваетъ:
   -- Знаете вы этого человѣка? -- самъ въ Безрукаго пальцемъ тычетъ.
   Посмотрѣлъ писарь, съ хозяиномъ переглянулся.
   -- Нѣтъ, говоритъ, не видывалъ будто.
   Что такое, думаю, за оказія? Вѣдь и засѣдатель-то его хорошо знаетъ. Потомъ засѣдатель опять:
   -- Это не Иванъ Алексѣевъ, здѣшній житель, по прозванію Безрукой?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчаетъ писарь,-- не онъ.
   Взялъ засѣдатель перо, записалъ что-то на бумагѣ и сталъ вычитывать. Слушаю я за окномъ, дивлюсь только. По бумагѣ-то выходитъ, что самый этотъ старикъ Иванъ Алексѣевъ не есть Иванъ Алексѣевъ; что его сосѣди, а также и писарь не призваютъ за таковое лицо, а самъ онъ именуетъ себя Иваномъ Ивановымъ и пачпортъ кажетъ. Вотъ вѣдь удивительное дѣло! Сколько народу было, всѣ руки прикладывали, и ни одинъ его не призналъ. Правда, и народъ тоже подобрали на тотъ случай: всѣ эти понятые у Ивана Захарова чуть не кабальные, въ долгу.
   Кончили это дѣло, понятыхъ отпустили... Безрукаго засѣдатель развязать велѣлъ еще раньше. Иванъ Захаровъ выноситъ деньги, даетъ засѣдателю; тотъ сосчиталъ, сунулъ въ карманъ. "Теперь, говоритъ, тебѣ, старикъ, безпремѣнно мѣсяца на три уѣхать надо. А не уѣдешь,-- смотри -- на меня не пеняй... Ну, лошадей мнѣ давайте!..."
   Отошелъ я отъ окна, прошелъ на сѣновалъ, думаю, сейчасъ кто-нибудь къ лошадямъ выйдетъ. Не хотѣлось мнѣ, чтобъ меня подъ окномъ-то увидали. Лежу на сѣнѣ, спать не сплю, а все будто сонъ вижу, съ мыслями но могу собраться... Слышу -- проводили засѣдателя. Побрякалъ колокольцами, уѣхалъ... Въ домѣ всѣ улеглись, огни погасли. Сталъ было и я дремать, да вдругъ это слышу опять: динь, динь, динь! Колокольчикъ звенитъ. А ночь-то тихая-претихая, далеко слышно. И все это ближе, да ближе: изъ-за рѣки къ намъ будто ѣдутъ. Малое время спустя и въ избѣ колокольчикъ-то услыхали, огонь вздули. Тройка на дворъ въѣхала. Знакомый ямщикъ проѣзжающихъ привезъ,-- значитъ, по дружбѣ; мы къ нему возили, онъ къ намъ.
   Ну, думаю себѣ, можетъ, ночевать станутъ. Да и то: ночью рѣдко меня посылали, больше самъ хозяинъ, либо сынъ да работникъ. Сталъ я опять дремать, да вдругъ слышу: Безрукой съ хозяиномъ тихонько подъ навѣсомъ разговариваютъ.
   -- Ну какъ же быть? -- старикъ-то говоритъ.-- Да гдѣ же Кузьма?
   -- То-то вотъ,-- хозяинъ отвѣчаетъ. -- Иванъ съ засѣдателемъ уѣхалъ, а Кузьма, какъ народъ увидалъ, такъ сейчасъ тёку. И въ кустахъ его, слышь, нѣту. Дуракъ парень этотъ. Совсѣмъ, кажись, ума рѣшился.
   -- Ну, а Ѳедоръ? -- старикъ опять спрашиваетъ; это ужь про меня.
   -- Ѳедоръ, молъ, вечоръ съ мельницы пріѣхалъ, хотѣлъ въ избу идти, да я не пустилъ.
   -- Хорошо, говоритъ, надо быть спать завалился. Ничего не видалъ?
   -- Надо полагать -- ничего. Прямо на сѣновалъ ушелъ.
   -- Ну, ладно. Пустить его, видно, сегодня въ дѣло...
   -- Ладно ли будетъ? -- говоритъ Захаровъ.
   -- Ничего, ладно. Парень этотъ простой, а сила въ немъ чудесная; и меня слушаетъ,-- кругомъ пальца его оберну. И то сказать: я вѣдь въ самомъ дѣлѣ теперича на полгода ѣду, а парня этого надо къ дѣлу приспособить.
   -- Все же будто сумнительный человѣкъ,-- говоритъ Захаровъ.-- Не по уму онъ мнѣ что-то, даромъ что дурачкомъ глядитъ.
   -- Ну, ну,-- старикъ отвѣчаетъ.-- Знаю я его. Простой парень. Намъ этакихъ и надо. А ужь Кузьму какъ-нибудь сбывать придется. Какъ бы чего не напрокудилъ,
   Стали меня окликать: Ѳедоръ, а Ѳедоръ! А у меня духу нѣтъ отвѣтить. Молчу. Полѣзъ старикъ на сѣновалъ, ощупалъ меня. "Вставай, Ѳедорушко! -- говоритъ, да таково ласково. -- Ты, спрашиваетъ, спалъ ли?" -- Спалъ, говорю... "Ну, говоритъ, дитятко, вставай, запрягай коней; съ проѣзжающими поѣдешь. Помнишь ли, въ чемъ клялся?" -- помню, говорю. А у самого зубы-то щелкаютъ, дрожь по тѣлу идетъ, холодъ. "Moжетъ,-- говоритъ старикъ,-- подошло твое время. Слушайся, что я прикажу. А пока -- запрягай-ка проворнѣй,-- проѣзжающіе торопятся"...
   Вытащилъ я изъ-подъ навѣса телѣгу, захомуталъ коренную, сталъ запрягать, а сердце такъ и стучитъ, такъ и колотится. И все думаю, не сонное ли, молъ, все это видѣніе?
   Безрукой, гляжу, тоже коня сѣдлаетъ, а конекъ у него послушный былъ, какъ собачонка. Одною рукой онъ его сѣдлалъ. Сѣлъ потомъ на него, сказалъ ему слово тихонько, конь и пошелъ со двора. Запрёгъ я коренную, вышелъ за ворота, гляжу: Безрукой рысцой уже въ тайгу въѣзжаетъ. Мѣсяцъ-то хоть не взошелъ еще, а все же видно маленько. Скрылся онъ въ тайгу и у меня на сердцѣ-то полегчало будто.
   Подалъ я лошадей. Въ избу меня проѣзжающіе позвали, барыня молодая, да трое ребятъ, малъ-мала-меньше. Старшему-то четыре годика, а младшей самой дѣвочкѣ года два, не болѣе. И куда только, думаю, тебѣ горемычной экое мѣсто ѣхать доводится, да еще одной, безъ мужа? Барыня-то тихая, привѣтная. Посадила меня за столъ, чаемъ напоила. Спрашиваетъ, какія мѣста, нѣтъ ли шалостей? -- не слыхивалъ, говорю, а самъ думаю: охъ, родная! боишься ты, видно. Да и какъ ей, бѣдной, не бояться: клади съ ней много, богато ѣдетъ, да еще съ ребятами; материнское сердце -- вѣщунъ. Тоже, видно, неволюшка гонитъ.
   Ну, сѣли они, поѣхали. До свѣту еще часа два оставалосъ. Выѣхали на дорогу, съ версту этакъ проѣхали; гляжу: пристяжка у меня шарахнулась. Что, думаю, такое тутъ? Остановилъ коней, оглядываюсь: Кузьма изъ кустовъ ползетъ на дорогу. Всталъ обокъ дороги, смотритъ на меня, самъ лохмами своими трясетъ, смѣется про себя. Фу ты, окаянная сила! У меня и то кошки по сердцу скребвули, а барыня моя, гляжу, ни жива, ни мертва... Ребята спятъ, сама не спитъ, мается. На глазахъ слезы. Плачетъ... "Боюсъ я, говоритъ, всѣхъ васъ боюсь..." -- Что ты, говорю, Христосъ съ тобой, милая. Или я душегубъ какой?... Да вы почто же ночевать-то не остались?... -- "Тамъ-то, говоритъ, еще того хуже. Прежній ямщикъ сказалъ: къ ночи въ деревню пріѣдемъ, а самъ въ глухую тайгу завезъ на заимку. У старика-то,-- говоритъ барыня,-- пуще всѣхъ глаза нехорошіе..." -- Ахъ ты, Господи, думаю, что мнѣ теперича съ нею дѣлать? Убивается, бѣдная. -- Чтожь, говорю, теперича, какъ будете: назадъ ли вернетесь, или дальше поѣдемъ? Хожу я кругъ ея,-- не знаю какъ и утѣшить, потому жалко. А тутъ еще и логъ этотъ недалече; съ проселку на него въѣзжать приходилось, мимо "Камня". Вотъ видитъ она, что и самъ я съ нею опѣшилъ, и засмѣялась: "Ну, садись, говоритъ, поѣзжай. Не вернусь я назадъ: тамъ страшно... Съ тобой лучше поѣду, потому что лицо у тебя доброе". Теперь это, братецъ, люди меня боятся, "убивцемъ" зовутъ, а тогда я все одно какъ младенецъ былъ, печати этой каиновой на мнѣ еще не было.
   Повеселѣлъ и я съ нею. Сѣлъ на козлы. "Давай,-- говоритъ моя барыня,-- станемъ разговаривать". Спрашиваетъ про меня, и про себя сказываетъ, ѣдетъ къ мужу. Сосланный мужъ у нея, изъ богатыхъ. "А ты, говоритъ, у этихъ хозяевъ давно ли живешь: въ услуженіи ли, какъ ли?" -- Въ услуженіи, говорю, недавно нанялся.-- "Что, молъ, за люди?" -- Люди, говорю, ничего... А впрочемъ, кто ихъ знаетъ. Строгіе... водки не пьютъ, табаку не курятъ. -- "Это, говоритъ, пустяки одни, не въ этомъ дѣло". -- А какъ же, говорю, жить-то надо? Вижу я: она хоть баба, да съ толкомъ; не скажетъ ли мнѣ чего путнаго? "Ты, спрашиваетъ, грамотный ли?" -- Маленечко, молъ, учился. -- "Какая, говоригь, большая заповѣдь въ Евангеліи?" -- Большая, молъ, заповѣдь -- любовь!-- "Ну, вѣрно. А еще скавано: больше той любви не бываетъ, если кто душу готовъ отдать за други своя! Вотъ тутъ и весь законъ. Да еще умъ, говоритъ, нуженъ,-- значитъ, разсудить: гдѣ польза, а гдѣ пользы нѣту. А персты эти, да табакъ тамъ -- это одна наружность..." -- Ну, правда твоя, отвѣчаю. А все же и строгости маленько не мѣшаетъ, чтобъ человѣкъ во всякое время помнилъ.
   Ну, разговариваемъ этакъ, ѣдемъ себѣ не торопясь. Къ тайгѣ пріѣхали, къ рѣчушкѣ. Перевозъ тутъ. Рѣчка въ малую воду узенькая: паромъ толканешь, онъ ужь и на другой сторонѣ. Перевозчиковъ и не надо. Ребятки проснулись, продраля глазенки-то, глядятъ: ночь-ночью. Лѣсъ этто шумятъ, звѣзды на небѣ, луна только передъ свѣтомъ подымается... Ребятамъ-то и любо... Извѣстное дѣло -- несмысли!
   Ну, только, братецъ, въѣхали въ тайгу,-- меня точно по сердцу-то холодомъ обмахнуло. Гляжу: впереди по тропочкѣ ровно бы кто на вершной бѣжитъ. Явственно-то не видно, а такъ кажетъ, будто сѣрый конекъ Безрукаго, и топотокъ слышно. Упало у меня сердце: что, молъ, это такое будетъ? Зачѣмъ старикъ сюда выѣхалъ? Да еще клятву мнѣ напомнилъ ранѣе... Не къ добру... Задумался я... Страхъ передъ старикомъ разбираетъ. Прежде любилъ я его, а съ этого вечера страсть бояться сталъ; какъ вспомню, какіе глаза у него были, такъ дрожь и пройдетъ, и пройдетъ по тѣлу.
   Примолкъ я; думать ничего не думаю и не слышу ничего. Барыня моя слово-другое скажетъ,-- я все молчу. Стихла и она, бѣдная... Сидитъ...
   Мѣсто пошло узкое, темное мѣсто. Тайга самая злющая, чернь. А на душѣ у меня тоже черно, просто сказать -- чернѣе ночи. Сижу самъ не свой. Кони дорогу знаютъ, бѣгутъ къ "Камню" этому,-- я и не правлю. Подъѣзжаемъ, такъ и есть... Стоитъ на дорогѣ сѣрый конекъ, старикъ на немъ сидитъ, глаза у него,-- вѣришь ли Богу,-- какъ угли... Я и вожжи-то выпустилъ изъ рукъ. Кони вплоть подъѣхали къ сѣрому, стали сами собой. "Ѳедоръ! -- старикъ говоритъ,-- сойди-ка на земь!" Сошелъ я съ козелъ, послушался его; онъ тоже съ сѣдла слѣзаетъ. Конька-то своего сѣраго поперекъ дороги передъ тройкой поставилъ. Стоятъ мои кони, ни одинъ не шелохнется. Я тоже стою, какъ околдованный. Подошелъ онъ ко мнѣ, говоритъ что-то, за руку взялъ, ведетъ къ кошовкѣ. Гляжу: въ рукѣ у меня топоръ!...
   Иду за нимъ... и словъ у меня супротивъ его, душегуба, нѣту, и силъ моихъ нѣту противиться. "Согрѣши, говоритъ, а послѣ спокаешься..." Больше не помню. Подошли мы вплотъ къ кошовушкѣ... Онъ сталъ обокъ. "Начинай! -- говоритъ.-- Сначала бабу-то по лбу!" -- Глянулъ я тутъ въ кошовку... Господи Боже! Барыня-то моя сидитъ, какъ голубка ушибленная, ребятокъ руками кроетъ, сама на меня большими глазами смотритъ. Сердце у меня повернулось... Ребятки тоже проснулись, глядятъ, точно пташки. Понимаютъ ли, нѣтъ ли...
   И точно я съ этого взгляду отъ сна какого прокинулся. Отвелъ глава, подымаю топоръ... А у самого сердце-то закипаетъ... Посмотрѣлъ на Безрукаго, дрогнулъ онъ... А у меня въ сердцѣ одна злоба. И знаю, что сейчасъ страшное дѣло сдѣлаю, а жалости нѣту нисколько. Посмотрѣлъ въ другой разъ на старика: глаза у него зеленые, такъ и забѣгали... Испужался, мечется передо мной, какъ змѣя. Поднялась у меня рука, размахнулся... состонать не успѣлъ старикъ, повалился мнѣ въ ноги, а я его, братецъ, мертваго... ногами... Самъ звѣремъ сталъ, прости меня, Господи Боже!...
   Разскащикъ тяжело перевелъ духъ.
   -- Что же послѣ? -- спросилъ я, видя, что онъ замолкъ и задумался.
   -- Ась? -- откликнулся онъ.-- Да, послѣ-то? Ну, топчу это его, измываюсь надъ мертвымъ, вдругъ смотрю: скачетъ къ намъ Иванъ Захаровъ на вершной, въ рукахъ ружье держитъ. Подскакалъ вплотъ; я къ нему... Лежать бы и ему рядомъ съ Безрукимъ, ужь это вѣрно, да, спасибо. самъ догадался. Какъ глянулъ на меня,-- повернулъ коня, да давай его ружейнымъ прикладомъ по бокамъ нахлестывать. Тутъ у него меренокъ человѣческимъ голосомъ взвылъ, право, да какъ взовьется подъ нимъ, что твоя птица!
   Опомнился я... Не гляжу на людей... Сѣлъ на козлы, коней хлеснулъ... ни съ мѣста... Глядь, а сѣрый конекъ все поперекъ дороги стоитъ. Я про него и забылъ. Вотъ вѣдь, дьяволъ, какъ былъ пріученъ! Перекрестился я. Видно, думаю, и животину дьявольскую тутъ же уложить придется. Подошелъ къ коньку: стоитъ онъ, только ухми прядетъ. Дернулъ я за поводъ, упирается. Ну, говорю, выходи, барыня, изъ кошовки, какъ бы не равнесли кони-то съ испугу, потому что онъ вплоть передъ ними стоитъ. Барыня, что твой ребенокъ послушный, выходитъ... Ребяты повылѣзли, къ матери жмутся. Страшно и имъ, потому мѣсто глухое, темное, а тутъ еще я съ дьяволами съ этими возжаюсь.
   Спятилъ я свою тройку, взялъ опять топоръ-то въ руки, подхожу къ сѣрому.-- Иди, говорю, съ дороги,-- убью! Повелъ онъ ухомъ однимъ. Не иду, молъ... Ахъ ты!... Потемнѣло у меня въ глазахъ, волосы подъ шапкой такъ и встаютъ... Размахнулся изо всей силы, брякъ его по лбу... Скричалъ онъ легонько, да и свалился, протянулъ ноги... Взялъ я его за ноги, сволокъ къ хозяину и положилъ рядомъ, обокъ дороги. Лежите!...
   -- Садитесь! -- говорю барынѣ. Посадила она младшихъ-то ребятъ, а старшенькаго не сдюжаетъ...-- "Помоги", говоритъ. Подошелъ я; мальчонко-то руки ко мнѣ тянетъ. Только хотѣлъ я взять его, да вдругъ вспомнилъ...-- Убери, говорю, младенца-то подальше. Весь я въ крови, не гоже ему касаться...
   Кое-какъ усѣлись. Тронулъ я... Храпятъ мои кони, не идутъ... Что тутъ дѣлать?... Посадико,-- говорю опять,-- младенца на козлы.-- Посадила она мальчонку, держитъ его руками. Хлеснулъ я вожжой,-- пошли, такъ и несутся... Вотъ какъ теперь же, самъ ты видѣлъ. Отъ крови бѣгутъ...
   На утро доставилъ я барыню въ управу, въ село. Самъ повинился. "Берите меня, я человѣка убилъ!" Барыня разсказываетъ все какъ было. "Онъ меня спасъ", говоритъ. Связали меня. Ужь плакала она, бѣдная. "За что же, говоритъ, вы его вяжете? Онъ доброе дѣло сдѣлалъ, моихъ ребятъ отъ злодѣевъ защитилъ". Да и бѣдовая же! Видитъ, что никто на ея слова вниманія не беретъ, кинулась ко мнѣ, давай развязывать сама. Тутъ ужь я ее остановилъ...-- Брось, говорю, не твое дѣло. Теперь ужь дѣло-то людское, да Божье. Виноватъ ли я, правъ ли,-- разсудитъ Богъ, да добрые люди...-- "Да какая же, говоритъ, можетъ быть вина твоя?" -- Гордость моя, отвѣчаю. Черезъ гордость я и къ злодѣямъ этимъ попалъ самовольно. Отъ міру отбился, людей не слушался, все своимъ совѣтомъ поступалъ. Анъ вотъ онъ, свой-то совѣтъ, и довелъ до душегубства...
   Ну, отступилась, послушалась меня. Стала уѣзжать, подошла ко мнѣ прощаться, обняла... "бѣдный ты!"... Ребятокъ обнимать заставляетъ.-- Что ты? -- говорю.-- Не скверни младенцевъ. Душегубъ вѣдь я...-- Опасался признаться, что дѣтки и саии грѣха моего забоятся. Да нѣтъ, поднесла она маленькихъ, старшенькій самъ подошелъ. Какъ обвился мальчонко вокругъ шеи моей ручками,-- не выдержалъ я, заревѣлъ. Слезы такъ и бѣгутъ. Ну, и добрая же душа у бабы этой!... Можетъ, за ея добрую душу и съ меня Господь грѣха моего не взыщетъ...
   -- Если,-- говоритъ она,-- есть на свѣтѣ сколько-нибудь правды, мы ее для тебя добудемъ. Вѣкъ тебя не забуду! И точно, не забыла. Самъ знаешь суды-то наши... волокита одна! Держали бы меня въ острогѣ и по сю пору, да ужь она съ мужемъ меня бумагами оттуда добыли.
   -- А все-таки продержали тебя въ острогѣ?
   -- Держали спервоначалу, и даже порядочное время. Главная причина -- черезъ деньги. Послала мнѣ барыня денегъ полтысячи и письмо мнѣ съ мужемъ написали. Какъ пришли деньги эти, и сейчасъ мое дѣло зашевелилось. Пріѣзжаетъ засѣдатель, вызвалъ меня въ контору. "Ну, говоритъ, дѣло твое у меня. Много ли дашь, я тебя вовсе оправлю?"
   Ахъ ты, думаю, твое благородіе!... За что деньги проситъ! Суди ты меня строго-настрого, да чтобъ я твой законъ видѣлъ,-- я тебѣ въ ноги поклонюсь. А онъ на-ко -- за деньги..
   -- Ничого, говорю, не дамъ. По закону судите, чему я теперича подверженъ...
   Смѣется:-- Дуракъ ты, я вижу, говоритъ. По закону твое дѣло въ двухъ смыслахъ выходитъ. Законъ на полкѣ лежитъ, а я между прочимъ -- власть. Куда захочу, туда тебя и суну.
   -- Это, молъ, какъ же такъ выйдетъ?
   -- А такъ, говоритъ. Глупъ ты! Послушай вотъ: ты въ этомъ разѣ барыню-то съ ребятами защитилъ?
   -- Ну, молъ, что дальше-то?
   -- Ну, защитилъ. Можно это къ добродѣтели твоей приписать? Вполнѣ, говоритъ, можно, потому что это доброе дѣло. Вотъ тебѣ одинъ смыслъ.
   -- А другой, молъ, какой будетъ?
   -- Другой-то? А вотъ какой: посмотри ты на себя, какой ты есть дѣтина. Вѣдь супротивъ тебя старикъ -- все одно какъ ребенокъ. Онъ тебя сомущать, а ты бы ему благороднымъ манеромъ ручки-то назадъ, да въ начальству. А ты, не говоря худого слова, бацъ!... и свалилъ. Это надо приписать къ твоему самоуправству, потому что этакъ не полагается. Понялъ?
   -- Понялъ, говорю. Нѣтъ у васъ правды! Ничего тебѣ отъ меня не будетъ. Вишь судья какой нашелся! Разсудилъ!
   Осердился онъ.
   -- Хорошо же, молъ. Я тебя, голубчика, пока еще судъ да дѣло, въ острогѣ сгною.
   -- Ладно, говорю, не грози.
   Вотъ и сталъ онъ меня гноить, да вишь ты, барыня-то не отступилась, нашла ходы. Пришла откуда-то такая бумага, что засѣдатель мой ажъ завертѣлся. Призвалъ меня въ контору, кричалъ, кричалъ, а наконецъ того взялъ, да въ тотъ же день и отпустилъ. Вотъ и вышелъ я безъ суда... Самъ теперь не знаю... Сказываютъ люди, будутъ и у насъ суды правильные, вотъ я и жду: привелъ бы Богъ у присяжныхъ судей обсудиться, какъ они скажутъ.
   -- А что же Иванъ-то Захаровъ?
   -- А Иванъ Захаровъ безъ вѣсти пропалъ. У нихъ, слышь, съ Безрукимъ-то уговоръ былъ: ѣхать Захарову за мной невдалекѣ. Ежели, значить, я на душегубство согласія не дамъ, тутъ бы меня Захарову изъ ружья стрѣлять. Да, вишь, Богъ-то судилъ иначе... Прискакалъ къ намъ Захаровъ, а дѣло-то у меня ужь кончено. Онъ и испужался. Сказывали люди опосля, что прибѣжалъ онъ тогда на заимку и сейчасъ сталъ изъ земли денъги свои копать. Выкопалъ, да какъ былъ, никому не сказавшись,-- въ тайгу... А на зарѣ взяло заимку огнемъ. Самъ ли какъ-нибудь заронилъ, а то, сказываютъ, Кузьма пѣтуха пустилъ, неизвѣстно. Только какъ полыхнуло на зорькѣ, къ вечеру угольки одни остались. Пошло все гнѣздо варваровъ прахомъ. Бабы и сейчасъ по міру ходятъ, а сынъ -- на каторгѣ. Откупиться-то стало ужь нечѣмъ.
   -- Тпру, милыя!... Пріѣхали, слышь, слава-те Господи!... Вишь ты, и солнышко Божье какъ разъ подымается...
  

IV.

Сибирскій волтеріанецъ.

  
   Прошло около мѣсяца. Покончивъ съ дѣлами, я опять возвращался въ губернскій городъ на почтовыхъ и около полудня пріѣхалъ на N-скую станцію.
   Толстый смотритель стоялъ на крылечкѣ и дымилъ сигарой.
   -- Вамъ лошадей? -- спросилъ онъ, не давъ мнѣ еще и поздороваться.
   -- Да, лошадей.
   -- Нѣтъ!
   -- Э, полноте, Василій Ивановичъ! Я вѣдь вижу...
   Дѣйствительно, подъ навѣсомъ стояла тройка въ шлеяхъ и хомутахъ.
   Василій Ивановичъ засмѣялся.
   -- Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ,-- сказалъ онъ затѣмъ серьезно.-- Вамъ теперь, вѣроятно, не къ спѣху... Пожалуйста, я васъ прошу: погодите!
   -- Да зачѣмъ же? Ужь не губернатора ли дожидаетесь?
   -- Губернатора! -- засмѣялся Василій Ивановичъ.-- Куда махнули! И всего-то надворнаго совѣтяика, да ужь очень хочется мнѣ этого парпн уважить, право... Вы не обижайтссь, я и вамъ тоже всею душой. Но вѣдь я вижу: вамъ не къ спѣху, а тутъ, можно сказать, интересъ гуманности, правосудія и даже спасенія человѣчества.
   -- Да что у васъ съ правосудіемъ тутъ? Какія дѣла завязались?
   -- А вотъ погодите, разскажу. Да что же вы здѣсь стоите? Заходите-ка, заходите въ мою хибарку.
   Я согласился и послѣдовалъ за Васильемъ Ивановичемъ въ его "хибарку", гдѣ за чайнымъ столомъ насъ ждала уже его супруга, полная и чрезвычайно добродушная дама.
   -- Да, такъ вы насчетъ правосудія спрашивали?-- заговорилъ опять Василій Ивановичъ.-- Вы фамилію Проскурова слыхали?
   -- Нѣтъ, не слыхалъ.
   -- Да и чего слыхать-то? -- вмѣшалась Матрена Ивановва.-- Такой же вотъ озорникъ, какъ и мой, и даже въ газетахъ строчитъ.
   -- Ну, ужь это вы напрасно, вотъ ужь напрасно!-- горячо заговорилъ Василій Ивановичъ.-- Проскуровъ, матушка моя, человѣкъ благонадежный, на виду у начальства. Ты еще угоднику моему свѣчку должна поставить за то, что мужъ твой съ этакими лицами знакомство ведетъ. Ты что о Проскуровѣ-то думаешь? Какого-нибудь шалопая сдѣлаютъ развѣ слѣдователемъ по особо-важнымъ дѣламъ?
   -- Что вы это мелете? -- вступился я.-- Какіе тутъ слѣдователи, да еще по особо-важнымъ дѣламъ?
   -- То-то и я говорю,-- ободрилась Матрена Ивановна,-- врешь ты все, я вижу. Да что я-то, по-твоему, дура набитая, что ли? Неужто важные-то начальники такіе бываютъ?
   -- Вотъ вы у меня Матрену Ивановну и смутили,-- укоризненно покачалъ годовой смотритель.-- А вѣдь, въ сущности, напрасно. Оно, конечно, по штату такой должности у насъ не полагается, но если человѣкъ, все-таки, ее исполняетъ по особому, такъ сказать, довѣрію, то вѣдь это еще лучше...
   -- Ничего я тутъ не понимаю,-- сказалъ я.
   -- То-то вотъ. Сами не понимаете, а женщину неопытную смутили! Ну, а слышали вы, что у насъ есть тутъ компанія одна, вродѣ какъ бы на акціяхъ, которая ворочаетъ всѣми дѣлами большихъ дорогъ и темныхъ ночей?... Неужели и этого не слыхали?
   -- Да, слыхалъ, конечно.
   -- Ну, то-то. Компанія, такъ сказать, всесословная. Дѣло ведется на широкую ногу, подъ девизомъ: "рука руку моетъ", и даже не чуждается нѣкоторой гласности: по крайней мѣрѣ, всѣ отлично знаютъ о существованіи сего товарищества и даже лицъ въ немъ участвующихъ,-- всѣ, кромѣ, конечно, превосходительнаго... Но вотъ недавно какъ-то, послѣ одного блестящаго дѣла, "самого" осѣнила внезапная мысль: надо, думаетъ, "искоренить". Это, положимъ, бывало и прежде: искореняли сами себя члены компаніи и все обходилось благополучно. Но на этотъ разъ осѣненіе вышло какое-то удивительное. Очень ужь изволили сердиться, да и назначили своего чиновника особыхъ порученій, Проскурова, слѣдователемъ, съ самыми широкими полномочіями, по дѣламъ не только уже совершившимся, но и имѣющимъ впредь совершиться, если въ нихъ можно подозрѣвать связь съ прежними.
   -- Что же тутъ удивительнаго?
   -- Оно, конечно, Богъ умудряетъ и младенцы. Человѣкъ-то попался честный и энергичный,-- вотъ что удивительно! Мѣсяца три ужь искореняетъ: поднялъ такую возню, не дай Господи! Лошадей однихъ заѣздили около десятка.
   -- Что же тутъ хорошаго, особенно для васъ?
   -- Да вѣдь заѣздилъ-то не Проскуровъ... Этотъ ѣздитъ аккуратно. Земская полиція все за нимъ на обывательскихъ гоняется. Соревнованіе, знаете. Стараются попасть ранѣе на мѣсто преступленія... для пользы службы, конечно. Ну, да рѣдко имъ удается. Проскуровъ у насъ настоящій Лекокъ. Разъ, правда, успѣли одинъ бончикъ ловко у нвго изъ-подъ носу вытащить... Огорчили бѣднягу до такой степени, что онъ даже въ оффиціальномъ рапортѣ забылся: "стараніемъ, говоритъ, земскихъ властей приняты были всѣ мѣры къ успѣшному сокрытію слѣдовъ преступленія". Ха-ха-ха!
   -- То-то вотъ,-- сказала Матрена Ивановна,-- я и говорю: озорникъ. Одного съ тобой поля ягода-то!...
   -- Ну, ужь не озорникъ,-- возразилъ Василій Ивановічъ.-- Нѣ-ѣтъ! А что разъ промахнулся, такъ это и съ серьезнѣйшимй людьми бываетъ. Самъ послѣ увидалъ, что далъ маху. Приступили къ нему; пришлось бѣднягѣ оправдываться опиской... "На предбудущее время,-- говорятъ ему,-- такихъ описокъ не допускать, подъ опасеніемъ отставки по разстроенному здоровью". Чудакъ! Ха-ха-ха!
   -- Ну, а вы-то тутъ при чемъ? -- спросилъ я.
   Василій Ивановичъ принялъ комически серьезный видъ.
   -- А я. видите ли, содѣйствую. У насъ тутъ,-- спросите вотъ у Матрены Ивановны,-- настоящій заговоръ, тайное сообщество. Онъ искореняетъ, а я ему, знаете ли, лошадокъ всегда наготовѣ держу. Взять хоть сегодня: тамъ, гдѣ-то по тракту убійство и его человѣчекъ къ нему съ извѣстіемъ поскакалъ. Ну, значитъ, и самъ искоренитель скоро явится; вотъ у меня лошади въ хомутахъ, да и на другихъ станкахъ просилъ пріятелей приготовить. Вотъ оно и выходитъ, что на скромномъ смотрительскомъ мѣстѣ тоже можно человѣчеству оказывать не маловажныя услуги, д-да-съ...
   Подъ конецъ этой тирады веселый смотритель опять не выдержалъ серьезнаго тона и захохоталъ.
   -- Погодите,-- сказалъ я ему.-- Вы все смѣетесь. Скажите-ка мнѣ серьезно: сами-то вы вѣрите въ эту искоренительную миссію, или только наблюдаете?
   Василій Ивановичъ крѣпко затянулся сигарой и замолчалъ.
   -- Представьте,-- сказалъ онъ довольно серьезно,-- вѣдь я еще и самъ не предлагалъ себѣ подобнаго вопроса. Погодите, дайте подумать... Да нѣтъ, какая къ чорту тутъ миссія! Загремитъ онъ скоро кверху тормашками, это вѣрно. А типъ, я вамъ скажу, интереснѣйшій! Да вотъ вамъ примѣръ: вѣдь оказывается, въ сущности, что я въ успѣхъ его дѣла не вѣрю; иногда смѣшонъ мнѣ этотъ искоренитель до послѣдней крайности, а содѣйствую и даже, если хотите, Матрена Ивановна права: возбуждаю противъ себя "настоящее" начальство. Изъ-за чего же? Да и я ли одинъ? Вездѣ у него есть свои люди... "сочувствующіе". Въ этомъ его сила, конечно. Только... странно, что, кажется, никто въ его успѣхъ не вѣритъ. Вотъ вы слышали: Матрена Ивановна говоритъ, что "настоящіе начальники не такіе бываютъ". Это отголоски общественнаго мнѣнія. А между тѣмъ, пока этотъ младенецъ ломитъ впередъ, "высоко держа знамя", какъ говорится въ газетахъ, всякій человѣкъ съ капелькой души, или просто лично не заинтересованный, старается мимоходомъ столкнуть съ его пути одинъ, другой камешекъ, чтобы младенецъ не ушибся. Ну, да это, конечно, не поможетъ.
   -- Но почему? При сочувствіи населенія, въ этомъ случаѣ даже прямо заинтересованнаго?
   -- То-то вотъ. Сочувствіе это какое-то не вполнѣ доброкачественное. Сами вы увидите, можетъ-быть, какое это чадо. Претъ себѣ безъ всякой "политики" и горюшка мало, что его бука съѣстъ. А сторонній человѣкъ смотритъ и головой качаетъ: "съѣдятъ, молъ, младенца ни за грошъ!" Ну, и жалко. "Погоди-ка,-- говоритъ сторонній человѣкъ,-- я вртъ тутъ тебѣ дорожку прочищу, а ужь дальше съѣстъ тебя бука, какъ пить дастъ". А онъ идетъ, ничего! Поймите вы, что вначитъ сочувствіе, если нѣтъ вѣры въ успѣхъ дѣла? Тутъ, молъ, надо начальника настоящаго, мудраго, яко змій, чтобы, знаете, этими обходцами ползать умѣлъ, величіе бы являлъ, гдѣ надо, а гдѣ надо -- и взяточкой бы не побрезгалъ,-- безъ этого какой ужь и начальникъ! Ну, тогда могла бы явиться и вѣра: "этотъ, молъ, скрутитъ!" Только... чортъ возьми! тогда не было бы сочувствія, потому что все дѣло объяснялось бы столкновеніемъ "начальственныхъ" интересовъ... Вотъ тутъ и поди!... Э-эхъ, сторона наша, сторонушка!... Давайте-ка лучше чай пить!
   Василій Ивановичъ круто оборвалъ и повернулся на стулѣ.
   -- Наливай, Матрёнчикъ, чаю,-- сказалъ онъ какъ-то мягко женѣ, слушавшей все время съ большимъ интересомъ рѣчи супруга.-- А прежде,-- обратился онъ ко мнѣ,-- не дернуть ли намъ по первой?...
  

-----

  
   Василій Ивановичъ и самъ представлялъ тоже одинъ изъ интереснѣйшихъ типовъ, какіе, кажется, встрѣчаются только въ Сибири, по крайней мѣрѣ, въ одной Сибири вы найдете такого философа гдѣ-нибудь на почтовомъ станкѣ, въ должности смотрителя. Еще еслибы Василій Ивановичъ былъ "изъ сосланныхъ", то это было бы не удивительно. Здѣсь не мало людей, поторыхъ колесо фортуны, низвергши съ извѣстной высоты, зашвырнуло въ мѣста отдаленныя и которые здѣсь начинаютъ вновь карабкаться со ступеньки на ступеньку, внося въ эти "низменныя" сферы не совсѣмъ обычные въ нихъ пріемы, образованіе и культуру. Но Василій Ивановичъ, наоборотъ, за свое вольнодумство спускался медленно, но вѣрно, съ верхнихъ ступеней на нижнія. Онъ относился съ этому съ спокойствіемъ настоящаго философа. Получивъ подъ какими-то педагогическими вліяніями, тоже нерѣдкими въ этой "ссыльной странѣ", съ ранней юности, вкусы и склонности интеллигентнаго чиновѣка, онъ дорожилъ ими всю жизнь, пренебрегая ввѣшними удобствами. Кромѣ того, въ немъ сядѣлъ художникъ. Когда Василій Ивановичъ бывалъ въ ударѣ, его можно было заслушаться до того, что вы забывали и дорогу, и спѣшное дѣло. Онъ сыпалъ анекдотами, разсказами, картинаии; передъ вами проходила цѣлая панорама чисто-мѣстныхъ типовъ своеобразной и забытой реформой страны: всѣ эти засѣдатели, голодные, безпокойно-юркіе и алчные; исправники, отъѣвшіеся и начинающіе ощущать "удовольствіе существованія"; горные исправники, находящіеся на вершинахъ благополучія; совѣтники, старшіе совѣтники, чиновники "всякихъ" порученій... И надъ всѣмъ этимъ міромъ, знакомымъ Василію Ивановичу до мельчайшихъ закоулковъ, царило благодушіе и величіе мѣстныхъ юпитеровъ, съ демонстративно-помпадурскою грозой и съ младенчески-наивнымъ невѣдѣніемъ страны, съ кругозоромъ петербургскихъ департаментскихъ канцелярій и властью могущественнѣйшихъ сатраповъ. И все это въ разсказахъ Василія Ивановича освѣщалось тѣмъ особеннымъ внутреннимъ чувствомъ, какое кладетъ истинный художникъ въ изображеніе интересующаго его предмета. А для Василія Ивановича его родина, которую онъ рисовалъ такими часто непривлекательными красками, составляла предметъ глубоко интересный. Интеллигентный человѣкъ, въ настоящемъ смыслѣ этого слова, онъ съ полрымъ правомъ могъ примѣнить къ себѣ стихъ поэта:
  
   "Любію я родину, но странною любовью!"
  
   И онъ дѣйствительно любилъ ее, хоть эта плохо оцѣненная любовь и вела его къ постепенной, какъ онъ выражался, "деградаціи". Когда, послѣ одного изъ крушеній, вызванныхъ его обличительнымъ зудомъ, ему предложили довольно порядочное мѣсто въ Россіи, онъ, немного подумавъ, отвѣтилъ предлагавшему:
   -- Нѣтъ, батюшка, спасибо вамъ, но я не могу... Не могу-съ!... Что мнѣ тамъ дѣлать? Все чужое. Помилуйте, да мнѣ и выругать-то тамъ будетъ некого.
   Вообще, когда мнѣ приходится слышать или читать сравненіе Свбири съ дореформенною Россіей,-- сравненіе, которое одно время было въ такомъ ходу,-- мнѣ всегда приходитъ на умъ одно рѣзкое различіе. Различіе это воплощается въ видѣ толстой фигуры моего юмориста-пріятеля. Дѣло въ томъ, что у дореформенной Россіи не было сосѣдства Россіи же реформированной, а у Сибири есть это сосѣдство, и оно порождаетъ то ироническое отношеніе къ своей родной дѣйствительности, которое вы можете встрѣтить въ Сибири даже у людей не особенно интеллигентныхъ. Нашъ россійскій Сквозникъ-Дмухановскій, въ простотѣ своей душевной непосредственности, полагалъ, что "такъ ужь самимъ Богомъ установлено и волтеріанцы напрасно противъ этого вооружаются". Сибирскій же Сквозникъ видѣлъ упраздненіе своего россійскаго прототипа, видѣлъ торжество волтеріанцевъ, и его непосредственность давно уже утрачена. Онъ рветъ и мечетъ, но въ свое провиденціальное назначеніе не вѣритъ. Пойдутъ одни "вѣянія",-- онъ радуется; пойдутъ другія,-- онъ впадаетъ въ уныніе и скрежещетъ. Правда, къ отчаянію всегда примѣшивается частица надежды: "авось и на этотъ разъ пронесетъ еще мимо"; за то и ко всякой надеждѣ примѣшивается горькое сомнѣніе: "надолго ли?" Ибо "рубятъ лѣсъ за Ураломъ, а въ Сибирь летятъ щепки". А тутъ еще въ сторонкѣ стоитъ свой родной "волтеріанецъ" во фризовой шинели и улыбается: "что, молъ, батюшка, покуда еще Богъ грѣхамъ терпитъ, ась?" -- да втихомолку строчитъ корреспонденціи въ россійскія безцензурныя изданія.
  

-----

  
   -- Кстати,-- спросилъ у меня Василій Ивановичъ, когда послѣ чаю мы закурили сигары, продолжая свою бесѣду:-- вы мнѣ вѣдь еще не разсказали, что такое случилось съ вами, тотъ разъ, въ логу?
   Я разсказалъ все уже извѣстное читателю. Василій Ивановичъ сидѣлъ задумчиво, разсматривая кончикъ нагорѣвшей свгары.
   -- Да,-- сказалъ онъ,-- странные люди...
   -- Вы ихъ знали?
   -- Какъ вамъ сказать? Ну, встрѣчалъ, и бесѣдовалъ, и чай, вотъ какъ съ вами, пивалъ. А знать... ну, нѣтъ! Засѣдателей вотъ или исправниковъ, быть-можетъ по родственности духа, насквозь вижу, а этихъ понять не могу. Одно только знаю твердо: не сдобровать этому Силину,-- не топерь, такъ послѣ покончатъ съ нимъ непремѣнно.
   -- Почему вы думаете?
   -- Да какъ же иначе? Происшествіе съ вами уже не первое. Во всѣхъ подобныхъ опасныхъ случаяхъ, когда ни одинъ ямщикъ не рѣшится везти, обращаются къ этому молодцу, и онъ никогда не откажется. И замѣтьте: никогда онъ не беретъ съ собой никакого оружія. Правда, онъ всѣмъ импонируетъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ уложилъ Безрукаго, его сопровождаетъ какое-то странное обаяніе, и онъ самъ, кажется, тоже ему поддается. Но вѣдь это иллюзія. Поговариваютъ ужь тутъ разные ребята: "Убивца", молъ, хоть заговоренною пулей, а все же взять можно..." Кажется, упорство, съ какимъ этотъ Константинъ производитъ по немъ свои выстрѣлы, объясняется именно тѣмъ, что онъ запасся такими заговоренными пулями.
  

V.

"Искоренитель".

  
   Василій Ивановичъ насторожилъ, среди разговора, свои привычныя уши.
   -- Погодите-ка,-- сказалъ онъ,-- кажется, колокольчикъ... Должно-быть Проскуровъ.
   И при этомъ имени Василія Ивановича, очевидно, вновь обуяла его смѣшливая веселость. Онъ быстро подбѣжалъ къ окну.
   -- Ну, такъ и есть. Катитъ нашъ искоренитель. Посмотрите-ка, посмотрите: вѣдь это картина. Ха-ха-ха!... Вотъ всегда этакъ ѣздитъ. Аккуратнѣйшій мужчина!
   Я подошелъ къ окну. Звонъ колокольчика быстро приближался, но сначала мнѣ видно было только облако пыли, выкатившееся какъ будто изъ лѣсу и бѣжавшее по дорогѣ къ станку. Но вотъ дорога, пролегавшая подъ горой, круто свернула къ станціи, и въ этомъ мѣстѣ мы могли видѣть ѣхавшихъ -- прямо и очень близко подъ нами.
   Почтовая тройка быстро мчала легонькую таратайку. Изъ-подъ копытъ разгорячившихся коней летѣлъ брызгами щебень и мелкая каменная пыль, но ямщикъ, наклонившись съ облучка, еще погонялъ и покрикивалъ. За ямщикомъ виднѣлась фигура въ форменной фуражкѣ съ кокардой и штатскомъ пальто. Хотя на ухабистой дорогѣ таратайку то и дѣло трясло и подкидывало самымъ жестокимъ образомъ, но господинъ съ кокардой не обращалъ, на это ни малѣйшаго вниманія. Онъ тоже перегнулся, стоя, черезъ облучокъ и, повидимому, тщательно слѣдилъ за каждымъ движеніемъ каждой лошади, контролируя ихъ и слѣдя, чтобы ни одна не отставала. По временамъ онъ указывалъ ямщику, какую, по его мнѣнію, слѣдуетъ подхлеснуть, иногда даже бралъ у него кнутъ и старательно, хоть и неумѣло, подхлестывалъ самъ. Отъ этого занятія, поглощавшаго все его вниманіе, онъ изрѣдка только отрывался, чтобы взглянуть на часы.
   Василій Ивановичъ, все время, пока тройка неслась въ гору, хохоталъ какъ сумасшедшій; но когда колокольчикъ, забившись отчаянно передъ самымъ крыльцомъ, вдругъ смолкъ, смотритель сидѣлъ уже на кушеткѣ и, какъ ни въ чемъ ни бывало, курилъ свою сигару.
   Нѣсколько секундъ со двора слышно было только, какъ дышутъ усталыя лошади. Но вдругъ наша дверь отворилась и въ комнату вбѣжалъ новопріѣзжіи. Это былъ господинъ лѣтъ 35, небольшого роста, съ несоразмѣрно большою головой. Широкое лицо, съ выдававшимися нѣсколько скулами, прямыми бровями, слегка вздернутымъ носомъ и тонко очерченными губами, было почти прямоугольно и дышало своеобразною энергіей. Большіе сѣрые глаза смотрѣли въ упоръ. Вообще физіономія Проскурова на первый взглядъ поражала серьезностью выраженія, но впечатлѣніе это, послѣ нѣсколькихъ мгновеній, какъ-то стиралось. Аккуратныя чиновничьи "котлетки", обрамлявшія гладко выбритыя щеки, проборъ на подбородкѣ, какая-то странная торопливость движеній тотчасъ же примѣшивали къ первому впечатлѣнію комизмъ, который только усиливался отъ контрастовъ, совмѣщавшихся въ этой своеобразной фигурѣ.
   Войдя въ комнату, Проскуровъ сначала на мгновеніе остановился, потомъ быстро окинулъ ее взглядомъ и, усмотрѣвъ Василія Ивановича, тотчасъ же устремился къ нему.
   -- Господинъ смотритель!... Василій Ивановичъ, голубчикъ... лошадей!... Лошадей мнѣ, милостивый государь, ради Бсга, поскорѣе!
   Василій Ивановичъ, развалясь на кушеткѣ, хранилъ холодно-дипломатичискій видъ.
   -- Не могу-съ... Да вамъ, кажется, почтовыхъ и не полагается, а земскія нужны подъ засѣдателя,-- онъ скоро будетъ.
   Проскуровъ сначала горестно изумился, потомъ вдругъ вспыхнулъ.
   -- Что вы, что вы это? Вѣдь я прибылъ раньше! Нѣтъ, позвольте-съ... Во-первыхъ, ошибаетесь и насчетъ почтовыхъ; у меня на всякій случай подорожная... Но, кромѣ того, на законномъ основаніи...
   Но Василій Ивановичъ уже смѣялся.
   -- А, чортъ возьми! Вѣчно вы съ вашими шутками, а мнѣ некогда! -- досадливо сказалъ Проскуровъ, очевидно, не въ первый разъ попадавшій въ эту ловушку.-- Скорѣе, Бога ради, у меня тутъ дѣло!
   -- Знаю -- убійство...
   -- Да вы почему знаете? -- встревожился Проскуровъ.
   -- Почему знаете! -- передразнилъ смотритель. -- Да вѣдь засѣдатель-то ужь тамъ. Отъ него слышалъ.
   -- Э, врете вы опять,-- просіялъ Проскуровъ.-- Они-то еще и ухомъ не повели, а ужь у моихъ, знаете ли, и виновный, то-есть собственно... правильнѣе сказать -- подозрѣваемый, въ рукахъ. Это, батюшка, такое дѣльце выйдеть... громаднѣйшее!... Вотъ вы посмотрите, какъ я ихъ тутъ всѣхъ ковырну!
   -- Ну, ужь вы-то ковырнете! Смотрите, не ковырнули бы васъ...
   Проскуровъ вдругъ встрепенулся. Во дворѣ забрякали колокольцы.
   -- Василій Ивановичъ,-- заговорилъ онъ вдругъ какимъ-то заискивающимъ тономъ,-- тамъ, я слышу, запрягаютъ. Это мнѣ, что ли?
   При этомъ онъ схватилъ смотрителя за руку и бросилъ тревожный виглядъ въ мою сторону.
   -- Ну, вамъ, вамъ... успокойтесь! Да что у васъ тамъ въ самомъ-то дѣлѣ?
   -- Убійство, батюшка! Опять убійство... Да еще какое! Съ явными признаками дѣятельности извѣстной вамъ шайки. У меня тутъ нити. Если не ошибаюсь, тутъ нѣсколько такихъ хвостиковъ прищемить можно... Ахъ, ради Бога, поскорѣе!...
   -- Сейчасъ. Да гдѣ же это случилось?
   -- Все въ этомъ же логу проклятомъ. Взорвать бы это мѣсто порохомъ, право! Ямщика убили...
   -- Что такое? Ужь не ограбленіе ли почты?
   -- Э, нѣтъ, "вольнаго".
   -- "Убивца"? -- вскрикнулъ я, пораженный внезапною догадкой.
   Проскуровъ обернулся ко мнѣ и впился въ мое лицо своими большими глазами.
   -- Д-дѣйствительно-съ... убитаго такъ звали. А позвольте спросить: почему это васъ такъ интересуетъ?
   -- Гм...-- промычалъ Василій Ивановичъ, и въ глазахъ его забѣгали веселые огоньки. -- Допросите-ка его, хорошенечко допросите!
   -- Я встрѣчался съ нимъ ранѣе.
   -- Та-акъ-съ... -- протянулъ Василій Ивановичъ,-- встрѣ-ча-лись... А не было ли у васъ вражды или соперничества, не ожидали ли по покойномъ наслѣдства?
   -- Да ну васъ, съ вашими шутками! Что за несносный человѣкъ! -- досадливо отмахнулся опять Проскуровъ и обратился ко мнѣ:
   -- Извините, милостивый государь, собственно я вовсе не имѣлъ въ виду привлекать васъ къ дѣлу, но вы понимаете... интересы правосудія...
   -- Гуманности и спасенія человѣчества. -- ввернулъ опять неисправимый смотритель.
   -- Однимъ словомъ,-- продолжалъ Проскуровъ, бросивъ на Василія Ивановича подавляющій виглядъ,-- я хотѣлъ сказать, что вниманіе къ интересамъ правосудія обязательно для всякаго, такъ сказать, гражданина. И если вы можете сообщить какія-либо свѣдѣнія, идущія къ дѣлу, то... вы понимаете... однимъ словомъ, обязаны это сдѣлать.
   У меня мелькнуло вдругъ смутное соображеніе.
   -- Не знаю,-- отвѣтилъ я,-- насколько могутъ способствовать раскрытію дѣла тѣ свѣдѣнія, какія я могу доставить. Но я радъ бы былъ, еслибъ они оказались полезны.
   -- Превосходно! Подобная готовность дѣлаетъ вамъ честь, милостивый государь. Позвольте узнать, съ кѣмъ имѣю удовольствіе?...
   Я назвался.
   -- Аѳанасій Ивановичъ Проскуровъ,-- отрекомендовался онъ въ свою очередь.-- Вы вотъ изъявили сейчасъ готовность содѣйствовать правосудію. Такъ вотъ, видите ли, чтобъ ужь не дѣлать дѣло въ половину, не согласитесь ли вы, милостивый государь... однимъ словомъ... ѣхать теперь же со мною?
   Василій Ивановичъ захохоталъ.
   -- Н-ну, ужь это... я вамъ скажу... Это чортъ знаетъ что такое! Да вы что, арестовать его, что ли, намѣрены?
   Проскуровъ быстро и какъ будто сконфуженно схватилъ мою руку...
   -- Не думайте, пожалуйста,-- заговорилъ онъ.-- Помилуйте, какія же основанія...
   Я поспѣшилъ его успокоить, что мнѣ вовсе не приходило въ голову ничего подобнаго.
   -- Да и Василій Ивановичъ, конечно, шутитъ,-- добавилъ я.
   -- Я радъ, что вы меня понимаете. Мнѣ время дорого; тутъ всего, знаете ли, два перегона. Дорогой вы мнѣ сообщите, что какъ извѣстно. Да, кстати же, я безъ письмоводителя...
   Я не имѣлъ причины отказаться.
   -- Напротивъ,-- сказалъ я Проскурову,-- я самъ хотѣлъ просить васъ взять меня съ собою, такъ какъ меня лично крайне интересуетъ это дѣло.
   Передо много, точно живой, всталъ обралъ "убивца", съ угрюмыми чертами, со страдальческою складкой между бровей, съ затаенною думой въ глазахъ. "Скликаетъ воронья на мою головушку, проклятый!" -- вспомнилось мнѣ его тоскливое предчувствіе. Сердце у меня сжалось. Теперь это воронье кружилось надъ его угасшими очами въ темномъ логу, и прежде уже омрачившемъ его чистую жизнь своею зловѣщею тѣнью.
   -- Эге-ге! -- закричалъ вдругъ Василій Ивановичъ, внимательно вглядываясь въ окно. -- Аѳанасій Ивановичъ, не можете ли сказать, кто это ѣдетъ вонъ тамъ подъ самымъ лѣсомъ?
   Проскуровъ только взглянулъ въ окно и тотчасъ же устремился къ выходу.
   -- Поскорѣй, ради Бога,-- кивулъ онъ мнѣ на ходу, хватая со стола свою фуражку.
   Я тоже наскоро собрался и вышелъ. Въ ту же минуту къ ступенямъ крыльца подкатила ретивая тройка.
   Взглянувъ въ сторону лѣса, я увидѣлъ вдали быстро приближавшуюся повозку. Сѣдокъ привставалъ иногда и что-то дѣлалъ надъ спиной ямщика; видвѣлись подымаемыя и опускаемыя руки. Косвенные лучи вечерняго солнца переливались слабыми искорками въ пуговицахъ и погонахъ.
   Проскуровъ расплачивался съ привезшимъ его ямщикомъ. Парень осклабился съ довольнымъ видомъ.
   -- Много довольны, ваше благородіе...
   -- Сказалъ товарищу, вотъ ему? -- ткнулъ Проскуровъ въ новаго ямщика.
   -- Знаемъ,-- отвѣтилъ тотъ.
   -- Ну, смотри,-- сказалъ слѣдователь, усаживаясь въ повозку.-- Пріѣдешь въ полтора часа,-- получишь рубль, а минутой -- понимаешь? -- одною только минутой позже...
   Тутъ лошади подхватили съ мѣста и Проскуровъ поперхнулся, не докончивъ начатой фразы.
  

VI.

Евсѣичъ.

  
   До Б. было верстъ двадцать. Проскуровъ сначала все посматривалъ на часы, сличая разстояніе, и по временамъ тревожно озирался назадъ. Убѣдившись, что тройка мчится лихо и погони сзади не видно, онъ обратился ко мнѣ:
   -- Ну-съ, милостивый государь, что же собственно вамъ извѣстно по этому дѣлу?
   Я разсказалъ о своемъ приключеніи въ логу, о предчувствіи ямщика, объ угрозѣ, которую послалъ еѵу одинъ изъ грабителей, какъ мнѣ казалось,-- купецъ. Проскуровъ не проронилъ ни одного слова.
   -- Д-да,-- сказалъ онъ, когда я кончилъ.-- Все это будетъ имѣть свое значеніе. Ну-съ, а помните ли вы лица этихъ людей?
   -- Да, за исключеніемъ развѣ купца.
   Проскуровъ бросилъ на меня взглядъ, исполненный глубокой укоризны.
   -- Ахъ, Боже мой! -- воскликнулъ онъ, и въ тонѣ его слышалась горечь разочарованія. -- Гм... Конечно, вы не виноваты, но его-то именно вамъ слѣдовало замѣтить. Жаль, очень жаль... Ну, да все же онъ не избѣгнетъ правосудія.
   Менѣе чѣмъ въ полтора часа мы были уже на станкѣ. Распорядившись, чтобы поскорѣй запрягали, Проскуровъ приказалъ позвать къ себѣ сотскаго.
   Тотчасъ же явился мужичокъ небольшого роста, съ жидкою бородкой и плутоватыми глазами. Выраженіе лица представляло характерную смѣсь добродушія и лукавства, но въ общемъ впечатлѣніе отъ этой фигуры было пріятное и располагало въ пользу ея обладателя. Худой зипунишко и вообще рваная, убогая одежонка не обличали особеннаго достатка. Войдя въ избу, онъ поклонился, потомъ выглянулъ за дверь, какъ бы желая убѣдиться, что никто не подслушиваетъ, и затѣмъ подошелъ ближе. Казалось, въ сообществѣ съ Проскуровымъ онъ чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко и даже какъ будто въ опасности.
   -- Здравствуй, здравствуй, Евсѣичъ! -- сказалъ чиновникъ радушно.-- Ну, что? Птица-то у насъ не улетѣла?
   -- Пошто улетитъ? -- сказалъ Евсѣичъ, переминаясь.-- Сторожимъ тоже.
   -- Пробовалъ ты съ нимъ заговарввать?... Что говоритъ?
   -- Пробовать-то пробоваалъ, да, вишь, онъ разговаривать-то не больно охочъ. Перво я къ нему было добромъ, а опосля, признаться, постращалъ-таки маленько: "Что, молъ, такой-сякой, лежишь, ровно статуй? 3наешь, молъ, кто я по здѣшнему мѣсту?" -- "А кто?" -- спрашиваетъ.-- "Да начальство, молъ, вотъ кто... сотскій!" -- "Этакихъ, говоритъ, начальствовъ мы по мордѣ бивали". Что ты съ нимъ подѣлаешь? Отчаянный!.. Извѣстно, жиганъ!
   -- Ну, хорошо, хорошо! -- перебилъ нетерпѣливо Проскуровъ.-- Сторожите хорошевько. Я скоро вернусь.
   -- Не убѣгётъ. Да онъ, ваше благородіе,-- надо правду говорить,-- смирной... Кою пору все только лежитъ, да въ потолокъ смотритъ. Дрыхнетъ ли, такъ ли отлеживается,-- шутъ его знаетъ... Разъ только и вставалъ-то: поѣсть бы, сказываетъ, охота. Покормилъ я его маленько, попросилъ онъ еще табачку на цыгарку, да опять и залёгъ.
   -- Ну, и отлично, братецъ. Я на тебя надѣюсь. Если пріѣдетъ фельдшеръ, посылай на мѣсто.
   -- Будьте благонадежны. А что я хотѣлъ спросить ваше благородіе?...
   Евсѣичъ опять подошелъ къ двери и выглянулъ въ сѣни.
   -- Ну, что еще? -- спросилъ Проскуровъ, направлявшійся было къ выходу.
   -- Да, значитъ, теперича такъ мы мекаемъ,-- началъ Евсѣичъ, политично переминаясь и искоса поснатривая на меня, теперича ежели мужичкамъ на нихъ налегнуть, такъ въ самую бы пору... Міромъ, значитъ, или бы сказать: скопомъ...
   -- Ну? -- сказалъ Проскуровъ и нагнулъ голову, чтобы лучше вслушаться въ безсвязное объясненіе мужика.
   -- Да какъ же, ваше благородіе, сами судите! Терпѣть не можно стало; вѣдь безпокойство! Какую теперича силу взяли, и все мы почемъ... Теперича хоть бы самый этотъ жигавъ... Онъ что такое? Можно сказать -- купленый человѣкъ: больше ничего, что за деньги... Не онъ, такъ другой...
   -- Справедливо,-- поощрилъ Проскуровъ, очевидно, сильно заинтересованный.-- Ну, продолжай, братецъ. Ты, я вижу, мужикъ съ головой. Что же дальше?
   -- Ну, больше ничего, что ежели теперича мужики видѣли бы себѣ подмогу... мы бы, можетъ, супротивъ ихъ осмѣлились... Мало ли теперича за ними качествъ?... Міръ -- великое дѣло.
   -- Чтожь, помогите вы правосудію и правосудіе вамъ поможетъ,-- сказалъ Проскуровъ не безъ важности.
   -- Извѣстно,-- произнесъ Евсѣичъ задумчиво. -- Ну только опять такъ мы, значитъ, промежду себя мекаемъ: ежели, молъ, теперича вамъ, ваше благородіе, супротивъ начальниковъ не выстоять будетъ, тутъ мы должны вовсе пропасть и съ ребятами. Потому -- ихняя сила...
   Проскуровъ вздрогнулъ, точно по немъ пробѣжала электрическая искра, и, быстро схвативъ фуражку, выбѣжалъ вонъ. Я послѣдовалъ за нимъ, оставивъ Евсѣича въ той же недоумѣвающей позѣ. Онъ разводилъ руками и что-то бормоталъ про себя.
   А Проскуровъ садился въ повозку въ полномъ негодованіи.
   -- Вотъ такъ всегда! -- говорилъ онъ.-- Все компромиссы, всюду компромиссы... Обезпечь имъ успѣхъ, тогда и оня согласны оказать поддержку правосудію... Что вы на это скажете? Вѣдь это... это-съ -- развратъ, наконецъ... Отсутствіе сознанія долга.......
   -- Если ужь вы обратились ко мнѣ съ этимъ вопросомъ,-- сказалъ я,-- то я позволю себѣ не согласиться съ вами. Мнѣ кажется, они вправѣ требовать отъ "власти" гарантіи успѣха праваго дѣла на легальномъ пути. Иначе въ чемъ состоитъ самая идея власти?... Не думаете ли вы, что разъ міру воспрещенъ самосудъ, то тѣмъ самымъ взяты извѣстныя обстоятельства? И если они не исполняются, то...
   Проскуровъ живо повернулся въ мою сторону и, повидимому, хотѣлъ что-то сказать, но не сказалъ ничего и глубоко задумался.
   Мы отъѣхали верстъ шесть и до лога оставалось не болѣе трехъ, когда сзади послышался колокольчикъ.
   -- Ага! -- сказалъ Проскуровъ,-- ѣдетъ безъ перепряжки. Ну, да тѣмъ лучше: не успѣетъ повидаться съ арестованнымъ. Я такъ и думалъ.
  

VII.

Засѣдатель.

  
   Солнце задѣло багрянымъ краемъ за черту горизонта, когда мы подъѣхали къ логу. Свѣту было еще достаточно, хотя въ логу залегали уже густые вечерніе мороки. Было прохладно и тихо. "Камень" молчаливо стоялъ надъ туманами и надъ нимъ подымался полный, хотя еще блѣдный, мѣсяцъ. Черная тайга, точно заклятая, дремала недвижимо, не шелохнувъ ни одною вѣткой. Тишина нарушалась только звономъ колокольчика, который гулко носился въ воздухѣ, отдаваемый эхо ущелья. Сзади слышался такой же звонъ, только послабѣе.
   У кустовъ курился дымокъ. Караульные крестьяне сидѣли вокругъ костра въ угрюмомъ молчаніи. Увидѣвъ насъ, они встали и сняли шапки. Въ сторонкѣ, подъ холщевымъ покрываломъ, лежало мертвое тѣло.
   -- Здравствуйте, братцы! -- сказалъ слѣдователь тихо.
   -- Здорово, ваше благородіе! -- отвѣчали крестьяне
   -- Ничего не трогали съ мѣста?
   -- Ничего, будто... Его маленечко обрядили: не хорошо, значитъ... Скотину не тронули.
   -- Какую скотину?
   -- Да вѣдь какъ же: Пѣгашку-то пристрѣлили же варвары... На вершной покойникъ-то возвращался.
   Дѣйствительно, въ саженяхъ тридцати, у дороги, виднѣлась убитая лошадь. Проскуровъ занялся осмотромъ мѣстности, пригласивъ съ собой и караульныхъ. Я подошелъ къ покойнику и поднялъ пологъ съ лица.
   Мертвенно-блѣдныя черты были спокойны. Потускнелые глаза смотрѣли вверхъ, на вечернее небо, и на лицъ виднѣлось то особенное выраженіе недоумѣнія и какъ будто вопроса, которое смерть напечатлѣваетъ иногда какъ послѣднее движеніе улетающей жизни... Лицо было чисто, не запятнано кровью.
   Черезъ четверть часа Проскуровъ съ крестьянами прошелъ мимо меня, направляясь къ перекрестку. На-встрѣчу имъ подъѣзжала задняя повозка.
   Изъ нея вышелъ немолодой мужчина въ полицейской формѣ и молодой штатскій господинъ, оказавшійся фельдшеромъ.
   ...Засѣдатель, видимо, сильно усталъ. Его широкая грудь работала, какъ кузнечные мѣхи, и все тучное тѣло ходило ходуномъ подъ короткою форменною шинелью довольно изящнаго.покроя. Щеки тоже вздувались и опадали, причемъ нафабренные большіе усы то подымалясь концами и становились перпендикулярно, то опять припадали къ ушамъ. Большіе, сѣроватые съ просѣдью и курчавые волосы были покрыты пылью.
   -- У-уфъ,-- заговорилъ онъ, пыхтя и отдуваясь.-- За вами, Аѳанасій Ивановичъ, не поспѣешь. Здравствуйте!
   -- Мое почтеніе,-- отвѣтилъ Проскуровъ,-- И напрасно изволите торопиться. Я могъ бы и обождать.
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же-съ?... У-уфъ!... Служба прежде всего-съ... Не люблю, знаете ли, когда меня дожидаются. Не въ моихъ правилахъ-съ.
   Засѣдатель говорилъ сиплымъ армейскимъ басомъ, при звукахъ котораго невольно вспоминается запахъ рому и жуковскаго табаку. Глаза его, маленькіе, полинявшіе, но все еще довольно живые и бойкіе, бѣгали, между тѣмъ, по сторонамъ, тревожно изслѣдуя обстановку. Они остановились на мнѣ.
   -- Это мой знакомый,-- отрекомендовалъ меня Проскуровъ,-- г. NN., временно исполняющій обязанности моего письмоводителя.
   -- Имѣлъ удовольствіе слышать-съ. Очень пріятно-съ. Отставной штабсъ-капитанъ Безрыловъ.
   Безрыловъ поднесъ руку къ козырьку и молодцевато щелкнулъ шпорами.
   -- Отлично-съ. Теперь мы можемъ приступить къ изслѣдованію. Отдѣлаемъ по-военному, живо, пока еще засвѣло. Эй, понятые, сюда!...
   Караульные крестьяне приблизились къ начальству и всѣ вмѣстѣ двинулись къ мертвому тѣлу. Первымъ подошелъ очень развязно Безрыловъ и сразу отдернулъ весь пологъ.
   Мы всѣ отшатнулись при видѣ открывшейся при этомъ картины. Вся грудь убитаго представляла одну зіяющую рану, прорѣзанную и истыканную въ разныхъ направленіяхъ. Невольный ужасъ охватывалъ душу при видѣ этихъ слѣдовъ изступленнаго звѣрства. Каждая рана была бы смертельна, но было очевидно, что большинство изъ нихъ нанесены мертвому.
   Даже господинъ Безрыловъ потерялъ всю свою развязность. Онъ стоялъ неподвижно, держа въ рукѣ конецъ полога. Его щеки побагровѣли, а концы усовъ угрожающе торчали, какъ два копья.
   -- Р-рак-кальи! -- произнесъ онъ, наконецъ, и какъ-то глубоко вздохнулъ.
   Быть-можетъ въ этомъ вздохѣ сказалось сожалѣніе о томъ, что для господина Безрылова нѣтъ уже возврата къ пути укрывательства и потачекъ.
   Онъ тихо закрылъ пологъ и обратился къ Проскурову, который, между тѣмъ, уставился на него своими упорными глазами.
   -- Пожалуйста,-- попросилъ засѣдатель, опуская глаза,-- опишемъ при вскрытіи, завтра... Теперь изслѣдуемъ обстановку и перенесемъ тѣло въ Б.
   -- А тамъ произведемъ допросъ арестованному по этому дѣлу,-- сказалъ Проскуровъ жестко.
   Глаза Безрылова забѣгали, какъ два затравленные звѣрька.
   -- Арестованнаго? -- переспросилъ онъ.-- У васъ есть уже и арестованный?... Какъ же мнѣ... какъ же я ничего не зналъ объ этокъ?
   Онъ былъ жалокъ, но тотчасъ же попытался оправиться. Кинувъ быстрый, враждебный взглядъ на крестьянъ и на своего ямщика, онъ обратился опять съ Проскурову.
   -- Вотъ и отлично-съ. У васъ дѣло кипитъ въ рукахъ... зам-мѣчательно!..
  

VIII.

"Иванъ тридцати восьми лѣтъ".

  
   Около цолуночи, отдохнувъ нѣсколько и напившись чаю, чиновники приступили къ слѣдствію.
   Въ довольно просторной комнатѣ, за столомъ, уставленнымъ письменными принадлежностями, помѣстился по серединѣ Проскуровъ. Его нѣсколько комичная подвижность исчезла; онъ сталъ серьезенъ и важенъ. Справа усѣлся Безрыловъ, успѣвшій совершенно оправиться и вновь пріобрѣвшій свою армейскую развязность. Во время короткаго роздыха онъ умылся, нафабрилъ усы и взбилъ свои сѣдоватыя кудри. Вообще, Безрыловъ сталъ бодръ и великолѣпенъ. Похлебывая густой чай изъ стоявшаго передъ нимъ стакана, онъ посматривалъ на слѣдователя съ снисходительною улыбкой. Я усѣлся на другомъ концѣ стола.
   -- Прикажите ввести арестованнаго,-- сказалъ Проскуровъ, поднимая глаза отъ листа бумаги, на которомъ онъ быстро писалъ форму допроса.
   Безрыловъ кивнулъ только головой и Евсѣичъ бросился вонъ изъ избы.
   Черезъ минуту входная дверь отворилась и въ ней рѣзко обрисовалась высокая фигура того самаго мужчины, котораго я видѣлъ, съ Костюшкой на перевозѣ, задумчиво слѣдящимъ за облаками.
   Входя въ комнату, онъ слегка запнулся за порогъ, оглядѣлъ то мѣсто, за которое задѣлъ, потомъ вышелъ на середину и остановился. Его походка была ровна и спокойна. Широкое лицо, съ грубоватыми, но довольно правильными чертами, выражало полное равнодушіе. Голубые глаза были нѣсколько тусклы и неопредѣленно смотрѣли впередъ, какъ будто не видя ближайшихъ предметовъ. Волосы подстрижены въ скобку. На новой ситцевой рубахѣ виднѣлись слѣды крови.
   Проскуровъ передалъ мнѣ "форму" и, подвивувъ перо и чернильницу, приступилъ къ обычнону опросу:
   -- Какъ зовутъ?
   -- "Иванъ тридцати восьми лѣтъ".
   -- Гдѣ имѣете мѣсто жительства?
   -- Безъ пріюту... въ бродяжествѣ...
   -- Скажите, Иванъ тридцати восьми лѣтъ, вами ли совершено сего числа убійство ямщика Ѳедора Михайлова?
   -- Такъ точно, ваше благородіе, моя работа... Что ужь, видимое дѣло...
   -- Молодецъ! -- одобрилъ бродягу Безрыловъ.
   -- Чтожь, ваше благородіе, зачѣмъ чинить напрасную проволочку?... Не отопрешься.
   -- А по чьему наученію или подговору? -- продолжатъ слѣдователь, когда первые отвѣты были записаны. -- И откуда у васъ тѣ пятьдесятъ рублей тридцать двѣ копѣйки, которые найдены при обыскѣ?
   Бродяга вскинулъ на него своими задумчивыми глазами.
   -- Ну, ужь это,-- отвѣтилъ онъ,-- ты, ваше благородіе, лучше оставь! Ты свое дѣло знаешь,-- ну, и я свое тоже знаю... Самъ по себѣ работалъ, больше ничего... Я, да темная ночка, да тайга-матушка -- самъ-третей!...
   Безрыловъ крякнулъ и съ наслажденіенъ отхлебнулъ сразу полстакана, кидая на Проскурова насмѣшливый взглядъ. Затѣмъ онъ опять уставился на бродягу, видимо любуясь его образцовою тюремною выправкой, какъ любуется служака-офицеръ на браваго солдата.
   Проскуровъ оставался спокоенъ. Видно было, что онъ и не особенно разсчитывалъ на откровенность бродяги.
   -- Ну, а не желаете ли сказать,-- продолжалъ онъ свой допросъ,-- почему вы такъ звѣрски изрѣзали убитаго вами Ѳедора Михайлова? Вы имѣли противъ покойнаго личную вражду или ненависть?
   Допрашиваемый смотрѣлъ на слѣдователя съ недоумѣніемъ.
   -- Пырнулъ я его ножикомъ разъ и другой... Болѣе, кажись, не было... Свалился онъ...
   -- Десятникъ,-- обратился Проскуровъ къ крестьяннну,-- возьмите свѣчу и посвѣтите арестанту. А вы взгляните въ ту комнату.
   Бродяга все тою же ровною походкой подошелъ къ двери и остановился. Крестьянинъ, взявъ со стола одну свѣчу, вошелъ въ сосѣднюю горницу.
   Вдругъ жиганъ вздрогнулъ и отшатнулся. Потомъ, взглянувъ съ видимымъ усиліемъ еще разъ въ томъ же направленіи, онъ отошелъ къ противуположной стѣнѣ. Мы всѣ слѣдили за нимъ въ сильнѣйшемъ волненіи, которое какъ будто передавалось намъ отъ этой мощной, но теперь сломленной и подавленной фигуры.
   Онъ былъ блѣденъ. Нѣкоторое время онъ стоялъ опустивъ голову и опершись плечомъ о стѣну. Потомъ онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на насъ смутнымъ и недоумѣвающимъ взглядомъ.
   -- Ваше благородіе... хрестьяне православные,-- заговорилъ онъ умоляющимъ тономъ,-- не дѣлалъ я этого... Вѣрьте совѣсти -- не дѣлалъ!... Со страху нешто, не помню... Да нѣтъ, не можетъ этого быть...
   Вдругъ онъ оживился. Глаза его въ первый разъ сверкнули.
   -- Ваше благородіе! -- заговорилъ онъ рѣшительно, подходя къ столу,-- пишите: Костюшка это сдѣлалъ,-- Костинкинъ -- рваная-ноздря!... Онъ, безпремѣнно онъ, подлецъ!... Никто, какъ онъ, человѣка этакъ испакостилъ. Его дѣло... Все одно: товарищъ, не товарищъ -- знать не хочу!... Пишите, ваше благородіе!...
   При этой неожиданной вспышкѣ откровенности Проскуровъ быстро выхватилъ у меня перо и бумагу и приготовился записывать самъ. Бродяга тяжело и какъ будто съ усиліемъ сталъ развертывать передъ нами мрачную драму.
   Онъ бѣжалъ изъ N-скаго острога, гдѣ содержался за бродяжество, и нѣкоторое время слонялся "безъ дѣла", пока судьба не столкнула его, въ одномъ "заведеніи", съ Костюшкой и его товарищами. Тутъ въ первый разъ услышалъ онъ раэговоръ про покойнаго Михалыча. "Убивецъ", молъ, такой человѣкъ, его ничѣмъ не возьмешь: ни ножомъ, ни пулей, потому что заколдованъ".-- "Пустое дѣло, господа,-- я говорю,-- не можетъ этого быть. Всякаго человѣка желѣзомъ воэьмешь".-- "А вы, спрашиваютъ, кто такіе будете, какого роду-племени?" -- "А это, говорю, дѣло мое. Острогъ -- мнѣ батюшка, а тайга -- моя матушка. Тутъ и родъ, тутъ и племя, а что не люблю слушать, когда, напримѣръ, пустяки этакіе говорятъ... вотъ что!" Ну, слово за слово, разговорились, приняли они меня въ компанію свою, полуштофъ поставили, потомъ Костинкинъ и говоритъ: "Ежели вы, говоритъ, человѣкъ благонадежный, то не желаете ли съ нами на фартъ {Фартъ по-сибирски -- удача, дѣло, обѣщающее выгоду.} идти?" -- "Пойду", говорю.-- "Ладно, молъ, намъ человѣкъ нуженъ. Днемъ ли, ночью ли, а ужь въ логу безпремѣнно дѣло сдѣлать надо, потому что капиталы повезетъ тутъ господинъ изъ городу большіе. Только смотри, говоритъ, не хвастаешь ли? Ежели съ другимъ ямщикомъ господинъ этотъ поѣдетъ, сдѣлаемъ дѣло, раздуванимъ честь честью... Ну, а ежели "убивецъ" опять повезетъ,-- мотри, убѣгёшь".-- "Не будетъ этого, говорю, чтобъ я убёгъ".-- "Ну, ладно, молъ; ежели имѣешь въ себѣ такой духъ, то будешь счастливый человѣкъ,-- за "убивца" можешь себѣ награду получить большую..."
   -- Награду? -- переспросилъ Проскуровъ. -- Отъ кого же?
   -- Ты вотъ что, господинъ,-- сказалъ бродяга,-- ты слушай меня, пока я говорю, а спрашивать будешь послѣ... Ну, признаться сказать, на первый-то разъ убёгъ я, испужался. главная причина -- товарищи выдали. Идетъ на насъ Михалычъ, стыдно сказать, съ кнутикомъ, а Костинкинъ съ ружьемъ въ первую голову убѣжалъ. Ну, подался и я, сробѣлъ... Да онъ же, подлецъ, потомъ первый на смѣхъ меня поднялъ. Язвительный онъ, Костинкинъ то-есть. "Ладно, говорю, идемъ опять. Да смотри, Костюшка, убѣгёшь ежели,-- самъ живъ отъ меня не останешься! -- три дня мы въ логу этомъ прожили,-- все его дожидались. На третій день проѣхалъ онъ подъ вечеръ; значитъ, ночью ему назадъ ворочаться. Изготовились мы, слышимъ: ѣдетъ тихонько на вершной. Выпалилъ Костинкинъ изъ ружья, пѣгашку свалилъ. Михалычъ кинулся въ кусты, какъ разъ на меня... прямо... Стукнуло у меня сердце-то, признаться, да вижу -- все одно, молъ: либо онъ, либо я!... Изловчился, хвать его ножикомъ, да плохо. Схватилъ онъ мемя за руку, ножъ вырвалъ, самого -- объ земь. Силенъ былъ, покойникъ. Подмялъ, гляжу -- поясъ снимаетъ, хочетъ вязать. А у меня за голенищемъ другой ножикъ въ запасѣ. Добылъ я его тихонько, повернулся да опять его... подъ ребро... Состоналъ онъ, повернулъ меня лицомъ кверху, наклонился, посмотрѣлъ въ глаза... "А! -- говоритъ,-- чуяло мое сердце!... Ну, теперь ступай себѣ съ Богомъ, не тирань. Убилъ ты меня до смерти..." Всталъ я, гляжу: мается онъ... хотѣлъ было подняться,-- не смогъ. "Прости меня", говорю.-- "Ступай, отвѣчаетъ, ступай себѣ... Богъ проститъ ли, а я прощаю"... Я и ушелъ, и не подходилъ болѣе, вѣрьте совѣсти... Костинкинъ это, видно, послѣ меня на него набросился...
   Бродяга смолкъ и тяжело опустился на лавку. Проскуровъ быстро дописалъ. Было тихо.
   -- Теперь,-- заговорилъ опять слѣдователь,-- докончите ваше чистосердечное признаніе. Какой купецъ былъ съ вами во время перваго нападенія и отъ чьего имени Костюшка обѣщалъ награду за убійство Ѳедора Михайлова?
   Безрыловъ разочарованно смотрѣлъ на ослабѣвшаго бродягу. Но тотъ вдругъ поднялся со скамьи и принялъ прежній равнодушно-разсѣянный видъ.
   -- Будетъ! -- сказалъ онъ твердо.-- Болѣ не стану... Довольно!... Про Костюшку-то все записали?... Ну, и ладно, впередъ не пакости онъ! прикажите, ваше благородіе, увести меня, болѣе ничего не скажу.
   -- Послушайте, Иванъ тридцати восьми лѣтъ,-- сказалъ слѣдователь,-- считаю нужнымъ предупредить васъ, что чѣмъ полнѣе будетъ ваше сознаніе, тѣмъ мягче отнесется къ вамъ правосудіе. Сообщниковъ же вашихъ вы все равно не спасете.
   Бродяга пожалъ плечами.
   -- Это дѣло не наше. Мнѣ все единственно.
   Очевидно, не было надежды добиться отъ него чего либо еще. Его вывели.
  

IX.

Xодъ.

  
   Предстоялъ допросъ свидѣтелей.
   Ждали священника, чтобы привести ихъ къ присягѣ, а пока они столпились кучкой у задней стѣны. Сѣрая толпа, съ угрюмыми лицами, стояла, переминаясь, въ тяжеломъ молчаніи. Впереди всѣхъ былъ Евсѣичъ. Лицо его было красно, губы сжаты, лобъ наморщенъ. Онъ кидалъ изъ подлобья довольно мрачные взгляды, останавливая ихъ то на Безрыловѣ, то на слѣдователѣ. По всему было видно, что въ этой толпѣ и въ Евсѣичѣ, ея представителѣ, созрѣло какое-то рѣшеніе.
   Безрыловъ сидѣлъ на лавкѣ, разставивъ широко ноги и пощелкивая пальцемъ одной руки по другой. Пока крестьяне входили и занимали мѣста, онъ смотрѣлъ на нихъ внимательно и вдумчиво. Потомъ, окинувъ всю толпу холоднымъ, презрительнымъ взглядомъ, онъ слегка, почти незамѣтно, покачалъ головой и, усмѣхнувшись, обратился къ Проскурову.
   -- Кстати, Аѳанасій Ивановичъ, я вѣдь и забылъ поздравить васъ съ пріятною новостью... Ужь извините,-- всѣ эти хлопоты... Просто изъ ума вонъ...
   -- Съ чѣмъ это? -- спросилъ Проскуровъ, не отрываясь отъ чтенія протокола.
   -- Какъ? -- просіялъ Безрыловъ.-- Значитъ, вамъ ничего неизвѣстно и я, нѣкоторымъ образомъ, первый буду имѣть удовольствіе сообщить вамъ это пріятное извѣстіе?... Очень, оч-чень пріятно-съ...
   Проскуровъ поднялъ глаза на засѣдателя, который, между тѣмъ, подходилъ къ нему, брякая шпорами и обворожительно улыбаясь.
   -- Вы получаете назначеніе исправляющимъ должность казначея въ N-скъ... Ну, да это, конечно, одна форма; безъ сомнѣнія, вы будете утверждены окончательно. Поздравляю, голубчикъ,-- продолжалъ Безрыловъ самымъ задушевнымъ и благожелательнымъ тономъ, завладѣвая рукой удивленнаго Проскурова,-- поздравляю отъ всего сердца.
   Но Проскуровъ плохо оцѣнилъ дружеское поздравленіе; онъ быстро отдернулъ свою руку и вскочилъ съ мѣста.
   -- По... позвольтесъ, милостивый государь,-- заговорилъ онъ торопливо и даже заикаясь.-- Здѣсь шутить не мѣсто. Ные мѣсто-съ!... Думаете, я не понимаю вашей тактики? Ошибаетесь, милостивый государь. Я не теленокъ... да-съ, милостивый государь, не теленокъ-съ!...
   -- Что вы, Богъ съ вами, Аѳанасій Ивановичъ!-- изумился Безрыловъ и даже развелъ руками и оглянулся, какъ будто призывая всѣхъ присутствующихъ въ свидѣтели черной неблагодарности Проскурова. -- Смѣю ли я шутить?... Оффиціальное назначеніе... самъ читалъ бумагу-съ... Увѣряю васъ... Ну, и мѣстечко, я вамъ скажу! -- продолжалъ онъ, измѣнивъ тонъ и вновь впадая въ дружественную фамильярность.-- Теперь ужь вамъ не придется возиться съ этими непріятными дѣлами. Да же и настоящее дѣло намъ, несчастнымъ, придется, вѣроятно, кончать безъ вашего незамѣнимаго содѣйствія... Жаль, конечно!... За то за васъ... пріятно-съ! Мѣсто тихое, спокойное... ха-ха-ха!... какъ разъ... ха-ха-ха!... по вашему нраву... И притомъ... отъ купечества... х-ха-ха-ха-ха!... благодарность...
   Безрыловъ какъ будто пересталъ стѣсняться и его смѣхъ, отъ котораго сотрясалась вся его тучная фигура, становился даже неприличенъ. А Проскуровъ стоялъ передъ нимъ точно окаменѣлый, держась за столъ обѣими руками. Его лицо сразу какъ-то осунулось и пожелтѣло и на немъ застыло выраженіе горестнаго изумленія. Въ эту минуту -- увы! -- онъ, дѣйствительно, напоминалъ... теленка.
   Я посмотрѣлъ на крестьянъ. Всѣ они какъ-то подались головами впередъ, только Евсѣичъ стоялъ низко нагнувъ голову, по своему обычаю, и слушалъ внимательно, не проронивъ ни одного слова.
   Дальнѣйшій допросъ не представлялъ уже въ моихъ глазахъ ни малѣйшаго интереса. Я вышелъ въ переднюю...
   Тамъ въ углу, на лавкѣ, сидѣлъ жиганъ. Нѣсколько крестьянъ-караульныхъ стояли въ сторонкѣ! Я подошелъ къ арестованному и сѣлъ рядомъ. Онъ посмотрѣлъ на меня и подвинулся.
   -- Скажите мнѣ,-- спросилъ я у него,-- неужели у васъ, дѣйствительно, не было никакой вражды къ покойному Михайлову?
   Бродяга вскинулъ на меня своими спокойными голубыми глазами.
   -- Чего? -- переспросилъ онъ.-- Какая можетъ быть вражда? Нѣтъ, не видывалъ я его ранѣе.
   -- Такъ изъ-за чего же вы его убили? Вѣдь ужь навѣрное не изъ-за тѣхъ пятидесяти рублей, что при васъ найдены?
   -- Конечно,-- проиэнесъ онъ задумчиво.-- Намъ, при нашей жизни, вдесятеро столько -- и то на недѣлю хватитъ, а такъ, что значитъ... можетъ ли быть, напримѣръ, эдакое дѣло, чтобы вдругъ человѣка желѣзомъ не взять...
   -- Неужто изъ любопытства стоило убивать другого, да и себѣ жизнь портить?
   Бродяга посмотрѣлъ на меня съ какимъ-то удивлеінемъ.
   -- Жизнь, говоришь?... Себѣ, то-есть?... Какая можетъ быть моя жизнь? Вотъ нынче я Михалыча прикончилъ, а доведись иначе, можетъ, онъ бы меня уложилъ...
   -- Ну, нѣтъ, онъ не убилъ бы.
   -- Твоя правда: могъ онъ убить меня,-- самъ живъ бы остался.
   -- Тебѣ его жалко?
   Бродяга посмотрѣлъ на меня и взглядъ его сверкнулъ враждой.
   -- Уйди ты! Что тебѣ надо? -- сказалъ онъ и потомъ прибавилъ, понуривъ голову:-- Такая ужь моя линія!...
   -- Какая?
   -- А вотъ такая же... Потому, какъ мы съ измалѣтства на тюремномъ положеніи...
   -- А Бога ты не боишься?
   -- Бога-то? -- усмѣхнулся бродяга и тряхнулъ головой.-- Давненько что-то я съ нимъ, съ Богомъ-то, де считался... А надо бы! Можетъ, еще за нимъ сколько-нибудь моего замоленаго осталось... Вотъ что, господинъ,-- сказалъ онъ, перемѣнивъ тонъ,-- ничего этого намъ не требуется. Что ты присталъ? Говорю тебѣ: линія такая. Вотъ теперь я съ тобой бесѣдую, какъ слѣдуетъ быть, аккуратно, а доведись въ тайгѣ; или хоть тотъ разъ, въ логу,-- тутъ опять разговоръ былъ бы иного роду... Потому -- линія другая... Эхма! Онъ опять встряхнулъ своими русыми волосами.
   -- Нѣтъ ли, господинъ, табачку покурить? Страсть курить охота! -- заговорилъ онъ вдругъ какъ-то развязно; но мнѣ эта развязность показалась напускной, фальшивой.
   Я далъ ему папироску и вышелъ на крыльцо. Изъ-за лѣсу подымалось уже солнце. Съ "Камня" надъ логомъ снимались ночные туманы и плыли на западъ, задѣвая за верхушки елей и кедровъ. На травѣ сверкала роса, а въ ближайшее окно виднѣлись желтые огоньки восковыхъ свѣчей, поставленныхъ въ изголовьи мертваго тѣла.
  
   1882 г.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru