Коровин Константин Алексеевич
Октябрь в деревне

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

Октябрь в деревне

   Москва, зима. Кузнецкий мост, булочная Бартельс... 1917 год... Стекла выбиты, помещение пустует; торговля запрещена. На стене дома, где была булочная, висят большие плакаты -- воззвания в тоне благих поучений, как сохранить детей от туберкулеза усиленным питанием...
   Как раз перед булочной стоит на панели молодая, по виду интеллигентная женщина, с опухшим от голода лицом, робко озирается и продает маленькие, темные пирожки из ржаной муки.
   Лоток ее с пирожками примостился тут же, на панели, в грязи и рыхлом снегу. Запертая булочная, голодное лицо женщины и эти жалкие пирожки -- как все странно противоречит воззванию о детях, какая химера и чушь, нелепость и бессердечие!

* * *

   Но толпа ничего не замечает.
   Толпа торопится, спешит на бесчисленные заседания... Девицы и юнцы бегают с одного заседания на другое, с озабоченными лицами. Слушают, записывают чрезвычайно деловито, дружно аплодируют всем ораторам, что бы те ни говорили: одно или прямо противоположное -- всему рукоплещут...
   Как странно... Особенно странной кажется молодежь.

* * *

   У Дорогомилова моста я увидел, как две девушки и гимназист тащили на веревках сани.
   На санях -- плохо сколоченный ящик, из которого торчат ноги покойника. Молодежь весело волочит гроб на кладбище. Я справился о покойнике. Гимназист ответил с улыбкой:
   -- Хороним отца...
   Что означает это веселое, это уверенное настроение молодежи? И как все они довольны! Учреждений образовалось много, всюду толпы служащих: все больше молодые девицы и молодые люди. И нравится им, что они служат, за делом пребывают, что к ним обращаются, просят их, умоляют, что они -- власть. Нравится им, что они могут отказать, отменить, запретить.

* * *

   Я пришел в некое хозяйственное учреждение просить дров, т.е. ордер на получение дров. Учреждение большое, занимает целый дом. Отделений много: я не знал, куда сунуться. В битком набитой просителями комнате ном. 82-й, куда я, наконец, попал, насилу пробившись по коридорам, барышня ном. 82, выслушав меня, сказала:
   -- Я вам дам записку в Центротоп. Это на Покровке... Вас зачислят в артель по разбору деревянных домов и заборов на окраинах Москвы, в порядке трудовой повинности...
   И снова было видно, что барышне очень нравится ее служба и то, что вот она может изрекать эти высокие справедливости, т.е. что я должен работать по разборке домов и заборов и что выдадут мне за это груду мусора для топки.
   Я пытался объяснить барышне, что мне не по силам такая работа: всю жизнь занимался другим, да и стар.
   Она посмотрела на меня обиженно:
   -- Вы отнимаете у меня время ненужными объяснениями. Я принимаю по делу. Большая очередь. Извиняюсь!
   И ушла.
   Все служили и все стали властью.
   Никогда раньше я не видел в России таких самодовольных, надменных лиц, как в дни этого интеллигентского пустословия и фальшивых свобод...
   Племянник мой притащил мне дров и объяснил, что надо было обратиться прямо в Комиссию деятелей культуры. Однако ночью все дрова у меня были украдены, и я стал топить мебелью. Но я так мерз и голодал в погасшей Москве, что вскоре решил перебраться в деревню.

* * *

   В сугробах, далеко от Москвы, деревня была сущим раем. Тишина, лес в инее, одинокий огонек в избе.
   Как был непохож этот глухой край на сумасшедшую Москву!
   Мирно мерцали звезды над огромным бором, когда, в ночной темноте, я подошел к моему дому в лесу.
   Я зажег лампу, а старик-рыбак, живший у меня сторожем, поставил самовар. Севши со мною за стол, он спросил:
   -- Правда, Киститин Лисеич, аль нет,-- мужики бают, что из человечьей кожи в Москве сапоги шьют?..

* * *

   Деревенское утро было солнечное. В окно я увидел идущих ко мне каких-то людей, по виду "товарищей". Когда они вошли, я спросил у каждого фамилию. Они ответили. Я вынул деньги и сказал:
   -- Завтра приедет сюда из Москвы товарищ Кулишов. Постарайтесь встретить его. Вот деньги, надо подрядить подводу.
   Они взяли деньги и ушли. Эти люди с наганами у пояса решили, что я тоже -- некая власть. Их, вероятно, удивило то, что у меня не отбирают моего дома и что на черной вывеске у входа написано: "Товарищи бандиты, не беспокойтесь, все уже ограблено". А над вывеской -- красный флаг.
   Эта вывеска и красная тряпка привлекли крестьян из соседних деревень к моему дому: они приходили судиться и жаловаться на обиды, принося в дань яйца и масло. Все это отдавало какими-то давними временами. Я им отказывал. Но сколько я ни говорил крестьянам, что я вовсе не судья и не мое это дело,-- те не верили, только одно смекнули: взятка мала.
   Через неделю ко мне шли уже целыми толпами с самыми нелепыми просьбами: можно ли отнять коров у другой деревни, так как в ней ртов меньше, или -- можно ли рубить казенник и как делить нарубленное, потому что теперь он ихний. Другие же вступали в спор и говорили, что он "не ихний", а "наш".
   Даже друзья мои из крестьян, соседи-охотники, и те изменились ко мне, и видели во мне какое-то особое начальство.
   Старший в заградительном отряде солдат, проживавший на дороге, в доме лесничего, когда его спросили: "Отчего не берете дома Коровина? Он и лучше, и больше дома лесничего",-- ответил мужикам: -- "Да поди-ка возьми у него, он ленинский родственник..."

* * *

   Народ шел ко мне судиться, просить разрешений на лес, на отнятие лошадей, земли... А когда я отказывался брать хлеб, яйца или масло, просители искренно обижались.
   Гостивший у меня приятель Кулишов и тут нашелся. Он заявил:
   -- По уставу центрального государственного трибунала профсоюза, приносимые в порядке товарообмена продукты подлежат конфискации на деньги, а потому получайте за продукт деньги...
   Кулишов говорил громко, без запинки. На мужиков это действовало, и деньги они брали, приговаривая:
   -- Ну и барин,-- башка, умственный, отчетливо говорит, ловко, деловой!
   А цены за приносимое мужики назначали невероятно высокие. В то время ходили керенки. При переводе на золото выходило, примерно, так: десяток яиц -- пять рублей. И все-таки то, что я платил деньги, повергало мужичков в грусть. Получалось так, что я не тот, как надо, и неизвестно, можно ли рубить казенник и грабить коров у соседей и у Никольской барыни. А у ней, Никольской барыни, коров много, и куда ей столько, почто?
   Вечером зашли ко мне крестьяне-приятели, охотники, и заявили:
   -- Мы знаем, что это господа все делают, нас за озорство учат, так им царь велел...
   -- Царя нет,-- сказал я им.-- Он убит.
   -- Да что ты, Лисеич, чего нам ты говоришь? Вот, право, грех. Нет -- знаем: жив, и в Аглии. Солдат надысь приходил -- он в Аглии был с пленными. Так вышел к ним царь и сказал: "Поезжайте домой, и я, как народ поучат там, то посля приеду", и по рублю серебряному дал. Солдат нам и руль показывал...
   Странно было слушать это от еще не старых и грамотных крестьян, не раз бывавших в Москве...
   -- Вот баушка революции все нам обещала отдать,-- говорил один.-- И товар, и лес, чтобы мы сами торговали, а не купцы. А вот ее боле нет, и нам ничего нет. Господа все -- кто, что. Кто тулуп надел, кто поддевку, и все себе берут, а мужику опять ничего. А говорили: "Подымайся, все получите, как господа в спинжаках ходить будете, сапоги, галоши -- дарма", и учителка тоже говорила: "Чай, сахар -- дарма". Вот! А теперь ничего нету...
   Странно было слушать это, и как я ни старался объяснить, они не понимали.
   У них сидело там, внутри, глубоко,-- галоши, спинжаки, чай и сахар дарма и жажда новой жизни: чтобы ничего не делать и быть, как господа. А когда я доказывал, что и доктор, и инженер, и начальник станции тоже работают, то один из них, опустивши голову, только рассмеялся:
   -- Ну и работа! Вот пускай-ка пойдет покосить, узнает работу.
   -- Он не крестьянин,-- говорил я.-- Доктор лечит, а другой инженер машину делает, вы на ней ездите.
   -- Нет, пускай-ка он сначала попашет, да посеет, а там делай, что хочешь. А то его корми. Пускай свое ест. Едоков-то много, а крестьянин всех корми...
   -- Верно,-- соглашались другие.
   -- Мы-то ничего тебе,-- говорили мне.-- Тебе что, ты здесь приютился и живи. Мы тебя-то дарма прокормим. Только одно: ты все знаешь, а сказать не хочешь. Когда царь-то вернется? А то мы здесь без начальства друг друга косами запорем, вся начисто без народа Россия будет, только в лесу нешто кто спрячется да волком завоет...

* * *

   Люди уже выли. Даже собаки убежали со дворов и улетали голуби.
   Как-то вечером мы пошли с приятелем Кулишовым в соседний Феклин бор.
   Последние лучи солнца освещали огромный лес. В нем было торжественно. Большие синие тени ложились от сосен на розоватый снег. Ветви елей, покрытые снегом, склонялись до сугробов, и получались как бы норы, куда хотелось залезть, спрятаться, чтобы не слышать, не видать всего, что творилось кругом.
   А в лесу инеющие ветви переплетались в пышные кружева, посиневшие в зимних сумерках, и казались каким-то чудесным сном о таинственной жизни...
   К ночи мы вернулись с приятелем в дом, и я почувствовал, что уже дом не мой, и я в нем как-то нечаянно жив еще.
   Кулишов, веселый человек, говорил:
   -- Ну и идиоты мужики!
   Вечером пришли ко мне соседи, тетка Афросинья, Батолин-рыбак. Кулишов и им сказал:
   -- Идиоты вы, дурачье.
   Батолин степенно ответил:
   -- Это верно, мужик наш, действительно, темный -- конешно. Да господа и баушка революции все сами зачали: сулили гору, а ан, нет ничего.
   -- А мужики говорят,-- вдруг добавил Батолин,-- будто Киститин Лисеича больше не пустят уехать... Хлеба и всё дадут, только чтобы не ехал. "Без его,-- говорят,-- скучней. И вина он нам не жалел, и угощение от него было, и на обман наш, бывало, смеется, не серчает... Наши ребята у его гусей поели, а он говорит: "Знать, улетели по осени с дикими". Простой,-- говорят,-- пущай живет..."

* * *

   Наутро у меня на террасе стояло невероятное количество крынок молока, муки, творогу, лепешек, хлебов, огурцов, капусты. Мне сказали, что рано утром принесли мужики старинские, охотские и любильцы. Говорили: "пущай ест и живет с нами". Я посмотрел на дары и понял, что их не съесть и целой роте.
   -- Чудной народ,-- повторял Кулишов.
   Я поблагодарил крестьян и упросил взять дары обратно. Хотелось уехать. Жуткое чувство не покидало меня, и утомляли эти постоянные посещения какими-то людьми, крестьянами, "товарищами" из Александрова и Орчека, со станции, и народными хожалами,-- то с угрозами, то с расспросами, то с непрошеными милостями. Я и приятель мой решили уйти из деревни -- опять в сумасшедшую Москву.

* * *

   Мы собрались ночью на станцию Рязанцево, в четырнадцати верстах от меня. Была морозная звездная ночь. Острым серпом блестел месяц над бором. Деревня спала. Снег хрустел под валенками, дорога сначала шла полем, потом через реку Нерль уходила в лес.
   В лесу показался темный дом лесничего, в котором стоял заградительный отряд.
   -- Обойдем лучше,-- сказал Кулишов.
   Но снег был глубок, и мы пошли прямо на дом.
   Все спало, огня в окнах не было. Залаяла собака. Торопливо свернувши на проселок, мы вошли в большой казенный лес. Сосны казались бесконечно высокими, звезды сверкали среди их огромных, темных шапок.
   Оступившись, я провалился в яму. Снег покрыл меня с головой, набился за ворот. Вылезая, я ухватился за столб, на котором была выведена цифра 12 черной краской по белому, а наверху двуглавый орел. Это была межевая яма. Только я вылез на дорогу, приятель мой шепотом сказал:
   -- Смотри, видишь, огонь... Идут с фонарем сюда... Пойдем лучше спрячемся! Мы быстро вошли в глубь леса. Снег был выше колен. За елями мы прилегли.
   Фонарь приближался. Мы увидели троих людей с винтовками, они шли по той же дороге от сторожки лесничего. Не доходя ямы остановились, и один, несущий фонарь, сказал:
   -- Куда идтить? Нешто их тут сыщешь ночью?
   -- Только бы увидать,-- сказал другой,-- а то б дали раза.
   Он поднял к плечу винтовку, и раздался выстрел. Просвистела пуля.
   -- Чего зря хлопаешь, пойдем, робя. Озяб, чего ночью тут!.. Ежели б мешочники, у тех денег што, а у этих ничего нету. Я в окно смотрел -- пустые, знать, здешние.
   Очевидно, разговор шел о нас, так как у нас были только палки в руках.
   -- Все равно бить их надоть. Может, поджигатели... И они ушли назад к дому лесничего.
   Лес редел, мы вышли на опушку. Недалеко впереди показалась темная деревня Никольская. Прошли кузницу, запахло дымом. В деревне было глухо, печально. Избы покрыты снегом, ни огонька в окнах. Безнадежно.
   Вот и осинник, где до войны я убил на облаве волка.
   Мне стало жаль волка и его загубленной мною жизни здесь, среди леса,-- зимой, в голоде.
   Волк в печальной стране моей лучше нас, озлобленных людей. Волк лучше нас и свободнее...
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Октябрь в деревне -- Впервые: Возрождение. 1931. 5 мая. Печатается по газетному тексту.
   булочная Бартельс -- Иоганн Карл (Иван) Бартельс -- московский купец немецкого происхождения, владел несколькими булочными и кондитерскими в Москве.
   казенник -- здесь и далее: лес, принадлежащий царской казне.
   царя нет... Он убит...-- ошибка К.А. Коровина: действие рассказа происходит в 1917 г., тогда как расстрел императора и его семьи произошел в ночь с 16 на 17 июля 1918 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru