Коровин Константин Алексеевич
Молодость

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

Молодость

Далекий быт

   Москва... Сущево... Деревянные домики с палисадниками. В одном из них живу я с матерью. Окна моей комнаты выходят на площадь, где сущевская пожарная часть. Площадь мощена булыжником, пожарная часть -- деревянная, серая. Ее широкие желтые ворота отперты, и в них видны пожарные повозки.
   На лавочках сидят пожарные в медных касках и грызут подсолнухи. Справа -- другие ворота, в участок, и конюшня для пожарных лошадей.
   Лето. День клонится к вечеру.
   Я сижу на террасе овощной лавки. Большие вывески у дверей, на них изображены: китаец, цибики чаю, головы сахару. Лавочник -- кудрявый ярославец, красивый и бойкий -- ставит мне на стол стакан и бутылку баварского квасу...
   По переулку -- заборы, а за ними -- сады. На скамейках вдоль заборов много народу: молодые парни, рабочие с фабрики Збука. День субботний, работа окончена, время поболтать, позубоскалить. Около рабочих снуют разносчики с колбасой, гречневиками и мочеными дулями. Слышен смех.
   По мостовой, стуча в такт сапогами и подымая легкую пыль, идет взвод солдат: "гарниза". Под мышкой каждого -- узелок с бельем. Идут солдаты в баню на Антроповы Ямы,-- на головах кепи, такие же, как в то время носили французы.
   Один рабочий и крикни:
   -- Глянь-ка! Ишь, крупа в баню прет!
   Взвод мгновенно остановился, озирая рабочих сердито. Солдат кормят кашей: "крупа" -- это прямой намек. Как же не обидно!
   -- Какое полное право? -- подступили солдаты к скамейке с фабричными.-- Мы живот кладем! Вы чего это, сволочи,-- крупа?
   -- Р-а-з! И давай "расчесывать по мордам". Фабричные не выдают. Полетели кепки -- битва началась.
   Высыпал из домов народ: бабы, девчонки, дворники... Как же! Очень любопытно. Хохот. Пожарные так гогочут, что дрожат и блистают снопами их римские медные каски. Будочник выбегает из участка.
   Парень -- фабричный, которого я знал в лицо, по прозвищу Горностай, ловкий, худой, высокий,-- стоит твердо. Как набежал на него будочник, так он его прямо по бляхе на фуражке: хлясь... Будочник упал.
   "Вот ловко бьет!"
   Толпа пуще хохочет.
   -- Бей, Горностай!
   Но из участка вышел квартальный, за ним отряд городовых. Фабричные мигом -- через заборы, и пропали... Битва кончилась.
   Опять построились солдаты в ряд и, как ни в чем не бывало,-- "шагом а-арш!" -- пошли, стуча сапогами по мостовой, в баню, на Антроповы Ямы...
   Улица опустела. Стало тихо и скучно.
   А скоро наша улица и вся Москва погрузились в тишину летней ночи. Только редко-редко громыхает где-то извозчик по булыжникам да проплетается вдоль забора прохожий. Фонарщик зажег поздний уличный фонарь...
   В овощной лавке сидят майор и квартальный. Пьют грушевую воду. У майора голос хриплый:
   -- Поверите ли, четвертый месяц карты не вижу. А вчера вдруг гляжу: у меня в руках трынка. Вот пришло. А?.. А у Анны Петровны три короля!
   Мне слышно в открытое окно, как в Бутырской тюрьме арестанты поют:
   
   В одной знакомой улице
   Я помню старый дом,
   С высокой, темной лестницей,
   С завешенным окном...
   
   Засыпая, я думаю -- завтра едем с Мельниковым и Левитаном в Кусково писать этюды: проезд -- 15 копеек, хлеб -- 5, колбаса -- 10.
   Мать не спит... Молится в углу, все об отце. Он в больнице, сильно болен... Как мне жаль ее, какие у нее худые, беспомощные руки!.. Господи!

* * *

   Утром пришли Левитан и Мельников (сын писателя -- Андрея Печерского). Левитан был в "мерехлюндии", как говорил он о себе.
   -- Послушай, Константин,-- начал он,-- вот мы шли к тебе с Мельниковым и говорили... Никому, говорим, мы не нужны -- т.е. работы наши, этюды эти, написанные "куски природы", впечатления. Смотрим их друг у друга и говорим "хорошо" или "нехорошо", но это мы смотрим... Подумай, никто другой еще и не смотрел как следует.
   -- Верно, Исаак,-- соглашаюсь я.-- Вот и моя родня. Никогда даже не поинтересуется тем, что я делаю. Я и они -- разные люди! Когда я им говорю о природе, о красоте -- утренняя заря, ручей в лесу, весеннее мелколесье! -- им и слушать скучно. Думают -- у меня блажь, пустяки... А посмотрел на мои работы журналист московский, Кочетов, и спросил этак, деликатно: "Скажите, а зачем вы все это делаете, пишете?" -- "Затем, что это красиво, красота жизни..." -- "Ну какая тут жизнь? Жизнь в идее, в мысли, в направлении, извините..."
   -- Все это верно, Цапка,-- прервал меня Левитан.-- Ты знаешь, и наши в Школе тоже не очень-то понимают. Саврасова не любят. Он одинок.
   -- Да, правда,-- подтвердил и Мельников.-- Писателя понимают больше. Моего отца просят писать, ценят. Много людей к нему приходит, не то что к нашему брату. Отец, и тот в душе недоволен, что я художник! Все это смущает меня немало. Хочу даже живопись бросить...

* * *

   Мы вышли за заставу.
   Мирный, тихий, серый день. Шоссе тянется ровно и далеко. Около него, среди травы, покрытой розовой и белой кашкой, бежит много протоптанных дорожек.
   У края шоссе, на бугорке, сидят богомольцы, по пути к Троице-Сергию. На них белые рубахи, мешки, суконные зипуны, тоже белые, и палки в руках. Больше женщины.
   И мы присели рядом.
   -- Бабы, куда идете? -- спросил Левитан.
   Богомолки посмотрели на нас с опаской:
   -- К Преподобному. Рязанские мы будем.
   -- А он что тебе хорошего сделал? -- спросил Мельников.
   -- А разве тебе, барин, ничего пользы от него нет? -- ответил сидевший тут же богомолец-старик.
   -- Нет, не заметил...
   -- Да ведь она и незаметна, она не кошель.
   -- Ну, а кошель не польза? Как без кошеля-то ты будешь? -- нашелся Мельников.
   -- Верно, барин. Только он-то, Преподобный, то самое держит, без чего и кошель не нужен...
   -- А ведь правда,-- заворачивая в лес, размышляя вслух Мельников.-- Есть святость, свет горний, надежда жизни, отчего все красивое и держится в мире... Это и отец мой говорит.
   -- Константин! -- позвал Левитан.-- Посмотри, лес-то какой! Сущий рай. Как славно!
   И в глазах Левитана показались слезы.
   -- Что ты! -- говорю я.-- Опять реветь собрался.
   -- Я не реву, я -- рыдаю! Послушай, не могу: тишина, таинственность, лес, травы райские!.. Но все это обман!.. Обман -- ведь за всем этим смерть, могила.
   -- Довольно, Исаак,-- говорю я.-- Довольно. Сядем.
   Мы сели, я вынул из сумки колбасу, бутылку квасу и еще что-то, тщательно завернутое в бумагу. Это мать моя приготовила нам пирожки с визигой.
   Я смотрел на окружающий нас лес, на осинки и березы, с листвой, рассыпанной на фоне темных сосен, как тончайший бисер.
   -- Написать это невозможно,-- сказал Мельников и откусил пирога.
   -- Немыслимо,-- согласился с ним Левитан и тоже стал есть пирог.-- Надо на расстоянии.
   Он улегся на траву навзничь, глядя своими красивыми глазами в серое небо, потом повернулся на бок и указал рукой ввысь:
   -- Знаешь,-- там нет конца... Нет конца... А мы, идиоты, так никогда и не узнаем этой тайны...
   -- Пожалуй! Но не лучше ли любоваться, чем знать?
   -- А ты прав, Цапка... У тебя все весело. "Знать не знаю, а все равно". И глаза Левитана засияли.

* * *

   Около села Медведкова мы купаемся в Яузе.
   Прелестна эта извилистая речка, а сбоку шумит колесами огромная деревянная мельница.
   На зеленый бережок пришли дачники купаться, с отцом дьяконом. Видно, люди между собою знакомые. Дьякон разделся, стал на береговое возвышеньице, что-то пропел басом и бросился в воду. Приятели-дачники захохотали и нырнули за ним.
   -- Смотри-ка, отец дьякон, вон на мосту кто-то остановился,-- крикнул из воды дачник.-- Поди, думает, что баба с нами купается. Волос у тебя бабий...
   Одеваясь, он весело спросил нас:
   -- Господа -- студенты или ученики какие будете?
   -- Мы -- художники.
   -- А, художники! Очень приятно. Значит --
   
   Твой патрет могу без свечки
   Темной ночью я чертить,
   В ретивом сердце, как в печке,
   Завсегда огонь горит...
   
   И дьякон раскатисто засмеялся:
   -- Позвольте, господа художники, просить пожаловать в гости к Кутейкину. Разносол и всякое такое, после купания. В утробу человеческую влезет без затруднения, даже с приятностью феноменальной... Прошу без отказу. Художество я люблю... Даже "Ниву" выписываю.

* * *

   У отца дьякона дома было уютно и чисто.
   Дьяконица и дочь его -- скромные красавицы. Стол накрыт в саду под яблоней. Рядом -- пчельник и малинник. А на столе, у самовара, графин водки, полынная-осиновка, закуски, маринованная щука, грибы, пирог с капустой, с морковью, творожники, китайские яблочки, варенье разных сортов. Дьяконица разливает по рюмкам водку.
   -- Художникам милейшим налей,-- говорит дьякон.-- Выпьем с ними -- самый веселый их народ...
   -- Не пьем,-- отвечаем мы с Левитаном. Дьякон изумился:
   -- Как так? Художники не пьют? Батюшки... В первый раз слышу. Я-то художников знавал... Я здесь с ними рыбу ловил, так четверть обязательно кончали.
   -- Удивление,-- подхватил один толстенький дачник.-- С отца моего один художник тоже портрет списывал. Нужен был папаше в контору: он сорок лет бухгалтером состоял... Так папаша мой того художника до чего любил, и уж пили они вместе, ужас! Пишет он его, и пьют оба. И заметьте, как верно списал. Ну, прямо видно, что выпивши... Конечно, про покойников неладно говорить, но глядеть на портрет -- прямо видать, пьян! Художник по фамилии Волков. Здоров писать был! Только помер молодой... Говорили про него, что таланта в нем вот сколько, если бы жил дольше, то был бы Рафаэль прямо, не иначе.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Молодость -- Впервые: Возрождение. 1932. 12 апреля. Входит в издание "Константин Коровин вспоминает...". Печатается по газетному тексту.
   цибик -- ящик чаю весом от 40 до 80 фунтов.
   ...с фабрики Збука -- пуговичная фабрика купца К.А. Збука.
   гречневики -- то же, что грешники -- блины из гречневой муки.
   дули -- груши.
   крупа в баню идет -- крупа -- презрительное прозвище солдат, которых кормили в основном кашей.
   Антроповы Ямы -- в XIX - начале XX в. название пустыря и прудов (по фамилии первого арендатора участка) в районе Селезневской улицы в Москве. С 1922 г. 1-ми 2-м Антроповыми переулками называются бывшие Иверский и Крестовский переулки.
   трынка -- карточная игра.
   "В одной знакомой улице / Я помню старый дом..." -- первые строки романса "Затворница" (муз. Н.И. Казанли, стихи Я.П. Полонского; 1846).
   ...по пути к Троице-Сергию...-- путь богомольцев в Троице-Сергиеву лавру.
   "Нива" -- см. выше, прим. к с. 208.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru