Коровин Константин Алексеевич
Баба-Яга

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

Баба-Яга

I

   Едем со станции до дому. Ко мне в деревню. Со мной приятели -- охотники. Ехать восемь верст. Метель. Метет мягкий снег. Ползут розвальни.
   Со мной -- мой приятель Василий Сергеич. Отвернулся, закутался, сидит, молчит. Лошадь стала. Снег бьет в глаза.
   -- Чего, и не знамо что, куда ехать,-- говорит возчик Батранов.-- Иде и мост, не знаю. Чего еще поехали, надо бы переждать. А тут что?
   -- Да не замерзнем,-- говорю я,-- тепло, трогай.
   -- Где ж замерзнуть? А ехать куда, вот что. Ничего и не видать.
   -- Поезжай назад,-- говорит мрачно Василий Сергеич.
   -- Назад,-- отвечает возчик Батранов,-- а где зад-то? Эх, грех неровный. Трогай,-- дергает Батранов лошадь.
   Поехал и опять стал.
   -- Знать, лес,-- говорит Батранов.-- Вот справа. Видать маненько. Во соснину. Лес, знать. Н-ну!
   Лошадь тихо пошла. Розвальни качнулись, наклонясь, и задели пень. Батранов слез. Взял за узду лошадь. Пошел, мотая перед собой руками. Остановился.
   -- Я пошарю пойду -- что тут. И кликну вам. И он ушел. Долго ждали. Потом крикнул:
   -- Справа надоть.
   Я откликнулся ему. Он подошел, сел и круто взял вправо.
   -- Как бы с кручи не чертануть,-- сказал он про себя.
   -- Стой! -- крикнул Василий Сергеич.
   И Батранов опять стал, вылез и пошел. Возвращаясь, говорит:
   -- Эвон, там, в теми, что -- огонек будто в окошке. Э-эвона, там. Я поведу лошадь.
   И мы тихо едем среди невероятной мглы. И только перед глазами белые хлопья бьют в лицо. За шею, за ворот набивается снег. Батранов встал. Перед нами что-то темное.
   -- Эх, во что,-- говорит Батранов.-- Заехали. Далече. Прямо к Бабе-Яге. Вот сейчас поведу. Завернем за сарай. Эвона, тут, видать, оно и есть. Выселок, значит. Она тута, Баба-Яга.
   -- Какой вздор,-- осердился гофмейстер.-- Какая Баба-Яга. Что за чушь!
   -- Верно, барин. Она тута. Бона, огонек светит. Я знаю, эта самая. Ну и баба, эх-вдова.
   Приятели вылезли из розвальней и стояли передо мной как враги.
   -- Ну ее к черту! -- кричал приятель Вася.-- Это какая-то ловушка. Опять какой-то вздор, чушь!
   Генерал сердился. Ему в рот попал снег с рукава Сучкова. Он поперхнулся.
   -- Ехали на охоту, а приехали... к Бабе-Яге! Только у тебя такие истории.
   Я тоже рассердился.
   -- Да что вы, на самом деле, обалдели все? Я в первый раз про нее слышу. Я сам не знаю, что эта баба, и что за баба такая... И притом -- я боюсь щекотки, смертельно боюсь.
   -- Опять ерунда. Щекотка. Нет, нет, довольно. Я с тобой больше на охоту не еду,-- кричал Павел Александрович.
   -- Щекотка -- это русалки. Я тоже терпеть не могу этого вздора. Кругом метель, неизвестность, а тут чепуха такая,-- сердился гофмейстер.
   -- Во,-- говорит Батранов, подходя.-- Она самая. К ей попали. Эка, куда заехали, на Выселки. Сейчас поведу лошадь. Садитесь. Хорошо, что попали. А то просто пропадай.
   И он тихо вел лошадей.

* * *

   В щелях закрытых ставень виднелся свет. Батранов остановился у крыльца большого дома. Мы вылезли и поднялись по широкой деревянной лестнице к двери и постучали. В коридоре слышался смех.
   -- Слышь,-- сказал тихо возчик.-- Вы, мотряй, не говорите -- Баба-Яга. Это ведь ее так прозвали. А она-то лекарка. Э-эх, красива.
   Дверь открыла простоволосая девчонка. Войдя в коридор, мы встретили высокого роста, очень полную женщину, молодую. Черные как смоль волосы были зачесаны назад, в большую косу. Веселые темно-серые глаза улыбались. Увидев нас, она засмеялась. И маленькими кистями рук хлопала себя по коленям. Смеясь, говорила:
   -- Откуда это вас позанесло? Охотники. Идите, идите. Рада гостям.
   Девчонка веником стряхивала с нас снег. Большая чистая горница, пол покрыт циновками, венские стулья, скамьи. В углу большой стол накрыт скатертью. Самовар. За ним сидели лесник-объездчик, какой-то черный солидный купец, с золотой цепью на жилете, и дьячок от Спаса Вепрева. Они встали и поздоровались с нами. В комнате было тепло. Мы сели за стол и достали закуски. Хозяйка, улыбаясь, ставила графины, говорила: "Озябли, чай кушайте", угощала нас. Она смеялась и как-то быстро отводила в сторону глаза. Как жемчуг были ее зубы. И маленький рот красиво улыбался. Она была очень полна. Белое лицо окаймляли черные волосы.
   Павел Александрович Сучков надел пенсне и смотрел на хозяйку, подняв брови до пробора волос.
   -- В какую пургу попали! -- говорила хозяйка.-- Запутались, знать?
   -- Мы так счастливы,-- сказал гофмейстер.-- Среди пурги, и вдруг -- вы! Так прекрасны! Это среди пурги-метели. Очарование. Ваше здоровье!..
   -- Я рада,-- взяв рюмку, сказала она,-- гостям таким, охотникам. Где ж дождаться? Вот метель помогла. А то где ж? Не приехали б.
   И так ласково смотрела на нас.
   -- И мы так рады,-- говорили мои приятели.-- Это просто волшебно.
   -- Бога видеть нельзя,-- сказал вдруг черный купец.
   -- То есть, вы это к чему? -- удивленно спросил гофмейстер.
   -- А до вашего приезда,-- ответил купец,-- вот он, Семен Петрович, главный лесник и объездчик, говорил, что такое Бог? Вот и вышел у нас разговор. "Нет в живых человека, который мог бы Меня видеть",-- вот что сказал Бог Моисею.
   -- Ну, чего вы, право? -- сказала хозяйка.-- Яков Наумыч, гости, вона, ничего не кушают.
   -- Это верно. Вот выпьем. Это вот рябиновая. Легенькая. Ну, за хозяйку!..
   Выпили за хозяйку. И она, выпив рюмку, сверкнула глазами.
   -- А позвольте спросить,-- сказал Василий Сергеевич,-- вам известно, что мы от обезьяны происходим?
   -- А кто сотворил? -- спросил дьячок.-- А создал кто? Обезьяну-то кто сотворил? Нуте-ка, скажите. Кто эту самую обезьяну создал? И зачем? Нуте-ка?
   Приятель мой Вася смотрел на дьячка, держа рюмку, и, закрыв глаза, рассмеялся:
   -- А верно! Зачем обезьяну-то? И зачем нужно было происходить от обезьяны? -- Он хохотал.-- Вот, Павел, был бы ты обезьяна, на хвосте бы рюмку держал.
   -- Довольно пошлостей,-- крикнул строго Сучков.
   -- А позвольте вас спросить,-- не унимался Василий Сергеевич,-- почему у Павла Александровича вот на руке волосы? Почему?..
   -- Вот, вот,-- подтвердил объездчик.-- А у меня на груди.
   И, открыв ворот, он показал грудь.
   -- Верно,-- подтвердил черный купец.-- Волосья растут где и не надо.
   В это время чей-то голос на печке как-то странно сказал:
   -- Ну, буде вам, право. Ишь, вас метель кружит. В голове вертит. Заворачивает. Ух, ух, лихо. Сейчас наружи мороз, слышь, ветер в трубе воет, зло сулит.
   Мы замолчали. И услышали вой ветра -- протяжный и злобный. Странный голос продолжал:
   -- И-ых, она, Баба-Яга, ха-ха-ха-ха. Вдова... Ха-ха.
   У печки стояла хозяйка и улыбалась. Она сказала:
   -- Мне двадцать три года. Вдова я. Как мне теперь жить одной? Кругом лес. Метель метет. За кого и свататься, не знаю. И не знала я ране, что молодцы волосьями обрастают. На облизьяну переходят. Батюшки! Как в эдакой доле вдовьей горе мыкать? Кажи-ка, Бабушка-Яга...
   Невозможный голос из-за печки басом ответил:
   -- Ох ты, поди. В баню зови. Погладь, помой. Пару поддай, потом поминай. Ухват бери. Хватай. В печку сажай. Уж-ты, поди. Дай, дай, в печку сажай. Жги, говори. Ух, милой, не играй со мной. Будя... Я Баба-Яга, костяная нога, масляна.
   Хозяйка оперлась о печку, улыбаясь. Белые зубы красавицы блестели. Гофмейстер стоял и, мигая, смотрел на хозяйку.
   Сучков и приятель Вася смотрели на печку, за печкой, искали,-- никого не было. Дьячок смеялся.
   -- Покажи, Прасковьюшка, господам Бабу-Ягу,-- сказал купец.
   -- Нет, пошто,-- сказала красавица Прасковья.-- Ну пошто на ночь пугать господ хороших. В другой раз заедут. Тогда покажу. Баню затоплю. Порадуются.-- И она, смеясь, ушла в дверь.
   Приятель Вася смотрел на всех с недоумением.
   -- Да-с, вещицы забавные,-- заметил Сучков, глядя под печку.
   -- В чем же дело? -- горячился гофмейстер.-- Кто говорил этот вздор? Удивительно, презабавно и непонятно.
   -- Я тоже не понимаю,-- сказал я.-- Скажите,-- обратился я к новым знакомым,-- что это такое? Кто это говорил за печкой?
   -- Кто говорил? -- смеялся дьячок.-- Не узнать нипочем сразу. Вот Прасковья Васильевна и нас напужала, да так ловко, вот до чего. А в Петрове купца одного довела до того, что он в бочку залез да целый день сидел в бочке.
   В это время открылась дверь, и огромная охапка сухого сена просунулась в горницу. Голос мужика сказал:
   -- Куда им стелить-то, сено?
   Сено упало на пол. А за ним стояла Прасковья Васильевна и, весело смеясь, сказала уже своим голосом:
   -- Эх, гости дорогие. Охота скуку прогнать. Пошутим, повеселей станет на сердце. Святки ноне, ну, Баба-Яга и завертывает дела.
   И хозяйка смеялась.
   -- Восхитительна,-- сказал гофмейстер и, шаркнув ногой, поцеловал маленькую пухлую руку Прасковьи Васильевны.
   

II

   На полу большой горницы красавица хозяйка наша, Прасковья Васильевна, постлала сено, покрыла простынями, принесла пуховые подушки. Лесничий и дьячок простились с нами и ушли домой. Черный купец остался ночевать и поместился на лежанке у печки. Приятели мои расположились на полу. Василий Сергеевич лег с краю, к стенке, рядом положил ружье. Сказал мне, что ружье на всякий случай.
   -- С какой стати, зачем это ты, Вася, ружье?
   -- Вы меня не учите. Местечко здесь глухое. Заметили, как у хозяйки-то глазки ходят во все стороны?
   И он лег с краю на сено, не раздеваясь, и ружье положил рядом. Гофмейстер разделся, вынул из чемодана халат, туфли и хотел лечь. Но стал слушать. В трубе жутко выл ветер.
   -- Скажите, Василий Сергеевич,-- спросил он,-- вы архитектор, как это сделать, чтобы в трубе и в печке не выло? Ветер этот чтоб не выл?
   -- Ничего не поделаешь с трубой,-- ответил архитектор Василий Сергеевич.-- Сколько мы об этом думали, сколько писали, но ничего не выходит. Конечно, если сверху закрыть, ну, тогда не будет выть.
   Я лег на мягкое сено. Как хорошо в большой деревянной горнице деревенского дома. Пахнет сосной. Даже вой ветра в трубе приятен. И эта хозяйка, Баба-Яга, среди бури, пурги, в этом теплом доме делала счастливым приют.
   Вошел Павел Александрович, сказал:
   -- Как? Вы уже легли спать. Ага! A я там, у ней, был. Очаровательна. Она фельдшерица, овдовела девятнадцати лет, жила в Ярославле. Не желает жить в городе, надоело -- говорит. Я понимаю.
   -- Я знал мужа-то ее,-- сказал черный купец.-- Он был доктор, втрое старше ее. Помер за шестьдесят, капитал ей оставил. За ней сколько ходят, сватают -- не идет. Она еще девчонкой махонькой была, так у ней и тогда голос хорош был. Ее в театр звали представлять. Она лечит ловко, к ней сколько идут, какие деньги дарят, помоги только. Я тоже лечусь у нее.
   -- А чем же вы больны?
   -- Я-то. Да я... по лесной части, лесом торгую. Ну, в лесу как-то на пилке дерево меня ударило. Подвернулся неладно. Ну, так, значит, по спине хватило, я и обезножел. Так вот, она меня в бане парила, да вальком катала по спине. Ну, и вот совсем, почитай, прошло. Жисть увидал. Я тоже вдовый... Я ей намекал... Нет, не идет. Так, посмеяться можно, но штоб замуж -- нет. А лечит хорошо.
   Павел Александрович сидит за столом и закусывает.
   -- Да-с...-- сказал он,-- эта женщина-класс... Красота... Послушали бы, как она напевает в два голоса... Да-с, в два, и мужской, и женский. Вот-с!
   -- Во-во. За ето самое ее Бабой-Ягой и зовут. С земским начальником ехала, значит, она. А он с ей поиграть захотел. У лесочка, значит, а она его как схватит, да мужиком крыть зачала, так и едак, как хочет. Вот он вырвался, побег от нее. А она спряталась в лесу. Он ходит, глядит -- нет ее. Да к тарантасу. Сел, да домой скорей. А она потом его видела по делу. Любезная и ласковая такая. И-их, он помнит, боится. Баба-Яга выходит... Верно. Ее все боятся, уважают...
   Павел Александрович снял валенки, разделся, затушил лампу и лег.
   -- Спокойной ночи, приятного сна... ходить по саду, нюхать жасмин, целовать, кто мил...-- сказал нежный голос с печки.
   -- Что за черт, кто это говорит?
   Сучков вскочил, зажег лампу. Приятель Вася сказал:
   -- Ну, начинается...
   -- Чего вы? -- сказал черный купец,-- это Прасковья Васильевна шутит.
   Посмотрели на печку -- никого нет.
   -- Занятно...-- сказал Сучков, опять ложась.

* * *

   Утро. В окнах белым-бело. Метелица метет. Несут самовар. Пришел Батранов. Говорит: "Все то же, ветер только стих". Гофмейстер озабоченно спрашивает:
   -- Где же валенки мои?
   Все ищут. Нет ни у кого валенок.
   -- Где же валенки? -- спрашиваем у Батранова и у служанки.
   -- А кто ж их знает? Прасковья Васильевна уехали к обедне ранней, велели сказать вам, метель идет, чтоб оставались. Праздник ноне. Какая, говорит, охота. Все звери в норы улезли. Знать, она валенки спрятала. Чтоб не уехали.
   -- Это, должно быть, верно,-- говорит купец.-- И у меня нету. Не во что ноги обуть.
   -- Она угощение готовит,-- говорит Батранов.-- На кухне стряпухи пироги каки пекут, чего ехать. Пурга.
   Умывались холодной водой, огуречное мыло. Полотенца были вышиты красными петушками. Стряпуха-служанка поднесла к чаю горячие оладьи, лепешки в масле, сливки, сотовый мед. Поглядела на наши ноги и, смеясь, ушла.
   Сели за стол. Хорошо: оладьи, мед сотовый.
   Отворилась дверь, и вошла Прасковья Васильевна, зарумянилась морозом. В шелковом платье, на плечах большая белая шаль. Тщательно причесанная, веселая. На руках надеты кольца. И, приветливо улыбаясь, говорила:
   -- С праздником. Да что же это, батюшки, как же это? Где валенки?
   -- Я боялась, уедете,-- добавила она, смеясь.-- Принесите скорей!
   -- Очаровательная шалунья,-- сказал гофмейстер.-- Вы понимаете, мы охотники. Приехали на охоту и вот попали к вам.
   Гофмейстер смеялся, надевая валенки.
   -- А что это вот там, вдали, за домик? -- спросил приятель Вася, показывая на окно.
   -- Это баня моя,-- ответила хозяйка.
   -- Мала что-то,-- сказал приятель Вася.
   -- Почему мала? Деревенская баня,-- сказал я.
   Вася сделал серьезное лицо:
   -- Позвольте вас спросить, с кем вы говорите, Константин Алексеич? Вы с архитектором говорите. Да-с. Я -- двадцать тысяч бань построил! Вы думаете, баню просто строить? Нет-с, не просто. Я когда баню строю -- на верхний полок яйцо кладу, пару поддаю. Яйцо сварилось -- баня не годится, ломай. Вот что. Баню строить -- надо понимать.
   -- Двадцать тысяч бань -- и где же это вы? Что-то много,-- удивился гофмейстер.
   -- Много двадцать тысяч, Вася,-- подтвердил и я.
   Вася как-то обиженно посмотрел в окно и сказал:
   -- Ну, не двадцать, а десять тысяч построил.
   -- Ну, где же эти бани, десять тысяч? Много,-- сказал гофмейстер.
   -- Много,-- говорю и я.
   Приятель Вася, зажмурив глаза, рассмеялся.
   -- Это верно, много. А все же, как вам угодно, три тысячи я построил.
   -- Много, много, Вася,-- говорю я.
   -- Знаете что, Константин Алексеич. Вы всегда так, не верите. Но вот что. Хотите верьте, хотите нет, триста бань я построил.
   -- Раз, два, три, четыре, пять...-- отсчитала хозяйка и, смеясь, сказала: -- Триста много.
   -- Врешь,-- сказал Павел Сучков,-- много.
   -- Как вам угодно,-- ответил Вася серьезно.
   Прасковья Васильевна наклонилась, облокотясь на стол. А голос за печкой сказал:
   
   Ах, не ври, говори,
   Со мной в баню иди...
   
   Приятель Вася отскочил от печки и сказал со смехом:
   -- Что такое! Опять Баба-Яга! Верно, я построил три бани.
   -- Ну, вот это верно,-- согласилась, смеясь, и Прасковья Васильевна.-- Баба-Яга помогает.
   -- Как это вы говорите, Прасковья Васильевна, другим голосом? -- пристали мы все к ней.-- Покажите.
   Прасковья Васильевна задумалась. Лицо ее было серьезно и печально.
   -- Наша деревня, Ратухино,-- сказала она,-- сгорела дотла. Я еще была маленькой девочкой. Кое-кто построился опять, а отец мой бросил, да и уехал жить в Ярославль. Знал он дело плотничье. Понемножку в Ярославле работал. То там, то тут найдет дело. Стал домишки малые кое-кому строить на краю города. Ну, и скопил деньжонок. И себе домишко построил. Тут я учиться стала. Да на курсы пошла. Уговорил меня студент, который подготовлял меня к экзамену. Кончила я тут фельдшерицей. Было мне семнадцать. Поступила в больницу. А там доктор. Хороший человек. Замуж за себя зовет. Мне нравится. Он не молод, говорю отцу, матери. Они -- иди, говорят.
   Любит меня доктор, чувствую я, не верит мне. Зря не верит. Все говорит: "За что ты меня любишь? Я старик. Конечно, тебе велели родители выйти. Положение мое и все такое". Конечно. Вижу я, ему тяжело. Не верит. И потому скучно ему. И все зря. Он в клуб вечером уйдет, я дома сижу. Скучаю. Ну, кой-кто из подруг, знакомых зайдет. И, что я ему ни говорила, не верит.
   У нас в саду сзади дома баня была. Как-то, помню, пошла к вечеру я в баню. Открыла дверь -- а там, смотрю, студент, репетитор мой сидит. Из Питера приехал. Увидел меня -- и прямо в ноги упал. Плачет, бьется. "Вы, вы замуж вышли,-- говорит,-- а я вас люблю. Умираю. Люблю вас".
   Я его подняла, с собой посадила на лавку.
   -- Успокойтесь,-- говорю.
   И нравится он мне. Потерялась я вся. А в маленькое окно поглядела -- вижу, муж с крыльца идет в сад. Я ему и говорю:
   -- Василий Алексеевич, муж идет.
   Он испугался да под печку залез. А я на полок прыгнула. Залегла к стенке, притаилась. А дверь заперта. Стучит муж. Я молчу. Он дверь-то сшиб с крюка да вошел. Испугалась я. Переменила голос, да под мужика, водовоза нашего Вавилу, и крикнула: "Вавила, ты черт. Ждала тебя, лешего".
   Муж удивился и ушел.
   Я подождала, тихонько вышла, через забор перепрыгнула и домой пришла... А потом муж захворал сахарной болезнью и по весне о крыжовину палец занозил. Рана больше, больше. Ничем остановить нельзя. Антонов огонь. И помер. А студент со страху пропал.
   Во мне от этого разу голос другой и явился. Вот я и говорю теперь Бабой-Ягой.

* * *

   Просто и трогательно рассказала Прасковья Васильевна страницу жизни своей.
   -- Прасковья Васильевна,-- сказал весело Сучков,-- а нет ли здесь достать гитару где.
   -- Попробую. Есть, у трактирщика.
   Прасковья Васильевна вскоре вернулась с гитарой.
   -- Что жизнь? -- сказал Сучков,-- откуда что идет, неизвестно.
   -- Хи-хи-хи-хи-хи-хи,-- передразнил его приятель Вася.
   -- Это тебе никогда не понять,-- сказал Сучков, поведя пальцем перед носом архитектора Васи.-- Это "хи-хи" кавалерическое. Это высоко для тебя. Понял?
   И он стал настраивать гитару, перебирая струны.
   -- Спойте, чаровница,-- сказал он.
   Прасковья Васильевна вся зарделась. Запела:
   
   За леса ложатся туманы.
   Печалью мое сердце полно.
   К ночи померкли дреманы,
   Что любил я -- угасло давно...
   
   Люби. Иди. Любовь-любовь.
   Зову -- приди, скорей, скорей...
   
   И, блеснув глазами, она убежала из комнаты.
   Мы, когда она пела, смотрели на ее рот: он улыбался. И звуки голоса ее были где-то около...
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Баба-Яга -- Впервые: Возрождение. 1934. 25 ноября, 2 декабря. Печатается по газетному тексту.
   антонов огонь -- то же, что гангрена.
   "За леса ложатся туманы. / Печалью мое сердце полно. / К ночи померкли дреманы, / Что я любил -- угасло давно..." -- найти не удалось.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru