Коровин Константин Алексеевич
В палатке

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 2. Рассказы (1936-1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
   М.: Русский путь, 2010.
   

В палатке

   Купил себе в Петербурге у Кепке походную палатку. В этой палатке был складной стол, две кровати и стулья, тоже складные. Какая живая радость поставить эту палатку в красивом глухом месте у леса и реки!
   Мне вспомнились места по реке Нерли, которые я видел, когда бывал на охоте. Весной я готовился уехать в эти места и жить в палатке, жить в природе. Я заготовил ящик для холстов, краски, мольберт, удочки для ловли рыбы, сеть, консервы, вино. Согласился со мной ехать слуга и приятель мой -- рыболов Василий Княжев.
   Третьего мая я уехал в глухое место Владимирской губернии. Возчик вез нас от станции на телеге, где лежала палатка и весь багаж.
   Был ясный весенний день. Бисером, зеленея, блестел весенний лес. Долго ехали по проселочным дорогам и просекам в лесу.
   У реки, у большого песчаного обрыва, где кучей до самой воды опускались засохшие упавшие ели, на полянке у песчаной отмели остановились, разложили и поставили палатку. Хороша была палатка из белого холста, флаг -- наверху. В палатку поставили новый маленький стол, складные стулья. Наверху я повесил ружье и фонарь.
   Медный чайник кипел над разведенным костром перед палаткой.
   Василий Княжев заварил чай. Из корзинки вынули филипповские баранки, хлеб и беловскую колбасу. Возчики уехали. Мы остались с Княжевым одни. Ни души кругом.
   До того замечательно, что не знаешь, как и сказать, как выразить все счастье, всю красоту и восхищенье, которые входят в душу от окружающей природы...
   Какой воздух, какой аромат от весеннего леса. Кристальной чистоты река. Глубоко видно дно, и на поверхности всплескивает рыба. Бугор песков, зеленые и седые ели, лес опрокинулись в воде.
   Заливаются птицы, перекликаются кукушки.
   К вечеру лес освещало желтое солнце, и ложились синие тени.
   Я разложил мольберт и писал с натуры прекрасные заросли берегов реки.
   Василий Княжев сидел у костра, держа блюдце в руках, и долго пил вприкуску чай. Потом подошел ко мне и сказал:
   -- Ну и рыба здесь! Ишь на заводины бьет. Здорова. Надо на живца закинуть.
   Покуда я писал, Василий с берега ловил пескарей и опускал их в ведро,-- их было множество, они ходили по дну речки стаями.
   Когда ведро наполнилось, он взял донные удочки с бубенчиками, насадил на крючки пескарей и закинул их с берега на середину реки.
   На первой же закинутой удочке зазвонил вскоре бубенчик. И не успел Василий подбежать, как рыба потянула короткое удилище и выдернула его из берега. Удилище плыло по реке, и рыба тянула его.
   Василий Княжев живо разделся и бросился в воду за удилищем. Схватил его зубами и плыл к берегу. Черные глаза его растопырились. Большая рыба дергала удилище. Василий, выскочив на берег, тащил рыбу, перебирая леску. Большой голавль лежал на берегу и прыгал, блестя серебряной чешуей.
   -- Эк, и здоров,-- сказал Василий. -- Фунтов на двенадцать.
   -- Ну что -- голавль... -- говорю я,-- больно костлявый, пускай его назад.
   -- Чего вы, уху сделаем.
   -- Ну что ты. Уху из окуней надо, ерши,-- вот хорошо.
   К вечеру в котелке варилась уха из окуней, и жарили линя на сковородке. Я с ружьем, недалеко в лесу, близ реки, стоял на тяге. Когда погасала розовая заря, коркая, потянули аравийские гости.
   Убитых вальдшнепов мы искали с Василием...

* * *

   Была светлая ночь, и зеленело весеннее небо над темными силуэтами елей.
   В палатке горел фонарь.
   Василий принес на сковородке жареных вальдшнепов и сказал:
   -- Вот палатка заметна, ежели теперь в ней спать, то маленько кровать надо отодвинуть от края, а то чего она -- холст... Заснешь, а он, ежели который подойдет, да отселева, снаружи, скрозь холост, в эдаком глухом месте, ножом тебя и полоснет в бок или куда. Вот тогда узнаешь.
   Василий посмотрел озабоченно в темноту, в открытый полог палатки.
   -- Это кто ж такой "который", что будет резать нас?
   -- Как это вы говорите, право. Всякий народ есть. При вас вот и золотые часы на столе лежат. Палатка с флагом, видать, что и деньги есть. В эдаком-то месте. Кругом -- пустошь, деревня далече. Я ведь к тому, что спать в палатке не надоть, а прямо пойти в лесочек, и спи у сосенки -- там сухо, лучше. Человека в грех не введешь. Я ежели бродяжу, то лучше жисти нет этакой. А все ж хоронюсь, место выбираю, как зверь, чтоб не видали. А у вас чего -- флаг!
   Он возмущенно передернул плечами.
   -- А возчик-то меня спрашивал про вас, чего это он будет делать тут. Глядел, как это вы картину ставили, холст. Я ему сказал: "Планты сымать будет". А он говорит: "Знать, машину тут поведут". Я говорю: "Нет, место больно хорошо, привольно, картину списывать будет". А он не верит. "Ну и место,-- говорит,-- нашли,-- самое что ни на есть негодящее... Здесь и покосу нет. Чего тут -- песок да заросль. Просто плюнуть не стоит..." Да еще что сказал... -- и Василий засмеялся.
   -- Что ж он сказал?-- спросил я.
   -- Да чего, конечно, зря,-- улыбался Василий.
   -- Так говори, Василий, чего ты, а еще приятель...
   -- Сказал: "Барин-то у тебя, знать, дурак. Флаг,-- говорит,-- вывесил, ведь это что. Ишь, какое место нашел. Чертям тут жить". Это недалече здесь Глубокие Ямы, так там лесина здоров. А в ямах-то по ночи леший воет. Сюда никто и не ходит. Тут, кады маленький я был, разбойники жили в горе. У них тут и гнездо было. Я лошадь искал, из ночного ушла, так видал их. Они женщину голую тащили без головы. Голову-то ей отрезали. Я думал: батюшки... Вот это место, за кустом-то сидел, да потом-то ползком, да домой бегом. Сказал -- у нас, в Старове, не верят. А сами говорят: поди туды, говорят, зарежут.
   -- Вот они тебя и напугали.
   -- Напугали. Место-то, верно, глухое.
   -- Что ты, Василий,-- говорю,-- у нас револьвер, ружье, чего ты боишься?
   -- Не боюсь,-- ответил Василий,-- но в палатке спать не надо. Потому флаг, палатка, все такое. Зовет на это самое. Кажинный увидит, и в голову ему это самое разное такое и пойдет. Подумайте: кругом ни души. "Что за народ такой?-- про нас подумают. -- Чего это? Бей их, боле ничего. Планты сымают. Значит, землю отбирать". Вредное все в голову пойдет.
   Снаружи на бережку послышался звон бубенчика на удочке. Василий побежал. Я вышел посмотреть.
   В тишине ночи мерцали звезды, дым от костра поднимался кверху, и трещали искорки.
   На заводи, у леса, кричала выпь.
   -- Ишь ты,-- сказал Василий,-- вот ведь орет, чисто кто в бутылку дует. По ночи-то чего разного такого слышно. Всякое зверье выходит из нор.
   -- Какое зверье? Все известно. Барсук кричит, лось орет, филин воет, вот и говорят -- леший кричит.
   -- Ну нет,-- сказал Василий,-- леший -- это особливо. А вы не верите, что леший? Нет? А леший есть.
   -- Полно врать,-- говорю я.
   -- Врать?.. А я видал.
   -- Да ну! Какой же он из себя?
   -- Вы-то не верите, а из себя он -- небольшой, можно сказать, махонький. Вот вполроста будет. Горбатый, ушки как у мыши, долгоносый и губы большие, а зубы как у лошади. Ходит вприпрыжку, и в лапах узда. Прямо передо мной на дубок влез. Я к дубку, поглядеть,-- а его уже там и нет. Вот и возьмите...
   -- Это тебе с перепою показалось.
   -- Ну вот, вы всегда скажете -- с перепою. Бедный человек -- значит, пьяница, а он и не пьет.
   -- Ты-то не пьешь?
   -- Да видь нельзя не выпить. Всегда в стуже, не рыба. Дождь. Неделю льет по осени -- не хочешь, так выпьешь. Тоска тоже берет. Выпьешь -- оно и легче. Вино для этого самого заведено.
   Во тьме леса, в кустах заводи, щелкал дрозд.
   Каким очарованием была его ночная песня!
   Около Василия вертелся на берегу большой пойманный темный налим.
   -- Ишь какой чертила попался!-- сказал Василий. -- Вот это уха! Чего же, жизнь правильная, надо правду сказать, чисто в раю. Только вот ежели бы этих самых разбойников не было...
   И он, взяв пескаря, опять закинул далеко леску удочки.

* * *

   Наступила ночь. Кругом тишина. По реке легли туманы, окутав леса. Пахло свежестью воды и ароматом зелени.
   В палатке горел фонарь, и в ней было душно.
   Я вышел и сел у догорающего костра. Закинув донные удочки с живцами в реку, Василий Княжев посадил большого налима в сажалку и, подойдя к костру, подбросил можжевеловых веток.
   Костер затрещал и запылал, осветив реку и соседний обрыв.
   -- Вот ведь,-- говорил Василий. -- Вы тоже упрекаете меня: "пьешь", вроде как я пьяница выходит, а ежели правду сказать, чего я?-- ничего. Чего у меня есть -- ничего, и кто я есть? Просто, можно сказать, бродяга. Но только это самое для кого как. Такой человек бывает с достатком, так он тебя гнет и все к худу клонит. Ему угодить никто не может. У его все виноват. Итак, ежели у тебя гроша нет, а у его трешник, он над тобой царь и Бог, и учит тебя, и себя над тобой ставит: кто я -- знай, и умным себя полагает, потому у него трешник в кармане, да. Березкин -- хозяин. Я ему камышовые концы, удилища всю зиму правлю. Я ведь мастер. Понимаю, что удильщику конец что ни на есть прямой нужен, снасть понять надо. Ведь радость в руке какая, на ровное удилище рыбу взять. Я мастер, потому правлю, значит, хорошо. А Березкин молчит. Никогда меня не похвалит. Все только одно от него слышно: "Пьете, деньги пропиваете". А какие деньги? гроши! Завсегда я виноват. А ежели выпьешь на виду, так он меня что ни на есть матерно. Так уж заведено. Ну, огорчит, опять же выпьешь, ну и легче. Вино для этого самого и заведено.
   -- Ну, а с радости-то тоже надо?
   -- Ну да, и с радости,-- зашипев, засмеялся Василий,-- вот теперь бы коньячку в чай хорошо.
   -- Вали, Василий, тащи из корзинки.
   Василий опрометью бросился в палатку. Мигом хлопнула пробка, и он подал мне бутылку.
   -- Хорошо,-- сказал Василий. -- Ну, и жисть на свете -- что надо? Заметьте, ведь этакие выдумают напитки пользительные. Хоша вот коньяк взять али ром. А кто выдумал? Вот и водку тоже. Кто первый винокур был? Знаете?
   -- Нет, Василий, не знаю.
   -- Ну вот, а чего вам говорить -- вы ведь ничего не верите. Первый винокур был -- леший.
   -- Ерунда...
   -- Чу... -- насторожился Василий,-- слышите?
   Я услышал шаги. Кто-то шел из леса. Скоро мы увидели подходивших к нам троих людей.
   Один из них был в подряснике. Другой -- низенького роста, с широкой шеей, в рваной кофте, и третий -- в коротком тулупе. Все босиком. Все трое сняли шапки, и толстошеий сказал:
   -- Здравия желаю, ваше благородие. Не обессудьте за беспокойство, одолжите папиросочку поднадзорному.
   Он почему-то пристально смотрел на Василия... Тот оробел.
   -- Вот что, поднадзорные,-- говорю я,-- станция отсюда семь верст. Ступайте туда. Вот вам десять рублей. Купите в буфете колбасы, копченых селедок, баранок, пива, бутылку водки, словом, на красненькую всего, и приходите сюда.
   Взяв красненькую, они повернули, быстро побежали и скрылись в лесу.
   -- Ну вот,-- сказал Василий,-- дождались! Чего это вы, право, красненькую? Нешто можно? Красненькую пропьют, а потом вернутся -- и тогда ножа не миновать. Я-то вижу -- рыжий-то, с толстой шеей, ведь это что ни на есть убивец. А вы деньги даете. Надо отсюда сейчас слезать. В этаком месте такие люди.
   -- Не беспокойся, Василий,-- сказал я. -- Я их напишу у костра. А потом они перенесут палатку на Глубокие Ямы, про которые возчик рассказывал, где водяной воет и лес велик. Там должно быть хорошо.
   -- И чего это вы, право. Поднадзорные, водяной воет, чего хорошего? Спать теперь -- ау.
   Василий сокрушенно качал головой.
   Я лег спать и крепко заснул. Слышу -- Василий трясет меня в плечо, говорит:
   -- Слышите, идут...
   Вернулись поднадзорные. Принесли все. Разложили большой костер. Повесили котелок. Стали весело закусывать, выпив по стаканчику.
   Я вынул холст и писал костер и их освещенные лица.
   Василий в беспокойстве переводил недовольно черные глаза то на них, то на меня. Один из поднадзорных сказал:
   -- Барин, вот что: это место пустошь. Мужики вас одолеют, потому оно ихнее. Палатку и чего у вас есть -- все донесем.
   -- Ладно,-- ответил я. -- Пойдем потом на Глубокие Ямы?
   -- Верно. Вот место, вот лес, и рыбы что... Туда никто не придет -- боятся. Там чертовы много и списать вам есть что.
   -- Только я устал немножко, надо часок-другой поспать.
   Холст с написанным костром я вставил в ящик, потушил фонарь и лег в палатке. Сидевшие у костра поднадзорные говорили:
   -- Хорошо с селедкой еще по стаканчику пропустить.
   Василий деловито соглашался.
   -- Что ж, можно еще по одной, а то и будя. Конешно, он так простой с виду, а то и строг до ужасти.
   Это он говорил про меня.
   -- Пивца бы открыть,-- сказал поднадзорный,-- бегали на станцию, запарились.
   -- Можно,-- ответил важно Василий,-- по стаканчику,-- и засмеялся, зашипев.
   -- А вот духовный-то, монах, зачем при вас находится?
   -- Тоже к нам вступил через это самое, через бабу...
   -- Монаху бы и не надоть,-- сказал Василий.
   -- А ты думаешь, монахом бабы не вертят? И монахом как хочешь заворачивают. Конечно, есть твердые, но редко. Я был в монастыре. Нужда, к работе не приучен,-- в монастырь. Ну, служка, значит, годовик. На год на испытание поступил. Ну, за службой то-сё, свечи ставишь, паникадилу раздуешь, то-сё, а она всегда на ходу моем стоит -- молится. Когда прохожу, так толкнет, вздохнет, а сама голову завсегда опустя держит. Богомольная. Ну, то-сё, пятое-десятое, и говорит мне, когда я ей просфору отдаю по упокойном супруге ее, значит -- вдова она: "Переоденься,-- говорит,-- и тихонько приходи ко мне".
   "Переоденься", а как? Во что? Надо деньги, где взять? А мне не можется -- ночи не сплю. Прямо она передо мной завсегда. Ну и свистнул из монастырской кружки. А меня -- цап, пымали. Вот и все...
   -- А я не через бабу попал,-- сказал третий,-- я через муху. Муха, мух-то летом много. Жара была. Муха в ухо мне и села. Я по уху-то хлопнул рукой, она в голову-то и пролетела мне. Там и елозит. Ничего не поймешь. У хозяина выручку ахнул и запил. Все через муху. На суде я говорю -- никто не верит, ну, значит, сиди. Лишение прав, а она, сволочь, вылетела. Теперь вота и ходи. Службы никто не даст.
   -- Чудно через муху-то в остроге сидеть,-- прошипел Василий. -- За муху страдать не стоит. Ничего. Завтра, знать, вёдро будет, тепло... Пиво-то надо кончить, а то пропадет. Поди, спит. На Глубокие Ямы собирается. Неужто там, говорите, водяной воет?
   -- Как же, мы слыхали,-- сказали поднадзорные. -- А я так видел. Вот здоров. Кожа на ём зеленая, пятнами. Вылез на отмель да как завоет... Батюшки! Мы бегом. Да ведь есть всякое такое по ночи. Раза старичка встретили у Козихи, что за озерьем, туда, к Вепрю,-- так идет в лесочке. Мы к нему подошли, а он как свистнет -- мы все и сели. Покуда опамятовались, он из глаз и скрылся. Вот старичок какой.
   Проснулся я рано, перед восходом солнца. Костер потух. Поднадзорные и Василий, свернувшись, спали.
   Страшными какими-то показались они мне в раннем утре, в окружающей русской природе. Как дешев, подумалось мне, человек, как просто и глупо преступление.
   Они проснулись и быстро вскочили.
   -- Надо костер подбодрить,-- сказал я,-- чайку выпить.
   Василий, согнувшись, пошел в палатку, взял чай, сахар и большую связку баранок. Важно и деловито разделил сахар и баранки ровно между всеми.
   Поднадзорные ловко разобрали палатку, и мы лесом пробирались с багажом на Глубокие Ямы.
   Тихие большие плесы увидел я, и в них отражался огромный лес.
   Через пять дней я уезжал.
   Загрустившие поднадзорные меня звали приехать на Вепрь-озеро.
   Дорогой, когда ехали на станцию, Василий повеселел.
   -- Удивление,-- говорил он,-- чего ведь это -- поднадзорные. Что ни на есть народ никудышный. Грабители. А вот хошь бы что.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   В палатке -- Впервые: Возрождение. 1937. 22 мая, 11 июня. Печатается по газетному тексту.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru