Костомаров Николай Иванович
Стихотворения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ЛИТЕРАТУРНОЕ НАСЛѢДІЕ
Н. И. КОСТОМАРОВА

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лин., 28
1890

   

Стихотворенія Іереміи Галки

1841--1880.

   

Дитинка.
(Изъ народнаго преданія).

             Темнои ночи коло воритъ
                       Хтось стукотить;
             Панськая служечка выйшла у сини:
             Коло порога мизильна дытына
                       Въ золотимъ кресли сидитъ.
             На тоби, паня, низильну дытыну:
             Пестуй, годуй изъ ридненького сына;
                       Пестуй ёго!
             Ты жъ, моя кросю, не плачъ слизоньками,
             Пидъ вышиваними спи пелюшками,
                       Мое дитя!
             Будетъ горишвами срибними граться,
             Золотимъ яблучкомъ перекидаться,
                       Рости дитя!
             Выростешъ, въ золоти будешь ходити,
             Будутъ паняночки тебе любите:
                       Рости дитя!
             Билое личенько, карій очи,
             Буде счастливе, якъ серденько схоче...
                       Мое дитя!
             Выростешъ, станешь про ридъ свій пытати:
             Де тебе, роде, добути, узяти...
                       Роду нема!
             Ридъ не насиньня -- на ниви не зійде,
             Слёзы не дошчивъ -- воно не пидійде --
                       Горе мое!
             На неби зирка -- ясна зирныця,
             То твоя доля -- твоя красовыця,
                       Доля твоя!
             На неби доля, то вирна дружина,
             На свити люде -- свитъ цилый родына,
                       Свитъ не малый!
   
             1841.
   

Зозуля.

             Не сходило ясне сонечко;
             Щось стукало у виконечко,
             Виконечко одчинялося,
             Я, молода, дивовалася,
             Я, молода, якъ ягода:
             Прилитала дрибна пташечка;
             Чи то пташка щебетушечка,
             Чи козаченькова душенька?
             Ой устану я ранесенько,
             Та умыюся билесенько,
             Пиду въ поле зелененькое:
             Въ поли сонъ-траву я рватиму,
             Своей доленьки пытатиму.
             Не цвити сонъ-зильля ярое,
             Несчастливое, бездольное,
             Надъ коханочкомъ милесенькимъ,
             Козаченькомъ молодесенькимъ.
             Его рученьки край крученьки,
             А ниженьки край дороженьки,
             Пискомъ оченьки засыпана,
             У головонькахъ сонъ-зильлячко!
             Ой не стане дня-годыноньки,
             Ни часочка, ни часиноньки,
             Тильки стане мого горечка,
             Тебе въ степу выглядаючи,
             До родыны закликаючи.
             Не сидила край виконечка,
             У недилю до схидъ -- сонечка,
             Не сидила ночи темной,
             Не палила свичи теплой!...
             Оглядала изъ тополеньки,
             Та изъ самой вершиночки;
             Куку! куку! мій милесенькій,
             Куку! куку! молодесенькій.
             Черезъ три гори высокій,
             Черезъ три степи широкіе,
             Черезъ три рики глибокіи;
             Загримили рики быстрыи,
             Загудило поле чистее,--
             Йде, йде, мій милесенькій,
             Йде, йде мій вирнесенькій!
             Собирайтесь, дрибни пташечки,
             Вы мои весильни дружечки,
             Не кохатиму дружиночку,
             Не качатиму дитиночку:
             Хай въ чужихъ воно кохаеться,
             Свого роду одцураеться,--
             Розвивайся, сухе дерево...
             Куку! куку! Мати -- въ темный гай!
             До милого на тихій Дунай.
   
             1841.
   

Еврейська Спиванка *).
(Зъ Байрона).

   *) Списана съ рукописи автора, хранящейся у А. А. Корсунова и обязательно имъ доставлена. (Изд.).
   
             Жнива вбрали; смутно въ поли;
                       Пожовтили вже лиски;
             И збираються по воли
                       Въ Ирій литьніи пташки.
   
             Ой чому я не вродывся
                       Птахомъ быстрымъ та швидкимъ:
             Полетивъ бы, опинывся
                       Въ край риднимъ, дидивськимъ.
   
             Полетивъ бы, окомъ звивъ бы
                       На замуленый Кедронъ,
             И головку прихиливъ бы
                       На покинутый Сіонъ.
   
             Хочъ населенъ ворогами
                       Край для мене доси свій;
             Все до тебе думоньками
                       Рвусь, Сіоне мій святый!
   
             И далеко, на чужини,
                       Объ тоби гадать я звыкъ,
             Привитать хочъ на годину
                       Въ мене буде на весь викъ.
   
             Той не дурно въ свити шлявся,
                       Хто на тій земли побувъ,
             Де Господь намъ показався,
                       Де Господь насъ позабувъ.
   
             1841
   

Яворъ, Тополя и Береза.
(Изъ народнаго преданія).

             Оженила мати единачка сына,
             Узяла невистку дивку сиротину,
             Взяла и не рада -- вовкомъ вовкуе,
             По всякъ часъ бидну сиритку катуе,
             Шлетъ на поругу по-воду босу,
             Нездягнуту, простоволосу.
             Сиритка плаче, по пенькахъ ступае,
             На своихъ ниженькахъ кровъ зобачае.
             Прійде до дому -- лае кативка,
             Часомъ ухопить за косу сиритку,
             Часомъ по личку іи затинае.
             Сиритка плаче, до Бога взывае:
             -- Боже мій милый, Боже милостивый,
             -- На шчо ты держишь въ свита несчасливу?--
             Хотила мати на-викъ розлучити.
             Дала сынашу меду-вина пита,
             Его дружини отруты вложила.
             Каже сыночокъ:-- выпьемо, мила!
             -- Выпьемо, серце, по едній чарци,
             -- Будемъ лежати у едній ямци!--
             Выпила мила, выпивъ миленькій,
             Бере дружину,-- тулить къ серденьку.
             Пійшли обое въ широке поле,
             Въ зелени луки, въ чисте болоньне.
             Та вже сиритва очи завривае,
             Миленькій мліе, слово промовляе:
             -- Яснее сонце, небо высоке,
             -- Земля широка, море глибоке!
             -- Хай наша доля у васъ зостане,
             -- Хай писля смерти коханьня не звяне!
             -- Хай по всимъ свити идутъ про насъ висти,
             -- Хай писля смерти вохаемось вмисти!--
             Ставъ молоденькій -- зеленый явиръ,
             Стала дружина -- тополя била!
             Стали ихъ ниженьки -- чорни кориньнячки,
             Стали ихъ рученьки -- довгіи гильлячки,
             Все ихъ одиньня,-- зелене листьтя;
             Оченьки, бривоньки кора покрыла,
             Кривця горячая похолодила.
             Одного зросту, листу одного,
             Зхожи два дерева -- одно въ другого!
             Явиръ вершечовъ къ тополи схиляе,
             Паче въ дружиною ричъ повожае.
             Выйшла матуся -- древа зоглядала...
             Туга велика на серце ій впала.
             Плакала гирько, таяла, вьяла,
             На злее серце свое наривала.
             Почувъ Предвичный -- зминылась мати:
             Стала ій коронька тило виривати,
             Стала матуся -- береза била,
             Понури гільля, сумна, журлива,
             Все наче ные, усе жаліе:
             То объ диткахъ вона все боліе!
   
             1848.
   

Верба.
(Писня Дездемоны).

             Ой вербице зеленая,
             Вербонько моя!
             Пидъ вербою зеленою
             Дивочка сидила,
             И бидную головоньку
             Доли похилила.
             Ой вербице зеленая,
             Вербонько моя!
             И на груди положила
             Били рученята,
             И сливами заплакали
             Кари оченята.
             Ой вербице зеленая,
             Вербонько моя!
             И на билое каминьня
             Слизоньки падали,
             И холодне каминьнячко
             Слёзы пробивали.
             Ой вербице зеленая,
             Вербонько моя!
             Війте винки, дивчатоньки,
             Збирайтесь въ таночокъ;
             Мени буде въ зеленой
             Вербоньки виночокъ!
   
             1849.
   

Зори.

             Выйду ничью въ чисте поле -- гробы бованіють,
             Погляну я въ чисте небо: тамъ зори зоріють.
             Ясни зори, красни зори, люби зори, мили!
             Буду на васъ поглядати, стоя на могили.
             Равнымъ рухомъ, живымъ духомъ на синимъ простори,
             Огнемъ граютъ, свитомъ сяють неодминни зори!
             Плинуть зори безъ упину вичными шляхами;
             Не намъ, не намъ, дитямъ праха, любоватьця вами!
             Насъ неволя, наша доля, на свитъ породила,
             Подражнила свободою, тай не вдоволнила;
             Дала розумъ пивнавати, шчо мы дурни въ роду,
             Дала серце наривати на власну природу,
             Обищала счастьтя-долю, а горе послала,
             Пидманила надіею, а гробъ даровала!
             Зори свитять, якъ свитыли, и будутъ свитити,
             А мы на ихъ подывывшись, ляжемъ въ землю тлити.
             Дражнить вичность чоловика зъ темній высокости,
             А могила ожидае ёго трухли кости!
             Душа рветъця все до неба -- непривитне небо:
             Непривитне, безотвитне -- насъ ёму не треба!
   
             1852.
   

Наталя.
(Изъ народнаго преданія) *).

   *) Нѣмецкое преданіе, о которомъ народная пѣсня внушила Бюргеру мысль написать свою "Ленору", существуетъ и у насъ. Стихи, напечатанные курсивомъ, взяты изъ народной пѣсни. Я отнесъ это преданіе къ самому свѣжему историческому событію -- осадѣ Севастополя англичанами и французами. Авторъ.
   
                       Не осиння буря оре
                       Ковбанями сине море;
                       Трохъ народивъ страшна сила
                       Въ Крымъ по морю навалила.
                       Идутъ чутки лиховистни;
                       Лисъ гарматъ, ручницъ подвижный
                       Руське царсьтко высылае,
                       Полкъ за полкомъ поспишае,
                       Зъ Дону, зъ Волги, зъ Московщины,
                       Изъ Уралу, зъ Украины...
                       И на бенкетъ той кровавый
                       Поспиша Ивась чорнявый.
                       Ой и де винъ опинытця,
                       Ой и шчо въ имъ зостринетця?
                       Альма въ славнымъ Инкерманомъ,
                       Севастополь въ твердымъ станомъ...
                       Дома жъ любка, дома краля,
                       Зарученая Наталя.
   
                       Чиста дивочая душа;
                       Вона впова на небеса,
                       Іи молитва шчира:
                       У ій дитяча вира.
                       Твердить Наталя: Благъ Госпидь,
                       Хранить убогихъ и сиритъ:
                       Повернетця миленькій,
                       Живый и здоровенькій.
   
                       Промчався рикъ: одъ молодця
                       Нема листочка, и дивчя
                       Одъ горя зъ личка спало:
                       -- Пропало, все пропало!
                       -- Не чувъ молитвъ дивочихъ
                       Чорнявий певне десь полигъ
                       У поли коло моря:
   
                       Натали тяжке горе!
                       Втика людей, всякъ часъ сама;
                       Нема розваги ей, нема:
                       Нема и не настане...
                       Серденько марно звяне.
                       Противный ставъ ій билий свитъ
                       И риднои симьи привитъ:
                       Все плаче та ридае,
                       На Бога нарикае!
   
             Дурно матинка Наталю
             Розважала, зговоряла:
             "Донько моя! схаменыся!
             "Богу, донько, покорися!
             "Терпи, серце, тую долю,
             "Яку дастъ небесна воля;
             "Бо хто терпитъ -- буде въ раю,
             "А упартыхъ Богъ карае!"
             -- Хай карае якъ Винъ знае:
             -- Гирше еже не покарае.
             -- Мени въ раю вична мука
             -- И въ милесенькимъ розлука.
             -- Мени рай -- зъ миленькимъ,
             -- Хочъ бы и муки зъ нимъ дилити!--
             " Донько, донько, схаменыся!
             "Болу шчире помолися!"
             -- Шчо молитва! Мамо, мамо!
             -- Богъ сміетця надъ слёзами!--
             Такъ безумная Наталя
             Дурне слово промовляла!
   
                       Уже вечирнои зари
                       Погасло свитло -- въ за гори
                       Вставъ мисяцъ повновидый:
                       Всимъ часъ прійшовъ спочити!
                       Не спыть Наталочка одна,
                       Сидыть небога у викна:
                       Скризь гильля мисяць свите:
                       Ось по шляху шчось йиде!
   
                       Земля гудыть и стугоныть,
                       Витрець по листяхъ шелестыть;
                       Хтось ѣде -- поспишае,
                       До двѣра привертае.
                       Наталя слуха -- клямка брязь!
                       Взійшло въ свитлицю... Хтожъ? Ивась!
                       Одъ радости Наталя
                       Ажъ трохи не упала!
   
                       "Немае часу -- не пытай!...
                       "На шлюбъ зо мною поспишай,
                       "Не буде намъ розлуки!..
                       Выходятъ -- давъ ій руку:
                       Рука холодна та важка,
                       Тамъ кинь стоить у рундука:
                       "Степовики и лугари,
                       "Сичовики богатыри,
                       "Привитъ вамъ, честь и слава,
                       "Дидамъ одъ внукивъ слава!
                       "Летитъ, летитъ за мною вслидъ,
                       "Весильный буде вамъ обидъ;
                       "До внука веселитця:
                       "Бо ѣде внукъ женитця!"
   
                       Гай, гай, чи все-жъ вы шче таки,
                       Яки були -- степовики?
                       Онъ справди и могила
                       Васъ шче не выпрямила!
                       Чи шче лякаетесь жинокъ?
                       Не всяка жинка сирый вовкъ.
                       Ну-жъ, ну-жъ, швидчишъ за мною
                       Почтивою гурьбою!
                       Гей, коню, швидче -- гопъ, гопъ, гопъ!
                       А отъ и славный Перекопъ!
                       Синіе Чорне море:
                       Отъ скоро, серце, скоро!
                       Отъ Альма кровью пидлилась:
                       А тамъ въ руинахъ проста гласъ
                                 Кривавая водополь --
                                 То славный Севастополь!
   
             Ой ставъ мисацъ придеркати,
             Ставъ кинь чорный приставати.
             "Не бійсъ, не бійсь, Наталочко,
             "Дивчинонѣко, коханочко!
             "Чого тоби боятыся,
             " Шчо ты йидешъ винчаться?
             "Ты моя теперь до вику!"
             Крикнувъ пивень -- кукурику!
             Гулькъ! изникло все... И стало
             Якъ ничого не бувало!
             Передъ нею у могили
             Лежитъ милый почорнилый,
             Коло ёго трупы и кости,
             То ёго весильни гости:
             На Наталю позирають,
             До Натали промовляють:
             А шчо, а шчо, Наталочко!
             А шчо, а шчо, коханочко?
             Чого тоби боятыся?
             Пріихала винчатыся!
   
             1855.
   
   Въ 1857 году стихотвореніе это было передѣлано авторомъ въ намѣреніи издать съ другими стихами, потому что Севастополь оказался здѣсь не совсѣмъ у мѣста, но передѣлка нигдѣ не отыскана. (Изд).
   

Въ осени-лито.

             Пула мого вику въ маѣ ты моя зозуля:
             Где взялася шуря-буря, холодомъ подула!
             Насъ погнала, розигнала,-- я одинъ зостався;
             Пройшло лито, тогди зновъ я съ тобою спиткався.
             Либонь лито повернулось: ты моя дружина --
             Та не та вже молодая весняна пташина!
             Свитымъ сонце, мало гріе, лито не гаряче,
             Часомъ дощъ холодный крапле, по давнини плаче.
             Не розцвите мое серце, бо воно розбито!
             То не лито настояще, то въ осени-лито!
   
             30 авг. 1880 г.
   

СТИХОТВОРЕНІЕ
(написанное въ Крыму въ 1852 году).

             Юпитеръ свѣтлый плыветъ по зеленымъ водамъ киммерійскимъ,
             Сонъ туманный покрылъ и городъ, и портъ. Но въ селеньяхъ
             Сильныхъ Пантикапеи бродить странникъ унылый,
             Смыслъ могильныхъ вершинъ уловляя при тускломъ мерцаньи.
             Скорбь посѣтила обитель отжившихъ. Врагъ неизбѣжный
             Непроницаемыхъ сѣней коснулся. Смѣлѣе онъ полчищъ
             Готѳовъ, нанесшихъ послѣдній ударъ стародавней Тавридѣ,
             Неукротимѣе моря и древней судьбы неприступнѣй.
             Зорче всезрящаго солнца -- онъ изъ пучинъ океана
             Тайны износитъ на свѣтъ и въ отъ вѣка замкнутые входитъ
             Горнихъ сокровищъ пріюты; онъ съ равной отвагой вступаетъ
             Въ неизмѣримую звѣзднаго Понта пучину и въ сѣти
             Неуловимой очами цвѣтка плодотворной пылинки,
             Онъ разрушаетъ и свѣтлый надзвѣздный Олимпъ и Плутона
             Мрачное царство. Врагъ тотъ наука. Граду, который
             Огненный духъ посѣтилъ, подобна долина покоя,
             Суетнымъ взорамъ открыты могилъ уютныя нѣдра:
             Царственнымъ ликомъ всѣхъ выше есть межъ холмами печальный
             Холмъ безъ жильца, ограбленный брошенный нищій калѣка,
             Гордо глядитъ на увядшее поле, на моря сонныя волны.
             Ночи росой какъ елевою стѣны сѣдыя покрыты
             Блещутъ. Таковъ несчастливецъ, если безжалостно люди
             Сердце его раскопаютъ, извѣдаютъ суетно тайны,
             Вѣру въ счастье похитятъ и храмину сердца пустую
             На поруганіе кинутъ улыбкамъ зѣвающей черни:
             Нѣмъ, бездвиженъ, безчувственъ, безсиленъ для міра страдалецъ,
             Днёвной свѣтъ опаляетъ разверзтыя раны; отъ боли
             Къ небу онъ не подниметъ очей -- не опуститъ и въ землю.
             Гордъ какъ богачъ, какъ счастливецъ спокоенъ съ печатію явной
             Гибели -- онъ и открытый невѣдомъ, когда, наглядѣвшись,
             Чернь покинетъ его въ одиночествѣ -- сумракѣ тихомъ --
             Выронитъ тайно слезу: то признакъ мерцающей жизни...
             Странникъ садится у входа могильнаго склепа, вперивши
             Очи въ пустынное море, сребримое звѣзднымъ мерцаньемъ.
             Вдругъ предъ нимъ появилась воздушная тѣнь, человѣка
             Обликъ безплотный, легкій, но темный, струйкѣ подобный
             Дыма, случайно принявшей несвойственный образъ. Свѣтила
             Ночи сіяли сквозь тонкое тѣни строенье, ногами
             Призракъ земли не касаясь, плывя приближался къ могилѣ.
             Грустно прерывистымъ голосомъ дивная тѣнь провѣщала:
             "Иль недовольно еще поруганія мы претерпѣли?
             Хищно нахлынули вы въ безмятежное наше жилище,
             Наши дома разорили, сокровища наши исторгли,
             Насъ самихъ извлекли изъ обители вѣчной прохлады.
             Золота-ль мало въ горахъ? Зачѣмъ святотатственно ищешь
             Въ темныхъ гробахъ ты его, ненасытное племя? Иль тѣсно
             Вамъ на землѣ и разграбивъ наши жилища, хотите
             Въ нихъ поселиться?"
                                 -- Тѣнь благородная -- вымолвилъ странникъ:--
             Руки мои не касались вашихъ сокровищъ; прости мнѣ,
             Если, усталый отъ жизни, въ вашемъ уютномъ селеньи
             Ночью ищу я покоя!--
                                 Тѣнь отвѣчаетъ: "покоя!
             Ищешь напрасно покоя: нѣтъ больше покоя въ могилахъ;
             Тысячи лѣтъ, мы лежали спокойно, не зная о свѣтѣ,
             Не ощущая себя, въ ничтожества сладости сонной.
             Даръ драгоцѣнный ничтожество! Смертный тебя не постигнетъ,
             Въ вихрѣ обманчивыхъ благъ и существенныхъ бѣдствій за счастьемъ
             Вѣчно гоняясь и горя всегда избѣгая, и счастьемъ
             Онъ недоволенъ и самъ себѣ горе творитъ непрестанно:
             Неоцѣнимъ ты и тѣми, которые полнымъ фіаломъ
             Въ нѣдрахъ земли испиваютъ твой усладительный нектаръ.
             Намъ лишь ты вѣдомъ, намъ, потерявшимъ тебя безвозвратно,
             Намъ, осужденнымъ на страшную муку сознанья безъ жизни.
             Тысячи лѣтъ проходили: мы спали спокойно, недвижно,
             Волны народовъ по нашимъ могиламъ катились, а въ сѣни
             Нашихъ могилъ не входили ихъ буйные криви. Явились
             Вы ненасытные -- горе намъ, горе! вѣчное горе!
             Былъ я царемъ, и приморья, и моря, и всей Меотиды,
             Гордыхъ жестокій каратель, смиренныхъ благой утѣшитель:
             Часъ мой насталъ -- и съ достойною почестью дѣти и внуки
             Съ сонмомъ покорныхъ рабовъ погребли меня въ этой могилѣ;
             Слезы долга, рыданья любви оросили мой пепелъ.
             Странникъ! взирай! И если способенъ ты чувствовать горе,
             Горе царей оскорбленныхъ... пусть разорвется отъ скорби
             Сердце твое, пусть брызнутъ потокомъ достойныя слезы!
             Царственный склепъ мой разрушенъ: послѣдній мой домъ неприступный,
             Рабъ ничтожной ногой попираетъ ложницу владыки...
             Мраморный гробъ мой похищенъ... увы! изъ амфоръ, куда слезы
             Чадъ и родныхъ нистекали, вытерты пятна драгія.
             Горе мнѣ, горе, вѣчное горе!"
                                           И странникъ унылый,
             Весь потрясенный, проникся участіемъ къ царственной тѣни.
             Тѣнь продолжаетъ: "но мало безчестія, мало безсилья!
             Страшная мука мнѣ суждена, несказанная мука!
             Видишь ли дикій утесъ, нависшій печально надъ моремъ:
             Тамъ, какъ Эола унылая дочь, бездвижно день цѣлый
             Я осужденъ изнывать подъ пылающимъ, мнѣ ненавистнымъ
             Солнцемъ, незримый очамъ ни людей, ни животныхъ, лишенный
             Дара смотрѣть, затопленный въ какой-то безсмысленный ужасъ.
             Ночью жъ, безлунное ль небо заблещетъ звѣздами, Селена ль
             Выйдетъ изъ топи туманной -- невѣдомой силой влекомый,
             Я поднимаюсь, иду по селеньямъ отжившихъ, скитаюсь
             Между разрытыхъ могилъ, иногда повстрѣчаю
             Тѣнь, подобную мнѣ, осужденную также скитаться,
             Тѣнь родного иль друга: привѣтствіе скажемъ, былое
             Вспомнимъ, повѣдаемъ муку свою, разойдемся.
             Ахъ, ни обнять, ни лобзанія дать дорогому! И горе,
             Сильно свое и не слушаемъ горя чужого! Нерѣдко
             Тѣнь незнакомую встрѣчу, жильца временъ наступившихъ
             Послѣ меня; напрасно для смертныхъ заманчивымъ зданьемъ
             Лѣтъ неизвѣстныхъ себя услаждалъ а: призракъ безплотный.
             Отжилъ равно я для лѣтъ настоящихъ, грядущихъ, протекшихъ
             Если же встрѣчу врага -- отъ безсилья врага, уничтожить,
             Вдвое скорбь удручаетъ меня, и скорбь безъ предѣла
             Давитъ меня, когда вижу, что врагъ мой во терпитъ; угасли
             Всѣ ощущенья во мнѣ любопытства, пріязни: не гаснетъ
             Ненависть въ царскимъ врагамъ и величія царскаго гордость.
             Въ чаръ же, когда озлатитъ Фанагоріи взморье денница,
             Снова, невѣдомой силой влекомый, иду я на берегъ,
             Снова терплю несказанную муку. и нѣтъ днѣ отрады!"
             Воплемъ прерывистымъ кончилъ разсказъ властелинъ Меотиды
             И состраданіемъ глубже проникнулось странника сердце.
             -- Царь злополучный! властитель изгнанникъ!-- сказавъ онъ;-- ужели
             Былъ, ты могучъ для того, чтобы въ горькомъ сознаньи безсильи
             Нынѣ на муку итти, по велѣнью таинственной воли?
             Ахъ! на то ль обладалъ киммерійскимъ туманнымъ приморьемъ,
             Чтобъ сиротой безнадежнымъ бродить по знакомому полю,
             Полю, нынѣ чужому? Послѣдній изъ многихъ, ничтожныхъ,
             Власти твоей трепетавшихъ, счастливѣй тебя: любопытный
             Гроба его не найдетъ и не выбросить бѣднаго. праха!
             Былъ бы сто разъ ты счастливѣй, еслибъ, какъ сына рабыни,
             Въ полѣ пустырномъ тебя погребли и могилу сравняли
             Плугомъ. Ты бъ не скитался, страдалецъ, въ томительной мукѣ;
             Ахъ! Если можетъ быть связь и общеніе мертвыхъ съ живымя!
             Ахъ! Еслибъ могъ усладить я твой жребій печальный!-- И гласомъ,
             Гласомъ, подобнымъ тому, какой бы арфа издала,
             Еслибъ внезапно всѣ струны порвались, отвѣтствовалъ привравъ:
             "Еслибъ ты могъ возвратить мнѣ святый вѣнецъ и богатства,
             Еслибы могъ ты собрать мой развѣянный по міру пепелъ,
             Еслибы могъ, какъ родной, какъ подвластный, достойно оплакать
             Вновь кончину мою -- и тогда, погрузиться бъ не могъ я
             Въ сонъ ничтожества сладкій, въ спокойствіе вѣчнаго мира.
             Роемъ грѣхи мои вышли изъ бездны забвенья и грозно
             Встали противу меня съ приговоромъ погибели вѣчной!
             Если погаснетъ солнце, луна и свѣтила ночныя,
             Если сгоритъ вся земля и звонкія воды умолкнутъ" --
             Мнѣ и тогда не узнать, не узнать благодатнаго мира:
             Буду скитаться на чорныхъ обломкахъ угаснувшей массы*
             Въ однообразной тоскѣ, безъ конца, отъ вѣка до вѣка!"
             Медленно призракъ началъ отходятъ, я въ ночномъ полумракѣ
             Скоро изъ вида исчезъ. Удивленный задумался странникъ.
             Вдругъ къ нему началъ звукъ долетать, подобный журчанью
             Кроткой струи, когда каплями льется она Изъ фонтана,
             Слезоподобнымъ дождемъ поражая свѣтящійся мраморъ.
             Снова предъ нимъ человѣческій ликъ, но съ облакомъ сходный,
             Если оно набѣжитъ на серебренный обликъ Фебеи.
             Нѣжно-льющимся голосомъ свѣтлая тѣнь провѣщала:
             "Смертному въ жизни даны два несравненныя блага,
             Первое благо -- поэзія* благо другое -- любовь.
             Счастье тому, кто умѣетъ любить и исполненъ восторговъ,
             Горе тому, кто лишаетъ поэта и музъ, и любви!"
             -- Еслибы,-- странникъ оказалъ:-- я могъ отъ себя отдѣлиться
             И созерцать свою душу -- таинственной рѣчью иною
             Мнѣ бъ не сказала она погребенной на днѣ ея правды!--
             Тѣнь приближается. "Странникъ" -- она говоритъ" -- кто бы ты ни былъ,
             Тайная связь между мной и тобою: доселѣ я слышалъ
             Рѣчи чужія: не слышалъ меня никто изъ живущихъ,
             Видѣлъ я всѣхъ и въ день и въ ночи, незримый доселѣ
             Ни для кого, а тебѣ суждено меня видѣть и слышать!
             Долей моей подѣлившись съ тобою, найду я отраду!
             Вѣрно извѣстно тебѣ начало. Пантикапеи:
             Гордый Милетъ Іонійскій* родившій триста колоній*
             Былъ отцомъ и для насъ. Попрощавшись съ цвѣтущей отчизной,
             Новую родину дѣды нашли въ ужасавшемъ ихъ краѣ.
             Здѣсь, прорицанью внимая, на брегѣ пустынномъ пролива,
             Градъ заложили эллены и Пану его посвятили.
             Свѣтлое было призваніе юной колоніи нашей:
             Скиѳіи хладной дары получая, дѣды мѣняли
             Ихъ на дары просвѣщенья и солнца обильнаго юга.
             Было еще и другое призванье свѣтлѣе и выше:
             Синды, сарматы, меоты и варвары Скнеіи дальней
             Съ племенемъ нашимъ знакомясь, отвѣчный животный
             Нравъ свой бросали, вдыхая сокъ просвѣщенія сладкій.
             Такъ когда наступаетъ весны благотворное время,
             Солнце ледъ растопитъ, откроетъ исходы земные,
             Окоченѣвшія встанутъ летучія мелкія твари
             Къ жизни, къ дыханью -- и шумнымъ наполнится воздухъ жужжаньемъ:
             Такъ подъ убійственнымъ хладомъ невѣжества спавшіе роды
             Отъ благотворныхъ лучей алленскаго солнца вставали.
             Все здѣсь дышало Элладой: долго хранили пришельцы
             Вѣру отцовъ, и языкъ, и нравы, и пѣсни Гомера,
             И драгоцѣннѣйшій даръ алленскаго рода -- свободу.
             Часто насъ посѣщали желанные гости Эллады,
             Часто наши суда отправлялись на родину предковъ
             Съ грузомъ скиѳскихъ товаровъ. Понтомъ Эвксинскимъ недаромъ
             Понтъ Аксенскій былъ прозванъ. Но язва насъ посѣтила,
             Страшная язва: тиранство -- недугъ неисцѣльный алленовъ!
             Доблестью бранной сначала первенство въ сонмѣ согражданъ
             Пріобрѣталъ полководецъ, готовилъ запасы сокровищъ,
             Хитрою рѣчью волѣ своей пріучалъ подчинять
             Непостоянную площади волю, потомъ заглушая
             Звукомъ прельстительнымъ золота совѣсть убогихъ, почетной
             Стражей себя окружалъ и захватывалъ дерзко правленье:
             Такъ погибла свобода общинъ алленскихъ; погибла
             Такъ она и у насъ, и корни пустило глубоко
             Въ Пантикапеѣ тиранство. Вѣнцомъ, освящая хищенья,
             Смѣло дѣтямъ и внукамъ отцы отдавали добычу.
             Мнѣ судьба повелѣла родиться въ то время, какъ память
             Прежнихъ лѣтъ освѣщала отчизну негрѣющимъ свѣтомъ.
             Деспотъ властвовалъ нами, тотъ самый, котораго видишь
             Ты предъ собою пустую гробницу: былъ деспотъ суровый
             Съ мрачной, зловонной душою; какъ Эвмениды Оресту
             Сна не давали ему опасенья -- не заговоровъ
             И не возстаній: слишкомъ съ неволей сжились іонійцы,--
             Мучился деспотъ безумный, воображая, что тайно
             Хульння рѣчи объ немъ произносятъ, и черною стаей
             Рыскали, мнимыхъ ища преступленій, шпіоны, и горе
             Бѣдному, кто попадалъ въ ихъ паутину: тѣлесныхъ
             Мукъ недовольно казалось тиранну!
             Видишь ли дикій утесъ, нависшій печально надъ моремъ:
             Тамъ построилъ онъ башню, подъ видомъ, чтобъ въ темныя ночи
             Къ порту указывалъ путь кораблямъ маякъ благосклонный.
             Въ башнѣ было два яруса: верхній нижняго меньше,
             Сверху на кровлѣ маякъ: безмѣрно толстыя стѣны.
             Такъ казалось снаружи: не вѣдали тайны строенья,
             Тайны ужасной, безчувственнымъ стражемъ заботливо скрытой.
             Были устроены въ ярусѣ нижнемъ узкія ямы,
             Съ тайнымъ отверстіемъ въ ярусѣ верхнемъ, покрытомъ желѣзнымъ
             Поломъ: доску приподнявши, туда опускали
             Жертву тиранна, и трупомъ стоячимъ, недвижный, лишонный
             Свѣта, не слыша ни рѣчи людской, ни дыханія вѣтра
             Медленно тлѣлъ несчастливецъ: хлѣба кусокъ ежедневно
             Сторожъ погибшимъ бросалъ, протягивать велѣно было
             Ихъ бытіе: безконечною тѣшился варваръ кончиной.
             Свѣтлую мысль, благородное чувство, божественный пѣсней
             Даръ преслѣдовалъ деспотъ и, съ корнемъ исторгнуть желая
             Жизни разумной порывы, въ школахъ незрѣлыхъ питомцевъ
             Онъ повелѣлъ развращать, чтобъ личной выгодѣ каждый
             Въ жертву охотно принесъ и мысли и чувства святыню.
             Если когда либо, странникъ, ты видѣлъ какъ гусеницъ рои
             Вѣтви укроютъ дубовъ,-- мотыльковъ легкокрылыхъ отродье --
             Вдругъ налетаютъ нежданно на бѣдную тварь золотыя
             Осы, любимицы полныхъ цвѣтовъ и полуденной нѣги:
             Юное тѣло червя разверзая, онѣ опускаютъ
             Плодъ свой въ него, и кормилицу гложетъ растущій питомецъ.
             Медленной мукой томится бѣдняжка, то вправо, то влѣво
             Водитъ головкой, ложится на спину, вьется въ колечки
             И не вступая въ новую жизнь пропадаетъ: подобной
             Участь юношей нашихъ казалась тому, кто способенъ
             Чувствовать горе! Нося человѣческій образъ -- не въ силахъ,
             Въ дѣтствѣ отравленный ядомъ тлетворной науки, достигнутъ
             Дѣли указанной намъ отъ природы, совлекши начальный
             Образъ животный, явиться въ образѣ стройномъ согласья
             Животворящаго духа съ покорно-прекрасною плотью.
             Съ юныхъ лѣтъ, когда склонности наши заранѣй являютъ
             То, къ чему каждый судьбою призванъ на поприще жизни,
             Сердце мое воспылало любовью къ тому, что надъ плотскимъ
             Міромъ насъ возвышая, уноситъ въ эѳирныя страны.
             Рано я сталъ разумѣть языкъ красоты благодатный,
             Звуки лиры мнѣ были отраднѣй богатства и чести,
             Смысла высокаго полны казались мнѣ скалы и гордыхъ
             Тополей тѣнь и чарующій голосъ пустыннаго моря.
             Басни поэтовъ и радужно-свѣтлыя старцевъ преданья
             Душу мнѣ услаждали: въ часы вдохновенья святого
             Передо мной воскресали Іоніи матерней игры,
             Танцы завѣтные дѣвъ и священныя Делоса рощи,
             Въ день покровителя-бога звенящія радостнымъ хоромъ.
             Сами невольно слова улегались въ звонкій гекзаметръ:
             Пѣлъ я дѣянія славныя предковъ, пѣлъ я начало
             Града родного; душой іоніецъ, пѣлъ я свободу.
             Скромная муза моя не гремѣла сатирой тираннамъ;
             Дѣлъ современныхъ я не касался, житейскихъ волненій
             Чуждъ Аполлона истинный сынъ, между тѣмъ наступила
             Страсти любовной пора, благовоннаго жизни расцвѣта!
             Въ юности, многимъ изъ нашихъ подобно, не пѣлъ я продажныхъ
             Женъ, сладострастныхъ ночей и шумныхъ вакхическихъ оргій.
             Не для короткихъ утѣхъ я былъ созданъ, для томной, глубокой
             Тихой любви, для святого союза по гробъ и за гробомъ,
             Той безконечной любви, какою пылалъ къ Эвридикѣ
             Падшій за вѣрность и дѣвство ѳракійскій пѣвцовъ первообразъ.
             И наградила богиня меня Эвфросиной достойной:
             Дочь востока, денница, золотокудрая дѣва
             Такъ не прекрасна. Но чистое сердце и дѣвственно свѣтлый
             Разумъ и къ музамъ порывъ благородный меня привлекали
             Больше волнистыхъ кудрей и гармоніи полнаго тѣла.
             Я не испытывалъ долго любви безотвѣтной томленья:
             Равной любовью мнѣ отвѣчала дѣвица и скоро
             Мать и отецъ съединили насъ словомъ завѣтнымъ согласья.
             Ранней весною, когда Афродитой начнутъ наполняться
             Рощи, луга и матерь земля и эѳиръ плодотворный,
             Былъ назначенъ тотъ день, когда въ алтарю Гименея
             Долженъ былъ я повести подъ багрянымъ покровомъ невѣсту;
             Но когда въ дѣвственно-страстныхъ объятьяхъ невѣсты я таялъ,
             Скрытно мнѣ гибель ковала во тьмѣ боязливая подлость;
             Жаба, змѣя, крокодилъ и ящерицъ гнусныхъ породы,
             Сколько ихъ есть на землѣ, подъ землей и въ пустыняхъ подводныхъ,
             Слишкомъ прекрасны въ сравненіи съ тѣмъ, кто тиранну
             Ложно донесъ на меня, будто я, старину воспѣвая,
             Ненависть въ власти его разношу, что я развратитель
             Нравовъ, что я для спокойствія общаго вреденъ. Довольно
             Было тиранну увидѣть поэта во мнѣ: приказалъ онъ
             Тайно меня погубить, и узнавъ, что готовлюсь я въ браку,
             Далъ повелѣнье, для большихъ мученій, предъ праздникомъ самымъ
             Жизни, забросить меня въ свое роковое строенье.
             Ахъ, если знаменьямъ вѣрить, которыхъ боятся народы!
             Трижды я слышалъ надъ кровлей зловѣщаго ворона крики,
             Конь подо мной спотыкался; тайная скорбь безотчетно
             Въ сердцѣ мнѣ заронилась въ то время, когда въ упоеньи
             Страсти считалъ я себя счастливѣйшимъ въ мірѣ, и мучась
             Самъ себѣ я удивлялся! Такъ наканунѣ блаженства
             Вечеромъ тихимъ, весеннимъ сидѣлъ я съ своей Эвфросиной,
             Взоръ устремивши въ раздумьѣ на синюю даль небосклона;
             Тщетно старалась она поцѣлуемъ стыдливымъ разсѣять
             Тяжесть души непонятную, тщетно восторженной рѣчью
             Будущность мнѣ рисовала, напрасно родине смѣялись
             Глядя на ликъ мой задумчивый, самъ надъ собой я смѣялся,
             Съ ними и въ ту же минуту отъ грусти готовъ былъ заплакать.
             Такъ въ тревожномъ предчувствіи я попрощался навѣки
             Съ моремъ и съ золотомъ дневныхъ лучей и съ лазурью воздушной,
             И съ Эвфросиной! За полночь, когда заходящія звѣзды
             Сномъ утоляютъ мучительный бредъ безпокойнаго сердца,
             Былъ я схваченъ. Какъ филины тихо подкрались тиранна
             Слуги, уста завязавъ повлекли, и безъ дальнихъ разспросовъ,
             Безъ объясненій, забросили въ страшную стѣну навѣки! Такъ погибъ я.
             Однообразной волной понеслось невозвратное время,
             Царства съ собой унося и грады, и рѣчи народовъ,
             Вѣки смѣнялись! Не стало колоніи гордой Милета.
             Вновь воскресла она. И случаемъ, вышнею ль силой,
             Кто-то копаясь въ землѣ костей моихъ части сухія
             Вмѣстѣ съ истлѣвшимъ желѣзомъ оковъ исторгнулъ изъ персти.
             Силой таинственной я пробудился отъ сна безсознанья.
             Это случилось въ тотъ годъ, когда воскресенія знамя
             Дѣти элленовъ подняли, воспомня прадѣднюю славу.
             Мнѣ пробужденье не въ тягость. Безплотный, свободный, быстрѣе
             Свѣта парю надъ землей, постигая несвязанныя смысломъ
             Силы природы, судьбы человѣка и міроправленъя
             Тайную связь, познаю справедливаго, вѣчнаго Бога,
             Бога, котораго мы, недовольные древними снами,
             Предощущали въ гаданьи, котораго гимномъ согласья
             Славилъ хоръ мудрецовъ, томившихся жаждою знанья,--
             Бога, открытаго вамъ въ надеждѣ безсмертья и жизни.
             Даръ мнѣ ниспосланъ отрадный: любовь и добра вдохновенье
             Я поселяю, невидимый, въ души нерѣдко, влетая
             Въ домъ несогласной семьи; поселялъ я раскаянья трепетъ
             Въ дѣтяхъ строптивыхъ и братній раздоръ погашалъ и въ гнѣвѣ
             Мужъ оскорбившій жену со слезами искалъ примиренья.
             Я навѣвалъ сновидѣнья понтамъ и въ души страдальцевъ
             Лилъ утѣшенія нектаръ и крѣпкую горечь терпѣнья.
             И предъ полками элленовъ носился духомъ надежды
             Въ высяхъ незримый и дивною силой присутствія будто
             Пѣснею славы имъ освѣжалъ благородныя души.
             Даже природа за мной по слѣдамъ расцвѣтаетъ: обильнѣй
             Желтая нива, дрожитъ виноградъ подъ тяжестью гроздовъ,
             Бѣлая лилія дѣвственнѣй, томный цвѣтъ незабудки
             Ярче яхонтомъ блещетъ и птичекъ весенніе хоры
             Звонче привѣтствуютъ ясное утро. Но ахъ, и такое
             Счастье не полно... Нѣтъ Эвфросины со мною! Въ далекихъ,
             Въ близкихъ мѣстахъ я искалъ ее, много подобныхъ, воскресшихъ
             Въ жизни летучей, тѣней вопрошалъ я, и нѣтъ мнѣ отвѣта!
             Гдѣ она? Что съ нею сталось? Забыла ль поэта и съ новымъ
             Другомъ вступила въ союзъ, иль, вѣрная памяти слезной,
             Въ тихомъ угасла томленьи, равно для меня неизмѣнна.
             Вѣчно единая, милая, сладкая -- съ ней бы я въ область
             Свѣта вознесся... Гаснетъ по смерти лишь тлѣнная похоть;
             Неугасима любовь, добра животворный источникъ!"
             Кончилъ разсказъ іоніецъ, и странникъ въ восторгѣ воскликнулъ:
             -- О святыня души! дорогая свобода, ты лучшій
             Даръ Божества, свѣтъ ума и сердца, огонь животворный!
             Счастія нашего стражъ, наслажденій высокихъ хранитель!
             О засіяй, лучезарная, о согрѣвай насъ, святая!
             Долголь во мракѣ душномъ блуждая, мы будемъ напрасно
             Ждать твоего восхожденья и дѣлаться пищей тираннамъ!
             Скоро ли скоро? Приди жъ, дорогая свобода!--
             Такъ восклицалъ онъ. Заря расцвѣчала восточное небо,
             Утро являлось обычно, но ахъ, не свѣтила свобода!
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru