Ковальский Казимир Адольфович
На черноземе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

На черноземѣ.

ПОВѢСТЬ.

I.

   Почти совсѣмъ стемнѣло, а Ната и Николай все еще не могли покончить съ уборкой дома. Столовую и спальню кое-какъ привели въ порядокъ, но въ залѣ и отцовскомъ кабинетѣ царилъ хаосъ: на подоконникахъ, на креслахъ и полу -- всюду валялись разбросанныя, какъ опавшіе осенніе листья, -- бумаги, письма, книги, а столы и шифоньерки зіяли пустотой вынутыхъ и разбросанныхъ ящиковъ.
   Когда молодые ѣхали сюда, въ деревню, Ната знала, что зимой въ заколоченный домъ пробрались воры, и ожидала найти безпорядокъ; но этотъ полный разгромъ стараго гнѣзда ошеломилъ ее, и теперь она какъ тѣнь бродила изъ комнаты въ комнату, поднимая какія-то бумажки, сургучики, веревочки и повторяя одну и ту же фразу: "если бы только отецъ зналъ, если бы онъ видѣлъ?!.." Самымъ невѣроятнымъ и грустнымъ казалось ей то, что воры были несомнѣнно изъ "собственной" деревни. Прямыхъ уликъ не было, но такъ думала и говорила та же деревня, о чемъ сообщила Натѣ таинственнымъ шепотомъ Даша, бывшая прислугой у отца, когда тотъ жилъ еще въ имѣніи.
   -- Если бы только онъ видѣлъ... И это за его доброту, за все то, что онъ имъ дѣлалъ!.. И Ната глотала невидныя слезы и снова старалась что-то поднять своими слабыми руками, что-то собрать и исправить, но кончалось тѣмъ, что она съ видомъ полнѣйшаго отчаянія садилась гдѣ-нибудь по серединѣ комнаты, похожая въ своемъ длинномъ кремовомъ фартукѣ на дѣвочку.
   Садилась и глядѣла широкими и темно-синѣвшими какъ ночное небо глазами на стѣны, изъ которыхъ испарялась туманная темнота сумерокъ и которыя видѣли и знали, какъ тутъ хозяйничали и распоряжались чужія, страшныя мысли.
   Николай, весь запыленный, рылся на колѣняхъ въ хламѣ, тщетно отыскивая планы имѣнія, арендные договоры, страховыя квитанціи. Онъ хотѣлъ немедленно, съ первыхъ же дней пріѣзда, заняться приведеніемъ въ порядокъ всѣхъ дѣлъ, на запущенность которыхъ такъ жаловался въ письмахъ изъ-за границы отецъ жены. Но вмѣсто нужныхъ, дѣловыхъ бумагъ подъ руки попадались какія-то ненужныя почтовыя квитанціи, старинныя разсчетныя книжки, желтоватыя отъ времени записочки, тщательно подобранные отрывные листки календаря, пакетики старыхъ конвертовъ и марокъ, связки ключей и перьевъ, и письма, письма безъ конца, страдальческія и ноющія. Изъ этихъ писемъ было очевидно, что Алексѣй Петровичъ считалъ себя жертвою судьбы, въ чемъ, по обыкновенію, винилъ всѣхъ, только не себя; что эта жертва судьбы проживала тѣмъ не менѣе пять, шесть тысячъ въ годъ и когда-то ѣздила четверикомъ; что два здоровенныхъ недоучка-сына, олухи царя небеснаго, считали возможнымъ ничего не дѣлать и посѣщать "заграницы", а дочери, хрупкой и красивой, какъ севрская ваза временъ короля-солнца, необходимы были шелка и утонченное образованіе; что поэтому всѣ эти жертвы проживали вчетверомъ гораздо больше, чѣмъ двадцать пять дворовъ Благодати, почему нужно было отягчать землю долгами и жаловаться на судьбу.
   Николай только поводилъ плечами и мысленно чертыхался, откидывая въ сторону прутики, марки, бумажки. Весь этотъ ненужный старческій хламъ и нелѣпое нытье несоразмѣрно большихъ буквъ письма такъ не вязались съ представленіемъ о тестѣ, о томъ человѣкѣ, котораго онъ еще не зналъ, но который былъ ему уже близокъ и дорогъ, какъ отецъ милой Наты. О немъ въ часы лучшей близости она говорила съ такой глубокой жалостью и нѣжностью: объ его неудавшейся жизни, полномъ одиночествѣ послѣ ранней потери жены, объ его исканіи, и общеніи съ мужиками и о той любви, съ которой послѣдніе относились къ "папашѣ".
   Когда-то въ дни молодости исключенный изъ университета и отбывшій за границу, Алексинька Мануйловъ готовился пойти въ народъ, изучалъ въ Лейпцигѣ слесарное и кузнечное мастерство, потомъ въ Цюрихѣ сталъ подъ знамя лавристовъ и кончилъ въ Парижѣ дружбой съ выдающимися людьми того времени и оживленной дѣятельностью по переправѣ запрещенной литературы по ту сторону рубежа. И такимъ дерзающимъ, срывающимъ пламень жизни человѣкомъ, близкимъ по убѣжденіямъ и духу, любилъ представлять себѣ Николай отца Наты... А не такимъ, какъ на карточкѣ, старикомъ съ вытянутымъ носомъ сердечно больного, съ истерической складкой полныхъ губъ и страдальчески напряженнымъ взглядомъ изъ-подъ крутого высокаго лба; не ноющимъ владѣльцемъ разореннаго имѣнія, невольно наводившимъ на мысль: "въ чемъ собственно дѣло?!.."
   Такое же скорбное недоумѣніе возбудилъ въ Николаѣ и видъ стараго дома. Гдѣ же были огромныя окна, о которыхъ говорила Ната,-- свѣтъ, воздухъ, уютъ?! Гдѣ же было то нѣчто, тотъ тончайшій отпечатокъ гармоніи, неуловимыхъ сочетаній красокъ и распредѣленія предметовъ, что всегда остается послѣ милой и сильной личности?! Были узкія затѣненныя окна; неопрятныя, бревенчатыя стѣны, въ щеляхъ и космахъ пакли; сизая, угрюмая темнота въ простѣнкахъ и углахъ; досчатые, некрашеные полы и очень дорогой, заграничный рояль со сломанной ножкой; сочиненія Толстого, Ренана, Чернышевскаго, а по краснымъ угламъ кресты и иконы; и всюду затхлость, старье, хламъ, коллекціи ненужныхъ предметовъ, мышиный, спертый запахъ, долголѣтнія паутины, надувшіяся какъ паруса. Сюда, въ деревню, Николай ѣхалъ съ радостью и ожиданіемъ: всколыхнувшаяся и повсюду пробивавшаяся огненными вѣстниками жизнь русской деревни звала къ себѣ крѣпкими вѣтрами и весеннимъ разливомъ шумныхъ водъ, и сельцо Благодать вдвойнѣ должно было стать инымъ: недаромъ же прожилъ бокъ-о-бокъ съ нимъ двадцать лѣтъ такой человѣкъ, какъ Алексѣй Петровичъ, съ его прошлымъ, добротой и любовью къ общенію съ простымъ людомъ; отъ него долженъ былъ исходить свѣтъ, хотя бы небольшой, но все же и вопреки гласнымъ и негласнымъ надзорамъ свѣтъ, нарушавшій и тревожившій ночь жизни и не разъ выводившій кого-нибудь въ туманѣ изъ сѣти болотныхъ кочекъ на твердую полосу дороги.
   Алексѣй Петровичъ уже больше года не жилъ въ имѣніи, лечился въ большихъ городахъ и посѣщалъ курорты. Не было надежды на то, чтобы онъ сталъ здоровымъ человѣкомъ. Его письма требовали отъ Николая и Наты что-то такое исправить, и устроить и укрѣпить. И когда молодые ѣхали сегодня со станціи въ старое гнѣздо, когда мимо нихъ скользили обнаженныя, сверкавшія жнивья, плыли игривыя тѣни высокихъ облаковъ, и застывшая въ необъятномъ просторѣ холмистыхъ равнинъ грусть встрѣчала пришельцевъ огромными, милыми глазами и до боли сладко щемила сердце; когда, наконецъ, по плотинѣ и узкому проулку подъ старыми ветлами экипажъ подъѣзжалъ къ дому и сквозь густую зелень акаціи уже виднѣлась свѣтло-сѣрая рѣзьба, Николаю все чудилось, что ихъ встрѣтитъ дорогой, посѣдѣвшій товарищъ, укажетъ на недопаханную полосу, на покинутый плугъ и передастъ этотъ плугъ въ молодыя, сильныя руки. И Николай подумалъ, что тотчасъ же послѣ ихъ пріѣзда въ деревню придутъ мужики спросить, какъ поживаетъ Алексѣй Петровичъ и не прислалъ ли имъ поклонъ и что слышно на свѣтѣ Божіемъ?!
   Но, вмѣсто товарища, Ильиныхъ встрѣтила темнота, затхлость, неуютъ и тайна безчисленныхъ писемъ. Мужиковъ не было. Явилась одна Даша, прислуга отца, странное существо, почти карликъ, вся въ темномъ, съ острымъ птичьимъ личикомъ и косой улыбкой на тонкихъ сухихъ губахъ.
   

II.

   Ната ее расцѣловала, Николай подалъ руку, что, видимо, удивило Дашу и сейчасъ же придало ей чуть покровительственный и почтительно фамильярный видъ.
   -- Живъ ли, батюшка, Алексѣй Петровичъ?-- спросила она, и въ этомъ вопросѣ не было ни теплаго участія, ни тревоги.-- А то я ихъ тутъ два раза видѣла...-- кончила Даша и слегка прищурила лѣвый глазъ.
   -- Видѣли?-- не понялъ Никоіай.
   Дѣвушка закинула назадъ жиденькую, гладко примазанную головку, засмѣялась хитрымъ беззвучнымъ смѣхомъ и по тонкожелтой, сухой кожѣ ея щекъ пошли лучистыя морщинки.
   -- Да, такъ... Представлялись они мнѣ, что ли, а можетъ и въ самъ-дѣлѣ душенька тутъ ихняя бродила... Прямо, вотъ, въ аллеѣ стояли въ желтой поддевкѣ.. А въ другой разъ во рву сидѣли, совсѣмъ раскрымшись...
   -- Какія глупости!-- вырвалось у слегка поблѣднѣвшей Наты.
   -- По мнѣ какъ хотите, а врать я не стану... Вотъ, тоже и свѣтъ въ окнахъ по веснѣ былъ... Всѣ видали.
   По ея загадочно-шутливому тону трудно было понять -- смѣется ли она надъ "господами", или убѣждена въ томъ, что говоритъ.
   -- А какъ вы здѣсь жили съ Алексѣемъ Петровичемъ зимою?-- спросилъ Николай.-- Лѣтомъ днемъ и то слишкомъ мало свѣта, а что же зимою, часа въ два, три?..
   -- Ничего, у насъ тутъ хорошо было...-- отвѣчала высокимъ фальцетомъ Даша и снова беззвучно засмѣялась, обнаживъ мышиные зубки.
   А Ната вся притихла, словно виноватая въ чемъ-то, и умоляюще взглянула на мужа.
   -- Тебѣ все здѣсь не нравится... Погоди, Котя, дай только убрать домъ, посмотришь, какъ будетъ мило.
   Николай чуть улыбнулся и продолжалъ разговоръ съ Дашей.
   -- Такъ, значитъ, хорошо было? Ну, а что же дѣлалъ днемъ Алексѣй Петровичъ?
   -- Кто-нибудь пріѣдетъ, поговорятъ тамъ, чайкомъ побалуются... Только рѣдко пріѣзжали. Алексѣй Петровичъ все больше одинъ жилъ... Ну. на скамейкѣ у дома посидятъ, или на дорогу выйдутъ, и стоятъ безъ шапки, -- они все безъ нея ходили... А то въ лѣсокъ прогуляются, тамъ тоже для нихъ скамья была... Потомъ за книжку примутся или письма перебираютъ...
   -- На деревнѣ бывалъ?
   -- Пошти што нѣтъ... А когда заскучаютъ, пошлютъ, бывало, за мужиками... Вотъ, и толкуютъ съ ними передъ домомъ,-- знамо въ комнатахъ наслѣдятъ, утомятся и опять отошлютъ...
   -- Я думаю, мужики горевать будутъ, что онъ не пріѣхалъ? Вѣдь, онъ имъ помогалъ, да и землю, кажется, обѣщалъ...
   Лицо Даши сразу какъ-то поджалось и приняло загадочнозамкнутое выраженіе.
   -- Да говорили... Ну, да тамъ виднѣе будетъ...
   Затхлая пыль облаками носилась въ воздухѣ; шуршали листки бумагъ; стучала и визжала передвигаемая мебель; а Николай ужъ допытывался, какъ проводилъ вечера хозяинъ дома, и при этомъ вопросѣ Ната слегка вздрогнула. Въ ея глазахъ, за окнами дома, опустилась мглистая завѣса безлунной зимней тьмы. Было одиноко... Оголенные дубы шумѣли гулливымъ и мрачнымъ звономъ басовыхъ струнъ...
   -- Иногда со мной разговаривали про покойницу-барыню, про молодыхъ баръ и Наталью Алексѣевну... Письма писали, а больше все читали тутъ, въ столовой... И колокольчикъ у нихъ подъ рукой завсегда лежалъ: я, бывало, нѣтъ, нѣтъ и прислушаюсь. Потому они за послѣднее время боялись кончиться нечаянно... "А ежели,-- говорятъ,-- до колокольчика не дотянусь, такъ ногами затопаю". Что, думаю, коль ночью-то, значитъ... Вотъ я...
   Даша пригнулась, шаркнула къ двери и растопырила короткія морщинистые пальцы.
   --... встану съ постели и слушаю у щелки; ужъ не хрипитъ-ли, не дай Господь...
   Что-то странно тревожное и странно-довольное лилось изъ этой темной, согнувшейся фигурки; Ната молчала, словно воды набравъ въ ротъ; пыль назойливо и густо лѣзла въ носъ и легкія, а темнота угловъ -- въ глаза; настроеніе Николая опредѣлялось; что-то новое, неожиданное, совсѣмъ отличное, отъ того, о чемъ такъ пріятно разсказывала жена изъ "прекрасна-далека" невѣдѣнья, выползало изъ стѣны дома и наполняло душу тяжестью и раздраженіемъ.
   Въ сумерки воспріятіе еще болѣе обострилось и стало тошно разбираться въ старьѣ. Николай подошелъ къ окну и началъ глядѣть на деревню.
   Уходящій день гналъ по бирюзовымъ лугамъ золотистымъ посохомъ пунцово-рунныя стада къ сѣро-синимъ воротамъ сна.
   На багряномъ полотнѣ заката избы вырисовывались неровными, лохматыми очертаніями, словно тамъ по ту сторону оврага припало къ землѣ стадо необыкновенныхъ животныхъ и неподвижно уставилось, чего-то выжидая, на одинокій барскій домъ тускло-блестящими глазами. Мысль старалась перекинуть мостъ черезъ оврагъ отъ бархатной муравы барскаго луга и стройныхъ, красивыхъ дубовъ къ лысинамъ и буеракамъ противоположной стороны. Но натыкалась на крѣпкую и высокую дубовую изгородь, обсаженную низкимъ колючимъ акатникомъ, твердившимъ весьма понятнымъ языкомъ: "то твое, а это мое!" Правда, жизнь сорвала таки двѣ, три слеги и перекатилась на заманчиво-зеленый лугъ чуть видными дорожками. Но, не было моста между деревней и домами, не было торной, открытой дороги, кромѣ узкой, топкой плотины надъ грязнымъ, вонючимъ прудомъ. По одну сторону стоялъ возьмитысячный барскій домъ, окруженный слишкомъ густымъ и сырымъ отъ вѣчной тѣни садомъ; по другую -- убогія постройки невзрачной деревушки.
   Еще къ одному окну подошелъ Николай: но и въ немъ былъ сонный нездоровый прудъ, да разрушавшіяся неопрятныя хозяйственныя постройки имѣнія, обступившія пустой, грязный дворъ.
   И образъ бойца, сѣдого, милаго товарища, энергичнаго человѣка быстро таялъ какъ первый снѣгъ подъ мокрымъ холоднымъ дождемъ. Уже ясно чувствовала душа, что не было тутъ дерзкихъ, красивыхъ дерзаній превратить бурьяны въ садъ жизни, вознестись къ солнцу...
   Была ложь ячейки, непремѣнно оторванной и необходимо враждебной другимъ ячейкамъ... Были муки, кандалы, призраки личной жизни; былъ зловѣщій колокольчикъ и дорогой рояль; Толстой и иконы; дѣти, письма и темная Даша; горькія какъ полынь воспоминанія, потревоженныя тѣни и неотдѣланныя стѣны дома жизни... Все то, что заставляетъ относиться къ себѣ съ грустной осторожностью.
   Багряное полотно заката задвинулось другимъ, тихо-голубымъ. Синяя вода сумерекъ быстро густѣла и внесенная Дашей лампа подъ круглымъ краснымъ абажуромъ стояла въ нихъ, какъ багровая луна. Съ пруда глухо зарокотали трубные голоса лягушекъ. А дубовая изгородь превратилась въ широкій, темный ровъ, раздѣлявшій два царства...
   -- Пойдемъ, Котя, чай пить...-- произнесъ за спиной Николая голосъ Наты, тихій и унылый.
   Николай быстро оглянулся и, обхвативъ сильными руками станъ жены, любовно-твердо сказалъ:
   -- Терпи, казакъ, атаманомъ будешь!
   Ночью въ большой комнатѣ, едва освѣщенной малиновымъ пятномъ лампадки, Николай проснулся отъ странныхъ шороховъ. Мягкія стаи въ невидимомъ бѣгѣ проносились по досчатому потолку, что-то тупо царапалось подъ поломъ, срывалось вдоль стѣнъ и шуршало въ паклѣ съ таинственно-тихимъ и длиннымъ посвистомъ. На дворѣ поднялся легкій вѣтеръ, и за окнами скользилъ тоже шорохъ и шумъ. На минуту проснулась и Ната, оглянула комнату слипавшимися отъ сладкой дремоты глазами, потомъ сонно-мягко уткнулась въ плечо мужа, распустивъ по подушкѣ тяжелыя пепельныя косы. И въ полуснѣ слабымъ, вязкимъ голосомъ разсказала смѣшную и странную исторію про длиннаго-предлиннаго, въ сѣромъ зипунѣ и сѣрыхъ валенкахъ человѣка съ дудочкой.
   Пришелъ онъ, глубоко надвинулъ на лобъ сѣрый матерчатый картузъ, поигралъ тамъ да сямъ, вверху и внизу, на дудочкѣ и увелъ съ собою изъ дома всѣхъ крысъ...
   -- А дудочка-то у него, видимо, дѣйствовала на время...-- невольно усмѣхнулся Николай.
   Ната уже спала. Но мужъ ея заснуть не могъ и, прислушиваясь къ страннымъ шорохамъ, додумывалъ неожиданныя новыя мысли.
   

III.

   На другой день проснулись очень поздно. Ната осталась доканчивать уборку дома, Николай, которому сообщили, что мужики придутъ къ обѣду, наскоро напился чаю и отправился въ тарантасѣ, въ сопровожденіи одного изъ рабочихъ арендатора, осматривать имѣніе.
   Погода выдалась жаркая, и хотя солнце еще не перевалило по ту сторону великаго голубого холма, но въ высотѣ ужъ рѣялъ августовскій полдень. Въ дѣвственно чистой синевѣ плавно, какъ пушистые лебеди, плыли завитые клубки облаковъ, опаленныхъ въ сердцевинѣ дуновеніемъ огня. Тепло и ласково было землѣ и небу въ золотомъ дождѣ свѣта, но въ облачныхъ извилинахъ ужъ крылся незримый осенній холодъ. Безконечныя пустынныя поля раскинулись во всѣ стороны мощными широкими перекатами и отъ ихъ важныхъ, волнообразныхъ спусковъ и подъемовъ вѣяло огромной лѣнивой силой; отъ спокойныхъ, сквозныхъ, какъ изгибъ падающей волны, далей -- тихимъ просторомъ воли. Отдыхающій паръ отсвѣчивалъ полной и рѣдкой зеленью, жнивье -- щетинистыми коврами свѣтлой бронзы, ленты змѣистыхъ проселковъ -- сизымъ пепломъ, и чья-то искусная игла вышила тамъ и сямъ выцвѣтшей шерстью сухія пятна лѣсковъ. Тарантасъ твердо постукивалъ колесами, чуть дребезжалъ крыльями; чалая лошаденка, отбивала по накатанной дорогѣ мѣрную рысцу и все отмахивалась отъ невидимыхъ враговъ, налѣво и направо, тощимъ, въ грязныхъ репьяхъ хвостомъ. И на встрѣчу ѣхавшимъ медленно тяжело поворачивались въ противоположныя другъ другу стороны словно два исполинскихъ жернова, вымалывавшихъ струю дороги.
   Земля и только она; вѣчная кладовая для милліоновъ существъ; жирный черноземъ, изборожденный вѣковыми морщинами, утомленный безустанными родами; скрытое плодородіе ежегодно умирающее и черезъ бѣлую смерть возрождающейся къ золотисто-зеленой жизни; мощная трудовая сила и широкая красота: земля царствовала тутъ; подступила огромными пологими, застывшими въ ожиданіи волнами, залила пролѣски оврага, дороги какъ море; величаво раскинулась и спала -- владычица и рабыня въ жадныхъ поцѣлуяхъ солнца, растянувшаго надъ ея грудью тонкіе радужные полога осенней паутины, сотканной бѣгающими руками-ножками стеклянныхъ паучковъ... Захватывало духъ... Глазъ впивался въ мощь огромнаго тѣла, побѣжденный отступалъ и вновь, жадный, бѣжалъ и бѣжалъ вдаль...
   И чѣмъ больше вглядывался Николай въ надвигавшіяся на него картины, тѣмъ властнѣе пробуждалось въ немъ то тайное, изъ-за чего онъ такъ охотно согласился ѣхать сюда по просьбѣ жены, что занимало всѣ его мысли и заставляло ихъ течь по глубокому руслу напряженныхъ исканій. Безконечно много были кругомъ земли, безконечно много воздуха, свѣта, простора; безконечно мирно и доступно было это синее небо; богатство таилось въ темныхъ нѣдрахъ полей. А человѣкъ, жившій на этой землѣ, подъ этимъ небомъ, ютился въ грязныхъ и мрачныхъ избахъ-хлѣвахъ, ѣлъ сырой хлѣбъ съ мякиной, въ чаду горькаго похмѣлья населялъ красавицу-землю смрадными идолами, истощалъ свою вѣчную кормилицу, убивалъ и жегъ, поѣдомъ ѣлъ одинъ другого, какъ волки. У одного было слишкомъ мало, у другого -- слишкомъ много; кто жилъ плохо, а кто -- еще хуже; пропасть лежала между хозяиномъ и работникомъ; имущіе были на верху, неимущіе -- внизу; послѣдніе почти ничего не имѣли и мало могли, тогда какъ первые все могли и всѣмъ владѣли, въ томъ числѣ и землей, той самой громадной мощью, что могла принадлежать только равной силѣ -- народу, всѣмъ и никому. И приходило время многое измѣнить, многое сдѣлать. Тамъ, откуда они ѣхали и гдѣ зачитывались ворохами газетъ, было видно, какъ черезъ подзорную трубу, что русская деревня содрогалась отъ подземныхъ, вулканическихъ ударовъ, кричала голосами стихійнаго возмущенія, была накрыта зловѣщимъ туманомъ грозныхъ пожаровъ. Изъ края въ край шла черная оспа огня и насилій и свистъ плетей сплетался съ пѣсней грядущихъ зорь, съ марсельезой...
   А тутъ подвернулся случай, неожиданный какъ всѣ и знаменательный какъ немногіе: просьба больного старика...
   Правда, когда они ѣхали съ Натой со станціи въ рессорномъ крытомъ экипажѣ, подземныхъ ударовъ не слышалось, пожарный дымъ не коптилъ далей, паутина съ совершеннымъ спокойствіемъ летала надъ тихими полями, встрѣчные мужики первые гнули шапки... У постоялаго двора тощія лошаденки мягко стучали зубами, сонно пережевывая сѣно, а ихъ хозяева гомонили у оконъ съ сотками въ рукахъ, оставаясь совершенно равнодушными къ проѣзжимъ... А вечерніе часы были такъ душисты и прекрасны, что на душу нисходилъ миръ и тревожно-радостное ожиданіе расплывалось въ тишинѣ.
   То же происходило и сейчасъ... Душа просила покоя, мысль боролась съ солнцемъ и тишиной.
   -- Къ лѣсу, что ли, завернуть, баринъ?..-- вырвался какъ изъ подъ крышки глухой, надтреснутый голосъ.-- Тутъ-ка пашня наша кончается...
   -- Остановись ка на минуту... А только бариномъ не зови... просто -- Николай Константиновичъ.
   -- Все едино баринъ, какъ не величай... Тпру-у, Васька... Конь съ видимой охотой исполнилъ требуемое, оглянулся внимательными выпуклыми глазами, потомъ фыркнулъ и выжидающе подогнулъ правую ногу, отъ чего его высокій задъ скосилъ на ту же сторону. Работникъ опустилъ на заплатанныя колѣни поводья, а съ ними и грубо вытесанныя изъ коричневаго камня, большія руки, и тоже скосился весь на право.
   Ему было около сорока лѣтъ. Иней преждевременной старости запорошилъ подстриженные волосы густой скобкой. Борода лопатой, усы торчкомъ, мохнатыя коромысла бровей... Изжитой взоръ, потертая, заштопанная и покрытая пятнами разноцвѣтныхъ заплатъ одежа, согбенныя плечи, будто ихъ придавила невѣдомая тяжесть... Николай всталъ во весь ростъ, осматривая горизонтъ.
   -- Здѣсь кончается наша земля... Такъ... А это чья?
   -- Князей Куркиныхъ будетъ... Двѣ тысчи десятинъ.
   -- А налѣво?..
   -- Купца Шибаева, шестьсотъ пятьдесятъ... Рядомъ, вонъ, господъ Михайловыхъ... Дюже строгіе господа: мужиковъ въ домъ и съ чернаго входа не велятъ пускать...
   -- Гдѣ же крестьянскія земли?
   -- Мужицкія-то? Словно, вотъ, колодцы... Селеній мно-о-га: Колодесное, Буреломы, Большіе хутора, Тормасово, Завѣйки, Пушкино,-- долго считать, а земли во какъ мало... Примѣрно, въ хуторахъ: тысча мужиковъ, а земли -- триста... Ну-да въ этой сторонѣ хоть въ аренду есть у кого, слава Богу, взять, у насъ хуже...
   -- Ты откуда?
   -- Изъ за Красной Мечи... Верстовъ тридцать отсуда... Мы -- однодворцы... Земли у насъ самая малость, а поблизости помѣщиковъ нѣтъ и не у кого, значитъ арендовать... У меня четвертинка въ клину, шестеро ребятъ, баба да теща... И у всѣхъ животы, знамо, свои, не чужіе... Вотъ и батрачу...
   -- Много ли получаешь?
   -- Сорокъ семь съ полтиной въ годъ, на хозяйскихъ харчахъ... Харчи посредственные, по человѣку... Вотъ, такъ и перебиваемся. Баба тамъ, я здѣся... Рабочій задумался, а затѣмъ кинулъ:-- "было семеро, одного Богъ прибралъ... Оно къ лучшему... Да-а"...
   Надъ ушами лошади протянулся длинный паутинный волосъ и сквозилъ изумрудомъ. Потомъ чьи-то шаловливыя, воздушныя руки подхватили его и понесли надъ замершимъ въ ласкѣ солнца, четко вырѣзаннымъ и блестящимъ жнивьемъ. Много было земли вокругъ и надъ ней трепетно колыхалась звонкая сѣть веселаго птичьяго гомона.
   -- А тѣ заливные луга... Вонъ, далеко, далеко... Чьи?
   -- Хрѣновыхъ... У нихъ конскій заводъ... Немалые богачи.
   -- Къ лѣсу...-- нервно кинулъ Николай и сразу сѣлъ на сидѣнье:
   -- Такъ-то, баринъ... Николай Константиновичъ...
   Однодворецъ глянулъ съ внезапнымъ холодкомъ въ глубинѣ глазъ на Николая, на его англійскаго фасона ботинки и черную, морского типа, накидку, и этотъ холодокъ внезапно разлился въ темную рѣку между двухъ людей. Васька пріосанился, мотнулъ утвердительно головой и. надвинувъ на передъ уши, всѣмъ тѣломъ взялъ съ мѣста.
   Поднялись на пригорокъ, спустились въ лощину, проѣхали тощій осинникъ.
   -- Порубокъ у насъ не было, не знаешь?
   -- У васъ нѣтъ... Вотъ, въ Пушкинѣ лущатъ. Извѣстно, дерево всякому надобно.
   Надвинулся дубовый лѣсъ. Тарантасъ мягко катился по травянистымъ колеямъ. Пахло желѣзистымъ запахомъ арбузной корки, свѣжестью тѣни, зеленымъ дыханіемъ листьевъ и мха. Дубы выбросились къ небу точно морщинистыя узловатыя руки, выкрашенныя изъ черна-коричневой сепіей, со множествомъ длинныхъ пальцевъ; вытянувшись, окаменѣли, и жняа на нихъ только узорная, восковая листва. Тамъ легли красной росой ягодки костяники, тамъ лопухъ прикрылся сѣро зеленымъ зонтикомъ. Кое-гдѣ дрожали мелкой пугливой дрожью осинки, кое-гдѣ высились мощныя, серебряныя березы, выгнутыя какъ лиры тяжестью вешнихъ снѣговъ, изъѣденныя черными зубьями времени, украшенныя зеленой гривой. Ближнія деревья, что у дороги, проходили степенно и не спѣша; дальнія, по опушкамъ почти бѣжали и чуть кружились на мѣстѣ, и всюду чудились чьи-то подглядывавшіе взоры. Вотъ, снялся грузный ястребъ и уплылъ, дугою и колыхаясь, въ сторону.
   -- У крестьянъ есть лѣса?
   -- За Мечою есть, а тутъ только у Сафоновскихъ... А вы кѣмъ будете хозяину, Алексѣю Петровичу?
   -- Зять... Мужъ Наталіи Алексѣевны.
   -- Такъ... Ничего, добродушный былъ баринъ... Съ нами разговоры вести любилъ. Ну, извѣстное дѣло, потолкуемъ и... разойдемся. Но-а лѣшай!..
   Снова холодокъ, неуловимая усмѣшка, косой взглядъ. Потомъ молчаніе и равнодушіе очень уставшаго и видавшаго виды человѣка.
   Сильный, истяжный лѣсъ кончился. Потянулся приземистый полный дубнякъ.
   

IV.

   Ната встрѣтила мужа въ длинномъ, темномъ корридорѣ, отдѣлявшемъ господскскія комнаты отъ чулана, людской и кухни, гдѣ несносно бились и жужжали мухи и вѣчно пахло жирной горечью. Сквозь щель въ досчатой стѣнѣ струилась полоска жидкаго золота и, падая на голову Наты, превращалась въ пышное шелковое сіяніе, играла хризолитомъ въ зрачкѣ голубого глаза.
   -- Къ тебѣ мужички пришли!-- радостно возбужденно сообщила молодая женщина.-- Ждутъ тебя у террассы въ саду... Иди скорѣе...
   -- Ужъ если сами пожаловали, такъ по-спѣ-шимъ, поспѣши-имъ...-- шутливо пропѣлъ Николай конецъ фразы и подъ руку съ женой отправился на террассу.
   У перилъ широкой, сѣрой лѣстницы столпились мужики: бабы, пожилые бородачи, помоложе да побѣлѣе -- все домохозяева, судя по ихъ степенному дѣловому виду и по солиднымъ коричневымъ и сѣрымъ армякамъ, накинутымъ сверхъ посконныхъ рубахъ, перетянутыхъ непомѣрно тонкими ремешками. Были обросшіе, какъ ежи, волосами и безбородые и старые, низкіе и высокіе, но не было толстыхъ; смотрѣли глаза бѣлесовато-голубые, какъ окна избъ въ студеную пору, коричневыя какъ торфяная вода, черные какъ смола, но не было глазъ сильныхъ, гордыхъ, радостныхъ. И такъ же не гордо и не весело были изваяны расплывчатыя черты опаленныхъ вѣтромъ и солнечнымъ зноемъ, корявыхъ лицъ. Старики вросли какъ пни въ землю и согнулись, какъ гнутыя ободья отъ дѣйствія жары; бабы въ темноцвѣтныхъ платкахъ и поддевкахъ -- стояли, пригорюнившись и перешептываясь въ кулакъ; молодежь старалась принимать все новыя, вольныя и самоувѣренныя позы, но только, взамѣнъ этого, колыхалась на мѣстѣ словно отъ вѣтра. Избами, скирдами, нуждою вѣяло отъ этихъ вопросительныхъ, озабоченныхъ фигуръ, и вся толпа странно сливалась въ одно многоногое и многоголовое существо, раскрашенное грязновато-бѣлой, коричневой и-желтовато-розовой краской.
   -- Съ пріѣздомъ... Спасибо, что къ намъ пожаловали... Возьмите, пожалуйста!-- нестройно заголосили мужики. Задвигались въ воздухѣ комья картузовъ и шапокъ, потянулись къ периламъ кульки съ яйцами и ошарашенными цыплятами, а взоры дающихъ были въ это мгновеніе прикованы не къ фигурамъ баръ, а къ кулькамъ и цыплятамъ.
   -- Спасибо... Зачѣмъ это? Не надо...
   -- Нѣтъ, ужъ не обезсудьте... Возьмите... Такъ, по малости...-- Нельзя, Котя, отказываться...-- шепнула Ната.-- Даша, возьмите... Спасибо вамъ... Пересчитайте, Даша, и заплатите имъ.
   Наступило молчаніе, осторожное, что то выпытывавшее, не очень ловкое. Николай внимательно-быстро оглядывалъ толпу. Мужики исподтишка, да исподлобья наблюдали за новымъ хозяиномъ. Взгляды вспыхивали, встрѣчались, обходили другъ друга, какъ будто ничего и не было.
   Потоки прозрачно-золотистой воды обливали скучившихся людей съ головы до ногъ, и день обнималъ ихъ моремъ звуковъ: сыплющимся говоромъ листвы, птичьимъ звономъ и трелями, рвущимися голосами собакъ, гдѣ-то безтолково лаюшихъ на созданія собственнаго воображенія, глухими ударами цѣповъ, бьющихъ какъ копыта о землю.
   Въ воздухѣ высилась росписная стѣна сада; въ самомъ низу крѣпко врѣзался въ землю частоколъ тонкихъ и толстыхъ стволовъ, надъ ними шелъ цвѣтистый безпорядокъ и змѣиный переплетъ чьихъ-то высокихъ тѣлъ, рукъ, плечъ, объятій: бурыхъ яблоней, зеленовато-пепельныхъ кленовъ, грязно-сѣрыхъ лозинъ свѣже-вымазанныхъ бѣлилами березъ и хаосъ всѣхъ оттѣнковъ зелени -- отъ мутнаго хризолита морской глубины, взбаламученной винтами парохода, до черно-зеленаго, затѣненнаго бархата: всѣхъ формъ листьевъотъ стаи круглыхъ, раздѣльныхъ лепестковъ до густыхъ веселыхъ кудрей, до косматыхъ гривъ съ рогами. Тамъ и сямъ ужъ проскользнули и застыли желтоватыя жилки и блѣдность наступающей осени; да кое-гдѣ еще были четко вкраплены крупныя, раскрашенныя лимоннымъ сокомъ, киноварью и сурьмой, бусы тяжелой яблони, улыбавшихся полной, блестящей улыбкой налитыхъ щекъ; ихъ далеко-несущееся, тонко-медовое дыханіе смѣшивалось съ сладко-терпкимъ запахомъ дикорастущей мяты и тучно-прѣлымъ ароматомъ вѣчно-влажной отъ густой тѣни земли.. И все это пахло, чуть двигалось, говорило, все переливалось, и спѣшило на мѣстѣ, и струилось какъ рябь озера, разбуженнаго вѣтеркомъ; все уходило вглубь, образуя переходы и прохладные корридоры, полные атласныхъ переливовъ свѣта и тѣни; играло и горѣло на солнцѣ ярко-живой, радостной и пестрой мозаикой, ревниво скрывая дерзко-внезапно сквозившія голубыя щели полезыхъ далей.
   Николай первый прервалъ молчаніе.
   -- Привезъ я вамъ поклонъ отъ Алексѣя Петровича: онъ сильно боленъ, пріѣхать сюда не можетъ и всѣ дѣла передалъ мнѣ, его зятю. Надѣюсь, будемъ съ вами жить въ ладу да въ миру...
   -- Очень благодаримъ на добромъ словѣ...-- перелилось въ толпѣ.-- Экая жалость, что Алексѣй Петровичъ заболѣмши. Дай Богъ ему здоровья...
   Опять, какъ и тогда съ Дашей, слова оставались словами: ни горячаго участія, ни тревоги не слышалось. А чей-то голосъ на задахъ добавилъ:
   -- Вотъ бы насчетъ земли...
   -- Для этого я, между прочимъ, и пріѣхалъ. Съ землей дѣло вырѣшимъ...
   -- Пфра вамъ...-- серьезно вымолвилъ лысый, съ большими зеленоватыми глазами и въ только что сплетенныхъ лаптяхъ старикъ, и взялъ въ горсть сѣрую бороду.-- Алферовы и Багалѣи, на что ужъ не покладисты, -- и тѣ въ продажу пускаютъ землю.
   -- Насчетъ земли погодя виднѣе будетъ...-- выдѣлился сухой крикливый голосъ старухи: блѣдное, недоброе лицо ея съ опухшими вѣками, изъ-подъ которыхъ остро торчали угли зрачковъ, было обвязано темно-сѣрымъ платкомъ до половины лба и подбородка.-- А вотъ лугъ на будущій годъ отдайте намъ... Безъ лугу одинъ зарѣзъ! Да... Негдѣ пастись скотинѣ-то...
   -- Это вѣрно... Совсѣмъ негдѣ пасти-то... Очень намъ обидно, что Алексѣй Петровичъ отдали лугъ Большехуторскимъ...
   -- Вы развѣ просили?
   -- Какъ же... Тридцать пять рублевъ давали... А они за тѣ же, значитъ, деньги на Хуторя на два года отдали... Осерчали на насъ... Аренду ихней земли не выдержали.
   Вы держали въ арендѣ землю?
   -- Два года... Первый-то, вишь, осилили, а на второмъ сорвались... По тридцать съ десятины платили... Нешто это способно... Земля -- черноземъ всамомдѣлешный въ наилучшемъ, толсто, видѣ... Ну, а цѣна чижелая...
   -- Неужели это такъ дорого?-- наивно освѣдомилась Ната.
   Николай отвѣчалъ за мужиковъ:
   -- Подобная аренда очень тяжела...
   -- Это вѣрно...-- съ живостью поддержалъ юркій, съ пухлымъ, болѣзненнымъ лицомъ мужичепка. перетянутый такъ низко въ поясѣ грязнымъ полотенцемъ, что верхняя половина казалась куда больше нижней.
   -- Поприжалъ насъ тогда Алексѣй Петровичъ... Богъ ему судья!
   Ната повернула такъ голову, какъ будто ей что-то вдругъ помѣшало, и при этомъ движеніи солнце глянуло ей въ глаза и ослѣпило ее. И внезапно почувствовавъ необходимость уйти, Ната незамѣтно ушла въ домъ.
   -- Такъ, вотъ, лугъ-то...-- почти крикнула старуха съ недобрымъ лицомъ...
   -- Главное земля... Она и есть самый корень...
   Лысый старикъ съ кошачьими глазами повелъ бокомъ и, твердо-громко выговоривъ "корень", съ видимымъ презрѣніемъ отвернулся отъ старухи.
   -- Сегодня послѣ обѣда я ознакомлюсь съ дѣлами имѣнія по бумагамъ, и тогда все сообща обдумаемъ. А пока трудно что-нибудь навѣрняка сказать. Вѣдь, такъ!?
   Правильно... Ну, спасибо... Ужо, значитъ поговоримъ...
   -- А не продадите ли, баринъ, намъ -- мнѣ да Коновалу лѣску? Въ округѣ вездѣ рубятъ лѣса-то, а вашъ лѣсъ мы по приберегли...
   Говорившій значительно гмыкнулъ и прищурилъ одинъ глазъ, словно прицѣливаясь изъ ружья. Онъ былъ одѣтъ опрятнѣе и лучше другихъ въ новомъ черномъ картузѣ, въ новыхъ смазныхъ сапогахъ. Верхняя часть туловища перевѣшивала впередъ, руки были сложены назадъ, плечи подняты кверху. И на этихъ поднятыхъ плечахъ была осажена очень длинная, вся темно рыжая, голова съ бороды узкимъ клиномъ и темно-багровыми, угреватыми щеками. Изъ узкихъ, сухихъ щелей смотрѣли понурые, странно-бѣлые и странно-неподвижные глаза, таившіе въ себѣ какую-то тайну.
   -- Ты куда это, Черепановъ, загибаешь, а?!-- весь взметнулся мужиченка съ перетянутой таліей -- здѣсь опчественныя дѣла рѣшаются, а не карманныя... Про землю толкуемъ... А ты -- свое...
   -- А тебѣ -- какое дѣло? Тебя, что-ль, покупаю, э?
   -- Лугъ намъ нуженъ... Лугъ!-- закричала старуха.
   -- Тебѣ земли не нужно, такъ ты насчетъ лѣсу и загибаешь... Ненасытное твое рыло...
   -- Что-же, твоимъ любоваться велишь?!
   -- Да, ну, васъ къ лѣшему... Опять сцѣпились! Успѣете всегда...-- зашумѣли кругомъ, а женскіе голоса громче пронзительнѣе всѣхъ, И снова легло молчаніо. Гдѣ-то мягко и гулко шлепнулось яблоко. Потоки свѣта ласково сплывали съ голубого купола. Цвѣтистый тихоструй рябилъ въ глубинѣ сада. Пахло листьями и медомъ, и пріятно туманило голову. Снова взгляды искали другъ друга, скрещивались, робко спрашивали о чемъ-то важномъ и безпокойномъ, какъ сама жизнь, и отступали. На фонѣ яркой, пестрой мозаики одежды и люди казались страшно-убогими и грязно-нелѣпыми. Мрачнымъ пятномъ выдѣлялось чье-то невозможно-худое, плоско-круглое какъ валунъ, цвѣта церковной свѣчки лицо съ провалившимися, мутно-тусклыми темными глазами. И такъ вдругъ стало тяжело на душѣ и тяжело въ воздухѣ, какъ-будто скользкая, черная туча прикрыла небо.
   -- Нынче у васъ хорошій урожай?
   -- Да урожай хо-о-рошій... Очень даже... А больше трети въ полѣ осталось... Нынѣшнее лѣто было на диво мочіивое, хлѣбъ-то вишь, и попрѣлъ и свезти его мы и не поспѣли. Такъ, вотъ, все у насъ: съ одного угла его тушишь, съ другого займется... хэ. хэ, хэ...
   -- Плохо ребята.
   -- Не легко, баринъ...-- звонко сказала розовая курносая баба.
   А человѣкъ съ плоскимъ, восковымъ лицомъ хрипло и просто сказалъ.
   -- Чижяло живется...закашлялся и что-то выплюнулъ на клумбу.
   -- Ты, братъ, боленъ...
   -- Два года болѣю грудью... На кожевенномъ заводѣ жилъ. Грызетъ все...
   Набѣжало облако, издали густо и важно загудѣли дубы. Волна тѣни и шелеста листьевъ пронеслась надъ садомъ, исчезла въ сіяющей лазури. Крѣпче запахло сыростью и яблоками.
   -- Еще мы пришли просить, не будетъ ли у вашей милости какой работишки... Мы съ полнымъ нашимъ удовольствіемъ.
   -- Милости просимъ... Вотъ, въ саду надо будетъ позаняться... Съ огорода дубы свозить и сложить въ штабеля. Работа будетъ, только приходите.
   -- Будьте покойны... Это мы живо... Опчествомъ.
   -- Смотри, Котя, какой куренокъ...-- произнесъ за спиной Николая голосъ Наты -- одна прелесть!
   Она, свѣтлая и веселая, держала мохнатый, пыжившійся и пестрый комъ, съ желтовато-розовымъ клювомъ и двумя изюминками. закрывавшимися испуганной пленкой! А человѣкъ съ блѣднымъ и невозможно-худымъ лицомъ стоялъ у перилъ и кашлялъ пустымъ рванымъ кашлемъ и все плевалъ. Ната затихла и широко-раскрыла глаза.
   -- Господи!.. Да тебѣ нужно молоко съ овсомъ пить и ѣсть., все ѣсть... Бѣдный!
   Невольно улыбнулся Николай, за нимъ улыбнулись и въ толпѣ.
   -- Ничего, ёнъ на воздухѣ окрѣпнетъ... Ну, прощайте... Такъ будьте покойны...
   Мужики ушли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Обѣдъ прошелъ не весело. О чемъ-то непремѣнно нужно было поговорить, помянувъ деревню и мужиковъ, но какъ-то не говорилось. Только разъ Николай освѣдомился у Даши, нѣтъ-ли бани и школки въ Благодати, но получивъ въ отвѣтъ на счетъ бани: "въ печахъ моются" а на счетъ школы: "гдѣ ужъ тамъ батюшко?!", больше не спрашивалъ.
   Послѣ обѣда онъ усѣлся за разборку и чтеніе дѣловыхъ бумагъ. Часы щелкали какъ-будто на счетахъ, лучъ солнца незамѣтно двигался вправо по полированной крышки рояля, а лицо Николая все болѣе омрачалось и брови морщились то гнѣвно, то съ недоумѣніемъ. Очевидно было, что имѣніе представляло изъ себя чудный доходный кусокъ, по было опутано непролазной сѣтью арендныхъ договоровъ на землю и на сводъ лѣса; на немъ сидѣли два кулака; недоимки и большой банковскій долгъ отягчали землю; люди не умѣли быть даже просто хорошими собственниками. Николай пришелъ въ скверное настроеніе и вышелъ на террассу. Увидавъ Нату, онъ будто невзначай кинулъ въ пространство:
   -- Какъ можно было такъ запустить садъ! Четыре часа, а въ немъ почти нѣтъ солнечныхъ лучей, сыро и влажно какъ въ погребѣ -- яблони чахнутъ, деревья подошли къ самому доы у всюду гниль да сорныя травы хозяйничаютъ... Чортъ знаетъ, что, такое!
   -- Я тутъ не причемъ, Котя, право... Вѣдь, я здѣсь дѣвочкой жила, да лѣто провела... Что-же дѣлать?!
   -- Вотъ, это мнѣ нравится?!.. Взять топоръ въ руки, позвать одного, двухъ рабочихъ, обѣщать имъ на чай и все лишнее вырубить!
   -- Да отецъ умретъ на мѣстѣ, когда увидитъ, что смѣли прикоснуться къ его саду!
   -- Ну, бываютъ случаи, когда дѣти отцовъ не спрашиваютъ
   И Николай отправился за рабочими.
   Черезъ четверть часа шла усиленная рубка и расчистка, сада.
   Осины, ветлы и всякая другая, старая и молодая, поросль, дерзко забравшаяся въ семью яблоней и грушъ, удивленно-испуганно трещали, скрипѣли, съ шумнымъ вздохомъ свергались внизъ и, ломая сучьи, ахали о землю. Когда они тянулись къ небу -- это была жизнь, когда лежали -- грубая и неподвижная смерть. Острые топоры жадно и сочно чавкали надъ стволами, коса громко зыкжигала о бурьяны. Мальчишки, дивуясь рубкѣ, обсѣли какъ галки далекій заборъ. И косые лучи солнца смѣло вторгались въ бреши садовой чащи, побѣждали сырость, рѣзали темноту и возбужденно-радистно кувыркались золотыми зайчишками по упругимъ коврикамъ скошенныхъ травъ.
   Такъ начались новые дни Благодати.
   

V.

   Николай со дня на день поджидалъ мужиковъ для рѣшенія вопроса о землѣ и на работу, потому что погода перемѣнилась и пошли теплые упорно моросившіе дожди, съ рѣдкими проблесками солнца, дожди, мѣшавшіе полевымъ работамъ, видимо оставлявшіе человѣку много досужныхъ часовъ. Такъ казалось изъ оконъ барскаго дома, но не совсѣмъ такъ было въ дѣйствительности.
   Николай самъ принялся за лопату, грабли и топоръ, но съ дубами, лежавшими ужъ три года на огородѣ и начинавшими прѣть, да съ только что срубленной порослью управиться одному было немыслимо. Онъ три раза посылалъ на деревню Дашу, но въ отвѣтъ получалъ сообщеніе, что "ужо придутъ всѣмъ опчествомъ" или "некогда": одинъ крылъ ригу, другой клалъ печку или чинилъ сбрую, третій уѣхалъ въ волость на судъ, четвертый просто спалъ.
   -- Да вѣдь, кой-кому деревья, кажется, нужны были, хворостъ... удивился какъ-то Николай.
   -- Если-бъ такъ дали...-- хитро усмѣхнувшись, объяснила Даша,-- за работу они не привыкши... Придутъ, бывало, къ Алексѣю Петровичу и почнутъ просить... Прямо, вотъ, прилипнуть... "Ну васъ, къ чорту -- скажетъ -- берите!" Нашихъ Плакуновскими прозвали.
   Ната подумала вслухъ:
   -- Неблагодарные все-же наши мужики... Видятъ, что намъ однимъ трудно приходится, а никто не идетъ...
   -- А за что, собственно, быть имъ особо благодарными? Васъ четверо -- у четверыхъ двѣсти десятинъ земли и лѣсъ; ихъ полторасто -- у нихъ сто двѣнадцать и лозины на огородѣ; у васъ -- теплый, просторный домъ, у нихъ изба на пятерыхъ, шестерыхъ... Неровныя, дѣтка, силы!
   Ната обидѣлась за отца и ушла писать письма.
   Въ концѣ концовъ явилось двое: Лабанъ да Коновалъ; одинъ тотъ юркій мужичонка, съ пухлымъ нездоровымъ лицомъ и съ низко перетянутой грязнымъ жгутомъ полотенца таліей; другой -- хомяковатый, широкоплечій старикъ, съ всклокоченными грязно-сѣрыми лохмами волосъ и съ небрежно-зло смотрѣвшими глазами, цвѣта выцвѣтшей фіалки; на одномъ торчала коломъ теплая ватная шапка, а съ бедеръ свисала ватная, худая поддевка; на другомъ покоился сѣрымъ блиномъ картузъ и пыжился весь заплатанный, въ жирныхъ пятнахъ, тоже сѣрый пиджакъ.
   Здравствуйте, Николай Константиновичъ... Сами все утруждаетесь?!..
   -- Здравствуйте... Самъ... Васъ не дождешься... Придется са стороны нанять...
   -- Что вы... что вы?! Развѣ мысленно это... Дайте только убраться...
   Взглядъ Лабана выражалъ полную преданность, а изъ-подъ его шапки меланхолически торчали, словно черные уши, концы платка, которымъ у него была подвязана щека. Глаза Коновала небрежно-насмѣшливо косили въ сторону не по-мужицки бѣлыхъ рукъ Николая. Коновалъ былъ собственникомъ пятнадцати десятинъ земли, почему держался очень непринужденно, курилъ дешевыя, вонючія папиросы, а когда стоялъ -- стоялъ вразвалку.
   -- Ну-съ, выкладывайте, зачѣмъ пришли?
   -- Да, вотъ, насчетъ рѣшетничку... Лѣто-сь погорѣлъ я... Ригу крыть нечѣмъ... Сдѣлайте милость...
   -- По бумагамъ Алексѣя Петровича значится, что тебѣ въ сгорѣвшую ригу рѣшетникъ выданъ...
   -- Давали это точно...-- подтвердилъ съ большимъ сожалѣніемъ Лабанъ.
   -- Другому что?
   -- Мнѣ бы дубковъ... Штуки три... Какъ-нибудь расплачусь: къ зимѣ что ли...
   -- Это у тебя, Коновалъ, пятнадцать десятинъ? Такъ... Самъ управляешься, а?
   Коновалъ презрительно сплюнулъ въ сторону и густымъ голосомъ сказалъ:
   -- Не очень нужно самому... И съ аренды ничего живемъ...
   -- Мнѣ бы, Миколай Константиновичъ, да его землю!-- звонко захлебнулся Лабанъ и даже какъ бы глотнулъ что-то.-- А онъ безъ портокъ ходитъ.
   -- У тебя не займаю... Не даетъ имъ покою моя земля.. такъ бы и сожрали!-- докончилъ онъ не безъ самодовольства.
   -- Такъ, пожалуйста, баринъ, дубковъ мнѣ...
   -- А мнѣ хворостку... Вонъ, его сколько валяется...
   -- Я его срубилъ собственными руками. Хотите получить, хорошо, но только раньше помогите мнѣ убраться съ деревьями. Во сколько сами оцѣните свою работу, столько и получите.
   -- Это мы живымъ манеромъ... Какъ-нибудь сдѣлаемъ...
   Лабанъ озабоченно почесалъ за ухомъ и видимо готовился тянуть канитель очень длинныхъ, тоскливыхъ и неизбѣжныхъ разговоровъ.
   Но Николай твердо и коротко перебилъ.
   -- Не какъ-нибудь, а съ завтрашняго дня. Я у васъ прошу только помощи.
   И безъ дальнихъ разговоровъ ушелъ въ домъ. А озадаченные и смущенные новымъ обращеніемъ просители почесались да потолкались на мѣстѣ и, тихо разговаривая, отправились восвояси.
   Въ тотъ же вечеръ на деревнѣ знали, что новый хозяинъ нуда жестче старика и ладить съ нимъ будетъ труднѣе, на что Черепановъ замѣтилъ: "ничего, обомнется". Однако на слѣдующій день Лабанъ сталъ на работу съ лошадью, а увидавъ съ немалымъ удивленіемъ, что Николай работаетъ наравнѣ съ нимъ, какъ-то пріободрился и повеселѣлъ, и въ доказательство своей "полной готовности" оглашалъ мягкій воздухъ натуженными криками, отчаянно хлесталъ подъ хвостъ покорнаго какъ собаченка мерина и по-долго задумывался надъ тѣмъ, что и какъ дѣлать.
   Постепенно Николай узнавалъ отъ Даши, Наты и случайно заходившихъ въ домъ людей подробности о жизни сельца Благодать. Но одну сторону оврага подъ дубами жилъ человѣкъ читавшій Толстого и Ренана, собиравшій старыя письма, эти грустные осколки воспоминаній, и до галлюцинацій мучившійся надъ ними, человѣкъ, не пившій, не курившій, отказавшійся отъ женщинъ, по часамъ толковавшій о чемъ-то съ мужиками на скамейкѣ у дороги и вѣрившій въ личный примѣръ. По другую сторону оврага, на грани полей, въ темныхъ и вонючихъ стѣнахъ, тяжело и медленно, какъ смола кипѣла жестокая и темная жизнь. Солидный Семенъ Черепановъ былъ богать оттого, что обокралъ старика-красноярца, остановившагося у Семена переночевать, и красноярецъ съ отчаянія повѣсился; Павелъ Парѳеновъ напоилъ до безчувствія родного брата, судившагося съ нимъ изъ-за осьминника земли, и затѣмъ столкнулъ пьянаго съ омёта; братъ убился на смерть, осьминникъ перешелъ къ Павлу вмѣстѣ со страшными ночными кошмарами; Марина-Повитуха вправляла дѣвкамъ живиты, и поила бабъ "декохтомъ изъ силимы и травокъ", отъ котораго тѣ отправлялись въ страны далекаго и мертваго молчанія; Семенъ Тіункинъ допивался до бѣлой горячки и колотилъ смертнымъ боемъ жену; Тараськина. Гашка ходила въ Москвѣ по бульварамъ и привозила съ собою оттуда какія-то странныя изображенія нагихъ женщинъ; у Степановыхъ голодали ребята; бабы помоложе и получше бѣгали въ рощу къ приказчику купца Сойкина, сводившаго барскій лѣсъ, и продавали ему за карамели и двугривенные свое крѣпко-сбитое тѣло, а праздники рѣдко обходились безъ дракъ и проломленныхъ череповъ; у того сгорѣлъ дѣдъ живьемъ, у иного отецъ замерзъ въ метелицу.
   Слѣпое и холодное колесо жизни мозжило людей.
   

VI.

   Какъ-то разъ на дорогѣ у плетня Николая остановила вдова Зюзина, небольшая женщина, въ черномъ платкѣ, низко надвинутомъ на темное, изъѣденное вдоль щекъ глубокими коричневыми полосами лицо, съ глазами, тусклыми какъ стоячая вода... Подошла и отвѣсила поясной поклонъ.
   -- Сдѣлайте божескую милость, баринъ, полечите...
   -- Что съ тобой?!
   -- Грызь... Все будто сосетъ подъ грудями и голова кружится, а въ глазахъ инда потемнѣеть... И тошнота!
   Руки Зюзиной были потныя, зрачки неестественно расширены: очевидно она страдала застарѣлой сердечной болѣзнью я держалась на ногахъ только потому, что не знала этого. Нуженъ былъ серьезный осмотръ, и Николай обѣщалъ зайти къ ней послѣ, обѣда. Вѣсть о томъ, что баринъ лечитъ, сразу облетѣла деревню и къ полдню стало очевиднымъ, что придется осмотрѣть добру половину избъ. Одинъ упалъ съ риги и расшибся, другой страдалъ Мучительнымъ кашлемъ, у третьяго заболѣлъ ребенокъ. Николай не мало обрадовался нежданнымъ паціентамъ: частое посѣщеніе той стороны оврага являлось такимъ образомъ вполнѣ законнымъ. Подъ этимъ флагомъ можно было обойти непріятельскія позиціи, а онѣ -- эти неизмѣнныя спутницы деревенскаго уединенія -- уже воздвигались кругомъ: хлопали по воздуху настороженныя уши, шелестѣли таинственные шепоты...
   Съ барскаго двора каждый день прибѣгала кухарка для рабочихъ, "краля управляющаго" Акулина, и вертѣла въ кухнѣ подоломъ красной понёвы, задавая жадные вопросы и заползая глазами во всѣ щели. Но у Даши полоска губъ становилась только уже и лицо принимало такое непроппцаемо-ехидное выраженіе, что "краля" такъ и уходила, не узнавъ, зачѣмъ пріѣхали господа и кто будетъ самъ молодой баринъ. А потомъ туманно соображала: "знать, помираютъ Алексѣй Петровичъ... вотъ идѣлютъ"...
   Самъ "управляющій", Ефимъ Федоровъ, крѣпкій какъ дубовая бочка мужикъ, съ буйной просѣдью вокругъ апоплексически краснаго лица, глубокомысленно разставлялъ пальцы, и тыкая ими въ воздухъ, говорилъ съ присѣданіями на каждомъ словѣ: "шта этта не спроста, шта пріѣхали сюда!" Вслѣдъ за этимъ соображеніемъ наставало молчаніе и оно-то и было самое убѣдительное.
   Въ отсутствіе Алексѣя Петровича, Ефимъ сочинилъ нелѣпую, но для деревни страшную и таинственную исторію о томъ, что Мануйловъ во время войны отправлялъ японцамъ овесъ въ бочкахъ и за это былъ высланъ въ чужія земли. Выдумка привилась и самъ Ефимъ подъ конецъ увѣровалъ въ нее. Онъ и жалѣлъ Мануйлова и негодовалъ на него, а тѣмъ временемъ сказаніе изукрашивалось все новыми выкрутасами праздной мысли: овесъ постепенно превращался въ муку, въ сахаръ, въ руду, которую самъ хозяинъ будто бы копалъ въ провалѣ, въ лѣсу. А когда въ имѣніе неожиданно заявились Ната и Николай, то "управляющій", вкупѣ съ Акулиной и приказчикомъ лѣсоторговца, Ляксандрой Петровичемъ, рѣшили, что дѣло не чисто, "что можетъ дѣлить пріѣхали, а можетъ еще зачѣмъ".
   Приказчикъ, Ляксапдра Петровичъ, успѣвшій натворить за время болѣзни Мануйлова не мало темныхъ дѣлишекъ въ нарушеніе договора, чувствовалъ себя прескверно. Онъ хорошенько не могъ разобраться, получитъ ли возмездіе за проступки или нѣтъ, и поэтому, встрѣчаясь съ Николаемъ, держался какъ побитая собака. Съ весьма подобострастнымъ видомъ жалъ онъ протянутую ему руку, поспѣшно застегивалъ пиджакъ и маслилъ глаза. За то по вечерамъ въ конторѣ или днемъ на рубкѣ Ляксандра небрежно ронялъ многозначущія слова, что теперь всякихъ этихъ господъ много развелось и бунты отъ нихъ идутъ. Ефимъ Федоровъ въ отвѣтъ на это таращилъ блестящіе какъ у волка глаза и скребъ всей пятерней за пазухой и подъ поясомъ рубахи, а мужики загадочно молчали. На большее у холопьей души приказчика не хватало смѣлости: ужъ очень тумаки дяди, купца Сойкина, пріучили эту душу подхалимничать и извиваться; очень заѣлъ ее страхъ передъ болѣе богатымъ, лучше одѣтымъ и на лучшемъ положеніи. Вотъ, если бы прямая улика, тогда другое дѣло: пожалуй и полиціи заявилъ бы, но улики не было, а у самого хвостъ замаранъ, почему приходилось ждать и трепетать.
   Два раза проѣзжалъ въ телѣжкѣ священникъ изъ Большихъ Хуторовъ, шажкомъ въ виду дома, осторожно поворачивался на сидѣньѣ, чуть наклонялъ высокую шляпу и пытливо осматривалъ сквозившія сквозь зелень окна; посѣтилъ "управляющаго", но въ домъ не явился. За то явился урядникъ, попросилъ паспорта для прописки и съ улыбочкой освѣдомившись, долго ли намѣрены прожить, отбылъ засимъ къ старостѣ на деревню.
   Послѣ обѣда зашелъ Иванъ Теркинъ, тотъ у котораго заболѣлъ ребенокъ, зашелъ проводить барина на деревню. "А то на плотинѣ утопнете!" обязательно сообщилъ онъ. Пошли,-- Теркинъ впереди, выворачивая лаптями клейкую грязь, Николай сзади съ палкой отъ собакъ. Прошли цвѣта сырой глины, разопрѣвшія отъ дождя скирды, покосившіеся, будто захромавшіе сараи, вступили въ лѣсъ. Значительно порѣдѣлъ онъ за эти дни: березки стояли, обожженныя ржавчиной, и роняли рѣдкія, хрустальныя слезы, а горечь осенней тоски выѣла черныя крапины на зелени дуба. Земля, пресыщенная влагой, дымилась какъ мощный вороной крупъ.
   Молочный паръ цѣплялся по вѣткамъ, стоялъ безъ начала и конца -- надъ гнилой соломой кровель, надъ смутными полями, падалъ клочьями въ тинистую муть пруда, придавая всему тусклыя, безсильныя очертанія. Звуки не поднимались, а стлались какъ вяло и низко летящія птицы. На землѣ и въ небѣ что-то умирало, безъ вздоховъ и криковъ, чья-то мощно-тихая и покорная душа.
   -- Много у васъ хлѣба попрѣло?-- спросилъ на ходу Николай.
   Теркинъ покрутилъ головой.
   -- У меня цѣльная десятина въ поляхъ осталась, такъ и не вобралъ!
   Сказалъ онъ это довольно безучастно, равнодушно помаргивая сухими, стянутыми вѣками, но и на истыканномъ оспой, скуластомъ лицѣ, и во вздувшихся отъ тяжелой работы жилахъ костлявой шеи, и въ узкой покатой спинѣ застыла напряженность человѣка, на котораго жизнь ежечасно валитъ камни, но онъ рѣшилъ не поддаваться.
   -- А у тебя сколько десятинъ.
   -- Одинъ надѣлъ на двухъ. Было больше, дядя оттягалъ... Построился на ей, да еще свѣтъ застилъ... Третій годъ судимся.
   -- Доказательство есть?
   -- То-то и горе, что нѣту-ти... А только всѣ знаютъ, что земля наша. Послѣднюю рубаху сниму, а не брошу.
   Сквозь оспины даже синева проступила; зрачки зажглись, зубы скрипнули, и все тѣло еще болѣе напряглось.
   -- Не хорошо, Иванъ, вы межъ собой живете, не ладно! По прутику вѣникъ сломаешь, цѣльный не осилишь. Жили бы дружно, за-одно, да не выгребали жара для другихъ, такъ было бы лучше.
   Это конечно. Вонъ, Глинковскіе лѣтомъ пришли къ графу и говорятъ меньше рубля въ день за поденки не возьмемъ, а чужихъ не пустимъ! Дали, вѣдь! А у насъ каждый себѣ наровитъ.
   -- Ну, а такъ все у васъ спокойно...-- вскользь спросилъ Николай. Теркинъ рѣшительно покачалъ головой.
   -- Нѣтъ, благодареніе Богу, этими глупствами, то-есть, тамъ, зубастовками, у насъ не займаются. Лѣтось поймали одного зубастовщика -- проучили!
   -- Что?!
   -- Проучили. Его изъ волости въ волость переправляли, а онъ и убёгъ по ржамъ... Наши бабы жнутъ, глядь -- поверхъ ржи шайка бѣжитъ... Диковина! Конвойные подоспѣли... "Держи, ребята!" Ну, мы за имъ, кто на лошади, кто пѣшій. Онъ въ конопи, мы за имъ... Онъ -- въ Лабановскую яму, что подъ борововъ была вырыта; мы обступили, а онъ оскалился какъ звѣрь, дрожитъ и смахиваетъ воду съ глазъ: "убьете, ребята!" Все же маленько его тутъ помяли!
   Николай даже остановился. Сталъ и Теркинъ. Глаза его быстро-быстро мигали, и ушли куда-то внизъ, кожа на скулахъ двигалась, губы полуоткрылись; изъ нихъ глянула мелкая чернота зубовъ и вышла вонь не мытаго рта.
   -- За что?!
   -- Не балуй... Зубастовщикъ онъ былъ...
   -- Да что они вамъ сдѣлали, эти самые "зубастовщики"?!
   -- Какъ же! Прошлый годъ машину остановили, намъ черезъ ихъ и выдачу продовольствія по случаю неурожая прекратили и сказывали, что мы по этой самой причинѣ страдаемъ!
   -- Ну, а какъ по твоему: вѣрно Глинковскіе мужики сдѣлали?
   Теркинъ широко осклабился, и отъ улыбки подбородокъ у него невозможно заострился.
   -- Чего лучше?! Рубь въ день!
   -- Хорошо. Ты пилишь за плату дубы у Сойкина. А хворостъ, признавайся, у него таскаешь?
   -- Топить у насъ нечѣмь, Миколай Констановичъ.
   -- Значитъ и Глинковскіе и ты зубастовщики! Что же это, братъ, получается?! А?! Кого ты билъ?
   -- Его самого.
   -- Ты себя билъ, такого же какъ самъ ты и за то же... Понялъ?! Да еще всѣ на одного. Хороши, нечего сказать! Чортъ бы васъ прутьями передралъ!
   Теркинъ вдругъ скосилъ на бекрень шапку, быстро-быстро зашагалъ отъ Николая, и не оборачиваясь кинулъ:
   -- Изба моя тутъ, съ краю...
   

VII.

   На пространствѣ двухъ квадратныхъ саженей прозябали въ постоянномъ обязательномъ общеніи, словно прикованныя другъ къ другу цѣпями, шесть человѣческихъ жизней.
   Придавленные чернотой дымнаго потолка, обвѣянные дыханіемъ сырыхъ стѣнъ и пола, между жаромъ печки и холодомъ двери ютились обитатели избы: старуха-мать, неподвижная и прозрачная какъ восковая кукла, тупо раскачивавшая люльку упорно ноющаго ребенка; молодуха съ истощенными грудями и блеклымъ лицомъ, на которомъ зловѣще синѣли подглазицы; младшій братъ Теркина, полу идіотъ съ руками обезьяны и острымъ кверху черепомъ; мальчонка лѣтъ четырехъ, обреченный на преждевременную смерть рахитикъ съ пленками бѣльмъ на несчастныхъ глазахъ.
   Все это толкалось и жило въ узкомъ пространствѣ между столомъ и налатями, на которыхъ среди хлама безъ названья, бокъ-о-бокъ съ матерью и братомъ, спали молодые, копошились дѣти и миріады тучныхъ таракановъ. И полные равнодушія глаза, дѣлавшіе всѣ лица одинаково похожими, смотрѣли не на Николая, а такъ куда-то мимо.
   Его приходу никто не удивился и не обрадовался; старуха продолжала раскачивать люльку, молодуха, вскинувъ на секунду глазами и почесавъ иголкой подъ повойникомъ, опять припала къ работѣ, полуидіотъ стоялъ у притолки, вытянувъ несообразно длинныя руки и скосивъ глаза къ переносицѣ.
   Иванъ поднялъ ребенка съ пола и обдернулъ ему замызганную рубапіенку. Синеватыя, костлявыя ножки висѣли какъ плети, опухшія вѣки были окаймлены сывороткой гноя. Иванъ попробовалъ, было, снять гной грязнымъ ногтемъ закорузлаго пальца и, по тому, какъ осторожно и несмѣло тихо онъ это дѣлалъ, видно было, что Теркину хочется имѣть руки, легкія и прозрачныя какъ ласка матери. А когда ребенокъ забился у него на рукахъ и закатился усталымъ и надорваннымъ отъ боли крикомъ, Иванъ испуганно прижалъ мальченку къ костлявой груди, тронулъ пальцемъ его спутанныя, цвѣта пеньки волосы и много скорбнаго и нѣжнаго было въ этихъ осторожныхъ, напряженныхъ движеніяхъ.
   -- Вотъ, такъ и мается все съ самой весны... Что болитъ?
   -- Болитъ, паынька...
   -- Глазокъ болитъ?..
   -- Глязокъ...
   -- Ты его въ больницу возилъ?
   -- Возилъ... Дали капли, не помогло... А куда больше возить: до больницы двадцать пять верстовъ... Инда сердце надрывается!..
   Полуидіотъ подошелъ къ больному и защекоталъ ему подбородокъ. Ребенокъ снова закатился плачущимъ крикомъ, парень скосилъ глаза и тихо, загадочно усмѣхнулся. Скрипъ люльки качался какъ маятникъ въ спертомъ воздухѣ. Молодуха шила.
   Николай сдѣлалъ все, что только было въ его силахъ, очистилъ и перевязалъ глазъ и, предупредивъ, что все-же необходимо отвезти ребенка къ глазному врачу въ городъ, поспѣшилъ выйти вонъ.
   Теркинъ проводилъ его до Лабановской избы и на прощаніе сказалъ:
   -- Такъ, значитъ, въ больницу... Ужъ не знаю право... Не помогутъ,-- время и деньги потерять только.
   Въ избѣ Лабана, кромѣ хозяина, жены и трехъ ребятъ, гнѣздились еще куры, ягнята и кошка. Самъ Лабанъ, обвязанный и перевязанный по бабьи, сидѣлъ на лавкѣ у окна какъ чужой, съ виноватымъ видомъ.. И точно: больному, лишнему человѣку въ этой избѣ мѣста не было, и потому Лабанъ продолжалъ перемогаться и не залѣзалъ на темныя полатья.
   -- Тебѣ придется раздѣться.
   -- Ну, вы, тамъ... Выйдите пока!
   Высокая, молчаливая и темная баба съ острыми, красными локтями, взбивавшая грязно-голубую мыльную пѣну въ корытѣ
   съ бѣльемъ, спустила подоткнутый подолъ малиновой юбки; вытолкнувъ двухъ вохрястыхъ ребятишекъ въ сѣнцы, она вышла, вслѣдъ за ними безъ слова, обдавъ Николая недовольнымъ взглядомъ и хлопнувъ дверью.
   -- Она у тебя сердитая!
   -- Знаете, женщина непонимающая! Иной разъ безъ проучки не обойдешься...-- бодрясь сказалъ Лабанъ и сталъ раздѣваться, очевидно стѣсняясь и страдая. Цыкнулъ отъ боли, нерекрестялъ грудь мелкимъ крестикомъ и остался въ чемъ мать родила.
   Въ темнотѣ избы выступило изможденное, уродливое тѣло, грязно-желтое, безъ кровинки. Дряблая, почти безъ мускуловъ, сухая кожа была натянута на рѣзко обозначившіяся, словно вылѣпленная изъ глины ребра, на острыя бедра, на позвонки выгнутаго хребта. Длинная птичья шея съ диковиннымъ кадыкомъ, всосанный внутрь животъ, тощія, кривыя руки,--все это носило гнетъ порабощенія, слѣды медленнаго, неуклоннаго вымиранія поколѣній въ вѣчныхъ сумеркахъ вонючихъ жилищъ на "благодатныхъ" пажитяхъ тучнаго чернозема... Что, кромѣ тусклыхъ и темныхъ желаній, могло бродить въ этомъ тѣлѣ и какой нагаръ дремлющей злобы долженъ былъ осѣсть въ этомъ неровно бьющемся сердцѣ?!
   Необходимъ былъ отдыхъ, втиранія лѣкарствъ, не позволяющихъ выходить на воздухъ, покойное лежаніе въ теплой, хорошей постели. Но послѣдней не было, а работать было такъ же необходимо, какъ дышать. И Николай ограничился лишь приглашеніемъ не утруждать себя тяжелой работой и пить на ночь питье, которое Николай обѣщалъ приготовить самъ.
   Лабанъ началъ одѣваться. Жена его по прежнему сердита вернулась въ избу, за ней вкатились ребятишки. Лабая иха поймала за плечо юркую, голубоглазую дѣвчурку и повернула ее къ свѣту.
   -- Вотъ, не поможете ли, баринъ? Короста пошла у ей по ногамъ... Все чешется, да чешется...
   Дѣвчурка одной рукой зачесала колѣнку, другую запустила въ ротъ и выкатила на барина синеватые бѣлки глазъ.
   -- Нужна одна чистота. Будете мыть мыломъ утромъ и вечеромъ, и все пройдетъ.
   -- Да развѣ это мысленно!.. За ними не усмотришь... Некогда.
   -- А мыть все же нужно.
   Въ эту минуту со двора вбѣжалъ поросенокъ, чистенькій, бѣленькій, просвѣчивающій розовымъ жиромъ, и вопросительно-привѣтственно захрюкалъ.
   -- Экій онъ у васъ!
   -- Мы его, почесть, раза два въ день моемъ...-- съ гордостью сказала Лабаниха и почесала ему спину.-- Ахъ, ты, хрюкалка!
   -- Поросенка моете, а ребятъ нѣтъ?
   -- Онъ у насъ пріученный, а за дитёмъ каково углядишь?! Свиньи у насъ, баринъ, въ цѣнѣ. Намеднись лѣсникъ продалъ въ городъ свинью за семьдесятъ за три рубля!
   У Татьяны Зюзиной, куда онъ зашелъ послѣ Лабана, было еще хуже. Отсутствіе хозяина-мужчины сказывалось на каждомъ шагу: по разобранному потолку гулялъ вѣтеръ, плѣсень жадно точила углы, полуразбитое оконце глядѣло ржавой жестью, сѣнцы развалились.
   И Татьяна, сжившаяся съ этими стѣнами, впитавшая въ себя весь ихъ мракъ, всю угрюмую затхлость, была также полуразрушена и мутна. Осмотръ вдовы Зюзиной выяснилъ Николаю, что ей нуженъ свѣтъ и воздухъ, легкая питательная пища и отсутствіе волненій, горы и теплыя ванны. Было бы лицемѣрно и глупо предлагать ей все это, и Николай прописалъ ей лѣкарство и велѣлъ приходить къ нимъ за пищей, строго-на-строго запретивъ поднимать тяжести и выходитъ въ стужу на прорубь стирать бѣлье.
   -- Благодарю васъ, баринъ?.. Можетъ полегчаетъ, а то грызь замучила.
   И Зюзина завернула рецептъ въ чистую тряпку и положила на образницу съ такимъ видомъ, точно теперь ужъ ничто не могло помѣшать ей отдѣлаться отъ мучительныхъ и загадочныхъ болей.
   И въ остальныхъ избахъ встрѣчали Николая такія же картины бѣдности, заброшенности, безпомощности, мѣнялись только лица, возрасты, названія болѣзней. Всякій разъ Николай спѣшилъ выйти на воздухъ, потому что у него кружилась голова и спирало дыханіе. Всякій разъ передъ нимъ выступало сельцо Благодать во всемъ великолѣпіи своихъ избъ, кладушекъ и амбаровъ на курьихъ ножкахъ, окутанное сѣроватой кисеей тумана, обслуживаемое соломой: гнилая она сползала космами на тусклыя оконца, вихрилась въ ометахъ, на недокрытыхъ ригахъ; пахло острой гарью изъ трубъ. Босыя, съ подоткнутыми подолами бабы, выпитыя хищными устами женской боли; оборванныя, сѣрыя дѣти съ глазами и ужимками звѣрятъ; разварные мужики, зѣвавшіе на небо и перекрикивавшіеся грубымъ лающимъ звукомъ -- все это не пестрѣло, какъ заливные луга цвѣтами, не веселило сердца, не горѣло смѣлой, свѣтлой жизнью, а капало на душу ѣдкими, тяжелыми каплями, будило нехорошія мысли.
   Сколько затаенной ненависти, сколько злобы, бурлящей какъ жидкость подъ тяжелой крышкой котла, сколько ссоръ, обиды, несчастій -- крѣпко засѣло въ этихъ душныхъ, грязныхъ и мрачныхъ стѣнахъ и не хотѣло уходить... Низко должны были стлаться, какъ дымъ въ непогоду мысли, рождавшіяся подъ длинными крышами, на ворохахъ вонючаго тряпья... Въ непонятной, цѣпкой какъ кошачьи лапы тоскѣ должна была изнывать душа въ потемкахъ узкихъ клѣтокъ... Какъ только уцѣлѣла синевато-темная полоса заманчиво-близкаго лѣса и какъ могла еще тянуться высокая изгородь -- граница владѣній -- бѣлой и черной кости, одинаково взращенной покорнымъ черноземомъ!
   "Скоро и здѣсь застучатъ топоры и бурный вѣтеръ разрушитъ не мало старыхъ гнѣздъ..."думалъ Николай, подходя къ топкой плотинѣ.
   Тутъ его встрѣтилъ староста Антоновъ, весьма обязательный, густо-румяный, жидковолосый мужиченка съ торопливо-волнистыми движеніями и съ спѣшнымъ смыканіемъ дряблыхъ, какъ и весь онъ, вѣкъ; по-женски округливая мокрыя губы, просилъ Николая избавить его отъ постоянныхъ болей въ желудкѣ. Выяснилось, что деревня пьетъ воду изъ пруда, разлившагося бурымъ киселемъ у ногъ корявыхъ ветелъ.
   Въ продолженіе десятковъ лѣтъ онъ обслуживалъ Благодать: весь потъ, кровь и отбросы черныхъ тѣлъ, вся грязь и копоть, проѣдавшія тряпье, которое выбивалось тутъ же, на помостѣ вальками; слюна и пыль скотины -- все сносилось сюда и осѣдало вонючимъ иломъ на днѣ, давно забивъ ключи и превративъ воду въ гнилую, свинцовую жижу. Шестьдесятъ два года не зналъ прудъ чистки, зато дорогая, вычурная рѣзьба украшала гладкія стѣны барскаго дома.
   -- Мы два раза подавали приговоры насчетъ пруда... Да-а... А только изъ управы никакихъ послѣдствій не было... Самимъ не подъ силу... Вотъ и маемся... Да-а...
   -- Съ Алексѣемъ Петровичемъ не говорили?
   -- Какъ не говорить, говорили... Только дѣло у насъ не вышло. Кому охота, сами посудите, пять сотенъ вынуть изъ кармана...
   -- Господи! Нельзя пить такую воду, это смерть...
   -- Это вѣрно... А вы бы, Николай Константиновичъ, съѣздили къ Салину?! Хорошій баринъ... Онъ и по части прудовъ членъ отъ управы-то... Попросили бы его.
   -- Конечно съѣзжу... Дайте только лошадей.
   -- Хэрёшо... хэрёшо... будьте покойны...
   Староста зашлепалъ вѣками и тронулъ шапку. Николай заскользилъ по грязи плотины, увязая въ колеяхъ.
   У калитки его дожидалась Ната и предложила обойти хозяйственныя постройки, гдѣ долженъ былъ еще храниться кое-какой скарбъ временъ процвѣтанія имѣнія. Осмотрѣли баню, экипажный сарай, сѣновалъ -- всюду сквозили разрушеніе, ветхость, заброшенность. Толкнулись въ мучной амбарчикъ. Скрипнула дверь, и Ната невольно отступила назадъ: амбарчикъ, изъ котораго пахнуло прогорьклой мучной пылью и ѣдкой крысиной одурью, былъ не пустъ. Тамъ сидѣли рабочіе арендатора. Одинъ, въ которомъ Николай узналъ однодворца, расположился на полу, на грязной затоптанной соломѣ и сучилъ веревку. Другой, примостившійся на сломаномъ закромѣ и курившій трубку, сразу приковалъ къ себѣ вниманіе Наты.
   Онъ сидѣлъ, приподнявъ острымъ угломъ плечи и опершись локтями о колѣна и смотрѣлъ, слегка прищурившись, на вошедшихъ. Подъ краснымъ околышемъ изношенной солдатской фуражки сѣрѣлъ удлиненный остовъ землистаго лица; худоба щекъ заостряла карандашомъ носъ, вытягивала безусую челюсть. Въ острыхъ, кривыхъ зубахъ торчала и дымилась смердящимъ дымомъ трубка. Въ безкровномъ тѣстѣ опухшихъ векъ понуро зеленѣли злые глаза и съузившіеся зрачки ихъ были словно шляпки глубоко вбитыхъ гвоздей. Изъ прорваннаго и точно раскрывшаго кожаный ротъ сапога вызывающе торчалъ мозолистый, грязный палецъ ноги -- и весь этотъ человѣкъ не ломавшій шапки и криво, безъ звука улыбавшійся, былъ вызывающій, дерзкій, злобный.
   -- Что вы тутъ дѣлаете?-- невольно спросила Ната, чувствуя странную тревогу отъ этого твердаго и остраго какъ пика взгляда.
   -- Что-жъ намъ дѣлать?! Не кашу варить... Спимъ, помѣщаемся здѣсь... Больше нечего дѣлать.
   -- Но, вѣдь, у васъ есть людская...-- произнесла Ната, сдерживая падающій голосъ.
   Рабочій провелъ блестящими глазами по фигурамъ барина и барыни, потомъ небрежно вытряхнулъ горячій назолъ изъ трубки на солому пола и отвѣтилъ звонкимъ скрипучимъ голосомъ:
   -- Людская? Хмы...-- рука его поползла съ трубкой мимо дырьевъ кармана.-- Въ людской насъ барыня, вша заѣла, да и воздуху на всѣхъ не хватаетъ: хоть топоръ вѣшай.
   -- Тутъ тоже не важно...-- отозвался однодворецъ.-- Отъ крысъ дѣваться некуда... Мнѣ намеднись колѣнку прогрызли. Дѣвки -- тѣ боятся, кричатъ...
   -- Какія дѣвки?-- изумился Николай.
   -- А вотъ -- поденщицы...-- пояснилъ старикъ, замусливая пальцами конецъ бичевы.
   -- Значитъ, и онѣ тутъ помѣщаются?!
   Рабочій въ солдатской фуражки всталъ, весь сѣрый, въ дырьяхъ, презрительный, и метнувъ на Нату неуловимый взглядъ, засмѣялся непріятнымъ, мелкимъ смѣхомъ.
   -- А куда-жъ имъ дѣваться?! Ничего... намъ тутъ весело... Такъ и спимъ вповалку: приходите посмотрѣть!--закончилъ онъ и, взявъ съ пола однимъ взмахомъ засаленный армякъ, накинулъ его на костлявыя плечи и шагнулъ въ дверь.
   -- Ефимъ Федоровичъ!..-- позвалъ Николай проходившаго мимо "управляющаго" -- немедленно переведите людей на дачу и и устройте ихъ поудобнѣе... Вечеромъ я зайду посмотрѣть.
   -- Слушаю...-- сказалъ Ефимъ и почесалъ пятерней за пазухой.
   А Николай, весь вдругъ поблѣднѣвъ и судорожно сжимая пальцы, пошелъ къ дому, а за нимъ шла Ната.
   У дверей Николай остановился и съ еле сдерживаемымъ гнѣвомъ, съ расширенными, какими-то чужими глазами сталъ выкидывать изъ себя быстрыя слова:
   -- Это позоръ... это чортъ знаетъ что... Для людей... для людей, за счетъ которыхъ жили, которые на васъ работали... у васъ ничего нѣтъ... кромѣ амбарчиковъ... Деревня разорена... какая-то жалкая деревня въ 27 дворовъ!!!
   -- Котя, милый... Вѣдь, я же не виновата... Вѣдь, папа все-таки дѣлалъ... вѣдь онъ все же добрый былъ...
   -- О, я знаю эту доброту, она хуже зла: зло вызываетъ возмущеніе, а такая доброта растлѣваетъ только... Одной рукой давалъ, другою бралъ... Не могли школу дать... Колодцевъ вырыть... Прудъ очистить... Для рабочихъ вшивыя палаты. Аренда -- двадцать рублей... Ха-ха, добрый человѣкъ!.. Стыдъ одинъ!
   Онъ круто повернулся и пошелъ въ садъ. Ната вдругъ разрыдалась... Какъ человѣкъ, стоящій на рубкѣ среди падающихъ деревьевъ, она чувствовала, что поправить уже ничего нельзя. Сильный, внезапный вѣтеръ погналъ передъ собой туманы невѣдѣнья; обнажалась темная правда; подступала дѣйствительность, тѣмъ болѣе неожиданная и больная, что касалась близкихъ людей, такъ тѣсно связанныхъ съ жизнью множества другихъ.
   Ната стояла и сквозь слезы глядѣла вслѣдъ мужу.
   Мгла на западѣ стала наливаться прозрачной желтизной. Верхушки лѣса густѣли. Эти заходило невидимое солнце.
   

VIII.

   Былъ сѣренькій безрадостный денекъ. Сѣверо-восточный вѣтеръ катился огромными прозрачными валами и гнулъ верхушки сада. И отъ этого вѣтра на душѣ у Николая, работавшаго вокругъ яблонь съ пилкой и отточеннымъ садовымъ ножемъ въ рукѣ, было какъ-то по особенному свѣжо и бодро.
   Онъ почти и не замѣтилъ, какъ подошелъ къ нему староста Антоновъ и Теркинъ, да тотъ плечистый, угрюмый старикъ съ голубовато-сѣрой бородой и сѣро-зелеными глазами, что первый заговорилъ на сходѣ про землю. Не по плечу ему былъ узкій, драный полушубокъ, не по косматой какъ у медвѣдя головѣ -- ощипаная мерлушка.
   -- Здравствуйте, Николай Константиновичъ.
   -- Здравствуйте, добро пожаловать.
   -- А мы къ вамъ, значитъ, по дѣлу...
   -- Вижу, вижу.
   -- Насчетъ плотины...
   -- А что?
   -- Володѣевскій баринъ, Салинъ, изволили сегодня проѣхать изъ города къ себѣ въ имѣніе. А вы давеча обѣщались съѣздить по нашему дѣлу, насчетъ пруда... Такъ ужъ, пожалуйста!
   -- Хорошо. Когда поѣдемъ?
   -- Часика черезъ два. Староста въ вашъ тарантасъ аапряжетъ тройку своихъ коней, да и свезетъ.
   -- Ладно.
   Николай повернулся къ яблони и сильнымъ ударомъ назадъ срѣзалъ засохшую вѣтку. Мужики стояли какъ пни и только головы ихъ слегка двигались вслѣдъ за движеніями барина.
   -- Подчищаете яблони, Николай Константиновичъ!?
   -- Нѣтъ, жареныхъ голубей снимаю...-- пошутилъ тотъ.
   Староста засмѣялся мелкимъ, какъ бисеръ, жидкимъ смѣшкомъ и захлопалъ вѣками. Угрюмый старикъ переступилъ съ ноги на ногу и басомъ вымолвилъ:
   -- Мы еще пришли къ вашей милости насчетъ землицы... Потому вы говорили притти-ть, когда разберетесь въ документахъ.
   -- Очень она нужна намъ -- земля...-- серьезно сказалъ Теркинъ.
   И при этихъ словахъ, простыхъ и значительныхъ, взоры людей ушли вглубь сада; и словно нѣчто необъятное попыталось разорвать завѣсу деревьевъ длинными, свѣтлыми руками, глянуть молчаливыми, темными глазами; одна и та же мысль, прямая и широкая, какъ большакъ, связала всѣхъ одной цѣпью, а вѣтеръ низринулся внизъ новымъ валомъ и принесъ съ собой крѣпкое дыханіе пустоты полей.
   -- А почему не всѣ пришли?
   -- Неспособно намъ это... Кому и времени нѣту-ти.
   -- А кому и не очень нужно. Примѣрно, вотъ Коновалъ или, тамъ, Семенъ Черепановъ: у одного пятнадцать десятинъ на самого да на бабу, а у Семена на двухъ три надѣла, то-есть, девять десятинъ... Коновалъ все носомъ вертитъ: не надо, дескать, а Семенъ иначе не желаетъ, какъ чтобы по дворамъ, а не по мужскимъ душамъ Дѣлили. Вотъ всему дѣлу и препятствуютъ.
   -- А почему у Коновала такъ много?
   -- Какъ не много! Одному еле управиться съ четырьмя, пятью десятинами, а у него пятнадцать. Ихъ, братьевъ-то, было пятеро, всѣ кромѣ Ивана померли, вотъ на одного пять надѣловъ и пришлось.
   -- А живетъ онъ у васъ не лучше другихъ. Даромъ что въ аренду все сдаетъ, и семейство у него: онъ да баба. Значитъ, и нѣтъ земли -- плохо, и есть земля -- плохо. Какъ же такъ, ребята?!
   Николай пытливо глядѣлъ на мужиковъ. Тѣ смотрѣли куда-то въ сторону, видимо обмозговывая отвѣтъ. Наконецъ, въ глазахъ у Теркина блеснула веселость и остро закрученныя усики его задвигались какъ у таракана.
   -- Да ежели бы столько у всѣхъ было...
   А староста докончилъ:
   -- Хэрёшо было бы.
   -- А какъ же насчетъ вашей земли?-- пробасилъ старикъ.
   Подошелъ спѣшными, гулкими шагами Лабанъ, неизмѣнно подпоясанный полотенцемъ и въ неизмѣнной -- коломъ -- шапкѣ и всѣ четверо стали напряженно-внимательно слушать Николая. А тотъ объяснялъ, что на землѣ Мануйлова тяготѣетъ банковская ссуда въ девятнадцать тысячь рублей, по сто двадцать семь рублей на десятину; затѣмъ аренда, срокъ которой истекаетъ только черезъ три года, а если отказать арендатору ранѣе времени, то нужно платить неустойку въ двѣ тысячи рублей; наконецъ, сводка лѣса по условію кончается черезъ годъ и, значитъ, земля изъ-подъ него освобождается тоже черезъ годъ. Безъ согласія банка и арендатора продать землю нельзя; нужно, значитъ, внести полностью ссуду и, если арендаторъ заупрямится, неустойку. Это ложится на землю суммой въ двадцать одну тысячу, что составитъ на десятину отдаваемой крестьянамъ земли сто пятьдесятъ рублей.
   -- Это сколько же себѣ оставляютъ Алексѣй Петровичъ?
   -- Двѣ десятины подъ усадьбой, домомъ, постройками и восемь десятинъ лѣса и сада. Остальные сто сорокъ десятинъ -- вамъ по сто пятьдесятъ рублей.
   -- Дороже, баринъ...
   -- То-есть, какъ?
   -- Третья часть пойдетъ въ паръ. Значитъ, собирать и платить будемъ съ девяноста съ пяти, вотъ оно что...-- торжественно заявилъ Лабанъ, и черные концы платка, которымъ онъ былъ по прежнему подвязанъ, утвердительно трепыхнулись по воздуху.-- Это же сколько выйдетъ?
   Мужики стали загибать затвердѣвшіе неловкіе пальцы, часто-часто мигать вѣками, морщить лбы и переминаться на мѣстѣ.
   -- Двѣсти десять съ десятины посѣва...-- помогъ Николай.
   -- Видишь ты...-- разочарованно сказалъ Теркинъ.
   А староста и Лабанъ объяснили въ одинъ голосъ:
   -- Никакъ нельзя... Не вытянемъ.
   -- А ежели бы за банковскій долгъ взять, -- освѣдомился старикъ съ голубовато-сѣрой бородой,-- сколько тогда процентовъ придется платить.
   -- Шестьдесятъ два года по тысячи рублей, а всего шестьдесятъ двѣ тысячи, въ три раза больше, чѣмъ если сразу купить.
   -- Тэ-экъ....-- вырвалось у старосты, и вѣки его такъ и забѣгали.-- Еще когда тамъ наша будетъ, а ты тутъ шестьсотъ съ посѣва плати... Нельзя.
   -- Вѣстимо, нельзя. Дѣло, значитъ, не выходитъ.
   -- Это вѣрно... А только земля нужна намъ. Больно дорожатся Алексѣй Петровичъ: долгъ на всю землю и на лѣсъ, вишь ты, произведенъ, а бока отъ него болятъ у ста сорока. Мысленное ли дѣло!
   -- Да еще арендателю ни за што, ни про што плати!
   -- Я напишу обо всемъ Алексѣю Петровичу. Но только помните, для того, чтобы продать вамъ землю, необходимо внести банку долгъ, иначе онъ не разрѣшитъ.
   -- Тяжело! ~ коротко и отрывисто выяснилъ суть дѣла Лабанъ и даже свистнулъ, какъ бы подчеркивая тонкой линіей безповоротность вылетѣвшаго слова.
   Мужики потупились и молчали. Ихъ плечи и головы словно пригнула все къ той же землѣ тяжесть, которую нельзя было сбросить, какъ перышко, потому что она была всюду, какъ это небо, какъ эта земля. Вѣтеръ волновался въ листвѣ, срывалъ съ нея клочья и колобродилъ съ ними въ воздухѣ, а въ просвѣты продолжали смотрѣть чьи-то печальные, пустые глаза.
   -- Царь-батюшка,-- первый нарушилъ молчаніе Теркинъ,-- приказалъ, чтобы вся. земля была крестьянская!
   -- А пока у меня на шестерыхъ треть къ клину, по половинкѣ на каждаго!-- злобно кинулъ старикъ и сверкнулъ зрачками.
   -- Насчетъ того, что царь сказалъ, ты ошибаешься... Какъ разъ наоборотъ: онъ велѣлъ крестьянамъ сидѣть тихо и мирно, и объявилъ частную собственность неприкосновенной.
   -- Это вѣрно...-- больше, видимо, изъ вѣжливости подтвердилъ староста.
   Опять замолчали. И словно стѣна какая начала рости между Николаемъ и мужиками.
   -- А по вашему какъ?-- глухо-угрюмо вымолвилъ старикъ и вцѣпился въ Николая глазами.
   -- По моему на землѣ долженъ сидѣть только тотъ, кто можетъ обработать ее собственными руками. Земля, какъ море, должна быть ничьей и всѣхъ, тѣмъ болѣе не помѣщичьей. Она ваша.
   -- Какъ же возьмешь ее!-- засмѣялся Лабанъ.-- Жжется. Оно, положимъ, взяли мы вашу землю, а на завтра казаки да исправникъ и послѣднее отымутъ.
   -- Нужно, чтобы весь народъ рѣшилъ такъ, рѣшилъ превратить землю въ общенародное достояніе. А конечно, если Благодать поднимется брать землю, то изъ этого будетъ мало толку.
   -- Одинъ убытокъ!
   -- Это вѣрно...
   -- Думу-то, одначе, разогнали...-- очень тихо и спокойно на видъ выговорилъ старикъ, но въ зрачкахъ у него что-то слабо вспыхивало, точно очень далекія зарницы.
   И всѣ смолкли, и не глядѣли другъ на друга. Вѣтеръ продолжалъ рвать листву и дышалъ пустотой полевой шири. А надъ неподвижными людьми двигалось плотной массой, въ одну сторону сѣрое, безрадостное небо.
   

IX.

   Володѣево -- имѣніе и. об. предводителя дворянства и члена земской управы -- Павла Алексѣевича Салина, лежало въ верстахъ тринадцати отъ Благодати. Дорога шла крутыми оврагами и ѣзды было часа полтора. Проѣхали два большихъ села, одно хуже другого, -- щемящая грусть засосала Николая, тяжелый ужасъ охватилъ его.
   Тѣсно сбились въ вонючія, безобразныя кучи грязноногія, кособокія лачуги, крытыя гнилой соломой, изъ-подъ которой пучились, словно голодныя рёбра, мокрыя черныя слеги. Полуразвалившіяся трубы или просто зловѣщія, облѣпленныя сажей отверстія; проросшіе, трухлявые срубы или облѣзлые кирпичи, изъѣденные бурыми и зелеными лишаями плѣсени; подбитыя, въ пучкахъ соломы, тряпья и въ пятнахъ жести, косыя оконца, напоминавшія мутные, сине-чернильные глаза; стоявшая въ нихъ темнота, полная смрада и духоты нависшихъ, закопченныхъ потолковъ, сальныхъ наръ, немытыхъ онучей, кое-гдѣ изрѣзанная багровыми змѣями дымныхъ очаговъ; растасканные, пьяные заборы; хилыя клѣтушки и риги, съ зіяющими провалами крышъ и съ неровнымъ рѣшетомъ вмѣсто стѣнъ, какъ если бы по задворкамъ пронесся градъ артиллерійскихъ снарядовъ; колодцы, окруженные отвратительнымъ, сѣрымъ мѣсивомъ, въ которомъ хозяйничали лопоухія свиньи; безсмысленные, рваные звуки пискливой гармоники; ревъ пьяныхъ голосовъ у заѣзжихъ дворовъ и кащееподобныя, только не недоразумѣнію покрытыя еще кожей, лошади, покорно жующія прошлогоднюю солому, съ подбитыми вѣтромъ подъ животъ хвостами; косматые, нелѣпые мужики, съ опойными лицами, скользившіе по рытвинамъ широкой дороги; тощія, измочаленныя бабы съ висящими, какъ плети, грудями, съ невыплаканной, злобной тоской унылыхъ ночей и безустаннаго, скучнаго труда; своры голодныхъ, ненавистныхъ собакъ; замурзанный, плачущій ребенокъ на околицѣ, налитый одутловатой блѣдностью, въ одной рубашкѣ, которую нещадно трепали порывы вѣтра; понурая черная кобылка на межѣ, словно вырѣзанная изъ мокраго картона, за ней одинокая, безъ хозяина соха, только что поднявшая тяжелый пластъ чернозема и -- вдругъ -- заснувшая; муть въ небѣ, прозрачная сѣтка надвигавшагося, въ грустной дали дождя... И опять поля, пустыя поля, безъ начала и безъ конца... Все это ложилось на умъ могильной плитой, томило душу горькими предчувствіями.
   Господи! Какъ только хватало силъ, и желанья, и терпѣнья жить въ этомъ смрадѣ, нищетѣ и сплошныхъ сумеркахъ, жить. хуже, чѣмъ дикари, вѣчно мѣняющіе логово; вѣчно подъ сводомъ неба, въ объятіяхъ чистаго воздуха?.. Сколько ненависти и копоти должно было накопиться подъ этими черепами, какъ могла еще существовать рядомъ порода чистыхъ, сытыхъ, холеныхъ людей?!.. Проклятіе висѣло какъ туча надъ деревнями, проклятіе глазѣло въ чернильныя окна, проклятіе было на лицахъ мужиковъ и бабъ.
   -- Разбойное село!-- шепотомъ, словно боясь, что услышатъ, сказалъ везшій Николая староста,.когда миновали второе село.-- Не дай, Господи, проѣхать ночью по выселкамъ или, тамъ, бабѣ выйти куда изъ избы: ограбятъ и обидятъ... Не хэрешо.
   И староста, полуобернувшись на облучкѣ, сталъ разсказывать печальную исторію о томъ, какъ медленно, но вѣрно разоряли села управляющіе князей Куркиныхъ, а сами князья только наѣзжали въ имѣніе за деньгами; пріѣхавъ, требовали къ себѣ на ночь красивыхъ, да помоложе бабъ, пьянствовали, охотились и уѣзжали на далекія воды; а когда сгорѣло полъ села и семьи пошли съ сумой, князья не дали на бѣдность ни одного дуба; потомъ завелась казенная "винополька", пошло повальное пьянство, за нимъ развратъ и воровство. А теперь молодухи торгуютъ собой на всѣхъ перекресткахъ, а кражамъ и счетъ потерянъ.
   Подъ такія невеселыя рѣчи подкатили къ Салинскому дому.
   Онъ стоялъ на откосѣ, надъ свинцовымъ прудомъ, къ которому бурыми ступенями спускался игольчатый ягодникъ. Отъ необычно длинныхъ и узкихъ оконъ, отъ бѣлыхъ стѣнъ, съ которыхъ ужъ начала осыпаться штукатурка, вѣяло скукой и пустотой. На цоколѣ каменныхъ воротъ почернѣвшіе львы съ разбитыми носами держали грязный, истресканный щитъ. Огромный дворъ поросъ бурьяномъ. Хозяйственныя постройки покосились, ветшали, уходили въ землю, и не было въ нихъ движенія и говора. Среди заброшенности стараго двора стояла тишина и прислушивалась гулкими раковинами ушей къ чужимъ звукамъ.
   Лѣнивый, хриплый лай невидимыхъ псовъ; шустрый казачекъ, кубаремѣскатившійся по скрипучимъ, широкимъ ступенямъ крытыхъ сѣнецъ; вопросъ: "дома-ли Иванъ Алексѣевичъ Салинъ?" и быстрымъ говоромъ -- отвѣтъ, съ явнымъ напоминаніемъ титула: "ихъ превосходительство принимаютъ-съ!" высокая передняя съ орѣховымъ сундукомъ у окна и зеркаломъ въ бронзовой рамѣ у вѣшалки; медленно отворяющіяся бѣлыя двери, и въ нихъ -- сущій старый мопсъ съ румяной кожей отвислыхъ щекъ, съ янтарнымъ мундштукомъ въ темныхъ губахъ, въ турецкихъ туфляхъ на кофейныхъ, лапчатыхъ ногахъ и съ орденской ленточкой въ петлицѣ широкаго сюртука.
   -- Милости просимъ! Откуда? Изъ Благодати... Знаю, знаю: недавно прибыли въ наши Палестины... Какъ? Николай Константиновичъ... Чудесно. Очень радъ познакомиться. Извините мое неглижэ, но я человѣкъ почти холостой, да и вы, смѣю увѣрить, не дама... Садитесь, батенька, чѣмъ могу служить?
   -- Я къ вамъ по дѣлу нашего крестьянскаго общества...
   -- Смѣю спросить, батенька, вы состоите повѣреннымъ общества?
   -- Да, невольнымъ. Кому-же другому и быть имъ,-- закинулъ Николай удочку -- какъ не интеллигенту?!.
   -- Правильно-съ. Въ особенности, если интеллигентъ къ тому-же и дворянинъ. Слушаю васъ.
   Николай подробно разсказалъ Салину про мытарства крестьянъ Благодати съ прудомъ, какъ тщетно они хлопочутъ вотъ ужъ второй годъ о расчисткѣ его и устройствѣ плотины, подаютъ прошенія, на которыя не получаютъ отвѣта, ѣздятъ въ городъ, тратятся... Что прудъ Благодати есть въ полномъ смыслѣ клоака и очагъ заразы -- это онъ удостовѣряетъ какъ врачъ. Наконецъ сообщилъ, что привезъ новый по этому поводу, приговоръ общества и просилъ содѣйствія Салина.
   Тотъ яростно задымилъ и развелъ короткими, пухлыми руками съ видомъ усталаго пловца.
   -- И-и, батенька, невозможно. Земская касса подобна семи тощимъ фараоновымъ коровамъ: пожрала бы, да не кого, хэ-хэ! Школы закрываемъ, ибо нечѣмъ платить учителямъ. Покупать лѣкарство для пунктовъ тоже не на что, доктора ругаются, а мы еле концы съ концами сводимъ. На послѣднемъ засѣданіи рѣшили однѣми дорогами заниматься. И правильно, очень даже правильно: повѣрите-ли, я изъ за дорогъ, изъ-за нашихъ ужасныхъ дорогъ во время не могъ поставить заказанную мнѣ партію ржи. Убытку -- пропасть! Такія-то дѣла!
   -- Какъ-же однако быть съ прудомъ?
   -- Гмы... гмы... Впрочемъ, вотъ, что...
   Салинъ посовѣтовалъ отправить приговоръ и прошеніе въ одно изъ губернскихъ учрежденій, гдѣ, по его мнѣнію, должны были находиться кое-какіе свободные остатки и гдѣ могли обратить вниманіе на бѣдственное положеніе Благодати, но за успѣхъ не ручался.
   -- Не угодно-ли стаканъ чаю: самоваръ еще горячъ... А рому я вамъ подбавлю. Скажите, батенька, вы передаете землю крестьянамъ?.. Откуда я знаю? хэ, хэ, мы здѣсь все знаемъ, все... хэ, хэ...
   Темныя губы мопса раскрылись; изъ нихъ вырвался клубъ дыма и гогочущій смѣхъ, отъ котораго всколыхнулось жирное тѣло и турецкая туфля упала съ кофейной лапы на паркетный полъ; а за дверью въ глубинѣ комнаты вспыхнулъ взрывъ задорнаго женскаго смѣха и заскрипѣли половицы. Салинъ смутился, вздернулъ косматыя, черныя брови и, не оборачиваясь, крикнулъ:
   -- Тише тамъ! Извините, батюшка, это... мои воспитанницы. Неугомонныя такія.
   -- Такъ слушаю васъ.
   -- Наши крестьяне, дѣйствительно, желаютъ взять землю въ свои руки.
   -- Конечно не безвозмездно?
   -- Къ сожалѣнію, имѣніе заложено въ банкѣ, да кромѣ того приходится платить неустойку арендатору. Такъ что, если бы Алексѣй Петровичъ и пожелалъ отдать землю крестьянамъ безплатно, то это едва ли было-бы возможнымъ.
   -- Безплатно?!.. Простите меня, но это ересь, очень вредная ересь. Не думайте, что я глашатай, хэ, хэ, чернаго знамени. Я не вашъ сосѣдъ, графъ Куницынъ, первѣйшій идіотъ, балда и консерваторъ... Далеко, нѣтъ! Я не одобряю этихъ офицерскихъ судовъ, хотя и осуждаю отъ всей души господъ революціонеровъ. Но зачѣмъ-же безвозмездно, когда есть крестьянскіе банки?!.. Что-съ?
   -- Но купить черезъ крестьянскій банкъ, это значитъ записаться въ кабалу!
   -- Чу-у-дакъ! Да мы, батенька, всѣ въ кабалѣ: и если помѣщикъ закладываетъ имѣніе въ банкѣ, то почему бы и крестьянамъ не взять ссуды изъ банка, а?!.. Желаете увеличить земельный надѣлъ, пожалуйста, но толька за де-неж-ки, да... А никоимъ образомъ -- все мужичку, а помѣщику -- ничего.
   -- Какъ бы и въ самомъ дѣлѣ такъ не вышло!-- усмѣхнулся Николай.
   -- Невозможно. Правительство не допуститъ, нѣтъ... Императоръ германскій, кайзеръ Вильгельмъ -- тоже... Хэ, хэ... Эти всѣ вѣянія легковѣсны... А, вотъ рекомендую поступать такъ, какъ я,-- отдалъ всю свою землю, полторы тысячи десятинъ, въ аренду мужичкамъ по четырнадцать рублей съ сѣменами... И сижу спокойно, хэ, хэ... А помѣщики спѣшатъ все ликвидировать... Не хорошо, очень нехорошо, молодой человѣкъ...-- важно закончилъ мопсъ и, пустивъ струю дыма въ гостя, скосилъ лѣвый глазъ на орденскую ленту въ петличкѣ.-- И еще добавлю: дворянамъ слѣдовало бы больше сплотиться, чѣмъ то происходитъ сейчасъ. Да! Ибо кругомъ расколыхались вражьи хляби, и зѣвать нечего.
   -- Такъ, значитъ, Благодати нечего надѣяться на земство по поводу пруда и колодцевъ?
   -- И-и... протянулъ Салинъ, видимо совершенно забывъ про Благодать -- Ахъ, да... прудъ... Нѣтъ, нѣтъ... Было бы безнравственно съ моей стороны обнадеживать...
   -- Позвольте откланяться.
   -- А мнѣ позвольте извлечь изъ васъ пользу. Вы -- медикъ, а у меня заболѣла экономка: у нея что то невыразимое съ глазами. Будьте такъ добры... Прошу васъ сюда...
   Вслѣдъ за мопсомъ Николай вошелъ въ ту комнату, откуда вырвался женскій смѣхъ. Она была оклеена свѣтло-розовыми обоями, на которыхъ множество красныхъ рыболововъ неустанно удили рыбу въ красныхъ лужахъ. Вылинявшій, изъѣденный мышью и мелью персидскій коверъ съ запахомъ псины застилалъ полъ. Старыя кушетки, желтыя съ грязными, сальными букетами розъ чинно расположились у стѣнъ. Въ углу за откинутымъ ситцевымъ пологомъ на широкой, изъ рѣзного дуба кровати ендѣла миловидная, грудастая женщина въ красныхъ шерстяныхъ чулкахъ и коричневой юбкѣ и пыталась глядѣть на вошедшихъ изъ углубленій страшно вспухшихъ вѣкъ: въ нихъ какъ въ колодцѣ блестѣла черная вода зрачковъ. Еще двѣ женщины, высокихъ, полногрудыхъ, въ пестрыхъ, нескладныхъ платьяхъ, сидѣли въ комнатѣ: у всѣхъ были насурилены щеки и губы и подведены брови. Хозяина и Николая онѣ встрѣтили неудержимымъ смѣхомъ и игрой смѣлыхъ глазъ.
   -- Видите, батенька, какой у меня здѣсь цвѣтникъ произрастаетъ... Хэ, хэ... Брысь, кошки... Ну!-- гнѣвно крикнулъ мопсъ на размалеванныхъ женщинъ.
   Тѣ брызнули на мужчинъ новымъ смѣхомъ и -- уже въ дверяхъ -- кинули Николаю: "какой хорошенькій! Ха, ха, ха..."
   -- А, вотъ, больная... Встаньте, Дуняша, васъ желаетъ осмотрѣть докторъ. Встаньте, милая.
   "Милая" безропотно встала, а вставъ, тихо спросила:
   -- Вы -- докторъ?
   -- Да.
   -- Помогите мнѣ отъ глазъ. А потомъ скажите, чтобъ они -- женщина повернула голову къ Салину -- не очень безпокоили меня, а то я отъ родовъ недавно. Мопсъ заперхалъ, закашлялся, забѣгалъ по комнатѣ, закрываясь отъ Николая дымомъ. Короткій осмотръ убѣдилъ Николая въ томъ, что виновницей болѣзни -- персона Салина, и это было такъ противно и грязно, что гость -- безъ обинякокъ и церемоній -- выругалъ хозяина дома, запретилъ прикасаться къ Дуняшѣ и, прописавъ лѣкарства, поспѣшилъ уйти.
   Потянулись неунывающіе красные рыболовы и пятна персидскаго ковра. Мелькнула первая комната, съ портретомъ Государя въ бронзированной, засиженной мухами рамѣ, съ длинныуѣ столомъ, одѣтымъ зеленой скатертью и окруженнымъ вѣнскими стульями, съ желтыми, точно старые зубы клавикордъ и холоднымъ самоваромъ.
   Въ передней мопсъ, нѣсколько оправившійся отъ конфуза, вернулся къ прежней темѣ.
   -- Такъ помните, батенька, не подавайте даже виду тамъ, у себя, что земля можетъ отойти -- безвозмездно.
   -- А собственно кому-же, это, должны платить крестьяне за землю? Они, а не кто нибудь другой, обрабатываютъ всю землю, въ томъ числѣ и помѣщичью. Помѣщики не пашутъ и не жнутъ, а только превращаютъ добытое зерно въ металъ звенящій и въ несказанныя мерзости. Такъ собственно за что платить и кому?-- не удержался Николай отъ гнѣвныхъ и острыхъ словъ. Въ отвѣтъ на нихъ захлопнулась дверь.
   -- Какъ, Николай Константиновичъ, насчетъ пруда?-- справился староста, когда тарантасъ выкатился за предѣлы каменныхъ львовъ, державшихъ истрескнный шаръ.
   -- Плохо, брать... На земство не разсчитывайте. Совѣтуетъ въ другое мѣсто послать.
   -- Тэ-экъ....-- безнадежно мотнулъ головой возница.-- Опять, значитъ прошеніе... Ужъ два года пишемъ.
   -- Скажи на милость: что это у него за дѣвки?
   -- Больно охочъ до бабъ онъ,-- осклабился староста.-- Ничего себѣ баринъ: съ нашимъ братомъ очень даже вѣжливъ... Но-о, махонькія... Поспѣшать надобно: за полушкой поѣхали, полтину проѣли... Но-о...
   -- Какъ, это, вы все терпите и почему собственными боками такихъ свиней отогрѣваете, Богъ васъ знаетъ? Не надоѣло еще, что-ли?!
   -- Чего?..-- переспросилъ возница, а потомъ добавилъ съ весьма двусмысленнымъ и загадочнымъ видомъ: -- это правильно... Что ужъ тамъ!..
   Смеркалось. Моросилъ мелкій-мелкій дождикъ. Съ сѣвера тянуло мокрымъ холодомъ. Казалось, нигдѣ во всемъ мірѣ нѣтъ конца сѣрымъ тучамъ ненастья. Въ сизыхъ поляхъ зажегся далекій, ярко-желтый огонь, и отъ этого не грѣющаго огня стало одиноко и тускло на душѣ... Лошади бѣжали, опустивъ тяжелыя головы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Вернувшись домой, Николай нашелъ въ столовой, за чайнымъ столомъ, подъ мягкимъ и ровнымъ свѣтомъ висячей лампы гостью, "бабку-фершалку", какъ шепнула ему въ темнотѣ корридора Даша. Навстрѣчу поднялась худощавая фигурка въ черномъ гладкомъ платьѣ, въ темно-сѣромъ пуховомъ платьѣ, навязанномъ крестъ-на-крестъ на узкой груди. Сѣрые въ синихъ крапинкахъ глаза, похожіе, на цвѣтной мраморъ, смотрѣли устало, тихо. Кое-какъ загибалась назадъ гладкіе волосы, устало закручиваясь въ тяжелый пучокъ. Пожатіе руки было сухое, жесткое, крѣпкое.
   -- Я къ вамъ по дорогѣ...начала она низкимъ, однотоннымъ голосомъ и слегка покашливая.-- Вы, слышно, лечите и у васъ, кажется, есть аптечка. Такъ не можете-ли помочь лекарствами? Я -- здѣшняя акушерка, Виницкая.
   -- Чѣмъ только могу. Если найдете нужное, берите.
   -- Спасибо. А то я сижу, знаете, прямо безъ всего. У земства денегъ нѣтъ. А деревнѣ, знаете до этого дѣла нѣтъ: почему, говорятъ, лекарствъ у тебя не имѣется? Просто, бѣда!
   -- Вы давно ужъ здѣсь служите?
   -- Три года, четвертый. Сначала дѣла было мало, роженицы чурались меня и шли къ повитухамъ, и было скучно. Потомъ привыкли, присмотрѣлись ко мнѣ, а теперь такъ много, знаете, работы и такъ часто приходится трястись по дорогамъ, что... хоть бы и меньше...
   Виницкая слабо усмѣхнулась, и эта улыбка какъ лучъ освѣтила ее и какъ лучъ потухла. Самоваръ мурлыкалъ себѣ подъ носъ тихую, теноровую партію; струны рояля не такъ давно еще, видимо, звучали мелодіей, потому что на пюпитрѣ его лежали раскрытыя ноты; свѣжая бѣлая скатерть стола блестѣла въ ровномъ свѣтѣ лапмы... Дѣвушка въ черномъ платьѣ скользнула усталыми мраморными глазами по комнатѣ, остановилась ими на грудѣ раскаленныхъ червонцевъ въ печкѣ, на хорошенькой чайной посудѣ... Сонно прищурилась, очевидно обласканная и согрѣтая этой обстановкой, этимъ свѣтомъ и тепломъ, непривычно-чуждыми земской работницѣ, столь далекими отъ сырости и неуюта ея собственнаго жилища, отъ мучительныхъ надрывовъ грязныхъ роженицъ, отъ безсонныхъ ночей и черныхъ осеннихъ дорогъ.
   -- Вамъ, вѣроятно, очень трудно приходится?-- сказала Ната, чувствуя приливъ невольной нѣжности и уваженія къ этой простой, некрасивой, съ обвѣтреннымъ лицомъ и горбатымъ носомъ, дѣвушкѣ.
   -- Ничего. Работу свою я люблю. Крестьяне ко мнѣ, знаете, привыкли. Все бы съ грѣхомъ пополамъ. Да, вотъ, люди...
   -- То-есть, порядки?
   -- Ихъ создаютъ люди. Я ужъ не говорю объ неурядицѣ въ нашемъ дѣлѣ: и лекарствъ нѣтъ, и жалованье часто задерживаютъ,-- съ этимъ еще можно справиться. А, вотъ, знаете по хуже...
   Гликерія Степановна какъ-то съежилась и своимъ низкимъ кашляющимъ голосомъ стала разсіЛзывать про тяжелое, простое житье-бытье. Чѣмъ дальше, тѣмъ откровеннѣе, съ скрытыми слезами въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, говорила она и съ дрожью оскорбленія, и отъ ея повѣсти дунуло гнилымъ противнымъ запахомъ темной, тухлой бочки.
   -- Люди у насъ мрутъ со скуки и ѣдятъ другъ друга поѣдомъ; другъ за другомъ только и смотрятъ: улицу перебѣжишь, знаютъ: "Вонъ, акушерка пошла, а къ ней кто-то подъѣхалъ"... "Отчего шторки спущены? Почему писарь мимо прошелъ?" "Вишь огонь поздно тушитъ!" Матушка къ женѣ управляющаго, та къ просвирнѣ, а Просвирня къ лавочницѣ, и пошла, знаете, колесить телѣга, а за женами и мужья зубоскалятъ. Боже, кажется, ни одной у меня вещицы, ни одной книжки на свѣтъ не разсмотрѣнной не осталось: сколько разъ въ мое отсутствіе приходили въ мою избу, все перерывали, ощупывали, даже подкладку платья выворачивали... Гадость... гадость!.. Бѣсилась и плакала, потомъ поумнѣла: вооружила дверь замкомъ, даже двумя, какъ на амбарахъ купеческихъ. Перестали... Зато келейно зашелъ батюшка, велъ душеспасительную бесѣду, пересмотрѣлъ книжки и вырвалъ двѣ картинки изъ анатомическаго атласа: "непристойно сіе имѣть при себѣ дѣвицѣ". Потомъ другимъ донимать стали: придутъ и начнутъ выспрашивать подробности разныя изъ моей профессіи и не изъ любознательности, а такъ, изъ грязнаго любопытства. Не могу ничего вамъ передать, а только скажу, такъ загажено воображеніе у этихъ матерей семейства, такъ загажено и такъ цинично приправлено разными букетами мысли и жизни, что въ краску бросаетъ, ей-Богу! А одновременно попадбя запрещаетъ дочерямъ руку мнѣ подавать, такъ какъ мои руки грязнымъ дѣломъ занимаются! Жена управляющаго Самсонова, та руку подаетъ, а потомъ, кажется, обтираетъ. Просвирня, знаете, хотѣла меня за урядника сватать, онъ у насъ молодой и смазливый, изъ мѣщанъ, я отказалась. А теперь она и старшина говорятъ, что я превратнаго образа мыслей и къ полиціи неуваженіе питаю. Прямо, глухія стѣны кругомъ, а изъ-за нихъ рожи высовываются, шипятъ и свистятъ...
   Лицо разсказчицы постепенно краснѣло, кашель усиливался. Она вынула изъ-за пуховаго платка руку и стала постукивать ладонью по скатерти.
   -- Какъ? Вы говорите про общеніе съ мужиками? Какое тамъ общеніе?! Передъ думой у насъ взяли врача Звягина, добрый, умный былъ господинъ, да только разъ въ сердцахъ проговорился: посовѣтовалъ мужику-ревматику вмѣсто всякихъ лекарствъ нарубить хворосту въ княжескомъ лѣсу, да хорошенько протопить холодную избу. Вотъ и взяли. Раньше у насъ въ селѣ была школа: учитель умеръ, пріѣхала учительница, молодаяи жизнерадостная, однимъ словомъ ртуть. На что наши ребята -- разбойные, а и тѣ полюбили ее. Только, знаете, черезъ пять дней уволили: кому-то дала книженку изъ магазина о сицилійскихъ крестьянахъ. Съ тѣхъ поръ школа пустуетъ... Но удивительнѣе всего вышло съ тифомъ: весной начался, было, голодный тифъ, а здѣсь, поблизости есть помѣщица одна, Тинская. Думала столовую открыть. Пріѣхала она ко кнѣ и пошли мы съ ней по избамъ, чтобы посчитать, на сколькихъ нужно. Что-жъ вы думаете: у нея послѣ этого обыскъ былъ и попросили уѣхать изъ имѣнія, а меня призвалъ къ себѣ батюшка. Прихожу, а тамъ и членъ управы, хуторской помѣщикъ, графъ Куницынъ сидитъ злой-презлой. "Вы.-- говорятъ,-- свои фантазіи оставьте и голода не выдумывайте, и мужиковъ не развращайте, а то найдемъ на васъ управу!" Графу обидно, что не онъ столовую открылъ, а попу не выгодна малая смертность, и деревня осталась безъ помощи, маленькой, но, знаете, все-же помощи... Такъ мнѣ больно, обидно стало, что я хотѣла службу бросить, а потомъ раздумала: развѣ отъ нихъ уйдешь, да и на кого деревню оставить: все рожаютъ и рожаютъ, и въ полѣ, на жнивьѣ, и на печкѣ, и на полу,-- гдѣ захватитъ, тамъ и рожаютъ и будутъ рожать, что бы ни произошло... Не на кого... Вотъ, такъ и идетъ жизнь колесомъ изъ избы въ избу, съ одной дороги да на другую, а участокъ у меня въ шестьдесятъ верстъ. Некогда, знаете, и за собой присмотрѣть...
   Она вдругъ застыдилась своихъ грубыхъ красныхъ рукъ и небрежной прически и, было выпрямившаяся, снова съежилась. Слегка зѣвнула и снова скользнувъ взглядомъ по роялю, по грудѣ засыпающихъ углей въ печкѣ, по широкой и мягкой кушеткѣ, зажмурилась какъ котъ на солнцѣ. И много было серьезной, много-дневной усталости въ этихъ рабочихъ, почти мужскихъ рукахъ, въ движеніи красныхъ вѣкъ, во всей черной, худощавой фигуркѣ, такъ близко стоящей въ жизни у сосцовъ кормилицы-земли, такъ бережно проносящей черезъ окровавленный порогъ бытія мягкія какъ сотовый воскъ, трепещущія тѣла, хрупкіе сосуды таинственнаго будущаго.
   И Ната почувствовала, что нужно обласкать эту простую душу, ибо не знаетъ она ужъ давно ни тепла ни ласки.
   -- Знаете -- что? Останьтесь у насъ на ночь. Поужинаемъ, поболтаемъ, посмотримъ новую книгу журнала, я вамъ сыграю Бетховена: у него такія красивыя, сильныя вещи. Право же останьтесь!
   -- Спасибо, дорогая, не могу. Въ другой разъ. А сегодня я жду къ ночи гонца и коня: меняуже предупредили. Иначе скажутъ: фершалка загуляла, а деревня требовательная, очень, знаете, требовательная. Мужики -- тѣ имѣютъ право, на ихъ деньги служимъ, но что нужно остальнымъ... этимъ господамъ съ кондачка. Какое они имѣютъ право, а?! Такая, знаете, беретъ иногда злоба, что, кажется, всѣхъ бы ихъ...
   Гликерія Степановна оборвала. Это была вспышка, подобная молніи, подобная пламени, прорвавшемуся наружу изъ неосторожно открытой форсунки. И гостья уже прощалась, уже куталась и говорила усталымъ голосомъ изъ темноты корридора:
   -- Народу будетъ легко и богато жить, будетъ легко и хорошо намъ. Прощайте. Такъ пришлете лекарствъ? Хорошо. Спасибо, спасибо!
   Виницкая уѣхала. Въ воздухѣ висѣла туманная темь и лѣсъ стоялъ какъ мрачное привидѣніе. Долго еще бился и дрожалъ звонъ удалявшагося колокольчика. А за нимъ во тьмѣ медленно поспѣшали съ деревни предостерегающіе, унылые удары въ чугунную, сторожевую доску.
   

X.

   Еще съ недѣлю держалась перемѣнная погода: то было холодно и капли дождя дрожали какъ струны между тучами и землей, то было солнечно-сыро, и земля влажно блестѣла подъ лучами дымнаго свѣта. На гумнахъ то раскидывали для просушки. подсырѣвшіе скирды, то снова и торопливо складывали ихъ. Съ полей тянулись послѣдніе возы съ остатками прѣлаго хлѣба, годнаго, увы, лишь на кормъ скота.
   Но, вотъ въ одну изъ ночей примчался съ юго-востока, съ далекихъ песчаныхъ степей, на легкихъ длинныхъ ногахъ новый вѣтеръ и, забравшись въ сухой уголъ, сталъ неутомимо дуть оттуда отъ зари до зари, ровно-округливъ крѣпкія голубыя щеки.
   Наступили ясные, крѣпкіе дни и просохшія дороги вновь застучали подъ колесами телѣгъ. На токахъ забѣгали мягкими копытами запоздавшіе цепы, въ ригѣ у арендатора зашумѣла и заохала конная молотилка, на лицахъ осѣла озабоченность и хлѣбная пыль.
   Стыдно было не работать въ самой гущѣ рабочихъ звуковъ, и Николай съ Натой, пользуясь ласковымъ временемъ, окапывали и подрѣзали яблони и груши, очищали садъ отъ ненужной поросли, исправляли плетень со стороны дороги. Ната, никогда не занимавшаяся физическимъ трудомъ, впервые ощутила всю его необходимость и укрѣпляющую сладость. Дряблыя мышцы пружились и, пріятно томясь, крѣпли; къ щекамъ приливала живая кровь и окрашивала ихъ въ легкій карминъ; ноги тверже упирались въ почву; руки, сначала неловкія и невѣрныя, постепенно примѣривались къ наиболѣе быстрому и вѣрному, сонъ становился сочнымъ и покойнымъ. А добрая голова просыпалась по утрамъ съ мыслью о томъ, что нужно еще сдѣлать сегодня...
   На зоряхъ жемчужный иней ложился на смятыя травы и на вѣтки деревьевъ. Они ужъ накинули на себя одежды осени... и садъ стоялъ густо и ярко расписной, какъ кремлевскій храмъ Василія Блаженнаго. Березы давно сбросили зеленыя кудри лѣта и рисовались еще полныя силъ и высоты, бѣлогрудыя, опоясанныя черными лентами, красавицы въ золотисто-рыжихъ парикахъ на фонѣ чуть лиловаго, отъ бѣлизны и оівя, бархата неба. Листва дубовъ потемнѣла, превратилась въ тонкій металлъ и -- мѣдная -- гудѣла, какъ переплетъ кладбищенскихъ крестовъ.. Ясени и клены, иные -- румяные, какъ манишка щегла, иные -- прозрачно-желтые, какъ лимонный сиропъ нависли туманно-пестрыми сводами. Яблони словно вновь зацвѣли слабо-оранжевымъ и зеленовато-желтымъ цвѣтомъ, а старыя лозины не нашли ужъ въ себѣ силы для новой яркости и печально свернули, свои листики въ бурые стручки. И все это -- садъ, а за нимъ лѣсъ -- клубилось пышными куполами и висячими мостами, впитавшими въ себя всѣ краски заката и незамѣтно мѣнявшими оттѣнки, словно подъ дыханіемъ подземныхъ очаговъ.
   Разноцвѣтный пухъ и мотыльки колыхались и рѣяли въ стеклянномъ воздухѣ, падая и опускаясь на ярко-зеленыя лужайки. Летящій шелестъ и хрупкій шорохъ былъ между деревьями и на землѣ. Хрустальные заморозки сіяли мелкими малиновыми, синими и бѣлыми огнями на чашечкахъ осеннихъ листьевъ..
   Еще два, три дня и смолкли цепы, всюду понастроились ометы и гуще задымились трубы избъ. А тамъ выползли за околицу старые плуги да сохи и пошли взрывать борозду за бороздой блестящими, какъ молодой мѣсяцъ клыками, выворачивая темно-коричневые пласты и готовя паръ подъ рожь, а ржаное жнивье подъ колосистые овсы, гдѣ такъ настойчиво кличутъ на исходѣ ночей перепела: "пинь-подань... пинь-подань"... За сохами двигались, вздрагивая подъ ихъ рукоятью, сутулые люди. За людьми шествовали чинно и важно, словно богомольцы, одѣтые въ блестящія, черныя ряски грачи; къ вечеру большія, галдящія стаи ихъ держали надъ кускомъ лѣса вокругъ пруда шумные совѣты, скоро ли въ далекій путь подняться и кому остаться на стражѣ гнѣздъ. И эти совѣты становились все крикливѣе, потому что въ вышинѣ все чаще проносились тихій звонъ маленькихъ зобовъ и плескъ улетающихъ крыльевъ.
   Однажды вечеромъ, когда Ната и Николай сидѣли въ столовой за чаемъ и только что полученными газетами, изъ кухни донеслись хлопанье дверей и чей-то громкій говоръ, отчетливый и частый, какъ стукъ молотка... Женскій смѣхъ и снова частый незнакомый говоръ. Такъ поздно съ деревни никто еще не являлся, и движимые любопытствомъ Ильины направились въ кухню.
   У слегка шипѣвшей плиты стояла Даша и, прикрывшись сухой ладошкой, смѣялась, съузивъ до щелокъ вѣки. На лавкѣ, противъ входа, освѣщенный кислымъ свѣтомъ кухонной лампы сидѣлъ тонкій человѣкъ въ черно-зеленомъ съ оранжевыми выпушками казакинѣ и съ саблей на боку. У него было сѣрое, плоское и несытое лицо, съ круглыми пусто-свѣтлыми глазами. Узкій косой подбородокъ и острыя, прижатыя къ коротко-остриженнымъ волосамъ уши придавали этому лицу двусмысленный видъ:-- не то загнанный звѣрь, не то хищникъ. Одной рукой человѣкъ въ полицейскомъ мундирѣ пощипывалъ несуществующіе усы другой игралъ эфесомъ сабли. Увидя хозяевъ, быстро всталъ, вытянулся и по военному отрапортовалъ:
   -- Имѣю честь явиться! Антонъ стражникъ.
   -- Что угодно?
   Николай сдвинулъ брови и враждебно насторожился. Но совершенно иначе отнеслась къ парню Ната и удивленно воскликнула:
   -- Какъ ты измѣнился, Антонъ!
   -- Какъ не измѣниться, Наталья Алексѣевна: деревья и тѣ мѣняютъ обликъ, а человѣкъ подавно.
   -- Ты развѣ знаешь его?
   -- Антонъ служилъ у насъ лѣснымъ сторожемъ..
   -- Такъ точно, у ихняго батюшки два года служилъ. Премного благодаренъ: Алексѣй Петровичъ за отца, то-исть, былъ.
   А у Наты лицо стало такимъ же враждебнымъ и холоднымъ, какъ и у Николая, и она уже рѣзко спрашивала:
   -- Что-жъ, это, ты въ стражника превратился? Людей сѣчешь, а?!
   -- Зачѣмъ же сѣчь? Мы людей не сѣкемъ-съ, а только служимъ вѣрой и правдой!
   -- Хороша служба!-- кинулъ Николай -- былъ какъ и всѣ, пахалъ, сѣялъ, возилъ, а теперь -- стражникъ и на своихъ же ополчился!
   -- По обязанности, баринъ... Равно, какъ и по нуждѣ.
   Веселость въ голосѣ Антона погасла, какъ гаснетъ уголь, залитый водой. Голова его какъ-то вытянулась, словно полѣзла вонъ изъ мундира, и тономъ, не оставлявшимъ сомнѣнія въ томъ, что говоритъ истый мужикъ, продолжалъ:
   -- Насъ четверо: я, жена, да двое ребятъ,-- сынъ и дочь, значитъ. А земли, позвольте сказать, шишъ: столько, сколько подъ дворомъ. Коровы нѣтъ, лошадь сдохла. А тутъ еще съ братомъ поругался: онъ меня изъ избы вонъ, потому общая. Въ городѣ у меня никакихъ, баринъ, предметовъ нѣту, а стражникамъ двадцать пять рублей даютъ, вотъ, и пошелъ.
   -- Они нынче изъ экспедиціи вернулись...-- хихикнула Даша.-- Въ Глѣбовѣ мужиковъ усмиряли... Интересно разсказываетъ! Ну, что-жъ вы... господинъ стражникъ?!
   Снова спрятался куда-то мужикъ и выплылъ мундиръ, а въ потухшемъ голосѣ зазвенѣли бравыя нотки.
   -- Очень просто, позвольте сказать, вышло дѣло. Отправились, это, мы по вызову управляющаго: помощникъ исправника, пятьдесятъ стражниковъ, полъ-сотни казаковъ. Пріѣхали въ Глѣбово; дѣйствительно, видимъ, бунтъ: десятка три дубковъ срублено, въ барскомъ флигелѣ въ двухъ окнахъ стекла повыбиты. Хорошо. Управляющій стражниковъ въ барскихъ покояхъ помѣстилъ, казаковъ -- въ людской, да на конюшнѣ... Только казаки взыграли отъ обиды, почему не въ покояхъ, и шасть на деревню: "мы-де такіе же мужики, какъ и вы, и противу васъ не пойдемъ!" Такъ весь вечеръ и прохороводились съ мужиками: водку пили, пѣли пѣсни, ѣли, а потомъ и отъ управляющаго водки потребовали. Ничего, далъ. И, воопще, очень хорошо кормилъ всѣхъ: бѣлый хлѣбъ давалъ, мясо, варенье, ей Богу, правда. На другой день выстроились, это, мы противъ мужиковъ глѣбовскихъ, а казаки будто замѣшкались въ конюшняхъ. Приставъ спрашиваетъ: "зачѣмъ и какъ смѣете бунты производить, деревья рубить, стекла бить?!" А глѣбовскіе: "что сдѣлано, то правильно, а вы убирайтесь, откуда пришли... Мы васъ не звали"... "На колѣни, мерзавцы!" "Самъ такой!" Скомандовали казакамъ въ нагайки взять ихъ, то есть, за такую необразованность... А тѣ мѣшкаютъ... Въ пристава камни полетѣли... Опять команда: "или!" Дали, это, мы залпъ по толпѣ, больше такъ въ воздухъ, все же знаете, жаль, глядимъ: трое лежатъ, кровь... Что же вы думаете: казаки на коней, да, ну, хлестать глѣбовскихъ! Тѣ: "христопродавцы, обманщики!" а казаки хлещутъ! Простояли мы еще два дня, восьмерыхъ арестовали, самыхъ, значитъ, буяновъ и уѣхали восвояси... А телько, позвольте сказать, пустое это дѣло затѣялъ управляющій. Потому теперя его со свѣту сживутъ, это какъ пить дать. Убытку ему было на семьдесятъ пять рублей, а мы за три дня рублей на триста съѣли, да приставу -- благодарность... А все произошла потому, что со своими въ цѣнѣ не сошелся и чужихъ нанялъ, а глѣбовскимъ сказалъ, будто не возьметъ... Обманъ и вышелъ...
   -- Ни къ чему!-- сказала Даша и насупилась.
   Потянулось непріятное молчаніе. Плита шипѣла, и накалившіеся кружки желѣза были слегка оранжевые. И такимъ же становилось за окцрми небо, а на небѣ проступили черные, какъ смола сучья деревьевъ. Но люди, занятые каждый своими собственными мыслями, люди, обвѣянные простой и ужасной правдой жизни, не видали предзнаменованій. Антонъ, видимо, чувствовалъ что-то неладное въ своемъ разсказѣ, потому что потупился и непріятно моргалъ глазами.
   -- Ну, братецъ... -- сурово сказалъ, наконецъ, Николай.-- У насъ въ Благодати ни убивать, ни усмирять некого. Я въ стражникахъ тоже не нуждаюсь, поэтому -- прощай! А только помни: ты стрѣлялъ въ своихъ же, въ такихъ мужиковъ, какъ самъ.. Брать убилъ брата, защищая человѣка, который и по твоему былъ неправъ и затѣялъ дѣло "ни къ чему". На твоей душѣ кровь.
   -- Ей-Богу, я все на воздухъ стрѣляю...-- взмолился совершенно неожиданно Антонъ, и опять изъ мундира вылѣзъ мужикъ съ несытымъ лицомъ и пустыми, потемнѣвшими глазами.-- Если бы не служба, да не нужда, такъ рукой махнулъ на эта самое начальство, пра-а-во! Вѣдь, жена, ребята, а земли -- нѣтъ! Я къ вамъ, баринъ, барыня, по дѣлу пришелъ...-- торопливо заговорилъ онъ, убѣдительно прикладывая руки къ груди, обтянутой черно-зеленымъ сукномъ...-- Узналъ, что вы пріѣхали, и пришелъ... Потому, какъ...
   -- По какому еще дѣлу?!
   -- Позвольте сказать, я со службы хочу уйти... Очень ужъ пьянствуютъ, а потомъ казаки стѣной на насъ лѣзутъ: "мы, г-ритъ, войско, а вы -- одна выдумка!" житья, знаете, не стало. Кромѣ того, пѣшіе перечисляются въ конныхъ, а у меня лошади нѣту, все равно уходить надо... Такъ ужъ не оставьте, пожалуйста, мѣстечкомъ, а то не знаю, куда и податься... Вѣкъ помнить буду...
   -- Когда кинешь службу, тогда и потолкуемъ.
   -- А пока ты -- стражникъ, не смѣй сюда и показываться,-- добавила Ната.
   -- Слушаю! Па-акорнѣйше благодарю...
   Въ поискахъ шапки онъ обернулся къ окну и вдругъ крикнулъ:
   -- Батюшки! Никакъ пожаръ?!
   И кинулся вонъ изъ дома. Даша брякнула съ испугу сковороду о полъ. А у посвѣтлѣвшихъ стеколъ что то уже ныло.
   

XI.

   Черезъ минуту всѣ бѣжали черезъ садъ къ опушкѣ лѣса.
   Угрюмо и печально, металлическимъ кладбищенскимъ шумомъ гудѣла сухая, узорная листва. Жутко-черные дубы неслышной тяжелой поступью выходили изъ мрака и заступали дорогу. Мелкая дубовая поросль, акатникъ, молодой лознякъ выростали на пути, цѣплялись за платье и руки, били по лицу. Опавшіе листья хрустѣли и жестко шуршали подъ ногами. А верхушки дубовъ, ветлъ и осинъ уже были облиты слабо-свѣтившейся красноватой жидкостью, которая медленно, какъ наводненіе, заливала небо. И въ ней, точно въ глубокой водѣ, тонули одна за другой крупныя синія звѣзды, становились маленькими и розовыми, какъ на зарѣ, а гулъ листвы казался шумомъ надвигавшихся"далекихъ волнъ. Вотъ, просвѣты между деревьями стали шире и ярче, а небо ближе... Вотъ, разступилась опушка лѣса; прямо за опушкой легло, притаилось обугленнымъ бугромъ поле; за полемъ еле-еле, словно отъ вѣтра, колыхалось темно-оранжевое полотно, такъ рдѣющее по серединѣ, какъ будто за нимъ билось въ страшномъ туманѣ раскаленное сердце. А изъ багроваго сердца рвались въ тоскѣ и ужасѣ мѣдные крики набата и то взмывали тонко къ розовымъ звѣздамъ на гребняхъ отчаянія, то стлались по обугленному полю густымъ, зовущимъ ревомъ.
   На межѣ ужъ стояли два человѣка, приказчикъ Ляксандра и "управляющій" Ефимъ. Оба безъ шапокъ, оба всклокоченные, сонные, неуклюжіе, съ тревожно и красно-блестѣвшими зрачками вытаращенныхъ глазъ; одинъ въ какой-то черной хламидѣ, изъ-подъ которой бѣлѣло нижнее бѣлье и въ блестящихъ калошахъ на босу ногу; другой -- въ овчинѣ и валенкахъ; первый -- худой, молодой, обросшій рыжеватой щетиной, второй -- полный и сѣдой; они казались выходцами лѣсовъ, чудовищами, разбуженными набатомъ и вылѣзшими изъ дупла стараго, разбитаго молніей дуба, гдѣ было такъ тепло спать мохнатыми клубками.
   Сразу завязался путаный, отрывистый, безпокойный разговоръ.
   -- Большіе хутора горятъ...
   -- Выселки!
   -- Нѣ... Какіе тамъ выселки... Са-авсѣмъ съ другой стороны: Глинки это!
   -- Я-тѣ говорю -- выселки.
   -- Тамъ самые бѣдняки..
   -- Экая бѣда... Прямо -- огненная напасть... Охо хо...
   Темно-оранжевое полотно сразу посвѣтлѣло и застлалось стаями дымныхъ призраковъ. На мгновеніе изъ-подъ земли выглянули пламенныя головы... И спрятались. Заклубилось что-то... И вдругъ вскинулись къ небу пунцово-золотистые вихри.
   -- Смотрите-ка... Ой-о-ёй!
   -- А вонъ еще горитъ... И еще... Господи, помилуй!
   Кучка людей раеомъ оглянулась назадъ. Тамъ, по обѣ стороны глубокой просѣки, гдѣ горѣли яркимъ хищнымъ любопытствомъ окна деревни и разлился розовымъ зеркаломъ прудъ, выплывали и слабо мигали янтарные отсвѣты невѣдомыхъ пожаровъ, и гасли звѣзды, и тянулся новый голосъ набата, подобный стонущему подъ землей глухо-звонкому ручью. За лѣсомъ словно трепетала алая кисея и жужжала телеграфная проволока. Металлически шумѣла листва; острые, прозрачные клинья свѣта вонзались въ чащу деревьевъ, потухали и съ новой силой вспыхивали; странныя, длинныя тѣни пугливо перебѣгали съ мѣста на мѣсто, отъ куста къ кусту, неслышно переплетаясь и расходясь; багрово-бурые дубы чуть двигались на мѣстѣ, поступали и отступали, напоенные этимъ мельканіемъ свѣта и тѣни, трепетомъ неба, перекличкой колоколовъ.
   -- А это ужъ въ Глѣбовѣ, а можетъ и Тормасово...
   -- Пожалуй, Тормасово... Эка горитъ-то!
   -- Страсти Господни! Помилуй Богъ, Благодать загорится: одна, вѣдь, солома...
   Пожаръ разгорался. Клубились призраки. Надъ обугленнымъ полуосвѣщеннымъ бугромъ колыхались будто раскаленныя травы. Линія лѣса рождала темныя, багровыя фигуры, ослѣпленныя огнями, бредущія на нихъ черезъ поля; выкидывала на дорогу неуклюжія, громыхающія телѣги, какихъ-то всадниковъ, размашисто пляшущихъ на несущихся вскачь темныхъ коняхъ и вооруженныхъ длинными шестами. Стукъ, шаги, рваный говоръ путались и бѣжали по бугру и дорогѣ... Съ Большихъ Хуторовъ неслись новые голоса: проснулась и въ слѣпомъ ужасѣ ревѣла скотина. И всѣ эти звуки слились въ вспѣненную рѣку мѣди: каждая волна была изломъ и всякій всплескъ -- стономъ. Когда вскипѣла страшная бѣда, нѣтъ мѣста бездѣйствію и созерцанію. Деревенскій пожаръ -- часы всеобщаго переполоха, растерянности, нелѣпыхъ дѣйствій, и трижды дорогъ спокойный, рѣшительный голосъ. Набатъ отчаянно звалъ, движеніе захватывало какъ потокъ, и Николай рѣшилъ ѣхать на пожаръ, до котораго было версты полторы -- двѣ... Поручивъ Нату попеченіямъ Даши, "управляющаго" и Ляксандры, Ильинъ остановилъ чью-то телѣгу.
   -- Погодите! Стой...
   -- Тпру-у... Стой, лѣшай. Кто такой? Ахъ это вы, Николай Константиновичъ?!
   -- Погодите, и я съ вами...
   -- Съ нашимъ большимъ удовольствіемъ... Пожалуйте!
   -- Эхъ, соколики... Фю-и! Гусары...
   Телѣга вновь застучала, залязгала, загромыхала... И въ ней запрыгали два ведра, багоръ, Николай со старостой и Лабанъ на облучкѣ за возницу, въ острой шапкѣ и съ хлопающими по воздуху, на фонѣ зарева черными ушами неизмѣннаго платка.

-----

   Шумные выселки со стеклами изъ горѣвшей какъ жаръ слюды. Темно-коричневый пригорокъ. Свѣтло-коричневый спускъ. Садъ какъ на ладони. Странно-тихая и покойная толпа человѣкъ въ пятьсотъ. И Лабанъ сразу осаживаетъ коней.
   -- Э-э... Да это -- графское горитъ!..
   Прямо, по ту сторону балки, за невысокой глиняной стѣной стояли въ огнѣ шесть огромныхъ скирдъ. Бушевала страстная оргія пламени, вѣявшая могучимъ безуміемъ разнузданной стихіи, адскимъ жаромъ, шипѣніемъ и гуломъ, подобнымъ гулу огромной молотилки, пожиравшей вороха раскаленныхъ какъ платина колосьевъ и сыпавшей груды красныхъ зеренъ. То нестерпимо блистали полосы расплавленнаго металла; то открывались доменныя печи; то быстро ползли толстыя, налитыя кровью змѣи, на мигъ останавливались, вытягиваясь на жирныхъ хвостахъ и въ раадумьи водя туда и сюда, словно въ поискахъ добычи, горящими, сплющенными головами, а потомъ внезапно бросались въ самый разгаръ страстей; то извивались золотыя кольца и вертѣлись съ головокружительной быстротой воронки или поднималась сплошная стѣна шумящаго какъ лѣсъ огня и внезапно разбивалась на сіяющіе, червонные фонтаны, на брызги и струйки... То все скрывалось въ сизомъ прозрачномъ дыму, а подъ пеленой его солома сворачивалась въ мѣдно-красное, драгоцѣнное руно; то дымъ улеталъ кверху черными мохнатыми шарами, а за нимъ летѣли вдаль искристыя гнѣзда и рои топазовыхъ мухъ... И опять была сизая пелена, вздрагивающій свѣтъ, судорожныя тѣни, красные всполохи на будто колеблющихся поляхъ, гулъ, жужжаніе, змѣиное шипѣніе... Побѣдная пляска стихій...
   Но толпа хранила странное, зловѣщее молчаніе, не двигалась, не суетилась и не кричала, а съ ледянымъ равнодушіемъ созерцала грозное зрѣлище пожара. Деревня была достаточно далеко, а тушить не было и мысли, такъ какъ дышалъ такой зной и дымъ, что и подступиться было страшно; такъ какъ горѣло чужое, барское, того самаго именитаго графа Куницына, который помѣшавъ устроить столовую для умирающихъ, который лѣтомъ убиралъ хлѣбъ подъ охраной войска, который спряталъ въ собственный карманъ, какъ ходили темные слухи, тѣ деньги, что были даны ему для расчистки крестьянскихъ прудовъ, и "портилъ" дѣвокъ... Все, все вписалось ему въ страшную книгу воспоминаній, и потому было молчаніе, и потому пламя безнаказанно могло пожирать проклятое добро. Но вотъ по толпѣ, какъ по верхушкамъ лѣса, пробѣжалъ говоръ:
   -- Ишь, ты, сдвинулся.
   И замолкъ.
   Отъ глиняной стѣны, за которой горѣло, отдѣлилось двое: высокій, плотный, въ бѣломъ и другой -- пониже, похудѣе, въ черномъ, по формѣ урядникъ. Мѣдный эфесъ его сабли пожаръ превратилъ въ яркое золото. Во всей фигурѣ была осторожность и боязливая угодливость. Ступалъ онъ мягко и неровно: то забѣгалъ, то отступалъ. Передъ нимъ шагалъ каменной тяжелой походкой полный, русый блондинъ въ сапогахъ, въ бѣломъ кителѣ, округленномъ на животѣ, въ поярковой шляпѣ. Онъ шелъ прямо, какъ машина, выпрямившись, точно глотнулъ аршинъ, намѣренно не мигая выпученными, блѣдными глазами и сопя, какъ мѣхъ; руки были упрятаны назадъ, изъ нихъ торчалъ хлыстъ.
   Молча, толпа разступилась. Урядникъ остался позади. Графъ шелъ одинъ черезъ толпу къ калиткѣ сада, мимо людей, въ глазахъ которыхъ мѣнялись багряныя блески, съ лицами, облитыми кровью пожара. И, вотъ, чей-то молодой и звонкій голосъ отчеканилъ подъ шумъ и трескъ огня:
   -- Ко-обель лупоглазый!
   Казалось еще больше смолкла, притаилась толпа послѣ этихъ, полныхъ презрѣнія и ненависти словъ. И ждала. Но графъ шагалъ какъ машина и не моргалъ, только хлыстъ у него сильно дрожалъ, да выпятились бритыя губы.
   И опять произнесъ тотъ же голосъ:
   -- Много васъ, идоловъ.
   Калитка хлопнула за человѣкомъ въ бѣломъ. Толпа сомкнулась.
   И Лабанъ, не оборачиваясь, сказалъ:
   -- Нечего тутъ дѣлать... Поѣхали... Фю-и, гусары...
   "Гусары" взяли быстро и дружно, телѣга застучала околицей.
   Тихія, темно-багряныя кучки людей брели въ разныя стороны.
   Было свѣтло по иному чѣмъ днемъ, по грозному, и небо, объятое заревомъ съ четырехъ сторонъ, прикрыло землю раскаленнымъ колпакомъ. Въ хуторахъ набатъ умолкъ въ изнеможеніи, но справа что-то ныло, какъ подземный ручей. Лабанъ понукалъ лошадей и кричалъ встрѣчнымъ:
   -- Поворачивай оглобли обратно: графъ горитъ!..
   Въ одной изъ кучекъ говорили, что въ Тормасовѣ горитъ экономія Шибаева, купца...
   Вдали ужъ выплывали румяные купола освѣщеннаго сада Благодати.
   А въ поляхъ, странно свѣтлыхъ, среди оранжевыхъ всполоховъ вдругъ родилась пѣсня, далекая, веселая, странная... И была она, что смутный сонъ, полный неясныхъ, темныхъ предсказаній, какъ это раскаленное небо...
   

XII.

   Еще три дня надъ лѣсомъ, въ чернотѣ безлунныхъ ночей мрѣло и близкое, и далекое зарево, колыхались въ саду неясныя багровыя тѣни и, прицѣпившись огненными лоскутьями къ облачнымъ валамъ, уплывали вмѣстѣ съ ними въ хмурую даль, унося тревожно-торопливую вѣсть...
   И несмотря на то, что на окнахъ были спущены шторы, Николай и Ната чувствовали свѣтъ за стеклами и, приподнимаясь съ подушекъ, чутко прислушивались, словно ожидая чего-то. Странно-осторожные шорохи бродили вокругъ дома; листья хрустѣли точно подъ чьими то крадущимися шагами; потрескивали сучья, и словно кто-то, ищущій, прикасался къ скобкамъ дверей и трогалъ оконныя рамы, и чье-то близкое присутствіе неизъяснимо проникало черезъ стѣны.
   -- Возлѣ дома ходятъ...испуганнымъ шепотомъ твердила Ната, и Николай, чтобы ее успокоить, зажигалъ свѣчку, одѣвался и, взявъ револьверъ, выходилъ въ садъ на террассу.
   Тамъ, невольно сдерживая дыханіе, Ильинъ стоялъ и слушалъ, остро всматриваясь въ полосы движущихся тѣней, въ призрачные отблески молчаливаго неба, ловя напряженнымъ ухомъ шелесты ночи,-- полетъ листа, скрипъ деревьевъ. Стоялъ и слушалъ, а за его спиной стоялъ темно-сѣрый домъ, смутно освѣщенный отраженіемъ пожара, и всматривался во что-то черными глазищами.
   Николай стрѣлялъ на воздухъ и возвращался въ спальню.
   -- Никого нѣтъ!
   Успокоенная, Ната тушила свѣтъ, но тогда опять подходили къ изголовью неясные, тревожные звуки...
   Молодая женщина очень просила брать кого-нибудь въ домъ на ночь; Даша совѣтовала взять Татьяну Зюзину.
   -- Она лучше всякаго сторожа будетъ: безстрашная, въ какую угодно пропасть пойдетъ... И спитъ совсѣмъ мало: не можетъ. Какъ схоронила мужа, такъ спать совсѣмъ, почесть, перестала.
   Николай согласился на просьбу жены, тѣмъ болѣе охотно, что Зюзиной, при ея болѣзни, необходимо было помѣщаться въ сухомъ и просторномъ жилищѣ.
   Тогда каждый вечеръ стала приходить Татьяна. Приносила съ собой опрятную дерюгу и тиковую подушку. Входила въ черномъ по монашески завязанномъ платочкѣ, снимала полусапожки и оставалась въ бѣлыхъ шерстяныхъ чулкахъ, въ которыхъ безшумно скользила по половицамъ. Товорила скупо, съ своеобразнымъ шелестомъ губъ. Она вдовствовала двадцать лѣтъ строго и безпорочно, и всѣ ея помыслы были связаны крѣпкимъ узломъ фразы, съ которой она начинала свои воспоминанія: "когда мужъ, покойникъ, былъ живъ"... Годъ за годомъ, вмѣстѣ съ крѣпостью стѣнъ избы, уходила жизнь, молодость, здоровье, и, какъ образъ Богоматери, передъ которымъ Зюзина источала вздохи и слезы, такъ и ея лицо покрылось. тѣнью времени, избородилось мелкими трещинами.
   Всю ночь ворочалась и сухо покашливала Татьяна, пожары померкли, но шорохи, стуки и будто шаги не прекращались.
   Тогда Даша начала съ обычными ужимками говорить, что это не иначе какъ "хозяинъ, доможилъ" объявился, который жилъ въ домѣ при Алексѣѣ Петровичѣ... "Изъ себя такой махонькій, мохнатенькій, борода клубочкомъ, днемъ въ паклю залазитъ... Бывало, нЛью все озорничаетъ, а то и душить почнетъ, пра-во"...
   -- А я такъ полагаю: шоршъ...-- объяснила разъ Зюзина, невозмутимо, глядя передъ собой тусклыми глазами.
   -- Что такое?..
   -- Шоршъ... То-есть, значитъ, въ сѣнцахъ заворочается, или соломой зашуршитъ... А будто никого и нѣту-ти... Когда мужъ, покойникъ, былъ живъ, говорилъ онъ, што Бога люди забыли и много нечисти на свѣтѣ завелось...
   И Татьяна уплывала въ темноту сѣнцъ, сама похожая на этотъ странный ночной "шоршъ"...
   Ильины старались обратить въ шутку и эти розсказни, и тревожное, выжидательное настроеніе... Смѣялись надъ Дашей, предлагая"ей пойти на чердакъ и хорошенько перетрясти ворохъ пакли съ "человѣчкомъ" или получше прикрывать горшки со сметаной, чтобы "не слизалъ", но разубѣдить женщинъ было невозможно, а ожиданіе оставалось ожиданіемъ... Въ глазахъ людей проходившихъ и проѣзжавшихъ мимо дома, изъ тины обычнаго равнодушія что-то выскальзывало, какъ остріе случайно блеснувшаго клинка, а Татьяна приносила вѣсти, что въ Глѣбовѣ опять казаки, что хуторъ князей Куркиныхъ сгорѣлъ до тла, погорѣлъ купецъ Молоховъ, ограбили казенную пошту, и гдѣ то, кого-то, не лыкомъ шитаго, изрядно избили...
   Наконецъ, ожиданіе прорвалось, какъ разражается туча дождемъ...
   Въ одно пасмурное, туманное утро шумная толпа мужиковъ потребовала къ себѣ Николая, а когда тотъ почему-то случайно замѣшкался, велѣла передать черезъ Дашу, что семеро одного не ждутъ.
   Николай невольно усмѣхнулся и, выйдя на заднее крыльцо, быстрыми и внимательными глазами окинулъ собравшихся. Явились почти всѣ домохозяева, мужики и бабы. Кое-кто шатко держался на ногахъ; кое-гдѣ тупо и подозрительно уставились мутные и осовѣлые отъ водки зрачки и какъ-то непроизвольно вскидывались руки. Лица горѣли отъ внутренняго огня. Настроеніе было сильно повышенное и далеко не мирное.
   Толпа не стояла на мѣстѣ, словно выпускала короткіе щупальцы, сдержанно гудѣла...
   -- Здравствуйте...-- вымолвилъ Николай.
   -- Заждались васъ... По собственному дѣлу пришли, да еще и ждать!..
   -- Я не зналъ, что вы придете, и писалъ нужное письмо.
   -- Ежели опчество трубуетъ, такъ тутъ не до писемъ!
   Запахло порохомъ, и Николай сразу почувствовалъ необходимость взять перевѣсъ надъ раздраженіемъ. "Пришло время или еще нѣтъ?" -- пронеслась, какъ птица мысль, и онъ уже говорилъ -- спокойно, очень громко и внушительно:
   -- Вы для меня не указка, писать мнѣ письма или нѣтъ! А если пришли по дѣлу, такъ не теряйте времени. Ну, выкладывайте, съ чѣмъ подошли?!
   Мужики сразу поубавили крику и настроеніе стало ровнѣе.
   -- А это мы, значитъ, чтобы вы, то-есть, добровольно... И вообще, чтобъ отдали...
   -- Кому и что?
   -- Землю... Всѣ кругомъ отдаютъ...
   -- Продаютъ...-- поправилъ кто-то.
   -- Все одно! Отдаютъ, значитъ, а вы только время проводите!..
   -- Какъ время проводимъ?! Я вашимъ уполномоченнымъ все сообщилъ, разсказалъ, какъ обстоятъ дѣла имѣнія; и очередь теперь за вами...
   -- Какая тамъ очередь! Не сходно намъ по такой цѣнѣ!.. Мысленное ли дѣло! Не согласны...-- закричали кругомъ.
   -- Но если вы не согласны купить, такъ, значитъ, вы хотите взять силой, да?
   -- Оно ввѣрр-но... Отобрать, и кры-ышка!-- гнусаво выронилъ чей-то заплетающійся голосъ.
   -- А плетей казацкихъ,-- выговорилъ Черепановъ -- не желать?!
   -- Если вы отберете землю въ общественное владѣніе,-- серьезно сказалъ Ильинъ,-- мы, конечно, не позовемъ ни полиціи, ни войскъ, но что будетъ дѣлать арендаторъ, не знаю и за него не отвѣчаю.
   -- Непремѣнно позоветъ... Енъ хитрый... А ежели позоветъ, мы ему выгонъ закроемъ, потому выгонъ-то черезъ нашу землю... И воду изъ пруда брать недопустимъ! Во-какъ! А ежели исправникъ съ войскомъ придетъ, тогды что?! Надо-ть, чтобъ они добровольно...-- шарами перекатывалось въ толпѣ.
   -- Послушайте, ребята, нужно все же помнить то, что вамъ говорятъ: если бы на землѣ банковскаго долга не было, такъ, можетъ быть, Алексѣй Петровичъ подарилъ вамъ землю, но долгъ есть, а заплатить его неоткуда.
   -- Такъ какъ же быть-то намъ?! Покупать, что ли?!
   Не покупать, не покупать!-- визгливо и гнѣвно крикнула бабка-Марняа, и на ея лицѣ даже проступили коричневые пятачки.-- Итакъ наша будетъ! За что платить?! За чужіе долги, а?! А кто потъ проливалъ? Мы! Наша будетъ..
   -- Это вѣрно... Эко жди... Давно ждемъ, надоѣло! Безъ земли оставаться, что ли!.. Вишь, ты, сколько на ей, бѣдной, сидитъ народу-то: и помѣщикъ, и арендатель, и банка, и купецъ, а кругомъ -- ружья... Грѣхи наши тяжкіе...
   -- Можетъ, ѣшь его муки, и не наши!
   И всѣ вдругъ, какъ воды въ ротъ набрали. Потупились, нахмурились. Толпу словно въ тупикъ загнали, откуда не было другого выхода, какъ только навалиться грудью и разорвать цѣпи. И всякій чувствовалъ, что одинъ, два человѣка или сходъ сельца Благодать дѣла не вырѣшатъ и воду вспять не повернутъ. А повернуть нужно, и можетъ это сдѣлать только очень большое и сильное нѣчто. Горько и ясно было сознаніе, что земля страшно нужна, какъ свѣтъ и воздухъ, но близкая и кроткая -- очень далека и недоступна: купить -- не на что, взять жжется, какъ раскаленное желѣзо и колется стальными иглами.
   Снова загудѣла, какъ улей толпа, заволновалась, задвигалась, выпуская короткіе щупальцы рукъ, почесывая затылки, загибая шапки, переругиваясь...
   -- Не покупать, наша будетъ и такъ!
   -- Жди... Лучше купить: можетъ уступятъ!
   -- Пускай, добровольно, значитъ!
   -- Ежели по дворамъ дѣлить будете...-- заявлялъ Черепановъ, слегка подвыпившій и до сихъ поръ молчавшій.-- То я... буду... буду согласенъ, а ежели по д-душамъ, такъ бу-у... ду препятствовать!
   -- Хитеръ больно!-- наскочилъ на него Лабанъ съ аршиномъ въ рукѣ, которымъ онъ подтверждалъ свои слова и крутилъ такъ, будто это былъ мечъ-складень -- У тебя на двухъ-девять, а у меня осьминникъ въ клину! А кто препятствуетъ опчеству, того по шеямъ, да вонъ...
   -- Руки коротки!
   -- Достану, небось...
   -- Я тоже не согласенъ!..-- раздался голосъ Коновала.-- Никакого мнѣ резону нѣтъ, коли не по дворямъ и не по сходной цѣнѣ...
   -- Кулакъ ты самый настоящій и есть, хоша и въ заплатахъ...
   -- Господи, хоть бы кончилось: или тамъ брали бы, или тамъ покупали...-- говорила молодая, блѣдная, въ красномъ квадратиками платкѣ баба.
   И Семенъ Афонинъ, дряблый, съ вѣчно слезящимися глазами и смятой бородой мужичонокъ въ огромнѣйшихъ сапожищахъ, поддержалъ бабу -- натуженнымъ и покорнымъ голосомъ:
   -- Ничего не подѣлаешь... Видно, покупать приходится.
   Но тутъ на задахъ, между деревьями мелькнулъ красный околышъ, землистое угрюмое лицо, и знакомый Николаю глухой и хриплый гололосъ рабочаго насмѣшливо кинулъ:
   -- Дуракъ! Свое, братъ, не покупаютъ...
   -- Какой такой ты есть человѣкъ, что на сходѣ толкуешь, а!!-- прикрикнулъ староста.
   -- Слушайте, ребята...-- вмѣшался въ разговоръ Ильинъ и сталъ объяснять имъ, что слѣдуетъ немного погодить и, вотъ почему. Покупать они могутъ только черезъ банкъ и по цѣнѣ, назначенной помѣщиками. Придется выплачивать проценты лѣтъ пятьдесятъ, и при покупкѣ переплачивать на землѣ. Разумнѣе обождать до второй думы, послать въ эту думу людей честныхъ, стойкихъ, разумныхъ, такихъ, чтобы добились для всего народа и правъ, и земли и всѣмъ народомъ поддерживать ихъ на мѣстахъ. Тогда виднѣе будетъ, какъ устроится дѣло съ землей", можетъ быть -- такъ, что трудящіеся свободно вздохнутъ и рабочему люду не нужно будетъ взваливать себѣ на плечи новую кабалу. Взвалить не трудно, каково будетъ сбросить.
   -- А ежели опять разгонятъ?! Или, тамъ выкупъ большой...
   -- Тогда послѣднее слово будетъ за вами!
   -- Какъ бы, ребята, не упустить?! Пущай, добровольно... Погодить надо-ть... Много ждали, знаемъ!!! Пошли на деревню, ужо и потолкуемъ.
   Толпа закричала пуще прежняго, заволновалась, замахала руками и бурно отвалила отъ господскаго дома на деревню. Осеннія поля, одѣтыя туманомъ, провожали ее печальными, темными взорами межъ сильно оголенными отъ листвы деревьями, и что-то угрюмо ворочалось въ вышинѣ, словно ища дороги.
   Остался одинъ Семенъ Черепановъ и, проводивъ односельчанъ непріязненными, тяжелыми глазами, перевелъ ихъ затѣмъ на барина и отъ этого движенія будто даже пошатнулся. Постоялъ, посмотрѣлъ и выдавилъ изъ себя медленныя, вихлявшіяся подобно вереницѣ гусей слова.
   -- Не продавайте и-имъ земли, еже-ли н-не подво...дворамъ... Несправедливость о...одна...
   -- Тебѣ не стыдно, Семенъ?! Вѣдь, у тебя девять на двухъ!
   -- С...стыдиться тутъ нечего... На двухъ, говорите? А ежели у меня -- одиннадцать дѣвокъ, а? Не д-двѣ, а кругомъ одиннадцать... Вотъ, и есть самая несправедливость!
   И, продолжая не спускать тяжелаго, загадочнаго взора съ Николая, опустивъ голову такъ, какъ быкъ, собирающійся отразить ударъ, по прежнему медленно кончилъ:
   -- Н-ну, хорошо, про...продали имъ, а черезъ двадцать лѣтъ новые рты, и опять не хватитъ, а?! Все и-понимаемъ...
   -- Потому-то и нужно перейти на общественную, всѣмъ обществомъ то-есть, обработку и владѣніе землей. Тогда и новые рты не страшны будутъ...
   -- Обществомъ? О-собери-ка его... хэ-хэ... Не слыхалъ что-то я... Ну, прощайте... А только я препятствовать буду, потому какъ одиннадцать дѣ-вокъ...
   Черепановъ запустилъ руки въ карманы коричневаго армяка и пошелъ прочь невѣрной походкой, весь налитый туманной тяжелой думой. Остановился, забормоталъ, махнулъ на свои мысли рукой и снова побрелъ въ туманѣ...
   

XIII.

   Осмотрѣвъ больную женщину, мужика и двухъ ребятъ, пріѣхавшихъ къ нему издалека, Николай, въ ожиданіи рѣшенія схода снова принялся за писанія писемъ, а Ната возилась на заднемъ крыльцѣ съ выводками красивыхъ кохинхинокъ. Внезапно слуха Ильина коснулся отдаленный грохотъ, потомъ крики: "караулъ, караулъ!" Стихло и будто кончилось... И снова пронзительный крикъ, на этотъ разъ голосъ Наты.
   Опрометью кинувшись, съ первой попавшейся палкой въ рукѣ, въ садъ, Николай увидѣлъ у забора, со стороны плотины, Нату. Она кричала что было мочи: "не смѣй бить, не смѣй, не смѣй!" а стѣна лѣса звонко отбрасывала точно шаръ: "эй, эй!" Въ три прыжка Ильинъ очутился возлѣ жены и сразу понялъ, въ чемъ дѣло: съ плотины свалился вмѣстѣ съ возомъ пьяный мужикъ...
   Телѣга съ вывалившейся соломой лежала внизу, въ бурьянѣ и подъ ней билась придавленная, ошалѣвшая кляча съ оскаленной мордой, дрыгающимъ задомъ и выкатившимися изъ орбитъ глазами, въ которыхъ блестѣли испугъ и мука. Напряженіемъ натянутыхъ какъ канаты мускуловъ и взмахами ногъ лошадь силилась подняться изъ-подъ перекошенныхъ оглобель и дуги... Но громадный, черный, съ багровымъ отъ водки лицомъ и бычьей шеей, обвязанный краснымъ гарусомъ, возчикъ безсмысленно-бѣшено билъ клячу по мордѣ и по выпяченнымъ ребрамъ кнутовищемъ и пьяными ногами, и оскаленная голова, безсильно падала на землю подъ жестокіе удары?
   А гибкая, тонкая фигура. Наты перегнулась черезъ плетень, голосъ ея, острый и негодующій требовалъ:
   -- Оставь ее... Не смѣй бить... Слышишь?!
   Николай слышалъ, какъ, въ отвѣтъ ей, возчикъ кинулъ грубое, грозное, смрадное ругательство; видѣлъ, какъ пьяный выпрямился, погрозилъ ей кнутомь и вновь ругнулъ... Тутъ все перемѣшалось въ глазахъ у Николая: Ната, заборъ, оскаленная морда, красный гарусъ... Ильинъ ужь ничего не помнилъ: ни того, какъ подалось назадъ удивленное, сначала свирѣпое, Потомъ испуганное лицо, ни того, какъ выпалъ изъ рукъ возчика кнутъ и трусливая осторожность заиграла въ его мутныхъ какъ лужа зрачкахъ... Подъ грознымъ окрикомъ и мускулистой рукой пьяный чуть не на карачкахъ, посапывая и приговаривая: "да эт-то мы... сейчасъ... мы...мигомъ... потому какъ плотина..." распустилъ супонь и снялъ дугу, размотавъ при помощи Николая возжи... Лошадь вскочила всѣми четырьмя ногами и стояла, дрожа взмыленнымъ тѣломъ, раздувая красныя ноздри.
   Николай опомнился и пошелъ прочь, безъ словъ къ Натѣ.
   За ними было молчаніе.
   Только, когда ихъ фигуры скрылись за деревьями, въ тишину бултыхнулись словно комья грязи -- пьяные, хриплые выкрики:
   -- Сволочь... сук... дѣти!.. Господа! Погоди: выкуримъ васъ идоловъ, чтобъ духу вашего тутъ не было... Про-ккля-ттые!..
   Плотно закрывшаяся дверь дала молчаніе, но еще съ секунду простояли у нея Ильины, серьезно и грустно глядя другъ на друга: всталъ между ними вопросъ и низко наклонилъ тяжелую, раздумывающую голову.
   День прошелъ скучно и въ непріятномъ ожиданіи: съ деревни приходили слухи, что мужики все еще не могутъ сговориться и на сходѣ -- ссоры и брань. Отвѣта до вечера не было, и когда наконецъ зажгли лампы, то стало даже какъ бы веселѣе на душѣ отъ сознанія, что день близится къ концу. Работа валилась изъ рукъ, и Ната сѣла за рояль для того, чтобы успокоиться и слить звуками то, что день разбилъ на куски.
   Послѣ двухъ, трехъ аккордовъ они начали одинъ изъ ноктюрновъ Шопэна, а Николай проникся вниманіемъ и, слушая, остановилъ взоръ на фамильной вазѣ, которую жена на-дняхъ извлекла изъ сундука покойной матери и поставила на столикъ. Это былъ настоящій дорогой севръ, въ граціозныхъ, милыхъ завитушкахъ, расписанный по молочно-прозрачному фону букетиками круглыхъ ярко-красныхъ розъ на золотистыхъ стебляхъ, и розы отъ двойного пронизывавшаго ихъ свѣта свѣчей и лампы казались живыми, а севръ -- прекраснымъ, молодымъ тѣломъ. И отъ изящной вазы вдругъ пахнуло увядшимъ ароматомъ имбиря, пудры, томными звуками клавикордъ, и крѣпкимъ шелестомъ шелковъ, и жаркимъ блескомъ канделябръ... Такими же изнѣженными, вычурными, такими же граціозно-звучными воспоминаніями дышалъ рояль и звуки ноктюрна тонкими прозрачными перстами касались севра, вились надъ нимъ бархатными мотыльками. О жизни, похожей на сонъ, среди цвѣтовъ и мраморныхъ колоннъ, пѣли они, о клятвахъ и признаніяхъ нераздѣленной любви, о сгораніяхъ одинокой, тоскующей души, робко и зябко сомкнувшейся какъ лепестки мимозы... Душистый, напоенный многими ароматами, но душный, но разслабляющій воздухъ теплицъ! Милые, но безвольные, изнѣженные голоса! Красивая какъ нить бабьяго лѣта, но безотрадно-унылая жалоба! Вспыхнули остро-короткіе огоньки страданія, и опять полилось безсильное рыданіе, тоска больного сердца, умирающаго въ непонятномъ одиночествѣ, оторваннаго отъ жизни, слѣпого на многообразіе ея. на шумно клокочущій океанъ страданій и радостей міра...
   Аккорды падали, какъ падаютъ одно за другимъ тончайшія покрывали сумерокъ... А на столѣ жеманилась изящная ваза, впитывая въ себя желтоватую прозрачность свѣта, розы отливали бархатомъ кармина, и золотистые завитушки матово блестѣли, какъ атласная кожа женщинъ изъ той, легкой и праздной, преступной по невѣдѣнью и богатой жизни... Звуки, тихіе и нѣжные, шли какъ призрачныя дѣвушки стройными парами... Колыхались золотые язычки свѣчей... А сквозь стекла террассы глядѣло темное и глухое, суровое и безстрастное какъ сама судьба лицо ночи, полной судорожно-затаеннаго трепета иной жизни, полной темныхъ, пугающихъ шороховъ и невидимыхъ движеній. Такъ рѣзокъ и силенъ былъ этотъ контрастъ, такъ врѣзалась въ память огромная тягота многихъ лѣтъ, выдавленная на лицахъ толпы, волновавшейся сегодня передъ домомъ; звѣриный образъ пьянаго и жестокаго человѣка, бившаго загнанное, неповинное существо, слугу и друга; отчаянные призывы набатовъ,-- что Ната, словно ею встряхнулъ электрическій токъ, выпрямилась, нервно сняла пальцы съ мягкихъ клавишей и поднялась. Ноктюрнъ оборвался...
   -- Даже и въ звукахъ нельзя забыться...-- выронила она, опускаясь на кушетку рядомъ съ мужемъ.-- Странно, Котя, ихъ слышать здѣсь: играешь будто у изголовья покойника... И ваза эта словно не у мѣста!-- порывисто продолжала Ната.-- И въ ней, и въ этихъ звукахъ скрыта своеобразная красота, однако же есть и другое... Нехорошее что-то, обидное, что-то ненужное... трудно подыскать названіе ему, а душа-то чувствуетъ!
   -- Будемъ искренни, Ната...-- серьезно заговорилъ Николай -- Твоя душа чувствуетъ обманъ, ибо въ этомъ севрѣ и въ этихъ звукахъ ложь. Красивая бездѣлушка, нѣтъ словъ! Но скажи: развѣ красива жизнь тѣхъ людей, усталыхъ, оборванныхъ и грязныхъ, которые создали эту вещь, красивы ихъ жилища, утварь, свѣтла ихъ потухшая душа?!.. Развѣ можетъ взять эту вещь любой человѣкъ, чтобы въ часы досуга украсить ею свою тихую свѣтлую комнату и отдохнуть на ней глазами?!.. Нѣтъ, нѣтъ! Граціозна, скорбно мила мелодія Шопена... Да! Но до боли странны и нелѣпы рыданія, изнѣженныя признанія человѣка, забывшаго для себя -- міръ, знающаго только собственныя страданія. Да, развѣ не сплошной, мучительный стонъ жизнь того великаго множества людей, которые прикованы къ смрадному безобразному крову, одурманены грохотомъ фабричнаго молота, засажены въ шахты, гдѣ ночь -- законъ, и въ тюрьмы, гдѣ насиліе -- право! И не дѣтскій-ли это для насъ лепетъ, не бредъ ли празднаго воображенія передъ зловѣщимъ гуломъ и огненными всплесками океана людскихъ страданій!? Развѣ не былъ бы неизмѣримо болѣе красивъ мощный гимнъ радости, вырвавшійся какъ хоръ органа изъ груди освобожденнаго человѣчества? Хочется другихъ звуковъ -- голосовъ правды и зова: обрушивающихся на берегъ волнъ печали, блеска лавы, вырывающейся на свободу изъ темныхъ нѣдръ; звона молотовъ, кующихъ новую, крѣпкую какъ сталь жизнь, разбивающихъ кровавыя стѣны стараго міра... Хочется другой красоты -- красоты храма, въ которомъ радостный новый человѣкъ будетъ радостно молиться богу новой жизни... Да, этотъ севръ -- обманъ и ложь, какъ обманъ и ложь та жизнь, которая творила только вазы, какъ внѣшне-обманчива поэзія старыхъ дворянскихъ гнѣздъ и внѣшне-безобидно помѣщичье житье! Почему Ната Мануйлова провела дѣтство, солнечное, радостное, свѣтлое, а Марья Парушкина -- темное, грязное, душное?!.. Почему мужикъ, укравшій косу, сидитъ въ тюрьмѣ, а люди, укравшіе землю и загнавшіе поэтому самому другихъ на дробные улочки, безпечно жируютъ въ садахъ. Почему? Но нарывъ, источавшій, какъ вампиръ, здоровое тѣло, вскрылся и слѣпые отъ рожденія прозрѣніи. Непроглядный туманъ, окутавшій стройку жизни, разсѣивается, камни сыпятся, гнѣзда явнаго и скрытаго, сознаннаго и безсознательнаго обмана и насилія горятъ въ пляскѣ огней, и мы ждемъ другой красоты -- для всѣхъ, новыхъ пѣсенъ -- свѣта и силы...
   И долго такъ говорили они, пока отъ жара словъ не стало душно въ комнатѣ и стѣны ея показались невыносимыми. въ кинувъ теплыя одежды, Николай и Ната вышли на террассу.
   Сѣро и сумрачно было вверху, темно-молочный дымъ стоялъ внизу. Онъ не клубился и не плылъ, а какъ вода залилъ садъ и въ этой странной водѣ сквозили пятна послѣдней листвы и змѣиный переплетъ распластанныхъ вѣтвей. Какъ будто не было вѣтра, однако гдѣ-то гудѣли дубы, словно въ туманѣ спало далекое море и сонно лило на валуны берега смолу волнъ... Однако въ высокомъ сумракѣ что то слабо двигалось какъ паучьи лапы... И не было покоя и тишины внизу: загадочными шорохами наполняли садъ мыши: согнанныя съ холодныхъ полей, онѣ уходили вглубь, черезъ опавшіе листья въ землю и точили корни въ таинственной, спѣшной работѣ; кто-то невидимый съ ползущимъ шелестомъ перетаскивалъ сквозь чащу потрескивавшіе предметы и ступалъ мягкими ступнями; съ мглистыхъ сучьевъ быстро скатывались зерна росы и постукивали о сухіе покровы аллей. Чужой и незнакомый стоялъ садъ, полный предостерегающаго шепота, затаенныхъ, невысказанныхъ мыслей, полный тревоги и странныхъ стуковъ. А справа, гдѣ темнѣла неровными буграми деревня, сіяли надъ тусклымъ зеркаломъ пруда два туманныхъ, желтыхъ пятна, и чудилось, что это нагнулъ къ землѣ трехугольную голову василискъ и уставился на домъ выжидающими, не мигающими глазами.
   Жутью и тревогой вѣяло на душу отъ этого мрачнаго, шуршавшаго тумана, отъ этихъ неподвижныхъ глазъ, и мысль силилась разгадать то, что скрывалось за мглой. Надъ кленовой аллеей сталъ подниматься словно золотисто-розовый паръ.
   И Николай, указавъ женѣ на новую вѣсть, тихо вымолвилъ:
   -- Сказка старыхъ дней приходитъ къ концу...
   А Ната крѣпко прижалась къ мужу:
   -- Котя! Отдадимъ все мужикамъ: вѣдь, это не наше...
   -- Даже отдать нельзя: его могущество капиталъ, въ лицѣ банка и арендатора, не разрѣшитъ...
   -- Что-же будетъ?
   -- Раньше или позже -- возьмутъ.
   Въ лѣсу жалобно -- пронзительно аукнулъ филинъ и глаза василиска зловѣще мигнули...

-----

   Мигнули они потому, что мимо освѣщенныхъ оконъ бабки -- Марины шли староста и Афонинъ, бесѣдуя про новую грядущую тяготу.
   -- Урядникъ нынче встрѣлся на дорогѣ,-- говорилъ скороговоркой староста -- приказалъ спѣшить съ податями, не то плетьми выжмутъ!..
   -- Баютъ, податей платить не станутъ... Я въ городѣ виданъ бумажку зелененькую, сказано, штобъ не платить" потому незаконно...
   -- Оно чего лучше -- не платить... Да какъ быть? Съ оцѣнкой все одно пойдутъ-то... А коли баютъ, такъ того мало.
   -- Воли намъ, Антонычъ, никакой нѣту...
   -- Это вѣрно... А только черезъ двѣ недѣли придеться платить...
   Афонинъ остановился у послѣдняго окна Марины и, указывая на костлявую, вѣдьмину фигуру ея, движущуюся на фонѣ кривыхъ огней открытой печи, въ полголоса сказалъ:
   -- Варитъ все, бабка...
   -- Агафья обѣщалась вчера разредиться, да никакимъ манеромъ не можетъ... Пояснилъ староста.
   -- Вишь, ты...
   Мужики вышли изъ освѣщенныхъ полосъ и окунулись въ бѣлесую тьму ночи, продолжая обсуждать грядущую тяготу. А бабка -- Марина продолжала варить въ облакахъ пара "декохть изъ силимы и тайныхъ травъ"...
   

XIV.

   На другой день, утромъ явились уполномоченные отъ схода, староста и Парушкинъ, тотъ угрюмый, съ зелено дато-сѣрой бородой и лысый старикъ. Въ одинъ голосъ и весьма добродушно оба заявили Николаю, что сходъ рѣшилъ образовать товарищество безъ Коновала, Черепанова и Сорокина, у которыхъ земли довольно и котбрые сходу "препятствовали," и что деревня желаетъ купить землю Мануйловыхъ, по сто пятьдесятъ четыре рубля за десятину пашни и луга. Но неустойку арендатору товарищество не можетъ принять на себя и проситъ отнести ее на счетъ продавца. Только имъ кажется, что "арендатель" радъ будетъ "сбыть" съ аренды.
   Ильинъ всячески пытался отговорить уполномоченныхъ отъ покупки и доказывалъ ошибочность рѣшенія схода, но тѣ твердо стояли на своемъ и просили поспѣшить съ отсылкой въ банкъ всѣхъ нужныхъ бумагъ и документовъ. Завязался споръ, и староста проговорился.
   -- Намъ бы, только взойти-ть на нее, на землю вашу, Николай Константиновичъ, потомъ не сгонишь насъ, хэ,-хе... А ежели насчетъ думы, такъ когда она порѣшитъ, тогда виднѣе будетъ... Наша -- такъ наша, и весь тутъ сказъ...
   Снова пытался разубѣдить ихъ Ильинъ, но на этотъ разъ въ глазахъ уполномоченныхъ ясно читалось подозрѣніе, что "господа" не желаютъ продавать; пришлось уступить, тѣмъ болѣе, что въ рѣчахъ мужиковъ изливалась такая страстная жажда земли, и нужда въ ней и боязнь потерять удобный случай, что побѣждало уже одно желаніе. Уполномоченные ушли и явное радостное облегченіе было на ихъ загорѣлыхъ лицахъ.
   Къ концу второго дня одинъ посланецъ отвезъ на станцію приговоръ схода о покупкѣ земли и заявленія Николая о продажѣ ея, въ сопутствіи прочихъ бумагъ и плановъ, адресованныя въ крестьянскій банкъ. Другой отправился въ уѣздный городъ съ письменной просьбой Николая къ агенту частнаго банка, въ которомъ было заложено имѣніе, о разрѣшеніи продать землю съ уплатой долга. Тотъ-же посланецъ долженъ былъ пригласить для переговоровъ въ имѣніе арендатора, жившаго въ городѣ и имѣвшаго тамъ обширное мельничное дѣло.
   Звали его Иванъ Петровичъ Рукавишниковъ и пріѣхалъ онъ къ полудню третьяго дня въ вѣтеръ и проливной дождь, сверкавшій жидкимъ стекломъ въ создухѣ и такъ стучавшій о крышу дома точно тамъ совершалась отчаянная пляска множества птичьихъ ногъ.
   Мокрый, угрюмый, коричневый, въ свѣтло-коричневой, просторной тройкѣ съ такимъ-же воротомъ рубахи фантази; съ растепленной коричневой бородкой, коричневато-румяными пятнами на впалыхъ щекахъ и карими глазами,-- онъ прошелъ, буркнулъ что-то въ видѣ привѣтствія и, сѣвъ за столъ, согнулся какъ длинный, не плотно набитый мѣшокъ и сталъ кашлять пустымъ кашлемъ чахоточнаго.
   Послѣ двухъ трехъ незначительныхъ фразъ о погодѣ, объ урожаѣ, о здорвьи Алексѣя Петровича, Николай перешелъ прямо къ дѣлу и заявилъ, что крестьяне желаютъ купить землю и потому необходимо столковаться...
   -- Ну, что-жъ...-- спокойно сказалъ Рукавишниковъ -- хотятъ покупать, пусть ихъ... Мало у нихъ земли, правда.
   -- Что же касается вашего посѣва, то они вамъ за него заплатятъ.
   -- Насчетъ озимыхъ сойтись можно. А, вотъ, насчетъ клевера, не знаю. Прямо, даже, сомнѣваюсь. Клеверъ трехлѣтній, да съ. Я его долженъ, сами, небось, знаете, еще два года собирать.-- Онъ опять закашлялся пустымъ кашлемъ, вынулъ платокъ и плюнулъ въ него: на бѣлизнѣ проступили два розовыхъ пятна.
   -- Да-съ, два года. А клеверъ--статья прибыльная. Благодатскіе не поднимутъ, запрошу я ни мало. Пусть землю берутъ. А только я буду собирать клеверъ два года. Этакъ выйдетъ аккордно.
   -- Простите, Иванъ Петровичъ,-- не безъ удивленія выговорилъ Николай.-- Но разъ земля перейдетъ къ крестьянамъ, такъ значитъ вы съ нея уйдете! И потомъ -- мы съ вами должны столковаться, а не крестьяне.
   -- Мы съ вами отдѣльнымъ манеромъ. Съ мужиками тоже разговоръ особый. Конечно, честь-честью: въ конторѣ нотаріуса, а не съ глазу на глазъ.
   Арендаторъ даже слегка усмѣхнулся. Съ виду онъ былъ тихій и не злой, къ тому же очень больной человѣкъ. Дождь по прежнему отчаянно плясалъ на крышѣ, и уши Ивана Петровича видимо очень внимательно прислушивались къ мѣрному шуму.
   -- Съ одной овцы, Иванъ Петровичъ, двухъ шкуръ не дерутъ. Я предложилъ бы вамъ отказаться отъ аренды и ограничиться уплатой за посѣвы, въ томъ числѣ и за милый вашъ клеверъ. Позволю себѣ напомнить, что бываютъ времена, когда приходится итти на уступки.
   -- Дѣло не во времени. Просто капиталъ долженъ приносить извѣстный процентъ. Свой процентъ я долженъ получить. Изъ за того, вѣдь, и бьешься, Наталья Алексѣевна, всю жизнь...
   -- Даже слишкомъ много бьетесь. Онъ того не стоитъ: жизнь дороже, а вы серьезно больны.
   Что-то вродѣ безпокойства облакомъ проплыло по лицу арендатора. Онъ продолжалъ:
   -- Да-съ, всю жизнь... У меня, знаете ли, дѣти сынъ, дочь... Одного нужно въ люди вывести, другой приданое припасти: дѣвушкѣ безъ денегъ трудновато устроиться. Кромѣ того, еще жена, мать -- старушка...
   -- Вы говорите о своихъ дѣтяхъ...-- почти крикнула Ната.-- Отъ того, что вы уйдете изъ Благодати, они безъ крова не останутся. А если у нашихъ крестьянъ земли не будетъ, такъ не сегодня-завтра многіе пойдутъ съ сумой кура глаза глядятъ. У нихъ тоже дѣти.
   Рукавишниковъ заволновался, закашлялся и коричневаторумяныя пятна на его щекахъ стали гуще.
   -- Господи, да пусть берутъ. Не думайте: я за конституцію стою и въ прошлые выборы голосъ за кадета подавалъ. Кому охота жить въ такомъ какъ нынче безпокойствѣ, очень вредномъ для дѣлъ?! Но посудите сами: зачѣмъ я буду благотворительствовать вашимъ мужикамъ. Не могу. Мнѣ капиталъ достался не легко. Аренды мнѣ остается еще три года. У меня семья. Вѣдь, если не выручить пятнадцати-двадцати процентовъ, такъ не стоитъ и рукъ марать.
   -- А если мужики въ отместку подожгутъ васъ?-- вырвалось у Наты?
   -- Пустяки. У меня все застраховано. Потомъ, посудите сами, суды еще дѣйствуютъ, полиція тоже. Да-съ. Мужики должны будутъ мнѣ два года клеверъ уступить.
   Наступило тяжелое молчаніе. Гудѣлъ въ трубѣ вѣтеръ, и оттопыренные уши Рукавишникова снова прислушивались къ печальному гулу.
   -- Нѣтъ, они вамъ его не уступятъ!-- твердо сказалъ Ильинъ.-- Повидимому взывать къ вашей человѣчности было бы напраснымъ трудомъ. Я буду принужденъ просто нарушить договоръ.
   -- Это для васъ невыгодно. Я скажу: пожалуйте двѣ тысячи неустоечки. А за осенній посѣвъ получу съ мужиковъ.
   -- Вы получите ваши двѣ тысячи, а съ мужиковъ только за Семена.
   -- Почему?-- насторожился Иванъ Петровичъ какъ большая птица, которая завидѣла охотника.
   -- Потому что, если вы на это не пойдете, то крестьяне Благодати закроютъ выгонъ и вамъ негдѣ будетъ прогонять скотъ, а я закрою прудъ и негдѣ будетъ брать воду. Прудъ не находится въ чертѣ аренды. И, конечно, откажусь отъ дальнѣйшихъ переговоровъ.
   -- Это -- филантропія... Послушайте: вы въ серьезъ?... ха-ха....
   -- Не филантропія, а борьба. Я сказалъ и сдѣлаю.
   -- Тэкъ-съ...
   Арендаторъ вынулъ замусленную записную книжку и, наморщивъ лобъ, сталъ быстро накидывать столбцы цифръ. Онъ покусывалъ губы и такъ двигалъ потной кожей лба, словно она была мѣхомъ гармоніи. Явственное страданіе ходило у него вокругъ глазъ и дыханіе со свистомъ вырывалось изъ губъ.
   -- На это я, пожалуй, соглашусь. А меньше не могу. Да-съ.
   Онъ мучительно закашлялся, еще больше согнулся, вынулъ платокъ и сталъ отплевываться, весь густо-красный отъ пятенъ на щекахъ, на лбу, на губахъ. Черная туча нашла на небо, и въ комнатѣ сгустилась сумрачная темнота, а усилившійся ливень падалъ на желѣзо и дерево дома какъ тяжелый мелкій щебень на крышку гроба. Словно смертью дохнуло, и Ната съ Николаемъ съ невольной дрожью подумали, что этому коричневому, худому какъ щепка человѣку земля нужна лишь для того, чтобы разъ на всегда улечься въ нее. Коса смерти нависла надъ нимъ, но коричневый человѣкъ не видалъ и не хотѣлъ видѣть ее.
   Жестокій богъ наживы и лукавыхъ денегъ неумолимой рукой толкалъ его все дальше по тому пути, гдѣ разрослось буйной крапивой людское горе, гдѣ одинъ прокладываетъ себѣ тропу лишь черезъ трупъ другого.
   -- Значитъ, такъ...-- сказалъ арендаторъ, откашлявшись и вставая со стула.-- Прощайте. Двѣ тысячи и сѣмена. Извините, на обѣдъ остаться не могу. Опоздаю къ поѣзду, на станцію. А мнѣ нужно встрѣтиться съ однимъ торговымъ человѣкомъ по дѣлу. Нынче такое время, что случая упускать нельзя! Да-съ. Кхэ-э-кхэ-кхэ...
   Вѣтеръ пѣлъ въ трубѣ непонятную пѣсню...
   

XV.

   Двѣ тысячи нужно было откуда-нибудь достать. Рѣшили продать никому не нужный хозяйственный хламъ прежнихъ лѣтъ и незанятыя арендаторомъ постройки. Ильинымъ сообщили, что въ уѣздѣ имѣется человѣкъ съ золотыми на всѣ дѣла руками, дѣлецъ изъ крестьянъ, Недремакинъ. Не спитъ, не ѣстъ, живетъ вездѣ и нигдѣ, берется за любую куплю -- продажу, арендуетъ землю, орудуетъ со скотомъ и лѣсами. Надняхъ въ селѣ Тормасово будетъ торжество освященія второго иконостаса и Недремакинъ, конечно, не преминетъ быть у батюшки. Тамъ и можно поймать перелетную птицу. Кстати батюшка человѣкъ общительный и крайне гостепріимный, а дочь его мѣтитъ замужъ.
   И вотъ, утромъ третьяго дня Ильинъ подъѣзжалъ въ крытомъ тарантасѣ къ Тормасовской церкви. Но ея зеленыя, желѣзныя двери оказались уже на замкѣ, и тарантасъ подкатилъ къ дому священника, одноэтажному, темно-желтому строенію съ малиновыми ставнями вокругъ маленькихъ оконъ. Въ узкой, темной передней, загроможденной валенками, глубокими калошами, тапками и шубами духовнаго покроя, пропитанными запахомъ нафталина и ладона, Николая ловко раздѣли чьи-то пухлыя женскія руки, а на порогѣ слѣдующей комнатки уже высилась внушительная фигура сѣдого іерея и, вглядываясь въ темноту, говорила бархатистымъ съ раскатами баритономъ!
   -- Добро пожаловать!
   Николай отрекомендовался, извинившись, что не поспѣлъ къ обѣднѣ.
   -- Нынче служилъ у насъ благочинный. А онъ медлить не любитъ. Гость "во полунощи" тоже гость, а до полуночи еще далеко. Милости прошу въ столовую. Очень радъ...
   Въ небольшой столовой съ низкимъ досчатымъ потолкомъ и бревенчатыми опрятными стѣнами было жарко и накурено до синевы и кашля. Въ углу передъ богатымъ образомъ Нерукотворнаго Спаса мерцала тяжелая серебряная лампада. На стѣнѣ сквозила боярская свадьба Маковскаго изъ "Нивы", гдѣ многоцвѣтный слуга, не уставая, держалъ надъ столомъ дымящагося гуся. Другой столъ, тоже весь уставленный закусками и бутылями, расположился посереди комнаты, сіяя бѣлизной скатерти и отсвѣчивавшими краями тарелокъ. За окнами поникли чахлыя грустныя березки, чернѣла мокрая и грязная площадь, бѣлѣли облупленныя стѣны аляповатой церкви. Какъ то непривычно -- мрачно было отъ восьми іереевъ въ однообразныхъ черныхъ рясахъ съ наперсными крестами на длинныхъ цѣпяхъ. Рясы сидѣли, стояли, двигались, рясы молчали и громко говорили; люди, бывшіе въ нихъ, странно, не смотря на различіе чертъ, походили другъ на друга, какъ дубъ на дубъ; выдѣлялись только трое: богатырь съ львиной сѣдиной и кругло румяными, веселыми какъ яблоко щеками; худощавый, еврейскаго типа священникъ съ лысиной и раздвоенной острой бородкой, съ восковымъ, елейнымъ лицомъ "сладкаго Іисуса", какимъ его изображаютъ на нѣкоторыхъ католическихъ иконахъ; да отецъ-благочинный, мрачный, кудластый, медвѣдеобразный іерей, съ красными, трясущимися руками и апоплексически-багровымъ лицомъ. Межъ іереевъ, въ одномъ углу терся блѣдный и застѣнчивый молодой человѣкъ съ синими кругляшками очковъ вмѣсто глазъ, въ другомъ -- разсѣлась на диванчикѣ рыхлая, сырая и румяная туша, втиснутая въ сапоги бутылками, въ синій армякъ и бѣлый, съ крапинками воротъ рубахи. Туша, благосклонно склонивъ рыжую голову, однимъ взглядомъ живыхъ, черныхъ глазъ охватила всего Николая и оказалась Недремакинымъ.
   Довершила тѣсноту маленькая, пухлая попадья, выплывшая изъ сосѣдней гостиной и похожая въ своемъ сѣро-коричневомъ платьѣ на стараго воробья. Лицо ея было тихое и скучное какъ и голосъ, углы рта опущены. Изъ-за нея выглянули тоскующіе васильковые глаза дочери, но, увидѣвъ золотое кольцо на рукѣ у гостя, померкли.
   -- Вы отъ Мануйлова, изъ Благодати? Очень рады познакомиться... вяло говорила попадья -- Покойникъ раза два заѣзжалъ къ намъ... Очень хорошій былъ человѣкъ...
   -- Простите, но Алексѣй Петровичъ живъ.
   -- Ахъ извините! Я думала померъ... Очень рада... Прошу васъ, батюшка, къ столу: въ самое во время поспѣли...
   -- Прошу васъ, господа, къ столу... Закусите, чѣмъ Богъ въ милости своей послалъ...-- провозгласилъ хозяинъ.
   А іерей -- богатырь закатился грузнымъ смѣхомъ и басомъ, отъ котораго звенѣли стекла, добавилъ:
   -- И чѣмъ надоумилъ Всеблагій матушку -- хозяйку, ей -- же слава!
   -- Отецъ Благочинный, пожалуйте сюда, на почетное.
   -- Ничего, ничего, я и самъ сяду... Отецъ Василій, садись-ка рядомъ.
   Крестясь и вздыхая, іереи стали усаживаться за столъ. Изъ передней появился какъ тѣнь черный, очень блѣдный, весь какой-то иконописный діаконъ и примостился на уголкѣ стола рядомъ съ застѣнчивымъ человѣкомъ въ очкахъ. Николаю досталось мѣсто между благочиннымъ и Недремакинымъ.
   -- А я, собственно, пріѣхалъ изъ за васъ...-- сказалъ Ильинъ дѣльцу.
   Синяя съ рыжимъ туша двинулась всѣмъ тѣломъ къ Николаю.
   -- Весьма польщенъ. Вы, слышно, землю продаете крестьянамъ? Могу знать, по сколько?..
   -- По сто пятьдесятъ четыре за десятину.
   -- Весьма дешево. Ваша земля дородная, двѣсти за глаза можно дать. Продешевили. А чѣмъ могу услужить?
   Четырехугольная, крѣпко -- сбитая голова дѣльца благосклонно склонилась къ плечу Ильина. Острые, живые глаза сторожили каждое слово. Короткая, волосатая рука замерла на массивной серебряной цѣпи часовъ.
   Ильинъ объяснилъ.
   -- Прекрасно... Такъ я послѣ завтра къ вамъ заявлюсь... Только ужъ, пожалуйста, другому пока не отдавайте. Я не прочь и задатокъ... Столкуемся.
   -- Господа, господа... шушукаться не годится... Степанъ Степановичъ, вы чтожъ, это, себя забыли, да и сосѣда тоже... Еще по рюмочкѣ, прошу... Вотъ, англійская, рябиновка... Милости прошу... Отецъ благочинный, позвольте вашу... Знаю, знаю, только казенку...-- суетился іерей -- хозяинъ.
   -- Не угодно-ли балычку, икорки... Берите, пожалуйста!-- вяло предлагала матушка.
   Гости выпили по второй, которая проходитъ соколомъ, и по третьей, что пролетаетъ мелкой пташкой, и снова закусили, чѣмъ Богъ послалъ, а послалъ онъ не мало, и мяса, и рыбъ, и вина. Межъ металлическимъ стукомъ ножей и вилокъ, хлюпаньемъ жидкостей, чавканьемъ ртовъ завязался шумный, оживленный разговоръ, которымъ руководилъ трубоподобный и густой какъ смола голосъ богатыря. Рѣчи были странныя, полныя скрытнаго смѣшка, недосказанныхъ мыслей и оборванныхъ словъ, вертѣлись онѣ словно въ неровномъ танцѣ вокругъ какой то Розочки, жившей гдѣ-то за рѣкою и къ которой кто-то почему-то былъ близокъ. При этомъ всѣ смѣялись смѣхомъ людей съ здоровыми желудками и крѣпкимъ сномъ, загадочно-значительно посматривая другъ на друга. Одинъ только отецъ -- благочинный весь ушелъ въ ѣду, безустанно наливая въ рюмку водку изъ большого граненаго графина. Красныя, жирныя руки тряслись, графинъ прыгалъ, и одна рука должна была поддерживать другую. Благочинный крякалъ, какъ утка, и опять принимался за ѣду, ожесточенно помогая себѣ сальными пальцами. Вслѣдъ за нимъ и остальные выпивали по единой, а отъ единыхъ глаза іереевъ наполнялись масляной, блестящей влагой. Багатырь все не унимался.
   -- Нечего и говорить. Она на подобіе амазонки носится. Одно слово -- Самсонова Далила.
   -- На гусляхъ играетъ и въ тимпаны бьетъ... хэ-хэ...-- поддакнули ему.
   -- А что, Матвѣй Егоровичъ, хорошо Розочка ѣздитъ на лошади? Признавайтесь?
   -- Я, право, не знаю, на что вы намекаете?!-- еле замѣтно заикаясь, отвѣчалъ учитель и покраснѣлъ.
   -- Охъ, ужъ эти незнайки, ни горячіе, ни холодные! Знаемъ, знаемъ, чье мясо кошка съѣла. Хо-хо-хо.
   Священникъ еврейскаго типа, съ острымъ восковымъ лицомъ заступился за сконфуженнаго учителя:
   -- О такихъ предметахъ нашему Матвѣй Егорычу думать не приходится. Какъ никакъ, а онъ педагогъ церковно-приходскій... Почти духовная особа.
   -- Э, ваше преподобіе, у духовныхъ особъ глаза такіе же точно, какъ и у мірянъ. И не виновата же Розочка, что она сотворена очень даже хорошо, а потому играетъ.
   Взоры іереевъ испытующе обратились къ Николаю. Потомъ вспыхнулъ дружный голосистый смѣхъ. Благочинный поднялъ отъ тарелки мрачную, кудластую голову и мрачно произнесъ:
   -- Пророкъ Іона взыгралъ во чревѣ китовомъ... Почему же не взыграть вдовицѣ во чревѣ міра...-- сказалъ и посмотрѣлъ на альбиноса.
   Снова засмѣялись гости. Іерей налилъ себѣ рябиновки. Священникъ съ острымъ лицомъ облекъ себя въ строгость и повернулся къ богатырю, который все еще такъ хохоталъ, что дребезжали стекла.
   -- Вы за рѣчкой, отецъ Василій, только и видите, что Розочекъ. А бунтовщиковъ не видите.
   -- Какихъ такихъ, отецъ Петръ?!
   -- Владыкинскихъ. Они заявили, что желаютъ начальствующихъ лицъ своей среды выбирать и, ежели имъ отчета въ расходахъ государственныхъ не отдадутъ, такъ и податей не заплатятъ. А потомъ скопомъ явились къ господину Недремакину и потребовали, чтобъ отъ аренды отказался, иначе сожгутъ. Хорошо, онъ человѣкъ не боязливый и энергичный, а то плохимъ могло окончиться.
   -- Развѣ что вышло?
   -- Ничего не вышло -- спокойно произнесла туша, скромно кашлянувъ:-- "я, говорю, такой же мужикъ, какъ и вы и до всего самолично дошелъ. Хотите жгите, хотите -- нѣтъ, а только тогда и я васъ подожгу. У меня хозяйство сгинетъ, у васъ -- тоже!" Сами знаете, отцы, что значитъ для нихъ пожаръ. Ну, ничего... въ мирѣ живемъ... Пока, разумѣется, а потомъ я, можетъ статься, и сойду съ аренды.
   Туша умолкла и снова скромно кашлянула въ ладонь.
   Елейный, съ лицомъ "сладкаго Іисуса", Петръ продолжалъ медовымъ, почти женскимъ голосомъ:
   -- Бунтовщики въ приведенномъ случаѣ присмирѣли, во многихъ другихъ нѣтъ. Смута въ умахъ однако же не утихаетъ. Отъ этого страдаетъ государство, а наипаче -- святая церковь. Храмы Божіи пустуютъ, слуги церкви -- въ забвеніи, кое-гдѣ ужъ мужики и за требы не платятъ... Гордость въ сердцахъ людскихъ поселилась...
   -- Очень туго стало всѣмъ жить... тихо и нерѣшительно вымолвилъ болѣзненный діаконъ, но его слова потонули въ возбужденно-шумномъ хорѣ возгласовъ и сообщеній.
   Тамъ, оказывалось, собрались было ремонтировать часовню,-- не на что... Тамъ храмъ, того и гляди, развалится... Тамъ пришлось сбавить за похороны и крестины, а то грозятся оставлять младенцевъ на папертяхъ... Перестали носить яйца... Казенка работаетъ во всю... При встрѣчѣ не кланяются... Церковь забыта. Народъ озвѣрѣлъ. Смута расползается, какъ тьма египетская. Требуютъ воли. А воля есть самоуправство.
   Благочинный съ видимымъ трудомъ оторвался отъ гусиной ножки, которую ѣлъ съ дрожью губъ и пальцевъ и, вытеревъ ихъ о подолъ рясы, мрачнымъ, подозрительнымъ взглядомъ обѣжалъ собраніе; затѣмъ, нетерпѣливо постучалъ ножомъ о тарелку, требуя молчанія.
   -- Одна изъ причинъ сего незначительнаго и прискорбнаго заявленія... гм... гмы... заключается въ томъ, что отцы духовные (умалчиваю о присутствующихъ) разучились проповѣди говорить... гм... гмы... Ораторское искусство есть предметъ весьма полезный и волнуетъ, возжигая пламень въ сердцахъ равнодушныхъ къ прочему... гм... гмы... Однако же симъ сильны революціонеры... Съ амвона намъ подобаетъ и надлежитъ быть Филаретами и Іоаннами Златоустами и лить горящую лаву на умы заблудшихъ овецъ...
   Благочинный былъ извѣстенъ страстью къ краснорѣчію, проповѣдямъ и къ покорнымъ ушамъ слушателей и, вѣроятно, говорилъ бы еще очень долго. Но хозяинъ спѣшилъ ужъ къ нему съ бутылкой.
   -- Совершенно вѣрно. Господи помилуй, я и забылъ: вы еще не отвѣдали портвейну. Пожалуйста. Сама матушка у Шурупова покупала. Три рубля бутылка.
   Благочинный засопѣлъ и принялся за портвейнъ. А отецъ Петръ снова началъ медовыя рѣчи, наблюдая исподтишка за Николаемъ.
   -- Не мало смутѣ способствуютъ и нѣкоторые помѣщики. Отсюда верстъ за пятьдесятъ живетъ нѣкто, господинъ Юрковъ. Что-жъ вы думаете: дарственную запись мужикамъ преподнесъ. Правда, его нынче взяли за какое-то прегрѣшеніе, а дурной примѣръ остался таковымъ... Не хорошо, очень не хорошо...
   -- Позвольте узнать, почему?-- не удержался Николай отъ вопроса.
   -- Потому что иные изъ неразумныхъ возмечтаютъ о даровомъ надѣленіи, а это противно государственнымъ интересамъ. Сегодня помѣщичьи, завтра церковныя, монастырскія А какъ же быть церкви и священно-служителямъ безъ земли.
   -- Никакъ не возможно!-- загудѣлъ богатырь.-- Я кошу и пашу за двухъ. Такъ если отнимать вознамѣрятся, я самъ на поле бранное выйду. Честное слово! Хо-хо...
   -- Я все же не понимаю, почему Юрковъ не могъ распорядиться собственной землей и не отдать ее крестьянамъ. Даже, просто, съ точки зрѣнія христіанина: "просящему у тебя дай и отъ хотящаго занять у тебя не отвращайся!" или -- какъ дальше сказано: "не собирайте себѣ сокровищъ на землѣ, гдѣ молъ и ржа истребляютъ..." А большія пространства земли такое богатство и такъ же подвержено "моли и ржѣ".
   -- Очень пріятно слышать подобныя рѣчи отъ мірянина. Но вы, господинъ Ильинъ, ошибаетесь...-- съ тонкой, умной усмѣшкой возразилъ отецъ Петръ: -- Нашъ Божественный Учитель тамъ же сказалъ: "не думайте, что я пришелъ нарушить законъ, или пророковъ... доколѣ не прейдетъ небо и земля, ни одна іота или ни одна черта не прейдетъ изъ закона, пока не исполнится все". А еще ничего, господинъ Ильинъ, ничего не исполнилось, и потому законъ, отъ власти установленный, преступать нельзя, если сіе вредно отражается на прочихъ.
   -- Послушайте, отецъ Петръ, нельзя такъ играть словами!
   -- Какъ слуга церкви я не могу этого дѣлать!-- весь зарумянился елейный батюшка.-- А только къ Евангелію надлежитъ подходить со смысломъ. И не забудьте, что въ первомъ посланіи къ Тимофею, гл. 6, 1, сказано: "рабы, подъ игомъ находящіеся, должны почитать господъ своихъ достойными всякой чести, дабы не было хулы на имя Божіе и ученіе". Гдѣ ужъ здѣсь одобреніе господамъ бунтовщикамъ, не знаю!
   Болѣзненный діаконъ нервнымъ жестомъ поправилъ прядь смоляныхъ волосъ за ухомъ и слабо проговорилъ:
   -- Писаніе еще говоритъ: "не заграждай рта у вола молотящаго" и: "трудящіеся достойны награды своей..." Іисусъ Христосъ, по моему, не могъ...
   Онъ хотѣлъ продолжать, но благочинный вдругъ грозно воззрился на діакона и, выпустивъ изъ черной груди шумную струю перегорѣвшаго спирта, вытеръ о рясу трясущіеся, сальные пальцы, а потомъ кинулъ хозяину хриплымъ, разбитымъ голосомъ:
   -- Отецъ Иванъ, уйми діакона: онъ у тебя непокорный... не терплю!-- и обращаясь къ Николаю, добавилъ: "всякая душа да будетъ покорна высшимъ властямъ; ибо нѣтъ власти не отъ Бога..." Такъ сказано есть въ посланіи къ Римлянамъ и оное провожу въ проповѣдяхъ. Народъ разнуздался, аки звѣрь смердящій и вотще рычитъ... Гм... гмы... Вотще... Что я хотѣлъ сказать? Гмы... Да... Все отъ Бога... терпи... это главное, гм... гмы... Коли нѣтъ -- нѣтъ, а у кого есть, такъ то милостью Божьей, гмы... Да... Вообще за порядокъ, а церковь Божія есть... и была... гмы... воинствующая... аминь!
   Благочинный стукнулъ донышкомъ стакана о столъ и попробовалъ мотнуть выразительно головой. Но переполненный сосудъ мысли опустился на грудь, и красные толстые пальцы блуждали вокругъ креста, словно отыскивая что-то.
   Рѣчь перешла къ низкому, круглому какъ боченокъ іерею, съ злыми сѣрыми глазами, остро глядѣвшими изъ-подъ крутого шишковатаго лба. Голосъ звучалъ тонко и назойливо какъ комаръ.
   -- Терпѣніе есть первая христіанская добродѣтель. Это азбука жизни. Не суемудрствовать лукаво, а утѣшаться надеждой... Волненія, какъ волны, ходятъ, а гдѣ же, спрашивалъ я васъ, душа человѣческая. Хочу узнать, гдѣ она?
   -- Вотъ!-- торжественно указалъ на свою могучую грудь богатырь и осушилъ рюмку краснаго.
   -- Отцу Василію все смѣшки! Но не смѣшки тѣмъ заблудшимъ душамъ, которыхъ ждетъ, охъ, жадно ждетъ геенна огненная... Хочу знать, когда родилися эти души? Знаю, передъ пришествіемъ предсказаннаго Антихриста, звѣря и лже-пророка... Вотъ, полюбуйтесь...-- неожиданно оборвалъ онъ, указывая укоризненнымъ перстомъ на окно.
   Черезъ грязную, черную площадь отъ церкви къ кучѣ свалившихся въ одно мѣсто какъ пьяные избъ, брелъ странный и грустный человѣкъ. Тощее, съежившееся, хилое тѣло было облечено въ нѣкоторое подобіе городского костюма. На ногахъ скользили рваныя калоши. Уши были обвязаны бабьимъ цвѣтнымъ платкомъ, на голову легъ, словно комъ грязи, изорванный картузъ. Лица не было видно, но въ очертаніяхъ спины сквозили голодъ, удары и желаніе ѣсть.
   -- Не у годно-ли: душа помутнѣвшая... Ихъ нынче много въ деревняхъ, изъ городовъ по этапу высылаютъ за незнаніе родства... Такому либо богадѣльня, либо монастырь. А то же, вѣрно, про землю толкуетъ... Очень она ему нужна, земля!
   -- Ну, нѣтъ!-- заявила туша, благосклонно наклоняя рыжую голову.-- Это вы напрасно, батюшка. Земля нужна. Примѣрно, я. Видите-ли, у меня три сына, какъ и я, всѣ крестьяне. Земли у насъ не было. Неужли отказываться, если будутъ давать, ну, хоть по три десятины на душу. Врагомъ себѣ не будешь, нѣ-этъ!
   -- Оно конечно!
   -- А шутъ ихъ всѣхъ в-возьми! Скучно...-- бросилъ богатырь и выпустилъ густой, жирный и круглый какъ мячъ зѣвокъ.
   -- Все же они страшные...-- вяло вставила молчавшая какъ рыба попадья.-- Какъ прочитаю я про нихъ въ газетѣ, такъ всю ночь маюсь и творю крестное знаменіе... И откуда берутся, не знаю.
   Стучали ножи и вилки. Таинственная кисть разрисовала лица гостей въ глянцевитые цвѣта отъ блѣдно-синяго до кумача. Въ движеніяхъ іереевъ былъ свинецъ и была неожиданность, въ зрачкахъ -- муть и тусклость стоячихъ лужъ. Благочинный какъ опустилъ мрачную, кудластую голову медвѣдя, такъ и не поднималъ ея и, чудилось, спалъ съ открытыми глазами. Нестройные разговоры гудѣли то слишкомъ тихо, то слишкомъ громко, катились уже по инымъ дорогамъ, а въ промежутки словъ напалъ сонъ. Іерей съ львиной сѣдиной, въ ясныхъ и почти не одѣтыхъ выраженіяхъ вспоминалъ о Розочкѣ и трунилъ надъ учителемъ. Но церковно-приходскій педагогъ не конфузился, а только повторялъ нетвердо и негромко: "ну, что-жъ... ну, а если-бъ..." Отецъ Петръ разсказывалъ священнику съ шишковатымъ лбомъ и острыми какъ иглы глазами про то, какъ онъ быстро пристроилъ къ приходу своего зятя, подаривъ секретарю консисторіи бархатный альбомъ съ бронзовыми запястьями, "а внутри, отецъ, цвѣточки".. Въ устахъ отца Петра "запястье" звучало сладко и вкусно, и оба принялись честить консисторію. А матушкѣ невыразимо хотѣлось спать. Голова и дыханіе отказывались служить въ этой духотѣ, шумѣ и синевѣ дыма, въ этомъ сбродѣ потныхъ, разгоряченныхъ и нечистыхъ тѣлъ. Минутами казалось, что вокругъ столпились черныя стѣны, столпились и колышутся, съ черныхъ стѣнъ кривляются ужасныя, звѣриныя маски и плещутъ косматыя лапы... А издали гудитъ -- и все ближе -- всесокрушающій огненный вихрь.
   И тутъ только увидалъ Николай, что тихій діаконъ сидитъ бѣлѣе мѣла и смахиваетъ свѣтлую горошинку съ рѣсницъ... Густые волосы его распались на двое и посереди течетъ узкая, сѣдая полоса... Тихъ діаконъ, какъ изваяніе, и тиха на черномъ камнѣ волосъ узкая сѣдина.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Очнулся Ильинъ на тарантасѣ, въ поляхъ. Туманъ начиналъ рѣдѣть. Гдѣ-то плыло неслышное солнце и дышало во мглу голубовато-золотистымъ дыханіемъ. Поля курились какъ жертвенники. Маячила струистымъ, рыжевато-бѣлымъ пятномъ березовая рощица. И бѣшено вдругъ захотѣлось крѣпкаго, упругаго вѣтра, расколыхавшагося, открытаго моря, высокихъ надутыхъ парусовъ, уносящихъ отважныхъ ловцовъ на поиски бога радости и свѣта.
   Вернувшись домой, Ильинъ засталъ у себя Антона-стражника. Но это былъ ужъ не полицейскій, а прежній мужикъ, тощій и долговязый, въ порыжѣвшихъ сапогахъ, въ худомъ, замызганномъ полушубкѣ, съ нездоровой синевой плоскаго, молодого и уже стараго лица. Онъ пытался глядѣть привѣтливо и говорить твердо, но что-то мѣшало ему -- не то водка въ жилахъ, не то упорная мысль въ головѣ.
   -- Здравствуй, Антонъ.
   -- Покорнѣйше благодаримъ... Имѣю честь явиться, баринъ...
   -- Бросилъ службу?
   -- Такъ точно, пришлось бросить. Потому пѣшихъ замѣнили конными... И я, значитъ, на прежнемъ положеніи... Позвольте сказать, то-есть, жена у меня, двое ребятъ, а земли шишъ... только дворовая! Такъ, вотъ къ вашей милости, за мѣстечкомъ пришелъ...
   -- У меня, братъ, нѣтъ.
   Антонъ весь натужился, словно лошадь передъ тѣмъ какъ дернуть соху и съ безпокойствомъ глянулъ на Николая.
   -- Вы обѣщали-съ...
   -- Нѣтъ, не обѣщалъ. Я для этого слишкомъ мало знаю тебя. И потомъ, откуда же у меня мѣсто. Если бы ты попросилъ хвороста на топку или сѣна, тогда другое дѣло.
   -- Такъ, какъ же быть-то? Деревенскіе на меня будто волки смотрятъ, а вы обѣщали съ, а теперь отрекаетесь. Не годится такъ.
   -- Хотя я и не обѣщалъ тебѣ, но когда присмотрюсь -- подумаю. Что же касается деревенскихъ, то Noбъ этомъ нужно было думать раньше, когда поступалъ въ стражники...
   -- Та-жъ...
   Темная мысль прошлась какъ зарница по лицу Антона и стянула на переносицѣ жидкія брови. Словно ужъ, проворный и скользкій, шмыгнулъ въ глазахъ и сгинулъ. Бывшій стражникъ что-то глотнулъ и протяжно повторилъ.
   -- Та-жъ... Ну, а хворосту можно будетъ получить? На топку?
   -- Можно.
   -- И на томъ спасибо.
   Антонъ нахлобучилъ шапку на самыя брови и, не прощаясь, вышелъ.
   

XVI.

   Михайловъ день былъ на носу.
   Подкрадывалась, осторожно -- тихо, какъ бѣлая кошка, зима.
   Пользуясь ночной порой, чьи-то сѣрыя руки просѣвали черезъ кисею облаковъ снѣжную крупу, и съ ней, казалось, опускалась внизъ вся прозрачная масса воздуха. Но шумный вѣтеръ -- утренникъ расчищалъ дорогу величавому солнцу, и подъ его золотыми стрѣлами отъ холоднаго убора оставались одни лишь клочья -- по оврагамъ и въ колеяхъ межъ, лоснился мокрымъ глянцемъ паркетъ изъ листьевъ подъ дубами. Весь день ходили по студеному, какъ морская глубина, небу яркія словно январьскіе снѣга тучи, пронизанныя калеными стрѣлами; стояли подъ движущимися сводами зеленовато-голубыя, льдистыя, океанскія дали; прудъ покрывался бѣлымъ, густымъ масломъ; зябли безпомощныя и веселыя дѣтки-зеленя. Къ закату стужа усиливалась, колола уши и щеки, сухо трещала въ высокихъ сучьяхъ. Дико-лиловыя и понуро-багровыя облачныя рати, увеличиваясь въ числѣ, жали красно-туманное солнце прочь съ неба. А ночью снова сыпалась крупа или временами летѣлъ такой густой и частый пухъ, словно въ вышинѣ невидной сражались безчисленныя стаи бѣлыхъ птицъ.
   Вмѣстѣ съ зимой надвигались на деревню -- солдатчина и подати; два коршуна -- они рѣяли надъ избами и намѣчали неумолимыми глазами: у кого -- послѣднюю овцу; у кого -- сына. Правда, по задворкамъ крались таинственные слухи, что солдатъ давать "не приказано" и податей платить не будутъ, да и не откуда, но какъ это сдѣлать и кто не заплатить податей -- не знали, а только горестно качали головами и весьма явственно вздыхали. Кумъ Иванъ шелъ къ куму Петру и жаловался, что, вотъ, за городомъ уже отказались, а сынъ Митюха даже и не воетъ: "экое, г-ритъ, житье у васъ сладкое -- щи да холодъ... А солдата всякій уважаетъ и одного выпеченнаго хлѣба -- два фунта на душу". Кумъ Петръ скребся и говорилъ:
   -- Какъ тутъ не дать!.. Придутъ, окружатъ и возьмутъ, что надо. Коротокъ сказъ... А трудно будетъ тебѣ, Иванъ, одному съ хозяйствомъ управляться.
   -- Не говори!
   Кумъ Иванъ шелъ домой и, усѣвшись на лавку, хмуро смотрѣлъ, какъ жена шьетъ рубаху будущему солдату.
   Благодатьскіе посылали даже ходоковъ въ ближнія села справляться, что дѣлать. Вернувшись, ходоки сообщили, что Тормасовскіе сами ничего не знаютъ, въ хуторахъ грозятся не платить, а въ Володѣевѣ говорятъ, что слышно, вторая дума все-таки соберется. И еще разсказали посланцы, что помѣщики всюду предлагаютъ землю: графъ Воринскій -- десять тысячъ десятинъ, Николаевы -- двѣ тысячи, Самсонова -- шестьсотъ, кто больше, кто меньше. Только цѣна высокая -- сто семьдесятъ, двѣсти, двѣсти двадцать, а потому мужики насторожились и сами "таперича" не желаютъ. А въ городѣ дѣйствуетъ землеустроительная коммисія; земли она не даетъ и мирволитъ барамъ. Вообще, ухо держать нужно востро. Тогда Благодатьскіе порѣшили внести сейчасъ половину "подати", а съ другой половиной погодить.
   Зналъ обо всемъ и Николай и съ радостью думалъ, что несмотря на тысячи плотинъ, на рвы и проволочныя загражденія, на градъ непріятельскихъ снарядовъ, новая мысль прокладываетъ себѣ дорогу незримыми и невѣдомыми ходами... Что, хотя и медленно, но входитъ она въ сознаніе трудящихся массъ, передвигаетъ понятія, измѣняетъ соотношенія. И многогранная жизнь переламываетъ на свѣже кованыхъ насѣками борьбы жерновахъ -- старыя зерна на новую муку.
   Наканунѣ престольнаго праздника выпалъ снѣгъ, одѣлъ землю пушистыми, съ мелкой искрой мѣхами, накинулъ на плетни и заборы узкія, тканыя изъ серебряной шерсти полотенца, подарилъ избамъ нарядно-бѣлыя, новенькія папахи. Деревья стояли тихія, сахарныя, небо -- безоблачное, бирюзовое. Нестерпимо сіявшія рѣсницы обрамляли солнце. Нѣмое, радостное удивленіе было въ мірѣ.
   Но веселый день оказался для Благодати грустнымъ. Верховой привезъ со станціи два казенныхъ письма: отвѣты частнаго и крестьянскаго банковъ. Пришли письма на станцію одно двумя днями позднѣе другого, но такъ какъ за почтой ѣздили два раза въ недѣлю, то письма были доставлены вмѣстѣ. Прочитавъ ихъ, Ильинъ немедленно отправился на деревню, къ старостѣ. Тотъ вмѣстѣ съ младшимъ сыномъ перекидывалъ деревянною лопатой ссыпанное въ амбарѣ зерно. Но узнавъ, что пришло "рѣшеніе", бросилъ работу и побѣжалъ по избамъ. Минутъ черезъ восемь дворикъ передъ темнымъ амбаромъ былъ заполненъ взволнованной и любопытной толпой. А когда Николай развернулъ листы писемъ, торжественное молчаніе упало въ гущу людей и кто-то даже перекрестился.
   Одно за другимъ прочелъ письма Николай, ровныя четвертушки бумагъ сочиненныхъ сухимъ канцелярскимъ слогомъ, отъ котораго такъ и вѣяло скучными столами и лысинами чиновниковъ. Одинъ банкъ имѣлъ честь сообщить, что прошенія составлены не по формѣ, почему документы возвращаются обратно; что ранѣе марта -- мая б. г. онъ не можетъ прислать оцѣнщика, почему и откладываетъ рѣшеніе до этого времени; что, наконецъ, онъ платитъ закладными листами. Второй банкъ напоминалъ, что ссуда подъ имѣніе выдана наличными деньгами и закладными листами перваго банка возвращена быть не можетъ ибо листы эти по курсу идутъ семьдесятъ за сто, а банкъ не можетъ нести потери.
   Загадочная, далекая, чуждая деревни сила, какіе-то невѣдомые люди, никогда въ жизни не проведшіе сохой по землѣ ни одной борозды, не обмоловшіе ни одного снопа, бѣлоручки и сюртучники,-- одни говорили, что имъ некогда, другіе заявляли, что не могутъ снять золотыхъ цѣпей съ земли. Съ этой самой кроткой, въ непорочныхъ бѣлыхъ одеждахъ земли, что была такъ близка, такъ родна и нужна огромному народу! Ненавистный, пузатый, алчно-глядящій карликъ, съ цѣпкими и длинными какъ у обезьянъ руками, сидѣлъ на ложѣ и свирѣпо шипѣлъ: "нельзя!", надуваясь точно жаба.
   Толпа молчала, недоумѣвающая, понурая. Казалось, слышно было какъ бьются сердца, источая съ каждымъ толчкомъ капли жгучей боли, и будятъ холодный, тупой гнѣвъ заснувшій, было на днѣ души.
   -- Какъ-же теперича быть-то?-- точно вздохнулъ кто-то на задахъ.
   -- Не хорошо, не хорошо...-- покрутилъ головой староста и забилъ вѣками подобно сычу.
   Тогда изъ толпы выступилъ тотъ худой съ лицомъ цвѣта церковной свѣчки и темными глазами мужикъ, бывшій рабочій съ кожевеннаго завода, что такъ поразилъ Нату на первомъ сходѣ. Заложилъ руки назадъ, уставился на Ильина.
   -- Забастовка -- самое священное дѣло.
   Многіе переглянулись, а Лабанъ крикнулъ, какъ пѣтухъ, и взмахнулся аршиномъ, невольно заставивъ старосту податься назадъ.
   -- Эхъ, придумалъ! Противу кого -- забастуешь? Гдѣ эта самая банка находится?! А?
   -- Выѣхать по веснѣ и запахать!
   -- Нѣтъ, братъ, дѣло будетъ посерьезнѣе...-- вѣско и четко произнесъ угрюмый Парушкинъ и взялъ въ смуглую, широкую рукавицу зеленовато-сѣрую бороду. Въ опрятномъ, широкомъ, падавшемъ на сильные плечи коричневомъ армякѣ, въ только что купленной ямщицкой шапкѣ, головой выше другихъ, съ крѣпкими корневищами ногъ -- онъ весь былъ слѣпленъ изъ комьевъ вспаханной земли, напитанъ ея тяжелымъ, парнымъ дыханіемъ.-- Спроста здѣсь ничего не подѣлаешь... Обдумать слѣдоваетъ, дѣло не пустякъ. Видно, Николай Константиновичъ, и впрямь мы безъ воли, что птицы безъ крыльевъ.
   -- Какая тамъ воля... Земля нужна -- это вѣрно!-- выдѣлился частый говорокъ Антона.-- А только по моему такъ: дастъ правительство землю, будетъ земля, не дастъ -- останемся при прежнемъ интересѣ. А за бунты -- сажаютъ.
   Это было свыше силъ Лабана: онъ даже поблѣднѣлъ.
   -- Ты откудова взялся?! Самъ сажать будешь, что-ли?!
   -- А ты рта не зажимай! Не очень боюсь.
   Потемнѣлъ какъ туча Парушкинъ и по-прежнему вѣско сказалъ:
   -- Не въ боязни дѣло. А въ томъ, чтобы глупостевъ не говорить.
   -- Сами вы глупости, да разныя тамъ забастовки затѣваете!
   -- Эй, Антонъ, берегись: ты, я вижу, какъ былъ, такъ и остался стражникомъ! Душу свою перелицевалъ.
   -- Не ври, я состоялъ на высочайшей службѣ. И ругаться не смѣй: еще есть на васъ управа. Что, вы кормите меня, а?! Много васъ, голодранцевъ!
   -- А ты не такой же? Такъ почему противу своихъ идешь! Можетъ, жалиться пойдешь, окаянный! Душа продажная...-- кричалъ Лабанъ.
   -- Бунтовщики!
   Даже староста и тотъ сплюнулъ.
   -- Не хорошо, не хорошо, Антонъ Степанычъ!
   Толпа зашумѣла, какъ лѣсъ, задѣтый вихремъ. Нахмурились лица, пронзительнѣй стали голоса, лезвія ножей блеснули въ зрачкахъ, руки сжимались въ дрожащіе кулаки. Деревня отступилась отъ Антона, -- и онъ стоялъ одинъ передъ сельчанами -- съ блѣдными губами, съ чуть поднятыми, узкими плечами, съ синевой подъ кожей и озирался словно загнанный звѣрь -- по нехорошему, злобными глазами. Легкія корчи сводили его длинные, сухіе пальцы.
   Антонъ не то трусилъ, не то хотѣлъ броситься на обидчиковъ, а тѣ не унимались.
   Высокая, смуглая баба, десятскій Московка, поднявъ и въ дуги изогнувъ соболиныя брови, простерла презрительную ладонь къ бывшему стражнику и вопила:
   -- Мало сосѣдей стегалъ, можетъ и насъ хочешь, измѣнщикъ?!
   -- Противъ опчества идешь?-- наступалъ Парукинъ.
   -- Шкура продажная! Глаза поповскіе! Аль у самаго въ карманѣ много?!
   -- Не хорошо, совсѣмъ не хорошо!
   -- Бока бы ему намнутъ!
   -- Не хотите слушать, не надо. Ну, васъ, къ черту!
   Съ наружнымъ спокойствіемъ Антонъ подтянулъ кожаный ремешокъ, стягивавшій талію, и наклонивъ голову, пошелъ вонъ со двора.
   На мгновеніе остановился возлѣ Николая я загадочно спросилъ:
   -- Такъ не будетъ, баринъ, мѣстечка?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, прощайте, -- и ушелъ, не поднимая опущенныхъ вѣкъ.
   -- Экій шельмецъ...-- кинулъ ему вслѣдъ Лабанъ.
   Толпа колыхалась, никакъ не могла успокоиться. Но вдругъ стало тихо, когда Николай грустно и мягко задалъ вопросъ:
   -- Какъ-же, это, вы, ребята, лѣтомъ забастовщика били? А?!
   Было очень тихо. Многіе потупились. Вѣтерокъ осторожно игралъ верхушками лозинъ и съ нихъ безшумно сыпался блестящій сахаръ. Бирюза неба густо посинѣла. Староста кончикомъ сапога откидывалъ зерна, откатившіяся отъ кучи. Внутренность амбара дышала темнотой и молчаніемъ.
   Наконецъ раздался изъ гущи сиплый, негромкій голосъ Теркина.
   -- Въ темнотѣ ходимъ, Николай Константиновичъ... Рази кто зналъ... Много виноваты.
   -- Пока, вишь, самого не шибанетъ, не поймешь... хмуро вымолвилъ Парушкинъ.
   -- Такъ знайте, ребята...-- чеканнымъ звукомъ началъ Ильинъ.-- Вѣрно сказалъ Парушкинъ, что безъ воли вы, какъ безъ крыльевъ. Знайте, что только крѣпко держась другъ за друга и только въ борьбѣ -- вы добьетесь своего. Идите въ думу рука объ руку съ рабочимъ людомъ городовъ, посылайте самыхъ стойкихъ и самыхъ знающихъ изъ своей среды и тамъ полнымъ голосомъ заявите ваши требованія: свобода для всѣхъ, властьнароду, землятрудящимся. Вы долго спали, проснитесь и сами начните ковать для себя и права, и счастье.
   -- Вѣрно говоритъ Николай Константиновичъ!-- громко поддержала Московка -- быть ннней землѣ-матушкѣ!-- съ суровымъ убѣжденіемъ кончила она.
   Сходъ сталъ шумно расходиться. Кумъ Петръ шагалъ рядомъ съ Кумомъ Иваномъ и, задумчиво качая головой, дѣлился мыслями.
   -- Эхъ, въ душу чужую не влѣзешь. Правильный человѣкъ, что и говорить.
   Неужто и впрямь ослобонятъ!?
   Свѣже кованные жернова медленно свершали трудную работу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Когда Ильинъ вернулся домой, Даша сообщила ему съ таинственными ужимками и съ блестящими какъ у мыши глазами, что была нынче у жены Ляксандра Петровича и узнала "такое, такое, что только руками развести".
   Оказалось, что лѣтомъ кто-то пустилъ слухъ, будто "Алексѣй Петровичъ помираютъ" и Александра, разчитывая остаться безнаказаннымъ, скосилъ молоднякъ, а мужикамъ сказалъ, будто покосъ ему проданъ. Косили у него хуторскіе, нѣкоторымъ онъ не заплатилъ, и тѣ собираются жаловаться на него Ильину. А стога съ сѣномъ, полнымъ молоденькой поросли, стоятъ на опушкѣ, близъ дома.
   Ильинъ не медля принялся за разслѣдованіе, опросилъ старосту и рабочихъ, осмотрѣлъ сѣно, потребовалъ отъ приказчика разрѣшенія отъ Мануйлова на косьбу или запродажной росписки. Продѣлка вышла наружу: острыхъ и длинныхъ ушей ея скрыть не удалось.
   И, вотъ, Лександра стоялъ передъ Николаемъ въ раннихъ, синеватыхъ сумеркахъ -- блѣдный, трясущійся отъ неожиданности и испуга.
   Его низкій и покатый словно у ежа лобъ покрылся каплями пота, бѣлки покраснѣли, дрожащія руки съ самымъ убѣдительнымъ видомъ прижимались къ груди. Глухой голосъ осѣкался и молилъ:
   -- Простите, ради Бога, я думалъ -- можно... То-есть, по одному недоразумѣнію вышло... Простите, не доведите дѣло до суда...
   -- А почему-же вы довели дѣло до суда, когда у васъ пропало десять рублей. Уликъ не было, однако, мнѣ говорили, вашъ рабочій оказался въ тюрьмѣ.
   -- Онъ былъ воръ, ей-Богу -- воръ... Простите, Николай Константиновичъ больше не буду... У меня жена пятый мѣсяцъ беременна, ради жены простите... На весь вѣкъ закаюсь, вотъ, вамъ истинный крестъ.
   -- Жена?.. Чортъ съ вами: сѣно вы немедленно сдайте старостѣ, я съ нимъ сочтусь, а сами дайте подписку, что въ теченіи недѣли обязуетесь убраться отсюда.
   -- Николай Кон...
   -- Прошу васъ подписать.
   Лександра подписалъ и вылетѣлъ изъ дома словно ошпаренный.
   Пробѣгая мимо кухни, яростно скосилъ расширенные зрачки и прошипѣлъ:
   -- Будетъ и на нашей улицѣ праздникъ!
   Спустя четверть часа Николай и Ната отправились гулять и дойдя до колитки сада, ведущаго на дорогу, остановились.
   На западѣ гасла свѣтло-голубая полоса стали, подъ ней изогнула медвѣжій хребетъ -- далекая роща. Въ глубокомъ, величаво-спокойномъ океанѣ неба сіялъ золотомъ челнокъ молодого мѣсяца, мерцали блѣдные огоньки безчисленныхъ ладій, вышедшихъ на ночной уловъ. Садъ стоялъ весь въ толстой серебряной паутинѣ, въ которой запутались нити мѣсячнаго свѣта. Дубы поднялись кверху словно гигантскія сосульки, темныя по бокамъ, свѣтлыя по серединѣ. Переплелись неяркія и прозрачныя какъ грусть дѣвушки тѣни. Снѣжныя поля лежали будто алтари древнихъ христаінъ, покрытые голубовато-бѣлыми полотнищами.
   Надъ ними плыла на безшумныхъ крыльяхъ тишина.
   -- Господи, какъ хорошо!-- шепнула Ната и прижалась къ Николаю.
   Но тотъ вдругъ вздрогнулъ и, крѣпко схвативъ жену за руку, кивнулъ въ сторону лѣса.
   Изъ его темныхъ воротъ выдвигалась, направляясь въ сторону обратную Благодати -- какъ-бы къ хуторамъ, длинная вереница высокихъ отъ луны, но маленькихъ отъ разстоянія -- всадниковъ. Надъ ними словно чуть двигались иглы, вспыхивали внезапные, острые блески. Черные, тихіе, зловѣщіе они выходили какъ тѣнь изъ лѣса, пока не вытянулись въ отвратительную, въ рѣдкихъ блесткахъ гусеницу и она поползла по свѣтлымъ алтарямъ.
   -- Видишь?
   -- Казаки...
   -- На праздникъ къ графу...
   Далеко-далеко залаяла собака. Казалось, что кто-то предостерегающе стучитъ молоткомъ о высокую синюю стѣну, поднимавшуюся изъ снѣговъ.
   Черная гусеница медленно ползла къ хуторамъ.
   

XVII.

   Наступилъ Михайловъ день, среди порывовъ буйнаго влажнаго вѣтра, среди взволнованнаго гудѣнія басовыхъ струнъ, протянутыхъ въ чащѣ дубовъ, весь въ клочьяхъ свинцово-сѣрыхъ облаковъ, въ мельканіи и торопливомъ бѣгѣ жемчуговъ оттепели, весь въ отчаянной борьбѣ съ солнцемъ, то потухавшимъ, то мощно метавшимъ сверкавшія копья. Глухой громъ ходилъ по желѣзу старой крыши. Высокія, тонкія березы передъ домомъ колыхались подобно мачтамъ судовъ и тяжелый, бисерный шелестъ шелъ отъ нихъ, словно онѣ были одѣты прозрачными одеждами изъ стекляруса.
   Окрестныя деревни шумно праздновали, "престолъ", словно стараясь утопить въ морѣ пьянаго вина самихъ себя, свою тоску, темноту грязной жизни, черные дни, вѣковую забитость, незнающую веселья кромѣ разгула... И Благодать не отставала отъ сосѣдей.
   Нестройныя, безшабашныя голоса, разнузданные лады гармоній, хриплые, мятые выкрики -- метались надъ избами, скинувшими бѣлыя шапки. Косолапыя, вихляющіяся кучки народа бродили по улицѣ, горланя и обнимаясь, мелькая яично-желтыми шоколадными пятнами, чернотой и кораллами. Темныя двери то выпускали изъ своихъ объятій или поразительно-осторожныя, или не впопадъ ступающія, изломанныя фигуры, то впитывали въ себя ихъ, причемъ женскія, въ цвѣтныхъ кофтахъ рукитащили внутрь, а мужскія -- отмахивались. Малые мальчишки и долговязые подростки, кто въ саняхъ, кто на пышущей паромъ лошади, сновали въ хутора и обратно за новыми бутылями огненной воды. По выбоинамъ ныряли розвальни съ гостями и везли въ своей утробѣ дѣтскій плачъ, нелѣпо торчащія валенки, слабо привязанныя головы, стукающіяся объ углы неровныхъ заборовъ и полусонныхъ бабъ.
   Надъ талыми полями плясалъ пьяный трезвонъ изъ хуторовъ, и стремглавъ неслись свинцово-сѣрые клочья облаковъ.
   Къ тремъ часамъ стало извѣстно, что въ казенкѣ водки больше уже нѣтъ.
   Получивъ столь печальное извѣстіе, Семенъ Афонинъ всплакнулъ, затѣмъ вообразилъ, что изба объята прошлогоднимъ пожаромъ и что у него на головѣ ошалѣвшія отъ огня пчелы, и бросился было къ пруду, дабы окунуться въ него и избавиться отъ опасныхъ крылатыхъ.
   Но, охваченный пронзительнымъ вѣтромъ и видомъ дневного свѣта, одумался.
   Долго стоялъ на мѣстѣ, застегивая не застегивавшійся полушубокъ, потомъ сразу рѣшилъ отправиться къ двоюродному брату Антону -- для мирной и пріятной бесѣды.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Отобѣдавъ, Ильины усѣлись на старинный диванъ отцовскаго кабинета, стоявшій межъ двухъ оконъ на деревню, и принялись за одну изъ книгъ Карлейля. Николай выбралъ статью о дѣятелѣ великой французской революціи Мирабо, отвѣтившимъ оберъ-церемоніймейстеру короля, пытавшагося разогнать собраніе депутатовъ: "...ступайте и скажите тѣмъ, которые васъ прислали сюда, что мы здѣсь по волѣ народа и насъ можно выгнать только штыками!"
   Яснымъ и крѣпкимъ голосомъ Николай читалъ:
   "Пословица говоритъ: "строющійся домъ не похожъ на выстроенный домъ". Окруженный кучею мусора и извести, лѣсами, рабочими и цѣлыми облаками пыли, онъ передъ самымъ внимательнымъ зрителемъ, среди этой суматохи, обнаруживаетъ только грубые зачатки будущаго зданія. Какъ справедливо это относительно всѣхъ дѣяній и фактовъ нашей жизни, какъ бы они тамъ не назы..."
   -- Погоди, Котя... прервала его Ната и съ безпокойствомъ прислушалась. Тоже сдѣлалъ и Николай.
   Грозные звуки бились какъ птицы о стекла оконъ. Это уже не пѣли нестройныя скрипки, а орали свирѣпо-громкіе голоса на фонѣ звонкихъ подпѣвалъ -- плача и свиста.
   Карлейль скользнулъ на полъ, а Ильины очутились у крайняго окна. Отсюда оврагъ и деревня были какъ на ладони.
   Внизъ по спуску къ опушкѣ барскаго лѣса бѣжалъ Антонъ, безъ шапки, въ разстегнутомъ полушубкѣ съ мотавшейся, оторванной полой. Бѣжалъ онъ безъ оглядки, спотыкаясь концами сапогъ, хватаясь за воздухъ растопыренными пальцами. За ними гнались десятокъ мужиковъ нетвердымъ, колышущимся бѣгомъ, кидая въ спину бывшаго стражника бранныя, рваныя слова. У кого кулаки были, у кого дручокъ: у послѣдняго что-то блестѣло въ рукѣ словно лунный серпъ. Въ самомъ началѣ спуска темнѣло на снѣгу тѣло, похожее на раскоряченный длинный пень, возлѣ него голосили бабы, выкидывая руки къ небу, и отчаянно заливался лаемъ черный клубокъ.
   -- Котя, дорогой, бѣги скорѣй... Убьютъ!
   Надѣвъ первую попавшуюся фуражку, Николай выскочилъ въ садъ и, увязая въ мягкомъ какъ могъ снѣгу, кинулся къ опушкѣ. Но прежде чѣмъ онъ успѣлъ добѣжать. Антонъ, нелѣпо качнувшись, вдругъ провалился сквозь землю. Преслѣдовавшіе на мгновеніе остановились, потомъ скатились куда-то точно куча медвѣдей, и подъ снѣгами заклокотали глухіе мягкіе удары и заглушенные стиснутые зубами голоса. А на встрѣчу Николаю бѣжалъ, огибая гллбокую яму, красный, потный, растерзанный Лабанъ, и, высоко поднявъ блестящій топоръ, дышалъ какъ быкъ. Надъ нимъ съ головокружительной быстротой мчались изорванныя тучи и гнулись верхушки деревьевъ.
   -- Не замай! Доносчика бьемъ!..
   -- Стой... стой... Въ чемъ дѣло?!
   -- Грозилси... начальству донести, што мы... на сходкѣ ц-царя... р-ругаемъ... А потомъ съ сердцовъ Афонкина у... убилъ до смерти...
   -- Убилъ?!.
   -- Нѣ... а только мы... ему покажемъ!..
   Лабанъ взмахнулъ топоромъ и бросился, было, назадъ, но когда онъ и Николай добѣжали до ямы,-- тамъ стало тихо. Дубы гудѣли печально, металлическимъ гуломъ крестовъ. Мутное око солнца выглянуло изъ подъ тяжелаго, свинцоваго вѣка, сверкнуло и пронзило воздухъ и старую мѣдь листвы какъ звукъ военной, золотой трубы. Сумрачно желтыми стали снѣга, избуравленные капелью; сумрачно-лиловыя вспыхнули тѣни дубовъ: мутно-желтый дулъ вѣтеръ. А изъ ямы поднимались сопѣвшія, страшныя спины и упругія плечи. Глянули чьи-то тяжелые словно камни зрачки, остановившіеся въ злобѣ, и желтые какъ пергаментъ губы и вымолвили съ темной кривой усмѣшкой:
   -- Аль -- л-лечить при... шли? Поздно...
   Хриплый мрачный голосъ добавилъ:
   -- Живучъ, собака...
   Низкое солнце гасло въ желтомъ туманѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Стѣнные часы сухо и не довольно отщелкали десять ударовъ. Юркій маятникъ бѣгалъ на одномъ мѣстѣ, словно узникъ въ клѣткѣ.
   Домъ потонулъ въ сырой и сѣрой темнотѣ. Не видныя березы тихо вѣяли стеклярусомъ. Ната, слегшая въ постель, чуть стонала въ полуснѣ. Окна въ неосвѣщенномъ кабинетѣ были что бѣльма. Деревня точно вымерла. Только изъ одного окна струилась полоса свѣта. Ужъ съ полъ-часа -- то затихая, то густѣя какъ звонъ погребальнаго колокола -- плылъ тонкой проволокой бабій вой. Входилъ въ мозгъ ноющей длинной иглой.
   Николай мѣрялъ столовую безпокойными шагами. Неровно бьющееся сердце чего-то ждало.
   И ожиданія сбылось.
   Вошелъ Теркинъ. Та же напряженность въ плечахъ и головѣ... Стянутое оспой острое лицо... Мокрая прядь темныхъ волосъ сползла на истыканный ямками лобъ... Въ глазахъ -- тревога, усики двигаются какъ тараканьи.
   -- Антошка скончался...
   -- А Семенъ?
   -- Ничево... дыхаетъ...
   Теркинъ оглянулся, подступилъ ближе, понизилъ голосъ. Мужикъ смотрѣлъ трезво и водкой отъ него не пахло.
   -- А што я тебѣ скажу. Запряжемъ мы съ кумомъ Петромъ двоей саней, да свеземъ тебя на станцію. Этакъ лучше будетъ... У Николая въ сердцѣ крылась та же мысль. Но онъ крѣпился.
   -- Ну, глупости...
   -- Нѣ... уѣзжай, Николай Константинычъ! Ляксандра съ вечера кинулся къ приставу. Лютуетъ онъ на тебя -- страсть. Намъ што... Промежъ себя разберемся сами: по пьяному, значитъ дѣлу... Онъ Семена, мы ево. А на тебя доносъ... Схапаютъ, не оглянешься. А ты, спасибо зла никому не сдѣлалъ... Правду говорю: вели запречь. А тамъ съ тебя на чаекъ: ѣзжай, куда хоть...
   Мысли бѣжали толпой: улика всегда найдется, да и уликъ не надо въ такое время. Больше въ Благодати нечего дѣлать... Доводы говорятъ "за"... Было бы глупо даваться въ руки...
   -- Спасибо, Иванъ... Твоя правда.
   Николай протянулъ руку, Теркинъ пожалъ ее -- неловко, но съ своебразнымъ достоинствомъ.
   -- И тебѣ спасибо: мальчонка мой отъ тебя выздоровѣлъ... Такъ часа черезъ два подамъ...
   -- Хорошо.
   Теркина проглотила темная дверь. Ильинъ тихо направился въ комнату Наты. А бабій вой тянулся какъ телеграфная проволока.
   

XVIII.

   На зарѣ поѣздъ уносилъ Ильиныхъ.
   Уложивъ совершенно больную отъ безсонной, жуткой ночи, страха и тряской дороги Нату на свободную койку дамскаго купэ, Николай вышелъ на площадку несущагося подъ уклонъ вагона.
   Избѣгнутая опасность дрожала въ груди ослабшей струной. Но сеобрдце легченно дышало, и жадный глазъ летѣлъ въ просторъ. Во всѣ стороны разлилась изначальная земля, заснувшими, розовато и голубовато бѣлыми, мощными волнами, кое-гдѣ поднявшими на покатыхъ хребтахъ рыжеватыя водоросли жнивья.
   Тамъ и сямъ громоздились лиловыя барки лѣсовъ, и тяжело плыли на встрѣчу. И снова была рыжеватая рябь и спокойныя снѣжныя волны, былъ неукротимый просторъ, шумящій какъ огромная, неотдѣланная раковина.
   Надъ изначальной землей повисли дико-синія, гнѣвныя, свирѣпо-надутыя рожи, окрашенныя румянцемъ стихійной злобы, и трудно ихъ было счесть. А на востокѣ текла блѣдно-оранжевая, кроткая рѣка. Неровные берега ея чья-то примиряющая рука усыпала золотистыми піонами.
   Чугунныя, быстро вертѣвшіяся колеса вагоновъ дробили стальныя цѣпи пространства.
   Время бѣжало какъ поѣздъ.
   Внезапно золото примиренія растаяло. Піоны развернулись въ червонные величавые стяги. Словно звонъ раздался, сверкнули клинки мечей и сизыя стѣны дали огнистыя трещины.
   И вспыхнувшая какъ костеръ мысль опредѣлила образъ.
   Мечъ борьбы и молотъ справедливости высѣкаютъ на огромныхъ скрижаляхъ изъ первозданнаго гранита сіяющія заповѣди новой вѣры міра.

К. А. Ковальскій.

   Февраль 1907 г.

"Современный Міръ", NoNo 4--6, 1907

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru