Ковальский Казимир Адольфович
У дороги

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

У дороги.

Разсказъ.

   Весь день на лѣсной дорогѣ работали два плуга.
   Одинъ шелъ въ гору, другой, ему навстрѣчу, подъ гору. Въ пластахъ и глыбахъ твердаго и бѣлоснѣжнаго, какъ мраморъ, снѣга оба лязгали и ковырялись, словно два темныхъ челна въ бурномъ и узкомъ проливѣ.
   Уже давно пролетѣли яично-сѣрыя овсянки, и начиналось медленное, неслышное таяніе снѣговъ, покровы которыхъ стали мелко зернисты, какъ тисненая кожа. Но на дорогахъ снѣга сбиты и утоптаны копытами, полозьями, сапогами, спаяны навозомъ, сѣномъ, просыпавшимся зерномъ. И потому -- изъ помѣстья высланы на гору люди и плуги разворачивать твердь, рыть борозды и траншеи стальными челюстями.
   Каждая пядь давалась адскимъ трудомъ. Лошади, двѣ пары крѣпкихъ, буланыхъ лошадей, тянули изо всѣхъ силъ, почти сваливаясь другъ на друга, храпя и останавливаясь поминутно. На подъемахъ -- онѣ такъ вытягивались и такъ страшно напрягались, какъ будто хотѣли сразу порвать постромки и унестись прочь на неуклюжихъ буланыхъ крыльяхъ. Но кожа постромокъ не лопалась, а сталь плуговъ была безупречна, и лошади не улетали, и продолжали ступать дальше и дальше дрожащими ногами по осколкамъ и глыбамъ вспаханной дороги. За ними ковыляли, какъ пьяные, батраки и еле удерживали во вздувшихся, кирпично-красныхъ рукахъ плуги, напирая на нихъ всей тяжестью большихъ тѣлъ. Когда, наконецъ, лошади, съ ходуномъ ходящими, взмыленными боками и въ темныхъ полосахъ пота, останавливались и поворачивали къ людямъ усталыя морды, а въ ихъ выпуклыхъ глазахъ блестѣла нѣмая просьба пощады, батраки закуривали изогнутыя къ низу трубки, утирали рукавами толстыхъ цвѣтныхъ фуфаекъ обильный потъ, струившійся съ лицъ, а погодя принимались за большія деревянныя лопаты и громоздили ими по обѣ стороны пути блестяще-бѣлые окопы, отбрасывавшіе зубчатыя синія тѣни.
   Весь день работали плуги, лошади, люди -- сосредоточенно, упорно, молчаливо. Натуженныя руки наливались жаромъ и выли: ноги деревенѣли отъ соскальзываній и неловкихъ ступаній межъ холодныхъ кусковъ; трудно было разогнуть спины, а всякій толчекъ, каждое подергиванье отдавались вздрагивающей болью въ мышцахъ, въ зубахъ, въ глазахъ. Но не было мысли бросить начатую работу.
   По этой дорогѣ, какъ кровь въ жилѣ, текла жизнь окрестностей. По ней возили такія длинныя и тяжелыя бревна, шелковисто-палевыя съ красновато-коричневыми мазками, на станцію желѣзной дороги и на лѣсопилки, а возвращались оттуда съ такими тонкими, веселыми досками, наложенными одна на другую какъ вафли.
   По ней возили въ свѣтлыхъ металлическихъ кувшинахъ молоко и сливки: въ одну сторону въ кувшинахъ что-то тяжело и вкусно хлюпало, въ сторону обратную -- поспѣшно дребезжала пустота. Возили сѣно и солому изъ полевыхъ амбаровъ, и товары изъ давокъ, и почту на поѣздъ. По ней спѣшили въ школу дѣти, или носили полдники и кофе на фабрики своимъ отцамъ и братьямъ. А раннимъ утромъ или позднимъ вечеромъ -- шли по призыву угрюмыхъ голодныхъ гудковъ рабочіе на известковыя копи и на лѣсопилки, шли вѣской, сгибающейся походкой людей, проводящихъ всю жизнь на ногахъ...
   Это -- дорога труда, она нужна всѣмъ. И потому животныя и батраки выбиваются изъ силъ, чтобы облегчить себѣ и другимъ весеннюю распутицу.
   А день безвѣтренный. Въ строгомъ молчаніи сосны и ели пьютъ синеву и солнце. Кто-то позабылъ на небѣ пуховую пряжу, и она лѣниво протянулась, легкая и длинная, какъ паутина. Рядомъ съ желтоватыми пятнами свѣта лежатъ голубоватыя тѣни. Таинственно покачиваются зеленыя лапища чащи. Мелькаютъ красныя подпушники снигирей, и щебетанье свиристелей похоже на позвякиваніе маленькихъ колокольчиковъ о стекляныя стѣны...
   

II.

   Анна лежитъ на постели у окна -- уже седьмой день. Сначала лежала въ углу, потомъ попросила мужа передвинуть деревянный скрипучій диванъ къ окну, и Альтоненъ сдѣлалъ это.
   Лицо Анны темное, какъ будто по нему пронеслось дуновеніе огня съ дымомъ. Морщины рѣдки, но такія глубокія, точно ихъ высѣкли острымъ рѣзцомъ. Носъ страшно вытянулся, а глаза, когда-то тихо и радостно голубые, какъ апрѣльское небо, печальны и мутны, какъ мутно озеро, со дна котораго поднялся илъ и затемнилъ прозрачность. Въ груди странныя, ѣдкія боли: то протянется тугая-тугая струна, то сердце сумасшедше забьется и подступитъ къ самому горлу, то дышать трудно, хочется выпрямиться и кричать. Боли -- слабѣя -- уходятъ, усиливаясь -- приходятъ какъ волны и какъ онѣ шумятъ въ головѣ. Послѣ каждаго приступа клонитъ ко сну, и словно слюдой затягиваются глаза, но Анна всѣмъ существомъ боится этой дымки. Тогда зоветъ она двѣнадцатилѣтнюю Эльзу, замѣнившую мать въ хозяйствѣ и очень похожую на нее, и проситъ, чтобы дочь не такъ осторожно ступала и чтобы гремѣла посудой. Въ кухнѣ подымается шумъ, дымка сползаетъ, и больная начинаетъ глядѣть въ окно.
   Три солнечныхъ косыхъ луча пробили стекла и безукоризненно чистыя кисейныя занавѣски. Лучи веселы и будто дымны, въ нихъ плаваютъ свѣтлыя крупинки. Изъ горшка, украшеннаго зелеными фестонами бумаги, тянется ввысь бегонія, и листья сквозятъ темными яхонтами. Рядомъ, въ банкѣ изъ-подъ кофе, выросла дружная семья незабудокъ, и онѣ похожи на крошечныхъ дѣтей въ голубыхъ и бѣлыхъ ситцахъ.
   За окномъ -- два куста сирени, сквозной заборъ, на которомъ висятъ пучки сухой травы, султанчики тимофеевки, ромашка, потому что мимо постоянно возятъ сѣно помѣщичьимъ коровамъ. За заборомъ -- дорога, уходящая въ двѣ стороны; поля, бѣлыя отъ снѣга и -- если прищурить вѣки -- то словно покрытыя густыми, плотными коврами бѣлаго клевера; черно-сѣрыя на снѣгахъ прошивки низкихъ, косыхъ изгородей; рѣзныя хвойныя рощицы, и въ ихъ темной зелени сквозятъ малиновые домики и риги, и кажется, будто за деревьями разложены большіе костры и горятъ медленнымъ, тихимъ пламенемъ. Дальше холмы, задумчивые, волнистые, облитые лилово-синей гущей лѣсовъ, за ними еще спять подо льдомъ большія, глубокія озера. А вонъ и проходъ къ озерамъ, въ проходѣ березовая роща встала, какъ огромная садовая рѣшетка. Весна уже не за горами: потому что березы налились буро-сиреневымъ туманомъ, потому что на бѣлыя поля свозятъ кучи навоза, черно-коричневаго съ желтыми прожилками, потому что, наконецъ, на дорогѣ работаютъ два плуга.
   За однимъ изъ нить идетъ высокій, плечистый мужчина въ темно-синей вязаной фуфайкѣ и коричневыхъ штанахъ, на которыхъ словно краски на малярѣ расползлись пятна заплатъ. Это мужъ Анны -- Альтоненъ. Когда Анна видитъ, какъ ковыряются плуги, какъ рвутся изъ постромокъ лошади, и ноги мужа, эти ноги, которыя такъ ломаетъ злая болотная вѣдьма -- лихорадка, оступаются на осколкахъ твердаго, какъ камень, снѣга, Аннѣ становится на душѣ невыносимо тяжело и стыдно. Мужъ работаетъ за плугомъ, люди возятъ навозъ и молоко, сосѣдка Ольга несетъ въ пансіонъ въ большомъ коробѣ бѣлье, выстиранное и выглаженное на цѣлыхъ три марки, а она, Анна, лежитъ какъ старуха.
   Недѣля болѣзни, и въ домѣ уже неладно. Подъ кроватями пыль свалялась въ пухъ. Ткацкій станокъ пересталъ стучать и поскрипывать, создавая подъ опытными, быстрыми, руками пеструю холстину, и длинныя нити основы ослабли какъ струны скрипки, на которой бросили играть. Круги ржаныхъ лепешекъ не выпечены какъ слѣдуетъ, такъ какъ для ихъ крутого тѣста руки Эльзы еще слабы. У Лилли варежки совсѣмъ на исходѣ, и носъ постоянно не въ порядкѣ. Сынъ Пекка опоилъ свинью, и та валяется второй день въ котухѣ и стонетъ точно человѣкъ. А самъ Пекка ходитъ, выпучивъ глаза и повѣсивъ красныя руки, и все ищетъ то шапку, то ножъ, то какую-то веревку. Не менѣе сына растерянъ и отецъ. Когда дома -- топчется на одномъ мѣстѣ, принимается сразу за нѣсколько дѣлъ, но ни одного не кончаетъ, и его добрые, испуганные глаза вѣчно съ ней, съ Анной, возлѣ Анны, и въ нихъ мучительный вопросъ: "да что такое съ тобой? Когда встанешь, мать?!" Странные эти мужья, такіе большіе, солидные, сильные а, вотъ, заболѣетъ женщина -- мать и жена -- и теряютъ они вдругъ себя и становятся, какъ большія дѣти... На прошлой недѣлѣ заглянулъ докторъ, понадобилось написать рецептъ... Въ поискахъ за баночкой чернилъ Альтоненъ перерылъ всѣ ящики и перевернулъ всю посуду, а баночка стояла за цвѣточнымъ горшкомъ!
   Ахъ, дѣти... дѣти... Большія и маленькія дѣти, и за всѣми ними нуженъ уходъ, какъ за цвѣтами. Да развѣ не цвѣты, не чудные цвѣты, выросшіе изъ таинственныхъ нѣдръ души, эти сивые, каріе, голубые, зеленоватые глаза?!.. Бывало, устанетъ Анна, захочетъ прилечь вздремнуть среди дня, и ляжетъ на постель. Какъ-же, заснешь! Всѣ такъ подозрительно-тихо стукаютъ, такой осторожный ползетъ шепотъ: "тише, мама спитъ...", что невольно разомкнешь вѣки... Въ воздухѣ цѣлая лѣстница цвѣтковъ-глазъ: ниже -- зеленоватые и голубые, повыше каріе, надъ ними строгіе сивые... "Мы ничего, мама... ты, мама, спи!" говорятъ они, и проникаютъ въ душу и цѣлуютъ, нѣжно щекочутъ сердце мягкими устами... Но сна уже нѣтъ! Ахъ, дѣти, это правда: день для работы, для движенія, ночь -- для сна... Такъ много еще нужно сдѣлать!..
   При этой мысли Анна силится подняться, но ослѣпительная боль пронизываетъ ее всю и валитъ тѣло на скрипучую постель. И уже мелькаетъ холодной, юркой ящерицей другая, страшная мысль:
   -- Не смерть-ли это протягиваетъ ко мнѣ свои лапища?!
   Тогда боль сразу отступаетъ передъ угрюмаго вида противникомъ. А въ сердцѣ поднимается великій крикъ:
   -- Нѣтъ, не нужно... не нужно... Это невозможно... Нѣтъ, никогда!
   Да, это дѣйствительно -- невозможно и нелѣпо! Алѣтоненъ и Анна шестнадцать долгихъ лѣтъ работали какъ два вола, идущихъ въ одномъ ярмѣ, шестнадцать лѣтъ изъ мѣсяца въ мѣсяцъ копили пенни за пенни, марку за маркой -- для того, чтобы Альтоненъ пересталъ быть безземельнымъ батракомъ, работающимъ на помѣщика четыре дня въ недѣлю безплатно за квартиру и натуру и только два дня за ничтожную плату... Для того, чтобы та-же участь не грозила сыну Пекка, у котораго такія крѣпкія, крестьянскія руки... Для того, чтобы старшая дочь Эльза не осталась безъ маленькаго приданаго, и чтобы вся семья перешла на собственный клочекъ земли на берегу того самаго озера, гдѣ когда-то встрѣтились Альтоненъ и его будущая жена.
   Не хватаетъ ста марокъ... Еще сто марокъ... и мечта всей жизни осуществится: они снимутъ въ долгосрочную аренду торпъ, сядутъ на землю, обзаведутся хозяйствомъ, и сынъ Пекка вмѣстѣ съ отцомъ -- два торпаря -- станутъ для себя засѣвать родную, милую землю... Будетъ корова... лошадь... и берегъ озера, гдѣ полюбила Анна сивоокаго молодца.
   И... смерть... Нѣтъ, Боже, нѣтъ... Этого не будетъ... Невозможно, нелѣпо, не... нужно! Завтра-же она переможется и встанетъ... Такъ много работы кругомъ... Пора!
   Тутъ Анна вспоминаетъ, что Пекка давно уже ушелъ за дровами въ лѣсъ, и она слабымъ голосомъ спрашиваетъ Эльзу, гдѣ Пекка. Оказывается, Пекка уже пришелъ, но чѣмъ-то занятъ на дворѣ.
   Дѣйствительно, Пекка сидитъ на корточкахъ посереди двора и усердно третъ снѣгомъ синеватую шишку надъ лѣвой бровью, а руки у него красныя какъ вареный ракъ. Когда Пекка возвращался изъ лѣса съ вязанкой дровъ на ручныхъ саняхъ, съ нимъ повстрѣчался рыжеволосый мальчикъ изъ сельской гостинницы и сказалъ Альтонену младшему:
   -- А говорятъ, у тебя мать помираетъ...
   -- Ну-ка, скажи еще разъ...-- зловѣще предложилъ Пекка, и глаза у него стали волчьи.
   -- И скажу...-- повторилъ озадаченный мальчикъ.-- Какой нашелся...
   Не было времени кончить, ибо Алѣтоненъ -- младшій кинулся на того съ кулаками и наславу отбилъ смѣльчака. Впрочемъ, "засвѣтили" и Пекка... И потому Альтоненъ -- младшій сидитъ съ такимъ серьезнымъ видомъ на корточкахъ посереди двора и третъ снѣгомъ синеватый знакъ стычки.
   

III.

   Работа на лѣсной дорогѣ кончена. По обѣ стороны воздвигнуты валы -- такіе, какъ если-бы здѣсь готовились засѣсть войска. Солнце давно ужъ скрылось за зубцами и крестиками темной хвои, и только золотистый паръ стоитъ надъ лѣсомъ. Бѣлая пряжа въ вышинѣ растаяла, небо безоблачное, отъ земли тянетъ морознымъ холодкомъ и, значитъ, заря будетъ холодная.
   Лошади похудѣли за этотъ день. У людей молоты бьютъ въ ушахъ, грудь вздымается мѣхами, а въ спинахъ -- коромысла отъ усталости. Но зато дорога -- какъ "стеклышко". И старый, бритый Ильки, который везетъ съ лѣсопилки доски и который такъ смѣшно похожъ на куклу изъ старыхъ выцвѣтшихъ тряпокъ, останавливается на подъемѣ, съ беззвучнымъ смѣхомъ оглядываетъ спускъ и угощаетъ батраковъ "перчикомъ" изъ металлической табакерки. Всѣ -- громко и къ общему удовольствію -- чихаютъ, въ помѣстьѣ звонитъ вечерній колоколъ, по вѣтвямъ сосенъ испуганно скользитъ, распушивъ хвостъ, остроухая бѣлка, а гдѣ-то въ лѣсу таинственныя трубы играютъ "тутъ". Ахъ, это лишнее подтвержденіе надвигающейся весны... Съ поѣздомъ прибыли бродячіе музыканты и возвѣщаютъ начало весенняго обхода. "Тутъ" развертывается въ ленту стройнаго и звучнаго марша. Лента разбивается на стремительные ручьи, рвущіеся сквозь чащу. Ручьи снова сбѣгаются въ мѣдногремящій каскадъ и онъ весело ниспадаетъ въ пустоту полей.
   Кончено. И товарищи Альтонена по работѣ переворачиваютъ плуги, а лошади радостно трогаются съ мѣста, почуявъ отдыхъ. А старый Ильки останавливаетъ Альтонена и заводитъ съ нимъ значительный отрывистый разговоръ.
   -- Все еще больна?
   -- Да!
   -- Это, Альтоненъ, плохо.
   -- Ничего хорошаго.
   -- Ну, когда-же на торпъ?
   -- А, вотъ, Ильки, съ осени.
   -- То-то! Скорѣй-бы. Пока будешь батрачить, ничего путнаго не добьешься. И семья никогда не будетъ здорова. Это такъ-же вѣрно, какъ мнѣ шестьдесятъ пять лѣтъ. А у меня всѣ здоровы. А если есть сомнѣніе, такъ посовѣтуйся съ пчелами. Это мудрая тварь.
   Ильки добрякъ и очень большой чудакъ. Было время, когда онъ не зналъ за какого депутата въ сеймъ подавать на выборахъ голосъ. Дѣло происходило весной, передъ тѣмъ, какъ открывать ульи. Ильки написалъ на одномъ ульѣ: "младо-финны", на второмъ: "соціалисты". Когда, спустя двѣ недѣли, ульи были вскрыты, то оказалось, что пережили суровую зиму только "соціалисты", и чудакъ сталъ соціалистомъ.
   -- Да, да... Вотъ, у меня такъ все благополучно.
   Въ подтвержденіе сказаннаго Ильки дѣлаетъ круглый жестъ рукой, вооруженной кнутомъ. Вѣдь, кругъ обозначаетъ, такъ сказать, полноту, обиліе. Но бѣлый какъ молоко конь воспринимаетъ этотъ жестъ иначе, трогается, и такимъ образомъ Ильки преждевременно начинаетъ съѣзжать съ горы, сидя на доскахъ. Съѣзжаетъ и кричитъ:
   -- Такъ, вотъ, Альтоненъ, скорѣе на торпъ! Это такъ-же вѣрно, какъ мнѣ шестьдесятъ пять лѣтъ. А насчетъ жены -- это ничего: онѣ всегда по веснѣ хвораютъ... Такая ужъ у нихъ натура.
   Слова старика будятъ въ головѣ Альтонена рой мучительныхъ мыслей, успокоившихся, было, въ тяжелой работѣ, мыслей, которыя онъ такъ старательно отодвигалъ въ дальній и темный уголокъ души.
   Батракъ провожаетъ глазами Ильки и бѣлаго коня, стоитъ и думаетъ.
   Анна прихварывала и раньше, то такъ серьезно никогда и никогда не ложилась. А теперь вдругъ слегла и седьмой день больна. Положимъ, семь дней въ сравненіи съ шестнадцатью годами, которыя прожили мужъ и жена рука объ руку, душа въ душу, какъ будто и не много. А выходитъ такъ -- будто много.
   Альтоненъ въ раздумьѣ качаетъ головой и смотритъ на свои руки. Эти сильныя руки, гнущія подковы, мозолистыя, съ огромными ладонями и необыкновенно развитыми пальцами,-- богатство и гордость батрака. Когда онъ ими берется за ногу захромавшей лошади, та не смѣетъ шевельнуться, потому что знаетъ ихъ мощь. Ими онъ пашетъ, коситъ; исправляетъ дорогу и шьетъ сапоги себѣ и дѣтямъ. Это онѣ заставляютъ землю колоситься не бурьяномъ, а высокой рожью, это онѣ дадутъ ему торпъ и снимутъ съ него ярмо батрака. Не дармоѣды и не бѣлоперчаточники онѣ, и если бы Альтоненъ умѣлъ слагать пѣсни, то онъ пѣлъ-бы про святыя рабочія руки, питающія себя и другихъ, корчующія лѣсъ подъ нивы. Но Альтоненъ пѣсенъ не слагаетъ, а только гордится своими руками и любитъ ихъ, держитъ -- не въ примѣръ другимъ батракамъ -- въ особой чистотѣ: въ карманѣ его штановъ всегда кусокъ мыла и чистая тряпка.
   Тѣмъ болѣе странно, что эти вѣрные друзья, ничего не могутъ подѣлать съ угрюмой незванной гостьей, поселившейся въ домикѣ у дороги. Эти сильныя руки не могутъ даже поднять Анну съ постели, такъ какъ малѣйшее прикосновеніе ихъ къ спинѣ больной доставляетъ муки. И смотритъ батракъ на свои могучія ладони, и въ душѣ у него великая безпомощность и дѣтская растерянность.
   Что ему дѣлать? Но, вѣдь, былъ и докторъ у нихъ и тоже ничего не можетъ сдѣлать! Ба, ба. И тутъ могутъ, пожалуй, помочь руки: онѣ должны вынуть изъ кошелька лишнюю марку и пригласить мѣстнаго цирюльника къ Аннѣ. Цирюльникъ -- человѣкъ извѣстный и бывшій военный фельдшеръ: слышно, онъ тамъ помогаетъ, гдѣ докторъ только машетъ рукой и кричитъ: "поздно"! Нѣтъ, нужно попытать; не даромъ-же говорятъ, что Альтоненъ идетъ во всемъ до конца и любить свою Анну. Конечно! Го-го...
   Вотъ, онъ уже рѣшилъ, спускается съ горы и черезъ поля направляется къ поселку тяжелымъ твердымъ шагомъ.
   Солнце заходитъ какъ разъ за проходомъ межъ холмовъ къ озеру. И березовая роща въ проходѣ на янтарномъ огнѣ заката сквозитъ какъ огромная садовая рѣшетка, надъ которой свѣсилась темная гуща расцвѣтовъ, посыпанныхъ бронзовой пыльцой. По голубоватымъ снѣгамъ скользятъ перламутро-розовые отсвѣты и дѣлаютъ лицо Альтонена странно-молодымъ и красивымъ. А въ безоблачности заката много обѣщаній яснаго утра.
   

IV.

   -- Такъ, такъ... У васъ совсѣмъ недурно... Добрый вечеръ! Вотъ, я и пришелъ... Такъ, такъ...
   Цирюльникъ, онъ-же фельдшеръ, фотографъ и многое другое, вошелъ, поставилъ какой-то ящичекъ на скамью, снялъ темно-синій теплый картузъ, потомъ такую-же куртку, потомъ блестящія новенькія калоши. Разгладилъ глянцевитые черные волосы, расходящіеся къ залысинамъ веселыми крендельками, дѣловито потрогалъ себя за пухлыя щеки цвѣта вареной семги, потомъ за острую, хитрую бородку и еще разъ оглянулся кругомъ.
   На очагѣ, подъ колпакомъ тяжелаго навѣса ярко горѣли дрова; въ длинныхъ, оранжево-золотыхъ одеждахъ плясали языки пламени, и вся кухня, тесовыя стѣны, свѣже вымытыя щеткой съ мыломъ, посуда, стекла -- жили танцующими отраженіями. Столы были покрыты чистыми вязаными скатертями отчетливой работы, а полы -- длинными, изъ лоскутьевъ дорожками въ лимонныхъ, синихъ и черныхъ полоскахъ. На полкахъ поблескивали надутыми, какъ пузырь, мѣдными щеками два большихъ чайника, и стояли одна возлѣ другой, донышками вверхъ, пять бѣлыхъ чашекъ. Подъ потолкомъ, на шестахъ висѣли ряды круглыхъ темныхъ лепешекъ, похожихъ на старинные, огромные пятаки, нанизанные на толстую нить. Надъ дверью бахромилась большая вѣтка хвои и смолисто пахла. Изъ-за стола сверкали пытливые глазенки Лилли, перебиравшей какія-то старыя пуговицы. У очага сидѣлъ Пекка и выстругивалъ ножомъ деревянныя грабли.
   При входѣ гостя привѣтствовала книксеномъ старшая дочь Эльза. Узкогрудая, не по лѣтамъ вытянувшаяся она выглядѣла усталой, и въ широко раскрытыхъ, водянисто-голубыхъ глазахъ ея уже лежала тайна ранней грусти и задумчивости.
   Вторая комнатка, на порогѣ которой встрѣтилъ цирюльника хозяинъ, и гдѣ лежала Анна, была оклеена дешевыми обоями съ зелеными цвѣточками и вся занята деревянными кроватями -- диванами. Но и здѣсь была та-же чистота и миловидность, что и въ кухнѣ, опять вѣтка хвои, висячій шкафъ, кисейныя занавѣски, цвѣты въ горшкахъ, дорожки, старыя открытыя письма съ видами, и видно было, что люди любятъ эти стѣны и скрашиваютъ, чѣмъ могутъ, убогость обстановки. Горѣла висячая лампа, и тѣнь отъ жестяного абажура кружила на одномъ и томъ же мѣстѣ потолка, словно ястребъ въ небѣ. У дальней стѣны молчалъ ткацкій станокъ и на его струнахъ лежалъ, какъ не дописанная пѣсня, кусокъ холстины -- синей съ краснымъ.
   -- Такъ, такъ... Что-же вы все болѣете, а? Не хорошо, да-а...-- говорилъ цирюльникъ-фотографъ, важно усаживаясь на стулъ возлѣ больной и умно двигая бровями, какъ то всегда дѣлалъ мѣстный окружной докторъ.-- А господинъ Эшитрэмъ уже у васъ былъ и... не помогъ?.. Такъ... Бываетъ, бываетъ... Онъ, конечно, человѣкъ знающій, прекрасный человѣкъ, но премудрость не есть мудрость, да, и не всякому дано. Ну, ну, разсказывайте!
   Анна длинно и тихо стала разсказывать про свою болѣзнь, какъ началась она послѣ смерти второго ребенка и какъ теперь свалила ее однимъ ударомъ.
   -- Такъ... такъ... Прошу васъ показать языкъ... Дайте пощупать ручку... Превосходно, то-есть, я хотѣлъ сказать не хорошо! Ну, все понятно (такъ всегда говорилъ окружный докторъ). Да, да: простуда, фебрисъ, затѣмъ приливъ и, конечно, скверно.
   -- Докторъ сказалъ, что у Анны плохо съ сердцемъ...-- солидно выговорилъ Альтоненъ.
   -- Ха, ха...-- затрясся цирюльникъ отъ мелкаго нутряного смѣшка.-- У вашей жены, Альтоненъ, съ сердцемъ должно быть все хорошо, потому что она имѣетъ хорошаго мужа. Такъ, такъ...
   Батракъ не умѣлъ шутить и только неловко улыбнулся. Анна слегка вздохнула, потому что частый и громкій, подобно граду, говоръ фотографа утомлялъ ее.
   -- Сердце?!.. Превосходно... но отчего? Фебрисъ, приливъ крови и пищеварительныя разстройства. Совѣтую: піявки наружу, отваръ брусничнаго листа внутрь. То и другое помогаетъ и можете достать у меня. А тамъ увидимъ.
   Но Анна заявила, что піявки ей противны и станетъ только хуже отъ нихъ.
   -- Не піявки, такъ банки... непремѣнно... да, да... Ну-ка, мальчикъ, принеси мнѣ мой ящичекъ. Сейчасъ мы эту машину устроимъ.
   Больную съ большимъ трудомъ перевернули на правый бокъ и обнажили ей спину. Врачеватель началъ быстро и ловко ставить банки, играя какъ фокусникъ руками, стклянками, лоскутьями сгорающей бумаги. И подъ каждой банкой вспухалъ словно хлѣбецъ -- синевато-розовый.
   -- Разъ и два... Такъ... такъ... такъ! Превосходно! А когда выздоровѣете, непремѣнно снимитесь у меня, всѣ вмѣстѣ, разумѣется... Вы еще не снимались у меня! Это будетъ стоить недорого, ха-ха... Вы, Альтоненъ, слышно, все деньги копите? Ужъ не въ Америку-ли собираетесь?! Ничего удивительнаго: съ этакими руками всюду можно найти хорошую жизнь. Въ самомъ дѣлѣ, Альтоненъ, почему бы вамъ и не уѣхать, напр., въ Канаду: землю тамъ вамъ дадутъ. А билеты я могу достать дешевые: у меня есть старыя знакомства и мы все устроимъ!
   Цирюльникъ былъ агентомъ "эмигрантской" пароходной компаніи, но очень ловко пряталъ концы въ воду, и потому все сводилось къ "хорошимъ знакомствамъ".
   Альтоненъ несказано удивился и даже впалъ въ раздумье.
   -- Въ Америку... гм... въ Америку...
   -- Да, да... Въ Канадѣ есть чудесныя мѣста! Вотъ-бы, вамъ туда... И билеты со скидкой, вы у меня снимитесь, а я все устрою... Вѣдь, этакія золотыя руки!
   Но тутъ старый деревянный диванъ, на которомъ лежала больная, затрещалъ по всѣмъ швамъ. Это Анна поднялась внезапнымъ бѣшенымъ усиліемъ вмѣстѣ съ банками и сѣла на постели. На темныхъ щекахъ проступили яркіе круги, въ глазахъ метнулись недобрые огоньки, и сухимъ звонкимъ голосомъ она крикнула:
   -- Снимите, прошу васъ, ваши банки. И уходите! Благодарю васъ. Мнѣ ничего не нужно.
   -- Что вы... что вы... Да, развѣ, можно...
   -- Въ Америку?! Хо-ро-шо придумали. Такъ я и согласилась! И безъ насъ тамъ много! Бросить родную землю, чтобы дѣти забыли родной языкъ и... въ Америку! Нѣтъ... Мы шестнадцать лѣтъ только и думали о томъ, чтобы сѣсть на землю и чтобъ Пеккѣ не нужно было быть батракомъ... Я стирала, гладила, ткала... Мы отъ собственнаго рта отрывали лишніе куски, а... теперь бросить все и родную землю и уѣхать въ эту вашу Америку?! Нѣтъ и нѣтъ!.. Альтоненъ и здѣсь свое возьметъ...
   Анна вся горѣла отъ негодованія и порывисто дышала. Были вещи, которыхъ она боялась пуще смерти, напримѣръ, лихорадка переселенія за океанъ. Недавно въ помѣщичьей ригѣ, гдѣ лѣтомъ устраивались танцы, а зимой мололи муку и рѣзали сѣчку, состоялось собраніе рабочихъ и батраковъ по поводу эмиграціи. И хорошо помнитъ Анна блѣдное отъ голода и страшное отъ горечи лицо стараго рабочаго, на которомъ несчастье вырѣзало неизгладимыя морщины, и который громовымъ голосомъ, взобравшись на старый возъ, говорилъ рѣчь. Говорилъ о томъ, что его старика, прослужившаго двадцать пять лѣтъ на известковой фабрикѣ, выбросили за бортъ за участіе въ штрейкѣ, гдѣ требовали прибавки пятидесяти пенни въ день, только пятидесяти пенни... Онъ кинулся на другую, третью фабрику -- нигдѣ его не принимали. И, вотъ, онъ долженъ уйти изъ мѣстности, гдѣ родился, выросъ и отдалъ много крови нѣдрамъ родной земли. И на что ему родина, если она его гонитъ, если онъ, сынъ крестьянина, сидитъ безъ земли, а тамъ за океаномъ много ея, нетронутой, дѣвственнной, доброй, которая дастъ ему вмѣсто голода -- хлѣбъ и широкую спокойную могилу. Вездѣ есть люди, хорошіе рабочіе люди, вездѣ жизнь. И такія его слова были горькія, какъ самая горькая трава, и такія голодныя, и такія жгучія, какъ раскаленное желѣзо, что въ старой ригѣ стало душно, хотя ворота были раскрыты настежъ, и даже Альтоненъ, у котораго не хватало только ста марокъ, задумался -- да такъ, что Анна страшно чего-то испугалась... все еще боится...
   Потому слова фельдшера разожгли ее, и потому такими недобрыми стали глаза Анны.
   -- Да что-же въ этомъ особеннаго?!.-- всплеснулъ руками озадаченный цирюльникъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ... Не любите вы родной земли, такъ и уѣзжайте, а насъ оставьте въ покоѣ... Снимите ваши банки, ничего мнѣ не нужно!
   -- Ага! вотъ, она у меня какая... Настоящая мать!-- съ гордостью и весело вымолвилъ Альтоненъ.
   Человѣкъ съ розоватыми, какъ вареная семга, щеками и хитрою бородкой явно смутился и принялся исполнять желаніе больной.
   -- Такъ... такъ... она у васъ хоть куда... Только, вотъ, хвораетъ все...-- не утерпѣлъ чтобы не съязвить онъ.-- А сняться бы вамъ не мѣшало, такъ... такъ...
   Цирюльникъ, онъ-же фотографъ, фельдшеръ и многое другое, собралъ пожитки, получилъ плату, надѣлъ блестящія калоши и поспѣшилъ выкатиться въ студеную темноту вечера.
   

V.

   Отъ банокъ фотографа или отъ побѣжденной бѣшенымъ порывомъ боли, но только Аннѣ стало лучше. Сердце легко и быстро билось, какъ пружина часовъ; глаза возбужденно и влажно блестѣли; въ душѣ расцвѣла теплая радость. Предметы кругомъ приняли веселую, яркую окраску: оранжевыя полоски дорожекъ пылали какъ закатъ, ободокъ висячей лампы казался изъ чистаго серебра, надъ нимъ кружилась такая прозрачная тѣнь. Альтоненъ сталъ такимъ высокимъ и сильнымъ, что и Анна вдругъ почувствовала себя молодой почти... какъ прежде... какъ тогда... Она попросила даже подбросить дровъ на очагъ, чтобы они долго, долго горѣли, и дать ей чашку кофе. А когда и то, и другое было сдѣлано, привлекла къ себѣ толстушку Лилли, одѣтую ради прихода гостя въ розовый передникъ и коричневое платье съ зелеными асами, и долго цѣловала ее въ носъ пуговкой и въ пухлыя губки, теплыя, малиновыя.
   Послѣ кофе больная ослабѣла и начала зѣвать частыми, короткими зѣвками. На необычайную яркость красокъ уже было очень больно смотрѣть. Все еще свѣтилась радость въ душѣ, и словно вино лилось по жиламъ. А сердце стало биться рѣдко и слабо, и странная, сладкая судорога словно выжимала изъ него каплю за каплей.
   И Анна внезапно сказала:
   -- Отецъ... поцѣлуй меня...
   -- Ты что?-- переспросилъ мужъ.
   -- Поцѣлуй, отецъ, меня... въ глаза.
   Альтоненъ даже чуть покраснѣлъ. Подумалъ и съ необыкновенной осторожностью поцѣловалъ жену въ глаза. А та продолжала-значительно и тихо:
   -- Альтоненъ! Помнишь озеро... наше озеро?
   Какъ имъ не помнить его? Вѣдь, это пора полновѣсной золотой радости, дикая роза, выросшая средь темныхъ и острыхъ колючекъ! И, вотъ, вся жизнь быстро-быстро свертывается въ маленькій, мягкій клубокъ, которымъ такъ любятъ играть веселые, безпечные котята. Клубокъ катится, скользитъ и... упалъ въ изумрудное озеро!
   Да, да, вотъ оно, то самое, въ которое тысячами бархатныхъ, черно-зеленыхъ зубцовъ, изгибовъ, пятенъ смотрится густой прибрежный лѣсъ. Вонъ, лежитъ знакомый камень, похожій на большую ящерицу, вылѣзшую погрѣться на солнцѣ. А солнце цѣлуетъ воду, и водѣ щекотно, и она вся въ ослѣпительныхъ поцѣлуяхъ. Стройный тростникъ шепчется съ лѣснымъ ручьемъ, звонко бултыхающимся съ размаху въ озеро. Бѣжитъ далекій парусъ и чей-то низкій, густой какъ медъ голосъ поетъ про рыбака, который везъ дѣвушку, а дѣвушка потеряла розовый поясокъ и не знаетъ, какъ вернуться безъ него домой. Но рыбакъ добрый и даритъ ей колечко... Поетъ голосъ, и въ тростникахъ, тамъ, гдѣ вода прозрачна какъ стекло, купается, распустивъ золотисто-льняные волосы, Анна, молодая, гибкая, розовая. Увидѣла сивоокаго Альтонена, вскрикнула дико, по лѣсному, и ринулась въ глубину въ облакѣ брилльянтовыхъ, радужныхъ брызгъ. А по сѣровато-желтому дну бѣгутъ золотыя, шаловливыя змѣйки, и солнце цѣлуетъ воду... Какъ его не помнить, какъ не помнить озера?!.
   Что-то подошло къ горлу Альтонена. Онъ сдѣлалъ видъ, что уходитъ въ кухню, но Анна удержала его.
   -- Закрой дверь въ кухню... Вотъ, хорошо... Сядь возлѣ меня, дай мнѣ руку. Мнѣ что-то спать захотѣлось. Завтра я навѣрное встану!
   Альтоненъ сѣлъ и взялъ руку жены. И только теперь, когда между ними проплыло видѣніе первой встрѣчи, онъ сразу увидѣлъ, какъ похудѣла и вытянулась эта рука, какъ потемнѣло милое лицо, какой странный носъ, и какъ сини вѣки. Печально рванулось сердце, и тихая, молчаливая жалость разлилась въ душѣ. Такъ сидѣлъ онъ, держа теплую дрожащую руку въ могучей ладони, и смотрѣлъ на жену, а та часто дышала, закрывала, опять открывала и опять закрывала тяжелыя вѣки. За окномъ приникла осторожная, чуткая темь. Слышно было сквозь тонкія стѣны, какъ гудитъ телеграфная и телефонная сѣть. За дверью сонно потрескивали дрова, и тихо разговаривали дѣти. Прозрачная тѣнь отъ колпака лампы кружилась на одномъ мѣстѣ потолка, словно ястребъ.
   -- Эльзу нужно было-бы отдать въ...-- какъ эхо -- слабое и далекое -- прозвучалъ голосъ Анны, и опять она закрыла вѣки и не окончила мысли.
   Альтоненъ о чемъ-то вспомнилъ и хотѣлъ отвѣтить. Но внезапно теплые, густые туманы наплыли на него, окутали его мысли, сердце, движенія. На уставшее за день тѣло навалился крѣпкій, душистый, какъ только что скошенная трава, сонъ и вмигъ побѣдилъ Альтонена.
   Глаза Анны смыкаются. Странная судорога выжимаетъ изъ сердца каплю за каплей. Все тѣло тихо и плавно точно скользитъ куда-то. Въ какой-то дымкѣ маячатся сивые, каріе, голубые цвѣтики-глаза. Рѣютъ гдѣ-то, словно въ вышинѣ, словно надъ полями... И вспыхиваетъ надъ полями красная заря... густѣетъ... заливаетъ Анну...
   

VI.

   На очагѣ догорали дрова, образуя червонныя разрушающіяся зданія и выкидывая то бѣло-желтыя, то синія, какъ лазурь, омытая дождемъ, свѣчки. Маленькіе красные человѣчки уже давно перестали задорно палить изъ невидимыхъ пистолей въ честь огня, и въ раскаленныхъ зданіяхъ слышались лишь хрупкія стеклянныя потрескиванія. На полкахъ продолжали пыжиться мѣдные чайники. Въ стеклахъ окна, противоположнаго очагу, шла странная игра, и словно слезы, кровавыя слезы, сплывали въ темноту.
   Эльза уже не могла вязать одѣяло и сидѣла, задумавшись и глядя на огонь. Пекка, наклонивъ упрямую, всю въ желтыхъ вихряхъ голову, какъ-бы посыпанную красноватымъ пескомъ дрожащаго свѣта, додѣлывалъ грабли и однотоннымъ, серьезнымъ голосомъ, какимъ говорили взрослые батраки, разсказывалъ:
   -- Сильвены собираются въ Америку... Линштремы и Юго тоже... А Нюстенъ уже уѣхалъ. И еще много, много уѣзжаетъ. Въ Гангэ ихъ ждутъ такіе большіе черные пароходы съ черными трубами. Въ каждый пароходъ можетъ помѣститься цѣлый городъ.
   -- Большіе челные налоходы?-- переспросила Лилли, округливъ глаза, въ которыхъ перебѣгали красные жучки.-- Это какъ килка въ Солибю? Да?..
   -- Эхъ, ты...-- съ сожалѣніемъ произнесъ Пекка, не поднимая головы въ вихрахъ.-- Кирка стоить на мѣстѣ, на землѣ, а пароходы съ черными трубами -- они плаваютъ по океанамъ.
   -- Въ Амелыкѣ есть люди?-- спросила Лилли.
   Какъ будто стонъ послышался гдѣ-то, но казалось, что застонало въ трубѣ.
   -- Гдѣ ихъ нѣтъ?!.-- отвѣтила Эльза.-- Ахъ, что-то мнѣ скучно!
   -- Въ Америкѣ,-- продолжалъ Пекка, -- очень большія озера, гораздо больше нашихъ; про это мы учили... Тамъ живутъ краснокожіе, они ходятъ въ цвѣтныхъ одѣялахъ, а на головѣ у нихъ перья, орлиныя перья. Любопытно было бы взглянуть на нихъ. Юго ихъ увидитъ.
   Эльза нахмурилась и сказала:
   -- Намъ не зачѣмъ туда ѣхать. Скоро у насъ будетъ торпъ, и ты, Пекка, будешь работать съ отцомъ на землѣ, а мы всѣ будемъ помогать вамъ. Нужно объ этомъ думать.
   -- У насъ бу-у-детъ буланка!-- захлопала въ ладоши Лилли.-- Ахъ, знаете, папа поцѣловалъ маму въ глазки: я подсмотлѣла въ щелку. Да, да... Значитъ, мама выздоловѣла! Ай! ай, кто-то смотдитъ въ окно... Я... я боюсь...
   Пекка и Эльза сразу оглянулись.
   Гдѣ?.. Кто?..
   -- Вонъ... Совсѣмъ какъ въ килкѣ Солибю... Я боюсь, Элли...
   Дѣйствительно, въ лѣвое окно, изъ темноты глядѣло нѣчто, слабо освѣщенное отраженіями. Было оно бѣлое, круглое, какъ будто съ узкимъ, злымъ ртомъ и съ пустыми глазными впадинами. Зловѣщее было оно и похожее на черепъ, нарисованный на стѣнѣ древней кирки въ долинѣ Солибю. А изъ-за него протягивались черныя таинственныя космы.
   И страхъ коснулся, какъ холодный вихрь, дѣтскихъ головъ, и сбилъ вмѣстѣ -- брата и двухъ сестеръ -- въ кучку у догорающаго очага и влилъ въ ихъ души пугливое молчаніе, тревогу, загадку...
   Первымъ опомнился Пекка, всталъ и, храбро подойдя къ окну, приникъ къ стекламъ.
   -- Фу-у... какая ты глупенькая! Это снѣгъ такъ обтаялъ на садовомъ столикѣ... а это наша старая елка. Вотъ и все.
   -- Снѣгъ... такъ... обтаялъ?..
   -- Конечно, снѣгъ и... и елка!-- подтвердила Эльза и вдругъ вспомнила:-- Однако, что они тамъ дѣлаютъ? Совсѣмъ тихо... Пойдемъ, посмотримъ...
   Втроемъ, на цыпочкахъ подошли къ двери, полуоткрыли, заглянули внутрь. Въ самомъ низу стояли зеленоватые глазки, выше голубые, надъ ними каріе.
   Отецъ спалъ на стулѣ возлѣ кровати, свободно раскинувшись, свѣсивъ голову на грудь и держа въ правой рукѣ руку матери, и густо, рѣдко похрапывалъ. Мать лежала съ важной неподвижностью, съ строгимъ полуоткрытымъ ртомъ, и темныя вѣки ея были какъ-бы слегка приподняты, и чуть бѣлѣли бѣлки. За окномъ стояла чуткая темь.
   -- Ахъ, я боюсь...-- шепнули "зеленоватые глазки".
   -- Тише...-- остановила Эльза.-- Они заснули. Пусть спятъ.
   Она притворила дверь, и втроемъ дѣти отошли на цыпочкахъ къ очагу.
   А тамъ въ эту минуту судорожно вспыхнулъ лиловой свѣчкой огонь и потухъ. Хрупко треснуло что-то, и одно изъ маленькихъ червонныхъ зданій распалось на куски.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Сначала Альтонену ничего не снилось.
   Потомъ снились плуги, какихъ онъ еще не. видѣлъ. Новенькіе, блестящіе, какъ молодой мѣсяцъ, съ какимъ-то боковымъ крыломъ, сбрасывавшимъ все съ дороги. Ихъ было очень много. Тянулись они гуськомъ и взрѣзали пласты мраморнаго снѣга такъ легко и плавно, какъ если бы имѣли дѣло съ водой.
   Затѣмъ плуги ушли за гору. И уже не было снѣговъ, а одни обнаженныя поля, буро-зеленоватыя, пологія и на нихъ зеленыя полосы озимей. На березахъ кудрявились только что вылупившіеся изъ клейкихъ почекъ листочки, и надъ ними кружились мохнатыя пчелы, но въ дрожащихъ лапкахъ пчелъ была еще слабость зимняго сна.
   И старый Ильки, почему-то уѣзжающій въ Канаду, торжественно передаетъ Альтонену свой торпъ. Чудное мѣстечко у этого Ильки. Съ трехъ сторонъ непроницаемый, старый лѣсъ, совсѣмъ будто высокія стѣны, обросшія лохматой хвоей, древнимъ мхомъ, острыми, чистыми иглами. Подъ одной изъ стѣнъ пріютилась сѣрая избушка, бревенчатая и о четырехъ окнахъ. Вотъ колодецъ, и отъ колодца по мягкой покатости тянутся ровныя-ровныя, глубокія борозды вспаханной земли. Такія онѣ жирныя, кофейно-желтыя, такія милыя и готовыя принять въ свое темное материнское лоно сѣмена будущей колосистой жизни, что сердце Альтонена дрожитъ отъ радости и таетъ, таетъ и трепещетъ, какъ жаворонокъ, поющій надъ гнѣздомъ, свитымъ въ землѣ. Кончено батрачество! У Альтонена есть торпъ, есть кусокъ родной любимой земли... Такой парный, такой сильный духъ идетъ отъ нея, что кажется имъ однимъ можно жить и питаться...
   А солнце полируетъ иглы хвои. Вдалекѣ серебрится кругъ озера. Холмистыя дали млѣютъ въ лилово-голубой мглѣ.
   А Пекка мастеритъ что-то у сохи. Въ дверяхъ избушки стоитъ Анна, такая молодая и сильная, какъ прежде, и расчесываетъ гребнемъ золотисто-льняные волосы. И не то въ лѣсу поютъ густымъ какъ медъ и тихимъ голосомъ, не то въ дверяхъ избушки:
   
   Ку-ку... ку-ку... Милый Юго,
   Потеряла поясъ я!
   Что-то будетъ, милый Юго,
   Что-же скажутъ про меня?!.
   
   Ахъ, не знаю! Ахъ, не знаю!..
   Въ нашемъ озерѣ нѣтъ дна.
   Ахъ, пусть ку-ку, ку-ку скажетъ,
   Велика-ль твоя бѣда?!
   Ку-ку... ку-ку... ку-ку... ку-ку-ку!
   
   Эй, Анна, довольно тебѣ расчесывать длинные волосы. Хороши и безъ того... Возьмемся за руки, Анна, пойдемъ къ пашнѣ, поцѣлуемъ нашу землю, какъдѣти цѣлуютъ мать...
   ...Спитъ Альтоненъ батракъ и не чувствуетъ, какъ странно-тяжела и холодна рука жены, безсильно покоющаяся въ его могучей ладони, гнущей подковы....
   

VII.

   Надъ полями, надъ лѣсомъ вьются тоскливые гуси.
   И умолкаютъ одинъ за другимъ.
   По дорогѣ, мимо тихо освѣщенныхъ оконъ Альтонена идутъ тяжелыми, гулкими шагами, въ серебристо-сѣрой, звѣздной темнотѣ, залившей, какъ вода, землю, люди съ узелками въ рукахъ. Это спѣшитъ на лѣсопилки, въ известковыя копи ночная смѣна. Идутъ, поворачиваютъ головы на освѣщенные прямоугольники оконъ, проходятъ...
   Недвижимъ и чутокъ студеный воздухъ. Бѣлѣютъ саваны полей. Въ лѣсахъ умираетъ одинъ желтый огонь, за нимъ -- второй. И въ серебристо-сѣрой тьмѣ дрожатъ надъ землей, гудятъ и звенятъ невидныя проволоки... Поютъ невидныя струны...
   И словно тамъ въ недосягаемыхъ вышинахъ текутъ по звѣзднымъ путямъ сонмы свѣтлые душъ и, еле касаясь серебряныхъ арфъ, поютъ торжественные хоралы.
   Идутъ по странно-бѣлой дорогѣ мимо дома Альтонена-батрака темные люди, и тихо звенитъ надъ ней пѣсня -- неустанная, какъ трудъ человѣческій, таинственная, какъ жизнь.

К. А. Ковальскій.

"Современный Міръ", No 8, 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru