Кованько Клавдия Петровна
Любовь и труд

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая.

   

ЛЮБОВЬ И ТРУДЪ *).

*) Начало этой повѣсти было помѣщено въ журналѣ "Женскій Вѣстникъ" и печатаніе ея прервано по случаю прекращенія этого журнала. Въ нашемъ журналѣ она, по желанію автора, является въ полномъ и исправленномъ видѣ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   По правому берегу рѣки Топкой, слишкомъ на версту, тянулись выселки временно-обязанныхъ крестьянъ и, въ концѣ ихъ, тыломъ къ изсохшему и совсѣмъ доживающему саду, стоялъ остовомъ прежняго господскаго величія когда-то грозный, помѣщичій домъ. Домъ приходилъ въ упадокъ, также какъ и все господское владычество; соломенная крыша, какъ голова человѣка въ отчаянномъ равнодушіи къ себѣ, изо дня въ день стояла все съ одинаково торчащими космами соломы, порастрепанными буйной непогодой; бѣлая глина мѣстами обвалилась, и рядъ оконъ, глядя на міръ, межъ этими разрушающимися стѣнами, говорилъ будто своимъ тусклымъ взглядомъ: "Гибну, батюшки, гибну, и, живой еще, самъ свое разрушеніе созерцаю!" -- А за дворомъ шла большая дорога и ѣхали обозы, проносились лихія тройки съ бубенчиками, и парень въ красной рубахѣ громко закатывалъ: эхма! впередъ! И окна съ своими тусклыми стеклами, какъ изъ кучи мусора, безсмысленно глядѣли на дорогу въ сторонѣ...
   Но и къ этому дряхлѣющему дому подходила новая жизнь...
   По дорогѣ, поднимавшейся въ гору, къ господскому двору, шла красивая и рослая молодая женщина, въ темномъ шерстяномъ платьѣ, съ бѣлымъ платкомъ на головѣ. Рядомъ съ нею подвигался къ дому высокій юноша, съ блѣднымъ лицомъ, съ правильнымъ профилемъ, съ большими темными глазами и съ очень мягкимъ очертаніемъ въ складѣ губъ. Весело было идти имъ по дорогѣ, проложенной колеями тяжелыхъ крестьянскихъ колесъ. Ихъ лица сіяли здоровьемъ и сознаніемъ полнаго счастья; разговоръ шелъ живо и горячо....
   -- Сядемъ тутъ, мои милый, здѣсь такъ хорошо, говорила молодая женщина, устало опускаясь на груду сложенныхъ кирпичей, подъ оградою господскаго двора.-- Какъ люблю я сегодня и это яркое небо, и эти зеленыя степи, которыми такъ легко дышать! Какъ люблю я твои милые, мыслящіе глаза, твои рѣчи, твои кудри, твое ясное лицо. Но любовь эта однакожъ не вся моя жизнь; есть вещи, для которыхъ отъ тебя отказаться, мой милый, мнѣ не будетъ труднѣе, какъ и отъ этого родного неба и отъ этой свободы родныхъ полей.
   Молодой человѣкъ опустился на колѣни передъ своей спутницей и слушалъ ея нѣжныя рѣчи съ видимымъ наслажденіемъ.
   -- Суженый, ряженый, братецъ мой меньшой, продолжала она все также спокойно, ласково и задушевно,-- что значитъ твое колѣнопреклоненіе?
   -- Это значитъ, что мнѣ очень хорошо, отвѣчалъ онъ глубокими, грудными нотами, въ которыхъ переливался трепетъ сердечнаго волненія,-- это значитъ, что я покланяюсь всей жизни, міровой ея красотѣ, ея полнотѣ, ея великому смыслу; я обожаю все вмѣстѣ, не тебя одну, Катя; земля, весна, природа, плодотворный трудъ, разумная, милая женщина и сознаніе далеко неисчерпанной силы въ рукахъ и мозгу!
   Она молчала, но спуская съ него глазъ, и въ ея взглядѣ свѣтилась все та же спокойная ласка.
   -- Такъ ты доволенъ своимъ рѣшеніемъ? спросила она вдругъ.
   -- Доволенъ?.. Отчего же мнѣ быть недовольнымъ, милая? отвѣтилъ онъ, садясь рядомъ съ нею и радостнымъ движеніемъ откидывая волосы отъ вспотѣвшаго лба.
   -- И я довольна, сказала она, улыбаясь.-- Что дѣлать, Коля, пожертвуемъ частицей нравственнаго комфорта для цѣли жизни... Есть такіе люди, и очень много такихъ, къ которымъ безъ исполненія извѣстной формы и доступа нѣтъ... Ну, и по формѣ пройдемъ.
   -- А старушка? спросилъ онъ весело, наклоняясь къ ней.
   -- Старушка -- второе дѣло; что старушка? Конечно, мнѣ было бы пріятно утѣшить ее; да вѣдь собственно изъ-за этого утѣшенія я не ступила бы ни шагу за свою нравственную колею, но дала бы противъ шерсти погладить себя.
   -- Да, надо поклониться силѣ, чтобы сила пропустила насъ впередъ, подтвердилъ онъ, заглядываясь на нее, любуясь на бѣлыя, твердо-очерченныя щеки и високъ, на профиль, безъ нѣжности, но открыто, спокойно, отважно рисовавшійся изъ своихъ гладко причесанныхъ волосъ.-- Чистая, милая женщина! Разсудительная сестра! Люблю тебя однакоже больше, чѣмъ дѣло свое и больше, чѣмъ самого себя! заговорилъ онъ несвязно и ликуя, и самъ не сознавая, быть можетъ, что онъ не думаетъ, а говоритъ.
   -- Ну, полно тебѣ! смѣясь остановила она,-- ты бы и не оторвался на лирѣ играть.
   -- О, моя милая! весь міръ для меня есть одна великая лира въ этотъ часъ! Я юноша въ этотъ вечеръ, я поэтъ любви, я у ногъ твоихъ и не чувствую ничего, кромѣ своего счастія и тебя! Обновись же и ты, невозмутимая сестра человѣчества, и стань идеализирующей любовницей хоть на мигъ!
   Одна легкая, снисходительная улыбка была ему отвѣтомъ, и взглядъ Кати задумчиво устремился вдаль. Онъ волновался еще, когда за деревянною стѣною, у которой они сидѣли, послышался стукъ и открылъ имъ приближеніе новаго существа.
   -- Это мама, конечно! Пойдемъ къ ней! сказала молодая женщина, поднимаясь и не выпуская его руки.-- А ну-ка, милостивый государь, изъ поэта любовнаго станьте чиновникомъ восьмого класса,-- или на той же лирѣ вы будете бряцать, выпрашивая у Пелагеи Петровны ея родительскаго согласія на нашъ бракъ?
   Она провела его подъ стѣною ограды и поднялась по ступенямъ въ открытый амбаръ. Это было родъ кладовой, съ мѣшками пуху подъ стѣнами и корзинками яицъ; добролицая, пожилая барыня, въ замасляномъ капотѣ, съ сѣдоватой косенкой, заколотой въ клубокъ, стояла у полки и складывала варенье въ банку.
   -- Никакъ это Катя! сказала она, услышавъ за собою голосъ дочери.-- Что это тебя въ полѣ такъ долго задержало?
   -- Какъ что? Вотъ видите -- жениха себѣ достала! Рекомендую, это женихъ мой, слѣдователь Младзевичъ,-- какъ есть женихъ, по формальному предложенію, заговорила молодая женщина, подводя къ матери своего спутника.
   -- Господь съ тобою! прошептала барыня, опуская ложку.
   -- Не вѣрите?.. Николай Николаевичъ, да подтвердите же, что я не шучу.
   Молодой человѣкъ лукаво улыбнулся.
   -- Пелагея Петровна, мы вѣдь дѣйствительно покончили, произнесъ онъ.
   -- Покончили! Да что же это такое! заговорила наконецъ Пелагея Петровна, всплескивая руками и не въ силахъ будучи скрыть сіяющей улыбки, противъ воли растянувшей ея доброе лицо.-- Да гдѣ же это дѣти такъ съ матерью поступаютъ? И кто бы, послушавши васъ, повѣрилъ, что я мать?
   -- Ну полно же, полно, остановила ее дочь, ласково потрепавъ по плечу: -- вѣдь все же по вашему вышло, вѣдь вы рады!
   -- По моему! Теперь, вотъ видите, и по моему! ай да дочь, славно мать одурачила! продолжала Пелагея Петровна и весело, и обижаясь.-- А я тутъ ничего и не знаю, словно посторонняя какая! Ты думаешь, легко материнскому сердцу было, когда я стою въ сторонѣ да замѣчаю между вами Богъ знаетъ что! Чего я только не передумала... Хорошо еще, что вотъ честный человѣкъ попался.
   -- Да полно же, полно, опять заговорила дочь.
   -- Намъ теперь только радоваться да пировать, Пелагея Петровна, прибавилъ Младзевичъ, усаживаясь на какой-то боченокъ, возлѣ своей невѣсты.
   -- Ну ужь Богъ съ вами, сказала старушка, вздыхая: -- радоваться я радуюсь, а все же не могу забыть того, что я мать.
   Она заглядѣлась на нихъ, подпершись одной рукою, и на ея дрябломъ лицѣ, съ добрыми, отвислыми щеками, проступило сначала умиленіе, а потомъ какое-то меланхолическое раздумье.
   -- Точно у цыганъ! произнесла она, уныло покачивая головою, -- совсѣмъ какъ Земфира къ отцу Алеко привела!
   Открыто и весело смѣялась дочь: но Младзевичъ умѣлъ закусить улыбку подъ своими темными, совершенно еще юношескими усами и счелъ нужнымъ перемѣнить разговоръ.
   -- Вотъ вы послушайте, Пелагея Петровна, какъ у васъ въ полѣ косовица-то идетъ! локомобили работаютъ на славу, хуторяне не нахвалятся, заговорилъ онъ.
   -- Что и говорить! сказала Пелагея Петровна нерѣшительно.-- Все-то на хуторянъ, все только чтобъ имъ хорошо было...
   -- Эхъ, какія вы, Пелагея Петровна! началъ Младзевичъ серьезно, -- опять смахнули на старое! а вчера еще вы что говорили, больше ли получаете доходовъ въ эти года, или меньше?
   -- Кажись, что больше, отвѣчала Пелагея Петровна смиренно, -- да я и не говорю; хозяйка она прекрасная, лучше любого мужчины. Хоть съ виду и тиха, Богъ ее знаетъ, а что ни есть, по своему поставитъ, всѣмъ сама завертитъ! Вотъ какъ теперь, пошла и порѣшила сама свою судьбу: л, говоритъ, замужъ иду! А почему бы мать не предупредить? Почему бы у матери, хоть для виду, согласія не спросить?
   -- Да вышло такъ! смѣясь отвѣтилъ Младзевичъ: шли мы съ поля, говорили кой о чемъ, да и договорились до того, что хорошо бы намъ повѣнчаться. Мы такъ разсуждали: мать узнаетъ -- вѣдь только обрадуется, такъ зачѣмъ же понапрасну тратить умилительныя слова?... Да отчего бы ей, Пелагея Петровна, самостоятельно и не располагать собой, когда она всѣмъ вашимъ имѣніемъ такъ самостоятельно располагаетъ?
   -- Съ моими совѣтами, Николаи Николаевичъ, да подъ моимъ руководствомъ. Ну, да Богъ съ вами; вамъ вѣдь съ нею жить; вы ее полюбили такою -- и Господь васъ благослови; я вѣдь давно, глядючи на ваши отношенія, молилась, пока и вымолила себѣ счастье отъ Царицы небесной подъ старость лѣтъ; признаюсь, лучшаго сына и не желаю.
   -- Вотъ и чудесно, всѣ, значитъ, довольны, отозвалась молодая женщина, теперь остается только сестру на свадьбу позвать.
   -- Позовемъ, позовемъ, какъ не позвать? провозгласила Пелагея Петровна, окончательно прояснясь, -- ужь на свадьбу-то они навѣрное пріѣдутъ. Шутка ли! Два года дитя свое не видала!... Оставила я ее тогда такою блѣдненькою, худенькою, ребенка она кормила... какъ-то теперь она тамъ, голубка! Вотъ вы, Николай Николаевичъ, поди, совсѣмъ ее не знаете.
   -- Знаетъ, отвѣтила за него молодая женщина:-- онъ ея письма читалъ.
   -- Да, письма она хорошо пишетъ, точно изъ Дюкре-Дюмениля читаешь, продолжала Пелагея Петровна:-- онѣ у меня обѣ умницы, пожаловаться не могу; не могу пожаловаться и на судьбу своихъ дѣтей: меньшую пристроить удалось хорошо, вотъ и другую Богъ не обижаетъ... А все-таки больно матери отъ сердца дѣтей отрывать! прибавила старушка, вдругъ опускаясь на меланхолическій тонъ.-- Ахъ, да какъ же вы напомнили мнѣ теперь тотъ многопамятный день! Тотъ день, какъ и ее, бѣдненькую, вотъ этакъ замужъ порѣшали!.. Прибѣжала она, голубушка моя, голову ко мнѣ положила на грудь, плачетъ и дрожитъ...-- Мама! говоритъ, я боюсь его, и боюсь... Не давайте меня ему!..-- А онъ ходитъ, глаза блестятъ, усы кусаетъ, башмачки ея цѣловалъ... На что была сильная любовь, да и такая любовь пугала ея невинность!
   Но отъ этого воспоминанія молодая женщина поникла головой, съ какой-то суровой мыслью, проложившей черту между ея спокойныхъ бровей, а женихъ ея, тоже въ раздумьи, чертилъ попавшейся палочкой кружки на землѣ.
   -- Голубчикъ мой, обозвала его вдругъ молодая женщина какимъ-то задушевнымъ тономъ.
   Онъ поднялъ голову, и нѣжно обратились къ ней его омраченные глаза.
   -- Весело тебѣ или тяжело? спросила она;-- вѣдь наша встрѣча и наши отношенія -- странное исключеніе въ этомъ мірѣ, съ его лобызаньями башмачковъ...
   И она дружески пожала его разгоряченную руку.
   Катерина Сергѣевна Оргѣева была женщина лѣтъ двадцати-четырехъ, высокая, хорошо сложенная, съ яснымъ лицомъ, широкой грудью и цвѣтущимъ здоровьемъ. Воспитывалась она, какъ говорила, но волѣ вѣтра, на пригородныхъ хуторахъ, гдѣ мы находимъ ее и теперь. Отецъ ея былъ пѣхотный маіоръ и убитъ въ польское возстаніе, а мать, въ юности слывшая очень романической дамой, давно уже покинула, гитару и Пушкина, растеряла свои желтые цвѣты и теперь всю жизнь свою сосредоточила на вареньи вишень и соленьи огурцовъ. Впрочемъ, она была хозяйка близорукая и скоро бы поразстроила свои дѣла, еслибъ не подросла Катя. Былъ у нея и сынъ, да умеръ въ корпусѣ; была еще младшая дочь, да ту шестнадцати лѣтъ отдала она за выгоднаго жениха. Но Пелагеѣ Петровнѣ и сына не нужно было при Катѣ: дѣвушка и съ рабочими умѣла сойтись, и работы усмотрѣть, и счеты всѣ сама вела, и вообще была совершенной хозяйкой хутора, а старухѣ только потакать оставалось да зимніе запасы солить и сушить. Но мать, однако же, никакъ не могла помириться съ тѣмъ, что дочь у нея голова, и хотя была смирнаго характера, запугана покойнымъ мужемъ, и только ворчала иногда, а все же у нея безпрестанно передъ глазами рисовались какія-то фантастическія яйца, которыя курицу учатъ, и никакъ не могла почтенная мать семейства дойти до того умозаключенія, что изъ яицъ выходятъ цыплята, цыплята выростаютъ въ здоровыхъ куръ и пѣтуховъ и совершенію уравновѣшиваются съ ея собственнымъ значеніемъ на птичьемъ дворѣ.
   Катерина Сергѣевна развивалась и крѣпла въ этой сельскохозяйственной обстановкѣ, смутно прислушиваясь къ кое-какимъ толкамъ и слухамъ, доходившимъ до нея по журнальнымъ и газетнымъ статьямъ,-- когда въ ихъ захолустье пріѣхалъ слѣдователемъ молодой кандидатъ столичнаго университета. Новые разговоры, новые взгляды и убѣжденія... одни и тѣ же лѣта. Слѣдователь поюношески увлекся своею службой и своими столкновеніями съ жизнью и интересами народа и поюношески готовъ былъ закабалить себя этому обиженному судьбою населенію глухого уголка... Но, конечно, тутъ много значило и вліяніе прекрасной женщины, съ которой онъ сошелся и характеръ дѣятельности которой необходимо приковывалъ ее къ этому населенію и къ этой странѣ. Онъ доставилъ Катеринѣ Сергѣевнѣ первыя хорошія книги, которыя она прочитала; но былъ полезенъ ей своими разговорами гораздо болѣе книгъ. Катерина Сергѣевна читать много не любила; нѣсколько дѣльныхъ книгъ, нѣсколько хорошихъ вечеровъ въ разговорахъ съ Младзевичемъ и кое съ кѣмъ изъ его пріѣзжихъ друзей, а все остальное довершила у нея легкая сообразительность, которая такъ сильно развита въ женщинахъ отъ вѣкового недостатка умственныхъ занятіи, вмѣстѣ съ необходимостью доходить до всего своимъ умомъ.
   Конечно, Катерина Сергѣевна пользовалась незавидной репутаціей въ средѣ уѣзднаго общества. Въ семнадцать лѣтъ эта умная и домовитая дѣвушка умѣла съ такимъ искусствомъ сводить хозяйственные счеты своей матери, такъ ревностно занималась амбарами и птичней, представлялась такимъ идеаломъ будущей хозяйки и помѣщицы для всѣхъ окружныхъ хозяевъ, что все это привлекло къ ней сначала много усердныхъ жениховъ. Но съ лѣтами, когда хозяйственная дѣятельность Катерины Сергѣевны выяснилась въ самомъ странномъ видѣ, когда видали се на рынкахъ, разговаривающую за панибрата съ толпами мужиковъ, и къ довершенію всего въ какой-то непристойной дворянкѣ одеждѣ, -- женихи мало-по малу отступили на попятный дворъ, благородныя дамы перестали ей кланяться, а всѣ помѣщики и чиновники, съ которыми приходилось ей вступать въ сношенія по дѣламъ, обращались къ ней съ комически-тонкой насмѣшливостью и жалостью въ лицѣ и рѣчахъ. Но Катерина Сергѣевна умѣла не замѣчать эти улыбки и намеки и вела себя, при своихъ столкновеніяхъ съ поземельными и гражданскими чинами, такъ серьезно и просто, что всякій разъ подобный чиновникъ оставлялъ ее съ сознаніемъ какой-то неловкости въ самомъ себѣ.
   Тепло и солнечно проходило лѣто ея жизни; дождевыя тучи пробѣгали только на мигъ, только дли того, чтобъ освѣжить тучныя зерна, созрѣвавшія въ ненарушимой тиши, и ясное небо еще яснѣй казалось послѣ этихъ минутныхъ тучъ... Эхъ, господа! счастливы одни здоровые между нами! Счастливы въ жизни только тѣ крѣпкія нравственнымъ закаломъ натуры, по которымъ, какъ по стали, всѣ людскія страданія, всѣ удары обстоятельствъ -- вызовутъ только искру, но не сломятъ, даже не погнутъ...
   

II.
За двѣсти верстъ.

   Стоялъ полдень. По песчаной и засоренной улицѣ только кой-гдѣ рылась въ нечистотѣ курица, да. прохлаждалась подъ тѣнью забора отрепанная дворняшка съ высунутымъ отъ жары языкомъ. Въ столчемъ воздухѣ чувствовалась какая-то тяжелая гниль; испарилась ли она изъ этихъ обвалившихся канавокъ, въ которыхъ тлѣло залежавшееся до разложенія всякое сметье; поднималась ли она изъ этихъ домовъ, съ отсырѣлыми навѣки углами, въ которыхъ, какъ сметье, догнивала чья-нибудь жизнь, -- только стоялъ надъ городомъ, въ нерушимомъ покоѣ, прѣлый, затхлый, разложившійся воздухъ. На улицѣ было, какъ въ склепѣ, мертво.
   Что могла прибавить жизни къ этому мертвому затишью маленькая, зеленая букашка, выродившаяся Богъ знаетъ откуда, и Богъ знаетъ куда проползавшая беззвучно по ржавой водосточной трубѣ?.. Что прибавляла жизни рисовавшаяся въ окнѣ блѣдная головка молоденькой женщины, среди пыли, насѣвшей на окопникъ, на складки платья и на черные, спадавшіе до глазъ волоса?.. Казалось, что она цѣлую жизнь свою стоитъ въ этомъ раздумья, съ безцѣльно-устремленными въ даль глазами, съ любимой книгою стихотвореній подъ рукой, съ дѣтскими тайпами какихъ-то весеннихъ грезъ и внутреннихъ волненій... Старое сравненіе болѣзненныхъ дѣвушекъ съ ландышами за стекломъ!-- и однакожъ, я помню, какъ часто отъ этого меланхолическаго облика ребенка мнѣ чудились блѣдные, поблеклые листики ландыша, пригнувшіеся къ землѣ отъ стоячаго воздуха и комнатной пыли и духоты... Да и вы, конечно, припомните не разъ, въ тѣхъ затхлыхъ углахъ жилищъ родимыхъ, гдѣ вы слоняетесь отъ колыбели до сихъ поръ, хоть одну подобную женскую головку съ тѣнь") Богъ вѣсть какихъ завѣтныхъ и неопредѣленныхъ думъ въ глазахъ... и вамъ, конечно, чудились тогда ландыши, замирающіе въ пыли, во тьмѣ...
   Заколдованный сонъ города какъ будто разрушился на одинъ мигъ; дворняшка заворчала; курица слабо махнула крыломъ; изъ-за угла показался калѣка съ сумой и клюкой.
   -- Нищій! сказала женщина-ребенокъ, опуская на подоконникъ золотообрѣзную книжку стихотвореній и поворачивая вглубь комнаты тотъ же задумчивый взглядъ.
   По комнатѣ расхаживалъ изъ угла въ уголъ, заложивъ руки назадъ и очевидно томясь избыткомъ времени, солидный мужчина, съ черными бакенбардами и зеленымъ воротникомъ. На, голосъ женщины онъ обернулся, какъ будто даже остался доволенъ появленіемъ нищаго и, вынувъ изъ кармана какую-то монету, высунулъ ее въ окно.
   -- Шляетесь тутъ! началъ онъ словоохотливо и выразительно,-- шляться вы знаете, а работать не идете! теперь вѣдь лѣтняя пора...
   -- Оставь! тихо обозвала его молодая женщина.
   -- Тебѣ-то что? обернулся онъ, пожимая плечомъ.
   Но на этотъ разъ она не отвѣтила ничего.
   -- Дура! пропустилъ онъ сквозь зубы и отошелъ отъ окна.
   -- Экъ ихъ братіи по городу-то развелось! проговорилъ онъ поглаживая бакенбарду и принимаясь опять за свое хожденіе:
   -- Сколько ты ему далъ? спросила вдругъ женщина-ребенокъ.
   -- Копейку, отвѣтилъ небрежно чиновникъ!
   -- Копейку! повторила она, вспыхивая,-- нищему одну копейку подалъ! Матрена, и та изъ своего жалованья нищимъ по три копейки даетъ!
   -- Такъ чтожъ изъ этого? отвѣтилъ чиновникъ, останавливаясь передъ нею и устремляя на нее нѣсколько оживившіеся глаза.--Ты учить что ли меня задумала! А? Да знаешь ли ты, какъ деньги-то достаются?
   -- Знаю я, какъ онѣ отдаются... на зеленомъ столѣ, проговорила она, отворачивая голову.
   -- Ну такъ чтожъ, что на зеленомъ столѣ! я ими играю, я ихъ и достаю!.. а ты знаешь ли, откуда деньги берутся?
   Женщина закусила губу, и ничего не отвѣчая, наклонилась къ книгѣ.
   -- Я тебя спрашиваю, откуда деньги берутся?
   Она не поднимала глазъ отъ книги.
   -- Не читать, когда я съ тобой говорю! грозно закричалъ чиновникъ, и вырванная книга полетѣла на полъ. Все лицо женщины вспыхнуло, но она опять-таки не подняла глазъ.
   -- Дура! продолжалъ онъ, стоя надъ нею,-- я тебя спрашиваю, чьи это деньги, твои или мои? кто заработалъ ихъ? на комъ лежитъ забота содержать тебя и семью? Кто покупаетъ тебѣ вотъ эти золоченыя книжонки?-- небось, книжонокъ хочешь, кружева на платье хочешь, пирожнаго за столомъ хочешь! ты думаешь, деньги-то мнѣ даромъ достаются? Ты вотъ Ростопчину читать, да нищимъ подавать изъ мужнина кармана, небось, умѣешь! а знаешь ли ты цѣну этимъ деньгамъ?.. Ты прежде узнай, да тогда нищимъ и раздавай!
   Но молчаливое смиреніе жены понемногу успокоило его; онъ умолкъ и опять принялся ходить по комнатѣ, когда увидѣлъ въ окно проходившаго по улицѣ другого чиновника, тоже съ зеленымъ воротникомъ.
   -- Иванъ Антонычъ! а, Иванъ Антонычъ! крикнулъ онъ, поспѣшно высовываясь въ окно.
   -- Наше почтеніе, Аркадій Константиновичъ! отвѣтилъ чиновникъ съ улицы.
   -- Обѣдать заходите!
   -- Отозванъ-съ, Аркадій Константиповичъ!
   -- Ну такъ на преферансъ! вечеркомъ!
   -- Это-съ можно, по преминемъ, произнесъ чиновникъ съ улицы и, приложивъ руку къ козырьку, отправился дальше.
   Эта обыденная сцена уже совсѣмъ успокоила прогнѣвавшагося чиновника; онъ прошелся еще разъ по комнатѣ; подсѣлъ къ женѣ и бросилъ на нее заигрывающій взглядъ.
   -- Дурочка, дурочка! ты ли не кумиръ мой? началъ онъ, заглядывая ей въ лицо; и такъ какъ она молчала, онъ охватилъ ея талію и нѣжно, хотя фальшиво, попробовалъ запѣть:
   
   Развѣ дѣвица не знаетъ,
   Я шутилъ, вѣдь я шутилъ!
   
   Жена безпрекословно отдалась его ласкѣ, но видно было по ея блѣднымъ щекамъ, по ея дрожащимъ рѣсницамъ, какъ что-то горькое кипѣло въ ея груди. Успокоенный мужъ началъ курить, а жена, прислонясь къ уголку дивана, долго смотрѣла на плотную щеку мужа съ форменными колечками бакенбардъ, на плоскіе виски съ прямыми волосами, -- и въ лицѣ ея отразилось какое-то недоумѣвающее выраженіе, и слезы подступали къ печальнымъ, вопросительнымъ глазамъ.
   Въ сумерки мужъ, вставъ отъ послѣобѣденнаго сна, опять ходилъ по комнатѣ, заложивъ руки назадъ и ожидая вечерняго преферанса. Въ сосѣдней комнатѣ слышенъ былъ лепетъ дитяти и ворчанье няньки. Изъ-за притворенной двери спальни пробивался лучъ свѣчи, и его блѣдно-золотистая полоска ложилась на лощеный полъ. Молодая женщина, склонившись надъ пьянино, задумчиво брала тихіе аккорды, и скорбью задрожалъ ея голосъ, когда она чуть слышно стала напѣвать... Она пѣла избитый романсъ, но и въ этихъ пошленькихъ напѣвахъ молодость находитъ слова и ноты, въ которыхъ выливается ея неудовлетвореніе жизнью и тоска...
   -- Распѣлась, душа, остановилъ ее знакомый рѣзкій голосъ,-- всему надо время знать, закуску приготовить опять ты позабыла...
   ..... Сдержанный вздохъ, опустившіяся на половинѣ аккорда руки; передъ глазами опять возставшія представленія дѣйствительной жизни, зеленый столъ, отупѣвшія лица, прикованныя къ разбросанной колодѣ картъ, закуска, которую готовитъ она для возбужденія уставшихъ игроковъ... и опять та же робкая, непонятная тоскливость какого-то лишняго чувства, которое противъ воли шевелится въ ея груди и рвется изъ этого дома, плачетъ и рвется на невѣдомый просторъ...
   Элли Волосова была та самая младшая дочь Пелагеи Петровны, которую шестнадцати лѣтъ отдали за выгоднаго жениха. Въ характерѣ ея было много материнскаго; тѣ же отвлеченныя стремленія и то же полное равнодушіе къ интересамъ дѣйствительной жизни, которыми нѣкогда отличалась Пелагея Петровна, всецѣло перешли въ дочь. Маленькая Элли съ колыбели относилась небрежно къ общимъ, обыденнымъ занятіямъ; ея любимой игрушкой былъ старинный альбомъ матери, который старушка когда-то нѣжно берегла, но теперь совершенно равнодушно смотрѣла на его измятые и растерзанные дѣтьми листы. Этотъ альбомъ былъ какою-то міровою загадкой для Элли; она разбирала его сахарные мадригалы и акростихи; она задумывалась надъ этими вѣночками изъ незабудокъ, амурами, рисующими вензеля, и памятниками съ плачущей дѣвой при лунѣ,-- и составляла по нимъ свои особенныя понятія о земной жизни и человѣческихъ отношеніяхъ... Пелагея Петровна, конечно, не умѣла, объяснить ей ничего. Катерина Сергѣевна имѣла года, два дешевую гувенантку и потомъ, съ пятнадцати лѣтъ, ей пришлось самой заняться умственнымъ образованіемъ Элли. Но занятія ихъ подвигались очень плохо, потому что Катерина Сергѣевна и тогда уже начинала принимать дѣятельное участіе въ хозяйствѣ матери.
   Элли, предоставленная самой себѣ, съ ранняго отрочества пристрастилась къ тому, къ чему ея натурѣ было свойственно склониться въ этой жизни, -- къ романамъ, къ луннымъ вечерамъ и къ одинокимъ мечтаніямъ подъ старыми вербами на берегу рѣки... И въ этомъ туманѣ формирующейся мысли покуда ничто еще не мѣшало предположить въ ней одну изъ тѣхъ, знакомыхъ всѣмъ, Татьянъ Пушкина, которыя, въ восемнадцать лѣтъ, уже носятъ въ себѣ глубокую тоску по какому-то свѣтлому, хотя и неясному идеалу, и которыя, большею частью погибаютъ безслѣдно, недостигнувъ ничего и не давъ другимъ ничего...
   Аркадій Константиновичъ былъ человѣкъ совершенно другого рода. Какъ съ мужчиной, судьба съ нимъ не обошлась такъ забывчиво, какъ съ его женой; къ тому же, онъ былъ плодъ любви генерала съ его прекрасной ключницей, и первое дѣтство свое провелъ въ генеральскихъ хоромахъ. Тамъ онъ забавлялъ генерала, въ часы его досуга, своевольными проказами, получалъ конфекты отъ генеральскихъ подчиненныхъ и хвасталъ передъ ихъ дѣтьми своей бархатной курточкой и безнаказанностью за побіеніе генеральскихъ слугъ. Семь лѣтъ за этимъ счастливымъ младенчествомъ онъ провелъ въ гимназіи, а слѣдовательно имѣлъ полную возможность возвести въ твердыню свои умственныя и нравственныя совершенства. Потомъ онъ поступилъ на службу въ соляное вѣдомство, гдѣ подвизался его почтенный родитель, и подъ крылышкомъ его успѣшно сколотилъ себѣ маленькое состояньице и достигъ титулярнаго чина. Съ такими атрибутами счастія, присчитывая къ тому же молодое и красивое лицо -- Аркадію Константиновичу легко было пріобрѣсть у небогатыхъ родителей хорошенькую дѣвочку, въ которую онъ влюбился до зарѣзу. Пелагея Петровна плакала, господинъ маіоръ разумно изъявилъ свое согласіе -- и Элли, почти ничего не понимая, была сдана на руки супругу, съ умилительнымъ предостереженіемъ, что она еще дитя...
   Жизнь проходила между пустотой служебной и карточными развлеченіями для мужа, между романами и вышиваньями для жены, и въ одинаковой скукѣ для обоихъ; подъ вліяніемъ этой скуки по-неволѣ привязывались къ слову то мужъ, то жена, потому, что споры въ этой жизни все-таки вызывали на нѣкоторое волненіе, какъ звукъ въ пустой комнатѣ, раздавшійся надъ дремлющимъ жильцомъ...
   Такимъ образомъ, прошло пять супружескихъ лѣтъ. Аркадій Константиновичъ имѣлъ передъ собою цѣль, на которой сосредоточивались всѣ его помышленія, -- это чинъ статскаго совѣтника и круглый капиталецъ, тысячъ во сто серебромъ. Какъ онъ самъ говорилъ своей женѣ,-- онъ зналъ цѣну деньгамъ и зналъ, какъ онѣ достаются. Приближеніе къ цѣли его жизни стоило ему по разъ тяжкихъ угрызеній совѣсти, которыя приходилось подавлять, вслѣдствіе чего у него прибавилось что-то гаденькое въ звукѣ голоса, и особенно въ смѣхѣ. Для достиженія своей цѣли онъ принуждалъ себѣ сидѣть надъ сочиненіемъ бумагъ и изслѣдованіемъ дѣлъ, въ которыхъ не принималъ никакого живого интереса, которыя отбывалъ, какъ барщину; однако сухая форма этихъ бумагъ вкралась въ его взглядъ на жизнь. Онъ считалъ свою жену дурочкой и обращался съ нею какъ съ ребенкомъ. Между ними никогда не было ни одной минуты полной откровенности. Охлажденная въ своихъ робкихъ чувствахъ, часто оскорбленная, Элли постоянно была какъ будто на сторожѣ, и всѣ ея сердечныя печали, вопросы и ожиданія не существовали для мужа. Она тоже ждала... по цѣль ея ожиданій была какая-то неизвѣстная, покрытая густой завѣсой цѣль, къ которой однакожъ неумолчно рвалось ея сердце и обѣщанная тайна которой была утѣшеніемъ и назначеніемъ ея мечтательной жизни.
   По крѣпко любилъ Аркадій Константиновичъ свою маленькую жену; любилъ ея хорошенькія, блѣдныя формы, любилъ ея дѣтскій, вспыхивающій на него и отъ одного строгаго слова потухающій правъ, любилъ даже эту мечтательность и охоту сидѣть надъ книгами, чѣмъ онъ гордился передъ своими знакомыми. Любилъ онъ угождать ей какимъ нибудь сюрпризомъ, въ родѣ дорогого переплета съ золотымъ обрѣзомъ на ея любимыя книги, и каждый годъ возилъ ее повидаться съ матерью и сестрой. Однако, послѣдніе два года не пришлось Элли побывать въ родной сторонѣ. Лѣтомъ мужъ говорилъ, что ему невозможно отлучиться отъ озера, зимой опасно было вывозить ребенка. Дѣйствительной же причиной этому было скорѣе то, что въ домѣ Пелагеи Петровны, какъ писала она, постоянно бывалъ молодой слѣдователь съ новыми взглядами, а подъ конецъ стали даже разноситься не совсѣмъ скромные слухи объ отношеніяхъ молодого слѣдователя и Катерины Сергѣевны...
   

III.

   Чудно, весело сіяло голубое небо надъ цвѣтущей и благоухающей землей.
   Чудно, весело сіяло въ сердцѣ молодаго человѣка, пробиравшагося подъ палящимъ солнцемъ къ знакомымъ воротамъ...
   -- Зеленое поле... бѣлыя ромашки... милая, милая земля...
   -- Уменъ ли я? спохватился онъ вдругъ, иногда мнѣ кажется, что я очень недалекъ. Что за глупыя, напримѣръ, мысли, предметы и ощущенія лѣзутъ въ голову, когда я иду уединенно черезъ поле и, кажется, могъ бы обдумать что нибудь дѣльное; у Кати бы это и машинально по думалось; право, я не стою Кати.
   -- Чувствую... чувствую... впечатлѣніями наслаждаюсь. Что же тутъ, впрочемъ, глупаго? нереальнаго?.. Отчего не быть иногда ребенкомъ, поэтомъ... утонуть въ прелести природы? забыть всѣ эти скорби народныя, грязи служебныя, нужды вседневныя, до сапоговъ на ногахъ, и только чувствовать свое безличное я въ мірѣ безконечномъ, въ безраздѣльномъ мірѣ красоты и любви?..
   -- Любится!.. больше ничего, только любится. Это цѣльное описаніе всего моего состоянія, всего моего настоящаго, отъ головы до ногъ. Вотъ идетъ мужичокъ съ грязнѣйшими лапами... я обожаю его; я расцѣловалъ бы его кудлатую, сальную, безмозглую головешку, еслибъ только не уронилъ этимъ и свое судебное достоинство, и здравіе своего ума въ глазахъ всей, общины, какъ и въ его глазахъ.
   -- Здравствуй! сказала ему вдругъ Катерина Сергѣевна, показываясь изъ воротъ.
   Онъ взялъ ее за руки и долго всматривался въ ея лицо; на щекахъ его играла краска, выразительная улыбка сіяла изъ подъ тонко, мягко обозначенныхъ усовъ.
   -- Ты мнѣ на встрѣчу вышла? спросилъ онъ весело и привѣтно.
   -- Вышла, да угадай, для чего? ужь повѣсничать безъ причины я не буду въ такой часъ.
   Онъ вниманія не обратилъ на этотъ отпѣтъ.
   -- Катя спой мнѣ серенаду Шуберта, или надѣнь на себя вѣнокъ изъ цвѣтовъ, или сдѣлай какую нибудь глупость, чтобъ я увидѣлъ, что и ты то же человѣкъ.
   Катерина Сергѣевна только улыбнулась
   -- Катя, ты не дай Богъ какая умная; за что только ты полюбила меня?
   -- А за то, что не встрѣтила лучше, также шутливо отвѣтила она.
   -- И только? И ты будто не сочувствуешь моимъ стремленіямъ, моимъ планамъ?..
   Она вдругъ обернулась, смѣясь, и крѣпко поцѣловала его; но и въ этомъ поцѣлуѣ, и въ этомъ смѣхѣ опять сказалось что-то непонятное и неудовлетворившее его.
   -- Элли пріѣхала! сказала она вдругъ.
   -- Вотъ что! отъ того-то ты такая и радостная! замѣтилъ Младзевичъ.
   -- Какая она миленькая, право! продолжала Катерина Сергѣевна; она похожа на улиточку какого нибудь рѣдкаго вида, и внутреннюю жизнь ея было бы очень интересно разгадать.
   -- Вотъ что! повторилъ Младзевичъ, едва слушая ее, и заглядываясь на ея лицо.
   -- Коля, послушай меня, начала Катерина Сергѣевна серьезно,-- приглядись хорошенько къ моей маленькой Элли; я нашла, что она стоитъ нашего вниманія и стоитъ того, чтобы потратить на нее нѣкоторую долю нашихъ трудовъ. Да и труда-то здѣсь немного; стоитъ нѣсколько призаняться съ нею, и она будетъ наша отъ головы до ногъ. Ты понимаешь ли, какъ это будетъ хорошо?-- У нея двѣсти десятинъ земли между нашими хуторами; земля эта теперь въ арендѣ у купеческаго головы, а зимою кончается арендѣ срокъ; ужь одно это чего нибудь да стоитъ. Этотъ планъ я еще съ весны обдумываю и лелѣю. Намъ надо воспользоваться этимъ лѣтомъ, пока она у насъ подъ рукой; будешь ли вмѣстѣ со мною вербовать рекрута, Коля?
   -- Милая моя, я твой всегда и во всемъ.
   Они вмѣстѣ вошли въ столовую. Въ дверяхъ, раскрытыхъ въ садъ, какъ въ рамѣ картины, Младзевичъ увидѣлъ тоненькую, дѣтскую фигурку, обвитую прозрачными складками бѣлаго платья; склоненная поза, задумчивые взгляды и черные волосы, путаясь на лбу и вискахъ, придавали ей какой-то особенно поэтическій очеркъ.
   -- Что за прелесть! сказалъ Младзевичъ невольно.
   -- Это Элли! произнесла Катерина Сергѣевна, весело приближаясь къ гостьѣ.-- Элли, посмотри-ка сюда!
   Элли обернулась и глаза Младзевича разомъ встрѣтились съ ея большими и меланхолическими черными глазами; это какъ будто смутило ее.
   -- Дай ему руку, Элли, это твой братъ! сказала Катерина Сергѣевна, когда Младзевичъ сошелъ съ порога и приблизился къ нимъ.
   Блѣдная, маленькая ручка несмѣло протянулась къ нему; онъ взялъ ее и нѣжно пожалъ, все еще всматриваясь въ ея лицо. На блѣдныхъ щекахъ Элли разомъ вспыхнуло зарево и рука ея вздрогнула въ его рукѣ.
   -- Сядемте здѣсь, на ступеняхъ ганерейки, сказала между тѣмъ Катерина Сергѣевна, -- не правда ли, здѣсь будетъ хорошо?
   На ступеняхъ въ самомъ дѣлѣ было хорошо; заходящее солнце обливало золотомъ соломенную крышу дома и скользило неровными блестками по бѣлому платью Элли; надъ головами ихъ чирикалъ воробей и гдѣ-то вблизи, перелетая съ куста на кустъ, заливалась веселая иволга; съ поля доносился запахъ только что скошеннаго сѣна. Катерина Сергѣевна весело смотрѣла на свою маленькую сестру; что-то совершенно дѣтское было во всемъ блѣдномъ и худенькомъ обликѣ Элли и въ каждомъ поворотѣ ея головы.
   -- Элли, ну разскажи намъ что нибудь о твоей жизни, сказала Катерина Сергѣевна, взявъ ея топкіе пальчики и точно грѣя ихъ въ своей широкой рукѣ,-- разскажи, чѣмъ ты занималась; заставлялъ ли мужъ хозяйничать?
   Элли казалась немножко смущенной и глядѣла куда-то въ даль; на послѣдній вопросъ сестры она промолчала.
   -- Я много вышивала, сказала она -- и читала много.
   -- Что же ты читала?
   -- Книги и журналы, которые выписывалъ мужъ. "Русскій Вѣстникъ" читала...
   -- Коля, она и съ собой книгъ навезла, обернулась Катерина Сергѣевна къ Младзевичу:-- тамъ у ней есть нѣмецкій Оллендорфъ, и уже истрепанный, видно, что весь прочла: потомъ еще Жоржъ-Занда романы и стихотворенія Лермонтова. Да еще знаешь ли что? Эстетика Гегеля!
   -- Вы эстетику Гегеля читаете? спросилъ Младзевичъ.
   Элли почти пугливо выглянула на него изъ-за плеча сестры.
   -- Да, я ее читала, но ничего не поняла, отвѣтила она съ замѣшательствомъ,-- я ее для того и привезла съ собою, чтобы еще разъ съ Катей прочитать.
   -- Знаете что, сказалъ Младзевичъ, -- я очень радъ, что вы ничего не поняли,-- это значитъ, что вы поняли все. Вы и не читайте больше эту книгу, бросьте ее совсѣмъ. Если вы такъ любите читать, то мы вамъ здѣсь достанемъ дѣльныхъ книгъ. Кто вамъ эту эстетику рекомендовалъ?
   -- Никто; мнѣ просто хотѣлось узнать, что это за эстетика, которую въ университетахъ преподаютъ.
   -- Ну вотъ и узнали теперь, что это за университетская паука, которую преподаютъ будущимъ дѣятелямъ государства. Какъ же вы думаете, на что можетъ пригодиться изученіе эстетики въ жизни? дастъ ли она человѣку понятіе о нуждахъ человѣческой жизни? подвинетъ ли она народъ къ улучшенію его скуднаго быта? научитъ ли бѣднаго, какъ достать себѣ кусокъ хлѣба? Знаете ли, что такое эстетика, преподаваемая нашей молодежи? Это та гарибальдійка, которую покупаетъ себѣ на заработанныя деньги бѣдная швея, оставаясь въ дырявомъ бѣльѣ, потому что бѣлья никому не видно. Да и какъ подводить подъ правила красоту и поэзію міра! продолжалъ онъ, увлекаясь самъ развитіемъ своихъ мыслей. Красота и поэзія въ этомъ шелестѣ листьевъ, въ этомъ измѣненіи тѣней и топовъ заходящаго солнца, въ этихъ выраженіяхъ духовной жизни вашихъ милыхъ лицъ, а не въ правильности ихъ, а но въ округленной формѣ очертаній.-- Эстетика! паука о красотѣ! какъ будто можно подвести подъ правила эту поэзію жизни, эту безграничную любовь, которая разливается во всей природѣ и живетъ въ моей груди!
   Онъ поднялъ глаза и вдругъ встрѣтился съ большими глазами Элли, патетически устремленными на него; эти глаза мгновенно скрылись опять гдѣ-то за плечомъ Катерины Сергѣевны. Увлеченіе Младзевича прошло; онъ ласково и почти шутливо взглянулъ на маленькую Элли.
   -- Ну, а разскажите намъ теперь, что вы вынесли изъ романовъ Жоржъ-Занда?
   Но она ни за что не хотѣла отвѣчать.
   -- Коля, это она съ тобою только такая скрытная, заговорила Катерина Сергѣевна,-- а еслибъ ты зналъ, какая она бываетъ славная, когда со мною разговорится. Ея головка совсѣмъ закружилась отъ романовъ Жоржъ-Занда.
   Младзевичъ смотрѣлъ на Элли и замѣтилъ, что она совершенно смущена, какъ бываютъ смущены маленькія дѣвочки, когда разговоръ заводятъ объ нихъ. Она встала и направилась къ Пелагеѣ Петровнѣ, показавшейся изъ-за дома. Въ походкѣ Элли и во всѣхъ поворотахъ ея головы была какая-то пугливая неловкость, точно она каждую минуту трепетала, чтобы не выдать того, что скрывала въ себѣ.
   -- Довольно дикое созданьице, замѣтилъ Младзевичъ, слѣдя за ея бѣлой фигуркой,-- но знаешь ли, Катя, что мнѣ именно нравится въ пей? Если она такъ дорожитъ своими чувствами и такъ боится за нихъ, то вѣроятно, она ужь проучена людьми на этотъ счетъ. Только, почему же въ ней столько дѣтскаго? который ей годъ?
   -- Двадцать одинъ, сказала Катерина Сергѣевна,-- и романы она любитъ, романы! Но за-то она охотница и до ученья. Между всякими Яшеньками и Жоржетами, она до такого же увлеченія зачитывалась и "Міра Божія"' Разина, и даже спать эту книгу клала съ собой. Какъ она задумывалась о чудесахъ звѣздныхъ, или о чудесахъ животнаго организма! То, что давалось мнѣ очень просто и естественно, въ ней дѣлало цѣлый переворотъ и надолго занимало ея умъ.
   -- И ты думаешь серьезно, Катя, что она способна сойдтись съ нами въ убѣжденіяхъ?
   -- Да, Коля, мнѣ кажется, что у ней рѣдкое, золотое сердечко и она скоро разовьется именно потому, что очень впечатлительна. Въ ея жизни, даже и дѣтской, всегда было что-то странное, больное. У меня никогда не было идеаловъ, а она ими только и жила; меня занималъ смыслъ и ходъ того, что дѣлается возлѣ меня, на моихъ глазахъ, а она стремилась всегда представить себѣ безпредѣльность, загробную жизнь... Сколько разъ я ее заставала, при закатѣ солнца, на оврагѣ, куда она приходила послѣ своихъ одинокихъ прогулокъ, складывала руки, устремляла на закатъ свои загадочные глаза и шептала вечернюю молитву: "Свѣте тихій святыя славы безсмертнаго Отца небеснаго"... Что она думала въ это время, бывало ни за что не скажетъ; удивительно загаданное было дитя. Ну, а какъ понравилась тебѣ ея наружность, Коля?-- спросила она вслѣдъ затѣмъ.
   Младзевичъ посмотрѣлъ на бѣлое платье, рисовавшееся вдали, на блѣдную головку, мечтательно опущенную внизъ...
   -- Я думаю, сказалъ онъ, -- что если она помѣшана на идеалахъ, то сама издали похожа на идеалъ.
   -- На твой? спросила Катерина Сергѣевна, смѣясь.
   -- Кромѣ шутокъ, продолжалъ онъ,-- она годится въ романическія героини, но годится ли она для нашей рабочей жизни? Погляди, какъ она смотритъ теперь на насъ: какой недовѣрчивый, наблюдательный и вмѣстѣ вопросительный взглядъ! Право, мнѣ кажется, что у ней слишкомъ деликатныя руки для нашей грубой работы. Но, во всякомъ случаѣ, можно крѣпко надѣяться, что въ убѣжденіяхъ и взглядахъ на жизнь она съ нами сойдется!...
   -- О, да: я за это не боюсь! отвѣтила на это Катерина Сергѣевна.
   

IV.

   Въ эту звѣздную, тихую ночь обѣ женщины сидѣли вдвоемъ у открытаго въ садъ окна.
   -- Какъ же ты думаешь, моя милочка, говорила Катерина Сергѣевна,-- довольна ли ты своей жизнью.
   -- Да, она дала мнѣ многое, отвѣчала Элли задумчиво.
   -- Что же она тебѣ дала? продолжала Катерина Сергѣевна,-- не денегъ ли много, чтобъ покупать платья и книги, и конфекты и пряники, покуда въ ротъ полѣзетъ?... А думала ли ты когда-нибудь, какимъ образомъ жизнь тебѣ даетъ эти деньги? Не даромъ ли ты ихъ получаешь?
   Элли молчала и раздумывала.
   -- Я даже сомнѣваюсь, мой другъ, даютъ ли тебѣ счастье эти деньги? Вотъ я знаю по твоимъ письмамъ, что ты была счастлива тогда, когда кормила Нацю, и это, вѣроятно, потому, что ты сознавала тогда, что не безполезно живешь?.. Вѣдь потомъ твои письма были гораздо безцвѣтнѣе.
   -- Катя, да что же я дѣлать могла? въ чемъ мы, женщины, можемъ быть полезны? Я вотъ все читала да училась... мнѣ хотѣлось еще больше учиться, чтобы все узнать; мнѣ постоянно казалось, что я для чего-то готовлю себя. Но вѣдь это было смѣшное заблужденіе и больше ничего.
   Она произнесла послѣднія слова нерѣшительно и съ жаднымъ сомнѣніемъ посмотрѣла на Катерину Сергѣевну.
   -- Отчего же это смѣшное заблужденіе? спокойно спросила Катерина Сергѣевна.
   -- О, еслибъ ты знала, сколько я вынесла за это колкихъ насмѣшекъ и сожалѣній, горячо воскликнула Элли; сколько разъ наши городскія хозяйки выражали мнѣ по дружбѣ, что у нихъ съ ихъ шитьемъ и хлопотами, домъ всегда полная чаша, а у меня, съ моими книгами, ничего не прибавляется и ничего не удерживается въ домѣ.
   -- А ты имъ что отвѣчаешь?
   -- Я молчу; что же мнѣ отвѣчать?
   -- И хорошо дѣлаешь; что, въ самомъ дѣлѣ... имъ отвѣчать?... Твои городскія дамы правы въ отношеніи себя и еслибъ онѣ вмѣсто шитья, которое такъ удачно у нихъ идетъ, принудили себя читать книги, которыя понимать имъ было бы трудно, то онѣ бы въ самомъ дѣлѣ только даромъ время убили. Но ты, Элли, если бы посвятила себя шитью, ты бы вѣчно тосковала надъ этой работой, не принося пользы ни себѣ, ни другимъ. Ты легко и быстро понимаешь науку, съ дѣтства привыкла жить болѣе умомъ, чѣмъ руками,-- значитъ въ этомъ тебѣ и слѣдуетъ прежде всего изощряться.
   -- Катя, зачѣмъ ты все это говоришь? вскричала Элли, тревожно сжимая свои руки. Мой мужъ всегда подшучивалъ надо мной, что я лѣзу въ науку на смѣхъ людямъ, что отъ этого такая же польза будетъ, какъ и дорожнымъ отъ мухи... что это не мое дѣло.
   -- Ну да, слыхала я это даже и отъ умныхъ людей... говорятъ, что законовъ природы не передѣлаешь, что женщинѣ заглядывать далѣе семейныхъ интересовъ глупо, потому что такова ужъ судьба женщины. Но почему же, Элли, я сама себѣ выбрала, по моему мнѣнію, очень полезную дѣятельность, и не нахожу себя въ ней ни лишней, ни глупой?
   -- Ты -- другое дѣло, прошептала она:-- ты исключеніе.
   -- Какъ? Ты меня считаешь исключеніемъ?..
   -- Да и не все ли равно, Катя, будемъ ли жить мы такъ или иначе, отъ этого не подвинется и не остановится человѣческая жизнь; все идетъ своимъ порядкомъ по законамъ природы, и мы не сдѣлаемъ противъ нихъ ничего.
   -- Ничего! повторила Катерина Сергѣевна улыбаясь,-- а не упустила ли ты, что въ числѣ этихъ законовъ природы есть одинъ, самый несокрушимый, -- законъ всеобщаго совершенствованія?.. Скажи, не почерпнула ли ты свою послѣднюю мысль изъ міросозерцанія твоего супруга? Я хорошо помню, какъ въ послѣдній разъ подобными изворотами и онъ оправдывалъ себя; онъ говорилъ, что дѣлать нечего, что все равно ничего не сдѣлаешь и только понапрасну утомишься, и потому человѣку, мало-мальски разсудительному, надо пользоваться только тѣмъ, что ему дается, а на все остальное рукой махнуть. Но согласись, Элли, вѣдь подвигается же міръ человѣческій къ улучшенію, положимъ, вѣками, но вѣдь невозможно же отрицать его прогресса? невозможно отрицать, что въ такомъ-то году до Рождества Христова выдумали для пересылки извѣстій почты, а въ девятнадцатомъ столѣтіи выдумали для этого телеграфъ? что въ средніе вѣка Галилей одинъ на всей землѣ утверждалъ, что она вертится, а въ 1865 году половина человѣчества это признаетъ? что въ древнемъ мірѣ работникъ былъ собакой, а теперь, я думаю, никто въ Европѣ не осмѣлится этого громко сказать?.. Кто же это подвинулъ и улучшилъ человѣческій бытъ,-- и знаніе, и нравственность? вѣдь не вѣтромъ же человѣчество гнало къ прогрессу; вѣдь не родился же одинъ такой Бова-королевичъ, который взялъ человѣчество за чубъ и прямо втащилъ его на настоящее мѣсто?.. Открытіе электрическаго телеграфа подготовило цѣлые вѣка открытій научныхъ и цѣлыя миріады разныхъ ученыхъ, трудившихся надъ наукой. Сколько, ты думаешь, надо было школъ, и школьныхъ учителей, и книгопечатней, и наборщиковъ, и человѣческаго труда, и несмѣтныхъ человѣческихъ жизней, чтобы добиться того ничтожнаго результата, какой даетъ массѣ человѣчества настоящее положеніе школы и науки. То же и о рабствѣ, то же и о всякой частицѣ нашего умственнаго, нравственнаго или физическаго общественнаго прогресса; это все постройки несмѣтныхъ чиселъ коралловыхъ полиповъ, которые изъ микроскопическихъ тѣлъ своихъ лѣпятъ несокрушимые рифы. И какія громаднѣйшія постройки еще лежатъ на обязанности будущихъ поколѣній!... Если ты ничего не будешь дѣлать, пропадетъ даромъ, кронѣ твоей, рабочая сила тѣхъ людей, которые работаютъ на тебя. Господи, сколько и времени и рабочей силы пропадетъ даромъ!... Да лучше бы, кажется, себѣ голову разбить, чѣмъ быть такимъ тунеядцемъ!...
   Элли подняла къ ней свое взволнованное и горячее лицо.
   -- Но что же дѣлать, Катя? прошептала она,-- я вотъ могу читать, учиться и только учиться такимъ вещамъ, которыя половина людей знаетъ, а другой половинѣ онѣ не нужны. Что же мнѣ дѣлать? я, значитъ, достойна презрѣнія отъ полезно трудящихся людей?
   -- Милочка моя! презрѣнія и преслѣдованій достойны только тѣ выродки человѣчества, которые, помышляя сколотить себѣ доходъ на счетъ трудящагося брата, помышляя о генеральномъ почетѣ и не имѣя силенки добиться честнымъ трудомъ генеральнаго уваженія, идутъ вспять и на многія лѣта загораживаютъ дорогу честнымъ дѣятелямъ, ради того, что микроскопическія головки всего населенія полиповъ не разберутъ, гдѣ верхъ, гдѣ низъ, и поползутъ за генералами, думая что тамъ прямой путь. Такихъ вожатыхъ ожидаетъ въ будущемъ всеобщее преслѣдованье и презрѣніе къ ихъ обезчещеннымъ именамъ.
   Она стояла передъ сестрою, высокая твердая, съ непоколебимо яснымъ челомъ и увѣренно горящими глазами. Элли показалось, какъ будто свѣтъ идетъ отъ лица ея сестры; она закрыла лицо руками и, опустивъ голову, неудержимо отдалась потоку самыхъ необъяснимыхъ ощущеній, возмутившихъ весь строй ея ума.
   -- Думала ли ты когда нибудь, Элли, о томъ, что такое деньги? продолжала Катерина Сергѣевна -- вотъ ты, я знаю, не дорожишь ими, а вѣдь онѣ, Элли, драгоцѣнны и полны высокаго значенія; это -- символъ человѣческаго труда. Человѣкъ, бросающій деньги, человѣкъ, истрачивающій ихъ, въ настоящее трудное время, на личныя пустыя удовольствія, совершаетъ самое святотатственное дѣло. Въ нихъ лежитъ идея труда, крови, жизни, положенной въ мірѣ... Да, Элли, я знаю цѣну деньгамъ, я уважаю ихъ у меня не станетъ духу истратить ихъ на мыльные пузыри, потому что деньги представляютъ въ оборотѣ человѣческій трудъ... И у меня не станетъ духу сколотить изъ этого результата рабочихъ голодныхъ годовъ капиталецъ для своихъ прихотей...
   Катерина Сергѣевна еще долго говорила въ этомъ родѣ, больше намеками, чѣмъ дѣйствительными объясненіями тѣхъ убѣжденій, о существованіи которыхъ она хотѣла покуда только заронить вопросы въ головѣ Элли. Когда она ушла, Элли долго еще сидѣла въ раздумьи на томъ же мѣстѣ; но она бы не могла сказать, что было причиной ея раздумья; въ головѣ ея стоялъ хаосъ изъ отрывочныхъ предположеній и какихъ-то. недоконченныхъ мыслей; что-то сильно зашевелилось въ ея мозгу, что-то шумѣло и волновалось, встревоженное въ своемъ покоѣ... Легкій, ночной вѣтерокъ, пробравшись въ открытое окно, повѣялъ освѣжительно на ея разгоряченное лицо и какъ будто разбудилъ ее. Она приблизилась къ окну и, облокотившись на него, жадно вдыхала этотъ прохладный воздухъ, смѣшанный съ испареніями рѣки и спящаго сада.
   У этого самаго окна, глядя на эти самыя старыя, дремлющія деревья, сколько вечеровъ просиживала она когда-то, въ своихъ дѣвическихъ мечтахъ... воздухъ такъ точно трепеталъ подъ вѣющимъ въ просонкахъ вѣтеркомъ, такъ точно сверчки сливались въ одну серебряную трель... и это сердце трепетало тѣми же вопросами и той же боязливою жаждой какой-то неизвѣстной любви... Что же такое была эта жизнь и эта неизвѣстная, по всюду живущая любовь?.. Что такое наполняло этотъ старый домъ такимъ свѣтомъ, такимъ яснымъ покоемъ? подъ вліяніемъ чего въ лицѣ Кати развилось такое выраженіе мира и довольства собой?... Еще сегодня утромъ она сказала сестрѣ, глядя въ ея ясные глаза: -- "Ты счастлива, Катя, ты любишь и любима." -- "Я любима, отвѣчала она. но не въ этомъ мое счастье; я счастлива, потому что я не даромъ живу." -- И эти радостныя слова, эти картины какого-то неизвѣстнаго ей счастья глубоко запали въ сердце Элли; всѣ эти новыя впечатлѣнія, вмѣстѣ съ полупонятною ей вечернею проповѣдью сестры, совершенно растревожили ее...
   И въ эту ночь Элли снилась ея сестра съ тѣмъ же сіяніемъ неизвѣстнаго ей внутренняго счастья на лицѣ: -- вся окруженная этими таинственными лучами, какъ мистическая пророчица, она говорила, протягивая ей руку: "Вставай, дитя, вставай и иди за нами!..."
   

V.

   Съ присутствіемъ Элли стало для Младзевича какъ-то пріятнѣе и даже обаятельнѣе въ оргѣевскомъ домѣ, какъ были для него обаятельны разцвѣтныя розы и сирени подъ окнами его кабинета и разливавшійся въ этихъ розахъ соловей... ему вѣяло его юношескими идеалами отъ этого отрѣшеннаго отъ міра бытія, и онъ не могъ не сознаться, что эта маленькая женщина была необыкновенно симпатична для него. Все, до складокъ ея платья, до ея меланхолическаго взгляда, до загадочнаго выраженія, съ какимъ она пѣла, до той манеры, съ какою она носила своего ребенка, баюкая его въ саду,-- все въ ея наружности изумляло его какой-то глубиною поэзіи, и полнотой согрѣвающей любви. Но Элли казалась ему только граціознымъ, милымъ ребенкомъ, а не женщиной... онъ не совсѣмъ довѣрялъ этимъ маленькимъ ручкамъ, этимъ хрупкимъ плечикамъ, этой нѣжной гладкости чела, по которому разныя поэтическія мечтанія проложили легкую морщинку между бровей. Онъ допускалъ, что всѣ лучшія идеи человѣчества дойдутъ до ея сердца и глубоко овладѣютъ имъ; но на что пригодится въ жизни этотъ нѣжный цвѣтокъ; съумѣетъ ли она даже совершить самое легкое изъ всѣхъ требованій жизни, -- встать на свои ноги и идти самой, не опираясь ни на кого, не затрудняя ничьего пути слабостью своихъ изнѣженныхъ шаговъ?-- все это были вопросы, съ которыми онъ часто засматривался на головку Элли, задумчиво наклоненную надъ книгой.
   Но уже одно сознаніе того, насколько привлекала его эта симпатичная личность Элли, доказываетъ, что Младзевичъ самъ не былъ чуждъ той поэзіи, излишекъ которой онъ отвергалъ въ Элли. Да, онъ былъ поэтомъ и чтобы показать, насколько страсти и глубокой, душевной свѣжести лежало въ характерѣ этого человѣка, мы попробуемъ представить въ легкомъ очеркѣ его прошлую жизнь.
   Колыбель свою Младзевичъ помнилъ въ теплой комнатѣ, съ уютными углами, съ яркими игрушками на коврѣ, съ тысячью пѣсень, прибаутокъ и материнскихъ ласкъ и заботъ, постоянно окружавшихъ его. Его дѣтство протекло среди роскоши и барства... Но по счастію, въ тѣхъ семействахъ, къ которымъ принадлежалъ онъ, есть нѣкоторыя заповѣдныя пѣсни и преданья, которыми тревожили его дѣтское ухо и которыя, быть можетъ, и въ томъ мірѣ роскоши и нѣги были невольнымъ спасеніемъ для него...
   Младзевичъ воспитывался въ петербургскомъ университетѣ. Молодость его начиналась особенно ярко; она дышала здоровьемъ, кипѣла отвагой, и обворожила его; тогда онъ былъ поэтомъ отъ головы до ногъ; тогда онъ отдалъ всю свою страстную к первую любовь дѣятельности воскресныхъ школъ, для успѣха которыхъ онъ готовъ былъ отдать всю свою жизнь... Потомъ, когда школы были закрыты, онъ пришелъ въ совершенное отчаяніе. Съ подрѣзанными крыльями, съ разстроеннымъ здоровьемъ, онъ началъ вести довольно мизерную, обыденную жизнь, и вѣроятно затерялся бы въ массѣ безполезныхъ коптителей неба, если бы случай не послалъ ему встрѣчи съ одною свѣтлою личностью, вліяніе которой живительно подѣйствовало на его упавшій духъ. Бесѣды съ этой личностью скоро разсѣяли въ его душѣ ту глубокую апатію, которую онъ считалъ уже своей могилой. Тогда онъ въ первый разъ серьезно принялся учиться, но по своей увлекающейся натурѣ опять не съумѣлъ соразмѣрять дѣла съ силами, и во второй разъ разстроилъ свое здоровье усидчивыми занятіями и чрезмѣрной работой ума. Чтобы поправить здоровье и вмѣстѣ съ тѣмъ не терять дорогого времени, онъ, прямо изъ университета, перешелъ судебнымъ слѣдователемъ на югъ. Онъ былъ еще юношей во многомъ, несмотря на то, что считалъ себя установившимся вполнѣ, и если въ глазахъ его порой появлялась какая-то мрачная тѣнь горькаго опыта, то въ улыбкѣ оставалась та же любящая, вѣчно симпатическая юность.
   Черезъ одно изъ своихъ дѣлъ, онъ познакомился съ Катериной Сергѣевной и съ первой же встрѣчи замѣтилъ въ ея словахъ столько здраваго смысла, что нашелъ необходимымъ поближе сойтись съ ней. Если онъ былъ полезенъ для нея, то не менѣе благотворно было для него и ея умѣряющее и вѣчно ровное вліяніе; они сдѣлались сначала друзьями, въ полномъ значеніи этого слова,-- а потомъ -- нашли полезнѣе стать мужемъ и женой.
   Присутствіе Элли не произвело большой перемѣны въ оргѣевской жизни; Пелагея Петровна попрежнему доваривала варенье и довязывала чулки, а Катерина Сергѣевна большую часть времени проводила на полевыхъ работахъ и въ хуторахъ. Элли почти весь день оставалась одна; но домъ былъ полонъ новыхъ для нея книгъ и журналовъ, которыхъ она страстно зачитывалась то въ кабинетѣ Младзевича, то на своей постели, у колыбели Наци, то подъ разросшимися деревьями сада, когда заходило солнце, и она пользовалась его послѣдними лучами, чтобъ дочитать увлекательную страницу, всю облитую розовымъ свѣтомъ зари.
   Въ одну изъ подобныхъ минутъ, когда Элли сидѣла надъ книгой въ саду, Младзевичъ возвратился ранѣе обыкновеннаго въ оргѣевскій домъ и, найдя всѣ комнаты пустыми, отправился въ садъ. Случайно онъ увидѣлъ на склонѣ оврага, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ аллеи бѣлое платье Элли и хотѣлъ приблизиться къ ней, какъ вдругъ замѣтилъ, что она плакала. Онъ остановился, раздумывая, что могло волновать это кроткое существо, дѣйствительное ли горе, или только одинъ поэтическій эпосъ?... Какъ тихо и вмѣстѣ горько плакала она, лежа на травѣ бѣленькимъ, измятымъ цвѣточкомъ, какъ будто утомленнымъ отъ непогоды и смирясь подъ гнетомъ судьбы!.. Младзевичъ бросилъ свою сигару, приблизился къ Элли и взявъ ея бѣдную, залитую слезами руку, онъ сѣлъ возлѣ нея.
   -- О чемъ вы плачете, Элли? спросилъ онъ.
   Она вздрогнула, пугливо оглянулась и быстро перемѣнила свою унылую позу.
   -- Хотите, я буду угадывать причину вашихъ слезъ? заговорилъ онъ, ласково.-- Я вижу передъ вами какую-то книгу, ужь не она ли разстроила васъ чѣмъ нибудь?
   Элли не отвѣтила и задержанныя слезы снова хлынули по ея блѣдному лицу.
   -- Скажите, же мнѣ, скажите, нѣжно приставалъ Младзевичъ, наклонясь къ ней.
   -- Я плакала отъ раскаянія, прошептала она.
   -- Вы? отъ раскаянья?... Въ чемъ же вы могли раскаиваться, Элли? Будьте откровенны со мною, вѣдь мы съ вами -- братъ и сестра...
   Она долго не рѣшалась говорить.
   -- Я никому и ничего не дѣлаю хорошаго, начала она наконецъ, глядя въ землю, и съ тѣми же слезами на щекахъ, -- я безполезна для всѣхъ; а я многое могла бы дѣлать! Узнайте меня и отвернитесь потомъ; я не мать, въ полномъ смыслѣ этого слова, не жена, не хозяйка... и не сестра своимъ братьямъ; я -- ничто.
   -- Обсудимъ ближе этотъ вопросъ, сказалъ онъ спокойно;-- отчего вы не мать?
   -- Потому что я не отдаюсь моему дитяти преданно и самозабвенно, продолжала она. рыдая, -- я не умѣю занять, имъ всю свою жизнь. Я обожаю Нацю, но въ моихъ мысляхъ есть еще много такое, что отодвигаетъ мое дитя на второй планъ. И я совсѣмъ не мать.
   -- Не плачте, Элли, вѣдь женщина по настоящему и не должна быть только матерью: это только одна изъ сторонъ ея любви... Но скажите мнѣ, отчего вамъ кажется что вы не жена?
   На этотъ вопросъ она не собралась отвѣтить.
   -- Впрочемъ, пожалуй, и не говорите; я самъ отвѣчу за васъ. Вы не жена, потому что у васъ нѣтъ настоящаго мужа. Вашъ мужъ -- не другъ вашъ, и ваши взгляды различны. Онъ требуетъ, чтобы вы были хозяйкой, но вы никогда не научитесь солить огурцы, какъ Пелагея Петровна, и вести хозяйскіе счеты, какъ ваша сестра. Но неужели же женщины родятся только для одной этой профессіи? Этого нѣтъ въ природѣ, это такая же нелѣпость, какою были встарину законы, позволявшіе сыну сапожника быть только сапожникомъ, сыну моряка -- только морякомъ. Вы можете приносить равную съ Катей пользу, но только по какой нибудь другой отрасли занятій; вамъ надо только узнать, какое занятіе больше всѣхъ другихъ отвѣчаетъ вашимъ способностямъ и любви къ дѣлу. Когда вы отыщите себѣ это дѣло, тогда вы будите жить не безъ пользы и будете истинной сестрою вашимъ братьямъ.
   Элли задумчиво слушала его.
   -- Тогда вы будите счастливы, и ваша жизнь получитъ разумный смыслъ. Теперь вы очевидно недовольны своею обстановкой; васъ она тяготитъ и мучитъ, вотъ вы и тоскуете, и ищете выхода въ безплодныхъ мечтахъ. Вы вѣдь большая мечтательница, Элли... Не правда ли, у васъ были разные идеалы?
   Она еще никогда не была такъ дружелюбна съ нимъ; по его слова до такой степени дѣйствовали на нее своею искренностью, что она почти невольно готова была довѣриться ему.
   -- Да, у меня былъ одинъ идеалъ, давно только...-- тихо отвѣчала она.
   -- Не правда ли, грустный и блѣдный?
   -- Онъ мнѣ представлялся какою-то заманчивою, честною личностью, какой я не встрѣчала въ своемъ кругу. Онъ скучалъ бы среди этихъ людей, если бы жилъ съ ними, потому что не логъ въ нихъ встрѣтить равнаго себѣ... Отъ того онъ былъ и блѣденъ, и безнадеженъ, онъ страдалъ... Впрочемъ я его никогда не могла вполнѣ уяснить себѣ...
   -- А я вамъ объясню его. Въ этомъ дѣтскомъ идеалѣ вы воплощали идею еще несозданной вами человѣческой силы и любви. Этотъ идеалъ былъ для насъ то же, что идеалы Печорина и Онѣгина для русскаго общества; онъ страдалъ, потому что вы сами страдали, онъ былъ безнадеженъ, потому что вы считали безнадежнымъ удовлетвореніе вашихъ стремленій... Когда вы узнаете счастье реальной жизни, у васъ не будетъ болѣе такого печальнаго идеала. Ваше собственное счастье отразится и въ характерѣ вашихъ идеаловъ.
   Она внимательно слушала его, но опять не сказала ничего. Онъ смотрѣлъ на ея блѣдное личико, на которомъ измѣнчиво слагалась какая-то новая мысль, когда изъ дома ихъ громко позвалъ голосъ Пелагеи Петровны и Младзевичъ вдругъ вспомнилъ, что давно пора было пить чай. Старый кленъ широко надъ ними шелестилъ; мягкая ручка Элли еще лежала въ его рукѣ. Онъ провелъ рукою по лицу и вздрогнулъ при мысли: отчего съ Катериной Сергѣевной у нихъ никогда не забывалось время чая?
   

VI.

   Въ воскресенье послѣ обѣда оргѣевская молодежь отправилась гулять по берегу рѣки, извивавшейся между хуторами. День былъ жаркій; послѣ утренняго дождя ярко выступали по землѣ обмытыя камешки, соломенки и всякая трава; кузнечики трещали, на каждомъ скачку завязая въ промоклыхъ стебляхъ, бѣлые мотыльки, играя серебряными крыльями, живыми цвѣтами дрожали на изумрудныхъ листахъ; цѣлыми вереницами гуси плескались и ныряли въ рѣчной водѣ, приводя въ недоумѣніе кудлатаго, рыжаго щенка, гонявшагося за ними на берегу. Вдоль по берегу рѣки шумѣли раскидистыя старыя ивы, за которыми обрывисто поднимался скатъ горы, исполосаный тропинками и усѣянный на верху огородами и избами хуторянъ; ландшафтъ знакомый и очень обыкновенный, по милый каждому, у кого связаны были съ нимъ воспоминанія дѣтства, или кто положилъ свой трудъ въ этихъ мѣстахъ, кто привязался къ нимъ успѣхомъ своего труда и сознавалъ, что здѣсь онъ нужный, родной человѣкъ.
   Элли давно уже не была здѣсь; она радостно взбиралась по этимъ тропинкамъ, давно знакомымъ ей и тысячу разъ избѣганными ею въ дѣтствѣ; ей хотѣлось сорвать каждый цвѣтокъ, наглядѣться на всякаго жучка; на щекахъ ея заигралъ живой румянецъ и весело сіяли удовольствіемъ глаза. Съ своей дикой и пугливой манерой, она шла нѣсколько отдалившись отъ Младзевича и Катерины Сергѣевны и, поднявъ въ верхъ оживившуюся головку, обвитую пунсовымъ платкомъ, улыбалась родной природѣ, живительно дѣйствовавшей на ея организмъ. На голубомъ фонѣ небесъ рисовался ея тонкій профиль, черная бровь, слегка выгнутая внизъ и конецъ густой косы, выбившейся своей тяжестью изъ-подъ платка.
   Она не захотѣла идти подъ руку съ Младзевичемъ, какъ Катерина Сергѣевна, и въ этой неприкосновенности было что-то полеводѣ затрогивающее, за что Катерина Сергѣевна звала ее младенцемъ, а Младзевичъ взглядывалъ на нее улыбаясь. Поймавшись на его взглядѣ, Элли всякій разъ смѣялась, отворачивалась и отставала, нагибаясь къ козявкѣ или цвѣтку.
   -- Какая странная ребяческая дикость! сказалъ Младзевичъ Катеринѣ Сергѣевнѣ;-- за столько дней сближающей жизни, она еще не довѣряетъ намъ!
   -- Я думаю скорѣе, что она не довѣряетъ себѣ, отвѣчала Катерина Сергѣевна, и это самое большое доказательство глубокой нравственности ея натуры; она безсознательно чувствуетъ въ себѣ присутствіе прилипшей къ ней, привитой средою, гноевой заразы, я она безсознательно убѣгаетъ возбудить въ себѣ ея болѣзненную жизнь и поддаться ей... романы, стихотворенія и супружеская ревность внушили ей прекрасные помыслы о всякомъ лицѣ мужчины; Эти помыслы вросли въ нее, и, между тѣмъ, она гнушается ихъ; она боится ихъ, приближаясь къ тебѣ. Вѣдь она совсѣмъ не такая со мной.
   -- И между тѣмъ, вчера еще, она такъ чисто, какъ съ роднымъ братомъ, вела со мною самый задушевный разговоръ! сказалъ Младзевичъ весело смѣясь;-- что тебѣ вообразилось, Катя?
   -- Да, я вѣрю, что она признавалась чисто сестрински и задушевно; но она, вѣрно, была взволнована передъ этимъ какими нибудь возвышенными размышленіями, и взволнована до глубины своего вѣрующаго сердца. Когда она увлекается,-- забываетъ себя и тѣхъ, съ кѣмъ говоритъ, въ ней оживаетъ и властвуетъ ею вся ея чистая, прекрасная натура; но при спокойномъ мозгѣ привитыя, напущенныя помышленія выплываютъ на верхъ. Вотъ я еще никогда съ нею не говорила о любви; она, конечно, выѣдетъ на томъ, что любовь есть назначеніе женской жизни и при этомъ сгоритъ отъ стыда.
   Младзевичъ слушалъ; ее съ легкимъ недовѣріемъ въ глазахъ и улыбкой на губахъ и съ задумчивостью во всемъ лицѣ. Они зашли уже довольно далеко; издали стали доноситься звуки пиликающей скрипки съ акомпаниментомъ заглушающаго бубна и скоро открылась за деревьями, на горѣ, передъ одною изъ избъ, густая толпа народу, съ краснымъ флагомъ, развивавшимся на шестѣ, и съ визгливыми взрывами свадебныхъ пѣсенъ. Противъ этого пункта гуляющіе избрали себѣ мѣсто отдохновенія; сестры усѣлись на траву у стараго пня, поросшаго цѣлыми поколѣніями мховъ. На шагъ возлѣ нихъ переливалась чуть чуть лучистая зыбь рѣки, играя надъ желтоватымъ пескомъ; лягушки квакали въ непроходимой растительности водорослей и всякихъ травъ; назойливый комаръ, пробравшись между вѣтвей, неутомимо жужжалъ и кружился надъ апетитно выдыхающимъ испаренія лицомъ.
   Наверху, какъ на ладони, открывалась вся картина деревенской свадьбы; пестрое собраніе тѣснилось возлѣ стола, на которомъ разливали водку; два мужика вытаптывали трепака съ пронзительнымъ гикомъ, проносившимся черезъ рѣку; далѣе парень тащилъ за руки дѣвушку въ яркихъ лентахъ, которая упиралась и отмахивалась отъ него; видно было, что онъ крѣпко держитъ ее за руки и съ любовью говоритъ въ лицо.... на окраинѣ двѣ дѣвушки пошли обнявшись и, какъ вихрь наскочилъ на нихъ другой парень, охватилъ обѣихъ и прижалъ къ себѣ.
   -- Вотъ ихъ единственное наслажденье -- любовь, началъ Младзевичъ, любуясь на эту картину,-- и какъ за то они полно отдаются ему! для насъ уже рѣшительно нѣтъ этого наслажденья; подобныя отношенья при вашемъ рафинированномъ развитіи вышли бы у насъ безнравственностью, тогда какъ у нихъ въ этомъ безнравственности рѣшительно нѣтъ, а лежитъ первобытная радость, на которую издали пріятно смотрѣть.
   Катерина Сергѣевна улыбнулась.
   -- Идиллически пріятно! подтвердила она,-- только ты забылъ, что первобытныя прелести изчезаютъ для той женщины, въ честь которой теперь веселится народъ, что въ средѣ этихъ первобытныхъ игрищъ выработывается въ народѣ, съ незапамятныхъ временъ, представленіе человѣческой нравственности, выработывается вѣчнымъ продолженіемъ одного и того же болѣзненнаго развитія, которому не видно конца. Элли, скажи мнѣ твое мнѣніе о любви.
   Элли слушала ихъ, составляя букетъ изъ собранныхъ по дорогѣ цвѣтовъ и на вопросъ сестры очень смѣшалась.
   -- Какъ ты думаешь, продолжала Катерина Сергѣевна, -- любовь играетъ большую роль въ жизни? правда ли, что она, поглощаетъ всѣ земные интересы и что для любимаго человѣка можно все сдѣлать и все забыть? Правда ли, что любовь есть какое то особенное наитіе и что для нея рождаются въ мірѣ другъ для друга двѣ родныя души? Открой намъ, Элли, ты испытала любовь?
   Элли вспыхнула.-- Что за вопросъ! возразила она, не поднимая глазъ.
   -- Очень простой вопросъ, сказала Катерина Сергѣевна спокойно,-- тутъ нечего конфузиться; любовь совсѣмъ не стыдъ; стыдно только придавать любви такое затмѣвающее всѣ другія цѣли значенье.
   Элли молчала. Младзевичъ глядѣлъ на ея горѣвшее лицо, въ которомъ трепетала невысказанной какая-то завѣтная мысль; онъ любовался этимъ граціознымъ очеркомъ взволнованной головки, съ кудрявою прядью волосъ, упавшею до бровей, съ блѣдными губками, по которымъ дрожали невидимыя нервы; онъ любовался этимъ встревоженнымъ трепетаньемъ стыдливаго чувства, затронутаго въ миломъ, дѣтскомъ, запуганномъ жизнью существѣ; Элли вдругъ подняла на него глаза, и въ этихъ черныхъ, умоляющихъ, переполошенныхъ глазахъ сказалось какая-то загадочно глубокая скорбь.
   -- Положимъ, что я.... начала было она, но сразу смутившись устремленныхъ на нее глазъ Младзевича, или испугавшись того, что высказывала, она вся вздрогнула, опять закрыла свои блѣднѣющія губки и стала какъ то поспѣшно натягивать на голову платокъ, сбѣжавшій на ея плечи и отъ этого торопливаго движенія упавшій совсѣмъ на траву.)
   -- Все-таки любите, Элли; любовь отличная вещь, заговорилъ между тѣмъ Младзевичъ съ тѣмъ же любующимся взглядомъ,-- любовь есть самая дѣятельная сила міра! И счастливы тѣ люди, которые умѣютъ любить. Я счастливъ поэтому, милая Элли,-- я умѣю любить.
   -- Куда вы смотрите? продолжалъ онъ, смѣясь ея взгляду, обратившемуся на Катерину Сергѣевну,-- я люблю и васъ, моя маленькая сестрица; у меня, право, такая любовь, что она можетъ охватить собою побольше того, чѣмъ одинъ предметъ.
   Онъ заглядывалъ на нее и лукаво, и ласково, теребя шаловливо ея брошеный платокъ; Катерина Сергѣевна смѣялась, но Элли закрыла лицо руками и казалась взволнованной и совсѣмъ смущенной,
   -- Элли, Элли, скажите же ваше словечко о любви, приставалъ Младзевичъ, заглядывая на нее.
   Сердце его дрожало нѣжностью къ этому маленькому, загнанному обстоятельствами существу; ему хотѣлось расцѣловать ея блѣдныя ручки, ея блѣдненькое лицо. Она оглянулась наконецъ, но не сказала ничего; въ ея большихъ и широко раскрытыхъ глазахъ выражалась такая печаль, такая краснорѣчивая мысль, такая до боли страстная тревога, что въ сердцѣ Младзевича повернулось что-то и, вдругъ, торжественно поблѣднѣло его только-что улыбавшееся лицо; Элли вспыхнула и совсѣмъ наклонилась лицомъ къ землѣ.
   -- О, мои любезные лирики! начала Катерина Сергѣевна, прерывая ихъ молчаніе и съ своимъ снисходительнымъ спокойствіемъ улыбаясь на нихъ, какъ на двухъ провинившихся дѣтей,-- на которое небо вы заѣхали?.. Вернитесь, дѣти мои, вернитесь въ сію плачевную юдоль!
   Ей никто но отвѣчалъ. Нагнувшись надъ землей, Элли, казалось отдалась непонятному волненью и съ лица ея замѣтно сбѣгала послѣдняя краска оживленья. Сердце ея неровно стучало подъ легкими складками платья и дрожали маленькія ручки, перебирая изломанные и помятые въ торопяхъ цвѣты. Не глядя уже на нее, Младзевичъ взялъ въ руки ея красный платокъ, только-что измятый его играющими руками и какъ-то машинально и почти смущенно мялъ его и потомъ пряталъ въ него лицо...
   -- Что же это пріумолкли всѣ? сказала лукаво Катерина Сергѣевна,-- въ такомъ случаѣ, не пойти ли уже намъ домой?
   -- Пойдемъ! вскричалъ Младзевичъ, вдругъ поднимаясь и рѣшительно надѣвая шляпу, какъ будто негодуя на то странное смущенье, которое еще рисовалось въ его лицѣ. Онъ сдѣлалъ два шага впередъ и нетерпѣливо ожидалъ сестеръ, не оборачиваясь къ нимъ.
   -- А твой платокъ, сказала Катерина Сергѣевна, поднимая съ травы красный шелковый платокъ Элли и оглядываясь, не забыто ли еще что нибудь. Элли какъ-то нерѣшительно приняла этотъ измятый платокъ, и обвивая его кругомъ шеи, зардѣлась. Но на нее никто не смотрѣлъ; да и она не видѣла никого.
   На возвращеніи съ прогулки одна Катерина Сергѣевна много говорила и смѣялась.
   

VII.

   Вечеромъ Катерина Сергѣевна ушла въ хутора на крестьянскую свадьбу; крестьяне ее любили, и такъ какъ она знала, что ея появленіе между ними принесетъ имъ удовольствіе, то охотно шла на каждое приглашеніе, чистосердечно сдѣланное ей изъ того круга, гдѣ всѣ были ей друзья. Простое обращеніе Катерины Сергѣевны, ея одежда, ея языкъ никого не стѣсняли, и, въ свою очередь, никто изъ этого круга уже давно не тяготилъ ее своимъ раболѣпіемъ или той недовѣрчивой осторожностью, которая неизбѣжно вытекаетъ изъ натянутыхъ отношеній барина и мужика.
   Оставшись одинъ, Младзевичъ лежалъ на галлерейкѣ, выходившей въ садъ, и отъ нечего дѣлать прислушивался къ унылымъ звукамъ колыбельной пѣсни, которою мать убаюкивала Нацю въ сосѣдней комнатѣ. Наця иногда прерывала пѣнье матери своимъ младенческимъ смѣхомъ; потомъ смѣхъ ея умолкъ, а за нимъ, все слабѣя и слабѣя, затихла и колыбельная пѣсня. Теперь только одинъ звукъ жужжавшихъ комаровъ тревожилъ тишину покоющагося сада. Нсразвлекаемый ничѣмъ, Младзевичъ мало-по-малу впалъ въ глубокую задумчивость.
   Вдругъ онъ былъ пробужденъ шумомъ шаговъ на галлерейкѣ, трескомъ вѣтви, сломавшейся подъ ногой, и мимо него мелькнуло бѣлое платье Элли, торопливо сбѣжавшей по ступенькамъ. Она остановилась въ недоумѣньи, и какъ будто прислушивалась къ чему-то.
   -- Кого вы ищете? спросилъ онъ ее.
   Она сдѣлала шага два къ нему, остановилась и быстро сказала:
   -- Развѣ вы не слышите? что-то пищитъ!
   Въ самомъ дѣлѣ Младзевичъ только теперь замѣтилъ, что откуда-то, издалека, слышался очень слабый и жалобный вой щенка.
   -- Точно, пищитъ, отвѣтилъ онъ.
   -- Гдѣ бы это? кажется, за садомъ? внизу?
   -- Должно быть внизу, отвѣтилъ онъ равнодушно.
   Элли отвернулась и торопливо пошла по аллеѣ, спускавшейся въ самую темноту разросшихся старыхъ деревъ.
   -- Элли, куда же вы? да вы глаза себѣ выколете! закричалъ онъ вставая и дѣлая нѣсколько шаговъ къ ней.
   -- Развѣ вы не слышите, что онъ мучится, отвѣтила она, не останавливаясь.
   Ему это показалось чувствительностью пансіонерки. Послѣ той минуты у рѣки, за которую онъ разсердился на себя, онъ расположенъ былъ найти въ Эллѣ что нибудь дурное.
   -- Послушайте! вернитесь! Это вѣрно кто нибудь выбросилъ въ рѣку лишняго щенка! говорилъ онъ, слѣдуя за нею, -- охота вамъ! неужели вы считаете это добродѣтельнымъ подвигомъ и утѣшеніемъ сострадательной души? вамъ не десять лѣтъ, это вѣдь смѣшно, наконецъ!..
   Она остановилась, озадаченная его рѣзкимъ тономъ. Вой щенка теперь послышался еще ближе и пронзительнѣе.
   -- Нѣтъ, сказала она рѣшительно,-- нѣтъ! что бы ни звало, а я всегда пойду!
   И она поспѣшно направилась опять въ ту сторону, откуда слышался вой, не оглядываясь на Младзевича, пробираясь въ темнотѣ, среди густого тумана между деревьями, ощупывая стволы деревьевъ и отцѣпляя платье, безпрестанно задерживаемое кустами. Младзевичу стало теперь немножко совѣстно своихъ словъ и онъ молча шелъ за Элли, боясь оставить ее одну въ темамъ саду, хотя она совсѣмъ, казалось, не заботилась о немъ. Аллея кончилась и за рѣдѣющими деревьями открылся довольно крутой скатъ берега, изрытый промоинами, по которому и днемъ было трудно идти. Визгъ щенка теперь слышался довольно близко.
   -- Дайте мнѣ руку, по крайней мѣрѣ, сказалъ Младзевичъ, видя, что она собиралась спускаться внизъ.
   Но Элли не дослушала его словъ и уже спускалась по обрыву. Слѣдя за ея бѣлымъ платьемъ, быстро ускользавшимъ передъ нимъ, Младзевичъ удивился вѣрности и ловкости походки Элли и объяснялъ это отчасти только тѣмъ, что всѣ сходы этого берега были ей съ дѣтства знакомы. Онъ едва успѣвалъ идти за нею; но каждую минуту ожидая, что она споткнется или крикнетъ, онъ не спускалъ глазъ съ ея фигуры, едва выяснявшейся въ туманѣ и темнотѣ. Щенокъ былъ наконецъ отысканъ гдѣ-то на половинѣ обрыва, въ высокой травѣ; Младзевичъ догадался объ этомъ по радостному восклицанію Элли. Онъ приблизился къ ней и разсмотрѣлъ мокрое, дрожащее маленькое созданьице, которое она бережно завертывала въ складки своего платья.
   -- Что за бѣднякъ! сказалъ онъ снисходительно.
   -- Это... собачья Наця, объяснила ему Элли довольнымъ голосомъ, выбираясь изъ травы и садясь на корнѣ полузасохшей ивы.-- Бѣдный щеночекъ, гдѣ же твоя мама? продолжала она лаская и гладя щенка, переставшаго визжать въ ея теплыхъ рукахъ. Младзевичъ сѣлъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, не безъ пріятности вдыхая рѣчную прохладу, но находя въ этомъ вечернемъ уединеніи съ Элли неумѣстный романтизмъ.
   -- Экая темь, сказалъ онъ, глядя на окутанную туманомъ рѣку,-- вы бы небось не побоялись и дальше дойти?
   -- Не думаю, прошептала она.
   -- Вотъ вы сказали мнѣ тогда, что это смѣшно, продолжала она вслѣдъ затѣмъ, съ легкимъ волненіемъ въ голосѣ, но, знаете ли, еслибъ цѣлый свѣтъ стоялъ тутъ и хохоталъ надо мною, мнѣ кажется, я бы не могла остановиться и также точно пробралась бы сюда и достала этого щенка. Мнѣ было бы легче перенести всѣ эти насмѣшки, чѣмъ оставить его визжать и умереть здѣсь. Еслибъ даже мать мнѣ приказала остановиться, я бы назвала несправедливою и мать. Нѣтъ, я увѣрена, вы и сами поступили бы такъ...
   Онъ смотрѣлъ на ея личико, блѣднѣвшее въ темнотѣ; она теперь казалась ему чудеснымъ ребенкомъ...
   -- Вы не ушиблись? освѣдомился онъ.
   -- Нѣтъ, я только оцарапала руку и, кажется, крѣпко разорвала платье, смѣясь отвѣчала она.
   И глядя на этотъ прозрачный обликъ, онъ думалъ о томъ, какая мысль гнала ее сюда; если для брошеннаго щенка она пошла въ темноту и чащу деревьевъ, на этотъ обрывъ, и пошла сама одна, то какъ бы шла она на серьезное дѣло? Въ сердцѣ этихъ маленькихъ женщинъ, кто знаетъ, сколько таится великой силы любви!
   -- Для чего же, Элли, вы спасли этого щенка? спросилъ онъ.
   -- Развѣ вы бы его не спасли? сказала она недовѣрчиво.
   -- Еслибъ это случилось гдѣ нибудь близко, подъ рукой, -- можетъ быть, я бы и пошелъ. Но рисковать собою изъ-за того, чтобы спасти заблудившагося щенка, -- это могутъ только такія неопытныя молодыя натуры, какъ ваша. Еслибъ вамъ знакомо было то настоящее горе, которое стонетъ и плачется на землѣ, вы были бы равнодушнѣе къ визгу щенятъ.
   -- Можетъ быть, сказала задумчиво Элли,-- я не спорю, что это очень жалкій и ненужный поступокъ, но... я не знаю... я вѣрно создана такъ. Вотъ я равнодушна ко всему здоровому, сытому, счастливому, я пройду безъ всякаго интереса мимо красивыхъ собакъ. Но меня влечетъ все больное, голодное, покинутое... я такъ счастлива, когда могу ихъ выкармливать, ласкать, лечить... вы вотъ не понимаете этого. Это конечно происходитъ отъ того, что мы, женщины, назначены быть матерями, это врожденная наша страсть холить и укрывать все слабое на своей груди.
   -- Вы думаете?.. вы принимаете эту жалость къ щенку за материнское чувство? спросилъ онъ, поддаваясь обаянію ея нѣжнаго голоса.
   -- Мнѣ кажется, въ насъ есть любовь ко всѣмъ беззащитнымъ и это, вѣроятно, потому, что наше назначеніе -- охранять и защищать беззащитныхъ дѣтей? Самая удалая пѣсня никогда не дойдетъ такъ до нашего сердца, какъ даже этотъ жалобный вой покинутаго щенка. Меня останавливали въ дѣтствѣ не тѣ цвѣты, которые росли пышно и красиво, по цвѣты сломанные, или измятые подъ чьей нибудь ногой; мнѣ было ихъ жалко, я ихъ особенно любила; на голосъ страданія я всегда шла, какъ на какой-то родной призывъ...
   "Нѣтъ ничего на свѣтѣ идеальнѣе этой дѣвочки", подумалъ Младзевичъ, глядя на нее. И онъ не находилъ, что говорить передъ нею; онъ въ эту минуту учился, а не училъ; она теперь въ тысячу разъ глубже его изображала то вниманіе къ общему страданію, которое онъ думалъ въ ней возбудить. Ея голосъ, тихій, дрожащій, нѣжный, и полный удовлетворительнаго чувства, охватывалъ его теперь своей чарующей силой, и онъ молчалъ, невольно подчиняясь этой силѣ любви.
   -- Не пора ли однако намъ домой? вдругъ сказала Элли, вставая.
   Младзевичъ сознался, что пора.
   -- Дайте мнѣ теперь вашу руку, сказалъ онъ, когда она собралась идти.
   Она смѣясь взглянула на него.
   -- Развѣ для того только, чтобы поддерживать васъ, сказала она, торжествуя;-- я видѣла, какъ вы раза два споткнулись, спускаясь сюда.
   И эта маленькая дѣвочка въ самомъ дѣлѣ собралась руководить его въ темнотѣ, уступая ему дорогу, заботясь о его удобствѣ и въ тоже время поддерживая рукою своего щенка. Младзевичъ вполнѣ покорился Элли; онъ удивлялся ей и чувствовалъ въ себѣ то сладкое ощущеніе мира и покоя, какого давно не испытывалъ.
   -- Что же вы будете дѣлать съ вашимъ щенкомъ? спросилъ онъ.
   -- Мы его выкормимъ, отвѣчала Элли,-- и съ нимъ будетъ играть Наця.
   -- Но, послушайте, продолжалъ Младзевичъ,-- вѣдь если бы онъ пропалъ тамъ, то право ничего бы отъ этого въ жизни не убавилось, тѣмъ больше, что въ немъ самомъ теперь почти сознанія нѣтъ...
   -- Я знаю, тихо отвѣчала она;-- но видите ли, я все-таки не могу не пойдти, когда зовутъ на помощь. Можетъ быть, это и глупо было теперь... но я право не могла.
   -- Нѣтъ, Элли, это было бы не глупо, покуда вы еще не думали о томъ, сколько есть на свѣтѣ умирающихъ отъ голоду и холоду людей, которымъ бы вы могли помочь тѣми же усиліями и тѣмъ вниманіемъ, которое потратили сегодня и еще потратите на этого щенка. Много есть кругомъ несчастныхъ людей, которыхъ стопъ нарочно заглушаютъ отъ васъ, чтобы не потревожить вашъ младенческій покой. Слушать этотъ стонъ очень трудно, Элли, и почти всѣмъ, до кого онъ случайно достигалъ, становилось до того больно и страшно, что они, какъ могли, затыкали уши...
   -- Затыкали уши... отъ стона людей!.. Но, послушайте меня, сказала она вдругъ серьезно, останавливаясь посрединѣ аллеи и мечтательно устремляя глаза на звѣзду, сіявшую передъ ними,-- еслибъ меня звали туда, на одну изъ этихъ звѣздъ, въ блаженный край, гдѣ нѣтъ ни печали, ни воздыханія, гдѣ вѣчный свѣтъ, вѣчное счастье,-- а внизу подо мною темнѣла бы эта земля, гдѣ стонутъ страдальцы, которымъ надо помочь... смѣйтесь, зовите меня съумасшедшей, я пошла бы въ этотъ страдающій, темный міръ.
   Она замолчала и онъ ничего не отвѣчалъ; но только невольно прижалъ ея руку къ себѣ. Онѣ шли теперь подъ старымъ, прозрачнымъ сводомъ полувысохшей аллеи, въ которой ничуть не разгоняла мрака молодая луна, слабымъ туманнымъ пятномъ обозначавшаяся сквозь покрывало облаковъ. Идти возлѣ Элли, сохранять эту милую, маленькую сестру, слушать шелестъ ея платья, скользившаго по травѣ, чувствовать нѣжный запахъ ея волосъ, слегка достигавшій до него,-- все это казалось Младзевичу блаженной минутой.
   Что же касается до Элли, то она совсѣмъ затихла и ея неровное дыханіе чуть слышалось въ темнотѣ. Они молча дошли до ступеней галлерейки и Младзевичъ пожалъ ея маленькую руку, оставляя. Она не отвѣтила на его послѣднее пожатье, тихонько взошла по ступенямъ и изчезла въ дверяхъ. Когда скрылось ея бѣлое платье и онъ проводилъ глазами ея изчезающую за дверью тѣнь, Младзевичъ направился вдоль дома еще весь въ туманѣ своего обаянья, еще съ отраднымъ ощущеніемъ въ рукѣ отъ прикосновенія ея маленькой руки... воздухъ, казался полонъ того тихаго и объятаго волненіемъ голоса, который только-что умолкъ. Онъ не анализировалъ себя; это впечатлѣніе было слишкомъ чисто для анализа и къ тому же оно немножко отуманивало ясность его ума.
   Онъ шелъ черезъ дворъ, когда съ крыльца его позвала Катерина Сергѣевна, сидѣвшая на ступеняхъ. Онъ подошелъ къ ней и молча сѣлъ рядомъ.
   -- Я уже давно здѣсь сижу, сказала она; вернулась и никого не нашла. Гдѣ это вы были?
   -- Щенка спасали, отвѣтилъ Младзевичъ,
   -- Какого щенка?
   -- Кто его знаетъ? тамъ заброшенъ былъ... за садомъ.
   -- Вотъ глупости! на это васъ станетъ, шутливо замѣтила она Разговоръ не вязался. Катерина Сергѣевна будто обдумывала что-то и потомъ вдругъ сказала:
   -- Что это Лопушевскій не ѣдетъ и не пишетъ?
   Тебѣ на что? спросилъ онъ разсѣянно...
   -- Да вѣдь онъ обѣщался пріѣхать, погостить на лѣто, отвѣчала она;-- помнишь, какъ онъ любовался карточкой Элли, восхищался ея глазами?.. Что если-бы ей сойтись съ нимъ?
   -- Съ Лопушевскимъ? повторилъ Младзевичъ, поднимая голову съ выраженіемъ неожиданности.-- Что это тебѣ пришло въ голову? Съ Лопушевскимъ!.. Да стоитъ ли онъ ее?
   Вѣдь это же хорошій человѣкъ, замѣтила Катерина Сергѣевна.
   -- Хорошій человѣкъ! повторилъ онъ, точно собирая свои мысли.-- Да, онъ хорошій человѣкъ, очень хорошій... только ей сойтись...
   Онъ погрузился въ раздумье, вдругъ закусилъ губу и отряхнулъ волосы это лба нетерпѣливой рукой; ему стало совѣстно этой непонятной минуты недовольства. Съ нимъ сидѣла его добрая и умная подруга, а онъ осмѣлился втайнѣ осуждать се, роптать на нее... Онъ поспѣшно наклонился къ ней и поцѣловалъ эти ея покоющіяся руки...
   

VIII.

   За этимъ вечеромъ прошло въ оргѣевскомъ домѣ нѣсколько прекрасныхъ, счастливыхъ дней. Элли смотрѣла на Катерину Сергѣевну, какъ на какое-то верховное существо; по Младзевичъ казался ей гораздо ближе, гораздо теплѣе ея. Элли казалось, что онъ понималъ и самъ переживалъ каждое слово, каждое горячее движеніе ея души, на которое Катерина Сергѣевна только снисходительно улыбалась. Счастливыми ея минутами были тѣ, когда она могла подойти къ Младзевичу, усѣсться возлѣ него, слушать его и говорить съ нимъ.
   Младзевичъ былъ однихъ лѣтъ съ Катериной Сергѣевной, а между тѣмъ она казалась гораздо старше его; въ ея характерѣ было что-то зрѣлое, установившееся, а въ немъ, напротивъ, еще не угасла та искра увлекающейся молодости, которая даетъ особую живость и впечатлѣніямъ, и думамъ, и чувствамъ; у него была по преимуществу артистическая натура, и потому-то онъ теперь, съ новой силой увлеченія, отдавался вмѣстѣ съ Элли и музыкѣ и чтенію, и разнымъ идеалистическимъ восторгамъ.
   Онъ самъ не думалъ, онъ самъ не сознавалъ, до какой степени эта маленькая Элли уже становилась необходима для него... и однакожъ, счастливѣйшими его минутами были тѣ минуты, которыя проводилъ онъ возлѣ этого страннаго ребенка. Случалось, что заговариваясь съ нею и засматриваясь на нее, онъ уже весь міръ видѣлъ въ одномъ этомъ идеально очерченномъ личикѣ съ его чудными глазами, и тогда безсознательно влекло ей сказать: "тебя блѣдненькую, тебя помятую, тебя, съ твоей бурей грезъ, идеаловъ и оскорбительныхъ воспоминаній такъ бы и прижалъ къ себѣ обѣими руками, такъ бы и присвоилъ себѣ!-- Она теперь наша! думалъ онъ иногда, съ какимъ-то страннымъ удовлетвореніемъ нѣжности, слѣдя за нею издали и будто украдкой отъ самого себя.
   Одинъ разъ, послѣ веселой прогулки вдвоемъ, полной увлекательныхъ разговоровъ о существѣ счастья человѣческаго, Элли и Младзевичъ сѣли отдыхать на галлерейкѣ. Солнце заходило и половина неба была покрыта розовымъ свѣтомъ; этотъ розовый свѣтъ ложился и на ихъ лица, придавая какое-то дополнительное выраженіе счастья ихъ чертамъ.
   -- И еслибъ вы знали только, какъ я счастливъ, Элли, говорилъ Младзевичъ съ своимъ выразительнымъ взглядомъ,-- счастливъ отъ всего моего сердца, счастливь потому, что вѣдь и вы принадлежите къ моему сердцу. И я счастливъ вами именно въ томъ, что я могу быть полезенъ вамъ; знаете ли, какъ это сродняетъ съ человѣкомъ? Думать, что сейчасъ между нами явится Катя, что теперь, передъ собою, я вижу васъ и сознавать, что вы, двѣ милыя сестры, обѣ идете со мною по жизненной дорогѣ... Я думаю, что полнѣе я ничего не могу желать.
   -- Я тоже очень счастлива теперь, сказала она.
   -- Не правда ли? чего больше желать для себя? ничего, продолжалъ онъ нѣжно,-- я не желаю больше ничего, Элли.
   Онъ говорилъ, и всматриваясь въ его глаза, всматриваясь своимъ мечтательнымъ взглядомъ, Элли видѣла, какъ слезы задрожали въ этихъ прекрасныхъ глазахъ. Въ ея лицѣ было какое-то покорное выраженіе; она держала въ рукѣ сорванный по дорогѣ цвѣтокъ и теперь, не отвѣчая, съ своей странной, загадочной манерой, она тихо вытерла цвѣткомъ слезу на его щекѣ и потомъ заткнула его къ себѣ въ волоса.
   Все это было совершено молча, ясно, какъ-то торжественно хорошо. Онъ глядѣлъ въ ея лицо съ глубокимъ выраженіемъ молодаго, чистаго влеченья, поэтизируя ее до идеальныхъ совершенствъ. Когда Катерина Сергѣевна сошла къ нимъ я сѣла на ступеняхъ, они оба были какъ будто у ея ногъ. Элли положила голову на колѣни сестры и съ своимъ молчаніемъ, съ своими влажными и глубокими глазами точно утопала въ мечтахъ... а Младзевичъ, глядя на нихъ, такихъ чистыхъ душевно и склоненныхъ одна къ другой, упивался сознаніемъ, что эти двѣ женщины такъ нераздѣльны между собою и такъ близки отъ него.
   Однажды Катерина Сергѣевна, возвратившись изъ города, куда ѣздила по дѣламъ, передала Элли письмо отъ ея мужа. Элли вздрогнула, увидѣвъ это письмо; она быстро ушла въ свою комнату, чтобы прочесть его, и вышла оттуда, разсѣянная и поблѣднѣвшая, какъ въ первые дни по пріѣздѣ сюда; въ отвѣтъ на распросы о мужѣ, на лицѣ ея явилась какая-то принужденная, вялая улыбка.-- Домой зоветъ, сказала она какъ-то тихо и покорно, и не поднимая ни на кого глазъ.
   Послѣ обѣда она опять ушла въ свою комнату и заперлась отъ всѣхъ. Долго не видя ее, Младзевичъ пробрался съ галлерейки подъ ея окно и увидѣлъ ее въ глубинѣ комнаты, съ лицомъ закрытымъ руками; но плакала ли она, или просто думала, этого онъ не могъ разобрать.
   -- И все плачетъ, говорила Катерина Сергѣевна, спокойно разрѣзывая листы книжки; -- вотъ я припоминаю, какъ она тоже плакала при посѣщеніи больного ребенка... Это ли еще испытанія? Она, кажется, навѣки такъ и останется только чувствительнымъ ландышемъ. Быть можетъ, и сломится -- да чтожъ? значитъ не годилась въ нашу флору, противъ нашихъ родныхъ урагановъ... а впрочемъ вѣдь они гибки, эти нѣжные цвѣты.
   Младзевичъ ходилъ по галлерейкѣ; при послѣднихъ словахъ Катерины Сергѣевны онъ остановился, посмотрѣлъ на нее какъ-то долго и разсѣянно, и только привычнымъ движеніемъ отряхнулъ волосы это лба.
   Уже былъ вечеръ, когда Элли вышла изъ своей комнаты. Тихо и молчаливо она подошла къ роялю, и стала несвязно брать отрывочные аккорды. Окна въ садъ были раскрыты; въ комнатѣ не было свѣчей и лунный свѣтъ ложился длинными полосами по полу; эти лунные лучи чуть достигали до рояля и, оставляя въ темнотѣ всю фигуру Элли, освѣщали нѣсколько клавишей и скользившіе по нимъ пальцы, такіе же бѣлые, какъ и кость.
   Мало по малу Младзевичъ погрузился въ глубокую, свойственную ему задумчивость; это было то самое состояніе, которое спиритуалисты принимаютъ въ себѣ за высокое отрѣшеніе духа отъ земного міра и въ которомъ онъ лишь глубже отдавался желанію той прекрасной, но совершенно земной жизни и тѣхъ высокихъ, по вполнѣ человѣческихъ чувствъ, которыя были его идеаломъ. Листья колебались, свѣшиваясь подъ окномъ, изъ сада дышалъ, густой ароматъ и Элли чуть слышно сначала запѣла меланхолическій романсъ...
   Въ голосѣ Элли дрожали иногда такія ноты, которыя до боли созвучно отзывались въ Младзевичѣ... Склонившись на руку, онъ страстно задумался не то воспоминаніями, не то желаніями какой-то идеальной любви, въ которыхъ дрожали всѣ фибры его тѣла и обнималось полнотою жизни его существо. Была ли это испорченность, или дѣйствительная потребность организма, неудовлетвореннаго вполнѣ, только онъ желалъ, только онъ странно тосковалъ о чемъ-то большемъ, о чемъ-то иномъ, чѣмъ дѣйствительность, ему дала...
   Пѣсня вдругъ оборвалась и въ этой послѣдней, неконченной нотѣ голосъ Элли умолкъ, дрожа отъ слезъ. Она встала съ табурета и прошла мимо Младзевича; лунный свѣтъ, скользнувъ по ея лицу, придалъ ему необыкновенную блѣдность и томленіе.
   Младзевичъ удержалъ ее за руку, когда она проходила возлѣ него, будто хотѣлъ ее о чемъ-то спросить; но въ рукѣ ея онъ почувствовалъ странно страстное и трепещущее ощущеніе, которое электрической искрой дошло до его сердца и съ болью отозвалось въ немъ; одна въ другой обѣ руки ихъ задрожали. Младзевичъ выпустилъ ея пальцы и отклонился, не сказавъ ничего.
   -- Что это съ нею? Элли? чего она убѣжала? спросила Катерина Сергѣевна, тоже сидѣвшая въ гостиной. Младзевичъ ничего не отвѣчалъ; онъ откинулся на спинку стула и смотрѣлъ передъ собой затуманенными глазами. Онъ еще чувствовалъ въ себѣ что-то страстно потрясенное, чему никакъ не могъ найти примирительнаго объясненія и что оглушило его. Не дождавшись отвѣта на свой вопросъ, Катерина Сергѣевна встала и молча вышла на галлерейку; отсюда, при свѣтѣ мѣсяца, всторонѣ отъ аллеи, она увидѣла въ кустахъ бѣлое платье Элли. Ей показалось, что Элли лежала на землѣ, и ея жалкая, маленькая фигурка чуть вздрагивала отъ затаенныхъ слезъ. Катерина Сергѣевна смотрѣла на сестру нѣсколько минусъ; лицо ея было серьезно и блѣдно. Потомъ она тихо повернулась назадъ и скрылась за угломъ дома.
   Въ этотъ вечеръ Младзевичъ ушелъ къ себѣ, не попрощавшись съ Элли, а она долго плакала въ своей постели отъ недоумѣнія и страстной тоски.
   Однако, на слѣдующій день объ этой сценѣ и этихъ слезахъ не было ни малѣйшаго помину. Элли по прежнему читала книги, няньчилась съ Нацей, учила азбукѣ дѣтей, и только взглядъ ея опять загадочно потускнѣлъ. День:ылъ сѣрый, осенній, пахнулъ чѣмъ-то затхлымъ; неудивительно, что у всѣхъ была какая-то тяжесть и въ движеніяхъ, и въ языкѣ. Къ вечеру однакожъ, когда Младзевичъ вернулся отъ своихъ занятій, когда Пелагея Петровна пришла на отдыхъ, очень довольная удачнымъ маринадомъ и еще съ разсоломъ на ногтяхъ, вся столовая съ своимъ внесеннымъ самоваромъ приняла оживленный и интимный видъ. Но, впрочемъ, и этотъ вечеръ не обошелся безъ кое-какихъ мелкихъ случаевъ, которые мигомъ пробуждали опять что-то ненатуральное въ отношеніяхъ нашихъ друзей.
   Во время вечерняго чая, сидя за столомъ между сестеръ и взявъ ихъ за руки, въ увлеченіи своего разсказа, Младзевичъ нежданно замѣтилъ, какое странное различіе онъ чувствовалъ отъ этихъ двухъ прикосновеній,-- и онъ вдругъ остановился, выпустилъ ихъ руки и потерялъ оживленіе рѣчи. Въ другой разъ, когда уже совершенно изгладилось вліяніе этого минутнаго впечатлѣнія и Младзевичъ опять увлекся горячимъ разговоромъ, только платью Элли случилось коснуться до него, онъ вдругъ съ какой-то досадой оставилъ свое мѣсто, пересѣлъ на другой стулъ и вяло докончилъ фразу. Элли робк". подняла на него свои глаза и прямо встрѣтила на себѣ странно вникающій взглядъ Младзевича... она невольно вспыхнула, смѣшалась, и волненіе ея до такой степени было замѣтно для всѣхъ, что Младзевичъ вскочилъ со стула и, разсерженный, ушелъ въ свою комнату.
   -- Знаешь что, Коля? ты сталъ очень небреженъ къ Элли, сказала ему вечеромъ Катерина Сергѣевна, очевидно собираясь завести съ нимъ разговоръ.
   -- Что мнѣ за дѣло до твоей Элли? вскричалъ онъ гнѣвно, кидая папиросу и хватаясь за свою фуражку.-- У меня слѣдствіе на шеѣ, а ты съ баснями лѣзешь, добавилъ онъ тише, точно стараясь извинить свою вспышку и вышелъ изъ дому, не попрощавшись и не обернувшись ни на кого.
   Что чувствовалъ Младзевичъ въ дѣйствительности и что думалъ онъ объ этихъ странно завязывающихся отношеніяхъ, -- это трудно опредѣлить; онъ не хотѣлъ признать въ себѣ зарожденіе серьезнаго чувства; ему даже никогда не приходило въ голову, чтобы эти странныя, минутныя волненія, вызванныя единственно недостатками его натуры, затмили для него прочную любовь къ уважаемой и серьезной женщинѣ; онъ думалъ, что ему легко будетъ подавить эти волненія въ себѣ, а въ Элли онъ даже нерѣшался и подозрѣвать чего нибудь серьезнаго. Онъ только сталъ послѣдовательно избѣгать всякаго повторенія подобныхъ волненій и сценъ; въ сердцѣ умнаго, развитаго мужчины порой пробуждается цѣлое море цѣломудрія и чистоты, которыя, по своему источнику, даже благороднѣе и выше цѣломудрія какой нибудь пятнадцати-лѣтней дѣвушки.
   Что до Элли, то какая-то странная, тоскливая зазноба неустанно томила ея сердце; она изнывала подъ наплывомъ этихъ необъяснимыхъ ей битвъ и волненій, и боялась, чтобы не проронить о нихъ ни слова, до того она сомнѣвалась въ ихъ значеніи, до того боялась понять ихъ истинный смыслъ. Наконецъ, бывали часы, когда она теряла всякую способность заниматься чѣмъ нибудь. Сидя За книгой, она подолгу засматривалась на одну страницу и ничего не понимала въ ней.-- Что же ты задумалась? спрашивала ее тутъ же вязавшая чулокъ Пелагея Петровна.-- Элли вздрагивала, блѣднѣла и не знала что отвѣчать.
   Но вотъ скрипѣла широко раскрытая дверь, вотъ слышались въ столовой знакомые шаги,-- и сердце у нея до боли замирало, и темнѣло въ глазахъ. Но она не шла, какъ прежде, встрѣчать его, говорить съ нимъ, а только томительно слушала черезъ двери его голосъ и шаги. Все это, однако, было томительно для нея; эта вѣчная тревога и неотвязныя, тоскливыя стѣсненія въ груди хотя имѣли для нея свою болѣзненную сладость, но онѣ изнуряли ее. Эти перепутанныя волненія радости и печали придавали какую-то вдохновенную измѣнчивость ея лицу, какую-то болѣзненную восторженность ея словамъ. Катерина Сергѣевна казалась невозмутимой; она вела себя такъ же, какъ и прежде, и ни въ одномъ ея словѣ нельзя было узнать, замѣчаетъ ли она что нибудь.
   По вечерамъ не было возможности спокойно гулять. Они, какъ прежде, собирались втроемъ, выходили въ старую аллею, надъ которой желтѣлъ уже листъ и сухая трава глухо шелестѣла подъ ногой; небо въ то время было безлунно, темнота влажная, воздухъ густой. О чемъ бы ни заходилъ разговоръ, о старыхъ ли ошибкахъ, или о разумности новыхъ идей,-- всегда доводилъ онъ до такихъ выводовъ и заключеній, что Элли совсѣмъ умолкала, а Младзевичъ становился разсѣяннымъ и скучнымъ. Большей частью онъ отставалъ отъ нихъ, уходилъ на галлерейку и, лежа на скамьѣ, задумчиво смотрѣлъ издали на рѣдѣющій садъ и на синеватую тѣнь, одѣвавшую призрачно отдаленныя фигуры сестеръ.
   Они возвращались къ нему и усаживались на галлерейкѣ. Пелагея Петровна, завидѣвъ ихъ, выносила стулъ и присоединялась къ. ихъ кружку. Набѣгающая темнота совсѣмъ покрывала лица, тогда еще задумчивѣе казались склоненныя фигуры и еще не связнѣе разговоръ; когда Младзевичъ говорилъ, въ его голосѣ безпрестанно пробивались глубокія ноты, а Элли, прислонясь къ периламъ, казалось, не видѣла и не слышала ничего; Катерина Сергѣевна ее обзывала и голосъ ея, Элли, отвѣчая, рвался и дрожалъ.
   Наконецъ разсѣялся и этотъ туманъ, изъ котораго, по слабости своего характера, или по силѣ и прелести заблужденія, Младзевичъ не умѣлъ и не имѣлъ духа вырваться до сихъ поръ. Послѣ одного такого вечера, неловкаго, молчаливаго, но полнаго обаятельной тревожности, онъ вдругъ собрался ѣхать въ участокъ, выдумалъ какія-то необходимыя дѣла и предупредилъ, что привезетъ съ собою Лопушевскаго или, въ случаѣ возможной задержки по дѣламъ, пришлетъ его прежде себя. Сборы въ дорогу были довольно пасмурны, прощанье торопливо.

Клавдія Кованько.

(Окончаніе слѣдуетъ.)

"Дѣло", No 7, 1870

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru