Lib.ru/Классика: Красноперов Иван Маркович. Мои воспоминания

МОИ ВОСПОМИНАНІЯ.

(1856--1862 г.).

...1856 годъ былъ послѣднимъ въ моей училищной жизни. Я просидѣлъ 4 года въ послѣднемъ IV классѣ и при всемъ томъ не могъ питать надежды перейти въ семинарію. Къ тому же, какъ разъ въ этомъ именно году получено было предписаніе отъ высшаго начальства разсказывать уроки своими словами и писать сочиненія по русскому языку, о чемъ мы прежде не имѣли и понятія. Чтеніе книгъ у насъ совсѣмъ не было распространено не только между учениками, но даже и между учителями; никто не былъ повиненъ въ этомъ и въ городѣ. Училищная библіотека состояла исключительно изъ однихъ учебныхъ руководствъ. Все ученье наше ограничивалось долбней; даже изъ ариѳметики сначала заучивали наизусть правила, а потомъ дѣлали по нимъ задачи механически. Бывало, вызовутъ на средину класса ученика и велятъ читать урокъ наизусть отъ слова до слова, хотя бы даже изъ ариѳметики, а учитель смотритъ въ книгу и слѣдитъ за тѣмъ, не пропустилъ ли ученикъ какое слово.

-- Врешь!-- остановитъ учитель:-- "ибо" пропустилъ.

А тутъ вдругъ въ 1856 г. пришелъ изъ духовной консисторіи указъ -- велятъ ученикамъ разсказывать урокъ своими словами, я въ этомъ отношеніи долбня намъ ужасно навредила. До сихъ поръ у меня живо сохравилось въ памяти одно мѣсто изъ руководства Устрялова о самозванцѣ, которое я въ одинъ духъ прокаталъ учителю, но за которое, тѣмъ не менѣе, учитель поставилъ мнѣ дурной баллъ, потому что внезапно остановилъ меня на срединѣ вызубреннаго урока и заставилъ разсказать заученное своими словами. Остановка сбила меня съ толку, такъ что я не только своими словами разсказать, но даже и продолжать дальше не могъ. Я просилъ учителя подсказать мнѣ дальше "хоть одно слово", чтобы я могъ продолжать чтеніе зазубреннаго до конца, но онъ ни за что не соглашался, съ сожалѣніемъ повторяя:

-- Не могу, голубчикъ, ей-Богу, не могу: я не виноватъ -- велѣно своими словами, и разсказывай. Что-жъ дѣлать: надо подчиниться.

Вотъ эта засѣвшая въ моей памяти несчастная тирада изъ исторіи Устрялова: "Въ шестой годъ Борисова царствованія, въ Литвѣ явился человѣкъ ума быстраго, мечтательнаго, души безпредѣльно дерзкой, готовый на всякое отчаянное предпріятіе, именуя себя сыномъ Іоанна Грознаго, спасшимся въ Угличѣ отъ убійцъ,-- то былъ бѣглый монахъ Чудова монастыря, Григорій Отрепьевъ, и едва-ли не жидъ".

Требованіе разсказывать уроки своими словами предъявили къ намъ и на экзаменахъ; но это ни къ чему не повело: большинство учениковъ продолжали читать наизусть заученное, и экзаменаторы махнули на все рукой. Учителя прямо объявили мнѣ, что меыя не переведутъ по малоуспѣшности, а оставятъ еще на два года, слѣдовательно, въ одномъ 4 классѣ мнѣ пришлось бы просидѣть 6 лѣтъ. Дня за три до экзаменовъ я написалъ объ этомъ отцу, и тотъ пріѣхалъ.

-- Сынъ вашъ плохъ. Мы принуждены его исключить или оставить въ томъ же классѣ,-- заявилъ смотритель отцу, когда тотъ пришелъ къ нему.

-- Тяжело мнѣ воспитывать двухъ сыновей... Нынче еще одного сына долженъ учить... Семья у меня большая. Ужъ окажите божескую милость... переведите его.

-- Нельзя, нельзя. Онъ лѣнтяй и не способенъ.

Отецъ заплакалъ и упалъ въ ноги смотрителю, потомъ всталъ и, не сказавъ ни слова, положилъ на столъ пятирублевую бумажку, затѣмъ опять бросился въ ноги. Смотритель старался поднять отца съ полу и успокоить.

-- Мы увидимъ, отецъ: если сынъ вашъ хоть что-нибудь будетъ на экзаменѣ отвѣчать, то переведемъ.

Экзаменъ производилъ одинъ смотритель, онъ же ставилъ и баллы за отвѣты, а учителя сидѣли только въ качествѣ зрителей, иногда спорщиковъ по возбуждаемымъ смотрителемъ богословскимъ вопросамъ. 12 іюля насъ, четырехклассниковъ, собрали въ общій залъ, куда пришли также смотритель и учителя для объявленія намъ результатовъ экзамена. Я оказался въ числѣ переведенныхъ въ семинарію. Смотритель сталъ около стола по срединѣ залы, а учители у стѣны по обѣимъ сторонамъ въ рядъ. Каждый изъ насъ, переведенныхъ, подходилъ къ о. смотрителю, кланялся ему въ ноги и подходилъ подъ благословеніе; потомъ подходили мы къ учителямъ, также кланялись въ ноги, а тѣ протягивали нимъ руку и трясли наши въ знакъ того, что мы теперь уже нѣкоторымъ образомъ становимся съ учителями на равную ногу.

Однако, въ этомъ переводѣ моемъ въ семинарію утѣшительнаго было мало: въ семинаріи должны были произойти новые повѣрочные экзамены. До семинаріи въ г. Вяткѣ надо было ѣхать 416 верстъ. Мы выѣхали изъ села послѣ молебна 24 августа. По дорогѣ отецъ велѣлъ заѣхать намъ къ его родному брату, благочинному въ с. Рождественскомъ, Полянскаго уѣзда, съ которымъ отецъ не видался болѣе 25 лѣтъ. Чтобы не затягивать и безъ того слишкомъ долгой ѣзды до г. Вятки, дьяконъ предпочелъ ѣхать прямо до города, не останавливаясь у дяди, къ которому онъ думалъ заѣхать на обратномъ пути. Въ Вятку мы пріѣхали 30 августа, вечеромъ, и остановились у столоначальника духовной консисторіи, Виноградова, родственника дьякона. Столоначальникъ хотя и получалъ жалованья, по его словамъ, 10 руб. въ мѣсяцъ, но какимъ-то образомъ ухитрялся жить довольно роскошно, даже ежедневно за обѣдомъ и ужиномъ пилъ водку, а его жена -- вино.

Къ инспектору семинаріи я явился 31 августа, утромъ. Меня помѣстили въ нижнемъ этажѣ средняго "архирейскаго" корпуса вмѣстѣ съ другими вновь прибывшими учениками. Кровать и бѣлье были казенныя, за пищу вычитали съ нашихъ отцовъ по 6 р. съ человѣка. Экзамены начались 2 сентября. Ровно черезъ недѣлю намъ объявили о результатѣ экзаменовъ.

Непринятыхъ въ семинарію оказалось 52 человѣка, въ число которыхъ попалъ и я. 10 или 11 сентября намъ, непринятымъ въ семинарію, инспекторъ выдалъ обратно билеты, съ которыми мы пріѣхали въ семинарію, съ надписью: "ученикъ Иванъ Красноперовъ возвращается въ упомянутое въ семъ билетѣ училище".

Странно сказать: дѣти богатыхъ батюшекъ почти всѣ были приняты въ семинарію, изъ бѣдноты же попали развѣ только особенно "даровитые". Непринятые должны были снова тащиться назадъ за 300--400 верстъ, нѣкоторые пошли пѣшкомъ... Многіе изъ нихъ, по неимѣнію средствъ, не пошли уже назадъ въ училище, а остались неучами на всю жизнь: одни заняли мѣста дьячковъ и пономарей, другіе спились съ кругу...

Еще живя въ семинаріи во время экзаменовъ, я получилъ отъ отца письмо, въ которомъ онъ убѣждалъ меня, въ случаѣ несдачи экзаменовъ ѣхать назадъ домой, обѣщая опредѣлить меня на свое пономарское мѣсто, такъ какъ и средствъ не имѣетъ учить такъ "долго насъ двоихъ и самъ становится уже старъ". Но гдѣ же старъ, когда ему всего былъ 51 годъ? Скорѣе надо было допустить первое. Мои мечты никогда, впрочемъ, не шли дальше пономарскаго мѣста, тѣмъ болѣе, что меня обольстительно манила, къ себѣ перспектива быть пономаремъ въ своемъ родномъ селѣ. Я обрадовался этому письму и собрался съ дьякономъ домой.

Изъ Вятки мы выѣхали 12 сентября, а 14 были уже въ селѣ Рождественскомъ у дяди. На широкой равнинѣ, окруженной съ трехъ сторонъ хвойнымъ лѣсамъ, а съ четвертой полукругомъ огибаемой ручейкомъ, запруженнымъ въ концѣ села навозомъ, отъ чего ручеекъ превращался на протяженіи всего села какъ бы въ широкую рѣку,-- раскинулось громадное село. Какъ разъ по срединѣ лѣса, не подалеку отъ церкви, почти подлѣ самаго пруда стояли два довольно большихъ дома, изъ коихъ одинъ былъ деревянный, одноэтажный со множествомъ оконъ, другой, противъ деревяннаго, каменный. Мимо обоихъ домовъ проходила проселочная дорога, за которой сейчасъ же шли огороды причта, примыкавшіе концами къ самому пруду. Мы подъѣхали къ старинному каменному дому, мѣстами обросшему по стѣнамъ мохомъ, мѣстами по угламъ обвалившемуся. Дворъ былъ большой, весь покрытый травой, что доказывало отсутствіе по нему всякой ѣзды. Съ лицевой стороны, передъ окнами, въ палисадникѣ, росли четыре громадныя березы съ гнѣздами грачей. Направо, въ углу двора, къ самому дому была пристроена деревянная двухоконная кухня, за нею изъ сѣней вели низенькія двери въ особо пристроенную деревянную свѣтелку, четыре окна которой съ двухъ сторонъ выходили не то въ садъ, не то въ огородъ. На парадномъ низенькомъ деревянномъ крыльцѣ насъ встрѣтила довольно пожилая и полная дама и молодая, стройная, блѣднолицая дѣвушка, одѣтая въ сѣрое шерстяное платье. Это были моя тетка и ея дочь, Евгенія Ивановна. Мы всѣ поднялись по крутой лѣстницѣ въ верхній этажъ дома. Изъ передней мы вошли въ залу, гдѣ я помолился и сѣлъ на плетеный стулъ въ уголъ. Ко мнѣ подошли дядя, ужасно похожій на моего отца, только нѣсколько пониже и худощавѣе его, съ такой же жиденькой, бѣлокурой бородкой, большимъ носомъ и большими, добрыми карими глазами, потомъ мальчикъ лѣтъ 10-ти и старшій братъ его, 17--18-лѣтній юноша. Я всталъ со стула, разцѣловался и опять сѣлъ, не говоря ни слова. Я въ первый разъ видѣлъ окружающую меня обстановку: вдоль стѣнъ стоялъ рядъ стульевъ, обитыхъ ситцевой матеріей, въ гостиной -- фортепіано, на стѣнахъ картины и портреты въ золоченныхъ и черныхъ деревянныхъ рамахъ. Затѣмъ меня особенно тронула ласковость и привѣтливость окружающихъ лицъ. Всѣ меня называли "Ванюшкой", ухаживали за мной, гладили меня по головѣ; а Евгенія Ивановна, подойдя ко мнѣ, выразила даже сожалѣніе, что я "такой худенькій". Во-первыхъ, я ужасно неловко чувствовалъ себя отъ того, что всѣ окружающіе меня лица говорили между собою какъ-то не такъ, какъ говорилъ я: слова и выраженія ихъ были для меня непонятны... "идея"... "ощущеніе" и т. п.; про меня говорили, что я "забитый", "натура примитивная" и т. п. И меня, и дьякона съ участіемъ начали разспрашивать: куда мы ѣдемъ, зачѣмъ? Всѣ ужасно пожалѣли меня, когда узнали, что я не выдержалъ экзамена, и еще болѣе ужаснулись, узнавъ о моемъ намѣреніи поступить на повомаревское отцово мѣсто. Евгенія Ивановна подсѣла ко мнѣ и стала со мной бесѣдовать.

-- Развѣ ты, Ванюшка, хочешь быть пономаремъ?

-- Что жъ, и пойду,-- говорю я.-- Отецъ у меня пономарь.

-- Тебѣ развѣ не хочется учиться?

-- Какъ учиться, коли не приняли.

-- Ну, можетъ, и поправится дѣло. Вѣдь ты будешь несчастный... плакать, каяться потомъ станешь, что сдѣлался пономаремъ.

Я молчалъ и, склонивъ голову, безсознательно дергалъ рукавъ сюртука.

-- Отецъ твой вѣдь тоже несчастный.. Учись лучше... подумай хорошенько.

-- Я бы сталъ учиться, да какъ?

Вдругъ я поднялъ голову и взглянулъ на Евгенію Ивановну

-- Папа... папа!-- весело вскричала Евгенія Ивановна. Она побѣжала къ отцу.-- Ванюшка учиться хочетъ. Какъ сдѣлать? Присовѣтуй.

-- Вотъ и хорошо,-- сказалъ ласково дядя, подходя ко мнѣ.-- Мы обдумаемъ, какъ сдѣлать, послѣ праздника.

Евгенія Ивановна опять подошла ко мнѣ.

-- Учись, Ванюшка, человѣкомъ будешь,-- говорила она, гладя меня по головѣ;-- а то шутка сказать -- пономаремъ... Вѣдь это ужасно!

-- Пиши отцу домой, что ты раздумалъ на его мѣсто, а учиться снова поѣдешь въ училище въ Вятку,-- заключилъ дядя...

-- Тебѣ, вѣдь, уроки старые будутъ... ты книги станешь читать,-- тараторила Евгенія Ивановна.-- Вотъ посмотри, какъ ты измѣнишься... умница будешь, когда читать станешь. Въ семинаріи учить уроки не понадобится! Сочиненія нужно будетъ писать. Вотъ чтеніе-то и понадобится.

Теперь, припоминая все это, мнѣ бы хотѣлось подольше удержать въ своей памяти обаятельный образъ этой дѣвушки. Ту неутолимую жажду свѣта, званія, которую она впервые влила въ мою непросвѣтленную, забитую душу, я сохранилъ свято и сейчасъ. Я знаю, что гибель и паденіе грозили мнѣ; но она спасла мою "душу живу", спасла не столько холоднымъ убѣжденіемъ, сколько теплымъ человѣчнымъ отношеніемъ къ моему несчастному положенію, котораго я, впрочемъ, не сознавалъ тогда.

Рѣшено было, что дьяконъ всѣ данныя ему отцомъ деньги, отдастъ мнѣ; а я долженъ буду въ израсходованіи ихъ дать отчетъ дядѣ и теткѣ. Дьяконъ уѣхалъ домой 18 сентября, а я въ Вятку 19-го. Дядя самъ написалъ мнѣ прошеніе ректору семинаріи, архимандриту Триѳонова монастыря, Амвросію, о желаніи моемъ учиться въ вятскомъ духовномъ училищѣ. Ректоръ семинаріи былъ въ то же время и главнымъ начальникомъ духовнаго училища. Въ заключеніе дядя нѣсколько разъ напомнилъ мнѣ, вѣроятно, для вящшаго успѣха, чтобы я передалъ отцу ректору поклонъ отъ своего дяди. Ивана Гавриловича. Евгенія Ивановна намекнула мнѣ, что въ Вяткѣ есть книжный магазинъ, гдѣ я могу купить себѣ книгъ. Весьма живо припоминаю, какъ я одѣлся въ свой овчинный тулупъ, крытый казинетомъ, какъ сѣлъ во дворѣ на телѣгу, на сѣрый холщевый мѣшокъ съ моимъ бѣльемъ. Изъ раскрытаго окна кухни глядѣла Евгенія Ивановна, одѣтая въ сѣрую шерстяную юбку и черную атласную кофточку, ласково улыбалась и кивала мнѣ головой, когда я, уѣзжая, оглядывался назадъ.

-----

Въ Вятку я пріѣхалъ 20 сентября, вечеромъ, и остановился съ ямщикомъ гдѣ-то на постояломъ дворѣ. 21-го утромъ, я отправился къ ректору въ монастырь. Ко мнѣ вышелъ въ переднюю средняго роста, бодрый краснощекій старичекъ, къ которому я подошелъ подъ благословеніе и подалъ прошеніе.

-- Гдѣ ты учился?-- кротко спросилъ ректоръ.

-- Въ Елабужскомъ духовномъ училищѣ.

-- Ну, ладно, ладно... примемъ.

-- Вамъ дяденька кланяется,-- поторопился я сказать.

-- Какой дяденька? Мало ли на свѣтѣ дяденекъ.

-- Да дяденька, Иванъ Гавриловичъ.

-- Не понимаю... Ивановъ Гаврилычей много. Какъ его фамилія, откуда?

-- Дяденька, Иванъ Гаврилычъ Красноперовъ, изъ села Рождественскаго.

-- А! знаю, знаю. Онъ дядя тебѣ, что ли?

-- Дядя.

-- Ну, какъ онъ живетъ? здоровъ ли?

-- Ничего, здоровъ.

-- Ну, ладно, ладно, учись. Ступай сейчасъ въ училище и скажи инспектору, что я велѣлъ принять тебя.

Училище помѣщалось въ громадномъ каменномъ трехъ-этажномъ зданіи, выкрашенномъ желтой краской и стояло на правомъ высокомъ берегу рѣки Вятки, какъ разъ противъ Александро-Невскаго собора, выстроеннаго по проекту извѣстнаго архитектора А. Л. Витберга. На лицевой сторонѣ зданія, наверху подъ крышей я прочелъ слова, написанныя золотыми буквами: "Блюдите да не презрите единаго отъ малыхъ сихъ". Впослѣдствіи я убѣдился, что это евангельское изреченіе ни къ чему не обязывало тѣхъ, которые блюли "малыхъ сихъ", такъ какъ они преисправно пороли розгами малыхъ сихъ и кормили негодной провизіей. Инспекторъ прямо послалъ меня "жить" въ одну изъ комнатъ третьяго этажа училища.

У меня крѣпко засѣла въ головѣ мысль -- идти въ магазинъ за книгами. На другой же день послѣ своего водворенія въ училищѣ я отправился въ книжный магазинъ Дубровина. Магазинъ занималъ высокую большую комнату, сверху до низу уставленную полками съ книгами; книгъ масса лежала и на прилавкѣ. Съ перваго раза, окинувъ взглядомъ все книжное пространство, я растерялся,.

-- Мнѣ надо купить книгъ,-- говорю я приказчику или самому хозяину, робко подходя къ прилавку.

-- Какихъ вамъ угодно?

-- Вотъ... посмотрю,-- и я совершенно зря, не разбирая, взялъ съ прилавка нѣсколько книгъ и наклалъ цѣлую гору.

-- Сколько вотъ это все стоитъ?

-- Позвольте, сосчитаемъ.-- Дубровинъ пересмотрѣлъ всѣ книги, щелкнулъ нѣсколько разъ на счетахъ и внятно проговорилъ:

-- Четырнадцать рублей двадцать пять копѣекъ.

Я отдалъ деньги. Мнѣ завернули книги въ бумагу и перевязали бичевкой. Съ радостью схватилъ я свою ношу и пошелъ быстро, быстро, точно полетѣлъ на крыльяхъ. Въ памяти моей сохранились названія нѣкоторыхъ книгъ, остальныя исчезли.

Я съ нетерпѣніемъ принялся развязывать книги. Разбираю: "Дрожащая скала", романъ Эли Берте; "Подвѣнечное платье", романъ Александра Дюма; "Тяжкія времена въ Англіи" Диккенса; "Проступокъ господина Антуана" Жоржъ Зандъ; "Военные разсказы" Льва Толстого. Названія другихъ книгъ не помню, не помню и ихъ содержанія, хотя живо припоминаю форматъ каждой изъ нихъ и бумагу, на какой окѣ были напечатаны. Изъ романа Диккенса у меня осталось въ памяти только двѣ первыя начальныя строчки: "Факты и факты; намъ нужны факты..." Изъ "Подвѣнечнаго платья", напечатаннаго на толстой сѣрой бумагѣ, осталась въ памяти одна фраза: "стулъ, на которомъ онъ сидѣлъ, былъ похожъ на букву N". Въ началѣ ноября всѣ эти книги были уже мной прочитаны, можно сказать, проглочены, потому что я читалъ много, просиживая далеко за полночь, читалъ иногда и въ классѣ во время урока. Читать стало опять нечего, денегъ не было, а между тѣмъ чтеніе книгъ стало уже моей потребностью. У нѣкоторыхъ изъ моихъ товарищей оказались однако кое-какія книги, которыми они подѣлились со мной, а я, въ свою очередь, подѣлился съ ними своими. У товарищей можно было найти весьма не мудрящія книжонки: "Битва русскихъ съ кабардинцами"; "Гуакъ или рыцарская любовь"; "Вѣчный жидъ" и "Парижскія тайны" Евгенія Сю; обѣ комедіи Фонъ-Визина и два-три романа Поль де-Кока. Всѣ эти книги поперемѣнно передавались учениками изъ рукъ въ руки и зачитывались, вслѣдствіе чего онѣ были донельзя потрепаны. Въ концѣ концовъ книгъ стало брать больше неоткуда. Я прослышалъ отъ своихъ товарищей, что въ духовной семинаріи есть профессоръ словесности, Александръ Александровичъ Красовскій, сынъ ректора семинаріи, у котораго находится большая библіотека, что профессоръ этотъ даетъ книги для чтенія семинаристамъ за плату по I рублю за полгода. Красовскій жилъ въ мужскомъ Трифоновомъ монастырѣ вмѣстѣ съ отцомъ архимандритомъ этого монастыря. Идти за книгами къ профессору семинаріи, да еще сыну ректора было страшно, тѣмъ болѣе, что мнѣ негдѣ было достать рубля для уплаты за чтеніе книгъ. Совершенно наугадъ иду я къ инспектору училища, Павлу Васильевичу Кабардину.

-- Позвольте мнѣ, Павелъ Васильевичъ, въ займы одинъ рубль,-- робко говорю я ему, безъ всякой однако увѣренности въ успѣхѣ.

-- Тебѣ для чего?

-- Хочу вотъ книги братъ читать у Красовскаго, профессора семинаріи. У меня нѣтъ денегъ, но я вамъ скоро отдамъ: тятенька скоро пришлетъ.

-- Ты не врешь? Можетъ, проѣшь на пряникахъ?

-- Нѣтъ, ей-Богу нѣтъ, хоть спросите послѣ Александра Александровича.

Павелъ Васильевичъ вышелъ на минуту въ другую комнату, вынесъ оттуда тщательно свернутую рублевую бумажку и, вручая ее мнѣ, добавилъ:

-- Смотри же, не трать деньги по пустякамъ. Я спрошу Александра Александрыча.

-- Ей-Богу.....

Однажды, въ зимнюю пору, въ воскресенье, послѣ обѣдни въ 10 часовъ утра я направился въ монастырь. Мнѣ пришлось подняться кверху во второй этажъ по парадной деревянной лѣстницѣ, устланной ковромъ. Я позвонилъ и мнѣ отворилъ дверь послушникъ въ черномъ подрясникѣ.

-- Что тебѣ надо?-- спросилъ онъ меня.

-- Мнѣ нужно Александра Александрыча. Книги хочу читать, такъ за этимъ.

-- Они пьютъ чай, погодите, я доложу.

Послушникъ ушелъ и минуты черезъ двѣ вернулся назадъ.

-- Пожалуйте къ нимъ въ кабинетъ.

Ни живъ, ни мертвъ пошелъ я за послушникомъ черезъ большую залу, увѣшанную по стѣнамъ портретами архіереевъ въ клобукахъ и митрахъ, и робко вошелъ въ угловую небольшую комнату въ два окна. Я остановился у самыхъ дверей. Изъ-за стола тотчасъ же всталъ и подошелъ ко мнѣ еще молодой, лѣтъ подъ 30, человѣкъ высокаго роста, одѣтый не то въ подрясникъ, не то въ халатъ изъ темно-сѣрой узорчатой фланели съ узкими рукавами, застегнутыми у пясти рукъ двумя пуговицами. На головѣ были черные остриженные волосы, зачесанные косымъ проборомъ; подбородокъ гладко выбритъ. Большіе каріе, добрые глаза смотрѣли на васъ смѣло, прямо. Лицо въ общемъ было довольно красиво и привлекательно; но станъ его нельзя было назвать стройнымъ: сзади онъ замѣтно былъ сгорбленъ, "отъ сидячей жизни", какъ мнѣ потомъ говорили.

-- Какъ ваша фамилія?-- спросилъ онъ меня мягкимъ, ласковымъ голосомъ.

-- Такой-то.

-- Вы хотите книги читать?

-- Да.

-- Присядьте, пожалуйста.

Я сѣлъ не смѣло, растерянно на кончикъ плетенаго стула. Меня пріятно обрадовало его обращеніе ко мнѣ на вы. Ни одинъ учитель въ училищѣ никогда не называлъ насъ вы, а обыкновенно кличками: ты, болванъ, дуракъ и т. п.

-- Чаю не хотите ли?-- спросилъ меня опять Александръ Александровичъ, усаживаясь въ жесткое кресло подлѣ стола и взялъ съ подноса стаканъ чаю.

Я крякнулъ и сказалъ:

-- Ничего, можно...

Онъ позвонилъ.

-- Принесите чаю,-- сказалъ онъ пришедшему послушнику.

На принесенномъ подносикѣ стояли чашка чаю, сливочникъ со сливками, сахарница съ сахаромъ и лежало штукъ 10 сухарей. Я взялъ чашку и кусокъ сахару, а сухарей брать не хотѣлъ.

-- Берите, берите сухарей!-- обратился онъ ко мнѣ, -- и сливокъ налейте.

Онъ всталъ, положилъ на столикъ подлѣ меня нѣсколько сухарей и валилъ въ чашку сливокъ. Пока я проклажался съ чаемъ. Александръ Александровичъ разспрашивалъ меня:

-- Вы читали что-нибудь прежде?

-- Читалъ.

-- Что именно?

-- Я читалъ романы.

Александръ Александровичъ слегка улыбнулся и поправилъ меня^:

-- Не надо говорить романы, а романы. Какіе же вы романы читали?

-- А всякіе... "Вѣчный жидъ" Евгенія Сю, "Дрожащая скала" Эли Берте, "Подвѣнечное платье" Дюма, "Гуакъ или рыцарская любовь", Фонъ-Визина комедію, "Битва русскихъ съ кабардинцами"...

-- Однако, много же вы прочли всякой дряни; ну, да это ничего: вреда не будетъ. Дѣло поправимое.

Въ это время я выпилъ чашку чаю, опрокинулъ ее вверхъ донышкомъ и положилъ на него оставшійся кусокъ сахару. Александръ Александровичъ взглянулъ и улыбнулся.

-- Благодарю покорно,-- сказалъ я, ставя чашку на подносъ и немножко привставъ со стула.

-- Кушайте, кушайте еще.

-- Пожалуй...

Мнѣ опять принесли чашку чаю, причемъ я взялъ уже новый кусокъ сахару, такъ какъ прежняго нигдѣ не оказалось. Выпивъ вторую чашку, я опять опрокинулъ ее вверхъ донышкомъ и опять положилъ на него огрызокъ сахару.

-- Что вы хотите читать?

Въ училищѣ и въ городѣ было тогда много разговору о токъ, что здѣсь (въ Вяткѣ) недавно жилъ Салтыковъ (Щедринъ), который написалъ очень интересную книгу "Губернскіе очерка"; тамъ онъ представилъ въ смѣшномъ видѣ всѣ мѣстныя власти, даже и самого губернатора. Поэтому, прочитать эту книгу было очень интересно.

-- Хотѣлось бы прочесть "Губернскіе очерки" Щедрина,-- говорю я несмѣло Александру Александрычу.

-- Да, книга хорошая, но только, знаете, я бы вамъ не совѣтовалъ сейчасъ читать ее: не поймете всей соли, къ тому же тамъ не мало французскихъ выраженій, вамъ непонятныхъ. Время не ушло, успѣете еще прочитать, а теперь возьмите что-нибудь попроще.

-- Такъ вотъ бы Гоголя... "Мертвыя души".

-- Тоже погодите, потому что сейчасъ впечатлѣніе утратится. Впослѣдствіи прочтете Гоголя съ большимъ увлеченіемъ, а теперь будетъ для васъ только смѣшно... Я вамъ лучше дамъ другую книгу.

Александръ Александровичъ ушелъ въ другую комнату и минутъ черезъ пять вернулся съ тоненькой переплетенной книгой.

-- Вотъ эту прочтите. Только когда прочтете всю, то придите и разскажите мнѣ... ну, хоть о томъ, что вамъ особенно понравилось.

Я раскрылъ книгу и прочелъ: "Семейная хроника. С. Аксакова". Я всталъ и направился, было, къ двери, чтобы уйти, но вспомнилъ, что мнѣ надо было еще отдать рубль.

-- Вотъ я рубль принесъ вамъ за чтеніе,-- сказалъ я, протягивая Александру Александровичу развернутую засаленную ассигнацію.

-- Нѣтъ, вы лучше оставьте ее у себя. Вонъ какой вы худой и тѣло дряблое у васъ.

Онъ взялъ мою руку повыше кисти двумя пальцами и помялъ немножко тѣло.

-- Тѣло такое дряблое, вѣрно отъ плохого питанія... Вы лучше на этотъ рубль булокъ покупайте, получше ѣшьте. Васъ, чай, тамъ плохо кормятъ? Даютъ ли вамъ булокъ, мяса?

-- Булокъ по праздникамъ, а мяса каждый день... понемножку.

Я былъ ужасно тронутъ и готовъ былъ разрыдаться, но удержался; на глазахъ только на мгновеніе навернулись слезы, которыя я, однако, сейчасъ же скрылъ.

Я бѣжалъ въ училище точно на крыльяхъ. На душѣ у меня было такъ хорошо отъ этой доброты и ласки. Конечно, черезъ нѣсколько дней я уже бѣжалъ съ книгой въ монастырь къ А. А. Отдавая ее, я замѣтилъ, что книга написана "легко, хорошимъ слогомъ" и передалъ ея содержаніе. Послѣ этого я прочелъ и "Дѣтскіе годы Багрова внука", а потомъ А. А. давать мнѣ небольшіе томики "Для легкаго чтенія", въ которыхъ помѣщались мелкіе повѣсти и разсказы нашихъ лучшихъ писателей: Григоровича ("Антонъ Горемыка"), Тургенева, Потѣхина, Дружинина ("Полинька Саксъ") и др. Этихъ томиковъ я прочелъ, кажется, девять.

Мнѣ казалось, однако, страннымъ одно обстоятельство, которое приводило меня въ нѣкоторое недоумѣніе, и это недоумѣніе съ каждымъ мѣсяцемъ, съ каждой недѣлей расло все болѣе и болѣе. Евгенія Ивановна говорила какъ-то,-- думалъ я про себя,-- что "когда я буду читать книги, то почувствую въ себѣ перемѣну, на вещи, будто бы, стану смотрѣть другими глазами, разумнѣе", а вотъ сколько времени ужъ я читаю, да еще какъ читаю! и я все-таки никакой перемѣны въ себѣ не замѣчаю. Какая же это перемѣна? Я все такой же, какой и былъ? Видно, мало еще читалъ...

Помнится, учитель русскаго языка, онъ же и регентъ архіерейскихъ пѣвчихъ, горькій пьяница, назначенный къ намъ учителемъ только потому, что тогдашній вятскій архіерей, Елпидвфоръ, думалъ этимъ назначеніемъ отвлечь его нѣсколько отъ усиленнаго поклоненія Бахусу,-- этотъ учитель далъ намъ на домъ сочиненіе: "Описаніе города Вятки". Я исписалъ цѣлый листъ и подалъ. Черезъ недѣлю учитель принесъ въ классъ наши тетради и, выдавая ихъ, замѣтилъ, что "лучше всѣхъ сочиненіе написано Красноперовымъ". На верху тетради на поляхъ было написано рукой учителя: "Вообще есть мысль". Я такъ и подскочилъ отъ радости, оттого, что сдѣлалъ открытіе. "Такъ вотъ какая значитъ перемѣна-то! Вѣдь вонъ хитрая какая Евгенія Ивановна! Это она знала, потому что сама, вѣрно, на себѣ когда-нибудь испытала эту перемѣну"...

На всѣ зимнія каникулы я, разумѣется, ѣздилъ къ дядѣ въ село Рождественское. Святками было особенно весело. Евгенія Ивановна даже плясала съ нами, пѣла и играла на фортепіано, по вечерамъ иногда читали вслухъ взятыя мной у Красовскаго книги. Но на масляной Евгенія Ивановна какъ будто все недомогала и на улицу совсѣмъ, не выходила. Пріѣздъ мой въ Рождественское на Пасху былъ уже непріятенъ и дядѣ, и теткѣ.

-- Зачѣмъ опять пріѣхалъ?-- съ упрекомъ обратилась ко мнѣ тетка, когда увидала меня утромъ въ кухнѣ. Я не смѣлъ идти прямо кверху, а сѣлъ въ кухнѣ и ждалъ, пока всѣ встанутъ.

-- Мнѣ больно хотѣлось повидаться съ вами со всѣми,-- оправдываюсь я передъ теткой.

-- Со своими-то намъ горя много, а тутъ еще ты...

Она держала въ рукахъ бѣлую ночную рубашку старшаго сына Николая и, показывая мнѣ, говорила: "вѣдь, вонъ вся въ поту -- мокрая, хоть выжми. Ночью почти не спалъ. Ну, иди кверху, коли пріѣхалъ. Всѣ встали. Еня, небось, рада будетъ".

Я поднялся кверху и прошелъ изъ передней прямо въ залу. Тетка вошла въ гостиную, гдѣ за ширмами лежала на матрацѣ, положенномъ на двѣ скамьи, Евгенія Ивановна.

-- Вѣдь Ванька-то опять пріѣхалъ,-- громко сказала тетка, обращаясь къ Евгеніи Ивановнѣ.

-- Вотъ это прекрасно, вотъ прекрасно, Ванюшка!-- послышался изъ-за ширмъ слабый голосъ Евгеніи Ивановны.

Я смолчалъ и только боялся, чтобы меня не прогнали назадъ въ Вятку.

У Николая Иваныча развивалась чахотка. Онъ ходилъ всегда въ шубѣ и вяленыхъ сапогахъ. Лицо его осунулось, поблѣднѣло, голосъ сдѣлался слабымъ, часто кашлялъ. Евгенія Ивановна, повидимому, начинала страдать тѣмъ же недугомъ. Она цѣлый день ходила въ тепломъ ваточномъ пальто, крытомъ свѣтло-лиловымъ люстриномъ. Изрѣдка покашливала, но выглядѣла бодрѣе своего брата.

Ночь на Пасху мы всѣ не спали и размѣстились въ кабинетѣ у дяди; но передъ утреней задремали, а Николай Иванычъ даже заснулъ. Послѣ утрени, когда уже немного разсвѣло, пришелъ дядя съ иконами, свѣчами служить молебенъ. Я пѣлъ вмѣстѣ съ дьячкомъ. Чрезвычайно живо припоминаю Евгенію Ивановну. Въ своемъ обычномъ ваточномъ пальто она стояла впереди по лѣвую сторону залы, у стульевъ, и, рыдая, усердно молилась на колѣняхъ въ тотъ самый моментъ, какъ мы запѣли "Христосъ воскреси". Къ полудню она даже сняла съ себя пальто и до самаго вечера ходила въ одномъ шерстяномъ голубомъ платьѣ. Должно быть, она предчувствовала, что дни ея жизни сочтены. У ней были длинные-предлинные темнорусые волосы. Какъ-то разъ Пасхой она отрѣзала ножницами толстую прядь своихъ волосъ и повѣсила за ширмами, гдѣ стояла ея кровать. Я попросилъ ее отдѣлить маленькую прядь волосъ на память, и она дала... Однажды, когда я строилъ планы о томъ, какъ я пріѣду на лѣтніе каникулы и мы всѣ будемъ гулять по полямъ и лѣсамъ, собирать цвѣты, ягоды, она грустно покачала головой. Въ шутку разложила на столѣ карты.

-- Хочешь, Ванюшка, погадаю?

-- Погадайте.

-- Вотъ ты пріѣдешь въ Вятку... получишь отъ насъ письмо и станешь плакать.

-- Зачѣмъ?-- тревожно спросилъ я.

-- Потому что я умру,-- спокойно и улыбаясь сказала она...-- Не пожалѣй цвѣтовъ положить мнѣ въ гробъ.

И у ней самой навернулись слезы, и я возьми да тутъ же и заплачь.

-- Вѣдь я нарочно, нарочно, что ты?-- успокоивала она меня и сейчасъ же перемѣнила разговоръ.

-- Если ты будешь хорошимъ человѣкомъ, то, конечно, не забудешь меня.

Я не понялъ, что значитъ быть хорошимъ человѣкомъ и потому спросилъ:

-- А какіе же нехорошіе люди бываютъ?

-- Мало ли какіе! Ну, неучи, безполезные... никому добра не дѣлаютъ...

-- Я не буду такимъ...

-- Хорошо, если такъ...

Она имѣла право такъ говорить, потому что сама была добра ко всѣмъ, со всѣми ласкова.

Послѣднюю ночь передъ отъѣздомъ въ училище я легъ спать на полу у стѣны въ залѣ передъ печкой. Съ вечера меня долго душили слезы: мнѣ не хотѣлось ѣхать, я что-то предчувствовалъ недоброе... Вѣяніе смерти уже носилось въ домѣ дяди.

Дороги были не проѣздны, но рѣки и рѣчки еще не прошли, снѣгъ еще не весь сошелъ съ полей: на возвышенныхъ мѣстахъ виднѣлись большія проталины, а на низменныхъ онъ лежалъ еще большими массами, и по утрамъ "по насту" можно было смѣло идти, не проваливаясь. Грачи стаями и съ крикомъ носились около старыхъ четырехъ березъ, росшихъ передъ самыми окнами дядинаго дома. Въ двухъ скворешницахъ, изъ коихъ одна торчала на высокомъ шестѣ тутъ же возлѣ березъ, а другая въ огородѣ противъ дома, за дорогой, поселились уже скворцы и дѣятельно работали надъ приведеніемъ своихъ гнѣздъ въ надлежащій порядокъ. Зелень нигдѣ еще не проглядывала, но въ воздухѣ чуялось уже близкое наступленіе настоящей весны. Мы (я и двое семинаристовъ) рѣшили идти до Вятки пѣшкомъ и, если возможно, нанять лошадей гдѣ-нибудь по дорогѣ. Идти надо было далеко -- 90 верстъ. Тетка съ утра велѣла напечь мнѣ сдобныхъ булокъ, наварить яицъ и изжарить кусокъ мяса, и все это уложила въ небольшой бѣлый мѣшочекъ, который Евгенія Ивановна сама перевязала бичевкой такъ, что сдѣлала большую петлю, черезъ которую легко могла пролѣзать рука. Она даже показала мнѣ, какъ лучше нести этотъ мѣшокъ...

Изъ Рождественскаго долго не получалъ я никакого извѣстія, что меня сильно тревожило. Однажды, въ воскресенье, утромъ, въ половинѣ мая мѣсяца 1857 г. ко мнѣ въ номеръ пришелъ крестьянинъ и сообщилъ, что сюда пріѣхали "матушка съ Евгеніей Ивановной и просятъ меня придти къ нимъ". Крестьянинъ сообщилъ мнѣ при этомъ, что Николай Иванычъ умеръ недавно. У меня ёкнуло сердце. Я мигомъ одѣлся и побѣжалъ. Домъ, гдѣ остановилась тетка, былъ маленькій двухъэтажный, полукаменный. Они помѣстились въ верхнемъ этажѣ, состоящемъ изъ маленькой передней, кухни и двухъ комнатокъ. Изъ передней я вошелъ прямо въ залу, гдѣ увидѣлъ слѣдующую картину: у стѣны направо отъ входа стояла деревянная кровать, на которой сидѣла, обложенная подушками и одѣтая въ голубое шерстяное платье, Евгенія Ивановна -- блѣдная, худая. Лицо ея можно бы было счесть совершенно безжизенннымъ, мертвымъ, если бы не большіе прекрасные глаза, которые свѣтились какимъ-то особеннымъ блескомъ. Я поцѣловался съ ней и сѣлъ на стулѣ подлѣ ея кровати. Она быстро таяла. Ежедневно пріѣзжавшій докторъ Розовъ сообщилъ ея матери, что дочь едва ли протянетъ до іюня мѣсяца. Всякій разъ, подходя къ ея квартирѣ, я съ мучительнымъ чувствомъ страха издали всматривался въ окна дома, боясь увидѣть въ нихъ горящія свѣчи въ подсвѣчникахъ. Это мучительное состояніе длилось цѣлыхъ двѣ недѣли. Мнѣ не шли на умъ ни уроки, ни чтеніе.

29 мая, рано утромъ, еще почти до свѣту, я вскочилъ съ постели, кое-какъ одѣлся и побѣжалъ къ роковому дому.

Въ послѣднее время я всегда вставалъ рано, бѣгалъ туда и къ урокамъ возвращался въ училище. Въ этотъ день я пришелъ туда еще ранѣе, часа въ три. Евгенія Ивановна не спала. Въ комнатѣ чуялся тотъ особенный специфическій запахъ, какой обыкновенно чувствуется вблизи чахоточныхъ. Солнышко еще не всходило, но на безоблачномъ небѣ алѣла уже заря. Я сѣлъ на стулъ около маленькаго столика, стоявшаго въ двухъ шагахъ отъ кровати Евгеніи Ивановны я безсознательно или водилъ что-то карандашомъ по бумагѣ, или глядѣлъ въ раскрытую передо мной книгу. Евгенія Ивановна вдругъ раскрыла свои большіе глаза и, подозвавъ меня къ себѣ, слабымъ голосомъ спросила:

-- Скоро, Ванюшка, будетъ солнышко?

-- Скоро, скоро, вотъ черезъ четверть часа.

-- Ахъ, если бы скорѣе... Мнѣ хотѣлось бы посмотрѣть на него. Самъ не знаю зачѣмъ, я велѣлъ прислугѣ-дѣвушкѣ поставить скорѣе самоваръ. Его принесли на тотъ маленькій столикъ, около котораго я сидѣлъ. Самоваръ былъ чистый, блестящій.

-- Вотъ и солнышко,-- говорю я Евгеніи Ивановнѣ.

Она вскинула своими исхудалыми до нельзя руками и, улыбаясь, вскричала:

-- Ахъ, какъ оно хорошо, какъ прекрасно!

Я заварилъ чай и сталъ пить безсознательно, нехотя; предложилъ Евгеніи Ивановнѣ, она выпила полъ чашки и отказалась. Она была не спокойна. Все спрашивала, скоро ли будетъ солнышко, гдѣ маменька, постоянно бредила... Пришла ея мать и стала у ея изголовья... Вдругъ Евгенія Ивановна подняла обѣ руки кверху, закрыла ими свое лицо и слабымъ, точно плачущимъ голосомъ проговорила:

-- Маменька... Маменька, я умираю... умираю...

-- Успокойся, Еня; ты бредишь,-- и отвела ея руки отъ лица изъ боязни, какъ бы она не исцарапала лица; но та, глубоко вздохнувъ два-три раза, испустила духъ. Улыбка такъ и застыла на ея лицѣ...

Я положилъ ей въ гробъ зелени и полевыхъ цвѣтовъ; цвѣтовъ много наклали въ гробъ какія-то неизвѣстныя барышни... Однѣ барышни вынесли ея гробъ изъ церкви -- изъ женскаго монастыря. На могилу ей поставили каменный памятникъ, изображающей срубленное березовое дерево, корни котораго вошли въ землю...

1857 годъ былъ вообще для меня несчастнымъ годомъ. 30 октября я получилъ изъ дома письмо съ черной сюргучной печатью. Мать извѣщала меня о смерти отца и умоляла для поддержанія ея и моихъ трехъ сестеръ проситься у архіерея на отцовское мѣсто или же искать жениха для одной изъ сестеръ съ тѣмъ, чтобы онъ опредѣлился въ Икское Устье на вакантное пономарское мѣсто. Для этой послѣдней цѣли зимой 1858 года въ Вятку пріѣхала моя мать-старуха съ моей сестрой Анной. Прежде всего мать попыталась убѣдить меня поступить на отцовское мѣсто и потому повела меня къ архіерею Елпидифору.

-- Ты зачѣмъ пришла?-- обратился владыка къ матери.

-- Сынка вотъ своего хочу на отцово мѣсто просить.-- И мать поклонилась владыкѣ въ ноги.

-- А ты хочешь идти въ пономари?-- обратился ко мнѣ владыка.

Я стоялъ, опустивъ голову, и въ волненіи поправлялъ полу своего сюртука, потомъ поднялъ голову и робко сказалъ:

-- Я учиться хочу, ваше преосвященство.

-- Да какъ же ты не хочешь? Мало ли что не хочешь?! Вѣдь, я твоя мать, ты мой сынъ и должонъ слушаться меня,-- доказывала мнѣ горько плачущая мать.-- Какъ же, ваше преосвященство, развѣ сынъ не должонъ слушаться матери?

-- Силой я не могу заставить его сдѣлаться пономаремъ,-- кротко замѣтилъ владыка.

-- Вѣдь онъ мой сынъ... Хоть бы онъ былъ подлѣ меня... Я бы глядѣла на него... Вѣдь и въ законѣ-то нѣтъ, чтобы сынъ не слушался своей матери.

-- Родители должны научить, воспитать своихъ дѣтей такъ, чтобы они, пришедши въ возрастъ, могли не клянуть ихъ, а благословлять... И я былъ сынъ дьячка, и у меня мать тоже плакалась, когда я учился: "хоть бы я, говоритъ, на печкѣ сидѣла съ нимъ да глядѣла бы на него". А вотъ я съ Божьей помощью выучился и удостоился такого высокаго сана. Зачѣмъ же ты мѣшаешь своему сыну учиться? Онъ у тебя, можетъ, человѣкомъ будетъ... Священникомъ, а то и выше. Вѣдь, судьбы Божіи не исповѣдимы. Такъ ты, говоритъ, не хочешь идти въ пономари?-- обратился опять ко мнѣ владыка.

-- Учиться бы я хотѣлъ.

-- Ну и хорошо, учись,-- заключилъ владыка, всталъ и благословилъ насъ обоихъ.

Такимъ образомъ, благодаря умному архіерею, я еще разъ былъ спасенъ отъ ожидавшей меня участи пономаря. Не лучшую участь постигла попытка матери найти жениха для моей сестры, но это уже не по моей винѣ. Правда, женихъ этотъ скоро нашелся въ лицѣ толстаго, высокаго, краснощекаго съ кудрявыми волосами архіерейскаго послушника, который нѣсколько разъ приходилъ на квартиру матери смотрѣть невѣсту и въ концѣ концовъ изъявилъ желаніе поступить на отцово мѣсто. Я пошелъ однажды къ архіерею вмѣстѣ съ женихомъ (по фамиліи Мухачевымъ). Женихъ, подавъ архіерею прошеніе, громкимъ басомъ и скороговоркой проговорилъ: "благословите, ваше преосвященство, на мѣсто умершаго пономаря села Икскаго Устья, Марка Красноперова, Намѣренъ вступить съ его дочерью Анной въ законный бракъ". Очевидно, все это было заучено. Владыка быстро пробѣжалъ прошеніе, и затѣмъ, бросивъ суровый взглядъ на жениха, свернулъ бумагу и съ такой силой бросилъ на полъ, что она полетѣла по полу вдоль всей залы вплоть до самой стѣны.

-- Сидѣлъ бы ты, пьяница, на своемъ мѣстѣ! Ты и мѣста-то послушника не стоишь, а тутъ еще лѣзешь въ церковно-служители. Убирайся!..

Очевидно, владыка отлично зналъ своего послушника, который страшно надоѣлъ ему. Мы ушли, и мать больше уже не искала моей сестрѣ жениховъ. Года два спустя, она вышла замужъ за рабочаго на химическомъ заводѣ елабужскаго купца Ушкова.

По обыкновенію, я пробылъ въ вятскомъ училищѣ два года, такъ что въ одномъ четвертомъ классѣ мнѣ пришлось просидѣть шесть лѣтъ. Конечно, первые четыре года прошли для моего умственнаго развитія совершенно непроизводительно, какъ непроизводительно промелькнули годы моего пребыванія и въ первыхъ трехъ классахъ. Все задолбленное и выстраданное мною въ первыя 8 лѣтъ училищной жизни не коснулось моего ума, оно только загромоздило мою память разной безсмысленной дребеденью, освободиться отъ которой меня научила Евгенія Ивановна и окоячательно освободилъ Александръ Александровичъ Красовскій. И все-таки я благодаренъ моимъ учителямъ за то, что они не вытолкнули меня изъ училища, и тѣмъ не сдѣлали меня несчастнымъ на всю жизнь. Въ то достопамятное время педагоги дѣлили учениковъ на двѣ категоріи: на прилежныхъ и лѣнивыхъ,-- они, не знали эпитета "неспособный", придуманнаго нынѣшними педагогами, благодаря чему массу учениковъ выталкиваютъ изъ среднихъ учебныхъ заведеній. Бывало, ученикъ сидитъ въ одномъ и томъ же классѣ 5--6 лѣтъ, въ той надеждѣ, что онъ хоть чему-нибудь да научится, сидя на одномъ мѣстѣ безконечное число лѣтъ. Если уже и доживая до произрастанія обильной растительности на своей физіономіи, ученикъ не успѣвалъ передвинуться изъ училища въ семинарію, то его исключали не за неспособность, или лѣность, а за "великовозрастіе",-- терминъ, указывающій на предѣлъ, за которымъ слѣдовало уже думать не объ ученіи, а о женитьбѣ. Встрѣтить въ четвертомъ классѣ училища 20--22-хъ-хѣтнихъ учениковъ было не рѣдкость. Мнѣ было 18 лѣтъ, когда я изъ елабужскаго училища перешелъ въ вятское, слѣдовательно, въ семинарію я могъ перейти 20 лѣтъ. Но мой умъ былъ еще въ дѣтскомъ состояніи, и я только теперь началъ выходить изъ состоянія непосредственнаго бытія.

Съ 1858 года Александръ Александровичъ Красовскій сталъ давать мнѣ для чтенія журналы: "Русскій Вѣстникъ", "Современникъ" и "Библіотеку для Чтенія", и болѣе серьезныя книги: Грановскаго, Прескотта, Маколея и др. Объ учености и либерализмѣ Ал. Ал. ходили между нашими учителями различные толки. Говорили, что А. А. обратился въ католичество, что онъ и въ Бога, будто бы, вѣруетъ не по православному, что по этому поводу у него былъ даже крупный разговоръ съ отцомъ его, архимандритомъ, который-де убѣждалъ его бросить чтеніе свѣтскихъ книгъ и тѣмъ предохранить себя отъ заразы невѣрія.

-- Вотъ и ты такой же будешь, если станешь книги читать,-- пугали меня товарищи.

-- Нѣтъ, я ни за что не буду такимъ,-- увѣрялъ я.

-- Будешь! Красовскій самъ еретикъ и тебя обратитъ къ себѣ... католикомъ будешь.

-- Развѣ въ Вяткѣ видѣли вы католиковъ, какіе они?

-- Видѣли... Въ папу римскаго вѣрятъ... и ты повѣришь.

Я сталъ не на шутку задумываться надъ тѣмъ, что мнѣ говорили. Вѣроятно, подъ вліяніемъ этихъ мучительныхъ думъ мнѣ стали видѣться по ночамъ страшные сны: я нахожусь будто въ какомъ-то громадномъ зданіи съ перекрещенными у потолка во всѣ стороны толстыми бревнами, по которымъ я съ трудомъ перебираюсь, причемъ сзади стараются стащить и сбросить меня дьяволы,-- черныя, мохнатыя, длиннохвостыя, но человѣкообразныя существа; меня уже стаскиваютъ за ноги съ одного бревна, но въ безсиліи, какъ утопающій, я успѣваю уцѣпиться за другое бревно и удерживаюсь. Отъ этого мучительнаго кошмара я просыпаюсь весь въ поту и тяжело дыша. Въ другой разъ мнѣ видѣлся самъ Христосъ, гнѣвный и грозный, укоряющій меня за вѣроотступничество. По ночамъ я нерѣдко вставалъ съ постели и горячо молился, плакалъ и молился о томъ, чтобы Богъ просвѣтилъ меня, указалъ правый путь. Я не понималъ, въ чемъ собственно заключается вѣроотступничество, въ которомъ обвиняли А. А. и отчасти меня; въ душѣ мнѣ хотѣлось только стать на сторону А. А. и оправдать его отъ взводимыхъ обвиненій. Въ чтеніи книгъ, въ знаніи я сталъ уже видѣть источникъ внутренняго счастія; свѣтъ знанія, озарившій мою темную голову, влилъ во все мое существо какую-то живительную струю, которая толкала меня впередъ все къ болѣе яркому, животворящему свѣту знанія... Сомнѣнія мучили меня. Измученный, я пошелъ къ Ал. Ал. Онъ, повидимому, замѣтилъ по моему разстроенному виду, что со мной что-то неладное, усадилъ меня на стулъ и сталъ разспрашивать.

-- Что съ вами? Ужъ не вышла ли какая непріятность съ учителемъ или инспекторомъ?

-- Говорятъ, что книги свѣтскія грѣхъ читать, а надо читать однѣ духовныя... Будто вы изъ за этого въ католическую вѣру обратились... Эдакъ, пожалуй, и я обращусь въ нее.

А. А. расхохотался.

-- Глупенькій вы еще,-- ласково сказалъ онъ мнѣ, гладя по головѣ.-- Зачѣмъ вѣрите всякому вздору? Это говорятъ изувѣры и ханжи невѣжественные. Отъ чтенія книгъ люди ни портятся, а напротивъ, дѣлаются лучше, честными. Знаніе дѣлаетъ людей полезными... Не вѣрьте, что вамъ говорятъ на счетъ свѣтскихъ книгъ... Читайте, пріобрѣтайте знанія... Сами будете хорошимъ человѣкомъ...

Съ этого времени меня уже не мучили больше страшныя, ночныя видѣнія...

Пришло опять время экзаменовъ и перехода въ семинарію. Въ училищѣ экзамены мои прошли благополучно, и я оказался переведеннымъ въ числѣ первыхъ учениковъ; но надо было еще сдать экзаменъ по всѣмъ предметамъ въ семинаріи.

-- Завтра, смотрите, у васъ экзаменъ по русскому языку,-- обратился ко мнѣ А. А., когда я пришелъ къ нему съ книгой.-- Я вамъ дамъ сочиненіе, которое вы непремѣнно напишете въ классѣ во время экзамена, пока я буду тамъ. Если напишете хорошо, то постараюсь принять васъ въ свое отдѣленіе, если плохо -- то, все равно, поступайте въ то, въ какое назначатъ... Мнѣ пріятнѣе заниматься съ хорошими учениками, развитыми.

Онъ удалился въ другую комнату и чрезъ нѣсколько минутъ вернулся съ маленькимъ лоскуткомъ бумаги.

-- Вотъ вамъ тема для сочиненія. Пишите завтра въ классѣ, не стѣсняйтесь... Вы вѣдь много пережили...

Тема была слѣдующая: "Какое впечатлѣніе производитъ на ученика суровый и неприступно-важный видъ начальника школы"

Тема показалась мнѣ ужасно трудной. Я показалъ ее товарищамъ. Тѣ покачали головой и сказали:

-- Что? вотъ теперь и выпутывайся, какъ знаешь, коли познакомился съ Красовскимъ.

"Напишу все, что было со мной,-- думалъ я про себя:-- какъ сѣкли, какъ учился... всѣ были грубы, какъ я изъ училища убѣгалъ... Красовскій правду велѣлъ писать".

Въ классѣ сидѣли и ходили и другіе учителя, кромѣ Красовскаго. Не помню, та-ли тема была дана и всему классу, или только мнѣ одному. Черезъ три часа я кончилъ сочиненіе, написанное на 2¹/₂ листахъ, и положилъ его въ парту. Красовскій, должно быть, видѣлъ это и подошелъ ко мнѣ.

-- Что, кончили?

-- Кончилъ,-- говорю я.

-- Позвольте посмотрѣть.

Не помню, что именно я написалъ, но я зорко слѣдилъ за участью своей тетради. Красовскій сначала прочиталъ самъ тетрадь, стоя у окна, потомъ подошелъ къ другимъ двумъ товарищамъ учителямъ и шепотомъ сталъ имъ читать нѣкоторыя мѣста сочиненія. Я отлично видѣлъ какъ всѣ они хохотали, когда имъ читалъ сочиненіе Красовскій, но меня это не радовало. "Вѣрно, ужъ больно плохо написано, коли хохочутъ", съ тревогой думалъ я. Красовскій подошелъ ко мнѣ и, улыбаясь, сказалъ:

-- Хорошо написано, я васъ приму въ свое отдѣленіе.

Послѣ переклички учениковъ я оказался принятымъ въ семинарію 14 ученикомъ.

II.

Во второмъ отдѣленіи словесности числилось 62 ученика. Меня, какъ казеннокоштнаго, помѣстили съ 20 другими учениками въ нижнемъ этажѣ праваго углового каменнаго корпуса. Въ переднемъ углу подъ образами поселился "старшій" изъ богослововъ для надзора за нашимъ поведеніемъ. Каждому изъ насъ выдали по два длиннополыхъ сюртука: казинетовый и суконный, по парѣ сапогъ, желѣзную кровать, дешевое байковое одѣяло, мочальный матрацъ, такую же подушку и двѣ толстыхъ холщевыхъ простыни. На закоптѣлыхъ, когда-то выбѣленныхъ стѣнахъ, виднѣлась масса дырочекъ, происшедшихъ отъ вбиванія въ стѣну и вытаскиванія гвоздей, въ которыхъ гнѣздились цѣлыя колоніи жирныхъ коповъ. Кругомъ этихъ дырочекъ по всѣмъ четыремъ стѣнамъ виднѣлись кружечки, обведенные мыломъ для того, чтобы клопы не могли перелѣзть черезъ эти кружочки и потому лишены были возможности кусать насъ. Однако, по ночамъ они какъ-то ухитрялись перелѣзать чрезъ эти перегородки, кусали насъ здорово, а къ утру опять возвращались въ свои колоніи. Обѣдали мы въ общей столовой. Въ 8 часовъ утра по звонку шли мы въ столовую, гдѣ выдавали намъ по ломтю чернаго хлѣба, въ два часа обѣдали, въ 8 часовъ вечера ужинали. И къ обѣду, и къ ужину каждый несъ съ собою въ карманѣ свою деревянную ложку. Отобѣдавъ, ложки мы вытирали о грязную скатерть или о внутреннюю сторону полы своего сюртука и засовывали ихъ опять въ карманъ. Посреди столовой у одной изъ колоннъ стояло въ родѣ аналоя, на которомъ лежала старая, истрепанная, въ кожаномъ переплетѣ Четьи-минея. Во время обѣда и ужина одинъ изъ богослововъ читалъ житіе какого-либо святого, чаще всего "Исаакія, затворника Печерскаго". Чтеніе этого житія всегда возбуждало въ насъ веселое настроеніе, такъ какъ жизнь Исаакія полна разныхъ, совсѣмъ особенныхъ приключеній. Изъ желанія совратить Исаакія съ пути благочестія однажды ворвались къ нему въ келью дьяволы съ разными музыкальными инструментами, въ то время какъ подвижникъ стоялъ на колѣняхъ на молитвѣ. Одинъ изъ дьяволовъ громко возглашаетъ: "возьмите сопели, тимпаны и гусли и ударяйте, Исаакій же нашъ да пляшетъ". Исаакій, будто бы, и пошелъ плясать...

Въ первые два года моего пребыванія въ семинаріи (1859--1860) инспекторъ частенько-таки сѣкъ словесниковъ за пьянство розгами; но съ 1861 года тѣлесное наказаніе совсѣмъ уже вышло изъ употребленія. Впрочемъ, пьянство, какъ будто нарочно, поощрялось самимъ начальствомъ. Въ 100 саженяхъ отъ семинаріи по дорогѣ въ городъ стоялъ ветхій деревянный домикъ, въ которомъ жилъ сторожъ. Въ престольный семинарскій праздникъ Іоанна Богослова (26 сентября) богословамъ позволялось варить пиво. Пивовареніе богословами и возлагалось именно на этого сторожа. Вмѣстѣ съ пивомъ семинаристы пили, конечно, и водку, почему инспекторъ въ этотъ день никогда не ходилъ по нумерамъ. Пьянствовали семинаристы жестоко, до положенія ризъ. Чтобы протрезвить упившихся, прибѣгали къ самымъ радикальнымъ мѣрамъ: пьянаго вытаскивали на средину комнаты и клали внизъ лицомъ. Два здоровенныхъ семинариста, засучивъ рукава рубашки, становились у пьянаго съ полѣньями въ рукахъ, одинъ у правой ноги, другой -- у лѣвой и мѣрно, въ тактъ, били ими по подошвамъ, третій время отъ времени поливалъ его изъ ведра холодной водой, что все вмѣстѣ продолжалось до тѣхъ поръ, пока безчувственно-пьяный не приходилъ въ себя и не начиналъ икать и издавать какіе-нибудь звуки. Бывало, что и такіе мѣры ни къ чему не приводили. Помнится, однажды умеръ съ перепою одинъ изъ учениковъ, Поповъ, родной братъ профессора семинаріи, жившій вмѣстѣ съ нимъ въ семинаріи на казенной квартирѣ. Ни полѣнья, ни отливаніе водой -- ничто не помогло. Говорили, что этотъ 17-лѣтній мальчикъ наканунѣ вечеромъ выпилъ цѣлую бутылку рому и въ ту же ночь умеръ. Ругань непечатной бранью и вообще грубость нравовъ поддерживало въ насъ и само начальство. Инспекторъ-протоіерей въ классѣ называлъ насъ самыми поносными именами: "чушью", "гороховицей", "ослами", "болванами" и т. п. Нѣкоторые изъ профессоровъ въ классъ нерѣдко являлись пьяными, какъ, напримѣръ, профессоръ математики Мышкинъ, зять инспектора, поэтому неудивительно, что математики никто изъ насъ не зналъ. Преподаваніе велось самымъ рутиннымъ образомъ, по старымъ учебникамъ, иногда по запискамъ, составленнымъ Богъ вѣсть когда. Инспекторъ преподавалъ священное писаніе по своимъ собственнымъ запискамъ, которыя мы по необходимости задалбливали. Говорю "по необходимости", потому что не было возможности передать своими словами слѣдующую, оставшуюся въ моей памяти тираду о книгѣ "Пѣснь пѣсней". "Книга "Пѣснь пѣсней" такъ называется потому, что она самыя сокровенныя, святыхъ святѣйшія Божія къ намъ любви таинства описуеть"... Какъ преподаватель, инспекторъ былъ весьма безталанный. У меня остался въ памяти одинъ изъ его уроковъ. Инспекторъ вызывалъ на средину класса ученика, читалъ ему какой-нибудь стихъ изъ библіи и спрашивалъ:

-- Ну, скажи, Красноперовъ; "Дѣлатель пьяный не наслѣдуетъ царствія Божія", какая тутъ сентенцыя (всегда говорилъ сентенцыя) -- нравственная или догматическая?

-- Нравственная,-- скажешь ему на обумъ.

-- Хорошо. Ну, а вотъ здѣсь: "На морѣ кони твоя избранныя", здѣсь какая? И опять говоришь наобумъ. Такъ и тянулся весь урокъ. Въ богословскомъ классѣ въ то время преподавали медицину, что составляло обязанность городского акушера, которому платили за это 100 рублей въ годъ. Акушеръ былъ человѣкъ крайне ограниченный. О какой бы болѣзни онъ ни говорилъ, хотя бы о вередѣ на рукѣ или на ногѣ, онъ сначала подробно излагалъ самый процессъ образованія нарыва, потомъ вдругъ заключалъ словами: "и наконецъ наступаетъ самая смерть". Новички сначала приходили-было въ уныніе отъ его заключеній о вередахъ и чирьяхъ, такъ какъ въ бурсѣ многіе изъ насъ при нашей неопрятности нерѣдко страдали отъ этихъ вередовъ, но потомъ мы только смѣялись надъ акушеромъ, зная очень хорошо, что это одинъ изъ словесныхъ фортелей невѣжественнаго человѣка.

Ботанику и физику преподавалъ священникъ. Преподаватель велитъ, бывало, ученикамъ принести на урокъ разныхъ растеній изъ окружающаго семинарію лѣса. И вотъ мы массами нанесемъ всевозможныхъ растеній: крапиву, репейникъ, полынь, куриную слѣпоту и т. п., и все это кучею навалимъ на столъ предъ учителемъ. Учитель всякое почти растеніе пробовалъ зачѣмъ-то на языкъ и ругался:

-- И крапивы-то, дураки, не могутъ отличить! говорилъ онъ.-- Репейникъ... полынь... зачѣмъ вы принесли мнѣ эту дрянь?

Встаетъ одинъ изъ насъ и объясняетъ:

-- Мы думали, что вы и о репейникѣ, и о полыни что-нибудь намъ скажете.

-- А вотъ ничего и не скажу дуракамъ,-- заключалъ отецъ, все болѣе и болѣе раздражаясь.

Словесность преподавалъ въ первомъ отдѣленіи Рождественскій, вскорѣ, впрочемъ, переведенный преподавателемъ въ мужскую гимназію, въ Тамбовъ; во второмъ отдѣленіи -- Александръ Александровичъ Красовскій. Оба были люди молодые, прекрасно знающіе, свой предметъ; но насколько первый отличался нѣкоторою грубостью въ обращеніи съ учениками и нѣкоторымъ суховатымъ педантизмомъ въ преподаваніи, настолько послѣдній служилъ олицетвореніемъ мягкости и доброты; его преподаваніе отличалось живостью и одушевленіемъ. Если бы я могъ охарактеризовать въ краткихъ чертахъ эту свѣтлую личность, то я бы сказалъ, что это былъ чистѣйшій и благороднѣйшій представитель молодого поколѣнія 60-хъ годовъ. Что многіе изъ насъ не заглохли въ семинарской средѣ и до сихъ поръ сохранили въ себѣ лучшіе завѣты 60-хъ годовъ, мы обязаны исключительно Александру Александровичу. Я бы желалъ во всѣхъ подробностяхъ воскресить въ своей памяти твои дорогія черты, мой дорогой учитель...

Александръ Александровичъ, какъ я сказалъ выше, былъ младшій изъ двухъ сыновей ректора вятской семинаріи, архимандрита Трифонова монастыря, Амвросія. Старшій сынъ, Владиміръ, въ мое время гдѣ-то служилъ въ Петербургѣ и въ то же время занимался изданіемъ портретовъ знаменитыхъ духовныхъ іерарховъ, которые шли очень ходко, особенно среди сельскаго духовенства; младшій окончилъ курсъ въ концѣ 50-хъ годовъ въ Петербургской духовной академіи въ числѣ первыхъ студентовъ. Преподаватель онъ былъ чрезвычайно оригинальный. Въ классѣ онъ рѣдко кого спрашивалъ урокъ, а все преподаваніе его носило характеръ живой, дружеской бесѣды учителя съ учениками. Ему не было дѣла до того, учили ли ученики урокъ, ходили ли въ классъ или не ходили, отъ учениковъ онъ требовалъ серьезныхъ умственныхъ занятій. Онъ души не чаялъ въ тѣхъ ученикахъ, которые серьезно занимались наукой и любили чтеніе книгъ. Входя въ классъ прямо въ шинели, онъ самъ вѣшалъ ее на вѣшалку и, вѣжливо раскланиваясь, становился у передней парты. Человѣкъ тридцать окружали его и слушали его живую рѣчь о современной литературѣ, его мѣткія характеристики лучшихъ ея представителей. Остальные, болѣе лѣнивые ученики усаживались у дверей на послѣднихъ партахъ и занимались, кто чѣмъ хотѣлъ: играли въ карты, пѣли вполголоса и т. п. Иногда громкій ихъ разговоръ вызывалъ со стороны Красовскаго замѣчаніе:

-- Господа, нельзя ли потише?

И ученики моментально замолкали. Впослѣдствіи, когда ученики поближе узнали Александра Александровича, всѣ полюбили его и въ классѣ никогда не было ни шума, ни шалостей; въ крайнемъ случаѣ ученики сами выталкивали шалуновъ изъ класса. Чтобы лучше узнать учениковъ со стороны ихъ умственнаго развитія и матеріальнаго положенія, Александръ Александровичъ велѣлъ каждому изъ насъ въ классѣ написать свою автобіографію. Такимъ образомъ, каждаго изъ насъ онъ могъ узнать, о каждомъ могъ, въ случаѣ нужды, хлопотать передъ начальствомъ, облегчать его занятія совѣтами, даровой раздачей книгъ и учебныхъ пособій, помогать денежными средствами и т. п. Въ теченіе двухъ учебныхъ годовъ мы, словесники, основательно познакомились съ нашими лучшими писателями: Пушкинымъ, Лермонтовымъ, Гоголемъ, Грибоѣдовымъ, Кольцовымъ. Тогда только что начали выходить въ свѣтъ одни за другими произведенія Тургенева, Гончарова, Островскаго, Писемскаго, Льва Толстого и др. Съ этими писателями мы знакомились въ классѣ; вслухъ читали ученики или Александръ Александровичъ -- ихъ произведенія, объясняли, комментировали, спорили; все, что не могло быть прочитано въ классѣ, мы читали дома, въ нумерахъ, собираясь для этого группами по вечерамъ. Въ произведеніяхъ всѣхъ писателей, помимо ихъ художественно-литературной формы, Александръ Алексадровичъ старался искать общечеловѣческое содержаніе. Человѣкъ, служеніе человѣку и содѣйствіе его счастію -- были любимой темой его бесѣдъ при чтеніи или разборѣ литературныхъ произведеній. Въ классѣ мы читали съ Александромъ Александровичемъ и "Записки Охотника", и много слезъ надъ ними пролили... Еженедѣльно, по субботамъ, Александръ Александровичъ пріѣзжалъ въ семинарію въ 4--5 часовъ вечера, передъ всенощной, съ двумя большущими чемоданами книгъ для раздачи ихъ ученикамъ. Съ книгами онъ помѣщался въ передней у своего знакомаго профессора, Гавріила Яковлевича Порфирьева, брата извѣстнаго профессора Казанской духовной академіи, Ивана Яковлевича, автора "Исторіи русской словесности". Ученики уже заранѣе знали о пріѣздѣ Красовскаго и потому безъ зова массами являлись за книгами, становясь въ передней и въ сѣняхъ квартиры. Я обыкновенно записывалъ выдаваемыя книги въ особую тетрадь, а Александръ Александровичъ выдавалъ иногда съ поясненіями -- почему слѣдуетъ прочесть ту или другую книгу. Шли за книгами словесники, философы и богословы. Уже въ первые два года моего пребыванія въ словесности, въ теченіе 1859--1860 года намъ удалось такимъ образомъ прочесть, по указанію Александра Александровича, Бѣлинскаго, тогда еще не вышедшаго отдѣльнымъ изданіемъ (въ "Отечественныхъ Запискахъ"), "Пропилеи" изданіе Леонтьева, "Исторію XVIII вѣка" Шлоссера, Кудрявцева "Римскія женщины по Тациту", Гончарова, Писемскаго "Тысячу душъ", Герцена "Кто виноватъ". "Письма объ изученіи природы", Достоевскаго "Бѣдныхъ людей", "Неточку Незванову" и много другихъ. Въ то время особенной популярностью пользовался среди молодежи отдѣлъ иностраннаго обозрѣнія въ "Русскомъ Вѣстникѣ", составлявшагося, сколько мнѣ помнится, по Times'у. Мы перечитывали его ежемѣсячно; точно также съ величайшимъ интересомъ прочитывали съ корки до корки книжки "Современника". Статьи Добролюбова просто проглатывали. Но такъ какъ нѣкоторыя серьезныя статьи "Современника" (напр., Н. Г. Чернышевскаго и друг.), Александръ Александровичъ считалъ необходимымъ прочитывать вмѣстѣ, въ классѣ же читать ихъ было невозможно, то обыкновенно наканунѣ праздника, послѣ всенощной, А. А. посылалъ ко мнѣ своего кучера или сторожа съ запиской слѣдующаго содержанія: "Красноперовъ, приходите ко мнѣ сегодня на ночлегъ -- пришелъ "Современникъ"... Ужасно много интереснаго. Приводите съ собой Романова, Селивановскаго, Голговскаго и еще кого-нибудь изъ вашихъ товарищей". Иногда онъ самъ по вечерамъ заходилъ къ намъ въ нумера и увозилъ къ себѣ. Мы просиживали у него за чтеніемъ почти всю ночь. Шумные дебаты, смѣхъ, шутки по поводу прочитанныхъ нѣкоторыхъ романовъ и повѣстей не давали намъ возможности сомкнуть глазъ. Разумѣется, насъ всегда при этомъ поили чаемъ и кормили ужиномъ. Спали мы кто на диванѣ, кто на полу, кто на книгахъ, наваленныхъ кучами на полу у стѣны.

Передъ отъѣздомъ нашимъ домой на лѣтнія и рождественскія каникулы А. А. рекомендовалъ намъ наблюдать и изучать крестьянскую жизнь. Съ этою цѣлью, вмѣсто уроковъ, онъ давалъ намъ на каникулы сочиненія на темы изъ народной жизни: "Крестьянскія свадьбы", "Сельскія ярмарки и базары", "Народныя суевѣрія" и т. п. Нѣкоторыя изъ этихъ моихъ сочиненій были тогда же напечатаны въ мѣстныхъ губернскихъ вѣдомостяхъ. Якушкинъ въ библіографическомъ указателѣ, помѣщенномъ въ 1865 г., въ первомъ выпускѣ "Обычнаго права" приводитъ заглавія нѣкоторыхъ изъ этихъ статей.

Помнится, за статью "Вѣрованія вотяковъ" редакторъ губернскихъ вѣдомостей, Н. И. Золотницкій, присудилъ выдать мнѣ гонораръ въ 20 руб. Для полученія этихъ денегъ, надо было идти въ губернское правленіе, гдѣ помѣщалась редакція газеты и, конечно, въ простой учебный день. Въ 9 часовъ утра я отправился къ инспектуру.

-- Позвольте мнѣ, о. инспекторъ, на одинъ часъ сходить въ городъ.

-- Зачѣмъ тебѣ?

-- Статья моя напечатана въ губернскихъ вѣдомостяхъ, такъ редакторъ велѣлъ мнѣ за деньгами придти въ губернское правленіе,-- говорю я смѣло и съ гордостью, глядя ему прямо въ глаза.

-- Ты... ты... писать сталъ? Ха, ха, ха!-- саркастически хохоталъ инспекторъ, хлопая себя по бокамъ руками.-- Да знаешь ли ты, что я болѣе 50-ти лѣтъ на свѣтѣ живу, да и то еще не чувствую въ себѣ призванія къ сочинительству? а ты, молокососъ-писатель... Ха, ха, ха!-- Что ты написалъ, за что бы тебѣ еще деньги слѣдовало давать?

-- "Вѣрованія вотяковъ".

-- Гдѣ это ты вотяковъ-то могъ изучить?

-- Въ Елабужскомъ уѣздѣ.

-- Навралъ, чай, какую-нибудь чушь, да и въ печать понесъ. Охъ, вы, писатели!.. Ступай, да смотри ненадолго.

Отвлеченныхъ, философскихъ темъ Александръ Александровичъ не любилъ давать ученикамъ, считая разработку ихъ для насъ непосильной. Сейчасъ, живо припоминаю одинъ курьезъ съ сочиненіемъ, даннымъ намъ уже въ философскомъ классѣ учителемъ логики, психологіи и патристики, А. Н. Верещагинымъ. Онъ далъ намъ на домъ на 10-дневный срокъ сочиненіе на тему: "Cogito -- ergo sam". Мы всѣ, конечно, упали духомъ и положительно не знали, что писать. Предполагалось, что мы уже достаточно вкусили философскихъ знаній, усвояя изъ допотопныхъ учебниковъ разныя метафизическія формулы. Психологію мы, напримѣръ, учили по учебнику архимандрита Кикодзе (существовалъ такой), который человѣческія способности разграничивалъ въ мозгу какими-то перегородками: въ одной существовалъ разумъ, въ другой, какъ низшая способность, разсудокъ и т. д. Въ отвѣтахъ учителю или на экзаменѣ мы нерѣдко путали и ставили, напримѣръ, разумъ на мѣсто разсудка, и наоборотъ. Волей-веволей приходилось на зубокъ задалбливать всю эту дребедень. Вотъ такимъ-то философамъ и дали мудреную тему. Я и другой ученикъ, Романовъ, пошли къ Александру Александровичу Красовскому посовѣтоваться.

-- Ничего не можемъ написать, помогите намъ, пожалуйста.

-- Странно, Верещагинъ, кажется, не глупый человѣкъ, а далъ вамъ несообразную тему, -- замѣтилъ Александръ Александровичъ.-- За эту глупость я накажу его. Завтра приходите ко мнѣ, обоимъ вамъ напишу сочиненія. Если Верещагинъ спроситъ: какими источниками пользовались, то скажите, что читали Герцена "Письма объ изученіи природы" и статьи Гегеля въ изложеніи Карпова въ "Библіотекѣ для Чтенія".

На другой день оба сочиненія были написаны Александромъ Александровичемъ и нами собственноручно переписаны въ тетради, сочиненія, хотя на одну и ту же тему, но съ различнымъ содержаніемъ, уснащенныя терминами "субстанція", "трансцендентальный" и т. п.

Ровно черезъ двѣ недѣли Верещагинъ приглашаетъ насъ обоихъ къ себѣ на квартиру, помѣщавшуюся въ среднемъ корпусѣ вверху, надъ ученической столовой.

-- Вы сами, конечно, написали сочиненіе? -- обратился онъ къ намъ съ вопросомъ.

-- Конечно, сами, Александръ Николаевичъ.

-- Написано хорошо у обоихъ. Вотъ говорили, что тема не по васъ, а вѣдь могли же нѣкоторые написать. Значитъ, тема вполнѣ пригодна для философскаго класса. Я вамъ поставлю высшіе баллы.

-- Благодаримъ покорно, Александръ Николаевичъ.

Красовскій долго послѣ этого хохоталъ и увѣрялъ насъ, что Верещагинъ и самъ многаго не понималъ въ нашихъ сочиненіяхъ.

Не помню хорошенько -- въ 1860 или въ 1861 году, въ семинаріи были организованы, въ маѣ мѣсяцѣ, по мысли Ал. Александровича, "конференціи", -- публичныя чтенія лучшихъ сочиненій учениковъ, на которыхъ присутствовало все начальство семинаріи, учителя и ученики. Ученья въ эти дни уже не полагалось. Ученики читали свои сочиненія, стоя на каѳедрѣ, послѣ чего они подходили подъ благословеніе о. ректора, который награждалъ ихъ книгами, пожертвованными для этой цѣли преосвященнымъ Агафангеломъ. На одной изъ конференцій дошла очередь до чтенія моего сочиненія на тему: "совмѣстно ли занятіе священника съ занятіемъ землевладѣльца". На верху тетради рукой преосвященнаго было написано: "Богъ благословитъ прочесть". Въ одномъ мѣстѣ сочиненія у меня было вставлено выраженіе "бѣлоручки-аристократы", на что преосвященнымъ на поляхъ было замѣчено: "о старшихъ себѣ не слѣдуетъ такъ выражаться". Не помню содержанія самого сочиненія, но отлично помню, что я доказывалъ въ немъ совмѣстимость и даже необходимость занятія священника земледѣліемъ, что должно служить прекраснымъ примѣромъ для прихожанъ, особенно, если священникъ ведетъ раціональное хозяйство. Не знаю, существуетъ ли и теперь въ вятской семинаріи этотъ прекрасный обычай, какой существовалъ въ началѣ 60-хъ годовъ.

Не менѣе велико было нравственное вліяніе Александра Александровича на преподавателей и вообще на весь складъ семинарской жизни. До поступленія его въ семинарію, въ качествѣ преподавателя, въ семинаріи существовали допотопные бурсацкіе нравы: учителя смотрѣли на учениковъ съ высоты своего менторско-чиновничьяго величія, учениковъ сѣкли розгами, оставляли безъ обѣда, ставили на колѣни, обращались съ ними грубо, отличались вообще полной недоступностью. Александру Александровичу были противны подобныя отношенія. Онъ убѣдилъ нѣкоторыхъ профессоровъ устраивать вечера, на которыхъ, кромѣ ихъ женъ и дочерей, могли бы присутствовать въ качествѣ гостей семинаристы, по крайней мѣрѣ, лучшіе изъ нихъ. Первый вечеръ былъ устроенъ въ квартирѣ Г. Я. Порфирьева, куда пригласили человѣкъ десять семинаристевъ. Учителя съ барышнями пѣли, танцовали, спорили, а мы, семинаристы, пугливо, молча и не шевелясь сидѣли на стульяхъ, или же перешептывались между собой. Александръ Александровичъ старался ободрить и оживить насъ, затѣвая разные общіе разговоры.

Мало-по-малу посѣщенія наши учителей сдѣлались обыденными, простыми. Учителя приглашали насъ по праздникамъ къ себѣ въ гости и запросто бесѣдовали съ нами. Это имѣло особенно хорошее вліяніе въ томъ отношеніи, что учителя стали добросовѣстнѣе, строже относиться къ своимъ занятіямъ и деликатнѣе къ намъ: розги и всякія наказанія стали анахронизмомъ. Даже инспекторъ невольно подчинился этому вііянію, хотя долго еще не переставалъ быть съ нами грубымъ и ворчливымъ.

Зимой передъ масляной 1860 года въ семинаріи появилась эпидемія тифа. Переболѣло болѣе 40 словесниковъ и философовъ, нѣкоторые умерли, чему не мало содѣйствовали грязные, сырые нумера, въ которыхъ скученно жили ученики, и дурное питаніе. Александръ Александровичъ пригласилъ меня жить на масляную къ себѣ. Въ послѣднее время онъ перешелъ отъ отца изъ монастыря на отдѣльную квартиру. Одна изъ комнатъ, расположенная четырьмя окнами на улицу и тремя на площадь, сверху до низу была занята книгами, въ количествѣ, по крайней мѣрѣ, 3--4 тысячъ экземпляровъ. Передняя комната, въ которую велъ отдѣльный ходъ съ улицы, превратилась въ книжный магазинъ. Александръ Александровичъ устроилъ общественную библіотеку кабинетъ для чтенія. Въ книжномъ магазинѣ, между прочимъ, велась торговля письменными принадлежностями и учебыми пособіями. Александръ Александровичъ не захотѣлъ жить за счетъ своего отца. Въ то время трудъ преподавателей семнаріи оплачивался не болѣе 300--400 рублей въ годъ. Устройство библіотеки для чтенія и книжниго магазина давали ему, сверхъ того, лишнихъ 200--300 р. Это былъ весь его доходъ.

Зяма была въ этомъ году суровая. Шубы у меня не было, а вмѣсто нея я сшилъ себѣ пальто изъ сѣраго солдатскаго сукна. Не успѣлъ я прожить у Александра Александровича трехъ дней, какъ заболѣлъ тифомъ. Ходить за мной было некому, поэтому Александръ Александровичъ отправилъ меня въ семинарскую больницу. Чрезвычано ясно помню, какъ двое неизвѣстныхъ мнѣ людей вынесли меня на рукахъ, а Александръ Александровичъ укуталъ своею шинелью. Была уже ночь, темная, безлунная. Миріады звѣздъ блестѣли на небѣ. Меня на рукахъ внесли въ больницу. Цѣлыхъ двѣ недѣли я лежалъ какъ пластъ, не помня даже о своемъ существованіи. Нашъ акушеръ лѣчилъ насъ просто, дорогихъ лѣкарствъ не признавалъ. Кризисъ въ больномъ старались вызвать самымъ радикальнымъ образомъ: больного раздѣвали до нага, подходили сзади съ ведромъ холодной воды и вдругъ обливали его съ головы до ногъ, послѣ чего тотчасъ-же вытирали тѣло простыней. Случалось, что и послѣ облитія водой, больной оставался нечувствительнымъ, неподвижнымъ; у другихъ появлялась дрожь. Первые умирали, послѣдніе выздоравливали. Благополучному исходу болѣзни больные обязаны были не акушеру и его лѣченію, а исключительно товарищамъ-семинаристамъ, которые съ самоотверженіемъ день и ночь сидѣли у нашихъ кроватей. Они не боялись, что заразятся отъ насъ тифомъ.

Всѣ мы, живя въ деревенской глуши и въ Вяткѣ, вдали отъ городского шума, въ двухъ верстахъ отъ города, въ лѣсу, не имѣли никакого понктія объ общественной жизни и ея интересахъ. При возникновеніи мысли о мѣстѣ постройки семинаріи предполагалось удалить учениковъ отъ соблазновъ городской жизни, сдѣлать изъ нихъ благовоспитанныхъ служителей церкви, кроткихъ, "аки агнцевъ". Но озарившій насъ свѣтъ разума, пробужденное въ насъ чувство любознательности не давали намъ возможности оставаться этими невинными агнцами. Александръ Александровичъ очень хорошо понималъ, что однѣхъ книгъ недостаточно для того, чтобы сдѣлать изъ насъ будущихъ полезныхъ гражданъ отечества, надо насъ ввести въ кругъ общественныхъ интересовъ. Въ зиму 1860-- 1861 г. въ Вяткѣ вдругъ появилась откуда-то (пріѣзжая) труппа артистовъ, которая объявила, что дастъ нѣсколько спектаклей. О спектакляхъ мы имѣли смутное понятіе только изъ книгъ.

Однажды, въ субботу, вечеромъ, послѣ выдачи ученикамъ книгъ, Александръ Александровичъ пришелъ къ намъ въ нумеръ и сообщилъ, что завтра, въ воскресенье, онъ хочетъ сводить насъ въ театръ, для чего взялъ ложу, а для нѣкоторыхъ учениковъ купилъ билеты, кому въ кресла, кому въ раекъ, при этомъ онъ убѣждалъ насъ никому не болтать объ этомъ, иначе "если узнаетъ инспекторъ, бѣда будетъ". Съ тѣхъ поръ театръ такъ намъ полюбился, что мы стали тратить на него послѣдніе наши гроши. По праздникамъ ученики массами ходили въ театръ. Намъ позволялось ходить въ городъ только къ родственникамъ, и всякій разъ нужно было для этого записываться въ особый журналъ, который въ субботу, вечеромъ, старшими представлялся къ о. инспектору на разрѣшеніе.

-- Откуда это у нихъ вдругъ такъ много родственниковъ появилось?-- спрашиваетъ инспекторъ старшаго.

-- У кого пріѣхали, у кого здѣсь въ городѣ живутъ.

-- Какъ это въ одинъ день всѣ родственники сговорились пріѣхать?-- приставалъ инспекторъ.-- Я пущу, но не худо-бы справки навести.

-- Слушаю-съ. Я наведу.

Изъ этого ничего, конечно, не вышло. Кончилось, однако, тѣмъ, что и сами старшіе изъ богослововъ сдѣлались страстными поклонниками театра.

-- Чтобы вамъ самимъ въ семинаріи устроить свой театръ?-- соблазнялъ насъ какъ-то зимой Александръ Александровичъ.

-- А инспекторъ?-- возражали мы.-- Вѣдь, узнаетъ; у него шпіоны есть.

-- Не узнаетъ. Не выдавайте другъ друга. Вѣдь и словесники и богословы дружны между собой. Въ субботу, вечеромъ, инспекторъ уѣзжаетъ въ Спасскій соборъ служить всенощную, а вы тотчасъ же послѣ своей всенощной и устраивайте.

Александръ Александровичъ пригласилъ ученика семинаріи Владимира Игнатьевича, сына инспектора, и убѣдилъ его достать какъ-нибудь женскихъ костюмовъ у своихъ сестеръ. Тотъ согласился. Спектакль рѣшено было устроить въ слѣдующую же субботу. Сынъ инспектора притащилъ къ намъ въ нумеръ цѣлый узелъ съ платьями, кофтами и юбками. Въ одномъ изъ крайнихъ корпусовъ въ философскомъ нумеръ былъ устроенъ спектакль. Подмостками для сцены служили наши столы, на которыхъ мы занимались по вечерамъ; декораціи мы сдѣлали сами, занавѣсомъ служили нѣ сколько сшитыхъ вмѣстѣ казенныхъ простынь. Въ то время керосиноваго освѣщенія еще не было, вмѣсто него въ нумерахъ зажигались жестяные ночники, налитые льнянымъ масломъ, а на столахъ ставились сальныя свѣчи. Освѣщеніе было принесено изъ всѣхъ нумеровъ корпуса; окна были завѣшены простынями для того, чтобы съ улицы никто ничего не могъ видѣть. На табуретахъ размѣстились, по крайней мѣрѣ, до 300 семинаристовъ, изъ коихъ многіе пришли съ городскихъ квартиръ и изъ мужского Трифонова монастыря, гдѣ жило нѣсколько десятковъ учениковъ. Изъ опасенія, какъ бы сторожа не донесли обо всемъ инспектору, старшіе отпустили ихъ или гулять въ городъ, или спать. Женскія роли играли два богослова, Надаринъ и Невоструевъ, изъ коихъ первый игралъ роль какой-то сентиментальной барышни, послѣдній -- живой, увлекающейся дѣвушки, вѣчно носящейся съ своими возвышенными идеями. Надаринъ былъ наряженъ въ ситцевую юбку и сѣрую кофточку, перетянутую у таліи кушакомъ; Невоструевъ,-- въ длинное шерстяное платье малиноваго цвѣта; волосы на головѣ спускались на плечи вьющимися локонами; лицо было нарумянено. Мужскія роли исполнялись плохо; всѣ говорили басомъ и нѣсколько нараспѣвъ. Но мы до слезъ хохотали, всѣмъ апплодировали и топали ногами отъ удовольствія.

Первое дѣйствіе было уже кончено. Въ антрактѣ ученики разбрелись по корридору и нумерамъ подышать свѣжимъ воздухомъ; за кулисами слышны были крикъ и стукъ молотка. Черезъ четверть часа антрактъ кончился, публика разсѣлась по своимъ мѣстамъ. Занавѣсъ поднялся и передъ нами на сценѣ представилась парочка влюбленныхъ: дѣвушка склонила свою голову на плечо своего возлюбленнаго... Вдругъ въ публикѣ пронесся чей-то взволнованный голосъ;

-- Господа, инспекторъ идетъ!

Всѣ моментально встрепенулись и засуетились, но не надолго: актриса, изображавшая изъ себя влюбленную, сейчасъ же оправилась отъ первоначальнаго испуга и громкимъ мужскимъ голосомъ прокричала:

-- Никуда не уходить... свѣчи гасить и сидѣть тихо!..

Огни были погашены и воцарилась непроглядная тьма. Публика и актеры остались на своихъ мѣстахъ. Воцарилась такая тишина, что слышно было жужжаніе мухи. Инспекторъ шелъ съ однимъ изъ старшихъ съ фонаремъ въ рукахъ прямо къ нашему корпусу. Подойдя къ входной двери корпуса, онъ крикнулъ сторожа, но на зовъ его отвѣта не послѣдовало.

-- И куда это сторожа всѣ пропали?-- обратился онъ къ старшему:-- точно сквозь землю провалились... и въ столовой ни одного ни нашелъ.

-- Сторожа всѣ спятъ, отецъ инспекторъ.

-- Какъ спять? да развѣ поздно? Вѣдь всего половина десятаго, и инспекторъ при этихъ словахъ досталъ изъ подъ мѣховой рясы часы и посмотрѣлъ.-- Сейчасъ иди и буди!

Старшій едва растолкалъ одного сторожа и всѣ трое направились по корридору къ тому вумеру, гдѣ шло представленіе. Отворивъ двери нумера и ставъ на порогѣ, онъ увидѣлъ предъ собой, среди царствующей мертвой тишины, кромѣшную тьму... постоялъ нѣсколько секундъ и ушелъ домой, никому не сказавъ ни слова. Очевидно, онъ догадался въ чемъ дѣло и не рискнулъ освѣтить тьму фонарнымъ свѣтомъ и войти въ нумеръ; а затѣмъ, по уходѣ его, спектакль продолжался обычнымъ порядкомъ и кончился около полуночи. Послѣ спектакля нумеръ мы привели въ порядокъ. Теперь началась расправа... съ кулисами. Въ понедѣльникъ, утромъ, инспекторъ отдалъ сторожамъ приказъ отыскать кулисы и принести ихъ въ тотъ нумеръ, гдѣ происходило "бѣсовское дѣйстро". Тамъ, въ нумерѣ, инспекторъ самолично предалъ ихъ на растерзаніе. Онъ самъ топталъ ихъ ногами, рвалъ руками, кололъ своимъ посохомъ, какъ "дьявольское навожденіе", такъ что въ концѣ концовъ отъ кулисъ остался лишь одинъ скелетъ изъ деревянныхъ палокъ, которыя онъ велѣлъ сжечь. Само собой разумѣется, истребленіе кулисъ и гнѣвъ отца инспектора нисколько не помѣшали намъ сдѣлать новыя кулисы и продолжать спектакли черезъ каждую субботу.

Однако, это "дьявольское навожденіе" имѣло такую чарующую силу, что оно овладѣло не только всѣми нами, бурсаками, но тіаже всѣмъ составомъ семинарскаго персонала. Представьте только себѣ: сами профессора семинаріи вздумали устроить въ своей квартирѣ спектакль, сами играли на сценѣ, пригласили на спектакль, въ качествѣ зрителей, инспектора съ его женою и дочерьми и нѣсколькихъ учениковъ. Помнится, играли "Доходное мѣсто" Островскаго. Г. Я. Порфирьевъ очень недурно сыгралъ роль Жадова. Когда сынъ соборнаго протоіерея Шиллегодскій, уже порядкомъ выпившій и весь красный, какъ ракъ, сѣлъ за столъ и, подперши руки въ подбородокъ, проговорилъ:

-- А видали, какъ нѣмцы плачутъ?-- и при этомъ изобразилъ на своемъ лицѣ какъ именно они плачутъ, то о. инспекторъ, неистово хлопая себя по бедрамъ, хохоталъ до слезъ.

И съ тѣхъ поръ мы безбоязненно устраивали спектакли не только въ стѣнахъ семинаріи, но и внѣ ея, въ городѣ. Игралъ на сценѣ и Александръ Александровичъ.

Въ эту именно самую зиму 1861 г. открылись въ городѣ воскресныя школы. Распорядителемъ одной изъ этихъ школъ былъ Е. И. Золотницкій, редакторъ губернскихъ вѣдомостей. Многіе изъ насъ, семинаристовъ, рѣшили посвятить себя по праздникамъ на служеніе этому дѣлу. Каждое воскресенье, послѣ обѣдни, мы ходили въ городъ, въ эти школы и учили тамъ грамотѣ массой собравшихся и старыхъ и малыхъ мѣщанъ и крестьянъ. Ходилъ туда и Александръ Александровичъ. Продолжалось такъ всю зиму вплоть до нашихъ экзаменовъ...

Когда я мысленно переношусь своимъ воображеніемъ въ то отдаленное время, отстоящее отъ насъ на 33 года, и начинаю воскрешать въ своей памяти малѣйшія детали тогдашняго движенія, то все существо мое объемлетъ какой-то священный трепетъ. Точно мы всѣ въ теченіе многихъ лѣтъ только теряли изъ своего умственнаго багажа, и теперь, узнавъ цѣну потеряннаго, вдругъ усиленно старались найти его. Вездѣ -- въ нумерахъ, на улицѣ, въ классѣ только и слышно было разговору о томъ, что каждый изъ насъ прочиталъ; общественные вопросы стояли на первомъ планѣ... говорилось о свободѣ, о любви къ мужику. Для насъ, еще тогда молокососовъ, наступило точно воскресеніе. Какая-то радость, какое-то высокое одушевленіе наполняли наши сердца. Но мы знали, что передъ нами открылся новый широкій путь знанія и служенія дорогой родинѣ: Это была золотая идиллія юности, исполненной мечтаній, невозвратное время, когда самонадѣянному уму всякая высь казалась доступной, всякая преграда -- легко устранимой. Жизнь, не омраченная ни единою тѣнью, была въ нашихъ глазахъ озарена ослѣпительнымъ свѣтомъ...

III.

Не только во время каникулъ, но иногда и въ учебное время Александръ Александровичъ ѣздилъ ненадолго въ Петербургъ "по дѣламъ", частью, какъ онъ говорилъ, "для освѣженія своей головы". Имѣя постоянныя сношенія съ издателями и книгопродавцами, онъ имѣлъ въ то же время возможность познакомиться съ нѣкоторыми изъ нашихъ писателей. Такъ, онъ познакомился съ Н. А. Добролюбовымъ, Н. Г. Чернышевскимъ, Г. Пыпинымъ и В. Курочкинымъ, издателемъ "Искры". Всякій разъ, по пріѣздѣ своемъ назадъ въ Вятку, Александръ Александровичъ передавалъ намъ въ классѣ впечатлѣнія своей поѣздки. Его разсказы о Добролюбовѣ и Чернышевскомъ дышали такой глубокою любовью и уваженіемъ къ этимъ личностямъ, что эту любовь и уваженіе онъ передалъ и намъ. Всѣ статьи Добролюбова и Чернышевскаго въ "Современникѣ" мы читали всегда вмѣстѣ съ Александромъ Александровичемъ и, кромѣ того, перечитывали еще у себя въ нумерахъ. Это чтеніе просвѣтляло наши умы и наполняло наши сердца высокимъ восторгомъ. Образъ Добролюбова былъ окруженъ въ нашихъ глазахъ какимъ-то ореоломъ святости. Въ моментъ знакомства съ нимъ Александра Александровича Добролюбовъ уже страдалъ тѣмъ недугомъ, который вскорѣ свелъ его въ могилу. Передъ поѣздкой Николая Александровича въ Италію, для поправленія своего здоровья, Александръ Александровичъ поѣхалъ въ Петербургъ проститься съ нимъ. На прощанье Добролюбовъ подарилъ ему свою фотографическую карточку, которую, по своемъ пріѣздѣ въ Вятку, онъ подарилъ мнѣ. Карточка эта и до сихъ поръ у меня цѣла. На оборотной ея сторонѣ карандашомъ была надпись рукой Добролюбова: "на память Александру Александровичу Красовскому"; надпись эта теперь совершенно стерлась. На карточкѣ Добролюбовъ изображенъ стоя во весь ростъ, волосы на головѣ съ косымъ проборомъ, лицо худощавое. Изъ Петербурга Александръ Александровичъ привезъ съ собой нѣсколько автографовъ Добролюбова и Чернышевскаго, изъ коихъ одинъ (Чернышевскаго) представляетъ записку къ Обручеву (молодому офицеру-писателю) {Обручевъ написалъ нѣсколько статей въ "Современникѣ".}. Въ концѣ записки на синей почтовой бумагѣ, на буквѣ съ сдѣлана чернильная клякса и прижата пальцемъ. Тому же Обручеву была написана другая записка Добролюбова на желтой почтовой бумагѣ, въ которой онъ просить Обручева сходить къ издателю Кожанчикову и переговорить съ нимъ о работѣ для Обручева; въ запискѣ подробно описывается адресъ Кожанчикова. Обручевъ вскорѣ былъ сосланъ въ Сибирь по какому-то политическому дѣлу.

Бывало, всякій разъ, пріѣзжая изъ Петербурга, Александръ Александровичъ передавалъ намъ поклоны отъ Добролюбова и Чернышевскаго, и когда мы его спрашивали: "вѣдь, они насъ не знаютъ?", онъ пресерьезно отвѣчалъ:

-- Я говорилъ имъ, что вы страстные поклонники ихъ, любите читать ихъ статьи.

25-го ноября 1861 года Александръ Александровичъ явился къ намъ въ классъ послѣ пріѣзда своего изъ Петербурга, блѣдный, разстроенный. Онъ сейчасъ же объявилъ намъ, что Добролюбовъ умеръ отъ чахотки и что онъ былъ на его похоронахъ... И изъ боковго кармана сюртука Александръ Александровичъ доъсталъ бумажный свертокъ и изъ него вынулъ нѣсколько тщательно сложенныхъ лепестковъ отъ лавроваго вѣнка, положеннаго на голову покойнаго Добролюбова, и карточку съ единственными напечатанными на ней словами: "соль русской земли". Тутъ же было выражено Александромъ Александровичемъ желаніе отслужить по великомъ писателѣ панихиду. Въ ближайшее воскресенье, послѣ обѣдни, семинаристамъ (желающимъ) предложено было собраться въ Воскресенскій соборъ, находящійся почти противъ квартиры Александра Александровича. Въ воскресенье, часовъ въ 11 утра (это было въ началѣ декабря 1861 г.) насъ нѣсколько человѣкъ семинаристовъ пришли къ Александру Александровичу, который объявилъ намъ, что написалъ для панихиды рѣчь. По прочтеніи ея спросилъ насъ: "не написалъ еще кто-нибудь изъ насъ рѣчи"?

-- У меня есть маленькая,-- говорю я.

-- Ну, такъ давайте читать,-- замѣтилъ Александръ Александровичъ.

Когда я прочелъ свою, Александръ Александровичъ сказалъ, что моя рѣчь лучше, а его никуда не годится и тотчасъ же разорвалъ ее на клочки.

День былъ пасмурный, холодный. На улицѣ стояла такая мятель, что мы съ трудомъ могли добраться до церкви по снѣжнымъ сугробамъ. Въ церкви было тихо и мрачно; по срединѣ виднѣлся столикъ съ кутьей, вокругъ которой было зажжено три свѣчи. Священникъ облачился въ черную ризу и сталъ раздавать свѣчи стоявшимъ позади, около стѣны, семинаристамъ. Не смотря на непогоду, ихъ собралось все-таки человѣкъ 70. Насъ человѣкъ 10 семинаристовъ стали на клиросѣ; тамъ же помѣстился и Александръ Александровичъ Красовскій. Пѣли мы стройно, хорошо. Когда пропѣли "вѣчную память", я вышелъ съ тетрадкой въ рукахъ на средину церкви къ столику и прочелъ рѣчь, обращаясь къ своимъ сотоварищамъ.

Не помню хорошенько содержанія всей рѣчи; въ памяти моей остались одни только безсвязные отрывки. "Русская земля, говорилъ я,-- понесла великую потерю... Умеръ Добролюбовъ. Мы всѣ его знали, знали, что онъ былъ однимъ изъ лучшихъ критиковъ послѣ Бѣлинскаго; нѣтъ, мало того, онъ былъ однимъ изъ лучшихъ людей русской страны. Мы обязаны ему всѣмъ, что можетъ быть только лучшаго въ человѣкѣ. Онъ воспиталъ въ насъ идеалы правды и добра, воспиталъ въ насъ любовь къ народу, на служеніе которому онъ училъ насъ посвятить всѣ свои силы. Велика твоя заслуга предъ молодымъ поколѣніемъ! Въ будущемъ, въ трудныя минуты нашей жизни, когда подъ бременемъ житейскихъ невзгодъ, мы близки будемъ къ паденію,-- стоитъ намъ только вспомнить твое славное имя. твои великіе завѣты и, я увѣренъ, мы спасемъ себя отъ паденія. Пусть это старье ругаетъ и ненавидитъ тебя, какъ развратителя молодого поколѣнія, но это поколѣніе горячо будетъ любить тебя за твои здравыя идеи; оно со смѣхомъ отойдетъ прочь отъ обскурантовъ, и съ гордостью и самоувѣренностью пойдетъ по тому именно пути, который ты проложилъ своей литературной дѣятельностью". Таковъ смыслъ рѣчи. Больше я ничего не помню. Въ волненія я смѣшался въ толпѣ моихъ товарищей!...

На другой день, въ 8 часовъ утра, инспекторъ пригласилъ меня въ себѣ въ квартиру.

-- Ты говорилъ рѣчь въ церкви?-- обратился онъ ко мнѣ сурово съ вопросомъ.

-- Я, о. инспекторъ.

-- Какъ ты смѣлъ своими погаными устами осквернять храмъ Божій?... Это святотатство!...

-- Я, о. инспекторъ, ничего худого не сказалъ. Я сказалъ только, что Добролюбовъ училъ насъ мыслить, что онъ былъ великій писатель.

-- Охъ вы, дураки, дураки! учились мыслить у такихъ людей, которые сами люди вредные для общества. Мыслить учатся по логикѣ. Читайте, изучайте логику Карпова, Баркова, Бахмана; а то у какого-то Добролюбова учатся мыслить?.. Ты достоинъ исключенія. Прощаю въ послѣдній разъ. Ступай.

Послѣдній годъ въ философскомъ классѣ я сталъ серьезно задумываться надъ вопросомъ о поступленіи въ университетъ. Нѣкоторые изъ моихъ товарищей за годъ передъ тѣмъ уѣхали въ Казанскій университетъ. Александръ Александровичъ выхлопоталъ для меня у начальства позволеніе жить и кормиться въ семинаріи въ теченіе цѣлаго года, не посѣщая классовъ.

Въ іюнѣ мѣсяцѣ 1862 г., предъ экзаменами, я подалъ въ семинарское правленіе прошеніе объ увольненіи меня изъ семинаріи. Во что бы то ни стало, поѣду я въ университетъ, рѣшилъ я. Ни копѣйки за душой у меня не было. У меня созрѣла мысль: идти пѣшкомъ до Казани. Правда, это было далеко -- болѣе 400 в.; но мнѣ думалось, что въ 3--4 недѣли я все-таки дойду, а тамъ, приду къ университету, "храму науки" и поклонюсь ему до земли. Скажу ректору: такъ и такъ, учиться хочу, всѣ силы положу за науку.

Къ счастью моему, тотчасъ послѣ экзаменовъ, семинаристы надумали устроить въ мою пользу литературно-музыкальный вечеръ, на который рѣшено было пригласить городскую публику. Плату за входъ предположено брать по 5 к. съ человѣка. Тогда всякіе такіе вечера устраивались легко, такъ какъ не требовалось просить на это разрѣшенія у мѣстныхъ властей. Вечеръ былъ устроенъ въ большой сборной залѣ, передъ зимней церковью. Собравшаяся публика состояла, большею частью, изъ семинаристовъ, изъ постороннихъ пришло нѣсколько барышень и чиновниковъ изъ молодыхъ; изъ семинарскихъ преподавателей былъ одинъ только Александръ Александровичъ. Одинъ изъ семинаристовъ-Богослововъ пропѣлъ "Хуторъ" Кольцова, другой прочелъ что-то изъ "Записокъ охотника" Тургенева; на мою долю досталось прочесть стихотвореніе Огарева:

"Когда я былъ отрокомъ тихимъ и нѣжнымъ,

Когда я былъ юношей страстно мятежнымъ и пр..."

Въ семинаріи свой прекрасный музыкальный оркестръ, который въ этотъ вечеръ сыгралъ нѣсколько новыхъ пьесъ. Въ концѣ концовъ вечеръ далъ сбора 15 рублей, которые и были вручены мнѣ цѣликомъ.

Въ то время насъ распускали на лѣтніе каникулы 15 іюля. Помню, стояли жаркіе лни. 12 и 13 числа къ семинаріи наѣхало много повозокъ, крытыхъ суровымъ осмоленнымъ холстомъ. Повозки эти остановились въ 100 саженяхъ отъ семинаріи подлѣ дороги, ведущей изъ семинаріи въ городъ, на большомъ пустырѣ, заросшемъ довольно густой травой. 15 іюля съ ранняго утра всѣ семинаристы почти разъѣхались, осталось только 5--6 повозокъ, да и тѣ къ вечеру уѣдутъ во-свояси. Очень хотѣлось мнѣ ѣхать домой къ матери. Она писала мнѣ, чтобы я пріѣхалъ на недѣльку къ ней, обѣщаясь уплатить за дорогу деньги, тѣмъ болѣе, что она продала отцовскій домъ за 40 р. и перешла жить въ казенную избу въ качествѣ просвирни. Я обѣщалъ пріѣхать къ ней на недѣлю, какъ только устроюсь въ университетѣ. Такъ я и сдѣлалъ потомъ. Я и нѣкоторые изъ моихъ товарищей сложили свои пожитки на три повозки и отправили ихъ до квартиры Александра Александровича, а сами пошли пѣшкомъ. Мы поклялись другъ другу писать... нѣкоторые даже дали слово, что они черезъ годъ, черезъ два тоже поступятъ въ университетъ. У квартиры Александра Александровича повозки остановились. Я взялъ свои пожитки -- бѣлье и книги, и распрощался съ товарищами.

-- Пиши намъ, коли нужду горькую будешь испытывать!-- кричали мнѣ товарищи...

Черезъ годъ я встрѣтился съ ними, но уже при иныхъ обстоятельствахъ. Поѣздка моя въ Казань состоялась 30 августа 1862 г. Меня пригласили съ собой два студента университета -- Н. Оловъ и И. Князевъ, оба мѣстные уроженцы. Изъ Вятки до Казани ходилъ тогда единственный буксирно-пассажирскій пароходъ. Я пріѣхалъ къ пароходной пристани въ то время, когда пароходъ уже отчалилъ отъ берега и медленно, пыхтя, двигался впередъ; поэтому мнѣ пришлось догонять его на лодкѣ. Меня некому было провожать, такъ какъ Александръ Александровичъ еще за двѣ недѣли до этого уѣхалъ въ Петербургъ. День былъ сѣрый, пасмурный; моросилъ мелкій дождикъ. Я долго стоялъ на палубѣ на одномъ мѣстѣ, вглядываясь въ купу домовъ съ зелеными крышами и стараясь отыскать среди нихъ домъ Александра Александровича; но изъ-за высокой горы ничего не было видно. Черезъ ¹/₂ часа за поворотомъ все скрылось изъ моихъ глазъ. Не думалъ, не гадалъ я, что больше никогда уже не увижу Александра Александровича... Палуба третьяго класса была совершенно открыта и даже безъ всякаго сидѣнья, поэтому мы были предоставлены въ полное распоряженіе стихіямъ. Во время дождя скрывались внизу, у машиниста. Пароходъ шелъ ужасно медленно, у каждой пристани стоялъ по полсуткамъ, а въ г. Орловѣ -- цѣлыя сутки, такъ какъ тамъ жилъ тесть капитана парохода. Поэтому неудивительно, что въ Казань мы могли пріѣхать только на девятый день утромъ.

И. М. Красноперовъ.

"Міръ Божій", NoNo 9--10, 1896

Оставить комментарий Красноперов Иван Маркович (bmn@lib.ru) Год: 1896 Обновлено: 24/11/2023. 100k. Статистика. Очерк: Мемуары Мемуары	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (1856-1862 г.).

Красноперов Иван Маркович Мои воспоминания

МОИ ВОСПОМИНАНІЯ.

Красноперов Иван Маркович
Мои воспоминания