Крейн Стивен
Алый знак доблести

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Стивен Крейн
Алый знак доблести

I

   Холод нехотя отступил от земли, и туман, поднимаясь, раскрыл спящую армию, раскинувшуюся по холмам. Когда мир вокруг из бурого сделался зеленым, армия проснулась и, дрожа от нетерпения, стала жадно ловить отголоски слухов. При этом она поглядывала на дороги, которые из больших корыт, полных жидкой грязи, превратились в обыкновенные большаки. У ее ног плескалась река, в тени берегов отливая янтарем, меж тем как по ночам вода была траурно-черная, и тогда огни вражеских костров на другой стороне сверкали, точно налитые алой кровью глаза под насупленными бровями дальних холмов.
   Долговязый солдат решительно спустился к реке, преисполненный благим намерением, выстирать рубаху. Вернулся он бегом, размахивая ею, как флагом. Его распирало желание поделиться новостью, которую сообщил ему заслуживающий доверия приятель, а тому сообщил осведомленный кавалерист, а тому сообщил родной брат, посвящённый во все тайны ординарец штаба дивизии. Вид у долговязого был не менее значительный, чем у герольда в багреце и золоте.
   -- Завтра выступаем, это точно, -- объявил он товарищам после ротной линейки. -- Идем вверх по реке, потом переправа, бросок и удар с тыла.
   Затем он изложил внимательным слушателям продуманный многообещающий план блистательной кампании. Когда он кончил, люди в синих мундирах, оживленно переговариваясь, кучками разбрелись по проходам между приземистыми бурыми лачугами. Негр-возчик, который только что отплясывал на ящике из-под галет перед толпой одобрительно гогочущих солдат, остался в одиночестве. Приуныв, он плюхнулся на ящик. Дым лениво выползал из множества причудливо сложенных труб.
   -- Брехня все это! Бесстыжая брехня! -- крикнул во все горло другой солдат. Его гладкие щеки пылали, руки сердито сжимались в карманах. Новость он принял как личное оскорбление. -- В жизни не поверю, что эта вонючая армия сделает хоть шаг. Мы здесь как в землю вросли. За две недели я раз восемь собирал пожитки, а мы все топчемся и топчемся на месте.
   Долговязый счел необходимым вступиться за достоверность им же принесенной новости. Он чуть не полез врукопашную с горластым.
   Какой-то капрал начал громко чертыхаться. Подумать только, жаловался он стоявшим вокруг, ведь именно сейчас ему приспичило настелить у себя за немалые деньги деревянный пол. Все начало весны остерегался, ничего всерьез не улучшал в своем жилье, чуяло сердце, что армия вот-вот выступит. А потом решил, что они простоят здесь до скончания века.
   Солдаты бурно обсуждали новость. Кто-то с редкостной проницательностью изложил весь план кампании главнокомандующего. Ему возражали, отстаивали другие планы. Они орали друг на друга, многим так и не удалось завладеть вниманием товарищей. Между тем солдат, который принес новость, крутился тут же в толпе, и вид у него был весьма важный. Его забрасывали вопросами.
   -- Что там стряслось, Джим?
   -- Снимаемся с места.
   -- Да ну, не ври! Откуда ты знаешь?
   -- Хочешь верь, хочешь не верь, дело твое. Мне-то что?.
   Тон у него при этом был такой, что невольно наводил на размышления. Ему готовы были поверить именно потому, что он не снисходил до объяснений. Люди не на шутку заволновались.
   Совсем еще юный солдат жадно ловил и слова долговязого, и разнообразные комментарии его товарищей. Досыта наслушавшись рассуждений об атаках и маршах, он ушел и через замысловатую дыру в стене, заменявшую дверь, влез к себе в лачугу. Ему хотелось остаться наедине с новыми для него, лишь недавно пришедшими в голову мыслями.
   Он лег на широкую скамью, занимавшую весь дальний конец лачуги. Напротив, в другом конце возле очага, громоздились ящики из-под галет. Они заменяли стол и стулья. Одну из бревенчатых стен украшала картинка, вырезанная из иллюстрированного журнала, на колышках, параллельно друг к другу, лежали три ружья. Любой мало-мальски подходящий выступ служил вешалкой для снаряжения, на кучке дров стояла оловянная посуда. Крышу заменяла сложенная палатка. Освещенная снаружи солнцем, она сверкала яркой желтизной. На захламленный пол падала из оконца полоса уже более бледного света. Иногда дым из очага, презрев глиняный дымоход, начинал валить прямо в каморку, и тогда этот растрескавшийся дымоход, слепленный из глины вперемешку со щепками, грозил пожаром всему сооружению.
   Юноша был потрясен. Значит, их все-таки отправят на передовую. Быть может, уже завтра грянет бой, и он примет в нем участие. Поверить этому было отнюдь не просто. Он не мог вот так сразу привыкнуть к мысли, что очень скоро станет действующим лицом в одном из огромных мировых событий.
   Ну разумеется, он всю жизнь мечтал о битвах, о каких-то кровавых схватках и, волнуясь, рисовал себе in пышки выстрелов и сумятицу сечи. Мысленно он уже побывал во многих битвах. Народы, думал он, будут благоденствовать, охраняемые его неусыпной отвагой. Но в свои здравые минуты он считал войны багровыми пятнами на страницах былого. Они отошли в прошлое вместе с тяжелыми коронами и высокими замками, картинно воссозданными его фантазией. Была когда-то в истории человечества эпоха войн, но она давно и безвозвратно скрылась за горизонтом.
   Глаза юноши недоверчиво смотрели из окна родного дома на войну в его собственной стране. Должно быть, это какая-то детская забава. Он давно потерял надежду сделаться свидетелем сражений, достойных древнегреческих битв. Такое никогда не повторится, раз навсегда пошил он. Люди стали не то лучше, не то трусливее. Светское и духовное воспитание подавило кровожадные инстинкты или, возможно, туго набитый кошелек держит страсти в узде.
   Несколько раз он порывался завербоваться в армию. Всю страну била лихорадка от рассказов о великих свершениях. Пусть им не сравниться с деяниями героев Гомера, нo все равно они овеяны славой. Он читал о походах, осадах, стычках и жаждал все увидеть воочию. В неустанно работающем мозгу возникали огромные, неслыханно пестрые картины, озаренные сиянием головокружительных подвигов.
   Но мать все время расхолаживала юношу. Она делала вид, будто и его патриотизм, и военный пыл мало чего стоят. Спокойно усаживалась и тут же начинала приводить кучу доводов, почему на ферме от него будет куда больше проку, чем на ноле боя. И при этом так умело подбирала слова, что юноша чувствовал -- она ни капли не сомневается в своей правоте. Более того, главной поддержкой матери была именно святая вера сына в высокое бескорыстие ее побуждений.
   Но все-таки он в конце концов взбунтовался против этого постоянного окатывания холодной водой его раскаленного честолюбия. Газетные статьи, россказни соседей и собственное воображение так взвинтили юношу, что он сорвался с привязи. Армия и в самом деле здорово сражается. Газеты чуть ли не ежедневно сообщали о решительной победе.
   Однажды вечером, когда он уже лежал в постели, ветер донес до него звон церковного колокола: какой-то энтузиаст, исступленно дергая за веревку, торопился таким способом поделиться с округой слухом -- затем опровергнутым, -- о грандиозной битве. Этот глас народа, ликующего в ночи, привел юношу в такой неистовый, самозабвенный восторг, что он задрожал как в ознобе. Немного погодя он вошел в спальню к матери.
   -- Мама, я хочу завербоваться в армию.
   -- Не болтай чепухи, Генри, -- ответила мать. Она с головой укрылась одеялом. И на этом их ночной разговор окончился.
   Тем не менее наутро он отправился в ближайший к материнской ферме город и записался в роту волонтеров, которая там формировалась. Когда он вернулся домой, мать доила пеструю корову. Рядом дожидались своей очереди еще четыре коровы.
   -- Мама, я завербовался, -- несмело сказал он.
   -- На все воля Божья, Генри, -- не сразу ответила она и продолжала доить пеструю корову.
   Когда юноша уже стоял на пороге, и на нем был новехонький солдатский мундир, и в глазах у него светилось радостное нетерпение, которое не могла скрыть дымка печали от разлуки с родным очагом, он увидел, как две слезы прокладывают дорожки на морщинистых щеках матери.
   И все-таки она разочаровала его, ничего не сказав о возвращении со щитом или на щите. Он заранее настроился на трогательную сцену. Даже приготовил несколько фраз, которые, по его мнению, должны были прозвучать очень красиво. Но она расстроила его планы. Вот что она ему сказала, ни на минуту не переставая чистить картошку:
   -- Ты смотри в оба, Генри, и береги себя в этой военной заварухе, смотри в оба и береги себя. И не бери себе в голову, что одним махом можешь всех мятежников перебить, потому что не можешь ты этого. Там таких, как ты, несмышленых парнишек, тьма-тьмущая, так что помалкивай и делай, что прикажут. Я-то тебя знаю, Генри.
   Я связала тебе восемь пар носков и положила лучшие твои рубашки, Генри, чтобы моему сыночку было тепло и хорошо, не хуже, чем другим солдатам. Как порвутся, сразу отсылай мне, я их заштопаю.
   И товарищей выбирай себе, подумавши. В армии, Генри, много дурных людей. Они там совсем с толку сбились, и для них самое милое дело -- верховодить молоденькими парнишками, вроде тебя, которые в пер-вый раз из дому уехали и без материнского присмотра остались, и они учат их пить и ругаться. Держись от них подальше, Генри. И смотри, не делай ничего такого, Генри, чтобы тебе стыдно было рассказать мне об этом. Ты всякий раз думай, что я вижу тебя. Помни мои слова, и ничего худого тогда с тобой не стрясется.
   И еще всегда помни о своем отце, сынок, помни, что он спиртного в рот не брал и редко когда сквернословил.
   Уж не знаю, что мне еще сказать тебе, Генри, кроме разве одного: не вздумай, сыночек, ради меня от чего-то увиливать. Если случится так, что либо смерть принять, либо на бесчестное дело пойти, ты поступай только по совести, потому что многих женщин сейчас такая беда постигла, и Господь не оставит нас в нашем горе.
   На забудь о носках и рубашках, сынок, и еще я положила тебе банку черносмородинного варенья, оно же твое любимое. До свиданья, Генри. Береги себя и будь хорошим мальчиком.
   Ну, конечно, эта речь была тяжким испытанием для его терпения. Он-то ведь ждал совсем другого, поэтому слушал ее с нескрываемым раздражением. И зашагав прочь от дому, облегченно вздохнул.
   Но дойдя до калитки, юноша все же оглянулся и увидел, что мать стоит на коленях среди разбросанных картофельных очистков. По запрокинутому, покрытому бурым загаром лицу текли слезы, иссохшее тело била дрожь. Он ушел, повесив голову, вдруг устыдившись своих замыслов.
   Потом он зашел в школу попрощаться с товарищами. Они столпились вокруг него, полные восхищенного удивления. Он почувствовал, какая пропасть лежит сейчас между ними, и преисполнился спокойной гордости. Он и те его товарищи, которые тоже надели синие мундиры, за один день стали необыкновенно значительными, и до чего же это было приятное ощущение! Они пыжились как индюки.
   Какая-то светловолосая девушка ужасно издевалась над его воинственным пылом, но была там и другая, темноголовая, и он пристально смотрел на нее, и ему казалось, что она притихла и погрустнела при виде синевы и бронзы его облачения. Выйдя на дубовую аллею, он еще раз взглянул на школу и обнаружил, что девушка стоит у окна и смотрит ему вслед. Она сразу отвела глаза и начала разглядывать небо сквозь ветви высокого дуба. Он заметил, как смущенно и поспешно она вскинула голову. И потом часто думал об этом.
   По дороге в Вашингтон он чувствовал себя на верху блаженства. На всех станциях их полк так кормили и осыпали такими похвалами, что он и впрямь поверил в свой героизм. Всего было в избытке -- и кофе, и хлеба, и холодного мяса, и солений, и сыра. Девушки нежно улыбались ему, старики, похлопывая по плечу, не скупились на добрые слова, и юноша чувствовал, как растет в нем воля к свершению воинских подвигов.
   Кружными путями, то и дело останавливаясь, они добрались до места назначения, а потом потекли месяцы однообразной лагерной жизни. Он воображал, что настоящая война -- это кровавые бои с короткими передышками для еды и сна, но вот они прибыли на фронт и сидят в бездействии и только и думают, как бы обогреться.
   Мало-помалу он вернулся к прежнему своему убеждению. Сражения, достойные древнегреческих битв, отошли в прошлое. Люди стали не то лучше, не то трусливее. Светское и духовное воспитание подавило кровожадные инстинкты или, возможно, туго набитый кошелек держит страсти в узде.
   Он научился относиться к себе, как к незаметному участнику огромного синемундирного парада. У него одна забота -- стараться поудобнее устроиться. А в качестве развлечения можно вертеть пальцами и размышлять о том, чем набиты головы у генералов. Ну, и еще была муштра, и муштра, и смотры, и опять муштра и муштра, и опять смотры.
   Неприятельские силы представлялись ему только и виде дозорных на том берегу реки. Эти загорелые, умудренные жизнью парни время от времени задумчиво палили по дозорным в синих мундирах. Когда их потом распекали за это, они обычно от души раскаивались и клялись всеми богами, что ружья выстрелили сами собой, не спросясь хозяев. Однажды ночью, стоя в дозоре, юноша завел разговор с одним из них. Тот был довольно обтрепан, так ловко сплевывал, что всякий раз попадал меж носками башмаков, и обладал неограниченным запасом безмятежной, детской самоуверенности. Юноше он понравился.
   -- Янки, ты парень что надо, -- сообщил ему дозорный. Эти слова, прозвучавшие в ночной тишине, заставили юношу на минуту пожалеть о том, что идет война.
   Бывалые солдаты наперебой рассказывали ему всякие истории. Одни повествовали об устрашающих ордах бесшабашной солдатни, об усачах в серых мундирах, которые наступали, ругаясь на чем свет стоит, с неслыханной отвагой жуя табак и, подобно гуннам, все сметая на своем пути. Другие толковали о вечно голодных оборванцах, паливших из ружей просто с отчаянья. "Да они на самого дьявола набросятся, только бы вещевым мешком разживиться! При такой голодухе им долго не продержаться", -- твердили ветераны. После их рассказов юноше начинали мерещиться окровавленные кости живых скелетов, выпирающие из прорех в выцветших мундирах.
   Но он не совсем брал на веру эти рассказы, потому что бывалые солдаты любят морочить голову желторотым юнцам. Они вечно толковали о выстрелах, пороховом дыме, крови, но как тут разобраться, где правда, а где ложь? То и дело они обзывали его сопляком, и доверять им было неразумно.
   Так или иначе, но он уже понял, что не слишком важно, с какими людьми воюешь, важно, что они готовы воевать, а это факт непреложный. Юношу заботила другая, более серьезная проблема. Над ней он и ломал себе голову, лежа на скамье. Он старался математически точно доказать себе, что не удерет с поля боя.
   До сих пор этот вопрос не слишком его занимал. Многое в жизни он считал само собой разумеющимся, не сомневаясь, что из любой переделки выйдет победителем, а какими путями и средствами -- дело десятое. Но сейчас речь шла о чем-то, имеющем жизненно важное значение. Юноша вдруг понял, что во время сражения может дезертировать. Вынужден был признать -- он понятия не имеет, как поведет себя на войне.
   Еще недавно он не допустил бы подобную мысль даже на порог сознания, но сейчас от нее уже нельзя было откреститься.
   Его все больше одолевал какой-то панический страх. Чем отчетливее рисовалась ему предстоящая битва, тем яснее виделись заложенные в ней омерзительные возможности. Юноша просто не мог вообразить себя, невозмутимо стойкого среди стольких крадущихся к нему опасностей. Он вспомнил являвшихся ему в мечтах героев с переломленными клинками, но в тени надвигающейся грозы они казались пустыми вымыслами.
   Он вскочил со скамьи и начал беспокойно расхаживать но лачуге.
   -- Боже милостивый, что это со мной делается? -- произнес он вслух.
   Юноша чувствовал, что жизненные правила, которые он мнил незыблемыми, не помогут ему в этот час испытания. Бесполезно было и все, что он прежде знал о себе. Сейчас он -- неизвестная величина. Придется снова, как в ранней юности, ставить над собой опыты. Нужно поближе познакомиться с собой, а покамест все время быть начеку, не то эти неведомые свойства навеки опозорят его.
   -- Боже милостивый! -- растерянно повторил он.
   Немного погодя в дыру ловко пролез долговязый, а за ним и горластый. Они продолжали пререкаться.
   -- А я говорю, что правда, -- уже забравшись в лачугу, сказал долговязый. Он выразительно махнул рукой. -- Хочешь верь, хочешь не верь, дело твое. Попробуй не драть горло, а посидеть спокойно и подождать. И очень скоро уразумеешь, что я был прав.
   Его товарищ что-то упрямо буркнул. Потом секунду помолчал, словно придумывая ответ позабористей.
   -- Что ж, выходит, ты знаешь все на свете?
   -- А я и не говорил, что знаю все на свете, -- сердито отрезал долговязый. Он принялся аккуратно укладывать пожитки в вещевой мешок.
   Юноша, все еще беспокойно меривший шагами лачугу, взглянул на деловито склоненную фигуру товарища.
   -- Значит, и впрямь решено дать бой, так или не так, Джим? -- спросил он.
   -- Ну, конечно, так, -- ответил долговязый. -- Ну, конечно. Ты только погоди до завтра и увидишь сражение, какого еще не бывало на свете. Ты только погоди.
   -- Дьявольщина! -- сказал юноша.
   -- На этот раз драка будет заправская, братец, драка что надо, -- добавил долговязый таким тоном, словно собирался облагодетельствовать этим сражением своих друзей.
   -- Чушь! -- сказал из угла горластый.
   -- Скорее всего это окажется очередной уткой, -- и мстил юноша.
   -- Еще чего! -- возмутился долговязый. -- Еще чего! А по какому случаю тогда нынче утром выступила и поход вся кавалерия? -- Он с вызовом посмотрел на товарищей. Те промолчали. -- Нынче утром выступила в поход вся кавалерия, -- продолжал он. -- Говорят, в лагере ни одного кавалериста не осталось. Их должны успеть перебросить в Ричмонд или как его там, пока мы будем управляться с пехтурой. В общем, какую-то ловушку хотят устроить. И в полку уже приказ получен. Мне утром шепнул об этом один парень, который видел, как приказ привезли в штаб. И теперь они готовятся весь лагерь на ноги поставить -- этого только слепой не заметит.
   -- Вздор, -- сказал горластый.
   Юноша промолчал. Затем снова обратился к долговязому:
   -- Джим!
   -- Что?
   -- Как ты думаешь, полк не осрамится?
   -- Ну, думаю, они будут драться как черти, когда дойдет до дела, -- с ледяным спокойствием ответил тот. При этом весьма мудро употребил третье лицо. -- Конечно, над ними потешаются, мол, желторотые и всякая такая штука, но, думаю, они будут драться как черти.
   -- А как ты считаешь, может кто-нибудь удрать?
   -- Может, и даже не один, без таких ни в одном полку не обходится, особенно если они еще не нюхали пороху, -- снисходительно сказал долговязый. -- Конечно, и вся компания может дать деру, если сразу станет очень жарко, а может стоять как вкопанная и драться так, что любо-дорого. Но какой толк вперед загадывать? Конечно, они необстрелянные, и всю армию мятежников им одним махом не одолеть, но, думаю, драться они будут не хуже других. Так я располагаю. Говорят, в полку одни сопляки и еще всякую вся чину, но парни подобрались хорошей выделки и драться будут не за страх, а за совесть, когда привыкнут к выстрелам, -- добавил он, сделав особенное ударение на последних четырех словах.
   -- Ну да, ты думаешь, что знаешь...- пренебрежительно начал горластый.
   Долговязый злобно обернулся к нему. Последовала короткая перебранка, во время которой оба награждали друг друга затейливыми эпитетами.
   -- Джим, а тебе никогда не приходило в голову, что и ты можешь удрать? -- прервал их юноша. И тут же рассмеялся, точно его вопрос был веселой шуткой.
   Горластый тоже хихикнул.
   Долговязый махнул рукой...
   -- Как тебе сказать, -- веско произнес он, -- я думаю, там такое может оказаться пекло, что и Джиму Конклину станет жарко, и если все парни начнут улепетывать, пожалуй, и я дам стрекача. А если я покажу пятки, будь спокоен, сам черт меня не догонит. Но если они не повернут назад и будут драться, что ж, я тоже не поверну назад и тоже буду драться. Это как пить дать. Можешь не сомневаться.
   -- Чушь, -- сказал горластый.
   Юноша, о котором мы повествуем, был глубоко признателен товарищу за его слова. Он боялся, что другие необстрелянные солдаты исполнены твердой и неколебимой уверенности в себе. Теперь он немного успокоился.

II

   Наутро юноша убедился, что его долговязый товарищ оказался крылатым вестником выдумки. С особенной яростью обрушились на него самые горячие из вчерашних сторонников, посмеивались над ним и солдаты, с первой минуты отказавшиеся верить слухам. Долговязый подрался с парнем из Четфилд-Корнерс и основательно его отлупцевал.
   Тем не менее вопрос, волновавший юношу, не был снят. Более того, он на неопределенное время тягостно повис в воздухе. Весть о близком бое породила в молодом солдате глубокую неуверенность в себе. И теперь, весь сосредоточенный на этой новой для себя проблеме, он принужден был снова стать просто незаметным участником парада синих мундиров.
   Целыми днями он пытался найти правильное решение, но все его попытки были на редкость бесплодны. Он понял, что никакого ответа ему не получить. И пришел к выводу, что единственный способ проверить себя -- это ринуться в схватку и, образно говоря, именно тогда уяснить достоинства и пороки своих ног. С великой нео хотой юноша признал, что в тылу, пуская в ход лишь палитру и кисть воображения, ничего о себе не узнает. Как химику, ставящему опыт, потребны различные ве-щества, так ему нужны выстрелы, кровь и опасность. Поэтому он нетерпеливо ждал дня испытания.
   А пока что беспрестанно сравнивал себя со своими товарищами. Долговязый, например, несколько его успокоил. Юноша знал этого парня с детства, знал как облупленного и не допускал мысли, что опозорится в деле, из которого тот выйдет с честью, поэтому душевная безмятежность товарища отчасти вернула ему потерянную было веру в себя. Все же его смущала мысль, что, возможно, тот заблуждается на свой счет. Или, напротив того, самой судьбой предназначен к свершению воинских подвигов, хотя производит впечатление человека, обреченного на мирное и безвестное существование.
   Юноше хотелось поговорить с кем-нибудь, кто так как он, сомневался бы в себе. Благожелательное сравнение мыслей и переживаний было бы немалой радостью для него.
   Случалось, он старался наводящими замечаниями проникнуть в душевные глубины товарищей. Выбирал тех, кто казался подавленным. Но ни разу никто даже обиняком не признался в сомнениях, которые втайне от других терзали его самого. Заговорить прямо о своем смятении он не решался, опасаясь, что не слишком совестливый наперсник отмолчится, а потом, воспользовавшись столь выгодным положением, его же и высмеет.
   Думая об однополчанах, юноша, в зависимости от расположения духа, все время колебался между двумя крайностями. Порою он склонялся к мысли, что все они герои. Вернее, почти всегда молчаливо признавал, что другие стоят куда больше чем он. Ему все чаще приходило в голову, что человек, как будто ничем не примечательный, может обладать огромным запасом мужества, незримым для окружающих, и хотя многих нынешних своих товарищей он знал с давних пор, страшился несправедливости прежних своих суждений. Потом настроение у него менялось, он издевался над собой за такие мысли и убеждал себя, что, кого ни возьми, все в душе тревожатся и трусят.
   Он был в таком смятении, что ему становилось не по себе, когда солдаты начинали восторженно говорить при нем о предстоящем бое, как о драматическом спектакле, который будет разыгран у них на глазах. Их лица выражали при этом одно только нетерпеливое любопытство, и он нередко подозревал этих людей в лицемерии.
   И тут же начинал казнить себя за подобные мысли. Временами он просто поедом ел себя. Осыпал упреками, винил в постыдных преступлениях против освященных традицией кумиров.
   Ему было так тяжело, что он все время возмущался недопустимой на его взгляд медлительностью генералов. Пока они прохлаждаются на берегу реки, он изнемогает под бременем своей неразрешимой проблемы. Ему во что бы то ни стало нужно ее решить. Нет больше сил тащить такую тяжесть, повторял себе юноша. Иной раз его злость на штабистов доходила до такого накала, что он начинал честить лагерь не хуже испытанного в боях вояки.
   Но в конце концов все же наступило утро, когда юноша встал в ряды походной колонны. Солдаты шепотом строили предположения, обменивались давнишними слухами. В предрассветных сумерках мундиры отливали густо-фиолетовым оттенком. С того берега на них по-прежнему смотрели багровые глаза. На востоке по небу протянулась желтая полоса, словно ковер, брошенный под ноги восходящему солнцу, и на этом фоне черным пятном смутно выступала гигантская фигура полковника на гигантском коне.
   Из темноты доносился топот ног. Порой юноша различал какие-то тени, похожие на шевелящихся чудовищ. Время шло, а полк продолжал стоять "вольно". Юноша начал терять терпение. Все это делается черт знает как. Сколько может еще длиться такое ожидание?
   Юноша озирался, силился понять, что скрывает этот таинственный полумрак, и ему мерещилось, что в любое мгновение зловещая даль озарится вспышками, он услышит громовые раскаты завязавшегося сражения. Просив взгляд на тот берег, где горели налитые алой кровью глаза, он подумал -- они округляются, точно глаза подползающих драконов. Юноша обернулся к полковнику, который как раз в этот момент поднял ппаптскую руку и спокойно провел ею по усам.
   Наконец с дороги у подножья холма донеслось цоканье копыт. Должно быть, везут приказ выступать. Затаив дыхание, юноша подался вперед. Волнующее цоканье становилось все громче, эхом отзываясь в его душе. Всадник, бряцая снаряжением, подскакал к полковнику и осадил коня. Они обменялись отрывистыми словами. Солдаты в первых рядах напряженно вытягивали шеи.
   Всадник круто повернул лошадь и уже на скаку крикнул через плечо:
   -- Не забудьте про ящик сигар!
   Полковник что-то пробормотал в ответ. Юноша недоумевал -- какое отношение к войне имеют сигары?
   Еще минута, и полк, извиваясь, вступил в темноту. Теперь он стал подобен движущемуся многоногому чудовищу. Напитанный росой воздух был холоден, стеснял дыхание. Влажная трава шуршала под ногами как шелк,
   Порою на спинах этих огромных ползущих рептилий вспыхивала и сверкала сталь. Иногда с дороги доносился скрежет и сердитое ворчание недовольных переездом орудий.
   То и дело спотыкаясь, солдаты не переставали судить и рядить. Слышались приглушенные споры. Кто-то упал, и когда он потянулся за ружьем, идущий рядом наступил ему на руку. Тот, кому отдавили пальцы, громко и злобно выругался. Все кругом тихонько захихикали.
   Потом они вышли на дорогу и зашагали уже легко. Впереди двигалась темная масса какого-то полка, позади, звякая оружием, тоже тянулись войсковые части.
   Занимался день, разливаясь за их спинами желтым сиянием. Когда наконец, смягчив все очертания, хлынули первые солнечные лучи, юноша увидел, что зеленую землю прорезают две длинные узкие черные колонны войск, чьи головы уже исчезли за ближним холмом, а хвосты еще скрывались в лесу. Они были как две змеи, выползающие из пещеры ночи.
   Реки не было видно. Долговязый расхвастался, доказывая, что проявил незаурядную дальновидность. Несколько его товарищей начали бурно уверять, что держались одного с ним взгляда и тоже хвастались. Но кое-кто твердил, что прогнозы долговязого не оправдались. У них была другая точка зрения. Опять разгорелся ожесточенный спор.
   Юноша не принял в нем участия. Он шагал, не слишком соблюдая равнение, занятый все тем же вопросом. Отвлечься от него было свыше его сил. Подавленный, угрюмый, он исподлобья поглядывал по сторонам. Или всматривался в даль, ожидая, что вот сейчас услышит грохот выстрелов.
   Но длинные змеи переползали с холма на холм, а грохочущего дыма все не было видно. Ветер относил вправо серо-коричневое облако пыли. Небо над землей было неправдоподобно синее.
   Юноша пристально смотрел на товарищей, пытаясь обнаружить на их лицах хоть какой-то отпечаток чувств, подобных его собственным. Но испытал глубокое разочарование. Воздух был так жгуче свеж, что не только ветераны шагали словно под песню, взбодрился и полк желторотых. Солдаты заговорили о победе, как о чем-то, не подлежащем сомнению. Долговязый торжествовал. Ну конечно, они зайдут в тыл неприятелю. Все от души соболезновали частям, оставшимся на берегу реки, и поздравляли друг друга с тем, что вошли в ударную группу.
   Юноша чувствовал себя отщепенцем и еще больше мрачнел от веселых соленых словечек, перелетавших от солдата к солдату. Рота шагала в такт смеху.
   Солдат-крикун отпускал такие язвительные шуточки на счет долговязого, что целые шеренги хохотали до слез.
   Никто, казалось, уже не помнил о цели похода. Бригады дружно хихикали, полки гоготали.
   Какой-то толстый солдат попытался угнать лошадь со двора фермы. Решил навьючить на нее ранец. Толстяк уже вел на поводу свою добычу, как вдруг из дома выскочила девушка и вцепилась в гриву коняги. Последовала перебранка. Раскрасневшись, сверкая глазами, девушка ни на шаг не отступала, как статуя бесстрашия.
   Полк, который в это время стоял "вольно" у обочины, наблюдая за схваткой, вопил, единодушно взяв сторону девушки. Солдаты так увлеклись, что думать забыли о другом нешуточном единоборстве, в котором сами принимают участие. Они глумились над толстяком-нарушителем права собственности, вслух оценивали особенности его телосложения и с неистовым пылом одобряли девушку.
   Кто-то из дальних рядов подал ей рискованный совет:
   -- А ты его шестом, шестом!
   Под свист и мяуканье толстяк отступил, оставив на поле боя конягу. Полк от души радовался его поражению. Солдаты осыпали девушку оглушительно громкими поздравлениями, а она стояла, тяжело дыша, и с вызовом оглядывала их.
   В сумерки колонна войск, разбившись на полки, встала на отдых в поле. Оно мгновенно покрылось палатками, точно невиданными растениями. Огни костров, алые редкостные цветы, испестрили ночь.
   Юноша старался избегать разговоров с товарищами. Когда свечерело, он отошел от лагеря и слился с темнотой. Было что-то неправдоподобное, что-то сатанинское в зрелище этого множества багряных огней, на фоне которых взад и вперед двигались черные силуэты солдат.
   Он лег на траву. Стебельки нежно прижимались к его щеке. Взошла луна и повисла над вершиной высокого дерева. Окутанный переливчатым молчанием ночи, он ощутил безмерную жалость к себе. Легкие порывы ветра таили в себе ласку, и юноше чудилось, что в этот его трудный час мрак исполнен сочувствием к нему.
   Ему хотелось одного -- снова очутиться у себя на ферме и целые дни сновать из дому в хлев, из хлева в поле, с поля в хлев, из хлева в дом. Он вспомнил, как часто проклинал пеструю корову и ее товарок, как злобно порою отшвыривал ногой скамеечку для дойки. Но теперь коровьи головы представлялись ему в ореоле счастья, и за возможность вновь их увидеть он отдал бы все бронзовые пуговицы всего континента. Он мысленно твердил себе, что не создан быть воином. И всерьез раздумывал над коренным различием между собой и теми людьми, которые как злые духи бродили вдоль костров.
   Шуршанье травы прервало его раздумья, и, подняв голову, он увидел горластого.
   -- Эй, Уилсон! -- позвал он.
   Тот подошел и остановился над ним.
   -- Это ты, Генри? Что ты тут делаешь?
   -- Да так, думаю, -- сказал юноша.
   Горластый присел рядом и бережно раскурил трубку.
   -- Ты, я вижу, совсем раскис, парень. Вид у тебя, прямо скажем, неважнецкий. Что это с тобой творится?
   -- Ничего со мной не творится, -- сказал юноша.
   Тогда горластый пустился в рассуждения о пред стоящей встрече с неприятелем.
   -- Теперь шалишь, им от нас не отвертеться. -- При этих словах его мальчишеское лицо расплылось в радостной улыбке, голос восторженно зазвенел. -- Теперь им не отвертеться! Уж мы их, чертей собачьих, отколошматим как следует. Правду сказать, -- добавил он уже более сдержанно, -- до сих пор это они нас колошматили. Но теперь наш черед.
   -- Что-то мне помнится, будто ты совсем недавно возражал против этого похода, -- сухо заметил юноша.
   -- Ты не так меня понял, -- ответил тот. -- Я не против, если идут в поход, чтобы как следует подраться. Но я бешусь, когда нас гоняют то туда, то сюда, а всего и толку, что стертые ноги да дерьмовый голодный паек.
   -- Ну, Джим Конклин говорит, что на этот раз драки хватит на всех.
   -- Что ж, думаю, даже и он бывает прав, хотя как оно все произойдет, понятия не имею. Знаю одно -- дело будет настоящее, и на этот раз, будь спокоен, мы им
   не уступим. Эх, и поддадим же мы им коленом под зад!
   Горластый вскочил и начал взволнованно шагать взад и вперед. Воодушевление придало его походке какую-то особенную упругость. Он верил в победу, и эта вера рождала в нем энергию, силу, непреклонность. В будущее он смотрел ясным и горделивым взором, а когда бранился, у него был вид заправского ветерана. Несколько секунд юноша молча следил за ним. А когда заговорил, в голосе звучали ноты, горькие, как хина.
   -- Надо думать, ты совершишь геройские подвиги.
   Горластый пососал трубку и выпустил густое облако дыма.
   -- Не знаю, -- сказал он с достоинством. -- Не знаю. Постараюсь быть не хуже других. В лепешку расшибусь, а постараюсь. -- Он явно был доволен собственной
   скромностью.
   -- А почему ты так уверен, что не удерешь от туда? -- спросил юноша.
   -- Удеру? Удеру? -- переспросил горластый. -- Удеру? Еще чего! -- Он захохотал.
   -- Ты же сам знаешь, -- продолжал юноша, -- сколько стоящих парней тоже собирались совершить невесть что, а когда дошло до дела, так только пятки
   засверкали.
   -- Наверное, бывало и такое. Только я не дам деру. Плакали денежки того, кто побьется об заклад, что я покажу пятки.
   -- Чушь какая! -- сказал юноша. -- Ты что же, храбрее всех на свете?
   -- Брось ты! -- возмущенно крикнул горластый. -- Когда это я говорил, что храбрее всех? Сказал, что буду драться как положено, вот и все. И буду. А ты-то кто
   такой, что так разговариваешь? Тоже мне Наполеон Бонапарт выискался!
   Он сердито уставился на юношу, потом зашагал прочь.
   -- Ну чего ты бесишься? -- с яростью в голосе крикнул ему вслед юноша. Но тот молча уходил все дальше. Юноша с особенной остротой почувствовал полное одиночество, когда его разобиженный товарищ исчез из виду. Попытка найти хоть намек на общность мыслей провалилась, и теперь ему стало еще хуже, чем раньше. Как видно, эта проклятая неуверенность в себе только его и терзает. Он нравственный отщепенец.
   Он побрел к своей палатке и растянулся на одеяле рядом с похрапывающим долговязым. В темноте перед ним заплясало видение тысячеязыкого страха, который до тех пор будет бубнить ему одно и то же, пока он не удерет, меж тем как другие хладнокровно исполнят все, порученное им страной. Он не скрывал от себя, что не справится с этим чудовищем. Чувствовал -- каждый его нерв превратится в ухо, внимающее голосам страха, тогда как другие солдаты останутся глухи к ним и невозмутимы.
   От этих мучительных мыслей он обливался потом, а до его слуха все время долетали негромкие спокойные слова:
   -- Объявляю пять.
   -- А я шесть.
   -- Семь.
   -- Идет семь.
   Он не отрывал глаз от алых, колеблющихся отсветов огня на белом скате палатки, пока не уснул, обессиленный, изнуренный этой беспрерывной душевной мукой.

III

   Следующей ночью войсковые колонны, похожие теперь на фиолетовые полосы, переправились по двум понтонным мостам на другой берег. Пламя костров окрашивало воду в винно-багряные тона. Его лучи, освещая движущиеся колонны, вдруг загорались то там, то тут золотым или серебряным блеском. На противоположном берегу волнистые контуры темных таинственных холмов исчертили небо. Ночь голосами насекомых пела свой торжественный гимн.
   После переправы юноша уверил себя, что на них из хмурых пещер леса внезапно и грозно ринутся вражеские полчища. Он настороженно вглядывался в темноту.
   Но полк благополучно добрался до привала, и солдаты уснули непробудным сном утомленных людей. Утром еще заряженные энергией командиры построили их в шеренги и быстрым маршем повели по узкой дороге, ныряющей в лес.
   Этот стремительный марш почти уничтожил особый отпечаток, который лежит на всех свежесформированных частях.
   Люди устали, они начали по пальцам отсчитывать пройденные мили. "Стертые ноги да дерьмовый голодный паек", -- сказал горластый. Солдаты потели и ворчали. Потом они начали сбрасывать ранцы. Одни равнодушно оставляли их на дороге, другие старательно припрятывали, твердя, что при первой возможности вернутся за ними. Многие сняли плотные рубашки. Теперь почти все несли только самую необходимую одежду, одеяла, легкие вещевые мешки, манерки, ружья и патроны.
   -- Ты можешь есть и можешь стрелять, -- сказал юноше долговязый. -- А ничего другого тебе и не положено.
   Обученная лишь теории, неповоротливая пехота внезапно превратилась в пехоту легкую и подвижную, уже умудренную практикой. Избавившись от лишнего груза, люди почувствовали заряд сил. Но достался он им ценой дорогих ранцев и, в общем, очень хороших рубах.
   И все-таки разница между их полком и полками ветеранов все еще не исчезла. Полки ветеранов выделялись из всех армейских соединений своей малолюдностью. Когда полк юноши прибыл на место, к ним подошли ветераны, бродившие поблизости, и один из них, обратив внимание на длину колонны, спросил:
   -- Эй, ребята, это какая бригада? -- Услышав в ответ, что вовсе это не бригада, а полк, "старички" расхохотались и воскликнули: "О, Господи!"
   К тому же, почти на всех "желторотых" были одинаковые кепи. Меж тем в них должна быть запечатлена история головных уборов полка за годы и годы. И, кроме того, золотые буквы на полковом знамени не потускнели. Они были новенькие, красивые, а древко блестело от маслa, которым его натирал знаменосец.
   Армия снова застряла на месте, словно собираясь с мыслями. Мирный запах сосен щекотал ноздри солдатам. По лесу разносился монотонный стук топора, насекомые, покачиваясь на былинках, как-то по-старушечьи жужжали. Юноша вернулся к прежней своей теории синемундирного парада.
   Но вот однажды на сереньком рассвете его разбудил, потянув зa ногу, долговязый, и, еще не совсем очнувшись от сна, он вдруг оказался на лесной дороге и обнаружил, что куда-то мчится вместе с однополчанами, которые уже задыхаются от быстрого бега. Манерка ритмично ударяла его по бедру, сумка мягко покачивалась. Ружье слегка подскакивало на плече в такт бегу и норовило сбить кепи с головы.
   До него доносились тихие отрывистые фразы:
   -- Что это... все... значит?
   -- Куда к черту... мы так... несемся?
   -- Билли, да не наступай... мне на пятки. Бежишь... как корова.
   И пронзительный голос горластого:
   -- Какого дьявола они устроили такую гонку? Юноше казалось, что утренний туман расступается под напором плотной массы бегущего во весь дух войска. Вдруг откуда-то донесся треск выстрелов.
   Юноша был в полном смятении. Он бежал, окруженный товарищами, и силился думать, но все мысли сводились к одной: стоит ему упасть -- и он будет затоптан напирающими сзади. Все его способности были направлены на то, чтобы не споткнуться, обогнуть препятствия. Он чувствовал, как его стремительно несет поток толпы.
   Солнце разлило свои разоблачительные лучи, и один за другим взгляду явились полки, словно вооруженные воины, рожденные самой землей. Юноша понял, что настал его час. Час, когда он пройдет проверку. Близость великого испытания заставила его на миг ощутить себя младенцем, ощутить, как беззащитна плоть, облекающая человеческое сердце. Улучив удобную минуту, он испытующе огляделся.
   И сразу понял, что улизнуть отсюда не удастся. Полк замыкал его в себе. К тому же со всех сторон обступали непреложные законы общественной морали и закон как таковой. Юноша был заключен в движущийся ящик.
   Когда он обнаружил это, ему пришло в голову, что он никогда не хотел идти на войну. И завербовался отнюдь не по доброй воле. Его принудило к этому безжалостное правительство. И теперь его волокут на бойню.
   Полк сбежал с откоса и вброд перешел через какую-то речушку. Печально и медленно струилась одетая черной тенью вода, из нее на людей пристально смотрели белоглазые пузырьки воздуха.
   Когда они взбирались на противоположный берег, начала грохотать артиллерия, и тут юношу охватило такое любопытство, что все прочее вылетело у него из головы. Он карабкался на откос с ретивостью, которой позавидовал бы самый кровожадный вояка.
   Он ожидал, что увидит сцену боя.
   Внизу тянулись полоски полей, окруженных, сжатых кольцом леса. На травянистой земле и среди древесных стволов колыхались то сбитые в клубки, то растянутые в цепи стрелки, они перебегали с места на место и палили неведомо в кого. Темная линия передовой позиции проходила по залитой солнцем поляне, отливавшей оранжевым цветом. Вдалеке трепыхалось знамя.
   Вверх по откосу уже двигались другие полки. Построившись в боевой порядок, бригада после короткой заминки зашагала по лесу вслед за пикетчиками, которые то исчезали из виду, то вновь появлялись уже намного дальше. При этом они все время были чем-то очень заняты, напоминая пчел, озабоченных своими маленькими распрями.
   Юноша старался ничего не упустить. Наталкивался на стволы, цеплялся за ветки, забыл о собственных ногах, которые то и дело спотыкались о камни, запутывались в кустах шиповника. Движущиеся батальоны представлялись ему бьющими в глаза алыми нитями, вплетенными в мягкую зеленую и коричневую ткань. Нет, это место не создано для боя.
   Тем более поражали его воображение идущие впереди пикетчики. Они палили в заросли, в дальние и отчетливо видные деревья, и каждый выстрел говорил ему о новой трагедии -- скрытой, таинственной, величиной.
   По пути они наткнулись на труп солдата. Он лежал навзничь, уставившись в небо. На нем была мешковатая желтовато-коричневая форма. Юноша заметил, что подметки его башмаков совсем прохудились, стали не толще почтовой бумаги, а из большой дыры жалостно выглядывал мертвый палец. И как тут было не подумать, что судьба предала солдата: после его смерти она выставила напоказ врагам бедность, которую при жизни он, быть может, скрывал даже от друзей.
   Шеренги, незаметно расступаясь, обходили труп. Мертвец стал неуязвим и требовательно заявлял о своих правах. Юноша на ходу впился взглядом в пепельно-серое лицо. Ветер шевелил рыжеватую бороду. Чудилось, ее поглаживает чья-то рука. Юноше смутно захотелось ходить и ходить вокруг трупа и все время смотреть на него. Извечная жажда живых попытаться прочесть в мертвых глазах ответ на Вопрос.
   Душевный подъем, который юноша испытал перед тем, как увидел поле боя, быстро и бесследно испарился во время марша. Его любопытство было полностью удовлетворено. Если бы с откоса открылась картина ожесточенной битвы, ее буйного коловращения, он, возможно, с воплем бросился бы в самую гущу. Но они слишком спокойно шли среди обступившей их Природы. У него было время подумать. Была возможность заглянуть в себя, попытаться исследовать свои ощущения.
   Странные мысли зароились у него в мозгу. Он понял, что ландшафт его не радует. Напротив того, угрожает ему. Холодный озноб прошел у него по спине, и даже показалось, что он вот-вот потеряет штаны.
   Мирный дом среди дальних полей таил в себе что-то недоброе. Лесные тени враждебно хмурились. Юноша всем существом ощущал, что за любой прогалиной могут сидеть в засаде свирепоглазые воины. У него мелькнула мысль, что генералы просто ничего не понимают. Это же западня. Лес того и гляди ощетинится штыками ружей. С тыла появятся стальные полки. Он и его товарищи обречены на гибель. Генералы -- тупые ослы. Неприятель одним махом уничтожит все войско. Юноша испуганно оглянулся, ожидая увидеть крадущуюся к нему смерть.
   Он подумал, что надо сию же минуту выскочить из рядов и предупредить товарищей. Нельзя допустить, чтобы их всех перерезали как свиней, а это непременно случится, если никто не крикнет о близкой опасности. Генералы, эти идиоты, гонят их прямиком в ловушку. Во всей армии только он один зрячий. Он выступит вперед и обратится к солдатам с речью. Страстные, потрясающие слова уже дрожали у него на губах.
   Войсковая колонна, расколотая рельефом местности на мелкие движущиеся частицы, спокойно шагала по лесам и полям. Окинув взглядом солдат, шедших неподалеку от него, юноша увидел почти на всех лицах выражение такой сосредоточенности, будто эти люди были заняты каким-то необыкновенно интересным исследованием. У нескольких человек вид был до того воинственный, точно они уже сражались с врагом. Иные ступали как по тонкому льду. Но в большинстве своем эти необстрелянные солдаты были тихи и погружены в себя. Им предстояло увидеть войну, этого алого зверя, этого раздувшегося от крови бога. Их мысли были поглощены целью похода.
   Обнаружив это, юноша подавил уже готовый сорваться крик. Он понял, что пусть даже люди дрожат от страха, они все равно высмеют его предостережения. Начнут глумиться над ним, забрасывать чем попало. А если допустить, что опасность -- плод его воображения, каким жалким ничтожеством будет он выглядеть после этих исступленных призывов.
   Тогда он напустил на себя вид человека, который обречен в одиночестве нести ответственность за нечто, всем прочим неведомое. Он волочил ноги, трагически обращал глаза к небу.
   Тут на него неожиданно налетел молоденький лейтенантик из их роты и начал изо всей силы колотить эфесом шпаги.
   -- Эй, ты, молодчик, не вылезай из рядов! Только попробуй дать деру! -- кричал он громко и нестерпимо нагло.
   Юноша сразу ускорил шаг. Он ненавидел лейтенанта -- тот явно был неспособен оценить мыслящего человека. Вот уж поистине грубый скот.
   Немного погодя бригада остановилась в озаренном словно храм лесу. Суетливые стрелки все еще палили. Сквозь боковые приделы леса видно было, как стелется дым от их выстрелов. Иногда он поднимался ввысь плотными белыми клубочками.
   Во время остановки многие солдаты начали насыпать небольшие холмики перед собой. В дело шли камни, сучья, земля, все, что, по мнению людей, могло задержать пулю. Кто насыпал холмик повыше, кто довольствовался совсем низеньким.
   Из-за этих насыпей возник спор. Одни считали, что в бою пристало вести себя как на дуэли: стоя во весь рост, служить мишенью врагу. Они, мол, презирают хитроумные предосторожности. Другие посмеивались в ответ и показывали на фланги, где "старички" рылись в земле, как терьеры. Вскоре вдоль фронта полка протянулась настоящая баррикада. И тут пришел приказ сниматься с места.
   Юноша негодовал. Он немедля забыл о всех своих подозрениях во время марша.
   -- Зачем же они притащили нас сюда? -- обратился он к долговязому.
   Тот начал что-то объяснять, запутанно, однако все с той же спокойной верой, хотя и ему пришлось расстаться с маленьким бруствером из камешков и грязи, на который он потратил немало труда и терпения.
   Всем хотелось укрыться от опасности, и на новой позиции возникла новая линия небольших укреплений. Полдничали они в третьем месте. Потом их увели и оттуда. Гоняли с места на место без всякой видимой цели.
   Юноше вбили в голову, что во время боя человек совершенно меняется. В этой перемене он видел свое спасение. Именно поэтому ожидание было так мучительно. Его просто била лихорадка от нетерпения. Он считал, что генералы начисто лишены здравого смысла. И начал жаловаться на это долговязому.
   -- Не могу я больше терпеть все это, -- кипятился он, -- Ну, какого дьявола зря снашивать подметки?
   Он хотел вернуться в лагерь -- уж ему-то понятно, что все это обыкновенный синемундирный парад, -- или же броситься в битву и увериться, что все его страхи вздорны и храбростью он сравнится с любым настоящим мужчиной. Неопределенность нынешнего положения окончательно вывела юношу из себя.
   Долговязый, по-прежнему невозмутимый, оглядел галету с куском свинины и беспечно сунул ее в рот.
   -- Наверное, мы должны разведать местность, чтобы не подпустить их слишком близко, или обойти их с тыла, или еще что-нибудь в этом роде.
   -- Чушь! -- крикнул горластый.
   -- Вот именно! -- крикнул юноша, никак не успокаиваясь. -- Я бы, кажется, на что угодно согласился, только бы не топать целый день без всякого смысла
   то туда, то сюда!
   -- Я тоже согласился бы, -- сказал горластый. -- Все это никуда не годится. Если бы армией командовали люди с мозгами...
   -- Да заткнитесь вы оба! -- заорал долговязый. -- Ты сопливый болван. Дерьмовый дурачина от горшка два вершка. Без году неделя как напялил на себя этот
   мундир, а берешься рассуждать...
   -- Я сюда воевать пришел, а не прогуливаться, -- прервал его горластый. -- Прогуливаться я мог бы и дома вокруг хлева, если бы пришла охота.
   Долговязый, побагровев, сунул в рот еще одну галету с таким видом, словно, выведенный из себя, решил принять яд.
   Он начал жевать, и постепенно его лицо обрело утраченное было выражение спокойствия и довольства. Не может человек злиться и ссориться, когда перед ним лежат галеты со свининой. Во время еды у долговязого был такой вид, точно он наслаждается созерцанием того, что попало к нему в желудок. Казалось, его дух общается с проглоченной пищей.
   Ни новая обстановка, ни новые обстоятельства уже не нарушали хладнокровия долговязого, и при первой же возможности он сразу начинал подкрепляться запасами из вещевого мешка. На марше шагал как заправский охотник, не жалуясь ни на быстроту ходьбы, ни на длительность похода. И не ворчал на то, что трижды ему пришлось расставаться с маленькими укреплениями из камешков и грязи, хотя сооружал он их с таким тщанием, точно ставил памятник своей бабушке.
   Во второй половине дня полк вернулся на то самое место, где останавливался утром. Ландшафт уже не казался юноше зловещим. Он привык к нему, сроднился с ним.
   Однако, когда их повели на какое-то новое место, он опять с тревогой подумал о неосведомленности и тупости командиров, но стойко отмахнулся от этой мысли. Хватит с него его собственных проблем. И, совсем упав духом, подумал, что тупоумие не такое уж зло.
   И еще он решил, -- так ему, во всяком случае, казалось, -- что наилучший для него исход -- получить смертельную рану и разом покончить со всеми сомнениями. Поглядев краешком глаза на смерть и обнаружив в ней одно лишь умиротворение, он вдруг страшно удивился: как это можно приходить в такое смятение всего-навсего из-за того, что тебя убьют? Там, где он окажется после смерти, его по-настоящему оценят. Смешно рассчитывать, что люди вроде этого лейтенанта способны понять человека с возвышенными и утонченными чувствами. Понимание ему будет даровано лишь за гробом.
   Треск одиночных выстрелов превратился в несмолкающий гул. С ним смешивались приглушенные далью ликующие вопли. Потом заговорили орудия.
   Тотчас вслед за этим юноша увидел бегущих стрелков. Им вдогонку неслась ружейная пальба. Потом замелькали зловещие огненные вспышки. Над полем с медлительной наглостью, как призрачные наблюдатели, поползли клубы дыма. Гул все нарастал, -- казалось, это, приближаясь, грохочет поезд.
   Входишиие в бригаду соединения впереди и справа от них с оглушительным ревом бросились в атаку. Ощущение было такое, что они взорвались. А затем они залегли за какой-то длинной серой преградой -- только вглядевшись в нее, можно было разобрать, что это вставший стеною пороховой дым.
   Юноша смотрел на все как зачарованный, начисто забыв о твердом своем намерении принять мгновенную смерть. Рот у него приоткрылся, округлившиеся глаза жадно впились в картину сражения.
   Неожиданно тяжелая, словно налитая скорбью рука опустилась ему на плечо. Очнувшись от самозабвенного созерцания, он обернулся и увидел горластого.
   -- Слушай, старик, это мой первый и последний бой, -- с мрачной торжественностью сказал тот. В лице у него не было ни кровинки, девичьи губы дрожали.
   -- Ты что? -- изумленно пробормотал юноша.
   -- Старик, это мой первый и последний бой, -- повторил горластый. -- Чует мое сердце...
   -- Что?
   -- Меня сразу же прихлопнут, и я хочу... хочу, чтобы ты отдал это... моим... родителям. -- Он судорожно всхлипнул от жалости к себе. Затем протянул юноше пакетик в желтой обертке.
   -- Какого дьявола... -- начал было юноша. Но горластый посмотрел на него потусторонним взглядом, махнул обмякшей рукой и отошел.

IV

   Бригада остановилась на опушке рощи. Припав к земле между стволами, солдаты беспокойно держали под прицелом дальние поля. Они щурились, пытаясь разглядеть, что происходит за пеленой дыма.
   Оттуда выбегали люди. Размахивая руками, то один, то другой выкрикивал новости.
   Новички внимательно смотрели и слушали, неустанно работая языками и передавая соседям слухи о ходе боя. Они мусолили эти слухи, которые, как птицы, залетели к ним из неведомого края.
   -- Говорят, Перри отступил с огромными потерями.
   -- Да, Кэррот отправился в госпиталь. Заявил, что болен. Ротой "Г" теперь командует этот молодчага лейтенант. Ребята говорят, они все сбегут, если им опять
   дадут Кэррота. Они и раньше знали, что он просто...
   -- Захвачена батарея Хэнниса.
   -- Ничего подобного. Я сам четверть часа назад видел ее на левом фланге.
   -- Hy...
   -- Генерал заявил, он самолично будет командовать 304-м, когда мы пойдем в наступление, и еще он сказал, мы будем так драться, как ни один полк еще не дрался.
   -- Говорят, нам здорово досталось на левом фланге. Говорят, они прижали нас к какому-то гнусному болоту и захватили батарею Хэнниса.
   -- Враки! Батарея Хэнниса только что стояла на месте.
   -- Этот молоденький Хэзбрук -- офицер что надо. Ему и черт не брат.
   -- Я встретил парня из 148-го Мэнского, и он сказал -- их бригада добрых четыре часа сдерживала всю неприятельскую армию у дорожной заставы и уложила
   не меньше пяти тысяч человек. Сказал, еще одно такое дело -- и войне конец.
   -- Билл тоже не струсил. Не на такого напали. Не так-то легко его напугать. Просто он обозлился, вот и все дело. Когда этот парень наступил ему на руку, он вскочил и заорал, что готов пожертвовать рукой ради отечества, но не такой он дурак, чтобы позволить каждому дурацкому пентюху разгуливать у него по руке. Наплевал на сражение и отправился в госпиталь. У него три пальца размозжены. Доктор, вонючка чертова, хотел их оттяпать, но Билл, говорят, такой поднял гвалт, только держись. Чудачливый он парень.
   Грохот на переднем крае превратился в оглушительный рев. Юноша и его товарищи, оцепенев, умолкли. Сквозь дым они различали знамя, оно негодующе металось из стороны в сторону. Вокруг него взад и вперед двигались расплывчатые силуэты солдат. По полю прокатился стремительный людской поток. Диким галопом мчалась на другую позицию батарея, раскидывая во все стороны бегущих.
   Снаряд, воя как душа грешника в аду, пролетел над ними пригнувшихся солдат резерва. Он разорвался в роще и взметнул алое пламя и бурую землю. Хлынул ливень из сосновой хвои.
   Пули начали свистеть среди ветвей, вонзались в стволы. Сыпались сучки и листья. Как будто по деревьям гуляли тысячи незримых топориков. Люди все время наклоняли головы, прижимались к земле.
   Ротный лейтенант был ранен в руку. Он так забористо выругался, что по цепи солдат пронесся нервный смешок. Грубая брань вернула их, желторотых, к повседневности. Они с облегчением перевели дух. Словно лейтенант дома стукнул себя молотком по пальцам.
   Он держал руку на весу, чтобы не закапать кровью штаны.
   Ротный капитан, сунув шпагу под мышку, вынул носовой платок и начал перевязывать руку лейтенанту. При этом они спорили, как правильнее накладывать повязку.
   Боевое знамя вдали яростно задергалось. Оно как будто хотело сбросить с себя какую-то непомерную тяжесть. Горизонтальные языки пламени прорезали клубящийся дым.
   Вынырнув оттуда, по полю помчались солдаты. С каждой секундой их становилось все больше -- очевидно, бежала целая воинская часть. Знамя поникло, как сраженное насмерть. Его падение было словно жест отчаяния.
   За дымовой стеной раздались исступленные крики. Набросок в серо-алых тонах превратился в отчетливую картину: толпа, которая беспорядочно несется, как табун необъезженных коней.
   Полки ветеранов на флангах 304-го немедля начали глумиться над беглецами. Страстный напев пуль и адский вой снарядов переплелись с пронзительными свистками и обрывками издевательских советов, куда лучше всего спрятаться.
   Но у новичков дыхание сперло от ужаса. "Ой, Господи! -- прошептал кто-то над ухом юноши. -- Полк Сондерса разбит!" Они отползли, припадая к земле, как будто боялись, что их снесет стремниной.
   Юноша скользнул взглядом по синим цепям однополчан. Лица товарищей, видные ему в профиль, застыли, сделались каменно-непроницаемы. Ему запомнилось, что сержант-знаменосец стоял, широко расставив ноги, будто опасаясь, что его начнут валить на землю.
   На фланг накатила новая волна бегущих. Как беспомощные щепки, захваченные водоворотом, мелькали фигуры офицеров. Они били шпагами плашмя всех, до кого могли дотянуться, молотили свободными руками по головам и ругались при этом как ломовые извозчики.
   Какой-то офицер, ехавший верхом, пришел в ярость, точно раскапризничавшийся мальчишка. Свое возмущение он выражал головой, руками, ногами.
   Меж тем командующий бригадой, пустив коня в галоп, носился взад и вперед, что-то орал. Головного убора на нем не было, мундир сидел криво. Он был похож на человека, который прямо из постели бросился тушить пожар. Копыта его скакуна не раз угрожали головам бегущих солдат, но те увертывались с поразительным проворством. При этом они мчались, как будто ослепнув и оглохнув ко всему на свете. На них со всех сторон сыпались проклятия, но и самая затейливая, самая забористая брань не доходила до сознания этих людей.
   Нередко, несмотря на грохот, отчетливо слышны были невеселые, полные презрения шуточки ветеранов, но отступавшие даже не замечали, что окружены зрителями.
   Отсвет боя на лицах обезумевших беглецов на мгновение ударил в глаза юноши, и он нутром ощутил, что, владей он сколько-нибудь своими ногами, все силы небесные не удержали бы его на месте.
   На этих лицах лежала страшная печать войны. Битва в клубах порохового дыма оставила свое увеличенное изображение на посеревших щеках и в глазах, яростно горевших одним-единственным желанием.
   Вид столь панически несущегося скопища солдат производил такое впечатление, что, мнилось, оно, подобно бурному течению реки, подхватит и умчит с собой и камни, и кусты, и людей. Резервным частям долг приказывал оставаться на месте. Люди то бледнели и преисполнялись решимости, то багровели и теряли мужество.
   В разгаре всего этого юношу осенила мгновенная мысль. Многоголовое чудище, обратившее в бегство другие полки, еще не появилось. Он решил хоть раз взглянуть на него, а уж потом доказать, что умеет бегать не хуже самых быстроногих бегунов.

V

   Затем несколько минут длилось ожидание. Юноша представил себе улицу своего родного городка в весенний день перед приездом цирка. Вспомнил, как, совсем еще малыш, волновался тогда, готовясь немедля броситься вслед за потрепанной леди на белой лошади или труппой в обшарпанном фургоне. Вновь увидел желтизну дороги, ряды ожидающих горожан, скромные дома. С особенной отчетливостью вспомнил старика, который сидел на ящике из-под галет перед своей лавчонкой и делал вид, будто презирает подобные зрелища. Множество подробностей во всем богатстве очертаний и красок всплыло в его памяти. Передний план был отмечен выпуклой фигурой старика, сидящего на ящике из-под галет.
   -- Идут! -- крикнул кто-то.
   Все задвигались, забормотали. Каждому хотелось, чтобы патроны, все до единого, были у него под рукой. Они старательно подтягивали и оправляли подсумки. Ни дать ни взять -- примерка нескольких сотен новых шляп.
   Долговязый, положив перед собой ружье, вытащил из кармана алый носовой платок. Он накинул его на шею и с необыкновенным тщанием принялся завязывать, но тут по рядам снова глухо прокатилось:
   -- Идут! Идут!
   Залязгали затворы ружей.
   По затянутому дымом полю неслась бурая лавина пронзительно вопящих людей. Они бежали, пригнув головы, беспорядочно размахивая ружьями. В передних рядах, наклонившись вперед, быстро двигалось знамя.
   Увидев неприятеля, юноша похолодел: он не был уверен, что зарядил ружье. Стоял, пытаясь собраться с мыслями и точно вспомнить, когда именно мог его зарядить, но так и не вспомнил.
   Генерал, где-то потерявший головной убор, подскакал на взмыленном коне к командиру 304-го полка.
   -- Вы обязаны остановить их! -- орал он не своим голосом и тряс кулаком перед носом полковника. -- Обязаны остановить!
   -- С-слушаюсь, генерал, слушаюсь! Богом клянусь, с-сделаем, что сможем! -- От волнения полковник начал заикаться. Генерал яростно взмахнул рукой и пустил коня в галоп. Полковник, давая, видимо, выход своим чувствам, начал бессмысленно выкрикивать бранные слова, точно разобиженный попугай. Быстро оглянувшись, чтобы проверить, все ли в порядке в задних рядах, юноша увидел, что командир смотрит на вверенный ему полк с такой злостью, точно больше всего жалеет в эту минуту о своей причастности к нему.
   Сосед юноши тихонько бубнил:
   -- Вот и для нас заварилась каша, вот и для нас...
   Где-то сзади нервно расхаживал ротный командир.
   Он наставлял солдат, как учительница наставляет мальчишек, впервые открывших буквари.
   -- Поберегите патроны, ребята! Не стреляйте, пола я не подам знак. Не палите без толку... Дайте им подойти поближе... Не будьте ослами!
   Пот ручьями струился по лицу юноши, оно было измазано, как лицо ревущего мальчонки. То и дело он судорожно вытирал рукавом глаза. Рот все еще был приоткрыт.
   Он взглянул на поле, кишащее врагами, и мгновенно перестал думать о том, зарядил ружье или не зарядил. Еще внутренне не приготовившись, еще не сказав себе, что сейчас вступит в бой, он вскинул послушное, не дрогнувшее в руках ружье и, не целясь, выстрелил. Потом он уже стрелял как заведенный.
   Он внезапно забыл о себе, перестал смотреть в лицо грозящей судьбы. Был уже не человеком, а винтиком. Что-то, чему он принадлежал -- полк, или армия, или дело, или страна, -- оказалось в опасности. Накрепко спаянный с неким сложным организмом, вместе с ним подчинялся он единственному неукротимому желанию. К эти мгновения он так же не мог бы убежать, как не может мизинец поднять бунт против руки.
   Приди ему в голову мысль, что полк будет разбит, он, возможно, отрезал бы себя от него. Но юноша все время слышал своих однополчан, и это рождало в нем уверенность. Полк напоминал фейерверк, который, однажды пущенный, будет сверкать всему наперекор, пока не истощится его огневая энергия. Полк пыхтел и стрелял с завидным усердием. Юноше казалось, что полоса земли перед ними усеяна поверженными врагами.
   Он ни на минуту не забывал, что рядом с ним его товарищи. Им владело неизъяснимое чувство военного братства, более притягательного, чем даже цель, во имя которой они сражались. Чувство таинственного родства, сотворенного пороховым дымом и смертельной опасностью.
   Он был занят делом. Уподобился плотнику, который сколотил множество ящиков и теперь сколачивает еще один, только его движения отличала лихорадочная быстрота. Мысленно он куда-то все время уносился, опять-таки точь-в-точь как плотник, насвистывающий во время работы и вспоминающий друга или врага, родной дом или кабак. Потом эти обрывки мыслей будут представляться ему роем бесформенных, туманных образов.
   Тут наступила минута, когда на нем начала сказываться атмосфера боя -- он обливался едким потом, глазные яблоки налились жаром и, казалось, вот-вот лопнут, как раскаленные камни. Уши полнил обжигающий грохот.
   Им овладела неистовая ярость. Бешенство отчаяния, как у загнанного животного, как у кроткой коровы, которую преследуют псы. Юноша ненавидел свое ружье за то, что одним выстрелом оно способно убить только одного человека. Он страстно хотел броситься вперед и стиснуть руками чье-нибудь горло. Жаждал такой мощи, чтобы единым жестом смахнуть, стереть с лица земли все, что видел перед собой. Сознание бессилия еще больше разъяряло его, он бесновался, как зверь в клетке.
   Весь окутанный пороховым дымом от множества стреляющих ружей, юноша меньше ненавидел людей, мчавшихся прямо на него, чем эти вихрящиеся фантомы войны, которые не давали ему вздохнуть, засовывая в пересохшую глотку края своего смрадного одеяния. Подобно тому, как слишком туго спеленатый младенец пытается освободиться от безжалостных пут, так и он исступленно боролся за передышку для своих нервов, за глоток свежего воздуха.
   Лица людей пылали от бешенства и глубокого внутреннего напряжения. Многие что-то тихонько бормотали, и эти чуть слышные восклицания, ругательства, проклятия, молитвы сливались в неистовую дикарскую песнь, в какой-то небывалый приглушенный и потрясающий хорал, идущий под бравурный аккомпанемент военио-маршевых аккордов. Сосед юноши все время лепетал нежно и ласково как ребенок. Долговязый громко ругался. С его губ срывались черные стаи причудливых богохульств. Еще один солдат вдруг начал возмущаться таким сварливым тоном, точно запропастилась его шляпа.
   -- Какого черта нам не шлют подкреплений? Почему не шлют подкреплений? О чем они думают?
   В самозабвении боя юноша слышал все как сквозь сон.
   Самым поразительным было полное отсутствие возвышенной героичности. Солдаты, охваченные спешкой и яростью, наклонялись, снова выпрямлялись, принимая донельзя странные позы. Лязгали и звякали стальные шомпола, когда их торопливо забивали в перегревшиеся стволы ружей. При каждом движении нелепо подрагивали откинутые клапаны подсумков. Перезарядив ружья, люди вскидывали их на плечи и, почти не целясь, стреляли в клубы дыма или в одну из расплывчатых фигурок, несущихся по полю и все время растущих, точно куклы, к которым прикасается рука волшебника.
   Офицеры, стоя позади своих подразделений, позабыли и думать о выправке и осанке. Они подпрыгивали на месте, выкрикивая, куда целиться, подбодряя солдат. Можно было только удивляться мощи их голосов. Своих легких они нисколько не щадили. И чуть не становились на головы, стараясь сквозь мятущийся дым разглядеть неприятеля.
   Ротный лейтенант бросился наперерез солдату, который при первом же залпе товарищей пустился в бегство, вопя истошным голосом. Они столкнулись за цепью стрелков, и там разыгрался небольшой спектакль. Солдат плакал навзрыд, глядя на лейтенанта, как побитая псина, а тот держал его за шиворот и нещадно тузил. Затем он отвел парня на место, награждая тычками и подзатыльниками. Бедняга шел покорно, тупо, не сводя с офицера по-собачьи преданных глаз. Как знать, быть может, в суровом, безжалостном голосе лейтенанта, в голосе, в котором не было и тени страха, ему чудилась некая божественная сила. Он попытался перезарядить ружье, но не смог, так тряслись у него руки. Лейтенанту пришлось помогать ему.
   То там, то здесь люди грузно, как мешки, падали наземь. Ротный командир юноши был убит в самом начале дела. Он лежал в позе человека, который устал и теперь отдыхает, но на лице у него застыло удивленное и горестное выражение, словно он решил, что все это -- злая шутка какого-то приятеля. Солдата, лепетавшего рядом с юношей, оцарапало пулей, по его лицу заструилась кровь. Он схватился за голову и с криком "Ой!" куда-то побежал. Другой вдруг охнул, как будто его ткнули прикладом в живот. Он сел, скорбно глядя в пространство. Глаза выражали немой упрек неведомо кому. Немного поодаль солдату, стоявшему за деревом, пулей раздробило коленный сустав. Он тут же уронил ружье и обеими руками обхватил древесный ствол. И все время стоял, не расцепляя этого объятия, и отчаянным голосом молил помочь ему отойти от дерева.
   Наконец нестройные ряды солдат радостно завопили. Завершившись несколькими мстительными выстрелами, пальба стихла. Дым стал постепенно редеть, и тогда юноша убедился, что вражеская атака отбита. Противник рассыпался на маленькие нерешительные отряды. Какой-то солдат влез на изгородь и, оседлав ее, послал прощальный выстрел. Волны отхлынули, запятнав берег темными debris [обломки -- фр.].
   Несколько солдат начали дико улюлюкать. Большинство молчало. Очевидно, они пытались разобраться в себе.
   Когда прошла лихорадка возбуждения, юноша подумал, что сию минуту задохнется. Только теперь он почувствовал, в каком смраде они сражались. Он был чумаз и потен, как рабочий-литейщик. Схватив манерку, он жадно отхлебнул тепловатую воду.
   Все повторяли с небольшими вариациями одну и ту же фразу: "Мы их отбросили!", "Ей-ей, отбросили!", "Да, мы их отбросили!" В этих словах звенело упоение, закопченные губы раздвигала улыбка. Юноша смотрел направо, налево. Он радовался, как всегда радуются люди, когда у них появляется возможность передохнуть и оглядеться. На земле лежало несколько до жути неподвижных фигур. Они застыли в странных, неестественных позах. Руки судорожно сведены, головы повернуты под немыслимыми углами. Казалось, в таких позах лежат только упавшие с большой высоты и разбившиеся насмерть. Солдат словно швырнули с небес на землю.
   В глубине рощи непрерывно стреляла какая-то батарея, снаряды летели над головами пехотинцев. Сперва огненные вспышки испугали юношу. Ему почудилось, что артиллеристы целятся прямо в него. Сквозь древесные ветви он видел черные силуэты орудийной прислуги, ее спорую и неустанную работу. Эта работа, на взгляд юноши, была очень мудреная. Он не мог понять, как среди такого хаоса они ухитряются не перепутать углы прицела.
   Пушки присели на корточки -- точь-в-точь сидящие в ряд индейские вожди. Они обменивались короткими, налитыми яростью фразами. Настоящая церемония заклинания. Вокруг деловито сновали их слуги.
   Раненые один за другим уныло брели в тыл. Струйки крови из растерзанного тела бригады.
   На обоих флангах темнели цепи других подразделений. Далеко впереди юноша смутно различал скопления войск, которые, оповещая о неисчислимых полчищах, серыми клиньями высовывались из лесу. У самой линии горизонта он заметил мчавшуюся во весь опор крохотную батарею. Крохотные верховые подгоняли крохотных лошадей.
   С пологого холма до него донеслись выстрелы и громкие крики. Дым медленно сочился сквозь листву. Теперь орудия заговорили с громоподобными ораторскими нотами. То там, то здесь мелькали знамена, в глаза первым делом бросались алые полосы. На темном фоне воинских соединений они были словно сгустки тепла.
   У юноши, как всегда, дрогнуло сердце при виде эмблемы его страны. Эти знамена были подобны прекрасным птицам, даже в бурю не ведающим страха.
   Прислушиваясь к реву, доносившемуся с холма, к басовитому пульсирующему буханью где-то намного левее их позиции и к другим не столь громким звукам, летевшим со всех сторон, юноша начал понимать, что бой идет и там, и там, и там, -- повсюду. А он-то полагал, что битва разыгрывается у него под носом!
   Оглядывая все, что его окружало, он с изумлением увидел и безмятежно синее небо, и солнце, одаряющее своим сиянием деревья и поля. Как странно, что Природа продолжает мирное, залитое золотым светом существование среди всего этого дьявольского коловращения!

VI

   Юноша медленно опоминался. Лишь постепенно он вновь обрел способность смотреть на себя со стороны. Несколько секунд он изучал собственную персону так недоуменно, точно прежде никогда не видел. Потом подобрал с земли кепи, повел плечами, расправляя мундир, и, став на колено, зашнуровал башмак. Старательно вытер потное лицо.
   Boт оно и свершилось. Великое испытание пройдено. Обагренные алой кровью чудовищные ужасы войны побеждены.
   Он был беспредельно доволен собой. Жизнь представлялась ему восхитительной. Как бы отделившись от себя, он созерцал стычку, в которой принял участие. И пришел к мысли, что мужчина, способный так сражаться, поистине великолепен.
   Да, он молодчина. Дорос до тех идеалов, которые считал недостижимыми. Его самодовольство было так велико, что он заулыбался.
   К товарищам юноша тоже преисполнился благоволения и нежности.
   -- Ну и жарища! -- приветливо обратился он к солдату, который полировал взмокшее лицо рукавом мундира.
   -- Да уж, ничего не скажешь! -- добродушно ухмыльнулся тот. -- Отродясь не бывал в таком пекле. -- Он с наслаждением растянулся на земле. -- Так-то, брат. Надеюсь, следующая схватка будет не раньше, чем после дождика в четверг.
   Юноша обменялся рукопожатиями и прочувствованными словами с людьми, раньше знакомыми ему только по виду, а теперь сердечно близкими. Помог товарищу, который клял все на свете, перевязать раненую голень.
   Но вдруг по рядам желторотых пронесся изумленный вопль: "Глядите, они наступают! Опять наступают!" Солдат, разлегшийся на земле, воскликнул: "Черт!" и вскочил.
   Юноша мгновенно обернулся к полю. Разглядел, что из дальнего леса, все умножаясь, выскакивают смутные фигуры. Снова увидел быстро движущееся вперед наклоненное знамя.
   Снаряды, совсем было утихомирившиеся, вновь летели над головами, а потом взрывались в траве или среди ветвей. Казалось, это распускаются причудливые, смертоносные цветы войны.
   Солдаты охали. Их глаза потускнели. Чумазые лица уныло вытянулись. Медленно разминая затекшие руки и ноги, они хмуро следили за врагами, стремглав несущимися в атаку. Рабы-прислужники в храме бога войны, они начали роптать на свой изнурительный труд. Ворчливо жаловались друг другу:
   -- Ну, это уж чересчур! Какого дьявола они не шлют подкреплений?
   -- Нет, второй атаки нам ни за что не отбить. Да я и не собираюсь воевать со всей армией мятежников, будь они прокляты!
   -- Какая жалость, что меня угораздило наступить на руку Биллу Смизерсу! Лучше бы он наступил на мою! -- воскликнул кто-то страдальческим голосом.
   Болезненно морщась, полк занимал оборонительную позицию, его утомленные суставы хрустели.
   Юноша неподвижно уставился в пространство. "Нет, это не повторится, не может повториться!" -- думал он. И продолжал стоять, словно надеялся, что неприятель замрет на месте, затем, принеся извинения, с поклоном ретируется. Нет, это какое-то недоразумение!
   Но вот в полк -- в центр и в оба фланга -- полетели пули. Вслед за горизонтальными языками огня появились густые клубы дыма, которые, пометавшись и покружившись в почти безветренном воздухе над самой землей, поплыли сквозь ряды солдат как сквозь ворота. На солнце они были землисто-желтого цвета, в тени -- мертвенно-синего. Порою знамя исчезало в чреве этой клубящейся массы, но чаще было четко видно, сверкая в солнечных лучах.
   Глаза у юноши напоминали теперь глаза измученной клячи. Шея нервно подергивалась, мышцы рук обессилели и онемели. Кисти казались такими большими и неловкими, точно на них напялены незримые рукавицы. Колени подгибались, он с трудом удерживал равновесие.
   Выкрики товарищей перед началом канонады застучали у него в мозгу: "Ну, это уж чересчур! За кого они нас принимают, почему не шлют подкреплений? Я вовсе не собираюсь воевать со всей армией мятежников, будь они прокляты!"
   Ему казались сверхъестественными выдержка, искусность и отвага наступающих. Сам измотанный до предела, он был потрясен их упорством. Не люди, в какие-то стальные механизмы. До чего же трудно -- отражать натиск таких штуковин, а отражать придется, пожалуй, до самого захода солнца.
   Он медленно вскинул ружье и, бросив взгляд на кишащее людьми поле, выстрелил в быстро катящийся живой ком. Снова опустил ружье и начал всматриваться и ла тянутую дымом даль. И невольно заметил, как переменчив вид этого поля, усеянного людьми, которые, непрерывно вопя, несутся вперед и вперед, точно гномы, убегающие от погони.
   Тогда ему стало мерещиться, что на них наступают безжалостные драконы. Он уподобился человеку, у которого отнялись ноги при виде подползающего к нему зелено-алого чудища. Юноша застыл на месте, весь -- напряженное, полное ужаса предчувствие. Словно ожидая, что вот сейчас чудище сожрет его.
   Солдат, который стоял рядом с ним и до этой минуты лихорадочно стрелял, вдруг прекратил пальбу и с диким воем бросился наутек. Увидев это, какой-то парень, чье лицо секунду назад светилось восторженной отвагой, возвышенной готовностью пожертвовать жизнью, во мгновение ока превратился в жалкого труса. Он смертельно побледнел, как человек, который обнаружил, что в ночном мраке подошел к самому краю пропасти. Внезапно прозрел. Он тоже кинул ружье наземь и побежал. В его глазах не было и тени стыда. Улепетывал как заяц.
   Еще несколько человек нырнули в клубящийся дым. Выведенный этим суматошным движением из столбняка, юноша оглянулся с таким чувством, будто весь полк ушел, бросив его на произвол судьбы. Увидел несколько убегающих теней.
   Он завопил от страха и закружился на месте. В этом хаосе звуков он уподобился пресловутой курице: не понимал, куда скрыться от опасности. Гибель грозила отовсюду.
   Потом огромными прыжками понесся в тыл. Ружье и кепи он потерял. Ветер раздувал полы расстегнутого мундира. Клапан подсумка беспрерывно хлопал, манерка на тонком шнурке моталась за плечами. Лицо юноши искажал ужас, рожденный всем, что напридумала его фантазия.
   К нему, выкрикивая ругательства, бросился лейтенант. Юноша успел заметить, что тот побагровел от гнева и замахнулся шпагой. Подумал -- ну и чудак этот лейтенант, кругом такое творится, а ему есть дело до всяких пустяков! -- и тут же забыл о нем.
   Он бежал как слепой. Несколько раз падал. Один раз так стукнулся плечом о дерево, что со всего размаху грохнулся на землю.
   Стоило юноше повернуться спиной к полю боя, как его страх удесятерился. Смерть, готовая вонзиться между лопаток, была куда ужаснее, чем смерть, которая целилась в лоб. Думая об этом впоследствии, он пришел к выводу, что лучше уж видеть то, чего страшишься, чем только слышать. Шумы сражения были точно камни: он боялся, что будет сбит ими с ног.
   Юноша смешался с толпой других беглецов. Он смутно видел людей справа и слева от себя, слышал за собой их шаги. И думал, что бежит весь полк, подгоняемый зловещими взрывами.
   Этот топот ног сзади немного успокаивал его. Он бессознательно верил, будто смерть набрасывается в первую очередь на тех, кто ближе к ней, и, значит, драконы начнут свое пиршество с отставших. Им владел азарт бегуна, который любой ценой хочет всех обогнать. Состязание на быстроту бега.
   Выскочив первым на полянку, он оказался в зоне разрыва снарядов. Они перелетали через его голову, протяжно и пронзительно воя. И ему чудилось, что у этих воющих штук зубастые, насмешливо оскаленные пасти. Один снаряд разорвался прямо перед ним, и синевато-багровое пламя преградило юноше путь. Он плюхнулся на землю и пополз, потом опять вскочил и стал продираться сквозь кустарник.
   Вскоре он увидел то и дело ухающую батарею и был просто потрясен. Орудийная прислуга держалась так спокойно, словно ведать не ведала о грозящей гибели. Ватарея вела огонь по еле различимой неприятельской батарее, и артиллеристы были просто в восторге от меткости своей стрельбы. Они то и дело просительно наклонялись к пушкам. Говорили что-то ободряющее, похлопывали их по спине, -- так это выглядело со стороны. Голоса пушек, флегматичных и бесстрашных, были полны упрямой отваги.
   Люди работали споро, со сдержанным пылом. Когда выпадала свободная минута, бросали взгляды на окутанный дымом холм, откуда единоборствовала с ними батарея противника. Юноша, продолжая бежать, от души пожалел их. Педантичные идиоты! Безмозглые чурбаны! Когда выскочит из лесу пехота и сметет их, вот тогда они и поймут, как бессмысленно было радоваться тому, что снаряды точно ложатся в расположение вражеской батареи.
   В память ему врезалось лицо совсем юного верхового, который с таким азартом нахлестывал брыкающегося коня, точно объезжал его где-нибудь на скотном доре. Юноша не сомневался, что перед ним -- обреченный человек.
   Жалел он и орудия, шестерку верных товарищей, которые отважно стояли друг подле друга.
   Он встретил бригаду, идущую на выручку к попавшим в беду соратникам. Взобравшись на холмик, следил, как стройно, не теряя равнения, движутся солдаты по петляющей дороге. Над синими рядами поблескивали сталь, реяли яркие знамена. Что-то выкрикивали офицеры.
   Это зрелище тоже повергло его в изумление. Бригада бодро шагала прямо в адскую пасть бога войны. Что же это за люди? Наверняка необыкновенные герои. А, может, ничего не смыслящие дураки?
   Орудийная прислуга засуетилась -- батарея получила какой-то срочный приказ. Офицер на вздыбленном коне махал руками как полоумный. Люди налегли на орудия, повернули их, и батарея умчалась. Пушки, хмуро свесив носы, хрюкали и хмыкали, -- точь-в-точь как тучные люди, пусть даже храбрые, но ненавидящие спешку.
   Страшные звуки остались позади, и юноша замедлил шаг.
   Неподалеку он увидел дивизионного генерала -- его конь прядал ушами и с явным интересом прислушивался к отголоскам сражения. Желтая лакированная кожа седла и узды ослепительно сверкала. Невидной наружности человек на этом великолепном боевом скакуне казался серым мышонком. Взад и вперед, бряцая снаряжением, скакали ординарцы. Порою генерала окружали всадники, порою он оставался в одиночестве. Вид у него был очень озабоченный. Он напоминал биржевика, акции которого то стремительно повышаются в цене, то падают.
   Юноша довольно долго бродил вокруг этого места. Затем, крадучись, подошел совсем близко, надеясь что-нибудь услышать. А вдруг генерал, неспособный разобраться в таком хаосе, подзовет его и попросит обрисовать обстановку. И он обрисует. Изложит во всех подробностях. Ну, разумеется, армия в тяжелейшем положении, тут и дураку ясно, что если не воспользоваться сейчас последней возможностью отступить, то...
   Как ему хотелось отстегать генерала или хотя бы подойти к нему вплотную и напрямик сказать все, что он о нем думает. Это же преступно -- не двигаться с места, когда надвигается катастрофа. Юноша переминался с ноги на ногу в надежде, что генерал сию минуту поманит его к себе.
   Он осторожно подбирался к генералу, когда тот раздраженно закричал:
   -- Томкинс, скачи к Тейлору, передай, пусть не спешит как на пожар, пусть придержит бригаду на опушке и отрядит полк на поддержку, иначе наверняка будет прорыв в центре, и передай, пусть поспешит.
   Стройный молодой человек на горячем гнедом едва дослушал скороговорку командующего. Он так торопился исполнить приказ, что сразу послал скакуна в галоп. За ним взвилось облако пыли.
   Не прошо и минуты, как генерал взволнованно подскочил в седле.
   -- Отбили, ей-богу, отбили! -- Он весь подался вперед, его лицо пылало. -- Остановили их! Ей-богу, наши устояли! -- ликовал он. Потом заорал, оборотившись к своим штабистам: -- Теперь мы им всыплем! Уж мы им всыплем! Отбросим их, будьте спокойны! -- Круто повернувшись к одному из адъютантов, приказал: -- Джонс, быстрее, догони Томкинса, передай Тейлору, пусть идет в атаку, немедленно, сию секунду!
   Адъютант помчался вдогонку за первым посланцем, а лицо генерала расплылось в сияющей улыбке. Ему явно хотелось запеть победный гимн. И он все время повторял:
   -- Остановили их, ей-богу, остановили!
   Волнение всадника передалось коню, он рванулся вперед, но генерал, выругавшись, ласково осадил его. От радости он приплясывал в стременах.

VII

   Юноша съежился, словно его застигли на месте преступления. Боже милосердный, значит, они все-таки устояли! Эти идиоты не отступили и оказались победителями. У него в ушах зазвенели их восторженные крики.
   Он привстал на цыпочки и стал вглядываться туда, где шло сражение. Желтый туман, колыхаясь, окутывал вершины деревьев. Откуда-то снизу доносилась трескотня выстрелов. Судя по хриплым воплям, началось наступление.
   Он отвернулся, недоумевая и негодуя. Чувствовал себя так, точно его незаслуженно обидели.
   Он убежал, -- размышлял юноша, -- потому что на них надвигалась гибель. И был прав, стараясь спасти себя, ведь он один из винтиков, составляющих армию.
   Пришел час, когда каждый из этих винтиков обязан был думать только о том, чтобы любым путем избежать смерти. Потом офицеры снова соберут их и построят линию фронта. Ну, а если у этих винтиков не хватит здравого смысла ускользнуть от смертоносного натиска, что станется с армией? Он руководствовался похвальными и вполне разумными правилами, это же ясно как день. Его поведение было продиктовано дальновидным расчетом. Продиктовано глубоким стратегическим замыслом. Свидетельствовало о блестящем мастерстве его ног.
   Он подумал о своих товарищах. Хрупкая синяя линия выдержала удар, победила. Эта мысль наполнила юношу горечью. Слепые нерассуждающие винтики как бы предали его. Он опрокинут и раздавлен бессмысленным упрямством, с каким они удерживали занятую позицию, хотя, будь у них капля разума, сразу поняли бы, что это невозможно. А вот он наделен зорким умом, для которого никакой мрак не помеха, поэтому, именно в силу своей проницательности и глубокомыслия, он бежал с поля боя. Юноша негодовал на товарищей. Они дураки, и доказать это легче легкого.
   Он догадывался, что услышит от них, когда вернется в лагерь. Представил себе, каким издевательским воем они его встретят. Им не дано понять точку зрения, столь превосходящую их собственную.
   Ему стало до боли жаль себя. С ним плохо обошлись. Железная пята несправедливости растоптала его. Мудрое, поистине единственно достойное поведение опорочено нелепым стечением обстоятельств.
   В нем нарастала тупая, какая-то звериная злоба на товарищей, на войну, на судьбу. Он понуро плелся, охваченный мучительной тоской и отчаяньем. При каждом звуке вздрагивал, хмуро оглядывался, и тогда в глазах у него появлялось выражение, какое бывает у преступника, знающего, что его вина велика, велика и грядущая кара, и не находящего слов для оправдания.
   С поля он свернул в чащу, словно желая спрятаться в ней. Там не слышны будут выстрелы, звучащие как человеческие голоса.
   Деревья стояли вплотную друг к другу, расходясь наверху подобно цветочным букетам, кусты, опутанные ползучими растениями, скрыли землю. Юноша с трудом продирался сквозь заросли каждый его шаг гулко отдавался в лесу. Растения цеплялись за ноги с пронзительным звуком отрывались от древесных стволов. Подрост так шуршал, расступаясь, точно спешил оповестить о его местонахождении весь мир. Лес не желал терпеть присутствия этого человека. Он протестовал при малейшем его движении. Когда юноша разъединял деревья с обвившим их плющом, потревоженная листва поворачивалась к нему всеми своими лицами, взмахивала всеми руками. Он дрожал при мысли, что этот шелест и хруст привлечет к нему внимание людей. В поисках глухого, затерянного уголка он шел все дальше и дальше.
   Ружейные выстрелы уже еле долетали до него, отдалилась и пушечная канонада. В просветах между деревьями внезапно засверкало солнце. Насекомые издавали странно ритмичные звуки. Они словно скрежетали в унисон зубами. Из-за дерева высунулась нахальная физиономия дятла. Беспечно взмахивая крыльями, пролетела какая-то птица.
   Грохочущая смерть осталась позади. Теперь юноше казалось, что у Природы нет ушей.
   То, что он видел вокруг себя, вернуло ему уверенность. Этот ландшафт был чудесным заповедником жизни. Все в нем дышало верой в мирное существование. Доведись его робким глазам увидеть кровь, он тут же бы умер. Природа представилась юноше женщиной, которой ненавистна трагедия.
   Он запустил шишкой в резвую белку, и та удрала, испуганно вереща. Она остановилась только на самой вершине дерева, осторожно выглянула из-под ветки и, замирая от страха, посмотрела вниз.
   Поведение белки преисполнило юношу торжеством. Таков закон, повторял он себе. Сама Природа подала ему знак. Как только белка почуяла опасность, она немедля обратилась в бегство. Не осталась упрямо сидеть на месте, подставив пушистое брюшко под удары шишек, не приняла смерть, устремив взгляд в исполненные сострадания небеса. О нет, со всех ног удрала, хотя, надо думать, это обыкновенная белка, а не философ среди своего племени. Юноша зашагал дальше, чувствуя, что Природа заодно с ним. Она подтверждала его правоту доказательствами, которые существуют всюду, где светит солнце.
   Потом он чуть не увяз в болоте. Пришлось перескакивать с одной поросшей мхом кочки на другую, стараясь не провалиться в маслянистую жижу. Остановившись на минуту, чтобы осмотреться, он заметил какого-то зверька, который нырнул в черную воду и тут же вынырнул с поблескивающей рыбкой в зубах.
   Юноша снова углубился в чащобу. Когда он наступал на ветки, они трещали так громко, что совсем заглушали канонаду. Он пробирался в густой тени, надеясь отыскать тень еще гуще.
   Наконец он подошел к месту, где деревья, встав в круг и сомкнув наверху ветви, образовали своеобразную часовню. Он осторожно раздвинул зеленые двери и вошел. Хвоя мягким коричневым ковром устилала землю. Все было погружено в торжественно-молитвенный полумрак.
   Едва перешагнув порог, юноша замер, пораженный ужасом, -- он увидел нечто.
   На него смотрел мертвец, который сидел, прислонясь к столпообразному дереву. Труп был облачен в мундир, некогда синий, а теперь выцветший до уныло-зеленого оттенка. Неподвижные глаза были студенисты, как у дохлой рыбы. Рот разинут. И уже не красен, а отвратительно желт. Серые щеки усеяны торопливыми муравьишками. Один из них волочил пучок чего-то по верхней губе мертвеца.
   Оказавшись лицом к лицу с этим нечто, юноша пронзительно вскрикнул. На несколько мгновений оцепенел. И продолжал смотреть в остекленелые глаза. Мертвец и живой обменялись долгим взглядом. Затем юноша осторожно пошарил рукой позади себя и нащупал древесный ствол. Держась за него, стал шаг за шагом отступать, по-прежнему обратившись лицом к трупу. Он боялся, что, стоит ему отвернуться, тот вскочит и беззвучно погонится за ним.
   Ветви преграждали ему дорогу, грозили оттолкнуть к мертвецу. Ноги беспомощно цеплялись за кусты терновника, и все это рождало в нем необъяснимое ощущение, будто он касается трупа. Его рука на мертвом теле -- от этой мысли юношу била дрожь.
   Все же ему удалось порвать цепи, мешавшие бежать из этого места, и он помчался напролом через кустарник. Его преследовало зрелище черных муравьев, которые алчно копошились на серых щеках и до ужаса близко подбирались к глазам.
   Потом он остановился, тяжело дыша, ловя ртом воздух, и прислушался. Ему чудилось, что из мертвой глотки вот-вот вырвется хриплый голос и осыпет его клекочущей очередью чудовищных угроз.
   Деревья у входа в часовню что-то молитвенно бормотали, колеблемые легким ветерком. В обители мертвеца воцарилось скорбное безмолвие.

VIII

   Деревья начали тихонько напевать гимн сумерек. Солнце скатилось к горизонту, и его косые бронзовые лучи озарили лес. Насекомые вдруг перестали скрежетать; казалось, они благоговейно примолкли, опустив хоботки долу. Тишину нарушал только хор мелодично ноющих деревьев.
   Внезапно в безмолвие вторгся оглушительный шум. Откуда-то издалека донесся кровожадный рев.
   Юноша остолбенел. Чудовищная мешанина звуков пригвоздила его к месту. Впечатление было такое, точно раскалываются небесные светила. Тарахтение ружейной стрельбы вплеталось в бухающие разрывы снарядов.
   Мысли его заметались. Враждующие армии представились ему в образе двух сцепившихся пантер. Он прислушался. Потом побежал в ту сторону, где шел бой. Юноша понимал, какая ирония скрыта в том, что он торопится сейчас туда, откуда жаждал поскорее уйти. И возражал себе приблизительно так: если станет известно, что с минуты на минуту земля врежется в луну, многие, несомненно, полезут на крыши, дабы воочию увидеть их столкновение.
   На бегу он обнаружил, что лес перестал петь, словно обратил наконец внимание на посторонние звуки. Деревья смолкли и замерли. Все кругом прислушивалось к треску и грохоту, к ошеломляющим громовым раскатам. Сливаясь в единый хор, они гремели над тихой землей.
   И тут ему пришло в голову, что сражение, в котором он принял участие, в общем-то было всего-навсего ленивой перестрелкой. Судя по доносившемуся грохотанию, вряд ли он представляет себе, что такое настоящий бой. Такие оглушительные звуки могут сопровождать только битву небесных воинств, чьи полчища схватились в воздухе не на жизнь, а на смерть.
   Он понял, что и его товарищи, и он сам довольно нелепо судили об этой стычке с противником. Они так серьезно отнеслись и к своим, и к вражеским отрядам, вообразили, будто им дано решить исход войны. Маленькие человечки, уверившие себя, что вырезают свои имена на нетленных бронзовых табличках, а память о свершенных подвигах запечатлевают в сердцах сограждан, меж тем как в действительности газеты сообщат об этом деле петитом под невыразительным заголовком. Но понял он и то, что только такое отношение правильно, иначе все солдаты, кроме самых отпетых и отчаянных, превратились бы в дезертиров.
   Он прибавил шагу. Хотелось поскорей подойти к опушке и, стоя за деревьями, взглянуть на побоище. В его мозгу проносились картины потрясающих сражений. Мысль, столько времени сосредоточенная на них, научилась рождать зрительные образы. Грохот был словно голос ведущего повествование красноречивого рассказчика.
   Порою терновник, встав сплошной стеной, пытался не пропустить его. Деревья протягивали руки и преграждали путь. Лес, недавно столь враждебный, теперь хотел оберечь, и это наполняло юношу сладкой болью. Видно, Природа еще не собиралась убивать его.
   Но он упрямо обходил препятствия и добрался до места, откуда видны были длинные серые полотнища дыма над полем боя. Голоса пушек приводили его в содрогание. Ружейная стрельба, то вздымаясь длинной волной, то опадая, закладывала уши. Он остановился и несколько секунд вглядывался в даль. Глаза у него чуть не вылезали из орбит. Полные невыразимого страха, они смотрели туда, где гремел бой.
   Юноша снова зашагал вперед. Битва представлялась ему огромной безжалостной машиной, которая неустанно перемалывает людей. Ее сложность и мощь, черное дело, которое она творила, гипнотизировали его. Он должен подойти как можно ближе и посмотреть на это производство трупов.
   Он дошел до какого-то забора и тут же перескочил через него. Увидел, что всюду по земле разбросаны ружья и одежда. В луже валялась скомканная газета. Уткнувшись лицом в руку, лежал мертвый солдат. Поодаль несколько трупов собрались в угрюмый круг. Все было залито палящими солнечными лучами. Ему стало не по себе, точно он вторгся в чужие владения. Этот клочок земли, откуда бой уже откатился, принадлежал мертвецам, и юноша поторопился уйти, смутно опасаясь, что вдруг одна из этих раздувшихся фигур встанет во весь рост и прикажет ему убираться прочь.
   В конце концов он все же вышел на дорогу и увидел вдалеке мечущиеся темные пятна воинских частей, окаймленные дымом. Дорогу запрудила окровавленная толпа раненых, бредущих в тыл. Они ругались, стонали, вскрикивали. Воздух по-прежнему гудел от грохочущего прибоя звуков -- под его напором, казалось, вот-вот закачается земля. С мужественными фразами орудий и презрительными репликами ружей сливался дикий рев наступающих. И оттуда, где рождалась эта оглушительная свистопляска, лился, не иссякая, поток изувеченных людей.
   У какого-то раненого башмак был полон крови. Он прыгал на одной ноге, как расшалившийся школьник. И при этом истерически смеялся.
   Другой бранился, божась, что ему прострелили руку только из-за дурацкой нераспорядительности командующего армией. Третий шагал, самодовольно выпятив грудь -- точная копия тамбурмажора. На лице застыла жуткая гримаса приправленной весельем боли. Срывающимся дискантом он на ходу выкрикивал куплеты:
   
   Эх, заводи победную,
   Пуль у нас полно!
   Два десятка мертвяков
   Запекли в... пирог!
   
   Многие ковыляли и подпрыгивали в такт мотиву.
   Шел в этой толпе раненый солдат, чье лицо отметила серая печать смерти. Рот у него был крепко сжат, зубы стиснуты. Скрещенные на груди руки обагряла кровь. Он как будто ожидал удобной минуты, чтобы грохнуться наземь. Двигался солдат так, словно при жизни превратился в призрак; горящий его взор был устремлен в неведомое.
   Иные брели неохотно, проклинали свои раны, винили в них всех и вся.
   Двое рядовых несли офицера. Тот непрерывно бушевал:
   -- Джонсон, да не тряси ты меня так, болван чертов! -- кричал он. -- Нога у меня не железная, понимаешь ты это? Не умеешь нести по-человечески, убирайся к дьяволу, пусть несет кто-нибудь другой.
   Он орал на медлительную толпу раненых, загораживающих дорогу его носильщикам.
   -- Да пропустите же, будьте вы все прокляты! Сию минуту пропустите!
   Солдаты нехотя расступались, отходили к обочинам. Пока офицера несли мимо них, они отпускали ехидные замечания на его счет. Взбешенный, он выкрикивал угрозы, а они посылали его к чертям в пекло.
   Один из носильщиков, согнувшийся под тяжестью офицера, сильно толкнул плечом призрачного солдата, чей взор был устремлен в неведомое.
   Юноша присоединился к раненым и дальше пошел вместе с ними. Искалеченные тела этих людей говорили о той страшной машине, которая их так перемолотила.
   Иногда в толпу врывались скачущие верхом адъютанты и ординарцы, раненые отбегали в стороны, осыпая всадников проклятиями. Сквозь печальную процессию то и дело быстрым шагом проходили вестовые, а иногда ее с лязганьем и стуком взрезали мчащиеся батареи; при этом офицеры орали и требовали быстрее очистить путь.
   Рядом с юношей медленно брел оборванный солдат, с ног до головы в пыли, запекшейся крови и пороховой гари. Он со смиренным доверием слушал бородатого сержанта, который повествовал об ужасах сражения. На худом лице оборванного застыло выражение страха и восторга. Вот так парень в деревенской лавке слушает, стоя среди сахарных голов, всякую небывальщину. На рассказчика он смотрел с молитвенным восхищением и разинутым ртом. Настоящий деревенский облом.
   Заметив это, сержант прервал свою потрясающую историю и насмешливо бросил:
   -- Закрой рот, приятель, не то муха влетит!
   Сконфуженный солдат замедлил шаг.
   Немного выждав, он присоседился к юноше и стал делать неловкие попытки завязать дружеский разговор. Голос у него был девически-нежный, взгляд -- просительный. Юноша с удивлением отметил про себя, что его спутник дважды ранен: голова у него была обмотана окровавленной тряпкой, простреленная рука висела, как сломанная ветка.
   Сперва они шли молча, потом оборванный солдат набрался духа и робко сказал:
   -- Вот это была драка так драка, верно я говорю?
   Юноша, погруженный в свои мысли, поднял глаза на окровавленное страшное лицо, с которого на него смотрели по-овечьи кроткие глаза.
   -- Что?
   -- Вот это, говорю, была драка так драка.
   -- Да, -- коротко ответил юноша. Он прибавил шагу. Но тот изо всех сил старался не отставать. Вид у него при этом был виноватый, но в душе он, очевидно, считал, что стоит им немного поговорить -- и юноша поймет, какой его спутник славный парень.
   -- Да, драка была что надо, верно я говорю? -- произнес он тоненьким голоском и, расхрабрившись, продолжал: -- А уж как ребята дрались, ну, провалиться мне на месте, лучше просто не бывает! Господи, как они дрались! Я-то, конечно, знал, когда дойдет до настоящего боя, они себя покажут. До сих пор им вроде негде было развернуться, но нынче они маху не дали. Я-то всегда это понимал. Они за себя постоят, будьте спокойны. Настоящие бойцы, тут ничего не скажешь.
   Он глубоко вздохнул, пытаясь выразить смиренное свое восхищение. В который раз поглядел на юношу, ожидая ободряющего слова. Не услышав его, все равно продолжал говорить, увлеченный тем, о чем рассказывал.
   -- Я как-то перекинулся словечком с их дозорным, он из Джорджии родом, так этот дозорный мне говорит: "Ваши парни, чуть заслышат пушку, так побегут не
   хуже зайцев", -- говорит он мне. А я говорю: "Может, и побегут, только что-то не похоже. А вдруг, -- говорю я ему, -- ваши парни, чуть заслышат пушку, так побегут не хуже зайцев, что тогда?" Он давай смеяться. А что же вышло на поверку? Побежали наши парни? Нет, нате-ка выкусите, они дрались, и дрались, и дрались!
   Его некрасивое лицо светилось любовью к армии, которая воплощала для него все, что есть в мире сильного и прекрасного.
   Потом он взглянул на юношу.
   -- Ты куда ранен, друг? -- спросил он с братской приязнью.
   Юноша мгновенно похолодел от страха, несмотря на то, что все значение этого вопроса дошло до него не сразу.
   -- Что? -- переспросил он.
   -- Ты куда ранен? -- повторил оборванный.
   -- Да вот, -- начал бормотать юноша, -- я... я был... то есть... я...
   Он круто повернулся и шмыгнул в толпу. Лицо его пылало, пальцы нервно теребили пуговицу мундира. Опустив голову, он стал рассматривать эту пуговицу, словно видел ее впервые.
   Оборванный солдат растерянно смотрел ему вслед.

IX

   Юноша все отступал и отступал, пока его оборванный спутник не исчез из виду. Тогда он вновь зашагал вместе со всеми.
   Но вокруг него зияли раны. Огромная людская толпа кровоточила. После только что заданного вопроса юноше стало мерещиться, будто его позор уже ни для кого не секрет. Он украдкой оглядывал своих теперешних спутников, проверяя, не читают ли они постыдную надпись, которая жгла ему лоб.
   Порою он начинал завидовать раненым. Думал, что этим солдатам с изуродованными телами выпала особая удача. Жаждал получить рану -- алый знак доблести.
   Рядом с ним, как неотступный упрек, шел солдат-призрак. Его глаза по-прежнему были устремлены в неведомое. Всякий, кому случалось взглянуть в это серое жуткое лицо, невольно замедлял шаг и приноравливался к его похоронной поступи. Солдаты обсуждали, насколько тяжело он ранен, обращались к нему с вопросами, не скупились на советы. Он угрюмо отмахивался от всех, показывая знаками, что просит оставить его в покое. Тени у него на лице стали еще гуще, плотно сжатый рот словно старался удержать стон отчаянья. Движения этого человека были по-особенному осторожны, как будто он боялся прогневить свои раны. И чудилось, что он все время присматривает для себя место: так люди выбирают место для будущей своей могилы.
   Отстраняя окровавленных и полных сострадания спутников, он сделал жест, и от этого жеста юноша подскочил, точно укушенный. Охваченный ужасом, он громко вскрикнул. Затем подошел вплотную к солдату-призраку и дрожащей рукой тронул его за плечо. Тот медленно обратил к нему восковое лицо.
   -- Боже мой! Джим Конклин! -- завопил он.
   Губы долговязого тронула ничего не выражающая улыбка.
   -- Здорово, Генри, -- произнес он.
   Юноша пошатнулся и дико уставился на него.
   -- Джим, Джим, Джим! -- заикаясь, повторял он. Тот протянул ему сочащуюся кровью руку. Пятна свежей и запекшейся крови связались в прихотливый черно-алый узор.
   -- Где ты был, Генри? -- спросил он. И монотонным голосом продолжал: -- Я думал, может, ты убит. Нынче столько народу полегло. И у меня сердце было не на месте.
   -- Джим, Джим, Джим! -- все так же причитал юноша.
   -- А я, понимаешь, был вон там, -- сказал долговязый. Осторожно подняв руку, показал, где именно. -- Ну и цирк они там устроили! И меня ранили, понимаешь, ранили. Ей-богу, меня ранили. -- Он повторял эти слова так удивленно, точно не мог взять в толк, как это могло случиться.
   Юноша протянул трясущиеся руки, пытаясь помочь ему, но долговязый солдат твердым шагом шел вперед, словно движимый незримой силой. Как только юноша выступил в роли его телохранителя, остальные потеряли интерес к нему. Они снова потащились в тыл, думая лишь о бремени своих собственных трагедий.
   Оба друга шли рядом, и тут долговязого внезапно охватил ужас. Лицо у него стало похоже на серое тесто. Он уцепился за руку юноши и все время пугливо оглядывался, словно подозревал, что кто-то их подслушивает.
   -- А знаешь, Генри, чего я боюсь? -- он перешел на срывающийся шепот. -- Знаешь, чего? Боюсь, что упаду, и тогда, понимаешь... эти проклятые артиллерийские упряжки... они, как пить дать, раздавят меня... Вот чего я боюсь...
   -- Я не брошу тебя, Джим! Не брошу! Разрази меня Бог, не брошу! -- истерически выкрикнул юноша.
   -- Правда, не бросишь, Генри? -- умолял долговязый.
   -- Нет, нет, говорю тебе, ни за что не брошу, Джим! -- твердил юноша. Он говорил невнятно, слова прерывались всхлипываниями.
   Но долговязый продолжал шепотом упрашивать его. Теперь он как ребенок повис у товарища на руке.
   От нечеловеческого страха у него выкатывались глаза из орбит.
   -- Я всегда был тебе хорошим другом, верно я говорю, Генри? Я всегда был хорошим парнем, верно я говорю? И прошу-то я о самой малости. Положи меня на обочину, всего-навсего. Я бы тебя положил, как Бог свят, положил бы, верно, Генри?
   Пришибленный, жалкий, он остановился, ожидая ответа.
   Юноша пришел в такое отчаянье, что заплакал навзрыд. Пытаясь выразить другу свою преданность, он делал бессмысленные жесты.
   А долговязый внезапно как будто и думать забыл о страхе. И вновь стал угрюмо и торжественно шествующим солдатом-призраком. Чугунной поступью он шагал все вперед и вперед. Юноша умолял друга опереться на него, но тот качал головой, повторяя невнятные слова:
   -- Нет... нет... нет... Оставь меня, дай мне... оставь, дай мне...
   Глаза его были устремлены в неведомое. Отмахиваясь от юноши, он шел к некой таинственной цели.
   -- Нет... нет... Оставь меня, дай мне... оставь, дай мнe...
   Юноше пришлось подчиниться. В тот же миг кто-то тихо заговорил у самого его уха. Обернувшись, он увидел оборванного солдата.
   -- Лучше бы ты, парень, свел его с дороги на обочину. Вон там, посмотри, батарея несется будто шальная. Как бы не задавила его. Он вот-вот кончится, по лицу видно. И откуда у него еще силы берутся?
   -- Один Бог ведает! -- воскликнул юноша, беспомощно ломая руки. Потом подскочил к долговязому и схватил его за локоть. -- Джим, Джим! -- уговаривал он. -- Пойдем со мной!
   Долговязый сделал слабую попытку освободиться.
   -- Ох, -- произнес он без всякого выражения. Несколько секунд в упор смотрел на юношу. Затем заговорил, словно что-то наконец смутно дошло до его сознания: -- Ага! В поле, значит? Ага!
   Он брел по траве как слепой.
   Юноша оглянулся на ездовых, которые нахлестывали лошадей, на подпрыгивающие пушки. И в тот же миг раздался пронзительный крик оборванного:
   -- Господи помилуй! Он убегает!
   Мгновенно обернувшись, юноша увидел, что его друг, спотыкаясь, пошатываясь, бежит к небольшой заросли кустарника. От этого зрелища сердце у него заколотилось так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Он замычал как от боли. Затем вместе с оборванным солдатом бросился вдогонку. Странное то было состязание в беге.
   Догнав долговязого, юноша начал упрашивать его, стараясь найти слова поубедительнее.
   -- Джим, Джим, ну зачем ты так? К чему это? Ты же только повредишь себе!
   Лицо долговязого хранило все то же выражение. Он глухо повторял, не отрывая глаз от таинственного места, куда так стремился.
   -- Нет, нет... Не держи... Оставь меня, дай мне... Оставь, дай мне...
   С недоумением, с глубоким ужасом глядя на своего долговязого друга, юноша срывающимся голосом спрашивал:
   -- Куда ты, Джим? Что тебе в голову взбрело? Куда ты бежишь? Скажи мне, Джим!
   Долговязый посмотрел на обоих так, словно видел в них не ведающих жалости преследователей. Его глаза умоляли.
   -- Послушай, не держи меня... Оставь хоть на одну минуточку.
   Юноша отступил.
   -- Джим, объясни, что с тобой творится? -- растерянно сказал он.
   Тот отвернулся и, пошатнувшись, едва устояв на ногах, пошел прочь. Юноша и оборванный солдат поплелись за ним, опустив головы, как побитые псы, чувствуя, что, если он снова посмотрит на них, они не выдержат его взгляда. Они начали понимать, что присутствуют при некой торжественной церемонии. Этот обреченный человек точно свершал молитвенный обряд. Он был похож на приверженца безумной религии, кровавой, людоедской, костедробящей. Полные благоговения и ужаса, они держались на расстоянии. Как будто у него в руках было смертоносное оружие.
   И вдруг он остановился и застыл на месте. Они быстро подошли к нему и увидели по его лицу, что наконец он добрался до места, к которому так стремился.

X

   Худое тело выпрямилось, окровавленные руки лежали на груди. Он терпеливо ждал встречи, ради которой пришел сюда. Он явился на свидание. Остановились и они, настороженно глядя на него.
   Все безмолвствовали.
   Грудь обреченного человека начала тяжело вздыматься. Она поднималась и опускалась с таким мучительным, все возрастающим напряжением, как будто в ней металось и билось животное, яростно рвущееся на свободу.
   Содрогаясь, смотрел юноша на это медленное удушение, а когда его друг выкатил глаза, он увидел в них нечто такое, что, рыдая, повалился на землю. И всю душу вложил в последний отчаянный призыв:
   -- Джим, Джим, Джим!
   Долговязый разомкнул губы и произнес:
   -- Оставь меня, дай мне... Не держи... Оставь, дай мне...- И сделал знак рукой.
   Он ждал. Снова наступило молчание.
   Внезапно он откинул голову назад и напрягся. По телу пробежала дрожь. Глаза были устремлены в пространство. Двое, глядевшие на него, видели печать непостижимо глубокого достоинства на этом страшном лице с заострившимися чертами.
   Что-то непонятное, медленно наползая, обвивало его. Дрожащие ноги как бы отплясывали чудовищный танец. Руки дико рассекали воздух в приступе бесовского ликования.
   Он выпрямился во весь рост. Раздался звук, словно что-то порвалось. Потом тело начало крениться вперед, медленно, не сгибаясь, как падает дерево. Из-за короткой мышечной судороги левое плечо коснулось земли первым.
   Ударившись о землю, труп слегка подпрыгнул.
   -- Боже! -- вскрикнул оборванный солдат. Оцепенев, юноша созерцал церемонию назначенной встречи. Лицо его исказила мука, которую он мысленно пережил вместе со своим другом.
   Потом он вскочил на ноги и, подойдя ближе, взглянул на серое, как тесто, лицо. Рот у мертвеца был открыт, зубы оскалены в ухмылке. Полы синего мундира распахнулись, и юноша увидел грудь долговязого: ее точно изгрызли волки.
   В приступе нахлынувшего слепого исступления юноша повернулся к полю боя. Погрозил ему кулаком. Казалось, он сейчас произнесет гневную речь.
   -- Дьявольщина...
   Алое солнце, как сургучная печать, приклеилось к небу.
   Оборванный солдат стоял, задумавшись.
   -- Это же не человек, а прямо-таки дуб могучий! -- с боязливым восхищением сказал он наконец тоненьким голоском. -- Да, прямо-таки дуб могучий. -- Он осторожно потрогал носком башмака безжизненную руку. -- Не пойму, откуда у него столько сил взялось. В жизни таких людей не встречал. Ну и ну! Не человек, а дуб могучий.
   Юноше хотелось выкричать свое горе. Он был безмерно потрясен, но его язык лежал как мертвый в могиле рта. Он снова рухнул на землю и погрузился в скорбные мысли.
   Оборванный солдат стоял, задумавшись.
   -- Слушай, братец, -- сказал он после долгого молчания. Глаза его не отрывались от мертвеца. -- Он свое уже отжил, так ведь? И нам самое время о себе позаботиться. Горю слезами не поможешь. Он свое отжил, так ведь? И ему здесь хорошо. Никто его не тронет. А я, по правде говоря, сам еле на ногах держусь.
   Оборванный сказал это таким тоном, что юноша пришел в себя. Вскинув глаза на своего спутника, он увидел, что тот нетвердо стоит на ногах и как-то весь посинел.
   -- Боже милостивый! -- воскликнул он. -- Неужели и ты... Нет, нет, нет!
   Оборванный замахал на него рукой.
   -- И не подумаю помирать, -- сказал он. -- Мне бы только сейчас поесть горохового супа да залечь в удобную постель. Горохового бы супа поесть, -- повторил он мечтательно.
   Юноша поднялся с земли.
   -- Не понимаю, как он сюда попал. В последний раз я видел его вон там. -- Он показал где. -- И вдруг вижу -- он здесь. А шел он оттуда. -- Юноша ткнул пальцем в другую сторону. Они смотрели на мертвеца, словно ждали от него разъяснений.
   -- Ладно, -- проговорил оборванный солдат, -- хватит нам стоять здесь без толку и спрашивать у него.
   Юноша уныло кивнул. Они снова взглянули на труп. Юноша что-то пробормотал.
   -- Не человек, а дуб могучий, -- словно в ответ ему сказал оборванный.
   Они круто повернулись и побрели прочь. Шли, волоча ноги. А мертвец, лежа в траве, продолжал ухмыляться.
   -- Что-то мне очень уж неможется, -- опять прервал молчание оборванный солдат. -- Что-то мне очень уж неможется.
   -- О, Господи! -- простонал юноша. Неужели ему предстоит, корчась от муки, стать свидетелем еще одного мрачного свидания?
   Но его спутник успокоительно помахал рукой.
   -- Нет, нет, мое времечко еще не пришло. Мне сей час никак невозможно помереть. Нет, братец. Тут и разговаривать не о чем. Нельзя, и все тут. Посмотрел бы ты, какая у меня дома орава ребятишек осталась, и все мал мала меньше!
   По его лицу скользнуло подобие улыбки, и юноша понял, что он шутит.
   Они потащились дальше, и оборванный солдат продолжал:
   -- А и помер бы, так по-другому, чем этот парень. Такое и во сне не приснится. Я бы просто хлопнулся на землю -- и дело с концом. А чтобы так помереть -- нет, это дело небывалое. Ты Тома Джемисона знаешь, так вот, на родине мы с ним рядышком жили. Хороший он парень, и мы всегда с ним дружками были. И упорный. Кремень, а не парень. И вот сегодня во время боя он вдруг как начнет орать на меня, драть глотку да ругаться на чем свет стоит. "Ты же ранен, лопни твоя печенка!" -- вопит во все горло. Я схватился за голову, а как отнял потом руку, взглянул на пальцы -- да, думаю, и вправду ранен. И тут я взвыл и давай бежать, но двух шагов не пробежал, как вторая повыше локтя саданула, да так, что я аж закружился на месте. Перетрусил, конечно, здорово, когда они мне вслед стреляли, и еще наддал скорости, только не по вкусу мне это все. Полагаю, я посейчас бы там дрался, если бы не Том Джемисон. -- Потом он спокойно добавил: -- Их у меня две, но обе маленькие, только что-то начали меня здорово донимать. Прямо ноги подгибаются. -- Некоторое время они брели в молчании. -- Да и ты в лице изменился, -- опять заговорил оборванный. -- Бьюсь об заклад, она у тебя опаснее, чем ты думаешь. Ты бы ее перевязал, что ли. С такими вещами не шутят. Может, она вся внутри, а тогда дело табак. Куда тебя ранило? -- И продолжал, не дожидаясь ответа: -- Когда наш полк отвели на отдых, одному парню пуля в голову угодила, я сам видел. Ну, тут все подняли крик: "Тебя ранило, Джон?" -- "Сильно тебя ранило?" -- "Нет", -- говорит он. И вроде бы даже удивляется, и начинает рассказывать, что он чувствует. "Ничего, -- говорит, -- не чувствую". А через минуту помер. Да, да, лопни мои глаза, если я вру, помер и похолодел. Так что ты смотри. Может, и у тебя какая-нибудь такая рана. Сам ведь никогда не знаешь. Тебя куда шарахнуло?
   Как только оборванный солдат заговорил на эту тему, юноша весь задергался.
   -- Да что ты ко мне пристал? -- теряя голову, крикнул он и яростно взмахнул рукой. Он ненавидел сейчас оборванного, с радостью придушил бы его. Однополчане словно сговорились между собой. Только и делают, что вздымают призрак его позора на острие своего любопытства. И он снова взвыл, точно загнанный зверь: -- Отстань от меня! -- При этом повернулся к своему спутнику с неприкрытой угрозой.
   -- Господи, да у меня и в мыслях не было приставать к тебе, -- ответил тот. -- Бог свидетель, у меня своих забот хватает. -- В этих словах звучало подавленное отчаянье.
   Глядя на оборванного с ненавистью и презрением, продолжая вести мучительный спор с собой, юноша жестко сказал:
   -- Прощай.
   Оборванный недоуменно воззрился на него.
   -- Да что же это, братец? Куда ты идешь? -- спросил он дрожащим голосом.
   И тут юноша увидел, что во всем его облике начинают проступать черты тупой отрешенности, как у того, первого. Мысли у него явно стали мешаться.
   -- Слушай... слушай... погоди минутку... Том Джемисон... слушай... так не пойдет... не годится так... Куда ты идешь?
   Юноша неопределенно указал куда-то в сторону.
   -- Туда, -- ответил он.
   -- Нет... нет... ты послушай...- бессвязно, как полоумный, забормотал оборванный солдат. Голова у него свесилась, он с трудом выговаривал слова. -- Так не годится, Том Джемисон... не годится... Я тебя знаю, упрямый ты осел... Хочешь вернуться туда... с такой раной... Неправильно это... послушай, Том Джемисон... неправильно... Не хочешь, чтобы я о тебе позаботился... слушай, не годится... не годится... тебе идти туда... ты раненый... это никуда... не... не годится...
   Вместо ответа юноша перескочил через изгородь и зашагал прочь. Оборванный что-то жалобно блеял ему вдогонку.
   Один раз юноша все же злобно оглянулся.
   -- Чего тебе?
   -- Слушай... постой... Том Джемисон... слушай... так не годится...
   Юноша не остановился. Потом, пройдя изрядное расстояние, опять оглянулся и увидел, как оборванный солдат, шатаясь, ковыляет по полю.
   Он думал теперь только о том, как ему хочется умереть. Юноше казалось, что он завидует мертвецам, чьи тела простерты на полевой траве, на опавших листьях в лесу.
   Простодушные вопросы оборванного вонзились в него, как ножи. Они словно исходили от всего общества, которое до тех пор будет с холодной жестокостью раскапывать тайное тайных, пока оно не станет явным. Бесхитростная настойчивость спутника показала юноше, что ему не удастся скрыть свое преступление у себя в груди. Его вырвет оттуда одна из бесчисленных стрел, которые носятся в воздухе, неустанно пронзая, вскрывая, разглашая то, что люди жаждут навеки спрятать. Юноша понимал, до чего он беззащитен против этих сыщиков. Тут не поможет никакая предусмотрительность.

XI

   Он вдруг заметил, что адский грохот сражения стал еще оглушительнее. Коричневые облака, клубившиеся в безветренном воздухе, совсем приблизились. Приблизился и шум. Леса источали людей, поля кишели черными фигурками.
   Обогнув невысокий холм, он увидел дорогу, гудящую под бременем повозок, упряжек, людей. Из шевелящегося скопища неслись мольбы, приказы, проклятия. Командиром там был страх. Щелкали бичи, рвались вперед, натягивая постромки, лошади. Беловерхие фургоны двигались рывками и спотыкались, точно жирные бараны.
   Это зрелище немного успокоило юношу. Все отступали. Значит, он не так уж провинился. Он сел и стал следить за охваченными паникой фургонами. Они напоминали беспомощных неуклюжих животных. Возницы орали, нахлестывали лошадей, и, глядя на них, юноша начал преувеличивать опасности и ужасы боя, дабы убедить себя, что поступок, который могут поставить ему в вину, был, в сущности, лишь звеном в цепи событий. Поэтому он не без удовольствия следил за столпотворением на дороге, находя в нем неотразимое доказательство своей непорочности.
   Но вот на этой же дороге появилась голова пехотной колонны. Солдаты шагали стремительно и притом спокойно. Им все время приходилось лавировать между повозками, поэтому колонна извивалась, как змея. Передние ряды отгоняли мулов штыками. Кололи штыками и ездовых, если те были глухи к окрикам. Солдаты силой прокладывали себе путь сквозь живую стену. Плотная голова колонны действовала как таран. Ездовые осыпали пехоту замысловатыми ругательствами.
   В приказах расступиться звучала убежденность в безотлагательности этого требования. Люди шли туда, в средоточие грохота. Им предстояло отразить яростный натиск врага. Они гордились тем, что неотступно идут прямиком на передовую, меж тем как другие тупо копошатся здесь, на дороге. Потому и расшвыривали обоз с горделивым сознанием своей правоты -- лишь бы их колонна попала вовремя к началу боя, все остальное значения не имеет. Эта уверенность сообщала их лицам особенную строгость и замкнутость. Офицеры шли, вытянувшись в струнку.
   Глядя на них, юноша снова почувствовал непереносимый груз своего горя. Ему чудилось, что перед ним движется процессия каких-то избранных существ. Они были так же недосягаемы для него, как если бы их мечи источали пламя, а знамена -- солнечный свет. Ему никогда не сравниться с ними. Он чуть не заплакал от бессильной жажды уподобиться им.
   Он изощрялся в проклятиях той неведомой, той непонятной силе, которая кажется людям конечной причиной всех их бед. И твердил себе, что именно она -- как бы ее ни именовали, -- в ответе за его проступок. А сам он тут ни при чем.
   Стремление колонны скорее попасть на поле боя представлялось злополучному юноше еще более возвышенным, нежели стойкость в сражении. Даже герои, думал он, вправе не дойти до конца этой бесконечной, забитой обозом дороги. Свернуть с нее, сохранив при этом самоуважение и с легкостью оправдавшись перед небесами.
   Он не мог понять, из чего сделаны эти люди, которые так спешат проложить себе дорогу туда, где отовсюду им будет злобно угрожать смерть. Чем пристальнее он вглядывался в них, тем сильнее им завидовал, пока и впрямь не захотел обменяться жизнью с кем-нибудь из этих солдат. Юноша повторял себе, что не пожалел бы никаких сил, только бы ему вылезти из своей шкуры и стать лучше, чем он есть. Перед ним замелькали картины, в центре которых был он сам, отделившийся от себя и вместе с тем неразрывно с собой связанный: беззаветно-отважный воин в синем мундире, бросающийся в гибельную атаку, нога занесена вперед, в руке зажата сломанная шпага; неустрашимый воин в синем мундире, грудью встретив кровавый, лязгающий сталью натиск, спокойно принимает смерть, стоя на холме, куда устремлены все взоры. Он представил себе, как потрясающе величаво будет выглядеть его мертвое тело.
   Эти мысли вернули ему бодрость. В нем взыграл воинственный задор. Слух наполнился победными кликами. Он всем нутром почувствовал ликование молниеносной успешной атаки. Тяжелые шаги пехотинцев, громкие окрики, бряцание оружия, доносившиеся с дороги, слились в стройную музыку, которая подняла его с земли на алых крыльях войны. Несколько мгновений он был полон героического мужества.
   Он решил, что пора ему вернуться на передовую. И, конечно, сразу увидел себя: вот он, весь в пыли, изможденный, едва переводящий дух, прибегает на поле битвы как раз вовремя, чтобы схватить за глотку и придушить черную злобную ведьму военной неудачи.
   Но тут его стали одолевать мысли о трудностях, которые ждут его на этом пути. И он застыл на месте, стоя на одной ноге и с трудом сохраняя равновесие.
   У него нет ружья. Нельзя же воевать голыми руками, -- сердито подумал он. Но ружье можно подобрать -- вон их сколько валяется кругом.
   К тому же, -- продолжал он этот мысленный разговор, -- ему ни за что не найти свой полк. Но сражаться можно в рядах любого полка.
   Он медленно двинулся в путь. Ступал так, словно боялся, что под ногами сию минуту что-то взорвется. Единоборствовал со своими колебаниями.
   Если товарищи заметят его возвращение, они сразу разглядят на нем следы бегства, и какой это будет позор! На это последовал ответ, что во время сражения солдаты только тогда обращают внимание на происходящее сзади, когда их обходит неприятель. Битва так туманит глаза, что никто не увидит его лица, словно оно скрыто капюшоном.
   Но, -- придумал он новую отговорку, -- его беспощадная судьба воспользуется первой же передышкой и подошлет кого-нибудь, кто станет приставать к нему с вопросами. Воображение рисовало юноше подозрительные взгляды товарищей, сверлящие его, пока он придумывает лживые ответы.
   Он истратил на эти препирательства все свое мужество Споры с самим собой охладили его пыл.
   Но он не слишком опечалился из-за неосуществленного намерения, так как, еще раз все обдумав, решил, что доводы против возвращения на передовую неопровержимы.
   К тому же он вдруг почувствовал сильное недомогание. Теперь ему уже не взлететь ввысь на крыльях победы: не может человек, у которого болит все нутро, видеть себя в ореоле героя. Юноша повалился на землю.
   Ему смертельно хотелось пить. Кожа на лице стала такой сухой и жесткой, что казалось, она сейчас лопнет. Кости ныли, страшно было пошевелиться -- вдруг они сломаются. Ноги превратились в сплошные раны. К тому же тело требовало пищи. И куда настоятельнее, чем когда человек просто голоден. Юноша ощущал в желудке тяжесть и тупую боль, а когда он встал и сделал несколько шагов, у него закружилась голова и подогнулись колени. Он почти ничего не видел. Перед глазами плыли зеленые пятна.
   Пока его раздирали противоречивые чувства, он не замечал недомогания. Теперь оно настойчиво заявляло и себе. Юноша уже не мог отмахнуться от него и вдвойне ненавидел себя за это. С глубокой горечью он признал, что сделан из другого теста, чем те, что шли по дороге. Где уж ему стать героем! Он жалкое ничтожество. Как смешны все его мечты о славе! Он мучительно застонал и побрел дальше.
   Некое влечение, схожее с тем, которое владеет мошкой, притягивало юношу к линии фронта. Он стремился все увидеть своими глазами, услышать новости. Хотел узнать, кто победил.
   Он твердил себе, что, невзирая на свои ни с чем не сравнимые страдания, всегда жаждал победы, хотя, -- тут юноша мысленно как бы попросил прощения у собственной совести, -- разгром армии весьма украсил бы сейчас его судьбу. Сокрушительный удар неприятеля раздробит полки, и многие, даже очень храбрые солдаты вынуждены будут, -- в этом он не сомневался, -- броситься кто куда. Они разбегутся как цыплята, и он затеряется в их толпе. Все без исключения превратятся в угрюмых товарищей по несчастью, и ему нетрудно будет забыть, что он-то убежал раньше всех и дальше всех. А если он сам поверит в свою высокую добродетель, то убедить в ней других окажется проще простого.
   Стараясь найти оправдание этой надежде, он все время возвращался к мысли о том, что армия уже не раз терпела поражение, а через несколько месяцев, оправившись от кровопускания и повторных неудач, как бы заново рождалась, отважная, блистательная, доблестная, уверенная в непобедимости своих легионов. Соотечественники в тылу будут некоторое время пронзительно и жалобно причитать, но на то и генералы, чтобы покорно выслушивать эти сетования. Он с легкостью готов был принести в жертву любого генерала. Когда не знаешь, кто станет мишенью для нападок, то и сочувствовать некому. Эти самые соотечественники живут в глубоком тылу, да и в справедливость общественного мнения юноша не очень верил. Вполне возможно, что удар придется по невиновному, и тот, придя в себя от неожиданности, остаток жизни истратит на опровержение басен о мнимых своих ошибках. Что говорить, история плачевная, но, с точки зрения юноши, в нынешних обстоятельствах генералы в счет не идут.
   Если армия потерпит поражение, он, юноша, будет полностью оправдан. А то, что он удрал первый, в общем, можно счесть доказательством его редкостной дальновидности. Пророк, предсказывающий наводнение, должен первый вскарабкаться на дерево. Только так он докажет людям, что поистине наделен ясновидением.
   Юноша придавал огромное значение моральному оправданию. Без этого целебного бальзама он просто будет не в силах всю жизнь носить язвящий знак позора. Если сердце станет непрерывно напоминать ему, какой он жалкий червь, разве можно это скрыть от людей, не выдать себя с головой!
   Победа армии сулит ему гибель. Грохот, означающий, что древка знамен направлены вперед, предрекает бесчестье. Ему придется отгородиться от всех и существовать в полном одиночестве. Если солдаты сейчас наступают, их равнодушные ноги топчут его чаяния на достойную жизнь.
   Он как мог боролся с этими мыслями, мелькавшими у него в мозгу, пытался их отогнать. Именовал себя негодяем. Твердил, что свет не видывал такого себялюбца. Воображение рисовало ему солдат, которые грудью встречают штыки яростно вопящих врагов, он видел поле, устланное их окровавленными телами, и называл себя убийцей.
   Тут он вновь подумал, что лучше всего было бы умереть. Поверил, что завидует мертвым. Но, размышляя об убитых, ко многим испытывал неприязнь, точно они сами были виноваты в том, что лишились жизни. Им, вероятно, просто повезло, они встретили смерть раньше, чем догадались убежать, или и впрямь выдержали настоящее испытание. Однако общество увенчает их лаврами. И юноша с горечью повторял, что эти венцы -- краденые, а героизм, который, словно мантией, облекает убитых, -- сплошной подлог. И все-таки жалел, что он -- не в их числе.
   Юноша полагал, что избежит кары за свой проступок, только если армия будет разбита. Впрочем, он начал уже понимать, что надеяться на это бессмысленно. Он с самого детства был приучен считать, что могучей синемундирной машине успех всегда обеспечен, что она так же легко изготовляет победы, как пуговичная машина -- пуговицы. Все чаяния, противоречащие этой истине, он перечеркнул. Вернулся к вере, подобающей солдату.
   Придя к выводу, что армия не может потерпеть поражение, он стал придумывать историю, достаточно правдоподобную, чтобы возвратиться в полк и не сделаться при этом общим посмешищем.
   Но он до такой степени боялся издевательств, что все его вымыслы ему же самому казались высосанными из пальца. Перебирал одну выдумку за другой и тут же отбрасывал из-за полной их неубедительности. Сразу видел, что любая шита белыми нитками.
   К тому же он опасался, что какое-нибудь язвительное замечание уложит его, так сказать, на обе лопатки раньше, чем он успеет как щитом заслониться ложью.
   Он представлял себе, как все его однополчане повторяют: "А куда девался Генри Флеминг? Удрал, конечно? Ну и ну!" Поименно мог назвать тех, кто не даст ему ни минуты покоя. Будут задавать вопросы с подковыркой и хохотать над его неуверенными, запинающимися ответами. А во время следующей атаки постараются не спускать с него глаз, чтобы увидеть, как он удирает.
   Проходя по лагерю, он всегда будет чувствовать на себе их пристальные, недобрые, наглые взгляды. Ему мерещилось, что он идет мимо столпившихся товарищей, и кто-то говорит ему вслед: "Смотрите, это он".
   И сразу все, как один, поворачивают к нему головы, и на их лицах широкая насмешливая улыбка. Он даже слышал чью-то сказанную вполголоса шуточку. И веселый, одобрительный гогот остальных. Он станет притчей во языцех.

XII

   Едва скрылась из глаз юноши пехотная колонна, которая столь мужественно преодолевала помехи на дороге, и вот уже из лесу на поля выкатились темные волны людей. Юноша сразу понял, что в их сердцах не осталось и намека на твердость. Солдаты рвались из мундиров и снаряжения, как из терновых зарослей. И бежали на юношу, точно стадо перепуганных буйволов.
   За ними, свиваясь в клубы, поднимался к вершинам деревьев синий дым; порою сквозь заросли где-то вдалеке сверкали розовые вспышки. Ни на минуту не умолкал громоподобный хор пушек.
   Юношу оледенил ужас. Он стоял и смотрел, не веря своим глазам. Сразу и думать забыл о намерении сразиться со всей вселенной. Точно так же, как выбросил из головы за ненадобностью памфлеты на тему о миросозерцании отступников и правила поведения для пропащих душ.
   Битва проиграна. Драконы неотвратимо приближаются. Армия, беспомощная в лесных зарослях, ослепленная надвигающейся ночной мглой, будет проглочена врагами. Война, это чудище, это упившееся алой кровью божество теперь до отвала нажрется.
   Из самого нутра юноши рвался крик. Он жаждал произнести зажигательную речь, запеть боевую песнь, но непослушный язык только и произносил: "Как... как... что... что... случилось?"
   И вот он уже среди них. Они мчались, они прыгали впереди, сбоку, сзади. Их побелевшие лица пятнами выступали в сумеречном воздухе. Почти все казались необыкновенными здоровяками. Юноша обращался то к одному, то к другому бегуну. На его бессвязные вопросы никто не отвечал. Никто не обращал внимания на просьбы объяснить. Они просто не видели юношу.
   Иногда они бессмысленно лопотали. Какой-то верзила, глядя на него, спрашивал: "Слушай, а где же мощеная дорога? Где мощеная дорога?" Так спрашивают о потерявшемся ребенке. Он плакал от горя и тревоги.
   Теперь солдаты беспорядочно метались из стороны в сторону. Отовсюду доносилась артиллерийская пальба, и люди уже не понимали, куда бежать. Приметы местности скрыл сгустившийся вечерний сумрак. Юноше чудилось, что он попал в самый центр гигантского сражения и теперь тщетно пытается выбраться из этого ада. На бегу люди задавали тысячи дурацких вопросов, но никто на них не отвечал.
   Юноша тщетно взывал к этой оглохшей толпе, потом схватил какого-то солдата за руку. Тот обернулся, они взглянули в глаза друг другу.
   -- Что... Что...- заикаясь, начал юноша, пытаясь справиться с непослушным языком.
   -- Пусти меня! Пусти! -- взвыл солдат. Лицо у него было мертвенно-бледно, глаза дико вращались в орбитах. Он задыхался, ловил ртом воздух. И все еще стискивал
   обеими руками ружье -- видимо, забыл их разжать. Он как сумасшедший рвался вперед и тащил за собою повисшего на нем юношу. -- Пусти меня!
   -- Что... Что...- продолжал лепетать юноша.
   -- Ну так получай! -- в слепом исступлении заревел солдат. Он ловко и сильно взмахнул ружьем. Удар пришелся юноше по голове. Солдат побежал дальше.
   Пальцы юноши обмякли и выпустили руку солдата. Мышцы мгновенно ослабели. Перед глазами замелькали огненные крылья молний. В голове начали грохотать раскаты грома.
   Внезапно у него подкосились ноги. Извиваясь, он упал на землю. Потом попытался встать. Боролся с мучительным оцепенением во всем теле, как с неведомым существом, сотканным из воздуха.
   То была страшная схватка.
   Стоило ему приподняться, взять верх над воздушным врагом, как он тут же падал на землю, хватаясь за траву. На сером лице выступила испарина. Из груди вырывались глухие стоны.
   Наконец, изловчившись, он встал на четвереньки, а потом и на ноги, как младенец, который делает свои первые шаги. Стискивая ладонями виски, побрел, спотыкаясь о стебли.
   Он вел жестокое сражение со своим телом. Отупевшие чувства неволили потерять сознание, но он упрямо сопротивлялся, смутно рисуя себе какие-то неведомые напасти, которые, стоит ему упасть, окончательно его изувечат. Юноша теперь шел совсем как долговязый. Искал укромный уголок, где можно растянуться на земле и при этом знать, что никто его там не раздавит. Надежда найти такое убежище помогала ему осиливать приступы боли.
   Один раз он поднял руку и тихонько дотронулся до раны на темени. Рвущая боль от прикосновения заставила его стиснуть зубы и глубоко втянуть в себя воздух. Пальцы были в крови. Он долго смотрел на них.
   Невдалеке сердито ворчала пушка: лошади, повинуясь хлысту, не разбирая дороги, мчали ее на передовую. Молодой офицер на заляпанном грязью коне чуть не опрокинул юношу. Отскочив, он обернулся и окинул взглядом поток пушек, людей, лошадей, который широкой дугой устремлялся к пролому в изгороди. Офицер взволнованно размахивал затянутой в перчатку рукой. Орудия нехотя следовали за лошадьми, словно их тянули за ноги.
   Офицеры из разбежавшихся пехотных частей сквернословили, как торговки рыбой. Их злобная брань покрывала порой орудийный грохот. Расшвыривая всех и вся, по дороге проскакал эскадрон кавалерии. Весело поблескивала выцветшая желтизна нашивок. Вспыхнула яростная перебранка.
   Орудия все прибывали и прибывали, словно созванные на совет.
   Синяя вечерняя дымка легла на поля. Леса казались сгустками фиолетовых теней. Длинное облако, затянув небосклон на западе, притушило его алый блеск.
   Не успела дорога скрыться из виду, как взревели пушки. Юноша словно воочию увидел, как их трясет от ярости. Они выли и рычали -- настоящие дьяволы-привратники. Безветренная тишина наполнилась их громогласным гневом. В ответ раздался дребезжащий ружейный залп вражеской пехоты. Оглянувшись, юноша увидел полосы оранжевого света, беспрерывно прорезавшие мглистую даль. В вышине вспыхивали и мгновенно гасли подобия молний. Порою ему чудились вздымающиеся и опадающие людские валы.
   Он прибавил шаг. Уже так стемнело, что идти приходилось наугад. Фиолетовая тьма была населена людьми, они кого-то упрекали, что-то бубнили. Иногда их жестикулирующие силуэты возникали на фоне темно-синего неба. Судя по всему, леса и поля кишмя кишели орудиями и людьми.
   Узкая дорога опустела. Везде валялись опрокинутые фургоны, напоминавшие пересохшие на солнце валуны. Русло былого потока перегородили искореженные части орудий, трупы лошадей.
   Тем временем рана юноши почти перестала болеть. Но от страха разбередить ее он все равно старался двигаться помедленнее. Голову он держал неподвижно и только и думал, как бы не споткнуться. Он был в непрестанном напряжении, лицо у него дергалось и морщилось в предчувствии боли от любого неверного шага. Он шел, ни на минуту не переставая думать о своей ране. Ощущал ее как что-то холодное, влажное, и ему казалось, что из-под волос сочится кровь. Голова как будто распухла и стала слишком тяжелой для шеи.
   Его очень тревожило это безмолвие боли, ее тихие, но пронзительные голоса он воспринимал, как сигналы опасности. По ним судил о своем состоянии. А когда они зловеще замолчали, струсил, и ему стали мерещиться страшные пальцы, вцепившиеся прямо в мозг.
   Одновременно в памяти юноши всплыли разрозненные картины прежней жизни. Он вспомнил кушанья, которые стряпала дома его мать, с особенным вкусом -- свои любимые. Увидел накрытый стол. Сосновые стены кухни лоснились в теплом свете пылающего в плите огня. Вспомнил, как вместе с товарищами бежал после школы на берег тенистого пруда. Увидел свою одежду, раскиданную в беспорядке по траве. Всем телом ощутил благодатное прикосновение свежих водяных струй. Низко склонившийся клен певуче шелестит листвой под ветерком совсем еще юного лета.
   Юношу начала одолевать мучительная усталость. Голова склонилась на грудь, плечи ссутулились, как под тяжким грузом. Он еле волочил ноги.
   И все время решал вопрос: лечь ли ему тут же на месте и уснуть или дотащиться до какого-нибудь укромного уголка. Попытки не думать об этом ни к чему не привели, тело упрямо требовало своего, а чувства капризничали, как избалованные дети.
   Вдруг над самым его ухом раздался бодрый голос:
   -- Тебе, видно, совсем худо, парень?
   Не поднимая глаз, юноша, с трудом ворочая языком, произнес:
   -- Угу.
   Обладатель бодрого голоса крепко взял его под руку.
   -- Не беда, -- сказал он, добродушно посмеиваясь. -- Мне с тобой по дороге. Нам всем сейчас по дороге. Я тебе малость подсоблю.
   Они шли, точно хвативший лишнего гуляка с приятелем-поводырем.
   По дороге солдат расспрашивал юношу и сам же помогал ему отвечать, как несмышленому ребенку. Порою перемежал вопросы какой-нибудь историей.
   -- Ты из какого полка? Из какого? Из 304-го Нью-Йоркского? А в какой корпус он входит? Вот так-так! А я-то думал, он не был в сегодняшнем деле -- он же в центре стоял. Выходит, и он был. Что говорить, сегодня на всех хватило горячих пирогов. Я сколько раз думал -- ну, сейчас мне крышка! Там палили и здесь палили, там орали и здесь орали, так что я под конец, хоть умри, уже не мог разобрать, на чьей я стороне. То, думаю, да я ведь прямиком из Огайо, а потом поклясться готов, из самой что ни есть заядлой Флориды. В жизни не представлял себе такой дьявольской каши. А эти леса кругом и вовсе с толку сбивают. Чудо будет, если мы нынче ночью разыщем наши полки. Ну ничего, скоро мы начнем встречать часовых, и разводящих, и черта, и дьявола. Ого! Видишь, офицера тащут. Смотри, как у него рука висит. Бьюсь об заклад, он свое отвоевал. Не станет больше болтать о своей репутации и всякой белиберде, когда у него конечность оттяпают. Вот бедняга! У моего брата точно такие же бакенбарды. А как ты забрел сюда? Твой полк вроде бы стоит совсем в другой стороне. Ну ничего, разыщем. Знаешь, в моей роте сегодня убило парня -- лучше на всем свете не сыщешь. Джек его звали. Эх, какой был парень! Просто душа горит, как подумаешь, что старину Джека наповал убили. У нас передышка была, и все равно ребята кругом носились как очумелые, но мы спокойненько стояли на месте, и тут подходит к нам эдакий здоровенный толстяк, хватает Джека за локоть и спрашивает: "Как тут к реке пройти?" Джек на пего внимания не обращает, а тот знай трясет Джека за локоть и твердит свое: "Как тут к реке пройти?" Джек в это время на опушку смотрел, все приглядывался, не выползают ли из лесу серые, и он долго на толстяка внимания не обращал, но под конец повернулся и говорит ему: "Иди ты к чертям в пекло, там тебе покажут дорогу к реке". И вот тут-то пуля и угодила ему в висок. Он в чине сержанта был. И это были его последние слова. Ох, хоть бы удалось нам разыскать наши полки сегодня! Нелегкое это дело, будь оно все проклято! Но ничего, как-нибудь разыщем!
   Во время этих поисков юноше казалось, что солдат с бодрым голосом владеет волшебной палочкой. Он с непостижимой ловкостью выбирался из самых непроходимых лесных зарослей. При встречах с часовыми и патрулями обнаруживал сметливость сыщика и отвагу сорвиголовы. Препятствия во мгновение ока становились его помощниками. Юноша, по-прежнему свесив голову на грудь, безучастно следил, как его спутник справляется с любыми затруднениями и обращает в свою пользу злокозненные обстоятельства.
   Лес превратился в огромный людской улей, солдаты, потеряв голову, безостановочно кружили в нем, но бодряк продолжал уверенно вести юношу. Наконец он с радостным и самодовольным смешком воскликнул:
   -- Ну вот и пришли! Костер видишь? Юноша тупо кивнул.
   -- Там и стоит твой полк. А теперь прощай, парень, желаю удачи.
   Горячая и сильная рука на секунду сжала вялые пальцы юноши, затем он услышал бодрое и вызывающее посвистывание, которое все удалялось и удалялось. И когда тот, кто так дружески помог ему, навсегда скрылся из его жизни, юноша вдруг сообразил, что ни разу не видел лица этого человека.

XIII

   Юноша медленно побрел к тому костру, на который указал, прежде чем уйти, друг-солдат. Едва передвигая ноги, он думал о предстоящей встрече с товарищами. Не сомневался, что очень скоро в наболевшее сердце вонзятся крылатые стрелы насмешек. У него уже нет сил на выдумки. Лучшей мишени и не придумаешь.
   Его смутно тянуло уйти в непроглядную тьму и спрятаться, но голоса усталости и боли громко протестовали. Недомогающее тело требовало еды и крова любой ценой.
   Шатаясь, он все ближе подходил к костру. Силуэты солдат, озаренных алым светом, отбрасывали черные тени, и какое-то шестое чувство подсказало юноше, что кругом на земле спят люди.
   Вдруг перед ним выросла чудовищная черная фигура. Сверкнул ствол ружья.
   -- Стой! Стой!
   Он было испугался, но тотчас подумал, что встревоженный голос ему очень знаком.
   -- Это... это ты, Уилсон? -- переминаясь под дулом ружья, спросил он.
   Ружье чуть-чуть опустилось. Вглядываясь в лицо юноши, горластый медленно пошел ему навстречу.
   -- Генри?
   -- Да, это... это я.
   -- Ох, друг, ну и рад же я, что ты нашелся! -- сказал горластый. -- А я и не чаял уже тебя увидеть. Думал, ты убит. -- Горластый охрип от волнения.
   У юноши подкашивались ноги. Силы его внезапно иссякли. Но он считал, что если сию секунду не сочинит какую-нибудь правдоподобную историю, безжалостные товарищи осыпят его градом издевок. И, пошатываясь, он заговорил:
   -- Да... да... я... я попал в страшный переплет. Я был вон там. На правой стороне. Такое пекло... Я попал в страшный переплет. Отбился от полка. Там, справа, ме
   ня и ранило. В голову. Ужасный переплет. Ну и пекло. Как это меня угораздило отбиться от полка. И эта рана к тому же.
   Горластый подскочил к нему.
   -- Как! Ты ранен? Что ж ты сразу не сказал! Вот бедняга! Нужно... Погоди минутку... Как же мне быть? Ага! Позову Симпсона.
   Тут из темноты возникла еще одна фигура. Они разглядели капрала.
   -- С кем это ты разговариваешь, Уилсон? -- спросил он. Голос был очень сердитый. -- С кем ты разговариваешь? Такого паршивого часового... Как?.. Это ты,
   Генри? А я-то думал, ты давным-давно покойник! Господи, спаси и помилуй! Каждые десять минут кто-нибудь да возвращается! Мы считали, наши потери сорок
   два человека, но если и дальше они будут так сыпаться, к утру вся рота окажется в сборе! Где ты был?
   -- Справа. Я отбился...- довольно развязно начал юноша, но горластый не дал ему договорить.
   -- Да, и он ранен в голову, и ему нехорошо, и нужно поскорей помочь ему.
   Переложив ружье в левую руку, он правой обнял юношу за плечи.
   -- Ох, и больно же тебе, да?
   Юноша тяжело привалился к нему.
   -- Больно, очень больно, -- слабеющим голосом сказал он.
   -- Вот оно что! -- сказал капрал. Он взял юношу под руку и потянул за собой. -- Идем, Генри. Я помогу тебе.
   -- Уложи его на мое одеяло, Симпсон! -- крикнул им вслед горластый солдат. -- И погоди минутку -- вот моя манерка. В ней кофе. Взгляни при свете, какая у него рана. Может, очень опасная. Меня вот-вот сменят, и тогда я присмотрю за ним.
   Чувства юноши так притупились, что он с трудом улавливал слова друга и почти не ощущал руку капрала. Безвольно подчинялся силе, куда-то увлекавшей его. Голова у него опять свесилась на грудь, колени подгибались.
   Капрал подвел его к костру.
   -- Ну-ка, Генри, -- сказал он, -- покажи мне твою премудрую голову.
   Юноша покорно сел, и капрал, положив ружье на землю, начал разбирать его густые волосы. Потом повернул голову юноши так, что вся она была освещена пламенем костра. Капрал критически оттопырил губы. Снова подобрал их и свистнул -- пальцы его нащупали запекшуюся кровь и какую-то необычной формы рану.
   -- Нашел ее! -- Он осторожно продолжал ощупывать голову юноши. Потом сказал: -- Так я и думал. Тебя оцарапало пулей. Шишка такая, будто изо всех сил саданули дубиной по голове. Кровь давно уже перестала течь. Утром десятый номер кепи будет тебе тесен, только и всего. Ну, и голова станет сухая и горячая, как паленая свиная шкура. И еще к утру может начаться всякая всячина. Тут ведь заранее никогда не знаешь. Но я так полагаю, что все обойдется. Просто здоровенная гуля на голове. Ты посиди тут смирно, а я пойду караул сменю. Потом пришлю сюда Уилсона -- пусть побудет с тобой.
   Капрал ушел. Юноша продолжал сидеть на земле, неподвижный, как куль с мукой. Пустыми глазами смотрел на огонь костра.
   Но постепенно он начал приходить в себя, и предметы вокруг него стали обретать форму. Он увидел, что на земле под покровом тьмы спят люди в самых немыслимых позах. Вглядываясь во мрак, различил и поодаль лица, до жути бледные, как-то странно фосфоресцирующие. Они были отмечены печатью глубочайшего оцепенения, столь обычного у выбившихся из сил солдат. Впрочем, их можно было принять и за мертвецки пьяных гуляк. Если бы эту лесную прогалину увидел, пролетая, обитатель небесных высот, он решил бы, что здесь недавно бушевал самый омерзительный разгул.
   Напротив юноши, по другую сторону костра, сидел, опершись на ствол дерева, прямой как струна офицер. Он крепко спал, и было в его позе что-то опасно неустойчивое. Одолеваемый, видимо, кошмарами, он вздрагивал и покачивался, как старый дед, хвативший лишнего и задремавший у камелька. Лицо офицера покрывал слой ныли и грязи, челюсть отвисла, словно уже была не в состоянии держаться на предназначенном ей месте. Он был олицетворением вояки, обессиленного пиром, который задала война.
   Судя по всему, он уснул, крепко прижимая к себе шпагу. Сперва они так и спали, обнявшись, но потом шпага незаметно соскользнула на землю. Отделанная бронзой рукоять лежала на тлеющих углях.
   Горящий хворост отбрасывал розовато-оранжевые блики на лица солдат -- одни спали, тяжело дыша и всхрапывая, другие -- так беззвучно, словно уже умерли. Кое-где из-под одеял торчали прямые неподвижные ноги. Башмаки были заляпаны грязью, покрыты слоем дорожной пыли, штанины изодраны, распороты по швам терновником, через который пришлось продираться их владельцам.
   Костер мелодично потрескивал. Над ним вился дымок. Вверху тихо покачивались древесные кроны.
   Листья, повернувшись лицами к огню, отливали серебром, кое-где окаймленным алыми полосками. Справа, сквозь просвет в деревьях, виднелись звезды, брошенные точно пригоршни блестящих голышей на черную гладь ночи.
   Иногда в этом зале с низко нависшими сводами приподнимался и тотчас вновь укладывался какой-нибудь солдат, но ложился он на этот раз по-другому, потому что во сне успел изучить все неровности и кочки своей земляной постели. Или же он садился, секунду растерянно моргал, уставившись на костер, бросал быстрый взгляд на простертых товарищей и опять валился наземь, сонно хрюкнув от удовольствия.
   Юноша все таким же кулем уныло сидел у костра, пока не вернулся его друг, горластый солдат; он успел запастись двумя манерками и раскачивал их на ходу, держа за тонкие веревочные ручки.
   -- Ну, Генри, -- сказал он, -- сейчас мы быстренько приведем тебя в порядок, старина.
   У него были суетливые ухватки неопытного фельдшера. Прежде всего он разворошил сучья в костре. Потом, когда они запылали, предложил своему пациенту выпить кофе из манерки. Юноше он показался напитком богов. Закинув голову, он долго не отнимал манерку от губ. Прохладная влага ласково струилась по пересохшей глотке. Выпив все до капли, он облегченно и радостно вздохнул.
   Горластый с довольным видом взирал на товарища. Потом вытащил из кармана огромный носовой платок. Сложив его наподобие бинта, середину обмокнул во вторую манерку, в которой принес воду. Этой примитивной повязкой он обмотал голову юноши, причудливым узлом завязав ее концы у него на затылке.
   -- Ну вот, -- сказал он, отошел в сторону и оглядел дело своих рук. -- Ты похож на черта, но бьюсь об заклад, что теперь тебе полегчало.
   Тот благодарно смотрел на друга. Холодная повязка на распухшей, ноющей голове была словно нежная женская рука.
   -- И подумать только, ни разу не охнул. Фельдшер из меня вроде как из медведя, а ты даже не пикнул. Молодчина ты, Генри. Другие давно улепетнули бы в госпиталь. Ранение в голову дело нешуточное.
   Юноша вместо ответа начал теребить пуговицы на мундире.
   -- А теперь идем, -- снова заговорил горластый. -- Идем, я тебя уложу. Тебе нужно как следует отоспаться.
   Юноша осторожно встал на ноги, и друг повел его между рядами и кучками спящих солдат. Дойдя до своего места, горластый наклонился и поднял одеяла. Резиновое расстелил на земле, шерстяное накинул юноше на плечи.
   -- Ну вот, -- сказал он. -- А теперь ложись и спи.
   Юноша со своей теперешней собачьей покорностью улегся по-старушечьи медленно и осторожно. Вытянувшись во весь рост, что-то облегченно, радостно пробормотал. Земля показалась ему пуховой постелью. Потом он вдруг воскликнул:
   -- Погоди минутку! А ты-то где будешь спать?
   -- Где, где! Тут же, возле тебя, -- нетерпеливо отмахнулся тот.
   -- Нет, ты погоди минутку, -- не отступался юноша. -- А на чем ты будешь спать? Ты же отдал мне свои...
   -- Заткнись и спи! -- рявкнул горластый. И строго добавил: -- Не валяй дурака.
   После такого окрика юноша умолк. Его сковало блаженное дремотное оцепенение. Обволокло и разнежило мягкое тепло одеяла. Голова упала на согнутую руку, отяжелевшие веки постепенно сомкнулись. Услышав отдаленное щелканье ружейных выстрелов, он с отстраненным удивлением подумал, что, должно быть, эти люди никогда не спят. Уютно свернулся калачиком под одеялом и через мгновение уже ничем не отличался от лежавших вокруг него товарищей.

XIV

   Юноша проснулся с таким ощущением, точно он проспал тысячу лет и теперь ему откроется небывалый мир. Серый туман медленно рассеивался под еще несмелым натиском первых солнечных лучей. Небо на востоке с каждой секундой становилось все великолепнее. Когда юноша приподнялся, ледяная роса обожгла ему лицо, и он немедленно натянул одеяло повыше. Лежал, глядя на листья над головой, которые тихо колыхал ветерок -- глашатай утра.
   Грохот сражения полнил ревом и сотрясал даль. Эти звуки были отмечены таким убийственным постоянством, как будто у них не было начала и не будет конца.
   Вокруг него рядами и кучками спали те же солдаты, которых он смутно видел накануне вечером. Сейчас они наслаждались последними минутами отдыха перед пробуждением. Призрачный свет зари подчеркивал худобу и изможденность покрытых слоем грязи лиц, окрашивая их при этом в трупные тона и придавая безжизненную вялость раскинутым рукам и ногам. Юноша вскрикнул, когда вдруг увидел зелено-бледных людей, во множестве неподвижно и неестественно распростертых на земле. Его выведенный из равновесия мозг принял лесную прогалину за огромный склеп. Он на секунду поверил, что попал в обитель мертвых, и окаменел, страшась, что при малейшем его движении трупы с воем и скрежетом вскочат на ноги. Но почти сразу опомнился. И затейливо обругал себя. Понял, что эта мрачная картина не существует в действительности, она пока что лишь пророчество.
   Он услышал потрескивание сучьев, особенно звонкое в холодном воздухе, и, повернув голову, увидел своего друга, хлопотавшего возле небольшого костра. Еще несколько человек двигались в тумане; слышались гулкие удары топора.
   Внезапно прозвучала глухая барабанная дробь. Раздалось приглушенное расстоянием пение горна. Дальние и ближние закоулки леса огласились такими же звуками, то тихими, то громкими. Как медногорлые бойцовые петухи, перекликались горнисты. Совсем рядом загремел полковой барабан.
   Все множество солдат заворочалось. Один за другим люди приподнимали головы. Воздух наполнился бормотанием человеческих голосов. В нем преобладали басовые ноты проклятий. Сыпались злобные жалобы на неведомых богов -- это из-за них приходится воевать в такую несусветную рань. Начальственно прозвенел офи-церский тенорок, и медлительные движения солдат начали убыстряться. Лежавшие вповалку тела отделились друг от друга. Лица трупного цвета скрылись за кулаками, которые медленно ввинчивались в глазницы.
   Юноша сел и во весь рот зевнул.
   -- Дьявольщина! -- капризно сказал он. Потом протер глаза и, подняв руку, осторожно обследовал повязку на ране. Его друг, заметив, что он проснулся, перестал литься костром и подошел к нему.
   -- Ну, как ты сегодня, старик? -- спросил он.
   Юноша снова зевнул. Потом недовольно надул губы. Голова была тяжелая, как дыня, под ложечкой неприятно посасывало.
   -- О, господи! Хуже не бывает!
   -- Черт! -- воскликнул горластый. -- А я-то надеялся, ты утром будешь в порядке. Дай-ка я посмотрю повязку -- кажется, она сползла.
   Он так неловко прикасался к краям раны, что юноша не выдержал.
   -- Будь ты неладен! -- раздраженно крикнул он. -- Разве можно так? Что у тебя, руки или грабли? Яму ты копаешь, что ли? Лучше бы из пушки по мне палил, чем
   вот так помогал. Не торопись, не гвозди ведь забиваешь!
   Сверкая глазами, он грубо покрикивал на друга, а тот старался его утихомирить.
   -- Ладно, ладно! Пойдем, червячка заморишь, может, веселее станет.
   У костра горластый ухаживал за ним, как заботливая, нежная нянька. Он хозяйственно выстроил в ряд вереницу отбившихся от хозяев жестяных кружек и налил в них из закопченного жестяного ведерка дымящуюся жидкость чугунного цвета. Ему удалось раздобыть сырого мяса, и он быстро поджарил его, насадив на какую-то палочку. Потом, усевшись, стал удовлетворенно наблюдать, как юноша уплетает его стряпню.
   Меж тем юноша отметил про себя, что с тех пор, как они покинули лагерь на берегу реки, его товарищ очень переменился. Он уже не был погружен в любование собственной доблестью. Не приходил в неистовство от малейшего замечания, уязвлявшего его тщеславие. Перестал быть горластым юнцом в солдатском мундире. В нем появилось спокойное самообладание. Твердое знание того, чего он хочет добиться и что ему по силам. Эта внутренняя уверенность в себе, видимо, и помогала ему не обращать внимания на колкие замечания товарищей.
   Юноша задумался. Он привык считать, что его товарищ -- шумливый сорванец, храбрый по неопытности, полный показной отваги, беспечный, упрямый и самолюбивый. Чванливый мальчишка, привыкший верховодить у себя на ферме. Когда же успели прозреть его глаза, где он сделал великое открытие, что на свете полным-полно людей, которые вовсе не собираются подчиняться ему? Судя по всему, друг его достиг той вершины мудрости, откуда сам он кажется ничтожной букашкой. И тем не менее, иметь с ним дело теперь будет куда приятнее, чем прежде.
   Сейчас он сидел, покачивая на колене черную как смоль кружку.
   -- Слушай, Генри, -- сказал он, -- как ты думаешь, есть у нас надежда? Разобьем мы их?
   Юноша помолчал. Затем без обиняков ответил:
   -- Третьего дня ты побился бы об заклад, что самолично справишься со всей их сворой.
   Тот не без удивления взглянул на товарища.
   -- Да ну? -- только и сказал он. Затем погрузился в размышление. -- Может, ты и прав, -- вымолвил он наконец. И смиренно уставился на костер.
   Юноша был сбит с толку таким неожиданным согласием с его замечанием.
   -- Нет, конечно, это я так сказал, -- попытался он взять назад свои слова. Но его собеседник замахал на него рукой.
   -- Брось, Генри, не извиняйся, -- сказал он. -- Пожалуй, я и впрямь был в те времена дурак дураком. -- Произнес он это так, словно с тех пор прошли годы и годы. Они помолчали.
   -- Все офицеры говорят, мы взяли мятежников в клещи, -- откашлявшись, продолжал он разговор как ни в чем не бывало. -- Считают, что мы завели их куда требовалось.
   -- Чего не знаю, того не знаю, -- ответил юноша. -- Но на правом фланге, где я был, все выглядело как раз наоборот. Там было похоже, что не мы им, а они нам вче
   ра задали хорошую трепку.
   -- Ты так полагаешь? А мне казалось, мы вчера здорово всыпали им, -- заметил его друг.
   -- Вот уж нет! -- сказал юноша. -- Господи, ты же просто не видел, что там было! Да, да! -- Тут он внезапно вспомнил. -- Ох! Джим Конклин убит!
   Его друг даже подскочил.
   -- Что ты говоришь? Джим Конклин? Убит!
   -- Убит. Он умер. Пулей разворотило всю грудь, -- последовал раздельный ответ.
   -- Даже не верится... Джим Конклин... Не повезло бедняге.
   Вокруг них пылали другие костры, у которых тоже сидели солдаты с закопченными кружками в руках. Вдруг раздались громкие сердитые голоса. У одного из ближних костров двое проворных парней дразнили огромного бородатого детину, подталкивая его с двух сторон так, что он все время проливал кофе на синие штаны. Детина разъярился и со вкусом выругался. Тогда разобиженные мучители стали осыпать свою жертву злобной и несправедливой бранью. Назревала драка. Друг юноши встал и подошел к ним, миролюбиво помахивая рукой.
   -- Бросьте, ребята, ни к чему это, -- сказал он. -- Часу не пройдет, а мы уже будем драться с мятежниками. Какой же смысл воевать друг с другом?
   -- Иди ты знаешь куда со своей проповедью! -- набросился на него один из проворных парней, побагровев от бешенства. -- Знаем мы, Чарли Морган тебя отколошматил, вот ты и боишься драк. Не суй нос не в свое дело, и другие тоже пусть не вмешиваются.
   -- А я и не собираюсь вмешиваться, -- добродушно ответил тот. -- Только не по нутру мне смотреть...
   Тут опять поднялся крик.
   -- Он!.. -- твердили парни, возмущенно тыча пальцем в противника.
   Бородатый детина стал темно-багровый от гнева.
   -- Они!.. -- Он тянул к парням ручищу, похожую на звериную лапу.
   Но пока они орали и обменивались забористой бранью, желание пустить в ход кулаки поостыло. Друг юноши вернулся на прежнее свое место. Трое спорщиков у соседнего костра уселись тесным кружком.
   -- Джимми Роджерс требует, чтобы я дрался с ним сегодня вечером после боя, -- сказал Уилсон, в свою очередь усаживаясь на землю. -- Он, мол, не желает, чтобы совали нос в его дела. А я просто смотреть не могу, когда ребята дерутся между собой.
   Юноша рассмеялся.
   -- Здорово же ты изменился. Совсем стал другой. Помнишь, как ты с тем ирландцем...- Он не кончил и опять рассмеялся.
   -- Да, я был не такой, -- задумчиво согласился его друг. -- Это ты правильно сказал.
   -- Я вовсе не хотел...- начал было юноша.
   Тот снова сделал просительный жест.
   -- Брось, не извиняйся, Генри. -- И, после паузы, как бы между прочим, добавил:- Полк потерял вчера почти половину состава. Ну, я, конечно, считал, их уже нет в живых, но они все возвращались и возвращались этой ночью, так что, выходит, мы потеряли всего несколько человек. Остальные отбились, бродили по лесам, сражались в рядах других полков, в общем, по-всякому. Ну, как ты.
   -- Вот оно что! -- сказал юноша.

XV

   Приставив ружья, полк стоял на опушке поляны в ожидании команды к выступлению, когда юноша вдруг вспомнил о том пакетике в желтой выцветшей обертке, который с весьма мрачными словами был вручен ему горластым солдатом. Он даже вздрогнул. Потом с неразборчивым восклицанием повернулся к товарищу.
   -- Уилсон!
   -- Что?
   Его друг стоял рядом с ним в шеренге, задумчиво глядя на дорогу. Лицо его почему-то выражало в эту минуту глубокое смирение. Искоса взглянув на него, юноша изменил свое намерение.
   -- Ничего!
   -- Ты что-то хотел сказать?
   -- Ничего, -- повторил юноша.
   Он решил не наносить этого удара. Хватит и удовольствия, которое доставляет ему само существование пакета. Незачем бить им по голове как дубиной.
   К тому же он боялся расспросов друга, понимая, какую брешь они пробьют в его душевном равновесии. Пройдет время, думал юноша, и товарищ, который так изменился, перестанет терзать его своим неотвязным любопытством, но сейчас, в первую же свободную минуту, он непременно начнет приставать с просьбой рассказать о событиях вчерашнего дня.
   И он радовался тому, что у него в руках пусть маленькое, но оружие, которое можно пустить в ход, как только товарищ попытается учинить ему допрос. Теперь хозяин положения он. И, если понадобится, сумеет ответить насмешкой, ранить издевками.
   В минуту слабости друг, всхлипывая, заговорил о предчувствии смерти. Не дожидаясь похорон, сам себе произнес душещипательное надгробное слово и уж наверняка в пакет с письмами вложил всякие сувениры родным. Но не умер и тем самым отдал себя во власть юноши.
   Юноша преисполнился сознания своего превосходства, но решил быть при этом снисходительным. Его чувства к другу были окрашены в добродушно-насмешливые тона.
   К нему полностью вернулось самоуважение. Под раскидистой сенью этого чувства ои стоял на ногах твердо и устойчиво, и, поскольку ничего не могло выплыть наружу, не боялся посмотреть в глаза судей, равно как не позволял себе никаких мыслей, несовместимых с принятой им позой мужественности. Раз его проступки скрыты мраком, значит, он по-прежнему настоящий мужчина.
   Более того, думая о вчерашней удаче, оценивая ее с нынешней своей точки зрения, он начал находить в ней нечто весьма примечательное. Да, у него есть все основания чваниться и разыгрывать из себя опытного вояку.
   О недавних вгоняющих в пот страхах он предпочитал не вспоминать.
   Теперь он твердил себе, что только обойденные и обреченные пасынки судьбы выкладывают в подобных обстоятельствах всю правду о себе. Остальные предпочитают помалкивать. Не должен уравновешенный, уважаемый окружающими человек вслух возмущаться, если ему случится заметить какой-нибудь непорядок во вселенной или даже в обществе. Недотепы бранятся, а умные тем временем развлекаются игрой в камешки.
   Он не слишком задумывался о сражениях, предстоящих ему в недалеком будущем. К чему ломать себе голову над тем, как он будет вести себя. Вчерашний день научил его, что можно без особого труда увильнуть от выполнения многих жизненных обязательств. Доказал, что возмездие неповоротливо и слепо. Так какой же смысл лихорадочно размышлять о возможностях, которыми чреваты ближайшие сутки? Пусть решает случай. К тому же в нем тайно проросла вера в свою звезду. Распустился цветок самонадеянности. Он теперь опытный человек. Юноша твердил себе, что уже встретился с драконами и они отнюдь не так страшны, как он воображал. И вдобавок не слишком поворотливы, то и дело промахиваются. Твердые духом часто сами бросают им вызов и с помощью этой хитрости ускользают от них.
   Да им и не под силу убить его, избранника богов, самой судьбой предназначенного для великих деяний.
   Он помнил нескольких солдат, бежавших с поля боя. И презирал этих людей за ужас, который искажал их лица. Обстоятельства не оправдывали ни такой резвости, ни такого страха. Они были слабодушные смертные. А вот он, даже удирая, сохранял достоинство и выдержку.
   Из этого раздумья юношу вывел его друг, который долго переминался с ноги на ногу, разглядывал деревья, а потом вдруг, кашлянув в виде вступления, обратился к нему:
   -- Флеминг!
   -- Да?
   Тот приложил руку ко рту и снова кашлянул. Потом поежился.
   -- Слушай, -- сказал он, проглотив слюну, -- пожалуй, верни мне эти письма. -- Темный жгучий румянец залил все его лицо.
   -- Как хочешь, Уилсон, -- сказал юноша. Расстегнул две пуговицы мундира, сунул руку за пазуху и достал пакет. Друг взял его, глядя куда-то в сторону.
   Пакет юноша доставал очень медленно, потому что все время старался придумать разящее наповал словечко. Но ничего остроумного ему в голову так и не пришло. Так что друг получил свой пакет и при этом остался невредим. Юноша тут же наградил себя похвалой. Он поступил благородно.
   Друг, стоя рядом с ним, видимо, испытывал нестерпимый стыд. Взглянув на него, юноша почувствовал себя еще более сильным и стойким. У него-то никогда не было причин так краснеть за себя. Он отмечен редкостными качествами.
   "Н-да, -- думал он. -- Здорово ему, бедняге, не по себе!"
   После этого небольшого происшествия, перебирая и уме подробности недавнего сражения, он решил, что теперь, вернувшись домой, вполне может воспламенить сердца сограждан военными былями. Вот он сидит в комнате, где все окрашено в теплые тона, и повествует собравшимся о пережитом. Пусть знают, что и он стяжал лавровый венок. Не очень пышный, но в краю, где лавры редкость, сойдет и такой.
   Ои видел затаивших дыхание слушателей, перед которыми явится как центральная фигура в сверкающей красками картине. Представил себе свою мать и ту девушку из школы, и как они ловят каждое его слово, исполненные ужаса и восторга. Их смутные женские представления о любимых, свершающих подвиги на поле брани, не подвергая свою жизнь опасности, будут навек уничтожены.

XVI

   Ружейная перебранка не затихала ни на минуту. Потом в спор вступили пушки. Их голоса в напитанном туманом воздухе звучали особенно низко. Эхо не умолкало. Эта часть земного шара жила странной, отданной на откуп войне, жизнью.
   Полк юноши был послан на смену части, долго пролежавшей в сырых окопах. Солдаты заняли позицию за изогнутой линией стрелковых ячеек, которая, точно борозда, проведенная плугом, окаймляла опушку леса. Перед ними была широкая просека, вся в низких кривых пнях. Из лесу доносилась приглушенная ружейная пальба -- то пехота и пикетчики стреляли в затянутое туманом пространство. Справа что-то устрашающе грохотало.
   Пристроившись за маленькими насыпями, солдаты ждали своей очереди. Многие повернулись спинами к передовой. Друг юноши лег ничком, уткнулся лицом в руки и как будто сразу уснул глубоким сном.
   Припав грудью к коричневой размокшей земле, юноша старался разглядеть, что происходит в лесу и на флангах. Ему мешал заслон из деревьев. Он видел только ближние неглубокие окопы. Кое-где в кучки грязи были воткнуты знамена. Он различал ряды темных фигур; над насыпью торчали головы нескольких особенно любопытных солдат. В лесу напротив и слева все время стреляли, а грохот справа достиг неслыханной силы. Орудия ревели, не переводя дыхания. Казалось, пушки, сойдясь сюда со всех четырех концов света, затеяли чудовищную свару. Человеческий голос тонул в этом диком шуме.
   Юноше хотелось сострить -- привести цитату из газет. Наготове были слова: "На Раппахэноке все спокойно", но пушки не желали допустить даже кратчайшего замечания по поводу их рева. Так юноше и не удалось договорить фразу. Наконец орудия смолкли, и от ячейки к ячейке снова начали, подобно птицам, перелетать слухи, только теперь это были черные твари, которые почти задевали землю угрюмо хлопающими крыльями, наотрез отказываясь от крыльев надежды, которые вознесли бы их ввысь. Наслушавшись всяких зловещих предсказаний, солдаты помрачнели. Рассказы о нерешительности и колебаниях высокопоставленных и власть имущих лиц передавались из уст в уста. Вести о разгроме казались неопровержимыми. Ружейные выстрелы справа, слившись в непрерывный гул, словно там бушевал сам бог звука, подтверждали и подчеркивали безнадежность положения армии.
   Солдаты пришли в уныние и начали роптать. Их жесты были не менее красноречивы, чем слова: "Ну что мы еще можем сделать?" Они были глубоко потрясены якобы достоверными известиями о поражении и никак не могли примириться с победой врага.
   Солнечные лучи еще не рассеяли серой пелены тумана, а полк растянутой колонной уже осторожно отступал через лес. Вдали за рощами и полосками полей мелькали порой беспорядочные суетливые отряды неприятеля. Они пронзительно и торжествующе вопили.
   Стоило юноше увидеть это, и он, забыв о собственных заботах, пришел в неописуемую ярость. То и дело возмущенно кричал:
   -- Нами командуют пустоголовые олухи, черт бы их всех побрал!
   -- Это не ты первый открыл, -- заметил кто-то.
   Его друг, которого разбудили перед самым отступлением, все еще никак не мог проснуться. Он то и дело оглядывался, пока, наконец, до него не дошел смысл происходящего.
   -- Выходит, нас побили, -- горестно сказал он.
   Юноша чувствовал, что ему не пристало вслух осуждать других. Попытался сдержаться, но горькие слова сами слетали с языка. Он произнес длинную и путаную речь, обвинительный акт против главнокомандующего армией.
   -- Может, он не так уж и виноват, может, не он один виноват. Он сделал, как считал лучше. Такое уж наше счастье -- постоянно получать по шеям, -- устало сказал его друг. Он брел, потупившись, ссутулив плечи, как человек, которого побили палками и выгнали.
   -- А разве мы не деремся как черти? Не делаем всего, что в человеческих силах? -- выкрикнул юноша. И тут же втайне испугался смысла этих слов. Лицо его вдруг потускнело, он воровато посмотрел по сторонам. по никто не оспаривал у него права произносить подобные фразы, и он вновь напустил на себя воинственный вид. И даже повторил слова, которые утром на привале твердили все его однополчане:
   -- Сказал же бригадный, что никогда еще на его памяти новобранцы не дрались лучше, чем мы вчера! И, наверное, другие полки тоже лицом в грязь не ударили. Значит, армия не виновата.
   -- Конечно, не виновата, -- суровым тоном подтвердил его друг. -- Никто не скажет, что мы не дрались как черти. Не посмеет сказать. Ребята дрались как бешеные.
   И все-таки... все-таки нам не везет.
   -- Ну, если мы деремся как черти, а они ни с места, значит, виноваты генералы, -- решительно и высокомерно сказал юноша. -- И я не вижу смысла в том, чтобы вот так сражаться, и сражаться, и сражаться и терпеть поражение за поражением из-за какого-то дерьмового старикашки-генерала.
   -- Тебя послушать, Флеминг, так выходит, что все вчерашнее сражение ты вынес на собственных плечах, -- с ленивым сарказмом заметил солдат, шагавший рядом с
   юношей.
   Эти случайные слова пронзили его. Он весь как-то обмяк. Ноги подкосились. Робко глядя на саркастического солдата, примирительно забормотал:
   -- Нет, нет, вовсе я так не думаю. И не говорю, что вынес вчерашнее сражение на своих плечах...
   Но тот, видимо, ничего худого не думал. И ничего не знал. Просто у него была такая манера говорить.
   -- Да ну? -- только и промолвил он тем же спокойно-насмешливым тоном.
   Тем не менее для юноши это был сигнал тревоги. Все его существо содрогалось при мысли об опасности, поэтому он сразу прикусил язык. Скрытый смысл слов саркастического солдата сбил с него спесь, а вместе с ней пропало и желание все время вылезать вперед. Он мгновенно присмирел.
   Солдаты тихонько переговаривались. Офицеры раздраженно покрикивали, омраченные словно тучами вестями о поражении. Войска угрюмо пробирались по лесу. В роте юноши кто-то вдруг громко расхохотался. Человек десять поглядели на него с молчаливым упреком.
   Их неотступно преследовал гул пальбы. Иногда он как будто немного отступал в сторону, но неизменно вновь приближался с удвоенной наглостью. Солдаты злобно оглядывались и чертыхались.
   Наконец они остановились на какой-то поляне. Полки и бригады, оторвавшиеся друг от друга во время похода сквозь густые заросли, снова сомкнулись и построились лицом к неприятельской пехоте, догонявшей их с неумолчным лаем.
   Эти звуки, это рычание рвущихся вперед металлических псов слились в ликующий рев, но в ту минуту, когда солнце безмятежно взошло на небеса, пронизав лучами тенистые заросли, он раскололся на отдельные громовые раскаты. Лес затрещал, словно охваченный пожаром.
   -- Ух ты как! -- сказал кто-то. -- Началось! Сколько крови, сколько разрушений!
   -- Так я и думал, что, как солнце взойдет, они тут же пойдут в наступление! -- негодующе крикнул ротный лейтенант юноше. Он свирепо подергал свои усики и с суровым достоинством начал расхаживать позади ро ты, залегшей за жалкими прикрытиями, которые уже успели соорудить солдаты.
   Артиллеристы, установив в тылу полка батарею, начали старательно наводить орудия на цель. Полк, пока еще невредимый, ждал мгновения, когда серые лесные тени перед ним будут прорезаны огненными языками. Солдаты брюзжали и сквернословили.
   -- Господи! И всегда-то нас загоняют в угол как крыс! -- ворчал юноша. -- Меня прямо тошнит от этого. Никто знать не знает, куда мы идем, зачем идем. Нас расстреливают и справа и слева, бьют там и тут, и никому нет дела, есть ли в этом хоть какой-нибудь смысл. Чувствуешь себя как котенок в мешке. Ну, какого дья-
   иола нас привели в этот лес? Чтобы устроить удобную мишень для мятежников? Заставили пробираться сквозь проклятущий шиповник, у нас все ноги ободраны, а теперь изволь сражаться, когда мятежники загодя уже приготовились к атаке. И пусть не говорят мне, что нам просто не везет! Уж я-то знаю! Этот старый хрыч...
   Хотя друг юноши совсем, видно, обессилел, он перебил его и сказал спокойно и уверенно:
   -- Все кончится хорошо, вот увидишь!
   -- Держи карман шире! И брось ты свои дурацкие проповеди! Нечего сказки рассказывать. Я-то знаю...
   Но тут его перебил сердитый лейтенант, который, чтобы дать хоть какой-то выход накопившемуся раздражению, накинулся на солдат:
   -- Замолчите, ребята! Нечего все время трепать языком о том да о сем! Раскудахтались, как старые курицы! У вас одно дело -- воевать с мятежниками, а через десять минут их здесь будет вдоволь. Поменьше болтовни и побольше боевого духу -- зарубите это себе на носу. В жизни не видел таких ослов-пустобрехов! -- Он сделал паузу, готовый дать взбучку любому, кто посмеет ему перечить. Но все молчали, и он опять начал с достоинством расхаживать взад и вперед. -- И вообще на этой войне слишком много шуму и слишком мало дела, -- добавил он в заключение, окинув взглядом солдат.
   Солнце поднималось все выше, теперь оно заливало лучами кишащий людьми лес. До места, где расположился полк юноши, долетел еле уловимый запах боя. Передовые части немного перестроились, чтобы стойко встретить врага. В этой части леса воцарилось напряженное ожидание. Медленно ползли мгновения, предшествующие буре.
   Одинокая пуля пробилась сквозь кустарник перед залегшим полком. За ней тотчас последовали другие. Лес загудел от треска и хруста, слившихся в мощный хор. Стоявшие сзади пушки проснулись, разбуженные вражескими снарядами, летевшими в них, словно головки репейника, и, озлившись, неожиданно вступили в отвратительную перепалку с бандой вражьих орудий. Гул сражения превратился в гром, в непрерывный, неумолкающий раскат грома.
   Полк охватила тревожная нерешительность -- ее выдавало каждое движение солдат. Люди извелись, измучились, не выспались, выбились из сил. Они стояли, ожидая удара, вглядываясь туда, откуда доносился все нарастающий грохот боя. Иные вздрагивали, дергались. Они стояли, словно привязанные к столбу.

XVII

   Юноше чудилось, что враги приближаются, как беспощадные охотники. Он был вне себя, весь кипел от ярости. Топал ногой, злобно скалил зубы, глядя на клубящийся дым, который грозил захлестнуть его, точно призрачный поток. Противник явно решил не давать ему ни минуты передышки, ни минуты на спокойное раздумье -- как же тут не взбеситься! Вчера он сражался и удрал с поля боя. Пережил немало приключений. И сегодня он имеет право отдохнуть и спокойно поразмыслить. Как было бы приятно рассказать неискушенным слушателям о том, чему он стал свидетелем, или глубокомысленно обсудить перспективы войны с другими столь же опытными воинами! К тому же ему необходимо восстановить силы. После вчерашней передряги у него ныли все кости. Он довольно потрудился, пора перевести дух.
   Но люди в серых мундирах как будто не ведали, что такое усталость; они продолжали сражаться с прежним пылом. Юноша люто их ненавидел. Вчера, когда ему казалось, что на него ополчился мир, он ненавидел его богов -- и малых и больших, сегодня он так же страстно ненавидел вражескую армию. Он не котенок во власти злых мальчишек и не позволит истязать себя, твердил себе юноша. Опасно загонять человека в угол: у самого кроткого вырастают тогда когти и клыки.
   Он наклонился к другу и прошептал ему на ухо, грозя лесу кулаком:
   -- Если они и дальше будут наседать на нас, пусть пеняют на себя. Нельзя так испытывать терпение людей.
   Тот тряхнул головой и спокойно ответил:
   -- Если они и дальше будут наседать, то сбросят нас в реку.
   Юноша даже взвыл от этого замечания. Он стоял, пригнувшись за невысоким деревом, злобно сверкая глазами, по-собачьи ощерясь. На нем все еще была неумело наложенная повязка с пятном запекшейся крови. Волосы растрепались, несколько непокорных прядей свешивались над повязкой. Мундир и рубашка расстегнулись, обнажив загорелую юношескую шею. Он судорожно глотал слюну.
   Его пальцы нервно вцепились в ружье. Как ему хотелось, чтобы оно обладало всесокрушительной мощью! Враги смеются, издеваются над ним и его товарищами, убежденные в их слабости и ничтожности. Юноша понимал, что не может отомстить за это, и, обуянный темным, неистовым, как дух зла, гневом, мысленно совершал омерзительные жестокости. Враги, эти мучители, точно комары, алчно пьют его кровь, и сейчас он готов был отдать жизнь, лишь бы, отплатив по заслугам, увидеть их лица, искаженные гримасами боли.
   Метер войны бушевал над полком, и вот уже первая пуля впилась в его передовую линию, за ней последовали другие. Тотчас прогремел дружный и достойный ответ. Медленно опустилась на землю плотная завеса дыма.
   Острые, как ножи, языки ружейного огня неистово резали и кромсали ее.
   Бойцы представлялись юноше животными, которые сгрудились для смертельной схватки на дне погруженной во мрак ямы. Ему чудилось, что он и его товарищи из последних сил отбиваются от наступающих, все время бешено наступающих изворотливых и скользких тварей. Эти существа, без труда увертываясь от ударов карминно-красных рогов, с непревзойденным искусством продолжают наползать справа, слева, отовсюду.
   Когда юноше, погруженному в смутное забытье, померещилось, что его ружье не более, чем простая палка, он окончательно забыл обо всем на свете, кроме своей ненависти, кроме жажды размозжить сверкающую улыбку торжества, которую угадывал на лицах противников.
   Окутанная дымом синяя линия извивалась, как полураздавленная змея. В страхе и ярости она судорожно дергала головой и хвостом.
   Юноша не сознавал, что он стоит, уже выпрямившись во весь рост. Не понимал, где верх, где низ. Один раз даже потерял равновесие и грохнулся наземь. Но мгновенно вскочил на ноги. Все же в его взбудораженном мозгу одна мысль успела отделиться от мешанины других: не потому ли он упал, что его ранили? Но он тут же забыл об этом. И больше не вспоминал.
   Он снова пристроился за деревцом, твердо решив защищать эту позицию от покушений пусть хоть целого мира. Ему и в голову не приходило, что армия может одержать сегодня победу, но это лишь укрепляло в нем решимость драться до последнего дыхания. Лес был так набит людьми, что юноша совсем потерял ориентировку и знал лишь одно: с какой стороны залег враг.
   Вспышки выстрелов жалили его, горячий дым обжигал кожу. Ствол ружья так накалился, что в другое время юноша не смог бы дотронуться до него, но сейчас он продолжал вгонять заряды лязгающим, гнущимся шомполом. Если ему удавалось прицелиться в фигуру, мелькающую за пологом дыма, он нажимал на собачку с таким злобным ворчанием, словно с размаху ударял кого-то кулаком.
   Когда под натиском полка противник хоть немного отступал, юноша бросался вперед -- точь-в-точь как пес, который, видя, что враг заколебался, начинает наскакивать на него, время от времени оборачиваясь и требуя поддержки. Но если ему самому приходилось отступать, он делал это медленно, неохотно, и в каждом его шаге чувствовалось негодующее отчаянье.
   Он был так поглощен своей ненавистью, что продолжал палить, даже когда все вокруг него прекратили стрельбу. Занятый делом, он не заметил наступившей вдруг тишины.
   К действительности он вернулся, только когда услышал хриплый смех и полупрезрительное, полуудивленное восклицание:
   -- Ты что, совсем спятил, осел безмозглый? Протри глаза, стрелять-то не в кого! Ну что это такое, Господи милостивый!
   Обернувшись и все еще не опустив ружья, юноша посмотрел на синюю линию товарищей. Теперь, когда наступила передышка, они изумленно уставились на него. Превратились в зрителей. Он снова обернулся в сторону врага и сквозь поредевший дым увидел, что там никого нет.
   Секунду он стоял в полной растерянности. Потом в тусклой пустоте его глаз засверкал огонек понимания.
   -- Угу! -- произнес он, осознав происшедшее.
   Он подошел к товарищам и сразу повалился на землю. Как будто его сбили с ног. Тело заливал жар, в ушах все еще грохотал бой. Он ощупью потянулся к манерке.
   Лейтенант продолжал смеяться каркающим смехом. Он точно опьянел от сражения.
   -- Вот с места мне не сойти, но будь у меня десяток тысяч таких диких кошек, как ты, я за неделю бы выколотил душу из этой войны! -- крикнул он юноше и над
   менно выпятил грудь.
   Иные из солдат, бормоча что-то, боязливо смотрели на юношу. Несомненно, пока он без устали заряжал ружье, и стрелял, и клял все на свете, товарищи нет-нет да озирались на него. И теперь он представлялся им воплощенным злым духом войны.
   Шатаясь, к нему подошел его друг и спросил с недоуменным испугом:
   -- Как ты сейчас, Флеминг? В порядке? Скажи правду, Генри, с тобой ничего не стряслось?
   -- Ничего, -- с трудом ответил тот. Ему казалось, что в горле у него полно иголок и колючек.
   Собственное поведение заставило его призадуматься. Значит, в нем крепко сидит первобытный человек, неразумная тварь. Он дрался, как язычник, защищающий свою веру. Теперь он понимал, что так драться было захватывающе прекрасно и в общем совсем не страшно. А со стороны он, должно быть, производил потрясающее впечатление. В этой схватке ему удалось одолеть препятствия, которые казались неприступными горами. Они упали, как картонные скалы, и теперь он имеет право именоваться героем. И он даже не заметил, как это произошло. Крепко спал, а когда проснулся, оказалось, что его уже посвятили в рыцари.
   Растянувшись на земле, юноша с наслаждением ловил взгляды однополчан. Пороховая гарь размалевала их лица черной краской всевозможных оттенков. Иные были чумазы до неузнаваемости. От всех разило потом, все дышали тяжело, с присвистом. И эти измазанные лица то и дело поворачивались к юноше.
   -- Жаркое дело! Жаркое дело! -- кричал как в бреду лейтенант. Он шагал взад и вперед неустанно и стремительно. Порою ни с того ни с сего разражался диким
   хохотом.
   Когда ему в голову приходило особенно глубокомысленное соображение о военном искусстве, он всякий раз бессознательно обращался к юноше.
   Солдаты были охвачены каким-то мрачным весельем.
   -- Ай да мы! Лопни моя печенка, если в армии найдется еще один такой полк новобранцев!
   -- Еще чего захотел!
   
   "Женщину, пса и грушу тряхни --
   Чем больше трясешь, тем лучше они!"
   
   -- В аккурат как мы!
   -- У них невесть сколько народу полегло. Приди какая-нибудь бабка с метлой лес подметать -- мусору не обобралась бы.
   -- А если придет через часок -- еще больше выметет.
   Лес все еще изнемогал от грохота. Из-под навеса ветвей доносились ружейные залпы. Дальние кустарники напоминали дикобразов, ощетинившихся невиданными огненными иглами. Темное облако дыма, словно над медленно тлеющим пожарищем, устремлялось к солнцу, яркому и радостному на эмалевой синеве неба.

XVIII

   Полк отдыхал, его ломаная линия несколько минут была неподвижна, но бой в лесу во время этой паузы достиг такого ожесточения, что, казалось, от выстрелов сотрясаются деревья, а под ногами бегущих солдат дрожит земля. Голоса орудий слились в нескончаемо долгий гул. Дым так сгустился, что люди начали задыхаться. Их легкие жаждали хоть глотка свежего воздуха, пересохшие глотки -- хоть каплю воды.
   Пока длилась передышка, какой-то раненный в живот солдат непрерывно вопил от боли. Может быть, он и во время стычки звал на помощь, но тогда никто его не слышал. А теперь все обернулись и посмотрели на лежащего на земле жалобно стонущего человека.
   -- Кто это? Кто это?
   -- Джимми Роджерс. Джимми Роджерс.
   Впервые взглянув на него, солдаты невольно остановились, словно боялись подойти к раненому. Его тело судорожно извивалось в траве, дергалось, принимало самые неестественные позы. Он непрестанно и громко вскрикивал. Минутная нерешительность товарищей привела его в незнающее удержу дикое исступление, и он вылил на их головы потоки самых страшных проклятий.
   Друг юноши был во власти географической иллюзии насчет близости ручья, и ему позволили пойти за водой. На него мгновенно со всех сторон посыпались манерки. "Захвати и мою, ладно?", "И мне принеси заодно!", "И мне!". Он ушел, обвешанный манерками. С ним пошел и юноша, мечтая о том, как погрузит в поток разгоряченное тело и, отмокая в воде, выпьет не меньше бочки.
   Их торопливые поиски были тщетны, никакого ручья они не обнаружили.
   -- Нет здесь ручья, -- сказал юноша. Они тут же повернули назад.
   Когда перед ними вновь открылось поле боя, многое в ходе сражения им стало куда яснее, чем с позиции полка, затянутой пологом порохового дыма. Теперь они увидели темные извилистые линии, прочертившие землю, обнаружили на прогалине ряд орудий, изрыгающих серые клубящиеся облака, там и сям взрезанные вспышками ярко-оранжевого пламени. Разглядели за купой деревьев крышу дома. Сквозь листву зловещим алым блеском сверкал четырехугольник окна. Над домом вздымалась к небу кренящаяся башня дыма.
   Глядя на свои войска, друзья обратили внимание на то, что людские толпы медленно принимают правильные очертания. Солнце играло на стальных остриях. В тылу, у самого горизонта, вилась по склону холма дорога. Она была забита отступающей пехотой. Лабиринт лесов и перелесков дымился, оттуда доносился рев сражения. Кругом все по-прежнему грохотало.
   Совсем близко от них проносились, гудя и воя, снаряды. Порою жужжащие пули врезались в деревья. Из лесных зарослей тихонько выбирались раненые и отставшие от своих частей солдаты.
   На прогалине рощи друзья заметили раненого, ползущего на четвереньках, -- его чуть не задавил генерал, который что-то сердито кричал своим штабистам. Круто осадив коня, ронявшего пену с оскаленной морды, генерал ловко сманеврировал и объехал раненого. Тот с мучительным усилием прибавил скорости и отполз в сторону. Добравшись до безопасного места, он, видимо, сразу обессилел. Одна рука у него подогнулась, он упал и перевернулся на спину. Вытянувшись, лежал, едва дыша.
   Маленькая кавалькада, похрустывая ветками, продолжала путь, но через минуту остановилась как раз напротив друзей. К генералу галопом подскакал офицер, державшийся в седле с небрежной ловкостью ковбоя. Юноша и его друг, никем не замеченные, подались назад, но не ушли, надеясь подслушать разговор командиров. А вдруг те произнесут великие исторические слова, предназначенные лишь для посвященных.
   Генерал -- он командовал дивизией, в которую входил полк обоих друзей, и они знали его в лицо, -- оглядел офицера и холодно, как будто критиковал его манеру одеваться, сказал:
   -- Неприятель подтягивает войска для новой атаки. Удар придется по Уайтерсайду, и, если мы не вылезем из кожи вон, чтобы сдержать их, они вполне могут про
   рвать фронт.
   Офицер зло ругнул своего норовистого коня, потом откашлялся.
   -- Остановить их будет дьявольски трудно, -- коротко сказал он, поднося руку к головному убору.
   -- Еще бы не трудно! -- согласился генерал. Потом начал что-то тихо и быстро объяснять. При этом, в подкрепление своих слов, тыкал то туда, то сюда указательным пальцем. Друзья расслышали только его заключительный вопрос:
   -- Какие части вы можете дать?
   Офицер с посадкой ковбоя задумался.
   -- Двенадцатый полк я должен послать на выручку семьдесят шестого, -- сказал он. -- Вот и все мои резервы. Впрочем, есть еще триста четвертый. Вот уж форменное стадо баранов. Без них я вполне обойдусь.
   Юноша и его друг изумленно переглянулись.
   -- В таком случае приведите их в боевую готовность, -- отрезал генерал. -- Я буду наблюдать за ходом дела отсюда. Приказ начать наступление получите через нарочного. Минут через пять, наверное.
   Козырнув, офицер уже повернул коня, и тут генерал негромко сказал ему вдогонку:
   -- Не многие из ваших баранов вернутся назад.
   Тот что-то крикнул в ответ. Он улыбался.
   Юноша и его друг рысью побежали к своим -- на их лицах застыл испуг.
   Этот эпизод занял всего несколько минут, но юноша чувствовал, что успел состариться на много лет. И совсем другими глазами смотрит на мир. Особенно больно было узнать, что его просто не принимают в расчет. В глазах офицера весь их полк значил не больше, чем какая-нибудь метла. Нужно было подмести участок в лесу, вот он и выбрал подходящую метлу, нимало не заботясь о дальнейшей ее судьбе. Конечно, война есть война, и все-таки это ни с чем несообразно.
   Когда они подошли к позиции, лейтенант, увидев их, побагровел от негодования.
   -- Флеминг, Уилсон, сколько вам требуется времени, чтобы принести воду? Где вы пропадали?
   И тут же замолчал, поняв по их выпученным глазам, что они узнали что-то очень важное.
   -- Мы идем в наступление! Идем в наступление! -- крикнул друг юноши, спеша выложить новость.
   -- В наступление? -- переспросил лейтенант. -- И наступление? Отлично! Слава Богу, дождались настоящего дела! -- Его измазанное лицо расплылось в улыбке. -- Пойдем в наступление? Слава Богу!
   Солдаты сразу окружили друзей.
   -- А вы не врете? Вот так так, разрази меня нелегкая! В наступление? Почему? Когда? Врешь ты все, Уилсон!
   -- Провалиться мне на месте, -- визгливым от возмущения голосом воскликнул друг юноши. -- Говорю тебе, это точно, как выстрел.
   -- Ни вот на столько не врет, лопни мои глаза! -- подтвердил юноша. -- Мы подслушали их разговор.
   Тут они увидели двух приближающихся всадников. Один был их полковник, второй -- офицер, получивший приказ от командира дивизии. Они махали друг на друга руками. Мотнув на них головой, друг юноши пересказал подслушанный разговор.
   Кто-то, все еще не сдаваясь, возразил:
   -- Но вы же не могли услышать, о чем они говорят!
   Однако почти все дружно кивали головами в знак того, что теперь уже не сомневаются -- друзья им не наврали.
   Солдаты снова разлеглись и расселись, всем своим видом выражая покорность неизбежному. Они обдумывали новость, и у каждого было при этом особое, лишь ему присущее выражение лица. Материала для размышлений хватало. Многие туже затягивали пояса, обдергивали мундиры.
   Прошло не больше минуты -- и вот уже офицеры принялись подталкивать солдат, сближая и выравнивая шеренги. Они охотились за пытавшимися улизнуть, орали на тех, кто не желал сдвинуться с места. Так ретивые пастухи обходятся с упрямым стадом.
   Наконец полк словно бы тяжело вздохнул и собрался с силами. Лица солдат отнюдь не выражали возвышенных чувств. Люди стояли, чуть наклонившись вперед и ссутулив плечи, как бегуны перед стартом. Множество глаз, поблескивая на угрюмых физиономиях, неотрывно смотрели на стену дальнего леса. Солдаты словно прикидывали в уме время и расстояние.
   Чудовищное препирательство двух армий ни на миг не прекращалось. Миру было не до полка -- он занимался другими делами. И полк сам должен был справиться со своей маленькой задачей.
   Юноша повернул голову и пытливо взглянул на друга. Тот ответил ому таким же взглядом. Только они двое знали некую тайну. "Стадо баранов -- остановить будет дьявольски трудно -- немногие вернутся назад". Тайна, не слишком для них лестная. Но во взгляде, которым они обменялись, не было колебания, и оба с молчаливым смирением кивнули, когда стоявший рядом кудлатый солдат покорно сказал:
   -- Слопают они нас.

XIX

   Юноша пристально всматривался в даль. Ему чудилось, что за древесными стволами притаилось нечто грозное и могучее. Он понятия не имел, как отдаются приказы о наступлении, хотя краешком глаз видел офицера, который прискакал, размахивая головным убором, точно мальчишка верхом на лошади. Вдруг он почувствовал, что солдаты напряглись и затаили дыхание. Цепь накренилась, как стена, готовая рухнуть, и с судорожным вздохом, который должен был означать "ура", полк начал свой путь. Сперва юноша не мог взять в толк, что происходит, но, когда его начали со всех сторон теснить и толкать, пришел в себя, рванулся и побежал.
   Устремив глаза на четко очерченную купу деревьев вдали, где, по его предположениям, скрывался противник, он понесся к ней, как к финишу. Твердо веря притом, что нужно поскорее покончить с этим неприятным делом -- и уж тогда все будет в порядке. Бежал, словно убийца от преследователей. Его лицо, увенчанное окровавленной тряпкой, побагровело, черты заострились и вытянулись от напряжения, воспаленные глаза горели мрачным огнем, измятый мундир был весь в грязных потеках, ружье описывало нелепые кривые, амуниция бренчала -- воплощение солдата, сошедшего с ума.
   Как только полк выбежал на открытое место, заросли и кустарники впереди ожили. Из них навстречу солдатам устремились желтые языки пламени. Лес громко выражал свое возмущение.
   С минуту цепь почти не изгибалась. Потом выдвинулся вперед правый фланг, его сразу же опередил левый. Потом центр обогнал их обоих, полк стал похож на клин, но еще через несколько мгновений кусты, деревья, бугры и выбоины разорвали цепь, превратили ее в отдельные звенья.
   Быстроногий юноша вырвался, сам того не замечая, вперед. Он по-прежнему не отрывал глаз от купы деревьев. Оттуда слышались уже знакомые характерные вопли неприятелей. И выскакивали язычки ружейного огня. В воздухе жужжали пули, снаряды выли среди древесных верхушек. Один упал в самой гуще наступающих и с бешеной яростью взорвался. На миг возникла немая сцена: солдат, взметнувшись в воздух, пытается руками защитить глаза.
   Настигнутые пулями, люди падали, нелепо извиваясь. Полк отмечал свой путь трупами.
   Люди добежали до места, где дышать стало легче. Ландшафт внезапно открылся им под совсем другим углом зрения. Они увидели батарею, суетившуюся вокруг нее прислугу, увидели и вражескую пехоту -- серые гряды солдат и полосы дыма над ними.
   Юноше казалось, что он видит мир во всех мельчайших подробностях. Очертания каждой зеленой травинки были изысканны и четки. Он как будто даже улавливал самые ничтожные изменения в прозрачных, невесомых слоях лениво плавающей туманной пелены. Замечал каждую шероховатость на бурых и сероватых стволах деревьев. Видел и однополчан, их вытаращенные глаза, потные лица, видел, как они исступленно бегут или падают, валятся, словно от толчка, ничком и застывают в непостижимой мертвой неподвижности -- все, все охватывал взором. Его мозг механически, но неизгладимо запечатлевал доступное взгляду, и потом он без труда воссоздал и уяснил себе эту картину; лишь одно осталось непонятным -- что привело туда его самого.
   Но в этом яростном порыве была захватывающая сила. Солдаты мчались как одержимые, нестройно, дико вопили на бегу, тем не менее их вопли содержали в себе нечто, против чего не устоял бы даже флегматичный тупица, даже стоик. Мнилось, ни гранит, ни бронза не сдержали бы столь восторженного стремления вперед. Кто во власти подобной горячки, тому не по чем ужас и смерть, он глух и слеп к любым опасностям. Эта кратковременная, но великолепная вспышка именуется самоотречением. Потому-то, быть может, юноша недоумевал впоследствии, какие побуждения заставили его броситься в атаку.
   Постепенно этот головокружительный бег исчерпал энергию солдат. Вожаки, словно сговорившись, один за другим переходили на шаг. Ружейный огонь действовал на них, как встречный ветер. Полк тяжело и хрипло дышал. Оказавшись среди бесстрастных деревьев, он дрогнул, заколебался. Вглядываясь в даль, люди ждали минуты, когда завеса дыма приподнимется и откроет им то, что за нею происходит. Их силы, запас воздуха в легких пришли к концу, к ним вернулась осторожность. Они вновь стали обыкновенными людьми.
   Юноше чудилось, что он пробежал много миль и, более того, что очутился в новой, неведомой стране.
   Стоило атаке захлебнуться, как негодующая трескотня ружейных выстрелов превратилась в неумолчный грохот. Все шире становились длинные и ровные полосы дыма. С вершины невысокого холма низко пролетали, издавая нечеловеческий свист, плевки желтого огня.
   Солдаты остановились, и вот тогда они увидели, как, вскрикивая и охая, падают на- землю их товарищи. Несколько человек, безмолвных или слабо стонущих, лежало у самых ног однополчан. С минуту солдаты стояли, окаменев, бессильно опустив ружья, глядя, как редеют их ряды. Они словно лишились способности думать, соображать. Вид убитых и раненых как бы парализовал людей, сковал роковыми чарами. Бессмысленно оглядываясь, они переводили глаза с одного тела на другое. Странная то была пауза, странная немота.
   Вдруг, сквозь дальний и ближний грохот, прорвался крик лейтенанта:
   -- Вперед, болваны! -- орал он, расталкивая солдат. Его юношеское лицо потемнело от гнева. -- Вперед! Здесь нельзя стоять! Бегом вперед! -- Он кричал еще что-то, совсем уже неразборчивое.
   И помчался вперед, все время оглядываясь на солдат. И все время кричал "Вперед!" А те смотрели на него тупыми бычьими глазами. Лейтенанту пришлось вернуться. Стоя спиной к неприятелю, он осыпал своих подчиненных чудовищной бранью. И дергался всем телом от сокрушительной силы этих проклятий. Он нанизывал ругательства одно на другое с такой же легкостью, с какой девушка нанизывает бусинки.
   Друг юноши очнулся первый. Рванувшись вперед, он почти сразу упал на колени и злобно выстрелил в упорствующий лес. Это вывело людей из оцепенения. Они перестали жаться друг к другу, как овцы. Внезапно вспомнили, что у них есть оружие, и наконец начали стрелять. Подгоняемые офицерами, снова задвигались. Точно повозка, засевшая в глинистой грязи, полк медленно, рывками и толчками, сдвинулся с места. Сделав несколько шагов, солдаты останавливались, стреляли, перезаряжали ружья и снова осторожно пробирались от дерева к дереву.
   По мере их продвижения огонь противника все усиливался, пока не стало казаться, что дальнейший путь полностью прегражден узкими прыгающими язычками пламени; меж тем справа порою смутно можно было различить зловещее скопление вражеских войск. Пороховой дым так сгустился, что полк уже не понимал, в какую сторону идти. Проходя сквозь очередную клубящуюся дымовую завесу, юноша каждый раз тревожно ожидал встречи с тем неведомым, что скрывалось за ней. Солдаты продолжали все так же уныло брести, пока не подошли к поляне, отделявшей их от смертоносных вражеских отрядов. Тут они замерли, прячась за деревьями, цепляясь за стволы, будто на них вот-вот нахлынет водяной вал. В выпученных глазах застыл недоуменный вопрос: неужто в этом светопреставлении они сами и повинны? Шквальный огонь насмешливо подчеркивал их значительность. Но, судя по лицам, люди начисто забыли, что явились сюда по собственной воле: казалось, их пригнали силой. Они, уподобившись животным, не способны были в эту решающую минуту вспомнить серьезные и несерьезные побуждения, которые руководили их поступками. Большинство вообще перестало что-либо понимать.
   Едва они остановились, как лейтенант опять начал осыпать их богохульными проклятиями. Потом, не обращая внимания на свист пуль, принялся уговаривать, распекать, бранить. Его пухлый, в обычной жизни совсем еще детский рот, растянулся в уродливую гримасу. Он сквернословил, поминая всех мыслимых и немыслимых богов.
   Вдруг он схватил юношу за руку.
   -- Беги вперед, болван! -- заорал он. -- Вперед! Здесь нас всех перестреляют! Бегом через эту поляну, другого спасения нет! А там...- Конец фразы утонул в буйном потоке проклятий.
   -- Через эту поляну? -- Юноша ткнул пальцем в ту сторону. Он недоверчиво и испуганно сморщил губы.
   -- Ну да! Бегом через поляну! Здесь нас всех перестреляют! -- взвизгнул лейтенант. Он вплотную приблизил лицо к лицу юноши и взмахнул перевязанной рукой.
   -- Вперед! -- И крепко обхватил его, словно собирался применить силу. За ухо потащить в атаку.
   Внезапно рядовым овладел неудержимый гнев. Он вырвался, злобно оттолкнул офицера. И бросил исполненный горечи вызов:
   -- А вы покажите пример!
   Они помчались вперед к голове полка. Друг юноши еле поспевал за ними. Добежав до знаменосца, все трое заорали:
   -- Вперед! Вперед!
   При этом они прыгали и вертелись как дикари под пыткой.
   Знамя, покорившись призывам, склонило яркое свое полотнище и начало плавно двигаться вперед. Искалеченный полк, секунду поколебавшись, издал долгий жалобный стон, сделал бросок вперед и продолжил прерванный путь.
   Беспорядочной кучей неслись солдаты через поляну. Горсть людей, брошенная кем-то в лицо неприятелю. Им навстречу тотчас выпрыгнули желтые языки. Повис непроницаемой завесой синий дым. Раздался такой грохот, что человеческие уши его уже не воспринимали.
   Юноша мчался как одержимый, надеясь нырнуть в лес раньше, чем его найдет пуля. Втянул голову в плечи наподобие игрока в футбол. Даже веки у него были полузакрыты, так что все вокруг подернулось колышущейся дымкой. В уголках рта пузырилась слюна.
   Неустанно подгоняя себя, он в то же время чувствовал, как растет в нем любовь, безмерная нежность к знамени, которое было вот тут, совсем рядом. Прекрасное и неуязвимое. Воплощение лучезарной богини, которая, чуть склонясь, делает ему повелительные знаки. Воплощение женщины в белых и алых одеждах, ненавидящей и любящей, в чьем зове слились голоса всех его чаяний. И потому что оно не знало погибели, юноша наделял его особым могуществом. Старался держаться поближе к нему, как к якорю спасения, беззвучно молил уберечь от смерти.
   Захваченный безумием этого бега, он все же заметил, что сержант-знаменосец вдруг отпрянул назад, словно его стукнули дубиной. Он пошатнулся, потом застыл на месте, только колени мелко дрожали.
   Юноша, подскочив к нему, ухватился за древко. Одновременно в древко с другой стороны вцепился друг юноши. Оба упрямо и яростно тянули его к себе, но сержант был мертв, и труп не желал отдавать вверенной ему эмблемы. Жуткая схватка длилась несколько мгновений. Мертвец, весь скорчившись, покачивался и с нелепым, чудовищным упорством боролся за обладание знаменем.
   Еще две-три секунды -- и живые, остервенясь, вырвали знамя у мертвого. Не успели они сделать и шагу, как труп, склонив голову, начал падать вперед. Костенеющая рука взлетела, потом, негодуя, тяжело опустилась на плечо не успевшего увернуться друга юноши.

XX

   Когда, не выпуская знамени, друзья взглянули на поляну, они увидели, что полк разбит, а те солдаты, которые остались в живых, понуро отступают. Люди, бросившиеся в атаку со стремительностью снарядов, уже израсходовали все свои силы. Они шли назад, хотя и медленно, повернув головы к рычащему лесу и стреляя из нагревшихся ружей. Офицеры орали на них, надрывая глотки.
   -- Куда, к черту, вас несет? -- с бесконечным презрением взвизгивал лейтенант, а рыжебородый офицер, чей глубокий бас был отчетливо слышен, все время командовал:
   -- Стреляйте в них! Стреляйте в них, будь они прокляты!
   Другие офицеры кричали другое, окончательно сбивая с толку солдат этой melee [мешанина, разноголосица (фр.)] противоречивых и неисполнимых приказов.
   Между юношей и его другом возникла короткая перебранка из-за знамени.
   -- Отдай его мне!
   -- Нет, я понесу!
   Каждый втайне не прочь был уступить знамя другому, но почитал долгом тянуть к себе, дабы доказать таким образом готовность до конца рисковать за него жизнью. Юноша грубо оттолкнул друга.
   Солдаты отступили к бесстрастным деревьям. Там они приостановились на мгновение и дали залп по темным фигурам, которые уже крались вслед за ними. Потом продолжали идти назад, петляя среди древесных стволов. Когда полк, который понес немалые потери, добрался до первой прогалины, его накрыл безжалостный шквальный огонь. Казалось, их преследует несметное воинство.
   Солдаты, оглушенные, в большинстве своем утратившие мужество, двигались как во сне. Они принимали град пуль, устало и безропотно ссутулясь. Стену головой не прошибешь. Какой смысл дубасить гранит? Уверовав в бесплодность попыток одолеть неодолимое, они начали думать, что их предали. Покорно опустив головы, они исподлобья кидали недобрые взгляды на офицеров, особенно на рыжебородого с глубоким басом.
   Тем не менее в арьергарде полка были еще солдаты, которые продолжали раздраженно отстреливаться от наседающего неприятеля. Словно решили как можно сильнее досадить ему. Чуть ли не самым последним в этой беспорядочной толпе шел молодой лейтенант. Он нимало не заботился о своей беззащитной спине, подставленной под вражеские пули. Лейтенант уже был ранен в руку. Она висела, прямая и неподвижная. Иногда mi забывал о ней и пытался подкрепить брань грозным жестом. И от нестерпимой боли с учетверенной силой начинал сквернословить.
   Юноша брел неверными шагами, то и дело спотыкаясь. При этом не забывал настороженно оглядываться. Кто лицо искажала гримаса обиды и злости. Он надеялся утонченно отомстить тому офицеру, который обозвал их стадом баранов. Но месть не состоялась. Его мечта развеялась, когда бараны, быстро уменьшаясь в числе, дрогнули, замешкались на поляне и поползли назад. Юноше их отступление представлялось позорным бегством.
   Глаза юноши сверкали на закопченном лице, он словно кинжалами разил ими ненавистных врагов, но еще ненавистнее был ему человек, который, не имея о нем понятия, обозвал его бараном.
   Ярость, знакомая каждому, обманутому в своих надеждах, овладела юношей, когда он понял, что полк не добился успеха, который заставил бы офицера почувствовать хотя бы легкий укол совести. Этот высокомерный всадник, равнодушно раздававший клички, восседая на коне, точно памятник самому себе, выглядел бы куда как привлекательней, будь он покойником, -- думал юноша. И эта мысль была особенно горька, потому что в глубине души он понимал: нет у него теперь права на воистину уничтожающий ответ.
   Он так ясно представлял себе таящие яд слова, начертанные алыми буквами: "По-вашему, это мы -- стадо баранов?" Теперь их придется вымарать.
   Облачив сердце в доспехи гордыни, он высоко поднял знамя. Урезонивал солдат, толкая в грудь свободной рукой. Страстно взывал к каждому, чье имя мог вспомнить. Между ним и лейтенантом, который продолжал ругаться и совсем потерял голову от бешенства, возникла некая незримая связь, появилось равенство. Они поддерживали друг друга, вразумляя полк хриплыми, лающими голосами.
   Но полк превратился в испорченный механизм. Двое людей тщетно изливали на него потоки красноречия -- он все равно бездействовал. Те солдаты, у которых еще хватало выдержки отступать медленно, теряли остатки мужества при мысли, что их товарищи приближаются к исходной позиции куда быстрее, чем они. Трудно думать о чести, когда все кругом думают только о собственной шкуре. Этот горестный путь был усеян ранеными, чьи мольбы о помощи оставались без ответа.
   Вокруг них по-прежнему клубился дым и бушевало пламя. Внезапно сквозь просвет в дымовой туче юноша увидел бурые отряды врагов, перемешанные и рассыпанные так, что, мнилось, их тысячи. В глаза ему бросилось ослепительно-яркое знамя.
   И тут, словно этот просвет был заранее подготовлен, неприятельские отряды разразились пронзительными воплями, и сотни огненных вспышек погнались за отступающими. Полк угрюмо ответил залпом на залп, и между противниками вновь заколыхался серый дым. Юноше снова пришлось идти, полагаясь только на многострадальные уши, в которых от melee воплей и пальбы стоял непрерывный дребезжащий звон.
   Казалось, их пути не будет конца. Солдат охватила паника -- а что, если в дымовой завесе полк сбился с дороги и идет в направлении вражеской позиции? Один раз вожаки этого обезумевшего стада повернули назад и побежали, расталкивая товарищей и выкрикивая, что их обстреляли с той стороны, где, по всем расчетам, должны быть свои. Немедленно растерянность и истерический страх овладели полком. Солдат, который только что с чувством собственного превосходства наводил порядок и уговаривал однополчан спокойно одолевать препятствия, мнившиеся столь неодолимыми, сразу пал духом и, закрыв лицо руками, предался на волю судьбы. Другой громко запричитал, перемежая сетования сквернословием в адрес генерала. Люди метались, высматривая путь к спасению. С бесстрастной регулярностью, словно по расписанию, их настигали пули.
   Юноша сперва безучастно шел среди этой толпы, потом остановился, сжимая знамя, словно ожидал, что его сию секунду попытаются сбить с ног. Он бессознательно принял позу своего предшественника-знаменосца в прошлом сражении. Дрожащей рукой отер лоб. Дыхание спиралось у него в груди. В эти короткие минуты, предшествовавшие кризису, ему не хватало воздуха.
   -- Что ж, Генри, видно, конец нам пришел, -- подойди к нему, сказал его друг.
   -- Заткнись, осел проклятый! -- ответил юноша, даже не взглянув на него.
   Офицеры вели себя, как политические вожди, которые стараются сплотить толпу перед лицом опасности. Почва кругом была неровная, вся в выбоинах. Солдаты скручивались в любой ямке, пристраивались за любой кочкой, которая, на их взгляд, могла уберечь от пули.
   Юноша с некоторым удивлением увидел, что лейтенант молча стоит, широко расставив ноги, держа шпагу так, словно это трость. "Почему он не ругается, голос, что ли, потерял?" -- недоумевал юноша.
   В неожиданном и напряженном молчании офицера было нечто странное. Вот так младенец, вволю наплакавшись, устремляет взгляд на игрушку, до которой ему не дотянуться. Он погрузился в созерцание, его пухлая нижняя губа вздрагивала от беззвучно произносимых слов.
   Лениво и медленно клубился ко всему равнодушный дым. Солдаты, укрывшись от пуль, тревожно ждали минуты, когда, рассеявшись, он откроет, что готовит судьба.
   И тут взволнованный возглас молодого лейтенанта вернул к жизни их молчаливые ряды:
   -- Идут! Глядите, идут! И прямо на нас! -- Его голос потонул в свирепом раскате ружейных выстрелов.
   Юноша мгновенно посмотрел в ту сторону, куда взволнованно показывал лейтенант, сразу исцелившийся от столбняка, и увидел сквозь предательскую дымку вражеский отряд. Он был так близко, что юноша различал лица солдат. Всмотревшись, даже узнал характерный облик этих людей. Смутно удивился, обнаружив, что их мундиры своим цветом радуют глаз -- светло-серые с яркими нашивками. К тому же они все были новехонькие.
   Враги продвигались, явно соблюдая осторожность, держа ружья наперевес, и сразу остановились, когда, вслед на криком лейтенанта, заметившего их, синие дали по ним залп. Было очевидно, что они или не ожидали такой близости темномундирного противника, или ошиблись направлением. И тут же их скрыл густой дым от ожесточенных выстрелов однополчан юноши. Напрягая зрение, он пытался определить, попадают ли пули в цель, но перед ним колыхался только дым.
   Противники схватились, как двое боксеров. Без устали ожесточенно стреляли друг в друга. Синие, сознавая безвыходность своего положения, были полны решимости отомстить врагу, раз уж он оказался почти рядом. Их выстрелы гремели как-то особенно громко и грозно. Изогнувшись дугой, полк ощетинился вспышками залпов, наполнил округу лязганьем шомполов. Юноша то приседал, то вставал на цыпочки, и несколько раз ему удалось смутно увидеть фигуры в серых мундирах. Их как будто было много, на выстрелы они отвечали без промедления. И шаг за шагом приближались к синим. Он мрачно уселся на землю, поставив знамя между колен.
   Глядя на свирепые, по-волчьи оскаленные лица товарищей, он злорадно подумал, что если уж неприятель захватит и сожрет полк, эту здоровенную метлу, то метла может по крайней мере доставить себе удовольствие полезть ему в нутро колючими прутьями вперед.
   Но ответные залпы серых становились все менее энергичными. Пули реже свистели в воздухе, и, когда однополчане юноши прекратили, наконец, огонь, дабы выяснить, что же происходит, они увидели только густой колышащийся дым. Люди продолжали неподвижно лежать и смотреть. Докучливый дым вдруг капризно заклубился и медленно пополз вверх. За ним не было ни единой живой души. Можно было бы сказать -- вообще ничего не было, когда бы не трупы, валявшиеся на земле в самых невообразимых, нелепых позах.
   При виде этого почти все синемундирные выскочили из-за прикрытий и пустились в дикий ликующий пляс. Глаза у них сверкали, из пересохших глоток вырывались хриплые клики торжества.
   Еще недавно солдатам казалось, что весь ход событий старается утвердить в них сознание полного бессилия. Эти стычки были как будто для того лишь и придуманы, чтобы синие поняли: они не умеют сражаться. Но вот, когда люди совсем пали духом, маленькая дуэль с противником доказала им, что его перевес не так уж велик, и тем самым помогла одержать победу не только над врагом, но и над собственной слабостью.
   Они снова исполнились воодушевления. С гордостью взирали друг на друга, с окрепшей верой -- на свое, несущее гибель, но всегда покорное их воле оружие. Они были мужчинами.

XXI

   Теперь они знали, что уже никто не будет в них стрелять. Им вновь открыты все дороги. Темно-синие ряды их товарищей совсем близко. Издали доносится все тот же грохот, но в этой части поля внезапно наступила тишина.
   У них появилось ощущение свободы. Оставшиеся в живых глубоко и облегченно вздохнули и, сбившись в кучу, продолжали путь.
   На этом последнем участке дороги солдаты начали как-то непонятно себя вести. Они почти бежали, подгоняемые судорожным страхом. Даже те, кто в самые грозные минуты вел себя с угрюмой решительностью, даже они не могли скрыть обуревавшего их безмерного ужаса, возможно, люди боялись, что случайный выстрел убьет их ни за что ни про что именно сейчас, когда момент для героической смерти упущен? Или считали, что очень уж нелепо умереть, когда спасение -- вот оно, рядом? Так или иначе, они тревожно оглядывались и все время убыстряли бег.
   Не успели они добраться до своих, как их засыпали насмешками худые, бронзовые от загара солдаты, отдыхавшие, лежа в тени под деревьями. Вопрос следовал за вопросом:
   -- Куда вас к черту носило?
   -- Чего это вы приплелись назад?
   -- Какого дьявола вы вернулись?
   -- Что, сынок, жарко там?
   -- Домой торопитесь, мальчики?
   -- Мама, иди сколей сюда, посмотли на солдатиков! -- издевательски запищал кто-то.
   Израненный, обессиленный полк молчал, только один солдат бросил громогласный вызов на кулачный бой, да рыжебородый офицер вплотную подошел к рослому капитану из чужого полка и смерил его уничтожающим взглядом. Но лейтенант умерил пыл любителя кулачных боев, а рослый капитан, хотя и густо покраснел от нагловатой выходки рыжебородого, но сделал вид, ии внимательно рассматривает какое-то дерево.
   Чувствительная кожа юноши очень страдала от этих шуток. Он хмуро и негодующе сверлил глазами зубоскалов. Придумывал, как бы им отомстить. Но многие его товарищи так виновато опустили головы, что казалось, они сгибаются от непосильной тяжести, ибо несут на плечах гроб своей чести. Молодой лейтенант, взяв себя в руки, тихонько бормотал устрашающие проклятия.
   Дойдя до прежней своей позиции, они повернулись и увидели то место, где кончилось их наступление.
   Юноша был совершенно потрясен тем, что открылось его глазам. Он обнаружил, что путь, рисовавшийся его воображению столь блистательно длинным, на самом деле был до смешного короток. Бесстрастные деревья, среди которых разыгралось так много событий, -- вот они, рукой подать. Думая об этом, он понял, что и времени прошло немного. И поразился -- сколько чувств и происшествий может уместиться в таком ограниченном пространстве. Волшебство мысли все преувеличивает, доводит до гигантских размеров, -- подумал он в заключение.
   Значит, как это ни горько признать, но шуточки худых, бронзовых от загара людей справедливы. Юноша пренебрежительно покосился на однополчан, которые валялись на земле, запыленные до самых макушек, красные, потные, растрепанные, мутноглазые.
   Они жадно пили из манерок, вытягивали всю воду до последней капли, а потом рукавами и пучками травы без конца отирали вспухшие мокрые лица.
   Но о своем поведении во время стычки юноша думал с изрядным удовольствием. До этой минуты ему было недосуг заниматься собственной персоной, тем приятнее спокойно оценивать сейчас каждый свой поступок. В памяти всплывали красочные подробности, которые запечатлел в той сумятице его мозг, занятый как будто совсем другими мыслями.
   Солдаты все еще лежали на земле, переводя дух после многотрудного дела, когда мимо них галопом промчался генерал, обозвавший их стадом баранов. Свой головной убор он где-то потерял. Всклокоченные волосы развевались по ветру, лицо потемнело от досады и гнева. Он был в бешенстве -- это проявлялось даже в том, как он шпорил коня. Подскакав к командиру полка, генерал с безжалостной злобой осадил взмыленную лошадь. И сразу же разразился упреками, отнюдь не предназначенными для солдатских ушей. Но эти уши тотчас насторожились -- рядовым всегда интересно послушать перебранку начальников.
   -- Извольте объяснить, Мак-Чесни, почему вы так постыдно провалили всю операцию! -- начал генерал. Он старался не повышать голоса, но был вне себя от возмущения, и солдаты отлично улавливали смысл его слов. -- Так постыдно провалили! Господи, подумать только, еще сто шагов -- и вы добились бы успеха, настоящего успеха! Продвинься ваши люди еще на сто шагов -- и наступление было бы обеспечено, а получилось... Не солдаты у вас, а мусорщики!
   Люди, слушавшие затаив дыхание, теперь жадно уставились на полковника. В эту минуту их интерес к разговору был интересом праздных зевак.
   Полковник выпрямился, и ораторским жестом поднял руку. Он был похож на дьякона, оскорбленного обвинением в краже. Солдаты беспокойно заерзали, предвкушая дальнейшее развитие событий.
   Но полковник внезапно изменил позу и стал похож уже не на дьякона, а на француза.
   -- Что поделаешь, генерал, сколько смогли, столько и прошли, -- пожав плечами, спокойно сказал он.
   -- Сколько смогли? Вот как! -- фыркнул тот. -- Не слишком ли мало вы можете, как по-вашему? На мой взгляд, слишком мало, -- добавил он, глядя с холодным
   презрением в глаза полковника. -- Вам было приказано сделать диверсию, чтобы отвлечь противника от Уайтерсайда. Насколько вы успели в этом, вам скажут сейчас ваши собственные уши. -- Он круто повернул коня и, надменно откинув голову, поскакал прочь.
   Полковник, которому было предложено прислушаться к нестройному шуму в лесу слева, разразился невнятными проклятиями.
   Лейтенант, в течение этого разговора кипевший от бессильной ярости, вдруг решительно и отважно заявил:
   -- Мне все равно, кто он такой, пусть хоть двадцать раз генерал, но только круглый болван может сказать, что ребята плохо дрались!
   -- Лейтенант, -- сурово оборвал его полковник, -- это мое дело, вас оно не касается, и будьте любезны...
   -- Слушаюсь, полковник, слушаюсь! -- сказал лейтенант, покорно махнув рукой. Он сел, явно очень довольный собой.
   Весть о том, что полк получил взбучку, мгновенно облетела всех. Вначале солдаты были ошарашены.
   -- Вот так-так! -- восклицали они, глядя вслед удаляющемуся всаднику. Сперва все решили, что произошло какое-то нелепое недоразумение. Но постепенно начали понимать -- их тяжкие усилия действительно признаны недостаточными. Юноша видел, каким ударом был этот приговор для полка, который напоминал теперь стадо обруганных и побитых, но не смирившихся животных.
   К юноше подошел его друг.
   -- Не понимаю, чего ему еще надо! -- сказал он с нескрываемой обидой в глазах. -- Может, он думает, мы там в камушки играли? В жизни таких людей не встре
   чал!
   Юноша уже научился относиться с философским спокойствием к подобным вспышкам гнева.
   -- А ты не обращай внимания, -- сказал он. -- Генерал, верно, понятия не имеет, что там творилось, ну, а мы сделали не все, что ему нужно, вот он и бесится и считает нас стадом баранов. Жаль, старик Гендерсон был убит вчера, а уж он-то понял бы, что мы не пожалели сил и дрались как надо. Такое уж наше везенье.
   -- Твоя правда, -- согласился друг. Он, видимо, был глубоко уязвлен несправедливостью генерала. -- Твоя правда, нам здорово не повезло. А каково это -- идти в бой, когда, что ты ни сделай и как ни сделай, начальству все равно не угодишь? В следующий раз я с места не сдвинусь, пусть сами лезут в наступление и ну их ко всем чертям!
   -- Слушай, мы с тобой вели себя, как надо, -- успокаивал его юноша. -- Хотел бы я посмотреть на болвана, который скажет, что мы сделали не все, что могли!
   -- Ясно, сделали! -- воинственно подтвердил тот. -- И я сверну этому мерзавцу шею, будь он ростом хоть с каланчу. Нет, мы оба не осрамились, я же сам слышал, как один парень сказал, что мы с тобой в бою всех переплюнули, и тут дело чуть до рукопашной не дошло. Потому что нашелся, конечно, парень, он вылез и заявил, все это враки, он, мол, всех видел, кто там дрался, а нас с самого начала как ветром сдуло. Тогда вступились другие, целая куча народу, и все кричали -- это правда, мы дрались как черти, и они повысят нас в чине. Но до чего же я не перевариваю старых служак и все их шуточки и смешки! А тут вдобавок этот генерал! Да он просто спятил!
   -- Он тупой осел! -- вдруг взорвался юноша. -- Я чуть не лопнул от злости. Пусть попробует еще раз сунуться к нам! Мы ему покажем...
   Он не договорил, потому что к ним подбежали другие солдаты. Судя по их лицам, они принесли какие-то Мжные известия. Один из них взволнованно выкрикнул:
   -- Ох, Флем, тебе бы самому это послушать!
   -- Что послушать? -- спросил юноша.
   -- Тебе бы самому послушать! -- повторил тот и приосанился перед тем, как выложить новости. Остальные, горя нетерпением, стали тесным кругом. -- Значит, подходит полковник к вашему лейтенанту, а мы неподалеку сидели, и говорит -- я в жизни еще такого не слышал! "Гм-гм, -- говорит, -- мистер Хэзбрук, кто этот парень, который знамя нес?" -- говорит. Слышишь, Флеминг? "Кто этот парень, который знамя нес?" -- говорит полковник, а лейтенант ему в ответ так с ходу и заявляет: "Это Флеминг, и он форменный дьявол!" -- так прямо и заявляет. Что? А я говорю, сказал! Форменный дьявол, так и отрезал, этими самыми словами. Нет, сказал! Еще раз говорю -- так и сказал. Если ты лучше знаешь, тогда давай сам и рассказывай. А нет, так прикуси язык. Значит, лейтенант говорит: "Он форменный дьявол", а полковник ему: " Гм-гм, он и вправду бравый солдат. Нес знамя в атаку. Я сам видел. Бравый солдат", -- говорит полковник. "Что правда, то правда, -- говорит лейтенант. -- Он да еще один парень, Уилсон его звать, все время были впереди и так орали, ну, не хуже краснокожих". Все время были впереди -- так и сказал. Еще один парень, Уилсон его звать -- так и сказал. Значит,
   Уилсон, можешь записать эти слова и отправить в пись
   ме домой, матери. "Еще один парень, Уилсон его звать", -- говорит лейтенант, а полковник говорит: "Впереди, значит? Гм-гм, ну и ну!" И еще говорит: "Впереди всех?" -- говорит полковник, а лейтенант ему: "Да, впереди всех". "Ну и ну!" -- говорит полковник. И еще говорит: "Так, так, так, -- говорит, -- да ведь они сущие младенцы!" -говорит. "Были младенцами", -- Говорит лейтенант. "Так, так, так,-говорит полковник. -- Они заслуживают производства в генерал-майоры", -- говорит. Так и сказал -- заслуживают производства в генерал-майоры.
   Юноша и его друг сказали: "Чушь!", "Все ты выдумал, Томсон!", "Иди ты знаешь куда!", "Ничего такого он не говорил!", "Ну и брехня!", "Чушь!" Но, по-мальчишески огрызаясь от смущения, они чувствовали, что краска удовольствия заливает им лица. И украдкой обменялись радостными взглядами, поздравили ими друг друга.
   Множество вещей мгновенно изгладилось из их памяти. В прошлом уже не было ни ошибок, ни разочарований. Они были счастливы, их сердца полнила благодарная любовь к полковнику и молодому лейтенанту.

XXII

   Леса вновь начали источать темные потоки неприятельских отрядов, но юноша по-прежнему владел собой и был спокоен. По его лицу скользила улыбка при виде того, как вздрагивают и пригибаются солдаты, когда над их головами пролетают с протяжным воем пригоршни снарядов, брошенные чьей-то гигантской рукой. Встав во весь рост, он невозмутимо следил за началом наступления на те синемундирные части, что дугой охватили подножье ближнего холма. Юноша хорошо видел отдельные участки ожесточенной битвы, потому что его полк не стрелял и дым не заслонял поля сражения. Какое это было облегчение -- узнать, наконец, откуда исходят звуки, все время гремевшие у него в ушах.
   Неподалеку от их позиции два синих полка вступили в схватку с двумя вражескими полками. Происходило это на окруженной со всех сторон деревьями поляне. Полки наносили и принимали удары, как борцы, побившиеся об заклад, кто кого. Ружья стреляли с неимоверной быстротой и злобой. Противники вряд ли помнили сейчас, во имя чего воюют, они самозабвенно тузили друг друга, словно на цирковой арене.
   Взглянув в другую сторону, юноша увидел на диво подтянутую бригаду синих: она шла, явно намереваясь выгнать неприятеля из лесу. Едва она скрылась из виду, как лес наполнился устрашающим ревом. Кругом все загудело. Вызвав к жизни эти неописуемые звуки и найдя их, видимо, слишком уж громкими, бригада бравым шагом вернулась, нисколько не нарушив равнения шеренг. В ее марше не было и намека на спешку. Полная самодовольства, она, казалось, надменно грозит пальцем воющему врагу.
   Слева, на откосе, выстроился длинный ряд орудий, чей хриплый и свирепый лай предупреждал о врагах, которые, готовясь в лесу к новой атаке, затевали мелкие, изматывающие своей бессчетностью, схватки. Круглые алые жерла пушек плевались багровым пламенем и столбами густого дыма. Порою можно было даже различить, как вокруг них копошится орудийная прислуга.
   Позади, среди рвущихся снарядов, безмятежно высился белый дом. Лошади, целый табун, привязанные к длинной жерди, бешено рвались с недоуздков. Взад и вперед сновали какие-то люди.
   Схватка между четырьмя полками все еще длилась. Почему-то в нее никто не вмешивался, и свой спор они решали сами. Еще несколько минут они остервенело и грозно палили друг в друга, потом полки в светлых мундирах отступили, а синемундирные начали орать. Юноша увидел, как среди лохмотьев дыма весело затрепыхались два знамени.
   Но вот воцарилась многозначительная тишина. Синие колонны зашевелились, немного продвинулись и, остановившись, выжидающе уставились на онемевшие поля и леса. Тишина была торжественная, как в храме, слышалось только отдаленное буханье какой-то неугомонной батареи, надоедливое, точно гомон расшалившихся мальчишек. Солдатам казалось, что из-за него их напряженный слух не уловит вступительных выкриков новой атаки.
   И вдруг пушки на холме подали рокочущий сигнал тревоги. В лесу возобновилась ружейная перепалка. С поразительной быстротой она сменилась низким ревом, от которого загудела земля. Ни на миг не прекращался грохот снарядов, рвущихся в гуще передовых частей. Тем, кто был в центре сражения, чудилось, что это грохочет сама вселенная: в одном из малых созвездий что-то сломалось, и теперь весь гигантский механизм скрежетал и лязгал. Юноша оглох. Его уши уже не воспринимали звуков.
   На склоне холма, по которому вилась дорога, носились дикие, обезумевшие толпы людей, шумно приливая и сразу откатываясь. Эти мощные волны враждующих армий в предуказанных точках с бешеной силой обрушивались одна на другую. Они то вздымались, то опадали. Порою ликующие клики и вопли возвещали решительную победу одной стороны, но мгновение спустя другая сторона так же громко вопила и ликовала. Один раз юноша увидел, как кучка серых фигур кинулась, подобно собачьей своре, на дрогнувшую цепь синих. Раздался злобный вой, и вот серые уже убегают с изрядной добычей в виде пленных. А потом он увидел, как синяя волна с таким неистовством обрушилась на серое препятствие, что, казалось, стерла его с лица земли, оставив после себя лишь изуродованный грунт. И во время всех этих стремительных и смертоносных бросков то вперед, то назад люди орали и вопили как маньяки.
   За какую-нибудь изгородь, за укрытие позади купы деревьев они сражались как за троны из чистого золота или за усеянные жемчугом покровы. Эти желанные прибежища все время подвергались стремительным набегам и переходили из рук в руки, словно мячи во время состязаний. Боевые знамена всплывали то там, то тут, подобные клочкам багряной пены, и определить по ним, чья взяла, юноша не мог.
   Как ни потрепан был полк юноши, но, когда пришел его черед, он отважно вступил в бой. Едва солдат начали поливать свинцовым дождем, они взвыли от бешенства и боли. Пригнув головы к вскинутым ружьям, с лютой ненавистью целились во врагов. Потом гневно лязгающими шомполами проворно забивали патроны в дула. Желтые и алые вспышки неустанно пробивали стену дыма, выросшую перед полком.
   Стоило солдатам окунуться в сражение, как они мгновенно покрылись слоем копоти. Так черны и грязны они еще никогда не были. Эти чернолицые люди с горящими глазами ни минуты не стояли спокойно, то наклоняясь, то выпрямляясь и что-то бормоча себе под нос. Они были похожи на неуклюжих, уродливых чертей, отплясывающих джигу среди клубящегося дыма.
   Лейтенант, успевший вернуться в полк после того, как ему сделали перевязку, извлек из тайников памяти порцию совсем новых и весьма внушительных ругательств, уместных в столь крайних обстоятельствах. Он хлестал спины солдат связками бранных словечек, запас которых был у него явно неисчерпаем.
   Юноша, который так и остался знаменосцем, ничуть не тяготился бездельем. Он весь превратился в зрение и слух. Перед ним, грохоча, развертывалась великая трагедия, и он глядел на нее, всем телом подавшись вперед, широко открыв глаза, непроизвольно гримасничая. При этом губы его что-то шептали, иногда с них срывались бессмысленные восклицания. Он так погрузился в созерцание, что забыл и о себе, и о знамени, которое спокойно осеняло его голову.
   В опасной близости к полку появился многочисленный отряд врагов. Они были отчетливо видны -- высокие сухопарые люди с возбужденными лицами, торопливо, большими шагами идущие к спасительной изгороди.
   Увидев, что им грозит, солдаты сразу перестали повторять однообразные бранные слова. Секунду длилось напряженное молчание, потом все как один вскинули ружья и дали дружный залп по неприятелю. Офицеры еще не успели скомандовать, как рядовые, почуяв опасность и не дожидаясь приказа, выпустили на волю стаю пуль.
   Но враги, опередив их, уже добежали до спасительной изгороди. Они проворно залегли за ней и, надежно укрытые, начали поливать синих свинцом.
   А те собирались с силами, готовясь к тяжелому бою. На темных лицах порою сверкали стиснутые белые зубы. В матовом море дыма покачивалось множество голов. Враги, защищенные изгородью, издевательски смеялись, выкрикивали колкие словечки, но полк угрюмо отмалчивался. Как знать, может быть, во время новой атаки солдаты вспоминали, что их припечатали кличкой мусорщиков, от этого им становилось особенно горько. Они готовы были любой ценой удержать занятую позицию, отбросить торжествующих врагов. Стреляли с молниеносной быстротой и безмерной озлобленностью, искажавшей их лица.
   Юноша твердо решил не двигаться с места, что бы там ни случилось. Стрелы презрения, вонзившиеся ему и сердце, породили в нем непостижную и невыразимую ненависть. Он уверил себя, что лишь тогда довершит свою месть, когда его изувеченное мертвое тело будет, истлевая, лежать на поле брани. Вот какую жестокую кару изобрел он для генерала, окрестившего их "стадом баранов" и "мусорщиками", потому что, лихорадочно решая вопрос, кто же все-таки виноват во всех его тревогах и терзаниях, он всякий раз вспоминал человека, столь незаслуженно подарившего ему эти звания. И безотчетно верил, что его труп будет стоять перед глазами этого человека, как вечный и жгучий укор.
   Полк нес большие потери. Стонущие синие фигуры то и дело падали на землю. Сержанту из роты юноши пуля пробила обе щеки. Мышцы были прорваны, челюсть бессильно повисла, обнажив полость рта, где пульсировало месиво из крови и зубов. Сержант с каким-то жутким упорством все время пытался закричать. Наверное, ему казалось, что стоит завопить -- и он сразу перестанет так мучиться.
   Потом юноша видел, как сержант шел в тыл. Он как будто нисколько не ослабел. Быстро шагал, бросая по сторонам безумные, молящие о помощи взгляды.
   Иные падали прямо под ноги товарищам. Кое-кому удавалось отползти в сторону, но многие так и оставались неподвижно лежать, скорчившись, приняв самые немыслимые позы.
   Один раз юноша поискал глазами своего друга. Увидел какого-то молодого человека, закопченного, встрепанного, буйного, и понял, что это и есть тот, кого он ищет. Лейтенант тоже был невредим и стоял на своем посту позади роты. Он все еще сквернословил, но чувствовалось -- его запас брани совсем истощился.
   Огонь, изрыгаемый полком, тоже начал хиреть и затухать. На удивление зычный голос, который гремел из поредевших рядов, быстро ослабевал.

XXIII

   За цепью стрелков рысью пробежал полковник. От него не отставали и другие офицеры. "Вперед! Вперед!" -- кричали они с таким негодованием, точно заранее знали, что солдаты откажутся повиноваться.
   Стоило прозвучать этим крикам, как юноша начал прикидывать расстояние между собой и неприятелем. Пытался сделать расчет в уме. Он понимал, что доказать свое мужество они могут только бросившись немедленно в атаку. Здесь их всех ждет неминуемая гибель, ну, а отступать тоже нельзя, это значит подать пример другим. Они должны выбить обнаглевшего врага из укрытия -- больше им надеяться не на что.
   Он был уверен, что его усталых, потерявших бодрость товарищей придется гнать в наступление силой, но, оглянувшись на них, с немалым удивлением обнаружил безотказную готовность солдат немедленно выполнить приказ. Прозвучала зловещая лязгающая прелюдия к атаке: солдаты примкнули штыки. При первых же словах команды они огромными прыжками помчались вперед. Их переполняла новая, неожиданная мощь. Тому, кто знал, как истощен и обескровлен полк, было ясно, что этот порыв подобен своего рода пароксизму, судорожному напряжению всех сил, за которым следует безмерная слабость. Солдаты бежали как в горячечном бреду, неслись так, словно спешили с налету победить, пока еще не улетучился бодрящий хмель. По зеленой траве под сапфировым небом толпа людей в пропыленных и разорванных синих мундирах очертя голову неслась к смутно видневшейся сквозь дым изгороди, откуда в них летели злобные плевки из вражеских ружей. Высоко подняв сверкающее на солнце знамя, юноша мчался во главе полка. Свободной рукой он делал какие-то неистовые вращательные движения, выкрикивал нечленораздельные слова, призывал, уговаривал тех, кто не нуждался в уговорах, ибо все это скопище, все эти синемундирные солдаты, которые неслись, подставив себя под смертоносные ружья, вновь были охвачены яростным восторгом самоотречения. На них был направлен огонь такой мощи, что, мнилось, все они до единого полягут трупами на траву между исходной своей позицией и изгородью. Но в этот момент -- быть может, потому, что была полностью забыта вся житейская суета, -- они отдались во власть исступленному безрассудству и являли пример несравненного бесстрашия. Не существовало больше ни сомнений, ни расчетов, ни раздумий. Никто, судя по всему, ни от чего не увиливал. Казалось, быстрые крылья их стремлений вот-вот ударятся о железные врата невозможного.
   Юношей тоже овладел дерзновенный дух фанатического безумия. В эту минуту он был способен на любую жертву, на мученическую смерть. У него не было времени на копанье в собственной душе, но он знал, что пули для него сейчас -- всего лишь препятствия на пути к желанной цели. И от этого сознания в нем вспыхивали лучики радости.
   Все свои силы он вложил в бег. Мысли и мышцы работали так напряженно, что перед глазами все расплывалось. Он видел лишь завесу дыма да огненные ножики, которые ее взрезали, но знал, что эта завеса скрывает старую изгородь, которая принадлежала исчезнувшему куда-то фермеру, а теперь стала оплотом людей в серых мундирах.
   На бегу он думал о том, что произойдет, когда его полк налетит на вражеский отряд. Удар будет такой, м го наверняка оба сплющатся в лепешку. Эта мысль стала приметной чертой исступленного безумия, овладевшего юношей во время боя. Он всем своим существом чувствовал поступательное движение полка, представлял себе могучий, сокрушительный толчок, который повергнет противника в прах и на мили кругом посеет в сердцах суеверный ужас. Движение полка он уподоблял движению катапульты. Подстегнутый собственной фантазией, юноша побежал еще быстрее, окруженный со всех сторон товарищами, которые без передышки что-то хрипло, неистово выкрикивали.
   Но тут он обнаружил, что многие из серомундирных вовсе не собираются грудью встретить удар. Дым поредел, и стало видно, как они удирают, все время оглядываясь. Толпа беглецов становилась все гуще, намерения замедлить бег они не проявляли. Кое-кто все же то и дело круто поворачивался и пускал пулю в синюю волну. Но на одном участке за изгородью собралась кучка серых, которая упрямо и ожесточенно не сдвигалась с места. Они прочно обосновались за жердями и досками. Над ними вызывающе развевалось измятое знамя, их ружья вызывающе грохотали.
   Синий вихрь был уже совсем близко, неистовая рукопашная казалась неизбежной. В неподвижности этой горстки людей было такое нескрываемое презрение, что ликующие клики синих сменились воплями гневной, самолюбивой обиды. Стороны обменивались выкриками, точно несмываемыми оскорблениями.
   Синие скалили зубы, пучили глаза. Они сделали такой рывок, как будто собирались схватить за глотку упрямцев. Пространство, разделявшее противников, сокращалось с неимоверной быстротой.
   Все душевные силы юноши были устремлены к вражескому знамени. Захватить его значит добиться высокой чести. Возвестить во всеуслышание о кровавых схватках, рукопашном бое. Он люто ненавидел всех, кто мешал ему, стоял у него на пути. Из-за них знамя уподоблялось вожделенному сказочному сокровищу, которое можно добыть, лишь совершив трудные и опасные для жизни деяния.
   Юноша помчался к нему, как обезумевший конь. При этом он твердо решил, что, если цена знамени -- яростная схватка, схватка не на жизнь, а на смерть, он эту цену заплатит. Знамя полка, клонясь, колыхаясь, тоже стремительно приближалось к вражеской эмблеме. Чудилось, еще несколько минут, и какие-то невиданные орлы, столкнувшись, пустят в ход клювы и когти.
   Уже совсем вплотную к неприятелю буйная толпа синих внезапно остановилась и с этого гибельного расстояния дала оглушительный залп. Кучка серых была расколота, разметана, но те немногие, что остались на ногах, продолжали отстреливаться. Синемундирные снова завопили и бросились на них.
   Hе замедляя бег, юноша, как сквозь туман, увидел, что несколько человек неподвижно лежат на земле, а другие ползут на четвереньках, свесив головы, словно их поразил удар молнии. Между ползущих ковылял вражеский знаменосец, тяжелораненный, как успел заметить юноша, последним грозным залпом. И еще он заметил, что этот человек ведет свою последнюю битву -- битву с демонами, вцепившимися ему в ноги. Страшное это было сражение. По лицу солдата уже разлилась смертная бледность, но каждая черта мрачного и сурового лица говорила о непреклонной воле. С грозной гримасой решимости прижимал он к себе драгоценное знамя и, спотыкаясь, пошатываясь, продолжал путь, ведущий туда, где оно будет в безопасности.
   Но израненные ноги все время отставали, тянули его назад, и он продолжал жестокую борьбу с невидимыми нампирами, пытаясь освободиться от их мерзкой хватки. Несколько синих, опередившие товарищей, с радостным воем бросились к изгороди. Знаменосец оглянулся на них; в глазах его застыло отчаянье побежденного.
   Друг юноши неловко перескочил через изгородь и бросился на знамя, как пантера на добычу. Схватившись на древко, он вырвал его у знаменосца и с громким ликующим криком высоко поднял сверкающее алое полотнище, меж тем как тот, ловя ртом воздух, несколько раз дернулся, потом упал, уткнулся лицом в землю и застыл. Трава кругом была вся забрызгана кровью.
   Отвоевав изгородь, победители стали еще громче орать. Они размахивали руками и вопили во всю мощь легких. Даже обращаясь друг к другу, они кричали так, будто собеседник в миле от говорящего. Все, у кого еще сохранились кепи, то и дело подбрасывали их в воздух.
   У самой изгороди толпа синих накинулась на четверых серых и взяла их в плен. Теперь они сидели на земле, окруженные кольцом взволнованных и полных любопытства зрителей. Солдаты поймали в силки удивительных птиц и внимательно их разглядывали. Вопросы сыпались как горох.
   Один из пленных держался за ногу, оцарапанную пулей. Он покачивал ее, как ребенка, но довольно часто отрывался от этого занятия и начинал, ничуть не стесняясь, окатывать победителей потоками брани. Посылал к черту в пекло, призывал каких-то, лишь ему известных богов наслать на них чуму и еще неведомо что. При всем том он нисколько не был похож на захваченного в плен врага. Вел себя так, словно какой-то неуклюжий болван наступил ему на ногу, и теперь он считает не только своим правом, но даже долгом честить того последними словами.
   Второй, совсем еще мальчик, отнесся к своей участи спокойно и по виду даже благодушно. Болтал с синемундирными, внимательно всматриваясь в них ясными умными глазами. Говорили о боях, о положении обеих армий. При этом обмене мнений лица солдат светились неподдельным интересом. Казалось, они от души радуются тому, что оттуда, где все было мрак и неизвестность, вдруг прозвучал человеческий голос.
   Третий сидел с угрюмым и замкнутым видом. Был олицетворением стоического, холодного отчуждения. На все вопросы неизменно отвечал: "Идите вы!.."
   Четвертый хранил полное молчание и почти все время смотрел туда, где были позиции серых. Юноша видел, что этот человек глубоко подавлен. Терзается стыдом и страдает оттого, что ему уже не придется встать в ряды своих соратников. Пленный вел себя так, что юноша понимал: он не страшится унылого будущего, воображение не рисует ему возможного заключения в темницу, голода, жестокостей. Весь его облик говорил -- он испытывает только стыд из-за того, что попал в плен, и сожаление, что не может больше сражаться с противником.
   Вволю наликовавшись, солдаты уселись возле старой изгороди, но не с той стороны, где укрывались враги, а с противоположной. Несколько человек на всякий случай пальнули по невидимой цели.
   Юноша обнаружил местечко, поросшее высокой травой. Он лег отдохнуть на этой уютной постели, сперва надежно прислонив знамя к жерди. Подошел его друг, счастливый и торжествующий, хвастливо воздев свой трофей. Друзья уселись бок о бок и обменялись поздравлениями.

XXIV

   Грохот, подобно длинной звуковой черте прорезавший лес, начал ослабевать, перемежаться паузами. Вдалеке еще продолжали громогласно переговариваться орудия, но ружейные залпы почти смолкли. Юноша и его друг одновременно подняли головы, ощутив тупое беспокойство: смолкли звуки, ставшие частью их существования. Они увидели, что войсковые части меняют позиции. Передвигаются то сюда, то туда. Лениво протащилась батарея. На вершине холмика ослепительно засверкали удаляющиеся штыки.
   Юноша встал. Приложил козырьком руку к глазам и оглядел окрестность.
   -- Интересно, что они опять придумали? -- сказал он. Судя по его возмущенному тону, он ожидал какой-нибудь чудовищной гадости вроде новой порции пальбы и взрывов.
   Его друг тоже встал и начал всматриваться в даль.
   -- Готов побиться об заклад, что мы уходим отсюда и будем перебираться на тот берег.
   -- Ну и ну! -- воскликнул юноша.
   Они настороженно ждали. Очень скоро пришел приказ полку возвращаться в лагерь. Солдаты, кряхтя, вставали на ноги, с сожалением покидая мягкое и отдохновенное травянистое ложе. Они разминали затекшие ноги, сладко потягивались. Кто-то, злобно ругаясь, протирал глаза. Все стонали -- "О, господи!". И негодовали на возвращение в лагерь не меньше, чем если бы им приказали снова идти в атаку.
   Они медленно плелись по полю, по которому совсем недавно так остервенело мчались.
   Полк шел на соединение с остальными подразделениями своей бригады. Добравшись до цели и перестроившись, колонной двинулись через лес. Выйдя на дорогу, они оказались в самой гуще других насквозь пропыленных войсковых частей и вместе с ними двинулись в путь параллельно расположению вражеской армии, определившемуся во время недавней передряги.
   Проходя мимо безмятежного белого дома, они увидели возведенный перед ним аккуратный бруствер, за которым залегли в ожидании их товарищи. Орудия, выстроившись в ряд, обстреливали невидимого противника. Ответные снаряды поднимали тучи пыли и щепок. Вдоль траншей сломя голову скакали верховые.
   Затем дивизия начала удаляться от поля боя и, описывая кривую, обходным путем все ближе подходила к реке. Когда этот маневр дошел до сознания юноши, он оглянулся через плечо на истоптанную, усеянную debris [обломки -- фр.] войны землю. Облегченно вздохнул. Затем локтем подтолкнул друга.
   -- Ну вот, все позади, -- сказал он.
   -- И верно, позади, -- согласился тот, в свою очередь оглянувшись.
   Оба задумались.
   Мысли юноши сперва были смутны и неопределенны. Что-то менялось в его сознании. Сперва он никак не мог освободиться от сумятицы атак и отступлений и настроиться на обыденный лад. Все же постепенно густой дым, который окутывал его мозг, рассеялся, и он стал яснее понимать и себя, и новую обстановку.
   Юноша уразумел, что существованию, которое сводилось к обмену выстрелами, пришел конец. Он оказался в краю небывалых, оглушительно грохочущих землетрясений и вырвался оттуда невредимым. Побывал там, где льется алая кровь, где царят черные страсти, и не погиб. Первым его чувством была радость.
   Потом он начал вспоминать свои дела, провинности, свершения. Только что вернувшись оттуда, где его мыслительный механизм отказался работать, где он превратился в тупого барана, юноша пытался теперь сделать смотр всем своим поступкам.
   И вот наконец они строем начали проходить перед ним. Go своей теперешней точки зрения он мог судить о них как сторонний наблюдатель, подвергая здравой критике, ибо, заняв новую позицию, отбросил немало былых предубеждений.
   Принимая парад воспоминаний, он торжествовал и ни о чем не жалел, потому что самые видные, главенствующие места в этом шествии занимали поступки, совершенные им на людях. Деяния, свидетелями которых были его товарищи, проходили церемониальным маршем, облаченные в пурпур и сверкая золотом. Они бодро шагали под звуки музыки. Смотреть на них было истинным наслаждением. Юноша пережил счастливые минуты, созерцая эти раззолоченные образы, запечатлевшиеся в его памяти.
   Он молодчина. С радостным трепетом юноша перебирал в уме уважительные слова однополчан о его поведении.
   Но тут перед ним заплясал призрак бегства во время первого боя. В мозгу зазвучали негромкие, но тревожные сигналы. Он покраснел, свет в его душе начал пристыженно меркнуть.
   Пришли и угрызения совести. Грозно возник образ оборванного солдата, того изрешеченного пулями, кровоточащего человека, который тревожился из-за вымышленной раны случайного спутника и отдал долговязому последние крохи своих сил и разума. Человека, ослепленного усталостью и болью, брошенного им, юношей, в поле на произвол судьбы.
   При мысли, что кто-нибудь узнает об этом, его прошиб холодный пот. Неотрывно глядя в лицо призраку, он вскрикнул от негодования и ужаса.
   Его друг повернулся к нему.
   -- Что с тобой, Генри? -- спросил он.
   Вместо ответа юноша разразился неистовой бранью.
   Он шел по узкой, осененной ветвями дороге среди болтающих товарищей, а над ним упрямо склонялось воспоминание о содеянной жестокости. Оно все время было с ним, заслоняя образы, облаченные в пурпур, сверкающие золотом. О чем бы он ни старался думать, любая мысль приводила с собой сумрачную тень покинутого в поле человека. Юноша украдкой поглядел на товарищей, уверенный, что его лицо, как зеркало, отражает это неотступное видение. Но они, шагая не в ногу, сбив строй, азартно обсуждали свои подвиги в последней схватке.
   -- А вот если бы меня спросили, так я бы сказал, что нам как следует надавали.
   -- Это тебе надавали. По мордасам. Ничего нам, братец, не надавали. Вот спустимся сейчас к берегу, повернем и ударим прямо им в тыл!
   -- Да отвяжись ты со своим тылом! Я сам теперь понимаю, что к чему. Нечего морочить мне голову -- тыл, тыл!
   -- Билл Смизерс говорит, лучше тысячу раз в бою побывать, чем один раз в этот ихний распроклятый госпиталь попасть. Ночью, говорит, был обстрел и снаряды как начнут сыпаться на раненых! В жизни, говорит, не видал такого сумасшедшего дома.
   -- Хэзбрук? Да он лучший офицер в полку! А уж глотка у него как у кашалота!
   -- Так ведь объяснял же я тебе, что мы зайдем к ним и тыл. Объяснял, так или не так?
   -- Ох, заткнись ты наконец!
   Неотступное воспоминание об оборванном солдате выпило всю радость из сердца юноши. Он явственно видел этот образ своего греха и боялся, что уже никогда от него не избавится. Он не принимал участия в болтовне и жарищей, не смотрел на них, не замечал никого, а если замечал, то лишь потому, что ему мнилось -- они проникли в его мысли и сейчас перебирают все подробности той сцены в поле.
   Но постепенно юноша собрался с духом и взглянул на содеянное со стороны. И наконец глаза его прозрели, и он все увидел по-новому. Обрел способность оглянуться назад и без обиняков признать, сколь мало стоит трескучая пышность былых его витийств. И был счастлив, обнаружив, что от души их презирает.
   И тогда, вместе с осуждением, пришла к нему вера в себя. Он ощутил спокойное мужество, идущее не от бахвальства, а от твердости и силы, как бы растворенных у него в крови. Понял, что, не дрогнув, пойдет туда, куда направят его те, кого он признал своими вожаками. Ему довелось взглянуть в лицо властительной смерти и обнаружить, что, в конце концов, она всего лишь властительная смерть. Он стал мужчиной.
   Так случилось, что, пока он брел оттуда, где царили кровь и ярость, в его душе произошел перелом. Он оставил позади раскаленные плуги, бороздившие землю, и вышел в тихие просторы клеверных полей, а раскаленных плугов, бороздивших землю, как не бывало. Борозды не долговечнее цветов.
   Лил дождь. Колонна усталых солдат превратилась в беспорядочную толпу забрызганных грязью людей, которые уныло тащились под тоскливым давящим небом, вполголоса бранясь и с трудом вытаскивая ноги из бурого месива. Но юноша улыбался, потому что для него жизнь осталась жизнью, тогда как для многих она свелась к проклятиям и костылям. Он излечился от алого недуга войны. Отогнал удушливый ночной кошмар. Он был измученным животным, выбившимся из сил в пекле и ужасе боя. Ныне он вернулся оттуда, полный страстной любви к безмятежному небу, зеленеющим лугам, прохладным источникам -- ко всему, что проникнуто кротким вековечным миром.
   Золотистый луч пробился сквозь воинство свинцовых дождевых облаков, нависших над рекой.

----------------------------------------------------------------------------------------

   Первоисточник текста: Алый знак доблести. Повесть / Стивен Крэн; Пер. с англ. А. В. Кривцовой и Евгения Ланна. Вступ. статья Евгения Ланна. Предисл. Джозефа Конрада. -- Москва; Ленинград: Земля и фабрика, 1930 (Мосполиграф, 14 тип.). -- 230 с., 1 вкл. л. портр.; 20х14 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru