Крестовская Мария Всеволодовна
Немудреные

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

М. В. Крестовская

Сынъ.-- Немудреные.-- Семейныя непріятности.-- Имянинница.-- Сонъ въ лѣтнюю ночь.-- Дѣти.-- Первое счастье.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія М. М. Стасюлевича, В. О., 5 л., 28
1896

   

НЕМУДРЕНЫЕ.
(Разсказъ).

   Странная участь постигаетъ иногда наши русскіе таланты. Не рѣдко гремятъ имена самыхъ жалкихъ посредственностей, дѣлающихъ себѣ карьеру, благодаря протекціямъ, рекламамъ и счастливой случайности, и затериваются въ неизвѣстности люди, обладающіе порой дѣйствительно выдающимся талантомъ. И между ними встрѣчаются многіе, которые даже и сами почти не сознаютъ таящейся въ нихъ силы и не только не развиваютъ ея, но относятся къ ней, одни -- съ застѣнчивой недовѣрчивостью, другіе же почти пренебрежительно. Нѣкоторые же хотя и начинаютъ горячо, энергично, страстно, вѣря и въ себя и въ свой талантъ, и въ будущую славу и удачу, но мало-по-мало, затянутые мелкой заурядной жизнью, съ вѣчной нуждой и неудачами,-- охлаждаются, устаютъ, теряютъ вѣру и энергію, спиваются съ горя и гибнутъ...
   Изъ принадлежащихъ къ первой категоріи, помню я, напримѣръ, Ивана Яковлевича Каливочкина.
   Былъ онъ небольшой чиновничекъ, служившій гдѣ-то въ канцеляріи, и несмотря на добрыя 30 лѣтъ службы, мало подвинувшійся въ чинахъ и сидѣвшій все на томъ же почти окладѣ, на который поступилъ когда-то. Нѣсколько улучшалъ еще его благосостояніе крашеный деревянный домишко, полученный имъ въ приданое за женой, въ которомъ онъ и жилъ со всѣмъ своимъ многочисленнымъ семействомъ, отдавая въ наймы мезонинъ и флигелекъ.
   Ивану Яковлевичу было, вѣроятно, лѣтъ 50, а можетъ быть и больше, но на видъ онъ казался еще совсѣмъ молодцомъ. Роста онъ былъ довольно высокаго, сложенія скорѣй плотнаго, чѣмъ худощаваго; волосы его, уже сильно посеребрившіеся, были еще густы и вились, и Иванъ Яковлевичъ, видимо дорожа ими, расчесывалъ ихъ, пробирая проборъ на боку всегда особенно тщательно. Лицо у него было полное румяное и очень пріятное. Но лучше всего, были въ немъ это его глазки, небольшіе, свѣтло-голубые, совсѣмъ не сіявшіе, правда, артистическимъ огнемъ и вдохновеніемъ, но такіе добродушные и чистые, что, глядя на нихъ, невольно чувствовалось, что если въ нихъ и не блещетъ острый умъ, то зато и не бываетъ никогда какой-нибудь лукавой, скрытой мысли.
   Говорилъ Иванъ Яковлевичъ мало и застѣнчиво, какъ-то точно неохотно, но улыбался часто и такой прекрасной улыбкой, какая бываетъ только у дѣтей, да у тѣхъ рѣдкихъ натуръ, въ которыхъ до старости сохраняется простота и непорочность чувствъ и мыслей.
   Квартира у Ивана Яковлевича была чистенькая и веселая съ маленькими окошечками, выходившими на "прошпектъ", заставленными густо разросшимися душистыми гераніями и фукціями, среди которыхъ по цѣлымъ днямъ распѣвали желтогрудые чижи.
   Иванъ Яковлевичъ чаще всего сидѣлъ въ такъ называемой "залѣ", которая, впрочемъ, была и столовой, и гостиной, и кабинетомъ, а по ночамъ даже и спальней для двухъ его старшихъ мальчиковъ.
   Здѣсь ему было свѣтлѣе и удобнѣе раскалывать на булавочки своихъ жучковъ и бабочекъ, до которыхъ Иванъ Яковлевичъ былъ большой охотникъ, и успѣлъ составить себѣ даже цѣлую коллекцію ихъ, украшавшую своими коробочками и ящиками одну изъ стѣнъ "залы".
   Если Иванъ Яковлевичъ не занимался жучками, онъ глядѣлъ на улицу, примащиваясь подлѣ окошка и покуривая свою трубочку, служившую ему уже лѣтъ 20, или пересвистывался съ чижами, удивительно подражая имъ и выводя на своихъ губахъ цѣлыя трели, къ которымъ и самъ прислушивался съ видимымъ удовольствіемъ. Чижи слушали его, закрывъ глаза и склонивъ на бокъ головки, и такъ охотно пересвистывались съ нимъ, что въ комнатѣ поднимался настоящій концертъ, которымъ отъ души наслаждался и хозяинъ, и птицы.
   Мебель "въ залѣ" стояла самая простая, старинная, съ жесткими спинками изъ краснаго дерева, покрытая слегка уже выцвѣтшимъ коричневымъ ситцемъ съ пестрыми цвѣтами. Но посреди одной изъ стѣнъ возвышался большой стеклянный шкапъ, невольно привлекавшій вниманіе являвшагося въ первый разъ посѣтителя и поражавшій его своимъ богатствомъ.
   Всѣ полки его сверху до низу были заставлены прекрасными, дорогими вещами, въ родѣ серебряныхъ кубковъ, подстаканниковъ, портсигаровъ, чайниковъ и тому подобными вещами. Когда удивленный посѣтитель спрашивалъ Ивана Яковлевича -- откуда это у него все, Иванъ Яковлевичъ улыбался какой-то особенно хорошей благодарной улыбкой.
   -- За музыку мою все удостоиваютъ!-- пояснялъ онъ не безъ нѣкоторой скромной гордости.-- Дочерямъ-съ въ приданое будетъ.
   И дѣйствительно, всѣ эти вещи получались имъ въ продолженіе его многолѣтней жизни отъ разныхъ почитателей его таланта, между которыми были, по собственному его застѣнчивому признанію, "даже очень, можно сказать, высокопоставленныя особы".
   Дѣло въ томъ, что Иванъ Яковлевичъ игралъ на гитарѣ! Ну, что кажется за инструментъ гитара, и какъ это ужъ такъ особенно можно играть на ней, такъ развѣ романсы цыганскіе какіе-нибудь. Но Иванъ Яковлевичъ игралъ, хотя никто никогда его этому не училъ да и нотъ онъ почти не зналъ и игралъ такъ, что слушать его пріѣзжали съ разныхъ концовъ Петербурга.
   Имя его (его всѣ звали какъ-то больше Иванъ Яковлевичъ да Иванъ Яковлевичъ, а фамиліи его многіе даже и не знали) было очень популярно въ самыхъ разнообразныхъ кружкахъ петербургскаго общества и не безъизвѣстно даже и въ Москвѣ, несмотря на то, что Иванъ Яковлевичъ ни концертовъ не давалъ, ни на публичныхъ вечерахъ никогда въ жизни не участвовалъ, а когда ему это предлагали, то при одной подобной мысли его охватывали такой страхъ и смущеніе, что подбить его на то не было никакой возможности.
   -- Помилуйте,-- отвѣчалъ онъ съ застѣнчивой робостью:-- куда ужъ мнѣ концерты... такъ вотъ, въ комнатѣ если, это я съ полнымъ удовольствіемъ... а концерты... добрые люди засмѣютъ пожалуй на старости, вотъ скажутъ, музыкантъ какой нашелся... нѣтъ ужъ... куда мнѣ старому...
   -- Да полноте, Иванъ Яковлевичъ, кто васъ засмѣетъ! Вѣдь вы художникъ просто въ своемъ дѣлѣ; увѣряли его почитатели,-- да если вы дадите концертъ, то успѣхъ будетъ громадный,-- вѣдь это нѣчто совсѣмъ новое, оригинальное, вѣдь какія вы деньги на этомъ заработать можете!
   Иванъ Яковлевичъ слушалъ съ удовольствіемъ, видимо наслаждаясь въ душѣ возможностью подобнаго для себя торжества и заранѣе умиляясь отъ него, но все-таки продолжалъ недовѣрчиво покачивать головой.
   -- Нѣтъ ужъ, и не уговаривайте!-- говорилъ онъ, наконецъ со вздохомъ но рѣшительно:-- не дерзну...
   И не дерзалъ, несмотря на всѣ просьбы и уговоры его многочисленныхъ друзей и поклонниковъ, заранѣе обезпечивавшихъ ему и успѣхъ, и полный сборъ.
   Но играть въ довольно большомъ обществѣ, человѣкъ въ 20, а иногда даже и больше -- Иванъ Яковлевичъ не только не тяготился, но даже любилъ. Когда онъ замѣчалъ, что всѣ присутствующіе замолкали при первыхъ же его аккордахъ и слушали его, почти затаивъ дыханіе, съ разгорѣвшимися лицами и глазами, Ивана Яковлевича охватывало вдохновеніе артиста, и онъ начиналъ играть такъ, что гитара его то плакала, надрывая сердца слушателей какой-то и сладкой и щемящей, въ то же время, тоской, то вдругъ разсыпалась мелкой дробью плясовой камаринской или казачка -- и всѣхъ, кто былъ въ залѣ, охватывало вдругъ одно страстное желаніе пуститься въ плясъ: и плечи, и ноги какъ-то сами по себѣ ходили и подергивались... Иванъ Яковлевичъ игралъ только русскія пѣсни, и игралъ ихъ такъ, что и самъ народъ, казалось, вдругъ вставалъ передъ слушателями какъ живой, со всѣмъ его горемъ, радостями, нуждой, удалью, тоской и становился близокъ и понятенъ даже тѣмъ, кто и не зналъ его... Часто за Иваномъ Яковлевичемъ пріѣзжалъ кто-нибудь изъ его знакомыхъ и увозилъ его къ себѣ "поиграть".
   Иванъ Яковлевичъ, самъ страстно любя "играть", ѣздилъ всегда очень охотно, но денегъ за это никогда не бралъ, хотя отъ подарковъ въ день своихъ именинъ не отказывался, чѣмъ и объяснялось происхожденіе всей этой массы серебра въ священномъ его шкафу.
   Часто "гости" пріѣзжали и къ самому Ивану Яковлевичу. Пріѣдетъ компанія человѣка въ три, много въ 5, захватитъ съ собой иногда даже и шампанскаго, и закусокъ, чтобы слушалось веселѣе, да хлѣбосольную хозяйку не очень бы ужъ разорять, да и просидятъ у него подъ-рядъ нѣсколько часовъ, слушая его игру.
   Степанида Игнатьевна, жена Ивана Яковлевича, женщина хотя и хлѣбосольная, но далеко не такая добродушная, какъ мужъ, этими маленькими привозными пособіями къ ея хозяйству никогда не брезговала и хотя изъ вѣжливости и говорила: "Ахъ напрасно безпокоиться только изволили", но въ душѣ оставалась всегда очень довольна и къ подобнымъ гостямъ благоволила больше, чѣмъ къ другимъ.
   Она была женщина полная, тоже уже въ лѣтахъ, и обладавшая такимъ повелительно-крикливымъ голосомъ, которымъ нерѣдко безцеремонно заглушала игру своего "муженька", крича на единственную прислугу свою, кривоглазую Ѳеклу или расправляясь съ кѣмъ-нибудь изъ своихъ многочисленныхъ ребятъ, съ которыми она справлялась очень энергично и своеобразно. Ходила Степанида Игнатьевна всегда въ широчайшихъ ситцевыхъ блузахъ сомнительной чистоты, съ засученными рукавами, и въ стоптанныхъ туфляхъ, и иначе ее никто почти никогда не видалъ.
   Степанида Игнатьевна все хозяйство несла, по собственному ея выраженію, "на своихъ плечахъ", а потому большую часть дня проводила на кухнѣ, возясь у плиты, гдѣ у нея образовался даже своего рода салонъ, въ который постоянно забѣгали на "минуточку" перекинуться словечкомъ и выпить кофейку разныя сосѣдки и товарки ея.
   Къ супругу своему Степанида Игнатьевна относилась съ явнымъ презрѣніемъ и называла его блаженнымъ, негодуя на его тупость, по которой онъ отказывался отъ денежныхъ благодарностей за свою игру.
   Правда, цѣнные подарки нѣсколько еще утѣшали ее: она мысленно высчитывала, сколько можно за каждый изъ нихъ выручить "чистыми деньгами", и нѣсколько уже разъ порывалась привести въ исполненіе свое завѣтное желаніе, обратить все въ капиталъ. Но Иванъ Яковлевичъ, покорный ей во всемъ, возставалъ противъ этого такъ рѣшительно, что Степанида Игнатьевна поневолѣ уступала, отводя душу тѣмъ, что въ сотый разъ называла его "юродивымъ" и безнадежно махала на него рукой.
   Для Ивана Яковлевича всѣ эти вещи, кромѣ ихъ матеріальной цѣнности, имѣли еще и другую, болѣе дорогую для него, но недоступную для пониманія Степаниды Игнатьевны, цѣну. Тѣмъ не менѣе похвастаться ими передъ людьми и посѣтителями Степанида Игнатьевна была не прочь, а потому все серебро передъ каждымъ большимъ праздникомъ тщательно чистилось ею и затѣмъ снова ставилось въ завѣтный шкафъ, въ которомъ оно, ярко блестя, невольно привлекало на себя завистливые взгляды всѣхъ Каливочкиныхъ сосѣдей, не постигавшихъ, за что этому глупому Ивану Яковлевичу такое счастье валитъ.
   Такъ какъ Иванъ Яковлевичъ бывалъ въ самыхъ разнородныхъ кружкахъ, начиная отъ артистическихъ и профессорскихъ и кончая купеческими и даже аристократическими, то и къ нему на домъ пріѣзжали и генералы, и купцы, и артисты, и доктора, словомъ, люди самыхъ разнообразныхъ профессій и положеній.
   Ко всѣмъ этимъ гостямъ Степанида Игнатьевна относилась очень неравно. На художниковъ, музыкантовъ, актеровъ и даже почему-то и на докторовъ она глядѣла недовѣрчиво и враждебно, презрительно называя ихъ всѣхъ однимъ общимъ именемъ "шушеры". Къ купцамъ же чувствовала большую слабость и уваженіе, а передъ генералами совсѣмъ уже преклонялась.
   Каждый разъ, какъ въ передней дребезжалъ убогій, разбитый звонокъ, Степанида Игнатьевна принимала недовольный видъ, сердито говоря: "ну кого это опять принесло?" И высовывая голову въ щель двери, отдѣлявшей переднюю отъ кухни, изъ которой всегда несло чадомъ и подгорѣлымъ масломъ, зорко подсматривала, "кого принесло", пока одноглазая Ѳекла мѣшкотно отворяла дверь. Если это былъ кто-нибудь не изъ очень почитаемыхъ ею гостей, особенно же -- Боже упаси -- актеръ, то Степанида Игнатьевна озлобленно захлопывала дверь, сердито ворча "и чего это ихъ нелегкая носитъ!" и тотчасъ же тревожно хваталась за карманъ, ища, тамъ ли ключи отъ завѣтнаго шкапа и ея комода, и если ихъ тамъ не оказывалось, она безцеремонно кричала своей Ѳеклѣ: -- Ѳекла! а Ѳекла! поди-ка скорѣй ключи отъ шкапа захвати: они, кажись, на столѣ тамъ лежатъ!-- И прибавляла, нисколько не стѣсняясь тѣмъ, что гость можетъ все услышать:-- Много васъ тутъ шушеры всякой шляется! Неровенъ часъ -- за всѣми-то не углядишь. Небось не пришли бы, кабы мой-то юродивый за деньги вамъ игралъ...
   Но если это былъ какой-нибудь генералъ или вообще кто нибудь изъ уважаемыхъ ею гостей, она растворяла свою дверь настежь, отчего вошедшаго съ чистаго воздуха обдавало еще большимъ чадомъ, и начинала любезно раскланиваться.
   -- Пожалуйте, пожалуйте, ваше превосходительство!-- говорила она нараспѣвъ съ умильной улыбкой на своемъ полномъ раскраснѣвшемся и вспотѣвшемъ отъ кухоннаго жара лицѣ:-- давно у насъ не бывали! Ужъ мы даже соскучились, думаемъ, не осерчали ли за что ужъ на насъ ихъ превосходительство! Иванъ Яковлевичъ еще сегодня говорилъ: пойду, говоритъ, провѣдаю его превосходительство, здоровы ли ужъ, и гитару съ собой захвачу, можетъ, ихъ превосходительству послушать угодно будетъ! Иванъ Яковлевичъ! да гдѣ же ты! или скорѣй! ихъ превосходительство Владиміръ Порфирьичъ пріѣхали! Ахъ, матушки, я-то въ такомъ загрязненномъ балахонѣ... Да ужъ не обезсудьте, ваше превосходительство, сдѣлайте милость... Все время вѣдь около плиты возилась, сегодня опару ставила... отойти никакъ невозможно... жарища ужасти какая, просто, можно сказать, изжарилась вся даже!
   Несчастный гость, задерживаемый любезностями словоохотливой хозяйки въ чадной передней, поспѣшно соглашался, что здѣсь дѣйствительно какъ-будто немножко жарко.
   -- Ахъ, Боже мой! Да что же я это васъ въ этомъ чаду задерживаю!-- восклицала съ испугомъ Степанида Игнатьевна, растворяя передъ гостемъ дверь "въ залу":-- пожалуйте, ваше превосходительство, проходите, батюшка, сдѣлайте милость... Иванъ Яковлевичъ! да что же ты ихъ превосходительство встрѣчать не идешь! Опять куда-то запропастился, просто можно сказать, удивительный человѣкъ, поди опять своихъ жучковъ на булавочки лѣпитъ. Тоже сами посудите, ваше превосходительство, ну статочное ли дѣло ему такими пустяками заниматься! Вѣдь и то ужъ цѣлую стѣну ихъ навѣшалъ! То-есть какъ посмотришь на него, ну истинно говорю вамъ -- ребенокъ, просто настоящій малый ребенокъ!
   Но Иванъ Яковлевичъ, услышавшій, наконецъ, голосъ супруги, показывался въ дверяхъ гостиной нѣсколько уже оробѣвшій отъ однихъ звуковъ знакомаго голоса, взывавшаго къ нему, но увидѣвъ гостя, доброе лицо его прояснялось и озарялось привѣтливой улыбкой.
   Онъ, застѣнчиво конфузясь не то гостя, не то супруги, но съ видимымъ удовольствіемъ кланялся гостю, который тутъ же большей частью и лобызался съ нимъ троекратно, такъ какъ Ивана Яковлевича всѣ его знакомые очень любили за его кротость и добродушіе.
   Въ контрастъ разборчивой на знакомство Степанидѣ Игнатьевнѣ, Иванъ Яковлевичъ всѣхъ гостей, какого бы званія и состоянія они ни были, встрѣчалъ совершенно одинаково, съ обычной ему застѣнчивой привѣтливостью и, казалось, ни одного изъ нихъ онъ не любилъ больше другого, но зато не было и "ни одного такого, которому бы онъ недоброжелательствовалъ.
   -- Пожалуйте, батюшка,-- говорилъ онъ, пропуская гостя впередъ: -- поиграть вѣрно пріѣхали? (у Ивана Яковлевича многіе брали уроки).
   Степанида Игнатьевна начинала суетиться еще больше обыкновеннаго, поспѣшно собирая для важнаго гостя закуску изъ разныхъ соленій и маринованій, которыхъ у нея былъ всегда большой запасъ и на приготовленіе которыхъ она тоже, какъ и на великолѣпныя наливки, была большая мастерица, и чрезъ нѣсколько минутъ пока Иванъ Яковлевичъ вынималъ изъ футляра и настраивалъ свою гитару, въ дверяхъ залы появлялась Ѳекла, съ огромнымъ подносомъ въ рукахъ, уставленнымъ разными тарелочками и бутылками, и Степанида Игнатьевна начинала усердно потчивать гостя, и чѣмъ больше чувствовала она почтенія къ гостю, тѣмъ убѣдительнѣе угощала его.
   Иногда -- но это ужъ съ самыми только почетными гостями -- Степанида Игнатьевна простирала свою любезность до того, что самолично приходила "послушать тоже музыку", которая, говоря правду, давно ужъ ей, по собственному ея признанію, осточертѣла.
   Она садилась съ чулкомъ въ рукахъ, дабы не терять попусту время, гдѣ-нибудь въ сторонкѣ, гдѣ ея небрежный туалетъ, который она не мѣняла даже и для самыхъ важныхъ гостей, ограничиваясь въ крайнихъ случаяхъ, накидываніемъ поверхъ плечъ старой, турецкой шали, былъ бы не такъ замѣтенъ, и начинала изъ любезности къ гостю время отъ времени умиленно вздыхать, тревожно думая про себя, какъ бы ея кривоглазая Ѳекла не упустила бы безъ нея каши или не перепарила бы баранины.
   Во время перерывовъ, не надѣясь на то, что ея "блаженный" съумѣетъ достаточно любезно занять гостя, она пускалась сама помогать ему.
   -- Очень жалостливо!-- говорила она, вздыхая и стуча спицами своего чулка:-- ужъ на что я крѣпка, а и то иной разъ не выдержишь, всплакнешь! Теперь, конечно, ужъ въ года вошла -- чувствъ тѣхъ нѣтъ, что съ молоду-то бываютъ, ну да и то сказать, времени тоже не много, цѣлый день у плиты... а раньше-то, какъ еще невѣстой была, либо въ первый годъ, такъ бывало, какъ онъ заиграетъ, такъ у меня духъ даже захватитъ; гляжу это на него и только дивуюсь, а слезы просто такъ сами собой и катятся... онъ-то играетъ, а я-то плачу, плачу, просто можно сказать безъ удержу; душа-то, кажись, вся въ слезахъ выходила... А послѣ такъ тебѣ пріятно на сердцѣ сдѣлается, ровно ты отъ заутрени въ Свѣтло Христово Воскресенье пришелъ!...
   За послѣдніе годы къ этимъ домашнимъ концертамъ стала, по просьбѣ гостей, нерѣдко присоединяться и старшая дочка Ивана Яковлевича, Настенька.
   Правда, Настенькѣ по большей части было некогда, такъ какъ ей по цѣлымъ днямъ приходилось то помогать матери по хозяйству, то обшивать всю семью, то подъучивать младшихъ братьевъ и сестеръ тѣмъ незатѣйливымъ премудростямъ въ родѣ письма, чтенія, закона Божьяго и первой ариѳметики, которымъ года два-три назадъ обучалась и она сама въ сосѣднемъ пріютѣ, куда Степанида Игнатьевна, находившая, что лишнее ученіе -- дѣвушкѣ одна мука, родителямъ убыль, а женихамъ не приманка,-- отдала ее, несмотря на слабое сопротивленіе Ивана Яковлевича, которому хотѣлось отдать дочку въ институтъ либо въ гимназію.
   Теперь Настенькѣ было уже 18 лѣтъ; и лицомъ, и характеромъ она очень походила на отца. Такая же спокойная и безмятежная, и если не такая добродушная, быть можетъ, какъ отецъ, но зато всегда и со всѣми одинаково ровная и привѣтливая. Миловидное лицо ея, розовое и круглое, очень напоминало отцовское, только въ голубыхъ глазахъ ея сіяла уже не та безграничная кротость и доброта, которыя озаряли старика, а какое-то тупое и какъ-будто сонное равнодушіе. Но больше всего красила Настеньку, дѣлая изъ нея совсѣмъ русскую красавицу, это пышная грудь и прекрасная свѣтлорусая коса, тяжело спускавшаяся у ней по спинѣ ниже пояса.
   Настенька была, кажется, любимицей своихъ стариковъ и особенно Ивана Яковлевича. Она еще съ ранняго дѣтства заучила всѣ пѣсни, что онъ игралъ, и бывало ребенкомъ еще любила подтягивать ему своимъ тоненькимъ серебристымъ голоскомъ.
   Съ годами голосъ ея окрѣпъ и выровнялся, обратившись постепенно въ такой чистый, свѣжій и пріятный, что самъ Иванъ Яковлевичъ, въ душѣ котораго безсознательно для него самого жилъ истинный художникъ и музыкантъ, порой невольно заслушивался дочку, когда она пѣла, сидя за какимъ-нибудь шитьемъ.
   "Гости" тоже любили Настеньку; они ласкали ее, еще когда она была миловидной дѣвочкой, которую ради забавы не разъ заставляли-бывало пѣть при нихъ, но за послѣдніе годы эта прежняя забава для многихъ изъ посѣтителей Ивана Яковлевича, между которыми было не мало истинныхъ знатоковъ и любителей музыки, превратилась уже въ серьезное наслажденіе. Къ Настенькѣ видимо перешелъ отцовскій талантъ, хотя и выразившійся у нея въ нѣсколько иной формѣ.
   Такъ же, какъ и отецъ, она пѣла только старинныя русскія пѣсни, которыя, должно быть, невольно съ дѣтства запечатлѣлись въ душѣ ея и которыя она передавала голосомъ также художественно, какъ отецъ гитарой.
   Главная прелесть ея пѣнія была въ томъ, что она пѣла совсѣмъ просто, безъискусственно, какъ бы не сознавая даже того очарованія, которое производила на слушателей; пѣла такъ, какъ понимала ихъ своей нехитростной и несложной душой, какъ сами онѣ вливались ей въ эту душу, будто тамъ, должно быть, каждый разъ что-то прекрасное и непонятное ей самой...
   Пѣть она очень любила и всегда съ видимой охотой отзывалась на просьбы, но Степанида Игнатьевна, находила, что совсѣмъ дѣвушкѣ не годится при чужомъ народѣ распѣвать, и разрѣшала ей это только для самыхъ почетныхъ гостей или будучи ужъ въ очень хорошемъ расположеніи духа.
   Бывало, пріѣдетъ къ Ивану Яковлевичу кто-нибудь изъ его поклонниковъ и начнутъ упрашивать и Настеньку за-одно немножко попѣть. Но Настенька шьетъ себѣ что-нибудь на машинѣ, проворной рукой быстро вертя колесо, либо бѣгаетъ, помогая матери по хозяйству и позвякивая ключами, всегда бренчавшими у нея въ карманѣ вмѣстѣ съ наперсткомъ и ножницами.
   -- Некогда мнѣ,-- говоритъ она поспѣшно, куда-то пробѣгая:-- сегодня варенье будемъ варить!
   -- Да бросьте вы,-- упрашиваютъ ее: -- поспѣетъ ваше варенье, ну пожалуйста, ну хотъ одну пѣсню только!
   -- Некогда, маменька браниться будетъ.
   За то если обстоятельства слагались для посѣтителей такъ счастливо, что ни варенье не надо было варить, ни маменька не бранилась, Настенька приходила въ гостиную, садилась на стулъ подлѣ отца и спрашивала своимъ безучастнымъ голосомъ:
   -- Ну что же вамъ спѣть?
   -- Ну что вы сами больше любите, то и спойте.
   -- Да мнѣ все равно, я все люблю!
   -- Спой не бѣлы снѣги, скажетъ Иванъ Яковлевичъ, настраивая свою гитару.
   -- Ну, не бѣлы снѣги, такъ не бѣлы снѣги...-- соглашается Настенька, которой въ эту минуту и дѣйствительно рѣшительно все равно, что ни пѣть, лишь бы скорѣе отвязаться.
   И пока Иванъ Яковлевичъ возится съ гитарой, подлаживая ее подъ голосъ дочери, Настенька сидитъ такъ безучастно, съ такимъ равнодушно соннымъ лицомъ, что, глядя на нее, даже не вѣрится какъ-то, что вотъ она сейчасъ запоетъ и все невольно заслушается ея.
   Но Иванъ Яковлевичъ настроилъ гитару, и Настенька запѣла, сначала даже неохотно, все съ тѣмъ же равнодушіемъ и въ голосѣ, и въ глазахъ, но чрезъ нѣсколько мгновеній она вдругъ точно начинаетъ постепенно преображаться.
   Лицо ея оживляется и чуть-чуть блѣднѣетъ, въ глазахъ зажигается какое-то новое, словно удивленное немного, выраженіе, точно она сама прислушивается къ себѣ и не вѣритъ, что это поетъ она...
   И чѣмъ дальше она поетъ, тѣмъ чудеснѣе все звучитъ ея чистый голосъ, тѣмъ ярче озаряется апатичное лицо ея какимъ-то глубокимъ душевнымъ свѣтомъ, и свѣтъ этотъ такъ измѣняетъ и краситъ ее всю, что отъ Настеньки жаль глаза оторвать. Смотря на нее, невольно кажется, что она съ каждой минутой все дальше и дальше уходитъ куда-то отъ всего окружающаго, и не слышитъ, и не понимаетъ уже ничего, кромѣ своей пѣсни... И столько тоски въ ея звукахъ, столько страсти, не бурной и мятежной, но глубокой и нѣжной, что звуки ея голоса все глубже западаютъ всѣмъ въ душу, все больнѣе хватаютъ за сердце и невольно будятъ въ васъ ту знакомую каждому русскому человѣку какую-то щемящую, но сладкую тоску, отъ которой не то плакать хочется, не то удаль какая-то просыпается...
   Разъ что Настенька запѣла, она готова пѣть уже безъ конца, пѣсню за пѣсней, и все лучше, все задушевнѣе; словно ей самой уже жаль и больно оторваться отъ своихъ пѣсенъ и замолкнуть.
   И пока Настенька поетъ, всѣ точно замрутъ, слушая ее, никто не шелохнется и, затаивъ дыханіе, не отрываютъ отъ нея глазъ... Точно она всѣхъ зачаруетъ какъ-то и даже потомъ, когда Настенька уже кончитъ и уйдетъ опять, отозванная Степанидой Игнатьевной, варить свое варенье или солить огурцы, а очарованіе это долго еще не пропадаетъ, и сама Настенька, и всѣ слушавшіе ее ходятъ первыя минуты въ какомъ-то сладкомъ дурманѣ.
   Но черезъ полчаса Настенька возвращается изъ кухни, уже совсѣмъ спокойная, поглощенная опять однимъ своимъ хозяйствомъ или шитьемъ, и только на щекахъ ея играетъ еще чуть замѣтное розовое пятнышко, оставшееся отъ ея волненія... И снова смотря на ея простоватое лицо, снова не вѣришь, что это она только-что пѣла сейчасъ... и какъ пѣла!...
   Несомнѣнно, что среди многочисленной публики, посѣщавшей Ивана Яковлевича, у Настеньки было не мало поклонниковъ, но все это были поклонники почти исключительно ея пѣнія, а какъ-то не ея самой. Помимо своего пѣнія она точно не имѣла въ глазахъ ихъ особенной прелести и привлекательности. Быть можетъ, это происходило отъ того, что Настенька сама по себѣ и дѣйствительно была мало интересная дѣвушка, несмотря на свое миловидное личико, а главное потому еще вѣроятно, что поклоняться Настенькѣ въ качествѣ жениховъ врядъ-ли имѣлись охотники изъ посѣщавшихъ ихъ домъ, а на другія поклоненія уже изъ одного уваженія къ Ивану Яковлевичу не рѣшались, да и Степанида Игнатьевна была дама въ этомъ отношеніи такая, что немногіе рискнули бы прогнѣвить ее подобнымъ образомъ.
   Ей не нравилось даже и чисто музыкальное ухаживаніе за дочерью, особенно, если къ нимъ присоединялись еще совѣты серьезно заняться своимъ талантомъ, чтобы впослѣдствіи поступить на сцену.
   -- Еще что выдумали, право!-- говорила съ неудовольствіемъ на это Степанида Игнатьевна.-- Дѣвушкѣ замужъ пора, а они ей не вѣсть что въ голову вбиваютъ! Не такой она семьи, чтобы на такое дѣло рѣшилась; не объ сценахъ ей вашихъ думать теперь слѣдуетъ, а о томъ, какъ-бы Господь Богъ хорошаго мужа послалъ, да помогъ бы вѣкъ свой прожить честно и безбѣдно! Только даромъ дѣвичью душу смущаете!
   Впрочемъ, врядъ-ли Настенька очень всѣмъ этимъ смущалась, должно быть, въ глубинѣ души она больше сочувствовала материнскимъ желаніямъ, чѣмъ блестящимъ пророчествамъ своихъ поклонниковъ, и на всѣ подобные разговоры и совѣты только равнодушно отмалчивалась, да молча улыбалась, словно бы находя ихъ такими глупостями, на которыя и отвѣчать-то не стоитъ.
   Особенно въ этомъ отношеніи сердилъ Степаниду Игнатьевну одинъ актеръ, Щербаковъ, который сталъ бывать у нихъ особенно часто въ послѣдній годъ.
   Щербаковъ былъ человѣкъ еще молодой, лѣтъ 30, видный, красивый и по слухамъ чрезвычайно талантливый. Онъ былъ изъ довольно богатыхъ помѣщиковъ, былъ въ университетѣ, въ которомъ шелъ прекрасно первое время, пока не сталъ играть въ любительскихъ спектакляхъ, и втягиваясь въ это дѣло все больше и больше, кончилъ тѣмъ, что все бросилъ, поступилъ въ актеры и уѣхалъ въ провинцію, гдѣ дѣйствительно пользовался большимъ успѣхомъ и даже извѣстностью. Къ несчастью, онъ пилъ, и это видимо отражалось какъ на дальнѣйшемъ развитіи его таланта, такъ и на состояніи, которое за эти годы онъ успѣлъ спустить почти все и отъ котораго уцѣлѣли только крохи.
   Степанида Игнатьевна питала къ нему тройную антипатію, какъ къ актеру вообще, какъ къ пьяницѣ въ особенности (хотя у нихъ въ домѣ Щербаковъ пилъ не больше другихъ), а главное потому, что онъ чаще и горячѣе всѣхъ другихъ убѣждалъ Настеньку учиться и поступать на сцену.
   Степанида Игнатьевна давно бы ужъ перестала принимать его, еслибы не удерживало ее лишь то, что Щербакова привезъ къ нимъ купецъ Мыльниковъ, бывшій въ большой съ нимъ дружбѣ, котораго Степанида Игнатьевна очень уважала за его богатство и щедрые подарки. Но порой она все-таки теряла терпѣніе и, по уходѣ Щербакова, набрасывалась на мужа.
   -- Долго ты еще съ этимъ пьяницей водиться будешь?-- накидывалась она на него обыкновенно совершенно неожиданно.
   Иванъ Яковлевичъ, всегда немного робѣвшій и тревожившійся, какъ только рѣчь супруги обращалась непосредственно къ нему, окончательно терялся и смущенно оправдывался.
   -- Чѣмъ же онъ пьяница, Степанида Игнатьевна?-- Пьетъ какъ всѣ пьютъ...
   -- Ну, ну, молчи, я ужъ получше твоего знаю, какъ пьетъ; а ты лучше прямо отвѣчай, долго ли ты съ нимъ еще водиться-то будешь?
   -- Да, вѣдь не выгнать же мнѣ его, Степанида Игнатьевна...
   -- А вотъ онъ дождется ужо, что я сама его выгоню!..
   Иванъ Яковлевичъ только тихонечко вздыхалъ и умолкалъ, отходя подальше въ сторонку къ окошечку и уныло посматривая въ него.
   Ему Щербаковъ былъ, наоборотъ, почему-то очень пріятенъ и онъ всегда встрѣчалъ его хотя съ молчаливой, но самой привѣтливой улыбкой.
   Быть можетъ, душа артиста безсознательно чувствовала сродную себѣ душу и инстинктивно понимала, что Щербаковъ искреннѣе и глубже наслаждается его игрой, чѣмъ многіе другіе, и потому ему онъ игралъ всегда съ особеннымъ удовольствіемъ.
   Иногда Щербаковъ, и самъ не дурно игравшій и пѣвшій, разыгрывалъ съ нимъ дуэты, а если Степаниды Игнатьевны не было, то къ нимъ присоединялась и Настенька, и тогда они втроемъ пѣли и играли по нѣсколько часовъ сряду, не замѣчая, какъ проходилъ часъ за часомъ и комнату начинали уже окутывать сумерки, такъ что только трепетный свѣтъ лампады, отъ котораго по стѣнамъ и по полу ползали длинныя лучеобразныя тѣни, слегка освѣщалъ ее.
   И въ эти вечера Иванъ Яковлевичъ игралъ съ такимъ наслажденіемъ, что забывалъ все на свѣтѣ, да и сама Настенька пѣла тогда, кажется, еще лучше обыкновеннаго.
   Но Степанида Игнатьевна возвращалась; Настенька поспѣшно зажигала лампу; Щербаковъ скоро уходилъ, провожаемый косыми взглядами и недружелюбнымъ ворчаньемъ хозяйки, а Ивану Яковлевичу и Настенькѣ порядкомъ доставалось.
   "Сердце матери", какъ говорила Степанида Игнатьевна, чуяло, почему зачастилъ къ нимъ этотъ "лохматый".
   "Не къ добру ужъ,-- говорила она себѣ мысленно:-- чуетъ мое сердце, кого онъ это обхаживаетъ! Мой-то пентюхъ простъ, у него на глазахъ что хочешь дѣлай, ничего не замѣтитъ, ну, а меня-то не проведешь, не на таковскую, братецъ, напалъ!"
   И съ нѣкоторыхъ поръ, по приходѣ Щербакова, Степанида Игнатьевна хваталась уже не за карманъ, ища, тамъ ли ключи отъ завѣтнаго шкафа, а думала о томъ, гдѣ Настенька, и не успокоивалась до тѣхъ поръ, пока та не являлась на кухню, и Степанида Игнатьевна придумывала ей такое дѣло, которое безотлучно продерживало ее на кухнѣ часа по два сряду. А сама между тѣмъ все время зорко посматривала на дочь, но несмотря на всю свою "смекалку", Степанида Игнатьевна никогда не могла разобрать,-- непріятно это Настенькѣ, что мать задерживаетъ ее въ кухнѣ, когда въ гостиной сидитъ Щербаковъ, или же все равно, и она, чистая сердцемъ и помыслами, даже и не замѣчаетъ материнскихъ хитростей.
   Иногда Степанида Игнатьевна, чтобы лучше вывѣдать дочку, пускалась съ ней даже въ дипломатію.
   -- Да тебѣ, можетъ, некогда крупу теперь выбирать?-- спрашивала она у нея нарочно ласковѣе, чтобы не запугать.
   -- Отчего же некогда, все равно,-- отвѣчала Настенька равнодушно.
   -- Да тебѣ, можетъ, въ комнаты хочется,-- продолжала Степанида Игнатьевна все вкрадчивѣе и ласковѣе.
   -- Да что же мнѣ въ комнатахъ дѣлать?
   -- Ну такъ, попѣть, можетъ, охота...
   -- Некогда мнѣ сегодня пѣть-то! У меня Машѣ еще платье не кончено, къ вечеру безпремѣнно кончить надо.
   И лицо, и голосъ Настеньки были при этомъ такіе равнодушные, что и сама Степанида Игнатьевна невольно успокоивалась.
   Но скоро сомнѣнія Степаниды Игнатьевны наконецъ разрѣшились, и случилось это такъ:
   Пошла она разъ ко всенощной съ младшими дѣтьми, а Ивана Яковлевича еще до обѣда увезъ "поиграть къ себѣ" одинъ знакомый.
   Въ домѣ осталась только Ѳекла да Настенька, такъ какъ Степанида Игнатьевна никогда не рѣшалась оставлять домъ на одну Ѳеклу.
   Когда всѣ ушли, Настенька противъ обыкновенія не стала работать, считая это подъ всенощную большимъ грѣхомъ, а присѣла, не зажигая лампы, къ окошку, и тихо напѣвая, прислушивалась къ благовѣсту, звучно разливавшемуся въ вечерней тишинѣ, да смотрѣла на рѣдкихъ прохожихъ, мелькавшихъ мимо окна темными силуэтами.
   Ѳекла, воспользовавшись отсутствіемъ хозяйки, прилегла немножко "вздремнуть" и вздремнула такъ сладко, что не слыхала не только звонка, задребезжавшаго въ передней, но и того, какъ будила ее Настенька, которая, послѣ тщетныхъ усилій разбудить ее, пошла наконецъ, думая, что это вернулся отецъ, отворять дверь сама. Но это былъ не Иванъ Яковлевичъ, а Щербаковъ.
   -- Ахъ, это вы?-- удивилась слегка Настенька:-- а я думала папенька.
   -- А развѣ Ивана Яковлевича нѣтъ дома?-- спросилъ съ невольнымъ смущеніемъ, не то отъ пріема хозяйки, не то отъ чего-то другого, Щербаковъ.
   -- Его Алексѣй Григорьичъ еще утромъ увезъ.
   -- А Степанида Игнатьевна?
   -- И маменьки нѣтъ, никого нѣтъ,-- всѣ ко всенощной пошли.
   Щербаковъ задумчиво стоялъ на порогѣ, видимо не желая уходить, но въ то же время не рѣшаясь и зайти, тѣмъ болѣе, что Настенька совсѣмъ, кажется, не намѣревалась приглашать его, хотя впрочемъ не выражала также и желанія запереть передъ нимъ дверь и уйти.
   Нѣсколько минутъ они постояли молча, наконецъ Щербаковъ съ какой-то сконфуженно просящей улыбкой на лицѣ рѣшился спросить ее.
   -- А войти, подождать Ивана Яковлевича, можно?
   Настенька помолчала и подумала.
   -- Да онъ, можетъ, не скоро вернется,-- сказала она неопредѣленно, какъ бы колеблясь и сама, пускать ей поздняго гостя или нѣтъ.
   -- А можетъ быть и скоро!-- замѣтилъ съ улыбкой Щербаковъ.
   -- Можетъ быть и скоро,-- согласилась безучастно Настенька, но все еще стояла на порогѣ.
   -- Такъ позволите войти?
   Настенька нерѣшительно, словно чего-то боясь, оглянулась по сторонамъ, подумала еще немного, потомъ пожала слегка своими красивыми круглыми плечами и отстранилась съ порога, давая ему мѣсто пройти.
   Щербаковъ вошелъ, снялъ свою шубу, самъ повѣсилъ ее, хотя Настенька и окликнула еще разъ Ѳеклу, больше вѣрно для очищенія совѣсти.
   Но когда Щербаковъ вошелъ въ гостиную, ей стало вѣрно страшно; она поспѣшно подошла къ лампѣ и стала торопливо зажигать ее, какъ-то недовѣрчиво и тревожно посматривая на своего гостя.
   Щербаковъ тоже казался смущеннымъ и взволнованнымъ.
   -- Неужели вы хотите зажечь лампу?-- съ сожалѣніемъ спросилъ онъ, замѣтивъ, что она взяла спички.-- Посмотрите, какой тутъ тихій, хорошій свѣтъ, посидимте лучше такъ...
   -- Что же мы въ потемкахъ сидѣть будемъ, ничего не видно...
   -- Все видно! я васъ прекрасно вижу, и къ тому же я такъ люблю видѣть васъ при свѣтѣ лампады. Что-то чистое, прекрасное свѣтится тогда и въ васъ самой... Спойте мнѣ лучше что-нибудь, Настасья Ивановна.
   -- Ну вотъ тоже что выдумали, подъ всенощную вдругъ пѣсни пѣть!-- сказала сердитымъ, непривычнымъ для нея самой голосомъ Настенька и торопливо чиркнула спичку,
   -- Напрасно,-- проговорилъ Щербаковъ, слѣдя съ какимъ-то грустнымъ сожалѣніемъ за тѣмъ, какъ въ ея рукѣ вспыхнулъ синеватый, фосфорическій огонекъ и, быстро вытянувшись въ желтоватый, острый язычекъ, освѣтилъ комнату.
   -- Ну да Богъ съ вами, спасибо и за то, что пустили... не побоялись...
   Настенька отошла отъ стола и безцѣльно сѣла на первый попавшійся стулъ, стараясь не глядѣть на Щербакова, но въ лицѣ и голосѣ его было сегодня что-то особенное, растроганное и нѣжное, что, должно быть, замѣтила невольно и она, и вѣрно ей стало жалко его за что-то, потому что она отвѣтила ему уже болѣе ласково:
   -- Чего же мнѣ васъ бояться... не первый день знакомы...-- И въ лицѣ ея, при этихъ словахъ, мелькнуло что-то доброе и даже грустное.
   -- И спасибо вамъ за это, большое спасибо,-- сказалъ Щербаковъ.
   Онъ видимо чѣмъ-то волновался и держалъ какъ-будто на душѣ что-то такое, что ему хотѣлось высказать, но что-то точно останавливало и смущало его, и заложивъ руки за спину и низко нагнувъ свою курчавую голову, онъ только нервно ходилъ по комнатѣ.
   -- Еслибы вы знали,-- заговорилъ онъ вдругъ, останавливаясь прямо передъ Настенькой,-- какъ я радъ, что засталъ васъ наконецъ одну и какъ давно уже я мечталъ объ этомъ... Теперь по крайней мѣрѣ, я могу вамъ высказать все, Настасья Ив... нѣтъ не Настасья Ивановна, для меня вы Настенька, просто милая, чудная Настенька, которую я такъ люб... Нѣтъ, не бойтесь!-- воскликнулъ онъ съ жаромъ, замѣтивъ, что она сдѣлала испуганное движеніе.-- Еслибы вы только могли понять, какъ вы мнѣ дороги... Вѣдь для меня каждый волосокъ вашъ священенъ! Могу ли же я оскорбить, напугать васъ! Ахъ, Настенька, Настенька! еслибы вы только поняли то! Ну, я уйду, если вы такъ боитесь меня. Уйти мнѣ, Настенька? Скажите, и я сдѣлаю все, что вы захотите, что вы скажете, лишь бы вы только не боялись, не бѣжали отъ меня.
   "Ахъ, Господи,-- подумала со страхомъ Настенька,-- вотъ, что-то маменька про это скажетъ!" И мысль эта такъ пугала ее, что она не только уже не старалась понимать, но даже и не слушала того, что говорилъ ей Щербаковъ, тревожно прислушиваясь только, не звонитъ ли возвратившаяся мать.
   -- Уйти мнѣ, Настенька?-- съ тоской смотря на нее, повторилъ Щербаковъ.
   Настенька мелькомъ взглянула на него, и въ лицѣ ея опять появилось что-то нѣжное.
   -- Чего же уходить, коли пришли!-- сказала она словно нехотя.-- Можетъ быть, и маменька теперь уже скоро воротится.
   -- Настенька, вѣдь другого такого случая мнѣ ужъ не представится!-- съ жаромъ заговорилъ опять Щербаковъ.-- Вѣдь развѣ я не замѣчаю, какъ васъ отъ меня прячутъ! вѣдь развѣ не для васъ одной переношу я всѣ оскорбленія Степаниды Игнатьевны! Да развѣ пошелъ бы я изъ-за нихъ опять сюда, еслибы не вы! Ивана Яковлевича я вездѣ бы могъ видѣть! Но вы, Настенька, вѣдь это къ вамъ меня такъ тянетъ, на васъ лишній разокъ взглянуть хочется, васъ послушать иду, иду, какъ собака, которую гонятъ, бьютъ, а она все-таки идетъ, не можетъ не идти, и я не могу! Настенька, ну взгляните же хоть на меня, ну скажите мнѣ хотя, что вы поняли меня,-- вѣдь я же люблю васъ, Настенька! Господи, какъ люблю!
   Настенька молча стояла у окна, не поворачиваясь къ Щербакову, но онъ насильно взялъ ея руку и пытливыми, страдающими глазами впился въ ея лицо, какъ бы желая хоть по немъ прочесть, что она думаетъ и чувствуетъ.
   Лицо Настеньки было не то грустно, не то сердито, но почти также спокойно, какъ и всегда...
   -- Настенька, да вы-то любите ли меня, или... или вамъ и дѣйствительно все-равно! Что же вы молчите? Скажите мнѣ прямо, Настенька...
   -- За что же мнѣ не любить васъ, Александръ Николаевичъ?-- тихо и полувопросительно отвѣтила Настенька, не глядя на Щербакова, но и не отнимая отъ него своей руки.
   -- Ахъ, да нѣтъ, Настенька!-- страстно воскликнулъ онъ, крѣпко сжимая ея руки.-- Развѣ такъ любятъ! Ну чувствуете вы,-- какъ я васъ люблю, какъ я мучаюсь, чуть съ ума не схожу; дѣлать, думать ни о чемъ, кромѣ васъ, не могу,-- вотъ, какъ любятъ, когда любятъ! А не то что: "за что же мнѣ васъ не любить, Александръ Николаевичъ?"
   И онъ съ горечью бросилъ ея руки и взволнованно заходилъ опять по комнатѣ. Настенька молчала, оставаясь неподвижной у окна, и только незамѣтно, искоса бросала на Щербакова не то грустные, не то просто только безпокойные взгляды.
   Наконецъ онъ немного успокоился и снова подошелъ къ ней.
   -- Настенька,-- заговорилъ онъ, смотря съ растроганной нѣжностью въ ея глаза.-- Хотите быть моей женой?
   Настенька вздрогнула и испуганно взглянула на него.
   -- Какъ это?-- проговорила она съ какимъ-то удивленіемъ и недовѣріемъ.-- За актера-то?
   -- Господи!-- воскликнулъ съ горечью Щербаковъ:-- да развѣ актеръ не человѣкъ?!
   Настенька немного точно сконфузилась, понявъ, должно быть, что обидѣла его.
   -- Конечно, человѣкъ,-- сказала она тихо:-- только маменька никогда этого не позволитъ.
   -- Маменька не позволитъ!-- воскликнулъ онъ горько.-- Маменька! Ахъ, Настенька! Ну, какъ мнѣ все это объяснить вамъ, какъ научить понимать васъ? Сразу ничему не выучишь! Дитя мое, вѣдь маменька ваша человѣкъ старый, она не въ томъ росла, не такъ воспиталась, ее не передѣлать ужъ и ей естественно не понимать всего этого! Но вы, Настенька, вѣдь вы молодое, малоопытное созданіе, вамъ надо учиться! Вамъ-то слѣдуетъ понимать и развивать свой талантъ и ухмъ, и душу! Вѣдь вамъ грѣшно и стыдно такъ добровольно, собственными руками, притуплять и заглушать тотъ прекрасный даръ, который даровалъ вамъ Господь, только потому, что маменька этого не понимаетъ и не велитъ! Слушайте, Настенька, слушайте, дорогая моя, все, что я вамъ скажу, и поймите меня, поймите, заставьте себя понять! Если вы выйдете за меня замужъ,-- Иванъ Яковлевичъ любитъ меня, я знаю, онъ противиться не станетъ, а маменьку вашу мы тоже уговоримъ какъ-нибудь... какъ?-- теперь, сейчасъ я еще не знаю, не могу пока сказать, но если вы только дадите мнѣ слово, то я ужъ придумаю, какъ все это устроить!-- Если вы выйдете за меня замужъ, я буду работать, какъ волъ, продамъ тотъ клочокъ земли, который у меня остался, лишь бы только увеличить средства для вашего образованія. Вы будете учиться у лучшихъ учителей музыки, подъ ихъ руководствомъ у васъ окончательно разовьются и даръ, и голосъ! Если нужно будетъ, повезу васъ доучиваться за границу. Положимъ, теперь я уже почти совсѣмъ бѣденъ, но все же не нищій, хоть крохи отъ прежняго состоянія, но остались же, а главное вѣдь и у меня также есть силы и здоровье, и талантъ, такъ что пока вы будете учиться, клянусь вамъ, вы не будете знать нужды! Да наконецъ коли своего не хватитъ, займу у брата,-- онъ человѣкъ богатый, у Мыльникова наконецъ! Боже мой, да на такое святое дѣло каждый дастъ! Вѣдь вы сами, Настенька, не понимаете, какая въ васъ сила таится! Да я все, все отдамъ, всѣ силы положу, лишь бы только развить ее, лишь бы только выработать изъ васъ человѣка и артистку, настоящую, недюжинную артистку. Вы поступите на сцену, поймете суть жизни, поймете искусство, поймете все прекрасное, весь міръ откроется передъ вами, вся ваша душа переродится, и тогда вы, наконецъ, прозрѣете и сознаете сами всю силу той искры Божіей, которую вложилъ вамъ въ душу Самъ Господь.
   Онъ говорилъ охваченный вдохновеніемъ, все горячѣе и убѣдительнѣе, страстно сжимая Настенькины руки и не отводя отъ ея лица своихъ сіяющихъ восторгомъ и вдохновеніемъ глазъ, точно желая перелить въ душу ея весь свой умъ, всю вѣру, все свое пониманіе, которыхъ она была лишена.
   И дѣйствительно его восторженный порывъ постепенно какъ бы захватилъ и Настеньку. Лицо ея тоже слегка разгорѣлось, и она смотрѣла на него широко раскрытыми глазами, въ которыхъ вспыхивало то удивленіе, то робость, то что-то новое, что неожиданно для нея самой поднялось вѣрно гдѣ-то въ самой глубинѣ ея души и будило тамъ какія-то робкія и смутныя еще, но уже охватывавшія ее сладкимъ волненіемъ желанія.
   И когда онъ замолчалъ, съ восторгомъ смотря на ея преобразившееся лицо, она еще нѣсколько мгновеній молча стояла передъ нимъ, словно все еще пораженная какими-то новыми прекрасными видѣніями и мыслями и еще не пришедшая въ себя...
   Но черезъ минуту лицо ея стало снова потухать; она отвела отъ Щербакова глаза, и тихо высвободивши свои руки отъ его рукъ, отошла отъ него, съ какимъ-то печальнымъ сомнѣніемъ покачавъ головой.
   -- Полноте, Александръ Николаевичъ,-- сказала она грустно, но твердо: -- развѣ это возможно? Никогда маменька того не позволитъ, чтобы мнѣ за васъ замужъ пойти или на сцену поступить! Да и мнѣ самой что за охота срамиться, только родителей даромъ огорчу, а толку изъ того все равно никакого не выйдетъ! Какая ужъ я пѣвица...
   Щербаковъ молча, съ тоской и болью на потухшемъ лицѣ, смотрѣлъ на нее:
   -- Не дерзнете?-- спросилъ онъ, горько вспоминая вдругъ выраженіе Ивана Яковлевича.
   -- Конечно, не слѣдъ это... и грѣхъ вамъ, Александръ Николаевичъ, смущать меня...-- прибавила она еще тише, и голосъ ея вдругъ задрожалъ, а въ глазахъ блеснули слезы.
   -- Нѣтъ!-- воскликнулъ онъ горячо:-- не грѣхъ? скорѣй вамъ грѣхъ и за то, что талантъ свой сами въ землю зарываете и за... Ну да что тутъ? Простите, что "смутилъ" васъ хоть на минуту, только вѣрьте въ одно, Настенька, что не зла желаю я вамъ... Прощайте, милая!...
   Онъ взялъ свою шапку и уже хотѣлъ идти, но опять остановился.
   -- Я хотѣлъ бы только одного,-- заговорилъ онъ снова со страстью,-- чтобы вы хоть когда-нибудь, хоть послѣ бы, если не теперь, поняли бы, какъ я любилъ васъ и какъ страстно и искренно хотѣлъ вамъ добра... хотѣлъ вамъ свѣта вмѣсто тьмы!... Да нѣтъ!-- прервалъ онъ горько самого себя:-- никогда и ничего вы этого не поймете... никог...-- И не договоривъ, онъ вдругъ мучительно и страстно зарыдалъ, безсильно упавъ на стулъ и уронивъ на руки свою темную, курчавую голову. Настенька поблѣднѣла и молча съ испугомъ смотрѣла на него, и вдругъ съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ на лицѣ подошла къ нему, наклонилась надъ нимъ и крѣпко поцѣловала его курчавую голову. Онъ весь вздрогнулъ и радостно схватилъ ея руку.
   -- Настенька!-- воскликнулъ онъ, радостно привлекая ея къ себѣ: -- да вѣдь вы любите меня!..
   Но Настенька уже опомнилась и точно сама испугалась того, что сдѣлала.
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- заговорила она, испуганно высвобождаясь отъ него:-- не люблю я васъ, Александръ Николаевичъ... и обманывать не хочу... только... только жалко васъ стало... А лучше вы и совсѣмъ къ намъ больше не ходите... я маменьку никогда не огорчу... не ослушаюсь ея...
   И точно защищаясь отъ него, она подняла руки и отвернулась, чтобы не глядѣть на него...
   -- Уйдите лучше, Александръ Николаевичъ!-- сказала она тихимъ виноватымъ голосомъ, и какъ бы боясь, что онъ все-таки не уйдетъ, она вдругъ повернулась и ушла сама въ сосѣднюю комнату и плотно затворила за собой дверь.
   Щербаковъ еще нѣсколько минутъ молча оставался на своемъ мѣстѣ, смотря съ какой-то и тоской, и горечью, и болью на ту дверь, въ которую ушла Настенька, точно ожидая, что она еще воротится, еще позоветъ его...
   Наконецъ, онъ тяжело поднялся, безнадежно махнулъ рукой, и уже не оглядываясь болѣе на запертую дверь, отдѣлявшую его отъ Настеньки, неровными, но рѣшительными шагами вышелъ изъ комнаты...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Такъ Степанида Игнатьевна въ тотъ вечеръ и не узнала не только объ объясненіи Щербакова, но даже и о томъ, что онъ былъ. Правда, когда она вернулась отъ всенощной, Настенька показалась ей какой-то странной, словно "въ воду опущенной", по ея выраженію, но, не зная ничего о визитѣ Щербакова, она не придала этому особеннаго значенія, и только уже на другой день поняла, въ чемъ было дѣло.
   На другой день былъ большой праздникъ. Вся семья Каливочкиныхъ, принарядившись въ воскресныя платья, отправилась въ церковь и, вернувшись оттуда и напившись кофе, Степанида Игнатьевна разрѣшила всѣмъ по случаю праздника полный отдыхъ.
   Иванъ Яковлевичъ закурилъ свою короткую трубочку, надѣлъ большіе черепаховые очки и принялся читать вслухъ Степанидѣ Игнатьевнѣ, бывшей противъ обыкновенія тоже, вѣрно, по случаю праздника, въ благодушномъ настроеніи духа, "Петербургскую Газету", которую она очень любила.
   Настенька сидѣла тутъ же на своемъ любимомъ мѣстѣ подлѣ окна, и наклонившись надъ какимъ-то вышиваньемъ, больше помалкивала; впрочемъ особенно грустнаго или смущеннаго по вчерашнему вида уже не имѣла. Но около двухъ часовъ пришелъ старинный поклонникъ Ивана Яковлевича, купецъ Веревкинъ, очень уважаемый Степанидой Игнатьевной, и почти тотчасъ же за нимъ пріѣхалъ неожиданно генералъ Кладищевъ, который не столько, впрочемъ, собственно своей личностью, сколько массой звѣздъ и орденовъ, украшавшихъ его грудь, приводилъ обыкновенно Степаниду Игнатьевну въ полное умиленіе и даже трепетъ.
   Генералъ привезъ съ собой и своего брата, профессора одного провинціальнаго университета, гостившаго у него теперь, страстнаго любителя народной музыки, котораго онъ нарочно привезъ послушать Ивана Яковлевича и Настеньку. Степанида Игнатьевна засуетилась, угощая и занимая дорогихъ гостей и даже съ полнымъ безпрекословіемъ разрѣшила Настенькѣ принять участіе въ домашнемъ концертѣ.
   Но противъ ожиданія Настенька воспользовалась ея разрѣшеніемъ какъ-то неохотно и первыя двѣ-три пѣсни пѣла настолько хуже обыкновеннаго, что Иванъ Яковлевичъ только съ огорченіемъ поглядывалъ на нее.
   Настенька видимо была не въ ударѣ и не оживилась даже отъ пѣнія; но гости, которымъ нравился уже одинъ ея свѣжій серебристый голосъ, все-таки упрашивали ее продолжать.
   -- Не ладится у ней сегодня что-то...-- сказалъ Иванъ Яковлевичъ, улыбаясь своей застѣнчивой улыбкой. Но генералъ увѣрялъ, что Настенька еще распоется.-- Пускай только,-- уговаривалъ онъ,-- Настасья Ивановна сама выберетъ, что спѣть.
   -- Мнѣ все равно...-- сказала-было по своему обыкновенію Настенька, но, подумавъ о чемъ-то, точно мысленно выбирая пѣсню изъ своего репертуара, она тихо прибавила:-- Развѣ соловушку спѣть!
   -- Отлично!-- подхватилъ обрадованный почему-то ея выборомъ генералъ:-- соловушку такъ соловушку; вы же его кстати отлично поете!
   Иванъ Яковлевичъ настроилъ гитару, и Настенька запѣла.
   И съ первыхъ же словъ пѣсни голосъ ея зазвучалъ такъ хорошо и задушевно, что всѣ невольно почувствовали, что она наконецъ-таки одушевилась, и напрягли вниманіе, а генералъ, начинавшій уже досадовать немножко за то, что, какъ нарочно, именно сегодня, передъ его братомъ, предъ которымъ онъ такъ восхищался ею, Настенька не поддерживаетъ его отзывовъ, пріятно откашлялся и молча, но многозначительно взглянулъ на профессора, какъ бы говоря ему:
   -- А что я тебѣ говорилъ!
   
   Сладко пѣлъ душа соловушка
   Въ зеленомъ моемъ саду,
   Много, много зналъ онъ пѣсенокъ,
   Слаще не было одной....
   -- Ахъ, то пѣснь была завѣтная,
   Рвала бѣдну грудь тоской,
   А все слушать бы хотѣлося,
   Не разсталась бы вѣкъ съ ней...
   
   Настенька пѣла, а розовое личико ея все больше блѣднѣло, въ глазахъ свѣтилось какое-то странное, затаенное выраженіе, и голосъ ея звучалъ все тоскливѣе и тоскливѣе... Но вдругъ онъ какъ-то дрогнулъ и оборвался, въ лицѣ ея мелькнуло что-то испуганное и жалкое, она неожиданно всхлипнула и поспѣшно закрыла лицо обѣими руками. Произошло всеобщее смущеніе; бѣдный Иванъ Яковлевичъ совсѣмъ растерялся и испуганно бросился къ дочкѣ.
   -- Господи, Настенька, Христосъ съ тобою... что ты, голубка! Господи, Боже ты мой, съ чего это... никогда съ ней этого не бывало...-- говорилъ онъ, самъ чуть не плача отъ испуга за дочь.
   -- Ничего, Иванъ Яковлевичъ, не безпокойтесь, это вѣрно просто нервное!-- успокоивалъ его, тоже немножко смутившійся и ошеломленный такимъ неожиданнымъ концомъ, генералъ, наливая поспѣшно воду изъ графина въ стаканъ.
   Настенька тихо плакала, не отнимая отъ лица рукъ; она рыдала не громко, точно про себя, и только пышный станъ ея чуть-чуть колыхался, да изъ-подъ сложенныхъ пальцевъ быстро струились слезы...
   -- Выпей водицы, Настенька...-- упрашивалъ ее жалобно Иванъ Яковлевичъ, стараясь вмѣстѣ съ генераломъ отвести отъ ея лица руки и заставить ее отхлебнуть воды.
   Но Настенька вдругъ встала.
   -- Нѣтъ, папенька,-- сказала она тихо,-- оставьте меня, я лучше уйду...-- и слегка отстранивъ отъ себя его и генерала, молча, ни на кого не глядя, прошла чрезъ комнату и скрылась за дверью.
   Первую минуту всѣ имѣли сконфуженный и потерянный видъ.
   -- Никогда съ ней этого не бывало,-- смущенно повторялъ Иванъ Яковлевичъ и порывался пойти за Настенькой, но генералъ отговорилъ его.
   -- Нѣтъ, Иванъ Яковлевичъ, вы ее лучше оставьте теперь одну, она такъ скорѣй успокоится!-- говорилъ онъ, удерживая старика.
   -- Артистическая натура....-- тихо и какъ-то нервно моргая глазами, точно самъ боясь заплакать, проговорилъ ни къ кому собственно не обращаясь, профессоръ, человѣкъ видимо очень нервный и впечатлительный, который и самъ совершенно поблѣднѣлъ во время этого маленькаго происшествія.
   -- Да вѣдь пѣсня-то ужъ больно жалкая,-- сказалъ, посмѣиваясь чему-то, старикъ Веревкинъ:-- такъ за сердце и тянетъ, поневолѣ заплачешь, а дѣвичье дѣло -- нѣжное, ну и взгрустнулось...
   -- Никогда съ ней этого не бывало,-- повторилъ опять Иванъ Яковлевичъ, растерянно прислушиваясь ко всѣмъ успокоеніямъ, но, повидимому, не вполнѣ ими все-таки успокоивающійся.
   -- Вотъ моя Аграфена Петровна,-- продолжалъ Веревкинъ,-- женщина ужъ, слава тебѣ, Господи, въ лѣтахъ, а и то какъ пѣть, такъ сейчасъ и плакать! И откуда что берется!
   Иванъ Яковлевичъ, однако, не утерпѣлъ и хотя самъ не пошелъ, но зато послалъ къ Настенькѣ Степаниду Игнатьевну, которая, занимаясь на кухнѣ приготовленіемъ закуски, ничего не слыхала и такъ поразилась словами мужа, когда тотъ пришелъ разсказать ей, что случилось съ Настенькой, что въ первую минуту только молча, съ полнымъ недоумѣніемъ смотрѣла на Ивана Яковлевича, очевидно склонная скорѣй предположить, что самъ старикъ ея чего-то путается и заговаривается уже отъ старости, чѣмъ съ ея Настенькой могло дѣйствительно случиться что-нибудь подобное.
   Но выслушавъ все, она сняла съ себя вдругъ длятчего-то передникъ и, ничего не отвѣтивъ Ивану Яковлевичу, пошла прямо къ дочери.
   -- Ты это что?-- спросила она строго, но съ тревогою въ душѣ, входя къ Настенькѣ, которая уже не плакала, а молча сидѣла на стулѣ и, уронивъ руки на колѣни, смотрѣла куда-то вдаль печальными, застывшими на одной точкѣ, заплаканными глазами.
   -- Ты что это?-- повторила Степанида Игнатьевна, становясь прямо противъ дочери и пытливо смотря на нее.
   Настенька ничего не отвѣтила, только молча подняла на нее глаза и снова сейчасъ же опустила ихъ.
   Степанида Игнатьевна тоже молчала, подозрительно и тревожно вглядываясь въ дочь, и вдругъ ее точно вдохновеніе какое осѣнило.
   -- Щербаковъ вчера безъ меня приходилъ?-- спросила она скорѣе утвердительно, чѣмъ вопросительно.
   -- Приходилъ...-- тихо, не глядя на нее, отвѣтила Настенькм.
   -- А что онъ съ тобой говорилъ?
   Настенька помолчала съ минуту, какъ бы колеблясь, признаться матери въ томъ, что онъ ей говорилъ, или нѣтъ. Но Степанида Игнатьевна, не отводя отъ дочери острыхъ, насквозь пронизывающихъ глазъ, повторила еще строже и настойчивѣе:
   -- Что же онъ тебѣ говорилъ?
   -- Замужъ звалъ...-- еще тише сказала Настенька.
   -- Замужъ?-- протянула какъ будто безъ всякаго негодованія или удивленія Степанида Игнатьевна, но лицо ея побагровѣло и брови сердито сдвинулись.
   -- Ну вотъ что, дѣвушка,-- обратилась она вдругъ къ дочери совсѣмъ спокойно, но такъ рѣшительно, что сердце Настеньки дрогнуло и похолодѣло отъ предчувствія: -- больше Щербакова ты ужъ не увидишь и во снѣ объ немъ лучше не вспоминай! А вотъ, послѣ сегодняшняго сраму, ты у меня распѣвать при чужомъ народѣ тоже, матушка, больше ужъ не будешь! Пой, коли охота есть, когда одна сидишь, ну а при народѣ и думать забудь! Хорошенькаго понемножку, побаловалась, посрамилась, да и полно, теперь и дѣломъ заняться пора. И ты приказъ мой этотъ живая и мертвая запомни! Слыхала?
   Настенька молча, съ безмолвнымъ ужасомъ въ глазахъ, смотрѣла на мать, и въ неподвижномъ лицѣ ея при послѣднихъ словахъ матери, разлилось вдругъ столько горя и отчаянія, что даже сама Степанида Игнатьевна поняла, какъ любила въ сущности Настенька свой даръ и на какую мучительную жертву обрекала она ее. Но Степанида Игнатьевна переспросила еще тверже и рѣшительнѣе:
   -- Слыхала?..
   -- Слыхала...-- прошептала Настенька упавшимъ голосомъ.
   -- Ну такъ то-то же!
   И ничего больше не сказавъ, Степанида Игнатьевна гнѣвно вышла изъ комнаты, окончательно рѣшивъ въ душѣ, что съ сегодняшняго дня уже серьезно займется устройствомъ дочерней судьбы.
   "Будетъ, слава тебѣ Господи,-- говорила она себѣ, съ волненіемъ, негодуя, впрочемъ, больше на самоё себя за попущеніе власти, чѣмъ на Настеньку.-- Дождалась сраму, теперь и предѣлъ положить можно".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Вскорѣ послѣ этого мнѣ пришлось уѣхать и совсѣмъ потерять изъ вида семью Каливочкиныхъ, но, вернувшись лѣтъ черезъ семь въ Петербургъ и невольно вспомнивъ объ нихъ, мнѣ безъ труда удалось найти ихъ на старомъ мѣстѣ.
   Они жили все тамъ же, и не только жизнь ихъ, но и сами они мало чѣмъ измѣнились за эти годы. Только дѣти подросли, и мѣсто давно уже вышедшей замужъ Настеньки занимали теперь ея младшія сестры, дѣвушки лѣтъ по 17--18, очень похожія на нее, но не имѣвшія уже ея голоса и таланта.
   Одинъ Иванъ Яковлевичъ замѣтно постарѣлъ и опустился. Онъ игралъ уже рѣже и меньше, а по слухамъ даже значительно хуже, такъ что Степанида Игнатьевна даже жаловалась, что теперь его уже все рѣже и рѣже приглашаютъ играть къ разнымъ знатнымъ и богатымъ особамъ, вслѣдствіе чего и подарки замѣтно пооскудѣли.
   Зато сама Степанида Игнатьевна ходила все такимъ же козыремъ, все также полновластно держала въ стрункѣ весь домъ и все такимъ же звонкимъ и громкимъ голосомъ покрикивала на мужа и остальной свой штатъ.
   При моемъ вопросѣ, какъ поживаетъ Настенька и счастливо ли вышла замужъ, Степанида Игнатьевна сразу повеселѣла и принялась разсказывать и объ ней, и объ зятѣ съ видимымъ удовольствіемъ, и гордостью.
   Настенька вышла замужъ, уже почти семь лѣтъ тому назадъ, за мучного торговца, человѣка солиднаго, зажиточнаго и прекраснаго, по словамъ Степаниды Игнатьевны. Живетъ она, по ея разсказамъ, отлично, мужъ ее любитъ, балуетъ, наряжаетъ, и объ нихъ, старикахъ, тоже заботится. Оказалось, что онъ былъ уже давнишній ихъ знакомый и принадлежалъ даже къ числу поклонниковъ Ивана Яковлевича, а Настеньку зналъ еще дѣвочкой.
   -- Человѣкъ онъ, правда, вдовый,-- съ оживленіемъ разсказывала она:-- отъ первой жены двое дѣтей осталось, ну да зато Настюшу любитъ, и домъ, ужъ можно сказать, полная чаша: лошади свои, магазины свои, домъ свой, все свое! Чего же еще больше? Оно, конечно,-- добавила она таинственно,-- Настенькѣ-то по первоначалу не очень-то за него, кажись, хотѣлось, ну да вѣдь на дѣвушекъ что смотрѣть,-- онѣ своего счастья не разумѣютъ, а пословица-то не даромъ говоритъ, что "стерпится,-- слюбится".
   -- Ну, а что Щербаковъ,-- вспомнилось мнѣ:-- никогда его не видаете?
   -- Это непутевый-то?-- сердито вскрикнула Степанида Игнатьевна: -- извѣстно, пропалъ гдѣ нибудь,-- подъ конецъ, говорятъ, совсѣмъ спился, такъ въ Самарѣ гдѣ-то или Костромѣ, что ли, тамъ и померъ.
   -- Хорошій былъ человѣкъ!-- сказалъ вдругъ тихо и грустно Иванъ Яковлевичъ, сидѣвшій подлѣ насъ все время молча и только улыбавшійся мнѣ своей милой доброю улыбкой, въ которой теперь, впрочемъ, было что-то словно тупое и безсознательное, отъ чего невольно, при взглядѣ на него, становилось больно и грустно.
   -- Ничего хорошаго не было, молчи ужъ лучше,-- разсердилась на него Степанида Игнатьевна: -- пьяница, какъ всѣ пьяницы!-- и сейчасъ же, видимо желая отогнать отъ себя непріятныя воспоминанія, перевела разговоръ на болѣе пріятныя для нея темы.
   -- У Настеньки у самой теперь ужъ три сынка, разсказывала она съ сіяющей гордостью счастливой бабушки:-- славные такіе мальчишки, хорошенькіе, очень меня утѣшаютъ, вотъ только дочки Богъ что-то не даетъ!-- прибавила она съ легкимъ вздохомъ.
   Однако, на этотъ разъ мое посѣщеніе Каливочкиныхъ вышло такъ удачно, что мнѣ пришлось увидѣть не только Настеньку, но даже и ея мужа.
   Пока Степанида Игнатьевна приготовляла кофе и закуску, къ крыльцу неожиданно подъѣхала Настенька.
   Она пріѣхала на маленькихъ саночкахъ, запряженныхъ прекраснымъ рысакомъ, которымъ правилъ самъ ея мужъ. Степанида Игнатьевна, увидѣвъ ихъ, очень обрадовалась и засуетилась, встрѣчая дорогихъ гостей, почти такъ же, какъ суетилась бывало при посѣщеніяхъ генераловъ.
   Настенька съ мужемъ видимо принадлежали теперь тоже къ числу почетныхъ гостей. Мужъ ея былъ человѣкъ еще нестарый и пожалуй даже красивый, съ однимъ изъ тѣхъ чисто русскихъ благообразныхъ лицъ, которыя часто встрѣчаются между мелкимъ купечествомъ. Одѣтъ онъ былъ тоже по купечески, по старинному; зато Настенька была въ великолѣпной бархатной чернобурой ротондѣ, въ дорогихъ брилліантовыхъ серьгахъ и въ яркой розовой атласной шляпѣ.
   Она значительно пополнѣла, и въ манерахъ, и голосѣ ея появилось выраженіе какого-то сдержаннаго достоинства и довольства, но лицо ея осталось почти такимъ же, какъ и было -- миловиднымъ, розовымъ и равнодушнымъ.
   Войдя, она со всѣми привѣтливо поздоровалась, поцѣловавшись особенно ласково съ отцомъ и не выразивъ почти никакого удивленія при видѣ меня, хотя мы и не видались больше семи лѣтъ.
   Степанида Игнатьевна совсѣмъ сіяла, смотря на дочь съ растроганной любовью, и все, что та говорила, слушала съ видимымъ сочувствіемъ и даже уваженіемъ.
   Настенька стала теперь много разговорчивѣе, хотя, впрочемъ, не столько отъ того, что сдѣлалась живѣе прежняго, сколько отъ большей самоувѣренности въ себѣ и въ томъ, что мать не оборветъ ее уже, какъ случалось въ старину, и только порой, говоря о чемъ нибудь, она взглядывала какъ будто съ легкимъ сомнѣніемъ, но уже не на мать, а на мужа, разговаривавшаго больше съ застѣнчиво улыбавшимся ему Иваномъ Яковлевичемъ, который все старался держаться какъ будто въ сторонѣ.
   -- Что же вы, Настасья Ивановна, поете еще когда-нибудь?-- спросила я ее, внимательно смотря на нее.
   -- Нѣтъ, теперь ужъ рѣдко,-- отвѣтила она съ равнодушной улыбкой.
   -- Гдѣ ужъ пѣть!-- вмѣшалась Степанида Игнатьевна:-- теперь, слава Богу, коли на хозяйство-то времени достанетъ! Вѣдь на ней цѣлый домъ, дѣтей пятеро, однихъ приказчиковъ 20 человѣкъ,-- за всѣми надо присмотрѣть, тутъ ужъ не распоешься!
   -- Жаль,-- невольно вырвалось у меня.
   -- Большой-съ талантъ имѣла!-- опять вдругъ, совершенно неожиданно, проговорилъ съ сокрушеніемъ Иванъ Яковлевичъ.
   -- А полно тебѣ!-- разсердилась на него снова Степанида Игнатьевна:-- молчи ужъ лучше... какіе тамъ еще таланты выдумалъ! Другой бы -- это правда -- на ея мѣстѣ, можетъ, и ни вѣсть о чемъ бы возмечталъ, ну а мы люди простые, немудреные, живемъ себѣ помаленечку, попросту, безъ затѣй! Такъ намъ и глупости никакія въ голову-то не лѣзутъ!
   -- А въ деревняхъ-то у насъ, можетъ, слышали, какъ про таланты-то эти говорятъ!-- сказалъ, насмѣшливо усмѣхаясь, Настенькинъ мужъ: -- коли привелось дѣвушкѣ замужъ, значитъ, хорошо выйти -- ну вотъ и говорятъ: послалъ, значитъ, Богъ тамъ Дарьѣ или Марьѣ, таланъ; а не вышла, промаялась вѣкъ въ дѣвкахъ, такъ и зовутъ безталанной, горемычной.
   -- Мужъ-то, батюшка,-- сочувственно поддакивая ему, засмѣялась Степанида Игнатьевна,-- получше всякихъ талантовъ будетъ!
   Настенька тоже сочувственно улыбалась, играя массивной золотой цѣпочкой отъ часовъ, висѣвшей на ея пышной груди, и только одинъ Иванъ Яковлевичъ грустно посматривалъ на свою гитару, все еще висѣвшую въ футлярѣ на стѣнѣ, и о чемъ-то потихонечку вздыхалъ, но выражать вслухъ своихъ мнѣній, очевидно, уже не рѣшался...
   "Что же,-- невольно подумалось мнѣ: -- можетъ быть, они и правы -- Богъ вѣсть еще, что дала бы Настенькѣ ея артистическая карьера, а теперь она по крайней мѣрѣ счастлива и довольна...
   
   1888 годъ.
   С.-Петербургъ.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru