Криницкий Марк
Добрый суд

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из цикла "За бортом привилегированного просвещения".

Марк Криницкий

Добрый суд

   Обыкновенная обывательская квартира в нижнем этаже. Только над парадным -- большая белая вывеска, по которой черными буквами написано:

Мировой судья для малолетних

   Первое впечатление, когда войдешь, такое, как будто попал на приемные испытания в школу. Всюду стоят и сидят, главным образом, бабы с ребятишками школьного возраста. Девочки и мальчики постарше стоят в дверях и скромно ждут очереди. И только присутствие входящих и выходящих тяжелою поступью городовых наводит на мысль, что перед нами не школа, а преддверие участка и тюрьмы, а это... вот тот мальчик лет десяти, как будто только что прибежавший со двора, где он играл в перышки, и эта девочка в белом платочке, похожая на ученицу из модной мастерской, тихо стоящая возле старухи в темно-зеленом платье -- юные преступники: воры, мошенники, похитители со взломом, которых сейчас будут судить, а иных уже и судят, вот там, сейчас налево за дверью, откуда беспрестанно выходят в тесный коридорчик, где я стою, вместе с городовыми, интеллигентного вида дамы и чисто одетые господа в разнообразных пиджаках. Возле двери -- толпа.
   Не смея заглянуть в детские личики (точно я виноват перед ними в чем-то), прохожу мимо и стараюсь проникнуть в заветную дверь. Меня, очевидно, принимают за "попечителя" поднадзорных и, предупредительно расступаясь, пропускают.
   Суд, как суд. В углу, за зеленым столом, покрытым кипами бумаг, судья с вызолоченной широкой цепью натруди. Перед столом в принужденных позах какие-то люди. Присматриваюсь: те двое, которые по краям, взрослые, средний -- худой, голенастый подросток. На мгновенье опять мелькает напрашивающееся сравнение с экзаменом: мальчишка, как будто, вытащил трудный билет, переминается... Но голос судьи разрушает иллюзию:
   -- Семьдесят седьмую статью, штемпель, дайте сюда! Зачем вы постоянно ее у меня берете?
   Он стучит костяшкой согнутого пальца кому-то в соседнюю стену-перегородку. Очевидно, здесь по-домашнему; Это смягчает первое, суровое впечатление.
   Сам судья тоже, как видно, добрый и судит тоже совсем по-домашнему. Голос у него "обыкновенный", не-судейский, похожий на тот, каким добрые инспектора распекают гимназистов.
   -- Ты зачем же взял эту пустую коробку? Она где лежала? -- спрашивает он стоящего подростка.
   -- В ящике, -- сипло раздается со стороны голенастого мальчонки.
   При этом он переступает с ноги на ногу и одною ногою начинает усиленно тереть на полу, а голову низко наклоняет.
   -- Экой ты какой чудак, -- говорит судья опять "добрым" голосом. -- Чудак ты, Ваня, а? Мало ли, что лежит в ящике.
   -- Ящик был пустой, -- сипит голос, -- и коробка из-под чаю тоже пустая. Да я больше не буду.
   -- То-то "не буду "...Коробка была пустая и ящик пустой,, а смотри:, сколько ты наделал канители... и себе и нам... Ах, мерси!
   Судья благодарит барышню, которая принесла ему штемпель.
   -- Ну, Ваня, дело твое мы немного протянем: коли больше ни в чем не попадешься, оправдаю. Слушайся твоего попечителя... Вот твой паспорт.
   Мальчуган, точно нехотя, сгорбившись, отходит. Судья мгновенье роется в бумагах.
   -- Никифоров, Иван Гаврилович.
   К столу подходит Иван Гаврилович
   Никифоров, малютка лет десяти, худенький и черный, как жук. Когда он стоял раньше у стены, дожидаясь очереди, я приметил его прищуренные со вниманием на судью глаза и оскаленные (тоже от чрезмерного внимания) белые зубы. И сейчас, мне кажется, я вижу явственно его лицо, хотя он стоит ко мне черным вихрастым затылком.
   -- Сознаешься или нет? -- спрашивает судья.
   Но меня сейчас больше занимает дама, очевидно, "попечительница". Она садится с боку зеленого стола, левою рукою оправляет юбку, а правою надевает пенсне... Лицо ее тоже проникнуто добротою. Она спокойно перелистывает перед собою бумаги, и вид у-нее совершенно такой, как будто она только что принесла редактору сделанный ею перевод с немецкого (ах, эта наша непривычка к общественным выступлениям женщин!), и перевод этот будет сейчас одобрен. И мне делается от этого покойнее за судьбу Ивана Гавриловича.
   К столу подходит плотный, тоже черноволосый мужчина. Я слышу отрывистый допрос:
   -- Вы -- Ермаков? Сколько вам лет? Православный? Уличить можете?
   -- Как же не могу, коли он взял у меня конец трубы?
   Ермаков делает плечами движение, означающее: "это довольно-таки странно", и покорно соединяет руки на животе.
   -- Сознаешься или нет?
   -- Никак нет! -- отвечает бойко Иван Гаврилович Никифоров, вытягиваясь, по-военному.
   Откуда он уже успел усвоить себе эту военную выправку?
   Водворяется молчание. Очевидно, ответ Ивана Гавриловича роняет его репутацию во мнении окружающих. Судья углубляется в чтение бумаг и вдруг, неизвестно почему, спрашивает кого-то в пространство, поворачиваясь в сторону:
   -- Присяжный поверенный Исаак Леонтьевич Крумберг здесь?
   Но и Крумберга нет. Добрая дама озабоченно перелистывает свой перевод с немецкого: очевидно, в нем обнаружились какие-то существенные погрешности. И мне становится страшно за судьбу Ивана Гавриловича. Зачем он выдумал запираться? Это, во-первых, непрактично, а, во-вторых... во-вторых, мне стыдно за Ивана Гавриловича: столько вокруг добрых и расположенных к нему лиц! А он... Ай-ай-ай! .
   Становится неприятно. Воображение живо подсказывает последующую сцену, изобличения, когда ему все-таки, как-никак, а придется под давлением неопровержимых улик, которыми обладает черная приземистая фигура, сознаться в краже конца (почему конца?) какой-то странной трубы. Что это, кстати, за труба? И чего ему стоит сознаться? Нехорошо, Иван Гаврилович.
   Но в это время меня берут приятельски сзади под руку. :
   -- - Ба! Все-таки заглянули к "нам"?
   Оборачиваюсь. Еще одно доброе, на этот раз знакомое лицо.
   -- Пойдемте. Хотите стакан чаю? А то не желаете ли присутствовать при первом опросе? К нам ведь приводят сюда прямо из участка...
   -- С кем?
   -- Разумеется, с городовыми. Чай сюда -- налево, а опрос производится в этой комнате -- направо. Сейчас я познакомлю вас с попечителем. Иван Иванович!
   Еще одно доброе лицо. Крепкое рукопожатие.
   -- Вы хотите присутствовать? Вот пожалуйте сюда, на диванчик.
   В маленькой длинной комнатке окно распахнуто настежь, и в него видна яркая зелень сада. Я подхожу к нему. На дорожке сада стоит шестилетний карапуз и протягивает мне пестрого котенка:
   -- Дяденька, хотите котеночка?
   Я делаю строгое лицо и отхожу.
   Вводят арестованного. Чем-то он напоминает Ивана Гавриловича, не только ростом и цветом волос, а и еще чем- то. Или все они такие, на одно лицо?
   В рваной серой курточке. Подняв одно плечо выше другого и руками комкая картуз, останавливается у столика, за которым располагается с большой опросной карточкой Иван Иванович. Я усаживаюсь на клеенчатом диванчике.
   -- Ты где служил? -- спрашивает Иван Иванович приведенного.
   Называет известный московский магазин.
   -- Сколько же ты получал жалованья?
   -- Пять рублей, обед их, а ужина у нас не полагается.
   -- Сколько платил за квартиру?
   -- Два рубля. За койку. А остальные я матери относил.
   -- Значит жалованья хватало?
   -- Хватало.
   -- А купон зачем взял?
   Молчание.
   -- Ты ведь купон взял?
   Понуря голову, сипло:
   -- Взял. Я пошутить.
   Голова немного приподнимается, но глаза из предосторожности смотрят в сторону.
   -- Так ты говоришь, что взял пошутить?
   -- Зачем же я так буду брать? Он не мой.
   Доброе лицо Ивана Ивановича делается немного недобрым.
   -- А другой купон зачем взял?
   Значит, выходит, мальчонка солгал.
   И зачем они это делают? Ну, взял, так и сказал бы прямо, что взял. Я возмущаюсь вместе с Иваном Ивановичем.
   Заглядываю мальчонке в лицо. Глаза у него неподвижные, остановившиеся, как-то смотрящие "мимо всего". И только вздрагивают ресницы.
   Лицо Ивана Ивановича делается еще немного менее добрым.
   -- А третий купон зачем ты взял?
   По-прежнему неподвижный взгляд. Мне делается от него жутко, и хочется почему-то остановить Ивана Ивановича словами:
   -- Ведь своим молчанием он уже вам во всем сознался. Чего вам более?
   Но Иван Иванович, видно, хорошо знает свое дело. Он продолжает:
   -- Сколько всего ты взял купонов?
   Молчание.
   -- Ты не хочешь отвечать?
   Искривив губы, допрашиваемый выдавливает из себя:
   -- Четыре.
   И тотчас переводит теперь уже равнодушный взгляд на потолок, осматривает стены, замечает меня и встряхивается.
   Я недоумеваю, зачем Ивану Ивановичу нужно добиться от него непременно словесного сознания.
   -- Зачем же ты это сделал?
   -- Я так.
   Он усмехается.
   -- "Так", мой милый, ничего не делается. Где ж ты их разменял? В пивной. И пива взял? Так и запишем. А деньги снес матери? Нет. Часть с ребятами прогулял, а часть отобрали в полиции. А в электрический театр ходить любишь? И на эти деньги ходил? Вот какой ты, братец... Кстати, как тебя зовут? Спицын? Вот какой ты, Спицын. Хорош?
   Опять неподвижный, невидящий взгляд по направлению к окну. Видимо, это и составляет цель опроса: чтобы мальчик перемучился и сознал всю глубину своего падения.
   -- Хорош ты, Спицын?
   -- Нет, не хорош.
   -- Значит, надо исправиться.
   Спицын усмехается. Видимо, он плохо верит в свое исправление. И мне кажется, что Иван Иванович сделал в чем-то непоправимую ошибку своим, настойчивым допросом: мальчик точно перестал конфузиться; ему, стало, как будто, все равно: ведь скрывать и стыдиться теперь уже больше нечего, все стало известно.
   Впрочем, я ведь не специалист.
   Иван Иванович вдумчиво глядит на мальчика и обращается к опросной карточке.
   -- - Имя? Отчество? Отец и мать твои жили в браке?
   -- В браке.
   -- Где учился? Как звали отца? Чем занимался? Конторщик? Так и запишем. Скольких лет отец умер? Отчего умер?
   -- Он был болен.
   -- Это не ответ. А не пьянствовал он?
   -- Пьянствовал.
   -- Сильно?
   -- Сильно.
   -- От пьянства и умер?
   -- От пьянства.
   -- Так и запишем. А мать отец бил? Бил. Сильно? А мать отчего умерла? От лихорадки? А не от пьянства? Так и запишем. Все. Ну, поди, Спицын, подожди городового. Давайте следующего.
   Вводят взлохмаченного мальчика с неприятно подергивающеюся нижнею челюстью (нечто в роде пляски св. Вита).
   -- Ты где служил?
   -- В табачном магазине.
   Мальчик тяжело дышит: должно быть, скоро шел и с разлету остановили его. Дико озирается.
   -- Ты из участка сейчас? Ну, ладно. Как же было в первый раз дело-то?
   -- Я в первый раз денег не брал. Пошел я на почту два рубля семь гривен хозяйских денег отправить. Хозяин дали мне десять рублей. Семь рублей пятнадцать копеек я им сдачи принес, положил.
   -- Куда же они делись?
   -- Я положил на конторку. Кто-нибудь взял. Они сами видели, как я положил. За что же он мне их в книжку записал?
   -- А в другой раз как было дело?
   -- Другой раз послал меня деньги уплатить... семь рублей. А я ушел с ними.
   -- Куда же ты ушел?
   -- К Николе-Угреши. Что ж, я взял свои деньги. Еще за ним моих 15 коп. остались. А дальше, проживши в Николе-Угреши две недели... на фабрику меня, значит, не приняли... я деньги исхарчил, пошел в участок. А в участке говорят: приходи завтра... Мать к себе не приняла меня.
   -- Где ж ты ночевал?
   -- Так, ходил по улице.
   -- Почему ж ты не пошел ночевать к сестре? У тебя сестра замужняя.
   -- У них свекровь. Так целую неделю занапрасно и ходил в участок.
   -- А днем что делал?
   -- Днем я "марабелью" торговал. Ягода есть такая, "марабель". На 10 коп. купил марабели и расторговался. С того и ел. А потом и вовсе в участок забрали... третьего дня.
   -- Давно ли у тебя подергивается нижняя челюсть?
   -- С самого Елизаветинского приюта.
   -- Что же с тобой в приюте было?
   -- Не знаю. Так. Напугался. Я ночью боюсь. Будто кто сидит. Я боюсь.
   -- Кто же сидит?
   -- Будто кто сидит. Я не знаю.
   -- Воры? Разбойники?
   -- Ну да, воры, разбойники.
   -- А тебя в приюте не обижали?
   -- Нет, в приюте хорошо было. Я завсегда вспоминаю о приюте.
   -- А в электрический театр ты любишь ходить?
   Мальченка весь насторожился, задвигался.
   -- Зачем мне туда ходить? Я больше рыбу люблю ловить, ежели для собственного удовольствия.
   Иван Иванович испытующе смотрит на него, потом переходит ко второй части опроса.
   -- Чем занимается твоя мать?
   -- Она -- старуха.
   Но я уже не слушаю. Меня знаками спрашивают из двери, не хочу ли я выпить чаю.
   Я иду в чайную комнату. Здесь несколько дам и мужчин, и тоже в одном из углов совершается опрос.
   Опрашиваются две девочки, в коричневых платьицах и белых платочках.
   Из убежища.
   Обе малюсенькие, лет 9 -- 10, У одной лицо побойчее и в веснушках.
   -- А тебя за что собираются судить? -- спрашиваю ту, которая постарше и побойчее.
   -- Я деньги украла, -- отвечает она и смотрит смело на меня в упор ясными голубыми глазенками.
   -- А ты?
   Глядит исподлобья, перебирает пальчиками край белого передника, говорит хрипло:
   -- Я два аршина шелкового канауса стащила.
   Бедная детка! Кто тебя! Так научил говорить о себе? Скажи просто: взяла. И пусть тебя за это выбранит, как следует, твоя мама. Где твоя мама? Маму сюда, маму!
  

-------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Криницкий, Марк. Припадок [и др. рассказы] -- Москва: Современные проблемы, 1916, 260 с. 18 см. (Библиотека русских писателей).
   Распознание, современная орфография, подготовка текста: В. Г. Есаулов, ноябрь 2015 г.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru