Lib.ru/Классика: Крюков Федор Дмитриевич. Памяти П. Ф. Якубовича

Памяти П. Ф. Якубовича.

Мнѣ и сейчасъ представляется это, когда раздается звонокъ телефона: вотъ, возьму я трубку и непремѣнно услышу хорошо знакомый, ласковый больной голосъ:

-- Что васъ не видно, казакъ? Куда вы запропали?

Я, конечно, никуда не запропалъ и всегда, какъ рѣдкому празднику, радъ былъ возможности повидаться съ нимъ, съ милымъ, любимымъ Петромъ Филипповичемъ, но стѣсняло вполнѣ понятное опасеніе, пріятны ли, не обременительны ли больному человѣку мои посѣщенія.

-- Пріѣзжайте, поговоримъ... Вѣдь, моментъ-то...

Долгій затяжной кашель,-- слышу я въ телефонъ,-- обрываетъ рѣчь П. Ф.

-- Моментъ-то... интересный...-- съ трудомъ, прерывающимся отъ задыханія голосомъ заканчиваетъ мой дорогой собесѣдникъ.

И было это грустно, до слезъ трогательно -- этотъ прерывающійся, больной голосъ и неугасимое кипѣніе "моментомъ", если онъ интересенъ; мучительное страданіе имъ, если онъ удручалъ безпросвѣтностью и торжествомъ "обагряющихъ руки въ крови"... И не скоро мысль моя свыкнется съ тѣмъ, что нѣтъ его, этого диковиннаго, особеннаго человѣка, который не жилъ, а горѣлъ безразсчетнымъ пламнемъ.

Дня не запомню я, короткаго мгновенья,

Когда бъ въ душѣ не тлѣлъ огонь вражды и мщенья,

Когда бы я не ждалъ, что Божьей правды гнѣвъ

Проснется, наконецъ, какъ разъяренный левъ...

Не скоро отвыкну я ждать эти милые праздники, когда можно было заглянуть въ его тихую квартиру, повздыхать съ нимъ, помечтать вслухъ, поспорить. Любилъ онъ это -- помечтать, вздыхая и сокрушаясь:

Таитъ меня тревога ожиданья;

Что юность дастъ? Что завтра принесетъ?

Когда бывало, вернешься изъ поѣздки въ родной уголъ,-- никто съ такой нетерпѣливой привязчивостью не разспрашивалъ о томъ, что дѣлается тамъ, "во глубинѣ Россіи", каково настроеніе, о чемъ толкуетъ, о чемъ думаетъ народъ! Трепетное чаяніе, неутолимая жажда хоть единой капли освѣжающей и ободряющей чувствовалась въ этихъ торопливыхъ, наивно ждущихъ разспросахъ, и забывалось, что это человѣкъ, въ котораго нестерпимый недугъ впился всѣми когтями, человѣкъ, страдающій цѣлой энциклопедіей самыхъ жгучихъ болей.

-- И что вы это тамъ съ проблесками, съ признаками, сдвигами и ожиданіями!.. Знаю, что это все будетъ, все придетъ, да когда? Вы вотъ сейчасъ-то мнѣ что-нибудь хорошенькое подайте! А-а! То-то и есть-то!.. Вотъ и не можете хорошенькаго ничего разсказать...

И сердито вздыхалъ... И ужасно жаль бывало, если нѣтъ ничего для него любопытнаго, если нечѣмъ было вызвать его хорошую, свѣтлую улыбку и радостное, нѣсколько сомнѣвающееся восклицаніе:

-- Да-а... это интересно...

Всегда мнѣ въ этихъ случаяхъ вспоминался старый глазуновскій казакъ Лука Потаповъ, полчанинъ моего отца. Умиралъ онъ въ дни свободы, кавказскій воинъ, и спокойно говорилъ о приближающемся концѣ жизненнаго пути. Шутилъ:

-- Гнетъ въ дугу государева слугу.

Но и вздыхалъ тутъ же:

-- Умирать-то не миновать когда-нибудь день терять, а погодилъ бы немного. Вотъ война была, боялся: умру, не узнаю, чѣмъ война кончится. А теперь вотъ Дума зачинается. Хоть бы однимъ глазомъ взглянуть, чья возьметъ: господа или чернородье?..

Одинъ тоскующій мотивъ, одна мечта: "мысль одну мы держимъ -- про святую месть".

Мнѣ душу истерзала

До ранъ кровавыхъ жизнь,-- живого мѣста нѣтъ...

Но все я жизнь люблю, все вѣрю, какъ бывало:

Онъ близокъ, онъ идетъ, спасительный разсвѣтъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я не дождусь зари...

Взглянуть -- и умереть!..

...Я жду, упорно жду...

Я много разъ жалѣлъ, что это безразсчетное горѣніе о будущемъ родимаго края, болѣзненно-острое ощущеніе боли настоящаго,-- вѣдь, не только ужасы нашего "интереснаго" момента, но даже обычное паскудство современныхъ тріумфаторовъ приводили всякій разъ въ безграничное отчаяніе Петра Филипповича,-- я жалѣлъ, что это закрывало отъ меня его богатое, героическое прошлое. Для меня онъ былъ образцомъ недосягаемаго героизма и не разъ неудержимое желаніе испытывалъ я разспросить его о битвахъ минувшихъ. Но я робѣлъ, я не рѣшался, ибо не былъ настолько близокъ къ нему, чтобы имѣть смѣлость прикасаться къ старымъ ранамъ отважнаго бойца. Правда, для меня, человѣка глубоко провинціальнаго, новаго въ Петербургѣ и всегда невольно теряющагося, чувствующаго себя чужимъ въ журнальныхъ и общественныхъ кругахъ столицы, П. Ф. былъ, можетъ быть, болѣе всѣхъ близокъ, менѣе всѣхъ страшенъ, но это ужъ былъ секретъ его личнаго обаянія, его теплой ласки и трогательной заботливости. Своимъ попеченіемъ и участіемъ о моей судьбѣ онъ съ перваго же раза взялъ меня въ плѣнъ,-- изъ состава редакціи "Русскаго Богатства" съ нимъ первымъ мнѣ пришлось познакомиться.

По заботливости о писателяхъ, да еще о начинающихъ, П. Ф. былъ, вѣроятно, единственный въ своемъ родѣ человѣкъ. Письма его къ авторамъ присылаемыхъ на его просмотръ произведенія были чѣмъ-то въ родѣ диссертацій: по четыре, по пяти страницъ мелкаго убористаго почерка. И всегда онъ пуще огня боялся обидѣть кого-нибудь недостаточнымъ вниманіемъ и, пожалуй, не менѣе самого автора огорчался, если приходилось возвращать рукопись. Вздыхалъ не разъ, все-таки:

-- Сердитый нынче пошелъ молодой писатель! Пришлетъ пару стишковъ... и стишки-то не Богъ вѣсть какіе важные. Возвратить бы... Нѣтъ, ты ему не просто возврати, а еще и объясни,-- да объясни обстоятельно,-- почему, да какъ, да на какомъ основаніи того-то печатаете, а меня нѣтъ?.. Объясняешь-объясняешь, а въ концѣ-концовъ онъ все-таки возьметъ да и обругаетъ тебя... Да еще стихами, злодѣй, обругаетъ!.. Вотъ, вѣдь, канальство!.. А въ наше то время! Попробовали бы мы съ Салтыковымъ, напримѣръ, такъ поговорить...

Въ послѣднее мое посѣщеніе П. Ф., между прочимъ, и разсказалъ о своемъ первомъ знакомствѣ съ Салтыковымъ, о первыхъ шагахъ своихъ въ литературу.

-- Пріѣхалъ я въ Питеръ, въ первый разъ. Записался въ университетъ и на другой же день засѣлъ стихи свои переписывать, самые лучшіе, конечно, выбралъ. Переписалъ съ тщательностью необыкновенной и понесъ... Салтыкову, самому Салтыкову, не въ редакцію, а на квартиру. Помню, на лѣстницѣ даму встрѣтилъ, очень изящную, и рѣшилъ, что это, должно быть, жена его. Ну, а минуты черезъ двѣ, стоя въ передней, услышалъ шарканье туфель: Салтыковъ. Въ халатѣ.-- "Это что? Стихи, конечно"?-- Стихи...-- "Черезъ двѣ недѣли зайдите за отвѣтомъ. Въ редакцію. Въ одиннадцать"...

-- Ну, конечно, я уже съ 8 часовъ былъ возлѣ редакціи. Хожу взадъ и впередъ, жду. Сѣренькій день, помню, былъ, характерный петербургскій. Помню, два молодыхъ человѣка прошли мимо, поглядѣли на меня. Одинъ былъ замѣчательно красивъ: брюнетъ, тонкія черты такія. Я рѣшилъ, что непремѣнно это долженъ быть террористъ,-- я тогда уже мечталъ о террористахъ...

Ровно, минута въ минуту, въ одиннадцать, вошелъ я въ редакцію "Отечественныхъ Записокъ". Сѣлъ, жду. Никого еще не было. Потомъ стали появляться, посѣтители. Одинъ, помню, съ длинными такими волосами. "Это, думаю, непремѣнно какой-нибудь писатель извѣстный... настоящій писатель..." Потомъ басистый голосъ еще съ лѣстницы услышалъ и вижу, всѣ какъ-то зашевелились. Вотъ и онъ, Салтыковъ. Я думалъ, что онъ не узнаетъ меня, а онъ, какъ глянулъ: "а-а, стихи!-- говоритъ:-- сейчасъ..." Пошелъ изъ пріемной въ слѣдующую комнату, черезъ минуту возвращается, подаетъ мою изящную тетрадочку: "на-те!.." И повернулъ назадъ. Но со мной тоже не такъ-то легко можно было раздѣлаться. "Позвольте,-- говорю,-- Михаилъ Евграфовичъ, что же, мнѣ продолжать дальше или нѣтъ?" А онъ этакъ черезъ плечо, въ полуоборотъ: "Продолжайте",-- говоритъ. И ушелъ...

-- Вотъ какое крещеніе въ наше время давали!-- благодушно закончилъ П. Ф.-- Вы, нынѣшніе, ну--ка!..

Не знаю, какъ другихъ "нынѣшнихъ", а меня самъ П. Ф. избаловалъ своей безграничной заботливостью. И по собственнымъ писаніямъ знаю и свидѣтельствую, какую массу труда приходилось ему иногда затрачивать надъ принятыми рукописями, чтобы привести ихъ въ возможно безупречный видъ или со стороны цензурной или, чаще, со стороны литературной стройности, сжатости и выразительности.

-- А я у васъ тутъ, голубчикъ, двухъ героинь уничтожилъ...

-- Это много, П. Ф. Вы кровожадны.

-- Да вы погодите ругаться, вы посмотрите: безъ нихъ лучше.

Посмотришь: точно лучше...

Что бы тамъ ни думали самолюбивые авторы, а я съ особенной благодарностью вспоминаю эту сторону редакторской работы П. Ф.: онъ училъ писать и училъ не плохо. Писатель онъ былъ старой вѣры и до конца дней своихъ остался ей неизмѣнно вѣренъ. И мотивы поэзіи его для массоваго современнаго читателя казались устарѣлыми: "усталъ" вѣдь онъ, этотъ современный читатель, и въ поискахъ отдохновенія въ какіе только закоулки ни заходилъ, какія только "дерзанія" не познавалъ... П. Ф, Якубовичъ ко всѣмъ этимъ отечественнымъ искривленіямъ на новѣйшіе фасоны относился отрицательно. Иной разъ я пускался съ нимъ въ споръ, становился противъ него въ защиту поэзіи модернизма и... довольно легко былъ уличаемъ въ невѣжествѣ. Новую поэзію П. Ф. очень не плохо зналъ и, какъ переводчикъ Бодлера, первый познакомилъ русскую широкую публику съ символистами.

-- Ну, вы скажите мнѣ какіе-нибудь стихи.. великолѣпные, на вашъ взглядъ...

Я хотя и храбро вступалъ въ бой съ приверженцемъ старины, а оборудованъ былъ весьма легковѣсно, особенно со стороны образцовыхъ новѣйшихъ стиховъ.

-- Стихи? Что-жъ, извольте. Чѣмъ, напримѣръ, это не шедевръ:

Ты зачѣмъ далеко?

Темный воздухъ пустъ.

Губы одиноко

Ищутъ милыхъ устъ.

Почему на ложѣ

Нѣтъ тебя со мной?..

П. Ф. махалъ руками, стоналъ, бранился. И у того же поэта, котораго цитировалъ я, указывалъ стихи, дѣйствительно, хорошіе. Но находилъ ихъ немного. Все отмѣченное искрою Божіей онъ зналъ и признавалъ въ новѣйшей поэзіи, но отъ восхищенія ею былъ весьма далекъ.

Къ числу невинныхъ слабостей П. Ф. и отчасти всего "Русскаго Богатства" въ читающей публикѣ -- мнѣ приходилось это слышать -- относили (и относятъ) особое тяготѣніе къ литературнымъ изображеніямъ тюрьмы, ссылки, каторги. Надъ П. Ф. даже въ тѣсномъ товарищескомъ кругу немножко подсмѣивались за это пристрастіе къ каталажкѣ. Незадолго до его болѣзни какъ разъ объ этомъ зашелъ у насъ разговоръ съ нимъ. Онъ смѣшно оправдывался, я смѣшно нападалъ. Даже вспомнилъ одинъ фельетонъ изъ какого-то "Понедѣльника" и передалъ его содержаніе П. Ф. Въ фельетонѣ этомъ разсказывалось, какъ одинъ предпріимчивый молодой авторъ переписалъ разсказъ Толстого "Хозяинъ и работникъ", поставилъ подъ нимъ свою фамилію и понесъ по редакціямъ нашихъ ежемѣсячниковъ. Сначала -- въ "Вѣстникъ Европы". Стасюлевичъ посмотрѣлъ и вернулъ: "Недостаточно грамотно, молодой человѣкъ, поучитесь"... Тогда авторъ направился въ "Русское Богатство", гдѣ встрѣтилъ его Якубовичъ ласковой улыбкой и вопросомъ: "Вы въ какой каторгѣ отбывали наказаніе? Въ карійской?.." Авторъ, нигдѣ не отбывавшій никакого наказанія, былъ смущенъ и молчалъ. "Неужели въ Акатуѣ?" И далѣе, цѣлый рядъ вопросовъ: "Ну, по крайней мѣрѣ, въ ссылкѣ были? Или въ Крестахъ сидѣли?" Когда же авторъ сознался, что онъ даже въ участкѣ ни разу не заночевалъ, Якубовичъ тотчасъ же вернулъ ему рукопись, прибавивъ укоризненнымъ тономъ: "Поучитесь, молодой человѣкъ! Жигана отъ братана отличить не умѣете, а беретесь еще о женской любви разсуждать"...

П. Ф. добродушно смѣялся.

-- Наступитъ время, когда въ русской жизни тюрьма и каторга будутъ меньше мѣста занимать, тогда и въ "Русскомъ Богатствѣ" поменьше будемъ писать о нихъ,-- говорилъ онъ,-- а пока... пока еще слишкомъ мало отдаемъ мы имъ вниманія...

Онъ правъ, конечно. Больше, можетъ быть, чѣмъ кто-либо другой, онъ чувствовалъ ту боль, то опустошеніе, которое сѣютъ эти отечественныя учрежденія въ родной землѣ,-- онъ, музой котораго былъ сумракъ каземата, "цѣпь съ веревкой были лиры струны". И о пустыняхъ дальнихъ, о цѣпяхъ льдистыхъ горъ; "гдѣ лучшіе друзья въ чужихъ снѣгахъ зарыты", неизбывной скорбью болѣла его душа.

Страна полночныхъ вьюгъ, моей весны могила,--

Угрюмыхъ сыновей неласковая мать,--

Языкъ клянетъ тебя, а сердце полюбило...

И до послѣдняго дня онъ считалъ самыми современными, самыми животрепещущими мотивы "страданій, скорби, узъ"...

Ахъ! въ жизни сумрачной я не припомню дня,

Когда бъ на Божій міръ взглянулъ я вольно, ясно,

Когда бы злая мысль покинула меня,

Что родина -- раба, что родина несчастна...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вотъ нѣтъ его, скорбнаго мечтателя, славнаго знаменоносца святого мятежа.

Съ трепетнымъ вниманіемъ слѣдили мы, его товарищи, за борьбой его надломленнаго организма съ смертью,-- не вѣрилось въ то, во что не хотѣлось вѣрить -- въ возможность непремѣнно рокового исхода.

Помню: была полночь. Въ узенькой, безлюдной Ижорской улицѣ, сжатой каменными домами, стояла тишина морозной мартовской ночи, и вверху родились звѣзды. И сыпался кругомъ, широко и далеко, смутный шелестъ и шумъ глухой ночного города.

Я стоялъ передъ знакомымъ домомъ и смотрѣлъ на освѣщенныя окна въ третьемъ этажѣ. Тихій свѣтъ, опущены шторы. Сколько разъ, бывало, проходишь или идешь между спящихъ каменныхъ громадъ, темныхъ и непривѣтливыхъ,-- и вотъ блеснетъ оконце тихимъ свѣтомъ: кто-то сидитъ, работаетъ, и у него тепло, уютно... можетъ быть, веселые, счастливые собрались люди. Завидно станетъ... А тутъ смотрѣлъ я на свѣтъ въ знакомыхъ окнахъ и зналъ, что тамъ, въ этихъ стѣнахъ, идетъ сейчасъ мучительная борьба угасающей жизни съ безстрастной смертью, тамъ -- горе и отчаяніе близкихъ...

Я зналъ, что сердце, усталое, изнуренное болями и муками, израненное сердце, отбиваетъ послѣдніе свои удары. Но не вѣрилось, не въ силахъ былъ я вѣрить, что вотъ -- послѣдній вздохъ, и на вѣки угаснетъ трепетъ этого бунтующаго и любящаго сердца, которое кипѣло, горѣло ярко и неутомимо и непримиримо, изумляя и заражая пламенной вѣрой и неугасимой тоской своей,-- весь онъ былъ всегда, съ своею мыслью и мечтой, съ томительнымъ ожиданіемъ своимъ,-- все впереди,

... на мигъ не выпуская

Хоругви мятежа изъ напряженныхъ рукъ...

Глухимъ, ночнымъ шумомъ шелестѣлъ городъ, сумрачный, любимый имъ городъ...

Какъ колодникъ оковы свои,

Я люблю этотъ городъ великій,

Въ неповинной омытый крови...

Вспомнились стихи, и точно голосъ услыхалъ любимаго поэта. И какъ хотѣлось мнѣ подняться туда, къ нему, въ третій этажъ, позвонить въ знакомый звонокъ, и еще въ передней, издали, услышать его ласковый, хворый голосъ:

-- Это кто? Казакъ? По голосу узналъ...

И сѣсть возлѣ, и слушать знакомые, нетерпѣливые вопросы, вздыхать на нихъ:

-- Ну, что новенькаго на свѣтѣ? Что слышно? Хорошенькаго чего нѣтъ-ли?..

Слушаешь его, бывало, говоришь съ нимъ,-- свѣтлая грусть и тихая радость въ въ одно время нисходятъ въ душу: вотъ сердце мятежное, непримиримое, сердце безстрашнаго бойца, а сколько въ немъ удивительной мягкости, а какая дѣтская нѣжность и ясность и чувствительная привязчивость въ немъ, въ этомъ сердцѣ, сколько трогательной сентиментальности уживается рядомъ съ стальною непоколебимостью вѣры и вѣрности своему "святая святыхъ"...

-- Валенки мои хочетъ Роза Ѳедоровна, въ сарай выкинуть, а мнѣ жалко: вѣдь я въ нихъ всю Сибирь прошелъ, сколько этаповъ они помнятъ...

-- Да вѣдь грязи-то на нихъ сколько...

-- Да, грязи они видѣли не мало,-- сибирской грязи... А глянешь на нихъ, и сколько воспоминаній всплываетъ...

Милый, свѣтлый Петръ Филипповичъ... Это сочетаніе нѣжной привязанности дѣтской и стойкости беззавѣтной такъ характерно для него, такъ чудесно выражено имъ въ стихотвореніи, которое нынѣ въ самыхъ глухихъ углахъ его родного края знаютъ наизусть, ибо особенно близокъ сталъ его мотивъ, его глубокій драматическій смыслъ сердцу многихъ, многихъ матерей и сестеръ русскихъ:

Мнѣ снилось сегодня, въ безвѣстномъ краю:

Въ слезахъ, я родимую видѣлъ свою

-- "Скажи, мой желанный, скажи, дорогой,

Дождусь-ли тебя я, соколикъ, домой"?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...И вотъ ужъ нѣтъ его, пѣвца въ вѣнцѣ терновомъ, пѣвца святого мятежа...

Жизнь мелькнула волшебнымъ, сверкающимъ сномъ...

Ни чемъ не жалѣю, друзья, ни о чемъ!..

Крестъ надъ могилой его,-- крестъ, символъ страданія за братьевъ, самый близкій ему символъ, ибо подлинно крестный путь прошелъ онъ. Всю жизнь боролся за волю родного народа, за счастье родимаго края, всю жизнь ждалъ разсвѣта и солнца родимой землѣ... "Взглянуть -- и умереть".. Дождаться, когда "дрогнетъ, наконецъ, испуганная тьма",-- и сказать: "нынѣ отпущаеши раба Твоего, Владыко"... И звалъ, и ждалъ соратниковъ, бойцовъ могучихъ, чуда ждалъ...

Я жду, кого-то жду со страхомъ и любовью,

Кого-то. чья рука чудесное свершитъ...

Не дождался. Ушелъ... Родная страна, которой онъ оставилъ цвѣты лазоревые -- свои пѣсни, такъ и не озарила конца его жизненнаго пути улыбкой счастья своего,-- страна родная, которой пѣлъ онъ:

... Каждое дыханье,

Мой каждый помыселъ, всѣ силы бытія --

Тебѣ посвящены, тебѣ до воздыханья!

Любовь моя и жизнь -- твои, о мать моя!..

Ф. Крюковъ.

"Русское Богатство", No 4, 1911

Оставить комментарий Крюков Федор Дмитриевич (bmn@lib.ru) Год: 1911 Обновлено: 17/06/2025. 21k. Статистика. Очерк: Мемуары Мемуары	Скачать FB2 Ваша оценка:

Крюков Федор Дмитриевич Памяти П. Ф. Якубовича

Памяти П. Ф. Якубовича.

Крюков Федор Дмитриевич
Памяти П. Ф. Якубовича