Крылов Иван Андреевич
Ночи

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
   
   Крылов Иван Андреевич. Ночи.
   
   -------------------------------------------------------------------
   И.А.Крылов. Сочинения в 2-х томах. Под наблюдением Н.Л.Степанова. Библиотека "Огонек". Из-во "Правда" Москва, 1969
   Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru, апрель 2006
   -------------------------------------------------------------------
   

НОЧЬ I

   
   Час било за полночь... природа уснула... городской шум утих... и люди, кажется, перестали дурачиться или по крайней мере решились до утренней зари дурачиться тихомолком. А я, казалось мне, что я один не спал, и окружающее меня глубокое молчание подавало мне случай к размышлениям.
   Сия темнота, так начал я свое размышление, кажется нарочно для того есть в природе, чтобы унижать гордость человеческую и помрачать мнимые дарования и прелести, которые блистали во время прошедшего дня. Человек!.. хочешь ли ты видеть себя, свою ничтожность? Дай зайти солнцу и человеку снять с себя посторонние украшения, которые не принадлежат ему и которые одно его детское честолюбие себе присвоило.
   Где теперь тот пышный вельможа, который, за несколько перед сим часов, заставлял мир думать, что в руках его находится спасение всех восьми планет и с их спутниками, который сам делал вид, что от его только мановения зависит переставить созвездие Скорпиона на место созвездий Тельца, и с которым встречаясь подлые его льстецы с набожностию глотали пыль, воздымаемую позлащенными колесами его кареты... Где он?.. Его превосходительство, валяясь в пышных пуховиках, изволит заниматься хорошими сновидениями, между тем как секретарь его готовит ему к завтраму политические рассуждения, которые, конечно, выдаст он за свои, ибо сей господин уже привык думать секретарскою головою, которая есть его душа, а вельможа сей -- ее тело; итак, он основательно может сказать во извинение беспрерывного своего сна: дух бодр, но плоть немощна, то есть: секретарь рожден обдумывать, а я -- подписывать спросонья его мысли.
   Где та обольщающая красавица, за которою гонялись стада волокит, которой розовые уста приманивали к себе тысячи поцелуев, а нежная грудь вливала томные желания в юные сердца и даже самых грубых философов заставляла желать рождения нового Праксителя и Фидия; которой томные глаза всяким взором означали, что сердце тает в ней от удовольствия; коея тонкий, легкий стан и прекрасная ножка заставляли стихотворцев думать, что или Венера будет иметь скоро четыре грации, или одна из них лишится своего места, дабы уступить его сей красавице... Где она?.. Она спит, и все ее прелести раскладены на уборном столике: прекрасные зубы ее лежат в порядке близ зеркала; голова ее так чиста, как репа, а волосы, которым удивлялись, висят, осторожно накинутые на зеркало; нежный румянец ее и пленяющая белизна стоят приготовленные к утру в баночках; между тем как она походит на брошенную в постель мумию. Грудь ее присохла к костям, а подставная покоится в сохранности вместе с корсетом. Где же все прелести, которые заставляли о ней кричать? Где те приятности, те достоинства? Магниты, привлекающие к ней сердца молодых воздыхателей?.. О! они и теперь налицо раскладены в кошельках и в записных книгах на ее уборном столике.
   Не подумай, однакож, любезный читатель, что госпожа эта скудна разумом. Если бы и случилось кому покрасть ее прелести, то осталось у ней еще одно очарование, против которого никакое нынешнего света сердце не устоит: красноречие -- вот ее сильнейшее оружие; она превосходит им сочинителя Новой Элоизы. Письма к ее любовникам очень убедительны, хотя, правда, все они на один образец, ибо начинаются так: "Объявителю сего платит Государственный заемный банк и проч.". Воскресни Руссо, подобно Магометову отцу, на один только час и увидь свою победительницу, а если ты столь отважен, что вздумаешь спорить с нею в преимуществе красноречия, то выставим на одну доску письма твоей Элоизы и моей, и я ручаюсь, что последние станут торжествовать и что за них ухватятся все, не выключая академиков и самого тебя.
   Где тот щеголеватый господчик, обвешенный золотыми цепочками, унизанный бриллиантовыми перстнями, который, целый день катаясь по городу в щегольской карете, кажется, имел усердное желание всех пешеходцев душить пылью и старался поспеть вдруг в тридцать мест, не быв нигде надобен. Еще не прошло пяти часов, как в кружку щеголих божился он, что изрубил всю Турецию, с великим жаром уверял, что он с такою же проворностию перерубливает людей, как тростник, и сожалел, для чего не заведут у нас войны со слонами, где бы мог он пощеголять своею саблею; без устали исчитывал он свои победы и тысячами поминал своих убитых. Надобно отдать справедливость сему молодому храбрецу, что он самую отважную ложь занюхивал иногда табаком, но не краснел никогда. Где же он?.. Где резвый язык его, которым мог он переговорить, если дозволят употребить такое смелое и сумнительное сравнение, самую проворную говорунью, и где блистающая его пышность? Он спит в мягких пуховиках; подле его лежит аттестат, данный ему его дядюшкою о храбрости его, оказанной такого-то числа, а подле аттестата развернута записная его книжка, в которой видно ясно, как день, что того числа за сто верст от сражения находился он для любовного приключения, ибо молодой этот человек любит порядок и ведет всем своим делам верную записку. Читатель, вспомни, что он был днем, сравни язык его с его постелью и ты увидишь, что он лжет, как храбрый человек, а нежится, как женщина. Где же его богатство, которое, как сказывают, нажил он насчет побежденных им неприятелей? О, что до этого, то к утру же портной, сапожник и другие ремесленники сбираются засвидетельствовать в магистрате, с какою неустрашимостью подписывал он векселя, которых ни в двести лет оплатить не будет в состоянии; а наемный кучер его с щегольской каретою и лошадьми, коими пускал он городу пыль в глаза, этот удалой кучер, говорю я, дожидаясь с нетерпением утра, хочет оказать ему последнюю услугу и отвезти его в магистратскую тюрьму.
   О благотворная ночь! -- продолжал я свои восклицания, -- чем не обязан тебе человек, который умеет тобою пользоваться? Ты, прохлаждая его природу, успокоиваешь и возрождаешь ее; ты, обнажая смертного, которого гордость принуждает почитать себя превыше человеков, напоминаешь ему, что и он такое же слабое творение, каковых миллионы, им презираемы, и что он отличен от других людей единою своею гордостию. Ты каждым своим пришествием к нам напоминаешь нам вечность, быв сама изображение оной, подобно как сон, приносимый тобою, есть изображение смерти. Так всякое возвращение твое к смертным есть наставление им, и от них только зависит оным пользоваться.
   Гордый городской житель! если тебе случится быть ночью на великолепнейшей площади, окинь взором вокруг себя; сравни, если ты можешь, между собою пышные здания твоих сограждан и покажи мне, когда смеешь, различие между убогим шалашом и огромными чертогами гордости.
   Где пышные те здания, за несколько перед сим часов удивлявшие мимохожих и наружностию коих гордилось целое государство?.. Наступила ночь -- и сравняла их с шалашами убогих. Смертный, вот изображение твоих дел; вот изображение того, каким образом вечность сравнивает честолюбивые твои подвиги с ничтожеством. Обратимся к прошедшим векам, и мы увидим, что вечная ночь сравнила гордые и пышные монархии с убогими их соседствами так, как ночь сравнивает великолепные здания с низкими хижинами. Едва помнят места, где стояли великолепные города; подобно как, проходя ночью городом, с трудом можно означить место, где есть богатое здание.
   Что же есть достойного человека? Что может он произвести, не подверженное разрушению веков? Его слово, его мысли -- вот одно творение, дающее цену человеку и избавляющее его от совершенного разрушения; вот одно произведение, которое борется с веками, преоборает их ядовитость, торжествует над ними и всегда пребывает столь же ново и сильно, как и в ту минуту, когда рождено оное человеком. Сильнейшие монархии пали, исчезли с ними полки мнимых героев, идолов народа; все разрушается: владения и племена исчезают; на что ни обратим взоры, все скорыми шагами течет к своему ничтожеству; но Орфей и Гомер цветут, и глас их столь же пленяющ и чувствителен, как и в ту минуту, когда он ими произносился. Сколь превосходна и отменна живая слава их от мертвой славы мнимых героев: последний умирает для всего света; и двух веков довольно, дабы изгладить следы его пребывания и смешать их с баснею; но первый по смерти живет, и слово его, подобно бессмертному духу, имеет дар, не разделяясь, во многих местах пребывать в одно время. Единый мудрец, торжествуя над смертью, похищает право говорить с позднейшим своим потомством.
   Тебе, о нощь, бывает часто должен он произведением своих мыслей, и когда одеешь ты небеса мрачным покровом и усыпишь природу, он тогда вверяет тебе размышления свои. Не видя вокруг себя ничего, кроме рассеянного мрака, приводящего слабоумному сон, а мудрецу размышления, делает он суд над человечеством: кажется, что он один остался тогда во вселенной и что гордость и насильствие не дерзают налагать оковы на его мысли, которые только тогда нравоучительны без подозрения, когда следуют они своему собственному стремлению, не управляемые ни страхом, ни пресмыкающеюся лестию; иначе нравоучитель есть скопец, проповедующий девство, коего скованные насильством чувства не подражание, но посмеяние себе производят.
   Но когда ты, мрачная спутница размышлений -- ночь, бываешь свидетельницею, что не корыстолюбие и лесть заставляют его рождать славу героев, но добродетель и премудрость их, тогда нравоучение его, извлекаемое из великих дел их, чисто и свободно; тогда возбуждает он сердца удивляться себе и подражать добродетели воспетых им героев; тогда...
   Вдруг отворилось окно в моей комнате, и женщина, лет под сотню, сидевшая "а серебряной рогатой луне, спустилась по воздуху ко мне в комнату. Я тотчас узнал, что это ночь, для того что раза три видел ее на театре в Амфитрионе, комедии Мольера, где она точно так же спускается, с тою притом разницею, что там ее с небес спускают на веревках, которые часто видны, и заставляют нередко меня трепетать, чтоб госпожа богиня не раскроила себе череп и не убилась бы до смерти. Что до той ночи, которая посетила меня, то машинист ее, кажется, был исправнее театрального.
   Я лежал в постеле, и как я не привык принимать столь знатных гостей в таком беспорядочном положении, то посещение сей госпожи очень меня встревожило.
   "Конечно, милостивая государыня, -- сказал я ей в страхе, -- какой-нибудь новый Юпитер просил вас, чтобы продолжить здесь ваше присутствие для его забав, и вы, может быть, ищете Меркурия, чтобы через него отрапортовать богу громов, что время ему убираться на Олимп, если не хочет он, чтобы какой-нибудь Амфитрион переломал ему руки и ноги и подвергнул бы его опасности пролежать месяца три в публичной больнице".
   "Нет, -- отвечала она мне, -- для нынешних Алькмен не нужны такие чудеса; надобно отдать справедливость, что и Амфитрионы ныне гораздо сговорчивее против старых веков, ибо Юпитер для них прибегает чаще к помощи Плутуса, нежели ко мне.
   Итак, ты видишь, что я к тебе совсем не для того пришла, но мне есть надобность другого рода, которую хочу я на тебя возложить. Выслушай меня.
   Недавно Момус давал богам вечеринку, и хотя я редко бываю в больших собраниях, но случилось так, что на этой пирушке сошлась я с Фебом. Мы разговаривали с ним очень долго о нашем жребии и должностях. Разговор зашел и о людях, около которых мы столь давно с ним вертимся. Между тем приметь, что полные чаши с вином без устатку обносились около гостей. "Признаться надобно, любезная Ночь, -- сказал он, допивая двенадцатую бутылку нектару, -- твоя должность мне жалка, и я дивлюсь, для чего не просишься ты у богов в отставку; а особливо в твои почтенные лета совсем неприлично таскаться по свету только для того, чтобы видеть сонные или зевающие народы". -- "Милостивый государь, -- отвечала я ему очень учтиво, -- я нимало не думаю пенять на свою судьбу и очень довольна своим состоянием, а потому-то и ваше сожаление очень не у места. Правда, мои лета не детские, но я не много старее Венеры, и все это не доказывает, чтобы я была бесполезна; да если бы и в самом деле во мне пользы никакой не было, то моя порода одна дает мне право иметь алтари и собирать жертвы. Мало ли у нас есть богов-тунеядцев, которые не заслуживают ни фунта телятины, а пользуются такими жертвами, что могут жить богатее всякого, между тем как они делают народу более зла, нежели добра. Наш хозяин сам хотя не иное что, как шут на Олимпе, но он за свое ремесло получает более доходу, нежели все академии вместе. Скажи мне: какую пользу приносит Бахус? Весь Олимп думает, что он не тратит время, которое проходит только в том, что он или пьет, или сочиняет негодные песенки, бывши столь же дурной писатель, как и политик, хотя то и другое ремесло почитает он рожденным для его головы: он один выдумал способ с зевоты собирать доход; и я думаю, что ему даром не пройдет, когда Морфей узнает, что пьяный Бахус своими песенками перебивает у него должность и усыпляет слушателей без его ведома.
   Посмотрим теперь на Меркурия, достоин ли он таких больших доходов и такого прекрасного дома, который выстроил он насчет своих плутней. Ему поручены купцы, а он сам зачал входить в подряды: вспомни, давно ли Юпитер изломал об него всю кадуцею за то, что он зачал с подрядчиков сбирать взятки. Из всех его званий наблюдает он с лучшею исправностию звание бога воров, и можно отдать справедливость, что он у них первый по своему достоинству. Итак, видишь ли ты, господин Феб, что немного найдется богов, которые бы получали жертвы по справедливости.
   Музы твои очень умные девушки, но и они померли бы с голоду, если бы Каллиопа не поддерживала их, взяв на подряд лучшие города, куда ставит она оды на именины и на похороны: да и этот торг начинает у нее плохо клеиться, для того что примечают в ее творениях все старое, а человеческое самолюбие ни к чему так не жадно, как к новым похвалам. Мельпомена твоя как ни жалко плачет, но во всю нынешнюю зиму она ни на башмаки себе не выплакала, и от ее трагедий плачут одни типографщики. Твоя Талия, правда, смешит народ и за это собирает изрядный доходишко, но желание добывать деньги заставляет ее доходить до подлости, и она час от часу более отваживает от себя честных людей и, вместо того чтобы быть полезным и веселым учителем нравов, старается своими шутками понравиться пьяному народу, с которого, не думаю, однакож, чтоб собрала она себе на порядочное пропитание. Что до других твоих муз, то есть надежда, что они скоро превратят Парнас в богадельню, а слух уже носится, что Клио твоя без памяти и без языка.
   Итак, ты видишь, сколько найдется богов, которые пользуются доходами по своему достоинству. Что до моей должности, господин Феб, то я не знаю, почему бы она казалась достойною сожаления..."
   "О, о! -- сказал Марс, вслушавшись в наш разговор и вынимая табакеру, -- твоя должность не только не унизительна, как говорит Феб, напротив, она презавидна: сколько раз доставляла ты мужьям украшение, которого нет способов прицепить им в присутствии этого светлого подзорщика; сколько раз, очень кстати, наносила ты сон строгим матерям, тогда как прелестные их дочки употребляли в пользу света свою бессонницу; сколько раз унижала ты гордость несправедливых судей, пособляя обкрадывать их Меркуриевым чадам, тогда как первые думали, что они одни красть имеют преимущество..."
   "Какие мелочи, -- вскричал Феб, -- против моих подвигов! Я освещаю знатнейшие дела природы и человеков и даю им настоящую цену; в моем присутствии освещаются славнейшие сражения; с моею помощию созидаются пышные здания; я бываю свидетелем великолепнейших обрядов, -- словом, для меня всякий день целый свет играет комедию, над которою -- ты, Ночь, только что опускаешь занавес..."
   "Пустое! -- сказал, подошед, Бахус и дотягивая двадцать четвертую бутылку шампанского, -- пустое, господин Феб! Правда, что при тебе свет играет комедию, но развязка ее бывает ночью. Самых лучших явлений редко случалось мне при тебе видать: ты освещаешь пышность, гордость; твои лучи питают самолюбие красавицы, щеголя и надменного вельможи; но сердце более чувствует и голова более рассуждает ночью... Спроси у самих людей, и тебе признаются, что они более ищут счастливых ночей, нежели счастливых дней".
   "Надобно отдать справедливость Ночи, -- сказала с презрительною улыбкою Юнона, -- что она очень полезная богиня для неверных мужей и для непостоянных жен..."
   Тут Юпитер засвистал песенку из новой оперы, а Венера, улыбаясь, поглядывала на Марса.
   "Что до меня, -- вскричал Геркулес, -- то я бы желал, чтобы Ночи лучше на свете не было: она только служит помехою славнейшим делам и помогает трусам укрываться от своих неприятелей. Сколько раз бывал я свидетелем, что эта богиня разводила величайшие брани в самом их жару, и когда толпы великих душ сходились из-за нескольких тысяч стадий, чтобы иметь сладкое удовольствие или зарезать, или быть зарезанными; когда неустрашимые умы, обожая славу, не имели предрассуждения бить неприятелей своего отечества, но, почитая целый свет своим отечеством, дрались везде, где только есть случай перевести род человеческий, и со славою вмешивались во все ссоры, где их не спрашивают; когда целые народы..."
   "Короче молвить, что вы хотите сказать? -- спрашивал я у моей разговорившейся без устатку старушки. -- И сверх того, -- продолжал я, -- чем касается до меня спор ваших богов? Неужели вы думаете, что я земский вашего Олимпа и должен решить все ваши раздоры, которые никогда не кончатся? А если вы из одного пристрастия говорить пересказываете мне все ваши приключения, то признаюсь, что мне теперь не время вас слушать. Мы с приятелем подрядились поставить к завтраму оду, и на мою часть досталось сделать пятьдесят две строфы похвал; и хотя надежда, что мне заплатят наличными, придает крылья моему воображению, и я списал из разных од три строфы, но все еще остается выписать сорок девять, а я еще и писателей не выбрал, с которых бы можно было собрать такой большой оброк". Ты видишь, любезный читатель, что я хотел только отделаться от этой гостьи, которая мешала моему уединению, и для того ничего не выдумал вероятнее этой лжи.
   "Безумный смертный! -- вскричала богиня. -- Если бы ты не был мне нужен, то бы научила я тебя знать, каково помешать женщине; но помни мои наставления: женский язык останавливать и строить плотину во время разлития реки -- это две вещи, которые более опасны, нежели возможны. Не думай, однакож, чтоб повесть моя о Момусовой вечеринке не касалась до тебя: она есть первая причина, которой одолжен ты моим посещением. Но я хочу ее тебе досказать.
   Едва Юнона и Геркулес пристали к Фебовой стороне и поддерживали его первенство передо мною, то передались на его сторону множество и других богов. Первая была Церера, которая зла на меня за то, что многие поселяне, оставляя ее нивы, стали, под покровительством моим, собирать с проезжих оброк, а потом переселялись совсем в города и там, воруя сперва в присутствии моем, наконец под названием откупщиков и подрядчиков стали безопасно уже воровать и днем, не помышляя ни о серпе, ни о жниве. Потом передалась Минерва, которая подозревает, будто я служу немалою подпорою сутолпищ игроков, которые, гоняясь за счастием без кафтанов, умеют столь блестящим сделать свое состояние, что множество молодых фабрикантов и художников, оставя ее фабрики, взялись за легкий способ перекрадывать друг у друга деньги посредством карт и этим упражнением подрывают ее лучшие рукоделия и, разоряя себя, становятся своею праздностию в тягость целому обществу. Потом следовали и другие боги; так что наконец не знали, кому из нас с Фебом дать преимущество!
   Тогда хозяин наш, Момус, встал и, поклонясь очень учтиво собранию богов, подал свое мнение.
   "Милостивые государи, -- зачал он, -- я имею счастие быть богом дурачества; и мне шар земной принадлежит более, нежели всякому другому богу. Венера имеет свое время, Марс свое, но человек родится и умирает моим рабом; и надобно отдать справедливость, что я люблю заниматься этими размышляющими куколками, которые в том только почти и упражняются, чтоб ставить трофеи моему величию. Но, несмотря на то, что я не отступаю от людей ни на минуту и доныне еще не знаю, когда люди усерднее мне служат днем или ночью; и потому-то не решусь, кого мне из вас предпочесть. Но послушайте моего мнения, как решить ваш спор: согласитесь, ты, Феб, и ты, госпожа Ночь, вести записку людских дел всякий по своей части хотя один год, и когда окажется, что при ком-нибудь из вас люди менее дурачатся, тот пусть останется виноватым, а победителю я обещаю венок из ослиных ушей, вылитых из чистого золота. Не подумайте, чтоб этот подарок был маловажен: с обладанием золотых ослиных ушей совокуплено удачное волокитство, счастие в искании милости и способ казаться разумным, не имея ни на полушку разума".
   Все боги одобрили мнение Момуса; а как я не хотела прекословить хозяину, то и согласилась на его предложение, имея в самой мысли намерение таким подарком подрадеть Фебу, решилась я вести записку ночных приключений. Признаюсь, хочется мне его видеть с таким же прекрасным убором, какой некогда подрадел он Мидасу; и намерение мое только все в том, чтобы он выиграл в этой тяжбе.
   Несколько раз проходя мимо здешних мест, видела я часто, что у тебя горит свеча, и заключила, что или ты мучим сочинителями, или сам сбираешься мучить публику; и действительно, заметила я, что ты пишешь, а мне такой-то человек и нужен, который бы имел великий дух одним присестом исчерчивать дести по две бумаги, не имея малодушия страшиться ругательств и зевоты неугомонных читателей.
   Сей ночи должен ты выходить в десятом часу, возвращаться домой в пятом по полуночи и записывать все то, что во время твоего выхода увидишь и услышишь; или бойся моего мщения: я женщина, и ты можешь быть уверен, что искусство отмщать мне небезызвестно. Слушай же, выбирай любое: если согласишься исполнить мое приказание, то я отдаю тебе во владение звезду Сириус; и хотя будешь ты от нее удален на миллион земных поперечников, но я уверяю тебя, что жители ее, а твои подданные будут почитать и признавать тебя своим владетелем..."
   "Как! -- вскричал я с восхищением. -- Так я сам там буду?.."
   "Нет, -- отвечала моя гостья, -- тебя там не будет, но я пошлю туда твою перчатку, которая будет так же свято почитаться, как ты сам, и все важные дела знатнейшие вельможи будут подписывать, надев ее на руку. Словом, ни одного дела не сделается, которое не было бы от твоего имени".
   "Я вижу, милостивая государыня, -- сказал я, -- что вы хорошего мнения о нашем писательском ремесле и думаете, что произведения нашего воображения можно так же и отплачивать наградою по воображению. Но, признаюсь, я не столько прельщен мечтательным миром, чтоб пленяться обладанием Сириуса и чтоб, между тем как моя перчатка будет делать там великие дела, самому бы мне нравилось умирать здесь с голоду. И если всем моим товарищам писателям раздадут такие знатные королевствы на воздухе, то, для содержания наших величеств, должно будет со временем выстроить пространную богадельню".
   "Дерзкий человек! -- вскричала богиня. -- Не смей смеяться над дарами богов и моли лучше их, чтоб жители Сириуса обожали твое имя (при сем взяла она мою перчатку) и чтоб вельможи как можно реже надевали эту перчатку для своей корысти и ко злоупотреблению. Если же ты заупрямишься вести записку ночных приключений нынешнего года, то вместо звезды Сириуса дам я тебе злую жену, которая у тебя в доме так же будет сильна, как твоя перчатка в Сириусе, и которая..."
   "Не продолжайте! -- вскричал я. -- Исполню вашу волю и всеми силами постараюсь заслужить награждение, которое приятно мне только тем, что избавляет меня от такого страшного наказания.
   Но как великому обладателю Сириуса надобно что-нибудь есть и как он от своих подданных, смотря по качеству вельмож, которые будут пользоваться его перчаткою, кроме усердных похвал, ничего не получит, а моральная пища очень худо варится в физическом желудке, то позвольте мне хотя открыть обществу ночные мои приключения и возвратить ему за наличные деньги то, что от него займу я украдкою".
   "Печатай все, что увидишь, -- отвечала она, -- но берегись личности. Если, например, увидишь ты парнасского нищего, который, схватя вместо ножа свою оду, нападает с нею на первого денежного мимохожего и пересчитывает наугад достоинство того, кто едва по имени только ему известен, если увидишь ты, что он потеет над продажными похвалами и хочет переупрямить целый свет, навязываясь ему на шею со своими одами, в которых, наперекор здравому рассудку и истине, отводит он непременные квартеры добродетелям там, куда они заглянуть боятся, и ставит престол разуму в такой голове, в которой свищет сквозной ветер, то запиши это и скажи свое мнение; но не называй имени продажного писаки, а оставь для него на несколько букв порожнего места; и когда твой герой усовестится лгать, то пусть, при первом покаянии, подпишет под твоим описанием свое имя, с обещанием не гнуть вперед в дугу природу, рассудок и истину.
   Когда увидишь ты, что нежная красавица делает счастие милого себе человека и вступает с ним в супружество, не осмеливаясь подозревать, чтоб любовь его к ней исчезла, и когда узнаешь, что новобрачный сей философ за прежнее свое щегольское поведение осужден судьбою играть у молодой и прекрасной жены свое мучительское для него лицо Тантала, тогда воздохни о нем, пожалей о подобных ему молодых людях, которые женятся только для того, чтобы вводить во искушение непостоянства самых скромных красавиц. Но не называй его по имени, и пусть, позабывшись, первый он улыбнется, читая описание себя, между тем как прекрасная жена его вздохнет украдкою о том, что ее замужество построило ей замки на воздухе и что она от своих подруг почитается обладательницею такого блаженства, которого сладость известна ей по одному воображению.
   Вот мои правила: пиши так, чтоб всякий улыбался, читая твои описания, иные бы краснели, но чтобы на тебя не сердился никто".
   "Милостивая государыня, -- отвечал я, -- сатира есть камень, которым бросают в кучу безумных: а вы знаете, что, брося камень в многолюдную толпу дураков, нельзя остеречься, чтоб в кого не попасть; итак, если кто осердится..."
   "Если кто осердится, то ты виноват; должно, чтобы никто не сердился, и сие-то есть искусство сатиры. Взгляни, например, на Антирихардсона: он в своем романе сердится на весь свет, а на него никто; он вместо досады возбуждает приятную зевоту... и самый щекотливый читатель заснет прежде, нежели успеет на него рассердиться. Посмотри на мнимого нашего Детуша: он с театра сильною рукою нападает на зрителей; но как в его комедиях нет ни одного человеческого подобия, то ни один слушатель не принимает его сатиры на свой счет, и когда автор бранит Петербург, то часто думают, что он ссорится с Пекином. Природа дала ему ключ, как ладить с публикой; дело все в том, что его никто не понимает, а кого не понимаешь, на того грех и сердиться.
   Возьми в пример Баснобредова: он пишет целый век, бранит всех, но его никто не читает, сколько ни делал он объявлений о своих новостях; сколько ни печатал он своих сочинений, но никто не оскорбился его сатирою, ибо он успел первым своим сочинением столь обеспечить публику, что она никогда уже не любопытствует видеть и читать его новостей; итак, он может смело разругать весь свет, прежде нежели какая-нибудь живая душа о том догадается. Я помню, что он написал некогда презабавную и пренасмешливую комедию; признаюсь, я ожидала, что он не минует с кем-нибудь ссоры; но дело кончилось самым лучшим образом. Книгопродавец продал его комедию в овощной ряд с весу; все издание в короткое время расхватили по листам, автор удовольствовал свой сатирический дух и при всем том в мыслях общества остался скромным писателем, хотя стоит только заглянуть в корзинку у первого разносчика, чтоб видеть, как ядовита его сатира.
   Пользуйся такими хорошими примерами: брани, если уже то необходимо для твоей желчи; но брани так, чтобы тебя никто не читал, и ты будешь в великом согласии с публикою. Прости, помни слова мои... и в сию минуту начни твою должность... два часа за полночь: будь только прилежен, и ты не потеряешь время..."
   И в ту минуту она исчезла, а я, зевнувши раза два, три, встал с постели, ворча сквозь зубы, оделся на скорую руку, накинул на себя епанчу и пошел слоняться по улицам, дабы записывать истину, которая всегда доставляет главный доход ругательствами.
   Вот, любезный читатель, в чем хочу я сделать тебе доверенность. Днем ты можешь спокойно сам замечать, что тебе встретится, а что сделается ночью, о том я тебе буду тихомолком сказывать, и после мы посмотрим: Ночи или Фебу принадлежит завидный на Олимпе венок из золотых ослиных ушей.
  

НОЧЬ II

  
   Одиннадцать часов пополудни ударило, и я уже был в маскараде. Какое это поле для сатирика, который прицепляется ко всякому случаю побранить людей! Гораций, Ювенал и ты, Боало, я бы желал воскресить вас на два часа и дать вам билет в наш маскарад: какое бы это было прекрасное блюдо для вашего острого пера! Там бы увидели вы верченую щеголиху, привлекающую за собою толпу волокит; вы бы увидели, как выставляет она свою тоненькую ножку, подбеленные ручки; как возбуждает во всех любопытство узнать ее и не смеет снять свою маску, для того что она лучше ее лица. В другом месте попался бы вам искусный плут, который под приятною личиною, надеясь не быть узнан, несет карты, сей ножик разбойников высокого света, и хочет погубить бедного простачка, виноватого перед ним только тем, что он, по легковерию своему, почитает его честным человеком. Тут бы попался вам, в ямском кафтане, счастливый шут, и вы бы увидели, как он своими кривляньями старается веселить целый маскарад, чтобы только заслужить улыбку какой-нибудь важной домины. Вы бы, может быть, подумали, что это обезьяна в ямском кафтане: совсем нет, это -- повелевающий четверкою, почтенный Низкосерд, счастливый только тем, что он часто надевает кафтан "иже своего состояния, а сердце имеет ниже кафтана. Вы бы увидели, как Антидетуш, нарядясь ребенком, с гордою скромностию носит под пазухою азбуку, и, может быть, посоветовали бы ему с нею познакомиться поболее, прежде, нежели он опять примется за любимую свою работу раздирать зевотою рты у своих благосклонных слушателей. Одним словом, вы бы множество нашли там придирок побранить прекрасно шалости людей и, не прибавя им ума, прибавили бы, конечно, себе славы. Что до меня, то мне некогда было ценить посторонние дурачества: я бегал по всему маскараду, чтобы сыскать мою прелестную незнакомку в белой домине с черными перчатками, и лишался уже надежды, не находя ее нигде, как вдруг маска, одетая дьяволом, взяла меня за руку.
   "Браво! любезный Мироброд, браво! -- вскричала она, -- уже ты ныне записался в большой свет, уже шатаешься по маскарадам -- прекрасно! О! я, несмотря на твои нравоучения, всегда думал, что в тебе прок будет..." -- "Тише, государь мой, -- отвечал я с сердцем, -- вы позабыли правило благопристойности маскарадной и называете громко меня по имени..." -- "Тьфу, к черту, да это уже и любовным приключением пахнет. Ну, ну, в добрый час, успехов вам желаю. Правда, что ты меня принял холодно; это, право, бессовестно не узнавать старых своих знакомых, признаюсь, что я сам виноват: я немножко курнул и совсем не так начал с тобою разговор. Ведь ты, верно, не узнал меня?" -- "Вы это точно так же угадали, как мое имя". -- "О! что до твоего имени, то я не угадал его, а видел, как ты у буфета выпил украдкою стакан лимонаду, и тотчас узнал тебя, старинного моего приятеля". -- "Очень рад свиданию, прошу только не мучить долее мое любопытство и сказать..." -- "Кто я, не правда ли? Признайся, что в дьяволах ты никогда бы не узнал твоего Тратосила..." -- "Тратосил! -- вскричал я, -- это ты? Давно ль ты здесь, в городе? Признаюсь, что я желал бы многое с тобою переговорить, но теперь, как ты угадал, я занят любовным приключением, и ты сделаешь крайнее одолжение, когда приедешь ко мне". И я тогда же рассказал ему, куда ко мне приехать.
   "Будь уверен, -- говорил он, -- что ты скорее меня у себя увидишь, нежели думаешь. Но теперь я тебе не мешаю: ночь всю пропью за здоровие твоей красавицы. Согласись, любезный друг, что ничего нет приятнее..." -- "Я на все соглашаюсь, -- отвечал я, увидя вдали надобную мне маску, -- только с тем условием, чтобы ты меня теперь извинил и оставил бы одного". -- "Боже мой! неужели ты думаешь, что я тебя не понимаю? Оставайся с покоем (маска давала мне знак рукою), нельзя ли только слова два, три..." -- "Никак нельзя, прощай!" -- "Прощай, любезный Мироброд!.. Э, постой! я позабыл тебе сказать новость: ведь у меня ныне есть прекрасная аглинская карета..." -- "О! что мне нужды, безотвязчивый человек..." -- "Да знаешь ли, как я ее достал?" -- "За деньги". -- "Это правда, да деньги-то почему?" -- "Потому, что ты сделан судьею". -- "А судьею-то я отчего?" -- "Оттого, что ты женился... Негодный человек! да отвяжешься ли ты?" -- "Ха, ха, ха! так ты все знаешь; так прости ж..." И я, уже ни слова не отвечая, бросился от него к своей домине, предавая проклятию всех досадчиков в свете.
   "Ах, сударыня!" -- "Говорите как можно тише, -- прервала моя незнакомка, крича мне странным голосом. -- Я боюсь, чтоб нас не узнали. Мне сказали, -- продолжала она, наклонясь мне на ухо, -- что муж мой будет здесь, переодетый так странно, что его нельзя узнать. Я не понимаю, что это за намерение, только оно для нас не совсем безопасно; но мы хорошо сделаем, если скорей отсель выедем". -- "Да чего ж вам бояться? -- отвечал я. -- Разве муж ваш знает, в каком вы платье?" -- О! конечно, нет; это бы было дурачество с моей стороны; но со всем тем у наших мужей, в таких обстоятельствах, нос бывает иногда очень некстати чуток..."
   "Продолжай, любезный друг, продолжай, -- говорил мне кто-то на ухо, -- желаю тебе веселых часов". Я оборотился посмотреть, кто это? И увидел моего докучливого дьявола вполпьяна, и который не отставал от меня. Вообразите мое бешенство! Я хотел уже с ним браниться, как он перервал речь мою в самом начале. "Не беспокойся, -- говорил он, -- я тебе не хочу мешать. Ах! уже лет пять, как я стал так скромен, что никому не мешаю в любовных делах, и мое сердце..." -- "Если оно у тебя хорошо, так ты должен меня оставить..." -- "Признайся, что это грубо, -- отвечал он, -- но влюбленному я все спускаю. Прости ж, мы скоро увидимся. Мне очень хочется узнать, счастливо ль ты кончишь свое приключение?" После сего он скрылся от меня в толпу масок, и я его не видал более. "Если все дьяволы так умеют мучить, -- сказал я с досадою, -- то надобно признаться, что ад ужасен!" -- "Поедем отселе, любезный Вертушкин! -- говорила незнакомка, -- за нами, может быть, присматривают, и мы очень хорошо сделаем, если убежим от глаз любовных дозорщиков". -- "Я вашего мнения". Мы тотчас оставили маскарад, и я, посадя ее в свою карету, велел скакать ко мне домой. "Теперь-то уже ничто не помешает мне владеть моею Еленою", -- думал я сам в себе. Увы! любезный читатель, ты увидишь, захотела ли судьба оправдать это радостное восклицание.
   В нетерпеливости подъезжаю я к дому. "Разве ты уже переменил свою квартеру?" -- спрашивала меня моя любезная незнакомка. "Вы это все тотчас узнаете", -- отвечал я и в ту минуту вхожу с нею в комнату. Мы скидаем наши маски; нам подают свечи, и... небо! Кого бы, думаете вы, увидел я в моей комнате? -- Того самого дьявола, который не давал мне отдыха во весь маскарад. Он спал без маски, сидя в комнате у меня, на канапе. Я оборотился к моей незнакомке и еще более смутился, увидя ее положение: она взирала с ужасом то на меня, то на злого нашего духа! глаза ее помутились; она начала бледнеть; я уже хотел кричать помощи, как она сказала, тихонько трепеща: "Ах, сударь! я вижу, что я обманута и прощаю вам все; только ради бога не кричите: это мой муж! О небо! как я обманута!" И бедная красавица, конечно, упала бы в обморок, если бы случился близко ее стул; в самую ту минуту проснулся наш злой дух, который, кажется, заклят был всем адом не давать нам покоя.
   "Ба, да ты уже дома, любезный Мироброд! Признайся, что я сдержал свое слово и не замедлил обрадовать тебя своим посещением. Только этот маскарад и вино дьявольски вскружили мне голову! Ну, скажи же мне, как кончил ты свое приключение? Ба! да что я вижу, -- продолжал он, протирая глаза, -- это кто с тобой?"
   Обмана (весело). Капитан Хватов к вашим услугам, который, в армии получа письмо, что сестра его вышла замуж за господина Тратосила, приехал сюда ее видеть.
   Тратосил. Черт меня возьми, если сегодняшний вечер для меня не самый счастливый. Да знаете ли вы его в лицо?
   Обмана. Совсем нет, и для того-то (указывая на меня) я просил наперед моего приятеля, чтоб он со мною к нему поехал.
   Тратосил. Это я, любезный Хватов, это я, твой зять! Только, черт меня возьми, ты так похож на твою сестру, что я бы в состоянии был наделать великих дурачеств, если бы, к чести вашего и нашего дома, не знал, что это вторая Лукреция.
   После того они зачали крепко обниматься и строить друг другу тысячи приветствий. "О женщины! -- говорил я тихонько, -- чье перо в состоянии хотя слабо списывать все те обманы, которые пылкое воображение вам изобретает в минуту?" Но станем продолжать наш разговор.
   Тратосил. Итак, скажи ж, мой любезный Хватов, надолго ль ты здесь?
   Обмана. Я отпущен на двадцать на девять дней, и уже срок моему отпуску так близок, что мне должно через день неотменно выехать. Я хотел только увидеть вас и мою сестру, ибо мне на деревни писали, что вы поехали сюда в город. И для того я прямо из армии пустился сюда.
   Тратосил. О, мы еще с тобою успеем в это время опорожнить бутылок дюжины две, три шампанского. И, черт меня возьми, нам надобно крепко познакомиться: я думаю, что мы рождены друг для друга!
   Обмана. О. я того же мнения, и для того-то вы позволите мне обходиться с собою без чинов.
   Тратосил. Да, да, без чинов! Поедем же к тебе на квартиру, и если у вас есть хоть бутылка чего выпить, то мы так плотно познакомимся, что вечно останемся друзьями.
   Я. Перестань, любезный Тратосил, ты видишь, что он ослабел: ему нужен покой.
   Обмана. Это правда, я очень много ходил (Мне, тихо.) Ради неба, скажите своей карете, чтоб она со мною ехала. (И я в ту же минуту исполнил ее волю.)
   Тратосил (мне, взяв Обману за руку). Ну, так поедем же к нему, любезный друг, уложим его в постелю, спросим пуншу и просидим у него всю ночь: нам не меньше оттого будет весело...
   Я. Разве не можешь ты в другое время?..
   Тратосил. Нет, я так рад, что не хочу ни минуты тратить, а притом же я таков, что меня иногда в год не заманишь. Итак, надобно ловить меня в ту минуту, когда расположен я где быть, если не хочешь упустить меня года на два.
   Обмана. Но теперь, любезный Друг, я так плотно утомлен маскарадом, что не в силах вас угостить. Этот проклятый маскарад!
   Тратосил. О, этот маскарад! -- бич на молодых людей, и для того-то жена моя никогда их не любит. Посмотрел бы я, как бы ее кто вздумал заманить в маскарад! Она прочтет столько нравоучений, наскажет столько от печатного... О, твоя сестрица -- настоящий проповедник!.. Только знаешь ли ты, как она на тебя похожа... Если б мы не ждали тебя сюда и если б не рассказывала она мне часто, что ты на нее похож, то бы, ей-ей, наделал я таких шалостей... но что же, мы едем?
   Обмана (улыбаясь). Ко мне, право, нельзя.
   Тратосил. Понимаю, ты, верно, здесь зажил семьянином, но я, право, не строг; а, впрочем, когда нельзя к тебе, так поедем ко мне.
   Обмана (особо). Новое несчастие! Как, в эту перу! Нет, я не хочу встревожить безмерною радостию нечаянно мою сестру.
   Тратосил. Ничего, ничего! Это предобродетельная женщина: ее десять таких шалунов, как мы, не обеспокоят, и она их целую беседу, право, философски вытерпит.
   Обмана. О, я никогда не соглашусь!
   Я. Оставь его; разве нельзя это отложить до завтра?
   Тратосил. Ни под каким видом: или он ко мне, или я к нему ехать непременно должен.
   Обмана. Ну, гак поедем же к тебе, только с тем условием, чтоб до завтра не говорить обо мне ни слова сестрице.
   Тратосил. О, охотно... только ты ночуй у меня.
   Обмана. Да ты точно меня не обманешь?
   Тратосил. Божусь, что нет; и, для уверения, лягу я с тобою перед спальнею в одной комнате; мы и будить ее не станем.
   Обмана. Это прекрасно вздумано!..
   Тратосил. О, когда дело пошло на хитрости, то я подлинно дьявол. А поутру, когда она будет меня бранить, что я вздумал ее оставить, то, чтоб утишить ее гнев, я ей тебя представлю.
   Обмана. Это божественно! Поедем же. А я так устал, что, я думаю, камнем упаду в постель и желал бы уже теперь быть у тебя. Да как далеко отсель до вашего дома?
   Тратосил. На самой П... площади... Что ты вздыхаешь?.. в доме... Д...
   Обмана. Ах, любезный друг! подле самого этого дому у меня заведена любовная интрига...
   Тратосил. Очень кстати теперь о любви... Поедем скорее ко мне...
   И в минуту они сели в карету Тратосилу и, пожелав мне доброй ночи, уехали домой.
   Вообрази, любезный читатель, мое бешенство: кажется, судьба нарочно для того подсунула мне под нос любовное приключение, чтобы после надо мною подшутить. При всей своей досаде я очень желал знать, как выпутается из этих хлопот моя прелестная незнакомка. Тысячи беспокойных мыслей мучили меня; в первый раз постеля моя показалась мне пустынею. "Таковы-то все мои предприятия! -- вскричал я с досадою. -- Нет ни одного дела, которое бы кончилось так, как я им располагаю. На что же мне жить более?" При сих отчаянных словах вознамерился я умереть, а чтобы сделать это спокойнее, то я разделся, надел колпак, лег в постелю, взял вместо ножа Одохватову оду и только что наставил ее на глаза, как зрение мое померкло, руки опустились, ноги протянулись, -- и я захрапел в одну минуту.
  

Комментарии

  
   Впервые напечатано в журнале "Зритель", 1792, ч. I, стр. 70-80, 140-160, 228-250; ч. II, стр. 95-116. Повесть "Ночи" была или не закончена Крыловым, или прекращена печатанием, судя по тому, что действие в ней обрывается. "Ночи" принадлежат к числу наиболее значительных прозаических произведений молодого Крылова. Здесь Крылов, отчасти повторяя сатирические мотивы "Почты духов", дает широкую картину нравов своего времени.
   Сочинитель "Новой Элоизы" -- Ж.-Ж. Руссо.
   Какой-нибудь Амфитрион переломал ему руки и ноги -- пародийный намек на миф о греческом царе Амфитрионе, жену которого Алкмену обольстил Зевс, принявший его облик. Посредником Зевса служил Меркурий.
   Плутус -- бог богатства и денег (античн. миф.).
   Момус -- бог насмешки и иронии (античн. миф.).
   Не много старее Венеры. -- Венера, согласно античной мифологии, родилась из пены морской позднее большинства богов.
   Кадуцея -- жезл с крыльями.
   Каллиопа -- муза эпической поэзии; Мельпомена -- муза трагедии; Талия -- муза комедии; Клио -- муза истории (античн. миф.).
   Тут Юпитер засвистал песенку из новой оперы. -- В этом разговоре Юноны, Юпитера и других богов заключены намеки на их многочисленные супружеские измены и неверность. Юнона ревнует Юпитера, часто ей изменявшего, Венера изменяла своему мужу Вулкану с Марсом.
   Стадия -- мера длины, около 180 метров.
   Земский -- член земского суда.
   Церера -- богиня жатвы (античн. миф.).
   Минерва -- богиня мудрости (античн. миф.).
   Человек родится и умирает моим рабом. -- Момус произносит ироническую речь в честь людской глупости, напоминающую "Похвалу глупости" Эразма Роттердамского.
   Прекрасным убором, какой некогда подрадел он Мидасу. -- Аполлон-Феб наделил царя Мидаса ослиными ушами за то, что тот предпочел его игре игру бога реки Марсия (античн. миф.).
   Антирихардсон. -- Крылов называет этим именем, по-видимому, сентиментального писателя П.Ю.Львова (1770-1825), подражавшего Ричардсону.
   Мнимый Детуш -- по-видимому, драматург В.И.Лукин (1737-1791), переводчик французских комедий, в частности комедий Детуша.
   Баснобредов. -- Трудно сказать, кого подразумевал здесь Крылов. Скорее всего это собирательный образ для ряда незадачливых поэтов и баснописцев вроде Карабанова.
   Убедительнее Руссо доказываете мне вредность наук -- намек на сочинение Ж.-Ж. Руссо "О влиянии наук на нравы".
   Куда... девать вашу Елену. -- Елена, жена Менелая, была похищена Парисом (см. "Илиаду").
   Созий -- герой комедии Мольера "Амфитрион". Созий подменяет мужа и пользуется благосклонностью его жены.
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru