Кугель Александр Рафаилович
22 несчастия

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Национализм. Полемика 1909--1917
   М.: Модест Колеров, 2015. (Исследования по истории русской мысли. Том 18.)
   

Homo Novus

22 несчастия

   В газетном шуме вокруг евреев, "асемитизма", "национального лица" и пр. меня угнетает главным образом фигура г. Петра Струве. Г. Струве -- это Епиходов из "Вишневого сада", "двадцать два несчастья". Среди более или менее неудачных представителей наших политических партий, делавших "освободительное движение", г. Струве -- самый неудачный, самый злосчастный, наиболее непригодный. У него в политике нет вкуса, значит, и нет внутреннего такта. Он уныл, скучен, тосклив, что ни скажет -- невпопад, что ни сделает -- лоб себе расшибет. Я не могу забыть впечатления, которое я вынес, познакомившись в 1900 г. с его "Освобождением". Наслышан я был об этом журнале много, и естественно, что, попав за границу (это было в Вене), я бросился по книжным магазинам искать журнал. Дня три бесплодно пропутешествовал по улицам, даже комиссионеру, помнится, что-то посулил за "Освобождение". Наконец совершенно случайно на Грабене увидел в окне книжного магазина тетрадку "Освобождения" в кирпичной обложке. И обрадовался же я! Тетрадок пять купил сразу, и лихорадочно тут же на улице стал их пробегать... Помню, как мне хотелось -- чтобы это было умно, талантливо, убедительно, неопровержимо... И я внушал себе, что это так, и в то же время какой-то внутренний голос угрызал меня и твердил: "нет, это плохо, слабо, совсем не так!" Политическое сочувствие к идеям "Освобождения" беспощадно боролись с пониманием и чутьем профессионального журналиста, которому не могли не броситься в глаза бледность формы, отсутствие темперамента, а подчас и такта. Я хотел увлечься "Освобождением", и не мог. Несмотря на красноватую обложку, тут была бледная немочь, какая-то, по Вейнингеру, слабосильная женственность, трусость мысли и характера. Так и чувствовался добродетельный и не очень быстрый доцент, которому надлежит носить егеревскую сосновую фуфайку, писать скучные и никому не нужные книги и плодить, как "в добрых пасторских семействах", по выражению Зудермана, кучу ребятишек. Во всем складе его писаний не было ни капли артистичности и озарения, которые сближают молниеносные мысли журналиста с художеством, а последнее с политикой. Я еще не считал г. Струве тогда Епиходовым -- он мне казался скорее чем-то вроде бездарного барона Тузенбаха из "Трех сестер", про которого пьяница Чебутыкин говорит: "барон -- хороший человек, но одним бароном больше, одним бароном меньше -- не все ли равно?"
   Но вот стряслись октябрьские дни, и г. Струве вернулся в Россию. Как ни как, на нем был "ореол", и это погубило его. Его позвал гр. Витте, и он с ним имел продолжительную беседу. Подробности этой беседы неизвестны, но психология -- ясна. Граф Витте знал "секрет, как спасти Россию", но, к сожалению, его не обнаружил. Г. Струве такого секрета не знал, но у него немножко закружилась голова, нему серьезно, вероятно, казалось, что в революционном пожаре, который занялся над Россией, ему, как поджигателю, принадлежала выдающаяся роль и что поэтому, хотя еще не зная как, он обязан "спасти Россию". Будучи в своем "Освобождении" бароном Тузенбахом, он вообразил себя
   Прометеем. Ему казалось, что он вызвал "грозные тени", и метался, не зная, как их прогнать. И с тех пор в его душе сидит благонамеренный заяц, и он ищет -- трусливо и беспомощно-- кому и чему бы ударить челом, и стукается лбом обо что попало, набив себе с дюжину шишек. Новее ему мало. Замолил ли грех? Искупил ли кирпичную обложку? Похоже ли на то, что искренно раскаялся?
   Я не хочу сказать, что заячья благонамеренность г. Струве проистекает из каких-нибудь своекорыстных, эгоистических мотивов. Душа его чиста, но он жертва некоторой "аберрации". Он полагает, что вызвал Ахерон и что на его обязанности лежит вернуть мир измученной родине. Вероятно, когда умный гр. Витте с ним впервые разговаривал по возвращении его в Россию, он так и начал:
   -- Вы сделали революцию -- помогите же прекратить ее...
   Не считая себя Тузенбахом, которому судьба послала, во времена Плеве и Сипягина, редактировать свободное русское слово, но Робеспьером, и будучи в сущности зайцем, г. Струве искренно ужаснулся "бездны своей скверны". И вот как случилось, что г. Струве стал Епиходовым, именуемым "двадцать два несчастья". Он летит по первому зову, а то и без зова, кубарем, через горы, долы и реки, прямо к волку, и, не попадая от заячьей доброты и благонамеренности зуб на зуб, кричит во весь заячий дух:
   -- Остановитесь, дяденька!.. Вот -- я... Может быть, вы -- ха-ха -- помилуете...
   Не помилует-- ха-ха -- за знаменитую формулу "революция кончилась", помилует -- ха-ха -- за Елагин, помилует-- ха-ха -- за евреев... Ибо на его, Струве, ответственности лежит придумать формулу, которая бы дала мир и успокоение. Разве не он, Струве, раздул пожар?
   -- Помилуй, господи! Помилуй...
   Вот -- кажется ему, -- он еще одну уступочку сделает, немножко либерального багажа выбросит, и тут уже все недоразумения кончатся! Дяденька его -- ха-ха -- помилует, потому что убедится в чистоте его намерений, а за старое, что же казнить? Так он постепенно выбросил революцию, которая "окончилась", социализм, который несбыточен и утопичен, аграрную реформу...
   -- Хороший вы заяц, Петр Бернардович! Очень хороший... Я, может быть, вас -- ха-ха -- и помилую... Старайтесь, во всяком случае.
   И, преисполненный благодарности, г. Струве выходит из-за куста и говорит:
   -- Какую я еще, дяденька, штуку придумал...
   -- Ну, какую?
   -- Атакую, что ежели, например, пойти на Царьград заместо внутренних реформ... Ведь уж за это, дяденька, беспременно следует помиловать...
   Дело это происходило еще до "аннексии", и потому дяденька сказал:
   -- Шутка -- ничего... Там, что дальше -- видно будет. А покамест старайтесь... Может быть-- ха-ха -- и помилую...
   Так шли дни задними. И вот в одну бессонную ночь в душе благонамеренного зайца созрело решение. Он выступил уверенно и торжественно из-за куста и заявил:
   -- Дяденька! Какая ваша крайняя цена будет? Ежели вы -- ха-ха -- помилуете, то какая крайняя цена?
   Дяденька смотрел на благонамеренного зайца хитрыми улыбающимися глазами и молчал.
   -- Я, дяденька, вот что скажу... Жидов желаете? Предаю-с... Полностью, дяденька, получайте...
   -- Ну? Вот это хорошо, заяц! Давно пора... Царьград -- он далеко-то... Опять же воевать нам никак невозможно. Ажидов -- это здорово! Молодец, заяц!..
   -- Я, дяденька, завсегда готов... Так, стало быть, помилуете?
   -- А это мы -- ха-ха -- подумаем. Ну, а за жидов спасибо!..
   И придется г. Струве вновь сидеть за кустом и дрожать, и ждать, когда его -- ха-ха -- помилуют. Что еще, какие дальнейшие жертвы придется ему принести? Да и осталось ли что приносить? Вот он весь, с облезлой и слинявшей шкурой, с подведенным животом и торчащими ребрами, близкий к естественной смерти от полнейшего истощения благонамеренностью, которой его несет, как холерой...
   Я здесь совсем не намерен говорить об еврейском вопросе. Если бы я был метафизиком, я бы вообще сказал, что его an und fur sich не существует, а что существует народ, вот как бы в палате мер и весов идеальная мера, назначение которого (и в этом его "мессианизм") испытывать терпение и служить пробным камнем культуры, справедливости и человечности. Ну, вдруг бы не было евреев -- подумайте! Как можно было бы, по одному признаку, ясно и определенно судить о степени освобождения человека! Впрочем, тогда евреев, конечно, выдумали бы...
   "Филосемитизм" в русской литературе, процветавший с такой силой в последние годы, само собою разумеется, не был конкретным филосемитизмом, как наивно предполагает благонамеренный заяц г. Струве. Это был филосемитизм символический, пользовавшийся евреями для своих целей освобождения человека совершенно также, как антисемитизмом пользовались и пользуются все те, кто стремится к затемнению сознания, к укреплению существующего порядка вещей, к закабалению человека. Нужна одна большая, яркая, выпуклая несправедливость; нужно одно образцовое, убедительное неравенство, -- остальное приложится. Разве дрейфусовское дело не отодвинуло республиканские реформы почти на 10 лет? И разве не гипнозом антисемитизма держалось идейное безвременье последнего 25-летия?
   Струя "филосемитизма" была работой русской интеллигенции над самоочищением, над оздоровлением общественной атмосферы -- это было русское дело прежде всего, потому что антисемитизм лежит как огромное бревно на всех путях государственного и национального развития, потому что в антисемитизме националистическая кичливость получает самый дешевый и питательный корм, потому что все формы протекционизма и фаворитизма находят здесь свой основной исток, свое логическое оправдание, свой разум.
   Разрушить легенду антисемитизма стало задачей русской литературы и нарождавшейся русской общественности, и нужно быть действительно Епиходовым, живым олицетворением "22 несчастий", чтобы не понять этого...
   Дело идет, действительно, не о любви. Любовь -- это мистика. Дело идет о глубокой занозе в собственном теле, которую необходимо извлечь. Если не ошибаюсь, в 1882 г. в "Отечественных Записках", во "Внутреннем Обозрении", которое вел Елисеев, появилась статья, где говорилось совершенно то же, что проповедует Петр Бернардович Епиходов. Елисеев называет это иначе. Он говорил об "идиосинкразии" русского народа к евреям. Статья произвела впечатление настоящего скандала. В следующей книжке появилось наивное редакционное объяснение, будто-де выпали кавычки, и слова эти -- не сотрудника "Отечественных Записок", а некоторого его собеседника. И рядом с этим объяснением была напечатана сатира Щедрина о еврейском "шашу" идеруновском "сосу", сводившая на нет елисеевскую "идиосинкразию". Двадцать семь лет прошло с тех пор, но Епиходов ничему не научился и ничего не позабыл!.. В самом деле, "идиосинкразия", "отталкивание" -- что это такое? Деликатная перелицовка формулы: "чего моя нога захочет". Возведение в принцип темных, отвратительных пережитков, капризов; освященное самодурство, посрамленная справедливость. "Отталкиваю", потому что желательно оттолкнуть. Но разве это резон? Мало ли темных желаний копошится на дне души! В тайниках наших и зверь сидит, виляющий хвостом. Но наша задача -- так по крайней мере всегда понималось -- в том и состоит, чтобы бороться с мрачными тенями неизбывной бестиальности, по Епиходову же -- Струве -- выходит, что если Никита Чиликин привык правой ногой в избу ступать, так это и хорошо: пусть стоит у порога и куражится над чадами и домочадцами...
   Все это более чем глупо. 22 несчастья г. Струве заключается в том, что он всегда приходит слишком поздно, просит за Думу, когда она уже распущена, и твердит об "отталкивании" от евреев, когда они уже вспухли от погромов. Он служит молебен при встрече с покойником и панихиду у колыбели новорожденного. Правда, при этом он себе набивает шишку, но от этого никому не легче. У г. Струве в молоке всегда таракан, стул под ним проваливается, и когда он отправляется на охоту, то как герцог Лоран:
   -- Savez-vouz qu'est ce due j'attrape? Un rhume au cerveau!
   Стоило нашему Епиходову начать хлопоты о "национальном самоутверждении" и позвать интеллигенцию в Царьград -- как Балканский полуостров скушала Германия, протянув свой длинный слоновий хобот -- Австрию... И надо же было случиться, что признание аннексии Боснии и Герцеговины совпало как раз с новыми "выступлениями" нашего знаменитого Епиходова по вопросу о "национальном самоутверждении"... Самоутвердились, нечего сказать!..
   Подлинно -- 22 несчастья!
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Впервые: Новая Русь. 1909. No 72. Печатается по сборнику. Homo Novus -- Александр Рафаилович Кугель (1864--1928) -- журналист.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru