Кукольник Нестор Васильевич
Запорожцы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Историческая быль времен Екатерины Великой).
    Посмертное творение Нестора Кукольника.

  

Запорожцы.
(Историческая быль временъ Екатерины Великой).
Посмертное твореніе Нестора Кукольника.

   Вечерня давно отошла; на Гассанъ-башѣ стояла Евдокѣевская ярмарка, а на этой ярмаркѣ какихъ гостей не бывало у главнаго запорожскаго низоваго войска: поляки, греки, турки, татары, жиды обоихъ законовъ, какъ тогда называли, и польскаго и крымскаго; по куреннымъ шинкамъ играли бандуры, разносились и перепутывались пѣсни, по крамному базару зѣваки шатались толпами; ни одной будки не было безъ гостей; на площадкѣ у самой башни, прозванной Гассанъ-баша, отъ которой и единственное предмѣстье Сѣчи {Славная казацкая община -- Запорожская Сѣчь помѣщалась обыкновенно на одномъ изъ тинистыхъ, поросшихъ камышомъ, острововъ за порогами Днѣпра. Въ началѣ второй половины XVI вѣка князь Вишневецкій построилъ на островѣ Хортицѣ городокъ т. е. крѣпостцу, татары ее разорили, но казаки выстроили новый городокъ на островѣ Томаковкѣ и т. д. Здѣсь-то, не боясь ни турецкихъ, ни татарскихъ, ни польскихъ полчищъ, такъ какъ одни лишь плоскодонные казацкіе чолны могли ходить по неглубокимъ протокамъ между островами, запорожская вольница основала родъ военнаго братства, имѣвшаго свои оригинальные уставы и обычаи.} получило свое наименованіе, стояли скамьи, почетныя мѣста для товариства,-- но скамьи стояли впустѣ, только на самой крайней сидѣлъ молодой казакъ и сосалъ горькій дымъ изъ коротенькаго чубучка; хохолъ его висѣлъ надъ носомъ и, подобно маятнику, мѣрно болталдя. Молодой казакъ думалъ крѣпкую думу...
   -- Здоровъ былъ, пане пикиниру {Пикинеры были различныхъ полковъ: луганскаго, желтаго и проч.}, сказалъ кто-то, садясь или лучше сказать ложась на сосѣднюю скамью. Молодой казакъ вздрогнулъ и взглянулъ на гостя. Но увидавъ, что передъ нимъ такъ покойно расположился совершенно незнакомый человѣкъ, казакъ опять предался обычной думѣ.
   -- А можетъ быть, пане пикиниру, вы думаете про Аджамку?..
   Казакъ вскочилъ, трубка вывалилась изъ рукъ, кулаки, сжавшися, какъ-будто окаменѣли на воздухѣ...
   -- Чего вы это такъ одурѣли? спросилъ сосѣдъ покойно:-- развѣ и я не пилъ горькой воды съ татарской конвы? Ой, пане пикиниру, съ запорожцами вы не справите татарвѣ учты {Угощенья.} молодецкой; вотъ ваши запорожцы великій постъ со всякой поганью по шинкамъ провожаютъ; да и не простое братство, а вотъ и куренные батьки атаманы у Шмуйла въ шинку на жиденятъ заглядываются; знаютъ, хамовы дѣти, что у тѣхъ жиденятъ борода не растетъ, а косы на пейсики закурчавлены. Вотъ вамъ и славное низовое войско!
   Хотя гость былъ одѣтъ какъ и всѣ запорожскіе товарищи: подъ черкеской каптанъ широкія штаны подпоясаны шалевымъ поясомъ, сафьянные красные сапоги и шапка кабардинка съ галунами, точь-въ-точь какъ и молодой казакъ, только и разница что на гостѣ была вильчура, то есть волчья шуба, но лицо его было совершенно неизвѣстно молодому казаку, а рѣчь его -- непочтительная, даже обидная для славнаго запорожскаго война -- не оставляла сомнѣнія, что на скамьѣ улегся не запорожецъ, а степной гость, гайдамака {Въ правительственномъ отношеніи Сѣчь называлась Кошемъ и дѣлилась на курени, которые выбирали себѣ куренныхъ атамановъ. Верховная власть находилась въ рукахъ казацкаго вѣча или Рады. Рада избирала главнаго (кошеваго) атамана, пользовавшагося неограниченною властью надъ войскомъ во время похода.}, которыхъ преслѣдовали и русскіе, и поляки, и татары, и всѣ куренные казаки. Рѣчь гостя еще болѣе привела молодого казака въ смущеніе; онъ осматривался, но на площадкѣ никого но было. Гость замѣтилъ движеніе и улыбнулся..
   -- Да я же говорю вамъ, пане пикиниру, что всѣ ваши товарищи со всѣми атаманами по шинкамъ забавляются. Если бы теперь не только добрые гайдамаки, а просто харцызы, что по ночамъ на зимовкахъ овецъ да просо крадутъ, забрались до Коша {Гайдамаки составляли особые отряды, почти разбойничьи, не признавшіе надъ собой никакой власти.}, то всѣ тридцать восемь куреней какъ вѣтеръ прошли-бъ, ни за одного казака, либо молодика не зацѣпились. Право, пане пикиниру, напрасно вы съ этими вѣтрогонами побратались. Носы, дурни, позадирали, да и не видятъ, какъ имъ тѣ носы москаль уже крутитъ. Не съ такою сволочью Крымъ воевать, не съ такими леденцами добывать языка, куда татарва красавицъ прячетъ. Гдѣ имъ слѣпымъ на звѣзды смотрѣть, да по степному ковылю татарскую тясьму {Слѣдъ.} распознавать. Ослѣпли, оглохли. То не ихъ дѣло. Нѣтъ, на то гайдамаки! Прощай, пане пикиниру, я въ Крымъ побѣгу, не за солью, не за мерлушками, а за жникой...
   Молодой казакъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ; гость любовался его замѣшательствомъ, и продолжалъ съ невозмутимымъ хладнокровіемъ:
   -- А товарищамъ вашимъ не до Крыма. Стали съ панами брататься. Сказываютъ, генеральная московская старшина пошла въ товариство; сманили якогось Грыцька Нечосу, да пана Веселицкаго, да съ дѣтьми. Такого еще и не бывало, нѣмца въ куренные товарищи записали; говорятъ, что звѣзды считаетъ, какъ армяшка или жидъ гроши на базарѣ. Будетъ войско на диво! Какъ вернусь съ Крыма, привезу имъ въ товарищи цыганенка...
   -- А когда ты ѣдешь въ Крымъ? спросилъ молодой казакъ, сомнительно поглядывая на гостя...
   -- Завтра или послѣ завтра, какъ уберемся; пока рѣки не распухли надо вернуться, да еще не всѣ наши на лугу собрались...
   -- На Великомъ лугу! Подъ самой Сѣчью! И вы не боитесь?
   -- Чего?
   -- Да если папъ Калныжъ узнаетъ про такое сосѣдство.
   -- Эхъ, пане пикиниру! Пану батьку Кошевому не до насъ теперь; пусть частуетъ гостей московскихъ; вотъ и сегодня обогналъ я московскую почту; везутъ имъ на шею бляхи, на штаны аксамитъ, да на очи подвязку; я почту опрашивалъ, кто ѣдетъ; немовля, дрянное {Младенецъ, неумѣющій говорить.}; еще молоко на губахъ не обсохло, выглянуло изъ кибитки, назвалось товарищемъ, да еще Шкуринскаго куреня...
   -- Да наши всѣ дома...
   -- Всѣ, окромѣ тебя, всѣ въ шинкахъ... Какъ назвалось, то и я угадалъ что оно такое: то панъ Веселицкій, старшій сынъ бригадира...
   -- Э, то почетный! Почитай дѣтенышъ, хотя уже офицерскую рангу имѣетъ, и въ гвардіи капральство... То мы такъ ужъ его, отца ради, до куреня приняли.
   -- Принимайте, принимайте, пока васъ самихъ изъ куреней не повыгоняютъ.
   -- Лишь бы выгнали въ Крымъ, а не на Дунай или на Очаковъ.
   -- А можетъ быть и дальше.
   -- А куда же дальше?
   -- Есть Кубань, Персидское море, мало ли чего на свѣтѣ нѣтъ, найдется и для васъ и рѣчка, и море... А посмотрите, пане пикиниру, не ошибаюсь ли я -- на лугу огонь, или мнѣ мерещится...
   -- Огонь!
   -- Ну такъ бывайте здоровы
   Якъ волы да коровы,
   Бубликомъ хвистъ завертайте
   Та и насъ не забувайте!
   -- Куда же ты?...
   -- До Крыма, пане пикиниру!...
   -- Да какъ ты знаешь, что я былъ пикиниромъ?
   -- Э, давнее дѣло. Какъ Крымъ-Гирей на вашу Гузарскую Аджамку набѣжалъ, такъ я у него на хвостѣ трепака выплясывалъ; какъ погнали хана съ татарвой, такъ я у него съ головы бритой щетину выщипывалъ; слышалъ какъ бабы плачутъ, видѣлъ какъ и лыцари царскіе не хуже бабъ воютъ. Да не журитесь, пане пикиниру, и у меня татарку стащили, и у вашего куреннаго атамана, да еще и такого храбраго полковника Колпака, съ зимовника всѣхъ дѣвчатъ какъ куръ подобрали. Ну, да вотъ, слава Богу, набралъ я доброе войско, не запорожское, за то надежное, клубкомъ по Крыму прокатимся, до самыхъ горъ добѣжимъ, а будетъ сподручно и за горами побываемъ, языка добудемъ...
   -- И я съ тобою, товарищъ!
   -- Гдѣ вамъ, пане пикиниру! Панамъ нашъ походъ не по шубѣ, съ голоду зубы съѣшь, съ холоду будто глина въ засуху растрескаешься...
   -- Есть у меня около чего погрѣться! Не боюсь я ни голоду, ни холоду, ни татарскихъ глазъ, ни ногайскихъ ушей! Ѣду!...
   -- Ну, такъ ходимъ!
   -- А конь, а оружіе! Ступай себѣ, а я пойду, снаряжусь въ путь и догоню васъ...
   -- Ну, этого тебѣ не удастся. Лучше мы обождемъ тебя на лугу, только не мѣшкай; а какъ прискочишь къ намъ, такъ гаркни во всю глотку: "ширинъ-барумъ", то наше гайдамацкое слово.
   Молодой казакъ всталъ бодро, и пошелъ черезъ Шамбашъ, такъ домашнимъ образомъ запорожцы называли Гассанъ-башу или свои уродливыя ворота; а гайдамака, снялъ кабардинку, поправилъ оседелецъ {Длинный хохолъ на бритой головѣ, заматываемый за ухо.}, погладилъ серебристый мѣхъ выдры на своей шапкѣ и сказалъ тихо съ улыбкой:
   -- Ловися рыбка молодая, да здоровая. Это уже сегодня третій куренной товарищъ попался на удочку гайдамацкую, а у этого есть и сердечная кривда на татаръ; побѣжитъ за нами якъ цюця голодная за обжареной бараньей косточкой; вотъ уже второй огонь всталъ на Великомъ лугу, а вербовать до гайдаматства уже некого. Нельзя брать пьяницъ до секрету. А это что?
   И гайдамака поспѣшно надѣлъ кабардинку, поправилъ вильчуру и всталъ. Загремѣли войсковой барабанъ и литавры. Изо всѣхъ крамовъ и шинковъ спѣшно посыпались казаки на Шамбашъ, хотя нѣкоторые, не ожидая общей войсковой Рады такъ поздпо, шли не твердымъ шагомъ или опираясь на молодиковъ, то есть юношей, поступившихъ въ войско, но не приписанныхъ еще къ куреню и находившихся на искусѣ и ученіи у стариковъ. Такъ шествовалъ, опираясь на двухъ молодиковъ, и знаменитый атаманъ ІІІкуринскаго куреня, полковникъ Аѳанасій Ѳедоровичъ Колпакъ. Видно учта была обильная, потому что старикъ едва-едва передвигалъ ноги и не. опирался, а почти лежалъ на молодикахъ; тѣ кряхтя не вели, а несли любимаго полковника. Колпакъ смѣялся, правильнѣе сказать по ихнему, реготалъ, то есть хохоталъ во все горло.
   -- Чортовъ сынъ! говорилъ онъ заливаясь смѣхомъ: -- нехай ему цуръ! Гдѣ онъ слова добываетъ! Якъ мазне языкомъ, такъ ужь не тотъ такъ другой утирается. Знаетъ, бисовъ сынъ, вси подмикитки въ нашей Палестыни! А какъ ему кличка?
   -- Метелица, пане атамане!...
   -- Подобралъ же бисовъ сынъ и кличку такую. Ну, Метелица такъ Метелица! А гдѣ же Метелица, нехай спивае!
   -- Пане атамане! Да развѣ вы не слышали, что съ поланки {Сборное мѣсто.} панъ Калныжъ благовѣстилъ... отцовъ атамановъ на раду зазываетъ!
   -- Какая же тамъ будетъ и рада, послѣ Метелицы да горѣлки! Чего онъ одурѣлъ панъ Калныжъ, по ночамъ товариство турбовать! Не хочу рады! Ходимъ до куреня, нехай кухарь даетъ вечерять {Ужинать.}... Чуете, молодики, вечерять!... мнѣ весело, такъ пускай и моимъ цыплятамъ будетъ весело! Грицько, у тебя ключъ отъ куренной скарбницы...
   -- У васъ, пане атамане!
   -- Дурень, лежитъ ключъ въ моихъ шароварахъ, да съ твоего боку; такъ достань меду того, что панка Марта варила...
   -- И уже варить не будетъ, подкинулъ гайдамака. Колпакъ оглянулся, надулся и сказалъ понизивъ голосъ:
   -- Утикай, братику, пока у меня ноги нездужаютъ {Нездоровы.}. Хлопни, а хлопци, чи се мои ноги, чи не оставилъ я своихъ ногъ у Метелицы? постой, дѣтвора, посадите меня отъ тутечки на лавку, да позовите куренныхъ казаковъ, а вамъ со мною не сдужать. Ой, ноги, мои ноги! У Метелицы пропилъ, а бисовъ сынъ, шило во рту, не языкъ... А знаешь, Косматый, что онъ и про тебя правду высинвалъ...
   Все казачество уже прошло Шамбашъ; на плошадкѣ, гдѣ стояли почетныя скамьи никого уже не было; молодики побѣжали за казаками, при полковникѣ остался одинъ гайдамака.
   -- А что же онъ тамъ за правду пѣлъ?...
   -- Э, Метелица розумный! Говоритъ, что коли Косматый попадется Колпаку до обѣдни, то ужь на службу въ церковь не заглянетъ.
   -- Отъ чего же, пане атамане?
   -- Отъ того, пане Косматый, что если бы я у Метелицы ногъ не забылъ, такъ я бы и теперь вашу мосць на самомъ Шамбашѣ съ церомоніей повѣсилъ...
   -- А за что, пане атамане?
   -- Про то я знаю!
   -- Развѣ за то, что когда у васъ на Афанасьевкѣ Крымъ-ханъ бенкетовалъ, такъ я у него въ обозѣ хозяйничалъ; да еслибы ваши люди не вывезли съ зимовника до Коша всѣхъ медовъ и наливокъ, и былобъ чѣмъ татарвѣ хмѣлю нализаться, такъ я и панну Марту бы отбилъ, а то...
   -- Не хвастай, пане. Косматый!...
   -- Ой, пане атамане, гдѣ мнѣ хвалиться, когда я свою Хвилю-татарку не уберегъ.
   -- А что тамъ у тебя такая за Хвиля была?
   -- Такая, якъ у васъ, пане атамане, панна Марта была.
   -- Дурень! Далеко куцому до зайца. А гдѣ же твоя Хвиля?
   -- На одномъ конѣ съ панной Мартой до Крыму поѣхала.
   -- И у тебя, пане. Косматый, языкъ, какъ у Метелицы, только у него медомъ, а у тебя поганымъ зѣльемъ языкъ смазанъ... Ну, поѣхали, такъ поѣхали, туда имъ дорога,-- и ты пане Косматый ѣзжай до Крыму або до биса, а не то на Шамбашѣ висѣть будешь...
   -- Поѣду, пане атамане, поѣду до Крыму, коли ты меня отъ себя гонишь.
   -- Ну, яку тамъ еще байку {Сказку. } выдумали? Разсказывай!
   -- Я пришелъ къ вамъ до куреня записаться...
   Колпакъ отплюнулся, и сказалъ презрительно:
   -- Вотъ это вы уже, пане Косматый, на моихъ ногахъ пляшете. Можетъ быть ваша мосць позабыла, что ІІІкуринскій курень теперь старше Кущовскаго; что у меня товариство самое чистое христіанство православно; что у меня и шевцъ и кравецъ, {Портной.} даже не съ жидовъ; что съ тѣхъ поръ какъ я у нихъ батькую, ни одинъ не отошелъ, ни одинъ не женился;-- гдѣ ваша мосць видѣли, чтобы въ одномъ куренѣ пять сотень доброкопныхъ казаковъ было?
   -- У пана Колпака!
   -- Эге! а въ какомъ курепѣ батько атаманъ спать ляжетъ и всѣ на своихъ мѣстахъ спятъ; встапетъ, и всѣ встали; чихнетъ -- и всѣ какъ одинъ гаркнутъ: будьте здоровы, пане атамане!..
   -- У пана колпака!
   -- Эге! Такъ знаешь, пане Косматый, до такого куреня нѣтъ дверей для гайдамаки.
   -- Ну, такъ будьте-жъ здоровы, пане атамане! Коли что въ стану случится, то вы тому причина...
   Гайдамака почтительно поклонился полковнику и пошелъ. Колпакъ почесалъ въ затылкѣ, чихнулъ и сказалъ: "дякую!" какъ будто благодарилъ свой курень за обычное привѣтствіе.
   -- Гей, Косматый, вернись!
   Гайдамака воротился.
   -- Кайся, пане Косматый!
   -- Въ чемъ, пане атамане!
   -- Не твое дѣло; кайся!
   -- Да въ чемъ же я буду каяться?
   -- А въ томъ, что ты въ Умани рѣзню затѣялъ {Въ 1768 г., во время Барской конфедераціи, Максимъ-желѣзнякъ съ толпой гайдамаковъ произвелъ такъ-называемую уманьскую рѣзню. Городъ Умань принадлежалъ графу Потоцкому -- и почти каждое лѣто послѣ того подвергался набѣгамъ гайдамацкимъ. Эти времена извѣстны въ народѣ подъ именемъ "Коліивщины".}.
   -- Да я же тамъ и не былъ.
   -- Такъ другіе были, ваши проклятые гайдамаки! Мнѣ не поляковъ, не жидовъ жаль, а славное запорожское войско! Застыдили нашу мать-Сѣчь и все лыцарьство. Харцызы ледачіе -- запорожцами назвались, да хуже татарвы поганой Умань вырѣзали; а мать государыня царица на насъ разсердилась -- и письмо войску такое писала, что якъ на радѣ читали, такъ я отъ стыда зажмурился. Чтобы васъ всѣхъ въ пеклѣ на шлисахъ {Въ аду на пикахъ.} пережарили, гайдамаки не оплаканные! Кайся, а не то...
   -- Пане батько атамане ласковый, убей меня громъ, коли я на Умани былъ отродясь; чуть, чулъ, а...
   -- Такъ и за то кайся...
   -- Въ этомъ пожалуй каюсь...
   -- Ну, перехрестысь!
   -- Вотъ вамъ и хрестъ!.
   -- Эге, такъ ты христіанства не оставилъ; а откуда ты сбѣжалъ въ гайдамаки?..
   -- Э, да у васъ, пане атамане, дуже ноги болятъ...
   -- Дурень! Мои ноги, ты на нихъ ходить не будешь. Ну, такъ откуда?
   -- А чи я васъ спрашиваю, откуда вы до Сѣчи пришли? Вотъ это уже вы, пане атамане, противу кошеваго закона чините.
   -- Я пришелъ до Сѣчи служить, а ты, пане Косматый, красть, да придурковатыхъ до гайдаматства сманивать. Ну, кайся, кого сманилъ...
   Гайдамака смутился...
   -- А що, пане Косматый, секрету въ вашей кешени добыли? А нуте кайтесь, кайтесь, пане Косматый.
   Изъ Шамбаша въ это мгновеніе вышелъ молодой казакъ, нашъ знакомецъ; Колпакъ взглянулъ на него и улыбнулся.
   -- Лешко! спросилъ Колпакъ, и казакъ, покраснѣвъ до ушей, остановился передъ нимъ какъ вкопанный: -- это уже вы развѣ у гайдамакъ научились, чтобы безъ спросу у своего батьки ходить на полеванье (охоту), да на какого звѣря вы столько оружія тащите? И шписа, и рушница {Ружье.}, и четыре пистоли, и шяблюга {Сабля.}. Мы никого до курени шпуромъ не вяжемъ; а если запорожская воля кому не мила стала, такъ поклонись атаману -- и такъ отпустимъ, аттестатъ дадимъ; насильно никого не держимъ; Шамбашъ всегда отпертъ; на куренныхъ корпусахъ замковъ нѣтъ;-- ну, Лешко, такъ куда же ты?
   -- Милостивый батько-атамане! сказалъ казакъ грустно,-- ѣду въ Крымъ, тясьмы искать...
   -- А сколько лѣтъ ты въ войскѣ?..
   -- Два года.
   -- Ну, Лешко, такъ еще твои очи татарской тясьмы не распознаютъ отъ овечьяго слѣда; а въ Крыму и Колпакъ заплутался, и вмѣсто перекопскаго шляха, на арбатскую стрѣлку выбѣжалъ... Колпакъ! чуешь, Лешко? Не кто другой, Аѳанасій Ѳедоровичъ Колпакъ. Погоди, Лешко, пусть хлоцы мои вернутся, я велю писарю тебѣ аттестатъ памазать, да изъ списка куреннаго дегтемъ вычистить, чтобъ намъ уже стыдомъ не пахло. А какъ прикажешь написать, куда выбылъ: въ харцызы овецъ красть пошелъ, или въ гайдамаки для рабунку (грабежа) записался?..
   -- Аѳанасій Ѳедоровичъ! вамъ хорошо говорить! Вы не знаете, зачѣмъ я въ войско записался; вербовщики сулили походъ на Крымъ.
   -- И будетъ походъ.
   -- Да когда? Вотъ уже два года прошло. Въ Буджакъ ходили, а въ Крымъ...
   -- Въ этомъ году пойдемъ! Вотъ Лешко, ты разумный москаль. Учили тебя всему и всякому; такъ вѣрно умѣешь сны толковать. Послѣ трапезы, сегодня, велѣлъ я себѣ конву съ медомъ подать да михаплыковъ съ десять и выпилъ; положилъ пятака въ карнавку, разщедрився, думаю: вотъ буду храпѣть, за рѣчкой будетъ слышно; куда, бѣсъ его знаетъ, не сонъ а стябло (рѣшето) передъ глазами, або будто Метелица... а чортовъ сынъ, гарно бреше {Ладно вретъ.}, будто ему кто языкъ на камнѣ выострилъ. Вотъ у меня ноги тѣхъ пѣсень заслушались, да и заснули, ледачія колоды.
   -- Такъ что же вамъ снилось, пане-атамане?
   -- Не твое дѣло, пане Косматый; ты кайся, пока на Шамбашъ за шею не потянули... А снилось, что я съ горы бѣгу, конь упирается, уши наставилъ: ге, думаю, гдѣ же татарва притаилась? оглянулся, подъ самымъ носомъ Карасевъ, {Карасубазаръ.} городъ, я спису надхилилъ, гаркнулъ, да и проснулся... Ну, что же той сонъ значитъ?
   -- А значитъ, пане-атамане...
   -- Молчи! не тебя спрашиваютъ. Ты мабуть (можетъ быть) у чабановъ {Пастуховъ.} татарскихъ сны толковать учился... Нехай, Лешко!
   -- Мнѣ кажется, что вашъ сонъ...
   Но казакъ не успѣлъ растолковать сна. За Шамбашомъ послышались безчисленные голоса: "пане-атамане, Аѳанасій Ѳедоровичъ, полковникъ Колпакъ!"
   -- Тутечки! тутечки! ходите сюда, у кого есть ноги; мои у Метелицы. Изъ-подъ Шамбаша вышелъ войсковой Поддовбишній, особенный чинъ запорожскаго войска. Нто былъ помощникъ войсковаго Довокша или литаврщика, съ тѣхъ поръ какъ Стефанъ Баторій пожаловалъ войску литавры. Поклонясь почтительно Колпаку, поддовбишній торжественно произнесъ:
   -- Его вельможность, милостивый батько нашъ, панъ кошевой Петръ Ивановичъ, со всею старшиною войсковою {Войсковая старшина состояла изъ обознаго, судьи, писаря, эсаула, хорунжаго, полковниковъ, сотниковъ и атамановъ.}, стариками и куренными батьками-атаманами, указалъ мнѣ звать славнаго полковника, пана-атамана шкуринскаго куреня Аѳанасія Ѳедоровича, и вельми прохать, чтобы зволили, пожаловали на поланку, передъ церковь, въ общую войсковую раду...
   -- А чи вси тамъ? спросилъ Колпакъ улыбаясь.
   -- Вси, Аѳанасій Ѳедоровичъ, вси.
   -- А вотъ же не всѣ.
   -- Всѣ до одного.
   -- Мене нема, такъ вотъ же и не всѣ.
   -- Отъ того-то Петръ Ивановичъ и послалъ за вами, да и наказалъ, что если ваша мосць нездоровы, или уже на покой прилегли, такъ чтобы доложиться, а его вельможность сами до васъ пожалуетъ.
   -- У милостиваго нашего батька Петра Ивановича такій великій розумъ, якъ у самого нашего Межигородскаго игумена, нашего богомольца! И у Метелицы не былъ, а знаетъ, что я тамъ ноги загубивъ и на лавку на покой усѣлся. А мудрый панъ Калныжъ, чи подъ большимъ знаменемъ стоитъ?
   -- Ни, подъ церковью, такъ, при Степановыхъ литаврахъ...
   -- Такъ и войсковыхъ клейнотовъ не вынесли?
   -- Ни. Съ поспѣхомъ рада собрана.
   -- Такъ значитъ, по домашнему; можно и мнѣ по домашнему на раду явиться. Гей, Лешко, а ну, и ты пане Косматый, за покаяніе подымайте лавку съ Аѳанасьечъ Ѳедоровичемъ, несите меня на раду, на поланку до самого, до пана вельможнаго... Гей, хиба забыли что не кто другой, самъ Колпакъ приказываетъ!
   Лешко и за нимъ толпа казаковъ бросились и подняли скамью, на которой, безопасности ради, уже верхомъ сидѣлъ Колпакъ и держался за нее обѣими руками. Гайдамака или подозрѣвалъ Колпика въ недобромъ противу него умыслѣ, или побоялся осквернить своимъ гайдамацкимъ присутствіемъ церковную паланку, только не послушалъ Колпакова приказа и остался одинъ на предмѣстьи. Колпакъ замѣтилъ это, и когда его внесли подъ сводъ Шамбаша, онъ закричалъ:
   -- Стой! Гей, пане Косматый, ось тутечки велю тебя обвѣсить!
   -- Впередъ! На то уже Колпакъ -- и пьяный, а все-таки казакъ доброконный! Такого копя, невно {Вѣрно.}, ни у одного Кошеваго не бывало. Тирр!
   И скамья опустилась на площадкѣ къ общему соблазну и удивленію войсковой старшины и московскихъ чиновниковъ.
   Кошевой былъ совершенно смущенъ; хотя ст. сов. Веселицкій -- проживавшій въ разныхъ мѣстахъ Новой Россіи и производившій (какъ тогдашніе дипломаты назвали) татарскую негоціацію -- и приписался съ обоими сыновьями своими къ войску, и принадлежалъ даже къ ІІІкуринскому куреню, однако же казаки мало вѣрили его расположенію къ Кошу, тѣмъ болѣе что имъ были довольно хорошо извѣстны столичные слухи о сѣчевой неурядицѣ, а прибытіе Колпака домашнимъ образомъ на общую войсковую раду на дѣлѣ подтверждало эти непріятные слухи передъ москалями. Кромѣ Веселицкаго съ сыномъ, на площадкѣ стояли еще командиръ ретраншемента, астрономъ Эйлеръ, неизвѣстно почему приписанный также въ казачество, и его спутники по ученой экспедиціи. Намъ Калныжъ, или какъ тогда уже онъ подписывался: Калныжевскій, счелъ обязанностію публично изъявить свое неудовольствіе -- и съ достоинствомъ, приличнымъ случаю, сказалъ полковнику:
   -- Аѳанасій Ѳедоровичъ, вотъ этого я уже и не ожидалъ отъ вашей мудрости и храбрости и прикладной любви и уваженія къ сѣчевому порядку. Вамъ извѣстно, паче другихъ, что душа всякой благоустроенной громады, неослабно пекущейся о сохраненіи и защищеніи православной вѣры въ преуспѣваніе и совершеніе земскихъ дѣлъ, славнаго низоваго войска запорожскаго, на славу, величіе и пользу Ея Императорскаго Величества Матери нашей. Государыни Царицы и отъ вѣка признаваемыхъ и хвалебно аттестуемыхъ заслугъ шляхетно служащаго рыцарства, на общихъ войсковыхъ радахъ и кошевыхъ сходкахъ и на полѣ подъ туркомъ, подъ полякомъ и подъ татариномъ и подъ потаемъ, и гдѣ покажутся гайдамаки, тѣ степные харцизи, которые Умань какъ ночные злодѣи вырѣзали, да нашимъ плащемъ и прикрылись
   -- Будетъ, будетъ!.. перебилъ Колпакъ измученйый краснорѣчіемъ Кошеваго.-- Нето у васъ языкъ, какъ у меня нога, отымется къ войсковому ущербу. Кто другой, какъ не Колпакъ каждый день про порядокъ спивае. И теперь не мое дѣло, а я ось сюда конно пріѣхалъ, да и не знаю, что у васъ такое; рада не рада, бо не бачу великой царской хоругви, ни булавы, ни бунчука, ни пермага, ни другихъ войсковыхъ клейнотовъ; а Степановскіе бубны, такъ у Метелицы есть еще лучшая музыка -- и на ней Метелища, бисовъ сынъ, лучше играетъ, чѣмъ намъ войсковой Довбышь. Онъ и про васъ вельможный пане батьку Петръ Ивановичъ пѣсню сложилъ. Послушайте ее, не мѣшаетъ... Такъ какая же это рада!.. и не сходка; бо тутъ не одни восковые каплуны сидятъ, а со всѣхъ куреней циплята толкутся. Такъ я и распросилъ; а какъ распросилъ, то подумалъ, что меня на учту зовутъ банкетовать, такъ я конно и пріѣхалъ. А если у васъ важное дѣло, такъ нехай хоругвь и клейноты вынесутъ, нехай всякой на свое мѣсто станетъ; тогда уваженіе къ старинѣ и порядку можетъ быть и мои ноги подлетитъ. Гей, Лешко! Подойди!
   Панъ Калныжъ окончательно былъ смущенъ замѣчаніями Колпака. Веселицкій хотѣлъ его выручить и сказалъ Колпаку:
   -- Аѳанасій Ѳедоровичъ! важность извѣстія....
   -- Не слышу, не слышу! Да и то сказать, братику, что ты пане бригадиру -- моего куреня казакъ; такъ на радѣ стоять тебѣ за мною, а не передо мною. А какъ до Ногая або до хана доѣдешь, да меня съ собою возьмешь, такъ уже я за тобой стоять буду
   Веселицкій улыбнулся и отвѣчалъ:
   -- И тутъ, господинъ полковникъ и атаманъ, не за себя стою а за матушку Государыню, отъ Ея Величества грамота пришла.
   -- Э, такъ хоругвь, и кабардинки долой, гультаи!
   Первый, Колпакъ снялъ свою шавку и, опираясь на Лешку, не безъ труда сталъ на ноги.
   -- Постой же, Метелица, отниму и я у тебя ноги!..
   -- Государыня Царица.... начавъ было Кошевой.
   -- Не слышу, не слышу; хоругвь, клейноты! Гей, стадо мое, Шкуринскіе воеводы мои; становись подъ чинъ при боку своего батька атамана. Хрестысь! Протирай уши, на меня гляди, да слушай съ аттенціей!
   -- Онъ не уймется! сказалъ Веселицкій тихо Кошевому:-- прикажите вынести хоругвь и клейноты.
   -- А что Лешко, удержишь меня?
   -- Удержу! Только не ворочайтесь! Стойте смирно.
   Между тѣмъ вынесли хоругвь и клейноты; старшина заняла назначенныя мѣста; куренные казаки построились за своими атаманами. Колпакъ окинулъ взоромъ собраніе и сказалъ самодовольно:
   -- Чи-жъ не лучше! Ну теперь не хай панъ писарь читае.
   И Войсковой Писарь, четвертый войсковой чинъ, торжественно прочелъ высочайшее поведѣніе объ отправленіи въ Крымъ 500 избранныхъ казаковъ подъ начальствомъ именно полковника Колпака
   -- Чи чуешь Лешко! Нехай Богъ милуе! До Крыму! а що Лешко Журьба, чего журився! {Печалился.} Знаютъ ноги сами, когда въ нихъ нужда. Оттаяли!... до Крыму! Добре! И сна ненужно отгадывать. Вотъ бачите {Видите.}, вельможный пане батьку, если бы вы не вынесли хоругви, да булавы не взяли въ руку, такъ я и самимъ бы вамъ не повѣрилъ, что мати наша Царица Великая про Колпака знаетъ, и Колпаку довѣряетъ крымскую свою армію беречь и татарву бить, и панну Марту добывать! Да и такъ что-то мнѣ не вѣрится. А пожалуйте пане писарю той листъ; нехай Лешко прочитаетъ еще разъ, якъ тамъ мати наша Государыня Царица пише... Читай Лешко....
   -- "Избравъ изъ среди войска 500 казаковъ доброконныхъ...."
   -- Хоть двадцать пять тысячь....
   -- Знающихъ положеніе мѣстъ до Перекопу и за Перекопъ....
   -- Знаемъ, знаемъ положеніе мѣстъ, ажъ до самой Кефи бували. Ну!
   -- Пріуготовить ихъ для походу при арміи....
   -- Готовы!
   -- Препоруча ихъ въ команду полковника Колпака....
   Колпакъ поклонился.
   -- Яко довольно извѣстнаго.
   -- Мати добрая! Чѣмъ я тамъ извѣстенъ?!
   -- Надежнаго....
   -- Отъ се такъ правда! Только ноги, да въ Крыму нема Метелицы...
   -- И оную степь гораздо знающаго...
   -- И се правда, весь степъ и со всими бусурманскими грады.... Все?
   -- Все.
   -- Дай же мнѣ листъ! Поцѣлую, да и на коня!
   Колпакъ поцѣловалъ желтый листъ бумаги, отеръ слезу и закричалъ:
   -- Гей, шкуринци, вечерять! Ночью снаряжаться, чуть свѣтъ до Покрова на молебенъ, да до пана батька Кошеваго на поклонъ; тамъ на конь и до Крыму. Гей, Лешко! ходимъ!
   Колпакъ шелъ къ куреню своему довольно бодро, но изъ предосторожности опирался на Лешка и тихо говорилъ ему:
   -- А що, Лешко? на мое вышло! Выгубимъ татарву поганую; пану Марту добудемъ.
   -- И Надю.... тихо прошепталъ Лешко Журьба.
   -- Яку тамъ Надю! съ каждаго города но одной татаркѣ тебѣ подарю; какая баба на мою атаманскую долю придется, тебѣ отдамъ...
   -- Не нужно; только Надю....
   -- На мѣстѣ посмотримъ. Чи Надю, чи Алену, якая утрафить. А теперь вечерять! Гей, молодики, ще бочку меду, що панна Марта варила.
   -- Пане атамане, только одна и осталась!
   -- Подавай и остатнюю, туда ей и дорога; а какъ панна Марта съ Крыму вернется, такъ еще не такого меду намъ сваритъ.
  

II.

   Встало апрѣльское солнце; но Бехчесерайской большой или лучше-сказать единственной улицѣ кипѣли толпы народа, тихо между собою перешептываясь. У Ширинскаго Серая, гдѣ жилъ старшій въ родѣ Ширинъ-Бей, нарядные слуги, сидя, держали, поводья богатоосѣдланныхъ лошадей; красивѣе всѣхъ была Сайга, сѣрая въ яблоки кобыла; лучи утренняго солнца не разъ будто искры отскакивали отъ позолоченой подковы, охватывавшей нетерпѣливое и непривычное къ желѣзной обуви копыто благородной Сайги. Толпа зѣвакъ съ любопытствомъ смотрѣла на красавицу-кобылицу и молчала. Помолчавъ добрый часъ, одинъ татаринъ нечаянно посмотрѣль на-другаго и спросилъ съ важностію: "А что?" -- "Да!" также важно отвѣчалъ тотъ, не измѣняя своего наблюдательнаго положенія,-- и оба опять стали молчать торжественно. Но скоро эта картина созерцанія была нарушена пѣніемъ муэдзиновъ съ минаретовъ Дмума и Джами, т. е. Бехчесерайской дворцовой мечети. Слуги будто проснулись и встали; лошгди встрепенулись; калитка въ стѣнѣ, окружавшей и закрывавшей дворецъ Ширинъ-Бея, отворилась -- и оттуда одинъ за другимъ выходили султаны и мурзы рода Ширинскаго, усѣлись на коней и медленно, торжественно поѣхали къ ханскому дворцу, куда такъ же скоро и едвали не скорѣе могли бы дойти и пѣшкомъ, потому что первый или главный мостъ Бехче-Серая былъ отъ Ширинъ-Серая шагахъ въ пятидесяти; но важность лицъ и церемоніалъ того требовали. Сайга видно не привыкла ходить шагомъ и такъ церемоніально; досадуя на золотыя удила, сдерживавшія ея порывы, она съ чудною рѣзвостью выплясывала невиданныя лошадиныя па -- и растянула татарскіе рты такимъ непомѣрнымъ удивленіемъ, что казалось, будто вся толпа хочетъ пѣть, да не можетъ добыть голоса. Искусство и видъ всадника еще болѣе увеличивали народный восторгъ; то былъ Ширинъ-Адиль-Шахъ-Мурза, мужчина лѣтъ тридцати двухъ не болѣе; каждый татаринъ зналъ его имя и подвиги -- такъ же хорошо какъ имя и подвиги Хана Крымъ-Гирея, съ которымъ Адиль-Шахъ совершилъ не мало знаменитыхъ походовъ. Но Крымъ-Гирея уже не было; греческій ядъ свалилъ послѣдній Кедръ Татарскаго Вертограда; послѣдняя знаменитость Крыма угасла на рукахъ Адиль-Шаха, въ степи Буджацкой,-- а въ великолѣпномъ дворцѣ Бехчесерайскомъ, на подушкахъ, на которыхъ были вытканы стихи во славу Керимъ-Герайя, возлежалъ слабоумный клевретъ турецкій, Селимъ Геррай III. Къ нему на общую молитву, къ нему на совѣтъ ѣхали благородные, но мрачные Ширины. Сайга была причиною, что Адиль-Шахъ порядочно поотсталъ отъ родственниковъ, къ общему удовольствію праздныхъ горожанъ.
   -- Хорошо, сказалъ кто-то въ толпѣ громко,-- что Кефинскій паша не видалъ Сайги...
   -- А что было-бы, если бы увидѣлъ?..
   -- Укралъ-бы -- или отдалъ-бы за нее всѣхъ своихъ черкешенокъ...
   -- Свои есть... съ улыбкой сказалъ Адиль-Шахъ: -- и тѣ надоѣли...
   -- Тѣ не такія! Паша податью всѣхъ жидовъ и грековъ въ Кефѣ обложилъ, чтобы заплатить Стамбульскому купцу за Мелиту, какой само солнце подъ собою не видало... Всѣ купцы на нее плачутся. Да и кто станетъ смотрѣть на полевую дрянь, когда на глазахъ лучшая смирнская роза изъ садовъ Падишаха...
   Сайга плясала на одномъ мѣстѣ; Адиль-Шахъ слушалъ разсказчика съ напряженіемъ. Послѣдній это замѣтилъ, и подойдя ближе къ всаднику, сказалъ, понизивъ голосъ:
   -- Только у Кефинскихъ и Ялтинскихъ грековъ есть такіе цвѣты; я самъ видѣлъ такую, что и въ раю не увижу...
   -- А какъ зовутъ?
   -- Астрой!.. съ улыбкой отвѣчалъ незнакомецъ и ушелъ...
   -- Кто онъ? спросилъ Адиль-Шахъ, слѣдя за нимъ глазами.
   -- Горный гость, отвѣчало нѣсколько голосовъ.-- Онъ часто бываетъ на базарѣ; заходитъ и въ Серай, къ Юсуфъ-Эффенди, а впрочемъ кто его знаетъ. У него тутъ кажется нѣтъ знакомыхъ...
   -- Отыщутся!.. сказалъ Адиль-Шахъ, и Сайга въ два прыжка очутилась на мосту. Мурза въѣхалъ на дворъ со всевозможнымъ эффектомъ, поглядывая на Соколиную башню, откуда ханскія жены обыкновенно смотрѣли на съѣздъ мурзъ и султановъ; но опытный взоръ Адиль-Шаха тотчасъ замѣтилъ, что на Соколиной башнѣ никого не было,-- да и вообще на главномъ дворцовомъ дворѣ, гдѣ всегда толпилось множество ханскихъ прислужниковъ и чиновниковъ, господствовала подозрительная пустота. Адиль оглянулся, но не было кому даже отдать благородной Сайги; у кладбища ханскаго сидѣлъ Юсуфъ Эффенди и возлѣ него Горный гость; Адиль-Шахъ невольно вздрогнулъ...
   "Этотъ горный гость" подумалъ онъ: "меня преслѣдуетъ. Онъ кажется волочится за моею Сайгой, хочетъ даромъ взять богатые барыши съ паши Кефинскаго. Знаетъ мошенникъ, у кого украсть,-- да не удается; но если онъ говорилъ правду -- и въ самомъ дѣлѣ у него на примѣтѣ есть Астра"...
   И Адиль-Шахъ слѣзъ съ лошади, забросилъ поводъ и пошелъ прямо къ кладбищу; вѣрная Сайга покорно пошла за нимъ. Эффенди всталъ, горный гость сидѣлъ... Сдѣлавъ Эффенди самое изысканное по восточному обычаю привѣтствіе, Адиль-Шахъ спросилъ, пожаловалъ-ли ханъ въ Джума-Джами,-- и узнавъ, что ханъ еще пребываетъ къ Золотомъ Теремѣ, невольно улыбнулся съ презрѣніемъ, и посмотрѣлъ на уголъ дворца, обращенный къ Соколиной башнѣ и Персидскому саду. Эта улыбка не укрылась отъ вниманія Горнаго гостя.
   -- И мы, Адиль-Шахъ, глядя на Золотой Теремъ Крымъ-Герая, также презрительно улыбаемся,-- да что будешь дѣлать! Пусть себѣ -- турецкій ужъ безвредно ползаетъ по египетскимъ рогожкамъ этого великолѣпнаго дворца. Скоро его загонятъ вѣтры сѣверные въ его стамбульскую нору; тучи уже собрались... Не знаю только, зачѣмъ собрались вы, благородные мурзы и султаны на этотъ дворъ, съ которяго еще не съѣхалъ турецкій прикашикъ?
   Адиль-Шахъ посмотрѣлъ сомнительно- на горнаго гостя; какая-то странная недовѣрчивость волновала Адиль-Шаха. Онъ не хотѣлъ вступать въ разговоръ съ простымъ татариномъ, не хотѣлъ оставить своей Сайги на невѣрныя руки, и не имѣлъ никакой охоты идти въ мечеть раньше хана.
   -- Юсуфъ-Эффенди! сказалъ онъ почтительно: -- я сталъ бы вмѣсто тебя на стражѣ у Воротъ Покоя Великихъ Владыкъ, если бы ты былъ такъ добръ, пошелъ бы въ Джами и далъ мнѣ знать, когда пожалуетъ туда свѣтлость, нашъ многоуважаемый Ханъ и Повелитель. .
   -- Конечно, на всей Крымской землѣ не отыщется ни одного правовѣрнаго мусульманина, который бы отказалъ исполнить малѣйшій полетъ мысли благороднѣйшаго изо всѣхъ Шириновъ, мудраго Балаклавскаго Адиль-Шаха...
   И приложивъ руку къ сердцу, Эффенди ушелъ. Пользуясь его отсутствіемъ, Адиль-Шахъ такъ грозно взглянулъ на Горнаго гостя, что тотъ не выдержалъ блеска знаменитыхъ глазъ и отвернулся.
   "Ага!" подумалъ Адиль: "масть угадана, теперь примемся за породу".
   -- А что, Эффенди, мы кажется уже знакомы съ тобою?
   -- Второй разъ тебя вижу...
   -- А въ горахъ, помнишь, подъ Машупомъ...
   -- Не знаю. Я не бывалъ тамъ...
   -- Твоя правда, не ошибся. Я встрѣтилъ тебя за Акъ-Мечетью, нѣтъ дальше, гораздо дальше, за Карасубазаромъ, на горной дорогѣ въ Кефу...
   -- Я тебя не видѣлъ...
   -- Неудивительно! Ты былъ занятъ добычей...
   Горнаго гостя будто что кольнуло; это движеніе не укрылось отъ Адиль-Шаха...
   -- Я не хотѣлъ мѣшать тебѣ и товарищамъ, и повернулъ на другую дорогу...
   -- Не хорошо ты сдѣлалъ, потому что тамъ другой дороги нѣтъ; развѣ въ подгорныя села...
   -- Сайга и безъ дороги ходить умѣетъ. А что Хаджи Оглу здравствуетъ?
   Этого вопроса никакъ не ожидалъ Горный гость. Хотя тогда сообщничество съ предводителемъ разбойниковъ и не считалось чѣмъ-либо предосудительнымъ, отъ привычки къ этимъ скопищамъ, которыхъ не могли унять вялыя мѣры Селима, враждовавшаго со всѣми тремя главными племенами татарскихъ мурзъ и султановъ; хотя многіе мурзы покровительствовали разбойникамъ или даже сами принимали въ ихъ подвигахъ участіе, тѣмъ не менѣе Горный гость такъ былъ смущенъ вопросомъ о здравіи самаго страшнаго изъ разбойничьихъ начальниковъ, что не смогъ тотчасъ отвѣчать Адиль-Шаху. Собравъ распуганныя мысли, Горный гость сказалъ тихо:
   -- Я не его стада чабанъ; у меня свои овцы есть.
   -- Свои волки, ты хотѣлъ сказать; жаль, что ты не Хаджи-Оглу волченокъ.
   -- А почему жаль?
   -- Объ этомъ тебѣ говорить не приходится. Значитъ -- не ты, не съ тобой...
   Горный гость выпучилъ глаза, но Адиль Шахъ какъ будто не обращалъ на него вниманія и продолжалъ:-- Напрасно, значитъ я и въ Джами не пошелъ; а можетъ быть еще придетъ,-- невозможно, чтобы Хадиноглу былъ такъ неисправенъ...
   -- Вѣрно это Гассанъ посланъ къ нему, подумалъ Горный гость, но подумалъ вслухъ, самъ того не замѣчая, и Адиль-Шахъ поспѣшилъ воспользоваться его неосторожностью.
   -- Значитъ тебя зовутъ не Гассаномъ?..
   -- Такъ и есть! Горный гость всталъ и почтительно отвѣчалъ:-- Нѣтъ, Салтанъ, меня зовутъ МурдоулатомъиЧатырь-Беемъ...
   -- Вотъ онъ кто! такъ мы съ нимъ знакомые незнакомцы. Погоди же ты, воръ поганый!.. засажу я тебя на острую башню; построю я тебѣ приличный минаретъ; запоешь ты съ него дикія пѣсни... А гдѣ же Гассанъ!.. Такъ-то Хаджи-Оглу держитъ свое слово!.. а еще хвалится, что слово его вѣрнѣе его пули.
   -- Не сердись, Салтанъ! Гассана видно на пути что задержало; я самъ уже третій день жду не дождусь. Но если могу, я за него свято исполню салтанскій приказъ твой...
   -- Я не могу тебѣ довѣриться....
   -- Не можешь!-- и Мурдоулатъ приподнялъ рубашку; на груди, похожей на засохшую корку хлѣба, покрытой рѣдкими волосами, на красномъ снуркѣ висѣлъ кожаный мѣшочекъ, на которомъ шелками вышито было имя Хаджи Оглу...
   -- Вотъ это дѣло другое, сказалъ Адиль, догадываясь, что этотъ мѣшочекъ хранилъ въ себѣ заповѣдный тельсимъ (талисманъ), и служилъ въ шайкѣ условнымъ знакомъ.-- Ну, теперь я тебѣ вѣрю. Но мнѣ совѣстно отрывать тебя отъ дѣла...
   -- Э, ничего, Салтанъ, только приказывай; до самаго вечера мнѣ здѣсь нечего дѣлать...
   -- Значитъ, ввечеру ему заказана работа. Охъ, Мурдоулатъ, хотя ты могучъ и знаменитъ, но одинъ не справишься.
   -- Черезъ два, три часа соберутся наши...
   -- Да много ли васъ?
   -- Сколько пришлютъ, не знаю; во всякомъ случаѣ не менѣе двухъ и не болѣе трехъ, да Маджару.
   -- Значитъ: за женщиной! подумалъ Адиль Шахъ: -- чудесно! Мнѣ нужна также Маджара... Такъ вотъ что; ты знаешь, гдѣ я остановился.
   -- Не знаю. Гдѣ намъ знать, гдѣ останавливаются такіе великіе люди.
   -- Въ Чуфутъ Кале, у Чуфутскаго муфтія.
   -- Ширинъ-Адиль-Шахъ-Мурза -- у жидовскаго муфтія!
   -- Во-первыхъ, это не твое дѣло; во-вторыхъ, на то есть есть слишкомъ великія причины, о которыхъ Хадиноглу очень хорошо знаетъ, а тебѣ до нихъ нѣтъ дѣла. Какъ пріѣдутъ твои, ступайте въ Іосафатову долину; Маджару оставьте тамъ, а сами, всѣ сколько васъ иибудетъ, ко мнѣ на верхъ. Остальное узнаете въ свое свое время.
   Эффенди бѣжалъ изъ мечети, и Адиль-Шахъ поспѣшилъ отойти отъ Мурдоулата.
   -- Что, именитый Юсуфъ-Эффенди, что объявитъ мнѣ твоя ученость...
   -- Спѣшу донести твоей Степенности о великомъ несчастій; свѣтлѣйшій владыка нашъ и повелитель, да покроетъ его пророкъ цѣлебнымъ плащемъ своимъ, возлегъ на подушкахъ недуга, опоясался болѣзнію палящею, покрылся тяжкою немочью: сто храминъ дворца его наполнились плачемъ и рыданіями ста женъ его, что краше земныхъ красотъ и равны райскимъ гуріямъ.
   -- Да, есть одна! замѣтилъ Мурдоулатъ.
   -- И то... по твоей милости, подумалъ Адиль-Шахъ:-- Молю Бога и великаго Пророка, да подастъ очамъ моимъ слезу и сердцу сокрушеніе; такъ мы можемъ ѣхать по домамъ.
   -- О нѣтъ, напротивъ того; Селимъ Гератъ проситъ васъ всѣхъ, великихъ и благородныхъ его родственниковъ, на совѣтъ въ несравненную залу суда. Калга-Султанъ и Нурединъ-Султанъ уже ожидаютъ тамъ...
   -- Но, Эффенди, кому же оставлю я мою Сайгу?..
   -- Позволь мнѣ, сказалъ Мурдоулатъ, вставъ съ мѣста.
   -- Извини! Не могу! У меня на то есть важныя причины...
   "Очень простыя!" подумалъ Мурдоулатъ: "боится, чтобы я не укралъ лошади. Не она, а ты мнѣ нуженъ. А послѣ тебя Сайга и безъ того найдетъ достойнаго хозяина."
   -- Такъ позволь мнѣ, лучъ солнца! подхватилъ Эффенди.
   -- И тебѣ нельзя! Гордость моя такъ далеко не простирается, чтобы я обезпокоилъ, презрѣнными поводьями, руки, поливающія цвѣты надъ прахомъ нашихъ хановъ. Адиль въ умѣ такъ докончилъ рѣчь свою: "чтобы я отдалъ Сайгу въ руки самаго тонкаго мошенника и сообщника Чатырь-Бея! И сегодняшнее дѣло у нихъ общее. Но кому въ самомъ дѣлѣ отдать Сайгу? Въ нашей землѣ добраго коня труднѣе устеречь, чѣмъ красавицу.
   Въ нерѣшимости, кому отдать благородную кобылицу, Адиль шахъ пошелъ по направленію къ главной двери; Сайга шла за нимъ, какъ вѣрная собачка. Забывшись, онъ взошелъ на великолѣпное крыльцо; Сайга постояла, подумала, и пошла за нимъ. Стукъ копытъ о мраморный полъ заставилъ Адиль Шаха опомниться.
   -- Куда ты, любовь моя, что краше кобылицы пророка?.. О, еслибы любимѣйшая жена моя была такъ привязана ко мнѣ, какъ ты, несравненная Сайга! Ты не хочешь оставить меня, можетъ-быть нѣжное сердце твое чуетъ опасность -- и ты не пускаешь меня въ притонъ турецкихъ клевретовъ. Благодарю, Сайга! Я послушаюсь твоего нѣмаго совѣта, я не пойду въ залу суда, я...
   -- Кто посмѣлъ, раздался голосъ съ лѣстницы,-- осквернить крыльцо славы Керимъ Герая!..
   -- Другъ его, Адиль-Шахъ!
   -- Что я слышу? ты ли, благородный Адиль,-- и съ лѣстницы на крыльцо сбѣжалъ Темиръ-ага, Тефердарь ханскій.-- Ты ли, ты ли? повторялъ примѣтно обрадованный Ага...
   -- Самымъ простымъ и естественнымъ образомъ. Ханскіе вѣстники пріѣзжали на мой дворъ и звали на совѣтъ къ хану.
   -- На совѣтъ? Гмъ! сомнительно сказалъ Темиръ.-- Диванъ начнется еще не скоро. Ногаи еще не пріѣхали и едва ли пріѣдутъ; впрочемъ, намъ дадутъ знать, когда умирающій Селимъ заползетъ за рѣшетку хоровъ въ залѣ суда; а пока, мы потолкуемъ у меня внизу, теперь тутъ некому насъ подслушивать... Пойдемъ...
   -- Но кому же я оставлю мою Сайгу?..
   -- Постой! кричать нельзя, свистать нельзя, въ ладоши бить нельзя; во всемъ дворцѣ нѣтъ у меня вѣрнаго слуги; всѣ каныхалки, всѣ чиновники... Постой, постой! и Темиръ вышелъ за ворота, кликнулъ дервиша, сказалъ ему нѣсколько словъ на ухо, тотъ три раза повернулся на одной ногѣ, подпрыгнулъ, подбѣжалъ къ Сайгѣ, схватилъ подъ уздцы и увелъ совсѣмъ со двора.
   -- Куда это они отослали Сайгу?
   -- Простое дѣло, къ Темиръ-Агѣ на конюшню! спокойно отвѣчалъ Юсуфъ-Эффенди, вынулъ ящикъ изъ кармана и сталъ поправлять кисточкой узоры на своихъ ногтяхъ.
   -- Ну, Чатыръ-Бей, сказалъ Юсуфъ,-- что слышно на горѣ твоего имени? Разсказывай проворно, потому что намъ сегодня некогда...
   -- Я пришелъ къ тебѣ, Эффенди, слушать, а не разсказывать.
   -- Чѣмъ же ты слушать, а я чѣмъ стану разсказывать? Дай позлатиться, мудрость твоя, златомъ Хаджи-Оглу и товарищей.
   Мурдоулатъ вынулъ кошелекъ.
   -- Вѣрь мнѣ, почтенный Бей, что всякая вѣсть имѣетъ свой вѣсъ, а если свѣсить сегодняшнія на вѣсахъ справедливости, то и трехъ такихъ кошельковъ мало.
   -- Это задатокъ.
   -- Не оскорблю я тебя, Бей, если скажу, что я тебѣ ни на одну пару не вѣрю. На Чатыръ-Дагѣ вѣтеръ выдулъ изъ тебя послѣднюю совѣсть. Да прославится и такъ уже знаменитое имя твое моею искренностію! Давай три мѣшка и слушай, или не давай ни одного и убирайся.
   -- Но гдѣ же я возьму такую пропасть денегъ?
   -- Подъ полой твоей, въ глубокомъ карманѣ.
   -- Ты дурачишь меня, старикъ.
   -- А ты дурачишься!
   -- Но безъ шутокъ: со мной нѣтъ столько денегъ.
   -- Такъ сними съ шеи талисманъ и подай въ залогъ.
   -- Онъ мнѣ нуженъ.
   -- Такъ подай мнѣ твой кинжалъ.
   -- И онъ мнѣ нуженъ.
   -- На что?
   -- Заплати, Эффенди, такъ скажу.
   -- Мнѣ чужихъ тайнъ не надо -- и своихъ довольно. Притомъ же время такое и тайны такія, что и трехъ мѣшковъ мало. Да и не тебѣ одному пригодны. Адиль-Шахъ, Шагинъ-Герай, да любой Мурза заплатитъ за нихъ вдвое. Жаль, любезный Бей, что, отправляясь на ханскій дворъ, ты не запасся побольше золотомъ... Но извини, мнѣ некогда! Если я до вечерней молитвы не найду купца на мои тайны, такъ потерплю ужасный убытокъ -- кораблекрушеніе -- истинное разореніе.
   -- Я принесу остальное исправно, присягну на коранѣ.
   -- И Селимъ клялся тебѣ же кораномъ, что за невѣсту Шагинъ-Герая онъ насыплетъ въ ея чадру золота и подаритъ тебѣ. И ты досталъ невѣсту Шагинъ-Герая, и Селимъ при тебѣ дрожащими руками снялъ съ нее и подарилъ тебѣ чадру прелестной Фатьмы.... но...
   -- Пустую! задыхаясь перебилъ Мурдоулатъ,-- и съ тѣхъ поръ злой недугъ корчитъ Селима!.. Въ мукахъ терзается клятвопреступникъ...
   -- И говоритъ, что ты заговорилъ Фатьму, и каныхалки ищутъ тебя...
   -- И найдутъ смерть или слѣпоту, чѣмъ я хочу услужить я тебѣ, Эффенди.
   -- Мнѣ? а за что? спросилъ Эффенди, отодвигаясь отъ Чатыръ-Бея.
   -- А за твои разбойничьи цѣны...
   -- Дѣло идетъ о цѣломъ гаремѣ, такъ полагаю, что цѣна умѣренна.
   -- Изволь, но горе тебѣ, если обманешь!..
   -- За деньги -- никогда; дай сосчитать, всѣ ли,-- а ты вычисти уши и подвяжи языкъ, чтобы несорвался съ привязи отъ удивленія. Счетъ вѣренъ, какъ вѣрно то, что на этомъ дворѣ, за этой и за всѣми оградами, во всѣхъ ханскихъ покояхъ, цвѣтникахъ и садахъ -- нѣтъ ни одной женщины.
   -- Гдѣ же онѣ?
   -- Гдѣ теперь, не знаю. Должно думать, что теперь онѣ уже миновали долину Альмы, и остановились на дневку гдѣ-нибудь подъ Салгиромъ.
   -- Куда же отправилъ ихъ Селимъ?
   -- Въ Кефу...
   -- Зачѣмъ?
   -- Селимъ обманулъ Чатыръ-Бея -- кто же угадаетъ тайныя его мысли?!
   -- Конечно, эта вѣсть, будь она не сказка, стоила бы твоихъ денегъ...
   -- Иногда, за деньги я разсказываю и сказки, но на этотъ разъ потрудись пойти за мной; ты самъ убѣдишься...
   -- Куда?
   -- Въ гаремъ.
   -- Да будто это можно?
   -- Э, въ пустой гаремъ и не твою безобразную рожу теперь нустятъ-безъ спроса. Пойдемъ, прогуляемся.
   -- Я и такъ вѣрю тебѣ. Но, когда же онѣ уѣхали, на чемъ, сколько при нихъ народа?.. а главное, что заставило Селима разстаться съ своими гуріями...
   -- Что же, ты пойдешь въ гаремъ?
   -- Любопытно! подумалъ Мурдоулатъ.-- узнать расположеніе этого заколдованнаго тайника -- это можетъ пригодиться впослѣдствіи... Наши пріѣдутъ еще не скоро; но вѣдь этотъ Эффенди первый идутъ во всемъ Бахчесараѣ; вѣрить ему нельзя; впрочемъ -- какой ему расчетъ затащить меня въ западню...
   -- Чтоже? Угодно посѣтить земной рай владыкъ Крыма? А не то я одинъ пойду.
   -- Отчего неугодно! но если изъ Цареградской палаты насъ увидитъ Селимъ...
   -- Остроумная мысль Селима, что пустой гаремъ есть тоже кладбище, была поводомъ, что ключъ отъ гарема отданъ хранителю праха героевъ; я долженъ поливать любимые цвѣты любимыхъ женъ Селима, а мнѣ одному не управиться, я и нанялъ работника, Мурдулата Чатыръ-Бея! Почему я долженъ знать, что ты страшный товарищъ страшнаго братства?! Хочешь -- пойдемъ; а нѣтъ, такъ прощай...
   -- Иду, иду...
   -- А оружіе! Положи его пока куда-нибудь въ траву, на кладбищѣ; не равенъ часъ, какой-нибудь заблудшій каныхалкъ можетъ тебя обшарить...
   -- И безъ того, если Селимъ увидитъ меня въ лицо...
   -- Ему теперь не до твоей красивой рожи... Онъ сидитъ за рѣшоткой залы суда и слушаетъ толки дивана... Теперь лучшее время, а впрочемъ какъ хочешь. Другой бы заплатилъ мѣшокъ серебра, чтобы побывать въ раю Селима, а ты еще торгуешься! Прощай...
   -- Постой! Я сей часъ! и Мурдоулатъ снявъ кинжалъ перекинулъ его черезъ ограду кладбища и пошелъ за Эффенди. Надо было проходить много комнатъ, пока добрались до гаремныхъ кухонь. Невольное удивленіе замедляло шествіе. Чатыръ-Бей не разъ бывалъ въ этихъ комнатахъ и тутъ всегда находилъ толпу безмолвныхъ евнуховъ; часто и женскія чадры скрывали безобразныя лица кадынь или гаремныхъ прислужницъ, а иногда и красавицъ, привезенныхъ кефинскими купцами. Теперь во всѣхъ этихъ комнатахъ не было ни живой души; только ропотъ фонтановъ заглушалъ осторожные шаги Эффенди и Бея.
   -- Куда онѣ дѣвались? спросилъ онъ въ изумленіи. Эффенди приложилъ палецъ къ губамъ, вынулъ ключъ, осторожно отперъ калитку -- и оба вошли на гаремный дворъ. Всѣ семьдесятъ клѣтокъ, вчера еще хранившихъ сто слишкомъ райскихъ птичекъ,-- были пусты; рѣшетки и окна отперты; бани и кухни даже -- также были раскрыты.
   -- Посмотри, сказалъ Эффенди, указывая на низкую комнату.-- Вотъ тутъ жила Фатьма, невѣста Шагинъ-Герая, которую ты такъ искусно укралъ и за которую ты получилъ такую пустую награду...
   -- Не смѣйся, Эффенди...
   -- Не смѣюсь, а удивляюсь твоей мудрости. За то на твое золото искуплены въ Царьградѣ драгоцѣнныя парчи и шелковыя ткани; посмотри, полюбуйся, какъ убранъ этотъ чертогъ несбывшихся упоеній; посмотри, погляди...
   Мурдоулатъ вошелъ въ комнатку; Эффенди захлопнулъ дверь, заперъ красивой рѣзною щеколдой, потомъ заперъ рѣшетки окна, схватилъ въ другой комнатѣ табуретъ, сѣлъ у самаго окна, и впервые во весь этотъ день улыбнулся
   -- Что ты дѣлаешь, Эффенди? спросилъ испуганный Мурдоулатъ...
   -- Дѣлаю мудро, какъ прилично моему сану и разуму... Садись, любезный Чатыръ-Бей, и слушай, что я тебѣ буду разсказывать. Садись, мой другъ, на эту великолѣпную софу, куда такъ недавно ты усадилъ такъ предательски дочь благороднаго Ширина Мухаметъ-Мирзы, невѣсту царственнаго Шагинъ Герая, и такъ тайно, что недавно только, можетъ быть не прошло и недѣли, какъ и отецъ и женихъ узнали, гдѣ блекнетъ роза великолѣпной Алуштинской долины... Неосторожный Селимъ самъ проболтался. Я люблю говорить, и пожалѣлъ мой бархатный языкъ... А между тѣмъ они узнали тайну даромъ! Понимаешь, Чатыръ-Бей, даромъ, т. е. вынули большую сумму денегъ изъ моего кармана! Мудрый тогда только мудръ, когда не смущается житейскими превратностями -- и то, чего я не успѣлъ получить отъ отца и жениха за слухъ про Фатьму, то получу отъ хана Селима за извѣстіе, что колдунъ Чатыръ-Бей сидитъ въ той самой клѣткѣ, куда, по его милости, евнухи втащили чуть не за волосы несравненную дѣву...
   -- Юсуфъ... Эффенди... предатель!..
   -- Прощай, Чатыръ-Бей, страшный волкъ Чатырдага; посиди тутъ въ душистой тѣни распускающейся весны, да молись Богу, не откладывай на послѣ; не успѣешь...
   -- Не разсчетливъ ты, Эффенди! За мою дрянную голову ханъ не подаритъ и пустой чадры съ самой гадкой кадыни; а отъ меня ты имѣлъ постоянный доходъ...
   -- Всѣ доходы сегодня кончаются. Все живыя и мертвыя сокровища Селимъ Герая сегодня ночью увезли въ Кефу; самъ ханъ со всѣмъ дворомъ своимъ уѣдетъ сегодня въ Перекопъ, къ войску. Тамъ уже стоятъ полчища невѣрныхъ. Ханъ-Серай опустѣетъ надолго, а если вѣрить Хаджи-Арслану, именитому Дервишу, то и навсегда. Тогда ни ты, никто уже не заглянетъ на дворъ славы Крымъ Герая... Въ Ханъ-Сераѣ останутся только знаменитые покойники, а толпы моихъ мертвецовъ только и годны на сказки... Плохой доходъ съ дѣтей, да и тѣмъ за громомъ войны некогда будетъ слушать мои разсказы. Сегодня послѣдній день стяжаній, и я съумѣю вымѣнять такую тайну, какъ мой почтенный другъ, на хорошую, плату. Итакъ, прощай!
   -- Извергъ!
   -- Вотъ ужъ это неправда! Если бы ты могъ поймать меня на Чатыръ-Дагѣ или на дорогѣ, то ужь конечно высосалъ бы изъ меня не только золото, но послѣднюю нитку шелку, которымъ вышиваетъ моя дочь пятую молитву...
   -- Но Селимъ не дастъ тебѣ столько, сколько я тебѣ дамъ...
   -- А сколько ты мнѣ дашь?
   -- А сколько ты думаешь...
   -- Жизнь -- великое благо; а жизнь на волѣ -- еще больше! За два эти блага я пожалуй возьму только то, что у тебя въ карманахъ. Послѣ этого не говори, что я предатель, извергъ -- и благословляй мое великодушіе...
   -- На все, только выпусти меня изъ западни!
   -- Это не все, у тебя больше зашито въ буркѣ... А чтобы тебя не утомлять женской работой, выкинь бурку сюда, черезъ окно; а распороть -- это дѣло моихъ женщинъ...
   -- На, ѣшь, ненасытный!.. Выпусти же меня поскорѣе.
   -- И это не все! А шапка?.. и тамъ не мало золотыхъ игрушекъ и дорогихъ камней!
   -- Грабитель!..
   -- Правда твоя, но грабить разбойника -- и по корану есть только заслуга. Давай шапку!..
   -- На, теперь выпустишь ли ты меня!
   -- Теперь я самого тебя продамъ Селиму.
   Мурдоулатъ онѣмѣлъ отъ ужаса. Эффенди смотрѣлъ то на него, то на тяжелую шапку, съ видимымъ удовольствіемъ.
   -- Успокойся, Чатыръ-Бей, не падетъ на меня упрекъ, что я продалъ милаго друга и пріятнаго собесѣдника турецкому прикащику. Нѣтъ! Къ этому можетъ принудить меня только одно упрямство моего любезнаго и глубоко-чтимаго пріятеля, т. е. въ такомъ только случаѣ, если онъ съ полною дружескою откровенностью не растворитъ вратъ своихъ устъ и не скажетъ: гдѣ теперь Хаджи-Оглу, мой горный другъ и благодѣтель.
   -- Высасывай, змѣя, высасывай тайны, которыя дороже моихъ сокровищъ!..
   -- Такъ гдѣ же Хаджи-Оглу?..
   -- На Салагакѣ...
   -- Видишь, какъ близко, а ты ни слова не сказалъ о томъ своему другу. Видно Хаджи Оглу покланяется могилѣ безсмертнаго Менгли Герая, и осматриваетъ развалины его дворца. Люблю такую геройскую отвагу, съ которою не сравнится храбрость Шегндовъ (павшихъ за въ ру). На Салагакѣ, набожный Хаджи видно однимъ окомъ смотритъ на Чуфутъ-Кале и въ умѣ считаетъ ночную добычу, а другимъ поглядываетъ на Бахчесарай, гдѣ тоже, заказана ночная потѣха... Вопросъ второй: какая же это ночная потѣха?
   Чатыръ-Бей медлилъ отпѣтомъ.
   -- Не утомляй горной мудрости изобрѣтеніемъ безполезной лжи; ты не безъ умысла у меня въ гостяхъ. Такъ кого вы намѣрены ограбить сегодня ночью въ нашемъ несчастномъ городѣ?..
   -- Я право еще знаю. Я не успѣлъ распросить у Хаджи-Оглу про его намѣренія; онъ приказалъ итти къ тебѣ и разузнать о томъ, о другомъ, а съ окончательными приказаніями хотѣлъ прислать Гассанъ-Бея...
   -- Лжешь! Гассанъ-Бей былъ у меня раньше тебя, но такъ какъ сегодня кончается срокъ моимъ доходамъ, то я, про случай, припряталъ и его въ ханской банѣ; до сихъ поръ я думаю Гассанъ-Бей исполнилъ всѣ пять намазовъ -- времени было довольно -- и совершилъ всѣ семь омовеній; воды въ баняхъ достаточно. Ложь твоя исправлена; теперь можешь говорить правду...
   -- Вижу, гадь выросшій изъ праха героевъ, вижу чего ты добиваешься! Не даромъ я видѣлъ сборъ мурзъ и султановъ всѣхъ трехъ племенъ.
   -- А что! Тебѣ не понравилось что Ширины, Барунъ и Мансуръ, сошлись и хотятъ за одно дѣйствовать противу горныхъ разбойниковъ, исполнившихъ полуостровъ кровью и ужасомъ.... О, если бы это они сдѣлали прежде!-- тогда бы мы жили покойнойвесело....
   -- А ты бы не имѣлъ никакого дохода....
   -- Не правда! И рыбу ловить лучше, когда на водѣ тихо; а Ханъ-Серай -- тоже озеро... Да не о томъ рѣчь! Ну, другъ мой, отвѣчай: кто и на кого заказалъ вамъ охоту въ Бахчесераѣ --
   -- Ширинъ-Адиль Шахъ-Мурза захватилъ греческую тромбаку, на которой отъ родителей своихъ возвращалась жена Кефинскаго собирателя податей съ дочерью -- Буря загнала въ Балаклаву
   -- Значитъ самъ пророкъ послалъ Адилю богатую добычу, а онъ не дуракъ, не даетъ промаха. Ну и чтоже? Бѣдный греченокъ, обдирающій не только землю Кефи, но и самое море -- пожалѣлъ выкупа...
   -- О, нѣтъ! Онъ выкупилъ жену и рабовъ, но дочери Адиль Шахъ....
   -- Понимаю! Дочери -- Адиль-Шахъ не отдалъ; греченокъ нанялъ васъ -- и вы взялись выкупить ее но своему И узнавъ что Адиль Шахъ здѣсь
   -- Нѣтъ, онъ въ Чуфутъ-Кале остановился, у Раввина; звалъ насъ къ себѣ на помощь, видно у него въ гаремѣ нѣтъ жидовки; обманывалъ меня, будто самъ Хаджи-Оглу обѣщалъ ему своихъ богатырей прислать... я притворился, что вѣрю,-- и если ты меня скоро отпустишь, я поѣду, но не къ нему, а...
   -- А за нимъ! Весьма благоразумно. Легче схватить самаго Адиль-Шаха, нежели овладѣть его Сераемъ шъ Балаклавѣ. Чатыръ-Бей! Мнѣ ужасно передъ тобой совѣстно. Ты такъ откровенно, такъ дружески открылъ мысли Хаджи-Оглу и свои, а я... о повѣрь, у меня слишкомъ много времени и я очищу мои прегрѣшенія -- многочисленными молитвами. Посиди минуточку...
   Эффенди взялъ бурку и шапку Чатыръ-Бея, спряталъ гдѣ то въ баняхъ и воротился....
   -- Чатыръ-Бей! Прославь великодушіе Юсуфа! Я выпускаю горнаго орла изъ клѣтки! Лети на всѣ четыре страны свѣта!
   Эффенди дѣйствительно выпустилъ Чатыръ-Бея; оба пошли поспѣшно къ комнаткѣ, но едва Мурдоулатъ перешагнулъ порогъ гарема, искры посыпались изъ глазъ Юсуфа,-- онъ упалъ отъ могучаго удара, и залился кровью; такъ мѣтко попала рука страшнаго Мурдоулата. На крикъ его прибѣжали Каныхалки и Мутараджи Баши ханскіе, а вслѣдъ за ними и Темиръ-Ага съ Адилы-Нахомъ, но не могли добиться, что съ нимъ случилось; мудрый Эффенди просилъ воды; его перенесли къ ближайшему фонтану, облили и стали допрашивать....
   -- Я оступился, упалъ; я знаю, кто меня толкнулъ, но объявлю о томъ въ диванѣ. Ступайте, объявите Калгѣ-Султану, что я имѣю важную государственную тайну... Ступайте, объявите, а я еще помоюсь въ цѣлебныхъ водахъ Селаметова фонтана...
   Ханскіе чиновники убѣжали; Адиль-Шахъ тоже хотѣлъ итти, но Эффенди сказалъ тихо:
   -- Прощай, благородная вѣтвь балаклавскихъ Шириновъ! Не ѣзди сегодня къ жиду....
   Адиль-Шахъ съ изумленіемъ остановился.
   -- Повремени до вечера, пока Хаджи-Оглу откочуетъ въ горы, или пойдетъ на Салгиръ...
   -- Хаджи Оглу?
   -- Самъ Хаджи со всею арміей! Бѣдность моя неисходная; спасая тебя, я подвернулся подъ руку величайшаго злодѣя, а у меня нѣтъ денегъ на лѣченіе; умру за желаніе спасти тебя, надежда надеждъ!!
   Адиль-Шахъ, вѣроятно, зналъ привычку Юсуфъ-Эффенди и подалъ ему нѣсколько серебряныхъ русскихъ рублей.
   -- Сребро враговъ нашихъ! съ печалью сказалъ Эффенди, безпрестанно обливая водою распухшій носъ.-- Я не понимаю, благороднѣйшій Мурза, какъ ты можешь таскать съ собою такую тяжкую ношу; то ли дѣло -- легкое, но многоцѣнное золото, за него можно купить даже мысли Хаджи-Оглу и его сообщника Нотрадопуло...
   -- Нотрадопуло? Эффенди, мнѣ некогда -- назначай самъ проворно цѣну и объявляй тайну. Я плачу исправно, ты слышалъ, если еще не успѣлъ испытать....
   -- Но испытать желаю. Сорокъ венеціанскихъ дукатовъ, конечно заплатишь мнѣ, когда узнаешь: что дочь Нотрадопуло у тебя въ гаремѣ, что ты не принимаешь за нее выкупа -- и отецъ, въ отчаяніи, прибѣгнулъ къ Хаджи-оглу, а Хаджи оставилъ лѣсистыя ребра Чатыръ-Дага и со всѣмъ стадомъ пошелъ на Балаклаву, но на пути остановился на Салагакѣ; узнавъ что ты здѣсь, послалъ Мурдоулата чтобы слѣдить за тобою -- и Чатыръ-Бей попалъ на слѣдъ. Неосторожный, ты звалъ его добывать съ Чуфутъ-Кале --тновую радость для твоего гарема, огнеглазую еврейку... тотъ притворно согласился, обѣщалъ придти -- и не прійдетъ, потому что я открылъ ихъ замыслы и спасъ тебя, благороднѣйшаго и разумнѣйшаю изо всѣхъ Шириновъ.
   -- Жаль, что ты это сдѣлалъ Эффенди... Твое усердіе все испортило. Но я знаю цѣну всякому усердію -- и заплачу въ свое время мой долгъ исправно.
   -- А не теперь?
   Адиль Шахъ не успѣлъ отвѣчать. Темиръ-Ага пришелъ звать въ Диванъ и его и Юсуфа.
   Кто былъ полчаса въ Бахчесараѣ, тотъ конечно уже никогда не забудетъ великолѣпной залы судилища, лучшаго остатка татарскаго владычества на полуостровѣ. Разноцвѣтныя окна разливали но обширной залѣ таинственный свѣтъ; кто знакомъ, хотя по рисункамъ, съ остатками мавританской Альгамбры,-- съ перваго взгляда откроетъ въ потолкѣ Бахчесарайскаго Дивана необыкновенное сходство съ потолками альгамбрскими. Этотъ рѣзной потолокъ едва-ли не краше и не занимательнѣе всего дворца. Престолъ Хана, покрытый оранжевымъ сукномъ, стоялъ впустѣ, потому что Селимъ, какъ было объявлено, былъ смертельно боленъ; на табуретахъ сидѣли Калга-Султанъ, Нуръ-Эдинъ-Султанъ, Ширинъ-Бей, муфти и другіе важнѣйшіе сановники Крыма; а на софахъ, расположенныхъ кругомъ стѣнъ и покрытыхъ сукномъ того же цвѣта, старшины изъ трехъ родовъ мурзъ и беевъ, Ширинъ, Мансуръ и Барунъ. Въ комнатѣ Язидми-ода-сы (которую назовемъ Секретарскою, ибо тутъ засѣдалъ съ своей канцеляріей Диванъ-Эффенди, или государственный секретарь) Юсуфъ, но знаку Темиръ-Аги, остался, а Ширинъ-Адиль-Шахъ-Мурза вошелъ въ диванную, преклонился предъ Муфти и двумя Султанами и сѣлъ на софѣ у стѣнки, потому что всѣ табуреты были заняты. Онъ вошелъ въ самое то время, когда Диванъ-Эффенди оканчивалъ чтеніе прокламаціи князя Василія Михайловича Долгорукова.-- Чтеніе произвело разнообразное впечатлѣніе: на лицахъ многихъ Мурзъ и Беевъ сіяло удовольствіе; на другихъ напротивъ того черною тѣнью легли печаль и забота. Бахчесарай болѣе другихъ городовъ помнилъ Миниха и русскихъ; только неусыпная заботливость Керимъ Герая обратила Минихово пепелище въ цвѣтущій городъ; Бахчесарай изъ груды камней, какъ фениксъ, возродился и всталъ,-- но вотъ тѣ же пушки, можетъ-быть тѣ же бомбардиры стоятъ у Перекопи, а ихъ Паша обѣщаетъ непремѣнно пожаловать въ гости въ Бахчесарай и конечно исполнитъ свое слово Наступила торжественная тишина. Одни думали крѣпкую думу, другіе поглядывали на рѣшетку тянувшуюся вдоль всей стѣны подъ самымъ потомкомъ залы, ибо не вѣрили смертельному недугу Селима и навѣрное полагали, что онъ преспокойно сидитъ за рѣшеткой. Минута для него была поистинѣ самая рѣшительная. Этотъ Диванъ долженъ! былъ обличить тайныхъ его враговъ и приверженцевъ, и тѣ и другіе не захотѣли скрывать своего образа мыслей. Первый началъ Ширинъ-Бей, глаза всѣхъ Шириновъ.
   -- Мое мнѣніе, сказалъ онъ рѣшительно,-- коротко. Турки насъ губятъ, разоряютъ; подъ ихъ коварнымъ владычествомъ, благороднѣйшіе роды перессорились и весь край обратился въ кровавое поприще отвратительныхъ подвиговъ междуусобія. Отецъ у сына, братъ у брата, не опираясь ни на законъ, ни на преданіе, нетолько крадетъ овецъ, рабовъ, невольницъ, но даже законныхъ жонъ, невѣстъ; жизнь -- это послѣднее дѣло; отнять жизнь -- или разбить безнужную стоянку, это все равно. Безопасенъ только тотъ, у кого больше вѣрныхъ рабовъ и оружія. Горы наши покрыты толпами самыхъ отчаянныхъ каграмановъ (силачей), которые хуже закубанскихъ Керъ-Оглу. Нѣтъ переѣзда на два, на три часа пути -- безопаснаго. Страшныя ихъ братства до того усилились, что подобно Сирійскимъ ассассинамъ угрожаютъ могущественнѣйшимъ мурзамъ и беямъ даже, въ собственныхъ ихъ Сераяхъ. Давно ли Хаджи-Оглу Чатыръ-дагскій спустился среди бѣла дня въ долину Алушты и каграманъ его изъ гарема Мухаметъ Герая похитилъ на глазахъ отца и всѣхъ гражданъ алмазъ Крыма, несравненную Фатьму, и говорятъ....
   За рѣшеткою вверху кто-то неосторожно пошевельнулся -- и зала судилища огласилась громкимъ хохотомъ Мурзъ и Беевъ. Ширинъ-Бей сохранилъ однако же свою важность и продолжалъ:
   -- И говорятъ, будто Фатьма отослана въ Константинополь, въ даръ султану...
   -- Неправда! она въ гаремѣ у Селима!.. закричали нѣкоторые Ширины.
   -- Неправда! громче всѣхъ закричалъ Адиль-Шахъ: -- я ручаюсь, что ее нѣтъ въ Бахчесераѣ.
   -- Такъ ли, иначе ли, перебилъ Ширинъ-Бей:-- но положеніе наше нестерпимо. Никто не хочетъ, никто не можетъ унять этихъ и тому подобныхъ неистовствъ. Уши слугъ падишаха залиты крымскимъ золотомъ; мы должны, если имѣемъ силу, стряхнуть подлое турецкое ярмо сами,-- а если нѣтъ, то просить сосѣда, и могущественнаго и великодушнаго...
   -- Который уже отнялъ у насъ, перебилъ Барунъ Измаилъ-Бей,-- и Буджакъ и степь очаковскую...
   -- За нашу преданность Турціи, возразилъ Ширинъ-Бей.
   -- Мой совѣтъ: отложиться отъ Стамбула и просить покрова славной, мудрой и великодушной сосѣдки.
   -- А сколько ему заплатили за этотъ совѣтъ? спросилъ кто-то изъ Мансуровъ. Ширины схватились съ мѣстъ, но Бей посмотрѣлъ на своихъ грозно и продолжалъ:
   -- Всѣ вы молоды, дѣти, чтобы упрекать въ измѣнѣ, а тѣмъ болѣе за деньги, дряхлаго старца, который трижды отказалъ падишаху, занять это мѣсто...
   И Ширинъ-Бей указалъ на оранжевый стулъ ханскій.
   -- Вѣрьте мнѣ, оно и теперь не занято.
   -- Умолкни, хулитель дерзкій! раздалось у самаго угла, и оттуда выскочилъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, красивой наружности...
   -- Умолкни Майсуръ-Юсуфъ-Мурза! Ты -- юноша. Ты пригожъ и красивъ, но на твоемъ мѣстѣ я не хвасталъ бы преданностію къ Селиму. Тутъ -- Диванъ, совѣтъ старшихъ и мудрѣйшихъ; тутъ можетъ говорить только заслуга добытая мечомъ или гражданской доблестью, а твои заслуги Юсуфъ совершаются въ Кодакѣ Керимъ Герая, за что ты ему отвѣтишь на томъ свѣтѣ...
   Поднялась суматоха; но Ширинъ-Бей возвысилъ голосъ -- и всѣ утихли.
   -- Перестаньте шумѣть! Я говорю правду непріятную, не съ тѣмъ чтобы заводить ссоры, а съ тѣмъ чтобы обдумать совмѣстно и обсудить зрѣло мѣры, какія намъ еще остаются къ спасенію славы и чести Менгли-гераевой державы. Не будемъ себя обманывать. Глубокъ ровъ Перекопскій; Оръ-Бей доблестенъ и могучъ; войска у насъ, если бы соединить наше разномысліе, набралось бы до ста тысячъ, мы могли бы можетъ-быть выдержать одну войну. Но намъ предстоитъ дѣло съ народомъ настойчивымъ и могущественнѣйшимъ; съ воинствомъ, обыкшимъ къ трудамъ войны и побѣдамъ; съ полководцами испытанными; наконецъ, съ правительницей мудрой, владѣющей не только волею, но сердцами многихъ милліоновъ, а эта власть несокрушима и борьба покроетъ насъ стыдомъ, а поля и горы пепломъ городовъ и селеній нашихъ. Повторяю, мой совѣтъ: пошлите сказать визирю русскому, что мы отлагаемся отъ Стамбула, предаемъ себя покровительству великой нашей сосѣдки,-- и война потухнетъ въ самомъ началѣ...
   -- И дворцы, и сады, и стада Ширинъ-Бея уцѣлѣютъ, и...
   -- Да что тутъ толковать! Война и смерть гяурамъ!..
   -- Слушайте, безумцы...
   Но уже никто не слушалъ благоразумнаго старца... Волненіе сдѣлалось общимъ; даже многіе Ширины, особенно изъ молодыхъ, требовали войны... Калга-Султанъ, братъ и намѣстникъ ханскій, предсѣдательствовавшій въ Диванѣ, желалъ ли и самъ войны или исполнялъ приказаніе Селима, наблюдавшаго за рѣшоткой за направленіемъ умовъ, всталъ съ своего мѣста и объявилъ войну...
   -- Не одобряю, но повинуюсь! сказалъ Ширинъ-Бей, подымаясь съ своего мѣста,-- повѣрьте, что на рву Перекопскомъ первые въ защиту вашу встанутъ благородные Ширины.
   -- Не всѣ!.. подумалъ Адиль-Шахъ, презрительно улыбаясь.
   -- Диванъ конченъ!.. сказалъ кто-то, вѣроятно боясь, чтобы не отложили войны. Но Диванъ-Эффенди объявилъ про Юсуфа и два каныхалка ввели Юсуфа, котораго самъ Муфти едва узналъ; такъ рука Мурдоулатова измѣнила его физіономію. Онъ упалъ и распростерся на коврахъ Дивана. Всѣ, хотя и неохотно, усѣлись на мѣста. Калга-Султанъ позволилъ говорить Юсуфу -- и тотъ, приподнявъ только голову, сказалъ недовольно твердымъ голосомъ:
   -- Звѣзды міра, и ты невидимое, но всевидящее солнце наше! Врагъ лютый, и вѣроятно подкупленный врагами сильнѣйшими, Хаджи-Оглу, черный волкъ Чатыръ-Дага, съ цѣлымъ стадомъ волковъ и хищныхъ звѣрей, скрывается въ Техіе, въ садахъ Менгли-Герая, на самомъ порогѣ Бахчесерая, поджидая ночи!
   -- Вотъ вамъ и гости, сказалъ Ширинъ-Бей съ печальною улыбкой,-- неслыхано невидано, чтобы толпа каграмановъ посягала на жизнь и достояніе жителей столицы нашихъ Хановъ...
   -- Воистину неслыхано и невидано, продолжалъ Юсуфъ лежа,-- старшіе волки его безнаказанно ходятъ не только по базару и переулкамъ, но Чатыръ-Бея я поймалъ въ Ханъ-Сераѣ у самой гаремной калитки...
   -- Онъ вѣрно привезъ другую Фатьму!.. сказалъ кто-то, и общій смѣхъ закипятилъ желчь Селима; но онъ побоялся обнаружить безсильный гнѣвъ свой иттолько искалъ черезъ рѣшетку глазами того, дерзкаго, кто возбудилъ этотъ общій хохотъ.
   -- Не смѣйся, звѣзда неизвѣстная, продолжалъ Юсуфъ, не измѣняя положенія:-- ты не знаешь, переживешь ли эту ночь. Я подслушалъ разговоръ его съ другимъ волкомъ, кажется Гассанъ-Беемъ... Хаджи-Оглу пришелъ съ тѣмъ чтобы ночью напасть на Бахчесарай, и пользуясь тѣмъ, что теперь всѣ знаменитѣйшіе мужи отъ всѣхъ трехъ племенъ -- въ сборѣ, вырѣзать всѣхъ до единаго и возсѣсть самому на этомъ стулѣ, на который я даже и смотрѣть не смѣю.
   Наступило молчаніе. Многіе не вѣрили донесенію Эффенди Юсуфа; другіе были поражены дерзостію Хаджи-Оглу и предстоявшею опасностію -- къ этому числу принадлежалъ и самъ ханъ. Терпѣніе его истощилось, а страхъ отнялъ благоразуміе. Онъ закричалъ черезъ, рѣшетку:
   -- Чего же медлите? долго ли храбрымъ витязямъ добѣжать до предмѣстья Техіе и захватить эту страшную шайку разбойниковъ?..
   -- Покажи дорогу, Селимъ Герай! произнесъ тотъ же голосъ. Опять всѣ разсмѣялись. Селимъ чуть не выломалъ рѣшетки, такъ ему хотѣлось увидѣть оратора; но, къ досадѣ Хана, тотъ сидѣлъ у самыхъ дверей въ секретарскую, такъ-сказать подъ ногами Селима.
   -- Схватите преступника! закричалъ Селимъ, потрясая рѣшеткою...
   -- Кусается! отвѣчалъ другой голосъ -- да вотъ онъ и самъ! Потолкуй съ нимъ; авось помиритесь!
   -- Никогда! сказалъ Адиль-Шахъ, выходя на средину Дивана и ставъ лицомъ къ рѣшеткѣ. Благороднѣйшій цвѣтъ благословеннаго края, любимцы славнаго и величайшаго изъ государей, великолѣпнаго Керимъ-Герая! Хаджи-Оглу пришелъ не за нами, а за деньгами, которыя еще, не заплочены за Фатьму! Вамъ извѣстно, что Фатьма была невѣстой благороднаго моего друга Шагинъ-Горая, естественнаго наслѣдника ханскаго престола. Ханы наши, властители надъ жизнію и достояніемъ подданныхъ, брели женъ и наложницъ, не спрашиваясь у ихъ родственниковъ; имѣли на то право -- и никто не ропталъ. Но еще не было примѣра, чтобы Ханъ воровалъ женщинъ у своихъ родныхъ и близкихъ; воровалъ, говорю я, потому, что Селимъ-Герай не устыдился вступить въ союзъ съ Мурдоулатъ-Чатыръ-Беемъ, волкомъ Чатырдагскаго стада, который и принесъ ему блестящую астру, нѣжное сердце Шагинъ-Герая, несравненную Фатьму... И тутъ Селимъ поступилъ противу обычая Шириновъ, не заплативъ за услугу...
   -- Свяжите его! Подайте его сюда! кричалъ въ бѣшенствѣ Селимъ съ тайника своего... Но никто и не думалъ повиноваться; всѣ ждали чѣмъ кончится этотъ необыкновенный Диванъ.
   -- Намъ не бояться Хаджи-Оглу! продолжалъ Адиль-Шахъ покойно:-- Мы сядемъ на коней и уѣдемъ;-- не догонитъ; а въ Балаклаву милости просимъ кого бы то ни было. Да и тебѣ, Селимъ Герай нечего бояться; ты только и ждешь удобнаго часа, чтобы бѣжать въ Кефу... Ты уже отправилъ туда всѣхъ женъ своихъ, наложницъ, невольницъ; сокровища твои, любимѣйшіе юноши, деньги, камни, даже золото и финифть со стѣнъ Керимъ-Гераева Кодака и Палаты цареградской -- уже за Салгиромъ. Все знаемъ, Селимъ Герай,-- одного не знаемъ только, какіе корабли нанять, для того чтобы отвезти въ Стамбулъ Хана крымскаго съ его гаремомъ и сокровищами...
   -- Его ужъ нѣтъ за рѣшоткой!...
   -- Онъ уйдетъ отъ насъ!
   Не только Ширины, но и враждебные имъ Беи и Мурзы взволновались измѣной хана. Какъ будто условясь, всѣ бросились изъ залы суда, чтобы не выпустить изъ рукъ Селима; даже братья его, Калга и Нурединъ султаны, притворно или искренно раздѣлили общее негодованіе и пошли вмѣстѣ съ другими на верхъ. Въ задѣ суда остались только Адиль-Шахъ да на полу лежалъ, прижавъ лицо къ ковру, какъ мертвый, Эффенди... Адиль-Шахъ спокойно вынулъ кошелекъ, отсчиталъ сорокъ червонцевъ, положилъ у самаго уха неподвижно лежавшаго Юсуфа и вышелъ въ фонтанную. Тамъ ожидалъ его Темиръ-Ага.
   -- Благодарю тебя, Адиль-Шахъ! дай обнять себя! Ну, одно сдѣлано! второе дѣло труднѣе...
   -- Тѣмъ веселѣе! Прощай!
   -- Не прощай, а до свиданія!... Ступай за мной! Я проведу тебя ближайшимъ путемъ къ твоей Сайгѣ, которая, думаю, не мало о тебѣ безпокоится...
   -- Ты смѣешься, а я поистинѣ точно такъ думаю безъ шутокъ.
  

III.

   Трудно будетъ наименовать съ точностію мѣстность, на которой началась эта глаза; смѣю догадываться, что это была лѣсистая окрестность Сурнь-Хачь -- или армянскаго монастыря Св. Креста, въ четырехъ верстахъ отъ заштатнаго нынѣ города Эски-Крыма. Онъ, правду сказать, и тогда уже былъ заштатный, т. е. тутъ не было резиденціи ни одного изъ важнѣйшихъ чиновниковъ ханскихъ. Простой Ага управлялъ татарами, армянами, греками и жидами, составлявшими народонаселеніе Стараго Крыма. Если это та самая мѣстность, то право жаль, что перо не кисть живописца. ни на одномъ пейзажѣ не встрѣтите такой жирной и густой зелени, только-что распустившейся. Апрѣльское солнце уходило за горы, и на темноголубомъ небѣ будто тушью рисовало незатѣйливый, но величественный контуръ кряжа горъ, покрытыхъ молодою, пушистою зеленью. Несмотря на то что лѣсовина, окружавшая небольшую площадку, была и густа и пуста,-- видъ ея не представлялъ дикости нашихъ сѣверныхъ лѣсовъ. Напротивъ, эта поляна улыбалась весенней улыбкой; гладкій коверъ ея уже пестрили ранніе цвѣты;-- но ни зелень, ни поляна не занимали собесѣдниковъ, спавшихъ на мягкой травѣ сномъ крѣпкимъ. Только двое не спали и тихо бесѣдовали у самой опушки лѣса, изрѣдка поглядывая на спящихъ товарищей.
   -- Нѣтъ, пане Шпаку! сказалъ одинъ изъ нихъ: -- я съ вами не согласенъ. Теперь-то именно и пойдетъ настоящая работа. Весь Крымъ всполошится; въ суетахъ можно будетъ забраться и до палацовъ татарскихъ Мурзъ и Беевъ; можно будетъ и себѣ завести замечешь (небольшой замокъ) и красивыхъ пташекъ... Право, безъ женщины скука смертельная. И еслибы не надежда зашибить нѣсколько тысячъ дукатовъ, воротиться до Польши и зажить потомъ на татарскія деньги, давно бы ушелъ отсюда... А идти до москаля, да еще такого, что не позволяетъ взять себѣ нетолько некрещеную татарку, но даже старой ея туфли,-- право не находка.
   -- Нѣтъ, пане Сѣкоцкій, сказалъ ІІІнакъ,-- ваша мосць большой дурень... Вы уже выбагайте (извините) что я васъ такъ частую. Вы разберите гайдамацкимъ разумомъ, такъ сразу догадаетесь. Идетъ на Крымъ панъ русскій -- это уже не сѣтевой разъѣздъ. Съ нимъ всякая гармата и русскіе солдаты, тамъ уже пане добродію не до шутокъ. Татаръ побьютъ.
   -- Гдѣ тамъ москалямъ управляться съ татарскимъ рыцарствомъ!...
   -- Да уже побьютъ, такъ вѣрно, какъ то, что у вашей мосци на лысинѣ волоса уже не выростутъ и сѣдая борода не почернѣетъ. Побьютъ; города поберутъ; вездѣ своихъ командировъ поставятъ, да и за татарскихъ гайдамакъ примутся. Ужъ ихъ бить не будутъ гарматами; нѣтъ, просто но лѣсамъ перевѣшаютъ, а вашу мосць и мою вельможность сначала посадятъ въ острогахъ, потомъ гири къ ногамъ прицѣпятъ, да до маршу за войскомъ и запрягутъ; а придутъ до первой Сѣтевой Паланки, то скорый судъ учинятъ и изъ вашей лысины чугуннымъ горохомъ рѣшето сдѣлаютъ.
   -- Видно, пане Шпаку, вы уже съ москалями хлѣбъ соль водили
   -- А вы, пане Сѣкоцкій, видно съ ними не встрѣчались....
   -- Я поѣхалъ до Крыма по доброй волѣ, на полеванье... У меня свой палацъ на Волыни; да конфедераты спалили; у меня....
   -- Да перестаньте брехать, пане Сѣкоцкій! Вы можете ваши волынскія байки татарамъ разсказывать, а мнѣ, гайдамакѣ неоплаканному, довольно извѣстно, что вы регистровый жолнеръ; съ гайдамаками подъ Умапънью побратались; своихъ рѣзали...
   -- А вы чужихъ что-ли?...
   -- Вотъ же не стыдно вамъ такъ брехать. Я разъ съ шестью товарищами на самого на Колпака конно наѣхалъ, да при немъ было только два товарища -- а я не тронулъ, поклонился, да и закивалъ пятами....
   -- Струсилъ...
   -- Вотъ опять брешете; Терешко Шпакъ Косматый въ самой Сѣчѣ за храбрость уважается. Вашу мосць, да татарву, какъ слѣдуетъ доброму гайдамакѣ... губилъ усердно; да жидовъ но шинкамъ та но ярмаркамъ; а чтобъ христіанъ православныхъ... Подавитесь вы, пане Сѣкоцкій тѣмъ словомъ. Я и до Крыму не пошелъ бы, потому что за мною никакого злаго дѣла нѣтъ. Развѣ только, что до гайдаматства умѣлъ самихъ сѣчевиковъ сманивать,-- такъ это еще не грѣхъ. Да въ томъ бѣда, что я чуть не родился гайдамакой. При батькѣ своемъ съ малыхъ лѣтъ промышлялъ, такъ мнѣ три дороги оставалось: до Сѣчи -- не приняли; до Сыберіи -- далеко; до Крыму -- вотъ я и тутъ.-- А я знаю, что если я стану передъ русскимъ воеводой съ моей дружиной а что, Сѣкоцкій, это кажется конь бѣжитъ?...
   -- Не слышу!
   -- Гдѣ вамъ коньскія ноги слышать, когда вы и своихъ часто подъ собою не слышите, какъ уходите отъ погони. Надо разбудить Хаджи-Оглу раньше свистка; пускай подивуется на гайдамацкое ухо.... И Терешко во все горло такъ громко гаркнулъ: "вставай", что вся ватага проснулась разомъ, вскочила и не успѣла протереть глазъ, какъ раздались вѣстовые свистки.
   Хаджи-Оглу, огромный татаринъ съ черною бородою, блестящими умными глазами, подошелъ къ Терешкѣ и спросилъ но татарски.
   -- Какъ это ты раньше нашихъ услышалъ?
   -- На то гайдамацкое ухо! У насъ и глазъ и ухо привычные. Да не о томъ рѣчь. Что намъ теперь дѣлать и какъ бытѣ! Я пожалуй съ моею гайдамацкой дружиной могу и прежде имъ дорогу заѣхать; могу и въ тылъ ударить; только сказывай, и чтобъ порядокъ былъ --
   -- А порядокъ такой, перебилъ Чатыръ-Бей,-- какъ было прежде сказано. Я спереди, Хаджи-Оглу съ боку, Гассанъ-Бей сзади, а ты откуда хочешь. Только женщинъ не тронь; намъ онѣ нужны....
   -- Да и намъ не меньше! крикнулъ панъ Сѣкоцкій, за что отъ Терешки и получилъ по лысинѣ приличное напоминовеніе.
   -- Вольный промыселъ, вольная и добыча! сказалъ Терешко чистымъ татарскимъ языкомъ:-- вотъ вамъ условіе впередъ: христіанки -- паніи; а прочія какія есть, татарки, гречанки, жидовки, польки -- то ваше
   Простите невѣжеству Терешки. Онъ говорилъ, какъ думалъ. Чатыръ-Бей хотѣлъ было торговаться, но Хаджи-Оглу поспѣшилъ утвердить условіе потому что гонецъ былъ уже близко.... Раздался условный окликъ; татаринъ съ особенною почтительностью доложилъ Хаджи-Оглу, что ѣдетъ обозъ ханскій подъ прикрытіемъ двухъ сотъ всадниковъ, и что черезъ часа два-три конечно доползетъ до условленнаго мѣста....
   -- Двѣсти всадниковъ! сказалъ Хаджи-Оглу:-- видишь, Чатыръ-Бей, опять промахъ... Мы могли бы отдѣлить половину нашей арміи и захватить Адиль-Шаха
   -- Стоитъ хлопотать о такой дряни; за одну маджару въ этомъ обозѣ можно купить самого Нотрадопуло со всѣми его дочерьми, тетками и племянницами....
   -- А слово, Чатыръ-Бей?
   -- Мы на срокъ его не давали! Торговался я -- и тутъ ужь право не далъ промаха. Съ нашими знаменитыми гостями... и Чатыръ-Бей рукою сдѣлалъ знакъ особаго благоволенія Терешкѣ:-- мы можемъ пойти на Балаклаву открытой силой, тѣмъ болѣр что Адиль-Шахъ не упуститъ случая перевѣдаться съ гяурами....
   -- Ну, что потеряно, то потеряно, сказалъ Хадиноглу:-- чтобы не прозѣвать намъ главнаго. Садись на коней!
   Но всему лѣсу раздались свистки; на большую дорогу высыпало болѣе четырехъ сотъ татаръ, ногаевъ, калмыковъ, черкесовъ и гайдамакъ. Распоряженія шли быстро. Исполнялись съ поразительною точностью. Терешко съ трудомъ скрывалъ удивленіе и наконецъ сказалъ:
   -- Вотъ, пане Сѣкоцкій, если бы и у насъ такъ слушались Грыцька Опару, то никогда бы не залѣзли до проклятой Умани. Ну, поѣдемъ и мы на мѣсто. Гайдамацкая ватага, состоявшая изъ двадцати человѣкъ, доброкопныхъ и хорошо вооруженныхъ, заняла лѣсокъ у самой дороги, спѣшилась и притихла. Хотя на небольшомъ пространствѣ было расположено четыреста человѣкъ и столько же лошадей, не смотря на то, окрестность казалась дикой пустыней; ни звука -- будто кто заколдовалъ и людей и животныхъ.
   Смерклось. Полная луна, подымаясь на темносиній сводъ неба, раскинула но пустынной дорогѣ длинныя тѣни раинъ, дикихъ каштановъ и волошскихъ орѣховъ. Серебро ея разливалось все больше и больше, и стало наконецъ такъ свѣтло, что можно было книгу читать. Прошло не мало времени; отдаленный скринъ немазаныхъ колесъ лучше всякаго лазутчика предувѣдомилъ о приближеніи ханскаго обоза. Наконецъ, легкой рысцой пробѣжалъ по долинѣ передовой отрядъ; затѣмъ многочисленныя маджары четыреколесныя (или тѣлеги съ полотняными верхами, а нѣкоторыя и съ матерчатыми) и двуколесныя арбы съ такими же кибитками, всѣ запряженныя волами, медленно спускались съ горы въ долину; при каждой были вооруженные всадники. Одна маджара была и больше другимъ и покрыта красивою клѣтчатою шелковою тканью; ее везли двѣ пары воловъ, окружало до двадцати всадниковъ. Передній пологъ былъ скромно приподнятъ. Въ отверстіи сидѣла безобразная Мафуръ-Кадынь, главная надзирательница гарема. Прищурясь, она вглядывалась въ разнообразныя тѣни, разбросанныя по долинѣ, и дрожала всѣмъ тѣломъ.
   -- Ты спишь, Майя? спросила она тихо, больше для того, чтобы ободрить себя, потому что глубокіе вздохи Майи очень громко свидѣтельствовали о томъ, что несчастная бодрствуетъ... Видимо вопросы эти уже надоѣли Майѣ; по крайней мѣрѣ на этотъ разъ она ничего не отвѣчала. За нее стала говорить, хотя и дурно по татарски, другая, Кадынь, изъ самой глубины маджары:
   -- Гдѣ ей спать! Она все прислушивается, не гонится ли за нами Шагинъ-Герай. У нея хоть надежда есть, а вотъ у насъ съ Віолой такъ некого поджидать.
   И Віола тяжко вздохнула.
   -- Кадынь! раздался рѣзкій голосъ Налы, старшей (по хронологіи) жены Хана Селима:-- зажми имъ глотку! Мнѣ такъ онѣ надоѣли своимъ глупымъ плачемъ, что я лучше поѣду въ простой арбѣ съ поварихой, но ужь никакъ не останусь съ этими плаксами. И есть чего плакать? Свѣтъ солнца палъ на недостойныхъ рабынь! И что онѣ? Пусть еще Майя, дочь Герая, имѣетъ право любить по выбору,-- а эти-то что? Дочери гяуровъ и при томъ подлыхъ. Одна, базарная красавица, крошила табакъ въ лавкѣ греческаго торгаша, а другая полола огородъ на хуторѣ простаго казака..
   -- Полно, Тіала ханымъ {Госпожа.}, перебила огородница: -- вѣдь и ты доила козъ у своего князя родителя. Право, ваши черкесскіе султаны не лучше самаго послѣдняго казацкаго парубка. Видала я вашихъ князей закубанскихъ съ Соколиной Башни, какъ они джигитовали на дворѣ ханскомъ. Все оборвыши...
   Пощечина была отвѣтомъ на дерзкую рѣчь, но вслѣдъ затѣмъ возня и стоны сражающихся возвѣстили, что въ маджарѣ сцѣпились двѣ неуступчивыя соперницы... Закричала Кадынь, но крикъ ея покрыли безчисленные крики мужчинъ и женщинъ; раздались выстрѣлы, стукъ сабель, вопли умирающихъ и раненыхъ. Кадынь поспѣшно опустила пологъ; женщины прижались другъ къ дружкѣ, но не могли разобрать, что дѣлается на дорогѣ,-- только почувствовали, что волы уже не шли, а бѣжали; ихъ погоняли неизвѣстные голоса. Маджара страшно подскакивала, женщины едва держались одна за другую -- такъ сильно ихъ бросало; было слишкомъ чувствительно, что они ѣдутъ не по дорогѣ. Это ужасное путешествіе продолжалось довольно долго... Наконецъ, всѣ остановились; Кадынь дрожащею рукою приподняла пологъ, свѣтъ, факеловъ озарилъ множество мужскихъ, неизвѣстныхъ лицъ; разговоръ довершилъ ужасъ женщинъ.
   -- Ну, теперь дѣлиться! Вынимай добро, ставь на свѣтъ!..
   -- Не забудь, Хаджи-Оглу! сказалъ Терешко.
   -- Еще бы, за такую работу почти половина всей добычи слѣдуетъ тебѣ и Чатыръ-Бею...
   -- Чатыръ-Бей! вскрикнула Маня:-- мы опять въ рукахъ злѣйшихъ разбойниковъ!
   -- Мнѣ, Хаджи, изъ женщинъ отдай только одну Майю; она и безъ того моя.
   -- Въ этомъ никто не поспоритъ!
   -- Я погибла! Этотъ звѣрь продастъ меня самому старому Мурзѣ.
   -- Вынимай товаръ! Закричалъ Хаджи-Оглу, и во всѣ арбы и маджары полѣзло страшное войско; дорогіе пологи были въ одно мгновеніе сорваны; обручи разметаны; гуріи Селима изо всѣхъ арбъ и маджаръ сняты какъ снопы и поставлены на площадку освѣщенную многочисленными факелами. Безо всякаго уваженія къ полу, чадры сорваны -- и до ста красавицъ, блѣдныхъ, заплаканныхъ, съ опущенными глазами, вызвали изъ устъ разбойниковъ какой-то страстный и страшный гулъ удивленія и радости...
   -- Ну, Хаджи... сказалъ Терешко.
   -- Допрашивай самъ и отбирай!
   Панъ Сѣкоцкій бѣгалъ по рядамъ женскимъ, какъ полоумный. Глаза его разбѣжались; онъ не зналъ, на которой остановиться. Наконецъ онъ схватилъ Майю и закричалъ: "Та моя!"
   Но въ это самое время страшный толчокъ заставилъ его отскочить на противуположный конецъ поляны. Чатыръ-Бей накинулъ на Майю тонкую чадру; она, увидѣвъ его, вскрикнула и хотѣла было защищаться, но Мурдоулатъ тою же чадрою опуталъ ея руки и завязалъ покрывало такъ искусно, что она не могла уже дѣйствовать руками; подхватилъ ее и отнесъ въ лѣсъ, куда уже успѣлъ поставить пустую арбу; положилъ туда плѣнницу -- и приставивъ къ ней двухъ преданнѣйшихъ товарищей, воротился на поляну. Тамъ происходила церемонія другаго рода. Терешко допрашивалъ коротко, но ясно.
   -- Гей, панночки, чи пани, се уже не наше дѣло, которая христіанка не хрестись, а отзывайся!
   -- Что это я слышу, Господи Боже мой! отозвалась Хадинь, съ которою мы уже познакомились въ маджарѣ:-- Гдѣ вы, пане татарину, такъ по нашему научились...
   -- Эге, моя милочка, такъ ты наша?
   -- Ни, не ваша, пане татарину; а съ Орельской поланки!
   -- Да какой я тамъ у чорта татаринъ! Я съ Днѣпра, такъ якъ и вы...
   -- А какой поланки?
   -- Безъимянной! сказалъ Терешко, покраснѣвъ.
   -- Не слыхала такой поланки...
   -- Такъ и не нужно. Ступайте сюда!.
   -- А за чѣмъ я тамъ пойду!
   -- Вотъ, дурная! За тѣмъ, милочка, что ты моя -- я тебя съ бою добылъ. А не пойдешь, такъ я самъ возьму... Ну, а больше, нашихъ тутъ нѣтъ?
   -- Есть; вонъ тамъ, на концѣ два недоростка стоятъ -- сестры, ихъ съ нами забрали, да въ гаремѣ годовали. Вотъ счастье имъ -- и дорости до бѣды не успѣли.
   -- Поди, милочка, возьми ихъ и приводи сюда. А больше нѣтъ?
   -- Какъ нѣтъ; еще есть одна стряпуха солдатка-пикнмнрка...
   -- Давай сюда! Чи нема ще?
   -- Нема! Вотъ бы эту ще, гречанку, взять...
   -- Неможно. Сказано, только христіанокъ...
   -- Пане Шпаку!.. подбѣжавъ, сказалъ панъ Сѣкоцкій:-- вотъ эту и эту выручи будто своихъ, и мнѣ подари.
   Терешко сдѣлалъ изъ пальцевъ какую-то фигуру, показалъ ее Сѣкоцкому и взявъ своихъ плѣнницъ, отвелъ ихъ на опушку лѣса, сдалъ гайдамакамъ и воротился на поляну, гдѣ происходилъ страшный дѣлежъ. Хадиноглу взялъ себѣ Ѳіолу и еще одну черкешенку, именно тѣхъ двухъ женщинъ, которыя понравились такъ пану Сѣкоцкому; прочія достались по жеребью и но старшинству въ ватагѣ -- татарамъ. Хаджи-Оглу дѣлежъ сокровищъ приказалъ отложить до утра; только изъ арбъ повынимать съѣстное и питейное и тутъ же начался страшный пиръ. Нѣсколько арбъ были нагружены драгоцѣнными иностранными винами; то былъ знаменитый погребъ Керимъ-Герая, собранный его стараніями для угощенія иностранныхъ пословъ. Хаджи-Оглу отсталъ отъ свѣта, отсталъ отъ закона своихъ предковъ -- и тянулъ благороднѣйшую влагу Токая, нектаръ мадьяровъ, состоявшихъ въ глубокой древности съ кавказскими черкесами можетъ-быть въ родствѣ. Панъ Сѣкоцкій не терялъ надежды умилостивить Хаджи-Оглу, выманить подъ пьяную руку одну одалыку -- и потому служилъ ему виночерпіемъ; то и дѣло подливалъ въ богатую золотую ханскую чару -- густое какъ масло -- вино, но по неосторожности тянулъ и самъ не меньше изъ серебрянаго рога, котораго на бѣду нельзя было и поставить. Пиръ кипѣлъ; крики радостей и восторговъ сливались съ воплями ханскихъ женъ и неволыищъ. Зарево отъ факеловъ и костровъ высоко стояло надъ поляной. Чатыръ-Бей ничего не пилъ -- ему казалось ни до чего не было дѣла; онъ улегся подъ арбой и съ какимъ-то наслажденіемъ прислушивался къ стонамъ плачущей Майи. Напротивъ того, Терешко созвалъ своихъ, приказалъ имъ запастись съѣстнымъ и питейнымъ изъ общаго источника, и съ ватажкой своей и плѣнницами отправился въ армянскій монастырь, отстоявшій отъ мѣста дѣйствія въ полуверстѣ, не болѣе. Шайки охотниковъ, подобныя ватагѣ Хаджи-Оглу, давно уже заставили иноковъ оставить уединенную обитель; вся утварь и разная рухлядь были перенесены въ Эски-Крымъ; даже ворота желѣзныя, калитки, замки, все было снято. Монастырь стоялъ совершенно пустой; даже ночныя птицы сюда не залетали, потому что тутъ возмущали ихъ спокойствіе безпрерывные гости. Терешко и гайдамаки заняли трапезу; усадили на полу, на своихъ буркахъ, плѣнницъ, усѣлись и сами -- и стали вечерять.
   -- Пускай татарва поганая бенкстуетъ -- намъ съ ними хлѣба соли не водить; гроши завтра получимъ, а теперь повечеряемъ, разсудимъ что намъ дѣлать, да и ляжемъ спать. А гдѣ мой малюсь Куцый?
   Парень лѣтъ двадцати всталъ, почтительно снялъ шапку и ожидалъ приказанія.
   -- А ну, Куцый! Гдѣ же наши пани спать будутъ? У насъ и камень -- жидовской перины мягче; а у нихъ женскія кости, съ другой глины лѣплены. Сѣна нѣтъ; соломы у татарвы поганой не водится;-- такъ ступай наскребай листья съ дерева, да посмотри которая келья получше. Постели опосля бурками застели; свитками покроются; а мы ихъ стеречь будемъ. Маршъ, Куцый!
   Куцый ушелъ.
   -- А ну, пани Пикинирка! Коли ты у Ханской Мосци была поварихой такъ будь же и у насъ ухмистрыней...
   -- Я и сама ухмыстрыня, перебила знакомая Хадинъ:-- хозяйничать мое дѣло... Панна Марта по всей поланкѣ была первая господина!
   -- Панна Марта!... воскликнулъ Терешко, всматриваясь въ красавицу. Правда паннѣ Мартѣ было лѣтъ подъ тридцать, но несмотря на то -- это была олицетворенная пышная роскошь казацкой красоты.
   -- А развѣ ты меня знаешь? спросила панна Марта, удивленная восклицаніемъ Шпака.
   -- Да кто же васъ не знаетъ! Въ глаза васъ не многіе счастливцы видѣли; а ужъ по имени и значенію -- кто же не зналъ панны Марты, такъ какъ и вашего вельможнаго пана полковника Колпака...
   -- Такъ ты и нашего батька добродія знаешь?...
   -- Аѳонасія Ѳедоровича! Десять разъ хвалился, что на Шамбашѣ меня повѣситъ и ни разу не исполнилъ, по безприкладной добротѣ и своему шляхетству...
   -- А что, мой добрый старикъ здравствуетъ?...
   -- Панъ Колпакъ? Да что съ нимъ можетъ сдѣлаться? Правда за вами очень журился; какъ послѣдній разъ я съ нимъ видѣлся подъ Шамбашемъ, онъ съ гулянки вертался; ноги отняло, а на языкѣ все была панна Марта....
   -- Добрый мой Аѳапасій Ѳедоровичъ! Онъ вѣрно и не знаетъ, куда я попала...
   -- Не зналъ, да я его утѣшилъ; я видѣлъ, какъ васъ съ Богатой рѣчки татарва стащила. Я тогда же говорилъ, что простому татарину вы не достанетесь...
   -- Смотри, чтобы тебя Колпакъ за правду на Шамбашѣ не обвѣсилъ...
   -- Ужь развѣ съ тобою вмѣстѣ, милочка
   -- Отстань, ледащій!..
   -- Цытьте, панна Марта, бо я еще отъ гайдаматства не отсталъ и у пояса моего день и ночь виситъ ногайка. Что же это вы, панна Марта, ничего не кушаете? Я тоже не люблю, чтобы у меня женщины худали...
   -- Не хочется...
   -- Это уже не ваше дѣло. Надо покушать, а то я васъ и до пана Колпака не довезу...
   -- До Колпака! А на что я ему?
   -- Пригодишься, панна Марта; некому теперь на Богатой и меду сварить, и яблокъ насолить; а пока, за Колпака, гайдамака Шпакъ Косматый будетъ съ вами медъ пить. Слышали вы, панна Марта? Замотайте все это себѣ на усъ и отвѣчайте мнѣ съ належитымъ послушаньемъ... Ну, милочка моя гарная, кто эти двѣ сестрицы?
   -- Тотъ же Ханъ Керимъ-Герай какъ былъ въ гостяхъ у насъ, забралъ ихъ рыцарь татарскій съ матерью, вѣрно до прислуги. Какъ они попались хану -- не знаю; только когда насъ отправили изъ Буджака до Крыма, матери ихъ съ нами не было; тогда имъ было одной десять, другой девять лѣтъ. Въ гаремѣ онѣ намъ мыться подавали, да разъ утромъ углядѣлъ ихъ Селимъ Ханъ, да и взялъ отъ насъ. Держали ихъ въ Персидскомъ саду въ Альташѣ; тамъ было еще четыре подростка: двѣ гречанки, одна жидовка и одна черкешенка... Этихъ зовутъ Дуня, да Ганка, а больше ни мы, ни онѣ, ничего не знаемъ....
   -- Ну, Дуня да Ганка! Что же я съ вами буду дѣлать?...
   Обѣ вздрогнули и взглянули другъ на дружку.
   -- Гей, братцы, кто на нихъ хочетъ жениться -- подымай руку!...
   Почти у всѣхъ гайдамакъ поднялись руки, потому что красота сестрицъ была замѣчательна; но еще Шпакъ не успѣлъ произнести приговора, какъ въ трапезу опрометью вбѣжалъ Куцый, вытянулъ вверхъ обѣ руки и закричалъ:-- и я, и я, тато!
   -- И ты Малюсь Куцый! Губа не дура! да вотъ въ чемъ бѣда, что за Дуню или за Ганку надо Терщикѣ Шпаку сослужить трудную службу....
   -- Готовы! Приказывай!....
   -- Вотъ видите, дѣти мои милые.... Надо....
   Но рѣчь Терешки прервали отдаленные выстрѣлы.
   -- Ге, ге!... сказалъ Терешко, поднимаясь съ мѣста: -- гаси огонь, чтобъ ни гдѣ искры не было видно. Дурень, дурень Хаджи-Оглу! Вотъ тебѣ и бенкетъ и огни; самъ на себя радуту настроилъ, да фигуру зажегъ -- отъ Ханычата и набѣжали.
   Огни потухли, но сіяніе луны разливало довольно свѣту чтобъ видѣть, какъ Терешко схватилъ панну Марту, указавъ Куцому на другихъ женщинъ. Гайдамаки подхватили всѣхъ, даже солдатку, и понесли за Терешкой въ подземную келью. Видно Шпакъ тутъ гостилъ не впервые -- зналъ всѣ ходы наизустъ. Бросивъ женщинъ на сырую землю, Терешко закричалъ: "На конь! До работы!" И всѣ бросились на верхъ; Терешко бережно задвинулъ тайный ходъ, шайкой размелъ надъ нимъ песокъ чтобы не видно было слѣдовъ -- и когда вышелъ на монастырскій дворъ, вся дружина уже сидѣла на коняхъ.
   -- Имъ еще не до насъ, сказалъ Терешко:-- мы еще поспѣемъ!.. и какъ кошка Терешко взобрался на вершину горнаго дуба, осѣнявшаго монастырскія ворота.
   -- Знатно дерутся! Отсюда вижу команду! Надо быть самъ Калга Султанъ! А какой у него конь -- вотъ что бы мнѣ такого коня!.. Погано, пане Хаджи-Оглу. Какъ телятъ берутъ вашихъ, да вяжутъ! Фе! Какъ стыдно! Ни пана Хаджи, ни Чатыръ-Пана, никого не видно; до лѣсу, да пятами закивали.... Ой, братики, чтобы тутъ до насъ не забрались! будьте всѣ на наготовѣ; а чтобъ не спутаться, такъ помните, что мы бѣжать сразу не будемъ: сначала на нихъ ударимъ, искры изъ глазъ вышибемъ, а тогда уже до лѣсу на Чуркову дорожку. Знаете, на ту, что черезъ большой камепь перескочить надо. Объ тотъ камень Ханычата лбы побьютъ, а ужъ насъ не догонятъ.-- Ге, ге! Съ коней слазятъ! Видно баталію покончили. Женъ, да дѣвчатъ собираютъ. Можетъ быть и эти бенкетъ справлять станутъ, тогда ужъ развѣ намъ потѣшиться. Нѣтъ! Эти хитрѣе! Воловъ запрягаютъ. Пропали наши гроши! Нѣтъ, татарва поганая! Своего даромъ не отдадимъ! До работы!
   Шпакъ не ошибся -- эти были благоразумнѣе; и не удивительно: это былъ цвѣтъ Ахтырскихъ и Балаклавскихъ налетовъ, ими предводительствовалъ Адиль-Шахъ. Самоувѣренная оплошность Хаджи-Оглу, а болѣе вино и красота женщины были причиною, что побѣда обошлась Шаху слишкомъ легко; но за то она была далеко не полная: ни между трупами ни между плѣнниками не было-ни Хаджи-Оглу, ни Чатыръ-Бея, ни Фатьмы Налеты, укладывая ханскихъ женъ и невольницъ въ маджары и запрягая воловъ, восхваляли пророка и распорядительность Адиль-Шаха; но за то онъ самъ былъ въ отчаяньи. Фатьма пропала. Распросы удостовѣрили его только въ томъ, что она была подарена Чатыръ-Бею, а куда онъ съ нею дѣвался, этого никто не могъ объяснить. Мѣстность не позволяла преслѣдовать бѣжавшихъ; надо было покориться печальной необходимости и отправиться въ путь безъ Фатьмы. Медленно поднялся обозъ съ мѣста; факелы освѣщали не дорогу, но кочки и коренья деревъ, по которымъ надо было выбираться изъ этой трущобы; Адиль-Шахъ ѣхалъ одинъ впереди, въ глубокомъ раздумьи; налеты шарили между деревьями и на пути успѣли выбить спрятавшихся двухъ разбойниковъ; но то не былъ ни Хаджи-Оглу, ни Мурдоулатъ. Маджары и арбы, подымались по мѣрѣ того какъ успѣвали закладывать воловъ, безъ всякой осторожности и порядка, такъ что обозъ растянулся на слишкомъ большое пространство -- и когда Адиль-Шахъ стоялъ уже на дорогѣ, на полянѣ еще торчали двѣ арбы; погонщики не могли отыскать своихъ воловъ, вѣроятно распуганныхъ выстрѣлами. Между тѣмъ Шпакъ съ своею дружиною бережно подъѣхалъ къ полянѣ; убѣдясь, что Ханычата ушли далеко, онъ выждалъ нѣкоторое время; когда же оба погонщика съ пустыми руками воротились къ своимъ арбамъ, гайдамаки спѣшились, бросились на нихъ съ особенною быстротою, свалили съ ногъ, свалили, и хотѣли уже тащить арбы на монастырь. Но Терешко остановилъ ихъ усердіе
   -- Нѣтъ, дѣтки, чортовы тѣ воза какъ заиграютъ на немазаныхъ осяхъ татарскую музыку, такъ въ Старомъ Крыму слышно будетъ. Нѣтъ, лучше поѣдемъ, да помолчимъ, пока Ханычата совсѣмъ уберутся.-- Гей, Куцый, а ну, взлѣзь на дерево, посмотри: гдѣ кто?..
   -- Всѣ на дорогѣ, отвѣчалъ Малюсь съ дуба.-- Потянули до Стараго Крыма.
   -- А много ихъ?
   -- Да и не мало! Будетъ двѣ сотни конныхъ; да и пѣхота большая,-- да волы татарскіе, а впереди должно-быть самъ Калга ѣдетъ...
   -- Дурный, дурный Хаджи-Оглу! Наука -- съ чужими женками не женихайся, да христыанскаго вина не пей! Дай мнѣ твоихъ четыре сотни, да твоего чернаго коня, такъ какъ Калга самъ-бы-одинъ до хана вернулся. А что, Куцый, что тамъ еще видно?
   -- Свѣтъ божій да край неба.
   Терешко, а за нимъ и всѣ гайдамаки перекрестились.
   -- Да подъ самымъ край-небомъ село, да церковь...
   Терешко и гайдамаки опять перекрестились.
   -- Дай Господи, молись, Куцый, чтобы за правду намъ поскорѣе церковь божью увидать. Пускай я и гайдамака, а все-таки -- не знаю, какъ вы, родные мои братцы,-- а у меня больно щемитъ сердце, что до такого забрались краю, что негдѣ и Богу помолиться.
   -- Дастъ ли Богъ намъ и выбраться отсюда?! сказалъ кто-то въ дружинѣ.
   -- Не журись! Войною до Крыма пришли, войною и выйдемъ. Только ужь намъ по степямъ и дорогамъ да еще съ бабами шататься не приходится. Послѣ сегодняшней передряги сюда не скоро гости будутъ; тутъ лѣсовина богатая, засѣчемъ дорожки, монастырь укрѣпимъ;-- но братики, чтобы передъ Богомъ намъ уже не каяться, да чтобъ и съ прошлаго счета что-нибудь у насъ на томъ свѣтѣ снято было, такъ ужъ съ татарвой не брататься. Будь тамъ самъ Ханъ, а все-таки татарва -- погань. Насъ не мало! Панъ Колпакъ съ двадцатью казаками на двѣ сотни ногаевъ ходилъ, да цѣлую копу ихъ пригналъ будто стадо овецъ до Коша. А гайдамака -- не сѣчевикъ лѣнивый; курень его -- степь безглазая; кухарь -- рука гайдамацкая; живность -- колосъ на нивѣ, кислица да орѣхъ на деревѣ.... Такъ что же, братцы, будемъ въ этомъ лѣсу держаться?..
   -- Будемъ пане, Терешко! Какъ укажешь, такъ и будемъ держаться.
   -- Не будете каяться, что повѣрили?
   -- Тато, тато! съ дуба понизивъ голосъ сказалъ Куцый.
   -- А что, Малюсь?
   -- До нашего монастыря кто-съ пошелъ...
   -- А много ли ихъ?
   -- Одинъ, да толстый и высокій...
   -- Увидимъ; да-таки и намъ пора! Ну, хлопцы, что тамъ намъ Богъ въ тѣхъ арбахъ послалъ -- разберемъ дома, а теперь потащимъ на себѣ; гей, до работы!
   Но несмотря на силу гайдамацкую, арбы катились туго; люди мучились, а подвигались очень медленно. Терешко приказалъ снимать грузъ и по возможности вьючить на лошадей, но оказалось, что не стоило и поднимать такой добычи: въ одной арбѣ помѣщалась ханская аптека; въ другой бумаги. Терешко тотчасъ смекнулъ, что бумаги не могутъ имѣть такого огромнаго вѣса, чтобы десятокъ гайдамакъ не смогъ прокатить свободно дрянную одноколку на пространствѣ нѣсколькихъ сажень; приказалъ арбу съ аптекой бросить, а другую съ бумагами тащить всей громадѣ,-- и за тѣмъ еще арба порядочно упиралась, однако же довольно скоро доползла до монастырскихъ воротъ. Заслышавъ пискъ арбы, монастырскій гость, вѣроятно полагая, что кто-либо изъ окрестныхъ деревень ѣдетъ на базаръ въ Эски-Крымъ, вышелъ къ воротамъ; увидавъ гайдамакъ, онъ примѣтно обрадовался.
   -- Чатыръ-Намъ! невольно вскрикнулъ Терешко, увидавъ его,-- ты какъ сюда попалъ?
   -- Я не пью богопротивныхъ напитковъ, сухо отвѣчалъ Мурдоулатъ.-- Оттого и уцѣлѣлъ...
   -- А Хаджи Оглу?
   Мурдоулатъ махнулъ рукой.
   -- Что? повѣсили?
   Тотъ сдѣлалъ головою знакъ отрицательный.
   -- Въ полонъ забрали?
   Бей повторилъ тоже движеніе.
   -- Чортъ же тебя тамъ пойметъ! Ушелъ, что ли?
   -- Не знаю. Я ушелъ первый, спустился въ оврагъ съ моею драгоцѣнною ношей -- и когда настало утро, когда я убѣдился, что кромѣ васъ тутъ никого не было, тогда только я рѣшился перекочевать къ вамъ, чтобы обогрѣть и покормить мою пташку... Выбилась изъ силъ... Теперь слава Богу, кажется, приуснула...
   -- Гей, Куцый! Выпусти и нашихъ тетерокъ! Нехай панна Марта хозяйничаетъ, какъ на хуторѣ у пана Колпака. Ты ужь не сердись, Чатыръ Панъ, у насъ тутъ своя Сѣчь заводится, такъ ужь изволь нашего начала слушаться...
   Въ монастырѣ раздался звонкій голосъ панны Марты, раздававшей приказанія своему штату. Терешко поставивъ стражу у воротъ и у калитки, пошелъ въ трапезу, гдѣ панна Марта со всѣми женщинами хлопотала около Майи, совершенно безчувственной...
   -- Бѣдная дѣвочка! такъ возглашала панна Марта: -- боюсь, не умерла ли...
   -- Умерла, такъ умерла, не мы ее съ вами замучили...
   -- Да вы не знаете, нане гайдамако, какая это важная панночка...
   -- Не моя, такъ мнѣ какое дѣло! Вотъ что вы, панна Марта, моя -- такъ это мнѣ очень извѣстно и пріятно. Я же тутъ въ лѣсу хочу и Сѣчь завести, такъ и хорошо что есть такая чудесная хозяйка.
   -- Да отстаньте, пане гайдамако; видите, какъ мертвая лежитъ...
   -- Вы вѣрно позабыли про ногайку; такъ я вамъ напоминаю и докладываю, что я уже не гайдамака, а батько атаманъ новой Крымской Сѣчи, вельможный панъ Терешко Шпакъ Косматый; такъ чтобъ вы такъ меня вельможнымъ паномъ и называли. Ну вотъ теперь вы уже можете моей вельможности про эту панночку докладывать, а я буду слушать. Ну, такъ кто же та, панночка...
   -- Дочь алуштинскаго Пана Великаго, Ширинка и Герайка; вы это разумѣете?
   -- Ты хотѣла сказать, моя вельможность?
   -- Нехай и ваша вельможность...
   -- He нехай, а чтобъ мнѣ такъ было. Ну, дальше! Что же это Ширинка, а что Герайка?
   -- Можетъ-быть мы слыхали, что въ Крыму есть свое шляхесство?
   -- Чулъ.
   -- Въ томъ шляхетствѣ три старшихъ рода: Ширинъ, Барумъ и Мансуръ.
   -- Ширинъ-Барумъ, это гайдамацкое присловье, а тутъ еще Мансуръ; пускай будетъ и Мансуръ. Ну, а Герайка?
   -- А въ Ширинскомъ родѣ -- Гераи, то уже такіе, изъ которыхъ для Крыма турка хановъ беретъ; самые наистаршіе, отъ вѣка на ханствѣ сидѣли -- и сколько хамовъ ни было, Крымъ ли, Селимъ, а все-таки Герай.
   -- Добре. Такъ значитъ она ханская дочка --
   -- Да хоть и не ханская, а все-таки важная.
   -- Ну, шляхцянка, да еще и ясновельможная. Значитъ Чатыръ-Бей правъ, много за нее грошей возьметъ...
   -- Чатыръ-Бей? А гдѣ же онъ?
   -- Вонь у дверей торчитъ...
   -- А знаешь, на не гайдамаку...
   -- Опять?
   -- А знаете, ваша вельможность, какой это бѣсъ?..
   -- Знаю.
   -- А не стыдно вамъ съ такими лайдаками брататься?
   -- Стыдно.
   -- Такъ зачѣмъ же вы его не обвѣсите на воротахъ?
   -- Бо воротъ чортъ мае {Оттого что воротъ нѣтъ.}; монахи унесли.
   -- Такъ можно и на осинѣ...
   -- И осины во всемъ Крыму ни одной не бачилъ.
   -- Да вы жартуете, а не знаете, что вашъ пріятель домъ отца ея поджогъ; въ сумятицѣ бѣдную Фатьму укралъ, Селиму продалъ, Майей тамъ се назвали; а она Шагинъ-Гераева невѣста, очень жениха любитъ; что мы съ ней намучились въ гаремѣ! Знаете ли, пане гайда...
   -- А ну, ну...
   -- Ваша вельможность, что ее и били бѣдную, и мучили, и ужь Богъ знаетъ, что съ нею въ гаремѣ дѣлали... Не сдалась!
   -- Не сдалась! Молодецъ!
   -- Разъ ножа добыла, да чуть самого Селима не зарѣзала...
   -- Ай да дѣвочка! Вотъ, панна Марта, не но вашему...
   -- Про своего милаго Шагинъ-Герая день и ночь плакала и вздыхала. Все поджидала, что онъ изъ Кефы съ турецкимъ войскомъ за нею придетъ...
   -- А онъ въ Кефѣ?
   -- Сидитъ подъ турецкой охраной, не смѣетъ носа высунуть, потому что Селимъ на него зубы точитъ; видите, онъ, какъ всѣ въ Ханъ-Сераѣ говорили, самый близкій человѣкъ къ ханскому стулу...
   -- Вижу, панна Марта, что вы не даромъ такъ Долго въ Крыму прожили: всякаго политичнаго знанія понабрались -- и мнѣ пріятно при своемъ боку такую кралю держать...
   -- Да вы отцѣпитесь или нѣтъ?..
   -- А вы все, панна Марта, про ногайку забываете. Вы же сами знаете, что вы не Ширинка, не Герайка какая. Служили двумъ ханамъ некрещенымъ исправно, да пану Колпаку; а что онъ?-- полковникъ куренной атаманъ. А я Кошевой; разумѣете? У меня свое войско, своя управа; нема у меня клейнодовъ войсковыхъ, такъ вы уже у меня, панна Марта, за булаву служить будете. Ну, вотъ и Ширинка проснулась... Даю вамъ отдыхъ, пока вы ее поправите. А тамъ...
   -- Что же будетъ тамъ?
   -- Про то знаетъ моя вельможность...
   Между тѣмъ Майя или Фатьма дѣйствительно очнулась и осматривалась съ удивленіемъ.
   -- Неужели мнѣ все это снилось, неужели и опять въ ненавистномъ гаремѣ? тихо прошептала она, но увидѣвъ Чатыръ-Бея, который, какъ тигръ, приближался къ своей добычѣ, она вскрикнула, закрыла глаза руками и простонала: -- нѣтъ, онъ здѣсь! Я погибла!.
   -- Успокойся, Астра Алуштинская! Я тебя славно пристрою. А продамъ тебя пашѣ кефинскому или Адиль-Шаху, кому хочешь...
   -- Адиль-Шаху, Адиль-Шаху...
   -- И кстати! Онъ теперь въ Кефѣ со всѣмъ ханскимъ обозомъ...
   -- Такъ васъ не ханычата побило? спросилъ Терсшко, гладя пухлую руку панны Марты.
   -- Стыдно признаваться, а правда. Да не въ томъ сила! Зрачокъ солнца, гурія райская, уйми свое горе, покушай, укрѣпись, и мы отправимся въ Кефу...
   -- Къ Адиль-Шаху?
   -- Къ Адиль-Шаху...
   -- Бреше! (лжетъ) сказала панна Марта Терешкѣ: -- Адиль-Шахъ -- первый другъ Шагинъ-Герая и первый врагъ этого звѣря. Не знаю, кто въ баняхъ разсказывалъ Віолѣ, что этотъ песъ взялъ большія гроши съ одного кефинскаго грека, но имени не называю, чтобы не догадался...
   -- А за что же онъ взялъ гроши?..
   -- Чтобы схватить Адиль-Шаха, да живцомъ притащить до грека; потому что онъ у того грека дочку въ гаремъ взялъ.
   -- Вотъ что! Такъ значитъ мы за нимъ-то и ходили; Хаджи намекалъ, да ханскій обозъ все перепуталъ. А на лучшее вышло; безъ того я не добылъ бы панны Марты...
   -- Да ну, цурь вамъ, хоть бы при людяхъ не приставали...
   -- Такъ бреше татарчукъ?
   -- Бреше! Хочетъ бѣдную одурить, да кому ни есть изъ шагиновыхъ враговъ и продать...
   -- Не продастъ!..
   -- Какъ не продастъ! Это его промыселъ. Онъ всѣмъ мурзамъ и султанамъ плѣнницъ добываетъ.
   -- Не продастъ, говорю!
   Чатыръ-Бей, между тѣмъ, подошелъ къ Фатьмѣ и видя, что не смотря на всѣ убѣжденія она не хочетъ подкрѣпить себя пищей, взялъ чадру и сказалъ со злобною улыбкою:-- Нечего дѣлать! Пойдемъ и на тощакъ...
   -- Спасите, помогите!... вскрикнула Фатьма и еще не затихъ крикъ ея, какъ та же чадра обвернулась около головы Мурдоулата; руки были скручены и связаны; оружіе снято; карманы обшарены, и страшный Чатыръ-Бей, знаменитѣйшій волкъ Чатыръ-Дата, какъ бревно скатился въ подземную келью.
   -- Говорилъ, что не продастъ! торжественно сказалъ Терешко, задвигая дверь.
   -- Ай да Шпакъ! закричала панна Марта и забывшись бросилась ему на шею.
   -- Давно бы такъ, сказалъ Терешко утираясь: -- Ну а ты, пани Ширинка Герайка, какъ тебя тамъ зовутъ, покушай, выспись, а какъ смеркнется, я самъ тебя до Кефу отвезу и безъ всякаго выкупа отдамъ Адиль-Шаху. Я про него много хорошаго слышалъ, а какъ дерется важно, такъ и здѣсь, и на Орели видѣлъ. Уважаю, уважаю...
   -- На Орели? спросила панна Марта.
   -- Вы, панна Марта, все Крымъ-Гераевой бородой забавлялись, такъ на другихъ вамъ и смотрѣть было нѣкогда. Ну, теперь довольно мнѣ въ гаремѣ забавляться. Вы тамъ себѣ какъ хотите, а чтобы мнѣ и войску былъ обѣдъ. А пока день, мы станемъ укрѣпляться, чтобы до ночи все было готово. А ночью Ширинку намъ Терешко самъ везетъ до Кефы, до Адиль-Шаха, а оттуда привезетъ живности и всего, что нужно для нашего славнаго товариства!

-----

   Здѣсь кончаются похожденія нашихъ героевъ. Наступившія затѣмъ событія приняли размѣры слишкомъ громадные -- и въ вихрѣ ихъ затерялись судьбы отдѣльныхъ личностей. Русскія войска, стоявшія у Перекопа, вторглись на мѣсто дѣйствія. Князь Василій Долгорукій, впослѣдствіи получившій наименованіе Крымскаго, прорвалъ перекопскія линіи, защищаемыя шестидесяти-тысячною арміею татаръ и турокъ подъ личнымъ начальствомъ хана, и овладѣлъ всѣмъ Крымомъ. Выборные отъ татаръ-подписали актъ 1772 г., но которому отказывались признавать верховенство Порты и отдавались подъ покровительство Россіи. Два года позже и со стороны Порты, но Кучукъ-Кайнарджійскому миру, признана независимость татаръ. Вліяніемъ Россіи даже, смѣненъ былъ заступившій мѣсто Селима ханъ Девлетъ-Герай, и престолъ крымскій занялъ извѣстный намъ женихъ Фатьмы, другъ Адиль-Шаха, Шагинъ-Герай. Когда же Селимъ-Герай III, поддерживаемый сторонниками Порты, попытался свергнуть его съ трона, то Суворовъ силою оружія снова возстановилъ его, какъ приверженца Россіи. Затѣмъ наступаетъ рядъ усобицъ въ Крымѣ и наконецъ вторично-возстановленный Шагинъ-Герай, актомъ 18-го іюня 1783 г., отрекся отъ престола, крымскіе мурзы присягнули на русское подданство. Такимъ образомъ положенъ былъ предѣлъ хищничеству крымцевъ; горные разбойники въ родѣ Хаджи-Оглу, Мурдоулата и тому подобныхъ мало-по-малу перевелись, въ древней Тавридѣ; прекратились набѣги хановъ съ ордою на цвѣтущія степи Малороссіи и Новороссіи; самый дворецъ ханскій въ Бахчисараѣ опустѣлъ -- и нынѣ лишь могильные памятники, нѣкогда хранимые Юсуфомъ-Эффенди, свидѣтельствуютъ о минувшемъ блескѣ и роскоши тѣхъ, коихъ имена начертаны на холодномъ камнѣ вмѣстѣ съ нарѣченіями корана. Послѣдній изъ хановъ, много претерпѣвшій на своемъ вѣку, Шагинъ-Герай былъ отправленъ на житье въ Калугу. Успѣлъ-ли Терешко возвратить ему Фатьму и что сталось съ самимъ гайдамакой Косматымъ и панной Мартой -- преданіе умалчиваетъ. Не время было основывать новыя Сѣчи, когда и старая затрещала къ общемъ разгромѣ 1772--73 годовъ. Послѣ Кучукъ-Кайнарджійскаго мира, Запорожье перестало служить оплотомъ со стороны татаръ -- и Сѣчь, отжившая свой вѣкъ но не хотѣвшая отказаться отъ старыхъ порядкомъ, была занята русскими войсками (1775). Часть буйной вольницы запорожской ушла въ Турцію и приняла турецкое подданство, а часть оставшихся запорожцевъ переселилась на Кубань и образовала новое войско -- черноморскихъ казаковъ. "Учрежденіе о губерніяхъ" изгладило самое имя Запорожья вмѣстѣ съ его общиннымъ бытомъ, рыцарскими нравами, грабежомъ, неурядицей и тѣмъ безшабашнымъ удальствомъ, которыхъ изображеніе посильно выполнено въ этомъ разсказѣ.

"Нива", NoNo 6--10, 1871

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru