Курочкин Василий Степанович
Критик, романтик и лирик

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Опыт дидактической комедии в прозе, без интриги и без действия)

  

Василий Курочкин

  

Критик, романтик и лирик
(Опыт дидактической комедии в прозе, без интриги и без действия)

  
   Василий Курочкин. Стихотворения. Статьи. Фельетоны
   М., ГИХЛ, 1957
  
   Снилось некогда некоему вечному и последнему романтику, "что явился поэт давно жданный, давно желанный, -- и поэт был на какой-то высокой башне, в странной фантастической одежде, и что подходил он к нему уже не как к простому смертному и смотрел на него не как на простого смертного. И полились, рассказывал он (последний романтик), звуки, -- какие, он не знает, но звуки, звуки то восторгающие, то томящие, то пылающие..."
   Сон этот последний романтик рассказал своему приятелю критику, и приятель слушал, не прерывая, эту маниловщину. Оба они не воображали тогда, что в 1860 году явится именно такой поэт, какой пригрезился во сне последнему романтику. "Является поэт, настоящий поэт, не похожий ни на кого поэт!" -- воскликнул уже наяву последний романтик. "Сила идет, новая, молодая сила! -- воскликнул вслед за романтиком критик. -- Силе же и подобающий почет, потому что она божье дело, а не человеческое".
   Кто же этот романтик, которому снятся такие удивительные пророческие сны? Кто этот критик, водящий знакомство с таким романтиком, и кто, наконец, этот великий, давно жданный, давно желанный и ни на кого не похожий поэт?
   Критик этот -- А. А. Григорьев, перенесший свою критическую деятельность в "Сын отечества", в котором помещаются его "Беседы с Иваном Ивановичем о современной нашей словесности и о многих других вызывающих на размышление предметах".
   Этот романтик -- Иван Иванович, вымышленное лицо в беседах г-на Григорьева. Этот поэт -- г-н Случевский, молодой человек, напечатавший в январской книжке "Современника" шесть стихотворений, из которых некоторые недурны, некоторые... но об этих некоторых после.
   Теперь несколько слов об этих трех персонажах нашей литературной комедии.
   Г-н Григорьев и его критическая деятельность, с ее дельными и забавными сторонами, известны читателям еще со времен "Москвитянина".
   Ивана Ивановича постараемся определить словами самого автора. Пусть на автора же и пеняют читатели, если определение будет несколько темно. Иван Иванович -- "вечный и последний романтик" и в То же время "человек жизни", разумеющий под словом жизнь "не слепое веяние минуты, а великую, неистощающуюся, всегда единую тайну". Иван Иванович вообще "странный и оригинальный субъект, оригинальный, впрочем, как хаос, а не как стройное явление". Вследствие этой оригинальности Иван Иванович нравственность называет индравственностью, угрызения совести хандрою, живет в злоуханных нумерах, где-то в Гончарной улице, потому что ему, вследствие все той же оригинальности, кажется, будто Гончарная ближе к Москве, чем Знаменская или Невский проспект; в этих нумерах играет на гитаре и предается постоянным и неутомимым загулам, {Загулы -- несколько дней продолжающийся кутеж, нечто вроде хронического пьянства, то же, что в просторечье запой. Примеч. для читательниц, незнакомых с ученою терминологиею г-на Григорьева.} а в свободное от загулов время пишет стихи, но какие стихи! -- клочки живого мяса, вырванного прямо с кровью из живого тела, так по крайней мере определяет автор стихи Ивана Ивановича. "Иван Иванович, -- говорит автор далее, -- может с таким же правом сказать: "я люблю безобразие, господа!", как Тарас Скотинин говорил: "я люблю свиней, сестрица!"
   "Некоторого рода трансцендентализм, -- продолжает автор, -- роднит нас с Иваном Ивановичем, хотя я никогда не могу идти так смело и так последовательно по пути этого трансцендентализма, как мой приятель... ни в жизни, ни в мысли, когда дело дойдет до приложений мысли к явлениям -- каким бы то ни было -- хотя бы даже литературным". Ясное дело! Как эстетический, тонко развитый критик, г-н Григорьев, при всем его трансцендентализме, не поселится в злоуханных, дышащих безобразием нумерах в Гончарной, не назовет нравственность индравственностью, а живое, хотя бы человеческое, мясо стихами, не доведет свои оригинальные убеждения до индравственного хаоса, а угрызения совести до романтической хандры и ультрапрозаического запоя и никак уж не уподобится знаменитому любителю свиней Тарасу Скотинину. Как хотите, а идти смело и последовательно по пути этого трансцендентализма очень опасно; того и гляди, что с московской дороги угодишь прямо на петергофскую.
   Впрочем, дело не в этом. Иван Иванович так уж создан и как художественное лицо, созданное автором, не подлежит исправлению. Одно показалось нам странным в рассказе г-на Григорьева. Получив записку о доставлении в срок литературных бесед от редактора "Сына отечества", благодушно положившегося на испытанный критический такт своего нового сотрудника, г-н Григорьев, вместо того чтобы хоть поверхностно просмотреть новые журналы, вдруг, после многого множества написанных им журнальных статей, почувствовал страх, нечто похожее на раскаяние и угрызения совести, и в таком тревожном состоянии духа отправился... куда бы вы думали? поближе к Москве, в Гончарную, к своему безобразному приятелю.
   Безобразного своего приятеля он застал, как и ожидать следовало, между двумя загулами, с книжкою в руках, впрочем. Здесь г-н Григорьев рисует с любовью и -- надобно ему отдать справедливость -- с удивительным знанием дела картину безобразной жизни Ивана Ивановича. Красные глаза содержателя нумеров, пение пошлых куплетцев, царапание большим пальцем по струнам семиструнной гитары и, наконец, смакование и бурчание во рту водки -- изображены здесь художественно. Затем Иван Иванович читает г-ну Григорьеву стихи г-на Случевского и до такой степени увлекается, что "мурашки бегают у него от затылка вдоль по спинному хребту от множества отдельных стихов -- и в жар бросает от целого". Жар этот очень легко объяснить приливами крови к голове и тоскливым настроением Ивана Ивановича после загула; этим же настроением объясняется очень удовлетворительно, почему он, помимо помещенных в январской книжке "Современника" действительно замечательных статей Костомарова, Тургенева, Щедрина и др., устремил все свое внимание на стихи г-на Случевского: во-первых, чтение стихов, не требуя от романтиков умственного напряжения, дает им возможность ораторствовать и горячиться, а во-вторых, может быть, Иван Иванович и почуял в стихах г-на Случевского родственный его произведениям запах живого мяса.
   Теперь, когда читатели несколько ознакомились с двумя лицами нашей комедии, остается познакомить их с третьим и -- главнейшим,
   Г-н Случевский, поэт.., г-н Случевский замечательн... нет! г-н Случевский даровит... нет! Определения решительно не вяжутся. В статье "Литературные вариации" г-н Гнут определяет лучше нашего особенности г-на Случевского. Здесь приведем только два стихотворения "долгожданного поэта"; пусть читатели сами назначат ему приличное место в вертограде отечественных муз.
  
   НА КЛАДБИЩЕ
  
   Я лежу себе на гробовой плите,
   Я смотрю, как ходят тучи в высоте,
   Как под ними быстро ласточки летят
   И на солнце ярко крыльями блестят.
   Я смотрю, как в ясном небе надо мной
   Обнимается зеленый клен с сосной,
   Как рисуется по дымке облаков
   Подвижной узор причудливых листов.
   Я смотрю, как тени длинные растут,
   Как по небу тихо сумерки плывут,
   Как летают, лбами стукаясь, жуки,
   Расставляют в листьях сети пауки...
  
   Слышу я, как под могильною плитой
   Кто-то ежится, ворочает землей;
   Слышу я, как камень точат и скребут
   И меня чуть слышным голосом зовут:
   -- Слушай, милый, я давно устал лежать!
   Дай мне воздухом весенним подышать,
   Дай мне, милый мой, на белый свет взглянуть,
   Дай расправить мне придавленную грудь.
   В царстве мертвых только тишь да темнота,
   Корни цепкие, да гниль, да мокрота;
   Очи впавшие засыпаны песком,
   Череп голый мой источен червяком,
   Надоела мне безмолвная родня:
   Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?
  
   Я молчал и только слушал: под плитой
   Долго стукал костяною головой,
   Долго корни грыз и землю скреб мертвец,
   Копошился и притихнул наконец.
   Я лежал себе на гробовой плите,
   Я смотрел, как мчались тучи в высоте,
   Как румяный день на небе догорал,
   Как на небо бледный месяц выплывал,
   Как летали, лбами стукаясь, жуки,
   Как на травы выползали светляки..,
  
   * * *
  
   Ходит ветер, избочась,
   Вдоль Невы широкой,
   Снегом стелет калачи
   Бабы кривобокой.
  
   Бьется весело в гранит,
   Вихри завивает
   И, метелицей гудя,
   Плачет да рыдает.
  
   Под мостами свищет он
   И несет с разбега
   Белокурые холмы
   Молодого снега.
  
   Под дровнишки мужика
   Всё ухабы сует,
   Кляче в старые бока
   Безотвязно дует.
  
   Он за валом крепостным
   Воет жалким воем
   На соборные часы
   С их печальным боем:
  
   Много близких голосов
   Слышно в стонах ваших,
   Сказок Муромских лесов,
   Песен дедов наших!
  
   Ходит ветер, избочась,
   Вдоль Невы широкой,
   Снегом стелет калачи
   Бабы кривобокой.
  

* * *

  
   Обыкновенные читатели, вероятно, споткнутся на первых же стихах этих стихотворений. Им покажется очень странным обыкновение г-на Случевского отдыхать на кладбище; ветер, стелющий снегом калачи кривобокой бабы, покажется им просто бессмыслицей; но, господа, не забывайте, что вы -- обыкновенные читатели, вы -- толпа и ничего больше; в кривобокой бабе сокрыт "глубокий юмор", и все это стихотворение -- шалость, но "смелая, свободная и размашистая по приему -- и глубокая по цельному чувству шалость! так шалят только люди с огромными силами..."
   Понимаете ли вы, "что струею свежего, совершенно свежего воздуха брызнули эти стихи" на приятеля г-на Григорьева; знаете ли вы, что все это "свежо, оригинально и обаятельно", что это "могучие, стальные стихи" -- "блестящие, как сталь, гибкие, как сталь, с лезвием (!!!), как сталь". "Тут размах силы таков, -- что из его, вследствие случайных обстоятельств, или ровно ничего не будет, или уж если будет, то что-нибудь большое будет. Да-с! Это не просто высокодаровитый лирик, как Фег, Полонский, Майков, Мей, -- это даже не великий, но замкнутый в своем одиноком религиозном миросозерцании поэт, как Тютчев..." Эти стихи даже не клочки живого мяса из внутренностей Ивана Ивановича, это, как уже сказано выше, -- сталь, чистейшая, дамасская сталь, первого сорта. Тут нечто "фетовское" сливается с чем-то "тютчевским" и образует нечто совершенно особое. "Это сила, сударь мой, это сила идет, новая, молодая сила. Она может разлететься прахом или создать новый мир (!), прекрасный мир (!!), самобытный мир (!!!), что-нибудь из двух -- среднего быть не может". "Тут сразу является-- поэт, настоящий поэт, не похожий ни на кого поэт; а коли уж на кого похожий--так на Лермонтова".
   Так заключил свою речь приятель г-на Григорьева. Г-н Григорьев "смотрел во все глаза на Ивана Ивановича. Он был совершенно в здравом уме (?) и твердой памяти, -- но нервы на его висках напряглись, глаза сверкали, движения были судорожны..."
   Ух! До каких ужасов доводит чтение стихов г-на Случевского. К довершению ужаса, в это время "раздался звонок, и вслед за ним в комнату ввалилось трое господ, из которых двое вели одного под руки. Я (г-н Григорьев) схватился поскорее за шапку, наскоро простился и пустился домой, оставив Ивана Ивановича в жертву вечернюю -- постоянным и неутомимым товарищам его загулов". Очень жаль, г-н Григорьев, что вы оставили вашего друга в такую критическую минуту. Хорошо еще, если он во хмелю смирен и забавен, а то ведь трансцендентальная критика, с упоением вином и стихами, может бог знает до чего довести господина с напряженными нервами и судорожными движениями.
   Но мы увлеклись жалким Иваном Ивановичем и как будто забыли о главном лице нашей дидактической комедии -- о г-не Случевском. Впрочем, мы не рецензию пишем на его стихотворения, мы пишем по поводу "Бесед" г-на Григорьева. Если бы мы писали исключительно о нем, мы бы долгом почли прямо, без шуток и предисловий, сказать ему следующее:
   Г-н Случевский! Ваши стихи брызнули струею свежего, совсем свежего воздуха на какого-то Ивана Ивановича; не забудьте, что Иван Иванович сказал это в коротенький промежуток между двумя загулами, в душной атмосфере злоуханных нумеров Гончарной улицы; там поневоле все покажется свежим и совсем свежим.
   Ваши стихи гибки, как сталь, с лезвием, как сталь, и от них мурашки по спинному хребту бегают; вспомните, что это говорит тот же Иван Иванович, который не находит поэзии в стихах Некрасова (см. ниже) и за стихи принимает, в своем помешательстве, клочки живого мяса, с кровью вырванные из живого тела.
   "Вы или разлетитесь прахом, или создадите новый, прекрасный мир", -- говорит все тот же Иван Иванович, но его понятия о прекрасном очень туманны и трансцендентальны, но он, по словам г-на Григорьева, безобразие любит, как Тарас Скотинин свиней, и своим нравственным безобразием превосходит Тараса Скотинина.
   Г-н Григорьев говорит, что в одном из стихотворений ваших нечто фетовское слилось с чем-то тютчевским и из этого образовалось нечто совершенно особое (мы говорим: г-н Григорьев, потому что Иван Иванович тут поставлен, очевидно, в видах увеселения читателей и высказываемые Иваном Ивановичем мнения суть личные мнения г-на Григорьева, иначе г-н Старчевский, отличающийся строгим выбором статей в свой журнал, не поместил бы в нем этой статьи; мало ли какую дребедень могут говорить о литературе разные Иваны Ивановичи -- печатать всего нельзя); не верьте г-ну Григорьеву: тут нет ничего особого, и слилось в ваших стихах, вообще очень миленьких, не только фетовское и тютчевское, но и некрасовское, и майковское, и меевское, и полонсковское, даже отчасти минаевское, {См. "Русский мир" и "Светоч".} крестовсковское, {См. "Сын отечества", "Русское слово", "Светоч" и "Отечественные записки".} зернинское, {См. "Библиотеку для чтения".} пилянкевичевское {См. "Атеней".} и николаевсковское, {См. книжку Стихотворения Николаевского, 1859.} наконец, даже татариновское, ананьевсковское, аксеновсковское и овчинниковское {Татаринов, Ананьевский, Аксеновский, Овчинников -- достаточно известные своими произведениями. Прилагательные от фамилий, кончающихся на ский, произведены здесь в виде опыта.}, -- ибо и сим последним, при внимательном и гуманном рассмотрении их стихописаний, нельзя отказать в доле здравого смысла, которого местами не хватает и в ваших стихах.
   За шесть только что недурных стихотворений г-н Григорьев ставит вас выше Фета, Полонского, Майкова, Мея и Тютчева; Некрасова он даже не сравнивает с вами, потому что в ваших стихах есть, по его мнению, какое-то "могучее своевольство", а "стихотворения Некрасова не поэзия, и в них носится, видимо, какая-то сила, но сила эта извращена и напряжена..."; о Бенедиктове, гр. Толстом, Хомякове, Щербине и других современных поэтах он будто не смеет даже говорить в вашем присутствии; не верьте ему. Не ищите глубокого юмора в вашей несчастной кривобокой бабе -- предоставьте это романтикам, оригинальным как хаос; но если хотите определить ваши силы, сравнительно с названными выше поэтами, перечтите внимательно их, определите особенности каждого из них, помимо их недостатков, подумайте, сколько времени и труда положили они и сколько, может быть, захватили горя, прежде чем создали несколько песен, на которые и вы, как молодая и впечатлительная натура, откликнулись подражаниями, -- и потом перечтите еще раз хвалебную статейку г-на Григорьева, но перечтите один, без свидетелей, потому что, если в вас есть талант, вы от нее покраснеете.
   Г-н Григорьев говорит... Но мало ли что говорит г-н Григорьев! Вот он ставит вас наравне с Лермонтовым... Многое и мы могли бы сказать по этому поводу, но станет ли слушать нас г-н Случевский, когда услужливый критик "Сына отечества" отуманил его глаза таким упоительным куревом.
  
   1860
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Критик, романтик и лирик. Впервые -- в "Искре", 1860, No 8, стр. 86--91, подпись: Пр. Знаменский. В первой половине 1860 г. стихотворения К. К. Случевского, до этого мало кому известного поэта, были напечатаны в нескольких номерах "Современника" (куда попали через Тургенева) и "Отечественных записок". Эти стихотворения, свидетельствовавшие о поэтическом даровании их автора, вместе с тем характеризовали его как безусловного приверженца "чистой поэзии". Естественно, что они не могли не вызвать противодействия у сторонников реалистического, социально направленного искусства. Оно еще более усилилось в связи с восторженной статьей консервативного критика А. А. Григорьева, который поставил Случевского выше всех современных русских поэтов ("Сын отечества", 1860, No 6). В "Искре" и "Современнике", благодаря которому стихи Случевского стали широко известны читающей публике, появился целый ряд насмешливых откликов, В пародиях Н. Л. Ломана (под псевдонимом: Гнут) и Добролюбова были зло высмеяны основные черты его поэзии, неприемлемые для демократического лагеря. Фельетон Курочкина и первая пародия Ломана на Случевского (на его стихотворение "На кладбище"), появившаяся в том же номере "Искры", были напечатаны непосредственно после статьи Григорьева. Курсив в цитатах из статьи Григорьева и в стихотворении Случевского принадлежит Курочкину. "Сын отечества" -- см. стр. 631. "Москвитянин" -- реакционный журнал, выходивший под редакцией М. П. Погодина в 1841--1856 гг. Григорьев активно сотрудничал в нем с 1851 г. Тарас Скотинин -- герой комедии Фонвизина "Недоросль". Прямо на петергофскую -- то есть в больницу для душевнобольных. Замечательных статей Костомарова, Тургенева, Щедрина." В. No 1 "Современника" за 1860 г. были напечатаны статья Н. И. Костомарова "Начало Руси", направленная против норманской теории происхождения русского государства, речь Тургенева "Гамлет и Дон-Кихот", сатира Салтыкова-Щедрина "Скрежет зубовный". О "Гамлете и Дон-Кихоте" Григорьев сказал несколько слов в конце своей статьи, высоко ощенив это произведение Тургенева, Минаев Д. Д. -- сатирический поэт, переводчик, фельетонист; один из наиболее активных сотрудников "Искры" с весны 1860 г. до ее прекращения; в 60-е годы печатался также в "Русском слове", "Современнике" и других журналах. Крестовский -- см. стр. 645. Зернинское. Упомянув имя историка А. П. Зернина, Курочкин, по-видимому, имел в виду то обстоятельство, что его работы не отличались самостоятельностью и нередко состояли преимущественно из цитат. Так, по поводу его статьи "О самозванцах", появившейся в 1858 г. в "Библиотеке для чтения", Чернышевский писал, что в ней "круглым счетом оказывается на 64 страницы 9 страниц, принадлежащих автору" ("Полное собр. соч.", т. 5, М., 1950, стр. 792). Пилянкевич Т. -- автор стихотворений, напечатанных в 1858 г, в журнале "Атеней"; был высмеян Добролюбовым в статье "Атенейные стихотворения", опубликованной в "Искре" (1859, No 6). Татаринов П. -- лубочный писатель. Ананьевский. Кого имеет в виду Курочкин -- установить не удалось. Возможно, что это опечатка и речь идет о маньяке и графомане А. Е. Анаевском, издавшем в 40--60-е годы ряд анекдотически нелепых книжонок. Аксеновский Д. -- придворный мастер водоочистительных машин, поэт-самоучка, автор многочисленных стихотворений ко дню рождения, крещения и т. д. особ царствующего дома. Овчинников А. -- переводчик 2-й части "Фауста" Гете, вышедшей в 1851 г. и вызвавшей насмешливые отзывы. Упоительное курево -- слова из "Мертвых душ". Характеризуя в начале VII главы два типа писателей, Гоголь говорит об одном из них; "Он окурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни". Ему Гоголь противопоставляет тяжелую долю писателя, который дерзнул "вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами... всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь".
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru