Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна
"Русская идея" Вл. Соловьева в свете современности

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Другие редакции и варианты.

   Мать Мария (Скобцова; Кузьмина-Караваева, Е.Ю.)
   Россия и эмиграция: Жития святых; Религиозно-философские очерки; Ранняя публицистика; Письма и записные книжки
   Москва: Русский путь; Париж: YMCA-Press, 2019.
   

"РУССКАЯ ИДЕЯ" ВЛ. СОЛОВЬЕВА В СВЕТЕ СОВРЕМЕННОСТИ

[к монографии "Миросозерцание Вл. Соловьева"]

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ

   В поисках ключа к пониманию современных событий русской истории зачастую приходится заново пересматривать давно минувшие эпохи и искать в них корни не только настоящего, но и будущего.
   Русская история понималась и толковалась очень разнообразно. С одной стороны, Чаадаев и западники, отрицавшие всю ее самобытность, с другой -- славянофилы и Вл. Соловьев, видевший в ней совершенно особый метафизический смысл и стремившийся найти метафизические законы ее дальнейшего развития.
   Соловьев подходит к русской истории не как историк, а как метафизик. Его мало интересует причинная связь событий, -- он старается установить связь цельную, открыть смысловое значение русской истории. Более того, -- сами события не являются для него чем-либо самодовлеющим, -- они -- только символы, подлежащие истолкованию и учету.
   Для подлинного историка соловьевская "русская идея" не может представлять непосредственного интереса, зато для человека, склонного к метафизическому толкованию исторического процесса, цельная установка Соловьева дает ценный ключ к уразумению событий.
   Трудно говорить о "русской идее" Соловьева, о всех его концепциях русской истории вне общего его взгляда на всемирную историю как на раскрытие и воплощение идеи вселенской теократии.
   Для Соловьева, "живой Бог есть Бог истории", не только Тот, Кто есть -- Сущий, но и Тот, Кто будет, -- "Грядущий". И всемирная история является разумным и наглядным раскрытием Божественной истины (Соловьев. "Россия и Вселенская церковь").
   Для Соловьева человечество едино. И различные народы являются различными органами в целом теле человечества. Только при таком понимании можно искать идеи, заданной нам Богом. Только так определяется основной смысл существования каждого отдельного народа.
   Человеческий единый организм растет. Каждую историческую минуту он оказывается перед новым заданием.
   Вопросы, которые требуют разрешения в данную историческую минуту, определяются Соловьевым как противостояние Востока и Запада.
   Восточная культура, подчиняющая человека сверхчеловеческой силе, противостоит культуре западной, главным принципом которой является самодеятельность человека.
   Синтез этих двух культур возможен только во Христе-Богочеловеке.
   "Равновесие Богочеловечества заложено в самом начале Церкви. В дальнейшей ее истории равновесие это было нарушено человечеством в обе стороны: Востоком -- в сторону неподвижного божественного основания Церкви, -- Западом, -- в сторону человеческого ее элемента по обоим его полюсам, -- сначала во имя власти, -- папизмом, -- потом во имя свободы -- протестантизмом".
   Символически Запад и Восток выражены в противостоянии первого и второго Рима.
   Западная Европа есть наследница первого Рима.
   Россия, -- наследница второго Рима, Византии (Соловьев. "Великий спор и христианская политика").
   "Языческий Рим пал, потому что его идея абсолютного обожествленного государства была несовместима с открывшейся в христианстве истиной, в силу которой верховная государственная власть есть лишь делегация действительной, абсолютной, Богочеловеческой власти Христа".
   "Второй Рим, -- Византия, -- пал потому, что, приняв на словах идею христианского царства, отказался от нее на деле, коснея в постоянном и систематическом противоречии своих законов и управления с требованиями высшего нравственного идеала. Византия понимала и принимала неверно истинную идею" (Соловьев. "Византия и Россия").
   И вот третий Рим, -- Россия... Предстоит ли ей повторить ошибки Византии? Или должна она примирить два враждебных начала, найти пути к подлинному синтезу?
   Надо помнить, что, когда она осознала себя только Востоком, пришла "тяжелая и грубая рука Петра Великого" и круто повернула ее с пути на Восток. Это и многое другое говорит за то, что Россия "должна быть третейским судьей в споре".
   То есть, другими словами, принимая неподвижную божественную основу Церкви, как она сохранена на Востоке, Россия должна принять и человеческое начало, развитое в двух его формах на Западе, -- в форме власти и в форме свободы.
   Россия должна их синтезировать в единое Богочеловеческое начало, завещанное Христом. Таким образом, третий Рим, в противоположность первому и второму Риму, должен быть синтезом, должен быть Римом Богочеловеческим.
   Это, так сказать, общий соловьевский итог всемирно-исторического процесса.
   Окончательная же цель этого процесса формулируется Соловьевым так:
   "Все успехи человечества состоят в постепенном возведении человечества к высшему образцу правды и любви. Откровение этого образца явилось в живой деятельности Христа. И не должно нам, восприявшим нового человека, опять возвращаться к немощным и скудным стихиям мира, к упраздненному на Кресте раздору между эллином и варваром, между язычником и иудеем" (Соловьев. "Великий спор и христианская политика").
   Христос утвердил единство человечества и этим определил различную судьбу народов как различных органов организма.
   Из этого вытекает и отношение Соловьева к своему народу:
   "Ставить выше всего исключительный интерес и значение своего народа требуют от нас во имя патриотизма. От такого патриотизма избавила нас кровь Христа, пролитая иудейскими патриотами во имя своего национального интереса" (Вл. Соловьев. "Великий спор и христианская политика").
   Таков общий подход Соловьева к всемирно-историческому процессу.
   Целевой смысл его статьи ясен. Необходимо только конкретизировать эти общие положения и понять ту цель, которая задана отдельно русскому народу.
   А для этого необходимо понять метафизический смысл русской истории, проследить, в каких фактах и событиях он выступил с наибольшей очевидностью, какие опасности грозят его осуществлению и каков, -- на основе прошлого, -- возможный прогноз будущего.
   Понять внутренний смысл русской истории и из прошлого вывести задание для грядущего можно, если внимательно всмотреться в исторические факты. Для Соловьева в русской истории существуют два акта, именуемые им национальным подвигом: это призвание варягов и реформа Петра Великого.
   "Тут Россия была спасена от гибели не национальным самомнением, а национальным самоотречением". И в этих актах вообще открывается основной смысл и главный принцип русской истории (Соловьев. "Национальный вопрос в России").
   Таким образом, первый из этих актов-подвигов, -- призвание варягов, с одной стороны, положил начало русской государственности, -- с другой, -- выявил в самом начале русской истории ее основной принцип -- христианское смирение и дух самоотречения.
   А из этого Соловьев делает вывод: русский народ органически христианский народ.
   "Приняв христианство из Византии, где оно воспринималось формально, где вера нисколько не влияла на жизнь, -- русский народ в лице святого Владимира сумел избавиться от этого византийского приражения к христианству. Он понял, что истинная вера обязывает переменить правила жизни" (Соловьев. "Византия и Россия").
   Но в этом отношении интересен следующий пример: Владимиру предстояло казнить каких-то преступников. Греческие священники, окружавшие его и подходившие к этому вопросу с точки зрения обычной для них византийской практики, не только не понимали, что христианство усматривает в этой казни грех, но даже уговаривали Владимира исполнить свой государственный долг.
   Он им на это отвечал: -- Боюсь, грех.
   Принцип христианства был им усвоен вопреки византийским толкованиям этого принципа. И в дальнейшем течении русской истории в поучениях Владимира Мономаха христианский дух не был ничем замутнен. Изначальная христианская склонность к самоотречению, выразившаяся в призвании варягов, гармонически сочеталась с принятой верой.
   На этом истинном христианском пути первым срывом и главным искушением было столкновение с татарщиной. Соловьев говорит о нем так:
   "В Московском государстве отношения к хищной монгольской орде были унизительны. Влияние этих отношений было вдвойне вредное: с одной стороны, подчинение чуждой власти оказывало уподобляющее воздействие на русских. С другой, -- так как, несмотря на это, у русских оставалось преимущество христианской и исторической нации, -- это сознание развивало национальное самомнение" (Соловьев. "Национальный вопрос в России").
   В развитии этого основного порока, -- национального самомнения, -- сыграли решающую роль два факта XV века: гибель Византии и гибель монголов. Великими усилиями освободившись от трудного монгольского ига и укрепивши таким путем веру в свою национальную мощь, -- с одной стороны, Россия с гибелью Византии почувствовала себя законной преемницей Восточной империи, -- третьим Римом, облеченным всемирно-историческими заданиями и всемирно-историческим достоинством.
   Идеологическое утверждение самоценности Византийской государственности было принято Московской Русью и своеобразно сочеталось с верой в свое внешнее могущество, поразившее непобедимых монголов.
   Это сочетание выразилось в том, что в Московский период все стало подчиняться универсальному значению русской государственности. Христианство же утратило это универсальное значение и стало лишь религиозным атрибутом русской народности.
   Духовные силы русского народа, представляемые Церковью, были посвящены укреплению и созиданию государственного единовластия (Соловьев. "Национальный вопрос в России").
   Как мы увидим ниже, по существу это не смущает Соловьева. Он видит в единодержавии, -- если бы оно было подлинно христианским, -- некий провиденциальный смысл русской истории.
   Его смущает другое.
   "Вот, например, христианская безукоризненность монархической формулы Иоанна Грозного: -- Земля правится Божьим милосердием, и Пречистыя Богородицы милостью, и всех святых молитвами, и родителей наших благословением, а последи нами, -- государями своими, -- а не судьями и воеводы и еже ипаты и стратиги". -- Иоанн Грозный воспринимает тут свою власть как делегацию божественной власти, -- формула безукоризненная. Но наряду с этим все "царствование Иоанна Грозного является подлинным византийским противоречием словесного исповедывания веры и отрицания ее на деле. Гнилое, византийское, языческое предание осиливает христианское начало. И это двоедушие царя поддерживается политическим двоеверием русского народа" (Соловьев. "Византия и Россия").
   Характерно, что в это время на Московской Руси стала распространяться легенда о получении царями власти от Навуходоносора, -- наиболее типичного языческого представителя обожествления начал государственной власти.
   В этой легенде говорится о том, как царь вопросил своих подданных:
   -- Кто мне достанет из Вавилонского царства корону, скипетр, рук державу -- и книжку при них?
   Некий Борма-ярыжка вызвался совершить этот подвиг и доставил царю все требуемое.
   Прося же о награде, он сказал:
   -- Дозволь мне три года безданно, беспошлинно пить во всех кабаках.
   В этой легенде, как и во всем облике царствования Иоанна Грозного, явно выразился скат русского третьего Рима к тем ошибкам, порокам и преступлениям, которые были гибельны для второго Рима, -- Византии.
   Под влиянием самомнения и национальной исключительности укреплялось двоеверие русского народа, затемнялся истинный христианский путь его, построенный на самоотречении, рядом с Православной церковью выдвигалась византийско-языческая вера в государство и государственную власть не как делегацию божественной власти Христа (Соловьев. "Византия и Россия").
   В дальнейшем было некое равновесие государственной и церковной власти, равенство царя и патриарха, -- это период Филарета Никитича и Никона.
   Но, конечно, это время нельзя назвать временем исправления исторической ошибки -- московского двоеверия.
   При Никоне же патриаршая власть определялась не как чисто церковная, а как яркая устремленность к клерикализму, к созданию особого рода московского папизма, к углублению Церкви в дела государственные.
   И эта неправильно понятая задача, -- приятие царства кесаря Церковью, -- дала два роковых результата: с одной стороны, конкурируя в чисто государственном деле со светской властью, церковная власть открыла себя всем светским ударам и ослабила свою чисто духовную сущность. Таким образом, когда это двоевластие стало неудобным, царская власть отстранила власть патриаршую. И отстранила не только от государственных дел, но и нанесла ей великий ущерб в чисто церковных делах.
   Вторым результатом никоновской клерикальной политики был раскол, видевший в Никоне антихристианское начало и питавший его ошибками свою культурную косность.
   Суд над Никоном выявил весь грех, который накопила русская история. Суд обвинил его в клерикализме, то есть в присвоении духовному авторитету светской власти, но оправдал в византизме, подчиняющем церковь государству. Осудив раскольников, суд обратился за помощью против них к царской власти, то есть сам впал в византинизм.
   Этими двумя выявившимися и определившимися в Русской церкви процессами -- клерикализмом и византинизмом -- была облегчена задача Петра, -- второй подвиг самоотречения, известный в русской истории. Именно от этих двух пороков очистил он Церковь своей реформой.
   Соловьев не находит достаточно сильных слов, чтобы определить значение петровской реформы. Для него "Петр был историческим сотрудником Бо-жиим, лицом истинно провиденциальным или теократическим". "В его лице Россия изобличила византийское искажение христианства, -- самодовлеющий квиетизм".
   "Петр Великий избавил нас от староверческой китайщины и от запоздалой пародии на средневековое папство".
   
   "Упразднение патриаршества и учреждение Синода, -- провиденциальная мудрость преобразователя". Потому что этим был положен предел клерикальной Церкви (Никон, Стефан Яворский) и Церкви народнической (раскольники).
   Наряду с этим, -- и это надо подчеркнуть, -- Соловьев, конечно, знает, чем с самого начала был Синод для Русской церкви.
   Он приводит фразу Петра о необходимости "<учинить> духовную коллегию под наблюдением из офицеров доброго человека, который бы синодское дело знал и храбрость имел".
   И когда он приводит эту фразу, то несомненно чувствует ее кощунственный смысл.
   Много и часто он пишет об архиереях, награжденных генерал-адъютантскими аксельбантами, и о том, как в каких-то приказах по Министерству народного просвещения утверждается, что царь есть духовный глава Церкви (цезаропа-пизм) и т.д. И наряду с этим он верит в провиденциальность акта Петра Великого.
   Более того, он говорит: "Это и освобождение крестьян является исполнением некоторых условий на пути к христианскому царству".
   Думается, что это противоречие у Соловьева может быть понято только при одном допущении. Русский народ, выполняя возложенную на него Богом миссию, не может сознательно понимать ее. Он являлся слепым орудием в руках Промысла. Реальные требования жизни, которым он отвечал, совершая тот или иной акт, совершенно не совпадали с идеальными задачами его исторической миссии. Метафизика русского исторического процесса бессознательно перекрещивалась с его позитивным течением и давала почву для противоположных выводов.
   Так, в области позитивной истории, -- призывая варягов, русский народ думал об укреплении государства, а не об совершении акта самоотречения. В области же метафизического понимания этого акта выступает на первый план не реальное укрепление государственности, а изначальное христианское смирение русского народа, "самоотречением", а не самоутверждением спасающегося от гибели.
   Совершенно так же, подчиняясь реформе Петра, русский народ стремился к реально нужному ему орудию европейского просвещения, а не к идеально заданному ему акту самоотречения.
   Тут опять два плана русской истории перекрещиваются. И необходимо повторить, что русская идея Соловьева, конечно, не может быть воспринята чисто историческим мышлением, соблюдающим главным образом причинную связь событий. Только метафизик имеет возможность судить о правильности этой идеи.
   Так и только так можно понять Соловьева.
   Особенно если привести следующие его слова:
   "Национальный вопрос в России есть вопрос не о существовании, а о достойном существовании".
   Знает ли позитивная история такой чисто моральный критерий, как достойное существование?.
   "Высший идеал русского народа -- святая Русь, -- исключает всякое национальное самолюбие. Для России всегда необходим акт национального самоотречения, духовного освобождения России".
   Тут опять -- может ли историк -- не метафизик -- подходить к историческому процессу с точки зрения высшего народного идеала? И не является ли этот идеал для него средней равнодействующей экономических, социальных, географических, этнических и других начал, ведущих исторический процесс по линии причинной связи? Если это так, то, конечно, ни о каких актах национального самоотречения не может быть и речи.
   И далее:
   "Ни нормандские завоеватели, ни немецкие мастера не поглотили нашей народности".
   "Дух, который водил наших предков за истинной верой в Византию, за государственным началом к варягам, за просвещением -- к немцам, -- этот дух всегда внушает им искать не своего, но хорошего" (Соловьев. "Национальный вопрос в России").
   Из этих выдержек явствует водимость русского народа.
   В порядке даже не двух, а трех великих актов самоотречения Россия получила сначала государственность, потом веру и, наконец, просвещение. Тут только следует обратить внимание на некоторую специфическую особенность этих актов самоотречения, как они представляются Соловьеву.
   Уже говорилось, что они по существу своему бессознательны. Далее, -- они не являются всегда актами высокого морального достоинства, напряженного аскетического подвига, -- мы видим, что Соловьев открытыми глазами смотрит на обратную сторону петровской реформы. Она -- только акт органического христианского смирения, утверждающего и ищущего "не своего, а лучшего".
   И наконец, что особенно важно, акты самоотречения носят характер однократный, не являются некой перманентно действующей силой, все время сбивающей русский исторический процесс с пути самоутверждения.
   Так, однократно отрекшись от своей несовершенной государственности, русский народ стал потом перманентно утверждаться в формах своей варяжской государственности.
   Однократно отрекшись от несовершенного московского просвещения, он перманентно утверждается в формы западного просвещения и т.д.
   Может быть, это и умаляло бы нравственный смысл соловьевских актов самоотречения, если бы все же, по существу, эта оценка не делалась Соловьевым ретроспективно. В момент же совершения акта самоотречения -- это самоотречение, конечно, не могло быть воспринято как довольно дешевая плата. Метафизически оно было исчерпывающим и полным. С другой стороны, каждый раз, когда русский дух отступал от этого христианского направления самоотречения и возвращался к тем или иным формам язычества, он обнаруживал полную несостоятельность, он кренил заданную историческую линию и не следовал истинному пути.
   Так это" было в период самовозношения Московской Руси, затемнивший христианский идеал абсолютом государственного идеала.
   Так это было и в современную Соловьеву эпоху, ложный патриотизм подменяет законные требования национальности, -- национализмом. Это все равно что подменить понятие личности, -- эгоизмом.
   И в этом ложном уклоне выявляется все грешное, что свойственно России: православие воспринимается как бытовой атрибут народа, государственная власть утверждает себя как глава Церкви, национальный эгоизм провозглашается единой разумной политической доктриной.

* * *

   Соловьев не только знает эти ложные уклоны, для него ясна и подлинная национальная задача России.
   "Цель России в более прямой и всеобъемлющей службе христианскому делу, для которого и государственность, и мирское просвещение, -- суть только средства. Россия имеет в мире религиозную задачу".
   "Для этого необходимо отречься от церковной исключительности, необходимо свободное и открытое общение с духовными силами Запада".
   Значит, вот он, грядущий спасительный акт самоотречения, -- отречение от своей духовной исключительности.
   "Если мы верим во внутреннюю силу Восточной церкви и не допускаем, что она может быть облатынена, то мы должны желать общения с Западом".
   "Самоотречение, -- вселенское, православное дело, оно и наше, русское дело. Вселенское дело Божие вполне согласно с лучшими особенностями русского народа. Святая Русь требует святого дела. Оно духовное примирение Востока и Запада в Богочеловеческом единстве Вселенской церкви". Для того чтобы понять эту мысль, необходимо усвоить, что в Богочеловеке-Христе соединились три служения: первосвященническое, царское и пророческое. И еще иное триединство надо помнить, -- триединство Троицы, -- Отца, Сына и Святого Духа.
   И то и другое должно иметь разумное воплощение в историческом процессе.
   Для Соловьева несомненны первосвященнические права, осуществляемые римским престолом, -- престолом первоапостола Петра. Для него несомненен отпад Восточной церкви от этой римской кафолической.
   Восстановление этих первосвятительских прав, признание их, отречение от своей обособленности, вхождение в лоно единой кафолической Церкви, -- вот в чем видит Соловьев акт отречения, заданный новейшему периоду русской истории.
   С другой стороны, идея святой Руси является идеей православного царства. Царское служение Христа является символическим в миссии русского народа. Пророческое же служение Христа требует свободного слова, свободной общественности.
   И проверяя эти три краеугольных камня, -- первосвященничество Рима, русское православное царство и свободную общественность, -- другим триединством: триединством Отца и Сына и Святого Духа, -- Соловьев приходит к тем же выводам.
   С одной стороны, необходимо признать отеческую власть первосвятителя, главы Вселенской церкви -- папы римского -- наследника апостола Петра. Глава же православного Российского царства должен воплотить власть Сына. Он должен быть духовным сыном первоиерарха -- Отца. И Святой Дух должен быть принят в свободной мысли свободного общества.
   Таково по Соловьеву историческое задание, требующее своего воплощения через акт самоотречения. Вот его точное определение.
   (Соловьев. "Русская идея", стр. 51.)
   "Христианская Россия, подражая Самому Христу, должна подчинить власть государства, -- царственную власть Сына, -- авторитету Вселенской церкви, -- священству Отца, -- и отвести подобающее место общественной свободе, -- пророческому действию Духа". И дальше.
   "Русская идея, исторический долг России -- требует от нас признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа и обращение всех наших национальных дарований, всей мощи Империи на окончательное осуществление социальной Троицы, где каждое из Трех главных органических Единств -- Церковь, Государство и Общество -- безусловно свободно и державно не в отъединении от двух других, поглощая или истребляя их, но в утверждении безусловной внутренней связи с ними.
   Восстановить на земле этот верный образ Божественной Троицы -- вот в чем русская идея".
   Выше упоминалось о неисторичности подхода Соловьева к событиям историческим. Здесь будет уместно указать, что, какова бы ни была степень его чисто метафизического толкования русской истории, все же основные факты, толкуемые им, только хотя бы символически, он с неизбежностью берет из действительности. Только что изложенные выводы, точное определение русской идеи и задания русской истории Соловьев свершил, конечно, базируясь на данных, современных ему.
   Несмотря на ложный уклон национального эгоизма, несмотря на то, что православие стало только атрибутом русской национальности, -- русское царство, современное Соловьеву, -- официально утверждало себя как православное царство. С другой стороны, государственная мощь его была совершенно наглядна. Казалось, что этот именно фактор русской истории наиболее неизменен, наиболее определяет собою основную сущность дальнейшего русского исторического развития.
   Таким образом, растущая мощь русского православного царства являлась для Соловьева чем-то исторически неотменимым, неким метафизическим заданием русской истории.
   С другой стороны, власть как глава Церкви, православие как национально-народный атрибут, национализм как единственно верная политическая доктрина, цезаропапизм как постоянный уклон церковно-русского исторического процесса -- это все -- те реальности, которые способствовали образованию соловьевского взгляда на необходимость отречения от своей церковной исключительности.
   Современная ему синодская Церковь находилась в состоянии исключительной ущербленности. Сыновняя власть царя поглощала отеческую власть первосвященника.
   И в сфере русской действительности нельзя было искать факторов, могущих выпрямить эту историческую ошибку.
   Можно было рассчитывать только на союз с неущербленной и неумаленной первосвященнической властью Вселенской Римской церкви.
   Так Соловьев и поступил, ища исправления исторической ошибки.
   Он знал, что на путях перекрещиванья церковной и государственной власти русская история впадала или в никоновский клерикализм, или в московский цезаропапизм.

* * *

   Трудно и даже, может быть, не нужно критиковать по существу "русскую идею" Соловьева.
   В ней, как во всякой чисто умозрительной схеме, все определяется изначальным заданием автора, -- это потребность найти ответ на мучающие его вопросы.
   Мы уже говорили, что для понимания всего его построения необходимо только одно: необходимо принять целевую и смысловую установку русского исторического процесса.
   Далее -- необходимо понять, что самым существенным в "тактике" русской истории он считает "тактику <само>отречения" -- единственно спасающую и уводящую от гибели русский народ.
   И надо помнить, что это христианское самоотречение в историческом процессе было актом не святых и подвижников, которые, наоборот, зачастую были полны идей национальной исключительности и национального эгоизма.
   Самоотречение являлось бессознательным актом самого народа и его власти, имело иногда обличье грешное и мирское, сопровождалось совершенно иными представлениями, чем те, которые, по существу, в нем лежали.
   И вот, -- с точки зрения этих двух предпосылок, -- целевого смысла русской истории и свойственных ей, выправляющих, бессознательных актов самоотречения, -- попробуем проверить построение Соловьева последними событиями русского исторического процесса.
   Решающий год в русской истории, -- 1917, оправдал ли он или опроверг построение Соловьева?
   1917 год был годом величайших в русской истории актов самоотречения. Первоначально два русских царя отреклись от царства и русский народ отрекся от царской власти. Это февраль -- март 1917 года.
   В том же марте месяце народное представительство, воспринявшее как бы блюстительство власти, в лице Комитета Государственной думы, -- в свою очередь отреклось от власти и предало ее Временному правительству.
   Власть над русским православным царством потеряла самодовлеющее принципиальное значение, -- она перестала быть чем-то абсолютно оформляющим русскую народную стихию.
   Это в области внутренних событий.
   Дальше, -- в мае русский народ отрекся от своего векового государственного чаяния, -- от цели всей императорской и великодержавной русской политики -- от византийского венца, от Царьграда и проливов, от Креста на Св<ятой> Софии, который должен был бы подтвердить историческую правильность пути России на Восток.
   И еще во внешней политике: если подойти к термину "мир без аннексий и контрибуций", -- термину, созданному в Циммервальде и Кинтале, проводившемуся в жизнь практически только в России, если подойти к нему с точки зрения его самого слепого внутреннего метафизического смысла, который, верно, и не снился его создателям, то с неизбежностью надо в нем усмотреть последний предел отречения от государственного и национального эгоизма, более того -- последний предел <отречения> от законов жизни современного государства.
   Метафизический план опять скрестился с планом реальным. Выводы для обоих этих планов совершенно различны, что не мешает им быть, конечно, одинаковой достоверности.
   И наконец, октябрьский переворот, -- завершительный акт самоотречения. Брест-Литовск, расчленение России, утрата Россией ее единого государственного лика, ее имени.
   СССР.
   У историка-позитивиста найдется, конечно, много возражений на такое толкование событий. Он скажет, что кабинетное доктринерство одних и стихийная тяга домой других -- вот единственная причина совершенного предательства русской государственности.
   Это так.
   Только странное это совпаденье кабинетного максималистического доктринерства со стихийной обывательской тягой.
   Но пусть и это так случайно.
   Какова бы ни была внешняя причина развернувшихся событий, по существу, она не изменяет их внутреннего метафизического смысла.
   Вспомним, что для Соловьева никакие внешние отличия реформы Петра Великого не меняли ее провиденциального смысла.
   И если из "офицеров добрый человек, понимающий синодское дело и смелость имеющий" мог творить тайный смысл русского пути, то отчего не допустить, что оголтелая солдатская масса, бросающая окопы, бессознательно совершала сокровенную задачу русского государственного самоотречения?
   Во всяком случае, русский народ, по тем или иным, достойным или недостойным побуждениям, последовательными актами самоотречения показал, что идея христианского царства, вообще всякого государства, заданная ему Соловьевым, совершенно не является для него последней непреложной ценностью.
   Из этого, конечно, нельзя сделать вывод, что русскому государству не быть, что это отречение приняло характер перманентного отказа от государственности и от государственного великодержавия.
   Отречение есть всегда акт однократный. Как таковой, он может быть покрыт грядущей историей.
   Единственно, что никакими событиями будущего времени не может быть покрыто, это само принципиальное, метафизическое отрицание соловьевской русской идеи -- христианского государства.
   Тут концепция Соловьева отвергнута историей. Россия еще может быть великим государством, более того, это государство может принять облик православного христианского государства, -- но критическая минута русской истории показала ее основной смысл: основная цель русского исторического процесса не определяется государственным, -- даже православно-государственным самоутверждением.
   Но, может быть, 1917 год был лишь годом греха и срыва? Может быть, в нем не осуществилось пересечения метафизической и позитивной исторических линий, которое одно может определить его принципиальную значимость? Может быть, все события этого года указуют лишь на предельную усталость русского народа? На глубокие и неотвратимые процессы разложения, убивающие всякое творческое строительство?
   Может быть, все перечисленные акты самоотречения, по существу, являются лишь свидетелями смертельной болезни русского народного организма?
   Это было бы так и против этого трудно было бы возразить, если бы мы не имели целого ряда иных событий в том же отрезке времени.
   Соловьев требовал от русского народа самоотречения в другой области, -- в образе его церковной исключительности.
   Он требовал признания первосвященства Рима.
   И тут произошел процесс обратный тому, которого он ожидал.
   1917 год восстановил патриаршество в России. Восстановление это имеет значение не только формального изменения высшего церковного управления. В восстановленном патриаршестве преодолены многие и многие церковные грехи Византии и Рима.
   С одной стороны, в нем нет, -- несмотря на весь его авторитет -- клерикализма, которого Соловьев так боялся в Никоне, оно не стремится к светской власти и отделено от нее пропастью.
   С другой стороны, оно, несмотря на жестокие внешние условия, лишено византийского цезаропапизма, оно не подчиняется светской власти, руководствуется совершенно иными внутренними законами, чем она.
   Русское патриаршество в этом отношении так приблизилось к формам идеального церковного управления и в такой степени духовно и метафизически самоутвердилось, что ни о каком самоотречении в этой области не может быть и речи.
   К этому надо только добавить, что русское восстановленное патриаршество вошло в жизнь, обагренное кровью мучеников, -- крепчайшим цементом, который является вернейшей порукой за его доброкачественность и прочность.
   Таким образом, чтобы понять основной смысл событий 1917 года, необходимо учесть и эту вторую его линию. Если, не учитывая ее, можно говорить, что в актах самоотречения действовали лишь органические процессы разложения и распада, то, учитывая это церковное возрождение и самоутверждение, приходится сказать, что, разлагаясь и отрекаясь от своего государственного лика, тот же русский народ утверждал свой церковный лик. И первый процесс и второй носят характер всенародный и не являются лишь продуктом деятельности лишь небольшой группы лиц. Таким образом, и в этом положении построение Соловьева опровергнуто жизнью.
   Несмотря на это, в его утверждениях две мысли имеют и сейчас действенное значение, а может быть, и вообще являются мыслями пророчески-действенными. Это мысль о великом религиозном вековом смысле русской истории и о том, что этот смысл выявляется актами самоотречения.
   Мы являемся свидетелями третьего такого акта на протяжении русской истории.
   Нам необходимо понять его метафизический смысл и сделать соответствующие выводы.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Источник: маш., б.д. Подпись (сверху, рукой С.В. Медведевой): мать Мария (Арх. С.В.М.).
   Опубл. (с сокр.): ММ, К-К, 2004. С. 349-353.
   В основу статьи (так и не опубликованной в эмигрантской прессе), по всей видимости, лег текст доклада "Владимир Соловьев", прочитанного Е.Ю. Скобцовой 21 мая 1929 г. на семинаре по изучению русской религиозной мысли XIX в. под руководством H.A. Бердяева. В том же 1929 г. вышла монография Е.Ю. Скобцовой "Миросозерцание Вл. Соловьева". Статья во многом перекликается с монографией (поэтому и приводится в Приложении), в ней даны те же цитаты, некоторые абзацы повторяются дословно, но при этом написана она в несколько иной оптике. Если в монографии дан объемный обзор наследия Вл. Соловьева, то здесь акцент сделан на его историософии. Особенно интересен финал статьи, где автор ставит примерно тот же мыслительный эксперимент, что и в работе "Мыслители": проверяет идеи Вл. Соловьева о роли России в истории и его мысль о самоотречении -- последними историческими российскими событиями: революцией 1917 г., распадом страны и восстановлением патриаршества.
   Все повторы, отсылающие читателя к указанной монографии, и повторно воспроизводимые цитаты здесь не комментируются.
   "Языческий Рим пал, потому что его идея <...> богочеловеческой власти Христа". "Второй Рим, -- Византия, -- пал <...> с требованиями высшего нравственного идеала. Византия понимала и принимала неверно истинную идею" (Соловьев. "Византия и Россия"). -- См.: Соловьев B.C. Византизм и Россия // Соловьев, СС. Т. 7. С. 285. Второе предложение цитируется также в работах "Миросозерцание Вл. Соловьева" и "Мыслители".
   Надо помнить, что, когда она осознала себя только Востоком, пришла "тяжелая и грубая рука Петра Великого" и круто повернула ее с пути на Восток. -- См.: Соловьев B.C. Национальный вопрос в России // Соловьев, СС. Т. 5. С. 20.
   Потому что этим был положен предел клерикальной Церкви (Никон, Стефан Яворский) и Церкви народнической (раскольники). -- Е.Ю. Скобцова здесь кратко излагает дальнейший ход мысли B.C. Соловьева, как он дан в его статье "Национальный вопрос в России", см.: Там же. С. 174-176.
   Митр. Стефан Яворский (в миру Яворский Семен Иванович; 1658-1722) перед упразднением патриаршества был местоблюстителем патриаршего престола. Не одобрял церковных реформ Петра I, однако был назначен царем первым президентом созданного Святейшего синода.
   "Русская идея, исторический долг <...> Восстановить на земле этот верный образ Божественной Троицы -- вот в чем русская идея". -- См.: Там же. С. 32.
   В том же марте месяце народное представительство, воспринявшее как бы блюстительство власти, в лице Комитета Государственной думы, -- в свою очередь отреклось от власти и предало ее Временному правительству. -- 27 февраля 1917 г. был создан Временный комитет Государственной думы под председательством М.В. Родзянко. Комитет попытался взять на себя задачу по восстановлению государственного порядка, однако фактически с самого начала существовал в условиях двоевластия и конкуренции с Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов. После отречения от престола Николая II, а затем и его брата Михаила 2 марта Временный комитет Государственной думы, после переговоров с Исполнительным комитетом Петроградского совета, огласил состав нового Временного правительства, которое должно было управлять страной до созыва Учредительного собрания.
   Дальше, -- в мае русский народ отрекся от своего векового государственного чаяния <...> термину, созданному в Циммервальде и Кинтале, проводившемуся в жизнь практически только в России, если подойти к нему с точки зрения его самого слепого внутреннего метафизического смысла, который, верно, и не снился его создателям, то с неизбежностью надо в нем усмотреть последний предел отречения от государственного и национального эгоизма, более того -- последний предел <отречения> от законов жизни современного государства. -- Ср. в "Мыслителях": "Д. Очень все просто объяснить можно. Чем же и оказалась русская революция, как не величайшим, прямо-таки стихийным, в мире небывалым отречением от своего государственного бытия? <...> так ведь, как не толкуй, а все выходит самоотречение от самых фундаментальных основ всякого государственного бытия" (Наст. изд. С. 157).
   Циммервальд и Кинталь -- две швейцарские деревушки, в которых прошли международные социалистические конференции. На Циммервальдской конференции 5-8 сентября 1915 г. русская делегация большевиков во главе с В.И. Лениным сплотила вокруг себя наиболее радикальные силы, образовав "циммервальдскую левую". Конференция выпустила манифест с призывом начать борьбу за мир без аннексий и контрибуций. Вторая конференция открылась 24 апреля 1916 г. в Берне, дальнейшие заседания проводились 25-30 апреля в горном поселке Кинталь, где "циммервальдская левая" пыталась провести резолюцию-призыв: обратить оружие против общего врага -- капиталистических правительств. Однако в принятый конференцией манифест ленинский лозунг не прошел.
   И наконец, октябрьский переворот, -- завершительный акт самоотречения. Брест-Литовск, расчленение России, утрата Россией ее единого государственного лика, ее имени. СССР. -- В Брест-Литовске 3 марта 1918 г. представителями Советской России, с одной стороны, и представителями Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии, с другой, был подписан мирный договор, ознаменовавший поражение России и ее выход из Первой мировой войны. Значительная часть российских территорий по этому договору отходила странам-победительницам. Договор был аннулирован в ноябре того же года.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru