Лабрюйер Жан
Характеры, или Нравы этого века

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Les Caractères).
    Часть первая. О произведениях ума.
    Перевод Павла Первова.
    Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы". С.-Петербургъ. 1889.

   

Жанъ де-Лабрюйеръ.

ХАРАКТЕРЫ
или
НРАВЫ ЭТОГО ВѢКА.

(Les Caractères).

СЪ ПРЕДИСЛОВІЯМИ
Прево-Парадоля и Сентъ-Бёва.

ПЕРЕВОДЪ
П. Д. ПЕРВОВА.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. Лебедева. Невскій просп., д. No 8.
1889.

   

Лабрюйеръ.

ЭТЮДЪ
Прево-Парадоля.

   Легко ошибиться насчетъ Лабрюйера. То немногое, что извѣстно о его жизни, проведенной на службѣ у принца, горькіе намеки на несправедливое неравенство общественныхъ состояній и на свое подчиненное положеніе, гордыя жалобы на незаслуженное счастье и безнаказанную наглость вельможъ наконецъ нѣсколько словъ краснорѣчиваго негодованія по поводу народной нищеты могутъ заставить иныхъ читателей видѣть въ Лабрюйерѣ противника общества того времени, нѣчто въ родѣ реформатора или, какъ теперь говорятъ, одного изъ предвозвѣстниковъ французской революціи. Но подобный выводъ былъ бы неточнымъ: очень живо чувствуя несовершенства французскаго общества, какимъ Лабрюйеръ его видѣлъ и какимъ рисовалъ, онъ все-таки былъ далекъ отъ мысли, чтобы это положеніе вещей могло быть преобразовано, чтобы можно было сколько нибудь приблизиться къ вѣчнымъ законамъ справедливости Онъ былъ слишкомъ далекъ отъ революціи, чтобы предчувствовать ее; онъ былъ слишкомъ привязанъ лично къ своему мѣсту въ общественной іерархіи, чтобы думать, что ее нѣкогда можно будетъ передѣлать сверху донизу; онъ слишкомъ близко видѣлъ прочность того монархическаго и аристократическаго монумента, который внушалъ тогда уваженіе всей Европѣ, и которому не грозила еще никакая опасность, чтобы желать или предвидѣть, и притомъ издалека, разрушеніе или потрясеніе этого величественнаго сооруженія.
   Лабрюйеръ чувствовалъ лучше всякаго другого и выражалъ часто самымъ удачнымъ способомъ все, что было противнаго природѣ въ томъ политическомъ и общественномъ строѣ, въ которомъ онъ занималъ свое скромное мѣсто; онъ видѣлъ, какое постоянное насиліе причинялъ справедливости подобный порядокъ вещей; но онъ понималъ, что общество должно было, въ силу извѣстныхъ условій, уклониться до извѣстной степени отъ справедливости и природы и, постоянно указывая въ своихъ сочиненіяхъ на это уклоненіе, никогда не выражалъ надежды увидѣть, какъ уклоненіе дойдетъ до крайности и наконецъ уменьшится, благодаря великодушію однихъ или мужеству другихъ; онъ чистосердечно вѣрилъ, что завѣщаетъ потомству все, что огорчало его сердце или непріятно поражало его умъ. Но если въ немъ нельзя видѣть утописта или реформатора, все-таки было бы несправедливымъ видѣть въ немъ мизантропа и думать, что онъ не умѣлъ терпѣливо сносить то, что считалъ неизбѣжнымъ. Онъ не позволялъ себѣ предаваться "той безплодной зависти или той безсильной ненависти къ вельможамъ, которая не вознаграждаетъ насъ за ихъ блескъ и возвышеніе, но только къ нашей собственной нищетѣ прибавляетъ невыносимое бремя счастья другихъ". Онъ заботливо избѣгалъ всякаго безполезнаго униженія и безпрекословно покорялся необходимой зависимости. А потомъ, уединившись съ перомъ въ рукѣ, подчиняясь только власти мысли и заботясь только о томъ, чтобы лучше ее выразить, онъ заставлялъ проходить передъ своими умственными очами это гордое общество и принялся обсуждать и описывать его съ трудолюбивымъ, но тонкимъ искусствомъ и очень часто настолько удачно, что навсегда запечатлѣлъ свои изображенія въ памяти людей.
   Почетной службѣ, на которой протекла вторая половина его жизни, предшествовало болѣе трудное время въ его жизни; достигнутое имъ положеніе можно разсматривать, сообразно съ правами того вѣка, какъ предѣлъ его честолюбія, какъ нѣкотораго рода вознагражденіе за предшествующіе труды. Мало извѣстно, какъ жилъ Лабрюйеръ до 36 лѣтъ, предаваясь безъ сомнѣнія тому "ужасному труду" пробиванья въ свѣтъ, который онъ обрисовалъ мимоходомъ столь трезвыми и живыми чертами въ началѣ главы "О личной заслугѣ". "Пробился въ свѣтъ" онъ, когда былъ приглашенъ преподавать исторію маленькому сыну великаго Конде. И вотъ онъ на всю жизнь связанъ съ этимъ гордымъ семействомъ, съ двумя принцами, изъ которыхъ одинъ, отецъ его ученика, "держалъ все въ трепетѣ", межъ тѣмъ какъ другой, герцогъ, его молодой ученикъ, не щадилъ даже своихъ друзей отъ "грубыхъ обидъ и жестокихъ шутокъ". Не Лабрюйеръ, а Сенъ-Симонъ даетъ о нихъ такой отзывъ; но нѣтъ сомнѣнія, что Лабрюйеръ держался съ ними на сторожѣ, отдѣлываясь серьезностью, избѣгая фамильярности, которая скоро повела бы за собой презрѣніе къ нему, и внушая своею почтительностью уваженіе къ себѣ. Онъ имѣлъ передъ глазами безполезный и прискорбный примѣръ въ Сантелѣ, который, предавшись безъ всякихъ разсужденій фамильярнымъ и опаснымъ шалостямъ этого семейства, искупалъ неразумную и почти ребяческую свою снисходительность такими обидами, которыхъ Лабрюйеръ не могъ бы снести. Извѣстно, что Сантёль получилъ однажды за параднымъ столомъ пощечину отъ герцогини, сопровождаемую стаканомъ съ водою, брошеннымъ въ его лицо; онъ удовольствовался тѣмъ, что воспѣлъ въ прекрасныхъ латинскихъ стихахъ этотъ гнѣвъ богини противъ любимца музъ. Сантёль умеръ, какъ разсказываетъ Сенъ-Симонъ, отъ шутки герцога Конде, который опорожнилъ свою табакерку въ стаканъ съ шампанскимъ и заставилъ его выпить, "чтобы посмотрѣть, что выйдетъ изъ этого". Это не совсѣмъ вѣроятно; но достовѣрно то, что жизнь Саптёля служила бы предостереженіемъ для Лабрюйера, если бы только Лабрюйеръ имѣлъ нужду въ предостереженіи. Но Лабрюйеръ велъ себя въ подобныхъ обстоятельствахъ съ тонкимъ и надежнымъ инстинктомъ и, доказывая безпрестанно, что онъ не забывалъ того, чѣмъ былъ обязанъ другимъ, онъ не давалъ другимъ, кто бы это ни былъ, забывать, чѣмъ они обязаны ему. Онъ говорилъ охотно и даже писалъ Бюсси-Рабютэну: "Ихъ высочества, при которыхъ я состою", но онъ состоялъ при этихъ высочествахъ только въ той мѣрѣ, въ которой позволяли нравы того времени самому честному человѣку и самому свободному уму.
   Литературная слава, которая должна была придти на помощь его общественному положенію, пришла къ нему слишкомъ поздно; она была такъ-же блестяща, какъ внезапна, но онъ не имѣлъ почти времени ею наслаждаться. Первое изданіе "Характеровъ" появилось въ 1688 г.; а въ 1691 г., послѣ шестого изданія своего труда, онъ представилъ его французской академіи, но наткнулся на Павиллона, главнѣйшимъ правомъ котораго на память въ потомствѣ было конечно то, что онъ выступилъ такимъ образомъ противъ Лабрюйера. Наконецъ въ 1693 г. академія исправила свою несправедливость въ отношеніи къ автору "Характеровъ". Онъ былъ принятъ въ члены, хотя не безъ труда, и его вступительная рѣчь, такъ-же какъ и его избраніе, была предметомъ очень ѣдкихъ критикъ. Три года спустя онъ умеръ отъ апоплексическаго удара.
   Лю5илъ-ли онъ? и кто тронулъ его сердце? Это вопросъ открытый: настолько Лабрюйеръ оставилъ насъ въ неизвѣстности по этому поводу. Одни подозрѣваютъ, что Артеника, прекрасный портретъ которой какъ-бы замѣшался въ главу "о сужденіяхъ", подлинное лицо, которое Лабрюйеръ сильно любилъ, и въ числѣ другихъ указаній они розыскиваютъ ея имя, которое будто скрыто подъ именемъ Артеники. Другіе увѣряютъ, что тутъ не могло быть и рѣчи о подобной личности, потому что если-бы Лабрюйеръ имѣлъ намѣреніе изобразить ее, то его похвалы были бы неосновательны; но это возраженіе очень слабо: любви свойственно видѣть личности и вещи въ иномъ свѣтѣ, чѣмъ они бываютъ на самомъ дѣлѣ.
   Какъ-бы то ни было, но многія черты въ его произведеніяхъ показываютъ намъ, что ему была знакома, по крайней мѣрѣ съ внѣшней стороны, въ своихъ дѣйствіяхъ страсть любви. Изъ иныхъ мѣстъ главы "О сердцѣ" видно, что ему не чуждъ былъ опытъ любви: "Начало и ослабленіе любви заставляетъ себя чувствовать вслѣдствіе затрудненія, въ которое мы попадаемъ, оставаясь одни". "Если встрѣчается женщина, къ которой мы имѣли сильную страсть, но которая осталась холодной къ намъ, то, какую-бы важную услугу она ни оказала намъ въ послѣдующей нашей жизни, мы бѣжимъ отъ нея, подвергаясь большой опасности быть неблагодарными".-- "Если судить объ этой женщинѣ по ея красотѣ и молодости, по ея гордости и презрѣнію, то нѣтъ человѣка, который не сомнѣвался-бы, что онъ станетъ героемъ, которому суждено очаровать ее когданибудь. Но вотъ она сдѣлала выборъ: она остановилась на маленькомъ уродѣ, у котораго не хватаетъ ума". Нужно-ли видѣть въ подобныхъ словахъ приступъ личной ревности или это только банальная истина, которую Лабрюйеръ пытался возвысить, какъ онъ говорилъ, пріятностью стиля? Наконецъ нужно-ли заключать, что онъ не былъ женатъ, изъ той неизцѣлимой и безнадежной наклонности, на которую онъ очевидно указываетъ, выражаясь такъ тонко, въ слѣдующемъ мѣстѣ: "Бываютъ подчасъ на пути жизни столь дорогія удовольствія и столь нѣжныя обязательства, недоступныя для насъ, что естественно желать по крайней мѣрѣ, чтобы они были дозволены?" Или онъ просто избѣгалъ брака, потому что бракъ "ставитъ всякаго въ свой рядъ", между тѣмъ какъ человѣкъ свободный можетъ "подняться выше своей судьбы, замѣшаться въ міръ и идти наравнѣ съ самыми честными людьми?" Эти различные, но не исключающіе другъ друга мотивы имѣли несомнѣнно свою долю вліянія на судьбу Ла брюйера; трудно предположить, чтобы онъ остался съ постоянно спокойнымъ сердцемъ среди этого изящнаго, празднаго и преданнаго удовольствіямъ общества; возможно, что онъ любилъ какую нибудь личность выше его по положенію въ обществѣ, но ниже по сердцу; а можетъ быть, она заслуживала питаемое къ ней чувство, но по понятіямъ того времени не могла отвѣчать ему и предаваться своей страсти безъ задержки; наконецъ, естественно и то, что онъ въ силу своего благоразумія и общепризнанной за нимъ твердости постоянно колебался "стать въ своемъ ряду" вслѣдствіе брака и такимъ образомъ раздѣлить съ другимъ то положеніе, тяжесть и опасность котораго онъ такъ живо чувствовалъ.
   Станемъ держаться его произведеній и не будемъ пытаться проникнуть дальше въ его душу. Лабрюйеръ не является однимъ изъ глубокихъ или честолюбивыхъ моралистовъ, которые открываютъ основаніе человѣческихъ чувствъ или ищутъ его, которые усиливаются слѣдовать за ними до ихъ источника, сводятъ ихъ одни на другія, и чѣмъ больше ихъ узнаютъ, тѣмъ больше уменьшаютъ ихъ число, такъ чтобы остановиться только передъ тѣми первичными импульсами, которые, подъ богатымъ разнообразіемъ формъ и названій, производятъ движеніе всего нашего существа и всѣ волненія нашей жизни. Онъ предоставляетъ такимъ людямъ, какъ Паскаль, Ларошфуко и Вовенаргъ, это смѣлое изслѣдованіе и эту великую любознательность, которая затрогиваетъ до основанія нашу природу. Его привлекаетъ скорѣе внѣшній видъ нашихъ страстей, чѣмъ ихъ источникъ: его особенно занимаетъ ихъ внѣшняя физіономія, ихъ невольный или разсчитанный ходъ, ихъ развитіе и дѣйствіе въ мірѣ, ихъ комбинированье съ случайностями жизни и общественнымъ строемъ. Въ эту сторону влекли его и умъ, несозданный для высшей философіи (какъ это указываетъ его остроумная, но слабая статья "О вольнодумцахъ"), и его устраненіе отъ великихъ сюжетовъ, которые казались ему запрещенными для писателя, "родившагося христіаниномъ и французомъ", и его вкусъ и талантъ изображать, который разсѣялъ въ его произведеніи столько живыхъ и заманчивыхъ комедій и, наконецъ, его наклонность писать съ совершенствомъ, удовольствіе, которое онъ испытывалъ, подыскивая изящныя выраженія, и та высокая цѣна, которую онъ приписывалъ изящному стилю. Такимъ образомъ онъ рисовалъ людей скорѣе со стороны ихъ внѣшности, чѣмъ самихъ въ себѣ; но такъ какъ внѣшняя сторона нашихъ страстей почти не измѣняется и только приспособляется къ разнообразію времени и мѣстъ, то онъ не разъ затрогивалъ и то, что не проходитъ черезъ преходящее мимо, и человѣкъ вѣчный часто встрѣчается въ его книгѣ рядомъ съ человѣкомъ его вѣка и его страны. При всемъ томъ онъ особенно превосходенъ тогда, когда даетъ намъ свидѣтельство того, что видѣлъ: дворъ, вельможи, богачи, общество и свѣтскій разговоръ -- лучшіе сюжеты его картинъ.
   Трудно составить намъ теперь правильное понятіе о томъ, что называлось тогда "дворомъ", особенно трудно вызвать намъ въ себѣ тѣ образы и впечатлѣнія, которыя должно было пробуждать это слово въ умѣ Лабрюейра. Въ эту узкую область сходились тогда, какъ въ фокусъ, всѣ соціальныя вліянія, которыя теперь потеряли свою силу, снявши съ себя все. что было въ нихъ тяготѣющаго надъ умомъ людей. Никакое усиліе, напр., не дастъ намъ хорошо понять, въ средѣ равенства, въ которой мы теперь живемъ, что значило тогда различіе въ рожденіи и положеніи среди французскаго общества. Что бы тамъ ни говорили, для людей нашего времени рангъ и рожденіе не имѣютъ такого внушительнаго значенія и тѣ-же самыя основанія, которыя не позволяютъ намъ почитать богатства выше той мѣры, въ какой это прилично, обязываютъ и тѣхъ, которые ими обладаютъ, всякими способами стараться примирить другихъ съ своимъ богатствомъ. Наконецъ, власть перестала быть исключительнымъ правомъ на уваженіе къ самой личности, и авторитетъ, особенно опирающійся на силу, далеко не сохраняя за собою престижа, достаточнаго для того, чтобы склонить къ себѣ сердца, не безъ труда достигаетъ того, чтобы окружить себя уваженіемъ, необходимымъ для поддержанія порядка и исполненія законовъ.
   Но во времена Лабрюйера, престижъ рожденія и ранга, вліяніе наслѣдственнаго богатства, сила и блескъ власти были еще въ своей неприкосновенности и лежали всею своею тяжестью на тѣхъ, кто не имѣлъ участія въ этихъ якобы неоспоримыхъ правахъ на уваженіе со стороны другихъ. Даже болѣе, теперь эти преимущества, ставшія сами по себѣ непрочными и слабыми, разсѣялись въ средѣ цѣлаго общества; знатное рожденіе часто лишено богатства и удалено отъ власти; богатство, столь быстро въ иныхъ случаяхъ протекающее и всегда готовое ускользнуть, очень часто только само по себѣ и имѣетъ право на вниманіе со стороны другихъ; власть, почти столь-же перемѣнчивая, какъ и богатство, не знаетъ часто, что дѣлать съ знатнымъ рожденіемъ, и не всегда поддерживается личной заслугой; но тогда рожденіе, власть, богатство, сосредоточенныя въ однѣхъ рукахъ, соединенныя на однихъ и тѣхъ-же лицахъ, представляли другъ для друга взаимную поддержку и къ своему собственному вліянію присоединяли силу и блескъ, происходящій отъ ихъ стеченія. Одно мѣсто, узкое пространство, одинъ пунктъ земного шара, находящійся по Лабрюйеру на 48о сѣверной широты и болѣе чѣмъ въ 1100 лье отъ моря Ирокезовъ и Гуроновъ", содержитъ въ себѣ это блестящее общество, къ которому были обра щены всѣ взоры, этотъ "дворъ", маленькое отечество на лонѣ большого отечества, отечество единственное для большей части его обитателей, мѣстопребываніе всякаго авторитета, источникъ всѣхъ милостей, центръ всѣхъ удовольствій. Ни въ чемъ тамъ не было недостатка, что могло-бы способствовать наслажденію жизнью, такъ чтобы сдѣлать ее легкою, пріятно переносимою и услаждающею чувство. Власть почти не сопровождалась трудомъ и заботою, ибо она исходила отъ единственнаго владыки и смѣшивалась въ понятіяхъ людей съ его милостью, которая возвышаетъ того, кого коснулась, ничего отъ него не требуя. Отсутствіе тѣхъ трудовъ и заботъ, отъ которыхъ теперь не избавляетъ никого и самый высокій рангъ, давало свободное мѣсто праздности и дѣлало необходимымъ развлеченіе: "праздныя души, превосходно выражается Лабрюйеръ, на которыхъ все производитъ на первыхъ порахъ живое впечатлѣніе". Богатство, употребленное искусно въ дѣло, присоединяло блескъ и тонкость къ этому благоденствію и давало средства предупредить скуку разнообразіемъ забавъ; вѣжливость, усвоенная съ дѣтства и переданная съ кровью, смягчала отношенія людей и скользила съ какою-то прелестью даже по малѣйшимъ случаямъ жизни; наконецъ, склонность къ удовольствію французской расы и остроумная грація женщинъ -- давали движеніе этой блестящей толпѣ и примѣшивали вкусъ къ умственному удовольствію, испытываемому при поискѣ другихъ удовольствій.
   Вотъ зрѣлище, которое Лабрюйеръ видѣлъ вблизи, не враждебно, но какъ то чуждо относясь къ нему; вотъ что онъ рисовалъ намъ, полагая въ этомъ основной фонъ и душу своего произведенія, не съ завистливою ненавистью, но съ нѣкоторою горечью и сдержаннымъ чувствомъ въ отношеніи къ тому, что было несправедливаго въ этомъ распредѣленіи жребіевъ, въ отношеніи къ обществу, которое расточало для нѣкоторыхъ себѣ подобныхъ, часто менѣе всего достойныхъ такой милости, все то, что можетъ заставить гордиться и щекочетъ человѣческое сердце, все вплоть до "счастья имѣть къ своимъ услугамъ людей, которые равнялись съ ними сердцемъ и умомъ и которые превосходили ихъ иногда"?
   

II.

   Справедливо замѣчено, что знаменитые портреты, которые съ такою любовью мы перечитываемъ у Лабрюйера, вылиты не за одинъ пріемъ, но составлены изъ массы послѣдовательныхъ замѣтокъ, терпѣливо присоединенныхъ однѣ къ другимъ и искусно собранныхъ въ одно цѣлое. Его статьи нравственнаго содержанія составлены тѣмъ-же способомъ, какъ и его портреты. Нигдѣ мы не видимъ, чтобы онъ входилъ въ сюжетъ смѣло, твердымъ и правильнымъ шагомъ шелъ до самаго конца. Напротивъ онъ проникаетъ въ него сотнею различныхъ путей, связывается имъ только на моментъ, чтобы Снова выйти изъ него, затѣмъ онъ опять возвращается къ нему, но уже подъ новой формой, измѣняетъ каждую минуту ходъ, фигуру, языкъ, не налегаетъ особенно ни на что, а между тѣмъ оканчиваетъ, сказавши все. Глава о дворѣ, напр., начинается короткими и живыми изрѣченіями, продолжается въ видѣ общихъ или част пыхъ портретовъ, перемѣшивается небольшими непредвидѣнными и поучительными разсуженіями, которыя ведутъ сами съ собою выставленныя личности, и оканчивается, какъ и начинается, изрѣченіями. Повидимому тутъ вовсе нѣтъ чего-нибудь цѣлаго, нѣтъ вовсе одного корпуса, однако, когда мы прочитаемъ все, впечатлѣніе получается глубокое, картина оказывается полною, труднымъ кажется прибавить что-нибудь къ ней.
   Можно думать, что послѣдовательность тѣхъ короткихъ кусковъ, изъ которыхъ состоитъ та или иная глава Лабрюйера, не была предрѣшена заранѣе и не была подчинена какому-нибудь закону искусства, потому что каждое изданіе увеличивало число ихъ и столь неплотная сѣтка этой композиціи безъ усилій открывалась, чтобы дать мѣсто новому портрету или новому размышленію. Однакоже очарованіе, которое мы испытываемъ, пробѣгая этотъ родъ мозаики съ блестящими цвѣтами, пріятная легкость, съ которой мы проходимъ черезъ эти столь различные объекты мысли и столь разнообразныя формы языка, достаточно ясно даютъ намъ знать, что въ этой манерѣ писать нѣтъ ничего труднаго для ума или противнаго природѣ. Если мы хотимъ немного помечтать и предаться иллюзіи, если хотимъ сами минуту поблуждать съ Лабрюйеромъ по свѣту и среди двора, оставаясь неизвѣстными, какъ и онъ, въ этой гордой толпѣ и удаляясь вмѣстѣ съ нимъ отъ нея, чтобы заставить пройти передъ собою эти модели, то мы найдемъ болѣе естественнымъ, чѣмъ всякое другое, то столь свободное и столь живое расположеніе, которое перемѣшало въ такомъ очевидномъ безпорядкѣ эти изрѣченія, эти портреты и эти разсужденія. Лабрюйеръ размышляетъ и пишетъ что думаетъ, онъ смотритъ и рисуетъ что видитъ, онъ слушаетъ и повторяетъ, что слышалъ. Вотъ Н., который появляется съ большимъ шумомъ, всѣхъ раздвигаетъ, заставляя уступить себѣ мѣсто, лѣзетъ впередъ и почти толкается; онъ называетъ себя, всѣ вздохнули свободно, онъ входитъ только съ толпой. Вотъ другіе люди, которые входятъ не здороваясь, идутъ поднявши плеча, надуваются, спрашиваютъ, не смотря на васъ, и все до тѣхъ поръ, пока не является неожиданно вельможа, который сразу спускаетъ это притворное величіе. А вотъ проходятъ важно передъ вами Кимонъ и Клитандръ, у которыхъ единственное дѣло -- казаться обремененными государственными дѣлами. Что это за потокъ похвалъ, который наполняетъ вдругъ дворы, капеллу, который охватываетъ лѣстницу, залы, галлерею? Онъ всѣмъ по горло, его не удержишь. Это кто-то только-что получилъ новый постъ и вотъ весь міръ уносится потокомъ лести. Почему это Тимантъ, недавно почти покинутый всѣми, теперь окруженъ, какъ никогда, теперь такъ и осаждается людьми, которые всѣ хотятъ отвести его въ сторону, чтобы таинственно переговорить о чемъ-то? Явная немилость изгладила всѣ его заслуги, неожиданная милость только-что возвратила ихъ всѣ ему. А вотъ дальше смотрите, какъ пресмыкается Ѳеодотъ, готовый просить мѣста Кассини {Тогдашній директоръ парижской обсерваторіи.}, и притомъ съ основательными доводами, для швейцара или форейтора фаворита, если только представится случай, готовый всѣмъ пожертвовать для того, кто пользуется милостью. Послушайте это жалобное ворчанье придворнаго, получившаго отвращеніе, но только на одинъ день, къ своему печальному труду: "Двѣ трети моей жизни протекли; зачѣмъ-же мнѣ столько безпокоиться въ остальную треть? Самая блестящая судьба не заслуживаетъ ни того мученія, которому я предаю себя, ни тѣхъ низостей, на которыхъ я самъ себя ловлю, ни тѣхъ униженій и того стыда, который я испытываю; пройдетъ тридцать лѣтъ и рухнутъ эти колоссы могущества, на которые смотрѣть можно, только поднимая вверхъ голову; мы исчезнемъ: исчезну и я, такъ мало стоющій вниманія, исчезнутъ и тѣ, которыхъ я созерцалъ такъ жадно и отъ которыхъ ждалъ получить все свое величіе: самое лучшее изъ благъ, если только есть блага, это покой, уединеніе, мѣстечко, которое было-бы моимъ собственнымъ владѣніемъ". Но вотъ показался повелитель, и всѣ обезображиваются отъ его присутствія; ихъ едва можно узнать, настолько черты ихъ измѣнились и осанка унизилась. Самые гордые становятся самыми ничтожными; скромный человѣкъ, спускаясь съ меньшей высоты, лучше выдерживаетъ себя. Наконецъ, вотъ начинается королевская месса, гдѣ вельможи, образуя обширный кругъ у подножія алтаря и повернувши лицо къ государю, молятся, кажется, на него, а не на Бога.
   Какой послѣдовательный очеркъ, какое строго-правильное описаніе двора и свѣта стоило-бы этой удивительной и прихотливой смѣси случаевъ, лицъ и мыслей, этого вѣрнаго природѣ изображенія? Вельможи, богачи, ученые, адвокаты, проповѣдники, всѣ оригинальныя фигуры, которыя могутъ произойти изъ различныхъ комбинацій природы съ законами и обычаями свѣта, проходятъ живо передъ нами въ разнообразныхъ главахъ этого безсмертнаго труда; всѣ личности сохранили свою физіономію и свою походку; они какъ будто только и думаютъ, что о себѣ, они какъ-бы идутъ по своимъ дѣламъ; они толпятся и перемѣшиваются въ свободномъ развитіи этой книги, какъ они толпились въ тревогѣ жизни.
   Такъ и хочется назвать комедіей это произведеніе, когда видишь, какъ идутъ мимо съ такой естественностью столько оригинальныхъ характеровъ. А между тѣмъ это не комедія, не только потому, что въ поступкахъ всѣхъ этихъ лицъ нельзя схватить непрерывно-послѣдовательнаго дѣйствія, что эти лица не стремятся впередъ въ своихъ дѣйствіяхъ и не связаны другъ съ другомъ, но и потому, что ихъ характеры обрисованы болѣе умѣло, болѣе тонко и проницательно, чѣмъ характеры тѣхъ различнаго сорта личностей, которымъ комическій поэтъ назначаетъ двигаться на сценѣ и сильно захватывать духъ зрителя. Чтобы заинтересовать, чтобы тронуть и даже чтобы оставить въ воображеніи живое впечатлѣніе, комическій поэтъ неизбѣжно принужденъ нѣсколько насиловать природу и удаляться до извѣстной степени отъ правдоподобія. Онъ насилуетъ дѣйствительность различными манерами, не только сжимая и устремляя впередъ дѣйствіе больше, чѣмъ это допускаетъ обычный ходъ жизни, но и придавая характеру своихъ персонажей больше рельефа, а ихъ дѣйствіямъ больше горячности и рѣшительности, чѣмъ это позволяло-бы скромное воспроизведеніе природы. Комическій поэтъ заставляетъ понимать и удивляться личности, взятой изъ толпы, только рисуя ее болѣе яркими красками, заставляя ее идти скорѣе и толкая дальше, чѣмъ это сдѣлалъ-бы моралистъ, изучающій ту-же модель спокойно, съ единственною цѣлью изобразить ее ближе къ истинѣ. Если хотите имѣть правильное понятіе объ этой разницѣ, если хотите почувствовать преимущество моралиста, рисующаго характеръ на свободѣ, передъ комическимъ поэтомъ, который не можетъ показать намъ этотъ характеръ иначе, какъ въ дѣйствіи, и который поневолѣ заставляетъ дѣйствовать съ нѣкоторымъ излишкомъ, чтобы тѣмъ лучше могли мы понять его характеръ, прочтите у Лабрюйера портретъ Онуфрія, составленный съ очевиднымъ намѣреніемъ выставить на видъ всѣ ошибки противъ правдоподобія, въ которыхъ можно обвинить Тартюфа Мольера. Несомнѣнно, что Онуфрій правдоподобнѣе и ближе къ дѣйствительности, чѣмъ Тартюфъ. Онуфрій остерегся-бы сказать: "моя власяница", "мое бичеваніе", но онъ только такъ поступаетъ, что люди увѣрены, что онъ носитъ власяницу и подвергаетъ себя бичеванію; онъ не станетъ рисковать, ухаживая за женой того, кого онъ хочетъ обобрать; тѣмъ не менѣе онъ не дастъ ему спуску: это человѣкъ, готовый убѣжать и оставить въ рукахъ его свой плащъ, если онъ такъ-же не увѣрень въ ней, какъ въ себѣ самомъ. Онъ не любитъ такихъ опасностей; онъ знаетъ, гдѣ найти женщинъ, которыя благоденствуютъ и цвѣтутъ подъ сѣнью обѣта. Если онъ добивается наслѣдства, онъ нейдетъ напрямикъ: онъ не станетъ со скандаломъ сталкиваться съ правами слишкомъ сильными и слишкомъ ненарушимыми, но онъ -- гроза побочныхъ родственниковъ. Наконецъ, онъ настолько искусился въ клеветѣ, что не приметъ на себя труда злословить: онъ довольствуется тѣмъ, что подсмѣивается или вздыхаетъ по поводу поступка своего ближняго; ему незачѣмъ говорить, чтобы быть понятымъ. Этотъ лицемѣръ правдоподобнѣе всякаго другого, онъ болѣе приспособился къ внѣшнимъ обстоятельствамъ; мы болѣе расположены чувствовать, какъ Онуфрій проползаетъ подъ нашими ногами, чѣмъ какъ Тартюфъ пускается во всю прыть черезъ всѣ законы общества, природныя связи и обычаи свѣта. Однако-же, они оба изъ одного и того-же семейства, это точь въ точь тотъ-же самый человѣкъ, котораго хотѣли намъ изобразить моралистъ и комическій поэтъ; но первый разсматриваетъ лицемѣра на Свободѣ и описываетъ его съ кропотливою вѣрностью, а второй тащитъ его на сцену, насильно толкаетъ его изъ одной случайности въ другую вплоть до полнаго развитія его характера и до рушенія его плановъ. Комическому поэту не хватаетъ мѣста, времени, даже вниманія, чтобы вести насъ медленнѣе и дальше во внутренній міръ его персонажа; онъ не можетъ его описывать намъ, онъ обязанъ заставлять его дѣйствовать, онъ повинуется законамъ театральной перспективы и преслѣдуетъ тѣ сильные эффекты, которыхъ требуетъ сцена. У моралиста искусство болѣе тонко, у поэта оно болѣе внушительно. Чтобы украсить крупными чертами фреску или фризъ, которые издали и съ высоты будутъ поражать и ласкать нашъ взоръ, нужно больше мощи и мужества, чѣмъ чтобы отдѣлать ту нѣжную работу, по которой мы можемъ провести рукой и которую можемъ разсмотрѣть въ то-же время глазами.
   Для Лабрюйера недостаточно точной истины въ вещахъ, онъ преслѣдуетъ съ такою-же кропотливостью или, лучше сказать, съ такимъ-же наслажденіемъ и истину въ терминахъ. Въ безконечномъ разнообразіи его оборотовъ гораздо менѣе фантазіи, чѣмъ это воображаютъ; у него почти нѣтъ ничего такого, что не было-бы выбрано съ большою разборчивостью, не было-бы поставлено на свое мѣсто и употреблено кстати. У него на все есть свое основаніе: оно видно и въ его манерѣ начинать и заканчивать, въ его неожиданныхъ вставкахъ, въ его смѣлыхъ сравненіяхъ, въ градаціи его выраженій и фигуръ, которыя идутъ постоянно съуживаясь и обостряясь до самаго послѣдняго слова или послѣдней черты, на которой онъ останавливается, потому что, дѣйствительно, дальше ничего ужъ нѣтъ. Какой умѣлый пріемъ, напр., въ слѣдующемъ изображеніи продажныхъ душъ: "Есть души грязныя, испачканныя всякою грязью и соромъ, влюбленныя въ барышъ и интересъ,-- какъ прекрасныя души влюблены въ славу и добродѣтель,-- воспріимчивыя къ одному только удовольствію пріобрѣтать и не терять, любознательныя и жадныя, если дѣло идетъ о десяти денье, вѣчно занятыя своими должниками, вѣчно горюющія о паденіи цѣнъ и запрещеніи монеты, погруженныя и какъ-бы совсѣмъ утонувшія въ контрактахъ и документахъ Это ужъ не родители, не друзья, не граждане, не христіане, это, можетъ быть, ужъ нелюди: у нихъ зато деньги". А какая удачная смѣлость въ этомъ знаменитомъ обращеніи: "Бѣгите, удаляйтесь! Вы слишкомъ еще близко.-- "Я подъ другимъ тропикомъ", говорите вы.-- Ступайте на полюсъ, въ другое полушаріе; взбирайтесь на звѣзды, если можете.-- "Вотъ я тамъ".-- Хорошо: вы въ безопасности. Я открываю на землѣ человѣка жаднаго, ненасытнаго, неумолимаго: онъ хочетъ жить на счетъ всего того, что найдетъ на своемъ пути и при своихъ встрѣчахъ, онъ хочетъ, во что-бы то ни стало для другихъ, заботиться о себѣ одномъ, увеличить свое имущество, изобиловать всякими благами". Живость оборота рѣчи здѣсь служитъ только легкимъ покровомъ для живого впечатлѣнія; и что можетъ быть остроумнѣе этого пріема представить намъ такое ужасное лицо и убѣдить насъ бѣжать отъ него?
   Но въ этихъ искусныхъ страницахъ, скажутъ, слишкомъ много остроумія, слишкомъ очевидно искусство, а какъ-бы удачно оно ни было, оно не въ правѣ выставлять себя на показъ. Трудно было-бы защитить Лабрюйера отъ этого упрека; да и зачѣмъ, впрочемъ, его защищать? Есть много способовъ хорошо писать, и если одинъ изъ нихъ можно предпочитать другому, все-таки достигнуть цѣли, это значить быть выслушаннымъ людьми и долго имъ нравиться и послѣ того, какъ перестанешь существовать. Каждый идетъ по своей дорогѣ къ потомству и въ этомъ нѣтъ ничего дурного, лишь-бы только эта дорога привела туда. Поправкѣ сказать, писатель не выбираетъ почти этой дороги: онъ незамѣтно увлекается по ней природой, и было-бы безполезнымъ насиліемъ пытаться свернуть на другую дорогу. Идеи представляются каждому изъ насъ подъ разнообразными видами и вызываютъ въ насъ разлитыя движенія, которыя искусство можетъ направлять, не измѣняя чувствительно теченія ихъ. Есть такіе писатели, на которыхъ вдохновеніе налетаетъ, какъ стремительный потокъ: они едва могутъ его сдержать, они имъ оглушены и почти опьянены, какъ это случилось однажды съ Руссо, такъ что мысль, которая ихъ давитъ, кипитъ въ нихъ и прорывается на свѣтъ широкимъ потокомъ краснорѣчія; но и тогда они хорошо знаютъ, что выражаютъ только незначительную часть того, что чувствуютъ, и что лучшая часть этой небесной росы, испаряясь, поднимается снова къ тѣмъ таинственнымъ странамъ, откуда она спустилась.
   Иные съ идеями играютъ, какъ съ толпой нелюдимыхъ и легкихъ нимфъ: они преслѣдуютъ ихъ, настигаютъ, берутъ въ плѣнъ, украшаютъ съ любовью и, наконецъ, приводятъ ихъ къ намъ ручными и улыбающимися, покрытыми граціознымъ убранствомъ. Третьи писатели, будучи остроумными и ловкими работниками, идутъ по дорогамъ и собираютъ здѣсь рѣдкій алмазъ, тамъ дорогой перлъ; нѣкоторые изъ нихъ подбираютъ и голыши, по которымъ постоянно скользили глаза всѣхъ людей и которые долго попирались пренебрежительно ногами прохожаго; они ихъ терпѣливо очищаютъ, снимаютъ съ нихъ грубую оболочку, обтачиваютъ ихъ съ искусствомъ и покрываютъ гранями, столь удачно расположенными, столь ловко отполированными, что свѣтъ, играя въ нихъ, производитъ тысячу новыхъ эффектовъ и едва позволяетъ узнать ихъ; а такъ какъ они просты по природѣ и удобны для употребленія, то съ этихъ поръ они начинаютъ переходить изъ рукъ въ руки и увеличиваютъ собою общее богатство человѣчества. Лабрюйеръ одинъ изъ этихъ терпѣливыхъ и ловкихъ гранильщиковъ, которые взамѣнъ дара создавать и открывать получили способность и вкусъ украшать навсегда все то, до чего они коснулись. Онъ повиновался природѣ и, слѣдуя своей склонности, находилъ въ этомъ самое чистое наслажденіе. Онъ всматривался въ общую идею до того, что она у него начинала блестѣть, онъ такъ ее отдѣлывалъ, что она получала яркость, и если слово не казалось-бы нѣсколько жесткимъ для такого самого нѣжнаго и самого честнаго рода удовольствій, то можно было-бы сказать, что онъ вкушалъ, какъ эпикуреецъ, наслажденіе, производя новые плоды въ областяхъ человѣческаго духа, наиболѣе истощенныхъ культурою, такъ какъ онъ находилъ удовольствіе возобновлять всевозможными способами рессурсы (французскаго языка.
   

Лабрюйеръ.

ОЧЕРКЪ
Сентъ-Бёва.

   Теперь, послѣ многихъ гадательныхъ предположеній, положительно извѣстно, что Лабрюйеръ родился въ Парижѣ и что онъ былъ крещенъ 17 августа 1645 года. Это подтверждается метрической книгой прихода Saint-Christophe-en-Cité...
   Изъ замѣтки, приписанной около 1720 г. о. Бужсрелемъ или о. Лелономъ въ мемуарахъ, находившихся въ библіотекѣ Ораторіи {Ораторія Іисуса -- конгрегація, основанная въ Парижѣ въ 1614 году Бюрелемъ.}, видно, чти Лабрюйеръ былъ изъ этой конгрегаціи. Но неизвѣстно, получилъ-ли онъ въ ней просто воспитаніе или былъ нѣкоторое время ея членомъ. Его первое сношеніе съ Боссюэтомъ, можетъ быть, соприкасается съ этимъ обстоятельствомъ. Какъ-бы то ни было, но только что онъ купилъ должность французскаго казначея въ Канѣ, какъ Боссюэтъ, съ которымъ онъ, неизвѣстно какъ, познакомился, пригласилъ его къ герцогу Бурбонскому преподавать ему исторію. Остатокъ своихъ дней Лабрюйеръ провелъ въ домѣ Конде въ Версали, состоя при принцѣ въ качествѣ литератора и получая тысячу экю пенсіи.
   Превосходно изображаетъ его д'Оливе, который къ несчастью слишкомъ кратокъ, но слова котораго имѣютъ авторитетъ: "Мнѣ обрисовали его, какъ философа, который заботится только о спокойной жизни съ друзьями и книгами, дѣлая хорошій выборъ между тѣми и другими, не ищетъ, но и не избѣгаетъ удовольствія, всегда расположенъ къ скромной радости и искусно отыскиваетъ ее себѣ; онъ боится всякаго рода честолюбія, даже совѣстится высказать свой умъ". Свидѣтельство этого академика поразительно подтверждается Сенъ-Симономъ: съ авторитетомъ свидѣтеля, котораго нельзя заподозрить въ снисходительности, настаиваетъ онъ именно на этихъ свойствахъ хорошаго вкуса и мудрости: "Публика потеряла, говоритъ онъ, человѣка, извѣстнаго умомъ, своимъ стилемъ и знаніемъ людей; я говорю о Лабрюйерѣ, который умеръ отъ апоплексическаго удара въ Версали: онъ превзошелъ Теофраста, работая по слѣдамъ его, и неподражаемо изобразилъ въ своихъ новыхъ "Характерахъ* людей нашего времени. Это былъ, кромѣ того, человѣкъ въ высшей степени честный, очень пріятный и простой въ обращеніи, безъ всякаго признака педантизма и очень безкорыстный. Я его настолько зналъ, что мнѣ очень жаль его, жаль, что смерть его лишила насъ трудовъ, которыхъ можно было еще ждать отъ него по его возрасту и здоровью". Буало относится къ его тону и манерамъ требовательнѣе, чѣмъ Сенъ-Симонъ; онъ писалъ Расину 19 мая 1687 г.: "Максимиліанъ" -- къ чему эта кличка?-- "посѣтилъ меня въ Отейлѣ {Мѣстечко близъ Парижа, гдѣ жилъ Буало.} и прочелъ мнѣ кое-что изъ своего Теофраста. Это очень честный человѣкъ, у котораго не было-бы ни въ чемъ недостатка, если-бы природа создала его столь-же пріятнымъ, какъ онъ желаетъ быть. Впрочемъ, у него есть умъ, знаніе и достоинство". Мы вернемся къ этому сужденію Буало. Лабрюйеръ былъ въ его глазахъ уже въ нѣкоторомъ родѣ человѣкомъ новыхъ поколѣній, однимъ изъ тѣхъ людей, въ которыхъ отживающее поколѣніе легко находитъ довольно сильное желаніе быть умнѣе его или, по крайней мѣрѣ, быть умнымъ по-своему.
   Тотъ самый Сенъ-Симонъ, который жалѣлъ Лабрюйера и который не разъ бесѣдовалъ съ нимъ, рисуетъ намъ домъ Конде и, въ частности, герцога, ученика философа, чертами, которыя бросаютъ свѣтъ на внутреннее существованіе послѣдняго. По поводу смерти герцога (въ 1710 г.) онъ говорить намъ съ жаромъ, который перемѣшиваетъ все, но вмѣстѣ съ тѣмъ даетъ возможность сразу все видѣть: "Онъ почти всегда казался взбѣшеннымъ. онъ былъ столь гордъ и дерзокъ, что къ нему едва можно было привыкнуть. Онъ обладалъ умомъ, начитанностью, остатками превосходнаго воспитанія" -- можно повѣрить!-- "даже вѣжливостью и пріятностью, когда хотѣлъ, но онъ хотѣлъ очень рѣдко... Его свирѣпость доходила до крайности и проявлялась во всемъ. Это было пугало, передъ которымъ все бѣжало: даже друзья его никогда не были въ безопасности то отъ его крайнихъ оскорбленій, то отъ жестокихъ шутокъ прямо въ лицо и т. д." Онъ разсказываетъ, какъ въ 1697 г., въ Дижонѣ, завѣдуя провинціальнымъ Бургонскимъ собраніемъ, вмѣсто принца Конде, своего отца, герцогъ показалъ, какъ водить дружбу съ принцами, давши хорошій урокъ тѣмъ, которые ищутъ этой дружбы. Напоивши однажды вечеромъ Сантёля шампанскимъ, онъ для забавы высыпалъ цѣлую табакерку испанскаго табаку въ большой стаканъ съ виномъ и предложилъ ему выпить; бѣдный Теодасъ, столь наивный и простодушный, хорошій собутыльникъ, чудакъ и острякъ, умеръ отъ ужасной рвоты. Таковъ былъ внукъ "великаго Конде" и ученикъ Лабрюйера. Когда-то раньше поэтъ Саразэнъ {Подражатель Малерба, ум. 1654.} умеръ подъ палкой Конти, у котораго онъ былъ секретаремъ. Изъ тѣхъ энергичныхъ выраженій, которыми Сенъ-Симонъ характеризуетъ родъ Конде, видно, какъ герой постепенно выродился въ немъ въ человѣка, пригоднаго только для охоты на кабановъ. Во времена Лабрюйера въ этомъ родѣ сохранялась еще большая доля ума, ибо, какъ говоритъ Сенъ-Симонъ о Сантелѣ, "принцъ имѣлъ его почти всегда съ собой въ Шантильи, когда пріѣзжалъ туда; герцогъ привлекалъ его ко всѣмъ своимъ забавамъ, изъ всего дома Конде онъ любилъ больше всего постоянно соперничать съ нимъ Составленіемъ разныхъ остроумныхъ вещей въ прозѣ и стихахъ и изобрѣтеніемъ всякаго рода забавъ, шутокъ и шалостей". Въ качествѣ наблюдателя Лабрюйеръ долженъ былъ наглядно и ясно убѣдиться, что значило быть близко принятымъ въ это семейство, столь замѣчательное въ то время по соединенію счастливыхъ даровъ природы, блестящей свѣтскости, жестокости и разврата. Всѣ его замѣтки о герояхъ и дѣтяхъ боговъ получили свое начало отсюда: они написаны съ такою скрытою горечью.-- Дѣти боговъ, такъ сказать, извлекаютъ себя изъ правилъ природы и являются, какъ бы исключеніемъ. Они не ждутъ почти ничего отъ времени и лѣтъ. Заслуги у нихъ предшествуютъ возрасту. Они рождаются образованными, они становятся совершенными людьми скорѣе, чѣмъ обыкновенные люди успѣютъ выйти изъ дѣтства". Въ главѣ "О вельможахъ" у него вырываются мысли, которыя особенно часто должны были приходить ему въ голову: "Преимущество вельможъ надъ другими людьми огромно въ одномъ отношеніи: пускай ужъ у нихъ будетъ хорошій столъ и богатая меблировка, пускай будутъ собаки, лошади, обезьяны, карлики, дураки и льстецы, но я завидую ихъ счастью имѣть къ своимъ услугамъ людей, которые равняются съ ними сердцемъ и умомъ, а иногда и превосходятъ ихъ". Неизбѣжныя размышленія, которыя внушала ему скандальная безнравственность принцевъ, не пропали, какъ надо полагать, даромъ: они заставляли его высказываться такимъ, напр., образомъ: "Есть такая нищета на землѣ, что она сжимаетъ сердце. Инымъ нечего даже ѣсть, иные боятся зимы: имъ страшно за жизнь. Въ иныхъ мѣстахъ ѣдятъ незрѣлые плоды, насилуя землю и времена года, чтобы удовлетворить своему неизысканному вкусу. Простые буржуа, только потому, что они были богаты, имѣли смѣлость проглатывать сразу столько, сколько хватило бы на прокормленіе ста семействъ. Пусть, кто хочетъ, выступитъ противъ этихъ крайностей: я укрываюсь въ среду умѣренности". "Простые буржуа" подвернулись здѣсь очень кстати для того только, чтобы свалить вину на кого-нибудь, но я ручаюсь, что эта мысль написана гдѣ-нибудь въ углу на одномъ изъ тѣхъ ужиновъ "полубоговъ", на которыхъ герцогъ напаивалъ шампанскимъ Сантёля.
   Лабрюйеру, любившему читать древнихъ авторовъ, пришла однажды мысль перевести Теофраста, и вотъ, благодаря этому переводу, онъ задумалъ коснуться вслѣдъ за нимъ и своихъ собственныхъ размышленій по поводу нравовъ новаго времени. Былъ-ли этотъ переводъ Теофраста для него только предлогомъ или онъ былъ въ самомъ дѣлѣ рѣшающимъ пунктомъ и главною его цѣлью, трудно рѣшить. Больше вѣроятности въ послѣднемъ предположеніи, если имѣть въ виду ту форму изданія, подъ которой явились сначала "Характеры", и то большое мѣсто, которое отведено было въ нихъ Теофрасту. Лабрюйеръ былъ глубоко проникнутъ тою мыслью, которою онъ начинаетъ свою первую главу, чтовсе уже сказано", что "мы явились слишкомъ поздно: прошло болѣе семи тысячъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ есть люди и притомъ думающіе". Онъ совѣтуетъ безпрестанно читать и перечитывать древнихъ, переводить ихъ по возможности и подражать имъ иногда: "писатели не умѣли бы достигнуть совершеннаго и, если можно, превзойти древнихъ, если бы не подражали имъ". Къ древнимъ Лабрюйеръ присоединяетъ и лучшихъ между новѣйшими мыслителями, какъ бы отнимая у остальныхъ писателей все лучшее и самое прекрасное. При такомъ взглядѣ на дѣло онъ начинаетъ "собирать колосья" и каждый колосъ, каждое зерно, которое онъ считаетъ достойнымъ вниманія, онъ кладетъ въ порядкѣ передъ нами. Мысль быть разборчивымъ, зрѣлымъ, совершеннымъ очевиднымъ образомъ сильно занимаетъ его и вѣско свидѣтельствуетъ въ каждомъ изъ его словъ о томъ торжественномъ моментѣ его вѣка, въ который ему пришлось писать. Это уже не былъ моментъ первыхъ опытовъ. Почти всѣ тѣ, которые явились лучшими творцами, были живы. Мольеръ умеръ, не было уже Паскаля и Ларошфуко, но всѣ остальные были еще живы. Какой блестящій рядъ именъ! Какая величественная и совершенная аудиторія, уже нѣсколько угрюмая и молчаливая! Въ академической рѣчи Лабрюйеръ самъ перечислилъ эти блестящія имена, лично обращаясь къ нимъ; но они не разъ проходили передъ его умственнымъ взоромъ и прежде, когда онъ сидѣлъ за своею работою. А потомъ эти вельможи, ловкіе цѣнители ума! Этотъ замокъ Шантильи, служившій "подводнымъ камнемъ для дурныхъ произведеній"! Этотъ король, который изъ своего роскошнаго дворца властвовалъ всѣми! У такихъ-то строгихъ судей приходилось добиваться славы Лабрюйеру, появившемуся въ концѣ этого блестящаго турнира. Лабрюйеръ все это предусмотрѣлъ и потому смѣло выступилъ. Онъ зналъ мѣру, которой нужно было держаться, и пунктъ, въ который нужно было поражать. Скромно и увѣренно онъ шелъ впередъ; ни одного усилія не пропадало даромъ, ни одного слова не сказано попусту; съ первымъ же ударомъ онъ занимаетъ мѣсто, котораго не уступаетъ никому другому. Тѣ, которые по расположенію своего ума и сердца, слишкомъ рѣдко впрочемъ встрѣчающемуся, "въ состояніи, какъ онъ говорить, предаваться удовольствію, доставляемому совершенствомъ произведенія", испытали бы подобное, имъ только доступное ощущеніе удовольствія, если бы открыли маленькое изданіе Лабрюйера in-12, въ одномъ томикѣ, 1688 г., въ 360 страницъ очень крупнаго шрифта, изъ которыхъ Теофрастъ съ предисловіемъ занимаетъ 149: здѣсь Лабрюйеръ уже весь на лицо, если не считать тѣхъ многочисленныхъ усовершенствованій, которыя мы находимъ въ послѣдующихъ изданіяхъ.
   Позже, начиная съ 3-го изданія, Лабрюйеръ послѣдовательно многое прибавлялъ къ каждой изъ своихъ 16 главъ. Мысли, которыя, быть можетъ, на первое время, благодаря его осторожности, оставались въ портфелѣ, смѣшныя стороны, которыя обнаружило передъ нимъ самое появленіе его книги, оригиналы, которые сами себя выдали, -- все это обогащало и наполняло со всѣхъ сторонъ его образцовое произведеніе. Первое изданіе заключаетъ портретовъ несравненно менѣе, чѣмъ послѣдующія. Они возникли подъ перомъ автора, благодаря возбужденію и раздраженію, произведенному появленіемъ въ свѣтъ его произведенія, а сначала онъ заботился главнымъ образомъ дать рядъ нравственныхъ размышленій и замѣтокъ, ссылаясь даже по этому поводу на "Притчи" Соломона. Характеры особенно развиты въ приложеніяхъ; а какое было настоящее намѣреніе автора, что было основнымъ началомъ его книги и, если можно такъ выразиться, счастливою случайностью ея появленія, это лучше видно въ ея первоначальной и болѣе короткой формѣ.
   Если Лабрюйеръ родился въ 1644 г., то въ 1687 г. ему было уже 43 года: его привычки были уже прочно усвоены, жизнь была урегулирована; онъ ничего не измѣнилъ въ ней. Внезапная слава, доставшаяся ёму. не ослѣпила его; онъ обдумалъ все съ давнихъ поръ, онъ вывѣдалъ всякими способами, что такое слава; онъ хорошо зналъ, что онъ могъ бы ея и не имѣть и все-таки не потерять своей цѣпы изъ-за этого. Онъ говоритъ послѣ своего перваго изданія: "Сколько удивительныхъ людей, имѣвшихъ самый прекрасный геній, умерли, не заставивъ никого говорить о себѣ! Сколько живетъ еще такихъ людей, а между тѣмъ о нихъ не говорятъ и никогда не будутъ говорить"! Хотя его хвалили, осаждали изъявленіями, искали, но онъ чувствовалъ себя, можетъ быть, менѣе счастливымъ, чѣмъ до своего успѣха, и несомнѣнно сожалѣлъ иной разъ, что выдалъ публикѣ столь большую часть своей тайны. Подражатели, которые тотчасъ ринулись за нимъ со всѣхъ сторонъ, въ родѣ аббата Вилльера. аббата Бельгарда (онъ еще не зналъ Бриллона, Аллеома и др., которыхъ голландцы не умѣли ни-какъ отличить отъ него); эти авторы, "родившіеся копіистами", которые льнутъ ко всякому успѣху, какъ мухи къ сладкому кушанью, эти охотники до чужаго по временамъ должны были выводить его изъ терпѣнія; можно думать, что его совѣтъ, обращенный къ автору, "родившемуся копіистомъ", и не встрѣчающійся въ первыхъ изданіяхъ, обращенъ былъ къ этому почтенному аббату Вилльеру. Принятый въ члены академіи 15 іюня 1693 г., въ то время, когда во Франціи было уже 7 изданій его "Характеровъ", онъ умеръ внезапно отъ удара въ 1696 г., сойдя такимъ образомъ со сцены въ полной своей славѣ, прежде чѣмъ біографы и комментаторы рѣшились подойти къ нему, захватить его въ его скромномъ положеніи и записать его отвѣты на ихъ разспросы {Очевидно, что въ первый разъ, въ 1691 г. Лабрюйеръ получилъ въ свою пользу 7 голосовъ въ Академіи, самъ не зная объ этомъ, благодаря услугѣ де-Бюсси, который такимъ образомъ съ щекотливой предусмотрительностью предупредилъ автора "Характеровъ". Сохранилось письмо съ благодарностью, адресованное ему Лабрюйеромъ (Nouvelles Lettres de Bussy -- Rabulin, T. VII). Это единственное письмо, оставшееся отъ Лабрюйера. не считая ааписки съ шутливою бранью, адресованной Сантёлю и напечатанной въ собраніи сочиненій Сантёля (Santoliana).}. Адри цитируетъ рукописную замѣтку, находящуюся въ библіотекѣ Ораторіи, что "маркиза Белльфорьеръ, съ которой Лабрюйеръ былъ очень друженъ, могла бы сообщить нѣсколько замѣтокъ о его жизни и характерѣ". Эта маркиза ничего намъ не оставила; вѣроятно, ея никто и не спрашивалъ. Будучи старухою въ 1720 г., къ которому относится упомянутая приписка, она очевидно была одною изъ тѣхъ личностей, которыя представлялись Лабрюйеру, когда онъ въ главѣ "О сердцѣ" писалъ: "Бываютъ подчасъ на пути жизни столь дорогія удовольствія, столь нѣжныя обязательства, недоступныя для насъ, что естественно желать по крайней мѣрѣ, чтобы они были дозволены; такія сильныя чары можно преодолѣть только умѣньемъ съ достоинствомъ отказаться отъ нихъ". Можетъ быть, она же внушила ему такія нѣжныя слова, доходящія до величія: "Бываютъ столь совершенные роды красоты, столь блестящаго достоинства, что люди, тронутые сю, ограничиваются тѣмъ, что смотрятъ на нее и говорятъ о ней".
   При небольшой требовательности есть средство возстановить въ воображеніи скрытую отъ насъ жизнь Лабрюйера, основываясь на нѣкоторыхъ его мысляхъ, которыя скрываютъ отъ насъ всю его судьбу и весь романъ его жизни. По его манерѣ говорить о дружбѣ, о томъ "вкусѣ", который онъ имѣетъ и котораго не могутъ постигнуть люди, родившіеся посредственностями, можно было-бы заключить, что ради нея онъ отказался отъ любви; но съ другой стороны изъ его способа постановки извѣстныхъ, захватывающихъ вниманіе вопросовъ можно было-бы заключить, что онъ обладалъ достаточною опытностью въ глубокой любви, чтобы пренебречь простою дружбою. Это разнообразіе превосходныхъ мыслей, изъ которыхъ по очереди можно создать нѣсколько послѣдовательныхъ образовъ, очаровательныхъ или глубокихъ, но которые не въ силахъ была одна личность взять прямо изъ своего собственнаго и единственнаго опыта, -- объясняется гораздо проще. Мольера, напр., нельзя считать ни Алцестомъ, ни Филинтомъ, ни Оргономъ, ни Арганомъ, но онъ послѣдовательно является всѣмъ этимъ; Лабрюйеръ въ области морали обладаетъ такоюже способностью: онъ послѣдовательно бываетъ каждою выведенною имъ моральною личностью; онъ одинъ изъ немногихъ людей, которые узнали все.
   При ближайшемъ изученіи Мольеръ окажется не всегда исполняющимъ то, что онъ проповѣдуетъ. Онъ воспроизводитъ житейскія дрязги, страсти, смѣшныя стороны, но въ жизни онъ самъ не прочь отъ всего этого. Лабрюйеръ никогда этого не е іѣлалъ-бы. Онъ подмѣтилъ небольшія несообразности въ Тартюфѣ и его Онуфрій безупреченъ; то-же самое можно сказать о его поведеніи: онъ обдумываетъ все и принаравливается къ своимъ нравственнымъ изрѣченіямъ и своему опыту. Мольеръ поэтъ: онъ увлекается, онъ нерегуляренъ, это смѣсь наивности и огня; эти противорѣчія можетъ быть и дѣлаютъ его болѣе пріятнымъ и великимъ. Лабрюйеръ -- это мудрецъ. Онъ не былъ женатъ: "Человѣкъ свободный и не связанный женою, если только имѣетъ сколько-нибудь ума, можетъ, по его наблюденіямъ, подняться выше своей судьбы, замѣшаться въ міръ и идти наравнѣ съ самыми честными людьми. Труднѣе это сдѣлать тому, кто связанъ обязательствами; бракъ, повидимому, ставитъ всякаго въ свой рядъ". А если кому не нравится въ Лабрюйерѣ этотъ разсчетъ быть холостымъ, тотъ можетъ предположить, что онъ любилъ, но встрѣтилъ непреодолимыя препятствія и, отказавшись отъ цѣли, остался вѣренъ своимъ дорогимъ воспоминаніями.
   Не разь замѣчено, какъ энергически проявляется человѣчная красота его сердца сквозь непреклонную опытность его ума "Положимъ, нужна конфискація земли и опись имущества, нужны тюрьмы и наказанія; но, оставляя въ сторонѣ справедливость, законы, требованія жизни, я долженъ замѣтить. что для меня было постоянно новою вещью наблюденіе надъ тѣмъ, съ какою жестокостью одни люди обходятся съ другими". Сколько стремленія къ реформамъ, которыя стали проводить съ тѣхъ поръ и которыя еще не доведены до конца, заключается въ этихъ словахъ. Сердце Фенелона билось гораздо сдержаннѣе по поводу такихъ вопросовъ. Лабрюйеръ удивляется, какъ вещи для него постоянно новой, тому, что М. Севинье находила вполнѣ простымъ или только нѣсколько страннымъ: въ Лабрюйерѣ видно уже, какъ приближается XVIII в., который станетъ удивляться столькимъ вещамъ. Я только напомню ту страницу возвышеннаго характера, гдѣ Лабрюйеръ говоритъ о крестьянахъ (см. главу "О человѣкѣ"). Легко признать Лабрюйера въ портретѣ "философа, который, сидя въ своемъ кабинетѣ и будучи постоянно доступенъ всѣмъ, не смотря на свои глубокомысленныя занятія, проситъ васъ войти и которому вы предложили бы вещь, цѣнимую имъ выше золота и серебра, если бы дали ему случай оказать вамъ услугу
   Онъ былъ религіозенъ и глубоко убѣжденъ въ вѣрѣ, какъ это доказываетъ его глава "О вольнодумцахъ", которая прекрасно завершаетъ собою цѣлое, заключая вмѣстѣ съ тѣмъ въ себѣ заготовленныя впредь мѣры противъ нападокъ, въ которыхъ не было недостатка, и глубокое убѣжденіе. Діалектика этой главы сильна и искренна; автору нужна была она, чтобы искупить ту легкость, съ которою этотъ философъ освобождался отъ узъ своего времени, чтобы прочнѣе опереться и прикрыть свои нападенія на господствующее тогда притворное благочестіе. Лабрюйеръ не оставилъ наслѣдства, завѣщаннаго Мольеромъ: онъ продолжалъ эту мужественную войну на гораздо болѣе узкой сценѣ (другой сценой, впрочемъ, и не позволено было пользоваться), но съ оружіемъ, не менѣе мстительнымъ Онъ не только показывалъ пальцемъ на придворнаго, который прежде носилъ волосы, а теперь въ парикѣ, въ стянутомъ платьѣ, со сложенными руками, потому что онъ ханжа; онъ не только неизгладимыми чертами предвозвѣстилъ нечестивую реакцію противъ ханжества, явившуюся при регентѣ ("Ханжа -- это тотъ, кто при королѣ атеистѣ сталъ бы атеистомъ"); онъ прямо даже къ Людовику XIV обращается съ такимъ совѣтомъ, едва прикрытымъ похвалою: "Много требуется тонкости отъ религіознаго государя, чтобы преобразовать дворъ и сдѣлать его благочестивымъ; зная, до какой степени придворные хотятъ ему угодить и на чемъ они основываютъ свое счастье, онъ благоразумно щадитъ ихъ: онъ терпитъ, прикрываетъ, опасаясь, чтобы они не впали въ лицемѣріе или нечестіе; онъ ожидаетъ большаго отъ Бога и времени, чѣмъ отъ своего усердія и искусства".
   Не смотря на діалоги его о квіетизмѣ, не смотря на нѣсколько его словъ, достойныхъ сожалѣнія, насчетъ отмѣны нантскаго эдикта, не смотря на одно мѣсто, гдѣ онъ высказывается за магію, я скорѣе пытался бы заподозрить его въ свободомысліи, чѣмъ въ противоположномъ свойствѣ. "Родившійся христіаниномъ и французомъ находитъ себя стѣсненнымъ въ сатирѣ", говорилъ онъ о себѣ. Если бы онъ, говоря такимъ образомъ, думалъ больше всего о Буало, то онъ долженъ былъ хоть нѣсколько думать и о себѣ самомъ, о тѣхъ "важныхъ сюжетахъ", которые были "запретны" и для него самого. Онъ ихъ касается слегка, но онъ тотчасъ же долженъ удалиться отъ нихъ. Онъ одинъ изъ тѣхъ умовъ, которымъ ничего не стоило бы безъ усилій и потрясеній выйти (если они не вышли еще) изъ всѣхъ случайныхъ обстоятельствъ, ограничивающихъ ихъ кругозоръ. Это видно не изъ того или иного взятаго отдѣльно выраженія, а изъ всего хода его разсужденій. Во многихъ мнѣніяхъ, какъ и въ стилѣ, онъ довольно охотно присоединяется къ Монтеню.
   О Лабрюйерѣ есть три довольно важныя статьи. Первая по времени принадлежитъ аббату д'Оливе въ его Histoire de l'Académie. Тутъ проглядываютъ слѣды того способа судить объ авторѣ, который раздѣляется многими "классическими" умами конца XVII в. и начала XVIII; это время развитія слова и проясненія его, какъ я думаю, послѣ нѣкоторой темноты въ періодъ Буало и Расина. Д'Оливе находитъ у Лабрюйера слишкомъ много "искусства", слишкомъ много "ума", нѣкоторое злоупотребленіе метафорами. Онъ совѣтуетъ недовѣрчиво относиться къ слогу Лабрюнера, называя его "вынужденнымъ, натянутымъ, запутаннымъ". Николь, о которомъ Лабрюйеръ, какъ кажется, говоритъ въ одномъ мѣстѣ, что онъ "недостаточно думалъ", находилъ, конечно, что этотъ новый моралистъ слишкомъ много думалъ, и очень сердился на него за то, что онъ слишкомъ тонко работаетъ. Мы вернемся къ этому вопросу. Жаль, что рядомъ съ этими сужденіями, которыя, исходя отъ человѣка со вкусомъ и авторитетомъ, имѣютъ свою цѣну, д'Оливе не далъ больше подробностей о Лабрюйерѣ, по крайней мѣрѣ объ его отношеніяхъ къ академіи. Принятіе Лабрюйера въ академію породило жалобы, о которыхъ онъ самъ разсказываетъ намъ въ предисловіи къ своей "Рѣчи" и которыя требовали бы нѣкоторыхъ поясненій. Какъ ни былъ счастливъ сразу Лабрюйеръ, но ему, видно, пришлось выдержать въ свою очередь борьбу, подобно Корнелю, Мольеру, подобно всѣмъ истинно великимъ людямъ. Онъ былъ принужденъ ссылаться на свою главу "О вольнодумцахъ" и тонко представить свое сочиненіе имѣющимъ религіозную цѣль, чтобы этимъ прикрыть отъ нападеній свою вѣру. Онъ принужденъ былъ отрицать дѣйствительность своихъ портретовъ, бросить въ лицо составителямъ ихъ "наглые ключи", какъ онъ выражается. Марціалъ еще превосходно выразился по этому поводу: "Безчестно поступаетъ тотъ, что выказываетъ свою изобрѣтательность въ чужой книгѣ".-- "Право, я не сомнѣваюсь", восклицаетъ Лабрюйеръ съ оттѣнкомъ гордости, на которую вынудили его обиды, -- "что наконецъ публикѣ до тошноты надоѣстъ слушать нѣсколько лѣтъ, какъ старые вороны каркаютъ вокругъ тѣхъ, которые, обладая свободнымъ полетомъ и легкимъ опереньемъ, поднялись на нѣкоторую высоту славы, благодаря своимъ произведеніямъ". Кто былъ этимъ ворономъ, этимъ Теобальдомъ, который очень широко зѣвалъ во время рѣчи Лабрюйера и который съ нѣкоторыми академиками взбунтовалъ враждебную партію и "Изящнаго Меркурія" (Mercure Galant), мстившаго за то, что Лабрюйеръ ставилъ его ниже всякой посредственности? Бансерадъ, къ которому легко можно отнести примѣты Теобальда, тогда уже умеръ. Не былъ-ли это Бурсо, который, не принадлежа самъ къ академіи, могъ соединиться въ нападкахъ съ нѣкоторыми членами ея? Или это старикъ Ройе? или кто другой съ такою-же силою? Д'Оливе очень осторожно выражается по этому поводу.
   Два другіе важные очерка о Лабрюйерѣ принадлежатъ Сюару {Сюаръ (1734--1817) издавалъ въ Парижѣ Journal étranger и др. Лучшее изъ его сочиненій Lettres de l'anonyme de Vaugirard.}, писавшему о немъ въ 1782 г., и Викторену Фабру {Фибръ (1785--1836) пріобрѣлъ извѣстность "Похвальными словами" въ честь Буало, Корнеля, Монтеня и Лабрюйера.} написавшему въ 1810 г. довольно глубокаго содержанія "Похвальное слово". Изъ одного отрывка, находящагося въ l'esprit des Journaux (февр. 1782), анонимный авторъ котораго оцѣниваетъ очень тонко замѣтку Сюара, мы видимъ, что Лабрюйеръ, котораго уже мало читали и мало цѣнили при д'Оливе, въ XVIII в. вовсе не занималъ своего надлежащаго мѣста; Вольтеръ слегка касается его въ своемъ сочиненіи "Siècles de Louis XIV". "Маркизъ Вовенаргъ", говоритъ анонимный авторъ (въ которомъ можно было-бы признать Фонтана или Тара) -- почти одинъ изъ всѣхъ тѣхъ, которые говорили о Лабрюйерѣ, глубоко чувствовалъ этотъ истинно великій и оригинальный талантъ. Но самъ Вовенаргъ не имѣетъ того значенія и авторитета, которые должны были-бы принадлежать писателю, находящемуся одновременно подъ вліяніемъ и обширной мудрости Локка, и оригинальной мысли Монтескье, и восторженнаго стиля Паскаля, и изящной прозы Вольтера; онъ не могъ составить репутаціи ни Лабрюйеру, ни себѣ". Пятьдесятъ лѣтъ спустя, когда за Лабрюйеромъ былъ признанъ наконецъ геній, и самъ Вовенаргъ получилъ права на великаго учителя. Лабрюйеръ, котораго такъ медленно оцѣнивалъ XVIII в., имѣлъ съ этимъ вѣкомъ большое сходство.
   Но среди такихъ прелестныхъ или глубокихъ очерковъ, каковы очерки Сюара и Фабра, среди массы остроумныхъ похвалъ проскальзываютъ такіе отзывы объ этомъ столь великомъ писателѣ XVII в., которые поневолѣ заставляютъ удивляться: Сюаръ, напр., говоритъ, что у Лабрюйера было "больше воображенія, чѣмъ вкуса". Фабръ полный анализъ его заслугъ заканчиваетъ выводомъ, что онъ помѣстилъ бы его въ столь ограниченное число совершенныхъ образцовъ въ искусствѣ писать, "если-бы онъ выказывалъ постоянно столько-же вкуса, сколько обнаруживаетъ ума и таланта". Здѣсь въ первый разъ мы слышимъ, какъ затрогивается эта чувствительная струна у одного изъ великихъ писателей великаго вѣка; это происходить оттого, что Лабрюйеръ, явившись поздно и притомъ истиннымъ новаторомъ въ стилѣ, склоняется уже къ слѣдующему вѣку. Онъ намъ намѣтилъ короткую исторію французской прозы слѣдующими словами: "Уже лѣтъ двадцать пишутъ правильно: писатели теперь -- рабы конструкціи, они обогатили языкъ новыми словами, сбросили иго латинизма и довели стиль до чисто французской фразы; они снова нашли ту плавность, которую впервые ввели Малербъ и Бальзакъ и которой не имѣли столько авторовъ послѣ нихъ; они наконецъ ввели въ рѣчь весь порядокъ и всю чистоту, на какую она только способна; это нечувствительно повело къ тому, что они ввели въ нее и умъ". Лабрюйеръ хотѣлъ ввести въ стиль именно этотъ умъ, котораго онъ не находилъ достаточно въ томъ стилѣ, хорошіе образцы котораго ему предлагали Бюсси, Пеллисонъ. Флешье, Бугуръ, хоть безъ достаточнаго постоянства, безъ твердости и оригинальности. Послѣ Паскаля и Ларошфуко, вся задача Лабрюйера состояла въ томъ, чтобы имѣть изящную и нѣжную манеру изложенія и притомъ не походить на нихъ.
   Буало, какъ моралистъ и критикъ, выразилъ много истинъ въ стихахъ съ извѣстнаго рода совершенствомъ. Лабрюйеръ хотѣлъ сдѣлать нѣчто подобное въ прозѣ, и притомъ, какъ онъ вѣроятно думалъ про себя, нѣчто лучшее и болѣе закопченное. У Буало много мыслей правильныхъ, вѣрныхъ, ставшихъ пословицами, но слишкомъ легко дѣлающихся пошлыми; Лабрюйеръ никогда не писалъ ничего подобнаго и не допу скалъ въ свой избранный кругъ мыслей. Въ глубинѣ своей души онъ находилъ, что это отзывалось бы излишкомъ чистаго здраваго смысла и было бы очень обыденнымъ, если не считать стиха, возвышающаго такую мысль. У него все выходитъ болѣе оригинальнымъ и новымъ; онъ проникаетъ глубже въ изгибы. Напр., вмѣсто такого рода сентенцій, свойственныхъ автору "l'Art poétique", какъ:
   "Что кто хорошо понимаетъ, то ясно и выражаетъ", и т. д., Лабрюйеръ говоритъ намъ въ той удивительной главѣ "О произведеніяхъ ума", которая служитъ для него его "Поэтическимъ искусствомъ" и его "Реторикой". Между всѣми различными выраженіями, которыя могутъ передать ту или иную изъ нашихъ мыслей, есть только одно, которое было бы хорошо; его не всегда встрѣчаешь, когда говоришь или пишешь; тѣмъ не менѣе несомнѣнно, что оно существуетъ и что все то, что не подходитъ къ нему, слабо и не удовлетворяетъ умнаго человѣка, желающаго быть понятымъ". Ясно чувствуется, насколько столь истинная и здравомыслящая проницательность второго критика перещеголяла здравый смыслъ перваго Въ подтвержденіе того мнѣнія -- далеко не новаго,-- что въ Лабрюйерѣ можно было провидѣть новатора, я могъ-бы привести сужденіе Виньель-Марвиля и жалобу, которую онъ поддерживаетъ по этому поводу вмѣстѣ съ Костомъ и Бриллономъ; но такъ какъ понятія этихъ людей относительно стиля очень низки, то я держусь только приведеннаго мною отзыва д'Оливе. Вкусъ, значитъ, измѣнялся и Лабрюйеръ помогалъ этому "нечувствительно". Вѣкъ приходилъ къ концу; въ великомъ умѣ могла зародиться мысль выражаться иначе, видоизмѣнить и обновить форму. У другихъ она скоро съ блескомъ вышла на свѣтъ "Персидскія письма", предвозвѣщенныя и подготовленныя Лабрюйеромъ, скоро обозначили собою вторую эпоху. У Лабрюйера нѣтъ еще блеска, но мы его видимъ уже въ поискахъ за новыми прелестями и за остроуміемъ. Въ этомъ отношеніи онъ граничитъ съ XVIII в. больше, чѣмъ какой либо другой великій писатель его времени; съ нѣкоторыхъ сторонъ даже Вовенаргъ стоить ближе къ XVII в., чѣмъ онъ. Но нѣтъ... Лабрюйеръ вполнѣ еще сынъ своего несравненнаго вѣка въ томъ отношеніи, что у него, среди постоянной работы обновленія, никогда, въ сущности, нѣтъ недостатка въ простомъ и неприхотливомъ вкусѣ.
   Хотя Лабрюйеръ особенно занятъ изображеніемъ человѣка и общества, но и природу онъ изображаетъ уже гораздо живописнѣе, чѣмъ это дѣлалось въ его время Какъ онъ хорошо изображаетъ намъ въ благопріятную минуту маленькій городокъ который кажется ему нарисованнымъ красками на склонѣ холма! Какъ граціозно показываетъ намъ при сравненіи государя съ пастухомъ стадо, которое бродитъ по лугу и щиплетъ мелкую и нѣжную траву. Только ему могло придти въ голову вставить въ главу "О сердцѣ" двѣ такихъ, напр., мысли: "Есть мѣстности, которыя удивляютъ насъ; есть другія, которыя трогаютъ насъ и въ которыхъ намъ хотѣлось-бы жить".-- "Мнѣ кажется, что люди зависятъ отъ мѣстности въ отношеніи своего ума, расположенія духа, страсти, вкуса и чувствъ". Жанъ Жакъ Руссо и Бернардэнъ-де-Сенъ-Пьеръ съ своею любовью къ природѣ развили впослѣдствіи всѣ оттѣнки, заключенные и, такъ сказать, только еще дремлющіе въ этомъ скромномъ и прелестномъ абрисѣ. Ламартинъ только перевелъ на стихотворный языкъ слова Лабрюйера, восклицая:
   
   "Скажите, бездушныя твари, чѣмъ вы влечете къ себѣ?
   "Иль вы надѣлены душой и силой нѣжно любить?
   
   Лабрюйеръ полонъ этихъ блестящихъ зеренъ для будущихъ всходовъ.
   Онъ уже обладаетъ искусствомъ (стоящимъ далеко выше тѣхъ "переходовъ", которыхъ прямо требовалъ Буало) изъ отдѣльныхъ кусковъ составить книгу съ помощью связи, которая на первый взглядъ кажется скрытой, но которая неожиданно проявляется то тутъ, то тамъ. На первый взглядъ намъ кажется, что мы имѣемъ дѣло съ отрывками, расположенными другъ за другомъ; но когда мы входимъ въ этотъ ученый лабиринтъ, насъ постоянно ведетъ впередъ непрерывная нить. Каждая мысль исправляется, развивается, объясняется съ помощью сосѣднихъ мыслей. При этомъ всякую минуту примѣшивается нѣчто неожиданное; въ этой непрерывной игрѣ приближенія и удаленія отъ того или иного предмета авторъ иной разъ внезапно поднимается до такой высоты, до которой не позволила-бы подняться непрерывная рѣчь (ср. обращеніе къ Зеновіи и т. п.). Вотъ, напр., отрывокъ письма или бесѣды, вымышленный или просто цѣликомъ откуда-нибудь вставленный въ главу "О сужденіяхъ". ("Онъ говорилъ, что умъ этой прекрасной особы былъ чистымъ алмазомъ, прекрасно оправленнымъ", и т. д.). Этотъ отрывокъ есть тоже восхитительный драгоцѣнный камень, который все искусство Андре Шенье не могло-бы вставить въ оправу и такъ художественно отдѣлать. Я говорю съ намѣреніемъ объ Андре Шенье, не смотря на все его несходство съ Лабрюйеромъ: каждый разъ, какъ я читаю это мѣсто у Лабрюйера, мнѣ вспоминается прелестный мотивъ Шенье:
   Elle а vécu, Myrto, la jeune Tarentine... Если теперь удивляются, что Лабрюйеръ, соприкасавшійся столькими точками съ XVIII в., недостаточно былъ оцѣненъ имъ и прославленъ, то на это я прежде всего отвѣчу, что онъ былъ слишкомъ мудръ, слишкомъ безкорыстенъ и спокоенъ, онъ слишкомъ много занятъ былъ человѣкомъ, взятымъ вообще, и его всякаго рода видоизмѣненіями, онъ казался недостаточно дѣятельнымъ и недостаточно спеціализованнымъ союзникомъ этого вѣка, полнаго враждебности и страсти. Притомъ-же исчезла заманчивость нѣкоторыхъ его портретовъ, изображавшихъ ту или иную личность. Мода примѣшалась къ славѣ его книги, а моды проходятъ. Фонтенель открываетъ своимъ "Сидіасомъ" XVIII в., относясь безразлично къ Лабрюперу, на что онъ имѣлъ полное право, такъ какъ тотъ задѣлъ его; проживши пятьдесятъ лѣтъ послѣ другихъ, Фонтенель имѣлъ такимъ образомъ полную возможность отплатить многимъ врагамъ своей юности. Вольтеръ въ Ско могъ бы распросить о Лабрюйерѣ у Мелсзьё, одного изъ друзей дома Конде, который былъ въ нѣкоторомъ разѣ коллегой нашего философа по воспитанію герцогини Менъ и ея братьевъ и читалъ рукопись "Характеровъ" до появленія ея въ печати; но Вольтеръ очевидно не позаботился этого сдѣлать. Только такому спокойному и тонкому уму, какъ Сюаръ, пришлось исправить эту несправедливую небрежность, прежде чѣмъ она укоренилась. Въ настоящее время Лабрюйеръ занялъ свое надлежащее мѣсто. Правда, иные возстаютъ отъ времени до времени противъ подобныхъ блестящихъ репутацій, пріобрѣтенныхъ, повидимому, съ небольшимъ трудомъ, имъ хочется сбросить съ себя иго; но при каждомъ усиліи, направленномъ противъ этихъ репутацій, приходится сталкиваться съ массой удивительныхъ, законченныхъ, вѣчныхъ мыслей: онѣ опутываютъ со всѣхъ сторонъ противника и захватываютъ его, какъ тѣ чудныя кольца сѣтки, которыя выковалъ Вулканъ.
   Лабрюйеръ даетъ намъ занимательный подборъ выраженій и мыслей, которыя легко было бы сблизить съ почти такими-же мыслями нашего времени. Это особенно можно сказать о его мысляхъ, касающихся сердца и страстей, которыя и теперь еще ставятъ втупикъ пытливыхъ изслѣдователей внутренняго міра человѣка. Вспомнимъ мѣсто, гдѣ онъ говоритъ о молодыхъ людяхъ, что они легче переносятъ уединеніе, чѣмъ старики, такъ какъ ихъ забавляютъ въ уединеніи страсти; его обращеніе къ Леліи можно легко сблизить съ уединенными прогулками Стеніо. Припомнимъ его жалобы на слабость человѣческаго сердца, которое слишкомъ скоро утѣшается и которому не хватаетъ неизсякаемыхъ источниковъ горя при иного рода потеряхъ; это мѣсто легко сблизить съ подобнымъ же мѣстомъ въ Аталѣ. Наконецъ, у Лабрюйера является во всей своей прелести и та мечтательность, которою мы окружаемъ любимыхъ нами лицъ. Но хотя Лабрюйеръ и говоритъ, что выборъ мыслей есть своего рода изобрѣтеніе, въ его книгѣ столько соблазнительно-прелестныхъ мыслей, что если бы мы начали выбирать ихъ, то едва-ли бы кончили. Въ области политики у него также есть такія мысли, которыя и въ наше время не утратили своей новизны: стоитъ вспомнить хоть слѣдующее мѣсто: "Источникъ заблужденій въ политикѣ состоитъ въ томъ, что думаютъ только о себѣ и о настоящемъ".
   Въ одномъ пунктѣ писатели нашего времени не съумѣли бы не только подражать, но даже почитать его. Онъ наслаждался большимъ счастіемъ, но за то проявилъ большую мудрость: обладая такимъ огромнымъ талантомъ, онъ писалъ для того только, чтобы сказать, что думаетъ; чѣмъ меньше, тѣмъ лучше -- вотъ его девизъ. Говоря однажды о м-мъ Гизо, мы указали, сколько замѣчательныхъ мыслей разсѣяно въ ея многочисленныхъ и темныхъ статьяхъ, откуда ихъ могла бы выбрать и извлечь развѣ только сочувственная рука. Лабрюйеръ, родившись для совершенства въ вѣкъ, благопріятствовавшій совершенству, не чувствовалъ себя вынужденнымъ разсѣвать свои мысли въ разныя времена по разнаго рода сочиненіямъ. Онъ составляетъ сразу цѣлый роскошный узоръ, подбирая ихъ каждую поодиночкѣ: онѣ блестятъ, какъ причудливыхъ цвѣтовъ бабочки на прекрасномъ бѣломъ полѣ. "Человѣкъ высшаго ума, говоритъ онъ, не всегда одинаковъ. Онъ входитъ въ восторгъ, но онъ и выходитъ изъ этого состоянія; въ послѣднемъ случаѣ, если онъ мудръ, онъ говоритъ мало, ничего не пишетъ... Поетъ ли кто при насморкѣ? Не ждутъ-ли, пока возвратится чистый голосъ?" Большая часть недостатковъ въ литературѣ нашего времени происходитъ отъ подобной привычки или необходимости пѣть при всякомъ голосѣ, имѣть порывъ во всякій часъ. Подъ столькими миловидными, рѣзвыми или торжественными формами въ глубинѣ мы находимъ простую необходимость поскорѣе наполнить печатный листъ, поскорѣе составить томъ. Отсюда происходитъ несоразмѣрное развитіе подробностей: писатель, не зная, попадется-ли ему другой подобный случай, собираетъ ихъ. нанизываетъ, сплетаетъ. Возьмемъ лучшіе таланты, самыя прекрасныя поэмы, самыя изящныя страницы прозы: сколько въ нихъ умѣнья, легкости изложенія, сколько ловкости и ученаго труда! Но при всемъ томъ въ нихъ есть что-то такое, чего заурядные читатели не отличаютъ отъ остального и что можетъ пропустить мимо даже человѣкъ со вкусомъ, если не достаточно будетъ остороженъ; я говорю о призракѣ и ложномъ видѣ таланта, о томъ, что въ живописи называютъ "шикомъ", что заключается въ умѣньи ловко владѣть рукою и тогда, когда умъ отказался уже работать. То, что составляетъ "шикъ" въ лучшихъ произведеніяхъ настоящаго момента, поистинѣ ужасно; я не осмѣливаюсь высказаться подробнѣе, чтобы мой упрекъ не попалъ въ частности въ какого-нибудь извѣстнаго писателя. Возьмемъ-ли мы поэму или романъ, намъ попадаются мѣста, въ которыхъ человѣкъ, крѣпкій на ногахъ, встрѣтилъ бы пустоту; для простого читателя эта пустота гораздо менѣе замѣтна. Да что говорить! Тутъ чуть-ли не скрывается весь секретъ производства, который такъ скрываютъ художники, чтобы не дискредитировать своего искусства. Не такимъ былъ въ свое время Лабрюйеръ, этотъ счастливый мудрецъ; онъ на досугѣ переводилъ Теофраста и каждую существенную мысль производилъ въ свое время, когда нужно было. Правда, что тысяча экю пенсіи, которую Лабрюйеръ получалъ въ качествѣ литератора герцога, и помѣщеніе въ замкѣ Конде доставляли ему такія условія, какихъ не легко найти въ теперешнее время. Какъ бы то ни было, не обижая нашихъ заслуженныхъ и трудолюбивыхъ писателей, мы предложили бы имъ имѣть на столѣ книжку Лабрюйера, чтобы она напоминала немного о любви къ воздержности, о необходимомъ соотвѣтствіи между языкомъ и мыслью. Впрочемъ, что нибудь да значитъ и сожалѣніе, что мы не можемъ часто такъ поступать, какъ поступалъ Лабрюйеръ.
   

Предисловіе Лабрюйера.

(Къ шестому и послѣднему при его жизни изданію).

   Я возвращаю публикѣ то, что она дала мнѣ: я заимствовалъ отъ нея матеріалъ для этого труда; справедливость требуетъ, чтобы я, окончивъ его со всѣмъ вниманіемъ къ истинѣ, на какое только я способенъ и какое публика заслуживаетъ отъ меня, отплатилъ ей за это: она можетъ просмотрѣть на досугѣ этотъ портретъ, который я сдѣлалъ съ нея и, если признаетъ въ себѣ нѣкоторые недостатки, которыхъ я касаюсь, то исправить ихъ въ себѣ. Это единственная цѣль, которую писатель долженъ ставить себѣ, а также и единственный успѣхъ, на который онъ долженъ по крайней мѣрѣ надѣяться; но какъ люди не получаютъ полнаго отвращенія къ пороку, такъ не нужно переставать и упрекать ихъ; они, можетъ быть, были бы хуже, если бы вдругъ у нихъ не Стало цензоровъ и критиковъ: это и побуждаетъ проповѣдывать и писать; ораторъ и писатель не съумѣютъ удержать радости, если имъ рукоплещутъ; но они должны были бы краснѣть за себя, еслибы своими рѣчами и сочиненіями они искали только похвалъ; впрочемъ одобреніе, если оно оказывается самымъ несомнѣннымъ и самымъ недвусмысленнымъ, есть уже перемѣна въ нравахъ и преобразованіе тѣхъ, которые ихъ читаютъ или слушаютъ. Говорить и писать нужно только съ цѣлью наставленія и, если выходитъ такъ, что писатель или ораторъ нравится, то не нужно по крайней мѣрѣ въ этомъ раскаяваться, если это служитъ для того, чтобы внушить и заставить понять истины, которыя должны наставлять. Когда же въ книгѣ проскользнуло нѣсколько мыслей или разсужденій, которыя не имѣютъ ни огня, ни склада, ни живости другихъ мыслей, то хотя бы они повидимому допущены были для разнообразія, для того, чтобы дать отдыхъ уму, чтобы сдѣлать его болѣе бодрымъ и внимательнымъ къ тому, что за ними слѣдуетъ, читатель можетъ все-таки осудить ихъ и авторъ долженъ изгнать ихъ, если только, впрочемъ, они не являются понятными, близкими, поучительными и приспособленными для простого народа, которымъ непозволительно пренебрегать; вотъ правило. Есть и другое: мнѣ бы очень хотѣлось, чтобы читатель не потерялъ изъ виду заглавія книги и помнилъ бы постоянно, при всякомъ чтеніи этого труда, что это характеры или нравы того вѣка, который я изображаю; ибо хотя они часто заимствованы у французскаго двора и людей моей націи, тѣмъ не менѣе нельзя ихъ съузить, пріурочивъ къ одному только двору, нельзя ихъ заключить въ одну только страну, иначе моя книга потеряла бы многое изъ обширности своего содержанія и полезности, удалилась бы отъ плана, который я себѣ поставилъ, именно рисовать людей вообще, а равно и отъ тѣхъ основаній, которыя входятъ въ порядокъ главъ и въ извѣстнаго рода незамѣтную послѣдовательность составляющихъ ихъ размышленій. Послѣ этого столь необходимаго предостереженія, послѣдствія котораго читатель достаточно пойметъ, я, полагаю, въ правѣ протестовать противъ всякой досады, всякой жалобы, всякаго злобнаго толкованія, всякаго ложнаго примѣненія и всякой цензуры противъ холодныхъ забавниковъ и злонамѣренныхъ читателей: нужно умѣть читать и потомъ молчать или передавать прочитанное и притомъ не больше и не меньше того, что прочитано; если читатель можетъ это сдѣлать иной разъ, этого недостаточно; нужно еще желать этого; безъ этихъ условій, чего-же въ правѣ требовать авторъ, точный и кропотливый, отъ извѣстнаго рода умовъ, въ награду за свой трудъ? По моему мнѣнію, ему послѣ этого не стоитъ и продолжать писать, если онъ предпочитаетъ свое собственное удовлетвореніе пользѣ нѣсколькихъ лицъ и усердію къ истинѣ. Я признаюсь, впрочемъ, что съ 1690 г. и до пятаго изданія я колебался между нетерпѣніемъ дать моей книгѣ съ помощью новыхъ характеровъ больше округленности и лучшую форму и страхомъ, какъ бы иные не сказали: "Да кончатся-ли когда эти характеры, дождемся-ли мы чего-нибудь другого отъ этого писателя?" Умные люди говорили мнѣ съ одной стороны: "Содержаніе основательно, полезно, пріятно, неистощимо; живите дольше и обрабатывайте его безъ перерыва, пока живы; что могли бы вы лучшаго сдѣлать? Нѣтъ года, чтобы безуміе людей не могло вамъ доставить содержанія на цѣлый томъ". Другіе съ большимъ основаніемъ заставляли меня бояться капризовъ толпы и легкомыслія публики, которой я, впрочемъ, столь признательно доволенъ, и не переставали мнѣ внушать, что, такъ какъ лѣтъ тридцать уже никто не читаетъ иначе, какъ отъ скуки, то людямъ нужно новое содержаніе, новыя заглавія, которыя могли бы ихъ развлекать; что эта косность наполнила лавки и наводнила свѣтъ за все это время холодными и скучными книгами, съ дурнымъ слогомъ, безъ всякаго содержанія, безъ правилъ и малѣйшей выдержанности, противными нравственности и благопристойности, написанными съ поспѣшностью и читаемыми тоже съ поспѣшностью только ради ихъ новизны; что если я умѣю только увеличивать свою книгу, полную разсужденій, то я лучше всего сдѣлалъ бы, если бы успокоился. И вотъ я принялъ къ свѣдѣнію кое-что изъ этихъ двухъ столь противоположныхъ совѣтовъ, чтобы примирить ихъ какимъ нибудь образомъ: я не задумался прибавить нѣсколько новыхъ замѣчаній къ тѣмъ, которыя уже вдвое расширили первое изданіе моего труда; но чтобы не принуждать публику пробѣгать то, что было въ немъ стараго, чтобы дать ей возможность прямо перейти къ новому, я позаботился отмѣтить для нея эту вторую прибавку особыми знаками, такъ чтобы у ней было прямо передъ глазами то, что она только и желала читать; я думалъ также, что небезполезно будетъ отмѣтить и первую прибавку какимъ-нибудь другимъ знакомъ, который служилъ бы ей показателемъ постепеннаго развитія моихъ "Характеровъ" и помогалъ бы сдѣлать желанный выборъ при чтеніи; а такъ какъ можно было опасаться, что это развитіе пойдетъ до безконечности, то я прибавилъ ко всей этой точности искреннее обѣщаніе не дѣлать больше попытокъ въ этомъ родѣ. А если кто обвинитъ меня, что я не сдержалъ своего слова, вставивъ въ три послѣдующихъ изданія довольно большое число новыхъ замѣтокъ, тотъ увидитъ по крайней мѣрѣ, что, смѣшавъ ихъ съ прежними и уничтоживъ вовсе замѣтки на поляхъ, я не столько думалъ о томъ, чтобы дать ему новый матеріалъ для чтенія, сколько о томъ, чтобы оставить, если придется, потомству свое произведеніе о нравахъ болѣе полнымъ, болѣе законченнымъ и урегулированнымъ. Это, впрочемъ, вовсе не правила нравственности, которыя я хотѣлъ бы преподать; они являются какъ бы законами въ области морали, а я, признаюсь, не имѣю ни достаточно авторитета, ни достаточно геніальности, чтобы стать законодателемъ; я знаю даже, что я погрѣшилъ противъ обычнаго изложенія нравственныхъ изреченій, которыя на манеръ оракуловъ должны были бы быть краткими и сжатыми; нѣкоторыя изъ моихъ замѣтокъ кратки, но другія болѣе обширны: о вещахъ думаютъ различнымъ манеромъ и излагаютъ мысль также съ помощью совершенно различныхъ оборотовъ: то въ видѣ сентенціи, то въ видѣ метафоры или какой-нибудь другой фигуры, то въ видѣ параллели, то въ видѣ простого сравненія, то берутъ фактъ цѣликомъ, то одну его черту, то описываютъ, то рисуютъ; этимъ объясняется то длиннота, то краткость моихъ размышленій; наконецъ, составители нравственныхъ правилъ хотятъ, чтобы имъ вѣрили, а я, напротивъ, согласенъ, чтобы о мнѣ говорили, что я иной разъ неправильно сдѣлалъ наблюденіе и замѣчаніе, лишь бы читатель дѣлалъ ихъ правильнѣе.
   

Характеры или нравы этого вѣка.

1688.

О произведеніяхъ ума.

   Все уже сказано; мы явились слишкомъ поздно: прошло болѣе семи тысячъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ есть люди и притомъ думающіе. Что касается нравовъ, то здѣсь самое прекрасное и лучшее уже предвосхищено; намъ остается только собирать колосья послѣ древнихъ и послѣ лучшихъ между новѣйшими мыслителями.

-----

   Нужно стараться только правильно мыслить и выражаться, а не желать склонить другихъ къ нашему вкусу и нашимъ чувствамъ: это было бы слишкомъ большой задачей.

-----

   Чтобы составить книгу, нужно быть мастеромъ, какъ и для того, чтобы сдѣлать часы; недостаточно ума, чтобы быть авторомъ. Одинъ чиновникъ по своимъ заслугамъ мѣтилъ въ высшія должности: онъ былъ человѣкъ проницательный и практичный въ дѣлахъ; онъ напечаталъ сочиненіе по нравственности, но оно оказалось въ высшей степени смѣшнымъ.

-----

   Не такъ легко составить себѣ имя превосходнымъ произведеніемъ, какъ заставить цѣнить посредственное произведеніе съ помощью уже пріобрѣтеннаго имени.

-----

   Произведеніе сатирическое или содержащее факты, которое передано въ рукописныхъ листахъ изъ-подъ плаща съ условіемъ возвратить тѣмъ же способомъ, сходитъ за чудесное, даже если оно на самомъ дѣлѣ посредственно; печатаніе для него -- подводный камень.

-----

   У многихъ сочиненій по нравственности, если отнять предувѣдомленіе къ читателю, посвятительную надпись, предисловіе, оглавленіе, одобрительные отзывы, то едва останется столько страницъ, чтобы онѣ заслуживали названіе книги.

-----

   Есть иныя вещи, въ которыхъ посредственность невыносима: поэзія, музыка, живопись, публичная рѣчь. Какое наказаніе слушать пышную декламацію холодной рѣчи и произнесеніе посредственныхъ стиховъ со всею напыщенностью плохого поэта!

-----

   Иные поэты склонны въ драматическомъ произведеніи къ длиннымъ рядамъ пышныхъ стиховъ, которые кажутся сильными, возвышенными и исполненными великихъ чувствъ; публика жадно слушаетъ, расширивъ глаза и открывши ротъ, думаетъ, что это ей правится и, чѣмъ меньше понимаетъ, тѣмъ больше удивляется" ей некогда перевести духъ, она едва поспѣваетъ ободрять крикомъ и рукоплескать. Я думалъ когда-то, во время моей первой юности, что эти мѣста были ясны и вразумительны для авторовъ, для партера и амфитеатра, что авторы понимали сами себя, что я самъ виноватъ, что ничего не понималъ въ ихъ словахъ при всемъ своемъ вниманіи Но я былъ обманутъ.

-----

   Доселѣ не появлялось почти образцоваго произведенія ума, которое было бы результатомъ труда нѣсколькихъ лицъ: Гомеръ составилъ Иліаду, Вергилій Энеиду. Титъ Ливій свои Декады, великій ораторъ римскій свои Рѣчи.

-----

   Въ искусствѣ есть пунктъ совершенства, какъ въ природѣ есть пунктъ добротности или зрѣлости; кто чувствуетъ и любитъ этотъ предѣлъ, тотъ имѣетъ совершенный вкусъ; а кто не чувствуетъ его, кто любитъ то, что выше или ниже этого предѣла, у того неразвитый вкусъ. Есть, значитъ, хорошій и дурной вкусъ, и не безъ основанія спорятъ о вкусахъ.

-----

   Между людьми гораздо больше пылу, чѣмъ вкуса или, лучше сказать, мало людей, у которыхъ умъ сопровождался бы вѣрнымъ вкусомъ и здравомыслящей критикой.

-----

   Жизнь героевъ обогатила исторію, а исторія разукрасила дѣянія героевъ; такимъ образомъ я не знаю, кто кому болѣе обязанъ: тѣ-ли, которые писали исторію, тѣмъ, которые доставили имъ столь благородный матеріалъ, или эти великіе люди своимъ историкамъ.

-----

   Куча эпитетовъ -- плохія похвалы: факты даютъ похвалу и манера ихъ разсказывать.

-----

   Весь умъ автора состоитъ въ томъ, чтобы хорошо опредѣлять и хорошо рисовать. Моисеи, Гомеръ, Платонъ, Вергилій, Горацій выше другихъ писателей только по ихъ выраженіямъ и образамъ: чтобы писать естественно, сильно, тонко, нужно выражать истину.
   Съ слогомъ мы должны были сдѣлать то, что сдѣлали съ архитектурой: въ послѣдней совсѣмъ оставили готическій стиль, который ввело варварство для дворцовъ и храмовъ; тутъ обратились къ дорическому, іоническому и коринѳскому стилю; то. что можно было видѣть уже только въ развалинахъ древняго Рима и старинной Греціи, сдѣлалось новымъ и блеститъ въ нашихъ портикахъ и перистиляхъ. Точно также писатели не умѣли бы достигнуть совершеннаго и, если можно, превзойти древнихъ, если бы не подражали имъ.
   Сколько вѣковъ протекло прежде, чѣмъ люди могли, въ наукахъ и искусствахъ, вернуться ко вкусу древнихъ и достигнуть наконецъ простоты и естественности!
   Иной питается древними и лучшими умами новѣйшими, выжимаетъ ихъ, извлекаетъ изъ нихъ, какъ только можетъ больше, начиняетъ ими свои произведенія; а когда наконецъ становится авторомъ и думаетъ, что идетъ совершенно одинъ, возстаетъ противъ нихъ и третируетъ ихъ, какъ то дитя, которое бьетъ свою кормилицу, подросши и окрѣпши на ея хорошемъ молокѣ.
   Одинъ новѣйшій авторъ {Вѣроятно Лабрюйеръ разумѣетъ здѣсь Шарля Перро, члена Французской академіи, сочиненіе котораго Parallèle des anciens et des modernes только что появилось.} доказываетъ обыкновенно, что древніе ниже насъ, двумя способами: теоретическими доводами и примѣрами; но доводы онъ извлекаетъ изъ своего собственнаго вкуса, а примѣры беретъ изъ своихъ произведеній. Онъ признается, что у древнихъ есть прекрасныя черты, какъ бы онѣ ни были неровны и неправильны, онъ ихъ приводитъ и онѣ столь прекрасны, что заставляютъ читать его критику.
   Нѣкоторые таланты {Буало и Расинъ.} въ угоду древнимъ высказываются противъ новѣйшихъ, но они внушаютъ подозрѣніе и оказываются судьями въ своемъ собственномъ дѣлѣ: настолько ихъ произведенія составлены во вкусѣ древности; такихъ судей устраняютъ.

-----

   Писатели должны были бы охотно читать свои произведенія тѣмъ, которые настолько разумѣютъ ихъ, чтобы исправить и оцѣнить. Не желать для своего произведенія ни совѣтовъ, ни поправокъ со стороны другихъ значитъ быть педантомъ. Автору нужно съ одинаковой скромностью принимать похвалу и критику своихъ произведеній.

-----

   Между всѣми различными выраженіями, которыя могутъ передать ту или иную изъ нашихъ мыслей, есть только одно, которое было бы хорошо: его не всегда встрѣчаешь, когда говоришь или пишешь; тѣмъ не менѣе несомнѣнно, что оно существуетъ и что все то, что не подходитъ къ нему, слабо и не удовлетворяетъ умнаго человѣка, желающаго быть понятымъ.

-----

   Хорошій и заботливо пишущій авторъ часто испытываетъ на себѣ, что выраженіе, котораго онъ очень долго искалъ, не зная его, и которое наконецъ нашелъ, есть то самое, которое было самымъ простымъ и самымъ естественнымъ и повидимому должно было бы притти на умъ съ самаго начала, безъ всякихъ усилій.
   Тѣ, которые пишутъ по расположенію духа, принуждены часто перемарывать свое произведеніе, такъ какъ расположеніе непостоянно: оно видоизмѣняется въ нихъ, смотря по случайностямъ; они поэтому скоро охлаждаются для тѣхъ выраженій и терминовъ, которые имъ больше всего нравились.
   Та самая вѣрность ума, которая даетъ намъ возможность писать хорошія вещи, заставляетъ насъ опасаться, что онѣ ненастолько еще хороши, чтобы ихъ читали.
   Посредственный умъ думаетъ, что онъ пишетъ чудесно; сильный умъ думаетъ, что онъ пишетъ основательно.

-----

   "Меня убѣдили, говоритъ Аристъ, прочитать свои произведенія Зоилу: я прочиталъ. Они его восхитили сперва и, прежде чѣмъ онъ имѣлъ время найти ихъ дурными, онъ скромно похвалилъ ихъ въ моемъ присутствіи и съ тѣхъ поръ не хвалитъ ихъ ни передъ кѣмъ. Я его извиняю, я не требую отъ него большаго для автора; мнѣ даже жаль его, что онъ выслушалъ прекрасныя вещи, какихъ онъ вовсе не дѣлалъ".

-----

   Кто по своему положенію находитъ себя изъятымъ отъ авторскаго самолюбія, тотъ испытываетъ страсти или нужды, которыя развлекаютъ его и дѣлаютъ хладнокровнымъ къ мнѣнію другихъ; никто почти не бываетъ въ состояніи предаваться удовольствію, доставляемому совершенствомъ произведенія: причина этого заключается то въ расположеніи его ума или сердца, то въ его судьбѣ.

-----

   Удовольствіе критики лишаетъ насъ удовольствія быть живо тронутыми оч^въ прекрасными вещами.

-----

   Многіе люди въ состояніи понять достоинство рукописи, которую имъ прочли, но не могутъ высказаться въ ея пользу, пока не увидятъ, какой она имѣла пріемъ въ свѣтѣ, появившись въ печати, или какой она встрѣтила успѣхъ у знатоковъ; они не рискуютъ своими голосами и предпочитаютъ идти за толпой; а тогда они говорятъ, что они первые одобрили это произведеніе и что публика приняла ихъ мнѣніе. Эти люди упускаютъ изъ рукъ самые прекрасные случаи убѣдить насъ, что они обладаютъ способностью и свѣдѣніями, что они умѣютъ правильно судить, находить хорошимъ то, что хорошо, и лучшимъ то, что лучше. Прекрасное произведеніе попадаетъ въ ихъ руки; это первое произведеніе автора, который не составилъ еще себѣ громкаго имени: ничто еще не предупреждаетъ въ его пользу; имъ нѣтъ нужды, превознося его сочиненія, угождать или льститъ вельможамъ; никто васъ, Зелоты, не проситъ кричать: "Это образцовое произведеніе ума! Человѣчество дальше не пойдетъ: только до такой высоты могло подняться человѣческое слово! Впредь о вкусѣ писателей станутъ судить только по соотношенію съ этимъ произведеніемъ". Все это преувеличенныя и противныя фразы, отъ нихъ вѣетъ какимъ-то холодомъ, онѣ вредятъ даже тому, что можно хвалить и что дѣйствительно хотятъ похвалить. Почему вы не скажете просто: "Это хорошая книга"? Вы, правда, говорите это, но уже вслѣдъ за всей Франціей, вслѣдъ за иностранцами и своими соотечественниками, когда она перепечатана уже всей Европой и переведена на нѣсколько языковъ. Но тогда уже поздно.

-----

   Иные, прочитавши произведеніе, выносятъ изъ него черты, совершенно ими непонятыя; къ тому-же они искажаютъ ихъ своими собственными добавленіями. И вотъ уже искаженныя и обезображенныя черты, представляющія собою не что иное, какъ ихъ собственныя мысли и выраженія, они подвергаютъ критикѣ, настаивая, что онѣ дурны, и всѣ соглашаются съ ними въ этомъ; но то мѣсто сочиненія, которое они только искажаютъ, а не цитируютъ, на самомъ дѣлѣ вовсе не такъ дурно.

-----

   Что вы скажете о книгѣ Гермодера?" -- "Она плоха," отвѣчаетъ Антимъ.-- "Чѣмъ-же плоха"?-- "Да ее не стоитъ называть и книгой, не стоитъ и толковать о ней", продолжаетъ онъ.-- "А вы читали ее"?-- "Нѣтъ", говоритъ Антимъ. Почему бы ужъ не прибавить ему, что Фульвія и Меланья осудили ее, не читая, а онъ другъ ихъ обѣихъ.

-----

   Арсеній созерцаетъ людей съ самой высоты своего ума и въ томъ отдаленіи, въ которомъ онъ видитъ ихъ, онъ приходитъ какъ-бы въ ужасъ отъ ихъ ничтожества. Захвалевный, восторжевный, превознесенный до небесъ людьми, которые дали обѣщаніе взаимно удивляться другъ другу, онъ думаетъ, что какія-бы достоинства онъ ни имѣлъ, онъ обладаетъ всѣмъ тѣмъ, чѣмъ только можно обладать и чего онъ никогда не будетъ имѣть. Занятый и наполненный своими высокими идеями, онъ едва успѣваетъ произнести нѣсколько прорицаній; стоя по своему характеру выше людскихъ сужденій, онъ предоставляетъ зауряднымъ душонкамъ заслугу послѣдовательной и однообразной жизни; онъ отвѣтственъ за свое непостоянство только передъ тѣмъ кружкомъ людей, которые преклоняются передъ нимъ:.они одни умѣютъ судить, умѣютъ мыслить, умѣютъ писать и обязаны писать; кромѣ ихъ сочиненій, нѣтъ ни одного произведенія ума, какъ-бы оно ни было хорошо принято въ свѣтѣ и какъ-бы ни удовлетворяло вкусу всѣхъ честныхъ людей, которое онъ удостоилъ-бы чтенія; ужъ не говорю о томъ, чтобы онъ захотѣлъ одобрить. Онъ не способенъ исправиться, благодаря этому изображенію: онъ его не станетъ и читать.

-----

   Теокритъ знаетъ вещи довольно безполезныя; чувства у него постоянно какія-то особенныя; онъ менѣе глубокъ, чѣмъ методиченъ; онъ упражняетъ только свою память; онъ отвлечененъ, презрителенъ; такъ и кажется, что онъ постоянно смѣется въ самомъ себѣ надъ тѣми, которыхъ онъ считаетъ не стоющими себя. Какъ-то случайно мнѣ пришлось ему читать свое произведеніе; онъ слушаетъ. Чтеніе кончено. Онъ говоритъ мнѣ о своемъ произведеніи.-- "А о вашемъ,-- спросите вы,-- что-жъ онъ думалъ?" Я ужъ вамъ сказалъ: онъ говорилъ мнѣ о своемъ.

-----

   Какъ-бы ни было полно произведеніе, оно все растаяло-бы отъ критики, еслибы авторъ захотѣлъ вѣрить всѣмъ рецензентамъ, изъ которыхъ каждый уничтожилъ-бы то мѣсто, которое ему меньше всего нравится.

-----

   Легко сдѣлать такой опытъ, чтобы на десять такихъ лицъ, которыя хотятъ вычеркнуть изъ книги какое-нибудь выраженіе или какую-нибудь подробность, пришлось такое же число лицъ, протестующихъ. Одни кричатъ: "Зачѣмъ вычеркивать эту мысль? Она нова, она прекрасна и оборотъ удивительный". Другіе, напротивъ, утверждаютъ, что они пропустили бы эту мысль или дали бы ей другой способъ выраженія. "Вотъ это выраженіе, говорятъ одни, въ вашемъ произведеніи умно придумано: оно рисуетъ вещь во всей ея натуральности".-- "Есть у васъ слово, говорятъ другіе, рискованное: да притомъ же оно не достаточно выражаетъ то, что вы хотите, можетъ быть, обозначить имъ". И всѣ эти люди высказываются такъ по поводу одной и той же черты, одного и того же слова; всѣ они знатоки и выдаютъ себя за знатоковъ. Какой же выборъ сдѣлать автору, какъ не осмѣлиться на этотъ разъ стать на сторону тѣхъ, которые его одобряютъ?

-----

   Серьезный авторъ не обязанъ наполнять свой умъ всякими нелѣпостями, всякими мерзостями и дурными словами, которыя можно сказать, всякими глупыми толкованіями, которыя можно примѣнить къ тѣмъ или инымъ мѣстамъ его произведенія, а тѣмъ болѣе онъ не обязанъ уничтожать такія мѣста. Онъ убѣжденъ, что какою бы кропотливою точностью ни отличалась его манера писать, холодныя насмѣшки злыхъ шутниковъ есть неизбѣжное зло и что самыя лучшія вещи часто служатъ имъ только для того, чтобы разсказать какую-нибудь глупость.

-----

   Если вѣрить инымъ живымъ и рѣшительнымъ умамъ, то и словъ слишкомъ много для выраженія чувствъ: по ихъ мнѣнію, нужно было бы говорить знаками или, ничего не говоря, дать себя понять. Какъ вы ни стараетесь быть сжатыми и краткими, какую репутацію вы ни пріобрѣли въ этомъ, они все-таки находятъ васъ многорѣчивымъ; они готовы все замѣнить, имъ хотѣ лось, чтобы писали для нихъ однихъ. Періодъ они понимаютъ по одному слову, стоящему въ началѣ, по одному періоду -- всю главу. Вы имъ прочли одно мѣсто изъ книги, имъ довольно: они знаютъ все въ подробности, они понимаютъ произведеніе. Сплетеніе загадокъ для нихъ было бы занимательнымъ чтеніемъ; для нихъ бѣда, что этотъ изуродованный слогъ, который ихъ восхищаетъ, рѣдко встрѣчается и что мало писателей его употребляютъ. Сравненіе чего-нибудь съ потокомъ, теченіе котораго хотя быстро, но ровно и однообразно, или съ пожаромъ, который распространяется далеко по лѣсу, гонимый вѣтромъ, и истребляетъ дубы и сосны, не заключаетъ въ себѣ, по ихъ мнѣнію, никакого краснорѣчія: покажите имъ греческій огонь, который ихъ изумилъ бы, или молнію, которая ихъ ослѣпила бы, тогда они оставятъ васъ въ покоѣ.

-----

   Какое удивительное разстояніе между красивымъ произведеніемъ и произведеніемъ совершеннымъ или во всѣхъ отношеніяхъ правильнымъ! Я не знаю, найдено-ли еще произведеніе этого послѣдняго рода. Для рѣдкихъ геніевъ, можетъ быть, менѣе трудно встрѣтить великое и возвышенное, чѣмъ избѣжать всякой ошибки. Сидъ {Сидъ Корнеля явился въ 1636 г. Французская академія на первыхъ порахъ забраковала эту трагедію.} при появленіи встрѣтилъ всеобщій голосъ удивленія; онъ видѣлъ себя болѣе сильнымъ, чѣмъ авторитетъ и политика, напрасно пытавшіеся его уничтожить; въ его пользу соединились умы, постоянно раздѣленные въ своихъ мнѣніяхъ и чувствахъ. Вельможи и народъ -- всѣ читаютъ его на память, такъ что всякій впередъ знаетъ въ театрѣ, что будутъ сейчасъ играть актеры, Сидъ наконецъ является однимъ изъ самыхъ прекрасныхъ произведеній, какія только можно создать; и одна изъ лучшихъ критикъ, какую только мы имѣемъ, это критика Сида.

------

   Когда чтеніе возвышаетъ вашъ духъ и внушаетъ вамъ благородныя и мужественныя чувства, не ищите другой мѣрки для оцѣнки произведенія: оно хорошо и сдѣлано рукой мастера.

------

   Каписъ {Бурсо, комическій писатель, подражатель Мольера.}, который выдаетъ себя за судью въ вопросѣ о красотѣ стиля и думаетъ, что пишетъ, какъ Буругъ Рабютэнъ, противится голосу народа и одинъ утверждаетъ, что Дамисъ {Буало.} плохой авторъ. Дамисъ же уступаетъ большинству и толкуетъ простодушно съ публикой, что Каписъ холодный писатель.

------

   Обязанность обозрѣвателя новостей -- сказать, что такая то книга пошла въ ходъ, напечатана она у Крамоази такимъ-то шрифтомъ, хорошо сброшюрована, на прекрасной бумагѣ, продается за столько-то. Онъ долженъ знать и названіе книжной лавки, въ которой она продается; но его желаніе критиковать книгу было бы безумнымъ.
   Высшая задача такого обозрѣвателя -- это пустыя разглагольствованія о политикѣ.
   Онъ ложится спокойно спать, а новость ночью теряетъ всю свою новизну; встаетъ онъ, а новость уже приходится бросить.

------

   Философъ проводитъ всю жизнь въ наблюденіяхъ надъ людьми и употребляетъ свои способности на то, чтобы распознавать въ нихъ пороки и смѣшное. Если онъ даетъ своимъ мыслямъ тотъ, а не иной оборотъ, то это онъ дѣлаетъ не столько по авторскому тщеславію, сколько для того, чтобы выставить найденную имъ истину въ полномъ свѣтѣ, что необходимо для произведенія впечатлѣнія, которое должно служить его намѣренію. Тѣмъ не менѣе иные читатели думаютъ, что они вознаграждаютъ его съ лихвою, если говорятъ поучительнымъ тономъ, что они прочли его книгу и что въ ней есть умъ; но философъ возвращаетъ имъ назадъ вся ихъ похвалы, которыхъ онъ и не искалъ своимъ трудомъ и своими безсонными ночами; у него задачи гораздо выше, онъ дѣйствуетъ съ болѣе возвышенною цѣлью: онъ ищетъ у людей болѣе важнаго и рѣдкаго успѣха, чѣмъ похвалы и даже чѣмъ признательность, онъ хочетъ ихъ сдѣлать лучшими.

-----

   Глупцы читаютъ книгу и ничего не понимаютъ; умы посредственные думаютъ, что понимаютъ ее въ совершенствѣ; великіе умы иной разъ понимаютъ ее не всю: они находятъ темнымъ, что дѣйствительно темно, равно какъ находятъ яснымъ, что ясно; острые умы хотятъ найти темнымъ и то, что не темно, не понять и того, что очень понятно.

-----

   Авторъ напрасно старается вызвать удивленіе къ своему произведенію. Глупцы удивляются иногда, но за-то они глупцы. Люди ума заключаютъ въ себѣ сѣмена всѣхъ истинъ и всѣхъ чувствъ, ничто для нихъ не ново, они мало удивляются, но они одобряютъ.

-----

   Я не знаю, можно-ли когда нибудь встрѣтить въ письмахъ больше ума, больше изящныхъ оборотовъ, больше прелести, больше прекраснаго слога, чѣмъ это видимъ въ письмахъ Бальзака и Воатюра; они свободны отъ чувствъ, которыя стали господствовать только съ ихъ времени и которыя обязаны своимъ происхожденіемъ женщинамъ. Этотъ полъ пойдетъ дальше нашего въ этомъ родѣ писанія: онѣ находятъ легко подъ своимъ перомъ обороты и выраженія, которые у насъ являются часто только результатомъ долгаго труда и тяжелыхъ поисковъ; онѣ очень удачны въ выборѣ терминовъ и помѣщаютъ ихъ столь правильно, что, какъ бы ни были они хорошо извѣстны, все-таки имѣютъ прелесть новизны и кажутся созданными только для того употребленія, которое изъ нихъ дѣлаютъ женщины: имъ только свойственна способность выразить въ одномъ словѣ все чувство и провести нѣжно мысль, которая нѣжна сама по себѣ; онѣ образуютъ неподражаемымъ сцѣпленіемъ рѣчь, которая течетъ естественно и связана только чувствомъ. Если бы женщины всегда были исправны, я смѣло могъ бы сказать, что письма нѣкоторыхъ изъ нихъ, можетъ быть, были бы самымъ лучшимъ, что только написано на нашемъ языкѣ {"Все это мѣсто, повидимому, внушено чтеніемъ писемъ г-жи Севивье. Собраніе ихъ явилось въ печати долгое время спустя послѣ смерти Лабрюйера, но можетъ быть, онъ знакомъ былъ съ нимъ по рукописямъ, ходившимъ по рукамъ. Впрочемъ, г-жа Севивье была не единственной женщиной этой эпохи, которая писала письма съ небрежностью, полною граціи, и съ привлекательною замысловатостью стиля" (Оже). Севинье умерла въ 1696 г.}...

-----

   Единственный недостатокъ Теренція, что онъ очень холоденъ; но какая у него чистота, какая точность, какая вѣжливость, какое изящество, какіе характеры! Единственный недостатокъ Мольера, что онъ не избѣгаетъ жаргона и барбаризмовъ и не отличается чистотой слога; но за-то какой у него огонь, какая естественность, какой запасъ милыхъ шутокъ, какое воспроизведеніе нравовъ, какіе образцы, какой бичъ смѣха! Какой человѣкъ вышелъ бы изъ этихъ двухъ комиковъ!

-----

   Я прочелъ Малерба и Теофиля {Теофиль Віо (1590--1626).}; они оба понимаютъ естественность, съ тою разницею, что первый, пользуясь полнымъ и однороднымъ стилемъ, сразу показываетъ, что есть въ природѣ болѣе прекраснаго и благороднаго, болѣе наивнаго и простого; онъ даетъ намъ живопись или исторію. Второй -- то безъ разбора и безъ точности, свободнымъ и нервнымъ перомъ слишкомъ обременяетъ свои описанія, напирая на детали и производя анатомированье, то выдумываемъ, преувеличиваетъ, переходитъ за предѣлы истиннаго въ природѣ; онъ даетъ намъ романъ.

-----

   Ронсаръ {Ронсаръ (1532--1573), основатель школы поэтовъ, исключительно и неудачно подражавшей древнимъ. Франціада Ронсара положила начало эпическимъ поэмамъ, написаннымъ въ подраженіе Гомеру.} и Бальзакъ {Бальзакъ р. 1594 г., ум. 1655 г.} заключали въ себѣ, каждый въ своемъ родѣ, достаточно хорошаго и дурного, чтобы образовать послѣ себя великихъ людей въ области поэзіи и прозы.

-----

   По пріемамъ изложенія и стилю, можно думать, что Маро {Маро (1495--1554), открывающій собою рядъ придворныхъ поэтовъ, писалъ пѣсни, повѣсти, элегіи, особенно эпиграммы.} писалъ послѣ Ронсара; между Маро и нами разница заключается почти только въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ словахъ.

-----

   Ронсаръ и современные ему авторы больше повредили стилю, чѣмъ послужили его усовершенствованію; они замедлили его на пути совершенствованія, они подвергали его опасности навсегда отстать отъ совершенства и не возвращаться уже къ нему. Удивительно, что произведенія Маро, столь естественныя и легко написанныя, не могли сдѣлать изъ Ронсара, впрочемъ, полнаго жара и энтузіазма, поэта болѣе значительнаго, но что, напротивъ, за Белло, Жоделлемъ и дю-Барта такъ скоро слѣдовали Раканъ и Малербъ, и что нашъ языкъ не успѣлъ испортиться, какъ уже снова исправился {Реми Белло, Этьень Жоделль (1532--1573) и дю-Барта -- послѣдователи Ронсара, называвшіе себя La pleiad franèaise ("Французская плеяда"); безусловное подражаніе древнимъ и придворная лесть -- отличительныя свойства этой школы. Изъ произведеній Ракана (1589--1670), ученика Малерба, извѣстны "Mémoires pour la vie du Malherbe", "Bergeries", кромѣ того, онъ писалъ много одъ духовнаго содержанія.}.

-----

   Нельзя извинить Маро и Раблэ, что они внесли грязь въ свои сочиненія; оба они имѣли достаточно генія и естественности, чтобы обойтись и безъ этого, даже съ точки зрѣнія тѣхъ, кто ищетъ въ авторѣ скорѣе смѣшного, чѣмъ удивительнаго. Раблэ особенно непостижимъ; его книга, что бы тамъ ни говорили, есть необъяснимая загадка; это -- химера, это -- лицо прекрасной женщины съ ногами и хвостомъ -- змѣи или какого-нибудь другого болѣе безобразнаго животнаго; это чудовищное соединеніе утонченной и остроумной морали съ грязной испорченностью. Гдѣ онъ дуренъ, тамъ онъ идетъ далеко за предѣлы самаго дурного,-- это очаровательность негодяя; гдѣ онъ хорошъ, тамъ онъ доходитъ до изысканнаго и превосходнаго, тамъ онъ можетъ угодить самому нѣжному вкусу.

-----

   Два писателя порицали въ своихъ произведеніяхъ Монтэня, котораго я, какъ и они, не считаю изъятымъ отъ порицанія. Очевидно, оба они ни коимъ образомъ не могли оцѣнить его. Одинъ недостаточно думалъ, чтобы получить вкусъ къ автору, который думаетъ много; другой думаетъ слишкомъ тонко, чтобы умѣть приспособиться къ мыслямъ, которыя вполнѣ естественны.

-----

   Стиль важный, серьезный, кропотливый имѣетъ широкую будущность. Аміо {Жакъ Аміо (1513--1593) -- переводчикъ греческихъ классиковъ, особенно Плутарха.} и Коэддето читаютъ, но кого читаютъ изъ ихъ современниковъ? У Бальзака термины и выраженія новѣе, чѣмъ у Воатюра; но послѣдній, по пріемамъ изложенія, по духу, по естественности не похожъ ни въ чемъ на современныхъ нашихъ писателей: послѣднимъ легче было вовсе пренебречь имъ, чѣмъ подражать ему, а небольшое число писателей, идущихъ вслѣдъ за нимъ, не могутъ его догнать.
   

-----

   H. G. {Полагаютъ, что тутъ разумѣется тогдашній журналъ "Le Mercure galant", хотя иниціалы не совсѣмъ подходятъ.} ниже всякой посредственности, но онъ не ниже другихъ произведеній подобнаго рода. Не меньше нужно изобрѣтательности, чтобы обогатиться глупой книгой, чѣмъ бываетъ глупости у того, кто покупаетъ ее. Но не рисковать подчасъ большими нелѣпостями, -- значитъ не знать вкуса публики.

-----

   Очевидно, опера есть общій набросокъ сравнительно съ драматическимъ представленіемъ. Она даетъ идею о немъ. Не понимаю, какъ это опера съ ея столь совершенной музыкой и вполнѣ королевской постановкой могла въ концѣ-концовъ мнѣ наскучить. Есть въ оперѣ мѣста, вполнѣ совершенныя, по иной разъ случается желать, какъ бы скорѣе окончилось представленіе; это происходитъ отъ недостатка театральнаго эффекта, дѣйствія, вещей, которыя интересовали-бы.
   Опера до сихъ поръ есть не поэма, а стихи; это и не спектакль съ тѣхъ поръ, какъ Амфіонъ съ своимъ отродьемъ распорядился удалить театральныя машины. Опера стала концертомъ или, иначе сказать, это пѣнье подъ аккомпаниментъ инструментовъ. Утверждать, какъ это дѣлаютъ, что машина только дѣтская забава, что она прилична только въ театрѣ маріонетокъ, значитъ даться въ обманъ и развивать дурной вкусъ: машина усиливаетъ и украшаетъ фикцію, поддерживаетъ въ зрителяхъ ту пріятную иллюзію, которая и составляетъ все удовольствіе, получаемое отъ театра, прибавляя къ ней элементъ чудеснаго. Для "Вереникъ" и "Пенелопы" не нужно ни полетовъ, ни колесницъ, ни перемѣнъ, но это нужно для оперъ: опера, поставленная такимъ образомъ, держала бы въ одинаковомъ очарованіи умы, глаза и уши зрителей {Именемъ Амфіони, древнѣйшаго греческаго музыканта, сына Зевса, воспитаннаго самими музами, Лабрюйеръ называетъ Джіованни Люлли, которому Людовикъ XIV поручилъ управленіе скрипичнымъ оркестромъ, такъ называемымъ "bande des petits violons". Съ 1672 г. Люлли былъ директоромъ парижской Большой оперы. Своими операми ("Изида", "Армида" и др.) онъ началъ новую эпоху французской музыки.-- Пьесы подъ названіемъ "Вероника", написаны Корнейлемъ и Расиномъ. "Пенелопу" написалъ аббатъ Жене, она представлена въ 1684 г.}.

-----

   Какъ хлопочутъ эти люди! Театръ, машины, балетъ, стихи, музыка, все представленіе -- дѣло ихъ рукъ вплоть до залы, въ которой идетъ представленіе, считая и крышу, и четыре стѣны, начиная съ ихъ основанія. Охота на водѣ, очаровательный обѣдъ въ лѣсу {"Охотничье rendez-vous въ лѣсу въ Шантяльи" (Лабр.).}, "чудо лабиринта" {"Очень остроумно устроенный ужинъ въ лабиринтѣ въ Шантильи" (Лабр.).} -- все это плодъ ихъ изобрѣтательности! Я сужу объ этомъ по ихъ торопливости, по ихъ довольному виду при всякомъ успѣхѣ. Если я обманываюсь, если они вовсе не содѣйствовали устройству такого пышнаго, роскошнаго и продолжительнаго праздника, если одному кому-нибудь принадлежитъ проектъ и издержки, то я удивляюсь двумъ вещамъ: спокойствію и невозмутимости того, кто все это устроилъ, и суетнѣ и хлопотамъ тѣхъ, которые ничего не сдѣлали.

-----

   Знатоки или люди, считающіе себя знатоками, убѣдительно и рѣшительно высказываются о представленіи, ставя себя такимъ образомъ въ крѣпкое положеніе; они раздѣляются на противныя партіи, изъ которыхъ каждая, побуждаемая совершенно другимъ интересомъ, а не интересомъ публики и справедливости, удивляется одной поэмѣ, одному музыкальному произведенію и освистываетъ всякое другое. Своимъ пыломъ въ защитѣ своихъ претензій они одинаково вредятъ и противоположной партіи, и своей собственной; они тысячами противорѣчій отбиваютъ охоту у поэтовъ и музыкантовъ, замедляютъ прогрессъ наукъ и искусствъ, лишая ихъ того плода, который они могли бы извлечь изъ соревнованія и свободы, которую имѣли бы превосходные художники, создавая свои произведенія, каждый въ своемъ родѣ и сообразно съ своимъ геніемъ.

-----

   Отчего это зрители такъ свободно смѣются въ театрѣ, а плакать стыдятся? Неужели расчувствоваться отъ жалостнаго не такъ естественно, какъ разсмѣяться отъ смѣшного? Или насъ удерживаетъ искаженіе чертъ лица, которое произошло бы при плачѣ? Но лицо больше искажается при неумѣренномъ смѣхѣ, чѣмъ при самой горькой печали; при смѣхѣ и при плачѣ люди одинаково отворачиваютъ въ сторону свое лицо въ присутствіи вельможъ и всѣхъ, къ кому они относятся съ почтеніемъ. Или это потому, что намъ непріятно показать себя нѣженкой и обнаружить нѣкоторую слабость, особенно по ложному поводу, когда мы оказались бы простофилями? Но, не говоря уже о важныхъ лицахъ и сильныхъ умахъ, которые находятъ слабость въ излишнемъ смѣхѣ, равно какъ и въ плачѣ, и которые остерегаются одинаково того и другого, спрашивается, какого же впечатлѣнія ожидать отъ трагической сцены? Ждать, чтобы она возбудила смѣхъ? А между тѣмъ вѣдь истина такъ же живо изображается, какъ и въ комическомъ произведеніи. Въ томъ и другомъ родѣ душа одинаково доходитъ до истиннаго прежде, чѣмъ быть тронутою; ее одинаково легко удовлетворить тѣмъ и другимъ, то и другое можетъ быть одинаково правдоподобнымъ. Поэтому какъ не странно слышать, что во всемъ театрѣ поднимается всеобщій смѣхъ по поводу иного мѣста комедіи -- это предполагаетъ, что данное мѣсто очень понравилось и очень естественно исполнено, -- такъ точно сдерживать свои слезы значитъ причинять себѣ крайнее насиліе; притворный смѣхъ, которымъ хотятъ прикрыть свои слезы, ясно доказываетъ, что естественнымъ воздѣйствіемъ великой трагедіи было бы то, если бы всѣ плакали свободно, на глазахъ другъ у друга, пока только текутъ слезы. Впрочемъ, если даже никто не станетъ стѣсняться плакать, скоро придется убѣдиться, что случаевъ плакать въ театрѣ не больше, чѣмъ случаевъ простудиться.

-----

   Трагическое произведеніе съ самаго начала своего сжимаетъ ваше сердце и едва даетъ вамъ во время всего своего хода свободу вздохнуть и прійти въ себя; а если оно и даетъ вамъ нѣкоторый отдыхъ, то развѣ для того, чтобы погрузить васъ въ новыя пропасти и въ новыя тревоги; оно доводитъ васъ до ужаса своею жалостливостью или наоборотъ до жалостливости своимъ ужасомъ; оно ведетъ васъ до катастрофы среди слезъ, рыданій, неизвѣстности, среди надежды и страха, среди неожиданностей и ужасовъ. Трагедія вовсе не есть сплетеніе красивыхъ чувствъ, нѣжныхъ изъявленій, изящныхъ бесѣдъ, пріятныхъ портретовъ, притворныхъ словъ, рѣдко настолько забавныхъ, чтобы возбудить смѣхъ, сплетеніе, сопровождаемое, правда, послѣдней сценой, въ которой упрямцы оказываются неслушающими никакихъ резоновъ и для приличія проливается наконецъ кровь какого-нибудь несчастнаго, которому это упрямство стоило жизни {Возстаніе -- обыкновенная развязка трагедій" (Лабр.).}.

-----

   Недостаточно того, если въ театрѣ не выставляется дурныхъ нравовъ: они должны быть, кромѣ того, благопристойны и поучительны. Смѣшное можетъ быть столь низкимъ и грубымъ, или даже столь пошлымъ и пустячнымъ, что ни поэту не позволительно останавливать на немъ вниманіе, ни зрителямъ невозможно развлекаться имъ. Крестьянинъ или пьяница доставляетъ нѣсколько сценъ составителю фарсовъ; но онъ съ трудомъ только проникаетъ въ истинную комедію; какъ можно поставить его въ основу или сдѣлать его главнымъ лицомъ въ комедіи? Намъ скажутъ, что эти характеры естественны: но при такомъ взглядѣ весь театръ займутъ, пожалуй, слуги, которые свистятъ отъ нечего дѣлать, больные въ своихъ халатахъ, пьяные, которые будутъ спать или которыхъ будетъ тошнить. Есть-ли что-нибудь болѣе естественное? Вотъ вамъ изнѣженный человѣкъ: онъ встаетъ поздно, часть дня проводитъ за туалетомъ, смотрится въ зеркало, прыскаетъ себя духами, прикрѣпляетъ себѣ мушки, получаетъ любовныя записки и пишетъ на нихъ отвѣты. Поставьте такое лицо на сцену: чѣмъ дольше онъ у васъ будетъ продолжать свои занятія, тѣмъ онъ естественнѣе и тѣмъ болѣе подходитъ къ своему оригиналу; но за-то эта роль тѣмъ будетъ безцвѣтнѣе и безвкуснѣе.

-----

   Романъ и комедія, кажется, одинаково могутъ быть полезными и вредными. Въ нихъ бываютъ столь великіе примѣры постоянства, добродѣтели, нѣжности и самоотреченія, столь прекрасные и совершенные характеры, что нужно удивляться, какъ молодая особа, бросая послѣ чтенія взоръ на все окружающее, находя кругомъ только предметы недостойные и стоящіе далеко ниже того, чему она только что удивлялась, все-таки способна хоть на малѣйшее къ нимъ пристрастіе.

-----

   Корнель не находитъ себѣ равнаго въ мѣстахъ, гдѣ онъ превосходенъ; у него тогда оригинальный и неподражаемый характеръ; но онъ не вездѣ одинаковъ; его первыя комедіи сухи, вялы и не позволяли надѣяться, что онъ впослѣдствіи пойдетъ такъ далеко; равнымъ образомъ и его послѣднія произведенія заставляютъ удивляться, съ какой онъ палъ высоты. Въ нѣкоторыхъ изъ его лучшихъ пьесъ есть неизвинительныя ошибки противъ нравовъ, проглядываетъ стиль декламатора, останавливающій дѣйствіе и дѣлающій его вялымъ, есть небрежности въ стихахъ и выраженіи, появленія которыхъ нельзя понять въ столь великомъ человѣкѣ. То, что въ немъ есть наиболѣе выдающагося, это -- возвышенный умъ, которому онъ обязанъ иными стихами, удачнѣе которыхъ мы ничего нигдѣ не читали, ходомъ своихъ пьесъ, иной разъ идущимъ въ разрѣзъ съ правилами древнихъ, и наконецъ своими развязками, ибо онъ не всегда подчинялся вкусу грековъ и ихъ великой простотѣ; онъ любилъ, напротивъ, обременять сцену происшествіями, изъ которыхъ онъ почти всегда выходилъ съ успѣхомъ; особенно онъ удивителенъ по крайнему разнообразію и столь малому сходству въ плавѣ между столь большимъ числомъ составленныхъ имъ произведеній. Въ произведеніяхъ Расина, повидимому, больше взаимнаго сходства, они больше имѣютъ въ виду одну и ту-же цѣль. Но за то онъ ровенъ, выдержанъ, всегда одинъ и тотъ-же какъ въ планѣ, такъ и въ ходѣ своихъ пьесъ, которыя всѣ правильны, съ здравымъ содержаніемъ и естественны; таковъ же онъ и въ стихосложеніи, которое у него правильно, богато риѳмами, изящно, разнообразно и гармонично: онъ точный подражатель древнихъ, которымъ онъ кропотливо слѣдовалъ въ чистотѣ и простотѣ дѣйствія, у него нѣтъ недостатка въ великомъ и чудесномъ, какъ у Корнеля нѣтъ недостатка въ трогательномъ и патетичномъ.
   Какая нѣжность разлита во всѣмъ Силѣ, въ Поліевктѣ и въ Гораціяхъ! Какое величіе въ Митридатѣ, Порѣ, Буррѣ! Эти два поэта ознакомили насъ съ страстями, которыя были любимыми еще у древнихъ, такъ какъ трагическіе поэты часто изображали ихъ въ своихъ пьесахъ; мы говоримъ объ ужасѣ и жалости: Орестъ въ "Андромахѣ" Расина, "Федра" того-же автора, "Эдипъ и Горацій" Корнеля служатъ тому доказательствомъ. Если позволительно дѣлать между ними какое-нибудь сравненіе и указать, что въ томъ и другомъ есть наиболѣе ему свойственнаго, чѣмъ онъ чаще всего блеститъ въ своихъ произведеніяхъ, то можно такъ выразиться: Корнель подчиняетъ насъ своимъ характерамъ и своимъ идеямъ, Расипъ прилаживаетъ ихъ къ нашимъ; тотъ рисуетъ людей, какими они должны быть, этотъ такими, какими они есть; въ первомъ больше того, чему мы удивляемся и чему должны даже подражать; во-второмъ больше того, что мы признаемъ въ другихъ и что испытываемъ въ самихъ себѣ; одинъ возвышаетъ, удивляетъ, господствуетъ, поучаетъ; другой нравится, возбуждаетъ, трогаетъ, проникаетъ; первымъ усвоено все, что есть самаго прекраснаго, самаго благороднаго и самаго властнаго въ разумѣ; вторымъ -- что есть наиболѣе лестнаго и наиболѣе нѣжнаго въ страсти; у того изреченія, правила, наставленія, у этого вкусъ и чувства; пьесы Корнеля болѣе овладѣваютъ нами, пьесы Расина болѣе потрясаютъ и смягчаютъ; Корнель нравственнѣе, Расинъ естественнѣе; одинъ какъ будто подражалъ Софоклу, другой обязанъ больше Эврипиду. Народъ называетъ краснорѣчіемъ ту легкость, съ которою иные говорятъ долго и одни, соединенную съ порывами жестикуляціи, звучностью голоса и силою легкихъ. Педанты также допускаютъ краснорѣчіе только въ ораторской рѣчи и не отличаютъ его отъ нагроможденія фигуръ, употребленія пышныхъ словъ и округленности періодовъ.
   Логика, очевидно, есть искусство убѣдить въ какой-нибудь истинѣ, а краснорѣчіе есть душевный даръ, который дѣлаетъ насъ владыками сердца и ума другихъ, съ помощью котораго мы внушаемъ имъ и убѣждаемъ, въ чемъ только намъ угодно.
   Краснорѣчіе можетъ проявляться въ бесѣдахъ и во всякомъ родѣ сочиненій; оно рѣдко тамъ, гдѣ его ищутъ, но оно подчасъ бываетъ тамъ, гдѣ его вовсе не ищутъ. Краснорѣчіе для возвышеннаго есть то-же, что цѣлое для своей части.
   Что такое возвышенное? Это понятіе кажется еще не опредѣленнымъ. Фигура-ли это? Происходитъ-ли оно изъ фигуръ, по крайней мѣрѣ нѣкоторыхъ? Во всякомъ-ли родѣ сочиненій можетъ быть возвышенное, или оно возможно только въ важныхъ сюжетахъ? Можетъ-ли, напр., въ эклогахъ блистать что-нибудь другое, кромѣ прекрасной естественности, а въ дружескихъ письмахъ и бесѣдахъ что нибудь другое, кромѣ большой нѣжности Не есть-ли возвышенное именно та естественность и нѣжность произведеній, которая составляетъ ивой разъ ихъ совершенство? Что-же такое, наконецъ, возвышенное? Куда оно входитъ?
   Синонимами называемъ нѣсколько словъ или нѣсколько фразъ, означающихъ одну и ту-же вещь. Антитеза -- это противоположеніе двухъ истинъ, изъ которыхъ одна бросаетъ свѣтъ на другую. Метафора или сравненіе заимствуетъ отъ посторонней вещи чувственно-постигаемый и естественный образъ истины. Гипербола есть преувеличенное выраженіе истины, которое служитъ для того, чтобы привести умъ къ лучшему ея познанію. Возвышенное рисуетъ только истину, но въ благородномъ сюжетѣ; оно рисуетъ ее всю цѣликомъ, въ ея причинахъ и послѣдствіяхъ; оно есть выраженіе или образъ, самый достойный этой истины. Посредственные умы не могутъ найти единственнаго выраженія и пользуются сипонимами. Молодые люди ослѣплены блескомъ антитезъ и пользуются ими. Строгоправильные умы, предпочитающіе брать точные образы, естественно склонны къ сравненію и метафорѣ. Умы живые, полные огня, которыхъ уноситъ богатое воображеніе за предѣлы правилъ и соразмѣрности, имѣютъ большой вкусъ къ гиперболѣ. Къ возвышенному даже между великими геніями способны только самые благородные.

----

   Всякій писатель, чтобы соблюсти чистоту стиля, долженъ поставить себя на мѣсто своихъ читателей, разсматривать свое собственное произведеніе, какъ вещь, которая первый разъ попадается ему для чтенія, въ которой онъ не принималъ никакого участія и которую авторъ отдалъ ему на критику; онъ долженъ убѣдиться, что его поняли не потому только, что читатели сами способны понимать, но потому, что онъ дѣйствительно понятенъ.

-----

   Пишутъ для того только, чтобы быть понятыми, но писатель долженъ по крайней мѣрѣ дать возможность понимать прекрасныя вещи. Правда, что онъ долженъ имѣть чистый слогъ и пользоваться подходящими терминами, но нужно еще, чтобы эти годные термины выражали собою благородныя, живыя, основательныя мысли, чтобы они заключали въ себѣ самый прекрасный смыслъ: пользоваться чистотою и ясностью рѣчи для сухого и безплоднаго содержанія, не отличающагося ни солью, ни пользой, ни новизной, это значитъ дѣлать изъ нихъ дурное употребленіе. Что пользы читателямъ легко понимать вздорныя и дѣтскія вещи, иной разъ глупыя и пошлыя, и, зная хорошо мысль автора, скучать при чтеніи его произведенія?
   Если авторъ допускаетъ нѣкоторую глубину въ своихъ сочиненіяхъ, если онъ добивается утонченности слога, а иногда слишкомъ большой нѣжности, то это онъ дѣлаетъ потому, что имѣетъ хорошее мнѣніе о своихъ читателяхъ.

-----

   Книги, составленныя людьми партіи, имѣютъ то неудобство, что легко становятся скучными для чтенія, такъ какъ въ нихъ не видно истины: факты въ нихъ искажены, доводы за и противъ приведены не во всей своей силѣ и не всею своею точностью; а особенно много терпѣнія требуетъ чтеніе жесткихъ и обидныхъ словъ, которыми угощаютъ другъ друга важные люди, дѣлающіе изъ какого-нибудь пункта ученія или спорнаго факта личную ссору. Эти произведенія имѣютъ ту особенность, что они не заслуживаютъ ни того обширнаго спроса, который имѣютъ въ теченіе извѣстнаго времени, ни того глубокаго забвенія, въ которое они попадаютъ потомъ: лишь только погаснетъ огонь раздора, они становятся альманахами за прошлые годы.

-----

   Слава и заслуга для иныхъ людей состоитъ въ томъ, чтобы хорошо писать, а для нѣкоторыхъ -- не писать вовсе.

-----

   Уже лѣтъ двадцать пишутъ правильно. Писатели теперь -- рабы конструкціи, они обогатили языкъ новыми словами, сбросили иго латинизма и довели стиль до чисто французской фразы; они снова нашли ту плавность, которую впервые ввели Малербъ и Бальзакъ и которой не имѣли столько авторовъ послѣ нихъ; они, наконецъ, ввели въ рѣчь весь порядокъ и всю чистоту, на какую она только способна; это нечувствительно повело къ тому, что они ввели въ нее и умъ.

-----

   Есть такіе художники и спеціалисты своего дѣла, что умъ ихъ такъ же обширенъ, какъ то искусство или та наука, которою они занимаются; они, благодаря генію и изобрѣтательности, отдаютъ своему искусству съ избыткомъ все, что получаютъ отъ него и его началъ; они выходятъ изъ его предѣловъ, чтобы облагородить его, они уклоняются отъ правилъ, если они не ведутъ ихъ къ великому и возвышенному; они идутъ въ одиночку, безъ компаніи, но они заходятъ очень высоко и проникаютъ очень далеко, будучи твердыми и самоувѣренными вслѣдствіе успѣха и выгодъ, которыя они извлекаютъ иной разъ изъ неподчиненія правиламъ. Умы правильные, покойные и умѣренные не только не достигаютъ ихъ высоты, не только не удивляются имъ, но и не понимаютъ ихъ вовсе, а тѣмъ болѣе не хотятъ имъ подражать; они остаются спокойными въ своей сферѣ, доходятъ только до извѣстнаго пункта, который бываетъ предѣломъ ихъ способности и свѣдѣній; они не идутъ дальше потому, что не видятъ ничего за этими предѣлами; они могутъ быть первыми только во второмъ сортѣ и отличаться только передъ посредственностью.

-----

   Есть умы -- если смѣю такъ сказать -- низшіе и подчиненные: они, повидимому, созданы только для того, чтобы быть сборникомъ, реестромъ или магазиномъ всѣхъ произведеній другихъ геніевъ; они -- плагіаторы, переводчики, компиляторы; они не мыслятъ, но говорятъ то, что авторы мыслили; такъ какъ выборъ мыслей есть изобрѣтеніе, то они дурно и неправильно дѣлаютъ этотъ выборъ: они склонны скорѣе передать много вещей, чѣмъ превосходныя вещи; въ нихъ нѣтъ ничего оригинальнаго, которое принадлежало-бы онъ; они знаютъ только то, что выучили, а учатъ они то, что весь свѣтъ вполнѣ игнорируетъ: это -- пустое и сухое знаніе, лишенное пріятности и пользы; оно не пригодится въ бесѣдѣ, оно стоитъ внѣ людскихъ отношеній, оно похоже на монету, которая вышла изъ обращенія. Удивляешься ихъ чтенію и въ то-же время скучаешь отъ ихъ разговора и отъ ихъ произведеній; вельможи и простой народъ смѣшиваютъ ихъ съ учеными, а умные люди относятъ ихъ къ педантамъ.

-----

   Критика часто не есть знаніе; это ремесло, гдѣ нужно больше здоровья, чѣмъ ума, больше труда, чѣмъ способности, больше привычки, чѣмъ генія; если ее пишетъ человѣкъ, который читаетъ все безъ разбора, или, если она производится только на основаніи извѣстныхъ главъ, то она портитъ и читателей, и писателей.

-----

   Я совѣтую автору, родившемуся копіистомъ и столь скромному, что высшее желаніе его -- работать по слѣдамъ кого-нибудь, выбирать себѣ за образецъ только тотъ сортъ произведеній, гдѣ есть умъ, воображеніе или даже эрудиція: если такой авторъ не достигнетъ высоты своихъ оригиналовъ, по крайней мѣрѣ онъ приблизится къ нимъ и заставитъ читать себя. Напротивъ, онъ долженъ избѣгать, какъ подводнаго камня, подражанія тѣмъ, которые пишутъ по расположенію, которыхъ сердце заставляетъ говорить, внушая имъ слова и образы, которые извлекаютъ, такъ сказать, изъ своей внутренности все то, что они выражаютъ на бумагѣ; это -- опасные образцы: они легко могутъ заставить впасть въ холодное, низкое и смѣшное тѣхъ, кто задумаетъ слѣдовать имъ. Дѣйствительно, мнѣ смѣшно было бы смотрѣть на человѣка, который серьезно захотѣлъ бы говорить тономъ моего голоса или походить на меня лицомъ.

-----

   Родившійся христіаниномъ и французомъ находитъ себя стѣсненнымъ въ сатирѣ; важные сюжеты для него запретны; онъ затрогиваетъ иногда ихъ, но вслѣдъ затѣмъ обращается къ малымъ вещамъ, возвышая ихъ красотою своего генія и своего стиля.

-----

   Нужно избѣгать пустого и дѣтскаго стиля изъ опасанія уподобиться Дориласу и Гандбургу {"Утверждаютъ, что подъ именемъ Дориласа Лабрюйеръ разумѣетъ Варилласа, историка довольно занимательнаго, но очень неточнаго. Что касается имени Гандбурга, то несомнѣнно, что это пародія на имя Мембурга, такъ какъ hand по-нѣмецки и по-англійски значитъ то-же, что main по-французски (рука)". Мембургъ (1610--1686) -- французскій церковный историкъ, защитникъ галликанцевъ.}, въ нѣкоторыхъ сочиненіяхъ, напротивъ, можно рискнуть и своеобразными выраженіями, можно употреблять переносныя и живописующія слова; жаль, что инымъ не доставляетъ удовольствія употребленіе узкихъ выраженій и пониманіе ихъ.

-----

   Если писатель заботится угодить только вкусу своего вѣка, то онъ больше заботится о своей личности, чѣмъ о своихъ сочиненіяхъ; нужно постоянно стремиться къ совершенству, и тогда потомство съумѣетъ воздать намъ ту справедливость, въ которой иногда отказываютъ намъ наши современники.

-----

   Не должно выставлять смѣшное тамъ, гдѣ вовсе нѣтъ его; это значитъ портить вкусъ, извращать свое сужденіе и сужденіе другихъ; но разъ есть смѣшное, его должно видѣть и извлекать съ граціей, такимъ способомъ, который и нравится, и поучаетъ.

-----

   "Горацій или Депрео сказали это раньше васъ" -- Я вѣрю вамъ въ этомъ, я сказалъ то-же самое, но по-своему. Неужели послѣ нихъ мнѣ нельзя и думать о томъ, о чемъ они думали, что истинно, о чемъ многіе будутъ думать послѣ меня?
   

О личной заслугѣ.

   Кто даже отличается самыми рѣдкими талантами и самыми выдающимися заслугами, и тотъ легко убѣдится въ своей безполезности, если только приметъ во вниманіе, что послѣ его смерти міръ даже и не почувствуетъ его гибели и что масса людей будутъ готовы занять его мѣсто въ мірѣ.

-----

   У многихъ людей только одно имя имѣетъ кое-какое значеніе: если же посмотрѣть на нихъ поближе, то окажется, что они вовсе ничего не стоятъ; между тѣмъ издали они внушаютъ уваженіе къ себѣ.

-----

   Какъ я ни убѣжденъ, что лица, избранныя для отправленія различныхъ должностей, смотря по способностямъ и профессіи, хорошо исправляютъ эти должности, все-таки я беру на себя смѣложѣ сказать, что въ мірѣ, быть можетъ, найдется не мало такихъ личностей -- все равно, извѣстны онѣ или неизвѣстны, -- которыя исправили бы подобную должность еще лучше, хотя имъ и не даютъ ея; я приведенъ къ такому заключенію необыкновеннымъ успѣхомъ иныхъ людей, которые только случайно заняли тотъ или иной постъ и отъ которыхъ никто не ожидалъ никакихъ великихъ дѣлъ.
   Сколько удивительныхъ людей, имѣвшихъ самый прекрасный геній, умерли, не заставивъ никого говорить о себѣ! Сколько живетъ еще такихъ людей, а между тѣмъ о нихъ не говорятъ и никогда не будутъ говорить!

-----

   Если за человѣка некому хлопотать, если онъ не принадлежитъ ни къ какой шайкѣ или корпораціи, если онъ стоитъ въ одиночку и вмѣсто всякихъ рекомендацій имѣетъ за собою только много личнаго достоинства, то какого ужаснаго труда стоитъ ему пробиться въ свѣтъ сквозь окружающій его мракъ и итти въ уровень съ фатомъ, который тѣмъ не менѣе пользуется уваженіемъ!

-----

   Никто почти по своему собственному побужденію не задумывается надъ заслугами другого. Люди дотого заняты сами собою, что не имѣютъ досуга углубляться въ другихъ или различать ихъ заслуги; поэтому-то, обладая большою заслугою, а еще большею скромностью, такъ легко можно долго остаться въ неизвѣстности.

-----

   Часто не хватаетъ генія и большихъ талантовъ, но иной разъ не хватаетъ просто подходящихъ случаевъ выказать себя; иные заслуживаютъ похвалу за то, что сдѣлали, а иные и за то, что могли бы сдѣлать.

-----

   Легче найти умъ, чѣмъ людей, которые пользуются своимъ умомъ или которые цѣнятъ умъ другихъ и извлекаютъ изъ него какую-нибудь пользу.

-----

   Инструментовъ больше, чѣмъ мастеровъ; между послѣдними дурныхъ больше, чѣмъ хорошихъ. Что вы подумаете о томъ, кто хочетъ пилить съ помощью рубанка или беретъ пилу для того, чтобы стругать?

-----

   Нѣтъ въ мірѣ столь труднаго мастерства, какъ умѣнье составить себѣ громкое имя. Жизнь оканчивается, а мы только что сдѣлали черновой набросокъ нашей работы.

-----

   Что дѣлать съ Эгезиппомъ, который проситъ себѣ мѣста? Куда его опредѣлить, въ финансовое вѣдомство или въ военную службу? Это все равно: дѣло рѣшается одной матеріальной выгодой. Онъ одинаково способенъ и имѣть дѣло съ деньгами или составлять счеты и носить оружіе. "Онъ годенъ на всё", говорятъ его друзья. А это значитъ, что онъ къ одному дѣлу имѣетъ не больше таланта, чѣмъ къ другому, или, иначе говоря, онъ ни къ чему не способенъ. Большая часть людей, которые въ юности заняты были только собою и испорчены лѣнью или удовольствіями, придя въ болѣе зрѣлы* возрастъ, находятся въ ложной увѣренности, что стоитъ имъ только очутиться безъ мѣста или въ пуждѣ, и государство обязано дать имъ мѣсто или прійти къ нимъ на помощь: они рѣдко извлекаютъ пользу изъ того столь важнаго урока, что люди, достигшіе должностей, должны были употребить первые годы своей жизни на подготовку, съ помощью обученія и труда, къ занимаемому ими теперь положенію, что само государство имѣло нужду въ ихъ дѣятельности и ихъ свѣдѣніяхъ, что они были какъ-бы необходимымъ камнемъ при постройкѣ цѣлаго зданія и что собственныя выгоды государства требовали отъ него, чтобы оно возвысило или украсило почестями такихъ людей.
   Мы должны стараться сдѣлать себя вполнѣ достойными какой-нибудь должности, а остальное не касается насъ: это уже дѣло другихъ....

-----

   "Полагай свое достоинство въ такихъ вещахъ, которыя зависятъ не отъ другихъ, а отъ тебя самого, или ужъ вовсе не хвались своими достоинствами!" Вотъ неоцѣнимое правило, дающее на практикѣ безчисленные результаты! Оно полезно для слабыхъ, для добродѣтельныхъ и для тѣхъ, которые имѣютъ столько ума. что онъ ихъ дѣлаетъ владыками своего счастья или покоя. Оно гибельно для вельможъ, оно уменьшило-бы ихъ дворъ или, лучше сказать, число ихъ рабовъ; оно уронило-бы ихъ спесь съ немалой долею ихъ авторитета, такъ что отъ всего ихъ величія остались-бы только сладкія кушанья да экипажи, оно лишило бы ихъ удовольствія, которое они испытываютъ, когда кто нибудь ихъ проситъ, ходатайствуетъ передъ ними, умоляетъ ихъ, когда они заставляютъ ждать или отказываютъ, обѣщаютъ и не даютъ; оно отбило-бы у нихъ охоту выдвигать иной разъ въ свѣтъ глупцовъ и унижать всякими способами заслугу, которую имъ нужно было-бы отличить; оно изгнало-бы изъ дворовъ происки, коварство, взаимные подкопы, униженіе, лесть, плутовство; изъ шумнаго, полнаго движенія и интригъ двора оно сдѣлало-бы нѣчто въ родѣ комической или даже трагической пьесы, для которой мудрецы были-бы только зрителями; оно возвратило-бы людямъ различныхъ положеній ихъ человѣческое достоинство и прояснило-бы ихъ лица; оно расширило-бы ихъ свободу; оно пробудило-бы въ нихъ, рядомъ съ природными талантами, стремленіе къ труду и упражненію; оно возбудило-бы ихъ къ соревнованію, къ желанію славы, оно внушило-бы любовь къ добродѣтели; изъ пустыхъ, безпокойныхъ, безполезныхъ, часто обременительныхъ для государства придворныхъ оно сдѣлало-бы мудрыхъ хозяевъ, превосходныхъ отцовъ семейства, неподкупныхъ судей, хорошихъ офицеровъ, великихъ полководцевъ, ораторовъ, философовъ; оно повело-бы за собой одно развѣ неудобство, именно, что они тогда оставили-бы своимъ намѣстникамъ больше хорошихъ примѣровъ, чѣмъ сокровищъ.

-----

   Во Франціи нужно имѣть много твердости и обширнаго ума, чтобы обойтись безъ должностей и службы и согласиться такимъ образомъ жить дома безъ дѣла; никто почти не имѣетъ столько заслугъ, чтобы играть эту роль съ достоинствомъ, столько содержательности, чтобы наполнить праздное время, не прибѣгая къ тому, что простой народъ называетъ дѣлами; а между тѣмъ въ чемъ же и состоитъ препровожденіе времени у мудреца? Если бы размышленія, бесѣды, чтеніе назывались у насъ трудомъ, то мы не сказали бы. что мудрецъ проводитъ время праздно.

-----

   Человѣкъ съ заслугами, состоя въ должности, никогда не бываетъ докучливъ своимъ тщеславіемъ. Онъ не ослѣпленъ тѣмъ постомъ, который занимаетъ, а скорѣе чувствуетъ себя униженнымъ людьми, занимающими высшій постъ, котораго онъ не добился, хотя и считаетъ себя достойнымъ. Онъ скорѣе безпокоится, чѣмъ гордится или презираетъ другихъ, и поэтому только самому себѣ и служитъ въ тягость.

-----

   Человѣку съ заслугами не легко быть постоянно въ милости, но совсѣмъ не по тѣмъ причинамъ, которыя можно было бы предположить. Онъ на столько скроменъ, что не позволяетъ себѣ думать, что онъ доставитъ принцамъ какое-нибудь удовольствіе, если будетъ стоять у нихъ на дорогѣ, если будетъ лѣзть имъ на глаза и выставлять свое лицо; онъ скорѣе склоненъ думать, что онъ имъ надоѣдаетъ; нужно убѣдить его, что этого требуютъ общепринятые обычаи и обязанность его, тогда только онъ рѣшится показать себя. Тому, напротивъ, кто много о себѣ думаетъ, кого обыкновенно называютъ "бахваломъ", доставляетъ большое удовольствіе выставлять себя на показъ; онъ тѣмъ съ большею самоувѣренностью составляетъ себѣ карьеру, что неспособенъ вообразить себѣ, что вельможи, которые его замѣтили, думаютъ о немъ совершенно иначе, чѣмъ онъ самъ.

-----

   Честный человѣкъ собственноручно вознаграждаетъ себя за свое усердіе, при исполненіи своей обязанности, именно тѣмъ удовольствіемъ, которое доставляется ему этимъ исполненіемъ; онъ безразлично относится къ похваламъ, почету и признательности, которыхъ иногда ему не удается получить.

-----

   Еслибы я взялъ на себя смѣлость сравнить между собою два совершенно неравныя по виду положенія, то я сказалъ бы, что мужественный человѣкъ думаетъ объ исполненіи своихъ обязанностей почти такъ-же, какъ кровельщикъ о покрытіи дома крышею; ни тотъ, ни другой не ищутъ случая подвергнуть жизнь опасности, но опасность ихъ и не отклоняетъ отъ дѣла; опасность смерти для нихъ -- неудобство въ ихъ занятіи, по вовсе не препятствіе; первому нечѣмъ хвастаться, если онъ появится у траншеи, овладѣетъ укрѣпленіемъ или возьметъ съ бою окопъ, подобно тому, какъ и второй не хвастается, что взобрался на самую высокую крышу или на шпицъ колокольни; они оба приставлены для того только, чтобы хорошо исполнить свое дѣло, между тѣмъ какъ фанфаронъ только и заботится о томъ, чтобы о немъ говорили, что онъ хорошо то или иное сдѣлалъ.

-----

   Скромность для заслуги то-же, что тѣни для фигуръ на картинѣ: она придаетъ ей силу и рельефъ.
   Простая внѣшность -- это обычный костюмъ простыхъ людей, выкроенный для нихъ именно и по ихъ мѣркѣ; но для людей, наполнившихъ свою жизнь великими дѣяніями, простая внѣшность есть украшеніе; я сравнилъ бы ихъ съ красотою, которая остается въ пренебреженіи, но которая тѣмъ самымъ становится еще заманчивѣе.
   Иные люди, довольные сами собою, какимъ-нибудь дѣломъ или произведеніемъ, которое имъ кое-какъ удалось, слыша, что скромность прилична великимъ людямъ, осмѣливаются быть скромными, притворяются простыми и добродушными: но они похожи на тѣхъ людей низкаго роста, которые наклоняются у двери изъ опасенія, какъ бы не удариться лбомъ въ притолоку.

-----

   "Вашъ сынъ заика, не заставляйте его всходить на трибуну; ваша дочь рождена для свѣта, не заключайте ее въ среду весталокъ. Ксантъ, вашъ отпущенникъ, хилъ и робокъ; не мѣшкайте, удалите его изъ легіоновъ и съ военной службы".-- "Я хочу его выдвинуть впередъ", отвѣчаете вы.-- "Надѣлите его богатствами, завалите землями, титулами и помѣстьями, пользуйтесь временемъ: мы живемъ въ такомъ вѣкѣ, когда все это ему принесетъ больше чести, чѣмъ храбрость".-- "Но это слишкомъ дорого будетъ мнѣ стоить", возражаете вы.-- "Неужели вы серьезно говорите это, Крассъ? Подумайте, что вѣдь это только капля, которую вы почерпнули бы изъ Тибра, чтобы обогатить любимаго вами Ксанта и чтобы предупредить тѣ горькія послѣдствія, къ которымъ приведетъ его исполненіе вовсе несвойственной ему обязанности".

-----

   Въ своихъ друзьяхъ мы должны видѣть только одну добродѣтель, которая привязываетъ насъ къ нимъ, не разбирая, въ счастливомъ они положеніи или въ несчастномъ; когда мы чувствуемъ себя способными слѣдовать за ними во время ихъ несчастья, то мы должны смѣло и довѣрчиво водить съ ними дружбу и во время наибольшаго ихъ благополучія.

-----

   Если такъ часто случается, что насъ живо трогаютъ рѣзкія вещи, то почему же насъ такъ мало трогаетъ добродѣтель?

-----

   Если счастье заключается въ знатномъ происхожденіи, то не меньшее счастье и быть такимъ, о которомъ никто не станетъ освѣдомляться, знатнаго-ли онъ происхожденія.

-----

   На поверхности земли отъ времени до времени появляются рѣдкіе и замѣчательные люди, которые блещутъ своею добродѣтелью и распространяютъ чудный свѣтъ своими выдающимися качествами; они похожи на тѣ необыкновенныя свѣтила, происхожденія которыхъ мы не знаемъ, равно какъ не знаемъ, что сталось съ ними, когда они исчезли; у нихъ нѣтъ ни предковъ, ни потомковъ; они одни составляютъ собою все свое поколѣніе.

-----

   Бодрый умъ открываетъ намъ нашъ долгъ и нашу обязанность; если есть опасность, онъ научаетъ насъ ее встрѣтить: онъ внушаетъ мужество или замѣняетъ его.

-----

   Когда кто отличается въ своемъ искусствѣ, придавая ему все совершенство, на которое оно способно, то онъ въ нѣкоторомъ родѣ выходитъ за его предѣлы и сравнивается съ тѣмъ, что только есть наиболѣе благороднаго и возвышеннаго. В. называютъ живописцемъ В., К.-- музыкантомъ К., автора Пирама -- поэтомъ; а Миньяра называютъ просто Миньяромъ, Люлли -- просто Люлли, Корнеля -- просто Корнелемъ {Трагедія "Pyrame et Thisbé" принадлежитъ Прадону (1632--1698), противнику Расина и Буало, написавшему кромѣ того "Regulus", "Tamerlan" "La Troade" и др. трагедіи. Современниками Лабрюйера были два брата Миньяры (1608--1668, 1610--1695), оба живописцы; особенно славился младшій, сдѣлавшійся придворнымъ живописцемъ послѣ Лебрена. Буквы В. и К. могутъ указывать на Виньона и Коласса, современниковъ Лабрюйера.}.

-----

   Человѣкъ свободный и не связанный женою, если только имѣетъ сколько-нибудь ума, можетъ подняться выше своей судьбы, замѣшаться въ міръ и идти наравнѣ съ самыми честными людьми. Труднѣе это сдѣлать тому, кто связанъ обязательствами; бракъ, повидимому, ставитъ всякаго въ свой рядъ.

-----

   Нужно признаться, что послѣ личной заслуги больше всего почета и блеска люди извлекаютъ изъ выдающагося сана и большихъ титуловъ; кто не умѣетъ быть Эразмомъ, тотъ мечтаетъ быть епископомъ. Иные, чтобы пріобрѣсти больше извѣстности, надъ ваютъ на свою особу одежду перовъ, орденскія цѣпи, облаченье примаса, пурпуръ, имъ не мѣшало-бы получить и тіару, а какая нужда, напр., Трофиму {Здѣсь разумѣютъ Боссюэта.} быть кардиналомъ?

-----

   "Золото блеститъ, говорите вы, на платьѣ Филемона". Но оно блеститъ такъ-же и у купцовъ.-- "Онъ одѣтъ въ самыя лучшія ткани".-- Но онѣ не менѣе пышно раскинуты и въ лавкахъ.-- "Шитье и украшенія придаютъ платью еще больше великолѣпія"...-- Ну что-жъ? я хвалю работу мастера.-- "Спросятъ у него, который часъ, онъ вынимаетъ такіе часы, что чудо смотрѣть: чашка на его шпагѣ изъ оникса; на пальцѣ у него большой алмазъ -- такое совершенство, такъ и блещетъ въ глаза...у него можно найти любую изъ тѣхъ рѣдкостныхъ бездѣлушекъ, которыя носятъ столько-же изъ тщеславія, сколько для употребленія; онъ не отказываетъ себѣ ни въ какомъ украшеніи, какъ молодой человѣкъ, женившійся на богатой старухѣ". Вы наконецъ возбуждаете во мнѣ любопытство: надо посмотрѣть, по крайней мѣрѣ, эти столь драгоцѣнныя вещи.
   Пришлите мнѣ, пожалуйста, это платье и эти драгоцѣнности Филемона... а особу его я ужъ вамъ оставляю.
   Ты обманываешь себя, Филемонъ, если думаешь, что тебя больше почитаютъ за твою блестящую карету, за ту толпу бездѣльниковъ, которая слѣдуетъ за тобою, за ту шестерку, которая везетъ тебя; если отбросятъ все это убранство, столь чуждое тебѣ, чтобы проникнуть до самой сути, то ты окажешься просто фатомъ.
   Это не значитъ, что иной разъ нужно извинить человѣку, который, обладая большой свитой, богатымъ платьемъ и великолѣпнымъ экипажемъ, полагаетъ, что это выше знатнаго рожденія и ума: свой приговоръ онъ читаетъ въ пріемахъ и глазахъ тѣхъ, которые съ нимъ говорятъ.

-----

   Человѣкъ, который живетъ при дворѣ, часто въ городѣ носитъ длинную мантію изъ шелка или голландскаго сукна, широкій поясъ, опоясанный высоко по животу, сафьяновые башмаки, такую-же ермолку съ прелестной мереей {Насѣчки, углубленія на сафьянѣ.}, искусно сдѣланный и хорошо накрахмаленный воротничекъ; человѣкъ у котораго искусно убраны волосы и румяный цвѣтъ лица, который, кромѣ того, помнитъ кое-какія метафизическія тонкости, умѣетъ объяснить, что такое "свѣтъ славы" и знаетъ точно, какъ можно видѣть Бога, такой-то человѣкъ и называется ученымъ "докторомъ". А настоящій ученый -- это скромная личность, которая заперлась въ своемъ кабинетѣ и всю свою жизнь размышляетъ, ищетъ, справляется, сличаетъ, читаетъ или пишетъ.

-----

   У насъ солдатъ -- храбръ, а чиновникъ образованъ; мы дальше этого не идемъ. У римлянъ чиновникъ былъ храбръ и солдатъ образованъ; римлянинъ совмѣщалъ въ себѣ и солдата, и чиновника.

------

   Мнѣ кажется, что герой можетъ быть только въ одномъ родѣ дѣятельности, именно на войнѣ, а великій человѣкъ можетъ явиться во всякомъ родѣ дѣятельности: будетъ-ли онъ чиновникъ, военный, кабинетный ученый или придворный -- все равно; но тотъ и другой, вмѣстѣ взятые, не составятъ еще добродѣтельнаго человѣка.

-----

   На войнѣ разница между героемъ и великимъ человѣкомъ небольшая; всѣ военныя доблести проявляетъ и тотъ, и другой; но тѣмъ не менѣе первый, кажется, долженъ быть молодымъ, предпріимчивымъ, очень храбрымъ, стойкимъ въ опасностяхъ, безстрашнымъ, а второй долженъ отличаться большимъ смысломъ, далекою предусмотрительностью, высокою способностью и долгимъ опытомъ. Александръ, можетъ быть, былъ только героемъ, а Цезарь былъ великимъ человѣкомъ.

-----

   Эмиль {Полагаютъ, что Лабрюйеръ хотѣлъ здѣсь изобразить "великаго Конде", дѣда своего ученика.} родился такимъ, какими великіе люди дѣлаются только съ помощью систематическаго обученія, размышленія и опытности; въ первые годы жизни ему оставалось только дополнить данные природою таланты и довѣриться своему генію; онъ исполнялъ и дѣйствовалъ, прежде чѣмъ знать, или, лучше сказать, онъ зналъ то, чему никогда не учился. Игры его дѣтства были уже не разъ побѣдами. Его жизнь, сопровождаемая величайшимъ счастьемъ въ соединеніи съ величайшею опытностью, была-бы знаменита, благодаря уже тѣмъ подвигамъ, которые онъ совершилъ со времени своей юности; онъ уловилъ всѣ удобные случаи для побѣды, какіе только представлялись съ тѣхъ поръ; а если не было такихъ случаевъ, онъ создавалъ ихъ, благодаря своей доблести и счастливой звѣздѣ; онъ одинаково изумителенъ какъ въ тѣхъ дѣлахъ, которыя совершилъ, такъ и въ тѣхъ, которыя могъ-бы совершить. На него смотрѣли, какъ на человѣка неспособнаго уступить непріятелю, склониться передъ числомъ или препятствіями, какъ на существо высшаго рода, полное надеждъ и свѣдѣній, усматривающее все и тамъ, гдѣ никто еще ничего не видѣлъ, какъ на предвѣстника побѣды для тѣхъ легіоновъ, во главѣ которыхъ онъ стоялъ, такъ какъ самъ онъ стоилъ нѣсколькихъ легіоновъ; онъ былъ великъ въ счастіи, но еще болѣе великъ въ то время, когда судьба ему противилась; снятіе осады или отступленіе его еще болѣе облагораживало. чѣмъ его тріумфы; онъ отдыхалъ только послѣ выигранныхъ битвъ и взятія городовъ; онъ былъ исполненъ славы и скромности; "я бѣжалъ" онъ говорилъ съ такою-же прелестью, какъ и: "мы разбили". Это былъ человѣкъ, преданный государству, своему семейству, главѣ своего семейства, искренній къ Богу и къ людямъ, столь глубоко почитавшій заслуги, какъ будто онѣ были для него въ рѣдкость; онъ былъ правдивъ, простъ, великодушенъ, ему не хватало только самыхъ маловажныхъ добродѣтелей.

-----

   Дѣти боговъ {Дѣти, внуки, вообще потомство королевской крови (Лабр.)}, такъ сказать, извлекаютъ себя изъ правилъ природы и являются какъ-бы исключеніями. Они не ждутъ почти ничего отъ времени и лѣтъ. Заслуги у нихъ предшествуютъ возрасту. Они рождаются образованными, они становятся совершенными людьми скорѣе, чѣмъ обыкновенные люди успѣютъ выйти изъ дѣтства.

-----

   Люди близорукіе -- я хочу сказать объ умахъ ограниченныхъ и сжатыхъ въ своей маленькой сферѣ -- не могутъ понять всей совокупности талантовъ, какую мы замѣчаемъ иногда въ одномъ лицѣ; гдѣ они видятъ пріятное, тамъ не замѣчаютъ солиднаго; гдѣ они открыли, по ихъ мнѣнію, граціозность, проворство, гибкость, ловкость въ тѣлѣ, тамъ не хотятъ допустить душевныхъ даровъ, глубины, разсудительности, мудрости; они не хотятъ допустить въ исторіи Сократа того факта, что онъ плясалъ.

-----

   Нѣтъ почти человѣка столь совершеннаго и столь необходимаго для своихъ близкихъ, чтобы въ немъ не нашлось такой черты, которая уменьшаетъ сожалѣніе о немъ.

-----

   Человѣкъ съ умомъ и съ простымъ и прямымъ характеромъ можетъ попасть въ какую-нибудь ловушку; ему не приходитъ и въ голову, чтобы кто-либо захотѣлъ поставить ему ловушку или одурачить его: эта довѣрчивость дѣлаетъ его менѣе осторожнымъ, а злые шутники поддѣваютъ его съ этой стороны. Но при второй попыткѣ имъ придется потерпѣть неудачу: онъ разъ только дался въ обманъ.
   Я заботливо буду избѣгать случая обидѣть кого-нибудь, если я справедливъ; но прежде всего я умный человѣкъ, если нисколько не дорожу своими интересами.

-----

   Какъ ни развязно, просто, незамѣтно мы поступаемъ, все-таки вездѣ проглядываютъ наши манеры, которыя выдаютъ насъ. Глупецъ входитъ и выходитъ, садится и встаетъ, молчитъ и стоить на ногахъ -- все это не такъ, какъ умный человѣкъ.

-----

   Я знаю Мопса по одному визиту, который онъ сдѣлалъ мнѣ, не зная меня. Онъ вызывается свести вовсе незнакомыхъ людей къ другимъ, которыхъ тоже не знаетъ; онъ посылаетъ письма женщинамъ, съ которыми не знакомъ, которыхъ только видѣлъ; онъ проникаетъ въ кружокъ почтенныхъ личностей, которыя не знаютъ, кто онъ; тутъ онъ лѣзетъ съ своими рѣчами, часто смѣшными, не ожидая, когда спросятъ, не замѣчая, какъ его прерываютъ; онъ входитъ иной разъ въ собраніе, располагается, гдѣ вздумается, не обращая никакого вниманія ни на другихъ, ни на себя самого; у него отнимаютъ мѣсто, назначенное для министра, онъ садится на мѣсто, назначенное для герцога или пера; на него смѣется общество, а онъ одинъ важенъ и не смѣется: прогоните собаку съ кресла короля, она заберется на стулъ проповѣдника; на свѣтъ онъ смотритъ безразлично, безъ всякаго стѣсненія и стыда; ему, какъ и глупцу, не отъ чего краснѣть.

-----

   Цельзъ имѣетъ скромный чинъ, но вельможи его терпятъ; онъ не ученый; у него мало заслугъ, но онъ знакомъ съ людьми, имѣющими много заслугъ; онъ не богатъ способностями, но у него есть языкъ, который можетъ служить толмачемъ, и ноги, которыя могутъ переносить его съ мѣста на мѣсто. Онъ рожденъ для постоянной ходьбы, для выслушиванья порученій и передачи ихъ. для оказыванья услугъ, для того, чтобы переусердствовать при исполненіи порученія и получить отказъ, для того, чтобы мирить людей, которые ссорятся при первомъ свиданіи, для того, чтобы успѣвать въ одномъ дѣлѣ и оставлять безъ вниманія тысячу другихъ, для того, чтобы приписывать себѣ всю славу успѣха и отклонять на другихъ ненависть за дурной исходъ; онъ знаетъ всѣ ходячіе толки, всѣ городскія исторійки; онъ самъ ничего не дѣлаетъ, а только говоритъ или слушаетъ, что дѣлаютъ другіе; онъ большой охотникъ до новостей: онъ знаетъ уже семейные секреты, онъ посвященъ въ самыя глубокія тайны; онъ скажетъ вамъ, почему тотъ-то въ опалѣ, почему другой снова призванъ; онъ знаетъ основаніе и причины раздора двухъ братьевъ и разрыва двухъ министровъ: не предсказалъ-ли онъ первымъ печальныя послѣдствія ихъ разлада? Не говорилъ-ли онъ о послѣднихъ, что ихъ единеніе будетъ непродолжительнымъ? Не самъ-ли онъ слышалъ тѣ обидныя слова, которыя были сказаны при ссорѣ? Не онъ-ли былъ посредникомъ при переговорахъ? Захотѣли-ли ему повѣрить? выслушали-ли его? Да кому говорите вы объ этомъ? Кто больше его принималъ участіе во всѣхъ интригахъ двора? Если бы это было не правда, если бы онъ не мечталъ, по крайней мѣрѣ, и не воображалъ себѣ этого, то развѣ онъ сталъ бы увѣрять васъ въ этомъ? Развѣ у него такой былъ бы важный и таинственный видъ, какъ у человѣка, только что вернувшагося изъ посольства?

-----

   Мениппъ -- это птица, разукрашенная разнообразными перьями, которыя не идутъ къ ней; онъ не говоритъ, онъ не чувствуетъ, онъ только повторяетъ чувства и разговоры; онъ даже такъ натурально пользуется умомъ другихъ, что самъ оказывается первымъ въ числѣ обманутыхъ: онъ часто думаетъ, что высказалъ свой вкусъ, изложилъ свою собственную мысль, между тѣмъ какъ все это только эхо, идущее отъ какого нибудь другого лица, съ которымъ онъ только что бесѣдовалъ. Это человѣкъ, который четверть часа въ модѣ, а минуту спустя опускается, падаетъ, теряетъ тотъ небольшой блескъ, который приписывали ему люди съ короткою памятью, и впадаетъ въ отчаяніе; онъ одинъ только не знаетъ, что въ немъ ни капли нѣтъ чего-либо возвышеннаго и героическаго; неспособный понять, до какой высоты можетъ подняться умъ человѣка, онъ наивно думаетъ, что сколько у него есть ума, это и все, что только люди могутъ имѣть; поэтому-то онъ такъ держитъ себя, какъ человѣкъ, которому нечего ужъ себѣ желать въ этомъ отношеніи и который никому ужъ не завидуетъ; онъ часто говоритъ самъ съ собою и не скрываетъ этого; прохожіе, видя его, постоянно предполагаютъ, что онъ принимаетъ какое-нибудь важное рѣшеніе или приходитъ къ заключенію, что противъ такой-то вещи нечего сказать; если вы поздороваетесь съ нимъ, то этимъ только приведете его въ замѣшательство: онъ не знаетъ, отвѣчать-ли ему на ваше привѣтствіе или нѣтъ; пока онъ размышляетъ, вы уже ушли слишкомъ далеко; благодаря своему тщеславію, онъ слыветъ за честнаго человѣка: тщеславіе поставило его выше себя самого, сдѣлало его тѣмъ, чѣмъ онъ вовсе не былъ. Смотря на него, невольно думаешь, что онъ занятъ только своею особою и увѣренъ, что все къ нему отлично идетъ, что его костюмъ отлично подобранъ: онъ думаетъ, очевидно, что всѣ глаза обращены на него, что люди только и дѣлаютъ, что смѣняютъ другъ друга съ цѣлью посмотрѣть на него.

-----

   Кто занимаетъ дворецъ съ двумя аппартаментами, предназначенными для двухъ временъ года, ѣдетъ въ Лувръ ночевать на антресоляхъ, тотъ не обнаруживаетъ еще въ этомъ поступкѣ своей скромности. Кто воздерживается отъ вина, чтобы сохранить тонкую талію, а между тѣмъ только и дѣлаетъ, что пируетъ, того еще нельзя назвать трезвымъ или умѣреннымъ; кто оказываетъ какую-нибудь помощь бѣдному другу, надоѣвшему своими просьбами, о томъ можно сказать, что онъ покупаетъ себѣ покой, но нельзя сказать, что онъ щедръ. Только мотивъ даетъ достоинство человѣческимъ дѣйствіямъ, а безкорыстіе придаетъ имъ совершенство.

-----

   Ложное величіе неприступно; такъ какъ оно чувствуетъ себя слабымъ, то прячется или по крайней мѣрѣ не показываетъ себя съ лица: оно показываетъ себя лишь настолько, сколько нужно для того, чтобы произвести впечатлѣніе и не обнаружить своего истиннаго ничтожества. Истинное величіе свободно, кротко, доступно и популярно; оно позволяетъ подходить и касаться себя; оно ничего не теряетъ, если смотрѣть на него вблизи; чѣмъ больше его узнаешь, тѣмъ больше ему удивляешься; оно благосклонно склоняется къ низшимъ и безъ усилій возвращается къ своему естественному состоянію; иногда оно оставляетъ въ сторонѣ или ослабляетъ свои преимущества, но оно постоянно въ силахъ возвратить ихъ себѣ и снова заставить ихъ цѣнить; оно смѣется, играетъ и шутитъ, но съ достоинствомъ; къ нему приближаются свободно, но вмѣстѣ съ тѣмъ съ осторожностью; оно имѣетъ благородный и привѣтливый характеръ, внушающій уваженіе и довѣріе, а отсюда происходитъ, что государи намъ кажутся великими и даже очень великими, а сами мы не чувствуемъ своего ничтожества.

-----

   Мудреца отъ честолюбія излѣчиваетъ самое честолюбіе; онъ стремится къ столь великимъ вещамъ, что не можетъ ограничиться тѣмъ, что иные зовутъ сокровищами, онъ не довольствуется чинами, богатствомъ, милостью при дворѣ; въ этихъ, столь ничтожныхъ, преимуществахъ онъ ничего не видитъ такого, что было бы настолько хорошо и прочно, чтобы наполнить его сердце, что стоило бы его заботъ и его желаній; ему приходится даже употреблять усилія, чтобы не слишкомъ презирать все это; его способна искусить только та слава, которая должна родиться изъ добродѣтели вполнѣ чистой и простой; но люди не даютъ ему почти ничего подобнаго, и онъ проходитъ мимо ихъ.

-----

   Тотъ добръ, кто дѣлаетъ добро другимъ; если онъ терпитъ для того добра, которое дѣлаетъ, то онъ очень добръ; если онъ терпитъ отъ тѣхъ, кому сдѣлалъ это добро, то онъ обладаетъ столь великою добротою, что она можетъ увеличиться только въ томъ случаѣ, когда увеличатся его страданія; если же онъ умретъ изъ-за этого, то его добродѣтель достигнетъ въ такомъ случаѣ крайняго предѣла: она героична и совершенна.
   

О женщинахъ.

   Мужчины и женщины рѣдко согласны въ оцѣнкѣ достоинства женщины: ихъ интересы слишкомъ различны; женщины другъ другу нравятся вовсе не тѣмъ, чѣмъ онѣ нравятся мужчинамъ; что въ послѣднихъ зажигаетъ безчисленными способами сильныя страсти, то между первыми производитъ отвращеніе и антипатію.

-----

   Въ нѣкоторыхъ женщинахъ есть искусственное величіе, обусловленное движеніемъ глазъ, держаніемъ головы, походкою, но дальше этого оно не идетъ; ихъ ослѣпительный умъ производитъ впечатлѣніе, но его цѣнятъ потому только, что онъ не глубокъ. Но есть другія женщины, у которыхъ величіе просто, естественно, не зависитъ отъ жестовъ и походки, но имѣетъ источникъ въ ихъ сердцѣ и есть какъ бы слѣдствіе высокаго рожденія; онѣ обладаютъ кроткимъ, но внушительнымъ достоинствомъ, соединеннымъ съ тысячею добродѣтелей, которыхъ онѣ не могутъ скрыть при всей своей скромности, такъ какъ онѣ невольно пробиваются наружу и показываются тѣмъ, кто имѣетъ глаза.

-----

   Я видѣлъ, какъ иныя женщины съ тринадцати до двадцати двухъ лѣтъ желали быть дѣвицею, и ври томъ красивой, а послѣ этого возраста -- стать мужчиною.

-----

   Иныя молодыя особы не достаточно знакомы съ преимуществами счастливой природы и не знаютъ, какъ было-бы полезно сохранить ихъ; онѣ ослабляютъ эти столь рѣдкіе и столь хрупкіе дары неба натянутыми манерами и дурной подражательностью; у нихъ звукъ голоса и походка заимствованные; онѣ изысканно передѣлываютъ себя, смотрятъ въ зеркало, чтобы знать, достаточно-ли далеко удалились отъ природы. Не мало труда онѣ употребляютъ, а въ результатѣ -- меньше нравятся.

-----

   Наряжаться и румяниться, въ глазахъ женщины, право, не значитъ выдавать поддѣльное за настоящее; это хуже переряживанья и маскарада, гдѣ никто не усиливается казаться не тѣмъ, каковъ онъ на дѣлѣ, а только заботится о томъ, чтобы скрыть себя и сдѣлать неузнаваемымъ; но женщины силятся поразить взоры, желаютъ выказать себя съ внѣшней стороны наперекоръ истинѣ; это уже родъ лжи.
   О женщинахъ судить нужно, принимая въ разсчетъ все отъ обуви до прически, почти такъ же, какъ рыбу измѣряютъ отъ хвоста до головы.

-----

   Если женщины хотятъ быть прекрасными только въ своихъ собственныхъ глазахъ и нравиться самимъ себѣ, то, безъ сомнѣнія, онѣ могутъ слѣдовать своему вкусу и своимъ капризамъ въ манерѣ украшать себя, въ выборѣ наряда и костюма; но если онѣ желаютъ понравиться только мужчинамъ, если для нихъ онѣ румянятся и раскрашиваютъ себя, то я, собравши голоса, заявляю отъ лица всѣхъ мужчинъ или, по крайней мѣрѣ, отъ лица наибольшей части ихъ, что бѣлила и румяны дѣлаютъ женщинъ страшными и противными, а одни румяны старятъ ихъ и искажаютъ, что мужчинамъ также противно видѣть рѣзкій переходъ красокъ на ихъ лицѣ, какъ фальшивые зубы во рту или восковые шарики въ челюстяхъ, что они серьезно протестуютъ противъ всей той искусственности, благодаря которой женщины дѣлаютъ себя противными: ненавидѣть этихъ раскрашенныхъ женщинъ не только не грѣшно, но, напротивъ, это послѣднее и самое дѣйствительное средство исцѣлить ихъ.
   Если бы женщины отъ природы были такими, какими онѣ дѣлаются искусственно, если бы онѣ въ одинъ моментъ потеряли всю свѣжесть цвѣта лица, если бы лицо у нихъ оказалось такого краснаго или свинцоваго цвѣта, какой онѣ получаютъ съ помощью румянъ и всякихъ красокъ, то онѣ были бы вполнѣ безутѣшны.

-----

   Кокетка не измѣняетъ своей страсти нравиться и тому мнѣнію, которое она имѣетъ о своей красотѣ; время и лѣта по ея взгляду покрываютъ морщинами и портятъ только другихъ женщинъ; она забываетъ, по крайней мѣрѣ, что возрастъ написанъ на лицѣ; тотъ же нарядъ, который нѣкогда украшалъ ея юность, начинаетъ наконецъ безобразить ее, обнаруживая ея недостатки, которы произошли отъ ея старости; въ горѣ-ли она или въ горячкѣ, жеманство неразлучно съ ней; она и умираетъ разряженною и въ цвѣтныхъ лентахъ.

-----

   Элиза слышала, какъ другая кокетка говорила, что ей кажется смѣшнымъ хвастаться юностью и надѣвать узкіе наряды, которые вовсе не идутъ уже къ сорокалѣтней женщинѣ. Элизѣ исполнилось сорокъ лѣтъ, по годы для нея имѣютъ меньше двѣнадцати мѣсяцевъ и вовсе не старятъ ея; она увѣрена въ этомъ; когда она смотрится въ зеркало, кладетъ на лицо румяны или мушки, то она согласна, что въ извѣстномъ возрастѣ никакъ непозволительно представлять себя молодою и что Клариса дѣйствительно смѣшна съ своими мушками и румянами.

-----

   Женщины принаряживаются для любовниковъ, если ждутъ ихъ; но если онѣ захвачены врасплохъ, то забываютъ при приходѣ ихъ то положеніе, въ которомъ находятся: онѣ ужъ не видятъ сами себя, у нихъ ужъ нѣтъ столько досуга, сколько онѣ удѣлили бы людямъ, безразлично къ нимъ относящимся; онѣ чувствуютъ безпорядокъ, въ которомъ ихъ застали, оправдываются въ немъ передъ любовниками или моментально исчезаютъ и возвращаются наряженными.

-----

   Красивое лицо -- это самое прекрасное изъ всѣхъ зрѣлищъ; самая пріятная гармонія -- это звукъ голоса той, которую любишь.

-----

   Забава зависитъ отъ выбора; а красота -- это нѣчто болѣе существенное и болѣе независящее отъ вкуса и мнѣнія.

----

   Бываютъ столь совершенные роды красоты и столь блестящаго достоинства, что люди, тронутые ею, ограничиваются тѣмъ, что смотрятъ на нее и говорятъ о ней.

-----

   Красивая женщина, обладающая качествами честнаго человѣка, представляетъ собою что только встрѣчается наиболѣе прелестнаго въ жизненныхъ сношеніяхъ: въ ней мы находимъ всѣ достоинства обоихъ половъ.

-----

   У молодой дѣвушки невольно вырываются иныя незначительныя проявленія чувства, которыя однако сильно убѣждаютъ и замѣтно льстятъ тому, кѣмъ они вызваны. У мужчинъ почти ничего не вырывается невольно: ихъ ласки подчинены волѣ; они говорятъ, дѣйствуютъ, хлопочутъ, поэтому менѣе убѣждаешься въ ихъ страсти.

-----

   Капризъ у женщинъ стоитъ рядомъ съ красотой, чтобы быть противовѣсомъ для нея и чтобы она менѣе вредила мужчинамъ, которыхъ безъ этого средства не легко вылѣчить отъ страсти.

-----

   Женщины привязываются къ мужчинамъ съ помощью благосклонности, которую онѣ имъ оказываютъ; мужчины же излѣчиваются, благодаря этой самой благосклонности.

-----

   Женщина до того забываетъ мужчину, котораго она уже не любитъ, что не помнитъ даже той благосклонности, которую онъ получилъ отъ нея.

----

   X женщина, у которой есть только одинъ ухаживатель, думаетъ, что она вовсе не кокетка; а за которой многіе ухаживаютъ, та только и думаетъ о кокетствѣ.

-----

   Такая женщина не бываетъ кокеткою въ силу своей крѣпкой привязанности къ одному человѣку; такую зовутъ безумною за ея дурной выборъ.

-----

   Прежній ухаживатель такъ мало цѣнится, что уступаетъ мѣсто мужу, но и послѣдній не долго лержится: его смѣняетъ новый ухаживатель, перебившій ему дорогу.

----

   Прежній ухаживатель боится или презираетъ новаго соперника, смотря по характеру той личности, которой онъ служитъ.

----

   Прежнему ухаживателю часто не достаетъ только имени мужа у женщины, которая его привлекаетъ; а это много значитъ: безъ этого обстоятельства онъ тысячу разъ могъ бы пропасть.

----

   Волокитствомъ у женщины, кажется, даже прикрашивается ея кокетство; напротивъ, мужчина, который кокетничаетъ, есть нѣчто худшее, чѣмъ волокита; мужчина, который кокетничаетъ, и женщина, которая ухаживаетъ, стоятъ другъ друга.

-----

   Мало встрѣчается секретныхъ ухаживаній; многихъ женщинъ легче назвать по имени ихъ любовниковъ, чѣмъ по имени ихъ мужей....

-----

   Ухаживающая женщина хочетъ, чтобы ее любили, а кокеткѣ достаточно, если ее находятъ достойной любви, если она слыветъ за такую; первая ищетъ, кому отдать сердце, вторая довольствуется тѣмъ, что нравится мужчинамъ; первая послѣдовательно переходитъ отъ одного предмета обожанія къ другому, вторая имѣетъ сразу нѣсколько любовныхъ интригъ; въ одной господствуетъ страсть и удовольствіе, въ другой тщеславіе и легкомысліе; волокитство есть слабость сердца или, можетъ быть, порокъ тѣлосложенія, кокетство есть разстройство въ умѣ; женщина, ищущая поклонниковъ, внушаетъ опасеніе, кокетка -- презрѣніе. Соединеніе этихъ двухъ характеровъ даетъ третій, который хуже всѣхъ.

-----

   Слабая женщина это та, которую упрекаютъ въ такомъ недостаткѣ, въ которомъ она упрекаетъ сама себя, у которой сердце въ разладѣ съ разумомъ, которая хочетъ вылѣчить себя, но не вылѣчитъ или вылѣчитъ слишкомъ поздно.

-----

   Непостоянная женщина та, которая уже не любитъ; легкомысленная та, которая любитъ уже другого; вѣтреная та, которая не знаетъ, любитъ-ли она и кого любитъ; равнодушная та, которая никого не любитъ.

-----

   Вѣроломство во всякой личности есть, съ позволенія сказать, ложь; въ женщинѣ это искусство сказать или сдѣлать что-нибудь такое, что вводитъ въ обманъ, а иногда пустить въ дѣло клятвы и обѣщанія, съ которыми ей ничего не остается дѣлать, какъ только нарушить ихъ.
   Если невѣрная женщина извѣстна за таковую лицу заинтересованному въ ней, то она просто невѣрна; если же она думаетъ, что она вѣрна, то она вѣроломна.
   Изъ вѣроломства женщинъ можно извлечь ту пользу, что оно излѣчитъ отъ ревности.

-----

   Инымъ женщинамъ въ теченіе своей жизни приходится поддерживать двойное обязательство, причемъ одинаково трудно то и другое разорвать или скрыть; для одного не достаетъ только брачнаго контракта, а для другого только сердца.

-----

   Если судить объ этой женщинѣ по ея красотѣ и молодости, по ея гордости и презрѣнію, то нѣтъ человѣка, который не сомнѣвался бы, что онъ станетъ героемъ, которому суждено очаровать ее когда-нибудь. Но вотъ она сдѣлала выборъ: она остановилась на маленькомъ уродѣ, у котораго не хватаетъ ума.

-----

   Есть женщины, уже увядшія, которыя по своему дурному характеру назначены какъ будто самой природой для того, чтобы быть удѣломъ для молодыхъ людей, не очень добродѣтельныхъ. Право, не знаю, кого больше жалѣть: пожилую-ли женщину, которая нуждается въ кавалерѣ, или кавалера, который нуждается въ старухѣ.

-----

   Человѣка, забракованнаго при дворѣ, отлично принимаютъ въ городѣ; въ какомъ-нибудь переулкѣ, будь онъ въ пестромъ галстухѣ и въ пестромъ костюмѣ, онъ не уступитъ какому-нибудь буржуа съ перевязью; передъ нимъ стушевываются мѣстные представители власти: онъ отодвигаетъ ихъ на задній планъ и самъ занимаетъ ихъ мѣсто; его охотно слушаютъ, его любятъ; никто не въ силахъ устоять противъ золотого пояса и бѣлаго пера, противъ человѣка, который говоритъ съ королемъ и видитъ министровъ. Его ревнуютъ мужчины и женщины, ему удивляются и завидуютъ; а за четыре лье разстоянія онъ возбуждаетъ жалость.

-----

   Столичный мужчина для провинціальной женщины тоже, что для столичной женщины придворный мужчина.

-----

   Пустому и болтливому мужчинѣ, большому фразеру и злому шутнику, говорящему о себѣ самоувѣренно, а о другихъ презрительно, запальчивому, высокомѣрному, дерзкому, безнравственному и безчестному, не обладающему ни каплей разсудка, но очень свободнымъ воображеніемъ, не хватаетъ только красивыхъ чертъ лица и стройной таліи, чтобы быть предметомъ обожанія для многихъ женщинъ.

-----

   Въ видахъ ли таинственности или вслѣдствіе склонности къ ипохондріи, эта женщина любитъ слугу, та монаха, а Дорина своего врача?

-----

   "Росцій очень мило выходитъ на сцену". Да, Лелія, притомъ же у него отлично сложены ноги, онъ хорошо играетъ, у него роли длинныя, ему стоитъ, говорятъ, открыть ротъ, чтобы въ совершенствѣ декламировать. Но у одного-ли его столько прелести въ исполненіи? Развѣ ужъ непремѣнно его занятіе самое благородное и самое честное, какое только можетъ быть? Росцій притомъ же и не можетъ быть къ вашимъ услугамъ: у него есть другая; да если бы этого и не было, на него ужъ имѣютъ виды: Клавдія ждетъ, пока ему надоѣстъ Мессалина. Возьмите, Лелія, Батилла. Гдѣ вы найдете -- ужъ не говорю о кавалерахъ, которыхъ вы презираете, но даже между актерами -- молодого человѣка, который такъ высоко поднимался бы въ танцахъ и такъ хорошо исполнялъ капріолу? Или для васъ лучше Кобъ, который, выкидывая ноги впередъ, перевертывается въ воздухѣ, прежде чѣмъ стать на землю? Но развѣ вы не знаете, что онъ уже не молодъ? Къ Батиллу, говорите вы, у васъ сильное влеченіе, но онъ чаще отказываетъ женщинамъ, чѣмъ увлекается ими. Если такъ, вотъ вамъ Драконъ, игрокъ на флейтѣ: ни одинъ изъ его собратій по искусству не умѣетъ такъ искусно играть на гобоѣ и свирѣли, да онъ умѣетъ извлекать чудные звуки изъ какого угодно инструмента; при томъ же онъ шутникъ большой, онъ заставитъ смѣяться даже ребятъ или бабъ. А кто лучше Дракона ѣстъ и пьетъ въ компаніи за столомъ? Онъ перепоитъ всю компанію и тогда только самъ опьянѣетъ. Вы вздыхаете, Лелія? Что это значитъ? Неужели Драконъ уже сдѣлалъ выборъ или, къ несчастью, васъ кто нибудь уже предупредилъ? Или онъ ужъ наконецъ связался съ Цезоніей, которая столько бѣгала за нимъ, которая пожертвовала для него такой толпой любовниковъ, можно сказать даже, всѣмъ цвѣтомъ римской молодежи? Вѣдь Цезонія изъ патриціанскаго семейства, притомъ такъ молода, такъ красива, такъ серьезна! Мнѣ жаль васъ, Лелія, если вы заразились тѣмъ новомоднымъ вкусомъ, который получили столько римскихъ женщинъ къ тѣмъ мужчинамъ, которымъ по ихъ профессіи постоянно приходится быть на виду у другихъ. Что станете вы дѣлать, когда даже лучшій человѣкъ этого сорта завладѣетъ вами? Остается еще Бронтъ, палачъ. Въ народѣ только и толкуютъ объ его силѣ и ловкости; это молодой человѣкъ съ широкими плечами и узкой таліей; впрочемъ, онъ -- черный: это негръ.

-----

   Для свѣтскихъ женщинъ садовникъ есть просто садовникъ, каменьщикъ -- только каменьщикъ; но для другихъ женщинъ, дальше стоящихъ отъ свѣта, каменьщикъ есть человѣкъ, садовникъ тоже человѣкъ. "Кто боится покушенія, для того все -- искушеніе".

-----

   Иныя женщины посвящаютъ себя монастырямъ и любовникамъ; онѣ любятъ ухаживанье и благотворительность; у нихъ и въ оградѣ храма есть хоры и часовни, гдѣ онѣ читаютъ любовныя записки и гдѣ никто не видитъ, молятся-ли онѣ Богу или еще что дѣлаютъ.

-----

   Что такое женщина, которой руководятъ? Не есть-ли это женщина, болѣе угодливая въ отношеніи къ своему мужу, болѣе кроткая къ свой прислугѣ, болѣе привязанная къ своему семейству и своимъ дѣламъ, болѣе пылкая и искренняя къ своимъ друзьямъ, менѣе слѣпо поддающаяся тому или иному расположенію духа, менѣе привязанная къ личнымъ интересамъ и удобствамъ жизни? Я не говорю, что она расточаетъ богатства своимъ дѣтямъ, которыя и безъ того уже богаты: она, будучи богатою сама и имѣя во всемъ излишекъ, доставляетъ имъ только необходимое и тѣмъ не менѣе соблюдаетъ въ отношеніи къ нимъ ту справедливость, которую она обязана соблюдать. Кто больше ея свободенъ отъ самолюбія, кто меньше удаленъ отъ другихъ? кто больше свободенъ отъ всякихъ личныхъ прихотей?-- "Нѣтъ, это совсѣмъ не то", говорите вы. "Такъ что же такое женщина, которой руководятъ?" снова я повторяю свой вопросъ. "Это женщина, говорите вы, которая имѣетъ духовнаго руководителя".
   Если духовникъ и руководитель {Нужно отличать духовника (confesseur), у котораго женщины исповѣдывались, отъ другого духовнаго лица (directeur, духовный руководитель), къ которому онѣ обращались за совѣтами, наставленіями и т. д.} не согласны другъ съ другомъ относительно правилъ поведенія, то кого же женщинѣ выбирать въ третейскіе судьи?

-----

   Суть дѣла для женщины не въ томъ, чтобы имѣть духовнаго руководителя, а въ томъ, чтобы жить такъ просто, чтобы можно было обойтись и безъ него.

-----

   Если бы женщина въ числѣ другихъ слабостей могла признаться духовнику своему и въ тѣхъ слабостяхъ, которыя она имѣетъ къ своему духовному руководителю, признаться, сколько времени она тратитъ на бесѣды съ нимъ, то, быть можетъ, на нее было бы наложено въ видѣ эпитиміи требованіе отказаться отъ него.

-----

   Я бы желалъ, чтобы мнѣ можно было кричать изо всѣхъ силъ тѣмъ святымъ людямъ, которые сами нѣкогда были увлечены женщинами: "Бѣгите отъ женщинъ! Не беритесь руководить ими, предоставьте другимъ заботу объ ихъ спасеніи!"

-----

   Быть кокеткою и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ханжею -- это слишкомъ противорѣчитъ обязанностямъ жены: она должна была-бы выбрать что-нибудь одно.

-----

   Я все откладывалъ, я все терпѣлъ, но наконецъ я поневолѣ долженъ высказаться и я надѣюсь даже, что моя откровенность будетъ полезна тѣмъ женщинамъ, которыя, не довольствуясь однимъ духовникомъ, не дѣлаютъ никакого различія при выборѣ своихъ духовныхъ руководителей. Я не перестаю недоумѣвать и изумляться при видѣ иныхъ личностей (я не хочу ихъ называть): я смотрю на нихъ во всѣ глаза, они говорятъ, я внимательно слушаю; я навожу справку, собираю факты и не понимаю, какъ это люди, въ которыхъ я вижу все діаметрально противоположное сильному уму, здравому смыслу, опытности въ мірскихъ дѣлахъ, знанію людей, религіи и нравственности, воображаютъ себѣ, что Богъ долженъ возобновить съ ними дни чудеснаго избранія апостоловъ и совершить чудо въ ихъ лицѣ, дѣлая ихъ, какъ-бы они ни были мелки и ничтожны духомъ, способными къ спасенью душъ, къ этому самому трудному и возвышенному дѣлу; если-же, напротивъ, они считаютъ себя рожденными для этого столь высокаго и труднаго служенія, доступнаго столь немногимъ, если они убѣждены, что, служа этому дѣлу, они упражняютъ только свои природные таланты и слѣдуютъ просто своему призванію то я еще меньше понимаю это.
   Я хорошо вижу, что пріятно стать хранителемъ семейныхъ тайнъ, необходимымъ посредникомъ при примиреніи, исполнять порученія или подыскивать прислугу, находить открытыми для себя всѣ двери въ дворахъ вельможъ, часто обѣдать за хорошимъ столомъ, прогуливаться по большому городу въ каретѣ, наслаждаться прелестнымъ убѣжищемъ въ деревнѣ, видѣть, какъ не одно высокопоставленное лицо заинтересовано въ твоемъ здоровья и въ твоей жизни, охранять для другихъ и для самого себя всѣ человѣческіе интересы; вотъ это все и заставило выдумать благовидный и безупречный предлогъ -- заботу о душахъ, изъ-за этого-то и выросъ въ мірѣ этотъ неистощимый разсадникъ духовныхъ руководителей.

-----

   Набожность у иныхъ лицъ, особенно у женщинъ, является, какъ страсть или слабость извѣстнаго возраста или какъ мода, которой нужно слѣдовать. Прежде онѣ недѣлю считали по днямъ игры или спектакля, по днямъ концерта, маскарада или прекрасной проповѣди: въ понедѣльникъ онѣ теряли деньги у Исмены, во вторникъ -- время у Климены, въ среду -- репутацію у Целимены, наканунѣ онѣ знали все наслажденіе, которое ждетъ ихъ на другой и на третій день; одновременно онѣ наслаждались и настоящимъ удовольствіемъ, и тѣмъ, которое не могло ихъ миновать впредь; имъ хотѣлось-бы, если можно, соединить всѣ удовольствія въ одинъ день: это было ихъ единственной тревогой, единственнымъ предметомъ ихъ треволненій; если онѣ иной разъ были въ оперѣ, то жалѣли, что нельзя быть на комедіи. Но вотъ другія времена и другіе нравы; теперь онѣ преувеличенно склонны къ воздержанью и уединенію, онѣ уже не открываютъ глазъ, которые даны, чтобы смотрѣть, онѣ не находятъ употребленія для своихъ чувствъ, онѣ -- невѣроятная вещь!-- и говорятъ мало; правда, онѣ еще думаютъ, и притомъ довольно много, о себѣ самихъ, но довольно дурно о другихъ; у нихъ явилось соревнованіе въ добродѣтели и самоисправленіи, соединенное съ нѣкоторою долею ревности; онѣ не прочь первенствовать въ этомъ новомъ родѣ жизни, какъ это дѣлали въ томъ родѣ, который только что оставили изъ разсчета или вслѣдствіе отвращенія: прежде онѣ весело губили себя любовными интригами, хорошимъ столомъ и праздностью, а теперь печально губятъ себя самомнѣніемъ и завистью.

-----

   Если я женюсь. Гермасъ, на скупой женщинѣ, она меня не раззоритъ, если на картежницѣ, она можетъ обогатиться, если на ученой, она съумѣетъ меня образовать; если на цѣломудренной, ее никто не увлечетъ; если на вспыльчивой,-- она разовьетъ во мнѣ терпѣніе; если на кокеткѣ, она захочетъ мнѣ понравиться; если на охотницѣ до любовныхъ интригъ,-- она можетъ въ концѣ концовъ и меня полюбить. "А если на ханжѣ", спрашиваетъ Гермасъ, "то чего тебѣ ждать отъ женщины, которая и Бога хочетъ обмануть, и сама себя обманываетъ?"

----

   Женщиной легко управлять, лишь-бы мужчина взялъ на себя этотъ трудъ. Одинъ даже управляетъ нѣсколькими; онъ развиваетъ ихъ умъ и память, установляетъ и опредѣляетъ ихъ религіозныя убѣжденія; пытается даже направлять ихъ сердце; онѣ не выскажутъ ни одобренія, ни порицанія, ни похвалы, ни осужденія, не обратившись за совѣтомъ къ его взорамъ и его лицу; онъ хранитель ихъ радостей и печалей, желаній и ревности, ненависти и любви, онъ заставляетъ ихъ прерывать связь съ любовниками, ссоритъ и миритъ ихъ съ мужьями, извлекаетъ для себя пользу изъ "междуцарствія". Онъ принимаетъ на себя заботу объ ихъ дѣлахъ, хлопочетъ по ихъ процессамъ, переговариваетъ съ судьями, рекомендуетъ своего врача, купца, тѣхъ или иныхъ мастеровъ, вмѣшивается въ наемъ квартиры, въ меблировку ея, заказываетъ для нихъ экипажъ; его можно видѣть въ одной съ ними каретѣ на городскихъ улицахъ или на загородныхъ гуляньяхъ; онъ сидитъ на ихъ скамьѣ во время проповѣди, въ ихъ ложѣ во время представленія комедіи; онъ дѣлаетъ съ ними одни и тѣ-же визиты, сопровождаетъ ихъ на воды, въ путешествіяхъ, занимаетъ самую удобную комнату у нихъ въ деревнѣ. Онъ старѣетъ, а не теряетъ авторитета; немного ума. а много времени ему требуется для того, чтобы сохранять его; дѣти, наслѣдники, невѣстка, племянница, прислуга -- все отъ него зависитъ. Начинаетъ онъ съ того, что заставляетъ себя цѣнить, а кончаетъ тѣмъ, что заставляетъ себя бояться. Когда же умираетъ этотъ столь старинный и столь необходимый другъ, его никто не оплакиваетъ; десятокъ женщинъ, для которыхъ онъ былъ тиранномъ, съ его смертью получаютъ въ наслѣдство свободу.

-----

   Нѣкоторыя женщины захотѣли скрыть свое поведеніе подъ внѣшнимъ видомъ скромности; но изъ безпрестаннаго притворства получился одинъ только результатъ, въ которомъ никогда не было обману: о нихъ стали говорить, что ихъ можно было-бы принять за весталокъ.

-----

   Для женщины служитъ сильнымъ доказательствомъ ея чистоты и прочно установленной репутаціи, если ея даже слегка не задѣваетъ близкое знакомство съ другого сорта женщинами, вовсе не похожими на нее, и если при всей склонности людей къ злымъ толкамъ, для объясненія этого знакомства прибѣгаютъ къ другому какому-нибудь мотиву, а не къ сходству нравовъ.

-----

   Комическій писатель утрируетъ на сценѣ свои персонажи; поэтъ вдается въ излишнія описанія; художникъ, рисующій съ натуры, усиливаетъ и преувеличиваетъ страсти, контрасты, позы, а художникъ, снимающій копію, если не измѣряетъ циркулемъ величинъ и пропорцій, то увеличиваетъ свои фигуры и придаетъ всѣмъ составнымъ частямъ своей картины больше объема, чѣмъ онѣ имѣютъ въ оригиналѣ. То же можно сказать о недоступности женщинъ: это воображаемая мудрость.
   Бываетъ ложная скромность, но она есть тщеславіе, бываетъ ложная слава, это легкомысліе; бываетъ ложное величіе, это ничтожество; бываетъ ложная добродѣтель, но это лицемѣріе; есть и ложная мудрость -- это недоступность женщины.
   Недоступная женщина отдѣлывается умѣньемъ держать себя и словами, мудрая женщина должна отдать отчетъ во всемъ своемъ поведеніи: первая слѣдуетъ своему расположенію и нраву, вторая своему разуму и сердцу; первая серьезна и строга, вторая при различныхъ встрѣчахъ именно такова, какою должна быть; первая скрываетъ слабости подъ благовидною внѣшностью, втирая скрываетъ богатые запасы подъ свободнымъ и естественнымъ видомъ. Недоступность насилуетъ умъ, не скрываетъ ни возраста, ни безобразія, часто даже обусловливается ими; мудрость, напротивъ" прикрываетъ тѣлесные недостатки, облагораживаетъ духъ, юность дѣлаетъ только болѣе привлекательною, красоту -- болѣе опасною для мужчинъ.

-----

   Зачѣмъ сваливать вину на мужчинъ, что женщины необразованы? Какими законами, какими указами, какими граматами имъ запрещено открыть глаза и читать, удерживать въ умѣ прочитанное, отдавать себѣ отчетъ въ своихъ рѣчахъ и дѣлахъ? Не сами-ли онѣ установили этотъ обычай -- ничего не знать то благодаря слабости своего тѣлосложенія или лѣности своего ума, то благодаря заботамъ о своей красотѣ или легкомыслію, которое мѣшаетъ имъ предаваться продолжительному изученію, то благодаря ихъ исключительной способности къ ручнымъ издѣліямъ, то вслѣдствіе хлопотъ по хозяйственнымъ дѣламъ, то вслѣдствіе природной непривычки къ труднымъ и серьезнымъ вещамъ, то вслѣдствіе склонности къ любопытству, совершенно неудовлетворяющей ума, то вслѣдствіе крайней неохоты упражнять свою память? Но чему ни приписывать это невѣжество женщинъ, мужчины тѣмъ счастливы, что женщины, господствующія надъ ними въ столькихъ другихъ отношеніяхъ, въ этомъ отношеніи, уступаютъ имъ.
   На ученую женщину смотрятъ, какъ на красивое оружіе: оно искусно вычеканено, удивительно хорошо отполировано, съ очень изысканной отдѣлкой; это кабинетная вещица, которую показываютъ любопытнымъ, но которая не бываетъ въ употребленіи, не годится ни на войнѣ, ни на охотѣ, все равно, какъ манежная лошадь, хотя и отлично обученная.
   Если знаніе и мудрость соединены въ одномъ лицѣ, я не освѣдомляюсь насчетъ пола, я просто удивляюсь; если же вы скажете мнѣ, что умная женщина почти не стремится быть ученой или что ученая женщина почти не умна, то вы, значитъ, забыли уже, что только-что прочли, что женщинамъ мѣшаютъ пріобрѣсти знанія тѣ или иные недостатки: а отсюда и слѣдуетъ, что чѣмъ меньше этихъ недостатковъ, тѣмъ женщины умнѣе и что такимъ образомъ умная женщина болѣе способна стать ученою, а съ другой стороны, ученая женщина, будучи ученою только потому, что она смогла преодолѣть много недостатковъ, оказывается и болѣе умною.

-----

   Нейтралитетъ между женщинами, которыя одинаково нами любимы, но которыя прекратили знакомство изъ-за какихъ-нибудь постороннихъ для насъ интересовъ, дѣло трудное. Приходится часто или сдѣлать выборъ между ними, или обѣихъ потерять.

----

   Есть такія женщины, которыя больше любятъ свои деньги, чѣмъ своихъ друзей, и своихъ любовниковъ больше, чѣмъ свои деньги.

-----

   Удивительно видѣть въ сердцѣ иныхъ женщинъ нѣчто болѣе живое и болѣе сильное, чѣмъ любовь къ мужчинамъ; я хочу сказать о честолюбіи и страсти къ игрѣ; такія женщины дѣлаютъ мужчинъ цѣломудренными; отъ своего пола онѣ сохраняютъ одно только платье.
   Женщины представляютъ собою крайности; онѣ лучше или хуже мужчинъ.

-----

   Большая часть женщинъ не имѣетъ почти принциповъ, онѣ руководятся сердцемъ и зависятъ въ своихъ правахъ отъ тѣхъ, кого любятъ.
   Женщины идутъ въ любви дальше большей части мужчинъ; но мужчины превосходятъ ихъ въ дружбѣ.

-----

   Мужчины служатъ причиною того, что женщины не любятъ другъ друга.
   Опасно передразнивать. Элиза, будучи уже старухою, хочетъ сдѣлать смѣшной молодую женщину, а вмѣсто того сама дѣлается безобразною; она меня пугаетъ: чтобы передразнить ее, она строитъ гримасы и кривляется; дѣлаясь сама противною, она тѣмъ самымъ заставляетъ считать болѣе красивою ту, надъ которой она смѣется.

-----

   Въ городѣ желаютъ, чтобы многіе идіоты и идіотки имѣли умъ; при дворѣ желаютъ, чтобы многіе люди не имѣли ума, если они имѣютъ его много; между лицами этого послѣдняго рода красивая женщина едва спасается отъ другихъ женщинъ.

-----

   Мужчина вѣрнѣе хранитъ тайну другого, чѣмъ свою собственную; женщина, напротивъ, бережетъ лучше свой секретъ, чѣмъ секретъ другой.
   Какъ бы ни была сильна любовь въ сердцѣ дѣвушки, все-таки матеріальный интересъ и честолюбіе увеличиваютъ ее нѣсколько.

-----

   Бываетъ пора, когда дочери самыхъ богатыхъ родителей непремѣнно должны выбрать себѣ партію; если онѣ упустятъ первые случаи, то почти всегда готовятъ себѣ продолжительное раскаяніе; такъ и кажется, что репутація ихъ богатствъ уменьшается вмѣстѣ съ репутаціей ихъ красоты. Молодой дѣвушкѣ, напротивъ, все благопріятствуетъ вплоть до мнѣнія мужчинъ, которые любятъ приписывать ей всѣ преимущества, какія только могутъ сдѣлать ее болѣе желательною.

-----

   Сколькимъ дѣвушкамъ большая красота ни на что не послужила, кромѣ того, что заставляла ждать для нихъ большого счастья.

-----

   Красивыя дѣвушки способны отомстить тѣмъ изъ своихъ любовниковъ, съ которыми онѣ дурно обошлись, выходомъ замужъ за какого-нибудь противнаго или негоднаго мужчину или за старика.

-----

   Большая часть женщинъ судятъ о достоинствѣ и внѣшней порядочности мужчины по тому впечатлѣнію, которое онъ на нихъ производитъ, и почти не находятъ ни того, ни другого въ мужчинѣ, къ которому не питаютъ никакихъ чувствъ.

-----

   Мужчина, который затрудняется узнать, измѣняется-ли онъ. начинаетъ-ли старѣть, можетъ это прочесть въ глазахъ молодой женщины, съ которой онъ встрѣчается, и въ тонѣ ея голоса: такимъ образомъ онъ легко узнаетъ то, что опасается знать. Суровая школа!

-----

   Женщина, которая не сводитъ глазъ съ одной и той же личности, и женщина, которая постоянно отворачивается отъ одной и той же личности, наводятъ на одну и ту-же мысль о себѣ.

-----

   Женщинамъ не дорого стоитъ сказать то, чего онѣ вовсе не чувствуютъ, а мужчинамъ еще меньше стоитъ высказать, что они чувствуютъ.

-----

   Бываетъ иной разъ, что женщина скрываетъ отъ мужчины всю страсть, которую она питаетъ къ нему, между тѣмъ какъ онъ, съ своей стороны, притворяется въ страсти, которой на самомъ дѣлѣ не чувствуетъ.

-----

   Предположимъ, что мужчина равнодушенъ, но хочетъ убѣдить женщину въ страсти, которой онъ не питаетъ; спрашивается, не легче-ли ему произвести впечатлѣніе на ту, которою онъ любимъ, чѣмъ на ту, которая его вовсе не любитъ?

-----

   Мужчина легко можетъ обманывать женщину притворною привязанностью, лишь-бы онъ имѣлъ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ истинную привязанность.

-----

   Мужчина громко выражаетъ свое негодованіе противъ женщины, которая его не любитъ, и утѣшаетъ себя; женщина производитъ меньше шуму, когда она покинута, и долго остается неутѣшною.

-----

   Женщины излѣчиваются отъ своей лѣности тщеславіемъ или любовью; напротивъ, въ женщинахъ живого характера лѣность есть предзнаменованіе любви.

-----

   Если женщина пишетъ съ увлеченіемъ, то вполнѣ несомнѣнно, что она увлечена; но не совсѣмъ ясно, тронута-ли она. Живая и нѣжная страсть, очевидно, задумчива и молчалива; для женщины, которая не свободна отъ страсти, самая настоятельная задача, наиболѣе ее волнующая, состоитъ не столько въ томъ, чтобы убѣдить, что она любитъ, сколько въ томъ, чтобы увѣриться, любима ли она.

-----

   Гликерія не любитъ женщинъ, ненавидитъ ихъ общество и ихъ визиты, прячется отъ нихъ, даже часто отъ своихъ друзей: ихъ у нея небольшое число, она строга къ нимъ, держитъ ихъ въ рукахъ, не позволяя имъ ничего такого, что выходитъ за предѣлы дружбы; она разсѣянна съ ними, отвѣчаетъ односложно и, повидимому, не прочь отдѣлаться отъ нихъ. Она живетъ нелюдимой отшельницей въ своемъ домѣ; ея дверь лучше охраняется и ея комната болѣе недоступна, чѣмъ у Монторона и Эмери {Монторонъ -- главный казначей, ему Корнель посвятилъ трагедію "Цинна", сравнивая его съ Августомъ. Эмери -- былъ главнымъ контролеромъ, а потомъ сталъ суперинтендантомъ финансовъ послѣ отставки маршала Ламейллерей.}. Одну только Коринну она ждетъ и принимаетъ, когда угодно; она обнимаетъ ее не разъ, увѣряетъ въ любви, бесѣдуетъ съ ней наединѣ въ укромномъ кабинетѣ, слушаетъ ее, напрягая все свое вниманіе, жалуется ей на всякаго другого, кромѣ нея, готова ей высказать все, что угодно, но сама ни о чемъ ее не разспрашиваетъ, повѣряя ей всѣ тайны. Гликерію можно видѣть въ обществѣ подруги и двухъ мужчинъ и на балѣ, и въ театрѣ, и по дорогѣ въ Венузію, гдѣ они ѣдятъ первые плоды; иногда ее можно встрѣтить одну въ носилкахъ по дорогѣ въ предмѣстье, гдѣ у нея есть прелестные виноградники, или у дома Канидіи, которая знаетъ столь пріятныя тайны, обѣщаетъ молодымъ дѣвушкамъ счастливый бракъ, предсказываетъ время и обстоятельства. Обыкновенно-же она по является съ простой и небрежной прической, въ домашнемъ платьѣ, безъ кузова, на мулахъ; она прекрасна въ этомъ экипажѣ, ей недостаетъ только свѣжести; по всему видно, что она питаетъ къ кому-то сильную привязанность, которую заботливо прикрываетъ отъ глазъ мужа; она льститъ ему, ласкаетъ его, каждый день подбираетъ для него новыя нѣжныя имена; она ночуетъ всегда дома, съ своимъ милымъ супругомъ, утромъ она раздѣляетъ свое время между туалетомъ и записками, которыя ей нужно прочитать. Отпущенникъ приходитъ къ ней переговорить по секрету; это Парменонъ, ея любимецъ, котораго она держитъ, не смотря на антипатію къ нему хозяина дома и зависть слугъ. Да, по правдѣ сказать, кто лучше Парменона развѣдаетъ всѣ намѣренія, кто лучше передастъ отвѣтъ? кто меньше говоритъ о томъ, о чемъ нужно молчать? кто умѣетъ открыть съ меньшимъ шумомъ потаеннную дверь? кто искуснѣе проведетъ по маленькой лѣстницѣ? кто лучше выведетъ по той дорогѣ, по которой вошли?

-----

   Я не понимаю, какъ мужъ, который подчиняется только своему расположенію духа и своему нраву, не скрываетъ ни одного изъ своихъ недостатковъ, а напротивъ, выказываетъ себя съ своихъ дурныхъ сторонъ, который скупъ, слишкомъ небреженъ въ своемъ нарядѣ, рѣзокъ въ отвѣтахъ, невѣжливъ, холоденъ и молчаливъ, можетъ надѣяться, что оградитъ сердце молодой женщины отъ попытокъ ея ухаживателя, который пускаетъ въ дѣло нарядъ и великолѣпіе, угодливость, всѣ заботы и усердіе, всѣ способности и лесть.

-----

   Мужъ каждаго почти соперника создаетъ своими руками: это какъ бы подарокъ, который онъ сдѣлалъ своей женѣ. Онъ хвалитъ передъ ней его прекрасные зубы и его красивую голову; онъ принимаетъ благосклонно его заботы и его визиты; ему съ роду ничего не казалось вкуснѣе дичи и трюфелей, присланныхъ его другомъ. Онъ даетъ ужинъ и говоритъ гостямъ: "Кушайте вотъ это! Это Леандръ прислалъ; это мнѣ стоило одного только "спасибо"!

-----

   Есть такія жены, для которыхъ какъ будто не существуетъ мужа, такъ что о немъ никто въ свѣтѣ и не вспоминаетъ. Живъ-ли онъ или ужъ нѣтъ, никому неизвѣстно; онъ служитъ въ своемъ семействѣ примѣромъ робкаго молчанія и совершеннаго подчиненія; между нимъ и женой какъ будто не было никакого брачнаго контракта: если не считать того, что онъ не родитъ, то онъ -- жена, а она -- мужъ; они цѣлые мѣсяцы проводятъ въ одномъ и томъ же домѣ безъ малѣйшей опасности встрѣтиться; несомнѣнно только, что они -- сосѣди; хозяинъ платитъ поварамъ, а ужинаютъ постоянно у хозяйки. Между ними нѣтъ ничего общаго, ни спальни, ни стола, ни даже имени; они живутъ на римскій или на греческій ладъ: у каждаго изъ нихъ свое имя и только современемъ, только посвятившись въ тайны городского жаргона, узнаешь наконецъ, что М. Б. двадцать лѣтъ уже оффиціально состоитъ мужемъ госпожи Л.

----

   Другія женщины, у которыхъ нѣтъ столько безпутства, чтобы сдѣлать своего мужа какъ-бы несуществующимъ, доходятъ до такого же положенія, благодаря своему знатному происхожденію и связямъ, благодаря богатому приданому, которое онѣ принесли, благодаря прелестямъ своей красоты, благодаря своему достоинству, благодаря тому, что иные называютъ добродѣтелью.

-----

   Мало женщинъ столь совершенныхъ, чтобы онѣ не заставляли мужа хоть разъ въ день раскаиваться, что у него есть жена, и находить счастливыми тѣхъ, у кого нѣтъ женъ.

----

   Нѣмая и тупая печаль не въ модѣ; жены плачутъ, причитаютъ: онѣ такъ тронуты смертью мужа, что не забываютъ ни малѣйшаго обстоятельства.

----

   Нельзя ли открыть искусства заставить свою жену любить себя?

-----

   Нечувствительная женщина это та, которая не видала еще того, кого ей суждено любить.

-----

   Была въ Смирнѣ очень красивая дѣвушка, которую звали Эмирой; но она была извѣстна во всемъ городѣ не столько красотою, сколько строгостью нравовъ и особенно равнодушіемъ ко всѣмъ мужчинамъ, на которыхъ она смотрѣла, по ея словамъ, безъ всякой опасности, съ тѣмъ только расположеніемъ, съ которымъ она относилась къ своимъ друзьямъ и братьямъ; она нисколько не вѣрила тѣмъ безумствамъ, которыя, какъ ей говорили, производила любовь во всѣ времена, а тѣхъ безумствъ, которыя она сама видѣла, она не могла понять: она знала только дружбу. Молодая и очаровательная особа, которой она была обязана этимъ опытомъ дружбы, дѣлала эту дружбу столь пріятною, что Эмира только и думала, какъ бы дольше ее протянуть, и не могла представить себѣ, чтобы какое-нибудь другое чувство могло охладить то уваженіе и довѣріе къ подругѣ, которымъ она была такъ довольна; она только и толковала, что объ Евфросиніи,-- это было имя ея вѣрной подруги, -- и вся Смирна только и говорила о ней и объ Евфросиніи: ихъ дружба вошла въ пословицу. У Эмиры были два брата; они были молоды, замѣчательно красивы, всѣ городскія женщины были влюблены въ нихъ, и она ихъ всегда любила, какъ только сестра любитъ братьевъ. Въ домъ ея отца имѣлъ доступъ одинъ жрецъ Юпитера, которому она понравилась; онъ осмѣлился объясниться съ нею, но получилъ только презрительный отказъ. Подобную же смѣлость имѣлъ и одинъ старикъ, который понадѣялся на свое знатное происхожденіе и большія богатства, но и онъ испыталъ ту-же участь. Она между тѣмъ торжествовала, хотя въ глазахъ братьевъ, жреца и старика была безчувственною. Казалось, небо хотѣло подвергнуть ее самымъ сальнымъ испытаніямъ, но эти испытанія только сдѣлали ее болѣе недоступною и укрѣпили за ней репутацію дѣвушки, до которой не можетъ коснуться любовь. Изъ трехъ любовниковъ, которые увлеклись послѣдовательно ея прелестью и въ которыхъ она не боялась видѣть самую сильную страсть, первый въ любовномъ восторгѣ пронзилъ себѣ грудь у ея ногъ, второй, полный отчаянія потому, что его не выслушали, искалъ себѣ смерти въ войнѣ съ Критомъ, а третій умеръ отъ томленія и безсонницы. Мстителя за нихъ еще не появлялось. Старикъ, который былъ такъ несчастливъ въ своей любви, излѣчился отъ своей страсти, поразмысливъ о своемъ возрастѣ и о характерѣ той личности, которой онъ хотѣлъ понравиться. Онъ пожелалъ снова съ ней повидаться; она его терпѣла. Онъ привелъ къ ней однажды своего сына, молодого человѣка, съ пріятной физіономіей, съ очень благородной осанкой. Она имъ заинтересовалась, но такъ какъ онъ сильно стѣснялся въ присутствіи своего отца, то она нашла, что онъ не достаточно уменъ, и желала, чтобы онъ былъ поумнѣе; но вотъ онъ увидѣлъ ее наединѣ, поговорилъ съ ней и выказалъ умъ; но такъ какъ онъ мало смотрѣлъ на нее и еще меньше говорилъ о ней и о ея красотѣ, то она была удивлена и стала какъ будто негодовать, что такой красивый а умный человѣкъ не умѣетъ ухаживать. Она переговорила о немъ съ своей подругой, та захотѣла посмотрѣть на него. При свиданіи, онъ не спускалъ глазъ съ Евфросиніи и сказалъ ей, что она -- красавица. Эмира, прежде столь равнодушная, сдѣлалась ревнивою, понявши, что Ктезифонъ говорилъ по убѣжденію, и что онъ не только умѣетъ ухаживать, но даже оказывается нѣжнымъ. Съ тѣхъ поръ она менѣе свободно стала чувствовать себя при подругѣ; ей захотѣлось увидѣть ихъ вмѣстѣ во второй разъ, чтобы еще болѣе выяснить дѣло; при второмъ свиданіи она увидѣла еще болѣе того, что боялась увидѣть: ея подозрѣнія перешли въ несомнѣнность. И вотъ она начинаетъ удаляться отъ Евфросиніи, не признаетъ уже за ней достоинствъ, которыя прежде ее очаровывали, теряетъ охоту къ разговорамъ съ нею; она ужъ не любитъ ея, и эта перемѣна заставляетъ ее чувствовать, что любовь въ ея сердцѣ за ступила мѣсто дружбы. Ктезифонъ и Евфросинія видятся каждый день, любятъ другъ друга, думаютъ о бракѣ, наконецъ, вступаютъ въ бракъ; эта новость распространяется по всему городу, всѣ толкуютъ о томъ столь рѣдкомъ счастьи, котораго добивалась эта любящая другъ друга пара, соединившись бракомъ. Эмира узнаетъ объ этомъ и приходитъ въ отчаяніе: въ ней снова заговорила вся ея любовь; она всячески ищетъ Евфросинію изъ-за одного удовольствія видѣть Ктезифона; но молодой мужъ влюбленъ въ свою жену и находитъ себѣ госпожу въ своей супругѣ; въ Эмирѣ онъ видитъ только подругу той личности, которая ему дорога. Эта несчастная дѣвушка теряетъ сонъ, отказывается отъ ѣды; она слабѣетъ, ея умъ помутился: она принимаетъ своего брата за Ктезифона и разговариваетъ съ нимъ, какъ съ любовникомъ; придя въ себя, она краснѣетъ за себя; но скоро впадаетъ въ болѣе сильное помѣшательство и уже не краснѣетъ: она никого уже не узнаетъ. Теперь она боится мужчинъ, но уже слишкомъ поздно: она уже безумна; по временамъ только разсудокъ къ ней возвращается, но отъ этого ей дѣлается еще хуже. Молодежь Смирны, которая видѣла ее столь гордою и недоступною для чувства, теперь находитъ, что боги ее слишкомъ тяжело наказали.
   

О сердцѣ.

   Въ чистой дружбѣ есть наслажденіе, котораго не могутъ до стигнуть люди, родившіеся посредственностями.

-----

   Дружба можетъ существовать между людьми различныхъ половъ, даже свободная отъ всякой грубости. Между тѣмъ женщина всегда на мужчину смотритъ, какъ на мужчину и, обратно, мужчина въ женщинѣ видитъ только женщину. Подобная связь не бываетъ ни страстью, ни чистой дружбой; это явленіе особаго рода.

-----

   Любовь рождается внезапно, безъ всякихъ размышленій, въ силу темперамента или слабости; красивыя черты привлекаютъ наше вниманіе и рѣшаютъ дѣло. Дружба, напротивъ, образуется постепенно, съ теченіемъ времени, въ силу практики и продолжительнаго знакомства. Сколько ума требуется для друзей, сколько сердечной доброты, привязанности, услугъ и угодливости, а между тѣмъ за нѣсколько лѣтъ результатовъ тутъ получается гораздо меньше того, что могутъ сдѣлать въ одинъ моментъ красивое лицо или прекрасная ручка.

-----

   Время укрѣпляетъ дружбу и ослабляетъ любовь.

-----

   Пока любовь продолжается, она поддерживается сама собою, а иногда такими вещами, которыя, повидимому, должны были-бы погасить ее: капризами, суровостью, разлукою, ревностью; дружба, напротивъ, нуждается въ поддержкѣ: она погибаетъ отъ недостатка заботливости, довѣрія и услужливости.

-----

   Крайняя любовь -- болѣе обыкновенное явленіе, чѣмъ совершенная дружба.

-----

   Любовь и дружба исключаютъ другъ друга.

-----

   Кто испыталъ сильную любовь, тотъ пренебрегаетъ дружбою, а кто истощилъ свои силы на дружбу, тотъ ничего еще не сдѣлалъ для любви.

-----

   Любовь начинается любовью, а отъ самой сильной дружба можно перейти только къ слабой любви.

-----

   Больше всего походятъ на живую дружбу тѣ связи, которыя заставляетъ насъ сохранять интересъ нашей любви.

-----

   Сильно любятъ только разъ, именно первый разъ; послѣдующая любовь не настолько уже невольна.

-----

   Отъ любви, которая рождается внезапно, лѣчиться приходится очень долго.

-----

   Если любовь растетъ мало-по-малу, постепенно, то она слишкомъ походитъ на дружбу, чтобы быть сильною страстью.

-----

   Кто настолько любитъ, что желаетъ любить въ милліонъ разъ больше, тотъ уступаетъ въ любви только тому, кто любитъ больше, чѣмъ хотѣлъ бы.

-----

   Если я соглашаюсь, что при сильной страсти можно любить кого-нибудь больше, чѣмъ самого себя, то кому это пріятнѣе: тому-ли, кто любить, или тому, кто любимъ?

-----

   Люди часто хотятъ любить, но не могутъ добиться успѣха; они ищутъ для себя отговорки, но не могутъ найти: и вотъ они вынуждены оставаться свободными.

-----

   Тѣ, которые любятъ сначала другъ друга самою сильною страстью, скоро, каждый съ своей стороны, начинаютъ способствовать уменьшенію взаимной любви, такъ что наконецъ совсѣмъ исчезаетъ взаимная любовь. Кто, мужчина или женщина, помогаетъ больше этому разрыву? Это не легко рѣшить: женщины обвиняютъ мужчинъ, что они вѣтрены, а мужчины говорятъ о женщинахъ, что онѣ легкомысленны.

-----

   Въ любви, какъ кто ни бываетъ щекотливъ, легче извинить ошибки, чѣмъ въ дружбѣ.

-----

   Это пріятная месть для того, кто сильно любитъ, если онъ всякимъ своимъ поступкомъ изъ неблагородной личности дѣлаетъ самую неблагодарную.

-----

   Грустно любить, не обладая большимъ состояніемъ, которое даетъ намъ средства осыпать удовольствіями любимый предметъ и сдѣлать его настолько счастливымъ, чтобы большаго счастья онъ и не желалъ.

-----

   Если встрѣчается женщина, къ которой мы имѣли сильную страсть, но которая осталась холодной къ намъ, то, какую-бы важную услугу она ни оказала намъ въ послѣдующей нашей жизни, мы бѣжимъ отъ нея, подвергаясь опасности быть неблагодарными.

-----

   Большая признательность уноситъ съ собою не мало влеченія и дружбы къ той личности, которая оказала намъ благодѣяніе.

-----

   Быть съ любимымъ человѣкомъ -- этого уже достаточно: мечтать, говорить съ нимъ, ничего не говорить, думать о немъ, думать о вещахъ постороннихъ -- это все равно, лишь-бы быть при немъ.

-----

   Отъ ненависти до дружбы не такъ далеко, какъ отъ антипатіи до дружбы.

-----

   Кажется, люди менѣе рѣдко переходятъ отъ антипатіи къ любви, чѣмъ къ дружбѣ.

-----

   Въ дружбѣ довѣряютъ свою тайну; а въ любви она сама вырывается наружу.

-----

   Можно имѣть довѣріе къ кому-нибудь, не имѣя сердца; а кто имѣетъ сердце, тотъ не нуждается въ особой откровенности и довѣріи: ему все открыто.

-----

   Въ дружбѣ мы видимъ только тѣ недостатки, которые могутъ повредить нашимъ друзьямъ; а въ любимомъ человѣкѣ мы замѣчаемъ только тѣ недостатки, отъ которыхъ мы сами терпимъ.

-----

   Только изъ перваго неудовольствія въ любви и изъ первой ошибки въ дружбѣ можно сдѣлать хорошее употребленіе.

-----

   Если ужъ ревностью названо несправедливое, воображаемое и неосновательное подозрѣніе, то та ревность, которая справедлива, естественна, основательна и подтверждена опытомъ, заслуживала бы другого названія.

-----

   Темпераментъ много значитъ въ ревности; она не всегда предполагаетъ сильную страсть, а между тѣмъ сильная любовь безъ щекотливости -- это парадоксъ.

-----

   Часто случается, что отъ мнительности терпитъ только одно лицо; а кто терпитъ отъ ревности, тотъ заставляетъ страдать и другихъ.

-----

   Женщины, которыя нисколько не щадятъ насъ и не упускаютъ ни одного случая ревновать насъ, не заслуживали-бы съ нашей стороны никакой ревности, если-бы мы руководствовались скорѣе ихъ чувствами и ихъ поведеніемъ, чѣмъ нашимъ сердцемъ.

-----

   Охлажденіе и ослабленіе дружбы имѣетъ свои причины; а въ любви почти не бываетъ другихъ основаній къ разрыву, какъ излишняя взаимная любовь.

-----

   Человѣкъ не болѣе властенъ постоянно любить, чѣмъ былъ властенъ не любить.

-----

   Любовь умираетъ отъ потери вкуса и забвеніе хоронитъ ее.

-----

   Начало и ослабленіе любви заставляетъ себя чувствовать вслѣдствіе затрудненія, въ которое мы попадаемъ, оставаясь одни.

-----

   Прекращеніе любви есть чувствительное доказательство того, что человѣкъ ограниченъ и что сердце имѣетъ свои предѣлы.

-----

   Любовь -- слабость, но и лѣчиться отъ нея -- часто тоже слабость. Излѣчиваются отъ нея точно такъ-же, какъ утѣшаются: но навсегда остается въ сердцѣ предметъ, который можно оплакивать постоянно и любить постоянно.

-----

   Иныя потери должны были-бы вызывать въ сердцѣ неистощимые источники скорби Чтобы выйти изъ сильной печали, нужна добродѣтель или сила духа. Обыкновенно мы горько плачемъ и сильно бываемъ тронуты, но потомъ оказываемся столь слабыми и легкомысленными, что утѣшаемся.

-----

   Если очень некрасивая женщина заставляетъ себя полюбить, то такая любовь можетъ быть только безумно-страстной, потому что она возникаетъ или вслѣдствіе какой-нибудь особой слабости любовника или благодаря болѣе таинственнымъ и болѣе непреодолимымъ прелестямъ, чѣмъ красота.

-----

   Иные долго еще видятся по привычкѣ и толкуютъ на словахъ о взаимной любви, между тѣмъ ихъ манеры давно уже говорятъ, что они не любятъ другъ друга.

-----

   Желать забыть кого-нибудь -- это значитъ думать о немъ. Любовь имѣетъ то общее съ угрызеніями совѣсти, что она разжигается вслѣдствіе размышленій и усилій избавиться отъ нея. Чтобы ослабить свою страсть, нужно вовсе, если можно, не думать о ней.

-----

   Изъ любви хотятъ сдѣлать полное счастье, а если это не удается, изъ нея дѣлается полное несчастіе.

-----

   Раскаиванье въ своей любви есть благо въ сравненіи съ необходимостью жить съ тѣмъ, кого ненавидишь.

-----

   Какимъ-бы безкорыстіемъ мы ни отличались въ отношеніи тѣхъ, кого мы любимъ, все-таки иной разъ нужно принудить себя и имѣть великодушіе получить отъ нихъ услугу.

-----

   Тотъ можетъ брать, кто испытываетъ столь же высокое удовольствіе получая, какое испытываетъ другъ его, давая ему.

-----

   Давать это значитъ дѣйствовать, а не страдать отъ своихъ благодѣяній или уступать надоѣдливости или нуждѣ тѣхъ, которые просятъ.

-----

   Если мы оказали услугу тѣмъ, кого мы любимъ, то, что бы ни случилось, никогда не должны думать о своихъ благодѣяніяхъ.

-----

   Латинская пословица говоритъ, что ненавидѣть стоитъ меньшаго труда, чѣмъ любить, иначе говоря, дружба больше служитъ въ тягость, чѣмъ ненависть. Правда, мы избавлены отъ необходимости оказывать благодѣянія своимъ врагамъ; но развѣ ничего не стоитъ мстить имъ? Если пріятно и естественно дѣлать зло тому, кого мы ненавидимъ, то развѣ менѣе пріятно дѣлать добро тому, кого мы любимъ? не будетъ-ли непріятнымъ и труднымъ вовсе не дѣлать добра?

-----

   Мы испытываемъ удовольствіе, встрѣчаясь глазами съ тѣмъ, кому мы только что оказали благодѣяніе.

-----

   Не знаю, можно-ли назвать благодѣяніемъ и то, которое попадаетъ на неблагодарнаго или на недостойнаго, и заслуживаетъ ли оно еще признательности.

-----

   Щедрость состоитъ не столько въ томъ, чтобы давать много, сколько въ томъ, чтобы давать кстати.

-----

   Если правда, что сожалѣніе или состраданіе есть испытыванье самого себя на мѣстѣ несчастныхъ, то почему-же они такъ мало получаютъ отъ насъ облегченія въ своихъ несчастіяхъ?

-----

   Лучше подвергаться неблагодарности, чѣмъ оставлять безъ вниманія несчастныхъ.

-----

   Опытъ подтверждаетъ, что слабость и снисходительность къ самому себѣ и суровость къ другимъ -- одинъ и тотъ-же порокъ.

-----

   Человѣкъ, упорный въ трудѣ и неумолимый къ самому себѣ, снисходителенъ къ другимъ только по чрезвычайнымъ причинамъ.

-----

   Въ какую-бы тягость ни служилъ намъ бѣднякъ, мы едва чувствуемъ свои выгоды, если наконецъ онъ выходитъ изъ нашей зависимости; точно также радость, испытываемая вами по поводу возвышенія нашего друга, нѣсколько умѣряется той небольшой досадой, которую мы испытываемъ, видя его выше насъ или наравнѣ съ нами. Такимъ образомъ, мы плохо миримся сами съ собою: намъ хочется, чтобы у насъ были зависящіе отъ насъ и чтобы это ничего не стоило намъ; но мы также хотимъ и добра своимъ друзьямъ, а если это случается, то мы не всегда съ перваго же разу бываемъ рады этому.

-----

   Иной зоветъ, приглашаетъ, предлагаетъ свой домъ, свой столъ, свое добро и свои услуги; но дѣло въ томъ, сдержитъ-ли онъ свое слово.

-----

   Для себя довольно и одного вѣрнаго друга; слишкомъ много уже и того, что мы его встрѣтили; но для услуги другимъ, сколько-бы ни было вѣрныхъ друзей, все мало.

-----

   Когда мы столько уже сдѣлали для тѣхъ или иныхъ лицъ, что давно должны были-бы заслужить ихъ расположеніе, а межъ тѣмъ дѣло не подвигается впередъ, то есть еще одно средство -- это ничего не дѣлать для нихъ.

-----

   Жить съ своими врагами такъ, какъ будто-бы они когда-нибудь должны стать нашими друзьями, и жить съ своими друзьями такъ, какъ будто-бы они могли сдѣлаться нашими врагами, не значитъ жить по правиламъ дружбы или такъ, какъ свойственно чувству независимости. Это вовсе не правило нравственности, это -- правило политики.

-----

   Мы не должны дѣлать себя врагами тѣхъ, которые, при ближайшемъ съ ними знакомствѣ, могли-бы попасть въ число нашихъ друзей; мы должны выбирать столь надежныхъ и такой строгой честности друзей, чтобы они, если перестанутъ быть друзьями, не захотѣли-бы употребить во зло наше довѣріе или заставить бояться себя, какъ враговъ.

-----

   Пріятно заводить дружбу въ силу вкуса и уваженія; но трудно заводить дружбу изъ-за матеріальнаго интереса, это значитъ "хлопотать".

-----

   Нужно скорѣе добиваться расположенія тѣхъ, кому мы хотимъ добра, чѣмъ тѣхъ, отъ кого мы надѣемся получить добро.

-----

   Не одинаково легко и пріятно гнаться за своимъ счастьемъ и за вздорными вещами, удовлетворяющими прихоть; слѣдуя своимъ капризамъ, мы испытываемъ чувство свободы; напротивъ, гоняясь за упроченіемъ своего положенія, мы испытываемъ чувство рабства; человѣку естественно желать многаго, а стараться мало, считать себя достойнымъ того, чтобы найти счастье, не ища его.

-----

   Кто умѣетъ достигнуть блага, къ которому стремится, тотъ не станетъ отчаиваться, если оно не дается ему; а кто желаетъ вещи съ слишкомъ большимъ нетерпѣніемъ, тотъ слишкомъ много влагаетъ въ нее своего усердія, чтобы получить достаточное вознагражденіе въ случаѣ успѣха.

-----

   Иные люди столь горячо и рѣшительно стремятся къ чему-нибудь, что, изъ страха не добиться цѣли, не забываютъ ничего, что нужно было бы сдѣлать для того, чтобы не добиться ея.

-----

   Самыя сильныя желанія наши не исполняются, а если исполняются, то не во время и не при такихъ обстоятельствахъ, когда они доставили бы намъ крайнее удовольствіе.

-----

   Нужно смѣяться прежде, чѣмъ добьешься счастья, а иначе можно умереть, не дождавшись случая смѣяться.

-----

   Жизнь коротка, если она заслуживаетъ этого имени только тогда, когда она пріятна, потому что если соединить вмѣстѣ всѣ часы, которые мы проводимъ за тѣмъ, что намъ нравится, то изъ большаго числа лѣтъ нашей жизни едва составится нѣсколько мѣсяцевъ.

-----

   Какъ трудно быть довольнымъ кѣмъ-нибудь!

-----

   Мы не могли бы удержаться отъ радости, еслибы видѣли, какъ погибаетъ злой человѣкъ; мы, въ этомъ случаѣ, получили бы плодъ отъ нашей ненависти, его гибель была бы для насъ тѣмъ единственнымъ удовольствіемъ, котораго мы ждали. Вотъ онъ умираетъ, наконецъ, но выходитъ, что наши интересы не позволяютъ намъ радоваться этому: онъ умеръ слишкомъ скоро, или слишкомъ поздно.

-----

   Гордому человѣку трудно извинить тому, кто захватываетъ его на ошибкѣ и жалѣетъ его не безъ основанія; гордость смягчается только тогда, когда онъ возьметъ верхъ и на другого кого-нибудь свалитъ свою вину.

-----

   Какъ мы все болѣе и болѣе привязываемся къ лицамъ, которымъ мы дѣлаемъ добро, точно такъ-же мы сильно ненавидимъ тѣхъ, которыхъ мы сильно оскорбили.

-----

   Одинаково трудно потушить въ началѣ чувство обиды и сохранить его, спустя много лѣтъ.

-----

   Ненавидятъ врага и думаютъ ему отомстить -- вслѣдствіе слабости, а успокаиваются и не мстятъ -- вслѣдствіе лѣни.

-----

   Позволить управлять собою значитъ выказать столько же лѣности, сколько слабости.
   Нельзя думать, что можно управлять человѣкомъ сразу, безъ всякихъ приготовленій въ важномъ для него самого или для его близкихъ дѣлѣ; онъ, въ такомъ случаѣ, прежде всего почувствовалъ бы власть и попытку взять верхъ надъ его умомъ и, вслѣдствіе стыда или по капризу, свергнулъ бы съ себя это иго. Нужно начинать съ малыхъ вещей; а потомъ уже бываетъ неминуемъ переходъ къ наиболѣе важнымъ вещамъ. Иной начинаетъ съ того, что побудитъ кого-нибудь, напримѣръ, отправиться въ деревню или вернуться въ городъ, а кончаетъ тѣмъ, что диктуетъ ему завѣщаніе, по которому онъ отказываетъ его сыну наслѣдство.
   Чтобы управлять кѣмъ-нибудь долго и абсолютно, нужно имѣть легкую руку и какъ можно меньше давать ему чувствовать его зависимость.
   Иные позволяютъ управлять собою до извѣстнаго предѣла, но за этимъ предѣломъ не поддаются управленію. Управлявшій ими сразу теряетъ путь къ ихъ сердцу и уму: ихъ не могутъ уже обмануть ни твердость, ни изворотливость, ни сила, ни ловкость, съ тою только разницею, что иные дѣлаются такими въ силу разумныхъ основаній, а иные по своему темпераменту и расположенію духа.
   Есть люди, которые не слушаютъ ни резоновъ, ни добрыхъ совѣтовъ и которые добровольно сбиваются съ дороги изъ страха быть управляемыми.
   Другіе согласны быть управляемыми своими друзьями въ неважныхъ вещахъ, но за то считаютъ себя въ правѣ въ свою очередь ими управлять въ вещахъ важныхъ и значительныхъ.
   Дранкъ хочетъ выдать себя за человѣка, управляющаго своимъ господиномъ, хотя послѣдній, какъ и публика, вовсе не увѣренъ въ этомъ. Если кто безпрестанно говоритъ съ вельможей, которому онъ служитъ, даже въ такихъ мѣстахъ и въ такое время, когда это менѣе всего прилично, шепчетъ ему на ухо или передаетъ что-нибудь въ таинственныхъ выраженіяхъ, смѣется до упаду въ его присутствіи, перебиваетъ его слова, становится между нимъ и тѣми, которые съ нимъ говорятъ, презрительно относится къ тѣмъ, которые хотятъ заслужить себѣ милость, или ждетъ съ нетерпѣніемъ, пока они удалятся, садится рядомъ съ нимъ въ слишкомъ свободной позѣ, опирается рядомъ съ нимъ спиной о каминъ, дергаетъ его за платье, идетъ за нимъ по пятамъ -- если кто такимъ образомъ старается выказать себя фамильярнымъ и ведетъ себя на столько вольно, то все это показываетъ, что онъ фатъ, а не фаворитъ.
   Умный человѣкъ не позволяетъ управлять собою и не ищетъ случая управлять другими; онъ хочетъ, чтобы одинъ разумъ всегда управлялъ.
   Я не прочь былъ бы довѣриться разумному лицу и пользоваться его руководствомъ во всѣхъ вещахъ, безусловно и всегда; я былъ бы увѣренъ, что я хорошо поступаю, не заботясь обсуждать свои поступки; я пользовался бы спокойствіемъ человѣка, которымъ управляетъ разумъ.

-----

   Всѣ страсти обманчивы; онѣ притворяются, сколько можно, въ глазахъ другихъ; онѣ прячутся отъ самихъ себя; нѣтъ порока, который не имѣлъ бы ложнаго сходства съ какою-нибудь добродѣтелью и не пользовался бы ею.

-----

   Иной открываетъ молитвенникъ, онъ имъ тронутъ; открываетъ другую книгу -- о любовныхъ приключеніяхъ -- и она производитъ впечатлѣніе. Могу-ли я послѣ этого сказать, что одно сердце соединяетъ противоположныя вещи и допускаетъ непримиримое?

-----

   Люди меньше краснѣютъ отъ своихъ преступленій, чѣмъ отъ своихъ слабостей и изъ-за тщеславія; иной на глазахъ у всѣхъ несправедливъ, жестокъ, вѣроломенъ, склоненъ къ клеветѣ, а прячетъ свою любовь или свое честолюбіе безъ всякой цѣли.

-----

   Почти не бываетъ такихъ случаевъ, гдѣ можно было бы сказать: "Я былъ честолюбивъ"; человѣкъ или вовсе не бываетъ честолюбивымъ, или всегда честолюбивъ; но бываетъ время, когда мы признаемся, что "любили".

-----

   Люди начинаютъ съ любви, а оканчиваютъ честолюбіемъ, и не часто чувствуютъ себя спокойнѣе, чѣмъ въ тотъ моментъ, когда умираютъ.

-----

   Страсти ничего не отбитъ стать выше разума; но высшій ея тріумфъ бываетъ тогда, когда она пересиливаетъ матеріальный интересъ.

-----

   Сердце дѣлаетъ людей болѣе общительными и обходительными, чѣмъ умъ.

-----

   Иными великими чувствами и благородными и возвышенными дѣйствіями мы обязаны не столько силѣ нашего ума, сколько нашей природной добротѣ.

-----

   Нѣтъ въ мірѣ болѣе прекраснаго излишества, чѣмъ излишняя признательность.

-----

   Тотъ вполнѣ лишенъ ума, у кого не найдется его даже въ любви, въ злобѣ или въ нуждѣ.

-----

   Есть мѣстности, которымъ мы удивляемся; есть другія, которыя трогаютъ насъ и въ которыхъ намъ хотѣлось бы жить. Мнѣ кажется, что люди зависятъ отъ мѣстности въ отношеніи своего ума. расположенія духа, страсти, вкуса и чувства.

-----

   Стоило бы завидовать только тѣмъ, кто поступаетъ честно, еслибы для насъ не было лучшаго удѣла -- именно поступать еще честнѣе; пріятно было бы отплатить такимъ образомъ тѣмъ, кто возбуждаетъ въ насъ подобное соревнованіе.

-----

   Иные удерживаются отъ любви и отъ писанія стиховъ, какъ отъ двухъ слабостей, въ которыхъ они не осмѣливаются признаться, слабости сердца и слабости ума.

-----

   Бываютъ подчасъ ни пути жизни столь дорогія удовольствія и столь нѣжныя обязательства, недоступныя для насъ, что естественно желать, по крайней мѣрѣ, чтобы они были дозволены; такія сильныя чары можно преодолѣть только умѣньемъ съ достоинствомъ отказаться отъ нихъ.
   

Объ обществѣ и разговорѣ.

   Самый противный характеръ это полная безхарактерность.

-----

   Глупецъ любитъ надоѣдать, а умный человѣкъ чувствуетъ, когда онъ умѣстенъ и когда нагоняетъ скуку; онъ умѣетъ исчезнуть за минуту раньше, чѣмъ станетъ надоѣдать въ чемъ-нибудь.

-----

   На каждомъ шагу встрѣчаешь злыхъ шутниковъ: ими во всей странѣ хоть прудъ пруди. Остроумный забавникъ -- рѣдкая вещь: кто родился такимъ -- и тому очень трудно долго выдерживать эту роль; не такъ-то часто человѣкъ, заставляющій насъ смѣяться, заставляетъ вмѣстѣ съ тѣмъ и цѣнить себя.

-----

   Многіе склонны къ непристойностямъ, еще больше злорѣчивыхъ или сатирическихъ умовъ, по мало деликатныхъ умовъ. Чтобы шутить граціозно и удачно выказать остроуміе даже въ мелкихъ вещахъ, нужно слишкомъ много манеръ, учтивости и даже не мало плодовитости; подтрунивать такимъ образомъ значитъ создавать, дѣлать кое-что изъ ничего.

-----

   Если бы мы обращали серьезное вниманіе на все, что только говорится безцѣльнаго, пустого и дѣтскаго въ обыкновенныхъ нашихъ бесѣдахъ, то намъ стыдно было бы говорить или слушать, и мы, можетъ быть, осудили бы себя на постоянное молчаніе, которое въ людскихъ сношеніяхъ было бы хуже безполезныхъ разговоровъ. Поэтому нужно приспособляться ко всѣмъ умамъ, допускать въ видѣ неизбѣжнаго зла передачу ложныхъ новостей, пустыя разсужденія о текущихъ общественныхъ дѣлахъ или объ интересахъ государей, изъявленіе прекрасныхъ чувствъ, въ которыхъ всегда приходится впослѣдствіи разочаровываться; нужно позволить Аронку привести въ разговорѣ пословицу, а Мелинду разсказать о себѣ, о своихъ припадкахъ, мигреняхъ и безсонницѣ.

-----

   Часто приходится видѣть людей, которые въ разговорахъ, будучи едва знакомы съ вами, надоѣдаютъ вамъ смѣшными выраженіями, неожиданными и несвойственными языку оборотами рѣчи, связывая, напр., такія слова, которыхъ никто никогда не соединяетъ вмѣстѣ, и придавая словамъ такое значеніе, какого они никогда не имѣли. Въ своей рѣчи они не слѣдуютъ ни разуму, ни общепринятому способу выраженія, они одержимы какою-то страстью къ вычурному, такъ что желаніе постоянно острить, а, если можно, то и блистать, незамѣтно обращаетъ ихъ рѣчь въ какой-то, имъ однимъ свойственный жаргонъ, который дѣлается наконецъ ихъ природнымъ языкомъ; къ тому же они сопровождаютъ свою вычурную рѣчь и притворной жестикуляціей, и безобразнымъ произношеніемъ. Всѣ они довольны сами собою и пріятностью своего ума; нельзя сказать, чтобы они были совершенно лишены его, но жаль, что у нихъ его мало; еще хуже то, что ихъ терпятъ.

-----

   "Что такое вы говорите? я никакъ не услѣжу. Повторите, пожалуйста! Впрочемъ, я все-таки не услѣжу... А! наконецъ догадываюсь; вы хотите, Аеисъ, сказать мнѣ, что теперь холодно. Что же вы прямо не скажете: "стало холодно"? Вы хотите сообщить мнѣ, что дождь идетъ или снѣгъ идетъ... Такъ скажите прямо: "дождь идетъ", "снѣгъ идетъ". Вы находите красивымъ мое лицо и желаете осчастливить меня этимъ, такъ скажите: "Какое у васъ прекрасное лицо"!-- "Но это слишкомъ прямо, слишкомъ ясно", говорите вы.-- Ну такъ что же? неужели это для васъ такое большое несчастіе, если васъ понимаютъ, когда вы говорите. и если вы станете говорить, какъ всѣ? Одного, Асисъ, не хватаетъ вамъ и другимъ такимъ же любителямъ пышнаго слога; вы и не подозрѣваете этого, вы удивитесь моимъ словамъ... Вамъ не хватаетъ ума! Но это еще не все: въ васъ есть нѣчто худшее; я говорю о вашемъ убѣжденіи, что вы умнѣе другихъ. Вотъ источникъ вашей пышной галиматьи, вашихъ запутанныхъ фразъ, вашихъ громкихъ, но ничего не означающихъ слонъ. Когда я вижу, какъ вы подходите къ человѣку или входите въ комнату, мнѣ такъ и хочется дернуть васъ за платье и сказать вамъ на ухо: "Не хлопочите показаться умнымъ: у васъ нѣтъ ни капли ума, это ваша роль... Говорите только, пожалуйста, простымъ языкомъ, такимъ, какимъ говорятъ тѣ, въ которыхъ вы не находите ни капли ума; можетъ быть, тогда и повѣрятъ, что вы умны"...

-----

   Кто можетъ поручиться, что избѣжитъ въ обществѣ встрѣчи съ пустыми, легкомысленными, фамильярными, слишкомъ развязными людьми, которые въ компаніи постоянно говорятъ и невольно заставляютъ другихъ постоянно слушать себя? Ихъ слышно уже въ передней; они входятъ безнаказанно, они не боятся, что ихъ не пустятъ: они продолжаютъ свой разсказъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія ни на того, кто входитъ и выходитъ, ни на общественное положеніе и заслуги лицъ, составляющихъ собравшійся кружокъ: они перебиваютъ того, кто началъ разсказывать новость, и принимаются разсказывать ее по-своему, лучше; они только что получили ее отъ Цаме, Руччелаи или Кончини {Это три итальянца, привезенные во Францію королевою Маріею Медичи и осыпанные ея милостями. Авторъ переноситъ дѣйствіе въ эпоху царствованія Генриха IV.} съ которыми на самомъ дѣлѣ, они вовсе незнакомы и никогда не разговаривали, а еслибы разговаривали, то съ полнымъ подобострастіемъ; иной разъ они подходятъ къ самому знатному лицу изъ всего собранія, чтобы передать ему на ухо какое-нибудь обстоятельство, котораго никто не знаетъ и которое они не хотятъ сообщать другимъ; разсказывая исторію, они пропускаютъ нѣкоторыя имена, чтобы кто не узналъ сути дѣла и не уличилъ ихъ во лжи; есть вещи, которыхъ они ни за что не скажутъ, сколько бы вы ни просили и ни умоляли ихъ; иныхъ людей они ни за что не назовутъ: будутъ увѣрять, что поклялись честью не называть, что это большой секретъ, что это тайна... притомъ же вы требуете отъ нихъ невозможнаго: они вовсе и не знаютъ тѣхъ фактовъ и тѣхъ именъ, о которыхъ вы спрашиваете ихъ.

-----

   Аррій все прочелъ, все видѣлъ -- онъ хочетъ убѣдить всѣхъ въ этомъ; это человѣка, универсальный -- онъ выдаетъ себя за такого. Онъ предпочтетъ солгать, чѣмъ промолчать или оказаться незнающимъ чего-нибудь. За столомъ говорятъ объ одномъ вельможѣ одной изъ сѣверныхъ столицъ, онъ перебиваетъ тѣхъ, которые хотѣли было разсказать, что знаютъ объ этой отдаленной странѣ; онъ какъ у себя дома: разсказываетъ о правахъ ея, о тамошнихъ женщинахъ, законахъ и обычаяхъ; пересказываетъ исторіи, которыя тамъ случались, находитъ ихъ очень забавными и самъ первый смѣется до упаду. Кто-то осмѣлился противорѣчить ему и прямо доказываетъ, что онъ говоритъ неправду; Аррій не смущается, напротивъ, съ азартомъ прерываетъ возразившаго ему: "Я, говоритъ, ничего не стану разсказывать такого, чего подлинно не знаю; я это слышалъ отъ Сетона, французскаго посланника при этомъ дворѣ: онъ на-дняхъ вернулся въ Парижъ, я съ нимъ близко знакомъ, я его подробно разспрашивалъ и онъ мнѣ все до капли разсказалъ". И вотъ онъ снова принялся за свой разсказъ еще съ большею самоувѣренностью, но вдругъ одинъ изъ гостей говоритъ ему: "Вы сію минуту и говорили съ Сетономъ".

-----

   Въ бесѣдахъ нужно держаться середины между молчаливостью или отвлеченностью, которая, удаляя насъ далеко отъ предмета рѣчи, иной разъ заставляетъ насъ задавать неподходящіе вопросы или давать глупые отвѣты, и между докучливою внимательностью къ каждому ничтожному словечку, которое вырвется изъ устъ, и страстью подхватывать его, шутить по поводу него, находить въ немъ таинственный смыслъ, котораго никто не видитъ, искать въ немъ проницательности и остроумія, и все изъ-за того только, чтобы имѣть случай вставить въ рѣчь и свое острое словцо.

-----

   Имѣть пристрастіе къ самому себѣ и сильно быть убѣжденнымъ, что имѣешь много ума, свойственно почти только тому, кто или вовсе не имѣетъ его, или имѣетъ мало Бѣда тогда тому, кому придется вести бесѣду съ такимъ человѣкомъ! Сколько придется ему выслушать красивыхъ фразъ! сколько пышныхъ словъ, которыя, какъ мыльные пузыри, минуту блестятъ, а потомъ лопаются! Если онъ разсказываетъ новость, то не столько для того, чтобы сообщить ее слушателямъ, сколько для того, чтобы заслужить имя хорошаго разскащика: въ его устахъ она становится романомъ; онъ заставляетъ дѣйствующихъ лицъ думать на свой манеръ, влагаетъ имъ въ уста свои пріемы рѣчи, заставляя ихъ подолгу говорить; онъ пускается затѣмъ въ постороннія области, которыя могутъ сойти за эпизоды, но которыя заставляютъ и говорящее лицо, и слушателя, терпѣливо ждущаго конца, забывать суть исторіи. Что было бы съ вами и съ нимъ, еслибы, къ счастью, не явилось новое лицо, при входѣ котораго разсказъ прекратился и кружокъ слушателей разошелся!

-----

   Я слышу Теодекта еще изъ передней; чѣмъ ближе, тѣмъ громче его голосъ, вотъ онъ вошелъ! Онъ смѣется, кричитъ, шумитъ, всѣ затыкаютъ уши: это -- громъ; не такъ страшно то, что онъ разсказываютъ, какъ страшенъ тонъ его разсказа; если онъ успокоится и прекратитъ свой шумъ, то только для того, чтобы болтать вздоръ и глупости: онъ такъ мало обращаетъ вниманія на время, личность, приличіе, что каждый бываетъ недоволенъ имъ, хотя бы онъ и не имѣлъ намѣренія лично досадить ему: не успѣлъ онъ еще сѣсть, какъ уже надоѣлъ, самъ того не замѣчая, всему обществу. Подаютъ обѣдъ, онъ первый садится за столъ и притомъ на первое мѣсто; женщины у него по правую и по лѣвую руку; онъ ѣстъ, пьетъ, ведетъ разговоръ, шутитъ, перебиваетъ -- все за разъ; для него нѣтъ никакого различія въ лицахъ, нѣтъ ни хозяина, ни гостей; онъ злоупотребляетъ безразсуднымъ уваженіемъ, которое оказываютъ ему. Неизвѣстно, онъ-ли или Эвтидемъ даетъ пиръ. Онъ присвоиваетъ себѣ всѣ распоряженія по столу; всякій предпочтетъ предоставить ему все цѣликомъ, чѣмъ спорить съ нимъ; напившись и наѣвшись, онъ опять принимается за свое. Если идетъ игра, онъ объигрываетъ, осмѣиваетъ проигравшаго и обижаетъ его; публика на его сторонѣ; ему сходитъ съ рукъ любое нахальство. Я ухожу, наконецъ: я неспособенъ больше терпѣть Теодекта и тѣхъ, кто его терпитъ.

-----

   Троилъ полезенъ тѣмъ, у кого слишкомъ много богатства: онъ избавляетъ ихъ отъ затрудненій, испытываемыхъ вслѣдствіе такого излишка, онъ избавляетъ отъ труда копить деньги, заключать условія, запирать сундуки, носить при себѣ ключъ и бояться домашняго вора; онъ помогаетъ имъ въ удовольствіяхъ и способенъ служить имъ впослѣдствіи при ихъ страданіяхъ; онъ ихъ направляетъ, руководитъ ихъ поведеніемъ; онъ служитъ домаш нимъ оракуломъ. Его рѣшеній ждутъ... что я говорю "ждутъ"! ихъ предвидятъ, угадываютъ; скажетъ онъ о какомъ нибудь рабѣ: "его нужно наказать", и вотъ раба бьютъ; скажетъ о другомъ, что его нужно отпустить на волю, и его отнускаютъ; видятъ, что какой-нибудь паразитъ не смѣшитъ его, заключаютъ, что онъ ему не нравится, и паразиту отказываютъ отъ дому. Хозяинъ счастливъ ужъ и тѣмъ, что Троилъ оставляетъ ему его жену и дѣтей. Садится онъ за столъ, заявляетъ, что такое-то блюдо вкусно, и вотъ хозяинъ и гости, ѣвшіе до сихъ поръ безъ всякихъ разсужденій, тоже находятъ, что оно вкусно и никакъ не могутъ наѣсться имъ; если онъ скажетъ, что такое-то блюдо не вкусно, всѣ, кто уже началъ ѣсть, не осмѣливаясь проглотить куска, который уже во рту, выбрасываютъ его на землю; всѣ глаза устремлены на него, всякій наблюдаетъ за его движеніями, за его лицомъ, прежде чѣмъ высказать свое мнѣніе насчетъ поданнаго вина или мяса. Вы его постоянно найдете въ домѣ богача, которымъ онъ управляетъ: тамъ онъ ѣстъ, спитъ, прохаживается для пищеваренія, ссорится съ своимъ слугой, отсылаетъ назадъ своихъ кредиторовъ, туда приносятъ ему его заказы; онъ замѣняетъ хозяина и господствуетъ въ пріемной; онъ принимаетъ поклоны и знаки почтенія отъ тѣхъ, кто, будучи похитрѣе другихъ, хочетъ дойти до хозяина не иначе, какъ черезъ Троила. Если кто при входѣ не строитъ, на свое несчастіе, почтительной къ нему физіономіи, онъ нахмуриваетъ лобъ и отворачивается; если тотъ къ нему подходитъ, онъ не поднимается съ мѣста; если тотъ садится около него, онъ удаляется прочь; если тотъ заводитъ съ нимъ разговоръ, онъ не отвѣчаетъ; если тотъ продолжаетъ все-таки говорить, онъ переходитъ въ другую комнату; если тотъ слѣдуетъ за нимъ, онъ взбирается по лѣст ницѣ: онъ скорѣе готовъ пробѣжать по всѣмъ этажамъ или броситься въ окно, чѣмъ сойтись съ человѣкомъ, лицо или звукъ голоса котораго ему не нравится. То и другое пріятно въ Троилѣ и онъ этимъ удачно пользуется, чтобы вкрасться въ довѣріе и пріобрѣсти вѣсъ. Современемъ все становится подъ его опеку, такъ что ему не зачѣмъ уже поддерживать себя и стараться упрочить свое положеніе тѣми способностями, которыя съ перваго-же разу заставили его цѣнить: много-много, если онъ иной разъ выйдетъ изъ своей задумчивости и молчаливости для того, чтобы противорѣчить; даже для того, чтобы окритиковать что нибудь, и то не больше раза въ день онъ соизволитъ выказать свой умъ. Ужъ не ищите, чтобы онъ соображался съ вашими чувствами, чтобы онъ угодилъ вамъ или похвалилъ васъ: вы не увѣрены даже, постоянно-ли ему пріятно ваше одобреніе, терпитъ-ли онъ вашу угодливость.
   Предоставить волю говорить тому незнакомцу, которому пришлось случайно сидѣть рядомъ съ вами въ общественной каретѣ, когда вы ѣдете на праздникъ или на спектакль; чтобы познакомиться съ нимъ, вамъ стоитъ только его выслушать. Вы узнаете его имя, мѣстожительство, его имущественное положеніе, его должность, должность его отца, семейство, изъ котораго происходитъ его мать, его родню, связи, гербъ его дома; вы поймете, что онъ благороднаго происхожденія, что у него есть замокъ, богатая мебель, слуги и карета. Есть люди, которые говорятъ не подумавши; другіе, напротивъ, черезчуръ внимательны къ тому, что говорятъ! Говоря съ ними, вы чувствуете всю тяжелую работу ихъ ума; они какъ будто напичканы фразами и хитрыми словечками, они цѣликомъ сосредоточены на своихъ жестахъ и движеніяхъ; это -- "пуристы" {Черезчуръ заботятся о чистотѣ языка.}; они не рискуютъ ни малѣйшимъ словечкомъ, если бы даже оно на самомъ дѣлѣ произвело самый лучшій эффектъ; у нихъ ничего не вырывается наудачу, ничто не течетъ свободнымъ потокомъ; они говорятъ точно и скучно.

-----

   Умная бесѣда состоитъ не столько въ томъ, чтобы выказать много ума, сколько въ томъ, чтобы заставить другихъ найти его въ себѣ; кто выходитъ съ бесѣды довольнымъ собою и своимъ умомъ, тотъ вполнѣ доволенъ вашимъ умомъ. Люди вовсе не желаютъ удивляться намъ: они желаютъ сами понравиться; они не такъ стараются научиться, даже не такъ стараются насладиться, какъ понравиться и заслужить рукоплесканія; доставить удовольствіе другому труднѣе всего.

-----

   Въ разговорахъ и въ сочиненіяхъ вовсе не требуется слишкомъ много воображенія; оно часто производитъ только пустыя и дѣтскія мысли, которыя нисколько не содѣйствуютъ усовершенствованію вкуса и нашему улучшенію; наши мысли должны быть приняты въ хорошемъ смыслѣ, должны имѣть здравое основаніе и быть результатомъ нашего сужденія.

-----

   Большое несчастье -- не имѣть достаточно ума, чтобы хорошо выражать свои мысли, и не имѣть достаточно разсудительности, чтобы молчать. Въ этомъ заключается причина всякаго нахальства.

-----

   Говорить о вещи скромно, что она хороша или что она дурна, и приводить доказательства, почему она такова, это требуетъ разсудительности и умѣнья выражаться, это трудно.

-----

   Легче рѣшительнымъ тономъ высказать мнѣніе, что такая-то вещь отвратительна, а такая-то чудесна: такой тонъ не нуждается въ доказательствахъ!
   Ничто такъ не противорѣчитъ божескимъ и человѣческимъ законамъ, какъ если все, что ни говоришь въ бесѣдѣ съ другимъ, даже самыя незначительныя вещи подкрѣплять длинными и скучными клятвами. Честный человѣкъ говоритъ "да" или "нѣтъ" и то заслуживаетъ вѣры: его характеръ служитъ клятвенной порукой за него, давая вѣру его словамъ и привлекая къ нему всякаго рода довѣріе.

-----

   Кто постоянно толкуетъ, что онъ честенъ, что онъ никому не вредитъ, что онъ вполнѣ согласенъ, что зло, которое готовишь другому, можетъ постичь самого, и клянется, чтобы ему повѣрили, тотъ не умѣетъ даже поддѣлаться подъ добродѣтельнаго человѣка.-- Добродѣтельный человѣкъ при всей своей скромности не сумѣлъ-бы добиться, чтобы о немъ не говорили того, что говорятъ о безчестномъ человѣкѣ.

-----

   Что нибудь одно: Клеонъ говоритъ или несовсѣмъ вѣжливо, или несовсѣмъ справедливо; но онъ прибавляетъ, что онъ говоритъ, какъ дѣлалъ и какъ думалъ.

-----

   Можно говорить хорошо, говорить легко, говорить справедливо, говорить кстати; противъ послѣдняго грѣшитъ тотъ, кто распространяется о великолѣпномъ пирѣ, который онъ только что далъ, говоря съ людьми, доведенными до необходимости беречь свой хлѣбъ; кто. въ присутствіи больныхъ разсказываетъ чудеса о своемъ здоровьѣ; кто говоритъ рѣчь о своихъ богатствахъ, доходахъ и своей обстановкѣ съ человѣкомъ, у котораго нѣтъ ни ренты, ни своего жилища; однимъ словомъ, кто говоритъ о своемъ счастьи передъ несчастными. Такія бесѣды слишкомъ тяжелы для слушателей; сравнивая свое положеніе съ вашимъ, они начинаютъ чувствовать ненависть.

-----

   "Съ васъ достаточно богатства", говоритъ Евтифронъ, "вы, по крайней мѣрѣ, должны быть богачами: у васъ десять тысячъ ливровъ ренты, и притомъ въ земельныхъ фондахъ; это очень хорошо, это пріятно имѣть: иной счастливъ и при меньшихъ капиталахъ". Между тѣмъ у самаго Евтифрона пятьдесятъ тысячъ ливровъ дохода, а онъ увѣренъ, что у него и половины нѣтъ того, что онъ заслужилъ; онъ оцѣниваетъ васъ, опредѣляетъ ваши расходы, но если-бы онъ считалъ васъ достойными большаго благосостоянія, даже того, къ которому онъ самъ стремится, то онъ. конечно, пожелалъ-бы вамъ достигнуть его. Онъ не одинъ производитъ такую дурную оцѣнку и такія неучтивыя сравненія: міръ полонъ Евтифроновъ.

-----

   Нѣкто, слѣдуя обычаю хвалить знаменитость и по привычкѣ къ лести и преувеличенію, поздравляетъ Теодема съ рѣчью, которой онъ вовсе не слышалъ и о которой никто пока не могъ дать ему отчета; онъ не преминулъ похвалить его талантъ, его жесты, а особенно вѣрность его памяти. А вѣрно только то, что Теодемъ запутался...

-----

   Бываютъ такіе рѣзкіе, безцеремонные и самодовольные люди, что, будь они праздны и безъ всякаго дѣла, они все-таки всячески стараются отвязаться отъ васъ и безъ дальнѣйшихъ разговоровъ выпроваживаютъ васъ; иной разъ они велятъ сказать, что они уѣхали, а сами прячутся; они не менѣе нахальны, чѣмъ тѣ, которые нарочно останавливаютъ васъ только для того, чтобы наскучить вамъ; они, можетъ быть, менѣе докучливы, и только.

-----

   Говорить и обижать для иныхъ людей одно и то-же; они остры и язвительны, ихъ слогъ пропитанъ желчью; насмѣшки, обиды, оскорбленія такъ и текутъ съ ихъ губъ, какъ слюна; имъ полезнѣе было бы быть нѣмыми или глупыми; имъ живость и умъ больше вредятъ, чѣмъ другимъ глупость; мало того, что они постоянно колко возражаютъ, они часто дерзко нападаютъ, ихъ удары сыплются на все, что только попадетъ имъ на языкъ, на присутствующихъ и на отсутствующихъ; они толкаютъ и спереди, и съ боку, какъ бараны, а кто отъ барановъ требуетъ, чтобы они не имѣли роговъ? Точно также нѣтъ никакой надежды исправить этимъ изображеніемъ столь грубыхъ, своенравныхъ и неподатливыхъ людей; лучше всего, какъ только замѣтишь ихъ издали, бѣжать отъ нихъ во всю прыть и безъ оглядки.

-----

   Есть такого характера люди, съ которыми никогда не нужно связываться, на которыхъ какъ можно меньше нужно жаловаться и противъ которыхъ непозволительно даже оправдываться.

-----

   Кому случается быть между двумя лицами, которыя находятся въ сильной ссорѣ, но изъ которыхъ одинъ правъ, а другой нѣтъ, тотъ по большей части осуждаетъ того или другого, съ цѣлью ли избавить себя отъ необходимости разсудить, кто правъ, или по своему темпераменту, проявленіе котораго мнѣ всегда казалось тутъ неумѣстнымъ. Это важный урокъ, неминуемая побудительная причина бѣжать на востокъ, когда фата видишь на западѣ, чтобы избѣжать такимъ образомъ возможности раздѣлять съ нимъ одну и ту же вину.

-----

   Мнѣ не нравится человѣкъ, къ которому я не могу первый подойти или обратиться съ привѣтствіемъ прежде, чѣмъ онъ со мной поздоровается, не унижаясь въ его глазахъ и не затрогивая этимъ того хорошаго мнѣнія, которое онъ имѣетъ о самомъ себѣ. Монтэнь говорилъ: "Я хочу имѣть руки свободными, быть кстати вѣжливымъ и привѣтливымъ, чтобы послѣ не мучила совѣсть. Я не могу идти совершенно наперекоръ своей склонности, въ разрѣзъ со своею природою, которая ведетъ меня къ тому, кого я вижу идущимъ мнѣ на встрѣчу. Если онъ равенъ мнѣ, если онъ мнѣ не врагъ, я предупреждаю его при встрѣчѣ, разспрашиваю о его дѣлахъ и здоровьѣ, предлагаю ему свои услуги, не считаясь, кто кому больше оказалъ ихъ, и не крича безцеремонно: "кто идетъ"? Но мнѣ не нравится тотъ, кто, судя по тому, насколько я знаю его привычки и образъ дѣйствія, лишитъ меня этой свободы и прямоты. Какъ я могу все припомнить кстати и, лишь только завижу такого человѣка, принять на себя важный и внушительный видъ, который предупредилъ бы его, что я цѣню его высоко, даже болѣе: для этого я долженъ припомнить свои хорошія качества и свое положеніе, а равно и его дурныя качества, и потомъ произвести между ними сравненіе; это для меня слишкомъ большой трудъ, я совсѣмъ не способенъ на такую быструю и внезапную сообразительность; если-бы это мнѣ разъ и удалось, я не позволилъ-бы поддаться этому и изобличить себя въ обманѣ второй разъ: я не могу насиловать себя и принуждать себя изъ-за кого-нибудь быть гордымъ".

-----

   Можно обладать добродѣтелью, способностью и хорошимъ поведеніемъ и все-таки быть невыносимымъ. Манеры, которыми пренебрегаютъ, какъ неважною вещью, часто заставляютъ людей рѣшительно произносить о васъ хорошее или дурное мнѣніе; если вы обратите вниманіе на то, чтобы сдѣлать ихъ пріятными и вѣжливыми, то вы легко предупредите дурныя о васъ сужденія; люди ужъ легко могутъ счесть иного за гордеца, за неучтиваго, спѣсиваго и неуслужливаго; но еще легче прослыть обладающимъ совершенно противоположными качествами.

-----

   Вѣжливость не всегда внушаетъ доброту, справедливость, снисходительность и благодарность; она даетъ, по крайней мѣрѣ, внѣшнюю благопристойность, заставляя человѣка быть такимъ снаружи, какимъ онъ долженъ быть внутри.
   Можно опредѣлить внутренній духъ вѣжливости, но трудно установить практическія правила. Она слѣдуетъ обычаю и установленнымъ привычкамъ, она связана съ временемъ, мѣстомъ и личностями, она не одинакова у обоихъ половъ и въ различныхъ общественныхъ положеніяхъ; одного ума еще мало для нея: ей научаются вслѣдствіе подражанія, въ ней нужно усовершенствоваться; одни темпераменты воспріимчивы только къ вѣжливости, другіе годны только для обладанія большими талантами или высокою добродѣтелью: правда, вѣжливыя манеры даютъ ходъ заслугѣ и дѣлаютъ ее пріятною, а чтобы поддерживать себя, не обладая вѣжливостью, нужно имѣть очень выдающіяся качества.
   Внутренній духъ вѣжливости, кажется мнѣ, состоитъ въ нѣкотораго рода стараніи своими словами и манерами сдѣлать другихъ довольными нами и самими собою.

-----

   Неумѣренно хвалить въ присутствіи тѣхъ, кого вы попросили спѣть или поиграть на инструментѣ, какую-нибудь другую личность, имѣющую тѣ-же самые таланты, значитъ грѣшить противъ вѣжливости, равно какъ хвалить другого поэта въ присутствіи тѣхъ, кто читаетъ вамъ свои стихи.

-----

   Устраивая въ честь кого-нибудь пиръ или празднество, предлагая кому-нибудь подарокъ или доставляя удовольствія, можно поступать двояко: устроить все хорошо или только по вкусу этого лица; послѣдній способъ предпочтительнѣе.

-----

   Кто отвергаетъ равнодушно всякія похвалы, тотъ поступаетъ нѣсколько жестоко; нужно быть чувствительнымъ къ похваламъ добродѣтельныхъ людей, которые искренно хвалятъ насъ за то, что стоитъ похвалы.

-----

   Умный и по природѣ гордый человѣкъ не потеряетъ своей гордости и непреклонности и среди бѣдности; недостатокъ благосостоянія долженъ былъ-бы, напротивъ, смягчить его нравъ, сдѣлавъ его болѣе кроткимъ и общительнымъ.

-----

   Не выносить всѣ дурные характеры, которыми полонъ міръ, не значитъ еще обладать очень хорошимъ характеромъ; въ людскихъ сношеніяхъ одинаково нужны и золотыя монеты, и мелкія деньги.

-----

   Жить съ людьми, которые находятся въ ссорѣ, и слышать постоянно ихъ взаимныя жалобы, это значитъ не выходить, такъ сказать, изъ судебной залы и съ утра до вечера слушать судебныя пререканія истцовъ и отвѣтчиковъ.

-----

   Мы знавали людей, которые всю жизнь провели въ тѣсномъ единеніи: у нихъ было общее имущество, общее жилище, они не теряли другъ друга изъ виду. Такъ прошло лѣтъ 80; вдругъ они догадались, ч^о они должны покинуть другъ друга и порвать взаимныя связи; имъ оставалось жить всего какой-нибудь день и они не нашли въ себѣ смѣлости провести его вмѣстѣ; они поспѣшили порвать все прежде, чѣмъ умереть; только до этихъ поръ хватило имъ запаса взаимной снисходительности; они ужъ слишкомъ долго показывали образецъ своею жизнью; минутой раньше они умерли бы въ близкомъ единеніи и оставили бы по себѣ рѣдкій примѣръ постоянства въ дружбѣ.

-----

   Внутренняя жизнь семействъ иной разъ смущается недовѣріемъ, ревностью и антипатіей, между тѣмъ какъ довольная, мирная и веселая внѣшность обманываетъ насъ и заставляетъ предполагать о мирѣ, котораго вовсе нѣтъ; если посмотрѣть на такую жизнь глубже, то выйдетъ далеко не то. Вашъ визитъ только что прекратилъ домашнюю ссору, которая тотчасъ же снова начнется, какъ вы уйдете.

-----

   Въ обществѣ разумъ прежде всего уступаетъ; самыхъ умныхъ людей часто ведетъ самый безумный и самый странный; всѣ изучаютъ его слабости, его расположеніе духа, его капризы и приноравливаются къ нимъ; всѣ избѣгаютъ случая задѣть его, всѣ ему уступаютъ; малѣйшее проясненіе на его лицѣ вызываетъ похвалы ему; ему и то уже ставятъ въ похвалу, что онъ не всегда невыносимъ; его боятся, берегутъ, слушаются, а иной разъ и любятъ.

-----

   Только тотъ, кто имѣлъ прежде побочныхъ родственниковъ иди и теперь еще имѣетъ и ведетъ съ ними дѣло о наслѣдствѣ, можетъ сказать, какъ дорого это стоитъ.

-----

   Клеантъ {Это мѣсто напоминаетъ Плутархи (Біогр. Павла Эмилія).} очень честный человѣкъ: онъ выбралъ себѣ въ жены самую лучшую въ мірѣ и самую разумную женщину; и мужъ и жена составляютъ собою всю красу того общества, въ которомъ они находятся; ни въ комъ не увидишь столько честности и вѣжливости... Завтра они разстаются, у нотаріуса уже готовъ бракоразводный актъ. Есть, правду сказать, такія заслуги, которыя вовсе не созданы для того, чтобы быть вмѣстѣ, есть такія добродѣтели, которыя непримиримы.

-----

   Можно увѣренно разсчитывать на приданое, на вдовью часть, на брачный контрактъ, но на "пропитаніе" можно только слабо разсчитывать; оно зависитъ отъ непрочнаго единенія между свекровью и снохой, которое исчезаетъ часто въ самый годъ свадьбы.

-----

   Тесть любитъ зятя, свекоръ любитъ сноху, теща не любитъ зятя, а свекровь не любитъ снохи. Все обоюдно.

-----

   Меньше всего въ мірѣ мачиха любитъ дѣтей своего мужа; чѣмъ она больше влюблена въ своего мужа, тѣмъ она злѣе къ нимъ.
   Изъ-за мачихъ приходится покидать родной городъ или село; онѣ не меньше населяютъ землю нищими, бродягами, слугами и рабами, чѣмъ бѣдность.

-----

   Г. и X.-- сосѣди по деревнѣ, ихъ земли соприкасаются; они живутъ въ пустынной и уединенной мѣстности, далеко отъ городовъ и всякаго общества; казалось бы, что стремленіе избѣжать полнаго одиночества и любовь къ обществу должны были бы заставить ихъ искать взаимнаго сближенія; а между тѣмъ невыразимо пустая бездѣлица заставила ихъ прервать сношенія и сдѣлала ихъ непримиримыми врагами, такъ что ихъ ненависть перейдетъ и къ потомкамъ ихъ. Никогда родственники и даже братья не ссорились изъ-за такихъ пустяковъ.

-----

   Положимъ, что на землѣ было бы всего два человѣка, которые одни обладали бы ею и раздѣлили бы ее между собою; я убѣжденъ, что у нихъ скоро явился бы какой-нибудь предлогъ къ разрыву, хотя бы только изъ-за границъ.

-----

   Часто проще и полезнѣе самимъ примѣриться къ другимъ, чѣмъ другихъ заставлять приноравливаться къ намъ.

-----

   Я приближаюсь къ небольшому городку; вотъ я уже на высотѣ, откуда онъ открывается передо мной: онъ расположенъ на склонѣ косогора, рѣчка орошаетъ его стѣны и течетъ потомъ по прелестному лугу; густой лѣсъ навѣваетъ на него прохладный вѣтерокъ. Погода столь ясна и благопріятна для моихъ наблюденій, что я могу сосчитать его башни и колокольни; онъ мнѣ кажется нарисованнымъ на склонѣ холма. Я невольно восклицаю: "Какое удовольствіе жить подъ прекраснымъ небомъ и въ столь прелестномъ мѣстечкѣ"! Я спускаюсь въ городъ и не успѣлъ провести въ немъ двухъ ночей, какъ уже сталъ походить на его обитателей: мнѣ уже хочется выйти изъ него.

-----

   Одной вещи никогда не видывали подъ небеснымъ сводомъ и по всѣмъ признакамъ никогда не увидятъ -- это городка, который не раздѣленъ на партіи, гдѣ семьи живутъ дружно другъ съ другомъ, братья двоюродные относятся другъ къ другу довѣрчиво, братъ не ведетъ за собою междоусобицъ, сословная рознь не проявляется ежеминутно ни въ храмѣ, ни въ процессіяхъ, ни на похоронахъ, откуда изгнаны навсегда сплетни, ложь и клевета, гдѣ мирно бесѣдуютъ другъ съ другомъ уѣздный судья и президентъ, выборные и засѣдатели, гдѣ старость живетъ въ ладахъ съ канониками, гдѣ каноники не презираютъ капеллановъ, гдѣ послѣдніе терпятъ пѣвчихъ.

-----

   Провинціалы и глупцы всегда готовы сердиться и думать, что надъ ними насмѣхаются или ихъ презираютъ; дозволять себѣ шутку, даже самую невинную и самую позволительную, можно только съ людьми вѣжливыми или умными.

-----

   Нечего тягаться первенствомъ съ важными и незначительными людьми: первые защищены своею важностью, а вторые отразятъ васъ своею грубостью.

-----

   Человѣкъ съ заслугами понимаетъ, отличаетъ и укрываетъ другого человѣка съ заслугами; кто хочетъ быть оцѣненъ, тому нужно жить съ людьми, которыхъ цѣнятъ.

-----

   Кто высоко выдается надъ другими, кому никто не можетъ дать отпора, тотъ никогда не долженъ пускаться въ колкія насмѣшки.

-----

   У насъ бываютъ такіе маленькіе недостатки, осуждать которые мы охотно допускаемъ другихъ, и не приходимъ въ негодованіе, если ихъ осмѣиваютъ; вотъ подобные-то недостатки мы и должны выбирать въ другихъ людяхъ для подсмѣиванья надъ ними.

-----

   Смѣяться надъ умными людьми -- это привиллегія глупцовъ; они въ мірѣ то-же, что шуты при дворѣ: съ нихъ никто не беретъ примѣра.

-----

   Насмѣшка часто доказываетъ скудость ума.

-----

   Вы думаете, что этотъ человѣкъ одураченъ вами; а если онъ притворяется одураченнымъ, то кто больше одураченъ: онъ или вы?

-----

   Если вы тщательно присмотритесь къ людямъ, которые никого не могутъ хвалить, всякаго порицаютъ и никѣмъ недовольны, то вы узнаете, что это тѣ самые люди и есть, которыми никто не доволенъ.

-----

   Презрѣніе и чванство въ обществѣ ведетъ къ результату какъ разъ противоположному тому, котораго ищутъ, воображая, что этимъ заставятъ цѣнить себя.

-----

   Удовольствіе дружбы поддерживается сходствомъ вкуса во всемъ, что касается нравовъ, и нѣкоторымъ различіемъ въ мнѣніяхъ по вопросамъ знанія; въ силу этого друзья или укрѣпляютъ другъ друга въ своихъ чувствахъ, или упражняютъ и научаютъ другъ друга своими спорами.

-----

   Нельзя далеко итти въ дружбѣ, если друзья не расположены извинять другъ другу небольшіе недостатки.

-----

   Сколько приходится выставлять прекрасныхъ, но безполезныхъ резоновъ передъ тѣмъ, кто находится въ большомъ несчастій, если пытаются успокоить его! Внѣшнія обстоятельства иной разъ сильнѣе въ этомъ случаѣ разума и природы, "ѣшьте, спите, не позволяйте себѣ умирать отъ печали, думайте о жизни!" Все это холодныя увѣщанія, ни къ чему не ведущія.-- "Развѣ разумно такъ предаваться безпокойству?" -- Не значитъ-ли это сказать: "Развѣ не безумно быть несчастнымъ"?

-----

   Совѣтъ, столь необходимый въ дѣловой практикѣ, иной разъ въ общежитіи бываетъ вреденъ тому, кто даетъ его, и безполезенъ тому, кто получаетъ его: въ области нравственности вы заставляете замѣчать недостатки, въ которыхъ люди сами не признаются или которые почитаютъ даже добродѣтелью; въ произведеніяхъ вы мараете мѣста, которыя кажутся удивительными для ихъ автора, которыми онъ больше всего любуется, думая, что онъ превзошелъ тутъ самаго себя. Вы теряете, такимъ образомъ, довѣріе вашихъ друзей, не дѣлая ихъ ни лучшими, ни болѣе способными.

-----

   Не такъ давно встрѣчались кружки изъ личностей обоего пола {Жеманницы и ихъ обожатели.} близкихъ по складу ума, гдѣ проводили время въ бесѣдахъ. Искусство говорить понятно они предоставляли простымъ людямъ, а у нихъ вещь, высказанная несовсѣмъ ясно, влекла за собою другую, еще болѣе темную, а за послѣдней слѣдовалъ рядъ настоящихъ загадокъ, впрочемъ, всегда сопровождаемыхъ продолжительными одобреніями; во всемъ, что они называли утонченностью, чувствительностью, силою и топкостью выраженія, они дошли до того, что перестали быть понимаемыми и сами себя понимать Для поддержанія этихъ разговоровъ не нужно было ни здраваго смысла, ни разсудительности, ни памяти, ни малѣйшей способности; нуженъ былъ только умъ, но не въ лучшемъ смыслѣ этого слова, а умъ фальшивый, въ которомъ слишкомъ большую роль играло воображеніе.
   Я знаю, Теобальдъ, вы постарѣли. но какъ мнѣ повѣрить, что вы потупѣли, что вы теперь ужъ не поэтъ и не острякъ, что вы теперь настилько-же плохой судья всякаго рода произведеній, на сколько плохой авторъ, что у васъ уже не осталось слѣда простоты и деликатности въ вашей бесѣдѣ? Вашъ свободный и надменный видъ увѣряетъ и убѣждаетъ меня въ совершенно противномъ: вы и сейчасъ все еще тотъ, какимъ были нѣкогда, а. можетъ быть, даже лучше; вѣдь если въ ваши лѣта вы такъ живы и стремительны, то какимъ-же молодцомъ вы были во время своей юности, когда вы влюбляли въ себя и кружили голову женщинамъ, которыя клялись только вами и вашимъ словомъ, которыя говорили: "Какъ это восхитительно!.. что онъ сказалъ?"

-----

   Стремительно говорятъ при разговорахъ часто изъ-за тщеславія или вслѣдствіе такого ужъ расположенія духа, но рѣдко обнаруживаютъ при этомъ достаточно вниманія; иной, пылая желаніемъ отвѣтить на то. чего даже не слышалъ, слѣдитъ только за своими мыслями и излагаетъ ихъ безъ всякаго отношенія къ разсужденіямъ другого лица; собесѣдники на столько далеки отъ того, чтобы найти вмѣстѣ истину, что даже не сговорились еще на счетъ того, чего ищутъ. Кто могъ-бы, выслушавши такую бесѣду, записать ее, тотъ иной разъ показалъ-бы намъ прекрасныя вещи, но не приведшія ни къ какому результату.

-----

   Нѣкоторое время господствовали у насъ пошлые и дѣтскіе разговоры, вертѣвшіеся постоянно около вздорныхъ вопросовъ, имѣющихъ отношеніе къ сердцу и къ тому, что называютъ страстью или нѣжностью; чтеніе нѣкоторыхъ романовъ ввело эти разговоры въ обычай между самыми порядочными людьми въ городѣ и при дворѣ; потомъ они вышли изъ моды и ихъ переняло мѣщанство съ разными остротами и двусмысленностями.

-----

   Иныя городскія женщины на столько утонченны, что не знаютъ или не смѣютъ назвать по имени улицы, площади, разныя общественныя мѣста, которыя, по ихъ мнѣнію, не на столько благородны, чтобы знать ихъ. Онѣ говорятъ "Лувръ", "Королевская площадь", но иныя названія онѣ замѣняютъ описательными оборотами и перифразами, лишь-бы не произнести ихъ, а если такія имена соскользаютъ съ языка, то непремѣнно съ какимъ-нибудь видоизмѣненіемъ слова, съ какими-нибудь предосторожностями; въ этомъ отношеніи онѣ менѣе естественны, чѣмъ придворныя женщины, которыя, имѣя нужду при разговорѣ назвать, напримѣръ, базаръ, прямо и говорятъ "базаръ" {Городомъ Лабрюйеръ называетъ Парижъ, въ противоположность двору и провинціи.}.

-----

   Если кто иной разъ притворяется, что не помнитъ именъ, которыя онъ считаетъ темными по происхожденію, или если нарочно коверкаетъ ихъ при произношеніи, то это потому, что онъ очень высокаго мнѣнія о своемъ имени {Говорятъ, что это намекъ ни маршала Ришелье.}.

-----

   Въ веселомъ расположеніи духа, въ вольной бесѣдѣ, иной разъ говорятъ довольно непристойныя вещи, не скрывая ихъ непристойности и находя ихъ хорошими только потому, что онѣ крайне дурны; эта низкая манера шутить перешла отъ народа, которому она свойственна, даже къ большей части придворной молодежи и заразила ее уже. Правда, что въ этой манерѣ слишкомъ много пошлости и грубости, чтобы бояться, что она распространится дальше и сдѣлаетъ еще больше успѣховъ въ странѣ, которая есть средоточіе хорошаго вкуса и вѣжливости; все-таки нужно внушать отвращеніе къ ней тѣмъ, кто держится ея, ибо, если бы ея не было, то ея мѣсто въ ихъ умѣ и въ ихъ обычныхъ бесѣдахъ замѣнило бы что-нибудь лучшее.

-----

   Не знаю, что лучше: говорить-ли дурныя вещи или говорить вещи хорошія, но которыя всякому извѣстны, и притомъ выдавать ихъ за новость?

-----

   "Луканъ прекрасно выразился... Очень мѣтко сказалъ Клавдіанъ... У Сенеки есть подобное мѣсто"... За этими словами слѣдуетъ длинная латинская цитата, произносимая часто передъ людьми, которые ничего не понимаютъ, но притворяются понимающими. Но все дѣло тутъ въ томъ, что нужно имѣть большой смыслъ и много ума; умный человѣкъ могъ бы обойтись и безъ древнихъ или, прочитавши ихъ тщательно, съ умѣлъ бы выбрать самыхъ лучшихъ и притомъ цитировать ихъ кстати.

-----

   Гермагоръ не знаетъ, кто теперь королемъ въ Венгріи; онъ удивляется, что никто никогда не упоминаетъ о королѣ Богеміи; не говорите съ нимъ о войнахъ Фландріи и Голландіи или увольте его, по крайней мѣрѣ, отъ отвѣта вамъ: онъ смѣшиваетъ времена, онъ не знаетъ, когда эти войны начались и когда кончились; сраженія, осады -- все для него ново; но за то онъ свѣдущъ въ войнѣ гигантовъ, онъ разскажетъ ходъ ея и малѣйшія подробности, ничто отъ него не ускользнетъ; онъ распутаетъ даже ужасный хаосъ двухъ царствъ, Вавилонскаго и Ассирійскаго; онъ знаетъ доподлинно о египтянахъ и ихъ династіяхъ Онъ ни разу не видалъ Версаля и не увидитъ его; но онъ почти видѣлъ своими глазами Вавилонскую башню, онъ сосчиталъ ея ступени, знаетъ, сколько строителей завѣдывали постройкой ея, знаетъ имена строителей. Онъ считаетъ Генриха IV сыномъ Генриха III. Онъ, по крайней мѣрѣ, не хочетъ ничего знать насчетъ династій французскихъ, австрійскихъ, баварскихъ. "Какая мелочь!" говоритъ онъ, а самъ помнитъ наизусть весь рядъ индійскихъ или вавилонскихъ царей; имена Апронала, Геригебала, Ноеснемордаха, Мардокемпада ему такъ же близки, какъ намъ имена Валуа и Бурбоновъ. Онъ спрашиваетъ, былъ-ли когда-нибудь женатъ императоръ, но онъ отлично знаетъ, что Никъ имѣлъ двухъ женъ. Ему говорятъ, что король пользуется отличнымъ здоровьемъ, онъ сейчасъ же припоминаетъ, что Тетмозисъ, фараонъ египетскій, пользовался хорошимъ здоровьемъ и что унаслѣдовалъ это тѣлосложеніе отъ своего предка Алифармутозиса. Чего онъ не знаетъ? что скрыто отъ него въ почтенной древности? Онъ скажетъ вамъ, что Семирамида, или, по мнѣнію нѣкоторыхъ, Серимарида говорила, какъ и сынъ ея Пишась, что ихъ нельзя было различить, когда они говорили; но потому-ли, что мать имѣла такой же мужской голосъ, какъ сынъ, или потому, что сынъ имѣлъ такой же женственный голосъ, какъ у матери его, этого онъ не берется рѣшить; онъ напомнитъ вамъ, что Немвродъ былъ лѣвша, а Сезострисъ одинаково владѣлъ обѣими руками, что ошибочно предполагать, будто Артаксерксъ былъ названъ Длиннорукимъ потому, что у него руки ниспадали до колѣнъ: нѣтъ, онъ названъ такъ по той причинѣ, что у него одна рука была длиннѣе другой; онъ прибавитъ, что есть авторитетные писатели, которые утверждаютъ, что длиннѣе была правая рука, но что, по его, по крайней мѣрѣ, мнѣнію, есть много основаній предполагать, что длиннѣе была лѣвая.

-----

   Асканій -- ваятель, Гегіонъ -- литейщикъ, Эскинъ -- валяльщикъ, а Цидій -- острякъ: это -- его профессія; у него есть вывѣска, мастерская, работа на заказъ, подмастерья, которые работаютъ подъ его руководствомъ; ему нужно не больше мѣсяца на составленіе стансовъ, которые онъ вамъ обѣщалъ, если онъ сдержитъ слово, данное Досиѳееѣ, которая заказала ему элегію; одна идиллія ужъ на станкѣ, это для Краптора, который ее печатаетъ, надѣясь получить за нее богатую награду. Вотъ проза и стихи, чего вамъ угодно? Онъ успѣваетъ одинаково въ томъ и другомъ. Попросите у него утѣшительнаго письма или письма по поводу отлучки; онъ возьмется составить; когда вы получите его совсѣмъ готовымъ, войдите въ его магазинъ, тамъ есть, что выбрать; у него есть особый другъ, который исправляетъ всего одну въ своей жизни должность, именно онъ долго обѣщаетъ представить его въ томъ или иномъ свѣтскомъ кружкѣ и, наконецъ, вводитъ его въ домъ, какъ человѣка рѣдкаго и съ изысканнымъ обращеніемъ, и вотъ нашъ Цпдій, какъ артистъ, который поетъ, или какъ виртуозъ на лирѣ, который играетъ въ присутствіи лицъ, долго добивавшихся его послушать, откашливается, поднимаетъ свои манжеты, протягиваетъ руку и важно начинаетъ изрекать свои мысли, содержащія квинтъ-эссенцію мудрости, и свои софистическія умствованія; онъ не походитъ на тѣхъ, которые, согласно съ своими принципами и на разумномъ основаніи добиваясь истины, которая одна, стараются высказаться другъ передъ другомъ, чтобы прніти къ соглашенію въ своихъ мнѣніяхъ, онъ открываетъ ротъ только для того, чтобы противорѣчивъ. "Мнѣ кажется", граціозно говоритъ онъ, "что все это бываетъ напротивъ, а не такъ, какъ вы говорите"...-- "Я не могу согласиться съ вашимъ мнѣніемъ"...-- "И я когда-то былъ безъ ума отъ этого, какъ вы теперь, но... нужно принять въ разсчетъ три вещи"... И вотъ, объясняя эти три вещи, онъ прибавитъ и четвертую. Пошлый тотъ говорунъ, который, не успѣвши еще войти въ собраніе, ищетъ уже какой-нибудь женщины, чтобы вкрасться къ ней въ довѣріе, выставить ей на показъ свое остроуміе или свою философію и пустить въ дѣло свои рѣдкія способности, ибо говоритъ ли онъ или пишетъ, никакъ нельзя предположить, чтобы онъ добивался отличить истинное отъ ложнаго, разумное отъ нелѣпаго; онъ избѣгаетъ единственно того, чтобы не высказаться въ томъ же смыслѣ, какъ другіе, и не быть съ кѣмъ-нибудь одного мнѣнія; поэтому онъ выжидаетъ, пока каждый въ кружкѣ выяснитъ свое мнѣніе по предложенному вопросу, на который онъ часто даже самъ наводитъ бесѣду, для того, чтобы догматически высказать что-нибудь новое, но, по его мнѣнію, рѣшительное и не допускающее возраженій. Цидій равняется Лукіану и Сенекѣ, ставитъ себя выше Платона, Вергилія и Ѳеокрита, а его льстецы заботливо стараются всякій день укрѣпить его въ этомъ мнѣніи. Раздѣляя взгляды и вкусъ съ тѣми, которые презираютъ Гомера, онъ мирно ожидаетъ, пока люди разувѣрятся въ Гомерѣ и предпочтутъ ему новѣйшихъ поэтовъ; онъ на этотъ случай самъ становится во главѣ послѣднихъ, а ужъ онъ знаетъ, кому присудить второе мѣсто... Это, однимъ словомъ, смѣсь педантизма и жеманства, человѣкъ, созданный на удивленіе мѣщанства и провинціи, но въ которомъ не замѣтно ничего великаго, кромѣ того мнѣнія, которое онт имѣетъ о самомъ себѣ.

----

   Догматическій тонъ внушается только глубокимъ невѣжествомъ: кто ничего не знаетъ, тотъ думаетъ учить другихъ тому, что онъ самъ только-что узналъ; а кто много знаетъ, тому почти и въ голову не приходитъ, чтобы кто-нибудь могъ не знать того, что онъ говоритъ, поэтому онъ говоритъ болѣе равнодушно.

----

   Самыя важныя вещи нужно высказывать просто; напыщенность портитъ ихъ; съ другой стороны, и самыя незначительныя вещи нужно высказывать съ благородствомъ: онѣ только и поддерживаютъ себя тономъ и способомъ выраженія.

----

   Мнѣ кажется, что высказаться можно еще болѣе тонко, чѣмъ написать.

----

   Сдѣлать людей способными хранить тайну можетъ только врожденная порядочность или хорошее воспитаніе.

----

   Всякая довѣрчивость опасна, если она не полная; немного такихъ случаевъ, гдѣ не нужно всего высказывать или всего скрывать. Тотъ ужъ слишкомъ много разболталъ о своей тайнѣ, кто думаетъ скрыть въ ней одно какое-нибудь обстоятельство, разсказывая все остальное.

----

   Иные обѣщаютъ намъ хранить тайну и сами же разоблачаютъ ее, не замѣчая этого; они еще не открыли рта, а ихъ уже слышатъ; у нихъ можно читать на лицѣ и въ глазахъ, у нихъ грудь какъ будто прозрачна. Другіе, если и не проговариваются о тома, самомъ, что имъ довѣрено, за то говорятъ и дѣйствуютъ такъ, что тайна открывается сама собою. Наконецъ, третьи ни во что ставятъ вашу тайну, къ какимъ бы послѣдствіямъ это ни вело: "Это тайна", говорятъ они, "такой-то мнѣ сообщилъ ее и запретилъ мнѣ разсказывать о ней".... и сейчасъ-же разсказываютъ.

----

   Разоблаченіе тайны это ошибка того, кто ее довѣрилъ.

----

   Никандръ бесѣдуетъ съ Элизой, какъ онъ мирно и пріятно жилъ съ своей женой съ самой женитьбы до смерти ея; онъ не разъ повторяетъ, что ему очень жаль, что она не оставила ему дѣтей; онъ разсказываетъ, какіе у него дома въ городѣ, сколько у него земли въ деревнѣ, вычисляетъ доходы, которые она ему приноситъ, сообщаетъ планъ построекъ, описываетъ мѣстоположеніе, преувеличиваетъ удобства помѣщеній, роскошь и опрятность меблировки, увѣряетъ, что онъ любитъ хорошій столъ и экипажи, жалуется, что его жена не совсѣмъ любила игры и общество. "Вы столь богаты", говорилъ ему одинъ изъ друзей, почему вы не купите этой должности? почему бы вамъ не сдѣлать этого пріобрѣтенія: оно расширило-бы границы вашихъ владѣній?" -- "Меня считаютъ обладателемъ такого большого богатства, какого даже и нѣтъ у меня, добавляетъ онъ. Онъ не забываетъ упомянуть о своемъ происхожденіи и о своихъ связяхъ, не разъ повторяя: "г. суперинтендантъ мой двоюродный братъ"; "супруга канцлера моя родственница".... и т. д. Онъ разсказываетъ факты, доказывающіе, какъ недоволенъ онъ своими близкими родными, даже тѣми, которымъ предстоитъ получить послѣ него наслѣдство: "Но виноватъ-ли я?" говоритъ онъ Элизѣ, "обязанъ-ли послѣ этого я желать имъ добра? Посудите сами!" Затѣмъ, онъ сообщаетъ, что у него слабое здоровье, говоритъ о склепѣ, въ которомъ должны его похоронить. Онъ вкрадчивъ, льстивъ и услужливъ по отношенію ко всѣмъ окружающимъ ту особу, по которой онъ вздыхаетъ. Но Элиза не имѣетъ мужества стать богатой, выйдя замужъ. Въ тотъ моментъ, когда онъ говоритъ, докладываютъ о кавалерѣ, который однимъ своимъ присутствіемъ сбиваетъ совсѣмъ съ позиціи нашего богача; послѣдній поднимается съ разстроеннымъ и печальнымъ видомъ и отправляется въ другое мѣсто, чтобы и тамъ сообщить, что ему хочется жениться.

----

   Умный человѣкъ иной разъ избѣгаетъ свѣта изъ опасенія скуки.

"Пантеонъ Литературы", 1889

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru