Ламартин Альфонс Де
История жирондистов. Том I

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Историко-прагматическое исследование.
    (Histoire des girondins).
    Перевод Н. С. Кутейникова (1871).


Альфонс Ламартин

История жирондистов
Историко-прагматическое исследование

Том I

I
Смерть Мирабо -- Его личность -- Национальное собрание в 1791 году -- Партия -- Главные вожди -- Народные общества -- Лафайет

   Я намерен писать историю небольшого числа людей, которые были поставлены волею Провидения в центре величайшей драмы Нового времени; люди эти соединяли в себе идеи, страсти, ошибки, добродетели целой эпохи.
   Никогда, быть может, столько трагических событий не совершалось в такое короткое время: за слабостями тут же следовали ошибки, за ошибками -- преступления, за преступлениями -- казни. Никогда еще нравственный закон не получал более блистательного подтверждения и не мстил за себя с большей жестокостью.
   Беспристрастие истории не похоже на беспристрастие зеркала, дело которого только отражать предметы; это беспристрастие судьи, который видит, слушает и решает. Летопись -- не история; чтобы история заслуживала свое название, ей нужна совесть, потому что потом история становится совестью человеческого рода. Рассказ, оживленный воображением, обдуманный и проверенный разумом, -- вот история, как ее понимали древние; образчик такой истории намерен представить и я.
   Мирабо умер. Народ толпился около дома своего трибуна, как будто ожидая вдохновения даже от его гроба, но этого вдохновения уже не мог бы дать и живой Мирабо. Гений его поблек пред гением революции, увлекаемый в неминуемую пропасть той самой колесницей, которую он сам пустил в ход. Последние сообщения, сделанные им королю, свидетельствуют об ослаблении его умственных способностей. Его советы отличаются изменчивостью, нескладностью, почти наивностью. То он видит спасение монархии в церемонии, которая должна сделать короля популярным; то хочет купить рукоплескания трибун и думает, что с ними будет предана ему и вся нация. Ничтожность средств к спасению представляет резкий контраст с растущей громадностью опасности. В идеях Мирабо господствует беспорядок. Становится понятным, что вся его сила заключалась в страстях, им возбужденных, и что, когда у него не стало силы ни ими управлять, ни с ними расстаться, он им изменил.
   Поэты говорят, что облака принимают форму тех стран, по которым проходят, а опускаясь на горы, долины и равнины, сохраняют на себе их отпечаток и несут его к небесам. Эти слова составляют верное изображение некоторых людей, обладающих, так сказать, коллективным гением, который формируется сообразно эпохе и воплощает в них всю индивидуальность данной нации. Мирабо был одним из таких людей. Он не изобрел революции, но провозгласил ее. Он явился, и в нем она приобрела форму, страстность, язык, которые дают возможность, обращаясь к толпе, прямо указать на предмет и назвать его по имени.
   Мирабо родился в старинной дворянской семье, которая происходила из Италии, но впоследствии бежала и поселилась в Провансе. Основатели этой фамилии были тосканцы. Фамилия Мирабо находилась в числе тех, за изгнание и преследования которых Дант в суровых стихах упрекает свою родину Флоренцию. Кровь Макиавелли и беспокойный дух итальянских республик были свойственны всем представителям этой фамилии. Пороки, страсти, добродетели -- все у них выходило за пределы общего уровня. Женщины отличались или ангельскими свойствами характера, или развратом, мужчины -- или высокими качествами, или распущенностью. В самой интимной переписке этих людей заметен колорит героических языков Италии. Предки Мирабо говорят о своих домашних делах, как Плутарх говорил о раздорах Мария с Суллой, Цезаря с Помпеем. Уже и тут видны великие люди, вовлеченные в малые дела.
   Воспитание Мирабо было сурово и грубо, как рука его отца. Рано поступив на военную службу, Мирабо из армейских нравов того времени заимствовал лишь наклонность к разврату и игре. Молодость его прошла в государственных тюрьмах, уединение в которых распалило страсти. Выйдя из тюрьмы, Мирабо по совету отца сделал попытку, не совсем легкую, устроить свой брак с девицей Мариньян, богатой наследницей одной из крупных фамилий Прованса; для этого Мирабо, подобно борцу на арене, пришлось прибегать к различным хитростям и дерзким выходкам. Ловкость, обольщение, отвага -- все ресурсы натуры Мирабо пущены были в ход для достижения успеха, но лишь только он женился, как уже новые гонения стали преследовать его, и он попал в крепость Жу в Понтарлье. Затем он похитил госпожу Монье у ее старого мужа. После нескольких месяцев счастья любовники бежали в Голландию. Их ловят, разлучают, запирают -- одну в монастырь, другого в Венсенскую башню. Любовь, которая, подобно огню в недрах земли, всегда таится в каком-нибудь уголке судьбы великих людей, соединяет все жгучие страсти Мирабо в один горящий очаг. Ставшая бессмертной в "Письмах к Софии" любовь отворила пред Мирабо двери его заточения. Войдя в тюрьму неизвестным, Мирабо вышел из нее писателем, оратором, государственным человеком, но также и человеком развращенным, готовым на все, даже продать себя, чтобы купить этим состояние и славу.
   Драма жизни уже была создана в его голове, оставалось только найти арену, и время подготовило ее для него. В течение немногих лет, составлявших промежуток между выходом Мирабо из Венсенской башни и появлением его на трибуне Национального собрания, он брался за столько полемических работ, что всякий другой человек был бы ими подавлен, а ему они только что давали перевести дух. Памфлеты, посвященные банковским махинациям, учреждениям Голландии, большое сочинение о Пруссии, пикировка с Бомарше, колкости и брань, словесные дуэли с министрами -- все это напоминает римский форум во времена Клодия и Цицерона. В этих перебранках новейшего времени Мирабо выглядит человеком древности. Между тем слышатся уже первые раскаты народных волнений, которые вскоре разразятся и над которыми голосу Мирабо суждено господствовать. Устроенный им шум подготавливает умы к этим великим потрясениям.
   Вступив в Национальное собрание, Мирабо как бы наполняет его собою; он один представляет там целый народ. Его жесты равносильны приказаниям, вносимые им предложения подобны государственным переворотам. Дворянство видит себя побежденным силой, вышедшей из его собственных недр. Духовенство, стоящее в рядах народа и желающее примирить демократию с церковью, оказывает оратору поддержку в низвержении двойной аристократии -- дворян и епископов. В несколько месяцев рушится все, что было возведено и утверждено веками. Мирабо сознает, что он остался один среди этих развалин. Тогда его роль как трибуна кончается -- начинается роль государственного человека. В этой роли он еще выше, чем в первой. Там, где все идут ощупью, он смотрит на предмет прямо. Все его ненавидят, потому что он над всеми господствует, и все идут за ним, потому что в его руках и гибель их, и спасение. Не предаваясь никому, он ведет переговоры со всеми; законодательство, финансы, дипломатия, война, религия, политическая экономия, равновесие властей -- все эти вопросы он разрешает не как утопист, но как государственный муж. Предлагаемое им решение всегда составляет верную середину между идеалом и практикой. Он хочет удержать трон, чтобы дать опору демократии, он добивается свободы слова в палатах парламента, выражения воли единой и несокрушимой нации в правительстве. Свойство гения Мирабо, такого определенного и до такой степени непризнанного, заключается даже не столько в смелости, сколько в меткости. Под величественностью выражений он скрывает непогрешимость здравого смысла. Самые его пороки не могут взять верх над ясностью и искренностью его разума. Предаваясь в частной жизни дурным поступкам, торгуясь с иностранными государствами, продаваясь двору для удовлетворения своих расточительных вкусов, он и в этом постыдном торге сохраняет неподкупность своего гения. Из всех качеств, необходимых великому человеку, Мирабо недоставало только честности. Если бы он верил в Бога, то, быть может, умер бы мучеником, но вместо этого он оставил после себя религию разума и царство демократии. Одним словом, Мирабо представляет собой разум народа, но не веру его.
   Внешняя пышность набросила покрывало всеобщего траура на те чувства, которые смерть Мирабо на самом деле вызвала в различных партиях. Когда колокола издавали похоронный звон и каждую минуту гремела пушка, когда гражданину устраивали королевские похороны, церемония которых привлекла 200 000 зрителей, когда Пантеон, в который снесли усопшего, казался едва достойным монументом для его праха, -- что происходило в это время в глубине сердец окружающих?
   Король, оплачивающий красноречие Мирабо, королева, которая удостаивала его ночными совещаниями, жалели о нем, быть может, как жалеют о последнем средстве спасения: во всяком случае, он им внушал больше страха, чем доверия. Смертью Мирабо двор оказывался отомщен за оскорбления, какие должен был от него выносить. Раздраженная аристократия предпочитала смерть Мирабо его услугам. Для дворянства он был не более как отступником своего сословия. Национальное собрание тяготилось его превосходством. Герцог Орлеанский понимал, что одного слова этого человека достаточно для освещения и поражения всяких преждевременных честолюбивых планов. Даже герой буржуазии Лафайет вынужден был опасаться народного оратора. Тайная зависть неизбежно возникала между диктатором города и диктатором трибуны. Мирабо в своих речах никогда не нападал на Лафайета, но в разговорах у него часто вырывались о сопернике слова, которые прилипали к образу намертво. Соперников Мирабо не имел, но имел много завистников. Красноречие его, каким бы ни было популярным, оставалось красноречием патриция. Завоевывая права для народа, он выглядел так, как будто сам давал их. Это был волонтер демократии: своей ролью, своим отношением к демократам, идущим за ним, Мирабо напоминал, что со времен Гракхов именно из среды патрициев выходили самые сильные трибуны.
   Природа отдала ему первенство, смерть же его открывала простор для второстепенных личностей. Слезы, которые эти люди проливали у гроба Мирабо, были притворными. Только простой люд оплакивал его искренно, потому что народ слишком силен, чтобы быть завистливым, и, не ставя Мирабо в упрек его происхождение, в нем даже любили этот оттенок дворянства, как добычу, отвоеванную у аристократии. Кроме того, беспокойная нация, наблюдавшая падение государственных учреждений одного за другим и опасавшаяся общего переворота, инстинктивно чувствовала, что гений великого человека был единственной силой, какая у нее оставалась. Как скоро этот гений погас, у ног монархии оказались только мрак и пропасть. Одни якобинцы радовались громко, потому что лишь этот человек мог их превзойти.
   Шестого апреля 1791 года Национальное собрание возобновило свои заседания. Место Мирабо, оставшееся пустым, ясно показывало невозможность заместить умершего. В зале царило молчание, лица зрителей выражали тревогу. Талейран вслух прочел предсмертную речь Мирабо. Выслушали его угрюмо, нетерпение и беспокойство снедали все умы. Партии горели желанием помериться силами без прежнего перевеса одной стороны. Схватка сделалась неизбежной.
   Есть в природе предметы, форму которых можно хорошо различить только в некотором удалении. То же самое происходит с крупными событиями. Рука Провидения видна в делах человеческих, но тень от этой руки скрывает от нас истинный смысл совершенного. То, что можно было тогда разглядеть во Французской революции, представляло собой приход новой идеи, демократической идеи и, в конце концов, демократического правительства.
   Эта идея проистекала из христианства. Христианство, заставшее людей рабами по всей земле, поднялось на руинах Римской империи грозным мстителем, хоть и имело форму самопожертвования. Оно провозгласило три слова, повторенные две тысячи лет спустя французской философией, -- свобода, равенство, братство, -- но скрыло эту идею на время в тайниках христианских сердец. Слишком слабое на первых порах, чтобы нападать на гражданское право, христианство как будто говорило властям: "Еще на некоторое время я оставляю вам мир политический и ограничиваюсь миром нравственным. Продолжайте сковывать, делить, порабощать народы -- я буду освобождать души. Но наступит день, когда мое учение выйдет из храма и войдет в собрание народов".
   День этот наступил. Он был подготовлен веком философии, скептически настроенной наружно, но верующей по сути. XVIII век скептически отнесся только к внешним формам и сверхъестественным догматам христианства, но страстно принял его нравственность и социальное значение. Французская революция нападала на господствовавшую религию только потому, что последняя находила отражение в правительствах монархических, теократических или аристократических. Таково объяснение кажущегося противоречия XVIII века, который всё заимствовал у христианства и в то же время отрицал его. Между двумя учениями происходили одновременно сильное отталкивание и сильное притяжение. В самой борьбе они узнавали друг друга и стремились узнать еще полнее, когда борьба закончилась бы торжеством свободы.
   Таким образом, к апрелю 1791 года мыслящим умам были очевидны три вывода. Первый: начатое революционное движение, переходя с одного предмета на другой, дойдет до полного восстановления всех попранных прав человечества; второй: это демократическое, философское и социальное по своей сути движение будет искать естественное выражение в форме государства, аналогичного его принципу и свойствам; и наконец, третий: социальное и политическое развитие повлечет за собой умственный и религиозный взлет, а свобода мысли, слова и действия не остановится перед свободой верований, и идея о Боге выйдет из святилищ, чтобы в каждом свободном сознании блеснуть светом свободы.
   Случай -- или Провидение -- хотел, чтобы XVIII век, почти бесплодный в других странах, стал веком Франции. От конца царствования Людовика XIV до начала царствования Людовика XVI природа была щедра на людей; свет, поддерживаемый таким числом гениев первой величины -- от Корнеля до Вольтера, от Боссюэ до Руссо, от Фенелона до Сен-Пьера, -- приучил другие народы смотреть в сторону Франции. Вся мыслящая Европа мыслила по-французски. Во французском гении всегда было и будет нечто более могучее, чем самое его могущество, более светлое, чем самый его блеск: это его жар, его поразительная способность притяжения. Париж оказался единственной точкой на континенте, способной вызвать эхо. Самые малые события, происходящие в нем, производили везде волнение и шум. Литература стала проводником французского влияния; монархия мысли, прежде чем создать героев, создала свои книги, свой театр, свою письменность. Она совершала завоевания с помощью разума, и типография была ее армией.
   Партии, разделявшие Францию после смерти Мирабо, располагались следующим образом: вне Собрания -- двор и якобинцы; внутри Собрания -- правая и левая стороны, одна -- фанатик нововведений, другая -- фанатик сопротивления им; между этими двумя крайними партиями еще находилась средняя. Ее составляли люди, желавшие стране блага и мира, их умеренные взгляды, колеблющиеся между революцией и консерватизмом, заставляли их желать, чтобы первая партия победила без насилия, а вторая уступила без злобы. Это были философы революции. Но теперь наступало время не философии, а победы: противоположные идеи, ставшие лицом к лицу, жаждали борцов, а не судей; своим столкновением они раздавили этих людей.
   Назовем главных вождей трех партий.
   Правая сторона Национального собрания состояла из естественных врагов любых изменений -- из дворянства и высшего духовенства. Но это были враги не одного плана. Мятеж рождается внизу, революция -- наверху; мятежи есть не что иное, как народный гнев, революции же -- это идеи эпохи. Французская революция была великодушной мыслью аристократии. Эта мысль попала в руки народа, который сделал из нее оружие против дворянства, трона и религии. В залах она оставалась философией, на улицах превратилась в восстание. Между тем все крупные фамилии королевства внесли свой вклад в ряды провозвестников первых догматов революции. Когда эти теоретики умозрительной революции заметили, что поток уносит их, они попытались остановить течение или удалиться: одни снова сгруппировались вокруг трона, другие эмигрировали после событий 5 и 6 октября. Некоторые, самые непреклонные, остались на своих местах в Национальном собрании, сражаясь за потерянное дело без надежды, но со славой. К числу их принадлежали Казалес, аббат Мори, Малуэ и Клермон-Тоннер. Они искали равновесия между свободой и монархией и думали, что нашли его в английской системе. Люди умеренные слушали их с уважением; подобно всем полупартиям и полуталантам, эти люди не возбуждали ни ненависти, ни гнева, но события развивались, не замечая их, и двигались к неизбежному результату.
   Аббат Мори принадлежал к старому порядку только платьем: он защищал религию и монархию подобно двум текстам, навязанным ему для чтения с кафедры. Его убеждения оставались только ролью, всякая другая роль столь же хорошо пошла бы ему. Но ту, что была ему отпущена, Мори выдерживал с изумительным мужеством. Получивший серьезное образование, одаренный живым и цветистым красноречием, он произносил по любому предмету целые трактаты. Ему, единственному сопернику Мирабо, чтобы сравняться с ним, недоставало только дела, более надежного и более справедливого. Красивая осанка, звучный голос, повелительный жест, беспечность и веселость, с которыми он бросал вызов трибунам, часто вызывали рукоплескания даже у его врагов. Народ, который чувствовал свою неодолимую силу, только забавляло его сопротивление. Мори для народа был вроде тех гладиаторов, на борьбу которых смотрят не без удовольствия, хоть и знают, что они должны умереть. Подобные ораторы могут украшать свою партию, но не спасают ее.
   Казалес был одним из тех людей, которые сами себя не знают до тех пор, пока обстоятельства не откроют их таланта. Он был незаметным армейским офицером, и только случай, толкнувший его на трибуну, обнаружил в нем оратора. Ему не требовалось искать, какое дело защищать: дворянин должен защищать дворянство, роялист -- короля, подданный -- трон. Его монархические верования вовсе не выглядели пережитком прошлого: они допускали изменения, принятые самим королем и совместимые с неприкосновенностью трона и разумными действиями исполнительной власти. Не так уж велико было расстояние между Казалесом и Мирабо по отношению к догмату; но один хотел свободы как аристократ, другой -- как демократ. Один бросился в гущу народа, другой привязал себя к ступенькам трона. Сам характер красноречия Казалеса показывал, что оно посвящено безнадежному делу. Он больше протестовал, чем рассуждал; бурным триумфам левой стороны он противопоставлял горькое негодование, которое возбуждало минутное удивление, но не вело за собою победы. Именно ему дворянство обязано тем, что пало не без славы.
   В тылу этих двух людей не было ничего, кроме партии, ожесточенной несчастьем, деморализованной своим уединением, ненавистной народу, бесполезной трону. Людовик XVI оставался в ее глазах пленником, которого Европа явится освободить. Побежденная численностью, лишенная искусных вождей, которые умеют обессмертить самое отступление, бессильная против духа времени и не готовая к примирению, правая партия могла только взывать к мщению; политика ее состояла в одних проклятиях.
   Левые потеряли в лице Мирабо вождя и регулирующую силу. Представителя целой нации более не было; оставались только представители партии: Барнав и два Ламета. Эти люди, униженные весом Мирабо, задолго до его смерти пытались приуменьшить господство его гения, преувеличивая свои теории и речи. Вне Собрания им соответствовал клуб друзей конституции (фельянов), переименованный потом в Клуб якобинцев. Агитацию, проводимую ими, сдерживал Мирабо, который соединил против этих фантиков идеи левую партию, центр и рассудительных людей из правых. Якобинцы гораздо больше умели чинить интриги и возбуждать разногласия, чем руководить настроением Собрания. Смерть Мирабо очистила для них место.
   Ламеты, придворные, осыпанные милостями короля, имели за спиной такое же резкое отступничество, как и Мирабо, не имея, подобно ему, оправдания в виде жалоб на монархию; это отступничество давало им повод добиваться народной благосклонности. Люди ловкие, они перенесли в дело нации приемы и ухватки двора, которым были вскормлены. Тем не менее любовь их к революции была бескорыстна и искренна. Отодвинутые из-за Мирабо на задний план, они настраивали против него всех, кого тень этого великого человека заслоняла вместе с ними. Они искали ему соперника, а находили только завистников. Явился Барнав: они окружили его, рукоплескали ему, опьянили собственной значимостью. Они убедили его ненадолго, что фразы составляют политику, а ритор -- то же, что государственный человек.
   Мирабо был настолько велик, чтобы не бояться их, насколько справедлив, чтобы не презирать. Барнав, молодой адвокат из Дофине, блестящим образом дебютировал в возникших в этой провинции столкновениях между парламентом и троном. Тридцати лет от роду отравленный в Генеральные штаты с Мунье, своим патроном и учителем, он скоро оставил его и монархическую партию, чтобы отличиться в партии демократической. Зловещее слово, скользнувшее с губ Барнава, тяжестью лежало на его совести. "Так ли уж чиста кровь, которая течет?" -- воскликнул он при первом смертоубийстве, совершенном революцией. Эти слова наложили на него знак родства с крайне левой партией. Барнав, однако, не совсем принадлежал к ней. Крайним в нем был только оратор, сам же человек не был даже жестоким. Ученый, но лишенный идеи, владевший даром слова, но без вдохновения, Барнав обладал средним умом, честной душой, колеблющейся волей, искренним сердцем. Талант его, который раздували до сравнения с Мирабо, был лишь искусством ловко нанизывать общеизвестные соображения одно на другое. Навыки адвокатства давали ему кажущееся превосходство в импровизации, исчезавшее при размышлении. Враги Мирабо, питаемые своей ненавистью, соорудили Барнаву пьедестал, но, когда он был низведен до своего настоящего значения, сделалась очевидной вся разница между человеком нации и человеком трибуны. Барнав имел несчастье стать великим человеком в посредственной партии и героем в партии завистливой; он заслуживал лучшей доли, которой позже и достиг.
   Между тем в тени, позади вождей Национального собрания, начинал заявлять о себе человек, до тех пор почти неизвестный, но волнуемый беспокойной мыслью, которая, по-видимому, не позволяла ему молчать и не давала покоя. Сведенный с трибуны, он на следующий день опять всходил на нее; унижаемый саркастическими насмешками, заглушаемый ропотом, не признаваемый ни одной партией, теряясь среди атлетов, которые привлекали общественное внимание, он беспрерывно терпел поражения, но не утомлялся. Внутренний пророческий голос говорил ему: "Эти люди тебя презирают, но они принадлежат тебе; повороты революции, которая не хочет тебя видеть, все-таки приведут к тебе, потому что ты встал на ее дороге как неизбежная крайность, которая должна завершить всякое порывистое движение!"
   Этот человек был Робеспьер.
   Мысль целого народа покоится иногда внутри самого неизвестного из всей обширной толпы человека. Ни в рождении Робеспьера, ни в его талантах, ни во внешности не было ничего такого, что могло бы привлечь к нему общественное внимание. Он не прославился ровно ничем, он слыл человеком посредственным, его презирали. В его чертах не читалось ничего такого, что останавливает на себе взгляд; он был мал ростом, с худощавым и угловатым телом, нервной походкой, искусственными позами, некрасивыми и неграциозными жестами; голос его, несколько крикливый, искал ораторских оттенков, но находил только утомление и монотонность; маленький лоб имел над висками выпуклость, как будто бы был с трудом раздвинут массой туго двигавшихся мыслей; глаза источали из-под густых ресниц голубоватый блеск, довольно мягкий, но неопределенный и скользящий, подобно отражению стали, на которую упал свет; прямой и маленький нос резко заканчивался высокими и очень открытыми ноздрями; ко всему этому большой рот, неприятно сжатые в углах губы, короткий, остроконечный подбородок, цвет лица багрово-желтый, как у больного или у человека, преданного бессоннице и размышлениям. Лицо это обладало мягкостью, но со зловещим оттенком. Наблюдая за этим человеком, можно было заметить, что все черты его лица, как и вся его душевная работа, неуклонно сходились на одном каком-нибудь пункте -- и притом с такой силой, которая не оставляла места ни малейшему колебанию воли; казалось, он заранее уже видел то, что хотел совершить.
   Таков был тогда человек, которому предстояло подчинить себе всех окружающих и, обратив их в свои орудия, сделать потом из них же своих жертв. Он не принадлежал ни к одной партии, а скорее ко всем тем, что поочередно служили созданному им идеалу революции. В этом и была его сила, потому что все партии хоть где-то останавливались, он же -- никогда. Свой идеал Робеспьер ставил, подобно цели, впереди каждого революционного движения; он шел вместе с теми, кто хотел ее достигнуть, а когда они эту цель проходили, Робеспьер шел дальше уже с другими людьми.
   Часто нападавший на Мирабо вместе с Дюпором, Ламетами и Барнавом, Робеспьер начал отделяться от последних, как только они стали господствовать в Собрании. Соединившись с Петионом и несколькими неизвестными лицами, он составил маленькую группу радикальнодемократической оппозиции, которая ободряла якобинцев вне Собрания и угрожала Барнаву и Ламетам каждый раз, когда те пытались остановиться. Петион и Робеспьер в Собрании, Бриссо и Дантон в Якобинском клубе составляли зародыш новой партии, которой предстояло ускорить движение и повести его к потрясениям и катастрофам.
   Создание конституции подходило к концу: королевская власть оставалась таковой только по имени, король становился простым исполнителем приказаний народных представителей, министры его -- ответственными заложниками в руках Собрания. Прежде чем конституция была закончена, недостатки ее уже давали о себе знать. Народ и партии трепетали, боясь уничтожением трона открыть пропасть, которая могла поглотить нацию; последовало молчаливое соглашение уважать его для формы, лишая власти и подвергая каждодневным унижениям несчастного монарха. Дела достигли такого положения, при котором единственную развязку составляет падение. Армия, лишенная дисциплины, добавляла народному брожению только больше силы: оставленная массово эмигрировавшими опытными офицерами, она управлялась младшим составом: молодые офицеры, будучи связаны с Якобинским клубом, распространяли в ее рядах демократию. Он появился следующим образом: при первых угрозах двора против Генеральных штатов несколько бретонских депутатов объединились и составили в Версале общество, имевшее целью обнаруживать заговоры и обеспечить победу свободы; основателями этого общества стали Сийес, Шапелье, Барнав и Ламет. После событий 5-6 октября клуб, перенесенный в Париж вслед за Национальным собранием, получил имя более энергичное -- "Общество друзей конституции": он заседал в старинном монастыре якобинцев Сент-Оноре, недалеко от Манежа, где находилось Национальное собрание. Депутаты, основавшие этот клуб вначале только для себя, потом открыли его двери журналистам, писателям и, наконец, всем гражданам. Единственными условиями допуска были рекомендация двух членов общества и открытое голосование касательно его моральных качеств. Публика допускалась к заседаниям особыми цензорами, которые проверяли входной билет. Устав, бюро, президент, правление, секретари, порядок текущих дел, трибуна, ораторы -- все это сообщало клубу форму совещательного собрания.
   Заседания происходили вечером, чтобы дневные занятия не мешали людям присутствовать там; предметами прений служили действия Национального собрания, текущие события, социальные вопросы, а чаще всего -- обвинения против короля, министров и правых. Самым красноречивым в глазах народа становился тот, кто больше других внушал ему священный ужас: народ жаждал обвинений, и их ему расточали. Таким путем приобрели авторитет у народа Барнав, Ламеты, а потом Дантон, Марат, Бриссо, Камилл Демулен, Петион, Робеспьер.
   Представьте себе одно из таких заседаний, где с наступлением ночи граждане занимали места в одном из церковных помещений. Несколько свечей, принесенных членами общества, еле освещали мрачные своды; голые стены, деревянные скамьи, трибуна на месте алтаря. Вокруг этой трибуны теснятся, чтобы получить слово, несколько любимых народом ораторов. Толпа граждан всех классов, богачи, бедняки, солдаты, работники, женщины, приносящие с собою всюду страсть, энтузиазм, умиление, слезы; на руках их -- дети, принесенные как будто для того, чтобы передать им напрямую все чувства раздраженного народа; угрюмое молчание, прерываемое криками, рукоплесканиями или свистками, смотря по тому, любят или ненавидят оратора; волнующие до глубины души суждения, оказывающие магический эффект; страсти толпы, для которой еще новы впечатления от слова; энтузиазм -- у одних искренний, у других притворный; пламенные предложения, патриотический талант, сожжение символов христианства и аристократии, распевание хором песен в начале и в конце каждого заседания... Какой народ, даже в спокойное время, мог бы противиться этой лихорадке, возобновлявшейся периодически с конца 1790 года во всех городах королевства? Это было господство фанатизма, это был предвестник господства террора.
   Что оставалось делать королю, теснимому с одной стороны Национальным собранием, присвоившим себе всю исполнительную власть, с другой -- этими клубами, забравшими себе все права представительства? Лишенный силы и поставленный между этими двумя сильными взаимными соперниками, король мог только принимать на себя удары в этой борьбе; в Национальном собрании его фактически ежедневно приносили в жертву популярности.
   Одна только сила поддерживала еще тень королевской власти и охраняла наружный порядок: парижская национальная гвардия. Но она представляла собой нейтральную силу, которая, колеблясь между партиями и монархией, была в силах поддержать безопасность в общественных местах, но не могла служить твердой и независимой опорой политической власти. Она сама была народом; всякое серьезное вмешательство вопреки народной воле показалось бы ей святотатством. Это был отряд муниципальной полиции, который не мог служить армией трону или конституции. Национальная гвардия образовалась сама собой, на другой день после 14 июля на ступеньках ратуши; она получала приказания только от муниципалитета, который назначил ее начальником маркиза Лафайета; повинующийся инстинкту народ не мог указать человека, который служил бы более верным его представителем.
   Маркиз Лафайет был патрицием, обладателем огромного состояния и через жену свою, дочь герцога д'Айена, находился в родстве с самыми крупными придворными фамилиями. Ранее влечение к известности побудило его в 1777 году, в возрасте двадцати лет, оставить отечество. Это была эпоха Войны за независимость Америки; имя Вашингтона гремело на двух материках. Лафайет втайне снарядил два корабля, снабдил их оружием и прибыл в Чарлстон. Вашингтон принял его так, как принял бы открытую помощь Франции. Это и была Франция, только без знамени. Американский полководец в полной мере пользовался поддержкой Лафайета в этой продолжительной войне, самые мелкие стычки которой, при переходе через океан, получали славу больших сражений.
   Американская война, более замечательная по результатам, чем по сражениям, могла скорее сформировать республиканцев, чем воинов. Лафайет предался ей с героизмом и любовью. Он приобрел дружбу Вашингтона, вписал в страницу создания новой нации французское имя, и имя это вернулось на родину эхом свободы и славы. В опере ему рукоплескали, актрисы украшали его цветами, королева улыбнулась ему, король сделал его генералом, Франклин назвал гражданином, национальный энтузиазм превратил Лафайета в кумира. Это упоение общественной благосклонностью решило его судьбу: Лафайет так полюбил популярность, что не согласился потерять ее.
   Фрондер и придворный, революционер из хорошей семьи, аристократ по рождению, демократ по принципам, обладая военной известностью, приобретенной в дальней стране, он соединял в себе все черты, необходимые для руководства как городским ополчением, так и армией. Обаяние Лафайета было громадно. Это имя выражало и заслоняло собою все. Пред этой славой побледнели образы Неккера, Мирабо, герцога Орлеанского -- самых популярных персон того периода. Имя Лафайета оставалось на устах нации в течение трех лет.
   Праздник Федерации в 1790 году был апогеем Лафайета. В этот день он затмил и короля и Собрание. Перед ним явилась вооруженная и мыслящая нация, и он мог ею командовать; он мог делать все, но не сделал попытки ни к чему. Несчастьем этого человека стало его положение. Лафайет был человеком переходного времени; он посвятил жизнь двум идеям; если бы это была одна идея, то судьбы страны оказались бы в его власти. Как неограниченная монархия, так и республика находились в его руках; ему оставалось только выпустить ту или другую. Он же остановился на половине дороги, и из этого вышла полусвобода. Возбуждая в своем отечестве республиканские страсти, он защищал монархическую конституцию и трон. Принципы и действия Лафайета находились в видимом противоречии между собой: поступал он честно, а со стороны казалось, что совершает измену.
   И монархия и республика связали с памятью Лафайета как уважение, так и неприязнь; той и другой Лафайет и служил и вредил. Он умер, не увидев торжества ни одного из этих двух принципов, но умер человеком добродетельным и популярным. Кроме частных достоинств, он имел еще и общественные, которые обеспечили ему прощение и бессмертие: больше кого бы то ни было он олицетворял собой страстность и неизбежность революции.
   Вот в таком положении находились к 1 июня 1791 года партии, люди и обстоятельства. Что могло возникнуть из подобных элементов, как не анархия, преступление и смерть? Ни одна партия не обладала рассудком, ни один ум не обладал гением, ни одна душа не имела доблести, и ни одна рука не имела энергии, чтобы восторжествовать над хаосом. Людовик XVI был честен и предан благу страны, но с самых первых порывов революции не понимал, что для главы народа возможна только одна роль -- дать сражение прошлому и соединить в своем лице двойную власть -- вождя нации и вождя партии. Роль примирителя возможна только при условии полного доверия той партии, которую хотят умирить. Генрих IV принял на себя такую роль, но это случилось после победы; попытавшись сделать то же до Иври, он потерял бы не только Францию, но и Наварру[1].
   Эгоистичный и развратный двор защищал в лице короля лишь источник своего тщеславия и своих доходов. Духовенство, обладая христианскими добродетелями, не имело никаких добродетелей общественных. Оно вело жизнь, отдельную от жизни нации, церковное устройство казалось независимым от устройства монархического. К монархии оно присоединилось лишь с того момента, как увидело опасность для своего имущества; тогда, чтобы сохранить свои богатства, оно воззвало к народной вере, но народ признавал сан только у нищих монахов, в епископах же видел лихоимцев. Дворянство, изнеженное продолжительным миром, эмигрировало, веря в скорое решительное вмешательство иностранных держав. Среднее сословие, жадное и завистливое, яростно требовало себе у привилегированных сословий места и прав.
   Национальное собрание показывало все эти слабости самолюбия и пороки: Мирабо был продажен, Барнав завистлив, Робеспьер фанатичен, якобинцы жестоки, национальная гвардия эгоистична, Лафайет нерешителен, правительство ничтожно. Каждый хотел революции только для себя и только по своей мерке; она бы тысячу раз разбилась обо все эти утесы, если бы в человеческих делах не было чего-то более сильного, чем сами люди.
   Таким образом, все тогда находилось в ослеплении, кроме самой революции. Орудия революции были порочны, развратны или эгоистичны, но самая идея оставалась чистой и неоскверненной. Если бы партии и люди, замешанные в эти великие события, с первого дня взяли руководителем в своих действиях добродетель, а не страсти, то все несчастья, поразившие их, миновали бы как их самих, так и их отечество. Если бы король был тверд и разумен, духовенство не интересовалось делами мирскими, аристократия была справедлива, народ умерен, Мирабо неподкупен, Лафайет решителен, а Робеспьер человеколюбив, то революция явилась бы во Франции, а затем и в Европе, величественной и спокойной, подобно божественной мысли.
   Но случилось иначе. Мысль самая святая, самая справедливая, пройдя через несовершенное человечество, является в лохмотьях и в крови. Даже те, кто породили эту мысль, отворачиваются от нее. Но преступлению не дано унизить истину. Кровь, обагряющая людей, не пятнает идею и -- несмотря на эгоизм, унижающий ее, на подлости, спутывающие ее и преступления, которые ее бесчестят, -- оскверненная революция очищается, приходит к самосознанию, торжествует и будет торжествовать.

II
Национальное собрание намерено разойтись -- Газеты множатся -- Переговоры братьев короля за границей -- Проекты бегства короля и его семейства -- Отъезд короля -- Он привезен в Париж -- Пленники в Тюильри

   Национальное собрание, ослабленное двухлетним давлением, замедлило законодательный процесс: как скоро разрушать было нечего, Собрание не знало, что и делать. Великие голоса, которые долго потрясали Францию, были заглушены смертью или замолкли под влиянием равнодушия. Мори, Казалес, Клермон-Тоннер не интересовались более борьбой, в которой честь была спасена, а победа уже невозможна. Только время от времени какой-нибудь всплеск вражды между партиями прерывал обычное однообразие теоретических рассуждений Собрания.
   Такова была схватка 10 июня между Казалесом и Робеспьером по поводу роспуска офицеров армии. "Зачем нам предлагают комитеты?! -- возмущался Робеспьер. -- Полагаться на присягу, на честь офицеров в защите конституции, которую они презирают? О какой чести говорят нам? Какая эта может быть честь, которая стоит выше добродетели и любви к своей стране? Я горжусь тем, что не верю в подобную честь". Казалес, сам офицер, возражал в негодовании: "Я не буду безответно слушать такую низкую клевету!" При этих словах на левой стороне поднялся сильный ропот; ряды друзей революции огласились криками. Роялистский оратор продолжал: "Я довольно уже сдерживал свое негодование, слыша обвинения против двух тысяч граждан, которые во всех кризисах подавали пример самого геройского терпения! Я слушал предыдущего оратора потому, что, повторяю, я сторонник самой безграничной свободы мнений; но нет такой власти, которая запретила бы мне относиться к этим наветам с заслуженным презрением. Если вы примете меру, которую вам предлагают, наши границы будут преданы неприятельскому нашествию, а сама страна -- своеволию и грабежу необузданных солдат!" Эти энергичные слова стали похоронной речью прежней армии, и проект был принят.
   Прения об уничтожении смертной казни дали Адриану Дюпору возможность произнести одну из тех речей, которые переживают свое время. Следуя путем строгой логики, он показал, что общество, сохраняя за собой право человекоубийства, тем до известной степени оправдывает обыкновенное убийство и что самым действенным средством осудить и предупредить это последнее будет выказать отвращение к насильственному лишению жизни вообще. Робеспьер (которому впоследствии предстояло все принести в жертву смерти) требовал, чтобы у общества было отнято право наказывать смертью. Если бы предрассудки юристов не одержали верх над здравым учением нравственной философии, кто знает, от какого кровопролития избавилась бы Франция...
   Но эти прения гораздо меньше обращали на себя общественное внимание, чем страстные схватки в периодической печати. Все пламенные умы бросились на это поприще: сам Мирабо подал этому пример, сходя с трибуны. Бриссо, Горса, Карра, Прюдом, Фрерон, Дантон, Фоше, Кондорсе редактировали демократические газеты, в которых уже начинали требовать уничтожения королевской власти, "величайшего бича, какой когда-либо позорил род человеческий". Марат соединил в себе всю ненависть, какая бродила в разлагавшемся обществе, сделался выразителем народного гнева. Притворяясь, что сам проникнут этим гневом, он писал буквально желчью и кровью, изобрел новый язык людей, одержимых бешенством.
   "Граждане, -- говорилось в памфлетах, -- наблюдайте за дворцом, неприкосновенным убежищем всех заговоров против нации! Там развратная королева командует глупым королем и воспитывает волчат тирании. Неприсягнувшие священники благословляют там оружие для восстания против народа. Там готовится Варфоломеевская ночь против патриотов. Австрийский дух таится в комитетах, где председательствует Антуанетта, там подают знаки иностранцам, тайно передают золото и оружие, чтобы тираны, которые собирают войска на ваших границах, нашли вас голодными и безоружными.
   Зачем мы останавливаемся в завершении революции и даем этим возможность своему коронованному врагу выждать среди нас удобную минуту, захватить врасплох и уничтожить революцию? Разве вы не видите, что звонкая монета исчезает, а доверие к ассигнациям падает? Что значат скопление эмигрантов и армий на ваших границах? Они идут, чтобы задушить вас железным кольцом. Что же делают ваши министры? Почему имущество эмигрантов не конфисковано, дома их не сожжены, головы не оценены? В чьих руках оружие? В руках изменников! Кто командует вашими войсками? Изменники! У кого ключи от ваших крепостей? У изменников! Изменники везде! В этом дворце предательства находится король изменников, изменник, да еще неприкосновенный! Вам говорят, что он выказывает любовь к конституции? Это ловушка! Он приходит в Национальное собрание? Это хитрость, чтобы лучше прикрыть его бегство! Смотрите! Страшный удар готовится и скоро разразится; если вы его не предупредите скорейшим и еще более страшным ударом, то с народом и свободой будет покончено".
   Подобные эмоциональные возгласы не были совсем уж лишены основания. Честный и добрый король не интриговал против своего народа, а королева не думала продавать австрийскому дому корону мужа и сына. Всё желание короля состояло в том, чтобы его искренность была наконец оценена народом, чтобы внутри государства установился порядок, а за пределами -- мир и чтобы Собрание пересмотрело конституцию, определило ее недостатки и возвратило королевскому сану ту степень власти, какая необходима для блага королевства.
   Сама королева, хотя и обладала более сильным и самостоятельным характером, присоединилась к намерениям короля. Но король вершил две политики: одну -- во Франции, с конституционными министрами, другую -- вне ее, с королевскими братьями и посланниками при иностранных дворах. Барон де Бретейль и Шарль де Калонн, соперники в устроении интриг, говорили и действовали от имени короля. Король от них отрекался в своих официальных письмах к посланникам, иногда искренно, иногда не совсем. Последнее все-таки было не лицемерием, но слабостью: пленного короля можно извинить, если он говорит громко со своими тюремщиками и тихо -- с друзьями. Этот двойной язык выглядел как предательство и измена. Но король не изменял, он только колебался.
   Братья короля, особенно граф д'Артуа, произвольно истолковывали его молчание. Этот молодой принц ездил от одного двора к другому и просил от имени своего брата о коалиции монархических держав против революционного движения, угрожавшего уже всем тронам. Принятый во Флоренции австрийским императором Леопольдом, братом королевы, он получил от него через несколько дней в Мантуе обещание выставить 35-тысячное войско. Король Прусский, Испания, король Сардинский, Неаполь и Швейцария обещали дать соответствующие силы. Людовик XVI то хватался за эту надежду на европейское вмешательство как средство запугать Национальное собрание, то отвергал такое вмешательство как преступление.
   Король много читал об истории, и особенно об истории Англии; как все несчастные, он искал в несчастьях других сверженных государей аналогии со своим собственным положением. Его особенно поразили два обстоятельства: Иаков II потерял корону из-за того, что покинул свое королевство, а Карл I был казнен за войну с парламентом. Эти размышления внушили Людовику инстинктивное отвращение к отъезду из Франции и предложению броситься в объятья армии. Для того чтобы король принял какое-нибудь из этих двух крайних решений, нужно было, чтобы его ум оказался совершенно подавлен неизбежностью грозящих опасностей.
   Жестокие угрозы, которые сыпались в адрес короля и королевы, как только они показывались в окнах своего жилища, оскорбления журналистов, восклицания якобинцев, волнения и убийства, повторявшиеся в столице и провинциях, наконец, даже воспоминание о кинжалах, пронзивших постель королевы во время событий 5 и 6 октября, -- все это наполняло жизнь несчастных непрерывным ужасом.
   Бегство было делом решенным; оно часто обсуждалось уже и до того, как король на него согласился. Мирабо, купленный двором, предлагал это средство во время своих таинственных свиданий с королевой. Один из его планов, представленных королю, состоял в том, чтобы удалиться в какой-нибудь пограничный город и оттуда вступить в переговоры с устрашенным Национальным собранием. Мирабо, оставаясь в Париже и управляя общественным настроением, привел бы, как предполагалось, дело к соглашению и добровольному восстановлению королевской власти. Но он унес свои надежды в могилу. Да и сам король в тайной корреспонденции демонстрировал нежелание вверять свою участь первому и самому могущественному из мятежников. Кроме того, другое беспокойство волновало ум короля и еще глубже смущало сердце королевы: им было небезызвестно, что частью у Кобенцеля, частью в советах Леопольда и короля Прусского возникал вопрос о том, чтобы объявить французский трон вакантным и признать регентом королевства одного из эмигрировавших принцев, чтобы дать иностранным войскам неоспоримое право вмешательства.
   В этом дворце среди множества других ужасов находила себе место еще мучительная зависть. "Итак, граф д'Артуа будет героем!" -- иронически говорила королева, которая уже ненавидела молодого принца. Король со своей стороны боялся того нравственного падения, каким ему угрожали под предлогом освобождения монархии. Он не знал, кого больше страшиться -- друзей или врагов. Одно только бегство в стан верной армии могло избавить его и от тех и от других. Но бегство само по себе уже было опасностью. Если бы оно удалось, то могло бы произвести междоусобную войну и на короле лежала бы кровь, пролитая за его дело; в случае же неудачи оно будет вменено ему в преступление.
   Терзания короля оказались продолжительны и ужасны; они длились восемь месяцев, их пересказали только королеве, принцессе Елизавете[2], нескольким верным дворцовым служителям, а вне дворца -- маркизу де Буйе.
   Маркиз де Буйе, двоюродный брат Лафайета, был личностью, совершенно противоположной герою Парижа. Это был суровый, мужественный воин, преданный монархии из принципа, королю -- из религиозной привязанности. Он отличился во время службы в Америке, во французских колониях, в Индии. Героическое усмирение войск в Нанси еще больше закрепило его авторитет; один из всех генералов, он сумел восстановить дисциплину и прекратить беспорядки. Национальное собрание, встревоженное среди своих триумфов военным мятежом, изъявило Буйе признательность как спасителю королевства.
   Генерал командовал войсками Лотарингии, Эльзаса, Франш-Конте и Шампани; власть его простиралась от Швейцарии до Самбры. В его распоряжении находилось не менее 90 батальонов и 104 эскадронов. Но из этого числа генерал мог испытывать полное доверие только к 20 батальонам немецких войск и к нескольким полкам кавалерии; остальные были пропитаны революционными устремлениями.
   С февраля 1791 года король, вполне полагавшийся на Буйе, писал этому генералу, что вскоре сообщит ему важные планы, согласованные с Мирабо при посредничестве графа Ламарка, иностранного вельможи, друга и поверенного Мирабо. "Хоть эти люди и не заслуживают уважения, -- писал король, -- и хоть я заплатил Мирабо очень дорого, однако ж, думаю, он может оказать мне услугу. Выслушайте его, но не слишком доверяйтесь".
   Действительно, вскоре после этого граф Ламарк прибыл в Мец и открыл Буйе план контрреволюционного заговора, в котором все основывалось на могуществе слова Мирабо. Опьяненный своим красноречием, этот оратор не понимал еще, что слова могут возбудить народ своей силою, но останавливают его одни лишь штыки. Буйе, человек военный, улыбнулся, слушая эти фантазии человека трибуны, однако обещал свое содействие.
   После смерти Мирабо король не оставил мысль о бегстве, только немного видоизменил ее: в конце апреля он послал маркизу Буйе шифрованное письмо с извещением, что немедленно уедет со всем семейством в экипаже, тайно заказанном для этой цели. Он приказывал Буйе расставить цепь постов от Шалона до Монмеди, куда хотел отправиться.
   Самая близкая дорога до Монмеди проходила через Реймс, но король боялся, что его узнают там, где он был коронован, и, несмотря на возражения Буйе, предпочел проехать через Варенн. Вареннская дорога была неудобна тем, что на ней не везде имелись почтовые станции. Надо было посылать туда запасных лошадей под различными предлогами; присутствие этих лошадей могло возбудить подозрения в жителях придорожных маленьких городков. Ту же опасность создавало присутствие военных отрядов на дороге, которую войска обыкновенно не посещали. Буйе советовал также не использовать бросающуюся в глаза карету "берлин", но уместиться в двух английских дилижансах; в особенности он настаивал на необходимости взять с собой человека благонадежного, твердого и решительного и указал для этой цели на маркиза д'Агу, майора французской гвардии; наконец, он предложил попросить императора Леопольда о небольшом передвижении австрийских войск, которое стало бы кажущейся угрозой французским границам со стороны Монмеди: возбужденная этим маневром тревога населения могла служить оправданием сбору французской кавалерии около этого города.
   Двадцать седьмого мая король написал Буйе, что поедет 19-го числа следующего месяца, между полуночью и часом ночи, в обыкновенном экипаже, а свой "берлин" возьмет в Бонди, первую станцию от Парижа, где короля будет ждать один из телохранителей, назначенный курьером; что если он не приедет туда в два часа, это значит, что его остановили, и в этом случае тот же курьер должен отправиться к Буйе и сообщить, что план не удался, предупредить его, чтобы тот позаботился о безопасности своей и замешанных в это дело офицеров.
   По получении последних инструкций Буйе предложил герцогу Шуазелю отправиться в Париж, ожидать там от короля приказаний и выехать за двенадцать часов до королевского отъезда. Шуазель должен был приказать своим людям ждать 18-го в Варение с лошадьми для королевского экипажа. Он получил из рук Буйе предписания, подписанные самим королем, в которых ему, как и другим начальникам отрядов, разрешалось употребить в случае надобности силу для безопасности и охранения его величества и королевского семейства. Сам маркиз Буйе поехал в Мец под предлогом осмотра крепостей, находящихся под его командованием. Пятнадцатого числа он был в Лонгви и получил там от короля сообщение, что отъезд отсрочен на двадцать четыре часа, вследствие необходимости скрыть приготовления к нему от горничной дофина, фанатичной демократки, которая способна донести на них; срок услужения ее заканчивается только 19 июня.
   Такое промедление вызывало необходимость новых срочных распоряжений, но Буйе, сделав все, что от него зависело, прибыл 20-го в Стене, где нашел немецкий полк, на который мог положиться. Двадцать первого числа он собрал подчиненных ему генералов и объявил, что ночью король проедет Стене, а на следующее утро будет в Монмеди; он поручил генералу Клинглину разбить у этой крепости лагерь для 12 батальонов и 24 эскадронов: королю приличнее и безопаснее находиться среди своей армии, а не в укрепленном городе. Генералы не выказали ни малейшего колебания.
   Ночью маркиз выехал из Стене с несколькими офицерами и доехал до самых ворот Дюньи. Там, в безмолвии и мраке, он ожидал прибытия курьера, который должен был явиться за час до экипажей. Судьбы монархии, трон династии, жизнь всей королевской семьи, короля, королевы, принцессы, детей -- все это лежало тяжелым фузом на душе маркиза Буйе. Эта ночь показалась ему целым веком; наконец она миновала, но галоп так и не возвестил группе людей, скрывавшихся под деревьями, ни о спасении, ни о гибели короля Франции.
   Что же происходило в Тюильри в эти решительные часы?
   Тайна задуманного отъезда свято хранилась королем, королевой, принцессой Елизаветой, несколькими преданными слугами и фафом Ферзеном, шведским дворянином, на которого были возложены основные приготовления. Правда, уже в течение нескольких дней в народе распространилась молва о побеге короля, но это было скорее следствием тревожного настроения умов, чем разглашением тайны со стороны соучастников бегства. Тем не менее эти слухи, доходившие до Лафайета и его главного штаба, заставили удвоить надзор за дворцом и даже за внутренними комнатами короля. С 5 и 6 октября дворцовой стражи, честь, кровь и преданность которой обеспечивали непоколебимую верность королю, более не существовало. Внутренние покои замка, лестницы, коридоры между комнатами находились под надзором национальной гвардии. Лафайет приходил туда каждый час, его офицеры расхаживали ночью около всех дворцовых выходов, имея полномочия, хоть и устные, препятствовать кому бы то ни было, тем более самому королю, выйти из дворца после полуночи.
   К этому официальному надзору присоединялось соглядатайство со стороны многочисленной дворцовой прислуги. Здесь, как и в более высоких сферах, донос назывался добродетелью, а измена -- патриотизмом. В стенах дворца своих предков король мог вполне положиться только на сердце королевы, на свою сестру и на нескольких придворных.
   Король и королева, по обыкновению, приняли перед сном придворных и отпустили слуг не раньше, чем в другие дни. Но, оставшись одни, они сейчас же надели дорожные костюмы, очень простые и соответствующие ролям, которые взяли на себя беглецы. Потом они сошлись в комнате королевы с принцессой Елизаветой и детьми; оттуда, секретным проходом, достигли комнат герцога Виллекье и вышли из дворца по отдельности, чтобы не привлечь внимания дворцовой стражи. Благодаря активному в это время движению, которое Ферзен, без сомнения, постарался усилить и запутать, королева с одним из стражей незамеченными выскользнули из дворца, достигли площади Карусель и, проходя площадь, встретили Лафайета, в сопровождении одного или двух офицеров шедшего в Тюильри. Королева задрожала, увидев человека, который в ее глазах был олицетворением мятежа и плена; ускользнув от его взгляда, она подумала, что вырвалась из тисков самой нации, и улыбнулась при мысли, что обманула своего стража, который на другой день не будет в состоянии выдать несчастных пленников народу.
   Принцесса Елизавета, опираясь на руку одного из стражей, следовала за ними. Король шел последним, вместе с семилетним дофином. Граф Ферзен, переодетый кучером, служил королю проводником. Королевская семья должна была сойтись на углу набережной Театинцев, где наемный экипаж уже ожидал их.
   Пребывая в смущении после опасной встречи с Лафайетом, королева и ее спутник вступили было на улицу Бак. Заметив свою ошибку[3], королева встревожилась и поспешно вернулась назад. Король и сын его, вынужденные прийти к назначенному месту окольными улицами, опоздали на полчаса. Эти полчаса показались его сестре и жене целым веком. Наконец все разместились в экипаже, граф Ферзен сел на козлы, взял вожжи и сам провез королевскую семью до заставы Сен-Мартен. Там, благодаря стараниям графа, находился "берлин", запряженный четырьмя лошадьми, принадлежавшими Ферзе ну, и управляемый его кучером, переодетым в почтальона. Двое переодетых телохранителей сели один спереди, другой сзади. Ферзен, вновь поместившись на козлах, проводил экипаж до Бонди, где заготовлены были почтовые лошади; там он поцеловал руки королю и королеве, вверил их Провидению и возвратился в Париж, откуда в ту же ночь по другой дороге выехал в Брюссель, чтобы потом встретиться с королевским семейством. В тот же час брат короля, граф Прованский, также выехал из Люксембургского дворца в Брюссель, куда и прибыл незамеченным.
   Королевские экипажи катились по дороге в Шалон: перемены по восьми лошадей назначили на всех станциях заранее. Такое количество лошадей, величина "берлина", число путешественников и их телохранителей -- все это способно было возбудить по пути подозрения. Но охранное свидетельство министра иностранных дел отвечало за все. Оно гласило: "Во имя короля, приказываем пропустить госпожу баронессу Корф, едущую во Франкфурт с двумя детьми, служанкой, лакеем и тремя слугами".
   В Монмирале, маленьком городке между Мо и талоном, отряд короля задержался на целый час из-за починки, которая понадобилась "берлину". Когда экипаж привели в порядок, путники отправились дальше, не подозревая, что потерянный час стоил, возможно, свободы и жизни четырем из пяти лиц, составлявших королевское семейство.
   Путники были исполнены доверия и спокойствия. Успех побега из дворца, выезд из Парижа, аккуратность в смене почтовых лошадей, пустынность дорог, городов и деревень, через которые им приходилось проезжать, наконец, прелесть природы, столь приятная тем, которые в течение двух лет видели только мятежные толпы в Тюильри и лес штыков под окнами, -- все облегчало сердца путников.
   С этими счастливыми предзнаменованиями путники прибыли в Шалон. Было около половины четвертого пополудни. Праздные люди толпились около экипажей, пока меняли лошадей. Король не совсем благоразумно показался у дверцы и был узнан почтмейстером. Но этот почтенный человек понимал, что жизнь его государя зависит от одного взгляда или жеста. Почтмейстер скрыл свое изумление, постарался отвлечь внимание толпы, сам помогал запрягать лошадей и торопил почтальонов. Кровь короля не запятнала этого человека.
   Когда экипаж выехал из Шалона, король, королева и принцесса Елизавета воскликнули в один голос: "Мы спасены!" Действительно, теперь спасение короля зависело уже не от случая, но от благоразумия и силы. Первую остановку сделали в Сом-Вель. Согласно распоряжениям Буйе, с самого начала посвященные в план бегства герцог Шуазель и офицер главного штаба Гогела, во главе отряда из сорока гусар, должны были находиться там для защиты короля в случае надобности и следовать позади него; кроме того, заметив экипажи, им следовало послать одного гусара в Сен-Менегу, а оттуда в Клермон, с уведомлением о близком проезде королевского семейства. Король был уверен, что найдет там преданных и вооруженных друзей; он не нашел никого. Шуазель, Гогела и сорок гусаров уехали полчаса назад. Народ с ропотом бродил вокруг экипажей, с подозрением рассматривая путешественников. Несмотря на это, никто не посмел задерживать поезд, и король прибыл в Сен-Менегу в половине восьмого вечера. В это время года в восьмом часу еще совершенно светло. Встревоженный, что уже на двух станциях не оказалось условленного конвоя, король высунул голову в дверцы экипажа, чтобы поискать в толпе разумный взгляд. Это движение погубило его. Сын почтмейстера Друэ, никогда не видевший Людовика XVI, узнал его по сходству с изображением на монетах.
   Начальник отряда драгун, который прохаживался тут же для наблюдения, также узнал королевские экипажи по описанию, которое ему доставили. Он хотел посадить свой отряд на лошадей, чтобы следовать за королем, но национальные гвардейцы Сен-Менегу, до которых дошла глухая молва о сходстве путников с портретами королевской семьи, окружили казарму, заперли двери конюшен и воспротивились отъезду драгун. Пока происходило это быстрое, инстинктивное народное движение, сын почтмейстера оседлал свою лучшую лошадь и во всю прыть поскакал в Варенн, чтоб заявить свои подозрения муниципальным властям города и побудить патриотов арестовать монарха, который продолжал путь, ничего не подозревая, к тому же самому городу. Друэ был уверен, что опередит короля. Между тем, по странной приходи судьбы, смерть уже мчалась по пятам самого Друэ.
   Квартирмейстер драгун, запертых в казарме Сен-Менегу, нашел возможность сесть на лошадь и ускользнуть от бдительности народа. Узнав от своего начальника о поспешном отъезде Друэ и подозревая причину этого, он бросился преследовать его по вареннской дороге. Друэ, который несколько раз оборачивался, чтобы убедиться, нет ли погони, заметил всадника и понял его замысел; уроженец края, знающий все местные тропинки, он, въехав в лес, исчез из виду и продолжал свой путь во весь опор.
   Прибыв в Клермон, король был узнан графом Дама, который ожидал его с двумя эскадронами драгун. Клермонские муниципальные власти не препятствовали отъезду экипажей, но, волнуемые неопределенными подозрениями, приказали драгунам остаться. Те повиновались народу; граф Дама, оставленный своими солдатами, ускользнул с одним унтер-офицером и двумя драгунами и поскакал в Варенн: помощь слишком слабая и слишком поздняя. В половине двенадцатого ночи экипажи достигли маленького городка Варенн. Все спало или казалось спящим, все было пустынно и безмолвно. Между королем и Буйе было условленно, что лошади Шуазеля будут заранее размещены в Варение в определенном месте и отвезут королевские экипажи в Дюньи и Стене, где Буйе ожидал короля. Шуазель и Гогела, которые, по инструкциям Буйе, должны были ожидать короля в Сом-Вель и потом следовать за ним, не дождались его. Вместо того чтобы быть в Варение в одно время с королем, эти офицеры, оставив Сом-Вель, явились в Варенн уже час спустя после его приезда.
   Король, удивленный, что не видит ни Шуазеля, ни Гогела, ни конвоя, ни лошадей, тревожно ждал, что свист почтальонских бичей известит наконец о приближении лошадей, которые были необходимы, чтобы продолжать путь. Телохранители вышли из экипажа и старались узнать, где находятся лошади. Никто не мог дать им ответа.
   Варенн состоит из двух частей -- верхнего города и нижнего города, -- разделенных рекой и мостом; Гогела разместил лошадей в нижнем городе, по другую сторону моста. Но о том следовало уведомить короля, чего не было сделано. Король и королева, сильно встревоженные, сами выходят из экипажа и с полчаса блуждают по пустынным улицам верхнего города. Между тем нетерпеливые почтальоны угрожают распрячь лошадей и уехать. Беглецы уговаривают этих людей переехать на другую сторону. Экипажи двигаются. Путники успокаиваются, приписывая этот случай недоразумению, и надеются через несколько минут быть уже среди солдат Буйе. Верхний город проехали беспрепятственно. Запертые дома погружены в кажущееся спокойствие. Не спят только несколько человек; эти люди скрыты и безмолвны.
   Между верхней и нижней частями города, у входа на разделяющий их мост, возвышается башня; эта башня опирается на массивный, мрачный и узкий свод, где экипажи должны проехать шагом и где достаточно самого малого препятствия, чтобы загородить проезд. Это был памятник феодализма, западня, где когда-то дворянство хватало народ и где, по странной случайности, народу предстояло захватить всю монархию. Как только экипажи вступили во мрак этого свода, лошади, испуганные опрокинутой тележкой, брошенной на пути, останавливаются, а из мрака выходят пять или шесть человек, с оружием в руках бросаются к лошадям, на козлы и к дверцам экипажей, приказывают путешественникам сойти и явиться в муниципалитет для предъявления паспортов. Человек, который приказывал таким образом своему королю, был Друэ. Только что, прискакав из Сен-Менегу, он поднял с постелей несколько знакомых молодых патриотов и сообщил им о своих догадках. Не желая ни с кем делить славу ареста короля Франции, они не уведомили муниципальные власти, не разбудили город, не взволновали народ. Они считали себя целой нацией.
   Слыша крики и видя блеск сабель и штыков, королевские телохранители поднимаются с мест, берутся за спрятанное у них оружие и взглядом спрашивают приказаний короля; король запрещает им употреблять силу для прокладывания ему пути. Поворачивают лошадей и везут экипажи, под стражей Друэ и его друзей, к дому торговца пряностями Сосса, который в то время был прокурором-синдиком Вареннской общины. Там короля и его семейство заставляют выйти, чтоб удостовериться в справедливости подозрений народа. В эту минуту товарищи Друэ бросаются с криком по всему городу, стучат в двери, забираются на колокольню, звонят в набат. Жители в испуге просыпаются; национальные гвардейцы из города и соседних деревень сходятся один за другим к дверям Сосса. Напрасно король начинает с отрицания своего сана: черты лица его и королевы обличают истину; тогда король называет себя мэру и членам муниципалитета; он берет руку Сосса. "Да, я ваш король, -- говорит он, -- и вверяю вашей верности свою участь и участь жены, сестры и детей моих! Наша жизнь, судьба государства, мир королевства, самое спасение конституции в ваших руках! Пропустите меня; я не бегу за границу, не выхожу из королевства, я иду встать среди части своей армии, во французский город, чтобы возвратить себе действительную свободу, которой в Париже мне не дают мятежники, и чтобы оттуда вступить в переговоры с Национальным собранием, которое, подобно мне, находится под страхом черни. Заклинаю вас как человек, как муж, как отец, как гражданин! Пропустите нас! Через час мы будем спасены! С нами будет спасена и Франция! И если в ваших сердцах сохранилась еще верность, которую вы выражаете на словах к тому, кто был вашим государем, то я вам приказываю как король".
   Эти люди, почтительные в самом насилии, колеблются и кажутся побежденными; по их лицам, по их слезам видно, что в душе их происходит борьба между естественным состраданием и совестью патриотов. Они уступили бы, если бы слушались только своего сердца, но они боятся ответственности за свою снисходительность. Жена Сосса, с которой муж часто советуется взглядом и к сердцу которой королева надеется найти более доступа, оказывается самою нечувствительной из всех.
   Пока король уговаривает представителей муниципальных властей, королева в слезах указывает госпоже Сосс на своих детей: "Вы сами мать, -- говорит она, -- вы женщина; судьба женщины и матери в ваших руках". "Сударыня, -- сухо отвечает ей жена торговца, -- я хотела бы быть вам полезна, но вы заботитесь о короле, а я забочусь о господине Соссе. Жена должна думать о муже".
   Офицер, командовавший отрядом гусар, расположенным, по распоряжению Буйе, в Варение, не был посвящен в тайну. Ему сказали только, что здесь провезут казенные деньги и что он должен их конвоировать. Никакой курьер не появился впереди королевского экипажа, ни один всадник не прибыл из Сен-Менегу предупредить офицера, чтобы тот собрал войско. Два других офицера, посвященные Буйе в тайну путешествия, были посланы генералом в Варенн, но остались в нижнем городе, в той же гостинице, в конюшне которой были и лошади Шуазеля; они не знали, что происходит в другой части города; их пробудил только звук набата.
   Шуазель и Гогела, сопровождаемые своими гусарами, скакали в Варенн; граф Дама и его трое верных драгун, едва ускользнувшие от возмутившихся клермонских батальонов, присоединились к ним; когда они прибыли к городским воротам, спустя три четверти часа после ареста короля, национальная гвардия заставила их малочисленный отряд слезть с коней. Они просят позволения говорить с королем; это им разрешается. Король запрещает им прибегать к насилию. Он ожидает с минуты на минуту прибытия превосходящих сил Буйе. Несмотря на это, Гогела выходит из дома, видит, что гусары смешались с толпою, занимающей площадь, и хочет испытать их верность: "Гусары! -- неблагоразумно кричит он им, -- за нацию вы или за короля?" -- "Да здравствует нация! -- отвечают солдаты. -- Мы стоим и всегда будем стоять за нее". Народ рукоплещет. Сержант национальной гвардии принимает начальство над гусарами. Их начальник убегает, соединяется в нижнем городе с двумя офицерами, которые оставались у лошадей Шуазеля, и все трое выходят из города и отправляются в Дюньи уведомить обо всем своего генерала.
   Между тем король, королева, принцесса Елизавета и дети отдыхали в комнатах дома Сосса при грозном шуме шагов и голосов встревоженного народа, которого каждую минуту становилось все больше под их окнами. Королева, впрочем, не спала. Чувства женщины, матери, супруги так нахлынули в душу Марии-Антуанетгы, что ее волосы, еще накануне белокурые, наутро сделались седыми.
   В Париже отъезд короля оставался в глубокой тайне. Лафайет, приходивший в Тюильри два раза, чтобы собственными глазами удостовериться в точном исполнении своих распоряжений, вышел из дворца в последний раз в полночь, вполне убежденный, что стены его верно хранят народного заложника. Только 21 июня люди из дворцовой прислуги, войдя в помещение короля и королевы, нашли постели нетронутыми, комнаты пустыми. Новость, выйдя из дворца, распространилась в смежных кварталах и постепенно дошла до предместий. Встречные в то утро начинали разговор зловещими словами: "Король уехал". Толпа шла ко дворцу, чтобы удостовериться, спрашивала стражу, бранила изменников, думала, что открыт заговор, готовый вспыхнуть. Имя Лафайета слышалось везде с проклятиями: "Что он, глупец? Или изменник? Как могло, без потворства с его стороны, совершиться бегство такого числа людей?" Выломали двери, чтобы осмотреть комнаты. Народ проник во все тайники королевского помещения. Переходя от изумления к раздражению, он вымещал свой гнев на неодушевленных предметах. Сняли из спальни портрет короля и повесили его на воротах дворца. Торговка плодами завладела постелью королевы и продавала с нее, как с лотка, вишни, приговаривая: "Сегодня очередь нации повеселиться". На молодую девушку хотели надеть шляпу Марии-Антуанетгы -- она закричала, что ее лоб будет осквернен, и с негодованием растоптала шляпу ногами. Вошли в учебный кабинет маленького дофина: здесь народ был растроган книгами, картами, рабочими инструментами ребенка-короля.
   Улицы и площади запрудила толпа. Люди с пиками и в красных колпаках прибывали все в большем и большем количестве. Гнев народа стал преобладать над страхом и выражался в циничных словах и оскорбительных действиях. На Гревской площади обезобразили бюст Людовика XVI, поставленный под зловещим фонарем, который использовался во время первых преступлений революции. "Когда же, -- кричали демагоги, -- народ совершит правосудие над всеми этими бронзовыми и мраморными королями, постыдными памятниками рабства и идолопоклонства?!" У продавцов забирали королевские портреты: одни разрывали их, другие только пририсовывали повязку на глаза короля в знак ослепления, ему приписываемого. Со всех вывесок снимали имена короля, королевы, Бурбонов. Пале-Рояль переименовали в Пале-д'Орлеан. Клуб кордельеров постановил, что Национальное собрание, провозгласив корону наследуемой, предало Францию рабству. Он требовал, чтобы королевский сан был уничтожен навсегда и королевство превратилось в республику.
   В десять часов правительство и муниципалитет тремя пушечными выстрелами возвестили народу о событиях прошлой ночи. Национальное собрание уже было в сборе; президент сообщил ему, со слов мэра Парижа Байи, что король и его семейство ночью были похищены из Тюильри врагами народного дела. В эту торжественную минуту мудрость великой нации проявилась вполне в ее представителях. Защита конституции, даже в отсутствие короля, принятие временного управления страной, созыв министров, рассылка гонцов по всем дорогам, арест всякого, кто попробует покинуть пределы королевства, осмотр арсеналов, движение войск к границам -- все эти предложения принимаются немедленно. Нет больше ни правой стороны, ни центра; левая сторона соединила в себе все.
   Барнав, видя новую опасность в раздражении народа против Лафайета, устремляется на трибуну: до тех пор враг популярного генерала, он великодушно и искусно защищает его от подозрений. "Цель, к которой мы должны стремиться, -- говорит Барнав, -- состоит в возвращении народного доверия тому, кому оно принадлежит... Встанем же между ним и народом. Нам нужна объединяющая сила, нужна рука, чтобы действовать, а голова для размышлений у нас уже есть. С самого начала революции Лафайет демонстрировал взгляды и поступки доброго гражданина; важно сохранить к нему доверие нации. Парижу нужна сила, но ему нужно и спокойствие; направлять эту силу должны вы".
   Эти слова Барнава подвергнуты голосованию как текст прокламации. В эту минуту приходит известие, что оратор правой стороны Казалес находится в руках народа и подвергается в Тюильри большой опасности. Для защиты его назначено шесть комиссаров, которые приводят его с собой. Казалес всходит на трибуну, раздраженный и против народа, от которого только что вырвался, и против короля, который покинул своих приверженцев. "Я едва не был разорван на куски, -- восклицает он, -- и без помощи парижской национальной гвардии, которая выказала мне такое уважение..." При этих словах, обнаруживающих в ораторе-роялисте претензию на личную популярность, Собрание поднимается, а левая сторона разражается ропотом. "Я говорю не о себе, -- продолжает Казалес, -- а об общественном интересе. Я охотно принес бы в жертву свое слабое существование, да эта жертва уже давно и принесена; но для всего государства важно, чтобы никакое бурное движение не смущало ваших заседаний в минуты кризиса, нами переживаемого, и, вследствие этого, я поддерживаю все меры порядка и силы, какие будут установлены".
   Наконец, по предложению некоторых членов, Собрание решает, что за отсутствием короля оно принимает в свои руки всю власть, что его декреты будут немедленно приведены в исполнение министрами.
   Пока Собрание брало в свои руки власть, Лафайет со спокойной отвагою бросился в толпу, чтобы возвратить себе ускользавшее доверие. Первым побуждением народа было умертвить вероломного генерала, который отвечал за короля своей головой и допустил его бегство. Лафайет понял опасность и, решившись идти напролом, успел отвести ее. Он спешит в Тюильри, где встречает мэра Байи и президента Собрания Богарне[4]. Оба выражают недовольство тем, сколько пропадет времени для погони, пока соберется Национальное собрание и его декреты получат исполнительную силу. "Думаете ли вы, -- говорит им Лафайет, -- что арест короля и его семейства необходим для общественного блага?" -- "Да, без сомнения", -- отвечают мэр и президент. "Ну, в таком случае я беру на себя ответственность за этот арест", -- говорит Лафайет и немедленно шлет национальным гвардейцам приказание арестовать короля. Это также была в своем роде диктатура, и притом самая персонифицированная их возможных.
   Выйдя из Тюильри, Лафайет отправился пешком в ратушу. Толпа заполонила набережные; гнев ее выражался в брани, обращенной к прежнему народному любимцу. Он спокойно выносил это. Придя на Гревскую площадь, Лафайет увидел, что герцог д'Омон, один из его дивизионных начальников, попал в руки народа, готового его растерзать. Лафайет рванулся в толпу, изумленную этой смелостью, освободил герцога и уже потом отправился в Собрание.
   Камю, подле которого он сел, вскочил с негодованием, воскликнув: "Прочь, мундиры! В этих стенах мы не должны видеть ни мундиров, ни оружия!" Несколько членов левой стороны поднимаются со своих мест и кричат Лафайету: "Вон!" Другие члены, друзья Лафайета, бросаются к нему и требуют, чтобы все замолчали. Лафайет получает слово. Он произносит несколько обычных фраз о свободе и народе и предлагает Собранию выслушать своего помощника Гувиона, которому была вверена стража Тюильри. Слушают Гувиона. Он утверждает, что все дворцовые выходы держались под строгим надзором и король не мог бежать ни в одну из дверей. Байи подтверждает это. Лапорт, заведующий канцелярией двора, представляет Собранию манифест, оставленный королем.
   "Французы, -- говорит король в этом обращении к своему народу, -- пока я надеялся увидеть возрождение порядка и общественного благосостояния посредством мер, условленных между мною и Собранием, я не останавливался ни перед чем. Клевету, обиды, оскорбления, лишение свободы -- я все перенес без жалоб. Но ныне, когда я вижу королевство разоренным, собственность попранной, личную безопасность поколебленной, когда я вижу полную анархию во всех сферах государства, я считаю себя обязанным отдать отчет моим подданным в побудительных причинах моего поведения. Созыв Генеральных штатов, двойное представительство, пожалованное третьему сословию, соединение сословий, жертва 20 июня[5] -- все это я сделал для нации, и все эти жертвы оказались напрасны и были обращены против меня. Меня держали пленником в моем собственном дворце, ко мне приставили тюремщиков, а не гвардию, меня сделали ответственным за правление, которое вырвали из моих рук. Я обязан был поддерживать достоинство Франции по отношению к иностранным державам, а у меня отняли право мира и войны. Ваша конституция составляет постоянное противоречие между титулами, которые мне дает, и правами, в которых мне отказывает. Я не более чем ответственный глава анархии, а мятежная сила клубов отнимает у вас самих реальную власть, которую вы отняли у меня. Французы, неужели от них вы ждете своего возрождения? В таком положении мне остается только воззвать к правосудию и к любви моего народа и бежать от мятежников и притеснений, Собрания и клубов в какой-нибудь город моего королевства. И там, пользуясь полной свободой, подумать о тех изменениях, каких требует конституция, о восстановлении нашей святой религии, об укреплении королевской власти и об утверждении истинной свободы".
   Собрание несколько раз прерывало чтение этого манифеста взрывами смеха, а потом презрительно перешло к очередному вопросу и приняло присягу генералов, находившихся на службе в Париже.
   Вечером клубы кордельеров и якобинцев вывесили предложения о низложении короля. Марат издает пламенный манифест и распространяет его по Парижу. "Народ, -- говорит он, -- вот каковы верность, честь, религия королей! Австрийка соблазнила Лафайета, Людовик XVI в монашеском платье ускользнул вместе с дофином, женой, братом, со всем семейством. Теперь он смеется над глупостью парижан и вскоре будет плавать в их крови. Граждане, это бегство давно готовилось изменниками Национального собрания. Вы близитесь к гибели, так начните же думать о своем спасении. Выберите немедленно диктатора, и пусть ваш выбор падет на гражданина, который до сих пор проявил больше всех разума, рвения и верности. Делайте все, что он вам скажет, чтобы поразить врагов".
   Представители конституционной партии сочли своей обязанностью отправиться 22 июня в клуб якобинцев, чтобы сдержать их порывы. Барнав, Сийес, Лафайет явились туда и принесли присягу в верности народу. Камилл Демулен описывает происходившее следующим образом:
   "Пока Национальное собрание издавало декреты, декреты и еще декреты, народ действовал. Я отправился к якобинцам и встретил Лафайета на набережной Вольтера. (Голос Барнава уже успокоил умы. Начали кричать: "Да здравствует Лафайет!") Он делал смотр батальонам, расположенным на набережной. "Лафайет, -- обратился я к нему из толпы, -- в течение этого года я говорил о вас много дурного, вот случай показать, что я говорил ложь! Осыпьте меня проклятиями, покройте позором и спасите общее дело". -- "Я всегда вас знал как достойного гражданина, -- сказал он, -- вы видите, что вас обманули. Наша общая присяга -- жить свободными или умереть. Все идет хорошо, в Национальном собрании господствует единодушие, партии там соединились под влиянием общей опасности". -- "Но почему, -- возразил я, -- ваше Собрание во всех своих декретах говорит о похищении короля, когда сам король пишет, что бежал добровольно? Какая подлость со стороны Собрания говорить так, когда вокруг него три миллиона штыков!" -- "Слово "похищение" -- ошибка изложения, которую Собрание поправит, -- отвечал Лафайет, а потом прибавил: -- Какое позорное дело -- этот поступок короля!" Лафайет повторил эти слова несколько раз, очень горячо пожимая мне руку".
   Когда Камилл Демулен вошел в клуб, на трибуне стоял Робеспьер. "Я не назову, -- говорил Робеспьер, -- это событие несчастьем. Это лучший день революции, если вы сумеете воспользоваться им... Король, император, король Шведский, д'Артуа, Конде, все беглецы, все разбойники идут на нас! Посмотрите на Собрание! Оно сегодня в двадцати декретах называет бегство короля похищением. Кому вверяет оно спасение народа? Министру иностранных дел!
   Кто же этот министр? Изменник, которого я не переставал обвинять перед вами, гонитель солдат-патриотов, опора офицеров-аристократов[6]. Разве вы не видите коалиции всех этих людей с королем и союза короля с европейской лигой? Сию минуту вы увидите, как в наш зал войдут все эти люди 1789 года: мэр, генерал, министры, ораторы! Как вы убежите от них? Антоний, -- продолжал Робеспьер, намекая на Лафайета, -- командует легионами, которые идут отомстить за Цезаря, а племянник Цезаря командует легионами республики. Может ли республика не погибнуть? Нам говорят о необходимости единства! Но когда Антоний встал лагерем подле Липида и изменники свободы соединились с теми, которые называли себя ее защитниками, Бруту и Кассию оставалось только предать себя смерти! Вот куда ведет нас это притворное единодушие, это вероломное примирение патриотов! Да, вот что вам готовится! Я знаю, что, осмеливаясь раскрывать эти заговоры, я оттачиваю против себя тысячи кинжалов! Я знаю участь, которая меня ждет! Но если уже в то время, когда я был едва заметен в Национальном собрании между первыми апостолами свободы, я жертвовал своей жизнью правде, человеколюбию, отечеству, то теперь, когда за эту жертву мне заплачено общей благосклонностью, теперь я приму смерть как благодеяние, которое не допускает меня оставаться свидетелем таких несчастий".
   Эти слова, искусно рассчитанные на то, чтобы бросить семя подозрения в сердца слушателей, были приняты как предсмертное завещание мученика свободы. Слезы оросили глаза присутствующих. "Мы все умрем с тобой!" -- воскликнул Камилл Демулен, протягивая к Робеспьеру руки. Каждый из членов общества поклялся защищать жизнь Робеспьера. Тут возвестили о приходе министров и членов Национального собрания, которые явились брататься с якобинцами.
   Дантон, узнав в их числе Лафайета, устремляется на трибуну и кричит: "Я должен и буду говорить так, как если бы гравировал историю для будущих столетий. Как вы, господин Лафайет, осмеливаетесь являться для присоединения к друзьям конституции -- вы, поборник системы двух палат?! Как осмелились вы в своем дневном приказе посягнуть на распространение памфлетов, написанных защитниками народа, тогда как низким писакам, врагам конституции, вы даете покровительство своих штыков? Зачем вы привели пленными, даже с триумфом, жителей Сент-Антуанского предместья, которые хотели разрушить последнее логовище тирании в Венсене? Зачем в тот же вечер, после венсенской экспедиции, вы оказали в Тюильри покровительство убийцам, вооруженным кинжалами, чтобы благоприятствовать бегству короля? Объясните мне следующую случайность: как оказалось, что 21 июня на страже в Тюильри оставили ту же самую роту гренадеров, которую вы наказали 18 апреля за сопротивление отъезду короля? Не будем увлекаться иллюзиями. Бегство короля -- результат заговора, и вам, господин Лафайет, вам, который еще недавно отвечал за особу короля своей головой, явиться в наше Собрание -- не значит ли искать здесь осуждения? Народу нужно мщение! Он утомлен насилием и изменами; если мой голос будет здесь заглушен, то я взываю к суду потомства: оно рассудит нас с вами!"
   Лафайет не отвечал на эти вопросы. Он сказал только, что пришел присоединиться к обществу якобинцев потому, что сюда добрые граждане должны обращаться в смутное время, и вышел из Собрания. На следующий день ему приказали явиться для оправдания; он ответил, что придет потом, и не явился вовсе. Однако предложения Робеспьера и Дантона не уменьшили его значения в глазах национальной гвардии. Дантон продемонстрировал в тот день недюжинную смелость: у Лафайета имелись наготове доказательства продажности этого оратора, который получил от Монморена 100 000 франков. Дантон знал, что Лафайету известно об этой сделке; но он знал также, что Лафайет не может обвинить его, не погубив Монморена и не рискуя сам быть обвиненным в соучастии в этой торговле политическими ролями, которая восполняла фонд содержания королевской семьи. Эти два секрета и принудили трибуна и генерала к умолчаниям, которые ослабили общее впечатление от схватки.
   Тем же вечером Национальное собрание обсудило и приняло проект обращения к французам, звучащий следующим образом:
   "Революция не отступит. Мы спасем нацию, посылая в армию подкрепление в триста тысяч человек. Мы спасем порядок, ставя его под защиту рвения и патриотизма вооруженных граждан. В этом положении мы готовы встретить наших врагов. В манифесте короля обвиняют вас, обвиняют конституцию, обвиняют закон! Нация справедливее: она не обвиняет короля за преступления его предков. (Рукоплескания.) Но король присягал 14 июля этой конституции; неужели он согласился на клятвопреступление? Изменения, сделанные в конституции королевства, сваливают на так называемых мятежников. Нескольких мятежников! Этого недостаточно: нас двадцать шесть миллионов мятежников! (Новые рукоплескания.) Французы! Все власти организованы. Все на своих местах. Национальное собрание бодрствует. Не бойтесь ничего, кроме самих себя, в случае, если бы справедливое волнение повело вас к беспорядку. Взгляните на Париж! Подражайте столице! Там все идет обычным порядком.
   Тираны обманутся: чтобы наложить на Францию иго, нужно уничтожить целую нацию. Если деспотизм осмелится сделать такую попытку, он будет побежден, а если восторжествует -- то на развалинах".
   Чтение сопровождалось единодушными и продолжительными рукоплесканиями.
   Заседание, прерванное на час, возобновляется в половине десятого. Сильное волнение во всех концах зала: "Он арестован! Он арестован!" Эти слова проникают на трибуны. Президент объявляет, что получил пакет с несколькими бумагами, которые намерен прочесть. Он приглашает воздержаться от всяких знаков одобрения или порицания. Раскрыв пакет, он читает, среди глубокого молчания, письма муниципалитетов Варенна и Сен-Менегу. Собрание избирает из своей среды трех комиссаров -- Варнава, Петиона и Латур-Мобура, которых посылает осуществить доставку короля в Париж.
   В Варение ночь прошла, как для короля, так и для народа, среди волнений, надежд и страха. Пока дети спали, уставшие после долгой дороги и жаркого дня, король и королева, с которых не спускала глаз муниципальная стража, тихо разговаривали о своем ужасном положении. Принцесса Елизавета молилась подле них. Ее королевство воистину располагалось "на Небесах". Только из преданности брату она оставалась при дворе, которому была чужда своей набожностью и отказом от всех удовольствий. Она принимала участие только в слезах и скорбях трона.
   Пленники были еще далеки от отчаяния. Они не сомневались, что Буйе шел всю ночь к ним на помощь. Промедление его пленники приписывали необходимости собрать достаточные силы, чтобы рассеять национальных гвардейцев, созванных в Варенн звуком набата. Курьер, посланный вареннским муниципалитетом в Париж, уехал только в три часа утра. Чтобы доехать до Парижа, ему нужно было 20 часов и столько же для возвращения. На созыв Национального собрания и на рассуждения нужно было еще не менее трех или четырех часов. Таким образом, Буйе имел в своем распоряжении около 48 часов.
   Притом еще неизвестно, в каком положении находился Париж. Что там произошло при известии о бегстве короля? Не овладело ли умами раскаяние? Не опрокинула ли анархия те слабые плотины, какие старалось ей противопоставить Собрание, само страдавшее от анархии? Крик "измена!" не послужил ли первым набатом для народа? Не одержали ли верх добрые граждане, пользуясь внезапной тревогой главных мятежников? Нация, обезоруженная и трепещущая, быть может, упадет к ногам своего короля? Такими обольщениями королевского несчастья пленники ласкали себя в ту роковую ночь в узкой и душной комнате.
   Король мог общаться с некоторыми офицерами отрядов. Гогела, Дама, Шуазель получили к нему доступ. Синдик и муниципальные власти Варенна выказывали королю почтение и сострадание даже при исполнении того, что считали своей обязанностью. В каждом святотатстве имеется минута нерешимости, когда все еще проявляется уважение к тому, что уже готовы уничтожить. Эти оттенки в обращении не ускользнули от короля: он льстил себя надеждой, что по первому призыву Буйе почтение возьмет верх над патриотизмом и его выпустят на свободу. Об этом он говорил и офицерам.
   Один из них, Делон, командовавший эскадроном гусар, расположенным в Дюньи, между Варенном и Стене, получил уведомление об аресте короля в три часа утра от начальника вареннского отряда, бежавшего из города. Делон велел своим гусарам садиться на лошадей и понесся с ними в Варенн, чтоб отбить короля силой. Прибыв к воротам города, он нашел их забаррикадированными и защищаемыми огромными силами национальных гвардейцев. Делон, оставив эскадрон за воротами и сойдя с лошади, просил, чтобы его провели к королю. На это последовало согласие.
   Целью Делона было уведомить короля, что Буйе знает о случившемся и встал во главе королевского немецкого полка; помимо того, Делон хотел убедиться собственными глазами, нет ли у его эскадрона возможности проникнуть в верхний город и увезти короля. Баррикады показались ему неприступными для кавалерии. Он вошел к королю и спросил его приказаний. "Скажите Буйе, -- отвечал король, -- что я в плену и не могу давать приказаний. Боюсь даже, что он уже ничего не может для меня сделать, но все-таки прошу его сделать то, что он может". Делон, который был родом из Эльзаса и говорил по-немецки, хотел сказать несколько слов королеве и испросить ее приказаний так, чтобы их не могли понять посторонние. "Говорите по-французски, сударь, -- сказала ему королева, -- нас подслушивают". Делон в отчаянии удалился, оставшись с гусарами у ворот Варенна, в ожидании превосходящих сил Буйе.
   Ромеф, адъютант Лафайета, посланный с приказаниями Собрания, прибыл в Варенн в половине восьмого. Королева, которая ею знала лично, осыпала Ромефа самыми патетическими упреками за преступное поручение, возложенное на него генералом. Ромеф напрасно старался успокоить ее раздражение всеми проявлениями преданности, какие только были совместимы со строгостью данных ему приказаний. Королева перешла от упреков к слезам и дала волю своему отчаянию. Король принял из рук Ромефа письменное приказание Национального собрания и положил его на постель, где спал дофин. Королева в гневе бросила это приказание на пол и топтала ногами, говоря, что подобная бумага оскверняет постель ее сына. "Во имя вашего спасения и вашей славы, сударыня, -- сказал ей молодой офицер, -- сдержите вашу горесть. Неужели вы хотите, чтобы не я, а другой был свидетелем подобных взрывов отчаяния?"
   Торопили приготовлениями к отъезду, боясь, чтобы войска Буйе не завладели городом и не перекрыли дорогу. Король медлил, сколько мог. Когда уже садились в экипаж, одна из женщин, сопровождавших королеву, притворилась, что внезапно и серьезно заболела. Королева без этой женщины не хотела ехать и уступила только угрозам насилия. Заключив дофина в свои объятия, она села в экипаж, и королевский поезд, под конвоем трех или четырех тысяч национальных гвардейцев, направился к Парижу.
   Что делал в продолжение этой долгой агонии короля маркиз де Буйе? Мы видели, что он провел ночь у ворот Дюньи, ожидая гонцов с извещением о приближении экипажей. В три часа утра, так и не дождавшись никого, он возвратился в Стене, чтобы иметь возможность отдать приказания своим войскам в случае какого-нибудь несчастия с королем. В половине пятого он был у ворот Стене, когда два офицера, поставленные им накануне в Варение, и начальник эскадрона, покинутый своими войсками, явились к нему и сообщили, что король арестован. Буйе немедленно отдал приказание немецкому полку сесть на лошадей и следовать за ним. Полк потерял почти час на приготовления, несмотря на беспрерывные понукания Буйе, который послал в казармы даже собственного сына. Как только полк в боевом порядке выступил из города, Буйе присоединился к нему и хотел лично разъяснить свои распоряжения. "Ваш король находится в нескольких милях отсюда, -- сказал он им, -- жители Варённа его арестовали. Неужели вы оставите его среди оскорблений, в плену, в руках городских властей? Устремимся на освобождение короля и возвратим его нации и свободе! Я иду с вами; следуйте за мной!" Эти слова были приняты с шумным одобрением. Буйе роздал всадникам 500 или 600 луидоров, и полк выступил.
   От Стене до Варенна девять миль по бугристой и трудной дороге. Буйе спешил, насколько это было возможно. В предместье Варенна он встретил первый отряд своих солдат, остановленных при входе в лес национальными гвардейцами, которые открыли по ним огонь. Буйе велел напасть на этих стрелков и, сам приняв начальство над авангардом, прибыл в начале десятого утра в Варенн. Тут он нашел эскадрон Делонома, который целую ночь ожидал подкрепления. Делон подбежал к генералу и сообщил ему, что король уехал с час назад. Он прибавил, что улицы перегорожены баррикадами, что клермонские драгуны и вареннские гусары братались с народом, а начальники нескольких отрядов, Шуазель, Дама и Гогела попали в плен.
   Буйе, при всем своем отчаянии не потерявший мужества, решился следовать за королем и вырвать пленника из рук национальных гвардейцев. Он послал искать брод, но брода не нашли. Между тем выяснилось, что гарнизоны Вердена и Меца выступили с пушками для вооруженной помощи народу. Деревня заполнилась национальными гвардейцами и войсками; всадники выказывали колебание; лошади, утомленные девятью милями дороги, не могли вынести быстрого хода. Вся энергия исчезла вместе со всякой надеждой, и полк повернул назад. Буйе безмолвно привел его к воротам Стене. В сопровождении нескольких офицеров он бросился в направлении Люксембурга и перешел границу, желая смерти тем более, что в противном случае ему не избежать было казни.
   Между тем королевские экипажи подъезжали к Шалону в сопровождении национальных гвардейцев. Окрестное население теснилось по обочинам, стараясь увидеть пленного короля. Приходилось двигаться сквозь сплошной поток ругательств, ропот возобновлялся при каждом повороте колеса. Это была голгофа, растянутая на шестьдесят миль. Старый дворянин Дампьер хотел приблизиться к экипажу и подать пример почтительного сочувствия своему государю, но нашел смерть под колесами. Верность стала непростительным преступлением в глазах одичавшей толпы. Августейшее семейство не доехало бы живым до Парижа, если бы комиссары Собрания, присутствие которых внушало почтение народу, не прибыли вовремя, чтобы усмирить этот стихийный мятеж и управиться с движением.
   Комиссары встретили королевские экипажи между Дорманом и Эперне, прочли королю и народу приказания Национального собрания, согласно которым предписывалось заботиться не только о безопасности короля, но и о поддержании уважения, подобающего королевскому сану. Барнав и Петион поспешили сесть в экипаж короля, чтобы разделить с ним опасность. Им удалось уберечь его от смерти, но не от оскорблений. Все заподозренные в сочувствии королю подвергались самым гнусным преследованиям.
   Священник, который, приблизившись к экипажу, выразил знаки уважения и горести, был схвачен народом, брошен под ноги лошадей и растоптан на глазах королевы. Барнав, побуждаемый высоким душевным порывом, выскочил из кареты с криком: "Французы, нация храбрых, неужели вы хотите сделаться народом убийц?" Принцесса Елизавета, удивленная мужественным поступком Барнава и боясь, чтобы он не был убит сам, удерживала его за одежду, пока он взывал к разъяренному народу. С этой минуты набожная принцесса, королева, сам король стали питать к Барнаву тайное уважение. Все последующее поведение Барнава, начиная с этого дня, оправдало такое доверие. Дерзкий перед силой, он был бессилен перед слабостью, красотой и несчастьем. Это погубило его жизнь, но возвысило его память.
   Напротив, Петион в обращении с королевским семейством выказывал грубую фамильярность. Он ел перед королевой и выбрасывал корки плодов в дверцы кареты, едва не задевая ими лицо короля. Когда принцесса Елизавета наливала ему вина, он, не благодаря ее, лишь приподнимал свой стакан, показывая меру. Когда Людовик XVI спросил у Петиона, предпочитает ли он систему двух палат или республику, тот отвечал: "Я буду за республику, если увижу, что мое отечество достаточно созрело для этой формы правления". Король не произнес до Парижа больше ни слова.
   Комиссары написали Собранию из Дормана, сообщая маршрут короля и предупреждая о дне и часе своего приезда. Собрание удвоило энергию, чтобы обеспечить неприкосновенность особы короля. Вывесили множество призывов следующего содержания: "Кто станет рукоплескать королю -- будет бит, кто оскорбит короля -- будет повешен".
   Пленники въехали в Париж 25 июня в 7 часов вечера.
   От Мо, где королевская семья провела ночь, до предместий толпа на пути короля беспрестанно увеличивалась. Народ выглядел зловеще, но не яростно.
   День был жаркий. Жгучее солнце, отражавшееся от мостовой и на штыках, как будто пожирало карету, в которой теснилось восемь человек. Волны пыли, поднятой двумя или тремя сотнями тысяч зрителей, были единственным покрывалом, которое время от времени скрывало унижение короля и королевы от народной радости. Лошадиный пот, лихорадочное дыхание возбужденной толпы разрежали и портили воздух.
   По лицам детей тоже струился пот. Королева, боясь за них, быстро опустила штору экипажа и, обращаясь к толпе, сказала в надежде смягчить ее: "Посмотрите, господа, в каком положении мои бедные дети! Мы задыхаемся!" -- "Мы тебя задушим другим способом", -- отвечали ей безжалостно.
   Лафайет, который страшился покушения на жизнь короля или засады на парижских улицах, предупредил генерала Дюма, командовавшего конвоем, чтобы не проезжали через город. Он расставил войска на бульваре, от заставы Этуаль до Тюильри. Швейцарская стража расположилась тут же, но ее знамя уже не прикрывало короля, а главному начальнику армии не воздавалось никаких военных почестей. Национальные гвардейцы смотрели на этот поезд равнодушно и презрительно.
   Экипажи въехали в сад Тюильри по подъемному мосту. Громадная толпа заполнила сад и террасы и загородила ворота замка. Конвой с трудом рассекал эти бурные волны. Всех заставляли надевать шляпы. Гильерми, член Собрания, один оставался с непокрытой головой, несмотря на угрозы и оскорбления. Видя, что готовы применить силу, чтобы принудить его повиноваться всеобщему безумию, Гильерми бросил свою шляпу далеко в толпу, чтобы принести ее обратно было нельзя.
   Королевская семья вышла из экипажа внизу террасы. Лафайет принял пленников из рук Варнава и Петиона. Детей унесли национальные гвардейцы. Один из левых членов Собрания виконт де Ноайль поспешно приблизился к королеве и предложил ей руку. Королева с досадой во взоре отвергла покровительство либерального вельможи и, заметив депутата из правых, попросила его подать ей руку. Унижение могло ее убить, но не победить.
   Продолжительные крики толпы при входе короля в Тюильри возвестили Собранию о его торжестве. Волнение прервало заседание на полчаса. Один депутат, ворвавшись в зал, сообщает, что трое королевских телохранителей находятся в руках народа, который хочет разорвать их на куски. Двадцать комиссаров немедленно отправляются спасать этих людей. Через несколько минут они возвращаются: волнение усмирили уже раньше их. Они сообщили, что видели, как Петион прикрыл своим телом дверцу королевского экипажа. Барнав взошел на трибуну, весь покрытый дорожной пылью. "Мы выполнили данное нам поручение, -- сказал он, -- к чести Франции и Национального собрания. Мы сохранили общественное спокойствие и безопасность короля. Король сказал нам, что не имел намерения перейти границы королевства". Петион прибавил, желая польстить общественному мнению, что при выходе из экипажа народ и в самом деле хотел захватить телохранителей и что даже сам он был взят за воротник и сдернут с места подле дверец экипажа, но что это народное движение кажется ему справедливым и имеет целью только обеспечить исполнение закона, который повелевал арестовать сообщников двора.
   Собрание постановило, что судом того округа, где находится Тюильри, будет произведено дознание о бегстве короля и что три депутата, назначенные Собранием, примут объяснения от короля и королевы. "Что значит это уклончивое исключение?! -- закричал Робеспьер. -- Или вы боитесь унизить королевский сан, предав короля и королеву обыкновенному суду? Гражданин, гражданка, каждый человек, каким бы достоинством он ни был облечен, никогда не может считаться униженным подчинением закону". Это мнение поддержал Бюзо, а Дюпор опроверг его. Уважение взяло верх над гневом. Членами комиссии были избраны Тронше, д'Андре и Дюпор.
   Когда Людовик XVI вернулся в свои комнаты, к нему явился Лафайет с выражением уважения и участия. "Ваше величество знает мою привязанность к вам, -- сказал он, -- но я от вас не скрывал, что если вы отделите свое дело от народного, то я останусь на стороне народа". "Это правда, -- отвечал король. -- Вы следуете своим принципам. Это вопрос противостояния; говорю вам откровенно: до последнего времени я считал, что вы и ваши сторонники окружали меня искусственными бурями, вводя в заблуждение относительно действительного мнения Франции. Во время этого путешествия я увидел, что ошибался и что такова общая воля". "Нет ли у вашего величества каких-нибудь приказаний для меня?" -- спросил Лафайет. "Мне кажется, -- возразил король, улыбаясь, -- что это я, скорее, должен ожидать ваших приказаний".
   Решетки дворца и сада были заперты, и королевское семейство передало Лафайету список лиц, которых желало принять. Часовых расставили во всех залах, на всех выходах в коридоры, разделявшие комнаты короля и королевы. Двери этих комнат требовалось держать постоянно открытыми. Постель королевы подвергалась ежедневному досмотру. Движения, взгляды, слова, оброненные королем и королевой, -- все замечали, подкарауливали, записывали. Каждые двадцать четыре часа офицер национальной гвардии проходил по темному коридору позади комнат королевы. Женщина, прислуживавшая королеве, стелила себе постель между постелью своей госпожи и открытой дверью комнаты: таким образом она собой заслоняла королеву от глаз часовых. Однажды ночью начальник батальона, который находился на страже между королевскими комнатами, видя, что эта женщина заснула, а королева не спит, позволил себе подойти к постели королевы и тихим голосом начал давать ей советы и предостерегать относительно ее положения. Разговор разбудил камеристку. При виде человека в мундире у постели королевы она хотела закричать, но королева сказала: "Успокойтесь, этот человек -- добрый француз, обманутый относительно намерений короля и моих, но, судя по всему, искренне преданный своему государю".
   Король, смирившийся и бесстрастный, согнулся под тяжестью горя и унижений. Он чувствовал себя побежденным и как будто хотел умереть заранее. Однажды королева, бросившись к его ногам и показывая ему на детей, прервала скорбное молчание: "Сбережем, -- сказала она, -- все наши силы, чтобы выиграть борьбу с судьбой. Если даже гибель неизбежна, то все-таки возможен выбор положения, в котором лучше погибнуть. Погибнем же как должно королям и не будем без сопротивления ждать, пока нас задушат прямо на паркете наших комнат". Королева обладала сердцем героя, Людовик XVI имел душу мудреца, но обоим недоставало гения, который соединяет мудрость с храбростью. Одна умела сражаться, другой умел подчиняться, но ни один из них не умел царствовать.
   Никогда участь такого числа людей и идей не зависела с большей очевидностью от случая, который, однако, нельзя назвать вполне слепым. Друэ стал орудием гибели короля: если бы он не узнал Людовика XVI по сходству с изображениями на монетах, если бы не поскакал во всю прыть и не опередил экипажи в Варение, то через два часа король и его семейство оказались бы спасены. Это Друэ, праздно шатаясь вечером у ворот деревни, решил судьбу монархии. Но он не мог бы обладать таким инстинктом решительности, если бы не олицетворял собой, так сказать, волнения и подозрения, которые господствовали в эту минуту в народе.
   Что касается короля, то это бегство явилось для него по меньшей мере ошибкой. Оно было совершено или слишком рано, или слишком поздно. Слишком поздно потому, что король уже очень далеко зашел в своем одобрении революции, чтобы внезапный поворот против не мог показаться изменой делу и противоречием самому себе.
   Слишком рано потому, что конституция, над которой работало Национальное собрание, не была еще окончена, правительство не призналось еще в своем бессилии и жизнь короля и его семейства не подвергалась еще настолько очевидным угрозам, чтобы заботы о личной безопасности человека могли одержать верх над обязанностями короля. С какой стороны ни рассматривать это бегство, оно в любом случае выглядело гибельно. Оно стало или путем к позору, или дорогой на эшафот. Чтобы бежать с трона, когда не хотят умереть на нем, существует только один путь -- отречение. По возвращении из Варенна король должен был отречься от престола. Революция усыновила бы его сына и воспитала бы его по своему образцу. Но король не отрекся, он согласился принять прощение от своего народа и поклялся соблюдать конституцию, от которой позже бежал. Это был помилованный король. Европа видела в нем слабого человека, бежавшего от трона и пойманного для казни, народ -- изменника, а революция -- игрушку.

III
Собрание обсуждает бегство короля в Варенн -- Неприкосновенность короля признана -- Клубы и печать ускоряют ход революции -- Народ начинает требовать низложения короля и учреждения республики -- На Марсовом поле подписана петиция -- Лафайет и Байи подавляют восстание вооруженной силой -- Слабость Собрания -- Личности Кондорсе, Дантона и Бриссо

   На другой день после 25 июня 1791 года для Франции наступил один из тех приступов раскаяния, которые спасают народы. Ей недоставало только политика для выражения его.
   Барнав и Ламеты в Национальном собрании держались роли Лафайета. Они нуждались в короле для защиты от своих врагов. Пока между ними и троном стоял Мирабо, они заигрывали с республикой и подкапывались под трон, чтобы поразить своего соперника. Но когда Мирабо умер и трон пошатнулся, эти люди почувствовали себя недостаточно сильными для борьбы против движения, которое сами же прежде пробудили. Они поддерживали развалины монархии, чтобы в свою очередь самим найти в ней поддержку. Породив якобинцев, ныне они трепетали перед их делом, прятались за конституцией, которую сами же поколебали; от роли разрушителей они перешли к роли государственных людей. Для первой из этих ролей требуется склонность к насилию, для второй -- гений. Барнав же обладал только талантом. Он, правда, имел нечто большее -- душу и был честным человеком. Первые излишества в его словах вызвало опьянение от трибуны: он хотел познать вкус народных рукоплесканий, и их расточали Барнаву в большей степени, чем заслуживали того его действительные достоинства. С этого времени ему предстояло мериться силами уже не с Мирабо, а с революцией, набирающей обороты. Ревность постепенно отнимала у Барнава пьедестал, который сама же ему соорудила, и он был уже близок к тому, чтобы предстать в своем истинном обличье.
   Присоединиться к монархической партии Барнава побуждало чувство более высокое, чем нужда в личной безопасности. Нет ничего опаснее для мягкосердечного человека, чем знать близко тех, против кого он сражается. Ненависть к делу противников тает перед симпатией к человеческим личностям. Сострадание обезоруживает разум; человек умиляется, вместо того чтобы рассуждать; чувство растроганного человека вскоре становится его политикой. Вот что происходило в душе Барнава на обратном пути из Варенна.
   Сочувствие, внушенное ему положением королевы, развернуло этого молодого республиканца в сторону монархии. До тех пор Барнав видел королеву только сквозь туман предубеждений. Данная ему судьбой роль в жизни этой женщины заключала в себе нечто романическое, способное ослепить горделивое воображение Барнава и растрогать его великодушие. Человек молодой, неизвестный еще несколько месяцев назад, а теперь знаменитый, сильный, поставленный, во имя Собрания, между народом и королем, он стал покровителем тех, кому был врагом. Королевские руки с мольбою прикасались к его плебейским рукам. Эта женщина положила своего сына, молодого дофина, на его колени. Пальцы его играли белокурыми кудрями ребенка. И непреклонный Барнав возвратился в Париж беззаветно преданным человеком. Ночные совещания Мирабо с королевой в парке Сен-Клу стали целью честолюбия его соперника, но Мирабо продался, а Барнав отдался. Кучи золота купили человека гениального; один взгляд соблазнил человека мягкосердечного.
   Барнав нашел своих друзей, Дюпора и Ламетов, в самом монархическом настроении, хоть и по другим причинам, и этот триумвират вступил в сношения с Тюильри. Ламеты и Дюпор видели короля. Барнав, который сначала не осмеливался приходить во дворец, потом тоже втайне явился туда. Самые тщательные предосторожности прикрывали эти свидания. Король и королева ожидали иногда молодого оратора по целым часам в маленькой комнатке на чердаке дворца, положив руку на замок, чтобы открыть дверь, как только заслышат его шаги.
   Когда эти свидания стали невозможны, Барнав начал писать королеве. Он предполагал, что в Собрании большие силы принадлежат его партии, потому что измерял могущество политических мнений талантами, которые в них проявлялись. Королева, однако, сомневалась в этом. "Успокойтесь, мадам, -- писал ей Барнав, -- правда, что наше знамя разорвано, но на нем еще можно прочесть слою "Конституция". Это слою опять получит силу и власть, если только король искренно ему отдастся. Не бойтесь якобинцев, не вверяйтесь эмигрантам. Бросьтесь в объятия национальной партии, которая еще существует. Разве Генрих IV не вступил на трон нации католиков, находясь во главе протестантской партии?"
   Королева искренне следовала этим запоздалым советам и обсуждала с Барнаюм все свои решения и переписку. Принцесса Елизавета разделяла симпатию короля и королевы к Барнаву. Постоянно побеждаемые, они пришли к уверенности, что способностью восстановить монархию обладают только те люди, которые ее ниспровергли. Это было заблуждение, и притом роковое.
   Первые действия короля по возвращении в Париж носили слишком явный отпечаток мнений Ламетов и Барнава. Людовик передал комиссарам Собрания, которым поручили допросить его о событиях 21 июня, следующий ответ (он вызвал у врагов короля скорее улыбку, чем участие): "Причиной моего отъезда стали несправедливости и оскорбления, нанесенные мне 18 апреля, когда я хотел отправиться в Сен-Клу. Так как эти оскорбления остались безнаказанными, то я думал, что дальнейшее мое пребывание в Париже будет противоречить и моей безопасности, и моему достоинству. Не имея возможности сделать это открыто, я решился уехать ночью и без свиты. Отъезд из королевства никогда не входил в мои планы. В течение этого путешествия я убедился, что общественное мнение решительно настроено в пользу конституции. Как только я узнал об этом, я оставил всякие колебания, потому что никогда не колебался жертвовать своими личными правами для общего блага".
   Не довольствуясь следствием касательно побуждений и обстоятельств бегства короля, раздраженное общественное мнение требовало, чтобы нация наложила руку даже на отеческие права и чтобы Собрание избрало для дофина гувернера. Девяносто два имени, почти все неизвестные, были вынуты по этому предмету из урны и выслушаны под общий смех. Это новое оскорбление королю и отцу, однако, отсрочили. Выбранный потом Людовиком XVI гувернер так и не приступил к своим обязанностям. Впоследствии гувернером наследника трона стал надзиратель тюрьмы[7].
   Маркиз Буйе отправил Собранию из Люксембурга угрожающее письмо, чтобы отвратить от короля народный гнев и взять на себя одного замысел и выполнение королевского побега. "Если с головы Людовика XVI падет волос, -- говорил он, -- то в Париже не останется камня на камне. Я знаю дороги, я проведу чужеземные армии". Смех был ответом на эти слова.
   Наиболее заметные члены правой стороны приняли резолюцию, которая, уничтожая всякий противовес со стороны крайней революционной партии, ускорило падение трона. Эти люди остались в Собрании, но значение их уменьшилось; они желали называться живым протестом против насилия над свободой и авторитетом короля, а Собрание отказалось выслушать их протест. Они его опубликовали и распространили в большом количестве по всему королевству. "Декреты Собрания, -- говорилось в этом протесте, -- всецело поглотили королевскую власть. Государственная печать на столе президента. Королевское одобрение уничтожено. Имя короля вычеркнули из присяги, приносимой закону. Мы далеки от содействия подобным поступкам. Мы не согласились бы даже оставаться их свидетелями, если бы на нас не лежала обязанность заботиться о сохранении самой особы короля. Отныне мы будем хранить молчание, и оно станет единственным выражением нашего постоянного сопротивления всем вашим действиям!"
   Эти слова выглядели как отречение целой партии от своих прав. Ложная верность, которая стонет, вместо того чтобы сражаться, заслужила одобрение дворянства и духовенства, но и порицание людей мыслящих политически. Она дала победу Робеспьеру, а обеспечив большинство предложению о запрете перевыборов членов Национального собрания в Законодательное собрание, сделала возможным Конвент.
   Якобинцы поняли эту ошибку и порадовались ей. Видя, как многочисленные опоры монархической конституции сами собою исчезают с поля сражения, якобинцы уже тогда видели, что могут рискнуть, -- и рискнули. Заседания якобинцев становились тем значительнее, чем бледнее и боязливее делались заседания Национального собрания. Слова "низложение" и "республика" впервые были провозглашены именно там. Признанные сначала богохульством, они не замедлили сделаться догматом. Политические партии сначала сами не сознают всего, чего хотят: только успех открывает им это.
   Клуб кордельеров прислал якобинцам проект послания Национальному собранию, в котором надменно требовалось низвержение королевского достоинства. "Мы теперь свободны и без короля, -- говорили кордельеры, -- остается понять, выгодно ли избирать другого. Мы думаем, что королевское достоинство, и в особенности наследственное, несовместимо со свободой. Король фактически отрекся от престола, бежав со своего поста. Воспользуемся нашим правом и случаем. Поклянемся, что Франция -- республика!"
   Этот проект, прочитанный в клубе якобинцев 22 июня, возбудил сначала общее негодование. Но уже на следующий день Дантон, взойдя на трибуну, потребовал низложения короля и учреждения совета регентства. "Ваш король, -- говорил он, -- или глуп, или преступен. Ужасное зрелище представилось бы миру, если бы, имея возможность объявить короля преступным или безумным, вы не предпочли последнее".
   Двадцать седьмого числа Жире-Дюпре, молодой писатель, уже призывал судить Людовика XVI: "Мы можем наказать клятвопреступного короля. Мы должны сделать это". Бриссо поставил вопрос так же, как Петион на предыдущем заседании: "Глава исполнительной власти изменил своей присяге; должно ли его судить? Здравый смысл требует, чтобы за преступлением следовала кара. Я вижу не человека, пользующегося неприкосновенностью, который управляет народом, а Бога и двадцать пять миллионов скотов. Если бы король вступил во Францию во главе иностранных войск, если бы он опустошил лучшие наши области и, остановив войска, вы его арестовали, что бы вы тогда с ним сделали? Опять сослались бы на неприкосновенность королевской особы? Вас пугают иностранными державами -- не бойтесь их: Европа бессильна против народа, который хочет стать свободным".
   В Национальном собрании депутат Мюге, от имени объединившихся комитетов представляя доклад о побеге короля, заключил свою речь указанием на неприкосновенность Людовика XVI и обвинением его сообщников. Робеспьер опроверг неприкосновенность, прикрывая свои выводы соображениями мягкости и гуманности: "Я не буду рассматривать, -- сказал он, -- добровольно ли бежал король, или какой-нибудь гражданин воздействовал на него силой своих советов; я не буду рассматривать, не составляет ли эта ошибка заговора против народной свободы; я буду говорить о короле как о государе воображаемом и о неприкосновенности как о принципе". Опровергнув принцип неприкосновенности теми же самыми аргументами, которыми вооружались Жире-Дюпре и Бриссо, Робеспьер закончил так: "Меры, которые вам предлагают, могут только вас обесчестить; если вы их примете, я потребую объявить себя адвокатом всех обвиненных. Я хочу быть защитником трех телохранителей, гувернантки дофина, наконец, самого короля. Согласно принципам ваших комитетов преступление не совершено, а где нет преступления, там нет и сообщников. Господа, если щадить виновного есть слабость, то жертвовать слабым преступником, щадя сильного, -- это уже низость. Надобно или признать всех виновными, или произнести общее оправдание".
   Наконец заговорил Барнав. "Нация, -- сказал он, -- испытала сильное потрясение; но, если верить всем признакам, это событие, как и все предыдущие, послужит только к тому, чтобы обеспечить прочность совершенной нами революции. Я не буду распространяться о преимуществах монархического правления: вы уже высказали свои убеждения, установив это правление в своем отечестве; я скажу только, что всякое правительство, чтобы быть хорошим, должно заключать в себе условие прочности, иначе вместо счастья оно представит только перспективу постоянных перемен. Несколько человек, которых я не хочу обвинять, искали для нас примера в Америке, занимающей обширную территорию с малым населением, у которой нет могущественных соседей, границы которой состоят из лесов, народ которой далек от мятежных страстей, производящих перевороты. Эти люди знают, что там учреждено республиканское правительство, и из этого заключили, что такой же образ правления годится и для нас. Эти люди теперь опровергают принцип неприкосновенности короля. Но если справедливо, что на нашей земле проживает огромное количество людей, если правда, что сильные соседи заставляют нас сплотиться, чтобы иметь возможность сопротивляться им, -- бесспорно и то, что лекарство против таких зол заключается только в монархическом правлении.
   Вы оставили неприкосновенному королю право назначать представителей власти, но теперь вы вынуждены снабдить их ответственностью. Чтобы быть независимым, король должен остаться неприкосновенным; не будем удаляться от этого принципа; мы не переставали следовать ему относительно частных лиц, станем же соблюдать его и по отношению к монарху. Наши убеждения, конституция, закон объявляют, что он не низложен; итак, нам должно выбирать между привязанностью к конституции и неприязнью к человеку. Так я спрошу того из вас, кто питает против главы исполнительной власти всевозможные предубеждения и неприязнь, -- я попрошу такого человека сказать нам: неужели раздражение против короля в нем сильнее привязанности к отечеству? Тем, кто задыхается от ярости против согрешившего человека, я сказал бы: "Значит, если бы вы были им довольны, то пали бы к его ногам?" (Продолжительные рукоплескания.) Люди, которые хотят пожертвовать вражде к человеку своей конституцией, кажутся мне склонными жертвовать свободой из энтузиазма по отношению к другому человеку. Энтузиазм еще опаснее ненависти, потому что французская нация -- вы это знаете -- умеет больше любить, чем ненавидеть.
   Я не боюсь, как уже сказал, нападения ни иностранцев, ни эмигрантов, но сегодня с той же искренностью говорю, что боюсь продолжения волнений, которые не перестанут тревожить нас, пока революция не достигнет полного и мирного конца. Извне нам не могут сделать никакого зла, но нам причиняют сильное зло внутри, когда стараются продлить революционное движение, которое разрушило все, что можно было разрушить, и привело нас туда, где нужно наконец остановиться. Если революция сделает еще шаг, то этот шаг будет уже небезопасен. Итак, время закончить революцию. Она должна остановиться в тот момент, когда нация сделается свободной, а все французы -- равными. Если она будет продолжаться, то покроет позором себя и нас.
   Обновители государства, следуйте неуклонно по вашему пути; вы выказали мужество и силу, покажите же теперь мудрость и умеренность. Вот где будет апогей вашей славы. Удалившись к своим очагам, вы если не получите всеобщих благословений, то по крайней мере заставите замолчать клевету..."
   Эта речь, лучшая из речей Варнава, прервала на несколько дней попытки провозгласить республику. Неприкосновенность короля, признаваемая в принципе, была признана на деле. Буйе и его сообщников передали Верховному суду в Орлеане.
   Пока эти люди, исключительно политики, следя, каждый по своему разумению, за ходом революции, мужественно хотели остановить ее там, где останавливались их взгляды, революция продолжала свой путь. Ее идея была слишком велика, чтобы уместиться в голове одного публичного человека.
   Независимо от национальных собраний, она создала себе два рычага, еще более могучих и страшных, предназначенных для того, чтобы шевелить и встряхивать этих политиков, если бы они вздумали остановиться, когда она хотела продолжать свой ход. Такими рычагами стали печать и клубы. Они относились к легальным собраниям как чистый воздух относится к спертому.
   В течение полувека перед революцией печать оставалась громким и звучным эхом мысли мудрецов и реформаторов. Как только разразилась революция, печать сделалась бурным и циничным отголоском народных страстей. Книг более не издавалось, для этого не было времени; пресса выходила сначала в виде брошюр, а потом во множестве летучих листков, которые, распространяясь по низкой цене или даже бесплатно, призывали толпу к чтению и обсуждению.
   Мирабо, желающий, чтобы слово революции разносилось по департаментам, несмотря на постановления правительства, создал такой рупор в "Письмах к избирателям", которые потом превратились в "Курьер Прованса". С открытием Генеральных штатов и взятием Бастилии появились и другие газеты. Каждому новому проявлению революции соответствовало рождение новых печатных изданий. Главным органом народной агитации стала тогда еженедельная газета "Парижские революции" под редакцией Лустало, выходившая тиражом в 200 000 экземпляров. Ее направление выражалось в эпиграфе: "Великие люди только потому кажутся нам великими, что мы стоим на коленях; встанем же!" Памфлет "Разговоры фонаря с парижанами" стал делом Камилла Демулена. Никто лучше Демулена не олицетворял в себе толпу; это была сама толпа, с ее неожиданными и бурными движениями, с ее подвижностью, непоследовательностью, яростью, прерываемой смехом. Он был не только знамением народа, он был самим народом.
   Демулен явился жестоким чадом революции, Марат же стал ее яростью; в его идеях слышались прыжки дикого зверя, а в слоге -- скрежет когтей. Его журнал "Друг народа" обливался кровью в каждой строке. Писатель без таланта, ученый без имени, страстно желая славы, но не получив ни от общества, ни от природы средств прославиться, он мстил всему великому не только в обществе, но и в природе. Гений был Марату ненавистен не менее аристократии. Марат его преследовал как своего личного врага. Равенство сделалось его манией потому, что чье-нибудь превосходство становилось ему мучением. Марат любил революцию, поскольку она понижала всех до его уровня; он любил ее кровь потому, что кровь смывала оскорбительность его долгой неизвестности. Он сделался доносчиком во имя народа, зная, что донос -- это не что иное, как лесть по отношению к тем, кто сам трепещет. Народ же трепетал всегда. Истинный пророк демагогов, вдохновляемых безумием, Марат выдавал свои ночные грезы за дневные заговоры. Он прикрывался таинственностью, как все оракулы. Он жил во мраке, выходил только ночью, вступал в сношения с людьми только после зловещих предосторожностей. Подземелье служило ему жилищем. Он скрывался там, невидимый ни кинжалу, ни яду. Журнал его представлял воображению нечто сверхъестественное. Доверие, которое питали к Марату, походило на поклонение. Запах крови, которой он беспрестанно требовал, бросался ему в голову. Это было безумие революции, выразившееся в человеке, который сам был олицетворенным безумием!
   Бриссо, Кондорсе, Карра, Лакло -- все эти люди побуждали народ идти дальше пределов, которые Барнав ставил событию 21 июня. Статьи порождали предложения, за предложениями следовали петиции, за петициями -- уличные волнения.
   Народ, у которого вся политика состоит в чувстве, ничего не понимал в отвлеченных суждениях государственных людей Собрания, из уважения к королевскому сану навязывающих ему беглого короля. Умеренность Барнава и Ламетов в глазах народа стала сообщничеством. Во время всех народных сборищ слышались крики об измене. Декрет Собрания послужил сигналом возрастающего брожения, которое с 13 июля выразилось в проклятиях и угрозах. Массы рабочих, выйдя из мастерских, наполнили городские площади и требовали от муниципальных властей хлеба; чтобы их успокоить, община решила выдать им продовольственные и денежные субсидии. Байи, мэр Парижа, открыл для них временные работы, люди ненадолго отвлеклись, но очень скоро забросили работу, привлекаемые шумом и криками о голоде.
   Толпа направлялась из ратуши к Клубу якобинцев, из клуба -- в Национальное собрание, требуя теперь уже низложения республики. У этой толпы не было другого вождя, кроме тревоги. Воля ее звучала тем могущественнее, чем она была анонимнее. Толпа шла сама, говорила сама, сама писала на улицах свои угрожающие воззвания. Первая из таких петиций, представленная Собранию 14-го числа в сопровождении 4000 просителей, оказалась так и подписана: "Народ". Собрание, твердое и бесстрастное, выслушав петицию, перешло к очередному вопросу повестки дня.
   Выйдя из Собрания, толпа направилась на Марсово поле. Вторую петицию составили в выражениях еще более повелительных: "Уполномоченные свободного народа, неужели вы разрушите дело, которое мы совершили?! Неужели вы замените свободу царством тирании? Если это так, то знайте, что французский народ, завоевавший себе права, не хочет больше их терять". Оставив Марсово поле, народ окружил Тюильри, Национальное собрание, заполнил Пале-Рояль. Призвали закрыть театры и провозгласили запрет на общественные увеселения до тех пор, пока требования народа не окажутся выполненными.
   Вечером до четырех тысяч человек сошлось в Клубе якобинцев: именно там находились люди, обладавшие наибольшим доверием нации. Трибуну занял член клуба, который обвинил одного гражданина в оскорблении Робеспьера. Обвиненный оправдывался, но его выгнали из Собрания. В эту минуту появился Робеспьер и просил прощения для этого гражданина. Рукоплескания приветствуют его великодушное вмешательство, энтузиазм достигает своего апогея. Лакло предлагает составить петицию. Она будет отправлена в департаменты и удостоверена десятью миллионами подписей. Один из членов возражает против этой меры -- во имя мира. Тогда поднимается Дантон: "Я также люблю мир, но не мир рабства. Если у нас есть энергия, покажем ее. Пусть те, кто не чувствуют в себе мужества взглянуть в лицо тирании, не трудятся подписывать нашу петицию. Нам не нужно лучшего испытания, чтобы узнать самих себя".
   Затем вновь заговорил Робеспьер. Он указал народу, что Барнав и Ламеты играют такую же роль, как Мирабо: "Они действуют по соглашению с нашими врагами, а нас называют мятежниками!" Более осторожный, чем Лакло и Дантон, он, впрочем, не высказался о петиции. В итоге народ одержал верх: разошлись в полночь, согласившись подписать петицию на другой день на Марсовом поле.
   Следующий день был потерян для восстания в распрях между клубами относительно формы петиции. Между тем Собрание со вниманием, Байи с готовностью, а Лафайет с решимостью наблюдали за подавлением волнений. Шестнадцатого июля Собрание пригласило к себе муниципальные власти и министров, возложив на них ответственность за общественный порядок, затем составили текст обращения к французам, чтобы объединить их вокруг конституции. Вечером Байи распорядился опубликовать прокламацию против агитаторов. Якобинцы, находясь в нерешительности, сами постановили подчиниться распоряжениям Собрания.
   Семнадцатого числа рано утром народ начал собираться на Марсовом поле и окружать Алтарь Отечества, воздвигнутый посреди площади Федерации. Странный случай открыл собой череду убийств, совершившихся в этот день. Когда толпа возбуждена, все служит ей поводом к преступлению. Молодой живописец, который раньше времени, назначенного Собранием, списывал патриотические надписи, сделанные на боках Алтаря, услышал под своими ногами легкий шум. Взглянув внимательнее, он с изумлением увидел острие бурава, которым люди, прятавшиеся под ступеньками Алтаря, пробивали доски пьедестала. Художник побежал к первому же военному посту. Солдаты последовали за ним. Приподняв одну из ступенек, нашли двух инвалидов, которые ночью забрались под Алтарь без всякого дурного намерения, как сами сознались, кроме детского и неуместного любопытства. Немедленно распространилась молва, что под Алтарь подведены мины, чтобы взорвать народ, а подле заговорщиков найден бочонок с порохом, что инвалиды, захваченные среди приготовлений к преступлению, -- это наемники аристократии, что они сознались в своем роковом намерении и им обещали награду в случае успеха злодейства. Инвалидов допросили. Как только последние вышли из караульного помещения, толпа бросилась на них, отбила у конвоя -- и через минуту оба были убиты, а их головы на концах пик понесли по окрестностям Пале-Рояля.
   Известие об этом убийстве, распространившееся по городу, вызвало разнородные чувства, в зависимости от того, кто видел в этом деле преступление народа, а кто -- преступление его врагов. Истина обнаружилась позже. Волнение увеличилось от негодования одних и от подозрений других. Байи послал на Марсово поле трех комиссаров с батальоном. Другие комиссары обходили кварталы столицы, читая народу прокламацию правительства и воззвание Национального собрания. Площадь Бастилии была занята национальной гвардией и патриотическими обществами.
   Дантон, Демулен, Фрерон, Бриссо и главные вожди народа исчезли: по словам одних, чтобы условиться о приготовлениях к восстанию у Лежандра, по словам других -- чтобы избегнуть ответственности за этот день. Впоследствии это последнее объяснение легло в основу ненависти Робеспьера к Дантону, которому Сен-Жюст сказал в своем обвинительном акте: "Мирабо, замышлявший перемену династии, понял цену твоей смелости; он ухватился за нее. Ты удалился от законов и от строгих принципов. О тебе не было слышно до самых убийств на Марсовом поле. Ты поддержал этот ложный шаг народа, который только послужил предлогом к тому, чтобы расправить красное знамя! Вместе с Бриссо ты был избран редактором петиции, а затем вы ускользнули от неистовства Лафайета, который велел умертвить десять тысяч патриотов. Бриссо спокойно остался в Париже, а ты -- ты проводил безмятежные дни в Арсисюр-Об. Вполне ли понятно спокойствие твое в Арси, спокойствие одного из авторов петиции, тогда как подписавшие ее закованы в цепи или перерезаны? Бриссо и ты -- вы были достойны признательности со стороны тирании, потому что уже не являлись для нее предметом ненависти!"
   Камилл Демулен оправдывал отсутствие на Марсовом поле Дантона, свое и Фрерона тем, что Дантон скрылся в доме своего тестя, в Фонтенуа, где был окружен шайкой шпионов Лафайета; Фрерон, проходя по Новому мосту, оказался сбит с ног и ранен четырнадцатью наемными бандитами; наконец, сам Камилл, обреченный на смерть от кинжала, избежал ее только по причине ошибочного описания его примет.
   Между тем толпа начала прибывать на Марсово поле через все входы. Люди выглядели взволнованно, но не угрожающе. Национальная гвардия, все батальоны которой были поставлены на ноги Лафайетом, находилась под ружьем. Один из отрядов, прибывший утром на Марсово поле с пушками, удалился по набережным, потому что не хотели раздражать народ без надобности.
   В полдень люди, собравшиеся вокруг Алтаря Отечества, видя, что не появляется никто из якобинских комиссаров, которые обещали принести петицию, избрали из своей среды четырех комиссаров для составления петиции. Один из них взял перо. Граждане столпились вокруг него, и он начал писать: "На Алтаре Отечества, 15 июля 3-го года. Представители нации! Ваши труды подходят к концу! Совершилось великое преступление: Людовик бежал, постыдно оставив свой пост, государство находилось на волосок от анархии. Беглеца арестовали, он возвращен в Париж. Сейчас нам объявляют, что он будет королем. Но не таково желание народа! Декрет об этом не имеет силы, потому что противен желанию народа, истинного вашего государя. Уничтожьте этот декрет! Король отрекся от престола самим своим преступлением. Примите его отречение, созовите новую учредительную власть, укажите виновного и организуйте власть исполнительную".
   Эту петицию выложили на Алтарь Отечества, и листы покрылись четырьмя тысячами подписей.
   Эта петиция, до сих пор находящаяся в архиве муниципалитета, хранит на себе отпечаток руки народа. В ней уже кое-где попадаются зловещие имена, которые в первый раз выходят из неизвестности и становятся знаками своего времени.
   Вот Шометт, тогда студент медицины, улица Мазарини,  9. Майяр, организатор сентябрьских убийств. Далее Эбер. Ниже Анрио, "генерал казненных". Подпись Эбера, который впоследствии стал известен как Папаша Дюшен[8], похожа на паука, раскинувшего свои лапки в ожидании добычи. Под ним подписался Сантерр: это было последнее имя человека известного. Остальные означают только толпу: сотни, тысячи трепещущих рук явились, чтобы перенести на бумагу свое невежество или свою ярость. Многие из этих рук не умели даже писать. Чернильный круг с крестом посредине свидетельствует о чьей-то безымянной воле. Видно несколько женских имен. Можно узнать руку ребенка по неверному почерку, руководимому посторонней рукой. Эти бедные дети исповедовали веру своих родителей, не владея еще письмом.
   Муниципальное управление в два часа получило известие об убийствах, совершенных на Марсовом поле, и об оскорблениях, нанесенных национальной гвардии, которую послали рассеять сборище. Самого Лафайета задело несколькими камнями, брошенными из толпы. Носился даже слух, что человек в форме гвардейца выстрелил в него из пистолета, что этот человек, арестованный конвоем генерала и приведенный к нему, был им великодушно прощен: этот слух бросил геройский свет на Лафайета и воодушевил новым жаром преданную ему национальную гвардию.
   Узнав об этом, Байи больше не колебался провозгласить военное положение и развернуть красное знамя -- последний аргумент против восстания. Со своей стороны инсургенты [повстанцы], встревоженные при виде красного знамени, которое развевается в окнах ратуши, послали в муниципалитет двенадцать депутатов. Эти депутаты добрались до приемного зала, пройдя через лес штыков и требуя освобождения и выдачи трех арестованных граждан. Их не слушали. Тогда приняли решение сражаться. Мэр и муниципальный совет со словами угроз сходят с лестницы ратуши. Вся площадь заполнена национальными гвардейцами и буржуазией. При виде Байи с красным знаменем впереди крик энтузиазма вырывается из множества глоток. Национальные гвардейцы внезапно поднимают свои ружья и начинают стучать прикладами о мостовую. Народная сила, возбужденная негодованием против клубов, выразилась в одном из тех нервных потрясений, которые охватывают как отдельных лиц, так и целые собрания. Общественное настроение было возбуждено. Удар мог прийти с любой стороны.
   Лафайет, Байи, муниципальные власти пошли по улицам с красным знаменем впереди, в сопровождении 10 000 национальных гвардейцев; батальоны гренадеров составляли авангард этой армии. Громадная толпа народа, по естественному влечению, следовала за волнами штыков, которые медленно направлялись к Марсову полю. Во время этого шествия другая народная толпа, собравшись с утра около Алтаря Отечества, продолжала мирно подписывать петицию. Она знала, что войско будет собрано, но не верила в возможность насилия. Красное знамя в ее глазах стало только новым законом, к которому следует относиться с тем же презрением, что и к прежним.
   Достигнув Марсова поля, Лафайет разделил свою армию на три колонны. Первая из них прошла улицей Эколь Милитер, а вторая и третья -- через два прохода в направлении от Военной школы к Сене. Байи, Лафайет и чиновники муниципалитета находились во главе средней колонны. Гром 400 барабанов и стук колес орудийных лафетов по мостовой заставили на минуту смолкнуть глухой ропот 50 000 мужчин, женщин и детей, которые занимали середину Марсова поля или теснились по его гласисам[9]. В ту минуту, когда Байи проходил между гласисами, народ разразился неистовыми криками: "Долой красное знамя! Позор Байи! Смерть Лафайету!" Комья грязи -- единственное оружие толпы -- полетели в национальную гвардию и задели лошадь Лафайета, красное знамя и самого Байи. Народ совсем не думал сражаться, он хотел только запугать противника. Байи велел сделать предписанные законом предупреждения. На них ответили воплями. Сохраняя бесстрастное достоинство, Байи отдал приказ рассеять людей силой. Лафайет велел сначала стрелять в воздух, но народ, ободренный тем, что никого не ранили, снова сплотился перед национальной гвардией. Тогда смертоносный залп опрокинул разом 500 или 600 человек. В ту же минуту колонны заколебались, кавалерия двинулась, артиллеристы приготовились снова открыть огонь. Картечь в этой густой толпе разнесла бы на куски множество людей. Лафайет, не видя другой возможности сдержать раздраженных артиллеристов, подскакал к самому жерлу пушки и этим героическим поступком предотвратил тысячи жертв.
   Марсово поле в миг опустело; на нем остались только трупы женщин и детей да несколько храбрецов, которые, стоя на ступеньках Алтаря Отечества под пушечными выстрелами, собирали и делили между собой листы петиции, стараясь спасти эти драгоценные свидетельства воли народа, а возможно, и кровавый залог будущего народного мщения. Колонны национальной гвардии и кавалерия преследовали беглецов некоторое время и взяли в плен несколько сот человек. Со стороны национальной гвардии никто не погиб; истинное число жертв со стороны народа осталось неизвестным. В течение ночи площадь очистили от трупов; Сена унесла их в океан.
   Утром Байи явился на заседание Собрания отдать отчет в торжестве закона. "Составлялись заговоры, -- сказал он, -- пришлось применить силу. Жестокая кара породила преступление". Президент от имени Собрания одобрил поведение мэра, Барнав в холодных выражениях поблагодарил национальную гвардию, похвалы его походили чуть ли не на извинения.
   Вечером открылись заседания клубов. Робеспьер, Бриссо, Дантон, Камилл Демулен, Марат, которые исчезли на несколько дней, появились опять, и к ним вновь возвратилась смелость. Из обвиняемых они сделались обвинителями. Речи их покрыли проклятиями имена Байи и Лафайета. Красное знамя сделалось эмблемой правительства, гробом свободы. Заговорщики загримировались жертвами и запугивали народное воображение вымышленными рассказами о гнусных преследованиях.
   "Взгляните, -- писал Демулен, -- взгляните на последователей Лафайета, которые в ярости выходят из своих казарм или, лучше сказать, из своих кабаков. Они заряжают свои пушки перед народом. Батальоны аристократов стремятся к резне. Среди кавалерии особенно заметна жажда крови, распаляемая двойным опьянением -- от вина и от жажды мщения. Эта армия палачей больше всего посягала на женщин и детей. С этой минуты лучшие граждане подвергаются осуждению, их арестовывают в постелях, захватывают их бумаги, разбивают печатные станки, готовят списки осужденных. Умеренные публикуют эти списки и подписывают их. Надобно очистить общество, говорят они, от Бриссо, Карра, Петионов, Бонвилей, Фреронов, Дантонов! Патриоты сделались мятежниками!"
   Пока революционная пресса раздувала в умах огонь мщения, клубы, успокоенные вялостью Собрания и скрупулезным следованием закону Лафайета, легко вынесли удар, нанесенный им на Марсовом поле. В обществе якобинцев шел раскол между его крайними членами и основателями -- Барнавом, Дюпором и Ламетами. Основанием для этого раскола стал важный вопрос о непереизбрании членов Национального собрания в Законодательное собрание, которое вскоре должно было ему наследовать. Беспримесные якобинцы во главе с Робеспьером хотели, чтобы Национальное собрание отреклось всем составом и само себя предало остракизму: это дало бы место людям новым и более закаленным духом времени. Умеренные и конституционные якобинцы считали это отречение гибельным для монархии и роковым для своего честолюбия.
   В минуты событий на Марсовом поле этот вопрос уже волновал якобинцев и грозил разрушением их клуба. Соперник его, клуб фельянов, составленный большей частью из конституционалистов и членов Национального собрания, занял положение более легальное и монархическое. Раздражение против Робеспьера и Бриссо побуждало основателей якобинского клуба объединиться с фельянами. Якобинцы трепетали при виде того, как вследствие этого разделения ослаблялось и ускользало от них господство над партиями. "Это двор, -- говорил Демулен, друг Робеспьера, -- сеет между нами раскол; он хорошо знает Ламетов, Лафайетов, Барнавов и Дюпоров. Милость двора служит парусом их претензиям; за отсутствием этого паруса они берутся за весла народа. Покажем же им, что они не будут вновь избраны и им не достичь ни одного важного поста ранее четырех лет. Они впадут в ярость и возвратятся к нам. Я видел Александра и Теодора Ламетов накануне того дня, когда Робеспьер настоял на запрете переизбрания. Тогда Ламеты были еще патриотами, но на другой день они перестали быть таковыми. "Нельзя этому подчиниться, -- сказали они вместе с Дюпором, -- придется оставить Францию". О, дай Бог, чтобы они оставили Францию! Не должно ли глубоко презирать и Собрание, и парижский народ, зная пружины всего этого дела, а именно страх Ламетов и Лафайета, что власть ускользнет от них, а Дюпор и Барнав не будут вновь избраны!"
   Петион, опечаленный раздором, выступал с трибуны якобинцев в примирительном духе. "Вы погибли, -- сказал он, -- если члены Собрания удалятся от вас и перейдут к фельянам. Предупредите удары врагов, обратитесь к филиалам и успокойте их относительно ваших конституционных намерений. Скажите им, что вас оклеветали. Скажите, что вы далеки от желания смутить общественный мир и цель всех ваших усилий состоит лишь в предупреждении волнений, которыми угрожает нам бегство короля. Скажите им, что уважение к Собранию, верность конституции, преданность отечеству и свободе -- вот наши принципы!" Это обращение, продиктованное лицемерием и страхом, было принято и разослано во все общества, какие имелись в королевстве. За этой мерой последовала перестройка клуба якобинцев. В нем осталось только первоначальное ядро.
   Фельяны со своей стороны написали патриотическим обществам во многие департаменты. Наступила минута междуцарствия. Но вскоре департаментские общества почти единодушно высказались в пользу якобинцев. "Явное и полное единение с нашими парижскими братьями" -- так звучал общий лозунг всех клубов. Шестьсот клубов прислали письменные акты о присоединении к якобинцам, и только восемнадцать высказались за фельянов. Партии, как и сама нация, чувствовали потребность в единстве.
   Петион в письме к своим избирателям, которое произвело громадный эффект, обвинял зачинщиков раздора. "Я трепещу за отечество, -- говорил он. -- Партия умеренных замышляет преобразовать конституцию и возвратить королю власть, только что добытую народом. Потрясенный этими мрачными мыслями, я прихожу в отчаяние; я готов покинуть пост, на который возвело меня ваше доверие! О мое отечество! Будь спасено, и тогда я готов мирно испустить последний вздох!"
   Так говорил Петион, уже превращающийся во всеобщего кумира. Он не обладал ни смелостью, ни талантом Робеспьера, а только большей, чем у последнего, склонностью к притворству. Народ считал его честным, и слово Петиона пользовалось таким же авторитетом, как и его имя.
   Коалиция, которую он обвинял перед народом, действительно существовала. Барнав вел переговоры с двором. Малуэ, красноречивый и ловкий член правой стороны, заключил с Барнавом договоренность. Между этими двумя людьми, вчера еще врагами, сегодня союзниками, был условлен план преобразования конституции. Наступила минута соединить в одно целое все отрывочные законы, вотированные в течение 30-месячной революции. Реакцией, которую произвела победа Лафайета, следовало немедленно воспользоваться.
   Малуэ сообщил главным участникам роялистской партии план, составленный на совещаниях с Барнавом. Вот в чем он состоял: Малуэ должен взойти на трибуну и в сильной, аргументированной речи напасть на все недостатки конституции; он должен указать, что если эти недостатки не будут исправлены Собранием прежде представления конституции королю и народу для присяги, то присягать будут анархии. Триста членов правой стороны должны рукоплесканиями поддержать своего оратора. Тогда Барнав произнесет внешне раздраженную речь, в которой отомстит за конституцию, возразив Малуэ, но признает вместе с тем, что эта конституция, составленная под влиянием пламенного революционного энтузиазма и при чрезвычайно смутных обстоятельствах, являет несовершенство в некоторых своих частях, что мудрость Собрания может исправить эти недостатки и что в числе других улучшений, желательных для конституции, не худо коснуться двух или трех параграфов, неудовлетворительно определяющих функции исполнительной и законодательной власти. Друзья Барнава, Ламетов и Дюпора, а также все члены левой стороны, за исключением Робеспьера, Петиона, Бюзо и республиканцев, шумно одобрят оратора. Немедленно назначат комиссию для пересмотра названых параграфов. Эта комиссия представит свой доклад до конца законодательного периода, и триста голосов Малуэ, соединившись с конституционными голосами Барнава, обеспечат большинство монархическим поправкам, которые восстановят королевскую власть.
   Но члены правой стороны единодушно отказались содействовать этому плану. "Исправлять конституцию -- значит давать санкцию мятежу. Присоединяться к мятежникам -- значит самим сделаться мятежниками. Восстанавливать королевское достоинство руками какого-нибудь Барнава -- значит унизить короля до признания мятежниками. Надежды роялистов еще не так низко пали, чтобы им оставалось только сыграть роль в комедии революционеров. Король находится в Тюильри, но королевского достоинства там нет: оно в Кобленце[10], оно на всех европейских тронах. Монархии солидарны между собой; они сумеют восстановить французский трон и без соглашения с людьми, которые его ниспровергли".
   Так рассуждали члены правой стороны. Злоба и жажда мщения перекрывали доступ соображениям умеренности и благоразумия, и монархия не могла двигаться к катастрофе с большей последовательностью, чем с той, которую ей обеспечивали друзья, а вовсе не враги.
   Пока плененный король вел двойные переговоры -- со своими братьями-эмигрантами (чтобы выяснить степень заинтересованности иностранных держав) и с Барнавом (касательно попыток одолеть Собрание), -- последнее само теряло власть: революционный дух, выйдя из стен, в которых не оставалось для него больше надежды, воодушевил клубы и муниципалитеты и веял над выборами. Собрание совершило большую ошибку, объявив запрет на перевыборы своих членов в будущее Законодательное собрание.
   Этот акт самоотречения, казавшийся бескорыстным геройством, в действительности принес в жертву отечество: он стал запретом на все незаурядное и триумфом посредственности. Как бы ни была нация богата талантами и добродетелями, она все-таки не обладает безграничным числом великих граждан. Природа скупа на великое. Ум, добродетель, характер, независимость, состояние, общее уважение и преданность -- все это редко соединяется в одном человеке. Нельзя безнаказанно лишать общество заметных личностей. Учредительное собрание забыло эту истину, и даже отречение его оказалось похоже на месть. Роялистская партия стояла за отмену перевыборов, чтобы революция, ускользнув из рук Барнава, попала в тиски демагогов; республиканская партия -- за уничтожение конституционистов. Последние подали голос против перевыборов в наказание за неблагодарность народа и чтобы заставить жалеть о себе. Это были разнородные страсти, одинаково дурные и могущие привести к гибели все партии.
   Один король не желал подобной меры, он видел признаки раскаяния в Национальном собрании и вел переговоры с главными его членами. Новая нация, неизвестная и нетерпеливая, должна была предстать перед ним в новом Собрании. Шум, производимый в печати, в клубах, в общественных местах, служил королю достаточным указанием на то, каким людям взволнованный народ вручит свое доверие. Людовик предпочитал врагов уже известных и достигших цели врагам новым, пылким, которые, без сомнения, захотят превзойти в требовательности тех, на чье место заступили. Тогда им осталось бы только ниспровергнуть его трон, а ему -- только отдать свою жизнь.
   Главными из имен, которые в то время упоминались в прессе, были: в Париже -- Кондорсе, Бриссо, Дантон; в департаментах -- Верньо, Гюаде, Инар, Луве де Кувре, которые потом стали жирондистами, и Тюрио, Мерлен, Карно, Дантон и Сен-Жюст, которые, соединившись с Робеспьером, становились поочередно то его орудиями, то жертвами.
   Политика Кондорсе проистекала из его философии. Он верил в божественность и всемогущество человеческого ума, подкрепляемого свободой. Небеса, куда человек устремляет свои лучшие мечты, Кондорсе перенес на землю. Наука была для него добродетелью, человеческий разум -- божеством. Из этой системы он составил свою линию в политике, первым догматом которой было преклонение перед будущим и отвращение к прошлому. Ученик Вольтера, д'Аламбера и Гельвеция, он принадлежал к тому переходному поколению, через труды которого философия входила в Революцию. Более честолюбивый, чем Байи, Кондорсе не обладал его бесстрастным спокойствием. Аристократ по рождению, как и Мирабо, он перешел на сторону народа и, презираемый двором, ненавидел его со всей ненавистью отступника. Он желал республики лишь настолько, насколько она была необходима для ниспровержения предрассудков. Если бы идеи Кондорсе восторжествовали, он охотно вверил бы управление ими конституционной монархии. Это был скорее человек борьбы, чем анархии. Аристократы приносят с собой в народную партию чувство порядка и повиновения, они хотят регулировать беспорядок и управлять даже бурями. Настоящие анархисты -- те, кто всегда повинуются неохотно и вместе с тем сознают себя неспособными руководить.
   Кондорсе с 1789 года был редактором "Парижских хроник" -- газеты, посвященной конституционным идеям. Если бы он владел ораторским искусством, то мог бы сделаться новым Мирабо в новом Собрании. Клуб парижских избирателей, собиравшийся в Сен-Шапель, избрал Кондорсе депутатом. Тот же клуб выбрал Дантона.
   Дантон обладал уже известностью, какую толпа легко дает людям ярким и заметным. Это был один из тех людей, которые появляются в суматохе революций и носятся среди бури, пока она не поглотит их самих. В Дантоне все казалось сильно, грубо и вульгарно -- как у самого народа. Конечно, он нравился народу, потому что походил на него. Его красноречие подражало воплям толпы, звучный голос напоминал рев восстания. Короткие и решительные фразы обладали точностью команд военачальника.
   Не имея определенных принципов и морали, Дантон любил в демократии только волнения, он погружался в эту стихию и искал не столько власти, сколько того чувственного наслаждения, которое получает человек, уносимый быстрым течением. Он опьянялся революционным вихрем, как вином, и хорошо выносил это опьянение. Сохраняя хладнокровие среди ярости и веселость среди увлечения, он своими выступлениями смешил клубы даже в минуты бешенства. Дантон в одно и то же время и забавлял народ, и возбуждал его страсти. Довольный этим двойным влиянием, он не видел необходимости в уважении к народу; он не говорил ему ни о принципах, ни о добродетели, но лишь о силе.
   Такой человек должен был с глубоким равнодушием относиться и к деспотизму, и к свободе. Презрение к народу даже больше склоняло Дантона на сторону тирании. Когда в людях не видят ничего божественного, то лучшее отношение к ним -- порабощение. Дантон стоял за народ только потому, что сам вышел из народа, и потому, что народ одерживал вверх. Он изменил бы народу точно так же, как и служил ему, без малейших угрызений совести. Двор знал цену убеждениям Дантона. Он грозил двору для того, чтобы последний продолжал интересоваться его подкупом: наиболее революционные предложения Дантона оказывались только аукционным повышением цены за его совесть. Дантона покупали каждый день, а на следующий день он уже опять продавался.
   Мирабо, Лафайет, Монморен, морской министр дела Порт, герцог Орлеанский, король -- деньги из всех этих источников текли к нему, но не задерживались надолго. Всякий другой постыдился бы встречаться с людьми и партиями, обладавшими секретом его слабости, -- Дантон не стыдился, он смотрел им в глаза, не краснея. Он служил образцом для всех, кто в исторических событиях ищет только способ возвыситься. Но в таких людях проявляется лишь низкая сторона порока; пороки Дантона имели героический оттенок. Неверие, которое составляло слабую сторону его ума, являлось в его глазах квинтэссенцией амбиций; он лелеял его в себе как залог своего будущего величия.
   Такой человек неизбежно призван был иметь громадное влияние на инстинкты масс.
   Третьим видным кандидатом от Парижа стал Бриссо де Варвилль. Этот человек являлся основателем партии жирондистов, первым апостолом и первым мучеником Республики.
   Сын шартрского пирожника, образование свое он получил в этом городе вместе с Петионом. Авантюрист от литературы, он начал использовать имя Варвилль, скрывающее его настоящую фамилию. Благородство плебея состоит в том, чтобы не стыдиться имени своего отца, но Бриссо не обладал этим качеством, он боязливо заимствовал один из своих титулов у родовой аристократии. Похожий на Руссо во всем, кроме гения, Бриссо искал себе счастья везде понемногу и, прежде чем достигнуть известности, опустился еще ниже Руссо в бедности и интригах. Людские характеры разлагаются и пачкаются от борьбы с житейскими трудностями среди пены разврата больших городов. Руссо провел период своей бедности и своих мечтаний на лоне природы, которая примиряет и очищает все. Он вышел оттуда философом. Бриссо же влачил свою бедность и тщеславие в Париже и Лондоне, гнездах позора, где кишмя кишат всякого рода авантюристы.
   Но даже среди пороков, которые сделали честность Бриссо сомнительной, а имя подозрительным, он в глубине души таил три добродетели: постоянную любовь к молодой женщине, на которой женился, несмотря на несогласие семейства[11], любовь к труду и мужество перед лицом житейских трудностей, которое впоследствии ему пришлось проявить перед лицом смерти. Он верил в Бога. Он верил в свободу, в истину и в добродетель. В душе его царила та безграничная преданность человечеству, которая составляет милосердие философов. Бриссо ненавидел общество, буквально не находил себе в нем места. Но в особенности он ненавидел социальные предрассудки и ложь.
   Сначала Бриссо, как один тех из наемных талантов, которые пишут для всякого, кто им заплатит, писал на все темы и для всех министров, особенно для Тюрго. Ища опору у сильных людей, он льстил им всем, начиная с Вольтера и Франклина и заканчивая Маратом. Мадам Жанлис он был обязан некоторыми связями с герцогом Орлеанским. Посланный в Лондон с деликатным поручением, Бриссо познакомился там с редактором "Курьера Европы", французской газеты, печатавшейся в Англии и тревожившей Тюильри своей смелостью. Он поступил на работу к Суинтону, редактору этого листка, и познакомился у него с несколькими памфлетистами, писателями, отверженными обществом, из тех, что часто совершают своим пером преступления. Соприкосновение с ними как будто осквернило Бриссо, на его жизни остались постыдные пятна, и память о них беспрестанно и безжалостно оживлялась врагами Бриссо, когда ему требовалось уважение общества.
   Возвратившись во Францию при первых признаках революции, Бриссо несколько раз обманулся. Он скомпрометировал себя чересчур поспешным заверением в преданности некоторым лицам, которые, как одно время казалось, служили олицетворением силы революции, -- в особенности Лафайету. Редактируя "Французский патриот", он заигрывал с революционными идеями и льстил будущему, заходя даже дальше, чем партии.
   "Когда я ограничивался, -- говорил о нем Робеспьер, -- защитой принципов свободы, не трогая никаких посторонних вопросов, что делали вы, Бриссо и Кондорсе? Известные до тех пор большой умеренностью и сношениями с Лафайетом, вы вдруг произнесли слово "республика". Вы стали распространять листок, названный "Республиканцем"! Одно только слово "республика" производит раздор между патриотами и дает нашим врагам желанный предлог провозгласить, что во Франции существует партия, враждебная монархии и конституции. За это название нас преследуют, убивают мирных граждан. Из-за этого названия республика отсрочена, быть может, на полвека. В это самое время Бриссо явился к якобинцам, где никогда раньше не показывался, и предложил республику, о которой самое простое благоразумие запрещало нам говорить перед Национальным собранием. По какой роковой случайности попал туда Бриссо? Я не хочу видеть хитрости в его поведении, предпочитаю видеть только неблагоразумие и глупость. Но теперь, когда его связи с Лафайетом и Нарбонном ни для кого не тайна, когда Бриссо не скрывает, что задумал опасные нововведения, пусть же он знает, что нация в одну минуту разорвет любые заговоры, замышлявшиеся в течение стольких лет ничтожными интриганами".
   Так выражался Робеспьер, заранее и не без основания опасаясь кандидатуры Бриссо. Революция отталкивала этого последнего, контрреволюция позорила его не меньше. Прежние лондонские друзья, пользуясь безнаказанностью смутного времени, разоблачали тайные интриги и скандалы литературной жизни своего старого компаньона; они цитировали письма, в которых Бриссо бесстыдно лгал относительно своего имени, состояния своего семейства и имущества отца с целью придать себе вес и обмануть легковерных в Англии. Доказательства звучали вполне убедительно: у некоего Дефоржа выманили денежную сумму под предлогом основания лицея в Лондоне; эти деньги Бриссо потратил на личные расходы. Этого мало: уезжая из Англии, он оставил в руках того же Дефоржа 24 письма, вполне очевидно доказывавших его соучастие в позорном торге пасквилями, которым занимались его друзья. Бриссо обвинили также в том, что он взял деньги из кассы округа, президентом которого был. Оправдания его звучали запутанно и туманно.
   Несколько газет, занятых исключительно политической стороной его жизни, взяли на себя его защиту. Манюэль, редактор циничного листка, друг Бриссо, писал в утешение ему следующее: "Эти грязные наветы, распространяемые во время голосования, непременно оставляют дурную тень на том, против кого бывают обращены. Но отталкивать человека, который без боязни с ними борется, значило бы доставить торжество врагам народа. Даже мне дают голоса, несмотря на мою болтовню и склонность к бутылке. Оставьте отца Дюшена и выбирайте Бриссо. Он будет получше меня". Марат в своем "Друге народа" говорил о Бриссо в двусмысленных выражениях. "Бриссо, -- писал "друг народа", -- в моих глазах никогда не был искренним патриотом. Частью из честолюбия, частью из низости он до сих пор изменял обязанностям доброго гражданина. Бедный Бриссо, ты сделался жертвою измены придворного холопа, низкого лицемера! Зачем ты протянул руку Лафайету? Ты снисходителен к людям с нерешительным характером. Ты не нравишься никому. Тебе никогда не видать успеха. Если у тебя еще осталось некоторое чувство собственного достоинства, спеши вычеркнуть свое имя из списка кандидатов на предстоящих законодательных выборах".
   Так выступил на политическую сцену, среди воплей двух партий, этот человек, тщетно старавшийся ускользнуть от позора, связанного с его именем вследствие ошибок юности, состоявший наполовину из интриги, наполовину из добродетели. Бриссо, которому предстояло служить центром соединения партии Жиронды, уже ранее носил в своем характере все те элементы интриги и патриотизма, мятежа и мученичества, какие позже сказались в судьбах его партии. Департаментские выборы привлекали мало внимания. Национальное собрание исчерпало в стране и характеры, и таланты. Общественное уважение распространялось больше на те имена, которым следовало сойти со сцены.

IV
Депутация Жиронды -- Перенесение в Пантеон останков Вольтера -- Пересмотр конституции Национальным собранием -- Король принимает конституцию

   Между тем новое общественное настроение начинало заявлять о себе с юга, из Бордо. Департамент Жиронды заявил сразу целую политическую партию в лице двенадцати граждан, из которых состояла депутация. Им было суждено сообщить революции новый толчок, перед которым она все еще колебалась, и привести ее к республике. Но почему такой толчок должен был последовать от департамента Жиронды, а не из Парижа?
   Бордо был парламентским городом. Парламенты там повсеместно воспитали дух сопротивления и нередко порождали неповиновение королевской власти. Бордо был городом торговым. Торговля сначала добивается свободы из-за интереса, а заканчивает опасным присвоением себе свободных инстинктов. Бордо был городом колониальным, большой американской пристанью во Франции. Постоянные сношения с американцами, следствие морской торговли, развили в Жиронде энтузиазм к свободным учреждениям. Наконец, это была местность, более склонная к философии, чем центральная Франция. Бордо был родиной Монтеня и Монтескье, двух великих республиканцев французской мысли. Один из них свободно исследовал религиозные догматы, другой -- политические учреждения.
   Кроме того, Бордо был полуримским городом, где предания свободы и равенства сохранились в адвокатуре. Какое-то дыхание древности воодушевляло там умы и проникало в речь людей.
   В эту эпоху Национальное собрание распорядилось перенести прах Вольтера в Пантеон. Философия мстила -- за проклятия, которыми преследовали прах великого реформатора. Труп Вольтера, умершего в Париже в 1778 году, был перевезен тайком ночью его племянником в церковь аббатства Сельер в Шампани. Когда это аббатство было продано нацией, города Труа и Ромильи оспаривали один у другого честь обладания останками великого человека и поклонения ему. Париж, где Вольтер испустил последний вздох, отстоял свои права как столицы и обратился к Национальному собранию с петицией, чтобы прах Вольтера был положен в Пантеоне, кафедральном соборе философии. Собрание восторженно приняло мысль о такой почести, которая указывала источник, откуда произошла свобода. "Народ обязан Вольтеру своим освобождением, -- говорил Реньо де Сен-Жан д'Анжели. -- Дав народу свет, он дал ему и власть. Народ бывает связан только впотьмах. Но когда разум осветит весь позор оков, народ краснеет за них и разбивает их".
   Одиннадцатого июля департаментская и муниципальная власти церемониально отправились к Шарантонской заставе для встречи гроба с прахом Вольтера. Его поставили на площади Бастилии, как победителя перед своим трофеем. Гроб изгнанника подняли перед взорами толпы. Ему сделали пьедестал из камней, взятых с фундамента этой крепости деспотизма. Таким образом Вольтер мертвый торжествовал над камнями, которые служили заточением ему при жизни. На одном из этих камней были начертаны следующие слова: "Прими здесь, где ты был скован деспотизмом, почести, присужденные тебе отечеством".
   На следующий день, при блеске солнца, которое рассеяло облака дождливой ночи, бесчисленные толпы шли в процессии за погребальной колесницей, которая везла прах Вольтера в Пантеон. В нее было запряжено двенадцать белых лошадей, гривы которых украшались золотом и цветами. Вожжи держали люди, одетые в одежду древних, как изображается на медалях триумфаторов. На колеснице лежало погребальное ложе, а на нем -- увенчанное изображение философа во весь рост. Впереди, вокруг и позади саркофага следовали Национальное собрание, департаментские и муниципальные власти, конституционные сословия, магистратура и армия. Бульвары, улицы, площади, окна, крыши, ветви деревьев были заполнены народом, все взоры были обращены на процессию.
   Несмотря на суетный, театральный характер этой церемонии, на лицах присутствовавших были заметны сосредоточенность мысли и внутренняя радость интеллектуального торжества. Шествие открывалось многочисленными отрядами кавалерии. Затем следовали барабаны, покрытые крепом и издававшие погребальные звуки, которые смешивались с пушечными залпами артиллерии. Воспитанники парижских коллегий, патриотические общества, батальоны национальной гвардии, рабочие типографий, граждане, участвовавшие в уничтожении Бастилии, несли походный печатный станок, который на ходу оттискивал эпитафии Вольтеру; другие, также из их числа, несли цепи, железные ошейники, железные засовы и ядра, найденные в тюрьмах или в тюремных арсеналах; некоторые, наконец, теснились между войском и народом с бюстами Вольтера, Руссо и Мирабо. На особых носилках расположили протокол избирателей 1789 года, этой "геджры" восстания. На другом помосте граждане Сент-Антуанского предместья везли рельефный план Бастилии, знамя башни и молодую девушку, одетую амазонкой, которая сражалась с ними при осаде этой крепости. Там и сям над головами толпы возвышались пики с надетыми на них фригийскими шапками. На конце одной из таких пик была прикреплена надпись: "Из этого железа родилась свобода".
   Все актеры и актрисы парижских театров сопровождали позолоченную статую человека, который вдохновлял их в течение шестидесяти лет. Названия главнейших сочинений Вольтера были выгравированы на боках пирамиды, представлявшей его бессмертие. В ковчеге, также позолоченном, находились семьдесят томов его сочинений. Члены ученых обществ и главнейших академий королевства окружали этот ковчег. По прибытии на набережную, носившую имя Вольтера, погребальная колесница остановилась перед домом де Виллетта, где Вольтер умер и где было захоронено его сердце. Гирлянды из листьев и венки из роз украшали фасад этого дома. На нем видна была знаменитая надпись: "Его ум везде, а сердце здесь". Молодые девушки в белом, с цветами на головах, стояли на ступеньках амфитеатра, построенного перед домом. Госпожа Виллетт, которой Вольтер был вторым отцом, и молодые девушки из амфитеатра сошли на улицу, усыпанную цветами, и пошли перед колесницей.
   Громадная процессия прибыла в Пантеон только в десять часов вечера. Гроб Вольтера был помешен между Декартом и Мирабо. Это было приличное место для его гения, стоявшего между философией и политикой, между мыслью и действием.
   Этот апофеоз новой философии, совершившийся среди великих событий, волновавших общественный дух, показывал достаточно очевидно, что революция уже осознавала себя и хотела быть воплощением двух великих принципов, которые представлял гроб Вольтера, -- разума и свободы!
   Вольтер, скептический гений новой Франции, превосходно соединял в себе двоякого рода страсти, волновавшие народ в это время: страсть к разрушению и стремление к реформам, ненависть к предрассудкам и любовь к свету. Вольтер был не истиной, но ее провозвестником. Одного недоставало Вольтеру: любви к Богу; умом он созерцал Бога, но ненавидел формы, которые в течение прошлых веков были сообщены божеству и которым, вместо него самого, воздавалось поклонение. Вольтер с гневом разрывал туман, который, по его убеждению, мешал божественной идее освещать людей, но все-таки культ Вольтера состоял больше в ненависти к заблуждениям, чем в вере в Бога. Вольтер не имел в себе религиозного чувства, и отсюда плоды его философии. Она не создала ни нравственности, ни культа, ни милосердия; она только уничтожала и разрушала, состоя из холодного, разъедающего, насмешливого отрицания; она действовала подобно яду: оледеняла, убивала, но не оживляла, потому-то эта философия и не произвела всех тех результатов, какие должна была произвести. Она создала скептиков вместо того, чтобы создать верующих.
   Пятого августа 1791 года, во вторую годовщину знаменитой ночи, в которую был низвержен феодализм, Национальное собрание приступило к пересмотру конституции. Величественное и торжественное зрелище представлял этот общий обзор, сделанный законодателями в конце их работ, обзор развалин, которыми они усыпали свой путь, и оснований, которые они заложили. Но как отличалось их настроение в эту минуту от того, в котором они находились в начале своего великого дела! Они предпринимали его с энтузиазмом, а пересматривали теперь с осознанием неудач и печальной действительности. Национальное собрание открылось под восклицания народа, единодушного в своих надеждах; оно закрывалось под перебранку различных партий. Король был пленником, принцы эмигрировали, духовенство разделилось, дворянство бежало, народ волновался. Популярность Неккера испарилась, Мирабо умер, Мори был нем; Казалес, Лалли и Мунье покинули свое дело. Два года унесли большее число людей и вещей, чем в обычное время, -- целое поколение. Первые ряды пали. На их месте сражались ныне люди разочарованные, раскаивающиеся, не обладавшие ни духом, чтобы уступить натиску народа, ни силами, чтобы ему противостоять. Барнав возвратился на путь истинный благодаря своему мягкосердечию, но запоздалая добродетель похожа на опыт, который приобретается лишь после совершения поступка и мешает нам оценить его объективно. Во время революции не раскаиваются в своих ошибках, а искупают их. Барнав, который мог бы спасти монархию, соединившись с Мирабо, теперь искупал свое заблуждение.
   Во время первых заседаний он попытался объединить вокруг конституции общественное мнение, потрясенное Робеспьером и его друзьями, но делал это с такой осторожностью, которая, при всей видимой смелости его слов, показывала слабость его положения. "Совершают нападки на труды вашего конституционного комитета, -- говорил Барнав. -- Против нашего дела существует оппозиция двоякого рода. Прежде всего те, кто до сих пор постоянно показывали себя врагами революции, кто ненавидит наше дело потому, что оно осуждает аристократию. Между тем и другого рода люди также недовольны конституцией. Я разделяю их на две породы, совершенно различные. К одной относятся люди, которые стараются устранить из нашей монархической конституции все элементы, способные замедлить появление республики. На этих людей нападать я не намерен: каждый, кто имеет свое политическое мнение, вправе его выражать. Но у нас есть еще и другой род врагов -- это враги всякого правительства. Эти люди сопротивляются нам не потому, что предпочитают республику монархии, демократию -- аристократии, но потому, что им враждебно и ненавистно все, что дает устойчивость политической машине, все, что ставит по своим местам человека честного и нечестного, правдивого и клеветника. (Продолжительные рукоплескания с левой стороны.) Вот, господа, вот кто больше всех боролся против нас! Садясь на самые священные места и прикрываясь маской добродетели, они думали, что этим будут импонировать общественному мнению, и соединились с несколькими литераторами... (Рукоплескания усиливаются, и глаза всех обращаются к Робеспьеру и Бриссо.) Если мы хотим, чтобы наша конституция осуществилась на деле, если вы хотите, чтобы нация, обязанная вам надеждой на свободу -- потому что до сих пор у нас есть только надежда (ропот неудовольствия), -- была вам обязана действительной свободой, счастьем, миром, то постараемся развязать ей руки, предоставим правительству такую степень силы, какая необходима, чтобы привести в движение социальную машину и сохранить нации свободу, которую вы ей обещали. В особенности же мы этим устраним несправедливое недоверие, полезное только нашим врагам, которые были бы рады убедиться, что Национальное собрание, это постоянное большинство -- смелое и мудрое в одно и то же время, выказавшее свое превосходство над ними со времени отъезда короля, -- готово распасться ввиду раздоров, искусно возбуждаемых вероломными подозрениями. (Новые рукоплескания.) Будьте уверенны, что нам пришлось бы сделаться свидетелями новых беспорядков, как только в наших рядах возникли бы раздоры, и мы, не зная кому верить, стали бы предполагать различные планы, когда они у нас одни и те же; противоположные чувства, когда каждый из нас носит в своем сердце доказательство чистоты своего товарища, когда нас связывают два года общего труда, когда мы видели целый ряд доказательств мужества, жертвы, какие не может вознаградить ничто, кроме довольства совершенным".
   Здесь голос Барнава замолк среди рукоплесканий большинства, и потрясенное Собрание на мгновение прониклось единодушным монархическим чувством.
   На заседании 25 августа Собрание обсуждало параграф конституции о том, что члены королевской фамилии не могут свободно пользоваться правами гражданина. Герцог Орлеанский взошел на трибуну с протестом против этого параграфа и объявил, что ему остается лишь выбирать между титулом французского гражданина и своими случайными правами на престол. Друг и поверенный принца, Силлери, говорил после него и красноречиво опровергал заключение комитета: "Да будет мне позволено, -- сказал он, -- выразить скорбь по поводу плачевных злоупотреблений, совершаемых некоторыми ораторами в силу их таланта. Какой странный язык! Вам стараются дать понять, что здесь есть мятежники, монархисты, враги порядка, как будто бы порядок может существовать только при удовлетворении честолюбия нескольких личностей!.. Вам предлагают даровать всем лицам королевской фамилии титул принца и лишить их прав гражданина. Какая непоследовательность и какая неблагодарность! Вы провозглашаете титул французского гражданина лучшим из титулов и предполагаете обменять его на титул принца, уничтоженный вами, как несогласный с равенством! Не выказывали ли постоянно самый чистый патриотизм те родственники короля, которые остались во Франции? Каких заслуг общему делу не оказали они своим примером и своими пожертвованиями? Не отреклись ли они добровольно от своих титулов из-за титула гражданина? И вы предполагаете лишить их его? Говорят, что опасно допустить в Законодательное собрание членов королевской фамилии. Ввиду такой гипотезы постановляют, что все лица королевского семейства окажутся или предателями, или мятежниками! Между тем нельзя ли предположить, что среди них найдутся и патриоты? Не их ли хотите вы опозорить? Вы осуждаете родственников короля. Наоборот, посмотрите, чего можно от них ожидать, если они будут воодушевлены любовью к отечеству!"
   Рукоплескания, которыми постоянно прерывалась эта речь, показали, что в некоторых умах уже таилась мысль о революционной династии и что если Орлеанской партии еще не существовало, то нужен был только предводитель, чтобы ее сформировать. Робеспьер с ужасом заметил этот симптом. "Я вижу, -- отвечал он, -- что здесь слишком много занимаются личностями и недостаточно внимательны к национальному интересу. Несправедливо утверждение, что кто-то из нас хотел унизить родственников короля. Их вовсе не желают ставить ниже других граждан, их хотят отделить от народа почетным знаком. К чему им искать титулов! Родственники короля будут просто родственниками короля. Блеск трона состоит не в этих суетных названиях. Нельзя безнаказанно объявлять, что во Франции существует какая-нибудь семья, стоящая выше других: она в собственных глазах немедленно превратилась бы в дворянскую. Эта семья осталась бы среди нас неистребимым корнем того дворянства, которое мы уничтожили; она сделалась бы зародышем новой аристократии".
   Этот протест Робеспьера был воспринят с сильным ропотом, и депутат вынужден был прервать свою речь. вижу, -- сказал он, -- что нам более не позволяется, не рискуя подвергнуться клевете, провозглашать мнения, которые сначала поддерживались нашими противниками в этом же Собрании".
   Вся затруднительность положения заключалась в вопросе, признает ли нация за собой право пересматривать и изменять конституцию, как только последняя будет принята. По этому поводу Малуэ, хотя и оставленный своей партией, попытался один, без надежды на успех, восстановить королевский авторитет. Его речь, достойная Мирабо, стала настоящим обвинительным актом, но политическое красноречие предпочтительнее замечать в народе, который слушает, чем в человеке, который говорит. Голос сам по себе ничего не значит без эха, которое он вызывает. Малуэ, оставленный своими, покинутый Барнавом, говорил только для очистки совести:
   "Вам предлагают определить срок и условия использования новой учредительной власти; вам предлагают сначала пережить двадцать пять лет беспорядка и анархии, прежде чем получить право изменить ее. Заметьте, при каких обстоятельствах вас заставляют наложить печать молчания на возражения нации относительно ее новых законов: это делается, когда вы слышали только мнения тех, инстинктам и страстям которых благоприятствуют эти новые законы, -- тогда как все противоположные стремления побеждены страхом или силой. Когда Франция выражала себя только посредством клубов? Когда встал вопрос о приостановлении самой королевской власти, что сказали вам на этой трибуне? Вам говорили: "Мы были просто обязаны начать революцию с этого, но мы не сознавали своей силы". Таким образом, вашим преемникам нужно только соразмерить свои силы для новых попыток.
   Такова, действительно, бывает опасность, когда заставляют встретиться лицом к лицу свободную конституцию и революцию, полную насилия. Последняя может действовать только среди ропота страстей и звука оружия; первая может установиться не иначе как посредством дружественных соглашений между старыми и новыми интересами. (Смех, ропот, крики.).
   Чтобы произвести революцию, не нужен подсчет голосов, не нужно обсуждение мнений. Революция -- это буря, в течение которой надобно или прятать свои паруса, или утопать. Но после бури и пострадавшие от нее, и нетронутые ею вместе радуются ясному небу. Желая только ниспровергнуть препятствия, вы ниспровергли принципы и научили народ посягать на все. Вы призвали на помощь народные страсти: это значит воздвигать здание, подрывая его фундамент! Поэтому я требую, чтобы конституция была свободно и спокойно принята большинством нации и королем. (Сильный ропот.) Мне известно, что народным желанием называют проекты, порожденные ловкостью, стачками, клятвами, агитацией, угрозами и насилием... (Взрыв гнева.) Да, надобно закончить революцию, начав с уничтожения всех постановлений, ее нарушающих, ваших следственных комитетов, законов об эмигрантах, преследования священников, произвольных заточений, преступных процессов против лиц, бездоказательно обвиненных, -- с уничтожения фанатизма клубов; но этого еще недостаточно... Всё сильнее недовольство подонков нации... (Взрыв общего негодования.) Или мы первая нация в мире, у которой нет черни?.. Припомните историю греков, где первая революция, не законченная своевременно, тем самым породила множество других в течение полувека! Вспомните о Европе, которая наблюдает за вашей слабостью и вашими волнениями и будет вас уважать, если вы сумеете соединить свободу с порядком, но воспользуется беспорядками в ущерб вам, если вы будете только ослаблять себя и пугать ее анархией..."
   Эти прекрасные слова нетерпеливо выслушали и поспешили забыть. Лафайет в немногих резких выражениях опровергнул предложение д'Андре, в котором пересмотр конституции откладывался на тридцать лет. Собрание не приняло ни мнения д'Андре, ни мнения Лафайета. Оно ограничилось советом не пользоваться в пределах двадцати пяти лет своим правом изменять конституцию.
   Конституционный акт представили королю 3 сентября 1791 года. Тринадцатого сентября он адресовал Собранию, через министра юстиции, послание, в котором говорил следующее: "Я рассмотрел конституционный акт, принимаю его и прикажу выполнить. Я должен познакомить всех с побуждениями к таковому решению. С самого начала моего царствования я желал истребить злоупотребления и во всех действиях руководствовался общественным мнением. Я вознамерился обеспечить счастье народа на прочных основаниях и подчинить мою собственную власть непоколебимым законам! Эти мои намерения никогда не изменялись. Я благосклонно относился к самим попыткам вашего дела даже прежде, чем оно было закончено! Я делал это добровольно, и хотя беспорядки, которыми сопровождались почти все фазы революции, часто огорчали мое сердце, но все-таки я надеялся, что закон вновь обретет силу и с каждым днем закону будет возвращаться то уважение, без которого народ не может иметь свободы, а король -- счастья.
   Я долго настаивал на этой надежде, и мое решение изменилось лишь в ту минуту, когда я покинул Париж; беспорядки достигли своего апогея, своеволие печати, дерзость партий не уважали более ничего. Сознаюсь, что, если бы тогда вы представили мне конституцию, я не считал бы своей обязанностью принять ее. Теперь все изменилось. Вы выразили желание восстановить порядок, пересмотрели несколько параграфов конституции; воля народа не подлежит для меня более сомнению. Таким образом, я принимаю конституцию, я даже добровольно отказываюсь от содействия, которого требовал в этой работе. Пусть те, кого боязнь преследований или беспорядков удерживает вне отечества, получат возможность безопасно возвратиться в него. Чтобы погасить ненависть, согласимся на взаимное забвение прошлого. Пусть обвинения и преследования, поводом к которым служат события революции, прекратятся среди общего примирения. Я не говорю о тех, кто решился быть виновным только из привязанности ко мне. Можете ли вы считать их преступниками? Что же касается людей, которые навлекли на себя преследование закона излишествами, составляющими для меня личную обиду, то в этом отношении я покажу себя королем всех французов. Я хочу поклясться в верности конституции в том самом месте, где она составлена, и отправлюсь завтра в полдень в Национальное собрание".
   По предложению Лафайета Собрание единодушно приняло амнистию, которую требовал король. Многочисленная депутация в тот же день поднесла ему декрет. Королева, которой следовало примириться с общественным мнением, подошла к депутации и сказала: "Вот мои дети; мы все спешим разделить чувства короля". Эти слова были переданы Собранию и подготовили сердца его членов к прощению, которого испрашивал королевский сан.
   На следующий день король явился в Собрание. На нем не было никаких украшений, кроме креста Св. Людовика, в знак уважения к недавнему декрету, уничтожившему прочие кавалерские ордена. Людовик занял свое место рядом с президентским. Собрание встало. "Я пришел, -- сказал король, -- чтобы торжественно освятить здесь согласие, данное мной конституционному акту. Я клянусь быть верным нации и закону и употреблять всю данную мне власть на поддержку конституции и на исполнение декретов. Пусть эта великая и достопамятная эпоха будет эпохой восстановления мира и станет залогом счастья народа и благосостояния государства!" Единодушные рукоплескания зала и трибун, страстно преданных свободе, но в то же время остававшихся почтительными к королю, показали, что нация с упоением встречает отвоеванную конституцию.
   Король удалился, сопровождаемый до самого Тюильри членами Собрания; это шествие с трудом рассекало толпы народа, вдоль всего пути издававшего крики радости. Военная музыка и частые пушечные залпы возвещали Франции, что после трехлетней борьбы, волнений и потрясений наступил день согласия. Для Франции наступило несколько дней затишья. Короля и его семейство беспрестанно призывали к окнам дворца, чтобы показать аплодисменты и любовь народа.
   Провозглашение конституции 18 сентября получило вид почти религиозного праздника. Марсово поле покрылось батальонами национальной гвардии; туда отправились административные власти, муниципалитет, Байи, мэр Парижа. Сто один пушечный выстрел приветствовал чтение конституционного акта с Алтаря Отечества. Триста тысяч граждан обнимались, словно члены одной семьи. Воздушные шары с патриотическими надписями поднялись вечером с Елисейских полей, разнося всюду доказательства восторга возрождающегося к жизни народа. Ночь блистала иллюминацией. Огненные гирлянды, перебегая с дерева на дерево, образовали от заставы Звезды до Тюильри сверкающую аллею.
   Король, королева и их дети показались в экипаже в 11 часов вечера. Летевшие в воздух шляпы, раздававшиеся всюду крики, жесты энтузиазма и уважения -- все это сделало для них триумфальной ту самую дорогу, по которой три месяца назад они проезжали среди оскорблений и порывов народной ярости. Казалось, нация хотела искупить те зловещие впечатления и показать королю, как легко умирить народ и как сладостно царство свободы.
   Сама королева вошла во дворец с мыслями о нации. Она сказала королю: "Это более не тот народ" -- и, взяв на руки сына, показала его толпе, которая заполнила террасу; казалось, королева защищала себя невинностью ребенка и материнскими чувствами.
   Несколько дней спустя король дал праздник в честь парижан и роздал бедным щедрые подарки. Он хотел, чтобы и несчастные получили свою долю радости с наступлением новой эры счастья, которую обещало примирение короля с народом. В парижском соборе исполнили Те Deum.
   Тридцатого сентября в три часа пополудни король явился лично закрыть Учредительное собрание. Перед его прибытием в зал Байи от имени муниципалитета и Пасторе от имени департаментов[12] поздравили Собрание с окончанием дел. "Законодатели, -- говорил Байи, -- вы были облечены величайшей властью, какой только могут быть облечены люди, и завтра вы уже будете ничем. Таким образом, вас прославят не интерес и не лесть, а сами ваши дела. Мы возвещаем вам благословение потомства!" "Свобода, -- сказал в свою очередь Пасторе, -- бежала за моря и скрылась в горах; вы подняли ее упавший трон. Деспотизм сгладил все страницы книги природы; вы восстановили символ веры свободных людей!"
   Продолжительные крики и рукоплескания не давали королю некоторое время говорить. "Господа, -- сказал наконец Людовик XVI, -- составив конституцию, вы избрали настоящий день конечным днем своих трудов. Быть может, должно желать, чтобы ваша сессия продолжалась еще некоторое время, чтобы вы сами могли испытать на деле предложенный вами закон. Но вы хотели, без сомнения, обозначить различие, которое должно существовать между действиями Учредительного собрания и обыкновенными законодателями. Я употреблю всю власть, какую вы мне доверили, для обеспечения конституции причитающихся ей уважения и повиновения. Вам, господа, которые в течение долгого и тяжелого дела выказали неутомимое рвение к своему труду, вам остается выполнить последнюю обязанность: просветить ваших сограждан относительно духа созданных вами законов, очистить и объединить мнения своим примером -- примером любви к порядку и подчинения законам. Возвратившись к своим домашним очагам, станьте истолкователями моих чувств для ваших сограждан. Скажите им, что король всегда будет их первым и самым верным другом, что он нуждается в их любви и не может быть счастлив иначе, как с ними и через посредство их".
   Президент отвечал королю следующее: "Национальное собрание, достигшее конца своей деятельности, наслаждается в эту минуту первым плодом своих трудов. Убежденное, что Франции больше всего необходимо правительство, которое примиряет уважаемые прерогативы трона с неотчуждаемыми правами народа, оно дало государству конституцию, одинаково гарантирующую и королевский сан, и свободу. Наши преемники, на которых ляжет бремя государственного блага, сознают и свои права, и свои конституционные обязанности. А вы, государь, вы почти всё сделали: приняв конституцию, вы закончили революцию".
   Казалось, Национальное собрание спешит сложить с себя ответственность за события, управлять которыми чувствовало себя не в силах. Это не укрылось от глаз толпы. Народ, теснившийся вокруг здания Собрания и с горечью заметивший, что революция отрекается от своего дела и предается в руки короля, оскорблял членов правой стороны, по мере того как узнавал их и даже Барнава; с первого же дня эти люди испытали на себе неблагодарность, которую так часто сами возбуждали. Они разошлись печальные и упавшие духом.
   Тем не менее, когда вышли Робеспьер и Петион, народ увенчал их венками из дубовых листьев и выпряг лошадей из экипажей, чтобы с триумфом пронести своих любимцев на руках. Могущество этих двух людей показывало слабость конституции и уже предвещало ее падение. Два торжествующих трибуна были возвеличены народом. Прощенный король возвращался в свой дворец обессиленным, а смущенные законодатели в недоумении покидали свои места. Учредительное собрание, начавшееся восстанием во имя принципов, закончилось перспективой мятежа.

V
Состояние Европы -- Среди держав начинается движение -- Армия французских принцев в Кобленце -- Конференции в Пильнице -- Первые слухи о войне приняты сочувственно конституционистами, жирондистами и якобинцами, за исключением Робеспьера -- Госпожа де Сталь -- Граф Людовик Нарбонн -- Конституционисты хотят привлечь в свою партию герцога Брауншвейгского

   Великое зрелище революции было для европейских государей и их министров лишь продолжением борьбы, за которой они уже следили с большим интересом и которой втайне сочувствовали: борьбы между Вольтером и Руссо, с одной стороны, и старым аристократическим и религиозным миром -- с другой. Для них революция оставалась не более чем философией, перешедшей из салонов на площадь и из книг -- в речи. Европа предоставила первым актам французской революции возможность свободно развиваться, отнеслась к ним со вниманием, даже сообщила им громовой отголосок: это-то и необходимо для роста революции. Искра, не затушенная при первом своем появлении, должна была все зажечь и все поглотить. Политическое и нравственное состояние Европы того времени оказалось в высшей степени благоприятным для распространения новых идей. Время, обстоятельства и люди -- всё сложилось в пользу Франции.
   Продолжительный мир способствовал успокоению умов и уничтожил всеобщую вражду. Со времен Вестфальского договора Европа стала настоящим союзом держав, в котором одна нация уравновешивала другую. Даже беглый взгляд ясно показывает единство и прочность этого европейского механизма.
   Германия являлась конфедерацией под главенством Австрии. Держава больше оборонительная, чем наступательная, Австрия обладала всем, нужным для устойчивого существования, но не для действия. Она была для Германии как бы тяжелым балластом. Но федеральный сейм замедлял и ослаблял ее намерения различными влияниями, неизбежными во всякой федерации. Между тем в течение продолжительного соперничества между домом Бурбонов и австрийским домом в Европе возникли два новых государства, до времен Людовика XVI совершенно незаметных.
   Не прошло еще столетия, как германский император пожаловал титул короля маркграфу Бранденбургскому, небольшому владетелю с двумя миллионами подданных[13], и уже Пруссия уравновешивала в Германии власть австрийского дома; макиавеллиевский гений Фридриха Великого сделался гением Пруссии. Его монархия, составленная из клочков, нарванных отовсюду победами, нуждалась в войне, чтобы еще более расшириться, нуждалась в волнениях и интригах, чтобы приобрести законное признание. Англия, тщательно поддерживавшая раздоры в Германии, сделала Пруссию своим рычагом. Россия, которая уже тогда замышляла честолюбивые планы (с одной стороны, против Азии, с другой -- против Европы), старалась превратить Пруссию в свой авангард на западе. Пруссия стала ее лагерем, выдвинутым до берегов Рейна, -- острием русской шпаги, направленным в самое сердце Франции.
   Англия, оскорбленная в своей морской гордости блестящим соперничеством, которое оказывали ей французские эскадры в индийских водах, уязвленная в своем национальном чувстве помощью, которую Франция предложила Америке в Войне за независимость, вступила в 1788 году в тайный союз с Пруссией и Голландией, чтобы уравновесить результаты союза Франции с Австрией и устрашить Россию. Англия в эту эпоху вся умещалась в гениальном уме одного человека -- Питта. Сын красноречивого лорда Чатема, единственный политический оратор новейшего времени, который равняется Демосфену, если не превосходит его, Питт, рожденный, так сказать, в окружении королей и выросший на трибуне, принял дела двадцати трех лет от роду. В этом возрасте, когда человек еще только развивается, он стоял уже выше всех среди членов той самой аристократии, которая доверяла ему, как самому достойному. Он удерживал за собою правительственную власть, почти без перерыва до самой смерти, благодаря благородству своих взглядов и энергичности своих решений. Даже относительно палаты общин он поступал так, как может поступать великий государственный человек, который опирается на здравый смысл своей нации и может действовать как при помощи парламента, так иногда и вопреки ему. Он был деспотом конституции, если можно сопоставить эти два слова. Борьба против Французской революции была непрерывным делом двадцати пяти лет его министерской жизни. Питт выбрал себе роль антагониста Франции и умер побежденным.
   Он ненавидел не собственно революцию, а Францию, а в самой Франции ненавидел больше всего не свободу (он сам обладал свободным духом), а именно нарушение европейского равновесия, вследствие чего Англия оказалась в неприязненных отношениях с Америкой, в состоянии войны с Индией, питала неприязнь к Испании и глухую ненависть к России.
   Испания, ослабленная правлением Филиппа V, возвратила себе некоторое достоинство в течение долгого царствования Карла III. Министры его вели борьбу против суеверия, этой второй натуры испанцев. Переворот, задуманный в безмолвии и выполненный двором как заговор, изгнал из королевства иезуитов, которые царствовали в Испании от имени королей. "Семейный договор", заключенный в 1761 году между Людовиком XV и Карлом III[14], страховал все троны и все владения различных ветвей дома Бурбонов. Но этот политический договор не мог защитить династию от истощения и упадка, вследствие которого наследниками великих королей становились слабые принцы. Бурбоны, постепенно ставшие для Неаполя тиранами, в Испании фактически превратились в монахов. И теперь эта несчастная страна поклонялась тому самому злу, от которого гибла. Никогда священническая система не владела нацией больше, чем здесь, и никогда она не доводила народ до более полного изнеможения.
   Сам Карл III трепетал на троне при каждой попытке освободить из-под гнета инквизиции свое правительство. Добрые намерения этого государя оставались бесплодными. Он вынужден был пожертвовать своими министрами мщению фанатиков. На трон вступил слабый Карл IV и несколько лет царствовал под тройной опекой неверной жены, духовника и фаворита. Пусть флот чахнет в недостроенных гаванях, пусть в Испанской Америке зарождается мысль о независимости, пусть инквизиция и монахи поглощают Пиренейский полуостров, -- что за дело до всего этого двору, лишь бы только королева была любима, лишь бы ее фаворит Годой не утратил величия!
   Еще меньше значила Италия, бессильная объединиться.
   Неаполь томился под властью Испанского дома. Милан и Ломбардия терпели иго австрийского владычества. Рим превратился в столицу идеи. Его правительство составляли не более чем дипломаты. Тут был храм, были государь и посланники, но не было ни народа, ни казны, ни армии.
   Венеция неотвратимо клонилась к упадку, но безмолвие и безмятежность правительства скрывали ее дряхлость от нее самой. Это правительство составляла державная аристократия, пользующаяся развращенностью народа и доносами. Силой этого правительства стало шпионство, обаянием -- таинственность, а властью -- казни.
   Генуя, более многолюдная и бурлящая, существовала относительно безбедно только благодаря мореходству и торговле.
   Счастливая Тоскана, обустроенная и просвещенная благодаря Медичи, этим Периклам Италии, была страной ученой, земледельческой, промышленной, но не военной.
   Австрийская династия управляла Тосканой через своих эрцгерцогов. Эти принцы становились или развратниками, или мудрецами. Католицизм, столь суровый в Испании, мрачный на севере, строгий и придерживавшийся буквы закона во Франции, народный в Риме, сделался во Флоренции чем-то вроде просветительской теории, догмы которой являлись лишь священными символами, а помпа составляла упоение для души и чувств. Церкви Флоренции служили скорее музеями, чем святилищами.
   Пьемонтские владения, границы которых проникали во Францию по склонам Альп, а с другой стороны доходили до стен Генуи и австрийских владений на реке По, управлялись Савойским домом, одной из древнейших королевских фамилий Европы. Военный дух этого государства был его силой; слабость же его заключалась в том, что половина владений находилась в Италии, а другая -- во Франции. Альпы составляют слишком существенную часть обоих государств, чтобы принадлежать только одному из них. Если их южный склон принадлежит Италии, то северный должен принадлежать Франции. Политика не может долго и безнаказанно сопротивляться природе. Савойский дом не был так могущественен, чтобы сохранять нейтральность альпийских долин и дорог Италии. В Италии дом этот мог возвыситься, но проиграл бы в борьбе с Францией. Туринский двор находился в двойном родстве с французской монархией. Он инстинктивно ненавидел все революции потому, что всякая революция угрожала его политическому влиянию и самому существованию. По своему религиозному духу, семейным связям и политическим устремлениям пьемонтский двор обречен был сделаться первым очагом заговора против Французской революции.
   Другой такой очаг находился на севере: им стала Швеция. Не суеверное рабство католицизма, не династические и даже не национальные интересы возбуждали в короле Густаве III неприязнь к революции; это было чувство более высокое -- бескорыстное стремление сражаться за дело королей, а особенно за королеву, красота и несчастья которой увлекли и умилили его сердце. Это был последний отблеск рыцарского духа, который мстил за женщину, оказывал помощь жертвам, поддерживал право. Угаснув на юге, он блеснул в последний раз на севере.
   В политике Густава III проявилась частица предприимчивого гения Карла XII. Швеция под династией Вазы слыла страной героев. Но когда геройство несоразмерно с силами и способностями, оно уподобляется безумию. В планах Густава против Франции заключались и геройство, и глупость. Но эта глупость была благородна, как само дело Густава, и великолепна, как его мужество. Судьба приучила Густава к смелым и отчаянным предприятиям, а успех научил не видеть ни в чем невозможного. Он устроил революцию в своем королевстве, осмелился встретиться лицом к лицу с русским колоссом[15], и если бы Пруссия, Австрия и Турция помогли Густаву, то Россия столкнулась бы на севере с серьезным препятствием. Видя, как отечество волнуется из-за анархического преобладания дворянства, он решился сам ниспровергнуть конституцию. Сходясь в мыслях с буржуазией и с народом, он, со шпагою в руке, увлек войска, арестовал Сенат в его собственном зале заседаний, лишил власти дворянство и добыл королевскому сану те прерогативы, которых ему недоставало для защиты отечества и управления им. В три дня, без пролития капли крови, Швеция сделалась монархией благодаря шпаге Густава. Монархическое чувство в нем укрепила ненависть, которую он питал к привилегиям сословий, им низвергнутым. Дело королей оказалось целиком его личным делом.
   Густав страстно принял к сердцу дело Людовика XVI. Мир, заключенный с Россией, позволил ему обратить свои взоры и силы на Францию. Военный гений Густава уже мечтал о триумфальной экспедиции на берега Сены. В молодости, под именем графа Гага, он пользовался гостеприимством в Версале. Мария-Антуанетга, которая была тогда в полном блеске молодости и красоты, очутилась теперь униженной пленницей в руках безжалостного народа. Освободить эту женщину, восстановить трон, заставить благословлять себя и вместе с тем бояться себя во французской столице, -- это казалось ему одним из тех приключений, каких некогда искали коронованные рыцари. Только финансы Густава препятствовали выполнению этого смелого плана. Он вел переговоры с испанским двором о займе, приглашал к себе французских эмигрантов, известных военными талантами, советовался с маркизом Буйе, уговаривал венский, петербургский и берлинский дворы соединиться с ним в общем крестовом походе королей. От Англии Густав требовал только нейтралитета. Россия ободряла Густава. Екатерина чувствовала себя оскорбленной унижением королевского сана во Франции. Россия вела переговоры, Австрия выжидала, Испания трепетала, Англия наблюдала. Каждый новый взрыв революции во Франции заставал Европу в нерешительности.
   Таково было политическое положение, занятое европейскими кабинетами относительно Франции. Но по отношению к революционным идеям настроение народов было иное.
   Просветительскому и философскому движению в Париже соответствовало движение в остальной Европе, а особенно в Америке. Испания озарялась первыми лучами здравого смысла: иезуиты были изгнаны из нее правительством. Инквизиция загасила свои костры. Испанское дворянство краснело за священную охлократию своих монархов. В Италии и в самом Риме мрачный католицизм Средних веков считал сам себя одряхлевшим учреждением, которое должно было испросить прощение своему существованию любезностью к светским владетелям и к духу своего времени. Бенедикт XIV принял от Вольтера посвящение "Магомета". Кардиналы Пассионеи и Квирини состояли с Фернеем[16] в переписке. В римских буллах рекомендовались терпимость к инакомыслящим и повиновение воле государей.
   Неаполь, управляемый развратным двором, оставил религиозный фанатизм народу. Флоренция под управлением принца-философа [Пьетро Леопольда I] представляла собой экспериментальную колонию для новых учений.
   Милан под австрийским знаменем содержал в своих стенах целую группу поэтов и философов. Беккариа писал смелее Монтескье[17]: его книга "О преступлениях и наказаниях" стала настоящим обвинительным актом против законов его страны.
   В Англии мысль, свободная с давних пор, способствовала устойчивости нравов. Аристократия была там так могущественна, что не терпела преследований, а богослужение и современное сознание пользовались равной популярностью. Правительство было народным, только народ этот состоял из первых лиц. Палата общин больше походила на аристократический сенат, чем на демократический форум, но этот парламент оставался открытым учреждением, и самые смелые правительственные вопросы обсуждались там вслух, на глазах нации и Европы. Королевский сан, почитаемый по форме, но в сущности бессильный, имел только верховное председательство над парламентскими состязаниями и распределял победы.
   Голландия представляла собой мастерскую реформаторов: туда, под защиту абсолютной терпимости и почти республиканской свободы, удалялось и там искало распространения через печать все, что не могло высказаться в Париже, Италии, Испании или Германии. Со времен Декарта независимая философия избрала Голландию своим приютом: Вольтер, Руссо, Дидро, Мирабо печатали там свои сочинения. Все вольности мысли оставались там неприкосновенны, а активная книготорговля способствовала низвержению религий и тронов.
   В Германии, стране медлительности и терпения, умы, на первый взгляд ленивые, серьезно и сосредоточенно принимали участие в общем движении европейского духа. Свободная мысль принимала там формы всеобщего заговора. Она облекалась таинственностью: образованная и склонная к формализму Германия любила придавать даже возмущениям видимость науки и традиции. Приманкой к усвоению новых истин служили чары воображения, которые столь сильно действовали на идеалистичную, мечтательную натуру Германии.
   Фридрих Великий сделал из своего двора центр религиозного неверия. В штыках для него заключалось все право государя, в восстании -- все право народа, в победах или поражениях -- все право общества. Счастье, которое постоянно ему улыбалось, способствовало его пренебрежению нравственностью. После его смерти Берлин продолжал идти в том же направлении. Царствование Фридриха имело, по крайней мере, один счастливый результат. Из того самого презрения, с каким Фридрих относился к религиям, родилась в Германии религиозная терпимость. Под сенью ее философский дух организовал тайные общества по образцу франкмасонов. Секта иллюминатов, основанная и управляемая Вейсгауптом, распространилась в Германии вместе с франкмасонами и розенкрейцерами. Все они сходились в одинаковом презрении к существующим учреждениям, в одинаковом стремлении к обновлению умов и общественного порядка. Все оказались демократичными в своих выводах, потому что были воодушевлены любовью к людям, без различия классов. Поэт-скептик Гете, поэт-республиканец Шиллер, религиозный поэт Клопшток услаждали своими строфами университеты и театры; каждый взрыв событий в Париже получал звучное эхо, разносимое по берегам Рейна.
   В целой Европе нельзя было назвать ни одного знаменитого имени, которое присоединилось бы к партии прошлого, одни только посредственности остались под кровом прежних учреждений. На горизонте будущего явился всеобщий мираж: быть может, слабые мира сего видели в нем свое спасение, а сильные -- свою гибель, но все стремились к нововведениям.
   Таким было настроение умов в Европе, когда принцы, братья Людовика XVI, и другие эмигрировавшие аристократы начали разъезжать по Швейцарии, Савойе, Италии и Германии, прося у европейских держав и аристократии помощи и мщения. Франция опустела в значительной степени: сначала опустели ступени трона, потом двор, замки, епископские кафедры и, наконец, ряды армии. Офицеры эмигрировали массово; моряки, спустя некоторое время, последовали примеру сухопутной армии.
   Это не означало, что духовенство, дворянство, военные и моряки были, по сравнению с другими сословиями, обойдены влиянием революционных идей, которое подняло нацию в 1789 году; напротив, движение началось с них. Философия вначале осветила верхушку нации. Мысль века проявлялась особенно среди высших классов народа; но последние, желая реформы, не хотели при этом хаоса. Когда стало понятно, что духовное движение идей превращается в восстание народа, они затрепетали. Дух касты побуждал дворянство эмигрировать, дух товарищества побуждал к тому же офицеров, придворные считали постыдным оставаться в стране, до такой степени осквернившей королевское достоинство. Женщины, господствовавшие тогда в общественном мнении Франции, нежное и подвижное воображение которых быстро переходит на сторону жертв, в большой степени принадлежали к партии трона. Повинуясь их голосу, молодые люди отправлялись за границу искать мстителей, а оставшиеся дома получали веретено -- символ трусости!
   Но не один только стыд гнал офицеров и дворянство в ряды эмигрантов. Главной добродетелью французского дворянства всегда оставалась абсолютная верность трону. Дворянину король заменял отечество. Национальное собрание было в их глазах шайкой мятежных подданных, державшей в плену своего государя. Вполне добровольные действия короля представлялись им подозрительными. Министры Людовика XVI являлись, по мнению этих людей, просто его тюремщиками.
   Между дворянством и королем существовали тайные сношения. В дальних комнатах Тюильри происходили тайные совещания. Король то ободрял эмиграцию, то запрещал эмигрировать. Через министра иностранных дел он писал братьям-эмигрантам и принцу Конде официальные письма, в которых призывал их к себе и напоминал об обязанностях каждого гражданина по отношению к своему отечеству, и в то же время Бретейль, его тайный посланник, передавал королю Прусскому письма с изложением истинных мыслей короля. Вот письмо к королю Прусскому от 3 декабря 1790 года, найденное в архивах берлинской канцелярии: оно не оставляет никакого сомнения относительно этих двойных дипломатических сношений несчастного монарха.
   "Государь, брат мой!
   От господина Мустье я узнал, какое участие Ваше Величество принимает не только во мне лично, но и в счастье моего королевства. Намерение Вашего Величества дать мне доказательство этого участия везде, где это будет полезно для блага моего народа, живо тронуло меня. Я доверчиво обращаюсь к Вам в настоящую минуту, когда, несмотря на принятие мною новой конституции, мятежники открыто выказывают намерение разрушить остатки монархии. Я обращаюсь к императору, к русской императрице, к королям Испании и Швеции и внушаю им мысль о конгрессе главных европейских держав, который, опираясь на сильную армию, послужил бы лучшим средством остановить мятежников, организовать более желательный порядок вещей и помешать разъедающему нас злу распространиться на другие государства Европы. Надеюсь, что Ваше Величество одобрит мои мысли и сохранит самую безусловную тайну о моих сношениях с Вами. Обстоятельства, в которые я поставлен, обязывают меня к величайшей осторожности. Один только барон де Бретейль знает мой секрет. Ваше Величество может ему сообщить все, что признает нужным".
   Барон де Бретейль, министр и посланник, приверженец силы и жестких решений, выехал из Франции в начале 1790 года, снабженный тайными полномочиями. В нем одном заключалось все представительство Людовика XVI вне Франции. Кроме того, он пользовался неограниченными правами: раз облеченный доверием и безграничными полномочиями от короля, который не мог отнять их, не обнаружив самого существования своей тайной дипломатии, он имел возможность толковать намерения Людовика XVI или злоупотреблять ими сообразно собственным взглядам. Барон де Бретейль и злоупотреблял этим, как говорят, но не для целей личного честолюбия, а только по излишнему рвению к сохранению блага и достоинства своего государя. Его переговоры с Екатериной, Густавом, Фридрихом и Леопольдом стали постоянным побуждением к крестовому походу против Французской революции.
   После поездок к южным и северным дворам граф Прованский (впоследствии Людовик XVIII) и граф д'Артуа (впоследствии Карл X) собрались в Кобленце. Курфюрст Трирский, Клеменс Венцеслав, дядя этих принцев по матери, оказал им прием дружеский, но почти чуждый политике. Пока они формировали свой странствующий двор и завязывали первые нити Пильницкой коалиции, принц Конде, самый воинственный из них, формировал армию принцев. В этой армии насчитывалось восемь или десять тысяч офицеров, но вовсе не имелось солдат; это была голова армии, отделенная от туловища. Исторические имена, полнейшая преданность и верность, юношеский пыл, отвага, уверенность в победе -- все это было у кобленцской армии, недоставало только понимания положения. Если бы эмигрировавшее французское дворянство хоть половину усилий и доблестей, употребленных на ниспровержение революции, положило бы на службу стране, на управление течением революции, то последняя не низвергла бы монархии. Впрочем, король, дворянство и духовенство не могли понять революцию, которая разрушала аристократию, иерархию и трон. Нужно было бороться, и так как во Франции они не находили почвы, то утвердились за границей.
   В то время как армия принцев росла в Кобленце, контрреволюционная дипломатия достигла первого крупного результата, какой мог появиться при тогдашнем состоянии Европы. Открылась Пильницкая конференция. Граф Прованский послал в Кобленц к королю Прусскому барона Ролла, чтобы, во имя Людовика XVI и восстановления во Франции порядка, попросить содействия прусских войск. Король Прусский, прежде чем решиться на что-нибудь, хотел расспросить о положении Франции человека, чьи военные способности и самоотверженная преданность монархии вызывали доверие иностранных дворов, -- маркиза де Буйе. Он назначил ему свидание в замке Пильниц и просил привезти с собой план операций иностранных армий на границах Франции.
   Двадцать четвертого августа Фридрих-Вильгельм, в сопровождении своего сына, главнейших генералов и доверенных министров, отправился в замок Пильниц, летнюю резиденцию саксонского двора. Император Леопольд уже был там. Его окружали эрцгерцог Франц, маршал Ласси, барон Шпильман и многочисленный двор. Два государя -- соперники в Германии, -- казалось, забыли на время свое соперничество, чтобы заняться исключительно спасением идеи. Братство великой семьи монархов одержало верх над всеми другими чувствами.
   Посреди банкета возвестили о неожиданном прибытии в Дрезден графа д'Артуа. Кораль Прусский просил у императора позволения французскому принцу явиться. Император согласился, но, прежде чем допустить графа д'Артуа к официальным совещаниям, между монархами состоялся секретный разговор, при котором присутствовали только двое их самых близких доверенных лиц. Император склонялся к миру, над его решениями довлела инерция германского сейма: он сознавал всю трудность придания вассальной имперской федерации единства и энергии, необходимых для нападения на Францию. Генералы и маршал Ласси колебались переступить границы, считавшиеся неодолимыми. Император боялся за Нидерланды и Италию. Принципы Французской революции перешли через Рейн и могли произвести взрыв в германских государствах. Сейм народов мог одержать верх над сеймом государей. Не благоразумнее ли было бы составить общую лигу всех европейских держав, окружить Францию сетью штыков и тогда пригласить торжествующую партию возвратить королю свободу, трону -- достоинство, а всему континенту -- безопасность? "Если бы французская нация отказала в этом, -- прибавил император, -- мы пригрозили бы ей в манифесте общим нашествием".
   Король Прусский, более нетерпеливый и более встревоженный опасностью, сознался императору, что не доверяет действию этих угроз. "Благоразумие, -- сказал он, -- составляет недостаточное оружие против смелости. Надо напасть на революцию, пока она еще в колыбели. Давать время французским революционным принципам -- значит давать им силу. Договариваться с возмущенным народом -- значит показывать, что его боятся. Надо захватить Францию и не публиковать общеевропейский манифест ранее того момента, когда торжествующее оружие сообщит авторитет словам".
   На другой день, с прибытием графа д'Артуа, ситуация изменилась. Этот молодой принц говорил с государями во имя тронов, от имени сестры, низведенной с трона и оскорбляемой своими подданными. Буйе и де Калонн (человек военный и человек интриги) сопровождали его. Принц получил несколько аудиенций у обоих государей, выступал с силой, но почтительно против выжидательной тактики, порицая германскую медлительность. Император и Фридрих-Вильгельм уполномочили барона Шпильмана от имени Австрии, барона Бишофсвердера от Пруссии и де Калонна от Франции собраться в тот же вечер и обсудить проект декларации, которую собирались представить монархам.
   По возвращении в Дрезден оба государя отправились в комнаты императора. Прочитали декларацию, обсудили ее, взвесили все ее выражения, изменили некоторые из них и, по предложению Калонна, согласились включить в нее последнюю фразу, которая прямо угрожала революции войной.
   Вот этот документ, послуживший началом двадцатидвухлетних войн.
   "Император и король Прусский совместно объявляют, что положение, в котором находится теперь король Франции, они считают предметом общего интереса для всех европейских государей. Они надеются, что этот интерес не может не быть признан державами, мощь которых потребуется, и что они не откажутся употребить, совместно с императором и королем Прусским, самые действенные средства, чтобы помочь королю Франции свободно укрепить основы монархического правления, равно соответствующие правам государей и благополучию французов. Поэтому в настоящих обстоятельствах их названные величества решились действовать быстро, по взаимному согласию и с необходимыми силами, чтобы достичь общей цели. В ожидании этого они дадут своим войскам надлежащие приказания, чтобы быть готовыми к действиям".
   Очевидно, что эта декларация, и угрожающая, и робкая в одно и то же время, значила слишком много для мира, но слишком мало для войны. Подобные слова только разжигали революцию. Прозвучало лишь признание в силе и слабости, уступка и войне, и миру. Это была декларация неуверенности в собственных намерениях.
   После этого неблагоразумного деяния государи расстались. Леопольд отправился на коронацию в Прагу. Король Прусский возвратился в Берлин и начал приводить свою армию в военное положение. Принцы-эмигранты распространяли по всем дворам слова, сказанные в защиту их дела в Пильницкой декларации. Они написали Людовику XVI открытое письмо, в котором протестовали против принесения королем присяги, вырванной, по их мнению, в условиях его слабости и плена. Король Прусский, по получении циркуляра французского кабинета с извещением о принятии конституции, воскликнул: "Вижу, что мир в Европе упрочен!" Венский и берлинский дворы притворно поверили, что во Франции все успокоилось после взаимных уступок короля и Собрания. Они подчинились необходимости наблюдать унижение Людовика XVI, лишь бы только революция продолжала признавать контроль со стороны королевской власти.
   Россия, Швеция, Испания и Сардиния смирились не так легко. Екатерина II и Густав III (одна -- по горделивому сознанию своего могущества, другой -- под влиянием великодушной преданности делу королей) условились послать 40 000 русских и шведов на помощь монархии. Эта армия, субсидируемая 15 миллионами Испании, под личным руководством Густава, должна была высадиться на берега Франции и идти на Париж, тогда как войска империи перешли бы Рейн.
   Эти смелые планы двух северных дворов звучали неприятно для Леопольда и короля Прусского. Они упрекали Екатерину в невыполнении обещания заключить мир с турками. Мог ли император послать свои войска на Рейн, когда на Дунае продолжалась война между русской и оттоманской армиями, угрожавшая сопредельным областям его империи? Тем не менее Екатерина и Густав продолжали оказывать покровительство эмигрантам. Эти два государя аккредитовали полномочных послов при французских принцах в Кобленце, что стало провозглашением низложения Людовика XVI и даже падения Франции; признанием, что правительство французского королевства находится уже не в Париже. Кроме того, между Швецией и Россией был заключен оборонительный и наступательный союз в интересах восстановления французской монархии.
   Людовик XVI, искренне желая в то время мирного течения дел, послал в Кобленц барона Виомениля и шевалье Куаньи с приказом своим братьям и принцу Конде распустить и разоружить эмигрантов. Его приказания восприняли как мольбу пленника; им не возражали, но и не повиновались. Пруссия и Германская империя оказали больше уважения намерениям короля: они распустили армии принцев и стали наказывать в пределах своих владений за оскорбление трехцветной кокарды.
   Но в то самое время, когда император демонстрировал желание сохранить мир, война увлекала его против его воли. Он не согласился вести войну из-за высших интересов монархии и семейных чувств, но вынужден был начать ее ради незначительных интересов нескольких имперских принцев, которые имели владения в Эльзасе и Лотарингии и личные права которых оказались ущемлены новой французской конституцией. Леопольд, отказавший в помощи сестре, теперь предоставлял свою поддержку нескольким вассалам. В письме от 3 декабря 1791 года он объявил французскому кабинету свое формальное решение "оказать помощь принцам, имеющим впадения во Франции, если они не получат полного восстановления своих прав, принадлежащих им на основании трактатов".
   Это угрожающее письмо, тайно (до официальной отправки) доставленное в Париж французским посланником в Вене, было принято королем с ужасом, а некоторыми из его министров и членами Национального собрания -- с радостью. Война разрубает все узлы! Когда на правильный ход событий нет больше надежды, то надежду ищут в неизвестном. Война казалась предприимчивым умам необходимой мерой при всеобщем брожении, хорошим исходом для революции, способом возвратить королю власть посредством командования армией.
   Жирондистские депутаты, польщенные присвоенным им титулом политических деятелей, хотели оправдать свои притязания смелым шагом, который сразу расстроил бы расчеты короля, народа и Европы. Они изучали Макиавелли и презрение к справедливости считали доказательством гения. Кровь народа для них значила мало, лишь бы она служила к выгоде их честолюбия. Якобинская партия, за исключением Робеспьера, также громко требовала войны: для этих людей война превратилась в апостольскую миссию, которая распространит их философию по всему миру: первый пушечный выстрел, сделанный во имя прав человека, должен потрясти все троны. Наконец, на войну возлагала надежды и партия умеренных конституционистов. Она льстила себя надеждой на возвращение исполнительной власти некоторой энергии вследствие необходимости сосредоточить военную власть в руках короля в минуту, когда опасность грозит всей нации.
   Молодая, но уже влиятельная женщина сообщала последней партии обаяние своей юности, своего гения и своей страстности: это была госпожа де Сталь. Дочь Неккера с самого рождения жила в окружении политики. В салоне ее матери Вольтер, Руссо, Бюффон, д'Аламбер, Дидро, Кондорсе играли с этим ребенком и пробуждали его первые мысли. Популярность отца ласкала воображение девочки и породила в ней жажду славы, которая никогда не угасала. Госпожа де Сталь искала славы даже в народных бурях, среди клеветы и смерти. Гений ее был велик, душа -- чиста, сердце -- полно страстности. По энергии она была мужчиной, но по нежности -- женщиной, и для исполнения идеала честолюбия судьба соединила в ее лице гений, славу и любовь.
   Природа, воспитание и везение сделали возможным осуществление мечты женщины, философа и героя. Рожденная в республике, воспитанная при дворе, дочь министра и жена посланника, госпожа де Сталь по происхождению принадлежала к народу, по таланту -- к писательскому миру, по общественному положению -- к аристократии: три элемента революции смешались и боролись в ней. Гений этой женщины был подобен древнему хору, где все главные голоса драмы смешивались в единой гармонии. Во вдохновении она являлась мыслителем, в красноречии -- трибуном, в привлекательности -- полубогиней; красота ее, незаметная для толпы, воспринималась только умом и вызывала поклонение. Это, собственно, была даже не красота лица и форм, это было живое вдохновение и олицетворенная страсть. Черные лучистые глаза сверкали сквозь длинные ресницы нежно и горделиво. Ее взгляд, открытый и глубокий, как ее душа, казался в одно и то же время и ясным и проницательным. Блеск ее гения составлял лишь отражение нежности сердца. Потому-то к удивлению, которое она возбуждала, примешивалось скрытое чувство любви, а сама она из всех форм поклонения себе ценила только любовь.
   События развиваются стремительно. Двадцати двух лет от роду госпожа де Сталь обладала зрелостью мысли, сопутствующей грации и энергии молодости. Она писала, как Руссо, говорила, как Мирабо. Пол не позволял ей принимать прямого участия в общественных делах, появляться на трибуне или в рядах армии. Ей приходилось оставаться невидимой в тех событиях, которыми она хотела управлять. Быть тайным гением великого человека, действовать его рукой, находить величие в его судьбе, блистать его именем -- это было единственным доступным ей честолюбием. Госпожа де Сталь могла быть только совестью и вдохновением политического деятеля; она искала такого человека и в дни, о которых идет речь, подумала, что он уже найден.
   В то время жил в Париже молодой офицер знатного происхождения, привлекательной внешности, с гибким, блестящим умом. Говорили, что в жилах этого человека течет королевская кровь; черты его лица напоминали Людовика XV. Этот слух подтверждался нежностью, которую испытывали к этому юноше тетки Людовика XVI: он вырос у них на глазах, был привязан к ним и благодаря их благосклонности достиг высших должностей при дворе и в армии.
   Этого молодого человека звали Людовик Нарбонн.
   Госпожа де Сталь увлеклась графом Нарбонном -- сердцем и умом. Смелое и нежное воображение ее сообщило молодому офицеру все качества, какие она желала в нем видеть. Она сделала из него политического деятеля и героя. Она наделила его всеми своими мечтами, стараясь возвести на высоту своего идеала. Она завербовала ему поклонников, окружила ореолом, создала репутацию, указала ему роль, сделала из него живое олицетворение своей политики. Пренебречь мнением двора, соблазнить народ, принять предводительство над армией, устрашить Европу, увлечь Собрание своим красноречием, служить свободе, спасти нацию и сделаться посредником между троном и народом, примирить их в либеральной и вместе с тем монархической конституции -- такова была перспектива, которую госпожа де Сталь рисовала самой себе и Нарбонну.
   Он счел себя достойным такой судьбы, потому что она мечтала о ней для него. Драма революции сосредоточилась в этих двух умах, и их планы составляли некоторое время всю европейскую политику.
   Госпожа де Сталь, Нарбонн и конституционная партия хотели войны, но войны только локальной, а не всеобщей, которая потрясла бы нацию до основания. Своим влиянием им удалось заместить весь дипломатический персонал лицами, преданными эмигрантам или королю. Они наполнили иностранные дворы надежными людьми. Марбуа послан был к Регенсбургскому сейму, Бартелеми -- в Швейцарию, Талейран -- в Лондон, Сепор в Берлин.
   Талейрану поручили примирить аристократический принцип английской конституции с демократическими принципами конституции французской. Надеялись заинтересовать английских политиков революцией, которая стала бы подражанием английской и, выведя из неподвижности народ, успокоилась бы в руках просвещенной аристократии. Это поручение оказалось бы легким, если бы ход революции в Париже могли предсказать хоть на несколько месяцев вперед. Французские идеи стали популярны в Лондоне, оппозиция была настроена революционно.
   Фокс и Берк, тогда еще друзья[18], пробуждали в обществе горячее сочувствие континентальной свободе. Надо отдать должное Англии: нравственный и народный принцип, заложенный в основе ее конституции, никогда не противоречил себе и не препятствовал усилиям других народов выбрать свободное правительство.
   Поручение Сепора в Берлине было более тонкого свойства. Речь шла о том, чтобы отговорить короля Прусского от союза с императором Леопольдом и увлечь берлинский кабинет к союзу с революционной Францией. Все инструкции Сегюра заключались в двух словах, переданных устно: увлечь и подкупить.
   Король Прусский имел множество фаворитов и любовниц. Мирабо еще в 1786 году писал: "В Берлине не может быть тайн от французского посланника, разве только из-за недостатка денег и ловкости: эта страна бедна и жадна до денег; там нет такого государственного секрета, который нельзя было бы купить за 3000 луидоров". Таким образом, Сегюр предполагал прежде всего склонить на свою сторону двух фавориток короля.
   Но за два часа до прибытия посланника в Берлин в руки королю попали подложные письменные инструкции. Они открыли королю весь план, основанный на соблазне и подкупе королевских фаворитов; их характеры, честолюбие, соперничество, истинные или мнимые слабости, способы воздействия через них на короля -- все это там было описано с доверчивой беспечностью. Король покраснел при мысли о том, какую власть над его политикой приписывают любви и интриге, и пришел в негодование при виде попытки подкупить его приближенных. Так всякая возможность переговоров была уничтожена до приезда самого посланника.
   Фридрих-Вильгельм сделал вид, что не хочет говорить с Сегюром. В его присутствии он громко спросил у посланника курфюрста Майнцского, нет ли известий от принца Конде. Тот отвечал, что принц приближается со своей армией к французским границам. "Было бы хорошо, -- сказал король, -- если бы он вошел туда". Сегюр сделал в тот момент гораздо больше того, что мог: узнав о существовании подложных инструкций, он достал их копию и доказал Фридриху-Вильгельму их фальшивость. Но и другие интриги лишь расстроили все усилия и уничтожили надежды Сегюра. Он просил о своем отозвании. Перспектива несчастий отечества и войн в Европе довели его до отчаяния: ходил даже слух о попытке самоубийства.
   В то же самое время конституционная партия попыталась склонить на сторону Франции принца, репутация которого, по мнению Европы, имела вес, равный трону. Это был Карл Вильгельм Фердинанд, герцог Брауншвейгский, ученик Фридриха Великого, предполагаемый наследник его военных знаний и вдохновения, названный заранее общественным мнением генералиссимусом в будущей войне с Францией. Лишить императора и короля Прусского такого предводителя их армий значило бы отнять у Германии веру в успех и победу.
   Имя герцога Брауншвейгского обладало обаянием и вызывало уважение к Германии, обеспечивая ей неприкосновенность. Госпожа де Сталь и ее партия сделали попытку завладеть этим именем. Тайные переговоры происходили между госпожой де Сталь, Нарбонном, Лафайетом и Талейраном. Кюстину, сыну известного генерала Кюстина, поручили сообщить герцогу Брауншвейгскому предложения конституционной партии. Этот молодой человек, фанатичный поклонник прусской тактики и герцога Брауншвейгского, уроки которого он использовал в Берлине, внушал принцу доверие. Кюстин предложил ему титул генералиссимуса французских войск, жалованье в три миллиона и положение во Франции, равное его владениям и рангу в Германской империи. Письмо с этими предложениями было подписано военным министром и самим Людовиком XVI.
   Кюстин отправился в Брауншвейг в январе 1792 года. По приезде туда он переслал письмо герцогу. Прошло четыре дня, прежде чем посланник добился свидания. Герцог высказал ему с военной откровенностью, какую гордость и признательность внушает ему оценка его достоинств Францией. "Но, -- прибавил герцог, -- моя кровь принадлежит Германии, а моя преданность -- Пруссии. Мое честолюбие удовлетворено тем, что я второе лицо в этой монархии, которая меня усыновила. Из-за рискованной славы на изменчивой арене революций я не оставлю высокое и прочное положение, которое дают мне в моем отечестве рождение, долг и некоторая уже приобретенная мной слава". В конце разговора Кюстин, видя непоколебимость принца, изложил ему свое последнее предложение, а именно перспективу французской короны, которая, в случае ее падения с головы Людовика XVI, может быть поднята руками победоносного генерала. Герцог казался ослепленным таким предложением и распростился с Юостином, не отнимая у него надежды на свое согласие. Посланник уехал с торжеством, но спустя несколько дней, под влиянием раскаяния или благоразумия, герцог отвечал формальным отказом на все сделанные ему предложения. Свой ответ он адресовал самому Людовику XVI, и таким образом этот несчастный король понял, как слабо держится на его голове корона.

VI
Первые заседания Законодательного собрания -- Партия духовенства высказывается против гражданской присяги -- Речь Бриссо против держав и эмигрантов -- Письмо Андре Шенье о свободе богослужения -- Борьба жирондистских и якобинских газет против фельянов -- Лафайет оставляет командование национальной гвардией -- Парижский мэр Байи удаляется и на его место назначен Петион

   С 29 сентября по 1 октября происходила смена правления. С первого же заседания Законодательного собрания стали заметны беспорядочные колебания власти, которая не обладала равновесием, старалась найти себе поддержку в своем собственном благоразумии и, переходя от оскорблений к раскаянию, ранила сама себя оружием, вложенным в ее руки.
   Внешний вид Собрания переменился: казалось, Франция помолодела в одну ночь. Гордость дворянства, выражавшаяся во взглядах и движениях, исполненная достоинства осанка духовенства и правительственных лиц, суровая важность первых депутатов среднего сословия внезапно уступили место новым людям, смущение которых, соединенное с заносчивостью, более могло быть свойственно завоевателям, чем лицам, привыкшим обладать властью. Когда президент вызвал для формирования временного бюро депутатов, не достигших еще двадцатипятилетнего возраста, шестьдесят молодых людей столпились вокруг трибуны. Такая молодость представителей нации одних беспокоила, других радовала: было понятно, что это поколение разорвало связь со всеми традициями и предрассудками старого порядка. Неопытность их стала достоинством, молодость -- своего рода присягой. Для спокойных времен нужны старцы, для революций -- юнцы.
   Лишь только Собрание сформировалось, в нем обнаружился двойственный -- полумонархический-полуреспубликанский -- дух; завязалась борьба, с виду пустая, но в сущности серьезная, и в течение двух дней победа переходила то на ту, то на другую сторону. Депутация, которая отправилась к королю, чтобы возвестить ему состав Собрания, в следующих выражениях отдала отчет о своем поручении: "Мы колебались относительно формы выражений, которые должно принять, говоря с королем, -- заявил президент депутации Дюкастель. -- Мы боялись оскорбить и национальное достоинство, и достоинство короля. И потому решили сказать так: "Государь, Собрание учреждено; оно послало нас, чтобы уведомить о том Ваше Величество". Мы отправились в Тюильри. Министр юстиции вышел и объявил нам, что король не может принять нас раньше, чем в сегодня в час. Мы думали, что общее благо требует немедленной аудиенции, и потому стали настаивать. Тогда король велел сказать, что примет нас в девять часов. Мы пришли. В четырех шагах от короля я ему поклонился и произнес условленные слова. Король спросил у меня имена моих товарищей; я отвечал, что не знаю их. Мы хотели уже удалиться, когда он остановил нас, сказав: "Я могу вас видеть не ранее пятницы..."".
   При последних словах глухое волнение, которое уже бродило в Собрании, разразилось шквалом: "Я требую, -- кричал один депутат, -- чтобы больше не употребляли титул "величество" ни здесь, ни вне этих стен!" -- "Я требую, -- прибавил другой, -- чтобы был уничтожен титул "государь", произошедший от слова "господин", так как в нем выражается признание верховной власти за тем лицом, к которому прилагают подобный титул". -- "Я требую, -- сказал депутат Беккэ, -- чтобы мы не превращались в кукол, которые встают или садятся, когда королю будет угодно встать или сесть". Тут в первый раз возвысил голос Кутон, и первое слово его оказалось угрозой для королевского сана: "Здесь нет другого величества, кроме величества закона и народа, -- сказал он, -- мы не дадим королю другого титула, кроме "короля французов"! Унесите это возмутительное кресло, позолоченное седалище: пусть король считает за честь сидеть в простом кресле, пусть весь церемониал между ним и нами состоит в равенстве: когда он снимет шляпу и встанет, будем и мы стоять с непокрытыми головами, но мы наденем головные уборы и сядем, когда сядет он".
   Постановили, что каждый вправе сидеть в шляпе в присутствии короля. Гарран де Кулон заметил, что этот декрет может вызвать некоторую тревогу в Собрании. Подобное право, предоставленное всем, даст одним возможность выказать свою гордость перед королем, а другим -- лесть. "Тем лучше, -- раздался чей-то голос, -- если есть льстецы, всем надо знать их!" Решили также поставить в зале два одинаковых кресла на одном уровне: одно для президента, другое для короля; наконец, постановили, что королю не полагается никакого другого титула, кроме титула "король французов".
   Эти декреты были унизительны для короля, встревожили конституционистов, взволновали народ. "Разве мы для того удержали короля, -- говорили они, -- чтобы предавать его оскорблениям и осмеянию? Нация, которая не уважает себя в лице своего наследственного главы, будет ли питать уважение и к своим избранным представителям?" Собрался совет министров. Король с горечью объявил, что вовсе не обречен предавать королевское достоинство оскорблениям Собрания и намерен открыть заседание последнего через министров.
   Слух об этом, распространившись по Парижу, произвел внезапную вспышку в пользу короля. Собрание, все еще колеблющееся, почувствовало этот удар. Популярность, которую оно искало, ускользала из его рук.
   Верньо, тогда еще неизвестный жирондистский депутат, с первых же слов своей речи обнаружил дерзость, соединенную с нерешительностью, которые вообще характеризовали политику Жиронды. "Кажется, дело ясное, -- сказал он, -- если декрет касается внутренней политики, то он должен исполняться немедленно. Для меня же очевидно, что декрет касается именно внутренней политики, так как между Законодательным собранием и королем не существует отношений власти и подчиненности. Речь идет просто о внимании, которое требуют оказывать королевскому достоинству. Я не знаю, зачем желают восстановления титулов "государь" и "величество", которые напоминают нам феодализм. Король должен считать за честь титул "король французов"".
   Депутат Эро де Сешель потребовал уничтожения декрета. Депутат Шампион упрекал своих товарищей за использование первых заседаний для прений о таких пустяках. "Я не боюсь идолопоклонства народа в отношении золотого кресла, но боюсь борьбы между двумя властями! Вы не хотите слов "государь" и "величество"; вы не хотите даже, чтобы королю рукоплескали, как будто можно запретить народу выражение признательности, когда король его заслуживает! Не будем позорить себя, господа, преступной неблагодарностью по отношению к Национальному собранию, которое сохранило королю эти знаки почтения". Дюкастель высказался в том же смысле. По неосторожности он употребил слово "государь" и прибавил, что законодательная власть включает в себя как Собрание, так и короля. Такое кощунство, такая невольная ересь вызвали в зале страшную бурю. Однако декрет, оскорбительный для королевского достоинства, тем не менее отменили. Это отступление встретило восторг со стороны роялистов и национальной гвардии. Конституционисты увидели в нем предвестник согласия между ветвями власти. Король же счел это событие торжеством не совсем угасшей верности.
   Все они обманывались: это было просто движение великодушия, которое следовало за грубостью; колебание народа, который не решается разбить одним ударом то, чему долгое время поклонялся.
   Революционная партия, собравшись вечером у якобинцев, оплакивала свою неудачу, обвиняла и обличала всех и каждого. "Смотрите, -- говорили ораторы, -- какая разрушительная работа совершена в одну ночь! Какая победа продажности и страха! Члены прежнего Собрания, смешавшись в зале с новыми депутатами, нашептывали своим преемникам о вреде уступок, которые непременно обесчестят последних. Вечером, после заседания, те же депутаты рассыпались группами по Пале-Роялю, предсказывали всюду волнения и анархию, а парижскому народу, который предпочитает свое частное благосостояние общественной свободе, внушали страх насчет снижения кредитов и исчезновения звонкой монеты. Разве это племя может противиться подобным аргументам?"
   Между тем народ, который после стольких бурных дней стремился к покою, нуждался в труде, деньгах и хлебе и, сверх того, был напуган приближением суровой зимы, равнодушно отнесся и к самой попытке, сделанной Собранием, и к отступлению его. Французы оставили безнаказанными оскорбления депутатов, которые поддерживали декреты. Гупильо, Кутон, Базир, Шабо в самом Собрании подверглись угрозам со стороны офицеров национальной гвардии. "Берегитесь! -- говорили им эти солдаты, вышедшие из народа и подкупленные троном. -- Мы не хотим, чтобы революция пошла дальше. Вы у нас на виду, мы проколем вас штыками!"
   Король, успокоенный таким настроением общества, 7 октября отправился в Собрание. Его появление послужило сигналом к единодушным рукоплесканиям. Одни аплодировали королю; другие -- конституции. Последняя внушала тогда настоящий фанатизм тем инертным массам, которые судят о предметах по названию и считают священным все то, что закон таковым провозглашает. Криком "Да здравствует король!" не довольствовались, кричали также: "Да здравствует Его Величество!" Аплодировали даже королевскому креслу, установленному подле кресла президента.
   Король говорил стоя и с непокрытой головой. Речь его действовала успокоительно на умы и трогала сердца. За неимением энтузиазма она дышала искренностью. "Чтобы наши труды, -- сказал король, -- принесли все то благо, которого должно от них ожидать, нужно, чтобы между Законодательным собранием и королем сохранялись постоянная гармония и неизменное доверие. Враги нашего спокойствия будут всеми силами стараться нас разъединить, но пусть любовь к отечеству вновь соединит нас, а общий интерес свяжет неразрывными узами! Не останется более ни для кого повода жить вдали от страны, в которой законы выполняются в полной мере и все права уважаются".
   Этот намек на эмигрантов и косвенный призыв, обращенный к братьям короля, наполнили ряды Собрания трепетом радости и надежды. Королю отвечал президент Пасторе, умеренный конституционист. "Государь, -- сказал он, -- самим своим присутствием среди нас вы приносите новую присягу отечеству. Несколько дней назад вы сказали, что нуждаетесь в любви французов. И мы также нуждаемся в вашей любви. Конституция сделала вас величайшим монархом, а ваша любовь к ней поставит Ваше Величество в ряд самых любимых королей".
   Популярность явилась к королю, словно утренний ветерок, который на минуту очищает небо и обманывает даже людей, уже привыкших не доверять подобным признакам. Королевская семья хотела, по крайней мере, насладиться такой благоприятной переменой и особенно порадовать ею дофина и принцессу: эти дети знали только гнев народа, нацию они видели только сквозь ряд октябрьских штыков, под рубищем мятежа и сквозь пыль вареннской дороги.
   Вечером все королевская семья отправилась в Итальянский театр. Утренние слова короля, черты его лица, проникнутые доверием и добротой, красота двух принцесс, наивная грация детей произвели на зрителей большое впечатление: сострадание соединилось с уважением, а энтузиазм смягчил сердца до умиления. Зал огласился рукоплесканиями. Дофин, прелестный ребенок, сидел на коленях королевы и, поглощенный игрой актеров, наивно повторял своей матери их жесты как бы для того, чтобы передать ей содержание пьесы. Это беспечное спокойствие невинности среди бурь, эти игры ребенка у подножия трона, готового обратиться в эшафот, эти неприкрытые движения сердца королевы, столь долго замкнутого для всякой радости, -- все это вызывало слезы на глазах зрителей; сам король плакал. В революционные времена случаются такие моменты, когда самая яростная толпа становится кроткой и милосердной; это происходит именно тогда, когда в ней говорит естество, а не политика и вместо чувств толпы проявляются чувства человека.
   Собрание поспешило вновь завладеть симпатиями нации, которых на время лишилось из-за мимолетного умиления. Три обстоятельства волновали умы: вопрос о духовенстве, вопрос об эмиграции и опасность войны.
   Учредительное собрание совершило большую ошибку, остановившись на полумерах относительно реформы французского духовенства. Конституция освободила гражданина; вслед за тем следовало освободить из-под опеки государства верующих и возвратить веру индивидуальному разуму и Богу.
   Философы Учредительного собрания отступили перед трудностью этого дела. Трон был привязан к алтарю, теперь они хотели привязать алтарь к трону. Это значило только переменить тиранию, угнетать совесть с помощью закона вместо угнетения закона с помощью совести. Гражданская конституция духовенства стала выражением этого взаимно ложного положения. Духовенство лишили тех неотчуждаемых имуществ, которые в виде церковной десятины облагали налогом население Франции. У духовенства отняли его бенефиции, аббатства и десятины, феодальные принадлежности алтаря. Взамен оно получило содержание, основанное на выплате налогов.
   Условием договора, который позволял духовенству службу, влияние и мощное министерство религий, стало требование принести присягу конституции. Между тем эта конституция содержала параграфы, которые посягали на духовное главенство и административные привилегии римского двора. Совесть католиков была возмущена. Революция, носившая до тех пор исключительно политический характер, сделалась ересью в глазах части духовенства и верующих. Из числа епископов и простых священников одни принесли гражданскую присягу, которая гарантировала их существование, другие отказывались от нее или присягали и потом отступали от присяги. Большая часть приходов имела двух священников: конституционного, труд которого оплачивался правительством, и непокорного, отказавшегося от присяги, -- последний был лишен доходов и рядом с законным алтарем воздвигал другой алтарь в какой-нибудь тайной часовне или на открытом поле. Эти два священнослужителя принадлежали одному и тому же культу, но взаимно друг друга отлучали от церкви: один -- во имя конституции, другой -- во имя папы и церкви.
   Людовик подписал гражданскую конституцию духовенства нехотя, но сделал это только как король, сохранив для себя свободу совести. Он оставался христианином и католиком во всей евангельской простоте, в смиренном повиновении церкви. Упреки, которые король получал из Рима за свою слабость, мучили его совесть и волновали ум. Он не переставал вести официальные или секретные переговоры с папой, то стараясь получить от главы церкви снисходительную уступку в отношении Франции, то советуя ему благоразумное выжидание. Только такой ценой мог он возвратить мир своей душе. Рим в свою очередь мог даровать королю только сострадание. Громоподобные буллы неприсягнувших священников обрушивались на население и достигали подножия трона. Король с трепетом ждал, что когда-нибудь они разразятся над его собственной головой.
   С другой стороны, король понимал, что революция не простит ему того, что он пожертвовал ее началами своей религиозной совестливости. Поставленный таким образом между угрозами Неба и своего народа, король употреблял все усилия, чтобы отсрочить и осуждение Рима, и решения Собрания. Учредительное собрание предоставило королю время для принятия решения и с долготерпением отнеслось к выбору совести каждого гражданина; оно не посягало на убеждения обыкновенного верующего: каждый был вправе молиться со священником, свободно им выбранным. Король первый воспользовался этой свободой и не распахнул двери капеллы в Тюильри для конституционного священника. Жирондисты мечтали вынудить его открыто продемонстрировать свои предпочтения: если бы он подчинился им, то потерял бы остатки собственного достоинства, а если бы нашел в себе силы к сопротивлению, то растерял бы последние остатки популярности.
   Заставить короля открыто принять чью-нибудь сторону стало бы торжеством для жирондистов. Народные чувства благоприятствовали их намерениям. Религиозные смуты начали принимать политический характер. В древней Бретани присягнувшие священники являлись источником ужаса для народа. Общения с этими священниками избегали. Напротив, непокорившиеся священники удержали всю свою паству. Толпы в несколько тысяч человек шли по воскресеньям за своим старым священником в капеллы, расположенные в двух или трех милях от их домов. В Кане обагрилась кровью церковь, в которой непокоренный священник оспаривал алтарь у священника присяжного. Такие же беспорядки грозили распространиться по всему королевству.
   Оставалось только два средства погасить пожар в самом его очаге: мощная поддержка свободы вероисповеданий исполнительной властью или преследование священнослужителей старого культа. Прения об этом начались с обсуждения отчетов Галлуа и Жансонне, посланных в качестве гражданских комиссаров в западные департаменты, чтобы изучить причины волнений и настрой жителей. Фоше, присягнувший священник и знаменитый проповедник, впоследствии конституционный епископ Кальвадоса, говорил первым.
   "Нас обвиняют в желании преследовать, -- начал Фоше. -- Это клевета. Никаких преследований нет. К ним стремится фанатизм, истинная же религия их отрицает, философия питает к ним отвращение. Остережемся подвергать непокорных священников заключению, изгонять их, даже лишать места! Пусть они думают, говорят, пишут против нас все что хотят, их мыслям мы противопоставим свои мысли, а время сделает остальное. Но в ожидании его неизбежного торжества надобно найти действенное и скорое средство, чтобы помешать этим людям возбуждать слабые умы и внушать им мысли о контрреволюции. Контрреволюция! Не в том состоит религия, господа! Фанатизм не совместим со свободой. Посмотрите на священников. Они хотели бы плавать в крови патриотов. Это их подлинные выражения. В сравнении с этими священниками атеистов должно признать ангелами! (Рукоплескания.) Нация терпит таких священников; разве этого не довольно? Они ссылаются на параграф конституции, в котором говорится: "Доходы католических священнослужителей составляют часть национального долга". Но разве они служители католического культа? Разве государство признает другой католицизм, кроме своего? Если они сами хотят провозгласить другой, то воля их и их последователей! Нация дозволяет все религии, но оплачивает только одну. Что за польза нации лишаться тридцати миллионов дохода, бессмысленно уплачиваемых самым непримиримым ее врагам! (Крики "Браво!") Зачем оплачивать эту армию рабства за счет фондов нации? Что они делают? Они проповедуют эмиграцию, вывозят звонкую монету, сеют заговоры против нас как внутри, так и вне страны. "Идите, -- говорят они дворянству, -- объединяйтесь с чужеземцами; пусть все плавает в крови, лишь бы только возвратили наши привилегии!" Вот их церковь! Если бы ад имел на земле свою церковь, то она говорила бы подобным языком!"
   Торне, конституционный епископ Буржа, отвечал аббату Фоше, как Фенелон мог бы отвечать Боссюэ: он показал, что в словах его противника терпимость также обладает чертами фанатизма: "Вам предлагают сильные лекарства против зла, которое гнев может только растравить, требуют осуждения на голод наших неприсягнувших собратьев. Простые религиозные заблуждения должны оставаться чуждыми законодателю. Священники эти невиновны, они только заблуждаются. Взор закона, падая на эти заблуждения совести, усиливает их; лучшее же средство исцелить подобные заблуждения состоит в том, чтобы их не видеть. Почему наши собратья не будут пользоваться правом поклоняться рядом с нами тому же самому Богу, тогда как в городах, где мы отказываем им в совершении наших святых таинств, мы позволяем язычникам праздновать таинства Изиды и Озириса, мусульманам -- призывать своего пророка, раввинам -- приносить жертвы всесожжения? Но доколе, скажите вы мне, продолжится эта странная терпимость? А до каких пор, скажу я в свою очередь, доведете вы произвол и преследования? Когда закон установит гражданские акты рождения, браков, погребения наравне с актами религиозными, которые их освящают? Когда закон позволит совершать на двух алтарях одну и тут же жертву, в силу какой непоследовательности он не допускает туда одинаковые таинства?
   Чего же вы боитесь? За вас время! Класс неприсягнувших священников исчезнет сам собой и не возобновится более; культ, оплачиваемый отдельными лицами, а не государством, постепенно ослабнет; партии, воодушевляемые вначале горячностью верований, взаимно примирятся с помощью свободы. Взгляните на Германию! Взгляните на Виргинию, где различные ветви религии братаются в одинаковом порыве патриотизма! Вот к чему надо стремиться, вот какие принципы надо постепенно прививать народу! Просвещенность должна стать великим предвестником закона".
   Дюко, молодой жирондист, в котором энтузиазм честного человека брал верх над стремлениями партий, потребовал отпечатать эту речь. Его голос затерялся среди рукоплесканий и ропота, что доказывало нерешительность и разделение умов.
   Пока шли прения, курьеры из департаментов каждый день приносили вести о новых беспорядках. Конституционных священников повсюду оскорбляли, изгоняли, убивали у подножия алтарей; сельские церкви, запертые по распоряжению Национального собрания, взламывались; непокорившиеся священники входили туда, поддерживаемые народным фанатизмом. Три города были осаждены и почти сожжены обитателями деревень. "Вот, -- воскликнул депутат Инар, -- куда ведут вас терпимость и безнаказанность, которые вами проповедуются!"
   Инар, представитель Прованса, был сыном грасского парфюмера. Отец готовил его для литературы, а не для торговли: среди греческих и римских древностей он изучал политику. В душе Инар носил в качестве идеала образ Гракха, в сердце -- его мужество, в голосе -- его интонацию. Красноречие молодого Инара было таким же кипучим, как его кровь. Собрание следовало за ним, переводя дух, и вместе с оратором доходило до ярости прежде, чем достигало известного убеждения. Речи Инара являлись великолепными одами, которые возводили прения до высот лиризма, а энтузиазм доводили до конвульсий.
   "Да, вот куда ведет вас безнаказанность, -- повторял Инар, получив слово, -- она всегда составляет источник великих преступлений, а теперь является единственной причиной дезорганизации, в которую мы погружены. Факты, которые вам изложили, составляют только прелюдию того, что произойдет в королевстве. Обдумайте обстоятельства этих беспорядков, и вы увидите, что они -- следствие дезорганизации современной конституции: эта система родилась там. (Указывает на правую сторону.) Она освящена римским двором! Нам приходится снимать маску не с настоящего фанатизма, а с лицемерия! Священники -- это привилегированные возмутители, которые должны быть наказаны строже, чем частные лица. Религия -- всемогущее орудие. Священник, говорит Монтескье, принимает человека в колыбели и сопровождает его до могилы; удивительно ли, что он имеет такую власть над умами и нужно издавать особые законы, чтобы под предлогом религии он не смущал мир в обществе? Каков же может быть этот закон? Я утверждаю, что только один подобный закон может быть целесообразен: изгнание из королевства! (Трибуны сопровождают эти слова продолжительными рукоплесканиями.) Разве вы не видите, что следует отделить мятежного священника от совращаемого им народа и выслать эту язву в лазареты Италии и Рима? Вы думаете, вам простят такую революцию, которая отняла у деспотизма его скипетр, у аристократии -- ее привилегии, у дворянства -- его гордость, у духовенства -- его фанатизм, революцию, которая похитила столько источников дохода из рук священника, уничтожила столько ряс, низвергла столько теорий? Нет, нет! Революции нужна развязка! По моему мнению, нужно идти ей навстречу неустрашимо. Чем больше вы будете медлить, тем ваше торжество станет труднее и тем более оно обагрится кровью. (Сильный ропот поднимается в одной части зала.).
   Разве вы не видите, -- продолжал Инар, -- что все контрреволюционеры держатся сплоченно и не оставляют вам другого выбора, кроме победы? Гораздо лучше поразить их, пока граждане еще взбудоражены и помнят об опасностях, которым подвергались, чем дать остыть патриотизму! Быть может, вследствие подобной строгости прольется кровь. Но если вы не сделаете так, не прольется ли ее еще больше? Разве междоусобная война не составляет еще большего несчастья? Вы уже поразили эмигрантов; еще один декрет против священников-возмутителей -- и вы получите еще десять миллионов голосов! Мой декрет в двух словах: заставьте каждого француза, как священника, так и светского человека, принять гражданскую присягу и постановите, что каждый, кто не примет ее, будет лишен всех доходов и всякой пенсии. Можно приказать покинуть страну тем, кто не подпишет общественного договора. Что же касается тех, относительно которых Уголовный кодекс постановляет наказания более строгие, чем изгнание, то к ним можно применить только одну меру: смерть!"
   Эта речь, которая доводила патриотизм до безбожия и делала из общественного блага какого-то неумолимого Бога, которому надобно было приносить в жертву даже невинных, возбудила бешеный энтузиазм в рядах жирондистов и сильное негодование среди членов умеренной партии. "Требовать тиражирования подобной речи, -- сказал конституционный епископ Леко, -- все равно что требовать отпечатать кодекс атеизма. Общество не может существовать, если оно не имеет идеала неизменной нравственности, происходящего от идеи о Боге". Такой религиозный протест был встречен смехом и ропотом Собрания.
   Декрет против священников, предложенный Франсуа Нефшато и принятый Законодательным комитетом, был наконец изложен в следующих выражениях: "Всякое духовное лицо, не принявшее присяги, обязано в течение восьми дней явиться в свой муниципалитет и принести там гражданскую присягу. Кто не выполнит этого, не имеет права ни на какие доходы или пенсию из общественной казны.
   Каждый год будет составляться денежная сумма из пенсий, которых лишены такие духовные лица. Эта сумма будет распределяться между 83 департаментами и направляться на благотворительные работы и в помощь нуждающимся инвалидам. Сверх того, вследствие отказа от присяги такие священники будут считаться заподозренными в мятеже и подлежать особому надзору. Они могут быть выселены со своего места проживания, с назначением им другого. В случае отказа от обязательной перемены места жительства они будут подвергнуты заточению.
   Церкви, используемые для богослужения, которое оплачивается государством, не могут использоваться ни для какого другого богослужения. Граждане могут нанимать другие церкви или капеллы и там отправлять свои обряды. Но это не разрешается священникам, которые не принесли присяги и заподозрены в возмущениях".
   Декрет, который гораздо больше разжигал фанатизм, чем тушил его, вызвал восстание в Вандее, возбудил повсюду преследования и навис, как грозный меч, над совестью короля.
   Жирондисты радовались, что им удалось таким образом удерживать несчастного государя между его верой и их законом: в случае утверждения декрета король становился еретиком, в случае отказа -- изменником нации. Торжествуя по поводу этой победы, они устремились к другой. Вынудив монарха нанести удар его вере, они хотели принудить его нанести удар дворянству и своим собственным братьям. Они подняли вопрос об эмигрантах.
   Мирабо относился к этому вопросу скорее как философ, нежели как человек государственный. Он оспаривал у законодателя право издавать законы против эмиграции. Но Мирабо ошибался. Когда теория находится в противоречии с общественным благом, эта теория ложная, потому что общество представляет в своем лице верховную справедливость.
   Без сомнения, в обыкновенные времена человек не является узником и не должен быть заключен законом в пределах своей страны; при этом условии законы против эмиграции должны быть исключительными. Но можно ли их считать несправедливыми лишь потому, что они исключительны? Общественная опасность имеет свои собственные законы, столь же необходимые и справедливые, как и законы мирного времени. Состояние войны не похоже на состояние мира. Во время войны вы закрываете свои границы для иностранцев, вы можете закрыть их и для своих граждан. Можно законным образом привести город в осадное положение в случае мятежа; можно объявить осадное положение и для всей нации в случае, если внешняя опасность осложняется внутренним заговором. Действовать иначе значило бы освящать вне пределов отечества заговоры, которые наказываются внутри его; значило бы провозгласить законность междоусобной войны, как только она усложнилась войной внешней, а мятеж прикрылся изменой. Подобные правила разрушают целостность народа, покровительствуя злоупотреблению несколькими гражданами самим понятием свободы. Учредительное собрание имело неблагоразумие их утвердить.
   Бриссо, душа Жиронды, взошел на трибуну, приветствуемый рукоплесканиями, которые показывали его большое влияние в новом Собрании. Он требовал войны как самого целесообразного из законов.
   "Если искренне желать остановить эмиграцию, -- сказал он, -- надо в особенности наказать главных виновников, которые создают в иностранных землях очаг контрреволюции. Нужно различать три класса эмигрантов: братьев короля, недостойных своего сана; лиц, которые, отправляя публичные должности, дезертируют со своих постов и развращают народ; наконец, простых граждан, увлеченных подражанием вследствие слабости или страха. К первым должно относиться с ненавистью и наказывать, а к другим проявлять милосердие и снисходительность? Будут ли вас бояться граждане, когда безнаказанность их вождей обеспечивает их собственную безнаказанность? Или у вас два веса и две меры? Разделите интересы восставших, устрашив главных виновников. Три года неудач, жизнь, полная блужданий и несчастий, раскрытие всех интриг, предупреждение заговоров, -- все это не исправило эмигрантов; сердце их испорчено от рождения. Если вы хотите остановить мятеж, то должны сражаться по ту сторону Рейна, а не во Франции: подобными мерами англичане воспрепятствовали Якову II идти против их свободы. Они не тешили себя маленькими законами против эмиграций, а велели иностранным государям выгнать английских принцев из их владений. (Рукоплескания.).
   Ваши предписания и угрозы, -- продолжал Бриссо, -- следует главным образом обращать к иностранным державам. Время показать Европе, кто вы такие, и потребовать от нее отчета в нанесенных вам обидах. Одно из двух: или они окажут почтение нашей конституции, или выскажутся против нее. В первом случае те, кто теперь благоволит эмигрантам, должны будут их изгнать, во втором случае вы должны сами напасть на державы, которые осмелятся вам угрожать. В прошлом столетии, когда Португалия и Испания дали убежище Карлу II, Англия напала на ту и другую.
   Не бойтесь ничего: образ свободы, подобно голове Медузы, устрашит армии наших врагов. Английский народ любит свою революцию; император боится силы вашего оружия; что же касается русской императрицы, отвращение которой к французской конституции известно и которая похожа в некотором отношении на королеву Елизавету, то она не должна ожидать успеха больше того, какой Елизавета имела в Голландии. За полторы тысячи миль едва ли возможно покорить и рабов, а людей свободных тем более нельзя покорить на таком расстоянии. О других государях не стоит и говорить; они недостойны считаться серьезными вашими врагами, и я думаю поэтому, что Франция должна воскресить свои надежды, возвысить свое положение. Вы объявили Европе, что не предпримете больше завоеваний, но вы имеете право предложить выбор между несколькими возмутителями и целой нацией".
   Эта речь, хотя и противоречила самой себе в некоторых частях, однако же обличала намерение Бриссо совместить три роли в одной и привлечь к себе разом три партии Собрания. В своих философских принципах он принимал язык умеренности и повторял выражения Мирабо против законов об экспатриации. В своих нападках на государей он раскрывал народу коварство короля. Наконец, обвиняя дипломатию министров, Бриссо стремился к внешней войне, выказывая при этом энергию патриота и предусмотрительность государственного человека, потому что знал, что первым актом войны будет объявление короля изменником.
   Кондорсе, друг Бриссо, подобно ему пожираемый честолюбием, сменив его на трибуне, лишь комментировал его. Как и Бриссо, он закончил приглашением державам высказаться за или против конституции и потребовал обновления дипломатического корпуса.
   Было понятно, что вполне сформированная партия захватывает трибуну и предъявляет права на господство в Собрании. Бриссо был душой интриг в этой партии, Кондорсе -- философом, Верньо -- оратором. Верньо взошел на трибуну, окруженный обаянием своего чудного красноречия, молва о котором намного опередила его. Взоры Собрания, молчание на всех скамьях -- все это возвещало одного их тех великих актеров революционной драмы, которые показываются на сцене только для того, чтобы насладиться популярностью, собрать рукоплескания -- и умереть.
   Верньо, уроженец Лиможа, адвокат из Бордо, обожал революцию как возвышенную философию, которой предстояло очистить целую нацию без всяких жертв, кроме предрассудков и тирании. У Верньо имелись теории, но вовсе не было ненависти; наличествовала жажда славы, но не честолюбие. Сама власть казалась ему чем-то слишком вульгарным, чтобы ее добиваться. Властью ради нее самой он пренебрегал, а если домогался ее, то только из-за своих идей. Слава и потомство составляли две цели помышлений Верньо. Он всходил на трибуну только для того, чтобы с высоты ее встать лицом к лицу с тем и другим; впоследствии он то же самое увидел с высоты эшафота. Верньо устремился в будущее, оставаясь молодым энтузиастом, бессмертным в памяти Франции; некоторые несовершенства личности оказались смыты его благородной кровью.
   "Существуют ли обстоятельства, -- задался он в самом начале своей речи вопросом, -- в которых естественные права человека могли бы позволять нации принимать любые меры против эмиграции?" Не найдя ответа на свой вопрос, Верньо высказывается против этих мнимых естественных прав и признает выше всех прав индивидуальной личности право общества, которое совмещает их все в себе и господствует над ними, как целое господствует над частью. Он ограничивает политическую свободу правом гражданина делать все, лишь бы только он не вредил отечеству; но тут Верньо и устанавливает ее пределы. Без сомнения, человек обладает правом отрекаться от отечества, в котором он родился и к которому относится как член к телу, но такое отречение является изменой. Она разрывает договор между этим человеком и нацией. Нация не обязана более покровительствовать ни его собственности, ни его личности. Верньо доказывает, что общество придет в упадок, если откажется от своего права удерживать тех, кто покидает его во время опасности. Но что будет, если эмигрант перестанет быть беглецом и сделается врагом, если массы ему подобных окружат нацию сетью заговоров? Неужели эмигрантам будет дозволено нападать, а добрым гражданам -- запрещено защищаться?
   "Нам говорят, -- продолжал Верньо, -- что эмигранты не имеют никаких дурных намерений против своего отечества: это не более чем просто путешествие. Где легальные доказательства фактов, которые приводятся против них? Когда вы представите эти доказательства, тогда будет время наказать виновных... О вы, которые говорите подобным образом! Зачем вы не были в сенате Рима, когда Цицерон обвинял Катилину, вы и тогда также потребовали бы легальных доказательств! Я воображаю, как бы он был этим смущен. Пока он стал бы искать доказательства, Рим бы разрушили, Каталина вместе с вами царствовал бы на развалинах. Легальные доказательства! А сообразили ли вы, сколько крови они будут стоить? Нет-нет, предупредим наших врагов, примем строгие меры, освободим нацию от непрерывного жужжания кровожадных насекомых, которые беспокоят и утомляют ее.
   Каковы же должны быть эти меры? Надо сначала направить удар на имущество отсутствующих. Скажут, что эта мера слишком мелка. Какое нам дело до ее крупного или мелкого значения? Речь идет только о ее справедливости. Что же касается дезертировавших офицеров, то их участь записана в Уголовном кодексе: это смерть и позор! Французские принцы еще более виновны. Приглашение возвратиться на родину, с которым вам предлагают обратиться к ним, не удовлетворит ни вашей чести, ни вашей безопасности. Говорят о глубокой горести, которой будет проникнуто сердце короля. Брут умертвил своих детей, преступных перед отечеством! Сердце Людовика XVI не будет подвергнуто такому жестокому испытанию. Если эти принцы, дурные братья и дурные граждане, отказываются его слушаться, то пусть он обратится к сердцу французов: там он найдет, чем вознаградить себя за потери". (Рукоплескания.).
   Пасторе, который говорил после Верньо, процитировал слова Монтескье: "Наступило время, когда нужно набросить на свободу покров, как покрывают статуи богов. Быть постоянно бдительным и не страшиться никогда -- вот каков образ действий свободного народа!"
   Выступавший затем Инар объявил, что предложенные до сих пор меры удовлетворяли благоразумию, но не правосудию и не мщению, которыми оскорбленная нация обязана самой себе. "Если вы предоставите мне право высказать истину, -- прибавил он, -- то я скажу, что мы оставляем безнаказанными всех вождей мятежников не потому, что в глубине сердца не сознаем их виновность, но потому, что они принцы, и хотя мы уничтожили дворянство и отличия крови, однако ж эти пустые призраки все еще пугают нас. Уже настало время, чтобы великий принцип равенства, который прошел через Францию, осуществился наконец на деле. Страшитесь довести народ до крайности зрелищем безнаказанности! Надо, чтобы закон входил во дворцы вельмож и в хижины бедняков, чтобы, обрушиваясь на головы виновных, он был неотвратим как смерть и не различал ни рангов, ни титулов.
   Народы никогда не прощали заговорщиков против своей свободы. Когда галлы вступили в Рим, Манлий, разбуженный криком гусей, спас Капитолий; тот же самый Манлий, обвиненный впоследствии в посягательстве на народную свободу, предстал перед трибунами. Он показывал в оправдание свои запястья, дротики, двенадцать гражданских венцов, тридцать трофеев побежденных врагов, свою грудь, усеянную ранами, напоминал, что спас Рим; вместо всякого ответа его сбросили с той самой скалы, с которой он сбрасывал галлов! Вот, господа, каков свободный народ! А мы с самого дня завоевания свободы не перестаем прощать нашим патрициям их заговоры, награждать их преступления, посылая им сундуки с золотом. Что касается меня, то я умер бы от угрызений совести, если бы подал голос за подобные дары. Народ смотрит на нас и нас судит; от этого первого декрета зависит судьба наших трудов. Не оскверняйте святости присяги, вкладывая ее в уста, жаждущие нашей крови. Одной рукой наши враги будут присягать, а другой оттачивать против нас шпаги!"
   Жирондисты, которые вовсе не хотели позволять Инару заходить так далеко, поняли, что нужно следовать за ним, пока его поддерживает популярность. Напрасно Кондорсе защищал свой проект выжидательного декрета. Собрание приняло декрет. Главные пункты этого декрета гласили, что все французы, собравшиеся по ту сторону границы, с этого времени находятся под подозрением в злоумышлении против Франции и будут объявлены заговорщиками, если не возвратятся в отечество к 1 января 1792 года, и, как следствие, наказаны смертью. Французские же принцы, братья короля, будут казнены как простые эмигранты, если не внемлют призыву, к ним обращенному; их доходы с этого времени будут секвестрованы; наконец, офицеры сухопутной и морской армий, которые оставили свои посты без дозволения и не получили отставки от службы, уравниваются с солдатами-дезертирами и также караются смертью.
   Эти два декрета вызвали смятение в сердце короля. Конституция давала ему право остановить их королевским veto; но останавливать выражения народного гнева против вооруженных врагов революции значило призывать этот гнев на себя самого. Жирондисты все настойчивее сеяли раздор между Собранием и королем. Они с нетерпением ждали, когда королевский отказ дать санкцию декретам доведет раздражение до апогея и принудит короля бежать или отдаться в их руки.
   Монархическое настроение Учредительного собрания еще царствовало в управлении парижского департамента. Деменье, Бомец, Талейран, Ларошфуко были его главными членами. Они составили петицию к королю, в которой умоляли его отказаться от санкций против неприсягнувших священников. Петиция, в которой к Законодательному собранию отнеслись свысока, показывала истинные принципы правительства в религиозных делах. Они выражались аксиомой, которая составляет или должна составлять кодекс совести: "Если никакая религия не составляет закона, то пусть же никакая религия не станет и преступлением!"
   Молодой писатель, имя которого должно было потом стяжать ореол мученичества, -- Андре Шенье опубликовал о том же предмете письмо, достойное внимания потомства. Гению не свойственно омрачать свой взгляд минутным предубеждением. Он смотрит с такой высоты, что заблуждения народа не могут скрывать от него неизменный свет истины. В своих суждениях он заранее обладает беспристрастием будущего.
   "Все те, -- говорил Андре Шенье, -- кто сохранил свободу разума и у кого патриотизм не состоит в одном желании господства, с большой печалью видят, что раздоры по поводу священников заняли собой первые минуты существования Национального собрания. Общественной мысли уже следовало просветиться в этом отношении.
   Учредительное собрание тут ошиблось. Оно намеревалось создать гражданскую конституцию духовенства, то есть, уничтожив одно духовенство, создать другое. Что за важность в том, что одна религия отличается от другой? Разве это занятие, достойное Национального собрания, -- соединять разделенные секты и взвешивать их разногласия? Мы освободимся от влияния этих людей только тогда, когда Национальное собрание объявит для каждого полную свободу признавать или придумывать такую религию, какую ему вздумается, когда каждый будет оплачивать культ, которому захочет следовать, и когда беспристрастие трибуналов будет в подобных делах одинаково наказывать и преследователей, и соблазнителей всех сект... Между тем члены Национального собрания говорят, что весь французский народ еще недостаточно созрел для такого учения. Им следует отвечать так: "Быть может, это правда, но вы же и должны воспитать нас вашими словами, вашими действиями, вашими законами!" Священники вовсе не нарушают спокойствия в государстве, если ими не занимаются!"
   Это письмо незамеченным облаком проплыло над головами партий, которые ставили под сомнение общественное сознание; но петиция парижской администрации, требовавшая королевского veto против декретов Собрания, вызвала встречные бурные выступления. На трибуну Собрания в первый раз взошел парижский мясник Лежандр. Он провозглашал проклятия народа против его врагов и коронованных предателей. Громкими словами Лежандр обрамлял тривиальные мысли. От этого соединения вульгарных чувств с вычурными выражениями родился тот странный язык, в котором лохмотья мысли смешивались с мишурой слов и который придавал народному красноречию того времени сходство с бедной роскошью выскочки. Чернь гордилась заимствованием у аристократии ее языка хотя бы для того, чтобы с ней же бороться; но, похищая этот язык, она его оскверняла.
   "Представители, -- говорил Лежандр, -- повелите, чтобы орел победы и славы парил над вашими головами и над нашими; скажите министрам: мы любим народ; пусть грянет наказание! Тираны должны умереть!"
   Клуб якобинцев, оскудевший вследствие перехода большого числа его главнейших членов в Законодательное собрание, некоторое время колебался без твердого направления, как армия, которая подверглась роспуску после победы. Клуб фельянов, состоявший из развалин конституционной партии Учредительного собрания, силился овладеть умами. Барнав, Ламет и Дюпор, убежденные, что одно Собрание без всякого противовеса неизбежно поглотит и то малое, что осталось от монархии, хотели двух палат и равновесия в конституции. Барнав, который пришел в эту партию с раскаянием, вел в Париже тайные сношения с Людовиком XVI. Впрочем, советы Барнава, как и советы Мирабо в его последние дни, оставались уже только пустыми сожалениями. Революция опередила всех этих людей. Она более не обращала на них внимания.
   Национальная гвардия, управление департамента Парижа, сам парижский мэр Байи и, наконец, часть нации, заинтересованная в порядке, поддерживали жирондистов; это была партия, в которую стекались раскаяние и террор. Лафайет, госпожа де Сталь и Нарбонн имели тайные сношения с фельянами, и им принадлежала часть прессы. Жирондистские газеты возбуждали народ против этой партии, Бриссо сеял против них подозрения и клевету; народной ненависти он прямо указывал на них. "Сосчитайте их, назовите их, -- говорил он. -- Самые имена обличают этих людей: это остатки низвергнутой аристократии, которая хочет воскресить конституционное дворянство, установить вторую законодательную палату, аристократический сенат и для достижения своей цели умоляет иностранные державы о вооруженном вмешательстве! Она продалась Тюильри и продает ему большое число членов Собрания. Среди нее нет ни гениальных, ни предприимчивых людей. Ее таланты состоят в измене, а гений -- в интриге".
   Таким образом, жирондисты и якобинцы, тогда еще смешанные друг с другом, подготавливали против фельянов волнение, не замедлившее рассеять этот клуб.
   Пока жирондисты действовали подобным образом, роялисты в своих листках стремились найти, как они говорили, "лекарство от зла в самом зле". Потому они возбуждали якобинцев против фельянов и осыпали насмешками и оскорблениями сторонников конституционной партии, которые пытались спасти остаток монархии. Больше всего эти роялисты ненавидели успех революции: их учение о неограниченной королевской власти получало менее унизительное отрицание в случае полного ниспровержения монархии и трона, чем при установлении конституционной монархии, охраняющей в одно и то же время и короля, и свободу. С тех пор как аристократия лишилась власти, ее единственное честолюбие и единственная тактика состояли в том, чтобы власть попала в самые нечестивые руки. Бессильная поднять власть собственными средствами, аристократия возлагала надежды на беспорядок. Ненависть к революции она довела до злодейства. Хотя роялисты не прикладывали руку к преступлениям революции, но принимали в них участие своим сочувствием. Нет такого излишества, совершенного народом, которое не стало бы надеждой для его врагов. Так возникает политика отчаяния.
   Пример этого представился в то самое время. Лафайет передал командование национальной гвардией Генеральному совету коммуны. Он послал гражданской армии прощальное письмо, в котором изъявлял притворную уверенность, что, будучи принята, конституция окончит эру революции и возвратит его, подобно Вашингтону, в звание простого гражданина свободной и умиротворенной страны. "Остерегайтесь, однако ж, мысли, -- прибавлял Лафайет в заключение, -- что все виды деспотизма уничтожены".
   Это письмо национальная гвардия приняла с некоторым всплеском энтузиазма. Она хотела выказать свою силу шумным одобрением мыслей своего генерала. Решили поднести ему шпагу, выкованную из засовов Бастилии, и мраморную статую Вашингтона. Лафайет поспешил насладиться этим преждевременным триумфом: он отказывался от диктатуры в ту самую минуту, когда она стала больше всего необходима для его отечества. Возвратившись в свои овернские поместья, он принял там депутацию национальной гвардии, которая принесла ему протокол своего совещания. "Вы видите меня возвратившимся в места моего рождения, -- сказал он. -- Я оставлю их только для защиты или упрочения нашей новорожденной свободы, если кто-нибудь осмелится посягнуть на нее".
   Парижский мэр Байи удалился в то же самое время, покинутый общественным мнением, идолом которого он был и чьей жертвой становился. Но этот философ больше ценил добро, сделанное народу, чем его благосклонность. Ставя целью своего честолюбия служение народу, а не управление им, он уже выказывал, в виду клеветы врагов, такое же геройское бесстрастие, какое впоследствии выказал перед смертью.
   Голос его затерялся среди шума близких муниципальных выборов. Два человека оспаривали друг у друга голоса на должность парижского мэра. По мере снижения влияния королевской власти и уничтожения авторитета конституции парижский мэр мог сделаться настоящим диктатором столицы.
   Этими людьми оказались Лафайет и Петион: за первого стояли конституционная партия и национальная гвардия; за второго -- объединенные силы жирондистов и якобинцев. Роялистская партия, имея возможность высказаться за того или другого, фактически держала в руках судьбу выборов. Король не имел более влияния на управление, которое полностью выпустил из рук, но обладал еще тайным влиянием путем подкупа предводителей различных партий, голосов на выборах, предложений в клубах, рукоплесканий или воплей на трибунах Собрания. Эти тайные субсидии, начатые при Мирабо, содержали роялистскую прессу и попадали даже в руки тех ораторов и журналистов, которые были в числе самых ожесточенных врагов двора. Множество неблагоразумных поступков, присоветованных народу его льстецами, не имели другого источника. Это было целое министерство подкупа, управляемое изменой. Многие там черпали под предлогом служения двору, успокоения народа или измены ему; потом, под влиянием страха, чтобы их измена не открылась, они ее прикрывали второй изменой и обращали против короля даже те предложения, которые были им оплачены. В интересах порядка и благотворительности король раздавал ежемесячные суммы для распределения в рядах национальной гвардии и в тех кварталах, где опасались восстания. Даже Лафайет и Петион прибегали для этой цели к помощи короля. Таким образом, последний имел какую-то возможность управлять выборами парижского мэра и, присоединившись к конституционной партии, решить выбор Парижа в пользу Лафайета.
   Лафайет был одним из первых зачинщиков революции, которая унизила трон. Его имя оказалось замешано в каждом унижении, какое вынес двор, стояло на первом месте в неприязненных чувствах королевы, во всех страхах короля. Сначала Лафайет был их ужасом, потом покровителем и, наконец, -- сторожем. Могли он стать их надеждой? Место парижского мэра, серьезная гражданская власть после продолжительной вооруженной диктатуры в столице, не могли ли послужить для Лафайета ступенью, которая подняла бы его выше трона и оставила в тени короля и конституцию? Этот человек с либеральными идеями имел добрые намерения, хотел управлять, а не царствовать, но можно ли полагаться на добрые намерения, столь часто побеждаемые? Не с тем ли самым сердцем, полным добрых намерений, он злоупотреблял командованием гражданской милицией, низвергнул Бастилию при помощи возмутившейся французской гвардии, пошел на Версаль во главе парижской черни, допустил насилие 6 октября, арестовал королевскую семью в Варение и держал короля пленником во дворце? Воспротивится ли он, если народ потребует от него еще большего? Сердце человека так устроено, что люди охотнее бросятся в объятия тех, кто их губит, чем станут искать спасения от руки того, кто их унижает. Лафайет унижал короля и в особенности королеву. Почтительная независимость была обычным выражением лица Лафайета в присутствии Марии-Антуанетты, непоколебимость гражданина читалась в позах генерала, в его словах, под холодными и вежливыми формами придворного.
   Королева предпочитала мятежника. Она открыто высказывалась в этом отношении пред своими приближенными: "Господин Лафайет, -- говорила она, -- хочет быть мэром Парижа только для того, чтобы сделаться вслед за тем мэром дворца. Петион -- якобинец, республиканец, но это человек глупый, не способный сделаться главой партии; этот мэр будет нулем. Притом возможно, что известное Петиону участие, которое мы принимаем в его избрании, приведет его на сторону короля".
   Петион был сыном прокурора в шартрском суде. Соотечественник Бриссо, он был вскормлен одними и теми же науками, одной и той же философией, одной и той же ненавистью. Эти два человека были воодушевлены одним идеалом. Революция стала идеалом их юности, призвала их на сцену в один и тот же день, но для различных ролей. Бриссо -- писатель, политический авантюрист, журналист -- был человеком мысли; Петион был человек дела.
   В фигуре, характере и способностях его выражалась та важная заурядность, которая свойственна толпе и ей нравится. Призванный своими согражданами в Национальное собрание, Петион составил там себе имя больше усилиями, чем успехом. Счастливый соперник Робеспьера и в то время друг его, Петион вместе с ним организовал народную партию, вначале едва заметную, которая проповедовала демократию в чистом виде и философию Жан-Жака Руссо. Деспотизм любого одного класса казался Робеспьеру и Петиону столь же ненавистным, как и деспотизм короля. Торжество среднего сословия для них мало значило, пока целый народ, то есть человечество в самом обширном смысле, не торжествовал. Они поставили своей целью не победу одного класса над другим, но победу абсолютного принципа: человечества. В этом состояла их слабость в первые дни революции, позже это составило их силу.
   Петион начинал собираться с духом. Своими теориями и речами он незаметно вкрался в доверие парижан; по своим интеллектуальным занятиям он принадлежал к числу писателей, а к Орлеанской партии -- по своей тесной связи с госпожой Жанлис, фавориткой принца и гувернанткой его детей. О нем говорили то как о мудреце, который хочет внести в конституцию философские начала, то как о ловком интригане, который хочет сокрушить трон или возвести на него вместе с герцогом Орлеанским народные интересы. Эта двойная репутация была одинаково выгодна Петиону: честные люди считали его честным человеком, мятежники -- мятежником, двор видел в нем невинного утописта и питал к нему то снисходительное презрение, которое аристократия всегда и везде питает к людям с политическими верованиями; притом Петион самим своим наличием освобождал аристократов от Лафайета. Переменить врага для них значило по крайней мере вздохнуть свободно.
   Эти три элемента успеха доставили Петиону торжество громадным большинством голосов: он был избран мэром Парижа более чем шестью тысячами избирателей, Лафайетже получил только три тысячи.
   Назначение Петиона на место парижского мэра давало жирондистам твердую точку опоры в столице. Дело Учредительного собрания разрушилось в три месяца. Механизм сломался прежде, чем начал действовать. Все предсказывало близкое столкновение между исполнительной властью и властью Законодательного собрания.

VII
Учредительное собрание -- Декларация прав человека -- Содействие Собрания общему делу -- Бессилие короля во время кризиса -- Необходимость переходной республики

   Учредительное собрание сложило с себя полномочия накануне бури. В его лице являлось, без сомнения, наиболее величественное собрание людей, какое когда-либо представляла не только Франция, но и все человечество. Здесь были и мудрецы, вроде Байи и Мунье, и мыслители, как Сийес, и агитаторы, как Барнав, и государственные люди, как Талейран, люди эпохи, как Мирабо, и люди принципа, как Робеспьер. Стремление к идеалу являлось исключительным качеством Учредительного собрания. Это было проявлением вечной веры в разум и справедливость, святым рвением к добру, заставлявшим Собрание жертвовать собой своему делу подобно тому ваятелю, который, видя, что огонь печи, где он плавит бронзу, готов погаснуть, бросает туда свою мебель, постель своих детей и, наконец, ломает свой дом, соглашаясь лучше погибнуть сам, лишь бы только не погибло его дело.
   Вот почему революция, устроенная Учредительным собранием, стала эпохой человеческого разума, а не только событием из истории народа. Члены этого Собрания не были просто французами, это были люди мира. Доказательством тому служит Декларация прав человека и гражданина, декалог рода человеческого на всех языках. Новейшая революция призывала и евреев и язычников к свету и царству братства. Потому и между апостолами революции не оказалось ни одного, кто бы не провозгласил мира между народами. Мирабо, Лафайет, сам Робеспьер изгнали войну из того символа веры, который они предлагали нации. Те, кто потом потребовали войны, были люди партии и честолюбцы; они не принадлежали к числу великих революционеров. Когда война вспыхнула, революция выродилась. Она хотела давать, а не отнимать, хотела распространяться путем права, а не силы. В высшей степени одухотворенная, она не хотела для Франции другого господства, кроме добровольного господства над человеческим разумом.
   Дело революции было изумительно, средства ничтожны. Собрание предприняло и совершило все, что внушил ему энтузиазм, -- без короля, без военного вождя, без диктатора, без армии, без другой силы, кроме убеждения. Одинокое среди удивленного народа, деморализованной армии, эмигрировавшей аристократии, лишенного прав духовенства, враждебного двора, вооруженной Европы, Собрание совершило все, на что решилось: до такой степени воля составляет истинное могущество народа, до такой степени истина является неодолимой союзницей людей, которые восстают за нее. Если когда-нибудь проявлялось вдохновение в пророке или в древнем законодателе, то можно сказать, что Учредительное собрание демонстрировало два года непрерывного вдохновения.
   Между тем королевская власть 1791 года могла распространиться на целый век столь же успешно, как на один день. Ошибка всех историков состоит в том, что они приписывают кратковременность дела Учредительного собрания недостаткам конституции. Между тем это дело и не имело главной целью увековечить машину ненужной королевской власти, поставленной из угождения народу среди механизма, которого она вовсе не регулировала. Делом Собрания стало возрождение идей и правительства, смещение прежней власти, восстановление права, уничтожение всех видов рабства, свобода совести. Недостаток конституции 1791 года не заключался в том или другом ее постановлении. Она погибла не потому, что королевское veto было приостанавливающим вместо безусловного, не потому, что право мира и войны отняла у короля и удержала за собой нация, не потому, что конституция оставила законодательную власть в одной палате, а не разделила ее между двумя. Такие мнимые недостатки есть во многих других конституциях, и эти последние существуют. Умаление королевской власти не являлось главной опасностью для монархии 1791 года: это скорее составляло ее спасение, если она вообще могла быть спасена. Чем больше предоставили бы власти королю и свободы монархическому принципу, тем скорее пали бы и король и принцип, потому что тем больше возникло бы против них недоверия и ненависти. Две палаты вместо одной не изменили бы ничего. Такое разделение власти имеет цену лишь в том случае, если оно получило окончательную санкцию, а эта последняя возможна, лишь если такое разделение представляет действительные силы, существующие в нации.
   Притом где можно было бы найти составные элементы для двух палат у нации, вся революция которой представляет собой не что иное, как конвульсивное стремление к единству? Сверх того, такое мнимое разделение власти всегда становится фикцией: в действительности власть никогда не делится. Она всегда бывает или здесь или там, действительно и всецело: она неделима.
   Итак, создание Учредительного собрания было делом хорошим, разумным и настолько прочным, насколько бывают прочны учреждения народа, который занят работой переходного времени. Конституция 1791 года записала все истины своего времени и выразила собой весь человеческий разум эпохи. В ней все было верно, кроме королевского достоинства; у конституции был только один изъян: монархия оказалась единственным охранителем этого свода законов.
   Собрание отступило перед окончательным лишением своих королей трона, удержало предрассудок прошлого, не веря в него, хотело примирить республику и монархию. В намерении это казалось добродетелью, в результатах стало ошибкой: в политике преступно добиваться невозможного. Людовик XVI являлся единственным человеком в целой нации, которому нельзя было вверить конституционный королевский сан, потому что у него же отняли монархию; конституция была разделенным королевским достоинством, а он обладал полноценным всего несколько дней тому назад. Для всякого другого человека такой сан стал бы подарком, и только для него -- оскорблением.
   Если Людовик XVI и оказался бы способен к такому отречению от верховной власти, которое создает героев бескорыстия (а он таковым являлся), то лишенные прежнего веса партии, естественным главой которых он считался, вовсе не были к тому способны. Партии не великодушны; они не отрекаются от своего, их можно только искоренить. Героические действия исходят из сердца, а партии не имеют сердца: у них есть только интересы и честолюбие. Корпорация представляет собой неумирающий эгоизм.
   Если бы в Учредительном собрании оказалось больше государственных людей, чем философов, то оно осознало бы, что переходный этап невозможен под покровительством полунизвергнутого короля. Побежденным не вверяют управление тем, что у них же завоевано. Действовать, как действовало Собрание, значило толкать короля по роковому пути -- к измене или к эшафоту. Абсолютное решение есть единственно верное в минуту великих кризисов. Учредительное собрание имело право выбирать между монархией и республикой и в этот момент должно было избрать республику. В этом заключалось спасение революции и ее законность. Недостаток решимости означал недостаток благоразумия.
   Но, скажут нам, Франция -- страна монархическая как по своему географическому положению, так и по характеру; затем немедленно начинается состязание между монархией и республикой.
   Объяснимся.
   География тут ни при чем: Рим и Карфаген не имели границ, Генуя и Венеция не имели территорий. Не почва определяет свойства общественного сознания, а время. Оставим же в покое географию: конституции пишутся не геометрами, а государственными людьми.
   Нации обладают двумя великим инстинктами, указывающими форму, которую им должно принять сообразно тому моменту национальной жизни, какого достигла нация: инстинктом самосохранения и инстинктом развития. Действовать или покоиться, идти или сидеть -- это два различных акта, которые ставят людей в совершенно разные положения. То же самое случается и с нациями. Монархия или республика в точности соответствуют, по отношению к народу, потребностям этих двух противоположных состояний -- покоя или деятельности.
   Если речь идет о сохранении гармонии с европейской средой, а также ее законов, обычаев, преданий, мнений и культов, о гарантии собственности и благосостояния, о предупреждении волнений и мятежей, -- то монархия здесь явно оказывается более способной, чем всякий другой государственный строй. Она гарантирует в низших слоях общества ту безопасность, которой желает наверху для себя самой.
   Напротив, если народ переживает одну из таких эпох, когда ему нужно действовать всеми силами, чтобы произвести в себе или вне себя органические преобразования, столь же необходимые народам, как течение необходимо рекам, а также если нужно дать выход сдавленным силам, то республика в подобный момент составляет обязательный этап развития. Для внезапного, неодолимого, конвульсивного действия социального тела нужны руки и воля всех. Народ становится толпой и без порядка несется к опасности. Только он один может разрешить кризис. Какая другая рука, кроме руки целого народа, могла бы сдвинуть то, что он должен сдвинуть, сместить то, что он хочет разрушить, установить то, что он хочет основать? Монархия тут тысячу раз разбила бы свой скипетр. Нужен рычаг, способный поднять тридцатимиллионную волю индивидуумов. Этим рычагом владеет только нация. Она сама делается и движущей силой, и точкой опоры, и рычагом. Народная воля становится правительством. Она устраняет боязливых, ищет смельчаков; она призывает всех к делу, испытывает и пускает в ход или отвергает все силы, всю преданность, весь героизм. Это толпа, находящаяся у руля. Самая быстрая или самая твердая рука схватывает руль, пока его не вырвет кто-нибудь еще более смелый. Сегодня у власти, завтра на эшафоте. Сопротивление подавляется неодолимой силой движения. Все слабо, все преклоняется перед народом. Вражда уничтоженных каст, лишенные влияния культы, обложенная налогами собственность, униженная аристократия -- все теряется в общем шуме падения старого порядка. Кого винить за это? Нация отвечает всем за все. Никто не может требовать у нее отчета.
   Такая форма действия есть республика. Это единственная форма, приличествующая бурным переходным эпохам. Народ не полагается -- и он прав -- на безответственную, вечную и наследственную власть, чтобы совершить то, что повелевает делать эпоха. Народ хочет сам вершить свои дела. Диктатура народная кажется ему необходимой, чтобы спасти нацию. А организованная диктатура народа не есть ли республика? Народ не может сдать своих полномочий, прежде чем минуют все кризисы и творение революции сделается неоспоримым, полным и прочным. Тогда народ может опять принять монархию и сказать ей: "Царствуй во имя идей, которые я для тебя выработал".
   Учредительное собрание выказало, следовательно, слабость и слепоту, не сделав республику естественным орудием революции. Мирабо, Байи, Лафайет, Сийес, Барнав, Талейран, Ламет действовали в этом отношении как философы, а не как политики. События это доказали: эти люди думали, что монархия обратилась к новым идеям, тотчас после того как она присягнула конституции.
   Революция же только начиналась, и присяга ей со стороны королевского сана была столь же ничтожным актом, как и присяга революции королевскому сану.
   Говорят, что Национальное собрание не имело права провозглашать республику: оно присягало монархии и признало Людовика XVI; оно не могло низвергнуть его с трона, не совершив преступления! Такое возражение можно назвать детским. Учредительное собрание с самого своего дебюта провозгласило законность необходимых восстаний. Клятва в Зале для игры в мяч составляла, в сущности, присягу на неповиновение королю[19]. Затем Собрание провозгласило Людовика XVI королем французов. Если оно признавало за собой право провозгласить его королем, то тем самым признавало за собой и право провозгласить его простым гражданином. Низложение короля во имя национальной пользы и пользы человечества, очевидно, входило в принципы Собрания. Между тем, что оно делает? Оставляет Людовика XVI королем или восстанавливает его в этом достоинстве не из уважения к королевскому сану, но из сострадания к особе короля. Это милостиво, прекрасно, великодушно; Людовик XVI заслужил этого. Кто может злословить о великодушной снисходительности?
   Но наступила минута, когда Собрание законным образом приняло в свои руки безусловное право располагать властью, которая была предана или покинута; это оказался момент бегства короля, протестующего против народной воли и ищущего опоры в армии и чужестранном вмешательстве. Перед Собранием открывалось три пути: объявить низложение короля и провозгласить республиканское правление; провозгласить временное приостановление королевскою сана и управлять от имени короля, пока продолжается его нравственное помрачение; наконец, немедленно восстановить королевское достоинство. Собрание выбрало самый худший путь. Оно увенчало короля подозрениями и оскорблениями и пригвоздило его к трону для того, чтобы трон сделался орудием его смерти.
   Если бы тогда республика была легально установлена Собранием во всех своих правах и силе, то она сделалась бы совершенно иной, чем та, которая была устроена путем измены и ярости девять месяцев спустя. Конечно, не обошлось бы без волнений, неразлучных с зарождением нового порядка. Но тогда республика родилась бы из закона, а не из мятежа, из права, а не из насилия, из суждения, а не из восстания. Вероломство Парижской коммуны, убийства стражи, разграбление дворца, бегство короля в Собрание, оскорбления, каким его подвергли там, наконец, его заточение в Тампле -- всего этого можно было избежать. Республика не умертвила бы короля, королеву, невинного ребенка, добродетельную принцессу. Не случилось бы сентябрьских убийств, этой Варфоломеевской ночи народа, которая запятнала колыбель свободы. Республика не окрасилась бы кровью трехсот тысяч жертв и не вложила бы в руки революционного трибунала народный топор, при помощи которого принесли в жертву целое поколение, чтобы очистить место для идеи. Республика не получила бы своего 31 мая[20]. Жирондисты, достигнув власти незапятнанными, обладали бы гораздо большей силой для борьбы с демагогией.
   Республика, установленная хладнокровно, вовсе не так устрашила бы Европу, как бунт, узаконенный насилием и убийствами. Войны удалось бы избегнуть, или, в случае неизбежности, она бы велась с большим единодушием и торжеством. Французские генералы не умирали бы от рук своих солдат под вопли об измене. Дух народов сражался бы на нашей стороне, и ужасы августовских, сентябрьских и январских дней не оттолкнули бы от французских знамен народы, которых ранее привлекли наши теории. Вот каким образом единственная перемена, произведенная при рождении республики, изменила бы судьбу революции.
   Но если нравы Франции чуждались резкости такого решения и если Собрание боялось, что зарождение республики преждевременно, то ему оставался третий путь: провозгласить временное упразднение королевского сана и управлять страной как республикой, но от его имени, до несомненного и несокрушимого утверждения конституции. Это решение спасало все, даже в глазах людей слабых: уважение к королевскому сану, дни королевского семейства, право народа, невинность революции. Оно в одно и то же время отличалось бы твердостью и спокойствием, целесообразностью и легитимностью. Нация почтительно отстранила бы королевский сан на десять лет, чтобы самой совершить дело, превышающее силы короля. Когда это дело было бы окончено, когда вражда угасла бы, привычка установилась, законы получили бы силу, а границы были бы прикрыты, когда духовенство секуляризовали, а аристократию подчинили, -- тогда диктатура могла бы прекратиться. Король или его династия могли бы безопасно вступить на трон, которому ничто уже не угрожало. Эта фактическая республика приняла бы имя конституционной монархии, ничего не изменяя.
   Или, если по окончании этой национальной диктатуры хорошо управляемая нация признала бы восстановление трона опасным или бесполезным, кто помешал бы ей сказать миру: "То, что я приняла как диктатуру, освящаю как окончательное правление. Я провозглашаю французскую республику как единственное правительство, удовлетворяющее энергии эпохи возрождения, потому что республика -- не что иное, как постоянная и организованная диктатура народа. К чему же трон? Я стою прямо. Это положение народа, который готов трудиться!"
   Короче говоря, Учредительное собрание, мысль которого осветила мир, а смелость в два года преобразовала государство, ошиблось только в одном -- в том, что успокоилось, отреклось от своих обязанностей. Нация, которая отрекается после двухлетней власти, находясь на развалинах прошлого, завещает свой скипетр анархии.
   Революция погибла не потому, что слишком многого хотела, но потому, что не обладала достаточной смелостью. Боязливость нации не менее гибельна, чем слабость королей; народ, который не умеет взять и сохранить все то, что ему принадлежит, соблазняет в одно и то же время и тиранию, и анархию. Господство революции могло называться только республикой. Собрание предоставило это имя партиям и эту форму террору.

VIII
Первые сходки патриотов-республиканцев -- Госпожа Ролан, ее жизнь и брак -- Господин и госпожа Ролан в Париже

   Пока король, оставленный в одиночестве на вершине конституции, искал опору то в опасных переговорах с чужеземцами, то в неблагоразумных попытках подкупов внутри, некоторые люди -- частью жирондисты, частью якобинцы -- начали сходиться в гостиной молодой женщины, дочери гравера с набережной Орфевр, и составлять ядро великой республиканской партии.
   Мужчина может обладать духом истины, женщина же только страстью к ней. В основе каждого создания должна находиться любовь; похоже, истина, подобно природе, имеет два пола. Женщина стоит в начале всех великих событий; женщина нужна была и для осуществления принципа революции. Можно сказать, что философия нашла такую женщину в лице госпожи Ролан.
   Историк, увлекаемый движением рисуемых им событий, должен остановиться перед этой строгой и вместе с тем трогательной фигурой, как останавливались прохожие, чтобы рассмотреть ее возвышенные черты и белое платье на той погребальной телеге, которая везла тысячи жертв, осужденных на смерть. Чтобы понять эту женщину, надобно за ней проследить от мастерской ее отца до ступеней эшафота. По отношению к женщине в особенности зародыш добродетели кроется в сердце; вообще же почти всегда разъяснение жизни общественной нужно искать в жизни частной.
   Молодая, прекрасная, блистающая талантами, вышедшая несколько лет назад замуж за сурового человека, который уже перешагнул порог зрелого возраста, госпожа Ролан по происхождению принадлежала к тому промежуточному общественному классу, в котором семья, едва достигшая некоторой самостоятельности путем труда, находится как бы в положении амфибии между пролетариатом и буржуазией и сохраняет в своих нравах добродетель и простоту народа, участвуя уже в просвещении, доступном высшим слоям общества.
   Отец ее, Гатьен Флипон, был гравер и живописец на эмали. К этим двум занятиям он присоединял торговлю алмазами и драгоценными камнями. Он обожал свою дочь и не довольствовался для нее перспективой мастерской. Он дал ей воспитание, свойственное очень богатым людям, а природа одарила ее сердцем, предназначенным для великой судьбы. Понятно, сколько тревог и несчастий подобные характеры вносят в жизнь своей семьи.
   Молодая девушка росла в атмосфере умственной роскоши и фактического материального разорения. Одаренная ранней проницательностью, она в здравом уме своей матери искала убежища против иллюзий отца и предчувствий будущего. Маргарита Бимон принесла своему мужу красоту и характер, также стоявший выше ее судьбы: ангельская доброта и самоотвержение предохраняли эту женщину и от честолюбия, и от отчаяния. Мать семерых детей, которых вырвала из ее объятий смерть, она сосредоточила на единственной дочери всю силу своей любви. Но сама эта любовь предохраняла госпожу Бимон от всякой слабости в том воспитании, которое мать давала своему ребенку. Сердце и интеллект, воображение и разум пребывали у нее в строгом равновесии. Форма, в которую она опустила это молодое существо, оказалась грациозна, но тверда, как медь.
   Природа этому изумительно содействовала. Она дала молодой девушке ум, который был еще выше ее красоты. Красота первых лет, главные черты которой набросала сама госпожа Ролан с детской снисходительностью на светлых страницах своих мемуаров, еще находилась далеко от силы, меланхолии и величия, которые позже сообщили ей сдержанная любовь, мышление, свойственное мужчине, и несчастье.
   Высокая и гибкая талия, прямые плечи, рельефная грудь, черные гладкие волосы, взгляд, который стремительно переходил от нежности к горячности, нос греческой статуи, кожа, похожая на согретый жизненными соками мрамор, -- таков был в 18 лет портрет этой девушки, которую неизвестность долго укрывала в своей тени как бы для того, чтобы подготовить к жизни и к смерти душу более сильную и жертву более совершенную.
   Ум госпожи Ролан освещал эту оболочку ярким блеском. Она стремилась к самым трудным познаниям, разбирая их, так сказать, по складам. Ее не удовлетворяло то, чему учат женщин в ее возрасте. Мужское воспитание сделалось для девушки неодолимым соблазном и вместе с тем игрушкой. Могучий ум ее нуждался во всех орудиях мысли. Религия, история, философия, музыка, живопись, танцы, точные науки, химия, иностранные языки и языки древние -- все это она изучала и ко всему этому стремилась. Она украдкой прятала книги, которые приносились в мастерскую молодыми учениками и забывались там для нее. Руссо, Вольтер, Монтескье, английские философы попали к ней в руки подобным образом. Но истинной пищей для ума молодой девушки оставался Плутарх.
   "Я никогда не забуду, -- говорила она, -- пост 1763 года, когда я каждый день носила эту книгу в церковь, закрывая ее молитвенником; в эти минуты родились впечатления и идеи, которые сделали меня республиканкой, хотя я тогда о том и не думала". После Плутарха больше всего трогал ее сердце Фенелон. Затем следовал Тассо.
   Хотя мать молодой девушки была очень набожна, она доверчиво предоставляла свою дочь ее собственному разуму и не хотела ни давить, ни иссушать те соки, которые впоследствии принесли плод в этом сердце. Подневольное, неискреннее вероисповедание казалось ей позором и рабством, которое не могло быть принято Богом как приношение, недостойное его. Задумчивая душа девушки естественным образом стремилась к великим целям вечного счастья и несчастья; она должна была глубже всякой другой погрузиться в бесконечное. Царство чувства открылось в ней любовью к Богу. Следуя своему душевному настроению, она стремилась к монашеской жизни. Войдя в монастырь, она на мгновение почувствовала себя счастливой, отдавая свою мысль мистицизму, а сердце -- первой дружбе. В свободные часы девушка не играла со своими подругами, а удалялась куда-нибудь под дерево читать и мечтать. Чуткая, как Руссо, к красоте листвы, шелесту трав, аромату растений, она удивлялась руке Божьей и благоговела перед ней в ее созданиях. Переполненная внутренней радостью и признательностью, она шла изливать ее в церковь. Там величественные звуки органа, соединяясь с голосами молодых монахинь, окончательно приводили ее в экстаз. Судьба представляла ей в будущем картины великих жертв. Философия, которая впоследствии сделалась ее единственным культом, рассеяла веру, но оставила нетронутыми эти впечатления. Она не могла присутствовать без сочувствия и уважения на церемониях того культа, таинства которого отвергались ее разумом, мысль ее была тронута при виде слабых людей, собравшихся вместе, чтобы поклоняться общему Отцу.
   Ее же отец, который позволял своей дочери заниматься дальнейшим учением и радовался ее успехам, хотел, между тем, посвятить ее и в свое искусство. Девушка выучилась держать резец, выказав успехи и тут, как во всем остальном. Зарабатывать деньги этим она еще не могла, но в дни семейных праздников подносила своим старым деду и бабке то головку, старательно нарисованную для этой цели, то маленькую медную дощечку с вырезанными на ней эмблемами или цветами. Взамен ей дарили различные драгоценные вещицы по части туалета, до которых она, как сама признавалась, всегда была охотницей. Но эта склонность, естественная в молодые годы, не отвлекала девушку от самых скромных занятий по хозяйству. Показавшись в воскресенье в церкви или на прогулке в щегольском туалете, она не стеснялась идти на неделе в простом хлопчатобумажном платье на рынок со своей матерью. Эта будущая Элоиза XVIII столетия, которая читала серьезные сочинения, объясняла круги небесного свода, владела карандашом и резцом и волновалась уже смелыми мыслями и страстными чувствами, часто захаживала на кухню, чтобы почистить коренья и травы.
   Но из своего уединения девушка иногда видела и тот мир, который сиял над ней; блеск высшего общества больше оскорблял, чем ослеплял ее взор.
   Как-то раз ей случилось пойти со старой бабкой в аристократический дом, девушку сильно оскорбил тон снисходительного превосходства, с каким там отнеслись к старушке и к ней самой. "Моя гордость была возмущена этим, -- говорит она, -- кровь закипела сильнее обыкновенного, я почувствовала, что краснею. Я еще не спрашивала тогда, почему вон та женщина сидит на канапе, а моя бабушка -- на табурете, но чувства мои уже подготавливали меня к будущим мыслям, и окончание визита я встретила, как встречают избавление от гнета".
   В другой раз ей пришлось провести восемь дней в Версале, во дворце тех самых короля и королевы, трон которых ей предстояло впоследствии разрушить. Поселившись под кровлей у женщины из числа дворцовой прислуги, девушка увидела вблизи пышность, которая, как она знала, оплачивается бедствиями народа, и величие, которое воздвигается на низкопоклонстве придворных. Парадные обеды, прогулки, увеселения, приемы -- все это проходило перед ее глазами во всем блеске и во всей своей пустоте. Предрассудки, которыми была окружена власть, показались отвратительными молодой душе, воспитанной на философии правды, идеалах свободы и античной добродетели. Неизвестные имена, буржуазные костюмы родственников, которые возили девушку на это зрелище, служили причиной того, что на ее долю при случае выпадали лишь невнимательные взгляды и несколько слов, означавших не столько расположение, сколько покровительство. "Мне больше нравились, -- говорила она, -- садовые статуи, чем придворные особы". Мать спрашивала ее, довольна ли она путешествием. "Да, -- отвечала та, -- потому что оно скоро закончилось; еще несколько дней, и мне так стали бы отвратительны люди, которых я видела, что я не знала бы, что делать со своей ненавистью". "Но какое зло они тебе причиняют?" -- возразила мать. "Они заставляют меня чувствовать несправедливость и смотреть на глупость".
   Между тем девушка привлекала уже многочисленных претендентов на свою руку. Отец хотел, чтобы она нашла себе мужа в том же сословии, к которому сам принадлежал. Он любил и уважал торговлю, потому что считал ее источником богатства. Дочь презирала ее, потому что в ее глазах торговля была источником скупости и пищей жадности. Она хотела видеть в своем муже идеи и чувства, аналогичные ее собственным. Идеалом ее была душа, а не состояние: "Воспитанная с самого детства в общении с великими людьми всех времен, ознакомленная с высокими идеями и примерами, -- неужели я для того только жила в обществе Платона, всех философов, всех поэтов, чтобы соединиться с торговцем, который ни в каком отношении не будет думать и чувствовать одинаково со мной?"
   Преждевременная смерть лишила ее матери; девушка осталась одна в доме своего отца, где вместе с мачехой появился беспорядок. Душой девушки овладела меланхолия, но не одолела ее. Она еще более сосредоточилась на себе, стараясь собрать силы против одиночества и несчастья. Чтение "Элоизы" Руссо произвело на сердце девушки такого же рода впечатление, как Плутарх на ее ум. Плутарх показал ей свободу, Руссо заставил мечтать о счастье. Печаль сделалась ее суровой музой. Она начала писать, чтобы утешиться в разговоре с собственными мыслями. Вовсе не имея намерения сделаться писательницей, она -- посредством этих уединенных упражнений -- усвоила то красноречие, которым впоследствии воодушевляла своих друзей.
   Так созревала эта женщина, терпеливо, но с решимостью ожидавшая своей судьбы, когда ей показалось, что тот человек, о котором столь долго мечтало ее воображение, наконец найден.
   Он был ей представлен через одну из ее молодых подруг детства, жившую с мужем в Амьене, где господин Ролан занимал должность инспектора мануфактур. "Ты получишь это письмо, -- писала ей подруга, -- от философа, о котором я иногда тебе говорила: Ролан -- человек просвещенный, античного характера, его можно упрекнуть только в излишнем преклонении перед древними, в презрении к современности и в слишком большом почитании собственной добродетели". "Этот портрет, -- говорила госпожа Ролан, -- был справедлив и метко схвачен. Я увидела человека за сорок лет, высокого ростом, с небрежной осанкой, с той резкостью, какую дает привычка к уединению; но его приемы отличались простотой и непринужденностью; не обладая светским изяществом, он соединял утонченность человека хороших кровей с манерами философа. Голос его был мужественным, речь отличалась краткостью; разговор его, полный фактов, потому что голова его была полна идей, больше занимал ум, чем ласкал слух: произношение оказалось необычным, но жестким и негармоничным. Красота голоса, -- прибавляла госпожа Ролан, -- составляет дар редкий и могуче действующий на чувства; тут дело не только в качестве звука, но также в тонкой восприимчивости, которая, видоизменяя произношение, меняет и само выражение".
   Это значило, что Ролан был лишен такого свойства.
   Младший из пяти братьев, он родился в честной буржуазной семье, которая занимала судебные должности и претендовала на дворянство. Его предназначали для духовного звания. Эта перспектива не нравилась молодому человеку, и он оставил -- девятнадцати лет от роду -- отеческий дом и бежал в Нант. Там он готовился поехать в Индию, чтобы заняться торговлей, но в самую минуту отплытия заболел. Один из родственников молодого человека, инспектор мануфактур, встретил его в Руане и принял в свою контору. Дела в этом учреждении, проникнутом учением Тюрго, велись с применением принципов политэкономии, и Ролану удалось там выдвинуться. Правительство послало его в Италию для изучения коммерческого дела.
   Он с прискорбием расстался с девушкой, которая сделалась уже его другом, и постоянно писал ей письма, предназначенные служить заметками к задуманному им сочинению об Италии; письма были больше похожи на этюды философа, чем на разговоры влюбленного.
   По возвращении Ролана она опять нашла в нем друга: его возраст, серьезность, характер, трудолюбие дали девушке повод смотреть на него как на мудреца. В союзе, который они созидали и который походил не столько на любовь, сколько на общение времен Сократа и Платона, один искал больше ученика, чем жену, а другая -- учителя, а не мужа. Ролан писал ее отцу, прося руки его дочери. Тот сухо отказал. Суровость Ролана его отталкивала; он боялся найти в нем цензора для себя и тирана для своей дочери. Последняя, узнав об этом отказе, удалилась с негодованием в монастырь. Там она питалась самой грубой пищей, которую готовила своими руками, предалась ученью и укрепляла свое сердце против несчастья. Время шло, Ролан не показывался, он даже едва писал. Наконец, через шесть месяцев, Ролан появился. Он снова воодушевился, увидев своего друга за монастырской решеткой, и решился предложить девушке свою руку; она приняла предложение без всякого сердечного энтузиазма. Брак стал для нее актом добродетели, которым она наслаждалась не потому, что он был ей приятен, но потому, что он показался ей высоким.
   В эту решительную минуту жизни в ней вновь заговорила преданная ученица Руссо. Но горечь действительности не замедлила пробиться сквозь героизм преданности: "Занимаясь, -- говорила она сама себе, -- счастьем человека, с которым я соединилась, я заметила, что чего-то недостает моему собственному счастью. Я ни на минуту не переставала видеть в своем муже одного из самых уважаемых людей, какие только существуют; принадлежать ему я считала для себя за честь; но часто я сознавала, что между нами недостает равенства, что преобладающее влияние его характера, соединенное с двадцатилетней разницей в годах, делает такое превосходство чрезмерным. Когда мы жили в уединении, мне случалось проводить иногда тяжелые часы. Когда мы отправлялись в свет, я видела любовь людей, которые -- по крайней мере, в лице нескольких -- могли стать мне слишком близкими. Я погрузилась в работу моего мужа, сделалась переписчицей, читала корректуры первых оттисков; я исполняла эту обязанность безропотно, с кротостью, которая составляла контраст с тем свободным и самостоятельным характером, какой был у меня".
   После нескольких лет, проведенных в Амьене, Ролану удалось получить назначение с такими же обязанностями в своем родном Лионе. Зимой он жил в городе, а остальное время года проводил в деревне, в отеческом доме, где жила еще его мать, женщина, уважаемая по своему возрасту, но беспокойного и сварливого характера. Госпожа Ролан, находясь во всем блеске своей красоты и в полной силе ума, была, таким образом, поставлена в неприятное положение между неумолимой свекровью, своевольным шурином и мужем-деспотом. Самой страстной любви едва ли было бы достаточно, чтобы вознаградить за подобное невыносимое положение. Она же смогла его снести только сознанием своего долга, работой, философией и заботами о своем ребенке.
   Старания госпожи Ролан были небезуспешны: ей удалось превратить это мрачное жилище в приют согласия и мира. Здесь она вполне погрузилась в природу, о которой часто мечтала в детстве и из всех красот которой видела с высоты своего окна, над кровлями Парижа, только несколько клочков неба и смутную перспективу королевских лесов. Здесь же простые вкусы и чистая душа госпожи Ролан нашли себе пищу и поле для деятельности.
   Она делила время между хозяйственными заботами, умственными занятиями и благотворительностью; обожаемая крестьянами, она старалась облегчить их бедствия при помощи тех небольших излишков, какие оставались у нее в результате строгой экономии, старалась лечить их болезни, пользуясь знаниями, приобретенными в медицине. Ее приходили отыскивать за три и за четыре мили, когда нужно было посетить больного. В воскресенье ступеньки ее крыльца заполнялись больными, пришедшими за помощью, и выздоровевшими, которые являлись, чтобы принести госпоже Ролан свидетельства своей признательности: корзины с каштанами, сыр или яблоки из своих садов. Она радовалась, наблюдая в крестьянах справедливость и признательность. В ее глазах они были представителями народа, вытесненного из столиц. Впоследствии поджоги замков, разбой, убийства показали ей, что этот океан людей, тогда столь спокойный, устраивает свои бури, более ужасные, чем бури настоящего океана, что обществу столь же нужны учреждения, как волнам русло, и что для народного правительства так же необходима сила, как и правосудие.
   Между тем революция 1789 года разразилась и застала госпожу Ролан в этом убежище. Упоенная философией, поклонница античной свободы, она воспламенилась от первой искры, какая упала с этого очага новых идей; она искренне поверила, что эта революция возродит человечество, уничтожит несчастья бедного сословия и обновит весь мир. Возвышенная иллюзия ее в эту эпоху равнялась делу, которое Франции предстояло совершить. Надежда дала ей решимость, а вера в социальное возрождение сделалась ее силой.
   С этого времени госпожа Ролан почувствовала, что в ней зажегся огонь, которому уже не суждено было погаснуть иначе, как в ее крови. Она полюбила революцию со всей страстью. Это пламя она сообщила мужу и друзьям. Живя только для счастья других, она мстила за свою судьбу, которая отказывала ей в личном счастье. Счастливая и любимая, госпожа Ролан оставалась бы только женщиной; несчастная и одинокая, она сделалась главой партии.
   Образ мыслей господина и госпожи Ролан восстановил против них в первое время всю коммерческую аристократию Лиона, города хотя и честного, но преданного деньгам. Однако поток идей бывает столь неодолим, что увлекает даже самых отсталых людей. На первых же выборах Ролана избрали в муниципалитет. Он высказался там со всей суровостью своих принципов и с энергией, которую почерпнул в душе своей жены. Муниципальный совет избрал Ролана депутатом в Париж, чтобы защищать коммерческие интересы Лиона перед комитетом Учредительного собрания.
   Двадцатого февраля 1791 года госпожа Ролан вновь вступила в Париж, из которого уехала пять лет назад безвестной молодой девушкой. На другой день она поспешила на заседание Собрания. Там она увидела могучего Мирабо, изумительного Казалеса, смелого Мори, хитрого Ламета, холодного Барнава. С досадой, к которой примешивалась ненависть, госпожа Ролан заметила в положении и речах правой стороны то превосходство, которое дается привычкой к преобладанию и уверенностью в уважении масс, левую же нашла в униженном положении, увидела в ней наглость, смешанную с сознанием своей подчиненности. Таким образом, античная аристократия все еще была жива и даже после своего поражения мстила за себя демократии, которая, подчиняя ее, тем не менее ей же завидовала.
   В эту-то эпоху госпожа Ролан и ее муж завязали отношения с некоторыми из самых рьяных личностей среди проповедников народных идей. Это были люди, которые, как казалось госпоже Ролан, любят революцию ради нее самой и, воодушевляемые высоким бескорыстием, стремятся не к преуспеянию своего личного счастья, а к прогрессу человечества. Одним из первых был Бриссо. Роланы долгое время состояли в переписке с ним по предметам, касающимся экономики и великих задач свободы. Их идеи развились вместе и как бы побратались. Госпожу Ролан интересовало, соответствуют ли черты лица Бриссо его духовному содержанию. Она верила, что натура проявляется во всех формах и что разум и добродетель могут очертить внешнюю сторону человека, как ваятель придает глине формы своего замысла. В этом политическом деятеле что-то напоминало памфлетиста. Ветреность Бриссо неприятно поражала госпожу Ролан, сама его веселость казалась ей профанацией тех суровых идей, провозвестником которых он выступал. Революция, которая вдохновляла страстью слог Бриссо, не доводила до одушевления его лицо. Госпожа Ролан не нашла в нем достаточной ненависти к врагам народа.
   Бриссо привел в дом супругов Ролан Петиона, своего товарища по ученью и друга. Было еще несколько человек, имена которых в свое время появятся в летописях зарождавшейся партии. Бриссо, Петион, Бюзо, Робеспьер условились сходиться четыре раза в неделю, по вечерам, в салоне госпожи Ролан.
   Целью этих сходок стали секретные совещания о слабости Учредительного собрания, о засадах, которые устраивались аристократией, задержанной революцией, и о том направлении, какое должно сообщить охладевшему общественному настроению, чтобы довершить победу и упрочить ее.
   Таким образом, госпожа Ролан с первых же дней очутилась в центре движения. Ее невидимая рука касалась первых нитей еще не вполне завязавшегося узла, из которого должны были произойти самые важные события. Эта роль льстила и ее женской гордости, и ее политическим страстям. Она выполняла эту обязанность с той скромностью, которую можно бы было назвать образцом искусства, если бы в госпоже Ролан это качество не проистекало прямо из ее натуры. Помещаясь вне круга собеседников, близ рабочего столика, она занималась ручной работой или писала письма, постоянно слушая с кажущимся равнодушием споры своих друзей. Часто она порывалась принять в них участие, но кусала себе губы и удерживала мысль. Продолжительность и многословие таких совещаний, остававшихся без всякого результата, внушали тайное презрение этой энергичной и деятельной женщине.
   Вскоре победы Учредительного собрания ослабили самих победителей. Вожди Собрания отступили перед своим собственным делом и завязали переговоры с аристократией и троном с целью предоставить королю пересмотр конституции в более монархическом духе. Депутаты, собиравшиеся у госпожи Ролан, рассеялись; осталась лишь небольшая группа людей непоколебимых, которые предаются принципам независимо от их успеха и привязываются к безнадежному делу с тем большей силой, чем больше счастье им изменяет.
   Несомненный интерес для истории представляет впечатление, какое впервые произвел на госпожу Ролан человек, который, впоследствии отогревшись на ее груди и занимаясь вместе с ней политической интригой, должен был ниспровергнуть власть ее друзей, убивать их во множестве и даже ее послать на эшафот. Никакое отталкивающее чувство в это время, по-видимому, не предсказывало госпоже Ролан, что, способствуя улучшению положения Робеспьера, она подготавливает смерть самой себе. Если у нее и возникло какое-нибудь неопределенное опасение, то оно тотчас же прикрылось состраданием, которое почти походило на презрение. Робеспьер казался госпоже Ролан честным человеком. Она заметила, что на совещаниях он бывал всегда сосредоточен, не обнаруживал себя, выслушивал все мнения прежде, чем высказать свое, и не давал себе труда мотивировать это последнее. Подобно всем людям повелительного характера, Робеспьеру собственное убеждение казалось достаточной причиной того или другого выраженного им мнения. На другой день после разговора он всходил на трибуну и, обращая на пользу своей репутации те тайные совещания, при которых присутствовал накануне, опережал час действия, условленный с друзьями, и открывал таким образом весь задуманный план. Эти поступки приписывались его молодости и нетерпеливому самолюбию.
   Госпожа Ролан, убежденная, что этот молодой человек страстно любит свободу, принимала его сдержанность за робость, а подобного рода измены -- за проявление независимости. Общее дело оправдывало все. "Он защищает принципы с жаром и упорством, -- говорила она, -- нужно мужество, чтобы их защищать одному в то время, когда число защитников народа значительно сократилось. Двор ненавидит Робеспьера, мы должны его любить. Я была поражена тем ужасом, каким Робеспьер казался проникнут в день бегства короля в Варенн. Вечером у Петиона он говорил, что королевская семья приняла такое решение не иначе, как подготовив патриотам в Париже Варфоломеевскую ночь, и что он сам ждет смерти в течение двадцати четырех часов. Петион, Бюзо, Ролан говорили, напротив, что бегство короля стало его отречением и что нужно этим воспользоваться для подготовки умов к республике. Робеспьер, насмешливо и по обыкновению грызя ногти, спрашивал, что такое республика".
   В этот день Бриссо, Кондорсе, Дюмон и Дюшатель составили проект газеты под названием "Республиканец". Идея республики родилась в колыбели жирондистов, прежде чем появиться в уме Робеспьера, и 10 августа стало не случайностью, а заговором.
   В это же время госпожа Ролан, чтобы спасти жизнь Робеспьера, поддалась одному из тех первых движений, которые свойственны неустрашимой дружбе и оставляют следы в памяти даже людей неблагодарных. После известных событий на Марсовом поле Робеспьер, обвиняемый в заговоре вместе с редакторами петиции о низложении, вынужден был скрываться. Госпожа Ролан в сопровождении своего мужа отправилась в убежище Робеспьера, чтобы предложить ему более надежный приют в своем собственном доме. Но Робеспьер уже бежал из своего жилища. Оттуда госпожа Ролан отправилась к Бюзо, их общему другу, и заклинала его идти к фельянам, где он тогда пользовался влиянием, и поспешить оправдать Робеспьера прежде, чем его поразит обвинительный декрет.
   Бюзо с минуту подумал, а потом сказал: "Я сделаю все, чтобы спасти этого несчастного молодого человека, хотя далеко не разделяю мнения некоторых людей на его счет. Он слишком много думает о себе, чтобы любить свободу; но он ей служит, и мне этого довольно. Я буду там, чтобы его защищать". Таким образом, три будущие жертвы Робеспьера, без его ведома, ночью радели о его спасении.
   Судьба представляет собой тайну, из которой выходят самые странные совпадения и которая готовит людям ловушки не только из их преступлений, но и добродетелей. Смерть готова встретить человека везде, но, какова бы ни была его судьба, добродетель не раскаивается в своих делах. В темницах замка Консьержери госпожа Ролан не без отрады вспомнила об этой ночи. Если и Робеспьер, среди своего могущества, вспомнил о ней, то это воспоминание должно было лечь на его сердце холоднее, чем топор палача.

IX
Робеспьер создает себе трибуну у якобинцев -- Ролан возведен к власти своими друзьями -- Король колеблется между партиями -- Общее стремление к войне -- Робеспьер один противится этому стремлению

   После роспуска Учредительного собрания Роланы оставили Париж. Однако движение, в котором госпожа Ролан принимала участие, продолжало увлекать ее и издалека: она состояла в переписке с Робеспьером и Бюзо. Между госпожой Ролан и ее мужем скоро произошло совещание о том, следует ли запереться в деревне или возвратиться в Париж. Но честолюбие одного и сердце другой уже раньше и без их ведома высказались по этому поводу. Самого пустого предлога было достаточно для их нетерпения. В декабре они снова возвратились в Париж.
   Друзья Роланов в это время выдвигались вперед. Петион стал мэром и образовал в городской коммуне подобие республики; Робеспьер, исключенный из Законодательного собрания законом, который запрещал выбор в это последнее членов Учредительного собрания, создал себе трибуну у якобинцев. На место Бюзо в новое Собрание вступил Бриссо: репутация публициста и политического деятеля объединяла вокруг этого человека молодых жирондистов.
   Король некоторое время надеялся, что гнев революции смягчится вследствие ее торжества. Грустным разочарованием для него послужили те проявления насилия и бурные колебания между наглостью и раскаянием, которыми ознаменовалось открытие Законодательного собрания. Его изумленное правительство трепетало перед смелостью Собрания и на совещаниях сознавалось в своей несостоятельности. Главными членами его были де Лессар -- в министерстве иностранных дел и Бертран де Мольвиль -- в министерстве флота и колоний. Лессар, поставленный самим своим положением между нетерпеливым Собранием, вооруженной эмиграцией, угрожающей Европой и нерешительным королем, не мог не пасть под бременем своих добрых намерений. Его план состоял в том, чтобы избегнуть войны путем выжидания и переговоров. Жирондисты осыпали Лессара обвинениями: этот человек более всех других мог замедлить их торжество. Он вовсе не был изменником, но в их глазах вступать в переговоры значило изменять. Король, который знал своего министра как человека безупречного и разделял его планы, не хотел жертвовать им врагам и этим еще больше усиливал вражду.
   Что же касается Мольвиля, то это был сторонник мелких средств в великих делах, рассчитывавший, что нацию можно обмануть так же, как обманывают отдельную личность. Король, которому Мольвиль был предан, любил его как поверенного в своих печалях и искусного посредника в сношениях с иностранцами и в переговорах с партиями внутри страны. Таким образом Мольвиль балансировал между тайной благосклонностью короля и интригами с революционерами. Он хорошо усвоил язык конституции и вполне владел секретом купли-продажи душ.
   Поставленный между этими двумя личностями, король, чтобы угодить общественному мнению, призвал Нарбонна на должность военного министра. Госпожа де Сталь и конституционная партия сблизились с жирондистами, чтобы поддержать Нарбонна. Кондорсе стал посредником между этими двумя партиями. Госпожа Кондорсе, женщина ослепительной красоты, разделяла энтузиазм и расположение госпожи де Сталь к молодому министру. Одна окружила Нарбонна блеском своего таланта, другая -- помогала ему влиянием своей красоты. Эти две женщины соединяли свои чувства в общей преданности избранному человеку. Соперничество их было принесено в жертву его честолюбию.
   Залогом сближения жирондистской партии с конституционной служило возвышение Нарбонна, а точкой соприкосновения стало стремление той и другой партии к войне. Конституционная партия хотела войны для того, чтобы отвлечь анархию и рассеять ее элементы, угрожающие трону. Жирондистская партия хотела войны, чтобы направить умы к крайности. Она надеялась, что опасность, угрожающая отечеству, придаст ему сил установить республиканский порядок. Сам Нарбонн хотел войны не для ниспровержения трона, под сенью которого родился, но чтобы взволновать и поразить нацию блеском побед, испытать свое счастье отчаянным ударом и во главе народа поставить военную аристократию страны. Куртизан в глазах двора, аристократ в глазах знати, военный в глазах армии, человек популярный у народа, привлекательный среди женщин, Нарбонн был настоящим министром общественных надежд. Только жирондисты в своей внешней благосклонности к Нарбонну скрывали тайную мысль: они ему покровительствовали с тем, чтобы потом его же низвергнуть.
   Вступив в должность, этот молодой министр внес в обсуждения дел и в отношения министерства с Собранием энергию, откровенность и грацию своего характера. Эти подозрительные и мрачные люди, которые до тех пор видели в словах министра только ловушку, оказались увлечены его идеями. Он говорил с ними уже не холодным официальным языком дипломата, а открытым и искренним голосом патриота.
   В течение своего короткого управления Нарбонн выказал чудеса активности. Он осмотрел и вооружил крепости, создал армию, воодушевлял речами войска, остановил эмиграцию дворянства, назначил генералов, призвал Лафайета, Рошамбо, Люкнера. Он даже успел внушить на мгновение любовь к самому королю, сделав из трона национальный центр защиты всей французской земли.
   В первый же день своего вступления в должность, вместо того чтобы, подобно другим министрам, возвестить о своем назначении письмом к президенту, он сам отправился в Собрание и попросил слова. "Я приношу вам, -- сказал он, -- глубокое уважение к народной власти, которой вы облечены, твердую привязанность к конституции, которой я присягаю, огромную любовь к свободе и равенству, которое не встречает более противников, но не должно от этого иметь меньше преданных защитников".
   Два дня спустя, говоря об ответственности министров, он вновь решительно привлек к себе внимание Собрания: "Наши интересы и наши враги одни и те же. Должно не только исполнять букву конституции, но и осуществлять ее дух. Не столько нужна простая исполнительность, сколько успех! Заглушите же хотя бы на минуту недоверие к нам! Вы нас осудите потом, если мы это заслужим, но до того времени вы дадите нам средства служить вам".
   Когда император Леопольд прислал королю ноту, угрожавшую безопасности границ, и король лично сообщил Собранию о своих решительных намерениях, Нарбонн явился в Собрание, взошел на трибуну и сказал: "Я еду посетить наши границы, но не потому, что считаю основательным недоверие солдат к офицерам. Я скажу офицерам, что старинные предрассудки и не вполне обдуманная любовь к королю могли некоторое время извинять их поведение, но что слова "измена" нет в языке тех наций, которые знают, что значит честь! Я скажу солдатам: "Ваши офицеры, которые остаются во главе армии, связаны с революцией присягой и честью. Я передам свой портфель в руки министра иностранных дел; и таково мое доверие, таково должно быть доверие нации к его патриотизму, что я принимаю на себя ответственность за все приказания, какие он отдаст от моего имени"".
   Нарбонн в этих словах высказал и ловкость, и великодушие. Он сознавал свою популярность, достаточную, чтобы прикрыть ею непопулярность своего товарища Лессара и встать, таким образом, между жирондистами и их жертвой. Собрание было увлечено. Нарбонн получил двадцать миллионов на приготовления и титул маршала Франции для старого Люкнера. Пресса и клубы рукоплескали министру.
   Один только человек противился такому увлечению: это был Робеспьер. До тех пор он оставался неутомимым и неукротимым, но второстепенным оратором. С этого дня он сделался государственным человеком.
   Он понимал два обстоятельства: первое, что война была бы добровольным преступлением против народа; второе, что война, даже удачная, оказалась бы гибелью для демократии. Он не думал также, чтобы разъединенные и колеблющиеся европейские державы, пока Франция на них не нападала, осмелились бы объявить войну нации, которая провозглашала мир. В случае, если бы европейские кабинеты оказались столь озлоблены и неблагоразумны, чтобы решиться на крестовый поход против человеческого разума, Робеспьер твердо верил в их поражение; он верил, что в правоте дела заключается неодолимая сила, что право удваивает энергию народа, что самое отчаяние стоит армий и что Бог и люди будут за народ. Он думал, сверх того, что если обязанность Франции -- распространять среди других народов свет и благодеяния разума и свободы, то естественный и мирный блеск революции будет для мира более непогрешимым средством пропаганды, чем французская армия.
   Но Робеспьер понимал еще и вот что: наступательная война неизбежно погубит революцию и уничтожит эту скороспелую республику, о которой говорили жирондисты. Если война закончится неудачно, думал Робеспьер, то Европа без труда задушит своими армиями первые зародыши нового правительства, которое хоть и будет иметь нескольких мучеников, но окажется лишенным почвы, на которой могло бы возродиться. Если же война окажется удачной, то военный дух, всегдашний пособник духа аристократии, заменит собой те мужественные добродетели, к которым приучило народ пользование конституцией; народ простит все, даже рабство, тем, кто его спасет. Случится одно из двух: или армия, возвратившись, поддержит своей силой старинную королевскую власть, и тогда Франция получит своего Монка, или армия коронует счастливейшего из своих генералов, и тогда свобода получит нового Кромвеля. В том и другом случае революция ускользнет от народа.
   Эти размышления привели Робеспьера к разрыву с жирондистами. У них справедливость заменялась политикой. Война казалась им также политикой; справедливо или нет, но они ее добивались как орудия ниспровержения трона и величия для самих себя.
   "Я обдумывал целых шесть месяцев и даже с первого дня революции, -- сказал Бриссо, душа Жиронды, -- то решение, которое буду поддерживать. Путем рассуждений и на основании фактов я дошел до убеждения, что народ, завоевавший себе свободу после десятивекового рабства, нуждается в войне. Война необходима, чтобы упрочить свободу и очистить конституцию от остатков деспотизма; война нужна, чтобы устранить из нашей среды людей, которые могли бы ее испортить. Наша честь, наше общественное значение, необходимость утвердить нашу революцию -- все делает для нас такое нападение необходимостью. Нам надо отомстить за себя, уничтожив эти орды разбойников, или согласиться быть свидетелями непрерывных мятежей, заговоров, пожаров и более дерзкой, чем когда-нибудь, наглости наших аристократов! Они верят в кобленцскую армию. Если вы хотите уничтожить аристократию одним ударом, то уничтожьте Кобленц!"
   Эти слова, произнесенные государственным человеком, соответствовали всем пожеланиям других членов Жиронды и отсюда отправились во все концы страны. Неистовые рукоплескания трибун стали лишь отражением всеобщего нетерпеливого ожидания развязки. Нужен был могучий дух Робеспьера, чтобы сопротивляться и друзьям, и врагам, и национальному чувству. Робеспьер один, в течение месяца, уравновешивал всю Францию. Даже враги с уважением отзывались о его сопротивлении.
   Истощив все доводы, какие философия, политика и патриотизм могли доставить против наступательной войны, он воскликнул, отчаявшись: "Ну вот, я побежден, я перехожу к вам, я также требую войны! Я требую еще более ужасной и непримиримой войны, чем вы; я требую ее не как поступка мудрого, не как действия разумного, не как акта политического, но как отчаянного средства. Я требую, чтобы она стала смертельной, героической, требую, наконец, такой войны, которую бы народ революции вел сам, со своими собственными вождями, а не той войны, которой желают низкие интриганы, хотя бы они были и патриотами.
   Французы! Люди 14 июля, завоевавшие свободу без руководителя и без господина, идите же! Сформируем армию, которая должна, по вашему мнению, покорить Вселенную! Но где тот генерал, непоколебимый защитник прав народа, врожденный враг тиранов, руки которого, незапятнанные нашей кровью, были бы достойны нести перед нами знамя свободы?! Где он, этот новый Катон, этот неизвестный доселе герой? Пусть он явится! Где солдаты 14 июля, которые сложили пред народом оружие, вверенное им деспотизмом? Граждане, которые взяли Бастилию, выходите! Свобода призывает вас и награждает честью сверх меры...
   Но они уже не отвечают. Бедствия, неблагодарность и ненависть аристократов рассеяли их. А вы, граждане, умерщвленные на Марсовом поле во время акта патриотического союза, вы также не будете с нами? О, что сделали эти женщины, эти убитые дети? Боже! Сколько жертв! И все в народе, все среди патриотов, между тем как могущественные заговорщики отдыхают и торжествуют! Придите, по крайней мере, вы, национальные гвардейцы, предназначенные исключительно для защиты наших границ в этой войне, которой грозит нам вероломный двор! Придите! Но что же?.. Вы еще не вооружены? Как, в течение двух лет вы требуете оружия и все еще не имеете его?! Идите, мы будем сражаться голыми руками, как американцы!
   Но неужели для низвержения тронов мы будем ждать сигнала от двора? Неужели патриции, вечные любимцы деспотизма, будут нами руководить в войне против аристократов и королей? Нет! Пойдем одни! Поведем сами себя! Но меня останавливают ораторы войны: господин Бриссо говорит мне, что нужно поручить вести все это дело господину графу Нарбонну, что нужно идти под начальством господина маркиза Лафайета, что одной только исполнительной власти принадлежит право вести нацию к победе и свободе! Ах, граждане, это слово уничтожило все очарование! Прощайте, победа и независимость народов! Я говорю откровенно: война, такая, как я ее понимаю, такая, какую я вам предложил, непрактична. А если нужно принять войну двора, министров, патрициев, так называемых патриотов и интриганов, тогда я не верю даже и в вашу собственную свободу!
   Резюмирую хладнокровно и с прискорбием сказанное: я доказал, что у свободы нет другого более смертельного врага, чем война; я доказал, что война, присоветованная людьми подозрительными, стала бы в руках исполнительной власти лишь средством уничтожить конституцию, лишь развязкой заговора, задуманного против революции. Благоприятствовать таким военным планам, под каким бы то ни было предлогом, значит становиться участником измены против революции. В ужасном положении, до которого мы доведены деспотизмом, легкомыслием, интригой, изменой, общим ослеплением, я советуюсь только со своим сердцем и со своей совестью; я оказываю уважение только истине, снисхождение -- только моему отечеству. Я знаю, что патриоты порицают откровенность, с которой я представляю безутешную картину нашего положения. Я не скрываю от себя своей ошибки. Истина не достаточно ли уже преступна тем, что она истина? О, лишь бы только сон был сладок; что нужды, если придется пробудиться даже и при звуке цепей своего отечества, и среди спокойствия неволи! Не будем же более смущать покой этих счастливых патриотов! Но пусть они знают, что мы, без головокружения и без страха, можем измерить всю глубину пропасти. Провозгласим же девиз познаньского палатина: "Я предпочитаю шторм свободы безопасности рабства"[21].
   Если арена нашей революции должна представлять взорам только борьбу вероломства со слабостью, эгоизма с честолюбием, то следующее поколение начнет очищать эту землю, оскверненную пороками. Потомство, более нас счастливое, ты нам не чуждо! Для тебя мы выдерживаем бури и засады тирании! Ты окончишь наше дело; только храни в памяти имена мучеников свободы!"
   В этих словах слышится отголосок духа Руссо.

X
Нетерпение жирондистов ускоряет ход событий -- Король отказывается дать санкцию декретам против священников и эмигрантов -- В Вандее замышляется междоусобная война -- Убийства в Авиньоне -- Восстание в Сан-Доминго -- Симптомы религиозной войны -- Аббат Фоше -- Убийство Лажайля в Бресте -- Беспорядки в гарнизонах

   Дипломатический комитет Собрания, побуждаемый Нарбонном и состоявший из жирондистов, предлагал решительные меры. Этот комитет делал запросы министрам по всем внешним сношениям государства. Таким образом, с дипломатии было снято покрывало, переговоры прерваны; европейские кабинеты беспрестанно поминались на парижской трибуне. Реальные вожди этого комитета, жирондисты, не обладали ни необходимыми познаниями, ни сдержанностью, чтобы быть в состоянии овладеть нитями сложной дипломатии, не разрывая их.
   Император Леопольд официальным сообщением 21 декабря подал повод к новому взрыву в Собрании: "Государи соединились по взаимному соглашению, -- говорил император, -- для поддержки общественного спокойствия и во имя чести и безопасности корон". Умы взволновались такими словами: против кого заключено это соглашение, если не против революции? Если оно действительно существует, то почему министры и посланники революции о нем не знают? А если знают, то почему скрывают это от нации? Следовательно, существует двойная дипломатия и одна ее половина ведет тайные интриги против другой? Следовательно, в официальной дипломатии присутствует неопытность или измена, или, быть может, то и другое вместе.
   При таком волнении умов дипломатический комитет, через жирондиста Жансонне, представил свой отчет о позиции Франции в отношении императора. Именно Жансонне, адвокат из Бордо, избранный в Законодательное собрание вместе со своими друзьями Гюаде и Верньо, составил с этими депутатами политический триумвират, позже названный Жирондой. Настойчивая диалектика, желчная и язвительная ирония были двумя главными чертами таланта Жансонне. Его ясный и убедительный отчет приходил к выводу о необходимости терпимости и свободы как двух важнейших спутников человеческой совести. Жансонне, как и все тогдашние жирондисты, решился довести революцию до ее крайней и решительной формы -- республики, не выказывая, однако, нетерпения в желании опрокинуть конституционный трон.
   "Наше отношение к императору, -- отвечал он на поставленные вопросы, -- таково: французские интересы принесены в жертву Австрийскому дому, для него же расточаются наши финансы и армии, распускаются союзы; а что мы получаем в вознаграждение за это? Оскорбления революции, покровительство скопищам эмигрантов в странах, зависимых от Австрийского дома, и наконец, соглашение держав, к которому Австрия, как сама ныне объявляет, присоединилась против нас. Белая кокарда и контрреволюционный мундир безнаказанно показываются в австрийских владениях; наши национальные цвета там изгнаны. Этого мало: на пильницких совещаниях император, совместно с королем Прусским, объявил, что обе державы условятся о делах Франции с другими европейскими дворами и в случае войны окажут друг другу взаимную помощь.
   Таким образом, доказано, что император нарушил трактат 1756 года, вступая в союзы без ведома Франции; доказано, что сам он сделался центром и движущей силой антифранцузской системы. Какая может быть у него цель, если не запугать нас и не подчинить своей власти, чтобы незаметным образом довести до созыва конгресса и до постыдных изменений в наших новых учреждениях? Комитет предлагает вам ускорить приготовления к войне: конгресс стал бы позором; война необходима, ее призывает общественное мнение, ее требует общее благо".
   Докладчик заключал предложением потребовать от императора объяснений и, в случае если эти объяснения не будут даны до 10 февраля, считать отказ в требуемом ответе актом вражды.
   Едва закончилось чтение этого доклада, как Гюаде, который председательствовал в тот день, взошел на трибуну.
   "Говорят о конгрессе, -- начал он, -- так какого же рода этот заговор, составленный против нас, и доколе мы будем терпеть, чтобы нас утомляли этими маневрами и оскорбляли подобными надеждами? Хорошо ли подумали об этом те, кто замышляет подобные вещи? Одна мысль о возможности отказаться от защиты нашей свободы могла бы довести до преступления недовольных, которые связывали с ней свои надежды! Короче, назначим заранее место для изменников и пусть этим местом будет эшафот! Я предлагаю теперь же постановить, кого нация считает под лецом, изменником отечеству, виновным в оскорблении национального достоинства: каждого члена исполнительной власти, каждого француза, который прямо или косвенно примет участие в конгрессе, имеющем целью добиться изменений в конституции или посредничества между Францией и бунтовщиками".
   При этих словах Собрание встает, повинуясь единодушному порыву. Все руки протягиваются и раскрываются, как бы для присяги. Трибуны соединяют свои рукоплескания с теми, которые раздаются в зале.
   Пока Жансонне и Гюаде в этой, заранее условленной, сцене воодушевляли Собрание, Верньо поднимал толпу проектом послания к французскому народу, распространенного в массах за несколько дней перед тем.
   "Французы, -- писал Верньо, -- призрак войны появился на ваших границах! Вы сломили иго ваших таранов, но не для того, чтобы преклонять колена перед иностранными деспотами. Берегитесь, вы окружены ловушками: вас стараются довести, путем скуки или усталости, до изнеможения, при котором истощится ваше мужество. Стараются вас разлучить с нами; составляют план клеветы против Национального собрания; делают виновной в ваших глазах саму революцию. О, берегитесь этого панического ужаса! Оттолкните с негодованием обманщиков, которые, выказывая лицемерное рвение к конституции, не перестают говорить вам о монархии. Монархия для них значит контрреволюция! Монархия -- это дворянство. Контрреволюция значит десятина, феодализм, Бастилия, оковы, палачи, наконец, деспотизм и смерть, оспаривающие друг у друга господство над вашим несчастным отечеством среди потоков крови и на грудах трупов! Дворянство -- это значит разделение людей на два класса: один предназначен для величия, другой -- для унижения, один -- для тирании, другой -- для рабства! Дворянство! Одно это слово уже составляет оскорбление для человечества!
   Чтобы обеспечить успех заговоров, настраивают против вас Европу. Нужно разрушить эти преступные надежды посредством торжественного заявления. Да, представители Франции, свободные, непоколебимо привязанные к конституции, будут погребены под ее развалинами прежде, чем нужно будет добиться капитуляции, недостойной и их, и вас. Соединитесь, успокойтесь. Сердца народов с вами. Проклинайте войну: она -- величайшее преступление людей и самая ужасная юдоль человечества; но в крайности, если вас вынуждают, следуйте указанию судьбы. Кто может предвидеть, до чего дойдет кара тиранов, которые вложат в ваши руки оружие?"
   Последние слова довольно ясно обнаруживали перспективу всемирной республики.
   Конституционисты не менее ревностно старались направить мысли нации к войне. Нарбонн, возвратившись из своего короткого путешествия, представил Собранию успокоительный отчет о состоянии армии и положении крепостей. Он объявил, что в наличии имеется 110 000 человек пехоты и 20 000 кавалерии, готовых выступить в любой момент.
   Этот отчет, расхваленный Бриссо в его листках, одобренный жирондистами в Собрании, не оставлял более выхода людям, которые хотели отсрочить борьбу. Франция чувствовала, что ее силы возвысились до уровня ее гнева. Ничто не могло больше сдерживать ее. Возрастающая непопулярность короля увеличивала раздражение умов. Уже два раза он остановил, посредством своего veto, активные меры, принятые Собранием: декрет против эмигрантов и декрет против неприсягнувших священников. Эти два veto, продиктованные королю в одном случае его честью, а в другом -- совестью, стали страшным оружием, которое конституция вложила в его руку и которого он не мог применить, не ранив самого себя.
   Жирондисты отомстили королю за сопротивление, навязав ему войну против принцев, которые были его братьями, и против императора, в котором они предполагали его сообщника. Якобинские памфлетисты и журналисты беспрерывно волновали народ этими двумя королевскими veto, представляя их актами измены. Смуты в Вандее приписывались тайному сообщничеству короля с мятежным духовенством. Напрасно департамент Парижа, составленный из людей, с уважением относившихся к свободе вероисповедания, представил королю петицию, в которой во имя истинных принципов свободы объявлялся протест против произвола революционной инквизиции; встречные заявления поступали из других департаментов во множестве.
   В течение нескольких месяцев ситуация в королевстве соответствовала ситуации в Париже. В департаментах не утихали шум, волнения, доносы, мятежи. Каждый курьер приносил вести о новых скандалах и убийствах. Клубы образовали столько очагов сопротивления конституции, сколько было общин в империи. Междоусобная война, назревавшая в Вандее, разразилась через убийства в Авиньоне.
   Город Авиньон и весь округ, присоединенные к Франции последним декретом Учредительного собрания, пребывали в переходном состоянии, весьма благоприятном для анархии. Приверженцы папского правления боролись тут с приверженцами присоединения к Франции, попеременно переходя от надежды к страху, что только длило и ожесточало их взаимную ненависть. Король слишком долго приостанавливал исполнение декрета о присоединении. Боясь присвоить собственность церкви, он решился на это слишком поздно, и такая неблагоразумная медлительность открыла путь к совершению преступлений.
   Франция держала в Авиньоне посредников. Временная власть их подкреплялась отрядом на границе. Фактическая власть была вверена муниципалитету. Население, взволнованное и обеспокоенное, разделялось на партию французскую, или революционную, и партию, противящуюся присоединению к Франции и враждебную революции. Фанатизм религиозный у одних, фанатизм в отношении свободы у других побуждал обе партии к преступлениям. Жажда крови и личной мести, а также жгучее солнце присоединялись к междоусобным страстям. Тирания итальянских республик вот-вот возродилась бы в этой итальянской колонии, составлявшей вспомогательный отряд Рима на берегах Роны. Чем меньше государство, тем яростнее в нем проходит междоусобная война. Авиньон под видом частных убийств переживал прелюдию массовой резни.
   Шестнадцатого октября началось глухое волнение среди людей, враждебных революции; стены церквей покрылись афишами, призывавшими население к восстанию против временной муниципальной власти. Распространялись слухи о невероятных чудесах, которые во имя Неба требовали мести за покушение на религию. Говорили, что статуя Богоматери, которой поклонялся народ в церкви Кордельеров, покраснела из-за осквернения ее храма, видели, как она проливала слезы негодования и горести. Народ, воспитанный на этих предрассудках, толпой отправился в церковь, чтобы отомстить за свою покровительницу. Воодушевленная фанатичными увещаниями, убежденная в божественном вмешательстве, толпа, выйдя из церкви и значительно увеличившись, бросилась на городской вал, заперла ворота, повернула пушки на город и разошлась по улицам, громко требуя свержения правительства. Несчастного Лекюйе, авиньонского нотариуса и секретаря муниципалитета, вытащили из дома, волокли по мостовой до алтаря церкви Кордельеров, били саблями и палками, топтали, подвергли поруганиям даже его труп, и эту искупительную жертву распростерли у ног статуи. Отряд гвардии и солдат, выйдя из крепости с двумя пушками, рассеял взбешенный народ и поднял с мостовой у церкви обнаженное и бездыханное тело Лекюйе. Но городские тюрьмы были между тем уже взломаны, и выпущенные на волю преступники пособничали в совершении других убийств. Между вождями парижских клубов и революционерами Авиньона завязались тайные сношения. А представители Франции, которые проживали не в самом городе, оставались беспечными ввиду такой опасности или добровольно закрывали на нее глаза.
   Из Версаля в Авиньон прибыл один из тех зловещих людей, которые как бы чутьем угадывают кровь и предвкушают убийство. Этого человека звали Журдан.
   Рожденный среди бесплодных известковых гор юга, сначала мясник, потом кузнец, контрабандист, солдат, дезертир, конюх, наконец, торговец винами в предместье Парижа, Журдан во всех этих профессиях, так сказать, снял пену с самых низких пороков. Первые убийства, совершенные народом на парижских улицах, открыли Журдану его истинную страсть. Он появлялся, чтобы уродовать жертвы и тем делать убийство еще более позорным. Журдан стал мясником людей и сам хвастался этим. Он в Париже погружал руки в раскрытые грудные клетки Фулона и Бертье[22] и показывал толпе извлеченные оттуда сердца. Он в Версале 6 октября отрезал головы двум королевским телохранителям, Варикуру и Дешютту. В Авиньоне Журдан надеялся найти что-нибудь похожее и отправился туда.
   В городе стоял корпус волонтеров, называвшийся Воклюзской армией, под начальством некоего Патри. Когда этот Патри был убит своей же бандой, неистовства которой хотел умерить, начальство над ней перешло к Журдану, по праву мятежа и злодейства.
   Солдаты, которых упрекали за разбои и убийства, провозгласили позор славой и сами назвали себя "храбрыми авиньонскими бандитами". Журдан во главе этой банды предал огню весь Воклюзский округ, осадил город Карпантра, но потерял пятьсот человек и отступил к Авиньону, еще трепетавшему от убийства Лекюйе. Тридцатого августа Журдан и его убийцы заперли городские ворота, рассеялись по улицам, окружили дома, указанные заранее как убежища врагов революции, вытащили оттуда мужчин, женщин, стариков и детей, без различия возраста, пола и степени вины. Они заперли всех их во дворце, а с наступлением ночи выломали двери и забили до смерти этих безоружных и умоляющих о пощаде людей. Город слышал крики о помощи, но не смел проявить человеколюбия.
   Когда уже некого убивать, разбойники все еще увечат трупы. Кровь сливают в сточные трубы дворца. Обезображенные останки тащат в ледник; там их замуровывают в стену, оставляя навечно следы народной мести. Честь этой ночи Журдан и его приверженцы подносят французским представителям, а затем и Национальному собранию. Парижские злодеи восхищаются, Собрание трепещет от негодования и принимает это преступление как личное оскорбление; президент Собрания лишается чувств, читая рассказ об авиньонской ночи. Журдан арестован и связан. Его ждет казнь. Но якобинцы вынуждают жирондистов объявить амнистию за авиньонские преступления. Журдан, уверенный в безнаказанности и гордый своим злодейством, опять появляется там же, чтобы на этот раз покарать своих обвинителей.
   Между тем число жертв увеличивалось со дня на день, и одно несчастье следовало за другим. Само государство разрушалось на глазах своих преобразователей. Сан-Доминго, самая богатая из французских колоний, буквально плавала в крови. Франция была наказана за свой эгоизм: Учредительное собрание хоть и провозгласило свободу чернокожих, но в действительности рабство еще существовало. Более трехсот тысяч невольников служили вьючным скотом для нескольких тысяч колонистов. Рабов покупали и продавали, увечили, как неодушевленные предметы. Собственность, семья, брак для них были запрещены. Бесчестное злоупотребление силами этого инертного племени называли необходимой опекой -- у тиранов никогда не бывает недостатка в софистах. Франция завоевала свободу для одной себя, но отсрочивала исцеление язвы невольничества в своих колониях; могла ли она удивляться тому, что произошло на Сан-Доминго?
   Пятьдесят тысяч черных невольников восстали в одну ночь, по наущению и под предводительством мулатов, рожденных от смешения белых поселенцев с черными невольницами. Они представляли собой нечто вроде вольноотпущенных, снабженных и недостатками и добродетелями двух рас: гордыней белых, униженностью черных.
   Мулаты, сами владевшие невольниками, сначала выступали заодно с колонистами и противились освобождению черных даже с большей непоколебимостью, чем белые. Таков человек: никто не бывает более склонен злоупотреблять своим правом, как тот, кто только что приобрел его; самыми злыми тиранами бывают рабы, самыми надменными людьми -- выскочки. Но когда мулаты осознали, что белые их презирают, а революция вовсе не сгладила оттенки кожи и оскорбительные предрассудки, тогда они перешли на сторону притесненной расы. Кроме того, мулаты поддерживали секретную переписку с друзьями свободы в Париже.
   Белые трепетали. Страх привел их к насилию. Кровь мулата Оже и его сообщников, пролитая губернатором Бланшландом, вызвала повсюду мятежи и отчаяние. Оже, избранный депутатом в Париж от цветных Сан-Доминго, сошелся с Бриссо, Рейналем, Грегуаром и через них был принят в Общество друзей чернокожих. Он прибыл в Европу с целью защищать интересы только мулатов, но сделался защитником всех рабов. Он умолял Учредительное собрание применить к колониям принцип свободы и не делать исключения из божественного закона, оставляя невольников во власти их господ. Встревоженный и приведенный в негодование колебаниями Собрания, которое одной рукой отнимало то, что давало другой, Оже объявил, что если для их дела правосудия недостаточно, то он обратится к силе.
   Без сомнения, тайное сочувствие друзей чернокожих сопровождало Оже, который отплыл на Сан-Доминго. Там он поднял знамя восстания, сохраняя, однако, формы и права законности: он требовал обнародования в колониях декретов Национального собрания, что до тех пор произвольно откладывалось. Военному коменданту в Капе Оже написал следующее: "Мы требуем обнародования закона, делающего нас свободными гражданами. Колонисты сочтут себя униженными, если сядут с нами за стол переговоров. Но разве советовались с гордостью дворянства и духовенства, чтобы провозгласить равенство граждан во Франции?" Правительство ответило на этот красноречивый призыв к свободе отправкой корпуса войск. Оже отразил их атаку, но войска более многочисленные, после героического сопротивления, все-таки рассеяли мулатов. Оже бежал в испанскую часть острова. От испанского правительства потребовали выдачи нового Спартака, опасного для белых в обеих частях острова. Оже был выдан, и его осудили на смерть за то самое преступление, которое в метрополии прославило Лафайета и Мирабо.
   Оже вынес тюремную пытку. Права цветной расы, воплощенные и попранные в лице этого человека, возвышали его дух над палачами. "Откажитесь, -- говорил он им с бесстрастной гордостью, -- откажитесь от надежды вырвать у меня хоть одно из имен моих сообщников. Мои сообщники -- везде, где сердце человеческое возмущается против притеснителей свободы". С этой минуты и до самой смерти он произнес только два слова, которые долго еще звучали в ушах его преследователей. Словами этими были: "Свобода!" и "Равенство!".
   Кровь Оже кипела в сердцах всех мулатов, они поклялись отомстить за него. И вот однажды ночью невольники подожгли жилища своих господ. Белые были перерезаны. Женщины, дети, старики -- никто не ускользнул от давно сдерживаемой ярости черных. За несколько часов восемьсот жилищ, сахарные и кофейные плантации, представляющие громадный капитал, оказались уничтожены. Мельницы, магазины, посуда, даже растения были преданы огню. Вся равнина покрылась дымом и пеплом.
   Некоторые белые, вовремя уведомленные о восстании, бежали в город Кап. Другие, спрятавшись со своими женами и детьми в пещерах, получали, с опасностью для жизни, пищу от оставшихся верными невольников. Армия чернокожих под стенами Капа между тем значительно увеличилась. Благодаря помощи невидимых союзников у чернокожих появились ружья и пушки. В этом пособничестве бунтовщикам одни обвиняли англичан, другие испанцев. Но все подобные подозрения звучали нелепо: виной всему явилась только сама свобода, которую нельзя бесконечно и безнаказанно подавлять в какой бы то ни было части человеческого рода.
   Это доказала и мягкость решений Собрания при получении известий об ужасных событиях на Сан-Доминго. Морской министр Бертран де Мольвиль распорядился немедленно отправить на Сан-Доминго 6000 человек подкрепления. Бриссо произнес речь, в которой, выступая против этих репрессивных мер, не побоялся переложить всю гнусность преступлений на самих жертв и обвинить правительство в сообщничестве с колониальной аристократией. "По какой роковой случайности эти известия совпадают с усилением эмиграции, с возвещением нам близкого удара со стороны мятежников, собранных на наших границах, наконец, с угрозой со стороны колоний, через посредство незаконной депутации? Не видно ли здесь разветвления обширного плана, задуманного изменой?" -- вопрошал он.
   Нежелание "друзей чернокожих", многочисленных в Собрании, принимать решительные меры в пользу колонистов, равнодушие к колониям революционной партии, удаленность от места происшествия, ослабляющее собой сострадание, -- все это очень скоро позволило зародиться и вырасти на Сан-Доминго духу независимости.
   Между тем внутренние беспорядки нарастали во всех концах государства. Религиозная свобода, которая составляла страстное желание Учредительного собрания и великое приобретение революции, не могла установиться без борьбы между прежним культом, лишенным своих прав, и зарождающимся расколом; эти две стороны оспаривали друг у друга влияние на население. Они имели одних и тех же врагов, сговаривались против одного и того же дела. С тех самых пор, как неприсягнувшие священники лишились прав, на их сторону перешло сочувствие некоторой части народа, особенно в деревнях. Совесть -- самое болезненное чувство в человеке. Затронутые верования, потревоженное религиозное чувство сами по себе составляют предмет к восстанию, и притом самый неумолимый. Частые и кровопролитные вспышки на западе Франции и в Нормандии показывали, что там уже тлеет скрытая искра религиозной войны.
   Самая ужасная из этих вспышек разразилась в Кане.
   Аббат Фоше был конституционным епископом Кальвадоса. Известность его имени, возвышенный патриотизм его образа мыслей, блеск революционной репутации, наконец, его сочинения, в изобилии распространяемые по епархии, послужили причиной волнения, более напряженного в Кальвадосе, чем в других местах.
   Замечательный дар слова блестящим образом выдвинул Фоше на церковной кафедре. Его сделали придворным проповедником, викарием архиепископа Буржа. Фоше быстро шел к высшим церковным званиям, но не остался чужд и духу своего века. Фоше не был разрушителем, но лишь реформатором церкви, в недрах которой родился. Книга Фоше "О национальной религии" показывает в нем столько же уважения к сущности христианской веры, сколько и смелости в преобразовании ее. Духовенство, однако, встревожилось появлением в церковном святилище этих проблесков блестящего века Возрождения, и аббат Фоше был вычеркнут из списка придворных проповедников. Но революция уже открывала для него другие кафедры. Он сражался за нее с первого дня любым оружием, какое только оказывалось в его распоряжении. Он волновал народ везде, где имел возможность, побуждал восставшие массы идти под пушки Бастилии. Видели, как Фоше с саблей в руке шел впереди нападавших и руководил ими. Под огнем пушек он три раза возглавил поход депутации, которая призывала коменданта Бастилии сберечь кровь граждан и сложить оружие. Фоше не запятнал свое революционное рвение ни одной каплей крови, ни одним преступлением. Он воспламенял умы народа для свободы, но под свободой понимал добродетель.
   Нравы Фоше не были ни строги, ни лицемерны. Он сам признавался, что испытывает законную и чистую привязанность к женщине, госпоже Каррон, которая следовала за ним везде, даже в церкви и в клубах. "Меня оклеветали по поводу этой женщины, -- говорил он, -- и после этого я почувствовал к ней еще большую привязанность, но остался чист. Вы видели эту женщину, она прекраснее своей наружности, и в течение десятилетнего нашего знакомства кажется мне все более и более достойной любви. Несмотря на свирепые пасквили аристократов, я по-прежнему хожу каждый день к ней в обеденный час, чтобы вкусить наслаждений самой чистой дружбы. Она убеждена, что патриотизм составляет вторую религию, что никогда лицемерие не прикоснется к моей душе и что моя жизнь всецело предана Богу, отечеству, дружбе!.." -- "И вы смеете претендовать на чистоту! -- отвечали ему негодующе "верные" священники. -- Какое посмеяние! "Чистый" -- когда вы сознаетесь в самых беспорядочных наклонностях, вынуждаете женщину отвергать супружеские обязанности, долг матери, увлекаете ее безумную, будто прикованную к вам, и горделиво показываете всем! Какова ваша свита, милостивый государь? Толпа бандитов и женщин! Вы достойный пастырь этой низкой черни!"
   Кровожадные обвинения находили отголосок в департаментах. Конституционные и неприсягнувшие священники оспаривали одни у других алтари. В пятницу 4 ноября бывший священник церкви Сен-Жан в Кане явился туда служить обедню. Церковь была заполнена народом. Это обстоятельство раздражило конституционистов и воспламенило их противников. Благодарственное Те Deum было исполнено приверженцами прежнего священника, а последний, ободренный этим успехом, объявил, что возвратится на следующий день, в тот же час, совершать службу. Муниципалитет, извещенный об этом, попросил священника не служить мессу. Он согласился с этой просьбой, но толпа уже наполняла церковь. Громко требовали священника и обещанного молебна. Аристократия города, их многочисленные сторонники и слуги влиятельных в крае семей, входя в церковь, скрывали под одеждой оружие. Они начали оскорблять гренадеров, и офицер национальной гвардии решил сделать им за это выговор. "За чем вы пришли, то и найдете, -- отвечали ему аристократы, -- мы сильнее и выгоним вас из церкви". Завязалась схватка, под сводами раздались выстрелы. Роты стрелков и гренадеров вошли в церковь, очищая ее и шаг за шагом преследуя убегавших на улицах. Несколько убитых и раненых составили печальный результат этого дня. Восемьдесят два человека было арестовано. Неприсягнувшим священникам запретили отправление таинств в церквях Кана до решения Национального собрания. Собрание с негодованием выслушало рассказ об этих событиях. "Единственное решение, какое мы можем принять, -- заявил Камбон, -- это созвать Верховный национальный суд и предать ему виновных".
   Жансонне объявил о беспорядках такого же рода в Вандее: в горах юга, в Лозере, Эро, Ардеше. Горцы питали к своему дворянству такую же добровольную и традиционную преданность, какую арабы питают к шейхам, а шотландцы -- к вождям своих кланов. Вера, вообще более пламенная на юге, составляла в глазах этого населения священную свободу, на которую революция посягала во имя свободы политической.
   Очагом контрреволюционного духа стал Мен, маленький городок, спрятанный в глубине долин, на одинаковом расстоянии от равнин юга и Лиона. Буржуазия и дворянство не питали здесь друг против друга ненависти или зависти. Подобно Испании, здесь жил единый народ: дворянство пользовалось правом старшинства среди родственного ему населения. Правда, это население сложило оружие год тому назад, после восстания в Жалезе, но сердца их не были обезоружены. Оскорбления, нанесенные королевскому сану, и насилие, учиненное над религией Законодательным собранием, довели эти настроения до фанатизма. Они восстали снова, как бы невольно, по поводу прохода войск по своим долинам. Трехцветная кокарда, знак неверности королю и Богу, в течение нескольких месяцев совершенно исчезла из города.
   Департаментские власти, состоявшие не из местных жителей, хотели заставить уважать знак конституции и потребовали ввести в Мен войска. Муниципалитет воспротивился такому требованию и обратился к соседним муниципалитетам с призывом к восстанию. Между тем войска приближались. Муниципалитет распустил национальную гвардию и образовал новую, офицеры которой выбирались среди окрестных дворян и пламенных роялистов. Когда войска вступили в город с криками "Да здравствует нация!", вооруженная национальная гвардия отвечала на это возгласами "Да здравствует король!" Гвардейцы отправились на главную площадь города и там, перед лицом защитников конституции, принесли клятву повиноваться только королю; разделившись на группы, они разошлись по городу, стали оскорблять солдат, обнажили шпаги, пролилась кровь. Муниципалитет, захватив департаментских сотрудников фактически в качестве заложников, обязал их приказать войскам возвратиться в казармы. Командующий пограничными войсками повиновался.
   Символы революции предавались поруганию, конституция была осмеяна, зал заседаний якобинцев разграблен, дома главных членов ненавистного клуба сожжены, некоторые из членов клуба подвергнуты заключению; но в целом месть ограничилась оскорблениями.
   Между тем как на юге униженная свобода подвергалась угрозам, на западе она убивала сама. Одним из самых кипучих центров якобинства стал Брест. Соседство Вандеи, которое постоянно грозило контрреволюцией, присутствие флота, все еще находящегося под командованием офицеров, которых подозревали в приверженности к аристократии, население, состоявшее из иностранцев, авантюристов, матросов, делали этот город более беспокойным, чем какой-нибудь другой порт королевства. Клубы не переставали подстрекать моряков к восстанию против офицеров. Назначение Лажайля командующим одного из кораблей, отправлявшихся на помощь Сан-Доминго, довело до взрыва подозрения, возбужденные в жителях Бреста относительно верности морских офицеров. Лажайля назвали изменником нации, который намеревался внести в колонии дух контрреволюции. Захваченный трехтысячной толпой, он был весь изранен, его протащили окровавленным по улицам, и спасла его только героическая преданность какого-то простого человека, который прикрывал его собственными руками и грудью от ударов до тех пор, пока на выручку тому и другому не подоспел отряд гражданской стражи. Для удовлетворения народной ярости Лажайля бросили в темницу. Напрасно король приказывал местному муниципалитету освободить этого невинного и необходимого на своем посту офицера; тщетно министр юстиции требовал наказания за насилие, совершенное среди белого дня на глазах целого города; напрасно присудили саблю и золотую медаль спасителю Лажайля: боязнь нового, более страшного восстания обеспечила безнаказанность виновных и продолжала удерживать невинного в тюрьме.
   Такие же раздоры между солдатами и офицерами возникли во всех гарнизонах. Народ повсюду переходил на сторону солдат. Законодательное собрание -- верховный, но не беспристрастный судья -- постоянно давало повод к нарушению субординации: не имея сил обуздать народ, оно льстило его порокам.
   Кровь текла повсюду. Офицеры армии становились жертвами террора, солдаты -- жертвами всеобщего недоверия. План, задуманный объединившимися жирондистами и якобинцами, состоял в дезорганизации этой все еще преданной королю силы, в замене дворян в руководстве плебеями и в передаче таким образом армии в руки нации. Но обе эти партии, находя дезорганизацию недостаточно быстрой, хотели в каком-нибудь одном акте подвести итог происходящему в армии: повсеместной коррупции, исчезновению всякой дисциплины и полному триумфу беспорядка.
   В организации мощного восстания в Нанси, в последние дни Учредительного собрания, большую роль сыграл швейцарский полк Шатовьё. Армия, состоявшая под началом Буйе, была призвана, чтобы подавить вооруженное восстание нескольких полков, которое грозило Франции тиранией солдатни. Буйе, с корпусом войск из Меца и с батальонами национальной гвардии, окружил Нанси и после упорного боя заставил мятежников сложить оружие. Это решительное восстановление порядка, заслужившее тогда рукоплескание всех партий, покрыло генерала славой, а швейцарских солдат -- позором. Швейцария сохраняла за собой право федерального суда над своими полками: двадцать четыре наиболее виновных солдата были осуждены на смерть, из остальных подвергли наказанию каждого десятого, а сорок человек сослали на галеры в Брест. Дарованная французским королем при принятии конституции амнистия за преступления, совершенные во время внутренних волнений, не могла быть применена к этим солдатам. Праю миловать принадлежит только тому, кто имеет право наказывать. Напрасно король по просьбе Учредительного собрания вел переговоры со Швейцарской конфедерацией с целью добиться помилования солдат. Эти бесплодные переговоры дали якобинцам и Национальному собранию повод к возбуждению очередного обвинения против советника короля Монморена, и напрасно он оправдывался, ссылаясь на невозможность получить амнистию от Швейцарии в такую минуту, когда эта страна, сама озабоченная внутренними волнениями, старалась восстановить у себя порядок путем принятия таких драконовских законов.
   "Так мы станем тюремщиками этого народа!" -- кричали Гюаде и Колло д'Эрбуа. Пасторе, влиятельный член умеренной партии, по слухам действовавший с согласия короля, поддержал Гюаде, стараясь повысить популярность Людовика XVI поступком, приятным народу, и Собрание проголосовало за освобождение солдат Шатовьё. Робеспьер, якобинцы, кордельеры, сама Парижская коммуна ухватились за идею об этом триумфе.
   "Праздник, который готовится для солдат, приписывают всеобщему энтузиазму, -- писал в те дни Шенье. -- Но -- признаюсь -- я не вижу этого энтузиазма. Я вижу, что волнуется небольшое число людей, все остальные же встревожены или равнодушны. Говорят, что национальная честь заинтересована в таком возмещении. Но каким образом честь французов заинтересована в устройстве празднеств убийцам наших братьев? Другие глубокомысленные политики говорят: "Этот праздник позорит тех, кто хотел наложить оковы на нацию". По их мнению, чтобы унизить дурное правительство, нужно изобретать несообразности, способные низвергнуть всякого рода правительство, приветствовать мятеж против законов, награждать иностранцев за то, что они во время мятежа стреляли во французских граждан. Говорят, что везде, где пройдет эта церемония, статуи будут прикрыты! Да, если эта постыдная оргия свершится, то правильно будет, если прикроют даже весь город, только похоронным крепом надо накрыть не статуи деспотов, а лица честных людей! Национальному собранию, королю, всему правительству, целому отечеству нужно прикрыть глаза, чтобы не стать снисходительными или молчаливыми свидетелями оскорбления, нанесенного целой нации! Парижские граждане -- люди честные, но слабые, -- нет среди вас ни одного, кто бы, спросив свое сердце и здравый смысл, не осознал, до какой степени он сам, его сын, его брат оскорблены этим поруганием закона и людей, которые его исполняют и за него умирают! Как вы не краснеете, когда группа буйных голов, которая кажется многочисленной лишь потому, что они собрались вместе и кричат, заставляет вас исполнять ее юлю, утверждая, что это ваша воля, -- и забавляет ваше детское любопытство недостойными зрелищами!"
   Дюпон де Немур, друг и учитель Мирабо, вышел из своего философского отстранения и адресовал по тому же предмету письмо к Петиону, в душе которого совесть честного человека сражалась с желанием популярности:
   "Когда опасность велика, обязанностью честных людей становиться указать ее властям, особенно если те же власти ее и навлекают на нацию. Вы изменили истине, заявив, что швейцарские солдаты были полезны революции 14 июля, когда отказались сражаться с парижским народом. Напрасно вы маскируете праздник, приготовляемый убийцам, чертами праздника в честь свободы. Эти увертки теперь неуместны. Ныне Париж предается в распоряжение десяти тысяч пик, и для этих последних нужно будет открыть решетку Национального собрания в тот самый день, когда национальная гвардия будет обезоружена. Люди, которые будут владеть этими пиками, прибывают каждый день. Полторы тысячи бандитов через двадцать четыре часа войдут в Париж. Они нищенствуют в ожидании грабежа. Это -- вороны, которых привлекает резня.
   Я не все сказал: для этой гнусной толпы уже приготовлены генералы. Друзья Журдана, не имеющие терпения дождаться освобождения его на основании амнистии, ворвались в его тюрьму в Авиньоне. Он уже принят с триумфом в некоторых южных городах, как и швейцарцы Шатовьё. В воскресенье он будет на празднике со своими товарищами -- с Менвьелем, с Пегтавеном, с теми хладнокровными злодеями, которые в одну ночь умертвили более шестидесяти беззащитных людей и насиловали женщин прежде, чем их убить! Каталина! Цетег! Придите! Солдаты Суллы в городе, и сам консул разоружает римлян! Чаша переполнилась и льет через край".
   В то же время Робеспьер с трибуны клуба якобинцев говорил следующее: "Вы не размышляли еще о причине, по которой воздвигаются препятствия проявлению чувств народа. Против кого думаете вы бороться? Против аристократии? Нет. Против двора? Нет. Вы боретесь против генерала, с давних пор предназначенного двором к великим замыслам в ущерб народу. Не национальная гвардия тревожится по поводу этих приготовлений, это энергия Лафайета интригует среди властей департамента, энергия Лафайета совращает в столице столько добрых граждан, которые были бы с нами, если бы не он! Лафайет -- самый опасный из врагов свободы, потому что прикрывается патриотизмом; совершив в Учредительном собрании все зло, какое только мог, он притворно удалился в свои поместья, потом опять явился и стал домогаться места парижского мэра: не для того, чтобы получить его, но чтобы отказаться и пощеголять еще своим бескорыстием. Он заранее готовился к командованию французскими армиями, чтобы обратить их против революции. Так кто требует венков для людей, которые убивали солдат Шатовьё? Кто бросает на меня взгляды, подобные молниям? Лафайет! Лафайет и его сообщники". (Всеобщие рукоплескания.).
   В Национальном собрании приготовления к этому празднику подали повод к драме еще более волнующей. На открытии заседания потребовали, чтобы сорок солдат Шатовьё были допущены приветствовать Законодательное сословие. Депутат Жокур этому противится. "Если эти солдаты, -- говорит он, -- явятся только для изъявления своей признательности, то я соглашусь с тем, чтобы они были подведены к решетке, но я требую не допускать их на само заседание". Общий ропот прерывает оратора. С трибун несутся крики: "Долой! Долой!" "Амнистия не триумф и не гражданский венок, -- продолжает он. -- Вы не в праве подобным триумфом разбивать сердца тех, кто участвовал в экспедиции в Нанси. Позвольте военному, которого командировали туда с его полком, представить вам впечатление, какое вашим решением будет произведено на армию. (Ропот усиливается.) В ваших действиях армия увидит только ободрение восстаний. Эти почести внушат солдатам мысль, что вы смотрите на получивших амнистию не как на людей, чрезмерно наказанных, но как на невинных жертв".
   Шум вынуждает Жокура сойти с трибуны. На нее восходит Гувион [будущий граф де Сен-Сир], молодой офицер, уже прославленный в войнах. Траурный костюм оратора и еще более траурное выражение его лица внушают трибунам невольный интерес; шум сменяется вниманием.
   "Господа, -- говорит он, -- у меня был брат, добрый патриот, который, благодаря уважению своих сограждан, стал сначала командующим национальной гвардией, а потом членом департамента. Всегда готовый жертвовать собой для революции и для закона, он получил приказ -- во имя революции и закона -- идти в Нанси с храбрыми национальными гвардейцами. Там он пал, проколотый пятью ударами штыка. И сейчас я спрашиваю вас: неужели я осужден спокойно смотреть здесь на убийц моего брата?" -- "Так уходите!" -- кричит чей-то требовательный голос. При этих словах трибуны аплодируют. Негодование поддерживает силы Гувиона, несмотря на переполняющее его презрение. "Кто этот трус, который прячется, оскорбляя чувства брата?" -- спрашивает он, ища глазами прервавшего его речь. "Я называю себя: это я", -- отвечает ему, вставая с места, депутат Шудье. Трибуны приветствуют наглую выходку Шудье новыми рукоплесканиями. Но Гувион опирается на чувство более сильное, чем народная ярость, -- на всемогущее отчаяние. Он продолжает: "Мой брат пал добровольной жертвой повиновения вашим декретам! Нет, никогда я не стану спокойным свидетелем поношения памяти национальных гвардейцев с помощью почестей тем, кто их зарезал".
   Голос Гувиона затрагивает в глубине сердец струну справедливости и естественного волнения, струну, которая еще живет под черствостью политических амбиций. Два раза Собрание, приглашенное президентом высказаться за или против допущения солдат к почетному заседанию, разделяется поровну. Требуют поименного голосования. Результатом является небольшое преимущество в пользу допущения. Несчастный Гувион выходит в противоположную дверь негодуя, с помутившимися мыслями. Он клянется, что никогда более не войдет в Собрание, тотчас отправляется к военному министру просить назначения в Северную армию, чтобы найти там смерть, и действительно находит ее.
   Между тем солдат уже вводят в зал. Колло д'Эрбуа представляет их восторженным трибунам. За ними следуют, размахивая пиками, парижские граждане с развевающимися над головами трехцветными знаменами: это члены различных обществ Парижа представляют президенту почетные знамена, дарованные швейцарцам теми департаментами, через которые проходили эти "триумфаторы". Это уже больше не народ свободы, а народ анархии.
   Мятежные солдаты выступают в роли триумфаторов; колоссальная галера, орудие кары и стыда, увенчивается цветами; падшие женщины, набранные в местах разврата, несут и целуют обрывки цепей галерников; вот проносят сорок победных трофеев с сорока именами швейцарцев; бюсты Вольтера, Руссо, Франклина, величайших философов и добродетельных патриотов соседствуют с бюстами этих нечестивцев. Сами солдаты, удивленные и даже смущенные своей славой, идут среди группы возмущенных французских гвардейцев -- новое прославление измены знаменам и нарушения дисциплины. Поцелуи, возгласы восторга, громкая музыка, остановки у Бастилии, у ратуши, на Марсовом поле; вновь поцелуи, больше непристойные, чем патриотические; и в довершение унижения закона -- мэр Парижа, Петион и народные власти в полном составе освещают своей слабостью (или своим пособничеством) триумфальное шествие беззакония. Таков был этот праздник, постыдная копия 14 июля, позорная пародия возмущения, которое служило прелюдией революции!

XI
Суровость зимы -- Дороговизна хлеба -- На правительство падает ответственность за эти бедствия -- Убийство мэра Этампа -- Герцог Орлеанский старается сблизиться с королем -- Герцог Орлеанский переходит к якобинцам

   Этот триумф мятежа и убийства нашел отголосок повсюду: в окончательном нарушении субординации в войсках, в неповиновении национальных гвардейцев, в восстаниях среди населения. Гвардейцы везде становились если не соучастниками, то зрителями мятежей. Дороговизна хлеба, дефицит колониальных товаров, суровость зимы, -- все способствовало народной тревоге; агитаторы все эти временные несчастья делали поводом к обвинению и возбуждению еще большей ненависти к королевской власти.
   Тайные эмиссары, вооруженные шайки проходили по городам и предместьям, по рыночные площадям и распространяли там тревожные слухи, подстрекая народ облагать налогом хлеб и муку, указывая на торговцев хлебом как на скупщиков: это последнее обвинение было равносильно смертному приговору.
   Так сделался жертвой подозрений мэр Этампа, Симоно. Этамп являлся одним из нескольких еще действовавших рынков, снабжавших Париж, здесь более, чем где-нибудь, важно было поддержать свободу торговли. Толпа женщин и мужчин из соседних деревень, собравшаяся по звуку набата, вооруженная ружьями и вилами, взяв с собой барабаны, устремилась в город в торговый день, чтобы завладеть хлебом, отнять его силой у собственников, разделить между собой и искоренить так называемых барышников, к которым зловещие голоса тихо примешивали имя Симо-но. Национальная гвардия скрылась. Сто человек из 18-го полка кавалерии, стоявшие отрядом в Этампе, оказались единственной силой, какая находилась в распоряжении мэра. После долгих переговоров с мятежниками с целью обратить их на путь рассудка и законности Симоно возвратился в ратушу, велел развернуть красное знамя, провозгласил военное положение и снова вышел против бунтовщиков. По прибытии на главную площадь города толпа окружила отряд и отрезала ему путь, всадники оставили мэра без прикрытия. Напрасно он, во имя закона и оружия, которое они носят, просил их оказать помощь должностному лицу против убийц, напрасно хватал за уздцы ближайшего всадника, крича: "Ко мне, друзья мои!" Он был мгновенно поражен ударами вил и ружейными выстрелами, упал, все еще держа в руках повод лошади того негодяя, которого умолял о помощи. Этот последний, чтобы высвободиться, ударил эфесом своей сабли по руке мэра, который уже испустил дыхание, и ускакал, оставив тело убитого на поругание толпы.
   Злодеи, завладев трупом, дошли до полного остервенения и уже рассуждали о том, отрезать ли у трупа голову. Командиры прогнали отряд по трупу мэра, потом с барабанным боем вышли из города и целую ночь пировали в предместьях: такса на хлеб, формальная причина мятежа, была забыта среди упоения торжеством. Грабежа не случилось -- потому ли, что кровь заставила народ забыть о голоде, или потому, что голод оставался только предлогом к убийствам.
   Свои предрассудки есть и у общественного мнения. Пораженное громадностью совершающегося дела, оглушенное быстротой движения, оно не в состоянии поверить, что столь великие потрясения могут быть произведены совокупностью только естественных причин. В этих потрясениях общественное мнение ищет участия сверхъестественного, чудесного, рокового. Ему нравится представлять себе тайные пружины, незаметно движущие людьми и событиями. Короче говоря, оно принимает всякую революцию за заговор, и, если при завязке или при развязке этих кризисов появится какая-нибудь заметная личность, общественное мнение ей одной начинает приписывать как славу, так и неудачи. Все равно, окажется ли такой человек счастлив или несчастлив, виновен или невинен: или имя его обоготворяется, или память о нем проклинается. Такова была в течение пятидесяти лет судьба герцога Орлеанского.
   С античных времен существует в народе историческое представление о том, что трон как бы изнашивает королевский род и что старшие линии под влиянием власти вырождаются, а младшие укрепляются и разрастаются, питая честолюбивое желание достичь более высоких ступеней и вдыхая в себя, близ народа, менее испорченный, чем придворный, воздух. Первородство дает власть старшим, народ дает популярность младшим.
   Такая фамилия, более сильная и популярная по сравнению с царствующей, появилась в лице Орлеанского дома. Орлеанские принцы стояли слишком высоко, чтобы быть простыми гражданами, казались слишком опасными во главе армии или среди государственных дел; им не оставалось места ни в народе, ни при дворе; они завоевали его себе в общественном мнении.
   Луи-Филипп, герцог Орлеанский, родился в эпоху, когда и его положение, и имущество, и характер должны были вдохновлять его потоком новых идей; раз вовлеченный в этот поток, он уже не видел возможности остановиться иначе, как на троне или на эшафоте.
   Когда разразились первые аккорды революции, герцогу Орлеанскому как раз исполнилось двадцать лет. Первым политическим действием герцога стало ревностное сопротивление воле двора в эпоху изгнания парламента. Герцог и сам был изгнан в свой замок Вилле-Котре, куда последовала за ним народная благосклонность. Немилость двора сделалась для герцога сладостной: среди окружающей принца лести он слишком скоро забыл, что сделаться великим гражданином нельзя исключительно угождением народу, а только путем защиты его, служения, а нередко и сопротивления ему.
   Возвратившись в Париж, герцог хотел к гражданским венцам, которые уже украшали его имя, присоединить обаяние военной славы. Он требовал у двора сан великого адмирала Франции, принадлежавший ему по праву преемственности после тестя, герцога Пентьевр. На эту просьбу последовал отказ. Тогда Луи-Филипп отправился волонтером во флот, под начало графа д'Орвилье, и участвовал в сражении при Уэссане 27 июля 1778 года. Недостатки этого сражения, в котором победа не принесла победы из-за неверных маневров, были приписаны слабости герцога Орлеанского, который будто бы медлил в преследовании неприятеля. Эти позорные слухи ожесточили зародившуюся в молодом принце неприязнь ко двору, но не могли затмить блеска его достоинств. Он во множестве расточал доказательства последних, доходя в своей храбрости до чудачеств: к примеру, отправившись в Сен-Клу на первом воздушном шаре. Клевета преследовала принца даже тут: распространили слух, что он проколол шар шпагой, чтобы заставить своих спутников сойти.
   Между герцогом и двором завязалась борьба, исполненная смелости, с одной стороны, клеветы -- с другой. Графд'Артуа превратил герцога в постоянного компаньона своих удовольствий, и королева, которая любила графа д'Артуа, стала опасаться, чтобы он не заразился беспорядочностью и распущенностью герцога Орлеанского. В этом молодом принце она видела в одно и то же время и любимца парижского народа, и развратителя графа д'Артуа. Именно королева настояла, чтобы король купил герцогу замок, вполне королевский, в Сен-Клу. Герцога обвиняли в отравлении принца Ламбаля, его шурина, и в том, что он с умыслом истощил последнего развратом, чтобы одному наследовать громадное богатство Пентьеврского дома.
   Преследуемый враждой двора, герцог Орлеанский все более предавался уединению. Во время частых путешествий в Англию он завязал дружеские связи с принцем Уэльским; этот наследник английского трона вступал в дружбу со всеми врагами своего отца, позорил себя долгами, хвастался скандалами, продолжал, уже выйдя из юношеского возраста, предаваться страсти к застольным удовольствиям, игре, женщинам; радовался проискам и трибунным речам Фокса, Шеридана, Берка.
   Герцог Орлеанский таким образом почерпнул в лондонской жизни склонность к свободе. Во Францию он принес лишь привычку к наглости, направленной против двора, фамильярное общение с толпой и ту простоту привычек, которая, отнимая у французского дворянства его отличия и сближая все сословия, уничтожала неравенство между гражданами хотя бы во внешних признаках. Занятый тогда исключительно заботой о поправлении своего обремененного долгами имущества, герцог Орлеанский отстроил Пале-Рояль. Он превратил просторные сады своего дворца в рынок роскоши, посвященный днем торговле, ночью игре и разврату; это было настоящее гнездо пороков в центре столицы, порождение алчности, в которой принцу не могли служить оправданием античные нравы. Сделавшись мало-помалу форумом праздности парижского народа, оно вскоре обратилось в колыбель революции. Принц ожидал ее, как будто свобода была новой любовницей.
   Общеизвестная ненависть принца к двору естественным образом привлекала в его общество всех желающих переворота. Современная философия встречалась там с политикой и литературой. Бюффон проводил здесь последние вечера своей жизни; Руссо именно отсюда принимал единственное поклонение, какое позволяла принимать от принцев его горделивая натура; Франклин и американские республиканцы, Гиббон и ораторы английской оппозиции, Гримм и немецкие философы -- все мыслители и писатели, которые предчувствовали новый дух, встречались там со знаменитыми артистами и учеными. Вольтер, изгнанный из Версаля, совершил сюда последнее путешествие: принц представил ему своих детей, умирающий философ благословил их, как и детей Франклина, во имя разума и свободы.
   Пресытившись красотой и добродетелью герцогини Орлеанской, герцог проникся страстным чувством к прекрасной, остроумной, нежной девице Дюкре, графине Силлери-Жанлис, дочери маркиза Сент-Обена, небогатого дворянина из Шароле. Мать ее, женщина молодая и еще красивая, привезла свою юную дочь в Париж, в дом известного финансиста Попелиньера, утехой старости которого она была. Она готовила свою дочь к сомнительной карьере тех женщин, которых природа в избытке наделила красотой и умом, но которым общество отказало в положении: этих женщин можно назвать авантюристками, то возносимыми, то унижаемыми тем же обществом.
   Самые известные учителя подготавливали этого ребенка к владению всякого рода искусствами; мать девушки формировала в ней честолюбие. В шестнадцать лет красота и музыкальный талант девицы Дюкре уже сделали ее заметной фигурой в салонах: для одних она была артисткой, для других -- девушкой хороших кровей; она соблазняла взоры всех, даже старики забывали ради нее свои лета. Граф Силлери-Жанлис влюбился в девушку и женился на ней, несмотря на сопротивление своего семейства. Друг и поверенный герцога Орлеанского, граф добился для своей жены места при дворе герцогини Орлеанской. Время и ум госпожи Жанлис сделали остальное.
   Герцог привязался к ней вдвойне -- поклоняясь ее красоте и восхищаясь ее умственным превосходством. Жалобы оскорбленной герцогини только придали сердечной склонности герцога упорный характер. Он провозгласил госпожу Жанлис Наставником своих детей. Раздраженная герцогиня протестовала против такого скандала, двор посмеивался, публика изумлялась. Общественное мнение, уступчивое перед теми, кто им пренебрегает, пороптало, потом замолкло; будущее оправдало отца: воспитанники этой женщины сделались не только принцами, но и порядочными людьми. Она привлекала в Пале-Рояль всех тогдашних руководителей общественного мнения, и первый клуб во Франции образовался, таким образом, во дворце первого принца крови.
   Мирабо, который искал человека, способного олицетворять собой революцию, приходил на тайные свидания с герцогом Орлеанским, но удалился с неудовольствием, обнаружив свое разочарование оскорбительными словами. Ему нужен был заговорщик, а нашел он только патриота. Лафайет обвинял принца в том, что он сеет тревогу, подавить которую генерал чувствовал себя не в силах.
   Якобы герцога Орлеанского видели, как и Мирабо, в группе воинственно настроенных мужчин и женщин, указывающим на дворец. Мирабо парировал нападки улыбкой презрения, а герцог Орлеанский доказал свою невиновность многочисленными и неоспоримыми свидетельствами о том, что не был в Версале ни 4, ни 5 октября.
   Мирабо, разочарованный колебаниями и совестливостью герцога Орлеанского, считая его выше или ниже преступления, отказался от привлечения принца к своим честолюбивым намерениям и с тех пор старался сблизиться с Лафайетом. Последний, располагавший только вооруженной силой и видя в Мирабо силу нравственную, улыбался при мысли о дуумвирате, который обеспечил бы им власть. Между этими двумя соперниками происходили тайне свидания в Париже и Пасси, во время которых Лафайет, отвергая всякую мысль об узурпации в пользу принца, объявил Мирабо, что нужно отказаться от преступного заговора против королевы. "В таком случае, генерал, -- отвечал Мирабо, -- если вы хотите, пусть она живет! Униженная королева может быть полезна, королева убитая хороша лишь для плохой трагедии!"
   Лафайет, уверенный в согласии короля и королевы и опираясь на негодование национальной гвардии, которую начинали утомлять восстания, позволил себе принять относительно принца тон диктатора и произнести против него фактически приговор об изгнании под предлогом поручения: герцогу Орлеанскому поручили немедленно поехать в Лондон. Но друзья принца в течение ночи побудили его переменить намерение. Он уведомил о том Лафайета запиской, Лафайет назначил ему новое свидание, убеждал его сдержать слово, велел ему выехать в двадцать четыре часа и проводил его к королю. Там принц принял на себя это фиктивное поручение и обещал не пренебрегать ничем, чтобы только уничтожить начатые в Англии интриги, направленные к поддержанию беспорядков во Франции. "Вы в этом деле более заинтересованы, чем кто-либо, -- сказал ему Лафайет в присутствии короля, -- потому что никто тут не скомпрометирован более вас".
   Мирабо, узнав об этом давлении на герцога Орлеанского, предложил ему свои услуги, соблазняя его перспективой верховной власти. Составили уже план речи, которую Мирабо должен был произнести на другой день в Собрании. Он должен был объявить это поручение как преступный заговор, попытку ниспровержения одного гражданина, в лице которого затронута свобода всех. Мирабо не сомневался, что Собрание восстанет против столь отвратительной попытки, и обещал друзьям герцога Орлеанского наступление одного из таких поворотов общественного мнения, которые поднимают человека даже выше прежнего положения, им потерянного. Эти слова, поддержанные просьбами Лакло, Силлери, Лозена, во второй раз поколебали решимость принца. Ему показалось уже позорным то добровольное изгнание, которое сначала он же счел великодушным. На рассвете он написал королю, что не поедет.
   Лафайет велел призвать его к министру иностранных дел. Там принц, снова переубежденный, написал Собранию письмо, которое разрушало весь эффект обвинений Мирабо. "Мои враги говорят, -- сказал герцог Лафайету, -- будто бы вы хвастаетесь, что имеете доказательства моего участия в событиях 5 октября". -- "Это говорят скорее мои враги, -- возразил Лафайет, -- если бы у меня были против вас доказательства, то я уже велел бы вас арестовать. Я их не имею, но ищу".
   Герцог уехал. По возвращении он делал бесполезные попытки поступить на службу во флот. В этом переходный момент Бертран де Мольвиль от имени короля обратился к герцогу, именуя его адмиралом. Герцог отправился благодарить министра. Он прибавил, что считал себя "счастливым милостью, которую король ему оказывал, так как она доставляла ему случай выразить королю чувства, оклеветанные гнусным образом. Я очень несчастен, -- продолжал он, -- моим именем злоупотребляли в описании ужасов, которые мне приписывались; меня сочли виновным потому, что я пренебрег оправданием. Скоро видно будет, оправдаются ли мои слова моими действиями".
   Честный и откровенный вид, многозначительный тон, каким герцог произнес эти слова, поразили министра. Он спросил принца, не согласится ли он обратиться прямо к королю с выражениями, которые могли бы утешить и убедить последнего. Герцог поспешно ухватился за мысль увидеть короля и выразил намерение отправиться во дворец на следующий день. Король, предупрежденный министром, ожидал принца и долго сидел запершись с ним.
   Принц вышел из комнат короля примиренный с самим собой и твердо решивший отделить свое имя от мятежников. Герцогу не стоило большого труда пожертвовать своим честолюбием, потому что он и так был его практически лишен, а что касается популярности, то она сама оставила герцога, чтобы перейти к особам, находящимся ниже его по положению. Таким образом, безопасность и честь герцог Орлеанский мог найти только у подножия трона. В Людовике XVI человек трогал герцога в большей степени, чем король, но лесть и вражда двора погубили все.
   В воскресенье, которое последовало за этим примирением, герцог Орлеанский явился к королю и королеве с приветствием: это был час больших аудиенций. Толпа придворных наполняла дворы, лестницы и комнаты Тюильри; некоторые еще надеялись на фортуну, другие приехали из провинции и оказались привлечены к своему несчастному государю силой несчастья и верности. При неожиданном появлении герцога Орлеанского, примирение которого с королем еще не было известно, на всех лицах появилась смесь удивления и ужаса. Толпа раздвинулась и разошлась, как при соприкосновении с чем-то гадким. Перед апартаментами короля группа придворных и стражей не без аффектации загородила герцогу дорогу локтями, повернувшись к нему спиной. Встретив отпор с этой стороны, герцог вошел в комнаты королевы. Там уже накрыли для обеда королевской семьи. "Смотрите за блюдами!" -- закричали голоса, как будто при появлении отравителя. Пришедший в негодование принц возвратился на лестницу, чтобы выйти из дворца. Новые вопли, новые оскорбления следовали за ним. Герцог пришел примиренным, а вышел неумолимым. Он понял, что убежищем от ненависти двора могут стать только ряды демократов, и с решимостью устремился туда, чтобы найти там безопасность и месть.
   Узнав об этих оскорблениях, король и королева, которые никак не были в них виновны, тем не менее не сделали ничего, чтобы их загладить. Втайне они, возможно, даже почувствовали удовольствие при виде гнева приближенных и унижения своего врага. Королева вообще была скора на милость и неблагоразумна в ненависти. Королю же недоставало если не доброты, то милосердия. Слово Генриха IV наказало бы обидчиков и привлекло принца обратно; Людовик XVI не сумел сказать такого слова: злоба затаилась среди безмолвия, и судьба свершилась.
   С этого дня герцог Орлеанский отошел от жирондистов, с которыми его соединяли Петион и Бриссо, и перешел к якобинцам. Он открыл свой дворец Дантону и Бареру и следовал по этому пути не колеблясь, не отступая ни на один день, безмолвно -- до республики, до цареубийства, до смерти.

XII
Смерть Леопольда -- Отставка Нарбонна -- Убийство Густава, короля Шведского -- Кабинет Людовика XVI -- Жирондистское правительство

   Леопольд II, который сделался бы революционером, если бы не был императором, употребил все меры, чтобы отсрочить столкновение двух принципов. Он требовал от Франции только тех уступок, какие были необходимы, чтобы остановить порывы Пруссии, Германии и России. Он хотел только, чтобы восстановленный во Франции порядок и всецело выполняемая исполнительной властью конституция дали гарантии монархическим державам. Но последние заседания Собрания, вооружение Нарбонна, обвинения Бриссо, пламенная речь Верньо, рукоплескания, которыми ее встретили, начали утомлять императора, и стремление к войне, долго сдерживаемое, проявилось в нем вопреки желанию. "Французы хотят войны, -- сказал он однажды в своем кругу, -- так они ее получат; они увидят, что мирный Леопольд умеет быть воинственным, когда того требуют интересы его народов".
   Россия только что подписала мир с Оттоманской империей и имела все возможности обратиться против Франции. Швеция разжигала гнев принцев. Пруссия уступила советам Леопольда. Англия наблюдала, но не мешала ничему: борьба на материке увеличила бы ее влияние.
   Седьмого февраля 1792 года в Берлине подписали окончательный союзный договор между Австрией и Пруссией. "Теперь, -- писал Леопольд Фридриху-Вильгельму, -- когда Франция угрожает и вооружается, Европа должна тоже вооружиться".
   Собрание хранило молчание, выдающее его подозрительность. Последняя пробудилась во время чтения дипломатических нот тюильрийского и венского кабинетов. Но как только Лессар, читавший их Собранию, сошел с трибуны и заседание прервали, недоверчивый шепот превратился в глухой и единодушный ропот негодования. Якобинцы разразились угрозами против вероломства министра и двора, которые будто бы сговаривались во мраке Тюильри о контрреволюционных планах, с самого подножия трона подавали знак врагам нации, тайно сносились с венским двором и диктовали ему выражения, с какими нужно обращаться к Франции, чтобы ее запугать. Опубликованные впоследствии мемуары прусского министра Гарденберга показывают, что не все эти обвинения являлись плодом воображения демагогов и что -- по крайней мере с мирными целями -- оба двора действительно всячески старались согласовать свои намерения. Решено было предать Лессара суду. Бриссо, глава дипломатического комитета и сторонник войны, взял на себя труд доказать его мнимые преступления.
   Конституционная партия оставила Лессара без защиты перед ненавистью якобинцев. Эта партия не имела против него подозрений, но хотела отомстить ему. Король внезапно уволил соперника этого министра в совете -- Нарбонна. Последний, чувствуя опасность, заставил Лафайета написать письмо, в котором тот от имени армии заклинал Нарбонна остаться на своем посту, пока этого требует опасное положение отечества. Такой поступок показался королю наглым притеснением его личной свободы и нарушением конституции. Поставленный между оскорбленным королем и недоверчивыми жирондистами, Нарбонн пал. Король сместил его, и он поступил на службу в армию, которую сам же организовал.
   Друзья Нарбонна не скрывали своей досады. Госпожа де Сталь потеряла в нем свой идеал, но не утратила надежды возвратить ему доверие короля. С этого дня у нее появилась мысль вырвать короля у жирондистов и якобинцев, завладеть им с помощью Нарбонна и конституционистов, поставить над армией, уничтожить крайние партии и основать идеальное правительство -- либеральное и аристократическое в одно и то же время. Ум этой женщины не оставался чужд предрассудков рождения; будучи невысокого происхождения, между троном и народом она хотела видеть патрициев. Первый удар Лессару, по иронии судьбы, нанес человек, который посещал салон госпожи де Сталь.
   В тот самый день, когда Лессар сдался, в Париже узнали о неожиданной смерти императора Леопольда. С жизнью его угасли последние лучи мира: он уносил с собой и свою мудрость. Волнение умов поселило ужас в общественном мнении: этот ужас превратился в ненависть к злополучному министру Людовика XVI. Говорили, что он не сумел ни воспользоваться мирным настроением Леопольда, ни предупредить враждебных намерений тех, кто ему наследовал в Германии. Все превратилось в обвинение Лессару: судьба и сама смерть.
   Империя была готова к войне. От Базеля до Шельды 200 тысяч человек находились в рядах армии. Герой надежд коалиции, герцог Брауншвейгский, давал в Берлине последние советы королю Прусскому и принимал последние приказания. Бишофвердер, фаворит Фридриха, прибыл в Вену, чтобы условиться с императором о времени и месте действий. По его прибытии Кауниц в большом волнении сообщил ему о внезапной болезни императора. Двадцать седьмого числа Леопольд был еще совершенно здоров и давал аудиенцию турецкому посланнику; 28-го он уже находился в агонии. Его внутренности раздулись, судорожная рвота раздирала желудок и грудь. Решили сделать кровопускание: оно облегчило страдания, но также и истощило силы государя. Он заснул на минуту, медики и министры удалились; Леопольд проснулся в новых судорогах и умер на глазах своего камердинера, в объятиях подбежавшей императрицы.
   Катастрофа казалась необъяснимой; государственные люди видели тут тайну, а народ говорил об отравлении; эти последние слухи не были ни подтверждены, ни опровергнуты временем. Наиболее вероятно предположение, что Леопольд, пристрастившийся к удовольствиям разного рода, принял, для возбуждения в себе сил, лекарства, которые составлял сам и которые страсть его к женщинам сделала необходимыми, когда физические силы уже истощились. Постоянный медик императора, присутствовавший при вскрытии трупа, свидетельствовал присутствие яда. Кто дал его? Якобинцы и эмигранты взаимно приписывали друг другу это преступление: первые могли совершить его, чтобы таким путем внести анархию в Германскую федерацию, в которой император служил связующим звеном, последние поразили бы в лице Леопольда государя-философа, который способен был договориться с Францией и отсрочить войну. Говорили о женщине, замеченной Леопольдом на последнем придворном маскараде. Незнакомка, пользуясь своим инкогнито, будто бы вручила ему отравленные конфеты. Обвиняли также любовницу Леопольда, прекрасную флорентийку донну Ливию, которая служила орудием фанатизма нескольких священников. Эти анекдоты -- не что иное, как химеры, вызванные изумлением и горестью; народы не хотят видеть естественного в событиях, которые играют огромную роль в их судьбах.
   Государь в Леопольде стоял выше человека. В Тоскане он испробовал правление философа, и эта страна с тех пор благословляет его память. Но с управлением более обширным государством он оказался не в состоянии справиться. Борьба, предложенная Леопольду Французской революцией, заставила его прибегнуть к большей власти; он сделал это, но вложил в борьбу слишком мало энергии. Зажигательному действию новых идей он противопоставил выжидательную систему дипломатии. Дать время революции значило обеспечить ей победу. Победить ее можно было не иначе как врасплох, в самой колыбели. Принципы Леопольда могли мириться с революцией; но власть его, как верховного государя Германии, не могла примириться с могуществом Франции, как завоевателя. Ему приходилось играть двойную роль: положение его оказалось ложным. Леопольд умер вовремя для сохранения своей славы: он парализовал воинственные устремления Германии и держал под контролем порывы Франции. Его исчезновение с политической арены вызвало столкновение двух принципов: из этого неизбежно следовала война.
   Общественное мнение, и так взволнованное смертью Леопольда, получило новое известие о трагической смерти короля Шведского; он был убит в ночь с 16 на 17 марта 1792 года, на маскараде. Казалось, смерть хотела поразить, удар за ударом, всех неприятелей Франции.
   Густав, герой контрреволюции, рыцарь аристократии, пал под ударами своего дворянства. Готовый отправиться в экспедицию против Франции, он собрал сейм, чтобы обеспечить спокойствие королевства на время своего отсутствия. Тысяча признаков указывала на существование заговора; слух о близком убийстве Густава распространился всюду. Король, которого многочисленные друзья предупреждали о готовящемся преступлении и умоляли остерегаться, отвечал, подобно Цезарю, что раз полученный удар менее тягостен, чем постоянный страх получить его, и что если слушать все эти предостережения, то нельзя будет даже выпить стакан воды.
   Заговорщики сделали несколько безуспешных попыток в течение сессии сейма, но случай всякий раз спасал короля. Со времени возвращения в Стокгольм он часто проводил дни один в замке Гага, на расстоянии мили от столицы. Трое из заговорщиков приблизились к замку в пять часов, темным зимним вечером, вооруженные карабинами; они наблюдали за королем, готовые выстрелить в подходящий момент. Комната, которую он занимал, находилась в нижнем этаже; огни, зажженные в библиотеке, указывали убийцам их жертву. Густав, возвратившись с охоты, разделся, сел в библиотеке и заснул в своем кресле, в нескольких шагах от убийц. Быть может, неожиданный шум встревожил их или они растрогались при виде контраста между беспечным сном Густава и угрожавшей ему опасностью, -- но они еще раз отступили и открыли это обстоятельство уже после убийства, при допросе. Убийцы готовы были уже отказаться от своего намерения, утомленные бесплодностью заговора, когда подвернулось роковое обстоятельство, которое соблазнило их и решительно побудило к убийству.
   В опере давали маскарад; король предполагал там находиться; убийцы решились воспользоваться переодеванием и праздничной суетой, чтобы поразить свою жертву, не обнаруживая себя. Незадолго до бала король поужинал с небольшим числом любимцев. Ему вручили письмо; он прочитал его и бросил на стол. Безымянный автор письма рассказывал, что не принадлежит ни к числу личных друзей короля, ни к числу людей, одобряющих его политику, но в качестве благородного врага считает своей обязанностью уведомить короля об угрожающей ему смерти. Чтобы внушить доверие к этому предуведомлению, автор письма описывал королю подробности его костюма в замке Гага, когда король думал, что отдыхает без свидетелей. Такие знаки признательности должны были поразить и устрашить ум короля, но он встал и отправился на бал.
   Лишь только король прошел зал, его окружила, как ему и предсказывали, группа людей в масках. Невидимая рука выстрелила ему в спину из пистолета, заряженного мелкой дробью, и удар ножом поразил короля в левый бок повыше бедра. Густав не потерял присутствия духа: он приказал запереть двери зала и велел всем снять маски. Перенесенный в свои апартаменты, прилегавшие к зданию оперы, он позволил оказать себе первую медицинскую помощь, принял некоторых из иностранных посланников, говорил с ними спокойно и твердо. Великодушный до самой смерти, он с беспокойством спросил, арестован ли убийца. Ему отвечали, что он еще неизвестен. "О, дай Бог, -- сказал Густав, -- чтобы его имя так и не открыли!"
   Пока короля переносили во дворец и оказывали первую помощь, стражи, поставленные у дверей, снимали маски с присутствующих, допрашивали их, записывали имена, осматривали одежду. Ничего подозрительного обнаружить не удалось. Четверо из заговорщиков успели ускользнуть из зала в первом смятении, прежде чем заперли двери. В зале оставался только один, который нарочно медлил и старался казаться спокойным, чтобы тем лучше выказать свою невиновность. Он вышел из зала последним, снял свою маску перед полицейским офицером и сказал, уверенно глядя ему в глаза: "Что касается меня, милостивый государь, то надеюсь, вы меня не заподозрите".
   Его пропустили; преступление не имело других улик, кроме самого орудия преступления: пистолета и ножа, заостренного в виде кинжала, которые были найдены под масками и цветами на полу оперы. Оружие и открыло имя убийцы. Стокгольмский оружейник узнал пистолет и объявил, что незадолго до того продал его шведскому дворянину Анкарстрему, бывшему гвардейскому офицеру. Анкарстрема нашли у себя, он не помышлял ни оправдываться, ни бежать. Он признал свое оружие и сознался в преступлении. По его словам, намерение убить короля внушила ему скука жизни, конец которой убийца хотел ознаменовать и прославить во благо своему отечеству. Главные соучастники принадлежали к первым фамилиям Швеции: унизительная утрата прежнего могущества довела их честолюбие до преступления. В их числе был полковник Лилиенгорн. Командир гвардии, выведенный милостью короля из бедности и неизвестности, возведенный на высшие должности в армии и допущенный во дворец, он сознался в своей неблагодарности и в своем преступлении; его увлекло, как он сам сказал, честолюбие, желание командовать национальной гвардией Стокгольма. Роль Лафайета в Париже казалась ему идеалом гражданина и солдата. Это он написал безымянное письмо, в котором король уведомлялся о неудавшемся покушении в Гаге и о предстоящем покушении; одной рукой этот человек помогал убийцам, другой -- охранял жертву, как бы желая подготовить для себя самого оправдание на случай угрызений совести после совершения убийства.
   Вечер рокового дня Лилиенгорн провел в комнатах короля -- видел, как тот читал письмо, затем последовал за ним на бал. Это был преступник-загадка: убийца, колебавшийся между жаждой крови своего благодетеля и ужасом перед своим желанием.
   Почти ребенком Густав вырвался из-под опеки аристократии: раскрепощая трон, он раскрепостил народ. Став во главе армии, набранной без денег и дисциплинированной лишь с помощью энтузиазма, Густав завоевал Финляндию и уже угрожал Санкт-Петербургу. Остановленный возмущением своих офицеров, запертый в палатке стражей, он ускользнул от них и поспешил на помощь другой части своего королевства, завоеванной датчанами. Он победил этих ожесточенных врагов Швеции, и народная признательность возвратила Густаву его раскаявшуюся армию.
   Густав спас положение вне государства, умиротворил народ внутри его; бескорыстный во всем, кроме славы, он имел теперь только одно честолюбивое желание -- отомстить за покинутое дело Людовика XVI и вырвать из рук гонителей королеву, которой безмерно восхищался. Это героическая мечта имела один недостаток: гений Густава был больше его государства; героизм, несоразмерный со средствами, делает великого человека похожим на авантюриста и превращает грандиозные планы в химеры. Но история судит иначе: с этой точки зрения не столько успех, сколько сердце делает героя.
   Смерть Густава вырвала радостный крик у якобинцев: они боготворили Анкарстрема; но самый взрыв их радости при известии о кончине короля Шведского показал, как мало искренности содержалось в их презрении к этому врагу революции.
   С устранением двух главных препятствий ничто больше не удерживало Францию и Европу от схватки, кроме слабого кабинета Людовика XVI. Нетерпение нации, честолюбие жирондистов и гнев конституционистов соединились для низвержения этого кабинета. Бриссо, Верньо, Гюаде, Кондорсе, Жансонне, Петион, их друзья в Собрании, члены салона у госпожи Ролан колебались между двумя решениями, равно для них открытыми, -- низвергнуть власть или завладеть ею. Бриссо советовал принять последнее решение. Более опытный в политике, чем молодые ораторы Жиронды, он не понимал революции без правительства. По мнению Бриссо, чем крупнее были события, тем необходимее было давать им направление. Поставленная беспомощной перед Собранием и общественным мнением, власть сама шла им в руки, надо было только ею завладеть; потом они уже могли установить монархию или республику, в зависимости от знаков судьбы и воли народа.
   Тем не менее дальновидная политика обнаружилась в самом выборе жирондистами людей, которых они вывели вперед и представили королю в качестве министров. Бриссо выказал в этом терпение, свойственное зрелому честолюбию. Свое благоразумие он сообщил Верньо, Петиону, Гюаде, всем выдающимся личностям жирондистской партии. Они были готовы на все -- и направлять власть, и сместить ее; они уже стали повелителями, но пока не обладали никакой ответственностью. Сверх того, воздержавшись от вступления в первый кабинет, они оставались популярными, сохраняли как в Собрании, так и в клубе якобинцев те голоса, которые были бы заглушены в правительстве: эта популярность им была необходима для борьбы против Робеспьера, который шел за ними по пятам. Получив доступ к делам, они старались выказывать к этому сопернику больше презрения, чем питали в действительности: Робеспьер один уравновешивал всё их влияние у якобинцев.
   Возгласы Билло-Варенна, Дантона, Колло д'Эрбуа не тревожили жирондистов, но молчание Робеспьера их беспокоило. Они победили его в вопросе о войне, но стойкое сопротивление Робеспьера и стремление к войне не лишили его веса в глазах народа. Когда он шел -- за ним следовали, когда не шел -- его ожидали; таким образом, само благоразумие указывало жирондистам на необходимость не доверять этому человеку и занять в Собрании положение между ним и правительством. Жирондисты стали искать вокруг себя людей, ничтожных самих по себе, но связанных с их партией, чтобы сделать этих людей министрами; им понадобились не правители, а инструменты, которые можно повернуть произвольно против короля или против якобинцев, безбоязненно возвысить или без упреков совести низвергнуть. Они думали найти такие склонности в Клавьере, Ролане, Дюмурье, Лакосте и Дюрантоне; только в одном человеке жирондисты ошиблись. Дюмурье под внешностью авантюриста скрывал умение ясно понимать обстоятельства.
   Когда роли были таким образом розданы и госпожа Ролан уведомлена о близком возвышении своего мужа, жирондисты напали на правительство в лице Лессара. Бриссо прочитал искусно и коварно составленный обвинительный акт против этого министра -- акт, в котором совпадения заменяли факты, предположения выдавались за доказательства, а всё вместе сообщало переговорам, проведенным Лессаром, преступный характер измены.
   Бриссо предлагает обвинительный декрет против министра внутренних дел. Собрание молчит или аплодирует. Некоторые члены, не защищая министра, требуют тем не менее взять время на размышление. "Поспешите, -- кричит Инар, -- пока вы рассуждаете, изменник сбежит!" -- "Я долго был судьей, -- отвечает Буланже, -- но никогда так легкомысленно не назначал уголовного наказания". Верньо, видя нерешительность Собрания, устремляется на трибуну, чтобы заклеймить оправдания и медлительность правой стороны. "Нет, нет, -- говорит он, -- не нужно доказательств, чтобы издать декрет об обвинении: достаточно вероятностей. Между нами нет ни одного человека, в котором трусость и вероломство, характеризующие действия министра, не произвели бы живейшего негодования. Не он ли в течение двух месяцев хранил в своем портфеле декрет о присоединении Авиньона к Франции? Кровь, пролитая в этом городе, обезображенные трупы стольких жертв не требуют ли от нас мщения? Я даже с этой трибуны вижу дворец, где низкие советники обманывают короля, которого дала нам конституция, куют цепи, которыми хотят нас сковать, и замышляют заговоры, которые должны нас предать Австрийскому дому. (Зал оглашается бешеными рукоплесканиями.) Наступило время положить конец этой дерзости, этой наглости и наконец уничтожить заговорщиков! В прежние времена страх и ужас часто исходили из этого знаменитого дворца во имя деспотизма; пусть же теперь они выступят во имя закона (продолжительные рукоплескания); пусть все обитатели дворца знают, что конституция обещает неприкосновенность только королю и закон настигнет всех виновных, что там не останется ни одной преступной головы, которая избежит предназначенного ей меча".
   Эти намеки на королеву, которую обвиняли во влиянии на австрийскую сторону, дошли до Людовика XVI и заставили его подписать назначение жирондистского кабинета.
   Король понял, что до отречения остался один шаг. Он уступил требованию времени, принял своего премьер-министра и потребовал у жирондистов назначить ему другого. Жирондисты этим уже занимались. От имени всей партии с конца февраля Ролану сообщали: "Двор недалек от того, чтобы взять якобинских министров: не по склонности, но по вероломству. Доверие, с каким он притворно отнесется к ним, будет ловушкой. Двор хочет иметь под рукой людей, склонных к насилию, чтобы приписать им волнения в народе и беспорядки в королевстве; надо обмануть вероломные надежды и дать государству твердых и благоразумных патриотов. Думают о вас".
   Господин Ролан, честолюбие которого было ожесточено долгой безвестностью, улыбался этой возможности, видя в ней мщение за прошлое. Бриссо сам явился к госпоже Ролан и, повторив те же слова, потребовал формального согласия ее мужа. Госпожа Ролан пламенно желала возвести его на такую высоту. Она отвечала, как следовало женщине, которая предсказывала эти события и которую улыбка фортуны не удивляет: "Бремя Ролана тяжко, но сознание своих сил велико; он почерпнет новые силы в надежде оказаться полезным свободе и своему отечеству".
   Когда первый выбор был сделан, жирондисты обратили внимание на Лакоста, заведовавшего делами флота, человека надежного, с умом, не выходящим за пределы служебных правил, но честного и прямого; душевная чистота Лакоста ставила его вне любой партии. Попав в совет для надзора за своим повелителем, он естественным образом стал его другом. Дюрантону, адвокату из Бордо, вручили портфель министра юстиции. Жирондисты хотели прикрыться его честностью и рассчитывали на его гибкость и слабость. Портфель министра финансов Бриссо предназначил Клавьеру, женевскому экономисту, изгнанному из отечества, родственнику и другу самого Бриссо, опытному в интриге, сопернику Неккера, воспитанному в кабинете ненавидящего его Мирабо. Для военного министерства у жирондистов оставался де Грав, которым король заместил Нарбонна. Приверженец конституционных убеждений, он искренно держался их, но вместе с тем был человеком слабым, болезненным, более склонным брать на себя обязательства, чем выполнять их: один из тех людей переходного времени, которые помогают событиям совершаться и не мешают им, когда они совершились.
   Но главным министром, в руках которого находилась судьба отечества, являлся министр иностранных дел, предназначенный заместить несчастного Лессара. Разрыв с Европой был самым неотложным делом; партии нужен был человек, который господствовал бы над королем, умел раскрыть секретные замыслы двора, знал побольше тайн европейских кабинетов и -- путем ловкости и решимости -- умел бы в одно и то же время принудить врагов Франции к войне, сомнительных друзей ее -- к нейтралитету, а тайных приверженцев -- к явному союзу. Такого человека искали жирондисты, между тем как он был у них под рукой.

XIII
Дюмурье выступает посредником между королем и нацией -- Его присутствие в клубе якобинцев -- Письмо короля к Собранию -- Внешнее согласие в совете министров -- Собрание жирондистов у госпожи Ролан -- Тайные сношения между Верньо, Гюаде, Жансонне и дворцом -- Дюмурье сближается с Дантоном -- Антагонизм между Бриссо и Робеспьером

   Шарль Дюмурье помогал Жансонне в полученном от Учредительного собрания поручении исследовать ситуацию западных департаментов, уже волнуемых глухим предчувствием междоусобной войны и первыми религиозными бунтами. Во время этого путешествия, которое длилось несколько месяцев, оба комиссара имели много случаев обменяться самыми тайными мыслями относительно великих событий, которые волновали умы в то время. Они сблизились. Жансонне обнаружил в своем товарище даровитую натуру, стесненную обстоятельствами и неизвестностью, -- такого человека, которого достаточно вывести на просторную арену общественной жизни, чтобы он проявил в полной мере все таланты, какими снабдили его природа и образование. В натуре Дюмурье он заметил силу характера, достаточную, чтобы двигать вперед революцию, и немалую гибкость, чтобы подстроиться ко всяким затруднительным обстоятельствам.
   Жансонне по возвращении из командировки представил Дюмурье своим друзьям по собранию -- Гюаде, Верньо, Ролану, Бриссо, де Граву -- и говорил о нем как о безвестном спасителе, которого судьба готовила свободе. Он заклинал своих товарищей привлечь к себе этого человека, который, возвысившись через них, потом возвысит их самих.
   Едва они увидели Дюмурье, как уже были очарованы им. Жирондисты представили его де Граву, де Грав -- королю. Король предложил Дюмурье временный пост в министерстве иностранных дел -- до момента, когда Лессар докажет судьям свою невиновность и опять займет свое место. Дюмурье отказался от роли переходного министра, которая ослабила бы его позиции и унизила в глазах партии. Король уступил, и Дюмурье получил настоящее назначение.
   Отец, человек военный и в то же время широко образованный, предназначал Дюмурье к занятиям как военным, так и литературным, но перо было противно молодому человеку, он сделался подпоручиком кавалерии. В качестве адъютанта маршала д'Армантьера он участвовал в Ганноверской кампании: при отступлении выхватил знамя из рук одного из беглецов, собрал вокруг себя двести всадников, спас батарею из пяти пушек и прикрыл проход армии. Дюмурье был буквально осыпан пулями и сабельными ударами, придавлен трупом лошади, потерял два пальца на правой руке, глаза его оказались обожжены ружейными выстрелами; жизнь Дюмурье спас барон Бекер, который велел перенести его в английский лагерь.
   По заключении мира Дюмурье соединился со своим полком в гарнизоне Сен-Ло. При переходе через Пон-Одемер он остановился у сестры своего отца. Здесь удержала молодого человека страстная любовь к одной из кузин. Эта любовь, покровительствуемая теткой, встретила сопротивление его отца. Молодая девушка в отчаянии удалилась в монастырь, Дюмурье поклялся вырвать ее оттуда и уехал; в дороге, охваченный печалью, купил опиуму, заперся в своей комнате, написал прощальное письмо своей возлюбленной, упрек отцу и -- принял яду; природа спасла его, он раскаялся, бросился на колени перед отцом и примирился с ним.
   Имея двадцать четыре года от роду, после семи лет кампании, Дюмурье вынес из войны двадцать два шрама, один орден, чин капитана, пенсию в 600 ливров, долги, приобретенные на службе, и безнадежную любовь, которая грызла его сердце. Честолюбие заставило Дюмурье искать в политике счастья, в котором отказала ему война.
   В это время в Париже жил загадочный человек по имени Фавье, из числа тех, кто принадлежит сколько же полиции, столько политике; правительства, которые их нанимают и их же презирают, оплачивают услуги таких лиц не должностями, а деньгами. Это поденщики политики: их бросают, подвергают унижениям, от них отрекаются, иногда даже лишают свободы; из-за денег они переносят все, даже тюрьму и бесчестие.
   Фавье, которого господин д'Аржансон и герцог Шуазель поочередно привлекали для редакции дипломатических мемуаров, обладал отличным знанием Европы. Он стал зорким шпионом всех кабинетов, знал все тайные мысли, угадывал интриги и разоблачал эти последние противоположными интригами. Людовик XV, король мелких мыслей и мелких средств, не пренебрегал Фавье и делал его поверенным тайных планов, замышлявшихся против собственных министров. Фавье был в некотором роде министром интриг высшего света.
   Дюмурье близко сошелся с Фавье, который посвятил его в тайны двора и просил Людовика XV и герцога Шуазеля воспользоваться его талантами на дипломатическом и военном поприщах. Дюмурье был назначен генерал-квартирмейстером французской армии на Корсике и отличился там, как и везде. Во главе отряда добровольцев он овладел замком Корте, последним убежищем великого корсиканского патриота Паоли (взяв свою долю добычи в виде библиотеки этого несчастного).
   Возвратившись в Париж, Дюмурье провел там год в обществе литераторов и веселых женщин, которые придавали собраниям того времени характер вакханалий. Затем Дюмурье отправили в Польшу.
   В эту эпоху Польша, наполовину занятая русскими, третируемая Пруссией, оставленная Австрией, старалась отстоять хотя бы остатки своей национальной независимости. Король Франции боялся оскорбить императрицу Екатерину, подать Фридриху предлог к враждебным действиям или внушить недоверие венскому двору, но все-таки хотел протянуть Польше руку помощи. Дюмурье был избран посредником для этой роли, тайным представителем Франции при польских конфедератах[23], а в случае нужды и генералом, чтобы соединить и направлять их усилия, но -- генералом-авантюристом, лишенным официального признания.
   Герцог Шуазель, негодуя на унижение Франции, тайно готовил войну против Пруссии и Англии. Мощная диверсия в Польше была необходима его кампании. Он дал Дюмурье конфиденциальные инструкции, но, прежде чем последний прибыл в Польшу, Шуазеля внезапно изгнали из Версаля. Перемена дипломатической политики Франции расстраивала планы Дюмурье; несмотря на это, посланник продолжал действовать с жаром и стойкостью, достойными лучшего применения. Он нашел польский народ приниженным рабством и привычкой к игу; увидел, что польские аристократы развращены роскошью и тратят в словах и интригах партий пыл своего патриотизма. Графиня Мнишек, женщина редкой красоты и высокого положения, создавала, разрушала и объединяла различные партии в порядке, желаемом и ведомом ей одной. Дюмурье воспользовался влиянием графини, постарался соединить эти разрозненные усилия, воодушевил и дисциплинировал нестройный патриотизм бунтовщиков, сформировал пехоту, составил артиллерию, даже овладел двумя крепостями.
   Но польский король Станислав, креатура Екатерины, понял опасность национального восстания, которое, если бы одолело неприятелей, могло потом снести и его собственный трон. Он парализовал движение, предложив конфедератам себя в качестве общего предводителя. Богуш, последний знаменитый оратор польской свободы, произнес прочувствованную речь, в которой отказывался от вероломной помощи короля, и вызвал единодушный порыв конфедератов к последнему решению, какое еще оставалось, -- к восстанию. Оно разразилось; Дюмурье стал его душей, переходил из одного лагеря в другой, стараясь объединить план атаки.
   Окруженный Краков готов был пасть в руки восставших, но анархия, этот злой гений Польши, быстро рассеяла единство между вождями: они один за другим уступили соединенным силам русских войск. Все польские вожди хотели обладать исключительно для себя честью спасенья отечества: они соглашались скорее погубить его, чем допустить, чтобы оно было спасено соперником. Главного вдохновителя восстания Петра Сапегу убили, Пулавского и Микшенского, раненых, выдали русским, Заремба переметнулся на сторону противника. Последний из главный патриотов, Огинский, поднял Литву в то самое время, когда Малая Польша сложила оружие. Покинутый всеми беглец, он ускользнул в Данциг и в течение тридцати лет блуждал по Европе и Америке, нося в своем сердце боль отечества. Прекрасная Урсула Мнишек зачахла и умерла от горя после падения Польши. Дюмурье оплакивал эту героиню страны, в которой, по его словам, женщины более мужчины, чем сами мужчины. Он навсегда разочаровался в этой аристократии без народа и называл потом поляков "азиатами Европы".
   Дюмурье провел год в Бастилии, проклиная неблагодарность и слабость короля и д'Аржансона (которые, желая сохранить лицо перед Пруссией и Россией, решили примерно наказать посланника, примкнувшего к бутовщикам), и в уединении возвратил себе обычную энергию. Затем заточение заменили ссылкой в крепость в Кане; там, в монастыре, Дюмурье встретил ту самую кузину, которую все еще любил. Изнывающая от скуки монастырской жизни, она была растрогана, увидев прежнего возлюбленного, они наконец поженились, и он вскоре получил место коменданта в Шербуре.
   Деятельная натура Дюмурье стала бороться с силами природы так же энергично, как боролась с людьми. Он задумал устроить здесь военную гавань, которая могла дать французскому флоту точку опоры на Ла-Манше. Таким образом Дюмурье провел пятнадцать лет, омраченных только отсутствием чувства юмора жены и ее чрезмерной набожностью.
   Приближающаяся революция застала его равнодушным к ее принципам, но подготовленным к ее превратностям. Он скоро понял, что существующие учреждения вскоре смоет революционной волной, если они не перестроятся сообразно новым идеям. И тогда Дюмурье отдался конституции, но без энтузиазма, он желал поддержки трона, но предчувствовал перемену династии. Эмиграция, уменьшив число занятых высших должностей в армии, расчистила для Дюмурье место: он стал генералом. Поочередно, как бы разведывая, где кроется зарождающая сила, он сближался с Мирабо и Монмореном, с герцогом Орлеанским и якобинцами, с Лафайетом и жирондистами. Народ считал Дюмурье полностью преданным своему делу, солдаты его обожали; он ненавидел анархию, но льстил демагогам.
   Наступление войны он приветствовал с упоением, поскольку предвидел, что революция, из-за которой дезертировало дворянство и на которую нападала целая Европа, нуждается в генерале, способном направить беспорядочные усилия масс. В 56-летнем возрасте он еще обладал пылом молодости. Очевидно было, что для этого человека никакое бремя дел не окажется тяжким и он навсегда сохранит столько силы духа, чтобы шутить как при хорошем, так и при дурном повороте судьбы. С одинаковой веселостью он говорил о политике, войне и правительстве. Речь Дюмурье отличалась прямотой, остроумием, неожиданными оборотами; красноречие его поражало и ослепляло слушателя, как молния; слова Дюмурье блистали и на совещаниях, и в частных разговорах: это красноречие было нежно и вкрадчиво, как речь женщины. Дюмурье страстно любил женщин и всегда оставался восприимчив к их любви: общение с ними сообщило его натуре лучшее качество этого пола -- сострадание.
   Новые министры собрались у госпожи Ролан, которая была душой жирондистского правительства. В это время Дюмурье чувствовал, подобно всем остальным, полную преданность интересам и воле этой партии, представленной в лице молодой, прекрасной и красноречивой женщины. Генерал надеялся господствовать в партии, сделавшись властелином сердца этой красавицы. Но госпожа Ролан имела против обаяния военных предохранительное средство, какого Дюмурье не привык встречать у женщин, -- суровую добродетель и твердые убеждения. А потому она вскоре сделалась для него не более чем угрюмой фанатичкой, между тем как он в ее глазах превратился в человека легкомысленного и самонадеянного. Дюмурье был больше куртизаном, чем патриотом, а идеалом госпожи Ролан оставался не военный, но гражданин; единственным соблазном, перед которым она не могла устоять, являлся республиканский дух. Сверх того, госпожа Ролан с первого взгляда заметила, что Дюмурье слишком честолюбив, чтобы долго оставаться незаметным. "Берегись этого человека, -- сказала она мужу после первого свидания с Дюмурье, -- под видом товарища в нем может скрываться властелин, способный выгнать из совета министров людей, которые его туда ввели".
   Ролан, вполне счастливый тем, что достиг такого уровня власти, не предвидел беды. Удовлетворенное честолюбие сделало его доверчивым к предупредительности Дюмурье и даже смягчило по отношению к королю. При вступлении в должность Ролан старался выказать резкость своих принципов в костюме и грубоватый либерализм -- в манерах.
   Он явился в Тюильри весь в черном, в круглой шляпе, в башмаках, без пряжек, и покрытых пылью; он хотел всем своим видом показать, как человек из народа становится лицом к лицу с человеком трона. Придворные пришли в негодование от такого поступка, на короля он подействовал болезненно, а Дюмурье только посмеялся. "О, в самом деле, все потеряно, господа! -- сказал он придворным. -- Если нет этикета, нет более и монархии!" Эти шутливые слова свели на нет в одно и то же время и гнев двора, и весь эффект спартанской затеи Ролана.
   Дальше король уже не испытывал неудобства и обошелся с Роланом с той искренностью, которая всегда открывала ему сердца собеседников. Новые министры изумились, почувствовав себя растроганными и откровенными в присутствии монарха. Они явились на заседание совета подозрительными республиканцами, а вышли оттуда почти роялистами.
   "Короля мало знают, -- говорил Ролан своей жене, -- хоть он и слабый государь, но лучший из людей; ему недостает не добрых намерений, а добрых советов. Если бы этот король родился двумя столетиями раньше, то его правление считалось бы одной из счастливейших эпох. Революция убедила его в своей необходимости, надобно теперь убедить его в ее возможности. Находясь в наших руках, король может служить ей лучше всякого другого гражданина в королевстве; наставляя короля, мы можем оставаться верными и его истинным интересам, и интересам нации; нужно, чтобы король и революция составляли одно целое".
   Так говорил Ролан среди первого упоения властью; жена слушала его с недоверчивой улыбкой на губах. Ей многого стоило отказаться от идеала, созданного ее пламенным воображением: все помыслы этой женщины стремились к республике; все ее действия, слова, вздохи склоняли к тому же мужа и друзей. "Не доверяй никому, а особенно твоему собственному доброму чувству, -- отвечала она слабому и горделивому Ролану, -- ты теперь живешь в мире, где самая гармоничная картина может скрывать комбинации самого зловещего свойства. Ты -- честный буржуа, попавший в среду придворных; добродетель в опасности среди всех этих пороков; они говорят нашим языком, а мы не знаем их языка, может ли случиться, чтобы они нас не обманули? Нет, Людовик XVI, наполовину уже низложенный нацией, не может любить конституцию, которая его связывает; он может притворно ласкать свои цепи, но всеми помыслами ждет подходящей минуты, чтобы сбросить их. Нет такого павшего величия, которое любило бы свое падение; нет человека, который любил бы свое унижение. Ролан, верь природе человека, только она никогда не обманет тебя: не доверяй двору; твоя добродетель слишком высока, чтобы видеть западни, которыми куртизаны усыпают твой путь".
   Такие слова поколебали Ролана. А Бриссо, Кондорсе, Верньо, Жансонне, Гюаде и особенно Бюзо, друг и личный поверенный госпожи Ролан, укрепляли на вечерних собраниях недоверчивость министра. Во время этих разговоров Ролан заражался новой подозрительностью и входил на заседания совета со все более нахмуренными бровями и более неумолимым стоицизмом, чем когда-либо; но король обезоруживал его откровенностью. Он все откладывал две главные трудности текущей минуты: во-первых, санкции, которые требовалось получить от короля по двум декретам, тягостным для его совести, -- декрету против эмигрантов и против неприсягнувших священников; а во-вторых, войну.
   Используя эту нерешительность Ролана и его товарищей, Дюмурье овладел и вниманием короля, и народной благосклонностью; секрет его действий заключался в словах, сказанных им незадолго до того Монморену во время тайной беседы: "Если бы я был королем Франции, я бы провел все партии, став во главе революции".
   В этих словах заключалась единственная политика, какая могла спасти Людовика XVI. Роль фаворита в несчастье и покровителя гонимой королевы нравилась и честолюбию, и сердцу Дюмурье; как человек военный, дипломат и дворянин, он питал совсем иное чувство к павшей королевской власти, чем удовлетворенная зависть, которая овладела жирондистами. Для Дюмурье существовало обаяние трона, для жирондистов -- только обаяние свободы.
   Это различие, выражавшееся в его отношении, языке, жестах, не могло долго ускользать от наблюдательности Людовика XVI. В тайном разговоре король и Дюмурье открылись друг другу.
   Беспокойные привычки Дюмурье во времена управления Нормандией, дружба с Жансонне, благосклонность якобинцев -- все это сначала настраивало Людовика XVI против нового министра. Последний, со своей стороны, ожидал найти в короле дух, враждебный конституции, сердце, ожесточенное оскорблениями народа, взгляды, ограниченные рутиной, тяжелый характер, вспыльчивое поведение, повелительные и оскорбительные речи. Это был как раз обратный портрет несчастного государя. Дюмурье нашел в короле -- как в день встречи, так и в течение своего трехмесячного исполнения министерской должности -- меткий ум, сердце, доступное всем добрым чувствам, благосклонную вежливость и терпение, которое бесстрашно встречало несчастья его положения. С обдуманным и спокойным мужеством он часто говорил Дюмурье о своей смерти как о вероятном и роковом событии, перспектива которого нисколько не смутила бы его спокойствия и не помешала бы выполнить до конца обязанностей отца и короля.
   "Государь, -- сказал Дюмурье, воодушевленный при первой встрече с королем тем рыцарским чувством, которое происходит от сострадания, соединенного с уважением, и при котором сердце говорит больше, чем язык, -- вы оставили предубеждения, которые вам были внушены против меня. Вы приказали мне принять пост. Так я посвящаю себя служению вам, вашему благу. Но теперь роль министра уже не та, что прежде. Не переставая быть слугой короля, я принадлежу нации. Разрешите, чтобы я ограничивался -- на публике и в совете -- чисто конституционным характером моей роли и избегал всяких отношений, которые могли бы обнаружить личную привязанность, питаемую мной к вам. В этом смысле я пренебрегу всяким этикетом и стану редко посещать двор; в совете я буду даже противоречить вашим взглядам; представителями Франции за границей я назначу людей, преданных нации. Подумайте о страшных опасностях, которые осаждают ваш трон. Следует укрепить его, укрепляя уверенность нации в вашей искренней преданности революции. Именно в этом смысле я подготовил депеши к нашим посланникам. В них я говорю языком, непопулярным среди европейских дворов, языком нации оскорбленной и полной решимости. Сегодня утром я прочту эти депеши на заседании совета перед вами. Если вы одобрите мою работу, то я буду продолжать в том же духе и стану действовать сообразно своим словам; в противном случае мои экипажи готовы и я, не имея возможности служить вам в совете, отправлюсь туда, куда призывают меня мои склонности и тридцатилетние занятия, -- пойду служить отечеству в армии".
   Удивленный и растроганный король сказал ему: "Я знаю, что вы ко мне привязаны, и ожидаю от ваших услуг много пользы. Мне было внушено сильное предубеждение против вас, но эта минута его уничтожает. Идите и поступайте сообразно вашим взглядам и интересам нации, которые составляют вместе с тем и мои".
   Дюмурье удалился, чтобы нанести визит королеве. Он и желал, и страшился свидания с этой женщиной. Одно слово с ее стороны могло довершить или уничтожить задуманное им смелое предприятие -- примирение короля с нацией.
   Дюмурье нашел ее одну; королева быстро ходила по комнате, как человек, который двигается машинально, под влиянием волнующих его мыслей. Дюмурье безмолвно расположился в углу у камина с выражением почтительного сострадания.
   "Милостивый государь, -- обратилась она к нему с выражением, в котором смешивались гнев и презрение к судьбе, -- вы теперь всемогущи, но только благодаря народной благосклонности, а народ очень часто сокрушает своих идолов. -- И, не ожидая ответа, продолжала: -- Ваше существование зависит от ваших поступков. Говорят, у вас много талантов: так вы должны понимать, что ни король, ни я не можем терпеть всех этих конституционных нововведений. Я объявляю вам это откровенно. Так принимайте же решение". -- "Сударыня, -- отвечал смущенный Дюмурье. -- Я до глубины души поражен сообщением, сделанным мне вашим величеством; но, стоя между королем и нацией, я принадлежу моему отечеству. Спасение короля, ваше, ваших детей, само восстановление королевского авторитета связаны с конституцией. Вы окружены врагами, которые приносят вас в жертву своим собственным интересам. Одна только конституция в силах, утвердившись, оградить вас и составить счастье и славу короля". -- "Это не может так продолжаться, берегитесь!" -- воскликнула королева с гневом и угрозой во взоре. "Мне больше пятидесяти лет, сударыня, -- возразил он тихо, -- я видел много опасностей в жизни; приняв министерство, я понял, что моя ответственность является не самой большой из них". -- "О! -- воскликнула королева с выражением ужаса, -- недоставало только такой клеветы и позора; вы, кажется, думаете, что я способна на убийство!" -- "Сохрани Бог, чтобы я вам нанес такое тяжкое оскорбление! Ваша душа велика и чиста, и героизм, выказанный вами среди таких несчастий, навсегда привязал меня к вам. Верьте мне, сударыня; я так же, как и вы, ненавижу анархию, но я вращаюсь среди партий, участвую в политических дискуссиях, соприкасаюсь с народом. И я лучше, чем ваше величество, могу судить о значении и направлении событий. Мы переживаем не простое народное волнение, как вы, кажется, думаете, а восстание, почти единодушное, великой нации против устаревшего и разлагающегося порядка вещей. Крупные партии разжигают пожар. Я со своей стороны вижу в революции и короля, и нацию: все, что склоняет к их разъединению, губит обоих. Я хочу их соединить, ваше дело -- помочь мне. Если я составляю помеху вашим планам и если вы на них настаиваете, то скажите мне о том, я удалюсь немедленно и в отставке буду скорбеть об участи моего отечества и вашей".
   Королева была растрогана и переубеждена. Сама обладая характером твердым и решительным, королева предпочитала видеть в совете короля скорее шпагу Дюмурье, чем всех медоточивых политиков и ораторов, которые следуют за любым направлением ветра. Таким образом между королевой и Дюмурье установилось тесное взаимное доверие.
   Но все новые оскорбления со стороны народа вскоре опять привели ее, вопреки желанию, в состояние гнева и обиды. "Смотрите, -- сказала она однажды королю в присутствии Дюмурье, указывая рукой на верхушки деревьев Тюильри, -- я пленница в этом дворце, я не смею взглянуть в окно со стороны сада; толпа, которая там расположилась и подсматривает даже за моими слезами, насмехается при моем появлении. Вчера я показалась в окне со стороны двора, и гвардейский солдат, стоявший на часах, стал поносить меня. "С каким удовольствием, -- заявил он, -- увидел бы я твою голову на конце моего штыка!" В это же самое время в двух шагах от этой зловещей сцены другие люди играют в шары и спокойно гуляют по аллеям. Какая жизнь! Какой народ!" Дюмурье мог только скорбеть вместе с королевской семьей и советовать терпеливо ждать. Но терпение жертв истощается скорее, чем жестокость палачей.
   В это время красный колпак -- символ самых крайних мнений, убор, носимый льстецами и демагогами, -- был почти единодушно принят якобинцами. Смысл этого знака, как и многих ему подобных, принимаемых революцией из рук Случая, оставался тайной для тех, кто его носил. В первый раз красный колпак удостоили вниманием в день триумфа солдат Шатовьё. По словам одних, это был головной убор каторжников на галерах, символ позора, приобретший славу теперь, когда его надели восставшие. Другие в нем видели фригийский колпак, эмблему освобождения рабов.
   Эта красная шапка с первого же дня сделалась поводом для споров и размежевания среди якобинцев. Ее надевали сторонники крайних, умеренные еще воздерживались. Дюмурье не колеблется. Он всходит на трибуну и покрывает голову этой эмблемой патриотизма. Безмолвное, но выразительное красноречие его жеста вызывает взрыв энтузиазма в рядах Собрания. "Братья и друзья, -- говорит Дюмурье, -- каждая минута моей жизни будет посвящена выполнению воли народа и оправданию выбора короля. Я вложу в переговоры с иностранными державами все силы свободного народа, и эти переговоры в скором времени принесут нам определенность: прочный мир или решительную войну. (Рукоплескания.) Если такая война начнется, то я займу свое место в армии, чтобы торжествовать победу или умереть свободным вместе с моими братьями! Я принимаю на себя тяжкое бремя. Братья, помогите мне нести его! Не скрывайте от меня истину, пусть самую суровую, но отбросьте клевету! Не отвергайте гражданина, который вам известен как человек искренний и неустрашимый и который посвящает себя делу революции и всей нации!"
   Робеспьер встает, сурово улыбается Дюмурье и говорит: "Я вовсе не из тех, кто думает, что министру нельзя быть патриотом; я даже с удовольствием принимаю предсказания, которые делает нам господин Дюмурье. Когда он оправдает эти предсказания, когда рассеет врагов, вооруженных против нас его предшественниками и заговорщиками, которые еще и теперь управляют правительством, тогда, и только тогда я буду расположен присудить ему похвалы, которых он будет достоин, и даже тогда я не начну думать, что кто-то из добрых граждан нашего общества ему не равен. Он просит от нас советов. Я со своей стороны обещаю дать ему такие советы, какие окажутся полезны и министрам, и делу народа. Когда Дюмурье действительными услугами отечеству покажет, что он брат добрых граждан и защитник народа, он найдет здесь только поддержку. Я не боюсь присутствия на наших заседаниях какого бы то ни было министра, но объявляю, что в ту минуту, когда министр получит здесь больше влияния, чем простой гражданин, я потребую, чтобы он был подвергнут остракизму. Подобного неравенства здесь никогда не будет".
   Робеспьер сходит с трибуны, Дюмурье бросается в его объятия. Трибуны скрепляют эти братские объятия рукоплесканиями. В них видят предвестник единения власти с народом. Президент Доппе (тоже в красном колпаке) зачитывает письмо Петиона о значении нового головного убора. Петион высказывается против этого чрезмерного, на его взгляд, выражения цинизма. "Эта эмблема, -- говорит он, -- вместо увеличения вашей популярности, пугает людей и служит предлогом к клевете против вас.
   Проявления патриотизма должны выглядеть серьезно, как и переживаемое нами время. Подобные символы лишь разделяют тех, кого нужно соединять. Они никогда не будут приняты всеми. Из-за смешной мелочи может завязаться междоусобная война, которая окончится кровопролитием".
   Во время чтения этого письма президент, человек мнительный и угадывавший в советах Петиона волю Робеспьера, незаметно снимает с себя обсуждаемый предмет одежды, участники заседания один за другим следуют его примеру. Робеспьер, который никогда не носил этой модной побрякушки, всходит на трибуну и заявляет: "Я, как и парижский мэр, уважаю все, что выражает свободу, но у нас есть знак, который и так беспрестанно напоминает нам о нашей клятве жить свободными или умереть. Вот этот знак, -- он указывает на свою кокарду. -- А сняв красный колпак, граждане, которые надели его под влиянием похвального патриотизма, ничего не потеряют. Во имя Франции я вам напоминаю о знаке, который один только решительно действует на врагов! Сохраним только кокарду и знамя, под которым родилась конституция!"
   Красный колпак исчез с заседаний Собрания. Но даже голос Робеспьера и решимость якобинцев не могли остановить порыва, под влиянием которого народ стал использовать этот знак карающего равенства. В тот вечер, когда колпак отвергали у якобинцев, его как раз надевали в театре. Бюст Вольтера, первого врага предрассудков, украсили фригийской шапкой под рукоплескания зрителей. Жирондисты, которые чуждались этого символа, пока он казался им идеей Робеспьера, начали оправдывать красный колпак с тех пор, как Робеспьер его отверг. Бриссо, к примеру, рассказывая о заседании, жалеет об этом символе, "принятом самой неимущей частью народа и ставшем унижением богатства и ужасом аристократии". Конфликт между этими двумя личностями постоянно усиливался: ни в клубе якобинцев, ни в Собрании не хватало места для сосуществования двух столь сильных честолюбий.
   Назначения министров, сделанные всецело под влиянием жирондистов, сборища, происходившие у госпожи Ролан, присутствие Бриссо, Гюаде, Верньо на совещаниях министров, возведение их друзей на все должности -- все это служило темой нареканий крайних якобинцев. Этих якобинцев называли монтаньярами [горцами], намекая на высоко расположенные скамьи Собрания, где заседали друзья Робеспьера и Дантона. "Вспомните, -- говорили они, -- о проницательности Робеспьера, походящей почти на пророчество, когда он, отвечая Бриссо, который нападал на Лессара, бросил вождю жирондистов намек, так скоро оправданный событиями: "Я не помышляю о министерстве ни для себя, ни для моих друзей"". Жирондистские газеты, со своей стороны, клеймили позором кучку заговорщиков и мелких тиранов, которые походили на Каталину не мужеством, а преступлениями. Таким образом, борьба началась со взаимных оскорблений.
   Между тем король, как только его правительство сформировалось, написал Собранию письмо, больше похожее на отречение, чем на конституционный акт свободной власти. "Глубоко взволнованный беспорядками, которые обуревают Францию, и долгом заботиться о поддержке порядка и общественного спокойствия, налагаемым на меня конституцией, я не переставал употреблять все средства, чтобы обеспечить исполнение законов. Первыми своими доверенными лицами я выбрал людей, которых рекомендовала честность их принципов и политических мнений. Когда они оставили правительство, я счел своей обязанностью заменить их людьми, заслуживающими доверия своей популярностью. Вы так часто повторяли мне, что эта черта представляет собой единственную гарантию восстановления порядка и выполнения законов, что я счел себя обязанным предаться ей, чтобы у недоброжелательства не оставалось более предлога к сомнению в моем искреннем желании содействовать процветанию и истинному счастью моего отечества. В министерство сборов я призвал Клавьера, а в министерство внутренних дел -- Ролана. Человек, которого я желал назначить министром юстиции, просило меня сделать другой выбор; когда я его сделаю, то озабочусь уведомить о том Национальное собрание".
   Король изумлял своих новых министров рвением и отношением к делу и людям. С каждым министром он говорил на его языке. Он расспрашивал Ролана о его сочинениях, Дюмурье -- о его приключениях, Клавьера -- о финансах, избегал раздражающих вопросов общей политики. Госпожа Ролан упрекала мужа за эти разговоры, просила вести им реестр, чтобы впоследствии иметь возможность снять с себя ответственность. Министры условились сходиться у нее на обедах четыре раза в неделю, перед совещанием, чтобы там сговариваться о своих действиях в отношении короля.
   В этих интимных советах Бюзо, Гюаде, Верньо, Жансонне, Бриссо вдохновляли министров духом своей партии. Дюмурье скоро сделался им подозрителен. Его ум ускользал от их влияния, его гибкий характер не поддавался их фанатизму. Король постоянно отсрочивал санкцию, которую требовали у него жирондисты, декретам против эмигрантов и священников. Предвидя, что рано или поздно министрам придется давать отчет народу по поводу этой отсрочки, госпожа Ролан убедила мужа написать королю конфиденциальное письмо, полное самых суровых уроков патриотизма, прочесть его перед королем, в полном присутствии Совета, и сохранить с этого письма копию, которую Ролан должен опубликовать в назначенную минуту, в качестве обвинительного акта против Людовика XVI и в виде оправдания самого себя. Эта вероломная предосторожность против вероломства двора была сама по себе гнусна как ловушка, и подла как донос. Это было единственным преступлением госпожи Ролан или, скорее, единственным заблуждением ее ненависти; это же составляло единственный упрек ее совести у подножия эшафота.
   "Государь, -- говорил Ролан в своем письме, -- дела не могут оставаться в настоящем положении: они дошли до кризиса, из него надобно выйти путем какого-нибудь взрыва. Должны ли вы теперь соединиться с врагами или с друзьями конституции? Выскажитесь раз и навсегда. Гнев нации будет ужасен, если она не проникнется доверием к вам. Дайте громкие доказательства вашей искренности. Например, изданы два важных декрета; замедление в их санкции возбуждает недоверие. Остерегитесь!
   Недоверие недалеко от ненависти, а ненависть не отступает перед преступлением. Если вы не дадите удовлетворения революции, она будет скреплена кровью. Еще несколько отсрочек, и в вас увидят заговорщика и соучастника в преступлении! Праведное небо! Неужели ты поражаешь королей ослеплением? Я знаю, что язык истины редко находит доступ к трону; знаю также, что именно молчание истины в советах королей так часто делает революции необходимыми. Как гражданин и как министр, я обязан говорить правду королю, и ничто не помешает мне ее высказать. Я требую, чтобы здесь был секретарь Совета, чтобы записывать наши совещания. Для ответственных министров нужен свидетель их мнений! Если бы такой свидетель существовал, то я не обращался бы к Вашему Величеству письменно!"
   Как угроза, так и вероломство одинаково проглядывали в этом письме, а последняя фраза указывала на то гнусное употребление, какое Ролан намеревался сделать из него впоследствии. Великодушие Верньо было возмущено этим поступком главного жирондистского министра. Военная честность Дюмурье была приведена в негодование. Король слушал чтение с бесстрастием человека, привыкшего к оскорблениям. Жирондисты получили сообщение о том на секретных совещаниях у госпожи Ролан, а Ролан сохранил с письма копию, чтобы прикрыться ею в день своего падения.
   В то же время, без ведома Ролана, устанавливались тайные сношения между тремя жирондистскими вождями, Верньо, Гюаде, Жансонне, и дворцом, через посредство королевского живописца Боза. Они написали письмо, предназначенное для прочтения королю. Железный шкаф сберег это письмо ко дню их обвинения.
   "Вы спрашиваете нас, -- говорилось в этом письме, -- каково наше мнение о положении Франции и о выборе мер, которые могли бы спасти общее дело. На ваш вопрос о предметах такой высокой важности мы не колеблемся отвечать: образ действий исполнительной власти -- причина всего зла. Короля обманывают, уверяя его, что народное волнение поддерживается клубами и партиями; это значит искать причины зла в его симптомах. Если бы народ был обеспечен доверием к честности короля, то успокоился бы и партии исчезли бы сами собой. Но пока внешние и внутренние заговоры будут пользоваться милостью короля, смуты будут возрождаться, усиливаясь всей тяжестью недоверия граждан. Мы привязаны к интересам нации, от которых никогда не отделяем интересов короля, и думаем, что единственное средство для него предупредить бедствия, угрожающие государству и трону, состоит в соединении с нацией. Новые уверения недостаточны, нужны действия. Пусть король откажется от всякого приращения власти, какое будет ему предложено иностранной помощью. Пусть он добьется от кабинетов, враждебных революции, удаления войск, которые теснят наши пределы. Пусть он выберет своих министров из среды людей, которые наиболее высказались за революцию. Пусть предложит ружья и лошадей своей собственной стражи. Пусть он докажет, что его средства не служат источником контрреволюционных заговоров. Пусть он сам потребует закона о воспитании королевского принца и пусть велит воспитывать его в духе конституции. Пусть он, наконец, отнимет у Лафайета команду над армией. Если король примет эти решения и будет с твердостью настаивать на них, то конституция спасена!"
   Король был раздражен непрошеной помощью, которую ему предлагали. "Чего хотят эти люди? -- говорил он Бозу. -- Не сделал ли я уже всего того, что они мне советуют? Не выбирал ли я министрами патриотов? Не отвергал ли я иностранную помощь? Не отрекся ли я от своих братьев? Наконец, со времени принятия конституции, не более ли я верен присяге, чем сами партии?"
   Вожди жирондистов, еще колебавшиеся между республикой и монархией, этими способами испытывали прочность власти то у Собрания, то у короля и были готовы завладеть этой властью, где бы ее ни нашли. Не находя власти на стороне короля, они решили, что безопаснее подрывать трон, чем упрочивать его, и стали переходить на сторону восстания. Дюмурье, поставленный между королем и жирондистами, видел, что со дня на день недоверчивость к нему возрастает; честность его была столь же подозрительна, как и патриотизм. При вступлении в министерство Дюмурье воспользовался своей популярностью, чтобы испросить у Собрания сумму в шесть миллионов на секретные фонды. Назначением этих фондов был подкуп иностранных кабинетов с целью отделить доступные подкупу державы от коалиции и посеять зародыш революции в Бельгии. Дюмурье один только знал, по каким каналам потекли эти миллионы. Состояние Дюмурье, обремененное долгами, привязанность его к увлекательной женщине госпоже де Бовер, близкие сношения с людьми безнравственными и лишенными принципов, слухи о произвольных действиях министерства, относившиеся если не к самому Дюмурье, то к его доверенным лицам, -- все это омрачало его достоинства в глазах госпожи Ролан и ее мужа. Добродетелью демократов служит неподкупность. Жирондисты, люди античного мира, боялись даже тени подобного подозрения; легкомыслие Дюмурье в этом отношении не нравилось. Жансонне и Бриссо сделали ему внушения на этот счет у Ролана. Сам Ролан воспользовался авторитетом своего возраста и суровостью своих принципов, чтобы напомнить Дюмурье, что общественный деятель обязан служить примером революционным нравам. Военный человек обратил упрек в шутку: он отвечал Ролану, что обязан отдать нации свою кровь, но не обязан жертвовать ей ни своими вкусами, ни любовью, что он понимает патриотизм как герой, а не как пуританин.
   С тех пор Дюмурье перестал бывать на собраниях у госпожи Ролан. "Наступила минута избаавиться от Дюмурье, -- горячо говорила она своим друзьям. -- Я знаю, -- прибавила она, обращаясь к мужу, -- что ты не унизишься ни до интриги, ни до мщения; но помни, что Дюмурье должен питать в своем сердце злобу против тех, которые его оскорбили. Если уж решились делать такие упреки подобному человеку, то надобно поразить его или ждать самому удара".
   Дюмурье, проницательный взор которого заметил позади жирондистов партию более сильную и смелую, начал с этих пор сближаться с вождями якобинцев.
   Дантон и Дюмурье должны были сойтись как по сходству своих пороков, так и по сходству своих нравственных свойств. Опьянение действием было для Дантона, как и для Дюмурье, потребностью натуры; революция была для них полем боя, неистовство которого и очаровывало их, и возвышало.
   Зародившийся между Робеспьером и Бриссо антагонизм с каждым днем ожесточался все больше. Заседания клуба якобинцев служили постоянной ареной борьбы и примирения этих двух людей. Равные по силе в глазах нации, равные по таланту на трибуне, они опасались друг друга во время самих нападок. Они уважали друг друга, продолжая наносить друг другу оскорбления, но это уважение лишь еще глубже грызло их сердца.
   Все это возбуждение раздора, соперничества и злобы кипело на апрельских заседаниях. Умеренные конституционисты оказались жертвой, которую каждая из двух партий приносила на алтарь зависти, подозрений и гнева патриотов. Редерер, умеренный якобинец, обвинялся в посещении обеда фельянов, друзей Лафайета. "Я обвиняю не только Редерера! -- кричал Тальен. -- Я порицаю Кондорсе и Бриссо! Изгоним из нашего общества всех честолюбцев".
   "Скоро настанет час, когда с изменников падуг маски, -- сказал в свою очередь Робеспьер. -- Я хотел бы, чтобы в этот день меня слышала целая Франция: я хотел бы, чтобы преступный глава этих мятежей Лафайет присутствовал на этом заседании со всей своей армией. Я бы подставил этим солдатам свою грудь и сказал: "Разите!" Эта минута стала бы последней и для Лафайета, и для партии интриганов".
   Затем встал Фоше и извинился за свои слова о том, что Гюаде, Верньо, Жансонне и Бриссо могли бы с пользой для отечества возглавить правительство: жирондисты мечтали о протекторе, а якобинцы -- о трибуне во главе правительства.
   Наконец на кафедру поднимается Бриссо. "Я выхожу на свою защиту, -- заявляет он. -- Каковы мои преступления? Говорят, что я назначал министров. Без сомнения, слишком большую власть жалуют мне люди, которые думают, что я в состоянии диктовать законы дворцу в Тюильри. Но если бы даже и так, то с каких пор стало преступлением вверять интересы народа в руки его друзей?
   Говорят, что этот министр распределил всю власть между якобинцами. О, дай Бог, чтобы все места были заняты якобинцами!.. Обвинение -- это оружие народа; я на него не жалуюсь. И знаете ли, кто злейшие враги народа? Те, кто отдают на поругание это народное оружие! Предъявляются обвинения! Пусть так, но где же доказательства? Клеймите глубочайшим презрением того, кто обвиняет и не приводит доказательств. С некоторого времени начинают подумывать о протекторе и протекторате. Знаете почему? Чтобы постепенно приучить умы и к понятиям "трибун" и "трибунат". Они не понимают, что трибуната во Франции никогда не будет. Кто посмеет низложить конституционного короля? Кто осмелится возложить корону на свою голову? Может ли кто вообразить, что племя Брутов угасло? Но если бы даже и не было более Брута, то где человек, обладающий удесятеренным талантом Кромвеля? Или вы думаете, что Кромвель одержал бы победу в такой революции, как наша? Для успешной узурпации ему послужили два удобных обстоятельства, не существующие ныне: невежество и фанатизм. Вы, которые думаете найти Кромвеля в Лафайете, вы не знаете ни Лафайета, ни своего века. Кромвель обладал характером, Лафайет его не имеет. Протектором не делаются без смелости и без характера; даже если бы Лафайет имел и то и другое, то все-таки в нашем обществе есть много друзей свободы, которые скорее погибнут, чем станут его поддерживать. Я первый клянусь, что или во Франции будет царствовать равенство, или я умру, сражаясь и с протекторами, и с трибунами!.. Трибуны -- вот истинные враги народа! Они льстят ему, чтобы сковать его цепями; они сеют подозрения касательно людей честных, которые не хотят унижаться. Припомните, кем были Аристид и Фокион: они не всегда заседали на трибунах[24]. -- Бриссо, делая этот намек, оборачивается к Робеспьеру, тот бледнеет и быстро поднимает голову. -- Они не всегда заседали на трибунах, -- повторяет Бриссо, -- они находились на своих постах, в военных лагерях или в судах. (В рядах жирондистов раздается иронический смех: Робеспьера не раз уже обвиняли в оставлении своего поста в минуту опасности)[25]. Эти люди, -- продолжает Бриссо, -- не пренебрегали ни одной обязанностью, как бы она ни была скромна, если ее поручил им народ; они мало говорили о себе, не льстили демагогам, никогда не делали бездоказательных обвинений! Клеветники не миновали даже Фокиона: он стал жертвой народного льстеца[26]. О, это напоминает мне чудовищную клевету, которую возвели на Кондорсе! Кто вы такие, обвинители этого великого человека? Где ваши труды, ваши сочинения? Можете ли вы, подобно ему, насчитать столько сражений, выигранных в течение тридцати лет вместе с Вольтером и д'Аламбером у трона, у суеверия, у предрассудков, у аристократии? Где были бы вы, где была бы эта трибуна без тех великих людей? Это ваши властители, а вы оскорбляете их, тех, кто дал вам голоса народа! Вы бесчестите Кондорсе, когда его жизнь представляет собой лишь череду жертв: из философа он сделался политическим деятелем, из академика -- журналистом, из придворного -- голосом народа, из дворянина -- якобинцем! Берегитесь, вы следуете тайным внушениям двора... Но я не буду подражать моим противникам, не повторю слухов о том, будто их труды оплачиваются из известных источников. Однако скажу, что эти люди идут той же дорогой, что и вдохновители междоусобной войны: сами того не зная, они наносят патриотам больше вреда, чем двор. И в какую минуту вносят они раздор между нами? Когда у нас уже началась война с внешними врагами и нам угрожает война внутренняя... Но завершим эти нескончаемые диспуты и перейдем к повестке дня, оставив презренным клеветникам наше неуважение".
   При этих словах Робеспьер и Гюаде, спровоцированные в одинаковой степени, начинают оспаривать друг у друга трибуну.
   "Уже сорок восемь часов, как у меня на сердце лежит необходимость оправдаться, -- говорит Гюаде, -- и прошло едва ли несколько минут, как та же потребность возникла у Робеспьере". Гюаде дают слово. Он оправдывается в немногих выражениях и в заключение замечает, указывая на Робеспьера: "Особенно берегитесь тех ораторов-эмпириков, у которых постоянно на устах слова "свобода", "тирания", "заговор" и которые всегда примешивают похвалы самим себе к хитростям, обращенным к народу; отнеситесь к этим людям со всей справедливостью!" "К порядку! -- кричит Фрерон, друг Робеспьера. -- Призываю всех к порядку!" Трибуны сотрясаются от рукоплесканий и бешеных воплей. Весь зал разделяется на два лагеря. Разражаются перекрестные обвинения, учащаются угрожающие жесты, тут и там размахивают шляпами, надетыми на трости. "Меня назвали разбойником, -- продолжает Гюаде, -- и я же еще не в праве обвинять человека, который беспрерывно ставит свою гордость выше общего блага! Человека, который, беспрерывно толкуя о патриотизме, покидает свой пост! Да, я обвиняю перед вами человека, который, из честолюбия или по несчастью, сделался кумиром народа!"
   Шум достигает высшей степени и заглушает голос Гюаде. Робеспьер сам требует тишины для продолжения речи своего врага. "Итак, я обвиняю, -- продолжает Гюаде, встревоженный или растроганный притворным великодушием Робеспьера, -- человека, который из любви к свободе своего отечества должен, казалось бы, сам наложить на себя остракизм, потому что устраняться от народного обожания -- значит служить народу!"
   Эти слова заглушаются взрывами притворного смеха, и Робеспьер с заученным спокойствием всходит по ступенькам трибуны, сопровождаемый улыбками и рукоплесканиями якобинцев. "Эта речь выполнила все мои желания, -- говорит он, глядя на Бриссо и его друзей, -- она заключает в себе все обвинения, которыми я окружен уже давно. Отвечая Гюаде, я отвечу всем. Меня приглашают подвергнуться остракизму; без сомнения, с моей стороны было бы некоторым излишком тщеславия осуждать себя на это, потому что остракизм -- наказание людей великих, а классификация их принадлежит только господину Бриссо. Меня упрекают, что я беспрестанно появляюсь на трибуне. О, пусть свобода будет обеспечена, равенство утверждено, пусть интриганы исчезнут, и вы увидите, что я поспешу бежать с этой трибуны и даже из этих стен. Тогда действительно исполнится самое дорогое мое желание. Счастливый счастьем общества, я стану проводить мирные дни среди тихих радостей безвестности".
   Эти слова то и дело прерываются шепотом фанатичного энтузиазма.
   На другой день в кресло усаживается Дантон, он хочет присутствовать при сражении своих врагов. Робеспьер принимается возвышать значение своего дела до степени национального. "Глава партии, возмутитель народа, тайный агент австрийского комитета, -- говорит он, -- вот прозвища, которые мне бросают, вот обвинения, на которые у меня требуют ответа! Я не последую примерам Сципиона или Лафайета, которые на обвинение в преступлении против нации отвечали только молчанием. Я буду отвечать своей жизнью. Я воспитанник Жан-Жака Руссо; его доктрины вдохнули в меня любовь к народу. Зрелище великих собраний в первые дни нашей революции наполнило меня надеждой. Вскоре, однако, я понял разницу между всей нацией и этими сборищами, составленными лишь из честолюбцев и эгоистов. Мои взоры простерлись дальше стен Собрания; моей целью стало заставить услышать себя -- нацию и все человечество. Вот почему я занимал трибуны. Но я сделал больше: я дал Франции Бриссо и Кондорсе! Без сомнения, эти великие философы осмеивали духовенство и боролись с ним; но не меньше они льстили королям и вельможам, из милости которых извлекли приличную выгоду. (Смех.) Вы не забыли, с каким ожесточением они преследовали гения свободы в лице Жан-Жака, единственного философа, который, по моему мнению, только и заслужил общественные почести, с некоторого времени расточаемые стольким политическим шарлатанам? Бриссо должен был, по крайней мере, за это остаться мною доволен. Где он был, когда я защищал это собрание якобинцев от самого Учредительного србрания? Без того, что сделал я, вы не оскорбляли бы меня с этой трибуны, потому что ее бы просто не существовало.
   Я -- развратитель, агитатор, трибун народа? Да я ни то, ни другое, ни третье! Я -- сам народ! Вы меня упрекаете за то, что я оставил место публичного обвинителя. Но я поступил так, когда увидел, что эта должность не даст мне других прав, кроме права обвинять граждан за гражданские проступки, что у меня по-прежнему нет права обвинять врагов политических. И именно поэтому меня любит народ. А вы хотите, чтобы я предал сам себя остракизму, устранился от народного доверия. Изгнание! Куда же вы хотите, чтобы я удалился? Среди какого народа я буду принят? Какой тиран даст мне убежище? О, можно покидать отечество счастливое, свободное и торжествующее; но отечество слабое, разрываемое невзгодами, притесняемое не покидают: его спасают или умирают вместе с ним!
   Теперь, когда я защитил себя, я мог бы совершить ответное нападение. Однако я не сделаю этого, я предлагаю вам мир, забываю ваши обиды, глотаю ваши оскорбления. Но с одним условием: чтобы вы сражались вместе со мной против партий, которые раздирают наше отечество, и против самой опасной из всех -- партии Лафайета, этого героя двух полушарий, который, оказав помощь революции в Новом Свете, теперь только старается задержать успехи свободы в Свете Старом. Вы, Бриссо, не соглашались ли со мной в том, что этот военачальник стал палачом и убийцей народа, что резня на Марсовом поле отбросила революцию на двадцать лет назад? Разве этот человек менее страшен оттого, что находится теперь во главе армии? Нет. Итак, спешите! Приведите меч закона в движение, чтобы поразить головы главных заговорщиков! Известия, получаемые из армии Лафайета, носят самый зловещий характер. Он уже сеет раздор между национальными гвардейцами и линейными войсками, в Меце уже пролилась кровь граждан. Уже заключают в тюрьму патриотов в Страсбурге. Я говорю вам: вас должно обвинять во всех этих бедствиях; уничтожьте все подозрения, присоединившись к нам, и примиримся во имя спасения отечества!"

XIV
Газеты принимают участие во внутренних схватках -- Переговоры Дюмурье с Австрией -- Король предлагает войну -- Лафайет выжидает -- Кобленц, столица французской эмиграции -- Людовик XVI, заложник Франции -- Королева считается душой австрийского комитета -- Манифест герцога Брауншвейгского

   Наступила ночь, когда якобинцы и жирондисты, разъяренные больше чем когда-либо, разделились. Они колебались перед этим великим расколом, который, ослабляя партию патриотов, мог передать армию Лафайету, а Собрание -- фельянам. Петион -- друг и Робеспьера, и Бриссо, любимый якобинцами, состоявший в приятельских отношениях с госпожой Ролан, -- старался сохранять равновесие между сторонами, боясь лишиться популярности, если выскажется за какую-нибудь одну из двух партий. На другой день после заседания он сделал попытку достичь общего примирения. Установилось кажущееся перемирие, но Гюаде и Бриссо отпечатали свои речи с оскорбительными для Робеспьера дополнениями и продолжали подрывать его репутацию новыми клеветническими измышлениями. Тридцатого апреля разразилась следующая буря.
   Предлагали запретить бездоказательные обвинения. "Подумайте о том, что вам навязывают, -- сказал Робеспьер. -- Большинство здесь составляет партия, которая хочет свободно клеветать на нас, а наши обвинения обходить молчанием. Если вы постановите, что мне запрещено защищаться, то я оставлю эти стены и укроюсь в каком-нибудь убежище". -- "Робеспьер, мы последуем за тобой туда!" -- кричали с трибун женские голоса. "Речью Пептона воспользовались, -- продолжал он, -- чтобы распространить против меня мерзкие пасквили! Почитайте газету Бриссо: вы увидите, что меня приглашают не всегда обращаться в моих речах к народу. Да, надо запретить произносить слово "народ" из опасения прослыть мятежником. Меня сравнивают с Гракхами. Это сравнение имеет основания: общим между нами, вероятно, сделается трагическая смерть. Этого мало: меня делают ответственным за сочинение Марата, который, проповедуя кровь и резню, указывает на меня как на трибуна. Разве я когда-нибудь проповедовал подобные принципы? Разве я виноват в крайностях экзальтированного писателя?"
   "Откуда же это ожесточение интриганов против Робеспьера? -- кричит один из его приверженцев. -- Да он просто единственный человек, способный восстать против их партии! Революциям нужны такие люди, которые, отрекаясь от себя самих, предаются мятежникам в качестве добровольных жертв! Народ должен их поддерживать! Вы нашли таких людей. Это -- Робеспьер и Петион. Неужели вы их покинете перед лицом врага?" -- "Нет! Нет!" -- кричат тысячи голосов, и постановление, предложенное президентом, заключает, что Бриссо оклеветал Робеспьера.
   Газеты, каждая сообразно своему цвету, приняли участие в этих междоусобных схватках патриотов. "Робеспьер! -- восклицала газета "Парижские революции". -- Как случилось, что тот же самый человек, которого народ с триумфом пронес к его дому при выходе из Учредительного собрания, сделался теперь загадкой?! Вы считали себя единственной опорой французской свободы. Вашего имени, как Святого ковчега, нельзя было касаться под страхом смерти. Вы одушевляли клубы своим словом. Фимиам, который жгли там в вашу честь, опьянил вас. Апогеем вашей славы стало 17 июля 1791 года. С этого дня ваша звезда закатилась. Робеспьер! Патриотам не нравится спектакль, который вы перед ними разыгрываете. Вы неподкупны, да; но есть граждане лучше вас: те, кто не хвастаются своими достоинствами.
   Вас обвиняют в том, что вы посетили тайное совещание, которое происходило недавно у принцессы Ламбаль в присутствии Марии-Антуанетгы. С этого времени в вашей жизни замечена некоторая перемена: у вас появились деньги, необходимые для основания газеты. Могли такие оскорбительные для вас подозрения возникнуть в июле 1791 года? Мы не верим никакой из этих низостей и не считаем вас сообщником Марата, который предлагает диктатуру. Мы не обвиняем вас в подражании Цезарю, который велел Антонию поднести себе венец! Нет! Но берегитесь! Говорите о себе самом с меньшим самомнением!"
   "Негодяи! -- отвечал Марат, который тогда еще прикрывался покровительством Робеспьера. -- Они бросят тень и на самую чистую добродетель! Им не нравится гений Робеспьера. Они наказывают его за все его жертвы. Клика Лафайетов, Гюаде и Бриссо провела его и называет теперь главой партии. Робеспьер -- глава партии! Они вменяют ему в преступление доверие народа, как будто простой гражданин, без денег и силы, имеет иное средство привлечь к себе любовь народа, кроме своих добродетелей! Они говорят, что он достиг со мной соглашения о создании диктатуры. Это касается меня напрямую, и я объявляю, что Робеспьер далек от возможности располагать моим пером, так как я никогда не имел с ним ни малейших сношений; я видел его только раз, и этот единственный разговор убедил меня, что Робеспьер -- не тот человек, какого я ищу для верховной и решительной власти, требуемой революцией. Первым сказанным им словом был упрек в том, что я обмакиваю свое перо в кровь врагов свободы, говорю всегда о веревке, мече и кинжале; эти жестокие слова, без сомнения, не нашли отголоска в моем сердце и доверия в моей душе. "Знайте, -- отвечал я ему, -- что моя популярность держится не на моих идеях, но на криках отчаяния и ярости против злодеев, которые мешают ходу революции. Эти вопли, которые вы считаете сотрясением воздуха, составляют самое наивное и искреннее выражение страстей, пожирающих мою душу. Да, если бы в моих руках было согласие народа после принятия декрета о гарнизоне Нанси, я бы казнил каждого десятого из депутатов, принявших этот декрет; узнав о событиях 5 и 6 октября, я бы сжег на костре всех судей; после резни на Марсовом поле, если бы у меня были 2000 человек, я пошел бы во главе их, чтобы заколоть Лафайета среди его разбойнических батальонов, сжечь короля в его дворце и умертвить наших кровожадных "избранников" на их местах!" Я удалился, поскольку увидел человека честного, но государственного человека не нашел".
   Таким образом, злодей внушил ужас фанатику. Робеспьер внушил сострадание Марату.
   Схватки между якобинцами и жирондистами давали Дюмурье двойную точку опоры для его политики. С первого дня своей министерской должности он вел переговоры так, чтобы получить от Австрии решительный ответ. Он приглашал рейнских князей, императора, королей Прусского и Сардинского, Испанию признать или отвергнуть конституционного короля Франции. В то же время, когда официальные посланники требовали у этих дворов быстрого и категорического ответа, тайные агенты Дюмурье, пробираясь в кабинеты государей, старались отделить некоторые государства от коалиции.
   Сильнее всего Дюмурье воздействовал на настроения герцога Брауншвейгского, которого император Австрийский и король Прусский предназначали для командования соединенными армиями. Этот принц был в их надеждах Агамемноном Германии.
   Карл-Фридрих-Фердинанд Брауншвейг-Вольфенбюттельский, выросший среди сражений, литературы и удовольствий, проникся в лагерях Фридриха Великого духом войны, французской философией и макиавеллизмом. Он разделил с этим королем-философом и солдатом все кампании Семилетней войны. В мирное время он путешествовал по Франции и Италии. Принятый везде как преемник военного гения Фридриха, он женился на сестре короля английского Георга III. Столица герцога, где блистали его любовницы и благоденствовали философы, сочетала в себе придворное эпикурейство с суровостью военного лагеря.
   "Наружность этого принца, -- писал Дюмурье в своей тайной корреспонденции, -- выдает хитрость и глубокомыслие. Речь его отличается изяществом и точностью: он образован, трудолюбив, проницателен; имея обширные связи, он ими обязан только своим достоинствам; при этом он экономен даже в своих страстях. Несмотря на кажущееся спокойствие, блестящее воображение герцога и честолюбивый пыл часто увлекают его; одна только осмотрительность и обдуманная заботливость о своей славе сдерживают его и приводят порой к колебаниям, которые, быть может, составляют его единственный недостаток. Это человек редкого закала, но он слишком умен, чтобы быть опасным для людей умных".
   Этими характеристиками объясняется предложение, сделанное Кюстином герцогу Брауншвейгскому от имени монархической партии Собрания. Франкмасонство, своего рода подпольная религия, к которой принадлежали почти все принцы Германии, прикрывало своей таинственностью секретные отношения между французской философией и рейнскими государями. Единомышленники в религиозном отношении, они не могли быть вполне искренними врагами в политике.
   Герцог Брауншвейгский в глубине души являлся больше гражданином, чем государем, больше французом, чем немцем. Предложение парижского трона польстило его самолюбию. Когда его мнения спросил король Прусский, он посоветовал этому монарху обратить свои силы в другую сторону и отвоевывать провинции в Польше, а не принципы во Франции.
   План Дюмурье состоял в том, чтобы разделить Пруссию и Австрию. Объединение этих двух держав, по самой природе своей завистливых соперниц, казалось ему до того противоестественным, что он льстил себя надеждой помешать подобному союзу или совершенно его разорвать. Все расчеты оказались спутаны тем, что Россия вынудила Пруссию и Австрию выступить сообща против революции. В Вене молодой император Франц готовился больше к борьбе, чем к переговорам. Главный министр его, князь Кауниц, отвечал на ноты Дюмурье языком, заключавшим в себе открытый вызов Собранию.
   Дюмурье предупредил справедливый гнев депутатов, сам разразившись взрывом патриотического негодования. Эти сцены в Париже нашли отголосок в кабинете императора в Вене. Франц, расстроенный и трепещущий от гнева, бранил своего министра за медлительность. Каждый день он присутствовал у постели Кауница на переговорах этого старца с прусским и русским посланниками, которым их суверены вменили в обязанность подстрекательство к войне. Король Прусский требовал одному себе право направлять кампанию. Он предлагал внезапно занять французскую территорию и этим сберечь солдат и поддержать контрреволюцию во Франции.
   Для обсуждения совместных военных операций Австрии и Пруссии в Лейпциге назначили свидание между герцогом Брауншвейгским и генералом императорских войск принцем Гогенлоэ. Но для вида продолжались конференции в Вене между французским посланником Ноайлем и вице-канцлером двора графом Филиппом Кобенцелем. Эти конференции, на которых боролись и искали примирения два непримиримых принципа -- свобода народов и абсолютная власть монархов, -- привели только к взаимным упрекам.
   Двадцатого апреля Людовик XVI, окруженный министрами, неожиданно появился на заседании Собрания. В зале воцарилось молчание. Предчувствовали, что будет произнесено решительное слово. Так и случилось. После того как Дюмурье прочитал полный отчет о переговорах с австрийским двором, король прибавил тихим, но твердым голосом: "Вы слышали доклад, сделанный совету. Заключения его поддержали единодушно. Я принял решение. Исчерпав все средства к поддержанию мира, я, оставаясь в пределах конституции, теперь официально предлагаю вам войну против короля Венгрии и Богемии".
   Объявление войны против своих союзников и братьев стоила многих мучений его сердцу. Такая жертва своими чувствами, совершенная ради конституции, казалась королю поступком, заслуживающим признательности Национального собрания; он льстил себя надеждой на возвращение справедливого отношения и даже любви своего народа. Собрание на этот раз разошлось без обсуждений, проникнутое в большей степени энтузиазмом, чем сомнениями.
   Один из главных фельянов, Пасторе, на вечернем заседании поддержал партию войны. "Нас упрекают, -- сказал он, -- в желании оправдать пролитие человеческой крови. Но разве вызов нам бросают только теперь? Австрийский двор четыреста лет нарушал заключенные с Францией трактаты. Вот наши побуждения! Не будем более колебаться! Победа послужит делу свободы!"
   Беке, конституционный роялист, осмелился выступить против объявления войны. "В свободной стране, -- сказал он, -- войну ведут только для защиты конституции. Наша конституция родилась только вчера; ей нужно укрепиться.
   Вам льстят надеждой, что бороться нужно будет только против Австрии; вам обещают нейтралитет остального Севера; не рассчитывайте на это. Англия не может остаться нейтральной. Если необходимость войны вынудит вас начать революцию в Бельгии или завоевать Голландию, то Англия объединится с Пруссией. Без сомнения, Англия любит свободу, которая укореняется у нас, но жизнь Англии, залог ее благоденствия -- в торговле: она не может оставить вас в Нидерландах. Подождите, чтобы на вас напали, и тогда народы будут за вас. Справедливость дела стоит армий. Но если вас выставят в глазах европейских наций народом беспокойным и склонным к завоеваниям, который не может жить без войн и смут, то нации отшатнутся от вас с ужасом. Притом, разве война не составляет надежды для врагов революции? Зачем радовать их? Эмигранты, ныне презираемые, сделаются опасными, когда будут опираться на армии наших врагов!"
   Эта умная и дальновидная речь часто прерывалась насмешками членов Собрания. Базир, друг Робеспьера, потребовал несколько дней на размышления, прежде чем подать голос за пролитие крови. "Если вы решаетесь на войну, -- сказал он, -- то, по крайней мере, ведите ее так, чтобы она не была обременена изменой!" Рукоплескания показали, что республиканский намек Базира понят правильно и прежде всего следует удалить короля и подозрительных генералов.
   "Нет, нет, -- отвечал Майль, -- не будем терять ни часа, когда можно принести свободу целому миру!" -- "Погасите факелы ваших споров в огне пушек и ружей", -- прибавил Дюбайе. "Объявите войну королям и мир нациям", -- воскликнул Мерлен из Дуэ. Кондорсе, заранее извещенный жирондистами о совете, прочитал с трибуны проект манифеста к нациям. Вот его смысл: "Каждая нация имеет право принимать законы и менять их по своему усмотрению. Против независимости Франции образовалась лига; никогда еще гордыня королей не оскорбляла с большей дерзостью национальное величие. Доводы, приводимые деспотами против Франции, составляют оскорбление для ее свободы. Чтобы наказать рабов деспотизма, нужно время, но каждый человек становится солдатом, когда сражается против тирании".
   И вот на трибуну устремляется главный оратор Жиронды: "Ваш долг перед нацией, -- говорит Верньо, -- использовать все средства, чтобы обеспечить успех великого и страшного решения, которым ознаменовался этот достопамятный день. Вспомните клятву, которую вы дали 14 января, -- клятву скорее похоронить себя под развалинами этого храма, чем согласиться на какое бы то ни было изменение в конституции. Дайте же еще один величественный пример истинно национального праздника! Воодушевитесь вновь той энергией, перед которой падают Бастилии! Пусть во всех концах государства раздадутся слова: "Быть свободным или умереть! Конституция или смерть!" Пусть эти крики доберутся до самых тронов, которые составили против вас коалицию; пусть они покажут, что напрасна надежда на наши внутренние распри, что наши враги могут надругаться над нашими трупами, но ни один француз, пока он жив, не окажется в их цепях".
   Эти прочувствованные слова действительно добрались до Берлина и Вены. "Нам объявляют войну, -- сказал князь Кауниц русскому посланнику князю Голицыну в домашнем кругу императора, -- это все равно как если бы ее объявили вам". Главное командование над прусскими и австрийскими силами было вверено герцогу Брауншвейгскому. Этим назначением оба государя подтвердили выбор всей Германии: герцога избрало общественное мнение.
   Франция открыла кампанию прежде, чем Пруссия и Австрия окончательно подготовили свои армии. Дюмурье рассчитывал на эту медлительность немецких монархов. Его искусный план состоял в том, чтобы разделить коалицию надвое и внезапно напасть на Бельгию раньше, чем Пруссия окажется на месте действия. Если бы Дюмурье был не только создателем, но и исполнителем своего плана, то с Бельгией и Голландией все было бы кончено, но Лафайет, на которого возложили наступление во главе армии в 40 тысяч человек, не обладал ни безрассудством, ни стремительностью Дюмурье. Не посрамить своих солдат, неустрашимо защищать границы, храбро погибнуть, как при Фермопилах, произнести торжественную речь перед национальной гвардией -- это было в натуре Лафайета. Но предприимчивость большой войны, в которой нужно иногда рисковать многим, чтобы спасти все, -- это не соответствовало ни привычкам славного генерала, ни его положению. Без сомнения, он нуждался в дополнительной славе, чтобы возвратить себе роль третейского судьи революции; но прежде всего необходимо было постараться не быть скомпрометированным. Поражение погубило бы Лафайета безвозвратно. Но кто не рискует поражением, тот никогда не получит победы. Ла-файет оказался сторонником тактики выжидания. Но потерять время для революции значило потерять всю силу. Стремительный по натуре, Дюмурье до глубины существа проникся сознанием этой истины и на совещаниях, которые предшествовали назначению генералов, старался внушить ту же мысль Лафайету. Он назначил его начальником главного корпуса армии, которой следовало вторгнуться в Бельгию и превратить войну в бельгийских провинциях в революцию.
   Бельгия долгое время находилась под властью Испании, заимствовала у нее ревностный и склонный к суевериям католицизм. Германский император Иосиф II хотел освободить этот народ от деспотизма духовенства, но Бельгия восстала против свободы, которую ей предлагали, и приняла сторону своих притеснителей. Фанатичные священники, объединившись с консервативными муниципальными чиновниками, защищающими свои привилегии, в единодушном сопротивлении Иосифу II подняли провинции. Восставшие взяли Гент и Брюссель и отменили верховную власть Австрийского дома. Но бельгийская революция, едва успевшая восторжествовать, уже разделилась: партия духовенства и аристократов требовала консервативной конституции; партия народная требовала демократии, по образцу французской. Душой первой партии стал Анри ван дер Ноот, красноречивый трибун и жестокий военачальник. Партию народа возглавил неустрашимый солдат Анри ван дер Мерш. Итак, посреди войны за независимость разразилась междоусобная война. Ван дер Мерш, взятый в плен аристократами и духовенством, попал в темницу.
   Преемник Иосифа II Леопольд воспользовался этими раздорами, чтобы вновь завоевать Бельгию. Утомленная свободой прежде, чем успела воспользоваться ею, страна покорилась без сопротивления. Ван дер Ноот удалился в Голландию, а ван дер Мерш, освобожденный австрийцами, получил великодушное прощение и вернулся к безвестному положению простого гражданина. Независимость была подавлена сильными австрийскими гарнизонами, а потому не могла не пробудиться при вторжении французских армий.
   Лафайет понял и одобрил план Дюмурье. Решили, что маршал Рошамбо станет главнокомандующим армией, которая должна угрожать Бельгии, а Лафайет под его руководством будет руководить значительным корпусом, который займет эту страну, и затем останется единственным командующим всеми войсками в Нидерландах. Рошамбо, престарелый и одряхлевший от бездействия, воспользовался бы таким образом только почестями своего положения, а Лафайет направлял бы все действия кампании. "Эта роль ему идет, -- сказал старый маршал, -- я ничего не понимаю в городской войне".
   Двинуть Лафайета на плохо защищенный Намюр и овладеть им; идти оттуда на Брюссель и Лютгих (немецкое название Льежа), две столицы страны и очаги национальной независимости; в то же самое время отправить генерала Бирона с 10 тысячами человек на Моне против австрийского генерала Болье, у которого имелось только две или три тысячи человек. Затем выделить из лилльского гарнизона трехтысячный корпус для занятия Турне и, оставив в цитадели гарнизон, усилить корпус Бирона. Вывести из Дюнкирхена 1200 человек, чтобы захватить врасплох город Верне, а затем двигаться вперед, соединившись в центре Бельгии с 40 тысячами Лафайета. Идти в наступление в течение десяти дней, возмущать население, затем пополнить армию до 80 тысяч человек и присоединить к ней бельгийские батальоны, собранные во имя их независимости, чтобы сражаться с армией императора по мере прибытия ее из Германии. Таков был смелый план кампании, задуманный Дюмурье.
   По другую сторону Рейна приготовления также велись быстро и энергично. Австрийский император и король Прусский встретились во Франкфурте, где их ожидал герцог Брауншвейгский. Русская императрица двинула свои войска на Польшу. Германия уступила натиску трех кабинетов и отправила войска к Рейну. Император короновался во Франкфурте как раз перед этой войны монархов против народов.
   Главная квартира герцога Брауншвейгского расположилась в Кобленце, столице эмиграции, и генералиссимусу конфедерации устроили первую встречу с братьями Людовика XVI, графами Прованским и д'Артуа. Он обещал возвратить им в скором времени отечество и власть. Они, в ответ, уже заранее именовали его "героем Рейна" и "правой рукой королей".
   Всё обретало военный вид. Два прусских принца, руководившие военным лагерем в соседней с Кобленцем деревне, спали прямо на земле. Фридриха-Вильгельма встретили на берегах Рейна приветственным громом артиллерии. Во всех городах, через которые он проезжал, эмигранты, население и прусские войска провозглашали короля спасителем Германии.
   Кобленц, город, расположенный у слияния Мозеля с Рейном, во владениях курфюрста Трирского, стал фактически столицей французской эмиграции. Постоянно увеличивавшийся группа дворян, числом уже до 22 тысяч, теснилась там вокруг семи эмигрировавших принцев дома Бурбонов.
   Такое движение эмигрантов в глазах современника выглядит преступным, потому что вооружает граждан против их отечества, но тогда, в глазах французского дворянства, оно объяснялось и оправдывалось по крайней мере чувством. Неверность отечеству оборачивалась верностью королю.
   Эмиграция состояла из двух частей: политиков и бойцов. Политики, собравшиеся вокруг графов Прованского и д'Артуа, писали книги и печатали газеты, где французская революция изображалась адским заговором нескольких злодеев против королей и самого Бога, проникали во все европейские дворы, восстанавливали против Франции монархов и их министров, -- короче говоря, переносили на землю изгнания честолюбие, соперничество, жадность прежнего двора.
   Военные принесли в столицу эмиграции храбрость, беспечность и блеск своей нации и профессии. Кобленц стал лагерем иллюзий и преданности. Эта горстка храбрецов считала себя самой нацией и, упражняясь в маневрах и парадах, готовилась завоевать всю монархию в несколько переходов. Подобное зрелище представляли эмигранты во всех странах и во все времена. Эмиграция, как и пустыня, обладает своими миражами: эмигранты думают, что могут "унести с собой отечество на подошвах башмаков", как говорил Дантон; а между тем уносят только тень отечества.
   Граф Прованский, впоследствии Людовик XVIII, был философом, политиком, дипломатом, склонным к нововведениям, идейным врагом дворянства и духовенства, расположенным к демократии, -- человеком, который простил бы любую революцию, если бы революция даровала прощение королевскому сану. Так как болезненность мешала принцу заниматься военным делом, он занимался политикой, изучал историю, хорошо писал; предчувствовал близкое падение, боялся вероятной смерти Людовика XVI, верил в превратности революции и издалека готовился стать миротворцем своего отечества. Его сердце, обладавшее малым числом мужских добродетелей, имело и недостатки, и достоинства, свойственные женщине. Принц нуждался в дружбе, вверялся фаворитам, выбирая их больше по элегантности, чем по достоинствам. На людей и на вещи он смотрел сквозь призму литературы или склонностей своих придворных. Не лишенный театральности, он позировал пред Европой, повествовал академическим языком о своих несчастьях, тщательно играл роль жертвы и мудреца. Армия его не любила.
   Граф д'Артуа, моложе своего брата, испорченный самой природой, двором и женщинами, с успехом играл роль героя. В Кобленце он стал кумиром придворного дворянства и олицетворял собой его изящество и гордость. Сердце его было добрым, ум -- легким, но необширным и малопросвещенным. Эти недостатки легко покрывались красотой, грацией, искренностью; казалось, он будет жить и царствовать вечно. В другую эпоху он стал бы Франциском VI, а в свою -- только Карлом X.
   Принц Конде был военным человеком по крови, вкусу и занятиям. Он презирал оба эти двора, переселившиеся на берега Рейна; его двором оставался лагерь. Сын его, герцог Бурбонский, делал первые шаги на военном поприще под начальством отца. Внук принца, 17-летний герцог Энгиенский, служил адъютантом. Его храбрость, пыл, великодушие обещали в будущем нового героя деятельного племени Конде. Он был достоин умереть со славой, на поле битвы, а не так, как умер несколько лет спустя: в глубине Венсенского рва, при свете фонаря, не имея другого друга, кроме собаки, под пулями взвода солдат, командированного для казни среди ночи, как для убийства[27].
   Людовик XVI между тем трепетал в своем дворце за последствия войны, которую провозгласил и которая уже гремела на французских границах. Король не скрывал от самого себя, что он заложник Франции. Газеты и клубы больше чем когда-либо настаивали на существовании "австрийского комитета", душой которого якобы была королева. Этот слух пользовался доверием в народе; во времена мира он стоил королеве только популярности, во время войны мог стоить ей жизни. Таким образом, эта несчастная семья раньше обвинялась в измене во время мира, а теперь -- в предательстве во время войны. В ложном положении все становится опасностью.
   Людовик XVI послал тайного агента к королю Прусскому и к императору Австрийскому с целью добиться от этих государей перерыва во враждебных действиях и попросить, чтобы они выпустили примирительный манифест, который позволил бы Франции отступить, не подвергаясь бесчестию, и поставил бы жизнь королевской семьи под охрану нации.
   Этим тайным агентом был Малле-Дюпан, молодой женевский публицист, поселившийся во Франции и замешанный в контрреволюционном движении. Малле-Дюпан любил монархию из принципа, а кораля -- из личной преданности. Он поехал из Парижа под предлогом возвращения в Женеву, оттуда отправился в Германию к маршалу Кастри, поверенному Людовика XVI за границей и одному из вождей эмиграции. Уполномоченный маршалом, он явился в Кобленц к герцогу Брауншвейгскому и во Франкфурт -- к министрам императора и прусского короля. Его сообщениям отказывались верить, пока он не показал письма от самого Людовика.
   Устроили встречу между графом Кобенцелем, графом Гаугвицем и генералом Гейманом, уполномоченным Фридриха-Вильгельма. Эти министры, проверив полномочия Малле-Дюпана, наконец выслушали его инструкции. Они гласили, что "король заклинает государей, вооружившихся для защиты его дела, отделить партию якобинцев от нации и свободу народов от анархии, которая их раздирает, и объявить Собранию, а также административным и муниципальным властям, что они своими головами отвечают за всякую попытку, совершенную против священной особы короля, королевы, их детей; наконец, возвестить нации, что за войной не последует раздробления страны, что о мире будут договариваться только с королем и что, следовательно, Собрание должно спешить с возвращением ему полной свободы, чтобы вести переговоры с державами от имени народа".
   Малле-Дюпан изложил смысл этих инструкций торжественно и решительно. Трагическими красками описал он ужасы, какими окружена королевская семья. Договаривающиеся стороны были тронуты до умиления. Однако они не скрыли своего удивления касательно того, что речи французских принцев-эмигрантов в Кобленце совершенно противоположны взглядам короля, который находится в Париже. "Принцы открыто выражают намерение, -- говорили они, -- завоевать королевство с целью уничтожения плодов революции, низложения своего брата и провозглашения регентства".
   После этого свидания поверенный Людовика XVI уехал в Женеву. Император, король Прусский, главные принцы Конфедерации, министры, генералы, герцог Брауншвейгский -- все отправились в Майнц. Окончательные решения там принимались под влиянием эмигрантов. Договорились вступить в единоборство с революцией, которая только обретала больше сил после каждой сделанной ей уступки. Забыли и мольбы Людовика XVI, и предостережения Малле-Дюпана. План кампании был начертан.
   Высшее руководство военными действиями в Бельгии принадлежало императору, герцог Саксен-Тешенский командовал там его армией: пятнадцать тысяч человек прикрывали правое крыло пруссаков и собирались соединиться с ними у Лонгви. Двадцать тысяч человек из армии императора под началом принца Гогенлоэ должны были прикрыть левый фланг пруссаков и совершать военные операции на Ландау, Саарлуи, Тионвиль. Третий корпус под началом принца Эстергази, подкрепленный пятью тысячами эмигрантов, которых вел принц Конде, угрожал границам от Швейцарии до Филипсбурга. Король Сардинский обязался поставить свою армию на Варе и Изере. После этих распоряжений решили отвечать на угрозы угрозами и опубликовать от имени генералиссимуса герцога Брауншвейгского манифест, который не оставлял бы французам другого исхода, кроме подчинения.
   Маркиз де Лимон, бывший интендант герцога Орлеанского, сначала рьяный революционер, подобно своему господину, а потом эмигрант и непримиримый роялист, написал манифест и вручил его императору. Последний передал манифест на одобрение королю Прусскому, который возложил его опубликование на герцога Брауншвейгского. Герцог возроптал и просил полномочий смягчить некоторые выражения. Ему позволили это сделать, но маркиз де Лимон, опираясь на партию принцев, затем восстановил прежний текст. Герцог пришел в негодование и разорвал манифест. Прокламация тем не менее появилась в свете со всеми оскорблениями и угрозами в адрес французской нации. Император и король Прусский, узнав о тайной слабости герцога Брауншвейгского к Франции и о предложении ему короны, переложили ответственность за текст прокламации на него.
   Этот высокомерный вызов королей свободе угрожал смертью любому национальному гвардейцу, который, защищая независимость своего отечества, будет взят с оружием в руках; а в случае малейшего оскорбления со стороны фракций в адрес короля -- и вовсе клялись стереть Париж с лица земли.

XV
Отставка Ролана, Клавьера и Сервана -- Ролан читает в Собрании свое конфиденциальное письмо к королю -- Сборища в Сент-Антуанском предместье -- Дюмурье подает в отставку -- Новое правительство сформировано 17 июня -- Дом госпожи Ролан как центр жирондистской партии -- Бюзо, друг госпожи Ролан -- Дантон -- Неудачи в Бельгии

   В совете министров продолжали царить раздоры. Дюмурье обвинял военного министра Сервана в том, что он повинуется внушениям госпожи Ролан с готовностью, более похожей на любовь, чем на обыкновенное угождение, и что это именно он испортил весь план вторжения в Бельгию. Друзья госпожи Ролан, со своей стороны, грозили Дюмурье внушить Собранию, чтобы оно потребовало от него отчета в шести миллионах на секретные расходы: Гюаде и Верньо уже подготовили проект декрета с требованием публичного отчета. Дюмурье, который с помощью этого золота приобрел себе друзей и сторонников между якобинцами и фельянами, возмутился таким подозрением и решительно предложил свою отставку. При этом известии большинство членов Собрания отправились к оскорбленному министру и заклинали его не покидать своего поста. Он согласился, но с тем условием, что распоряжение фондами останется исключительно на его совести. Жирондисты согласились.
   Народ рукоплескал Дюмурье по выходе его из Собрания. Эти рукоплескания прискорбно отзывались на совещаниях госпожи Ролан: она хотела бы сама безраздельно пользоваться народной благосклонностью -- для своего мужа и своей партии. Ролан и его жирондистские товарищи Серван и Клавьер усилили свои старания, увеличили давление на короля, удвоили доносы. Льстить Собранию, завоевывать расположение народа, вынуждать короля изгонять своих советников, чтобы потом его же обвинить в измене, -- такова была тактика этих людей.
   Тактика клеветы на короля служила основой всей интриги госпожи Ролан. Со стороны самого Ролана подобный образ действий казался лишь проявлением плохого настроения; для товарищей его являлся поводом к соперничеству в патриотизме с Робеспьером; у госпожи Ролан объяснялся страстным стремлением к республике.
   Роковую ошибку совершил министр Серван. Целиком находясь под влиянием госпожи Ролан, он предложил Национальному собранию, не имея на то полномочий короля и согласия Совета, собрать вокруг Парижа лагерь в 20 тысяч человек. По плану жирондистов, эта армия, составленная из наиболее преданных делу революции энтузиастов из провинций, должна была стать центральным оплотом мнений, преданных Собранию, уравновешивать своим присутствием королевскую стражу и напоминать ту парламентскую армию, которая, находясь в распоряжении Кромвеля, повела Карла I на эшафот.
   Дюмурье не мог сдержать свой гнев против Сервана. Упреки его были упреками честного защитника короля, а ответы Сервана отличались уклончивостью и вызывающим тоном. Оба министра положили свои руки на шпаги, так что, если бы не присутствие короля и вмешательство товарищей, в зале совета министров пролилась бы кровь.
   На другой день жирондисты пригласили короля дать санкцию декрету о неприсягнувших священниках. Людовик XVI объявил, что скорее умрет, чем согласится. Напрасно Дюмурье доказывал ему, что, отказываясь от легальных мер против неприсягнувшего духовенства, он становится ответственным за проливаемую кровь. Напрасно обращался Дюмурье к королеве и заклинал ее чувствами матери присоединиться к министрам, чтобы убедить короля: королева долгое время оставалась бессильна. Наконец король заколебался. Он назначил Дюмурье тайное свидание и во время этого разговора велел Дюмурье представить ему трех министров для замены Ролана, Клавьера и Сервана.
   Последние, сильно раздраженные отставкой, которой не предвидели, хотя сами же ее и вызвали, устремились со своими жалобами в Собрание. Там их приняли как мучеников, и трибуны Собрания заполнили их приверженцы. Ролан прочитал знаменитое конфиденциальное письмо, продиктованное ему женой. Советы, которые он давал королю в этом письме, обратились, таким образом, против несчастного государя. Жирондисты сделали из Ролана героя. Письмо велели напечатать и разослать по всем департаментам.
   Дюмурье известил Собрание о смерти генерала Гувиона. "Он счастлив, -- сказал печально Дюмурье, -- что умер, сражаясь против неприятеля, и не присутствует при раздирающих нас разногласиях. Я завидую его смерти". Затем он заговорил о военном министерстве, и его речь отличалась горячностью в части, посвященной якобинцам. "Слышите ли вы нового Кромвеля?! -- закричал Гюаде громовым голосом. -- Он так уверен в своей власти, что осмеливается делать для нас обязательными свои советы". -- "А почему бы и нет?" -- гордо сказал Дюмурье. Уверенность его произвела на Собрание сильное впечатление. Депутаты от фельянов вышли вместе с ним и проводили его в Тюильри. Там король объявил, что может согласиться дать санкцию декрету о 20-тысячной армии, но что касается декрета о священниках, то решение принято: Людовик поручил им отнести президенту Собрания письмо с изложением причин королевского veto. Министры поклонились и с тревогой разошлись.
   В итоге портфель министра иностранных дел достался Шамбону -- генералу, преданному королю, военного министерства -- Лажару, военному из партии Лафайета, внутренних дел -- Монсьелю, конституционисту, фельяну и другу короля. Это произошло 17 июня; якобинцы и народ, руководимый жирондистами, уже волновали столицу; все предвещало близкое восстание. Новые министры, без сильной армии, без популярности и без партии, принимали, таким образом, на себя ответственность за опасности, созданные их предшественниками.
   Король встретился с Дюмурье в последний раз. Прощание монарха с его министром было трогательно. "Так вы отправляетесь в армию?" -- спросил король. "Да, государь, -- отвечал Дюмурье. -- Я покидал бы этот ужасный город с удовольствием, если бы не сознавал опасности для вашего величества. Послушайте меня, государь, мне не суждено более вас видеть. У меня достаточно опыта: вы обессилены, вы падете, и история, сожалея о вас, все-таки обвинит вас в несчастьях народа".
   Король сидел близ стола, где подписывал отчеты. Дюмурье стоял подле него, сложив руки. Король сказал ему взволнованным, но решительным голосом: "Бог свидетель, что я думаю только о счастье Франции". -- в этом не сомневаюсь, -- ответил растроганный Дюмурье. -- Но вы обязаны Богу отчетом не только за чистоту ваших намерений, но также и за приложение их к делу. Вы думаете спасти религию, но вы ее разрушаете. Священники подвергнутся убийствам. Корона будет у вас отнята; быть может, даже вы, королева, ваши дети..." Он не закончил и прильнул губами к руке короля, который проливал в это время слезы. "Я ожидаю смерти, -- пробормотал король печально, -- и заранее прощаю ее своим врагам. Я доволен вашим сочувствием. Вы хорошо мне служили. Я вас уважаю. Прощайте и будьте счастливее меня".
   Кружок госпожи Ролан увеличивался с каждым днем. Привлекательность этой женщины сливалась в сердцах ее друзей с прелестью свободы. Любовь, в которой эти молодые люди не сознавались даже себе самим, определяла выбор их политики. Идеи становятся деятельными только тогда, когда их оживляет чувство. Госпожа Ролан являлась живым чувством своей партии.
   Она завербовала в свои ряды человека, постороннего Жиронде, но одаренного молодостью, редкой красотой и энергией, а такие качества неизбежно привели бы его в партию иллюзий и любви, к тому же управляемую женщиной. Этим молодым человеком был Барбару.
   Он родился в Марселе и принадлежал к одному из тех семейств мореплавателей, в манерах и самих чертах которых выражались храбрость, присущая их жизни, и волнение, присущее их родной стихии. Изящество фигуры, идеальная красота лица Барбару напоминали то совершенство форм, которому поклонялась древность в статуях Антиноя. Юность Барбару держала его вдали от той арены, на которую он горел желанием устремиться. Он провел свои молодые годы близ деревни Оллиуль, в маленьком имении, принадлежавшем его семейству, занимаясь там возделыванием растений, естественными науками и упражняясь в элегической поэзии, жгучей, как юг, и неуловимой, как горизонт перед его глазами. Мирабо начал свою жизнь подобным же образом. Читая стихи Барбару, можно сказать, что сквозь свои первые слезы он видел свои будущие ошибки, их искупление и сам эшафот.
   После избрания Мирабо и волнений, которые последовали за тем, Барбару назначили секретарем марсельского муниципалитета. Во время авиньонских смут он взялся за оружие и выступил во главе молодых марсельцев. Когда Барбару отправился в качестве депутата в Париж, чтобы передать Национальному собранию отчет о событиях на юге, жирондисты Верньо и Гюаде окружили молодого человека вниманием, стараясь привязать его к себе. Барбару не оправдывал авиньонских палачей, но ему внушали отвращение и жертвы: такой человек и требовался жирондистам. Они представили его госпоже Ролан. Едва ли какая-нибудь женщина была более способна увлекать; едва ли другой мужчина был более склонен увлекаться.
   Ролан жил тогда в темном домике на улице Сен-Жак, высоко под крышей: настоящее убежище философа, освещаемое его женой. Свидетельница всех разговоров мужа, она присутствовала при его совещаниях с молодым марсельцем. Барбару весьма подробно рассказывает о том, как у них родилась первая мысль о республике. "Эта удивительная женщина присутствовала тут же, -- говорит он. -- Ролан спрашивал меня, какими средствами думаю я спасти Францию. Я раскрыл ему свое сердце. Моя доверчивость вызвала доверие с его стороны. "Свобода потеряна, -- сказал Ролан, -- если как можно скорее не будут обнародованы интриги двора. Лафайет замышляет измену на севере. Армия центра систематически распускается. Через шесть недель австрийцы окажутся в Париже. Предупредим это несчастье и, если север порабощен, перенесем с собой свободу на юг и заложим там основание колонии людей свободных!" Жена Ролана плакала, слушая его. Смотря на нее, я сам плакал. О, до какой степени доверчивые излияния утешают и подкрепляют опечаленного человека! Я набросал краткий план средств и надежд свободы на юге. Тихая радость осветила чело Ролана; он сжал мне руку, и мы начертали на географической карте Франции границы нового владения свободы: они простирались от рек Ду, Эна и Роны до Дордони и от неприступных гор Оверни до реки Дюране и моря. Под диктовку Ролана я написал письмо в Марсель с требованием батальона с двумя пушками. Затем я оставил Ролана, проникнутый уважением к нему и к его жене. Я их снова увидел позже, уже во времена их второго правительства, и нашел такими же простыми и безыскусными, как и в прежнем скромном убежище. Из всех новейших деятелей Ролан кажется мне наиболее близким к Катону; только надо сказать, что и талантами, и смелостью он обязан своей жене".
   С этого дня жирондисты, освободившись от всяких обязательств по отношению к королю и к министрам, стали плести интригу -- тайно у госпожи Ролан, публично на трибуне -- в пользу уничтожения монархии. Из всех людей, которых страстный порыв революции соединил вокруг госпожи Ролан, она предпочитала Бюзо. Более привязанный к этой женщине, чем к своей партии, Бюзо стал для госпожи Ролан другом, а другие являлись только орудиями или соучастниками. Быть может, они никогда на словах не признавались друг другу в чувстве, которое для них стало бы менее священным в тот день, когда сделалось бы преступным. Но это чувство, скрытое от них самих, невольно обнаружилось перед смертью. В последние дни и часы этого человека и этой женщины вздохи, движения и слова выдали тайну, свято хранившуюся при жизни. Потомство имеет право знать эту тайну, но не вправе за нее винить.
   В тот же самый период с госпожой Ролан старался сблизиться Дантон, чье имя начинало возвышаться над толпой, среди которой он приобрел известность, хоть и несколько площадного характера.
   Дантон не принадлежал к числу обыкновенных демагогов-авантюристов, которые всегда появляются в моменты бурления масс. Он происходил из среднего класса, из самого сердца нации. Семейство Дантона, безукоризненно честное, принадлежавшее к числу собственников и промышленников, самого древнего и славного происхождения, уважаемой репутации, владело имением в окрестностях в Арсисюр-Об. Оно принадлежало к числу тех скромных, но уважаемых семейств, основу существования которых составляет земля, а главным занятием является ее возделывание, но которые все-таки дают своим сыновьям самое полное нравственное и научное воспитание и готовят их к свободным общественным профессиям. Отец Дантона умер в молодости. Мать его вторично вышла замуж за фабриканта, который владел маленькой прядильней. Господин Рикорден заботился о мальчике как о собственном сыне. Ребенок имел открытый, общительный характер; его любили, несмотря на внешнее безобразие и неистовые шалости, потому что некрасивость лица озарялась умом, а неукротимость характера затихала при малейшей ласке матери.
   Дантон учился в Труа, столице Шампани. Он не подчинялся дисциплине, был ленив в работе, но любим своими наставниками и товарищами; понятливость и легкость ума ставила его на один уровень с самыми прилежными. Товарищи Дантона называли его Каталиной. Он принял это имя и иногда играл с ними в мятежи и восстания, которые возбуждал или успокаивал своими речами, как бы репетируя в школе роль, доставшуюся ему потом в жизни.
   Господин и госпожа Рикорден передали Дантону, когда воспитание его было окончено, скромное имение родного отца. Дантон поехал в Париж для окончания своего юридического образования и купил в парламенте место адвоката, но пользовался им мало и без всякого блеска. Натура Дантона и его слово волновались более великими вопросами -- делом народа и трона. Учредительное собрание как раз начинало затрагивать эти проблемы. Внимательный и страстный, Дантон нетерпеливо стремился принять в этом участие. Он искал знаменитых людей, слово которых потрясало Францию. Дни он проводил на трибунах Собрания, ночи -- в клубах. Несколько удачных слов, несколько коротких речей, несколько громовых раскатов, а в особенности грива волос, размашистые движения и выразительный голос -- все это сделало его заметным. Под выдающимися ораторскими качествами люди избранные заметали глубокий здравый смысл и инстинктивное знание человеческого сердца. Под наружностью агитатора они уже видели государственного человека.
   Дантон женился на девице Шарпантье, дочери торговца лимонадом. Эта молодая женщина силой своей нежности овладела им и незаметно повернула от беспорядочной юности к более правильным домашним привычкам. Она умерила пыл его страстей, но была не в силах подавить ту страсть, которая пережила все прочие: честолюбивое стремление к великой судьбе. Дантон жил трудолюбиво, но бедно, и принимал только небольшое число друзей, почитателей его таланта, разделявших его судьбу. Самыми постоянными из них были Камилл Демулен, Петион и Брюн. С этих совещаний во все стороны распространялись сигналы к крупным мятежам.
   Дантон имел двух сыновей, которые наследовали его маленькое имение в Арсисюр-Об. Эти два молодых человека, устрашенные известностью своего имени, удалились на свою землю и обрабатывали ее собственными руками. Подобно сыну Кромвеля, они тем больше любили безмолвие, чем больше их фамилия звучала зловещим отголоском в мире. Они остались холостяками, чтобы сам род их угас вместе с ними.
   В описываемое нами время Дантон, предчувствуя близкий возврат удачи для жирондистов, старался объединиться с этой партией и внушить ее членам убежденность в его серьезном влиянии. Госпожа Ролан была ласкова с ним, но не без боязни и некоторого отвращения, как женщина могла бы ласкать льва.
   Пока в Париже жирондисты возбуждали гнев народа против короля, военные действия в Бельгии начались с неудач, которые приписывались измене двора, хотя на самом деле происходили от колебаний генералов, не умевших сообщить своим войскам порыв, увлекающий массы и сокрушающий препятствия; от дезорганизации армий, лишившихся опытных офицеров и не имевших еще доверия к новым; и наконец, вследствие отсутствия дисциплины.
   Лафайет, вместо того чтобы с первой минуты идти на Намюр, сообразно плану Дюмурье, потерял драгоценное время на сбор и организацию своей армии. Под началом Лафайета войсками командовал генерал Бирон, герцог Лозен. Это был придворный, искренне перешедший на сторону народа. Молодой, красивый, с рыцарскими манерами, одаренный той неукротимой веселостью, которая заигрывает со смертью, он вносил в республиканские ряды понятие об аристократической чести. Любимый солдатами, обожаемый женщинами, герцог принадлежал к числу последователей той школы блестящих пороков, прародителем которой являлся маршал Ришелье. Говорили даже, что сама королева любила его, но не могла победить его непостоянство. Друг герцога Орлеанского и товарищ его по кутежам, Лозен, несмотря на это, никогда не участвовал в интригах. Всякая измена была ему ненавистна, всякая низость его возмущала.
   Герцог стоял лагерем с 10 тысячами человек при Кьеврене. Оттуда он пошел на австрийского генерала Болье, который с чрезвычайно слабыми силами занимал высоты Монса. Два полка драгун, составлявшие авангард Бирона, заметив войска Болье, запаниковали. Солдаты кричали об измене, офицеры напрасно пытались успокоить их, и армия разбежалась. Бирон и его адъютанты устремились в центр войска, стараясь остановить и собрать солдат. Им преграждали дорогу, в них стреляли. Кьевренский лагерь, военная касса, экипаж самого Бирона оказались разграблены беглецами.
   В то время как это поражение без битвы позорило первый шаг армии при Кьеврене, убийства окрасили французское знамя кровью в Лилле. Генерал Диллон вышел из Лилля с тремя тысячами человек и отправился на Турне. На небольшом расстоянии от этого города на равнине показался неприятель в количестве девятисот человек. Едва завидев его, кавалерия подняла крик об измене и бежала до Лилля без преследования, бросив артиллерию, повозки, багаж. Диллон, сам увлеченный эскадронами до Лилля, был растерзан по прибытии туда собственными солдатами. Полковник инженерных войск Бертуа пал подле своего генерала, под штыками трусов. Трупы этих жертв страха сначала повесили на площади, а потом их предала поруганию лилльская чернь.
   При этих известиях Париж встревожился, Собрание смутилось, жирондисты затрепетали, якобинцы разразились проклятиями против изменников. Иностранные дворы и эмигранты не сомневались более, что в несколько переходов восторжествуют над революцией, которая испугалась даже своей тени. Лафайет благоразумно удалился в Живе. Рошамбо подал в отставку с должности командующего Северной армией. На его место был назначен маршал Люкнер. Немец, ученик Фридриха Великого, Люкнер блестящим образом принимал участие в Семилетней войне в качестве командующего авангардом, в то время когда Фридрих менял порядок войны и на ходу создавал новую тактику. Герцог Шуазель решил отнять у Пруссии генерала этой великой школы, чтобы обучить французских военных новейшему боевому искусству, и сделал это при помощи денег и почестей. Национальное собрание, из уважения к памяти короля-философа, сохранило Люкнеру пенсию в 60 тысяч франков, назначенную ему до революции. Люкнер, равнодушный к любым конституциям, относил себя к революционерам из признательности. Он один из числа прежних генералов не эмигрировал. Король благоволил к Люкнеру, Собрание льстило ему, армия его уважала. Нация видела в нем таинственного гения старого военного искусства, пришедшего давать уроки побед неопытному патриотизму революции. Люкнеру со всех сторон воздавали почести, но он не заслуживал ни этого поклонения, ни оскорблений, какими потом оказался осыпан. Это был храбрый, грубый солдат, столь же чуждый двору, сколь и клубам. Некоторое время он служил идолом, а потом игрушкой для якобинцев, которые в конце концов отправили его на эшафот, а он даже не мог понять ни своей популярности, ни своего преступления.
   Люкнер, движимый военным инстинктом, ухватился за смелый план Дюмурье. Во главе 22-тысячного войска он вступил на австрийскую территорию при Куртре и Менёне. Бирон и Баланс (помощник Люкнера) заклинали его остаться там. Дюмурье отправлял ему письменные распоряжения о том же, но, прибыв в Лилль, он узнал, что Люкнер сжег предместья Куртре и затем внезапно отступил на Валансьен, чем подал по всей французской границе сигнал к колебаниям и отступлению.
   Бельгийское население теряло надежду на освобождение и примирялось с австрийским игом. На французских границах стягивались в тревоге войска. Генерал Монтескье с трудом собирал Южную армию. Король Сардинский группировал значительные силы на Варе. Авангард Лафайета, расположенный в одной миле от Мобёжа, был разбит герцогом Саксен-Тешенским. Готовилось крупное нападение герцога Брауншвейгского на Шампань. Эмиграция продолжала отнимать офицеров, дезертирство сокращало ряды французских солдат, клубы сеяли недоверие к начальникам крепостей.
   Жирондисты стремились к восстанию, якобинцы распространяли в армии анархию, волонтеры не собирались под флаги королевства, правительство было фактически уничтожено, австрийский комитет в Тюильри вел переписку с державами, но не с целью измены нации, а чтобы спасти жизнь короля и его семейства. Подозреваемое правительство, враждебное Собрание, мятежные клубы, запуганная и лишенная вождя гвардия, фронда, разжигаемая газетами, подпольные интриги, мэр-заговорщик, недоверчивый и голодный народ, Робеспьер и Бриссо, Верньо и Дантон, борьба между жирондистами и якобинцами -- таково было состояние страны в то время, когда война с иноземцами надвигалась на Францию со всех сторон и грозила разразиться в ней подвигами и преступлениями. Жирондисты и якобинцы, соединившись на мгновение, старались ниспровергнуть слабую конституцию, которая их разделяла. Буржуазия, представленная фельянами, национальной гвардией и Лафайетом, одна только оставалась преданной конституции. Жиронда с высоты трибуны обращала к народу воззвание против короля. Бриссо, Ролан, Петион возбуждали предместья, всегдашние центры бедности и мятежей, чтобы господствовать над городом.
   Каждый раз, когда народ, долго косневший в невежестве, оказывается потрясен до самой глубины, из глубин выходят чудовища и герои, ужасы преступлений и чудеса добродетели.

XVI
Власть переходит к Парижской коммуне -- Народ и его вожди -- Теруань де Мерикур -- Собрание прерывает заседания -- Король велит открыть двери -- Мэр Петион и его роль в событиях 20 июня -- Король вынужден надеть красную шапку -- Собрание возобновляет свои заседания -- Марсельцы в Париже -- Их военная песнь

   По мере того как власть, вырванная из рук короля Законодательным собранием, ускользала и от него, она все больше переходила к Парижской коммуне. Парижская ратуша сделалась народным Тюильри. После Лафайета и Байи там господствовал Петион. Чернь, обладающая верным инстинктом положения, прозвала мэра "король Петион". Должно сознаться, что посредственность почти всегда служит идолом народа: потому ли, что толпа, сама стоя на уровне посредственности, имеет склонность только к тому, что на нее похоже; потому ли, что завистливые современники не в силах возвыситься до справедливости к великим характерам и великим добродетелям; потому ли, что Провидение, распределяющее дарования и способности соразмерно, не допускает, чтобы один человек соединял в себе три неодолимые силы: добродетель, гений и популярность; или, наконец, потому, что благосклонность толпы -- такого рода вещь, для приобретения которой надобно слишком унижаться, а для сохранения ее быть слишком ничтожным. Народ любил Петиона, как анархия любит слабость: знал, что с этим человеком можно сделать все. Как мэр, Петион держал в руках закон; как человек -- позволял себе снисходительность на устах и потворство в сердце.
   Дружба с Бриссо, которая тянулась еще с детства, сблизила Петиона с госпожой Ролан. Правительство Ролана, Клавьера и Сервана повиновалось ему более, чем самому королю. Национальная гвардия, народ, якобинцы, кордельеры, предместья, город -- всё было в его руках. Петион мог отдать в распоряжение Жиронды народное восстание, чтобы помочь этой партии вновь завоевать себе министерство, и он это сделал: он предоставил Жиронде все случайности, даже все преступления, какие вооруженное восстание может заключать в своих недрах. В числе этих случайностей оказалось убийство короля и его семейства. Ни жирондисты, ни орлеанисты, ни республиканцы, ни анархисты -- ни одна из этих партий, скорее всего, и не мечтала о таком злодеянии; но все рассматривали его как возможную случайность в будущем. Велико ли расстояние между острием 20 тысяч пик и сердцем короля?
   Полагающаяся королю по конституции стража была с оскорблениями распущена жирондистами. Герцога де Бриссак, командовавшего ею, предали в Орлеане верховному суду за воображаемые заговоры, в то время как единственным заговором являлась его честь. Король советовал ему бежать, но герцог не захотел этого. "Если я убегу, -- отвечал он королю, -- подумают, что я виновен, скажут, что вы стали моим сообщником; мое бегство послужит к вашему обвинению. Я предпочитаю умереть". Герцог отправился в Орлеан, в национальный суд; он был не убит, а зарезан с особой жестокостью, в Версале 6 сентября. Голову герцога, завернутую в его седые волосы, посадили на острие одной из пик дворцовой решетки: кровожадная насмешка над рыцарской верностью герцога, который как будто и после смерти все еще охранял жилище своих королей.
   Первыми вспышками революции стали естественные порывы народа. С одной стороны -- король, двор и знать, с другой -- нация. Эти две стороны, стоя лицом к лицу, сталкивались силой идей и противоположных интересов. Одно слово, одно движение, сбор войск, неурожай, любой оратор, обратившийся к толпе со свирепой речью в Пале-Рояле, могли увлечь массы к мятежу или побудить их идти на Версаль. Все стали мятежниками, все стали солдатами, все стали вождями. Вслед за всенародной популярностью Мирабо, Лафайета, Байи незаметно сформировалась популярность второстепенных персон, уже укоренившаяся в городе и предместьях. Когда эти люди показывались, говорили, шли, толпа шла вместе с ними, не зная даже, куда увлекало ее движение. Вождям довольно было назначить сбор, пустить панический слух, внушить внезапный страх, вызвать гнев, указать какую-нибудь цель, чтобы слепые массы оказались готовы к действию в назначенном месте.
   Это случалось чаще всего на площади Бастилии, где, казалось, и место, и камни крепости напоминали народу о его рабстве и его силе. Самым устрашающим из всех людей, возбуждавших волнения в предместьях, был Дантон. Камилл Демулен, столь же смелый в своих замыслах, оказался менее отважен в исполнении. К тому же природа, дав ему беспокойный характер лидера, отказала в соответствующих внешности и голосе. Камилл Демулен был мал ростом, худощав, не обладал красноречием. После рева, с которым Дантон обращался к толпе, голосок Демулена напоминал свист и шелест ветра.
   Следующим по степени влияния в то время был Сантерр, командовавший батальоном Сент-Антуанского предместья. Сын фламандского пивовара, сам пивовар, хорошо знакомый толпе, которая посещала по воскресеньям его заведения, Сантерр сверх того выказывал щедрость по отношению к беднякам.
   Мясник Лежандр, который являлся для Дантона тем же, кем Дантон стал для Мирабо, -- следующей ступенью вниз, в пропасть мятежа, -- служивший в течение десяти лет матросом на корабле, обладал грубым и жестоким нравом, свойственным обеим его профессиям. Он основал (при содействии Дантона) клуб кордельеров -- центр смелых предприятий, подобно тому как якобинский стал центром радикальных теорий. Всегда предпочитающий удар слову, Лежандр даже движениями тела подавлял еще прежде, чем открывал рот. Он был, если можно так выразиться, дубинкой Дантона.
   Вот еще несколько героев. Гюгенен -- адвокат, изгнанный из корпорации, затем солдат, затем приказчик, заподозренный, впрочем, в грабеже. Александр -- командир батальона Гобеленов[28], герой предместий, друг Лежандра. Марат -- ходячий заговор, настоящий пророк демагогии, который довел свою ненависть к обществу до уровня бреда, хвастал этим и с удовольствием играл роль народного шута. Дюбуа-Крансе -- человек военный, храбрый и образованный; Брюн -- сабля, в любой момент готовая к услугам заговорщиков; Моморо -- типограф, опьяненный философией; Дюбюиссон -- мрачный литератор, которого к интригам толкнула непризнанность; Фабр д'Эглантин -- комический поэт, одержимый честолюбием иного рода; Шабо -- капуцин, ожесточившийся в монастыре и горящий желанием отомстить суеверию, которое его там заперло; Ларейни -- солдат-священник; Гоншон и Дюкенуа -- друзья Робеспьера; Карра -- жирондистский журналист; итальянец по имени Ротондо; Анрио; наконец, Барбару -- агент Ролана и Бриссо. Таковы были главные участники и виновники мятежа 20 июня.
   Все эти люди сошлись в уединенном доме в Шарантоне, чтобы среди безмолвия ночи обсудить предлог и план восстания. Страсти были различны, нетерпение -- одинаково. Одни хотели только устрашить, другие поразить, но все одинаково хотели действовать. В двух словах Дантон предложил цель, Сантерр -- средства, Марат -- энергию, Камилл Демулен -- циничную веселость всего события; все выразили решимость поднять народ. Революционную карту Парижа развернули на столе, и палец Дантона указал на ней сборные пункты толпы.
   Местом собрания и точкой отправления народных колонн назначили площадь Бастилии. Внешней целью движения предложили петицию в адрес Собрания и короля против veto, наложенного на декреты о священниках и двадцатитысячном лагере; лозунгом -- отозвание министров Ролана, Сервана, Клавьера; результатом дня признали бы ужас, посеянный в народе, распространенный по Парижу и доведенный до самого Тюильри. Париж ожидал этого визита предместий: обед на пятьсот персон устроили накануне на Елисейских полях, глава марсельских коммунаров и агитаторы центральных кварталов побратались там с жирондистами. Актер Дюгазон пропел куплеты, в которых содержалась не одна прямая угроза дворцу. Король из своего окна слышал эти зловещие песни и рукоплескания толпы. Что же касается порядка шествия, причудливых эмблем, вычурного оружия, чудовищных костюмов, бешеных речей, которые должны были приветствовать появление этой армии предместий на улицах столицы, то этого заговорщики не планировали: беспорядок и ужас сами по себе составляли часть программы, и главари предоставляли развитие ее исступленному вдохновению толпы и тому соперничеству в цинизме, которое само собой устанавливается в подобных скоплениях людей. Вожди разошлись, провозгласив лозунг, который давал движению следующего дня необъятные надежды и фактически уполномочивал народ на самые крайние действия. Лозунг этот звучал так: "Покончить с дворцом".
   Петион мог все задержать и все рассеять. Управление департамента, председателем которого являлся герцог Ларошфуко, столь зверски убитый впоследствии, настойчиво требовало от Петиона исполнения его долга. Петион улыбался, предоставив все своему ходу и подтверждая законность сборищ и петиций. Верньо с трибун опровергал тревоги конституционистов как клевету на невиновность народа. Кондорсе смеялся над беспокойством, проявляемым министрами, и над требованием войск, с которым они обращались к Собранию. "Не смешно ли, -- говорил он своим товарищам, -- видеть, как исполнительная власть просит средств к действию у законодателей? Пусть она спасается сама, это ее дело".
   Таким образом, против несчастного монарха с заговором соединилась даже насмешка. Законодатели издевались над властью, обезоруженной их собственными руками, и аплодировали деятелям смуты.
   Вот какими событиями был обязан своему ходу день 20 июня 1792 года. На второе совещание, еще более тайное и немногочисленное, собрались у Сантерра, в ночь с 19-го на 20-е, исключительно люди действия. Каждый из них отправился затем на свой пост, разбудил самых надежных из своих последователей и распределил их небольшими группами, чтобы набирать рабочих по мере того, как те будут выходить из своих жилищ. Сантерр отвечал за бездействие национальной гвардии. "Будьте спокойны, -- говорил он заговорщикам, -- Петион будет там".
   Действительно, Петион накануне приказал батальонам национальной гвардии быть под ружьем, но не для сопротивления народным массам, а чтобы брататься с петиционерами и составить кортеж мятежа. На рассвете эти батальоны собрались, свалив ружья в кучи на всех больших площадях. Сантерр обращался к своему батальону на развалинах Бастилии. Мундиры тут смешались с лохмотьями нищеты. Отряды инвалидов, жандармов, национальных гвардейцев, добровольцев принимали от Сантерра приказания и повторяли их толпе. Инстинктивная дисциплина брала верх над беспорядком.
   В 11 часов народ двинулся к Тюильри. Число людей, которые отправились с площади Бастилии, составляло не менее двадцати тысяч. Они разделились на три корпуса: первый, состоявший из батальонов предместий, вооруженный штыками и саблями, подчинялся Сантерру; второй, составленный из людей безоружных или вооруженных лишь пиками и палками, шел под предводительством Сент-Юрюжа; третий, представлявший неорганизованную, жалкого вида толпу, следовал за молодой и прекрасной женщиной, одетой в мужское платье, с саблей в руке, с ружьем на плече, сидевшей на пушке, которую тащили несколько человек. Это была Теруань де Мерикур.
   Теруань, или Ламбертина, де Мерикур прославилась под именем "красавицы из Льежа". Революция привлекла ее в Париж, как всякий круговорот втягивает в себя легкие предметы. Оскорбленная любовь толкнула девушку в сферу интриг; порок, за который она, впрочем, сама краснела, сообщал ей жажду мщения. Поражая аристократов, она думала восстановить свою честь; свой стыд она смывала кровью.
   Анна-Жозефа Теруань родилась в деревне Мерикур, в окрестностях Льежа, в семействе богатых земледельцев, и получила воспитание, приличествующее высшим классам общества. Когда девушке исполнилось семнадцать лет, ее блестящая красота привлекла внимание молодого вельможи с берегов Рейна, замок которого находился по соседству с домом Анны. Девушка была любима, соблазнена, брошена и бежала из отеческого дома в Англию. Пробыв несколько месяцев в Лондоне, она приехала во Францию, имея рекомендацию к Мирабо. Теруань через него познакомилась с Сийесом, Шенье, Дантоном, Бриссо, Камиллом Демуленом. Молодость, любовь, жажда мести, соприкосновение с очагом революций воспламенили ее. Привязанная сначала к великим реформаторам 89-го года, она выскользнула из их рук в объятия богатых сластолюбцев, которые дорого платили за ее прелести. Куртизанка богатства, она вскоре сделалась проституткой народа. Подобно своим предшественницам в Египте и Древнем Риме, Теруань расточала на дело свободы золото, достававшееся ей посредством порока.
   При первых же волнениях Теруань вышла на улицу. Одетая в амазонку цвета крови, с развевающимися на шляпе перьями, с саблей на боку и двумя пистолетами за поясом, она прорвалась в самую гущу восставших. Находясь в первых рядах, она была в числе выломавших решетку Дома инвалидов, чтобы забрать оттуда пушки, затем -- первой во время приступа и одна из первых взошла на башню Бастилии. В октябрьские дни она вела в Версаль парижских женщин. Верхом на лошади, рядом со свирепым Журданом, она привезла короля в Париж. Не бледнела и не падала в обморок, следуя за отрубленными головами королевских стражей, насаженными в качестве трофеев на концы пик. Она возвышала голос среди скандалов в клубах и бранила Собрание с высоты галерей.
   В силу одной из тех случайностей, которые похожи на заранее предопределенное мщение судьбы, Теруань встретила в Париже того самого молодого бельгийского дворянина, который ее соблазнил. Взгляд этой женщины открыл ее соблазнителю опасность, которой он подвергался. Он хотел предотвратить свою гибель и явился умолять Теруань о прощении. "Мое прощение! -- сказал она. -- А какой ценой можете вы заплатить за него? Утрата невинности, потеря чести, позор моей семьи, насмешки над сестрами и братом, проклятие отца, изгнание меня из дома, вступление в позорную касту падших женщин, кровь, которой я обагряю и обагрю еще свои руки, осквернение людьми моей памяти, бессмертие проклятия, соединенного с моим именем, вместо бессмертия добродетели, в которой вы меня научили сомневаться. Вот что вы хотите искупить! Ну, так знаете ли вы такую цену, которая была бы в состоянии возместить мне все это?" Виновный молчал, Теруань не обладала таким великодушием, чтобы простить его. Он погиб во время сентябрьских убийств.
   Необходимой потребностью ее жизни сделалась лихорадка публичности. Между тем первоначальное преклонение перед Бриссо пробудилось снова во времена падения жирондистов. Теруань также хотела остановить революцию, но среди восставших были женщины еще ниже Теруань, женщины, которых называли "фуриями гильотины". Они раздели "красавицу из Льежа" и публично высекли ее 31 мая на террасе Тюильри. Эта экзекуция, более позорная, чем казнь, помутила разум Теруань. Брошенная в дом для умалишенных, в глуши, она прожила еще двадцать лет. Эти двадцать лет стали одним нескончаемым припадком ярости. Бесстыдство и кровожадность проявлялись даже в ее бреду: в память перенесенного оскорбления Теруань не хотела надевать платье. Нагая, с растрепанными седыми волосами, она скиталась по каменным плитам своей тюрьмы, цепляясь высохшими руками за решетки на окнах.
   Повсюду над колоннами развевались знамена. На одном было написано: "Санкция или смерть!", на другом: "Отзыв министров-патриотов!", на третьем: "Трепещи, тиран, твой час настал!" Человек с обнаженными по плечи руками нес виселицу, на которой раскачивался портрет коронованной женщины с надписью: "На фонарь!" Чуть дальше группа мегер поднимала на вытянутых руках макет гильотины, на котором красовалась карточка: "Национальное правосудие тиранам! Смерть veto и его жене!" Среди этого кажущегося хаоса нетрудно было разглядеть тайный порядок. Несколько человек в разорванных камзолах, но в тонком белье и с холеными руками, в шляпах с отличительными знаками, написанными белым мелом, обращали на себя внимание. С шагом этих людей сообразовывались, за ними шли, в непонятном пока толпе направлении.
   Таким образом, основная масса народа направилась по улице Сент-Антуан и по темным улочкам центральной части Парижа до улицы Сент-Оноре, увлекая за собой население этих кварталов. Чем больше расширялся поток людей, тем более разгневанным и грозным он казался. В какой-то момент к главной толпе присоединилась группа мясников: каждый из них нес на конце своей пики телячье сердце, проколотое насквозь, с сочащейся еще кровью, с пояснением: "сердце аристократа". Немного далее толпа старьевщиков, одетых в лохмотья, подняла над головами копье, с которого свисали клочья одежды и надпись: "Трепещите, тираны, вот идут санкюлоты!"
   Эта армия в течение трех часов проходила по улице Сент-Оноре; то воцарялось гробовое молчание, то при взрывах хохота раздавались отдельные голоса, то из этих людских волн вырастал внезапный вопль: "Да здравствует нация! Да здравствуют санкюлоты! Долой veto!" Этот шум проникал с улицы в здание Манежа, в котором тогда заседало Законодательное собрание. Голова процессии остановилась у его дверей; колонны заполонили двор Манежа и все проулки. Был полдень.
   В эту минуту в здании Собрания находился Редерер, прокурор-синдик управления департамента. Приверженец конституции, последователь школы Мирабо и Талейрана, Редерер был мужественным врагом анархии. "Вооруженные скопища угрожают совершить насилие над конституцией, над стенами представительного Собрания, над жилищем короля, -- сказал Редерер с трибуны. -- Известия этой ночи тревожны: министр внутренних дел просит нас безотлагательно послать войска для защиты дворца. Закон запрещает вооруженные сборища, однако толпа наступает, она требует права войти, но если вы пойдете у них на поводу, то во что обратится в наших руках сила закона? Ваша снисходительность разрушит всю власть, какая находится в руках правительства. Мы требуем, чтобы на нас возложили исполнение наших прямых обязанностей: пусть нам оставят нашу ответственность, пусть ничто не умаляет нашего обязательства -- умереть за сохранение общественного спокойствия!"
   Эти слова были холодно приняты Собранием и осмеяны трибунами. Верньо притворно их приветствует и вместе с тем осуждает. "Ну да, без сомнения, мы лучше бы сделали, никогда не принимая вооруженных людей, потому что если сегодня гражданские чувства привлекают сюда добрых граждан, то завтра аристократия может привести сюда своих янычаров. Но предполагать дурные намерения у граждан, которые в эту минуту просят разрешения засвидетельствовать вам свое почтение, значило бы оскорбить их. Утверждают, что это сборище хочет представить дворцу петицию; я не думаю, что граждане, находящиеся тут, требуют быть допущенными с оружием к особе короля, я думаю, они будут сообразовываться с законами, войдут безоружными, как простые просители. Я требую, чтобы собравшиеся граждане были немедленно приняты".
   Оратор Гюгенен читает петицию, составленную в Шарантоне. Он объявляет, что город восстал, чтобы воевать за народное величие. Он оплакивает, однако, необходимость обагрить руки кровью заговорщиков. "Но час настал, -- говорит оратор с кажущимся самоотвержением, -- кровь прольется; люди 14 июля не заснули, хотя и казались усыпленными; пробуждение их ужасно; говорите, а мы будем действовать. Народ здесь, чтобы судить своих врагов; пусть они выбирают между Кобленцем и нами! Вы знаете тиранов: король не согласен с вами, и нам не нужно другого доказательства, кроме отставки министров и бездействия наших армий. Разве голова народа не стоит головы королей? Разве кровь патриотов должна течь безнаказанно для удовлетворения гордости и честолюбия вероломного Тюильрийского дворца? Если король не действует, устраните его: один человек не может служить помехой воле двадцати пяти миллионов людей. Если мы, из уважения, оставляем короля в его должности, то только при условии, чтобы он выполнял ее сообразно конституции! Если он от нее отстраняется, то он ничто!"
   Эти зловещие слова тревожат конституционистов и вызывают улыбки у жирондистов. Президент отвечает с твердостью, которую, однако, не поддерживают его товарищи. Они решают, что народ предместий имеет право пройти по залу с оружием.
   Двери, осаждаемые толпой, отворяются и открывают проход трем тысячам петиционеров. В продолжение этого долгого шествия в толпе поют знаменитые песни "Кармальола" и "Са ира!". Женщины потрясают саблями, обращаясь к рукоплещущим трибунам, и, как израильтяне вокруг скинии, танцуют перед каменным столом, на котором начертаны права человека. Лохмотья, свисающие с пик в качестве трофеев, макет гильотины, виселица с повешенной на ней фигурой королевы безнаказанно проносятся по Собранию; одни депутаты аплодируют, другие закрывают лица руками; некоторые, обладающие большим мужеством, бросаются к человеку, несущему окровавленное сердце, и заставляют презренного удалиться со своей эмблемой убийства. Одна часть толпы с уважением смотрит на стены зала, мимо которых проходит; другая вскользь замечает славных представителей нации и наслаждается их унижением. Бряцанье разнородного оружия, стук окованных железом башмаков, пронзительные крики женщин, голоса детей, патриотические песни -- все это действует оглушающим образом. Миазмы грязи заражают воздух и стесняют дыхание. После того как прошли последние из этой толпы, спустя три часа президент поспешил прервать заседание.
   Казалось, внушительные силы расположились во дворах и в саду Тюильри для защиты короля. Защита состояла из трех линейных полков, двух жандармских эскадронов, нескольких батальонов национальной гвардии и пушек. Но эти войска, нерешительные, сами подрываемые изнутри мятежом, были только кажущейся силой. Солдаты не знали, в чем их долг -- находиться среди парижского населения, чувства которого они разделяли, или во дворце, который им представляли полным измены. Напрасно Редерер и высшие офицеры национальной гвардии зачитывали им текст закона, который повелевал отражать силу силой. Собрание подавало солдатам пример сообщничества мятежу.
   Во дворец при первом известии о грозящей королю опасности прибежали около двухсот дворян со старым маршалом де Муши во главе. Это были не столько полезные защитники монархии, сколько добровольные жертвы старинной французской чести. Им следовало явиться в количестве десяти тысяч, а оказалось только двести человек. Они исполняли свой долг, не считая рядов; они искупили ошибки французского дворянства и пагубные увлечения эмиграции.
   Скопление толпы вокруг дворца король наблюдал без особой тревоги. Удалившись во внутренние комнаты вместе с королевой, принцессой Елизаветой и детьми, он слышал отдаленный ропот народа, но не думал, чтобы толпы могли проникнуть во дворец. Однако голоса испуганных слуг, которые сбегались со всех сторон, грохот ломающихся и падающих на пол дверей, приближающиеся крики наконец повергли в ужас всю семью. Король, вверив королеву, сестру и детей окружающим их офицерам и горничным, один устремился на шум в зал Совета. Там он нашел верного маршала де Муши, д'Эрвильи, командира конной стражи, распущенной за несколько дней перед тем, благородного Аклока, командующего батальоном предместья Сен-Марсо, сперва умеренного революционера, ставшего потом его другом, трех храбрых гренадеров из батальона предместья Сен-Мартен -- эти люди из народа, чуждые двору, защищая особу короля, защищали только человека.
   В ту минуту, когда король входил в зал, двери смежного зала Дворян затрещали под ударами нападавших. Король устремился навстречу опасности, дверные панели упали к его ногам. Удары топора сопровождались яростными криками, проклятиями, бранью. Король твердым голосом приказал двум сопровождавшим его преданным камердинерам, Гю и Марше, отворить двери. "Чего мне бояться моего народа?" -- сказал король.
   Эти слова, его движение вперед, ясное чело короля приостанавливают порыв первых рядов нападавших. Де Муши, Аклок, три гренадера и двое слуг заставляют короля отступить на несколько шагов и встают между ним и толпой. Гренадеры выставляют штыки и удерживают толпу на почтительном расстоянии, но приток людей толкает первые ряды вперед. Из рядов выступает человек в лохмотьях, с голыми руками, воспаленными глазами, с пеной у рта. "Где veto?" -- говорит он, направляя в сторону короля длинную палку с железным наконечником. Один из гренадеров своим штыком отводит руку исступленного. Злодей падает к ногам стоящего рядом гражданина; этот поступок производит впечатление на его товарищей, они топчут ногами упавшего человека: пики, топоры, ножи опускаются на него. Королевское величие на минуту возвращает себе силу.
   Король, у которого только одна мысль -- отвлечь людей от комнаты, в которой оставлена королева, -- уводит за собой толпы в обширный зал под тем предлогом, что это позволит большему количеству граждан видеть его и говорить с ним. Он входит туда, окруженный большой шумной толпой, радуется тому, что один рискует получить удар оружием разного рода. Но, обернувшись, видит свою сестру, принцессу Елизавету, которая протягивает к нему руки. Растрепанные волосы принцессы, ее заплаканные глаза придают ей отчаянный и вместе с тем величественный вид. "Это королева!" -- кричат несколько женщин. Исступленные люди бросаются к сестре короля с поднятыми руками, желая ее ударить, но дворцовые служители успевают вывести их из заблуждения: уважаемое имя принцессы Елизаветы заставляет их опустить оружие. "Ах, что вы делаете! -- с горестью восклицает принцесса. -- Зачем вы не оставили их в убеждении, что я королева?! Умирая вместо нее, я, быть может, спасла бы ей жизнь!" При этих словах невольное движение толпы отделяет принцессу Елизавету от ее брата и толкает ее в нишу одного из окон зала, где окружившая принцессу толпа, по крайней мере, смотрит на нее с уважением.
   Несколько офицеров берутся за шпаги. "Вложите шпаги в ножны, -- спокойно говорит им король, -- эта толпа больше заблуждается, чем виновна". Он поднимается на скамейку, прислоненную к окну, гренадеры встают по обе стороны от короля и перед ним. Из раздраженной массы людей слышатся восклицания: "Долой veto! Лагерь под Парижем! Отдайте нам министров-патриотов! Где австриячка?" Наиболее разгневанные, не имея возможности подойти к королю сквозь ряд скрещенных перед ними штыков, размахивают перед его глазами и над головой своими безобразными полотнищами. Другие, хоть и вооруженные обнаженными саблями, шпагами, пистолетами, пиками, не делают никаких угрожающих движений и сдерживают остальных. На лицах большинства заметны даже некоторые знаки уважения. На лестницах и в залах начинает устанавливаться некоторый порядок; толпа, теснимая такой же толпой, посмотрев на короля и бросив ему в лицо свои угрозы, переходит в другие комнаты и с торжеством проходит по "дворцу деспотизма".
   Тут мясник Лежандр сделал знак, что хочет говорить. Воцарилось молчание. "Милостивый государь, -- обратился он к королю громовым голосом; при этих словах король делает движение оскорбленного достоинства. -- Да, милостивый государь, -- продолжал Лежандр, -- слушайте нас; вы для того и назначены, чтобы нас слушать! Вы изменник! Вы нас всегда обманывали! Вы и теперь еще обманываете нас! Но берегитесь, народ устал быть вашей игрушкой и вашей жертвой!" И после этих угрожающих слов Лежандр стал читать петицию, составленную в столь же повелительных выражениях, а затем прямо потребовал во имя народа отозвать жирондистских министров и немедленно дать санкцию декретам. Король отвечал с неустрашимым достоинством: "Я сделаю то, что повелевает мне конституция".
   Как только первая волна народа стала убывать, ее сменила другая. Дверей показалось недостаточно нетерпеливому любопытству этих тысяч людей, сбежавшихся поглазеть на позор короля. Они впрыгивали через крышу, через окна, через высокие галереи, выходившие на террасы. Это лазанье забавляло бесчисленных зрителей, теснившихся в саду. Члены Собрания, жирондистские журналисты, политики, смешавшись с этой толпой, обменивались шутками по поводу мучительного позора, переживаемого королем. Внезапно даже пронесся слух, что его убили: при этом известии не вырвалось ни одного крика ужаса.
   Однако даже в состоянии ярости толпа, казалось, сознала необходимость в примирении. Какой-то человек из народа протянул Людовику XVI на конце пики красный колпак. "Пусть он его наденет, пусть наденет! -- кричала толпа. -- Это эмблема патриотизма; если он ею украсится, мы поверим его искренности!" Король сделал знак одному из гренадеров подать ему колпак и, улыбаясь, возложил его себе на голову. Тогда закричали: "Да здравствует король!" Колпак демократии заменил диадему Реймса. Народ чувствовал себя умиротворенным.
   Другой человек в лохмотьях, держа в руке бутылку, подошел к королю и сказал ему: "Если вы любите народ, пейте за его здоровье!" Окружавшие короля лица, опасаясь яда, заклинали короля не пить. Людовик XVI протянул руку, взял бутылку, поднес ее к своим губам. Эта фамильярность в общении с толпой довершила дело. Новые крики: "Да здравствует король!" вырвались из всех уст и встревожили на садовой террасе людей, которые ожидали жертвы, а встретили умиление палачей.
   Пока несчастный государь отбивался один от народа, в соседней комнате королева выносила такие же оскорбления и поругания. Король надеялся, что там она пребудет в безопасности, но королеву-то, главным образом, и искали женщины из толпы; ее-то они и звали громкими криками, осыпая самыми оскорбительными для женщины, жены и матери прозвищами. Королева, прижимая к себе двух детей, в смертельной тревоге слушала эти вопли. Подле нее оставался только Лажар, военный министр, одинокий, бессильный, но преданный, несколько придворных дам и принцесса Ламбаль, подруга и славных и дурных дней королевы. Падчерица герцога Пентьеврского и золовка герцога Орлеанского, принцесса Ламбаль, овдовевшая восемнадцати лет от роду, не имевшая на себе ни тени в нравственном отношении, стоявшая выше всякого честолюбия и всякого подозрения благодаря своему общественному положению и имуществу, любила в королеве только друга. Будучи хозяйкой двора ее величества, принцесса жила в Тюильри и занимала комнату, соседнюю с комнатой королевы. Иногда она вынуждена была отлучаться в замок Вернон для ухода за старым герцогом Пентьеврским.
   Королева, которая предчувствовала угрозу, написала ей за несколько дней до 20 июня трогательное письмо, умоляя не возвращаться. То письмо, найденное у принцессы Ламбаль после ее убийства, в полной мере раскрывает нежное сердце одной и преданность другой. Ламбаль поспешила вернуться. Она хотела быть пораженной одним с подругой ударом.
   Лажар, человек хладнокровный, поспешно собрал через тайные ходы, соединявшие спальню с внутренними покоями дворца, несколько офицеров и гвардейцев. Он велел привести к королеве ее детей, чтобы их присутствие и красота внушили умиление толпе и послужили щитом их матери. Королеву с детьми и женщинами он поместил в нише окна. Перед ними водрузили массивный стол для совещаний. Несколько гвардейцев сплотились по обеим сторонам ниши и немного впереди стола. Королева держала за руку четырнадцатилетнюю дочь, маленький дофин сидел прямо на столе. Его невинное личико выражало больше удивление, чем страх.
   Самые жестокие люди смягчаются перед слабостью, красотой, детством. Прекрасная женщина, невинная молодая девушка, дитя, улыбающееся врагам своего отца, не могли не затронуть сердца даже у людей, воодушевленных ненавистью. Жители предместий проходили безмолвно, как бы стыдясь своего насилия, пред этой группой униженного величия. Только некоторые из них, наиболее низкие, развертывали мимоходом пред глазами королевского семейства насмешливые или жестокие надписи на знаменах. Приведенные в негодование, сообщники быстро толкали вперед тех, кто это делал. Некоторые даже обращали к дофину внимательные взгляды, полные сострадания, другие -- улыбки, третьи -- фамильярные слова. "Если ты любишь нацию, -- сказал один мятежник королеве, -- надень красный колпак на голову своего сына". Королева взяла колпак из рук этого человека и сама надела ее на сына. Удивленный ребенок принял это оскорбление за игру. Мужчины из толпы стали аплодировать, но женщины, более неумолимые по отношению к другой женщине, не переставали разражаться бранью. Непристойные слова впервые огласили своды дворца и поразили слух детей. Неведение спасало их от ужаса понимания этих слов. Одна молодая девушка весьма грациозной наружности, прилично одетая, выказывала наибольшее ожесточение и разражалась самыми жестокими оскорблениями против "австриячки". Королева, пораженная контрастом между яростью этой молодой девушки и кротостью ее лица, сказала ей добродушно: "За что вы меня ненавидите? Возможно ли, чтобы я когда-нибудь вам причинила, сама того не зная, обиду или зло?" -- "Мне -- нет, -- отвечала патриотка, -- но вы составляете несчастие нации". -- "Бедное дитя, -- возразила королева, -- сказав вам это, вас обманули: что мне за интерес причинять несчастья народу? Жена короля, мать дофина, я -- француженка всеми чувствами моего сердца, как супруга и как мать. Счастливой или несчастной я могу быть только во Франции. И я была счастлива, когда вы меня любили". Этот нежный упрек смутил девушку. Гнев ее внезапно излился в слезах, и она попросила прощения у королевы. "Я вас не знала, -- сказала она, -- но теперь вижу, что вы очень добры".
   В эту минуту чрез толпу прорвался Сантерр. Человек увлекающийся и впечатлительный, хоть и грубый, Сантерр был скор и на решения, и на порывы, и на умиление. Повелительным жестом он велел очистить зал и сам стал подталкивать это стадо мужчин и женщин к дверям. С дофина ручьями катился пот. "Снимите колпак с этого ребенка! -- воскликнул Сантерр. -- Вы видите, что он задыхается!" Королева бросила на него взгляд матери. Сантерр подошел к ней, оперся рукою на стол и, наклонившись к Марии-Антуанетте, сказал вполголоса: "У вас очень неловкие друзья, сударыня; я знаю таких, которые могли бы лучше служить вам!" Королева опустила глаза и молчала. С этого предложения ведут начало тайные сношения ее с агитаторами предместий. Для их гордости было приятно вновь поднимать женщину, которую они же унизили.
   По получении известий о занятии дворца Собрание возобновило свои заседания. Послали депутацию из 24 членов для охраны короля. Эти депутаты, прибывшие слишком поздно, блуждали по внутренним дворам, приемным, лестницам дворца. Шаги их терялись в толпе, слова исчезали среди шума. Сам Верньо, взобравшись на ступеньку большой лестницы, тщетно взывал к порядку, к законности, к конституции. Красноречие, столь могучее, когда нужно взволновать массы, бессильно их остановить.
   Время от времени роялистские депутаты в негодовании, в неопрятной одежде, вбегали в зал заседаний, всходили на трибуну и упрекали Собрание за его равнодушие. Друг Лафайета, Матье Дюма, указав на окна дворца, воскликнул: "Я -- оттуда; король в опасности! Я только что его видел; привожу в свидетели моих товарищей, тщетно пытающихся сдержать народ. Да, я видел наследственного представителя нации оскорбленным и униженным! Вы ответственны за это перед потомством!" Ему отвечали взрывами иронического смеха и воплями. "Не скажут ли, что колпак патриотов является унизительным знаком для королевского чела, -- сказал жирондист Ласурс, -- не подумают ли, что мы беспокоимся о жизни короля? Не будем оскорблять народ, приписывая ему чувства, которых он не имеет. Народ не угрожает ни особе Людовика XVI, ни особе принца. Он не совершает никакого насилия. Примите меры к примирению". На этих словах Собрание успокоилось.
   Между тем сам Петион не мог долее притворяться, что ничего не знает о толпе в 40 тысяч человек, с утра прошедшей через Париж, о входе ее в Собрание и о занятии Тюильри. Приближалась ночь; она могла укрыть своей тенью беспорядки, выходящие за рамки намерений жирондистов. Петион показался во внутреннем дворе дворца; его встретили крики: "Да здравствует Петион!" -- и депутата стали передавать с рук на руки до последних ступенек лестницы. Он вошел в зал, где уже в течение трех часов Людовик XVI выносил оскорбления. "Я только теперь узнал о положении вашего величества", -- сказал Петион королю. "Удивительно, -- отвечал король с сосредоточенным негодованием, -- потому что это продолжается уже долго".
   Петион взобрался на стул и сделал несколько попыток заговорить с толпой, которая оставалась неподвижной. Поднявшись еще выше, на плечи четырех гренадеров, он сказал: "Граждане и гражданки, вы с достоинством и умеренностью воспользовались своим правом петиций; вы закончите этот день, как его начали. До сих пор ваше поведение было сообразно с законом; во имя закона я вас приглашаю последовать моему примеру и удалиться".
   Толпа повиновалась Петиону и медленно направилась по длинным переходам дворца. Как только народные волны стали убывать, король присоединился к своей сестре, которая упала в его объятия; он вышел вместе с ней в потайную дверь и поспешно отправился к королеве. Гордость Марии-Антуанетты, до тех пор сдерживавшая ее слезы, уступила место умилению и нежности при виде короля. Она бросилась к его ногам и, обнимая колени, разразилась даже не рыданиями, а воплями. Принцесса Елизавета, дети, сжимая в объятиях друг друга и короля, радовались свиданию, как после перенесенного кораблекрушения. Король, случайно приблизившись к зеркалу, заметил на своей голове красный колпак, который забыл снять. Он покраснел, сбросил его с отвращением и поднес к глазам платок. "О, сударыня, -- сказал он, глядя на королеву, -- зачем я вырвал вас из отечества, вырвал для того, чтобы разделить со мной позор подобного дня!"
   Тем временем марсельцы, вызванные Барбару по настоянию госпожи Ролан, приближались к столице. Их южный пыл должен был разжечь в Париже революционный очаг, слишком тусклый, по мнению жирондистов. Этот отряд в 1500 человек состоял из генуэзцев, лигурийцев, корсиканцев, пьемонтцев, покинувших свою родину и набранных для решительного удара по всем берегам Средиземного моря: большей частью это были матросы или солдаты, закаленные в боях. Предлогом к их шествию служило братание во время предстоящего празднования 14 июля с другими федератами королевства. Тайной же причиной было устрашение парижской национальной гвардии, усиление энергии предместий и желание послужить авангардом тому 20-тысячному лагерю, который жирондисты заставили сформировать Собрание, чтобы в одно и то же время господствовать над фельянами, якобинцами, королем и даже над самим Собранием.
   Народные волны закипели при приближении марсельцев. Загорелые воинственные физиономии, мундиры, покрытые дорожной пылью, фригийские колпаки, странное оружие, пушки, которые они тащили за собой, зеленые ветки, красовавшиеся на колпаках, чужеземный язык, смешанный с ругательствами и приправленный свирепыми жестами, -- все это поражало воображение толпы. Казалось, сама революционная идея воплощается в лице этой орды и идет для разрушения последних остатков королевского достоинства. В города и деревни марсельцы входили через триумфальные арки, на ходу распевая песни.
   Все народы переживали такие минуты, когда их национальный дух выливался в звуки, не написанные никем, но исполняемые всеми. Гимн, который вырывается из всех уст, не погибнет. Его не распевают в будничных случаях. Подобно священным хоругвям, которые выносятся из храмов только в особые дни, национальная песнь приберегается как последнее оружие на случай крайнего положения в отечестве. Французская национальная песнь получила особый характер, сообщающий ей и торжественный и зловещий оттенок: слава и преступление, победа и смерть переплетаются в ее мелодии. Она вела французских солдат в бой, но она же сопровождала жертвы в их пути на эшафот.
   "Марсельеза" заключает в себе гимн славы и крики смерти: победная, подобно первой, и похоронная, подобно второй, она ободряет отечество, но вместе с тем заставляет граждан бледнеть.
   В то время в страсбургском гарнизоне служил военный инженер по имени Руже де Лиль. Молодой человек родился в Лонле-Сонье, среди гор Юры, страны мечтаний и энергии, какими всегда бывают горные местности. Он любил войну -- как солдат, революцию -- как мыслитель; стихами и музыкой он пленял офицеров своего гарнизона. Благодаря двойному таланту, музыкальному и поэтическому, он быстро стал популярен, посещал дом барона Дитриха, благородного эльзасца и члена конституционной партии, друга Лафайета и страсбургского мэра. Жена барона Дитриха, ее молодые приятельницы разделяли общий энтузиазм в отношении патриотизма и революции, в особенности проявлявшийся на границах. Эти женщины любили молодого офицера, вдохновляли его сердце, поэзию и музыку. Они первыми подхватывали его мысли, стали поверенными первых шагов его гения.
   Описываемые события происходили зимой 1792 года. В Страсбурге свирепствовал голод, дом Дитриха, богатый в начале революции, обеднел, но оставался всегда открытым для Руже де Лиля. Молодой человек дневал и ночевал там, как сын или брат семейства.
   Однажды, когда на столе был только солдатский хлеб и несколько ломтей копченой ветчины, Дитрих, с печалью взглянув на де Лиля, сказал: "Изобилие покидает наш стол, но что из того, если нет недостатка в радости для праздников и в мужестве для сердца наших солдат? В моем погребе осталась последняя бутылка рейнвейна. Пусть ее принесут, и мы разопьем ее за свободу и за отечество! В Страсбурге вскоре пройдет патриотическая церемония; нужно, чтобы в этих последних каплях Лиль почерпнул один из тех гимнов, которые вносят в сердце людей истинный восторг". Все захлопали, немедленно принесли вино и наполняли стаканы Дитриха и молодого офицера до тех пор, пока не осушили бутылку. Стояла уже поздняя ночь. Де Лиль принадлежал к числу мечтателей; его сердце было взволновано, голова разгорячена. Он вошел, покачиваясь, в свою комнату и стал неспешно искать вдохновения: слагал то мелодию, то слова, и складывал их в своих мыслях таким образом, что сам не мог отделить поэзию от музыки и чувство от выражения.
   Утомленный, де Лиль наконец заснул, положив голову на свой инструмент, и проснулся только днем. Ночные песни с трудом припоминались ему. Он записал их, положил на ноты и побежал к Дитриху. Последний был в саду, жена его еще не вставала. Дитрих разбудил ее, созвал нескольких друзей, старшая дочь аккомпанировала. Руже запел. При первых же звуках музыки присутствующие побледнели, затем потекли слезы, после окончания воцарился всеобщий восторг.
   Новый гимн, исполненный через несколько дней в Страсбурге, перелетал из города в город во всех направлениях. Марсель решил петь его в начале и в конце заседаний своих клубов, и именно марсельцы распространили "Марсельезу" по всей Франции, распевая по дорогам. Старая мать де Лиля, религиозная женщина, роялистка, испуганная подобным отзвуком голоса своего сына, писала ему: "Какой это революционный гимн распевает орда разбойников, проходящая по Франции, и соединяет с ним наше имя?" Сам де Лиль, будучи роялистом, с трепетом услышал свой гимн во время бегства в ущелья Юры и ощутил в нем смертельную угрозу. "Как называется этот гимн?" -- спросил он у своего проводника. "Марсельеза", -- отвечал ему крестьянин. Вот каким образом автор узнал название своего произведения.
   Руже де Лиль избежал смертной казни, а Дитрих пошел на эшафот под звуки, зародившиеся у его очага. Оружие обратилось против той самой руки, которая его выковала. Революция в своем безумии не узнавала более своего собственного голоса!

XVII
Реакция на 20 июня -- Власть Петиона приостановлена -- Негодование армии -- Лафайет приезжает в Париж -- Королева рассчитывает на Дантона -- Сношения жирондистов с Двором -- Гюаде тайно введен в Тюильри

   Лишь только банды Сантерра и Дантона возвратились в свои предместья, как негодование овладело жителями центра Парижа. Национальная гвардия, столь трусливая накануне, буржуазия, столь равнодушная, Собрание, занимавшее до этого события положение пассивное или даже сочувствующее мятежу, -- все разразились единодушным криком против покушения народа, против двуличности Петиона, против безнаказанных оскорблений. Целый день 21 июня дворы, сад, приемные Тюильри переполняли растроганные и встревоженные посетители. С ужасом они указывали друг другу на задвижки, решетки, окна дворца, носившие на себе следы взлома. Каждый спрашивал себя, где остановится демократия, которая подобным образом поступаете конституционными властями.
   Рассказывали о слезах королевы, о страхе детей, о чрезвычайной преданности принцессы Елизаветы, о неустрашимом достоинстве Людовика XVI. Этот государь никогда прежде и никогда впоследствии не выказывал такого величия души. Избыток оскорблений обнаружил в нем геройство самоотвержения. До тех пор сомневались в его мужестве, но это мужество оказалось непревзойденным. Тем не менее твердость короля оказалась недостаточной, и нужны были действительно крайние обстоятельства, чтобы вызвать ее. В течение пятичасовой пытки король, не бледнея, смотрел на пики и сабли, находившиеся на расстоянии нескольких сантиметров от его груди, и выказал больше энергии, чем приходится выказывать генералу, чтобы выиграть десять сражений. Парижский народ понимал это.
   Более двадцати тысяч граждан отправились к официальным властям для подписания петиции с требованием правосудия. Администрация департамента нашла основание начать преследования виновников беспорядков. Собрание постановило, что в будущем вооруженные сборища, выставляющие предлогом петицию, будут разгоняться силой. Объединенные якобинцы и жирондисты трепетали, умоляли или молчали, ограничиваясь тайными совещаниями, посвященными унижению трона.
   Петион опубликовал оправдание своего образа действий. Но это оправдание еще более обвиняло его. Появившись 21-го числа в Тюильри в сопровождении нескольких муниципальных должностных лиц, он был встречен презрением, упреками и угрозами. Сержанта, сопровождавшего Петиона, бросили на землю и топтали прямо во дворе Тюильри. Парижская администрация временно отстранила мэра от должности. Говорили, что провозгласят военное положение, развернут красное знамя. Собрание было встревожено этими слухами на вечернем заседании. Гюаде кричал, что хотят повторить кровавый день Марсова поля.
   Вечером Петион опять явился к королю с отчетом о положении в Париже. Королева бросила на него взгляд презрения. "Ну, милостивый государь, -- сказал ему король, -- восстановилось ли спокойствие в столице?" -- "Государь, -- отвечал Петион, -- народ спокоен и удовлетворен". -- "Признайтесь, милостивый государь, что вчерашний день оказался большим скандалом и что муниципалитет не сделал всего того, что должен был сделать!" -- "Государь, муниципалитет исполнил свой долг. Общественное мнение рассудит это". -- "Скажите лучше -- нация". -- "Муниципалитет не боится суда нации". -- "В каком положении находится Париж в эту минуту?" -- "Государь, все спокойно". -- "Это неправда". -- "Государь!.." -- "Молчите!" -- "Должностное лицо, избранное народом, не должно молчать, когда исполняет свой долг и когда говорит правду". -- "Хорошо, удалитесь!" -- "Государь, муниципалитет знает свои обязанности, для исполнения их он не ожидает напоминаний".
   Когда Петион вышел, королева, тревожась за последствия этого разговора, столь колкого с одной стороны и столь вызывающего с другой, сказала Редереру: "Не находите ли вы, что король говорил слишком горячо? Не опасаетесь ли вы, что это ему повредит в общественном настроении?" -- "Сударыня, -- отвечал Редерер, -- никто не будет удивлен, если король велит молчать человеку, который говорит, не слушая его".
   Король написал Собранию, жалуясь на произвол, которому подверглась его резиденция, и издал прокламацию к французскому народу. В ней он описывал насилие толпы, говорил, что во дворец принесли много оружия, двери ломали ударами топора, в королевское семейство целились из пушек. "Не знаю, где они думают остановиться", -- писал он в заключение.
   В особенности это покушение на королевскую честь показалось возмутительным армии. Король -- ее глава. Оскорбления, нанесенные королю, всегда кажутся армии нанесенными ей самой. Лафайет, лагерь которого находился тогда под пушками Мобёжа, одобрял это возмущение. Уверенный в возможности увлечь за собой слабого Люкнера, Лафайет послал к нему Бюро де Пюзи с уведомлением о своем решении. Он собирался отправиться в Париж и постараться убедить национальную гвардию и Собрание подавить якобинцев и Жиронду и поддержать конституцию. Люкнер принял это сообщение с ужасом, но не противопоставил намерениям Лафайета своего авторитета как главнокомандующего. Человек храбрый, но лишенный дипломатичности, он не понимал, что, давая безмолвное согласие на требование своего помощника, становится его сообщником. "Санкюлоты, -- сказал он Бюро де Пюзи, -- отрубят голову Лафайету; пусть он остерегается, но это его дело".
   Лафайет, выехав из своего лагеря с одним надежным офицером, прибыл в Париж неожиданно, остановился у своего друга Ларошфуко и на следующий же день отправился в Собрание. В продолжение ночи Ларошфуко предуведомил конституционистов и главных вождей национальной гвардии и подготовил манифестации на трибунах. Появление Лафайета было встречено аплодисментами, которым отвечал ропот изумления со стороны жирондистов. Генерал, привычный к бурям общественных собраний, встретил своих врагов со спокойным челом.
   "Господа, -- сказал он, -- прежде всего я должен уверить вас, что моя армия не подвергается никакой опасности вследствие моего присутствия здесь. Меня упрекали за то, что я написал свое письмо 16 июня, находясь в лагере; моей обязанностью стало протестовать против обвинения в страхе, выйти из того почетного окружения, которое создала вокруг меня привязанность войск, и явиться сюда одному. Меня призывала еще более могущественная причина. Насилие 20 июня возбудило негодование и тревогу во всех добрых гражданах и особенно в армии. Я взял на себя обязанность выразить чувства всех и говорю с вами в качестве гражданина. Пора гарантировать соблюдение конституции, обеспечить свободу Национального собрания и короля, подтвердить его королевское достоинство. Умоляю Собрание приказать, чтобы произвол 20 июня рассматривался как преступление против нации, принять действенные меры для защиты всех конституционных властей, и в особенности вашей и королевской, и дать армии гарантию, что на конституцию не будет произведено никакого покушения внутри страны в то время, пока храбрые французы жертвуют своей кровью".
   Эти слова, выслушанные жирондистами с еле сдерживаемым гневом, встретили рукоплескания большинства Собрания. За Лафайетом Бриссо и Робеспьер ясно видели национальную гвардию и армию. Популярность Лафайета все еще охраняла его. Но когда якобинцы и жирондисты увидели, что государственный переворот ограничивается угрозами и для поддержания этой манифестации нет ни штыков, ни особых распоряжений, они начали успокаиваться, позволили генералу пройти с триумфом по залу и сесть на скамью самых скромных просителей.
   "В первую минуту, как я увидел господина Лафайета, -- иронически начал свое выступление Гюаде, -- в моей голове блеснула очень утешительная мысль: значит, сказал я себе, у нас нет больше внешних врагов, австрийцы побеждены! Иллюзия продолжалась недолго; наши неприятели все те же, внешние опасности не изменились, а между тем господин Лафайет в Париже! Он считает себя представителем честных людей и армии! Кто эти честные люди? Как может рассуждать армия? Но прежде всего пусть он нам покажет свой отпуск!"
   Рукоплескания встретили эти слова. Рамон хочет отвечать Гюаде: он произносит высокопарные похвалы Лафайету, "этому старшему сыну французской свободы, человеку, который принес в жертву революции свое происхождение, состояние, саму жизнь!". "Разве вы произносите ему надгробное слово?" -- кричат Рамону. Молодой Дюко объявляет, что свобода прений нарушена присутствием генерала армии. Слышится слово "злодей". Верньо говорит, что Лафайет оставил свой пост перед лицом неприятеля, тогда как именно ему нация вверила начальство над армией, и что нужно узнать, не без отпуска ли он ее оставил. Гюаде настаивает на своем предложении. Жансонне требует поименной подачи голосов, она дает небольшое преимущество друзьям Лафайета.
   Вот вся победа, какой добился Лафайет своим поступком. Великодушное намерение, акт личной храбрости, здравые слова, голосование -- и больше ничего. В области политики угрожать, не нанося удара, значит выказывать свою слабость тем, кто еще верит вашей силе. Если бы Лафайет попытался сделать из своего присутствия в Париже настоящий переворот, если бы он, подкрепив свои слова полком, несколькими батальонами гвардии, пошел на якобинцев прямо, тем самым создав условия, обеспечивающие ему военную диктатуру в Париже, ответственность за конституцию, охрану Собрания и короля, тогда он, быть может, оказался бы в силах подавить крайние партии; но сдержанный образ действий с его стороны только раздражил их.
   Собрание все еще рассуждало, когда Лафайет уже вышел, унося вместо победы несколько улыбок. Он отправился к королю. Там собралась вся королевская семья; король и королева приняли Лафайета с признательностью, но также и с сознанием бесполезности его отваги. Лафайет в этом деле компрометировал больше, чем свою жизнь, -- он компрометировал свою популярность. И королева с этого времени стала искать себе спасения ниже. Дантон одной рукой управлял молодежью и клубом кордельеров, а другой -- тайными замыслами двора. Вот источник его знаменитых слов, соответствующих двойственности положения: "Я спасу короля или убью его".
   Королева предуведомила Дантона, что Лафайет намерен на следующий день произвести смотр батальонам национальной гвардии, выступить перед ними с речью и взывать к противодействию Жиронде и клубам. Петион, предупрежденный Дантоном, отменил предполагаемый смотр. Лафайет провел ночь в своем отеле, под охраной почетного отряда гвардейцев, а на следующий день уехал к своей армии, все еще не отчаявшись в своем намерении устрашить якобинцев. Перед отъездом он отправил Собранию письмо, полное полезных советов. Верньо, Бриссо, Жансонне, Гюаде выслушали его властное послание с презрительными улыбками.
   Путешествие Лафайета в Париж оказалось единственной попыткой к диктатуре, какую он сделал за всю жизнь. Побуждение было великодушно, опасность велика, средств не имелось никаких. С этого дня Лафайет, потерпев неудачу в открытом противодействии, начал прибегать к другим замыслам. Спасти короля, дать ему возможность ускользнуть из того самого дворца, в котором он его стерег два года, сделалось единственным помышлением генерала.
   Он предложил Людовику два различных плана похищения его с семейством из Парижа. Первый план следовало выполнить в годовщину праздника Федерации, 14 июля. Лафайет появляется в Париж снова, вместе с Люкнером. Генералы окружают короля несколькими надежными отрядами войск. Лафайет обращается с речью к батальонам национальной гвардии, собранным на Марсовом поле, и возвращает королю свободу, вывозя его под конвоем. Второй план состоял в том, чтобы разместить войска Лафайета в двадцати милях от Компьена. Оттуда Лафайет должен был перевести в Компьен два кавалерийских полка, на которые вполне полагался. Приехав сам в Париж накануне, он сопровождал бы короля в Собрание, где король объявил бы, что, сообразно с конституцией, которая позволяет ему жить на расстоянии двадцати миль от столицы, он отправится в Компьен, и подтвердил бы свою присягу конституции. Эти мечты были увлекательны, но оставались химерами. Оказавшись в эпицентре опасности, король сам понимал непрактичность подобных средств. Он не доверял раскаянию честолюбия, которое подставляло для его спасения те же самые руки, какие он считал причиной своей гибели. "Мы хорошо знаем, -- говорили друзья Людовика XVI, -- что Лафайет спасет короля, но ему не спасти монархию".
   Королева, гордость которой равнялась ее мужеству, с презрением отказалась от всех предложений генерала. Притом и тайные сношения с Дантоном успокаивали ее. Пятьдесят тысяч франков казались Марии-Антуанетге более чем достаточной ценой для того, чтобы усилить влияние этого оратора на жителей предместий. Даже принцесса Елизавета была уверена в Дантоне. "Мы ничего не боимся, -- сказала она по секрету своей приятельнице, маркизе де Режкур, -- Дантон с нами".
   Сами жирондисты также имели таинственные сношения с двором. Самый опасный из жирондистских ораторов, Гюаде, согласился на тайное свидание в Тюильри. Ночной мрак прикрыл его поступок; потайная дверь и лестница привели его в комнату, где король и Мария-Антуанетта ожидали его. Простота и добродушие Людовика XVI всегда с первого раза торжествовали над политическими предубеждениями прямодушных людей, которые с ним сближались. Он принял Гюаде, как принимают последнюю надежду. Он изобразил перед ним весь ужас своего положения. Королева проливала слезы. Разговор продолжался долго. Искренность проявлялась и с той и с другой стороны, но постоянства и твердости в решениях не обнаружилось. Когда Гюаде хотел удалиться, королева спросила его, не хочет ли он видеть дофина, и, взяв сама свечу, провела его в комнату своего сына. Маленький принц спал. Спокойный Гюаде убрал рукой волосы, закрывавшие лицо дофина, и поцеловал ребенка в лоб, не разбудив его. "Воспитайте его для свободы, сударыня, она составляет необходимое условие его жизни", -- сказал Гюаде королеве, пряча слезы, и вышел из дворца в таком смущении, как будто предвидел зловещую пропасть под своими ногами. Человек с нежным сердцем устрашился в нем политического деятеля. Так устроены люди.

XVIII
Третье письмо Ляфяйетя к Собрянию -- Тревога пятриотов -- Король утверждает отставку Петионя -- Раздражение партий -- Речь Верньо -- Дантон предлагает новую петицию на Марсовом поле

   Вернувшись в лагерь, Лафайет написал Собранию третье письмо; его тоже выслушали равнодушно. "Удивляюсь, -- сказал Инар, -- что Собрание до сих пор не отправило в Орлеан этого мятежного солдата!"
   В клубе якобинцев борьба между Робеспьером и жирондистами, казалось, на время затихла: они соперничали уже только в угрозах Лафайету. Робеспьер старался не портить отношений ни с одной из крайних партий и больше углублялся в общие соображения. Наблюдать за ходом событий, просвещать народ и предупреждать обо всех опасностях -- такова была единственная роль, которую он на себя принял.
   Ропот часто прерывал его длинные речи. Сохраняя бесстрастное выражение, он проглатывал жестокие унижения.
   Инстинкт Робеспьера, основываясь на непостоянстве общественного мнения, заранее открывал ему, что в этом столкновении противоположных и беспорядочных стремлений власть достанется самому терпеливому. Дантон делал в клубах ужасающие предложения, таким образом маскируя свои сношения с двором. "Я принимаю, -- кричал он, -- на себя обязательство внести ужас в развратный двор! Австрийский дом всегда приносил несчастье Франции. Потребуйте закона, который заставил бы короля развестись со своей женой и отослать ее в Вену, с любыми предосторожностями, уходом и той безопасностью, на какие она имеет право!"
   Бриссо, давний друг Лафайета, предал его, наконец, ярости якобинцев: "Этот человек снял маску, -- сказал он. -- Ослепленный безрассудным честолюбием, он выдает себя за протектора. Эта дерзость его погубит. Что я говорю?! Она его уже погубила. Когда Кромвель считал для себя возможным повелительно разговаривать с английским парламентом, его окружала армия фанатиков, он одерживал победы. Но где лавры Лафайета? Где его приверженцы? Мы накажем его за наглость, и я докажу его измену. Не будем бояться ничего, кроме собственных разногласий. Что касается меня, -- прибавил он, обращаясь к Робеспьеру, -- то я объявляю, что забываю все прошедшее!" -- "А я, -- отвечал Робеспьер, подумав с минуту, -- я почувствовал, что забвение и единение посетили также и мое сердце, под влиянием удовольствия, доставленного мне сегодня утром речью Гюаде в Собрании, и удовольствия, какое я ощущаю в эту минуту, слушая Бриссо. Соединимся же для обвинения Лафайета".
   Энергичные петиции из различных секций Парижа отвечали мыслям Робеспьера, Дантона, Бриссо, требуя издать закон, объявляющий отечество в опасности. Ла-файет, угрожая революции своей шпагой, только возбудил в ней еще большую ярость. "Нанесите решительный удар, -- кричали патриоты-петиционеры, -- распустите главный штаб национальной гвардии, этот оплот муниципального феодализма, где дух измены Лафайета развращает патриотов!"
   Народ снова толпился в скверах. Перед домом Лафайета образовалась толпа и сожгла "дерево свободы", которое офицеры гвардии посадили, желая почтить своего генерала. Каждую минуту страшились нового нашествия из предместий. Петион обратился к гражданам с двусмысленной прокламацией, в которой порицание двора перемешивалось с отеческими увещеваниями должностного лица. Король утвердил отрешение Петиона от должности парижского мэра, и крик "Петион или смерть!" стал ответом на это распоряжение. Национальные гвардейцы подрались с санкюлотами в Пале-Рояле.
   Министр внутренних дел требовал, чтобы Собрание издало закон против мятежных сходок. Собрание в ответ на это дало свою санкцию буйному скопищу, собравшемуся в Париже, и выпустило декрет, в силу которого национальные гвардейцы и федераты, которые отправятся в Париж, будут размещены на квартирах граждан, и устрашенный король утвердил этот декрет. Решили основать лагерь под Суассоном. Дороги заполнились людьми, идущими в Париж. Люкнер очистил Бельгию без боя. Крики об измене раздались по всей стране.
   Страсбург требовал подкреплений, и принц Гессенский, революционер, изгнанный из отечества и находившийся на службе Франции, предложил Собранию идти защищать Страсбург от австрийцев, сказав, что велит нести перед собой гроб, чтобы напоминать себе о своем долге. Сийес требовал, чтобы в восьмидесяти трех департаментах водрузили знамя, возвещающее, что отечество в опасности. "Смерть Собранию, смерть революции, смерть свободе, если орлеанская гильотина не покажет примера правосудия над Лафайетом!" -- так звучал единодушный крик в клубе якобинцев.
   Эти вопли произвели в Национальном собрании настоящее потрясение. Наконец раздался один из тех великих голосов, которые сообщают общественному порыву блеск и звучность, свойственные только гению. На заседании 3 июля потребовал слово Верньо.
   Воспитанный в иезуитском колледже, он намеревался посвятить себя духовному званию, но, когда оставалось сделать последний шаг, отступился и возвратился домой.
   Воображение одинокого и печального молодого человека прежде чем выразиться в красноречии, стало изливаться в поэзии. Верньо запирался в своей комнате, представлял себе, что перед ним большая аудитория, и импровизировал речи о воображаемых катастрофах. Однажды Аллюо, зять Верньо, услыхал его через дверь, и у него появилось предчувствие славы, которую Верньо мог принести своему семейству. Аллюо послал молодого человека в Бордо изучать законы.
   Студента рекомендовал президенту парламента Дюпати, знаменитому писателю и красноречивому оратору, и у Дюпати возникла надежда на будущее величие молодого человека. Подобно родству крови, встречается в жизни и родство гения. Дюпати стал отцом сироты в интеллектуальном отношении. Ходатайство Дюпати за Верньо напоминало древний патронат Гортензия и Цицерона. "Я платил за вашего шурина и буду продолжать платить в последующие годы, -- писал Дюпати Аллюо. -- Я ему сам назначу избранные дела; ему нужны только силы; впоследствии он принесет своему имени большую славу. Помогите ему в удовлетворении самых настоятельных потребностей; у него нет еще даже подходящего костюма".
   Верньо быстро оправдал эти предсказания просвещенной дружбы. Едва разбогатев на первых судебных делах, он лишился денег, и, сверх того, продал маленькое наследство, полученное от матери, чтобы уплатить долги своего умершего отца; честь отцовской памяти Верньо выкупил всем своим состоянием: в Париж он является почти совершенно неимущим. Как все люди, которые чувствуют великую внутреннюю силу, он работал мало и полагался больше на случай и природу. Привычки Верньо выдавали его леность и медлительность. Он вставал среди дня, писал мало и на разрозненных листках, прямо у себя на коленях, как человек занятый, который дорожит временем; он медленно слагал свои речи в мечтах и удерживал их в памяти с помощью кратких заметок; на досуге полировал свое красноречие, как солдат полирует ружье в минуты отдыха. Верньо хотел, чтобы удары его красноречия оказывались не только смертельны, но и блестящи; он равно интересовался и искусством, и политикой. Нанеся удар, он предоставлял судьбе довершить его, а сам снова предавался лени. Это был не герой будней, Верньо был предназначен для исключительных, великих событий.
   Третьего июля Верньо взошел на трибуну Национального собрания и, выражая даже позой и жестами тревогу и гнев, несколько минут собирался с мыслями, закрывая руками глаза, прежде чем начать говорить. Дрожащий голос при первых словах, которые он произнес, рокочущие звуки его речи, более глубокие, чем обыкновенно, утомленные движения, печальное и сосредоточенное лицо -- все это указывало на то, что в ораторе происходит борьба, и предвещало Собранию нечто могучее и зловещее.
   "В каком странном положении, -- прошептал Верньо, -- находится Национальное собрание? Какая роковая сила преследует нас, внося беспорядок в наши труды? Какую судьбу приготовляет Франции это страшное брожение, среди которого рождается мысль: не назад ли идет революция или подвигается к своему пределу? До чего мы доходим, наконец? Король отказал в утверждении вашего декрета о религиозных смутах. Не знаю, блуждает ли еще под сводами Тюильрийского дворца мрачный гений Медичи и кардинала Лотарингского и смущено ли сердце короля фантастическими идеями, которые ему внушаются. Но, не оскорбляя его и не признавая самым опасным врагом революции, тем не менее нельзя допустить, чтобы он льстил себя надеждой длить мятежи или увековечить беспорядки, которые посредством междоусобной войны низвергли бы его же самого к гибели. Из этого я заключаю, что если он противится вашим декретам, то это потому, что считает себя достаточно сильным и без тех средств, какие вы ему предлагаете для поддержки мира. Разорвем же, наконец, повязку, которую интрига и лесть наложили на глаза короля, и укажем ему пропасть, в которую вероломные друзья силятся его столкнуть!
   Во имя короля французские принцы настраивают против нас европейские дворы; для отмщения за достоинство короля заключен Пильницкий договор; для защиты короля стекаются в Германию под знамя мятежа бывшие роты королевских телохранителей, а эмигранты вербуются в австрийские армии; для присоединения к этим доблестным рыцарям некоторые покидают свой пост ввиду неприятеля, изменяют своей присяге, обворовывают кассы, подкупают солдат.
   Между тем я читаю в конституции следующее: "Если король встанет во главе армии и будет направлять ее против нации или если не воспротивится, посредством формального акта, подобному предприятию, совершаемому от его имени, то он будет считаться отрекшимся от королевского сана".
   Король мог бы возразить: "Я отправил войска в поход. Правда, эти армии были слабы; но конституция не обозначила степени силы, которую мне следовало им дать. Правда, я их собрал слишком поздно; но конституция не указывает времени, в которое мне следовало их собрать. Правда, резервные лагеря могли бы поддержать эти армии; но конституция не обязывает меня формировать резервные лагеря. Справедливо, что когда генералы подвигались вперед по неприятельской территории без сопротивления, я велел им отступать; но конституция не предписывает мне одерживать победы. Справедливо, что мои министры обманули Национальное собрание относительно численности, расположения войск и их снабжения; но конституция предоставляет мне право выбирать моих министров. Справедливо, что Национальное собрание издало декреты, необходимые для защиты отечества, и что я отказал им в своем утверждении; но конституция гарантирует мне это право. Справедливо, наконец, что контрреволюция действует, а деспотизм вскоре вручит мне свой железный скипетр, что вы будете пресмыкаться предо мной, что я вас накажу за наглое желание быть свободными; но ведь все это совершается конституционным путем! От меня не исходило ни одного акта, осуждаемого конституцией. Непозволительно потому сомневаться в моей верности конституции и в моем рвении защищать ее". (Громкие рукоплескания.).
   Если бы было возможно, господа, чтобы среди бедствий несчастной войны, среди беспорядков контрреволюционного переворота король французов заговорил таким насмешливым языком; если бы было возможно, чтобы он говорил о своей любви к конституции с такой оскорбительной иронией, то мы могли бы ответить ему следующее: "О король! Вы, без сомнения, думали, подобно тирану Лизандру, что истина стоит не больше лжи и что нужно забавлять людей клятвами, как детей забавляют побрякушками. Вы притворялись любящим законы только для того, чтобы сохранить за собой впасть, которая послужила бы к нарушению их; притворялись любящим конституцию только для того, чтобы она не низвергла вас с трона, на котором вам нужно остаться, чтобы ее разрушить. Неужели вы думаете нас обмануть и теперь своими лицемерными протестами? Не думаете ли вы отвлечь нас своими изворотливыми извинениями от понимания причины наших несчастий? Нет, нет: как человек, которого не могло тронуть великодушие французов, как человек, которого только любовь к деспотизму могла сделать впечатлительным, вы не выполнили цели конституции! Вы не значите более ничего для этой конституции, которую так недостойно нарушили, и для народа, которому так низко изменили!" (Усиленные рукоплескания.).
   Я требую, -- продолжал Верньо, обращаясь к Собранию, -- чтобы вы объявили отечество находящимся в опасности! Дворец короля французов вдруг превратился в укрепленный замок. Но где же враги? Против кого собираются эти пушки и штыки? Друзья конституции были отвергнуты министерством. Бразды правления остаются на произвол судьбы, и это в такую минуту, когда для поддержки их нужно столько силы, столько и патриотизма. Повсюду сеются раздоры. Фанатизм торжествует. Сообщничество правительства усиливает смелость иностранных держав, которые выдвигают против нас армии и готовят для нас оковы. Законодательное собрание противопоставляет этим заговорам декреты -- суровые, но необходимые, -- рука короля их разрывает. Призовите, уже пришло время, призовите всех французов на спасение отечества! Покажите им пропасть во всей ее неизмеримости! Лишь посредством необычайного усилия могут они перешагнуть ее. Подражайте спартанцам при Фермопилах или почтенным римским старцам-сенаторам, ожидавшим у порога своих дверей смерти, которую кровожадные победители принесли их отечеству. Нет, вам нет надобности давать обеты, чтобы из вашего праха родился мститель. В тот день, когда ваша кровь обагрит землю, тирания, ее гордость, ее дворцы, ее защитники -- все это исчезнет навсегда перед могуществом нации и гневом народа".
   Эта речь, в которой все опасности и бедствия оказались свалены на одного короля, отозвалась по всей Франции подобно звуку набата. Задуманная у госпожи Ролан, обсужденная в клубе якобинцев, разосланная по всем популярным обществам в королевстве, она в целой нации возбудила враждебные чувства против двора. Нация, которая обратила к своему королю подобные подозрения и угрозы, не могла более ни повиноваться ему, ни уважать его.
   Бриссо и Кондорсе -- один в своей речи, другой в проекте послания королю -- развили с меньшим блеском, но с большей ненавистью те же самые соображения.
   В клубе якобинцев Робеспьер говорил федератам, что им нужно будет сломить еще других врагов, кроме двора: "Привет французам всех департаментов! Привет марсельцам! Привет могущественному, неодолимому отечеству, которое собирает вокруг себя своих детей и в момент опасности, и во дни торжества! Откроем свои дома нашим братьям! Те, кто предпочитают убаюкать народ, постараются вас обольстить. Бегите их ласк, бегите их столов, где пьют за умеренность и забвение долга! Храните подозрения в своих сердцах! На Марсовом поле всё нам напоминает о клятвопреступлении наших врагов. Нам не найти там ни одного места, которое не было бы осквернено невинной кровью. Очистите же эту землю, отомстите за эту кровь, не уходите с этой земли, пока в ваших сердцах царит спасение отечества!"
   Камилл Демулен и Шабо в клубе якобинцев также осыпали проклятиями предполагаемые проекты бегства короля и предстоящее прибытие Лафайета. "Народ, тебя обманывают, -- говорил в свою очередь Дантон. -- С тиранами никогда не мирятся. Надобно, чтобы наши департаментские братья поклялись не расходиться до тех пор, пока изменники не будут наказаны законом или не перейдут границу. Право петиции не погребено на Марсовом поле вместе с трупами тех, кто был там умерщвлен. Пусть же петиция об участи исполнительной власти будет оглашена на Марсовом поле независимой нацией!"
   Он сказал это и вышел, предоставив свое загадочное предложение обсуждению патриотов. Дантон не любил длинных речей. Он отчеканивал слово, как отчеканивают медаль, и бросал его для обращения в толпу.
   У выхода Дантон встретил группу встревоженных людей, которые теснились около него, спрашивая его мнения о деле. "Там, -- сказал Дантон, презрительно указывая на дверь клуба, -- куча болтунов, которые все еще рассуждают! Как вы глупы! -- прибавил он. -- Зачем столько слов, столько прений, столько церемоний с аристократами и тиранами? Делайте, как они делали: вы были внизу, располагайтесь наверху. Вот и весь секрет революции!"

XIX
Экзальтация патриотов -- Попытка примирить партии в Собрании -- Отставка Петиона ожесточает вражду -- Король с семейством на Марсовом поле -- Положение национальной гвардии -- Вожди марсельцев Барбару и Ребекки -- Госпожа Ролан вдохновляет события 10 августа -- Совещания в Шарантоне -- Пир на Елисейских полях -- Схватки между марсельцами и роялистами

   Нация, тревожащаяся за свою дальнейшую судьбу, не имея ни защитников на границах, ни правительства внутри страны, ни доверия к своим генералам, видя раздоры партий в Национальном собрании, считая себя преданной двором, предоставила в конце концов дело на произвол случайностей. В Бретани начиналось восстание во имя религии, под знаменем короля. Вандейская война, которая вскоре станет столь ужасной, с первого же дня была скорее делом совести, чем защиты одного из мнений в обществе. Эмиграция сражалась за короля и аристократию, Вандея -- за Бога.
   Простой земледелец Ален Ределер, выходя 8 июля с обедни, договорился с крестьянами собраться на следующий день вооруженными возле маленькой часовни в Ланде, в Кербадере. В назначенный час пятьсот человек собрались в назначенном месте. Это сборище, совершенно отличное от бурных собраний Парижа, самим видом свидетельствовало о своем настрое: религиозные знаки тут смешивались с оружием. То на одной колокольне, то на другой звонили в набат, и все население деревень отвечало на призыв этих набатов, как на глас Божий. Ни малейший беспорядок не осквернял восстание: народ довольствовался тем, что потребовал свободы своим алтарям. Национальные гвардейцы, линейные войска, артиллерия явились со всех концов департамента. Столкновение оказалось кровопролитным, восстание уступило и глухо затаилось в Бретани, чтобы разразиться позже. Это была первая искра великой междоусобной войны.
   В то же время на другом конце королевства дворянин Дюсальян и священник де ла Бастид собрали под знаменем графа д'Артуа три тысячи крестьян в Виварё. Дюсальян овладел замком Жале, укрепил его, расположил там штаб восстания, заставил собравшиеся толпы принести присягу в верности королю и религии. Молодые дворяне из окрестностей приводили сюда свои отряды; проповедники вдохновляли их во имя веры, Молодые девушки, верхом на лошадях, одетые и вооруженные как амазонки, раздавали знаки восстания -- изображение сердца Иисуса, золотые кресты: во имя любви они будили героизм древнего рыцарства.
   Восстание, казавшееся изолированным в этой неприступной стране, имело сообщение с Лионом и обещало этому городу подкрепление и связь с югом на время восстания. Дворяне, крестьяне, священники неустрашимо выдержали несколько атак войск; женщины раздавали припасы, заряжали оружие, помогали раненым. В конце концов мятежники вынуждены были оставить замок, усеянный пулями: стены обрушивались на его защитников. Последние рассеялись по Арденнским ущельям. Дюсальян, переодевшись в священника, был тем не менее узнан и арестован одним из ветеранов. Он предложил 60 луидоров солдату за свой выкуп, но солдат отказался. Дюсальяна убили при входе в город, куда везли его для суда. Аббата постигла та же участь.
   Эти известия встревожили Париж и довели патриотическое рвение до бреда. Люди страстно желали события, которое сделало бы невозможным всякое примирение между нацией и королем. Видя, что такой случай сам собой не представляется, попытались вызвать его искусственно.
   В это время в Париже проживали два человека, отличающиеся фанатичной преданностью своей партии: Шабо, в юности монах ордена капуцинов, принесший в жертву революции и рясу, и самую веру, и Гранжнев, жирондист со взглядами недалекими, но непоколебимыми, понимавший, что посредственность не оставляет ему другого способа быть полезным свободе, кроме возможности умереть за нее.
   Однажды вечером они вместе вышли с одного собрания, огорченные и разочарованные колебаниями и медлительностью заговорщиков. Гранжнев шел молча, с опущенной головой. "О чем ты думаешь?" -- спросил Шабо. "Я думаю, -- ответил жирондист, -- что эта медлительность отнимает энергию у революции и у отечества. Я думаю, что если народ даст опомниться монархии, то народ погиб. Я думаю, что народ не поднимется сам собой, ему нужна движущая сила. Как сообщить ему этот порыв? Я нашел, наконец, такой способ в своем сердце, но найду ли я человека, достаточно решительного и способного сохранить тайну, так как и то и другое необходимо в подобном деле?" -- "Говори, -- сказал Шабо, -- я способен на все". -- "Ну так вот что, -- продолжал Гранжнев, -- нужно, чтобы жертва считалась павшей под ударами аристократов; нужно, чтобы человек, убийцей которого будет считаться двор, был одним из наиболее известных его врагов и членов Собрания. Нужно, чтобы это убийство совершилось у самых дверей дворца. И кто же будет этот гражданин? Я! Мое слово ничтожно, моя жизнь бесполезна для свободы, но смерть моя принесет ей пользу".
   Шабо слушал Гранжнева с восхищением. "Если нужны две жертвы, то я вызываюсь быть второй". -- "Ты сделаешь нечто большее, -- возразил Гранжнев, -- ты устроишь это. Я буду прогуливаться один и без оружия близ калитки Лувра; поставим двух патриотов, преданных общему делу и вооруженных кинжалами, условимся насчет знака; я сам подам его. Я приму смерть, не испустив ни одного крика. Они убегут, а утром найдут мой труп. Вы обвините двор, мщение народа довершит остальное!"
   Шабо поклялся своему другу выполнить этот гнусный обман. Гранжнев удалился домой, написал завещание, приготовился к смерти и в полночь отправился на назначенное место. Он прогуливался там два часа, несколько раз видел приближающихся людей, которых принимал за своих убийц, делал условный знак и ожидал удара. Никто его не поразил. Шабо не решился выполнить план по недостатку храбрости или за неимением подходящего оружия. Не у жертвы недостало смелости, а у убийцы.
   Среди этих поразительных проявлений ненависти один человек предпринял попытку устроить примирение партий. Это был Ламурет, конституционный епископ Лиона. Плоды уважения, с каким к нему относились, Ламурет стяжал в Национальном собрании за один день. Бриссо хотел взойти на трибуну, чтобы предложить новые меры национальной безопасности, но Ламурет опередил его. "Из всех мер, -- сказал он, -- какие вам предложат для прекращения разделяющих нас раздоров, забывают только одну, а между тем эта одна мера была бы достаточна, чтобы возвратить порядок государству и безопасность нации. Вполне непримиримы только преступление и добродетель. Честные люди имеют общую почву -- патриотизм, -- где они всегда могут встретиться. Что же нас разделяет? Предубеждения, подозрения одних против других. Подавим их в патриотическом объятии и в единодушной клятве. Поразим общим проклятием и республику, и обе палаты!"
   При этих словах Собрание поднимается, клятва слетает со всех уст, крики энтузиазма раздаются в зале. Члены противоположных партий покидают свои места и обнимают своих врагов. Левая и правая стороны более не существуют: якобинцы и жирондисты, конституционисты и республиканцы -- все перемешивается, сливается, сглаживается в братском единении. Сердца, утомленные раздорами, минуту отдыхают от ненависти.
   Королю отправляют послание о происшедшем, чтобы и он насладился согласием своего народа. Король приезжает. Волнение вырывает у него несколько трогательных слов, удваивающих восторг Собрания. "Я составляю с вами единое целое", -- говорит он голосом, в котором слышатся слезы. Король выходит, сопровождаемый до самого своего дворца благословениями толпы. В знак своего доверия он приказывает отворить сад Тюильри, запертый с 20 июня. Толпа бросается туда и осаждает с криками любви те самые окна, которые еще накануне осаждала с оскорблениями.
   Королевская семья поверила наступлению хороших дней. Увы! Первый день, которым она насладилась после стольких лет страдания, не продолжался даже до вечера.
   Постановление, прекращавшее официальную деятельность Петиона и принесенное на вечернее заседание Собрания, возвратило разногласия. "В Собрании целуются, -- сказал Билло-Варенн, -- но это поцелуй Иуды. Так же целовались и в ту минуту, когда король готовил свое бегство. Точно так же обнимались и перед резней на Марсовом поле. Обнимаются, но прекращены ли интриги двора? Разве от этих объятий враги медленнее двигаются к нашим границам? Лафайет разве становится от этого меньшим изменником?.."
   С такими предзнаменованиями приближался праздник Федерации. Все указывало на существование зловещих планов, подготовляемых к этой годовщине. Революционная Франция послала в Париж всех своих наиболее решительных людей. Королевская семья находилась в постоянном страхе за свою жизнь. Королева заставила короля надеть для защиты от кинжала нагрудник из сложенного много раз шелкового полотна. Король только из снисхождения к нежности королевы согласился на эти предосторожности, он говорил: "План их переменился. Они заставят меня умереть среди бела дня, и умереть королем".
   Портрет Карла I работы Ван Дейка находился перед глазами короля в его кабинете; история этого государя, всегда раскрытая, лежала на столе; Людовик XVI пытался разгадать на этих страницах тайну своей грядущей судьбы. Спасти королеву, детей, сестру -- стало пределом его надежд. Что ж касается его самого, то его жертва уже была принесена. Он ее возобновлял каждый день в религиозных упражнениях. "Без сомнения, я мог бы еще попытаться прибегнуть к крайним мерам, -- говорил он одному из вельмож, -- но они соединены с огромным риском; если я и могу подвергнуться ему сам, то не смею подвергать тому же мое семейство. Я не хочу бежать вторично. Я предпочитаю смерть и готовлюсь к ней каждый день. Они удовольствуются моей жизнью и пощадят мою жену и детей".
   Королева разделяла его мысли. Часто приближенные заставали ее в слезах. Как-то одна из статс-дам решила предложить королеве успокоительного. "Оставьте меня, -- отвечала ей королева, -- эти лекарства мне не помогут. Упадок сил и спазмы -- все это болезни счастливых женщин. Со времени наступления моих несчастий я не чувствую более своего тела, я сознаю только свою судьбу. Но не говорите этого королю".
   Впрочем, иногда надежда брала верх над унынием.
   В одну из прекрасных июльских ночей, когда комната королевы освещалась луной, Мария-Антуанетта долго смотрела на небо с сосредоточенной внутренней радостью. "Видите эту луну? -- сказала она принцессе Елизавете, которая сидела у ее кровати. -- Когда такая же луна снова засверкает через месяц, я буду свободна и счастлива, а наши оковы будут сломаны".
   Принцесса Елизавета стала поверенной обоих супругов. Ее вера, более смиренная, чем у королевы, более нежная, чем у короля, превращала жизнь принцессы в беспрерывную жертву. Подобно своему брату, Елизавета находила утешение только у подножия алтарей.
   Дворцовая капелла была убежищем, где королевская семья укрывалась от стольких несчастий. Но и там преследовала королеву ненависть ее врагов. В один из первых воскресных дней июля солдаты национальной гвардии, заполнившие галерею, через которую король ходил слушать обедню, закричали: "Не нужно короля! Долой veto!" Король, привыкший к оскорблениям, без удивления слушал эти крики. Но как только королевское семейство преклонило колена, музыканты капеллы начали исполнять "Марсельезу". Король оказался сильнее поражен этим оскорблением, чем всеми прочими. Ему казалось, как он сказал при выходе, что сам Бог обратился против него. Принцессы поднесли к глазам молитвенники, чтобы скрыть подступившие слезы.
   В эти дни скорби король собрал и спрятал бумаги, обнаруженные впоследствии в несгораемом шкафу. Известно, что Людовик XVI отдыхал от забот, занимаясь ремеслом, в особенности искусен он был в изготовлении замков. Лет за десять до происходящих событий он приблизил к себе слесаря Гамена, чтобы усовершенствовать свое искусство. Король и Гамен стали друзьями. Людовик видел преданность своего товарища по работе и вверил ему свой секрет: в толстой стене темного коридора, ведущего из его комнаты, было сделано отверстие, прикрытое железной дверью и искусно замаскированное. Там король спрятал важные политические бумаги и тайную корреспонденцию, которую вел с Мирабо, Барнавом и жирондистами. Король считал сердце Гамена столь же надежным, как стена, которой он вверял свои тайны. Но Гамен оказался изменником и донес на человека, который был для него больше чем королем, донес на своего товарища и друга.
   В день Федерации Людовик XVI отправился с королевой и детьми на Марсово поле. Несметная толпа народа окружала Алтарь Отечества. Король шел по левую руку от президента Собрания, через толпу. Королева в тревоге следила за ним глазами, думая, что всякую минуту он может быть заколот тысячами штыков и пик. У Алтаря Отечества произошло замешательство, вызванное волнением толпы: в этой суматохе король внезапно исчез. Королева испустила крик ужаса, но тут король снова показался. Он произнес гражданскую присягу, и окружившие его депутаты пригласили короля собственной рукой зажечь огонь под "искупительным трофеем", в котором соединились все символы феодализма, предназначенные к обращению в пепел. Он отказался от этой церемонии, сказав, что феодализм во Франции уже разрушен конституцией. Депутаты Жансонне, Жан Дерби, Гарро и Антонель одни зажгли костер в сопровождении рукоплесканий, а король возвратился во дворец среди безмолвного народа.
   На следующий день один из главных агитаторов 89-го, Дюваль д'Эпремениль, которого нация ненавидела за то, что он перешел на сторону двора, был встречен на Террасе фельянов в Тюильри оскорблениями. Его поразили сабельными ударами, протащили окровавленного за волосы к водостоку и хотели туда бросить; но несколько гвардейцев вырвали умирающего из рук убийц и отнесли его на пост в Пале-Рояле. Толпа, жаждавшая крови, осаждала двери караульни. Прибыл Петион, проложил себе дорогу, вошел в караульню, долго молча смотрел на раненого, а потом лишился чувств. Когда парижский мэр пришел в себя, несчастный д'Эпремениль с трудом поднялся с постели, на которой лежал. "И я также, милостивый государь, -- сказал он Петиону, -- был кумиром народа, а вы видите, что он сделал со мной! Дай Бог, чтобы вам выпала иная участь!" Петион ничего не отвечал, слезы катились из его глаз.
   В те же дни священник, который присягнул, а потом отступился от конституционной присяги, был повешен на фонаре на площади Людовика XV; бывший дворцовый стражник, который проходил по Тюильрийскому саду и с умилением взглянул на дворец своих прежних повелителей, обращенный в тюрьму, был схвачен толпой женщин и детей, протащен по песку и утоплен в садовом бассейне прямо перед окнами короля.
   Двор осознавал свое одиночество и втайне набирал защитников на время кризиса, которого ожидал без излишнего страха. Швейцарцы -- войско хоть и наемное, но верное; конституционная гвардия, недавно распущенная, но офицеры и унтер-офицеры которой, получившие тайные субсидии, оставались в Париже; 500 или 600 дворян, вызванных из своих провинций во имя рыцарской преданности монархи и рассеянные по гостиницам квартала Тюильри; батальоны национальной гвардии из преданных королю кварталов; корпус конных жандармов; наконец, ядро линейных войск, расположенных в окрестностях Парижа, -- все эти силы, соединенные во имя конституции около Тюильри, в день боя обещали двору поддержку и перспективу победы.
   Жирондисты и якобинцы также готовились к решительному наступлению. Хотя у них не было предварительного согласия о том, какого рода правительство появится во Франции после победы, само это торжество требовалось провести во что бы то ни стало. Сигналом к действию для двух партий должно было явиться появление в Париже марсельцев. Более закаленные в отчаянных предприятиях, чем шумный, но в сущности домосед, парижский народ, марсельцы должны были служить ядром великого общенародного восстания. Они приближались под предводительством второстепенных вождей; но два настоящих вождя опередили их в Париже: Барбару и Ребекки. Призыв народной силы в Париж предложила госпожа Ролан, а реализовали его эти два молодых ее приверженца.
   Барбару и Ребекки встретили Ролана на Елисейских полях незадолго до прибытия марсельцев. Старый министр и молодые люди обнялись с чувством торжественной печали, которое в сердцах людей решительных сопутствует выполнению серьезных планов. Они условились сойтись на следующий день для последнего разговора у госпожи Ролан. Затем оба марсельца отправились на улицу Сен-Жак, где проживал со времени отставки министр. "Свобода погибла, если мы дадим двору время, -- сказал Ролан. -- Лафайет раскрыл своим приездом в Париж тайну измены, замышляемой им в Северной армии. Армия центра не имеет ни комитета, ни преданности, ни генерала. Через шесть недель австрийцы будут в Париже!"
   Раскрыли карты, стали изучать русла рек, горные цепи, ущелья, которые могли составить препятствие наступлению неприятеля. Начертили резервные лагеря, предназначенные прикрывать второстепенные линии, когда главные будут взяты. Наконец, решили ускорить прибытие марсельских батальонов. Условились, что Петион, в силу влияния, каким обладало его имя, сохранит прежнюю роль легально-притворного безучастия, столь полезную для агитаторских замыслов. Барбару, обедая у Петиона несколько дней спустя, громко сказал хозяину, что скоро ему придется стать пленником в своем доме. Петион понимающе улыбнулся. Жена его встревожилась. "Успокойтесь, сударыня! -- возразил Барбару. -- Если мы и свяжем господина Петиона, то лишь после вас и притом трехцветными лентами".
   Заговорщики несколько дней искали генерала, который был бы способен приучить неопытных добровольцев к минимальной военной выправке. Обратили внимание на генерала Альпийской армии Монтескье, который приехал в то время в Париж за подкреплением. Ролан и его друзья устроили совещание с этим генералом у Барбару. Монтескье выслушал их без удивления и отвращения, но решительного мнения не выразил. Собеседники подумали, что двор уже опередил их и теперь Монтескье хочет сохранить свободу действий, а потому оставили его и решили не давать народу другой тактики, кроме той, какую внушит его собственная ярость, и другого генерала, кроме судьбы.
   Двадцать девятого июля марсельцы прибыли в Шарантон. Барбару, Бурдон де л'Уаз, Мерлен, Сантерр отправились им навстречу, сопровождаемые несколькими якобинцами и народом из предместий. Вожди нашли свою армию, армия нашла своих вождей.
   После банкета заговорщики на несколько часов простились с марсельцами, которые разместились у главных патриотов Шарантона. Под прикрытием ночи они отправились в уединенный сельский дом, окруженный садами и служивший в течение нескольких месяцев тайным приютом для их совещаний. Постоянно запертые двери и ставни придавали этому жилищу необитаемый вид. Привратник отворял ворота только ночью и по условным знакам.
   Было за полночь, когда вожди отправились туда разными путями, еще разгоряченные патриотическими гимнами и винными парами. По одному из тех странных совпадений, которые иногда приобщают великие кризисы природы к великим политическим кризисам, в эту минуту над Парижем разразилась гроза. Тяжелый, удушливый жар целый день стеснял дыхание. Тяжелые тучи, окрашенные к вечеру мрачными цветами, как бы поглотили солнце. К десяти часам электричество вырвалось из туч тысячами молний, озарявших небо пульсирующим светом. Дождь и град стучали по земле, как будто ее сверху кто-то осыпал камнями. Гроза, не перестававшая свирепствовать в течение восьми часов, убила несколько мужчин и женщин из числа тех, кто приезжает по ночам снабжать парижан провизией. Пораженных молнией часовых нашли среди пепла их будок. Железные решетки, сломанные ветром, были оторваны от стен и унесены на огромное расстояние. С Монмартра и Мон-Валерьена громадным потоком текла вода. Гроза сбила все кресты, возвышавшиеся от равнины Исси и лесов Сен-Жермена и Версаля до креста на Шарантонском мосту. На следующий день перекладины этих крестов усыпали землю, точно какое-то враждебное войско на своем пути ниспровергло все знаки христианского культа.
   И под шум этой грозы шарантонские заговорщики рассуждали о ниспровержении трона. Дантон, Гюгенен, Александр, Гоншон, Камилл Демулен ручались за революционное настроение народа. Сантерр обещал, что 40 тысяч жителей предместий на следующий день отправятся навстречу марсельцам. Условились поместить фокейских федератов в центре этой страшной колонны и повести ее из предместий на набережные. По приказанию Петиона слабо охраняемый артиллерийский обоз собирались поставить на дороге марсельцев так, чтобы они могли его захватить. Тысяча восставших должна была отделиться от главной колонны, пока она направлялась к Лувру, окружить ратушу, задержать Петиона и благоприятствовать прибытию новых комиссаров, которые низложили бы муниципалитет, назначили новый и таким образом сообщили бы движению легальный характер. Четыреста человек должны были отправиться для ареста департаментских властей. Арсенал, хлебный рынок, Дом инвалидов, жилища министров, мосты через Сену следовало занять многочисленными караулами. Затем армия народа, разделенная на три корпуса, двинулась бы на Тюильри. Не стояла задача проникнуть во дворец; нужно было только блокировать королевскую власть в ее последнем убежище; затем, в подражание римскому народу, когда он удалялся на Авентинский холм[29] послать плебисцит в Собрание и тем дать ему знать, что народ, расположившийся лагерем вокруг Тюильри, не сложит оружия, пока его представительство не поможет устранить опасность, угрожающую отечеству, и не обеспечит свободы. Ни беспорядок, ни насилие, ни грабеж не останутся безнаказанными; кровь не прольется.
   Такой план представили жирондисты: составленный Барбару, переписанный набело Фурнье (одним из марсельских лидеров) и принятый Дантоном и Сантерром.
   Заговорщики поклялись выполнить этот план, а чтобы предохранить себя от измены, условились наблюдать друг за другом. Каждый предводитель марсельцев взял с собой одного из парижских вожаков, а каждый парижанин -- марсельского агента.
   Задуманный план не удался вследствие невозможности в течение ночи сделать все необходимые распоряжения к собранию мятежников. Барбару обвинял в медлительности Сантерра. Сам Петион оказался не готов: поверенный и тех, кто хотел защищать конституцию, и тех, кто хотел ее ниспровергнуть, он каждому давал противоречащие другим приказания. Ни Париж, ни предместья не поднялись. Марсельцы отправились в путь, не имея другой свиты, кроме людей, которые пришли накануне брататься с ними. Двести человек из национальной гвардии и полусотня федератов -- без мундиров, вооруженные пиками и ножами, -- одни присутствовали при их въезде в Париж.
   Сантерр и несколько гвардейцев из Сент-Антуанского предместья устроили для них банкет на Елисейских полях. Невдалеке также были накрыты столы, за которыми собрались -- кто с намерением, кто случайно -- офицеры национальной гвардии из числа преданных королю батальонов и молодые роялистские писатели. Такая встреча не могла не закончиться ссорой, полагают, что роялисты желали ее, чтобы воодушевить Париж против чужаков. В пылу пира они то и дело провозглашали: "Да здравствует король!" Марсельцы отвечали криками: "Да здравствует нация!" Частокол, который разделял два сада, смели в секунду. Пролилась кровь. Много национальных гвардейцев было ранено. Один из них, биржевой маклер Дюгамель, дважды выстрелил из пистолета в нападающих и пал, сраженный насмерть штыком марсельца. Бежавшие роялисты нашли убежище в Тюильрийском саду, а раненых перенесли в караульню. Король, королева, придворные навестили их там, собственными руками перевязывали раны своих защитников.
   Вечером возмущение буржуазии против марсельцев стало всеобщим. На заседании Собрания на следующий день многочисленные петиции требовали их удаления. Жирондистские депутаты презрительно отклонили требования и только улыбались этой прелюдии спектакля.
   Устрашенный двор старался обеспечить себе поддержку посредством подкупа. Но легко подкупить только интригу, не так легко проделать то же с фанатизмом: в конечном итоге этот план провалился.
   Марат послал Барбару зажигательное письмо -- для распечатки и раздачи солдатам. В этом письме содержался призыв устроить резню в Законодательном собрании, но пощадить короля и королевское семейство. Тайные сношения Марата с агентами двора делали эту гуманность подозрительной для человека, который дышал только кровью. Марат еще не верил в победу народа среди подготовляющегося кризиса, он боялся за себя: 9 августа он потребовал тайного разговора с Барбару и заклинал последнего вывести из-под удара врагов его, Марата, уведя с собой в Марсель в костюме угольщика.
   От имени Робеспьера, хоть и без его ведома, устроили еще одно дело. Двое из его доверенных лиц, Пани и Фрерон, настояли на призвании Барбару в ратушу под тем предлогом, что нужно отдать марсельским батальонам казарму, более близкую к центру революционного движения. Это предложение приняли, и на следующий день Ребекки и Барбару нанесли визит Робеспьеру. Пылкие молодые жители юга изумились уже при входе. Самовлюбленность Робеспьера проявлялась даже в самых простых украшениях его кабинета. Повсюду располагались его изображения, воспроизведенные карандашом, кистью, резцом. Робеспьер не пошел далее общих размышлений о ходе революции, о неотвратимости предстоящего кризиса и о необходимости дать центр, душу, вождя этому кризису, облечь такого вождя народным всемогуществом. "Мы так же не хотим диктатора, как и короля", -- решительно говорил Ребекки. Через некоторое время разговор прервался, собеседники разошлись. Пани сопровождал молодых марсельцев и, пожимая руку Ребекки, сказал ему: "Речь шла только о преходящем авторитете, который бы направил и спас Францию, а вовсе не о диктатуре. Робеспьер -- тот самый человек из народа, который нам нужен".
   За исключением этого разговора ничто не выдавало в Робеспьере ни преждевременного честолюбивого стремления к диктатуре, ни даже сколько-нибудь прямого участия в движении 10 августа. Республика являлась для него перспективой, отодвинутой в даль почти идеальную; регентство предвещало правление слабое и полное междоусобиц; герцог Орлеанский был ему противен как олицетворенная коронованная интрига; конституция 1791 года, честно выполненная, удовлетворила бы Робеспьера, если бы не измены, которые он приписывал двору. Диктатура, которой он желал для себя, стала бы диктатурой слова. К другой власти Робеспьер не стремился.

XX
Брожение умов -- Предложение о предании суду Лафайета отвергнуто -- Конституционные депутаты подвергаются оскорблениям -- Ночь с 9 на 10 августа -- Сцены в стане заговорщиков -- Душевные мучения королевы и принцессы Елизаветы

   Федераты, скопившись в Париже, отказывались выходить из него под предлогом тайной измены генералов-аристократов. Дюмурье получил изменническое приказание снять свой лагерь и открыть таким образом доступ к столице австрийцам. Движимый патриотическим чувством, он не повиновался.
   Во дворце тайно велись приготовления к нападению и к защите. Площадь Карусель и Тюильрийский сад стали лагерем, а дворец -- крепостью, готовой низвергнуть на Париж картечь и пламя. Между садом и Террасой фельянов протянули трехцветную ленту с угрожающей надписью: "Тиран, наш гнев держится на ленте, а твоя корона -- на нитке!"
   Секции Парижа, а вернее, их легальные клубы пытались достигнуть некоторого единства. Петион организовал в городской ратуше бюро корреспонденции между секциями. Составили воззвание к армии, которое, в сущности, являлось призывом к убийству генералов. "Не против австрийцев, -- говорили войскам, -- Лафайет хочет вас вести, а против нас! Кровью лучших граждан он хочет оросить мостовую королевского дворца, чтобы усладить взоры этого ненасытного и развратного двора! Но мы наблюдаем за ним, мы сильны!"
   Подобные речи волновали умы народа повсюду. Печать разнесла по всей стране одну из таких речей, произнесенных в Люксембургской секции: "Французы, вы совершили революцию -- против кого? Против короля, двора, дворян и их сообщников! Совершив эту революцию, кому вы вверили ее участь?! Королю, двору, дворянам и их сообщникам! С кем вы ведете внешнюю войну? С королями, дворами, дворянством и их сообщниками! Кого вы поставили во главе своих армий? Короля, двор, дворян и их сообщников". "Восстаньте, граждане! -- говорилось в секции Моконсель. -- Презренный тиран издевается над вашей судьбой; пусть же он падет! Общественное мнение одно только составляет силу королей; так пусть же оно его и низложит! Объявим, что мы не признаем более Людовика XVI королем французов!"
   Отголосок этих потрясений слышали у якобинцев, кордельеров, даже в Собрании. Петион прочитал обращение Парижской коммуны, бывшее, в сущности, обвинительным актом против короля: "Мы не будем перечислять тут, -- читал парижский мэр, -- образ действий Людовика XVI с самого начала революции, его кровожадные замыслы против Парижа, его пристрастие к дворянам и к священникам, его отвращение к народу, не будем рисовать Учредительное собрание, оскорбляемое лакеями двора, наполненное вооруженными людьми, блуждающими среди столичного города и не находящими другого убежища, кроме зала для игры в мяч!.. Сколько мы имели причин удалить короля с трона в ту минуту, когда нация могла располагать им! Но мы его оставили! К такому великодушию мы прибавили все, что может поднять, укрепить, украсить трон! Но король обратил против нации все эти благодеяния, он окружил себя нашими врагами, прогнал министров, облеченных нашим доверием, объединился с эмигрантами, которые интригуют в пользу междоусобной войны; он удержал наши армии, готовые уже завоевать Бельгию; он -- первое звено контрреволюционной цепи; он отделил свои интересы от интересов своего народа -- отделимся же и мы от него! Мы требуем его низложения!"
   На заседании 5 августа Гюаде прочитал петиции департаментов, которые также заканчивали требованием о низложении короля. Кондорсе оправдывал резкие выражения Парижской коммуны и, подобно Дантону, взывал к народу с требованием выступить против богатых. Федераты объявили, что принято решение осаждать Тюильри до тех пор, пока собрание не выскажется в пользу низложения.
   Шестого числа Собрание было встревожено известием об убийстве четырех государственных чиновников в Тулоне. Затем обсуждался вопрос об отдаче под суд Лафайета. Чрезвычайная комиссия высказалась за обвинение. Воблан оправдывал генерала: "Если бы у него были преступные планы, то он сначала подумал бы, как Сулла, Цезарь и Кромвель, о том, чтобы основать свое могущество на победах. Кромвель устремился к тирании, опираясь на господствующую партию, -- Лафайет с нею борется; Кромвель сформировал клуб агитаторов -- Лафайет относится к агитаторам с отвращением и преследует их; Кромвель стал причиной гибели своего короля -- Лафайет защищает конституционную королевскую власть".
   Бриссо решил состязаться в популярности с Робеспьером и его друзьями, отдав Лафайета в жертву подозрениям.
   "Я обвиняю его, -- восклицал Бриссо, -- я, который был его другом! Я обвиняю его за то, что он направил наши армии как будто нарочно по соглашению с Австрийским домом! Я обвиняю его за то, что он не победил! Я обвиняю его в оставлении своей армии в виду неприятеля!"
   В конце концов декрет об обвинении Лафайета отвергли сильным большинством. Но Воблану, защитнику Лафайета, оскорбляемому народом при выходе с заседания, пришлось искать убежища у поста национальной гвардии. Жирарден и Дюмолар вынесли такие же оскорбления. Эти факты, сообщенные на следующий день Собранию, вызвали негодование конституционистов, улыбки жирондистов, вопли с трибун. Жирарден объявил, что накануне, при выходе с заседания, ему нанесли удар. "В какое место?" -- спросили его иронически. "Меня спрашивают, в какое место я получил удар? Сзади: убийцы никогда иначе не бьют!" Этот ответ возвратил ему уважение.
   В тот же день двенадцать вооруженных людей явились к Воблану, выломали двери его дома, безуспешно искали его и объявили, что если этот оратор опять появится на трибуне, то будет убит при выходе. Воблан пришел в Собрание в тот же самый вечер с целью обличить подобные попытки запугивания депутатов. "Когда бы один из ваших посланников подвергся унижению при иностранном дворе, то вы обнажили бы шпагу, чтобы отомстить за Францию, оскорбленную в его лице; и вы допускаете, чтобы представители Франции, независимой и свободной, на родной почве подвергались такому обращению, какого они не увидели бы у австрийцев и у пруссаков?!" -- вопрошал он.
   В продолжение всех этих дней тайно продолжали трудиться руководители восстания 10 августа.
   Центральный комитет состоял из сорока трех вождей федератов, соединившихся в стенах якобинского клуба, чтобы согласовать то направление, какое должно придать движению. Слишком многочисленный для того, чтобы собрания могли сохраняться в тайне, комитет избрал исполнительную комиссию из пяти членов. Эти пять членов были: Вожуа, главный викарий епископа в Блуа, Дебессе, федерат из Дрома, Гильом, канский профессор, Симон, страсбургский журналист, и Галиссо из Лангра. Они тотчас взяли себе в товарищи парижских вожаков, которые уже заранее держали в руках нити агитации в различных кварталах столицы, и главнейших демагогов в предместьях. Это были: жирондистский журналист Карра, Фурнье по прозванию Американец, друг Дантона Вестерман, Сантерр, Александр, Лазовский, офранцузившийся благодаря своему республиканскому фанатизму поляк, Антуан из Меца, бывший член Учредительного собрания, Лагре и Гарен, выборщики 1789 года.
   Первое заседание этой комиссии происходило в маленьком кабачке близ Бастилии, в ночь на 26 июля. Торса, редактор "Версальского курьера", один из вождей колонны, выступившей 6 октября с целью привезти короля обратно в Париж, явился в два часа ночи в кабачок, чтобы побудить заговорщиков поклясться умереть или завоевать свободу. Фурнье принес туда знамя с надписью: "Военное положение независимого народа!" Карра оттуда отправился к Сантерру взять пятьсот экземпляров афиши со следующими словами: "Смерть тем, кто будет стрелять в народные колонны!"
   Второе заседание происходило вечером 4 августа на квартире Антуана, бывшего депутата Учредительного собрания, напротив церкви Успения на улице Сент-Оноре, в том же доме, в котором жил Робеспьер. Госпожа Дюпле, боясь, что из-за этой сходки его жизни может угрожать опасность, вошла около полуночи к Антуану и с гневом спросила, не хочет ли он, чтобы Робеспьера умертвили[30]. "Дело именно в Робеспьере! -- отвечал Антуан. -- Пусть он спрячется, если страшится! Если кто-нибудь должен быть умерщвлен, так это -- мы".
   Карра собственноручно написал у Антуана последний план восстания. Симон списал его и в полночь послал копии с него двум вождям предместий, Сантерру и Александру. Восстание, наконец подготовленное, получило отсрочку до 10-го числа. В ночь с 9 на 10 августа члены комиссии собрались в трех различных местах в один и тот же час, а именно: Фурнье с Александром -- в предместье Сен-Марсо; Вестерман, Сантерр и двое других -- в предместье Сент-Антуан; Карра и Гарен -- в казарме марсельцев, где совещались прямо на глазах солдат.
   В ту же ночь в нескольких шагах от этих сходок происходили собрания роялистов с целью спасения короля. Посланец одного из этих собраний, с важными бумагами, ошибся дверью и вошел в тот дом, где сошлись заговорщики-республиканцы. Вскрыв депеши, увидели ошибку. Карра предложил убить посланца, чтобы сохранить тайну республиканского заговора. Но отдельное преступление становилось бесполезным, когда набат уже возвестил о заговоре всего народа. А набат гудел на нескольких колокольнях отдаленных кварталов Парижа.
   Восьмого августа Люсиль, молодая жена Камилла Демулена, возвратилась из деревни в Париж, чтобы быть ближе к мужу накануне опасности. Девятого числа они давали семейный обед в честь Фрерона, Ребекки, Барбару, главных вождей марсельцев. Пир был весел, как бывает весела беспечная юность. Присутствие прелестной женщины, дружба, вино, цветы, счастливая любовь, остроумные выходки Камилла, надежда на близкую свободу -- все это прикрывало собой смерть, которую могла таить предстоявшая ночь.
   Затем Люсиль, ее мать и Камилл Демулен отправились к Дантону. Они застали жену его в слезах, ребенок также плакал, глядя на мать. Сам Дантон выглядел спокойно, даже шутил, но внутренне оставался серьезен: он был счастлив наступлением великого движения и равнодушен к его результатам, еще не существовало полной уверенности, что народ поднимется внушительной волной и что это событие произойдет именно в предстоящую ночь. Госпожа Демулен, смеясь, подтверждала непреложность этого факта. "Можно ли так беспечно смеяться в такие тревожные минуты?" -- говорила ей несколько раз госпожа Дантон. "Эта неразумная веселость, возможно, предвещает, что я сегодня же вечером пролью много слез!" -- отвечала молодая республиканка.
   Небо было ясно; женщины вышли на улицу подышать чистым воздухом и прошли несколько шагов. На улице обнаружилось большое движение. Несколько санкюлотов прошли мимо, крича: "Да здравствует нация!", затем проследовал отряд конных войск и наконец громадная толпа. Люсиль испугалась. "Пойдемте отсюда", -- сказала она своим спутницам. Госпожа Дантон, привычная к шуму, среди которого жил ее муж, сначала подшучивала над страхом Люсиль, однако вскоре сама стала трусить. Тут зазвучал набат, и женщины поспешили в дом. Мужчины вооружились. Шаги каждого патруля на улице наводили госпожу Демулен на мысль, что она видит мужа и его друзей в последний раз. Она спряталась в соседней комнате, чтобы не присутствовать при отъезде мужчин. Когда они вышли, Люсиль склонила голову на руки и залилась слезами.
   Через несколько часов отсутствия Дантон вернулся домой. По нему не было заметно желания вмешиваться в происходящее и дальше. Но в полночь пришли его искать, и он отправился к коммунарам. У кордельеров звонили в набат. Этот набат раздался по приказанию Дантона, который своим громовым словом будил марсельцев в их казарме. Колокола гудели долго. Госпожа Дантон одна, в слезах, на коленях перед окном, спрятав голову в платье, слушала похоронный звук этого колокола. В час ночи появился Камилл Демулен, поцеловал жену и на несколько часов заснул, а на рассвете опять ушел.
   Утром послышался гул пушки. При этом звуке госпожа Дантон лишилась чувств. Женщины пришли в смятение, кричали, что всему виной Камилл Демулен со своими идеями. На улице раздавались плач, крики, стоны. Казалось, весь Париж залит кровью. Камилл Демулен вбежал в дом и сказал Люсиль, что первой скатилась, как он видел, голова Сюло. Сюло был таким же писателем, как Камилл; преступлением его стали образ мыслей и талант. Это предзнаменование заставило Люсиль побледнеть и заплакать.
   В те же часы, на небольшом расстоянии от дома Дантона, те же звуки набата отдавались ужасом в ушах других женщин, которые молились и плакали об опасностях, угрожавших их мужьям, братьям, детям.
   Королева и принцесса Елизавета слушали с высоты балкона Тюильри то возрастающий, то затихающий гул парижских улиц. В полночь колокола начали подавать сигнал к сбору народа. Швейцарцы, охранявшие дворец, выстроились в боевом порядке. Но лазутчики донесли, что люди собираются с трудом. Королева и принцесса отправились отдохнуть в кабинет, окна которого выходили во двор. Король удалился в свою комнату с духовником, аббатом Эбером, чтобы очистить душу и приготовиться пожертвовать жизнью. Принцесса Елизавета, прежде чем лечь, сняла с груди сердоликовую застежку, на которой, по ее желанию, выгравировали слова: "Забвение обид, прощение оскорблений". "Я очень боюсь, -- сказала она, меланхолически улыбаясь, -- как бы этот афоризм не оказался истиной только для нас". Королева велела сесть к своим ногам самой любимой из своих придворных дам. Они разговаривали вполголоса об ужасе своего положения и выражали опасения за жизнь короля. Каждую минуту одна из них вставала, приближалась к окну, смотрела, прислушивалась к уличному движению, к глухому шуму, к внушающему ужас молчанию города.
   Вдруг в одном из дворов Тюильри раздался ружейный выстрел. Испуганные женщины вскочили и вошли к королю, чтобы не покидать его более, но это оказалась ложная тревога. Короткая ночь еще отделяла королевскую семью от богатого событиями дня; этот вечер и эта ночь использовались для военных приготовлений, чтобы суметь отразить приступ, которого ожидали назавтра.
   Неизбежность нападения была очевидна для всех. Петион с некоторого времени часто отправлялся во дворец для совещаний с министрами и с самим королем о средствах защиты дворца и конституции.
   Маркиз де Мандат, один из трех дивизионных начальников, которые поочередно командовали национальной гвардией, принял на себя общее начальство над Тюильри. Это был дворянин из окрестностей Парижа, до революции капитан французской гвардии, а потом начальник батальона национальной гвардии при Лафайете, убеждения которого вполне разделял. Преданный конституции и королю, он хотел соединить свои обязанности перед обществом с долгом солдата, защищая в лице Людовика XVI саму идею.
   Во вторник 9 августа генерал Мандат отдал приказание шестнадцати избранным батальонам национальной гвардии готовиться к походу. В шесть часов вечера все караулы во дворце были заняты. Уже два дня, как прибыл полк швейцарской гвардии числом в девятьсот солдат. Швейцарцами командовал Жан-Пьер Мальярдо. В одиннадцать часов они стояли под ружьем на аванпостах, на всех выходах.
   Тридцать национальных гвардейцев расположились вместе со швейцарцами в королевском дворе, у подножия главной лестницы. Они получили от Мандата приказание отражать силу силой до конца. В Париже отсутствовали линейные войска. Генералы Виттенкоф и Буасье, командовавшие 17-м дивизионом, имели в своем распоряжении только конных и пеших жандармов. Пешие жандармы были отпущены в свои казармы, за исключением ста пятидесяти человек, поставленных в особняке Тулуза, для защиты, в случае надобности, королевской казны. Тридцать жандармов из парижского округа стояли внизу лестницы, во дворе Принцев. Шестьюстами конными жандармами командовали Рюльер и Вердье. В одиннадцать часов вечера эта кавалерия выстроилась в боевом порядке в Лувре, а небольшой эскадрон конных жандармов расположился в боевом порядке на площади Карусель. Четыре артиллерийских орудия поставили в Королевском дворе перед главной дверью, одно -- во дворе Швейцарцев, одно -- во дворе Принцев, одно -- у павильона Марсан, два -- на Подъемном мосту, одно -- при выходе с Королевского моста и два -- у дверей Манежа. Всего двенадцать пушек. Артиллеристами были волонтеры из национальной гвардии, гордые своим искусством и мало привычные к повиновению.
   Шестнадцать батальонов национальной гвардии прибывали малыми отрядами. С трудом соединившись, они составили только две тысячи бойцов. Швейцарские офицеры братались с офицерами этих отрядов по мере того, как те подходили. Красные мундиры швейцарцев, сидевших или лежавших всюду -- на площадке лестницы, на ступеньках, на перилах, -- делали лестницу Принцев как будто залитой потоками крови.
   За исключением этих швейцарцев, остальные войска, рассеянные по садам и дворам, жандармы, артиллеристы и национальные гвардейцы не представляли ни численной силы, ни единства, ни преданности. Солдат-волонтер не знал своих офицеров, а офицер не полагался на своих солдат. Никто не питал доверия ни к кому. Мужество фигурировало здесь только личное. Солдатам недоставало того, что составляет душу войска, -- корпоративного духа. Каждый здесь имел собственное мнение и старался придать ему перевес в спорах. Одни хотели предупредить нападение, доказывали, что нужно идти на ратушу и навстречу народным колоннам, чтобы рассеять толпу прежде, чем она усилилась многократно; другие требовали, чтобы их вели блокировать марсельцев, еще не трогавшихся с места, обезоружить их при помощи пушек и таким образом заглушить пожар в его главном очаге. Но большинство, боясь ответственности, какую мог повлечь за собой завтрашний день, если они нанесут первый удар, хотело безучастно ожидать нападения народа и ограничиться отражением удара, сообразно букве конституции.
   Некоторые разражались глухими проклятиями королю, слабость которого привела отечество к такому крайнему положению во внешних делах, а граждан -- к такому кризису в делах внутренних. Артиллеристы громко говорили, что скорее разрядят свои орудия во дворец, чем станут стрелять в народ. Смятение господствовало во дворах, садах, на военных постах. Неполные батальоны устанавливались и перемещались как попало. Приказания начальников нередко противоречили друг другу. Целые роты вдруг отделялись от батальонов и шли с опущенными ружьями занять место на площади Карусель или на набережных, не понимая до последней минуты, к кому пристать: к защитникам дворца или к нападающим.
   С прибытием каждого нового батальона настроение национальной гвардии менялось. Батальоны центральных кварталов, пришедшие первыми и состоявшие из богатой парижской буржуазии, были воодушевлены духом Лафайета, преторианцами которого они состояли целых три года. Победители на Марсовом поле, в Венсенне и в двадцати мятежах, они презирали чернь и хотели отомстить за оскорбления, нанесенные королю и Конституции 20 июня. Батальоны предместий, составленные из рабочих и насчитывавшие в своих рядах больше пик, чем штыков, пропитанные обвинениями против короля и клеветой против королевы, не понимали ничего в конституции, которая повелевала им идти на защиту дворца, тогда как их постоянно учили ненавидеть этот самый дворец. Собравшись вокруг знамени по звуку сигнала, они входили в Тюильри с криками: "Да здравствует Петион!" и "Да здравствует нация!" Верные батальоны из окон дворца отвечали восклицаниями: "Да здравствует король!" Угрожающие взоры, вызывающие жесты, оскорбительные фразы обращали друг другу эти корпуса, которым через некоторое время предстояло сражаться за одно и то же дело.
   Вне дворца, на смежных улицах и на площади Карусель любопытная или раздраженная толпа загромождала все подходы к дворцу. Участники 20 июня, праздные и блуждающие по Парижу федераты, марсельцы, которых еще не собрал в клуб кордельеров голос Дантона, группировались у всех калиток, при всех дверях, со стороны сада, со стороны Королевского моста, со стороны дворов. Они встретили батальоны пиконосцев радостными восклицаниями. "Мы ваши братья, а вот наш общий враг! -- кричали они, показывая на окна короля. -- Принесите его голову и головы его жены и детей вместо знамени на концах ваших пик!" Этим издевательствам отвечали взрывы хохота.
   Ворота, отделявшие королевский двор от Тюильри, не были заперты. Два швейцарца стояли по обеим сторонам этих ворот. Из толпы вышел марселец с обнаженной саблей в руке. "Бездельники, -- сказал он швейцарцам, поднимая свое оружие, -- помните, что это последний ваш караул! Еще несколько часов, и мы вас истребим!"
   Внутри дворца силы защитников, хоть и более однородные, не казались более внушительными. Здесь ощущалось больше решимости, чем единства. Одни, сидя в безмолвии на скамейках и сложив ружья в ногах, дремали; другие растянулись на паркете залов, закутавшись в плащи; наибольшее число, расположившись группами в нишах окон и на широких балконах дворца, освещенных луной, вполголоса разговаривали. Часы текли медленно, как сама неизвестность, и тревожно, каким вообще бывает ожидание.
   В то время как эти официальные войска, повинуясь закону, группировались вокруг конституционного главы королевства, другие, добровольные защитники, вызванные из своих жилищ опасностями времени, теснились около короля, прикрывая его буквально грудью. Не имея другого права, кроме своего мужества, на вход во дворец, где их присутствие вызвало бы подозрение у национальной гвардии, они проскользнули туда по одному, без мундиров, спрятав оружие, опустив голову и как бы стыдясь того, что явились жертвовать своей жизнью.
   Это были, прежде всего, офицеры конституционной гвардии, недавно распущенные декретом Собрания, но хранившие еще в домах свое оружие, а в сердце -- присягу. Тут же присутствовало несколько молодых парижских роялистов, которые, находясь в том возрасте, когда великодушие заменяет собой политические мнения, присоединились к защите ради слез королевы, добродетели ее сестры и невинности детей.
   Андре Шенье, Шансене, Сюло, Рише-Серизи, все роялистские и конституционные ораторы также собрались тут. Здесь же находилось несколько верных людей из дворцовой прислуги, у которых привязанность ко двору переходила из поколения в поколение, а королевский очаг, так сказать, заменял их собственный; также здесь присутствовали старики, пришедшие из Версаля, Фонтенбло, Компьена. Наконец, здесь же собралось до двухсот дворян из Парижа или из провинций, которые не хотели ни изменять своему сословию, выступив против своих братьев-эмигрантов, ни изменять нации, эмигрировав.
   Такая преданность находила свою награду лишь в себе самой: неблагодарная и безвестная смерть стала единственной ролью, какую несчастная судьба предоставила этим рыцарям. Неустрашимый маршал де Майи, восьмидесяти лет от роду, но юный в своей преданности несчастному королю и другу, провел ночь на ногах, вооруженный, во главе дворян. Королевская семья, тронутая такой привязанностью, обратилась к честным офицерам со словами признательности. Несколько воодушевленных слов Марии-Антуанетты и достоинство ее осанки так подействовали на храбрецов, что они схватились за шпаги и добровольно зарядили ружья без всякой другой команды, кроме единодушного порыва. Это движение стало своего рода присягой.
   Национальные гвардейцы, расположившиеся по комнатам и дворам, возмутилась при виде этой роялистской манифестации и потребовали удаления дворян. Королева, встав между ними, с твердостью воспротивилась такому требованию: "Посмотрите, господа, -- сказала она национальной гвардии, указывая на колонну роялистов, -- это наши и ваши друзья! Они пришли разделить угрожающую вам опасность, они требуют только чести сражаться вместе с вами. Поставьте их, где хотите, они будут вам повиноваться, они последуют вашему примеру, они повсюду покажут защитникам монархии, как должно умирать за своего короля". Эти слова успокоили раздражение тех, кто слышал их вблизи; но, неверно повторенные и превратно истолкованные отдаленными рядами, они внесли зависть и враждебность в батальоны.
   Все предвещало отступление, нигде не было заметно пламенного порыва. Ждали решения судьбы, но к нему не готовились. Король молился, вместо того чтобы действовать.
   Более христианин, чем монарх, запершись на долгие часы со своим духовником, Людовик XVI тратил на дела духовные те роковые мгновения, которые и среди самых отчаянных катастроф Судьба оставляет сильным характерам, чтобы возвратить себе счастье. Четыре или пять тысяч бойцов, ареной которым служил королевский дворец, имея под рукой надежные штыки, пушки, кавалерию, с королем и неустрашимой королевой во главе, видя рядом невинных детей, перед собой -- нерешительную толпу, на своей стороне -- законность и конституцию, а в самой нации -- по меньшей мере разделенное общественное мнение, -- могли бы, быть может, отразить атаку нестройных, беспорядочных толп, медленно подводимых восстанием к дворцу. Могли бы налететь на марсельцев, ненавистных Парижу, очистить предместья, соединить колеблющиеся батальоны гражданского войска с помощью обаяния победы, внушить страх Собранию, в котором большинство колебалось, одержать перевес на мгновение, а уже потом призвать Лафайета и Люкнера, соединиться с войсками, находившимися в Компьене, поставить короля в центре армии и заставить отступить и коалицию, и революцию в течение нескольких дней.
   Но для выполнения такого плана нужен был герой; монархия же могла выставить только жертву.

XXI
Коммуна преобразуется в муниципалитет -- Убийство Мандата -- Король делает смотр войскам

   Король ждал прибытия Петиона до глубокой ночи. Наконец тот появился вместе с Редерером, рассказал королю о состоянии Парижа, отказал в порохе Мандату, который жаловался, что у него хватает только по три выстрела на человека. Затем под предлогом чрезвычайной жары Петион вышел в сад. Его окружили доверенные люди из муниципалитета и молодые национальные гвардейцы, которые пели и дурачились вокруг него. Эта группа спокойно прогуливалась при свете луны по террасе, разговаривая о разных предметах, точно в праздничный вечер. На краю террасы они услышали, как во дворце бьют сбор. Петион, который старался выказать стоическое бесстрастие, тем не менее с трудом отпустил Редерера одного к королю, а сам остался на террасе, близ большой лестницы, так как всерьез опасался за свою жизнь.
   Скоро он расслышал слова одного из стоявших поодаль гренадеров: "Он своей головой будет отвечать за события этой ночи". Во дворце слышался громкий ропот. Член муниципалитета Муше, видя затруднительное положение Петиона, поспешил в Национальное собрание сообщить об угрозе жизни мэра.
   Людовик XVI, коленопреклоненный, пребывал в молитве и вовсе не помышлял об убийстве. Но Собрание притворилось, что верит преступным намерениям двора. Два пристава, перед которыми шли стражи и факелы, явились не без торжественности в Тюильри с освободительным декретом. В ту же минуту министр юстиции послал просить Петиона зайти к королю. "Если я зайду, -- сказал он, -- то уже никогда не выйду оттуда". И мэр отправился в Собрание, а оттуда в ратушу.
   Повсюду горожане выходили из своих домов и стояли у ворот, готовые следовать за потоком, куда бы он ни вздумал их увлечь. Секции, созванные в течение десяти часов революционным призывом, совещались за закрытыми дверями и каждая послала в ратушу комиссара, чтобы заменить совет Коммуны повстанческим комитетом. Комиссары, в количестве 192 членов, образовали на диктаторских правах муниципалитет, сохранив в своих рядах Петиона, Дантона, Манюэля, а своим временным президентом сделали Гюгенена из Сент-Антуанского предместья, оратора 20 июня. С 11 часов вечера муниципалитет сделался штабом восстания. Петион находился как бы под арестом и не принимал больше участия в событиях этой ночи.
   Главнокомандующий Мандат сделал свои последние распоряжения, полагаясь на приказания, которые Петион подписал в качестве парижского мэра. Он послал пятьсот человек с пушкой в ратушу, чтобы охранять проход под аркой Сен-Жан, через которую должна была войти колонна Сент-Антуанского предместья. Сверх того, он поставил батальон с двумя пушками на Новом мосту, чтобы оспаривать там проход у марсельцев, прогнать их в предместье Сен-Жермен и отбросить к Королевскому мосту, где пушка павильона Флоры отразила бы их наступление. Для выполнения этих распоряжений, которые сами по себе были основательны, недоставало только надежных войск. Лишь только Мандат отдал эти приказания, как постановлением муниципалитета оказался призван в ратушу. Он колебался между своими предчувствиями и официальной обязанностью: по закону муниципалитет имел власть над национальной гвардией и мог призвать к себе ее командира. Притом Мандат не знал, что этот муниципалитет фактически стал комитетом восстания. Он спросил мнения Редерера, который, также ничего не зная о перемене, совершившейся в ратуше, посоветовал ему туда отправиться.
   Мандат сел на лошадь и, в сопровождении 12-летнего сына, отправился по набережным в ратушу. Он поднялся по ступенькам крыльца, насторожился при виде суровых неизвестных лиц. "По чьему приказанию, -- спросил его Гюгенен, -- ты удвоил стражу во дворце?" -- "По приказанию Петиона", -- ответил несчастный Мандат. "Покажи это приказание". -- "Я его оставил в Тюильри". -- "Давно ли это приказание было отдано?" -- "Три дня тому назад; я его принесу". -- "Зачем ты велел привезти пушки?" -- "Когда выступает батальон, за ним всегда следуют пушки". -- "Не удерживает ли национальная гвардия Петиона силой во дворце?" -- "Это ложь! Национальные гвардейцы исполнены почтительности к парижскому мэру. Я сам, уезжая, раскланялся с ним".
   Во время допроса было зачитано письмо Мандата к командиру военного поста ратуши. В нем содержался приказ рассеять сборище, которое отправлялось ко дворцу, напав на него сбоку и сзади. Это письмо оказалось смертным приговором Мандата. Совет постановляет отвести его в тюрьму Аббатства. Президент, отдавая это приказание, делает резкий жест, поясняющий его смысл. Пистолетный выстрел повергает несчастного на ступеньки ратуши, а пики и сабли его приканчивают. Сын, ожидавший его на крыльце, бросается на труп отца и тщетно старается забрать его у убийц. С телом Мандата, брошенным в Сену, исчезает и распоряжение Петиона.
   Совет сейчас же назначил Сантерра командующим национальной гвардией вместо Мандата. Петион, наконец возвратившийся домой, нашел у своих дверей шестьсот человек, посланных Сантерром, чтобы стеречь его дом и защищать его жизнь против мнимых козней двора.
   Известие о смерти Мандата внесло тревогу в сердца короля и королевы и колебания -- в настроения национальной гвардии. Начальник батальона Ла Шене принял на себя руководство, но вся нравственная сила его была сломлена тем, что муниципалитет стал революционным. Судьба Мандата предсказывала Ла Шене его собственную. Два аванпоста у ратуши и у Нового моста уже сдались. Сент-Антуанское предместье, представленное в количестве 15 тысяч человек, прошло через арку Сен-Жан. Марсельцы и предместье Сен-Марсо, 6 тысяч человек, в этот момент переходили Новый мост. Громадная толпа любопытных усилила эту армию, доведя ее численность до 100 тысяч человек. Эта два корпуса соединились на набережной Лувра и беспрепятственно продвигались к площади Карусель. Конные жандармы, расположенные в боевом порядке во дворе Лувра, обнаружив себя окруженными у всех калиток, стали роптать на своих вождей и разделились на два отряда: один продолжал бесполезно занимать двор Лувра, другой выстроился в боевом порядке на площади Пале-Рояля. Со стороны Елисейских полей, с Вандомской площади и с улицы Сент-Оноре не оставалось никакой преграды приливу народа.
   Принцесса Елизавета подошла к окну и взглянула на небо. Оно как будто отражало зарево пожара. "Сестра, -- сказала она королеве, -- идите сюда, взгляните, как занимается заря!" Королева встала, взглянула на небо и вздохнула. Это был последний день, когда она видела солнце в окно, не загороженное железными решетками. Подле королевы и принцессы Елизаветы находились принцесса Ламбаль, принцесса Тарантская, госпожи де ла Рош Эймон и де Жинесту, герцогиня де Турзель, гувернантка детей, и де Мако, де Бузи и де Вильфор, ее помощницы.
   Герцогиня де Майи, которой не было накануне во дворце и которую общий с народом образ мыслей сделал подозрительной в глазах двора в первые же дни революции, узнала в эту ночь о предстоящем нападении на дворец, вышла пешком из своей квартиры, бросилась в середину народных волн, осаждавших выходы Тюильри, и старалась проникнуть внутрь. "Пустите меня, -- кричала она, -- пустите туда, куда призывают меня дружба и долг! Разве у женщин нет чести? Их честь в сердце! Мое сердце принадлежит королеве! Ваш патриотизм состоит в том, чтобы ее ненавидеть, мой -- в том, чтобы умереть у ее ног!"
   Женщины из народа, тронутые этой безумной верностью, которая пренебрегала смертью, почти силой отвели ведомой.
   Около четырех часов утра король вышел из своей спальни и показался в зале Совета. По его измятому платью и беспорядку в прическе видно было, что он успел немного отдохнуть. Но бледность лица, утомленные глаза, опустившиеся и дрожащие уголки рта -- все это показывало, что он втайне плакал. Тем не менее на челе короля господствовала все та же ясность, на губах -- та же добрая улыбка. Не в человеческой власти оказалось запечатлеть вражду в душе или на лице этого государя. Королева и принцесса Елизавета бросились в его объятья с улыбкой счастья; они увлекли короля в нишу окна и несколько минут тихо там разговаривали. Все движения их выдавали самую нежную дружбу; каждая держала руку короля в своих руках. Он печально смотрел то на ту, то на другую и, казалось, просил у них прощения за те мученья, какие они выносили из-за него.
   Спустя некоторое время королева велела позвать Редерера. Он нашел ее в комнате Тьерри, королевского камердинера. Эта комната выходила в маленькую слесарную мастерскую Людовика XVI. Мария-Антуанетта одна сидела близ камина. Это была одна из тех минут, когда реальность, которую не хотят замечать, смутно показывается в первый раз, но, сознавая ее, человек все еще против нее восстает. Редерер не скрыл от королевы того, что неизбежно поразило ее сердце, но просветило ее разум. Он впервые подал мысль поместить короля с семейством под охрану нации; для этого требовалось, чтобы королевская семья появилась среди национальных представителей и поставила себя в положение, столь же неприкосновенное и священное, как и сама конституция. "Если король должен погибнуть, -- говорил Редерер, -- то пусть он погибнет от того же самого удара, который сразит и конституцию. Но народ остановится перед своим собственным образом, олицетворенным в Собрании народных представителей. Само Собрание не в состоянии будет воспрепятствовать защите короля, который соединит свое существование с его существованием".
   Таковы были советы Редерера; Мария-Антуанетта краснела, слушая их. Дюбушаж, честный дворянин и неустрашимый моряк, пришел на помощь смущенной королеве: "Итак, -- сказал он Редереру, -- вы предлагаете отвести короля к его врагу!" -- "Собрание менее враждебно королю, чем вы думаете, -- возразил прокурор, -- при последнем монархическом голосовании четыреста членов Собрания подали голос против двухсот за Лафайета. Из всех опасностей я избираю меньшую и предлагаю единственный исход, какой оставлен судьбой для спасения короля".
   Королева с выражением решимости, как бы стараясь успокоить себя звуком собственного голоса, ответила Редереру: "Милостивый государь, здесь есть войска; время узнать, кто же, наконец, одержит верх: король или мятежные партии".
   Редерер предложил выслушать главнокомандующего, который заменил несчастного Мандата. Его спросили, можно ли считать удовлетворительными распоряжения, сделанные для защиты, и приняты ли меры, чтобы остановить колонны, которые идут на королевскую резиденцию. Ла Шене отвечал утвердительно; потом, обратившись к королеве, сказал: "Сударыня, не могу скрыть от вас, что комнаты дворца полны неизвестных людей, присутствие которых не нравится национальной гвардии". -- "Национальная гвардия неправа, -- возразила королева, -- это люди благонадежные". Тогда Редерер сделал намек на то, чтобы король написал Законодательному собранию просьбу о помощи. Дюбушаж отверг эту мысль. "Если это не годится, -- возразил Редерер, -- то пусть два министра отправятся в Собрание и потребуют, чтобы оно прислало во дворец комиссаров!"
   Это предложение одобрили. Жоли и Шампион отправились в Собрание. Там шли прения о работорговле. Жоли, министр юстиции, описал всю опасность положения, настоятельную необходимость принять какие-нибудь меры и объявил, что король желает, чтобы депутация из национальных представителей соединила свои усилия с его для защиты конституции. Собрание, выслушав этот вопль отчаяния, презрительно перешло к очередному вопросу.
   Тем временем в Тюильри Редерер и министры совещались в маленькой комнатке, смежной с королевскими покоями. Туда же прибыли члены департамента, которые сообщили министрам о формировании нового муниципалитета. Закон, низложенный повсюду, имел своим убежищем только Тюильри. Посланцы департамента во главе с Редерером решили отправиться в Законодательное собрание и заставить его наконец принять решение, которое спасло бы ситуацию. У входа в Собрание они встретили двух министров, которые оттуда выходили. "Что вы хотите делать? -- воскликнул министр юстиции. -- Мы сейчас умоляли Собрание призвать короля в свои стены -- оно нас едва выслушало; там насчитывается всего шестьдесят членов". Все вернулись во дворец. Артиллеристы, расположившиеся с пушками у подножия главной лестницы, остановили их. "Господа, -- спросили они с тревогой, -- неужели мы должны будем стрелять в наших братьев?" -- "Вы здесь только для того, -- отвечал Редерер, -- чтобы охранять жилище короля. Те, кто стали бы стрелять в вас, больше не братья ваши!"
   Редерера просили повторить то же самое во дворах, где по той же причине волновались национальные гвардейцы. Прокурор, стоя в центре батальона, обратился к нему с речью в твердых и умеренных выражениях, как и приличествует бесстрастному представителю закона: "Никаких атак, полнейшее хладнокровие, исключительно оборонительная позиция!"
   Батальон не обнаружил ни энтузиазма, ни колебаний. Редерер перешел на середину двора, чтобы обратиться с теми же словами к артиллеристам. Но последние специально отошли, чтобы избежать необходимости слушать призывы, которым не хотели повиноваться. Однако один из них, человек с воинственной наружностью и решительной физиономией, приблизился к Редереру и сказал: "Ну а если в нас будут стрелять, вы будете тут?" -- "Буду, -- отвечал Редерер, -- и не позади ваших пушек, а впереди -- чтобы, если уж нам суждено погибнуть в этот день, погибнуть первыми, защищая закон". При этих словах артиллерист совершил поступок, который был выразительнее всяких слов: он разрядил свою пушку, рассыпал порох по земле и, наступив ногой на горящий трут, погасил его. Люди рукоплескали этому поступку со стен площади Карусель.
   Королева, предвидя, что с наступлением дня наступит развязка и она окажется кровавой, не желала, чтобы нападение на дворец и удары марсельцев застали детей в постели, и велела их разбудить, одеть и привести к себе в пять часов утра.
   Дофин выглядел беспечным и резвым. Необычный час пробуждения, воинственные приготовления в комнатах, садах, дворах развлекали ребенка: самый блеск оружия укрывал от него угрозу смерти. Сестра же дофина, казалось, угадывала судьбу в глазах матери и в молитвах тетки.
   Присутствие этих двух прелестных детей растрогало национальных гвардейцев, которые стояли в комнатах, и довело до слез волонтеров, находившихся в галерее Караччи. Маршал Муши и министры предложили королю поддержать своим присутствием это доброе настроение и сделать смотр войскам. Но во внешности Людовика XVI не было ни грации юности, ни величия старости, которые умиляют людей. В нем не было ничего воинственного, ничего такого, что побуждает солдата видеть в короле своего вождя, а народ -- своего отца. Вместо того чтобы надеть мундир и сесть на лошадь, он шел пешком, одетый в фиолетовый костюм (цвет траура королей), без шпор, в обыкновенных башмаках с пряжками и белых шелковых чулках, держа под мышкой шляпу; волосы короля были завиты и напудрены еще накануне, но заботливая рука не поправила в них беспорядка, следа мимолетного сна. В особе короля не было никакой внушительности: от него ожидали всего -- а в нем не было ничего, что могло бы воодушевить.
   Зато Мария-Антуанетга оставалась на высоте своего сана. Величественный вид ее заставил извлечь из ножен все сабли. Швейцарская гвардия, жандармы, гренадеры, волонтеры, дворяне, буржуазия, народ, все посты, все залы, лестницы прониклись одинаковым энтузиазмом при ее появлении; все взоры, жесты, слова обещали королеве тысячу жизней за ее жизнь. Одни хотели поцеловать ее руку, другие просили ее только прикоснуться к их оружию, третьи бросали свои плащи под ноги королевы, дофина и принцессы; более близкие поднимали ребенка на руках над своей головой как живое знамя, за которое клялись умереть!
   При виде этого восторга королева сама воодушевилась; выхватила два пистолета из-за пояса Мальярдо, командующего швейцарцами, и подала их королю. "Вот прекрасная минута показать себя, -- сказала она, -- или погибнуть со славой среди своих друзей!" Король вернул пистолеты обратно; он понял, что вид оружия окончательно лишит его популярности и что лучшей защитой его в глазах граждан остаются королевская неприкосновенность и закон.
   Обойдя с семьей все внутренние посты, король велел королеве, принцессе Елизавете и детям уйти в их комнаты. Он хотел один окончить смотр войск, расположенных вне дворца. Король боялся, как бы королеве не пришлось вынести оскорблений и, быть может, подвергнуться опасности во время прохода перед фронтом батальонов.
   Из дворов король прошел в сад. Роялистские батальоны, выстроенные в боевом порядке справа и слева от главной двери, на террасе замка, встретили его криками энтузиазма и клятвами верности, прикрыли своими штыками. Гренадеры окружили короля и просили сделать смотр их товарищам, расставленным в конце сада, на Подъемном мосту, чтобы королевским присутствием укрепить этот пункт, столь важный для защиты. Небольшой кортеж благополучно прошел по саду. Гренадеры Подъемного моста выказали себя полными решимости и энергии. Но национальную гвардию, как и всю Францию, разделяла двойственность. Лишь только король оставил Подъемный мост, чтобы возвратиться во дворец, как батальоны пиконосцев, предместья Сен-Марсо и два батальона, которые явились во время смотра и были поставлены Буасье на террасе, разразились громкими оскорблениями и угрозами двору. Эти вопли долетели до комнат Тюильри. Шум заставил одного из министров подбежать к окну. Королева также туда бросилась, но министр почтительно отвел ее от окна со словами: "Мы погибли!"
   Король вернулся назад, бледный, весь залитый потом. В продолжение всего пути от Подъемного моста к Тюильри отчаяние не покидало его. Он видел, как потрясали, неприкрыто угрожая ему, пиками, саблями, штыками, собранными для его же защиты. Поднятые кулаки, устрашающие жесты, циничные возгласы исступленных людей, которые порывались сойти с террасы в сад и броситься на королевский конвой, -- воспоминание об этом сопровождало короля до самых дверей. Слабая свита не смогла бы спасти его. Какой-то человек в мундире национальной гвардии, зловещего вида, часто прятал руку под свой мундир, как бы ища там кинжал, и шаг за шагом следовал за королем. Один из гренадеров не отставал от этого человека, беспрестанно прикрывая короля собой. По возвращении к своему посту, когда король уже был в безопасности во дворце, этот гренадер лишился чувств от ужаса.
   Лишь только Людовик XVI вернулся во дворец, как два береговых батальона вышли через решетку у Королевского моста со своими пушками и выстроились в боевом порядке на набережной, между садом и мостом, чтобы дождаться марсельцев и напасть вместе. Два других батальона покинули королевский двор, вышли на площадь Карусель и расположились там в ожидании других запоздавших батальонов, чтобы увлечь за собой и их.
   Было семь часов. Набат не переставал звучать всю ночь, и улицы и площади, которые сперва наполнялись медленно, оказались уже заполнены толпой. И теперь эта масса народа ожидала, чтобы батальоны их кварталов собрались вместе и повели их за собой.

XXII
Редерер приглашает короля отправиться в Собрание -- Общее смятение во дворце -- Временная победа швейцарцев -- Марсельцы снова атакуют Тюильри -- Народ предает дворец разграблению -- Убийства -- Вестерман у Дантона

   Как только Сантерр условился в ратуше с новыми комиссарами секций относительно последних распоряжений, он тотчас выступил в поход по набережной, а марсельцам послал сказать, что Новый мост назначается сборным пунктом двух колонн. Эти колонны соединились беспорядочной массой на Луврской площади и беспрепятственно заняли площадь Карусель. Впереди колонн ехал человек на маленькой черной лошади. Когда достигли площади, он взял на себя командование единственно по праву своего мундира. Толпа повиновалась ему в силу сознания необходимости руководства -- сознания, овладевающего массами в минуту опасности. Командир провел свое войско в должном порядке, выстроил его на площади, в центре поместил пушки, а оба крыла растянул так, чтобы они держали под контролем те нерешительные батальоны, которые, по-видимому, ожидали только перевеса удачи на какую-нибудь сторону, чтобы определиться. Отдав эти распоряжения, командир пустил свою лошадь шагом к воротам королевского дворца, в сопровождении группы брестских федератов и марсельцев, постучал в ворота эфесом сабли и тоном главнокомандующего потребовал открыть вход народу.
   Вестерман был эльзасцем; он происходил из семьи, которая пользовалась уважением среди буржуа его провинции. Он оказался замешан в какие-то подозрительные проделки (махинации с билетами учетной кассы) и подвергся осуждению на бессрочное заключение в тюрьме Сен-Лазар, но бежал из нее накануне взятия Бастилии и стал секретарем муниципалитета в Гагенау. Арестованный снова по распоряжению департаментских властей и запертый в Сен-Лазар, чтобы отбыть там свое первоначальное наказание, Вестерман обратился к Дантону. Дантон, понимая, какую выгоду можно извлечь из услуг подобного человека, распорядился выпустить его на свободу накануне 10 августа, приказал набрать свое войско и, когда толпа поднялась, предоставил ему над ней начальство.
   Видя, что швейцарцы и гренадеры отказываются открывать ворота, Вестерман велел подвезти поближе пять пушек. Деревянные ворота, полуразрушенные от ветхости, не могли выдержать и первого залпа. Редерер и другие члены муниципалитета, видя нерешительность войск, поспешно вошли во дворец.
   "Государь, -- сказал Редерер, -- управление департамента желает говорить с вашим величеством без других свидетелей, кроме вашего семейства". По знаку короля все кроме министров удалились. "Государь, -- продолжал сановник, -- вам нельзя терять и пяти минут: ни численность, ни настроение людей, собранных здесь для вашей защиты, не могут гарантировать жизнь вашу и вашей семьи. Безопасности для вас нет нигде более, как только в Законодательном собрании". Королева, повернувшись к Редереру, гордо сказала: "Но, милостивый государь, у нас есть войско!" -- "Государыня, весь Париж поднялся", -- отвечал ей Редерер и вслед за тем возобновил свой разговор с королем в более твердом тоне: "Государь, мы обращаемся к вам уже не с просьбой, не с советом. Нам остается последнее средство: мы просим позволения совершить над вами насилие и увезти вас в Собрание".
   Король поднял голову, пристально посмотрел на Редерера, стараясь прочитать в его глазах, что именно -- спасение или ловушка -- заключается в его словах; потом, повернувшись к королеве и спрашивая ее быстрым взглядом, воскликнул: "Отправимся!" -- и встал с места.
   Принцесса Елизавета, выглядывая из-за плеча брата, воскликнула: "Господин Редерер, по крайней мере, отвечаете ли вы за жизнь короля?" -- "Да, ваше высочество, так же, как и за свою собственную", -- двусмысленно отвечал Редерер.
   Король прошел через дворцовый сад без помех, между двумя рядами гренадеров, вооруженных штыками и шедших одинаковым с ним шагом. Огромное пространство сада, от одной террасы до другой, было пустынно. Цветники, статуи, зелень -- все сверкало блеском летнего утра. Небо было чисто, воздух неподвижен. Ничто не нарушало безмолвия, кроме мерного звука шагов и пения птиц. Казалось, природа не хотела ничего знать о том, что происходит в сердцах людей. Трагичность ситуации она покрывала блеском своей праздничной улыбки.
   Процессия вступила под деревья, ноги тонули во множестве листьев каштана, упавших в течение ночи и собранных садовниками в кучки, чтобы вымести их днем. Король заметил это и сказал, частично под влиянием желания выказать беззаботное настроение, частично делая печальный намек на свою участь: "Как много листьев! Они рано падают в нынешнем году". Манюэль за несколько дней перед тем писал в журнале, что королевский сан во Франции продержится только до осенних листьев.
   Дофин, который шел подле госпожи де Турзель, забавлялся, сметая ногами эти увядшие листья и подкидывая их под ноги своей сестры. Детство играло на пути к могиле!
   Шествие короля с семьей через сад было замечено из кофейни напротив и из окон Манежа, народ столпился на краю Террасы фельянов, которую нужно было пройти, чтобы попасть из сада в стены Собрания. Достигнув подножия лестницы, которая ведет с большой аллеи на эту террасу, сплошная масса мужчин и женщин с криками и гневными жестами загородила дорогу королевской семье.
   "Нет, нет, нет! На этот раз им не обмануть нацию! Надо покончить с ними! В них причина всех наших несчастий! Долой veto! Долой австриячку! Низложение или смерть!" Эти слова сопровождались оскорбительными позами и угрожающими движениями. Человек по имени Роше, огромного роста, в платье сапера, обычный вожак уличных смут, особенно выделялся в этой толпе яростью своих воплей и неистовством оскорблений. Роше держал в руке длинную жердь, которой замахивался на королевскую свиту.
   К толпе обратились с увещаниями. Депутаты объявили, что Собрание декретом призвало к себе короля с семейством. Сопротивление было поколеблено, и Роше дал себя обезоружить. Таким образом король благополучно достиг прохода, который вел с террасы к зданию.
   Несколько человек из числа стражи Законодательного собрания встретили там короля и пошли подле него. "Государь, -- сказал с южным акцентом один из них, -- не бойтесь, народ добр, но он не хочет больше, чтобы ему изменяли; будьте добрым гражданином, государь, и прогоните из своего дворца попов и вашу жену".
   Бурный, неодолимый порыв толпы отделил на минуту королеву с детьми от короля, который шел впереди. Мать трепетала за своего сына. Тот же сапер, который только что разражался проклятиями и угрозами в адрес королевы, вдруг устыдился при виде ее мучений и взял ребенка за руку. Он поднял ребенка над толпой, пронес его, держа высоко, вошел в зал следом за королем и, под рукоплескания трибун, посадил принца крови на стол Собрания.
   Король и его семья направились к креслам, предназначенным для министров, и сели там подле президента. Председательствовал Верньо. Король сказал: "Я пришел сюда, чтобы не дать совершиться великому преступлению. Я подумал, что нигде не могу быть в большей безопасности, как среди вас". -- "Вы можете рассчитывать, государь, -- отвечал Верньо, -- на твердость Национального собрания; члены его поклялись умереть, поддерживая права народа и конституционные власти".
   Начались прения. Один из членов заметил, что конституция запрещает рассуждать в присутствии короля. "Это справедливо", -- сказал, потупившись, Людовик XVI. Чтобы мелочно соблюсти несущественное правило этой конституции, в минуту, когда сама конституция не существовала, Собрание постановило, что король с семейством будут помещены рядом с журналистами, на так называемой ложе стенографа.
   Ложа эта, длиной в десять квадратных футов, помещалась позади президента, на одном уровне с верхними рядами Собрания. Она отделялась от залы железной решеткой, укрепленной в стене. Туда-то и отвели короля. Молодые секретари, которые записывали речи, чтобы буквально воспроизвести прения Собрания, отодвинулись немного и дали поместиться семейству Людовика XVI. Несколько офицеров из королевской свиты и придворные, оставшиеся верными королю до последнего часа, стояли около двери. Караул из гренадеров стражи Собрания с несколькими высшими офицерами из королевского конвоя занимали коридор. Жара стояла удушающая, пот струился с лица Людовика XVI и его детей.
   Лишь только король разместился в своем убежище, Верньо отдал приказание сломать железную решетку, отделявшую ложу стенографа от зала, чтобы Людовик XVI мог скрыться среди депутатов, в случае если народ хлынет через коридоры. За неимением рабочих, герцог Шуазель, принц де Пуа, министры и сам король объединили силы и вырвали решетку из стены.
   Вместе с тем именно в этом зале королевское достоинство подверглось открытым ударам врагов. Король и королева в течение четырнадцати часов являлись свидетелями собственного низложения. В той же галерее Давид, тогда еще молодой художник, отмечал для истории позы, лица, движения, все, что запечатлелось в наружности королевского семейства вследствие ощущений, пережитых в эти долгие часы.
   Король внешне оставался бесстрастен в отношении происходившего, точно присутствуя при драме, в которой действующим лицом был кто-то другой. Здоровый организм короля, несмотря на все душевные тревоги, дал ему почувствовать обычный голод. Ему принесли хлеба, вина, холодного мяса; он ел и пил с таким спокойствием, как будто расположился на охотничьем привале после долгой скачки в версальских лесах.
   Дофин смотрел в зал и спрашивал у отца имена депутатов. Людовик XVI называл их, но ни по лицу его, ни по звуку голоса нельзя было понять, произносил ли он имя друга или врага. Иногда король обращался к депутатам, проходившим перед его ложей по пути к своим скамьям. Одни наклонялись к королю с выражением горестной почтительности, другие демонстративно отворачивались.
   Один лишь человек из присутствовавших остался жестоким в продолжении всего дня: Давид. Король спросил его в перерыве, скоро ли он закончит его портрет. "Я не раньше закончу портрет тирана, -- отвечал Давид, -- чем его голова опустится предо мною на эшафот". Король опустил глаза и молча проглотил обиду. Давид ошибся временем: низложенный король становится простым человеком; слово, которое может звучать мужественно перед лицом тирании, становится низостью перед лицом несчастья.
   Отъезд короля оставил дворец в смущении. Между нападающими и защитниками само собой установилось безмолвное соглашение. Поле сражения перенеслось из Тюильри в зал Собрания. Там монархия должна была подняться или окончательно низвергнуться. Захват пустого дворца или оборона его вызвали бы только бесполезное пролитие крови. Аванпосты обеих сторон понимали это. Никто не отдавал и не принимал приказаний; все предоставили на волю случая. Среди швейцарцев и дворян одни говорили, что пойдут к королю в Национальное собрание и умрут, защищая его, хотя бы и вопреки его воле; другие -- что сформируют колонну для атаки, очистят площадь Карусель, похитят королевскую семью и отвезут ее под прикрытием двух или трех тысяч штыков в Рамбуйе, а оттуда в армию Лафайета. Предлагать решения оказались способны все, но никто не мог решиться. Время уносило с собой пустые советы. Силы защитников уменьшались. Двести швейцарцев и триста национальных гвардейцев ушли за королем. Внутри Тюильри остались только семьсот швейцарцев, две сотни плохо вооруженных дворян и сотня национальных гвардейцев, рассеянных по множеству постов; в садах и дворах оставалось несколько расформированных батальонов и пушек, готовых обратиться против дворца. Неустрашимость швейцарцев да еще сами стены дворца -- только это внушало народу страх, который замедлял штурм.
   В десять минут десятого ворота Королевского двора выломали, и национальная гвардия не сделала ни одного движения для их защиты. Несколько групп проникли во двор, но не стали приближаться к дворцу. Люди наблюдали, обменивались издали репликами, которые не имели в себе ничего угрожающего; казалось, обе стороны ожидали, что Собрание решит с королем. Вестерман первый выехал во двор с пистолетом в руке. Артиллеристы в ту же минуту сняли четыре пушки, направленные на вход во двор, и обратили их против дверей дворца. Народ отвечал на это передвижение радостными восклицаниями.
   Швейцарцы в дверях и в окнах дворца оставались бесстрастными: они слышали крики, видели угрожающие движения, но не обнаружили ни малейшего признака волнения. Дисциплина и честь, казалось, заставили этих солдат окаменеть. Их часовые, поставленные под сводом галереи, ходили взад и вперед мерным шагом. Каждый раз, когда караульный, прогуливаясь таким образом, выходил на сторону, где находились дворы, устрашенная толпа отступала за спины марсельцев; потом, когда швейцарцы исчезали под сводами, толпа опять возвращалась. Однако мало-помалу люди приходили в воинственное настроение и подступали все ближе ко входу на главную лестницу. Швейцарцы загородили свой пост на лестничной площадке деревянной оградой. Вне этой ограды они оставили только часовых. Караульный получил приказание не стрелять, несмотря ни на какие оскорбления. Терпение его должно было вынести все.
   Эта терпеливость ободрила нападающих. Схватка началась игрой: смех предшествует смерти. Несколько человек из народа, вооруженных длинными алебардами с загнутыми клинками, приблизились к караульному, зацепили его за портупею и, притянув к себе силой, под громкие взрывы веселья, обезоружили и взяли в плен. Пять раз швейцарцы ставили новых часовых, и пять раз народ ими овладевал подобным образом. Громкие восклицания победителей и вид обезоруженных швейцарцев ободрили толпу, которая до тех пор еще находилась в нерешительности; вдруг она всей массой бросилась под своды; несколько неистовых человек вырвали швейцарцев из рук первых нападавших и убили безоружных ударами дубин прямо в присутствии их товарищей. В ту же минуту раздался первый выстрел -- по словам одних, из ружья швейцарца, по словам других, из пистолета марсельца. Это был сигнал к схватке.
   Первый залп швейцарцев покрыл плиты галереи убитыми и ранеными. Солдат взял на мушку человека гигантского роста и громадной толщины, который один пришиб четверых безоружных часовых, и труп убийцы лег поверх его жертв. Испуганная толпа бросилась в беспорядке к площади Карусель, несколько ружейных выстрелов, выпущенных из окон, настигли народ. Пушка с площади ответила на этот залп, но ее ядра попали в крыши. Королевский двор, усыпанный ружьями, пиками, гренадерскими шапками, опустел.
   При виде этой картины швейцарцы сошли с большой лестницы и разделились на две колонны: одна, под началом де Салиса, вышла в садовую дверь, чтобы завладеть двумя пушками, которые находились у ворот Манежа, и провезти их во дворец; другая, в количестве ста двадцати человек, под началом Дюрлера, прошла по Королевскому двору, прямо по трупам убитых товарищей, и завладела оставленными там пушками. Но у швейцарцев не оставалось боеприпасов, чтобы употребить эти орудия в дело. Капитан Дюрлер, видя, что двор очищен, проник на площадь, выстроил там батальон в каре и открыл огонь на три стороны площади. Народ, федераты, марсельцы отступили на набережные.
   Пока эти две колонны проходили площадь Карусель, восемьдесят швейцарцев, сотня волонтеров-дворян и тридцать гвардейцев спустились из павильона Флоры на помощь товарищам. Во время их перехода по двору Принцев картечный залп из ворот опрокинул большое число людей из этой колонны, повредив стены и окна в покоях королевы. Численность колонны сократилась до ста пятидесяти бойцов: колонна развернулась, захватила пушки, вышла на площадь, заставив замолкнуть огонь марсельцев, и возвратилась в Тюильри через Королевские ворота. Пушки привезли обратно, и швейцарцы вступили во дворец, перенеся своих раненых на нижнюю площадку.
   Если бы швейцарцы тогда имели за собой несколько корпусов кавалерии, то восстание, отраженное повсюду, уступило бы поле сражения защитникам короля. Девятисот жандармов, поставленных с вечера во дворе Лувра, на Елисейских полях, при входе на Королевский мост, было более чем достаточно, чтобы рассеять нестройные и безоружные массы народа. Но этот корпус, на который во дворце больше всего рассчитывали, сам собой потерял энергию. Уже со времени прибытия марсельцев на площадь Карусель пятьсот жандармов из Лувра выказывали все признаки неповиновения. В минуту этого колебания умов толпа беглецов, ускользнувшая с площади под огнем швейцарцев, ворвалась во двор Лувра и бросилась под копыта лошадей с криком: "Наших братьев убивают!" Услышав эти вопли, жандармы выступили из рядов и пустились в галоп по всем улицам, соседним с Пале-Роялем.
   Гром пушек марсельцев и залпы швейцарцев вызвали различный отголосок в сердцах людей, судьба которых -- их идей, трона, самой жизни -- решалась в нескольких шагах от этих стен. Могли ли король, королева, принцесса Елизавета и небольшое число преданных друзей, запертых с ними в ложе стенографа, удержаться, чтобы не отвечать трепетом надежды на каждый из залпов этой схватки?
   Но пушечные выстрелы удваиваются; гул ружейной перестрелки приближается; оконные стекла звенят. Общее выражение торжественной неустрашимости распространяется по лицам депутатов: они с негодованием смотрят на короля. Верньо, печальный, безмолвный и спокойный, как олицетворение патриотизма, накрывается шляпой в знак скорби. При этом движении, которое наглядно выражает общественный настрой, депутаты поднимаются с мест и без шума, без пустых речей, в один голос произносят: "Да здравствует нация!" Король возвещает Собранию, что пошлет швейцарцам приказание прекратить огонь и возвратиться в свои казармы. Д'Эрвильи выходит, чтобы отнести это распоряжение во дворец. Депутаты садятся и несколько минут безмолвно ожидают последствий королевского приказания.
   Вдруг оружейные залпы разражаются над самим зданием. Это батальон национальных гвардейцев с Террасы фельянов открыл огонь по колонне Салиса. На трибунах говорят, что победители-швейцарцы находятся уже у дверей и хотят перерезать национальных представителей. В коридорах слышны быстрые шаги, стук оружия.
   "Вот удобная минута умереть достойными народа на том посту, куда он нас послал, -- говорит Верньо. -- Поклянемся все в эту великую минуту жить и умереть свободными!"
   Собрание в полном составе встает; трибуны, увлеченные этим порывом героизма, встают вместе с Собранием. Граждане, теснящиеся у решетки, журналисты на своих трибунах, даже секретари ложи стенографа, стоя подле короля, протягивают руки в знак присяги.
   Смерть рокотала над головами присутствующих, стучалась к ним в двери. Сердца граждан опережали решение оружия. Смерть могла поразить людей на волне горделивого энтузиазма этой присяги. Но швейцарские офицеры ушли прочь, выстрелы, слабея, удалялись. Депутаты, трибуны, зрители стояли еще несколько минут, с вытянутыми руками и вызывающими взглядами, обращенными на дверь. Казалось, огонь энтузиазма поразил их, подобно грому.
   Швейцарцы, которые вызвали это волнение, были офицерами королевского конвоя, искавшими убежища в стенах Собрания от огня батальонов, находившихся на Террасе фельянов. Швейцарцам велели выйти во двор Манежа и там их обезоружили -- по приказу короля.
   В продолжение этой сцены д'Эрвильи, под ядрами, достиг дворца как раз тогда, когда колонна Салиса входила туда с пушками. "Господа, -- закричал он им с высоты садовой террасы. -- Король приказывает вам всем отправиться в Национальное собрание!" Потом, уже от себя, он добавил под влиянием предусмотрительной заботливости о короле: "С пушками!"
   Эта колонна, осыпаемая по пути ядрами национальной гвардии, достигла дверей Манежа в беспорядке, изувеченной; ее провели в стены Собрания и обезоружили.
   Марсельцы, узнав об отступлении части швейцарцев и видя удаление жандармов, вторично пошли вперед; вид мертвых товарищей, распростертых на площади, пьянил их жаждой мести; они ворвались под широкие своды галереи. Другие колонны, обогнув дворец, проникли в сад со стороны Королевского моста. Шесть пушек, привезенных из ратуши, обрушили на дворец ядра и картечь. Швейцарцы медленно отступили, оставляя ряды убитых, огонь их ослабел вслед за уменьшением численности. Последний ружейный выстрел прозвучал только вместе с последней угасшей жизнью. С этой минуты сражение стало просто резней. Марсельцы, жители Бреста, федераты, народ заполнили комнаты. Неистовая толпа устремилась к трупам, которые ей бросали с балконов, срывала с них одежду, тешилась их наготой, вырывала у убитых сердца, заставляла струиться кровь, как воду из губки, отрубала головы и выставляла свои позорные трофеи на потеху уличных мегер. Вооруженные шайки жителей предместий обезоруживали всех из ненависти, добиваясь не добычи, а разорения. Этот общий разгром дворца даже нельзя было назвать грабежом, а скорее опустошением. Целью восстания оказалась кровь, а не золото. Народ открыто показывал свои руки -- окровавленные, но пустые. Несколько обычных воров, пойманных на желании присвоить вышвыриваемые вещи, были немедленно повешены теми же людьми из народа.
   Народ осквернял себя мерзкими убийствами, упивался муками убитых, но и среди крови уважал в своем лице борца за свободу. Картины, статуи, вазы, книги, фарфор, зеркала, произведения искусства, веками накопленные во дворце, -- все разрывалось в клочья, разбивалось вдребезги, превращалось в прах и пепел. По странной прихоти судьбы уцелела и осталась невредимой только одна картина -- "Меланхолия" работы Доменико Фетти: символ печали и непрочности человеческих дел, единственный памятник, которому суждено было пережить судьбу династий и дворцов!
   Свита Марии-Антуанетты, придворные дамы принцесс, горничные и гувернантки с самого начала сражения собрались в комнатах королевы. К ним вели только потайная лестница из комнаты королевы в покои короля и лестница Принцев, загроможденная трупами марсельцев. Одна из вооруженных шаек нашла наконец доступ к потайной лестнице и бросилась туда. Ступеньки вели в низкие и темные коридоры, устроенные между этажами. Эти антресоли служили жилищем приближенной прислуге.
   Двери туда выломали топором, немедленно умертвили телохранителей королевы. Ее любимая горничная, госпожа Кампан, и две женщины из прислуги бросились на колени перед убийцами. Руки этих женщин обнимали занесенные над ними сабли. "Что вы делаете? -- раздался снизу голос какого-то марсельца. -- Женщин не убивают!" -- "Вставайте, несчастные, нация дарит вам пощаду", -- отвечал человек с длинной бородой, который только что зарезал телохранителя. Он велел трем женщинам встать на скамейку, поставленную в проеме окна, где толпа могла их видеть и слышать, и заставил кричать: "Да здравствует нация!"
   Два привратника королевских покоев, Салль и Марше, которые могли бежать, умирают, выполняя свою присягу до конца. Они нахлобучивают на головы шляпы и берут в руки шпаги: "Здесь наш пост, -- говорят они марсельцам, -- и мы желаем пасть на пороге, который клялись защищать". Привратник покоев королевы по имени Дье великодушно остается один на входе в комнату, куда бежали женщины, и умирает, защищая ее. Принцесса Тарантская, слыша, как пал этот последний верный страж, сама идет отворить двери марсельцам. Предводитель их, пораженный самообладанием и достоинством ее перед лицом смерти, сдерживает на минуту свой отрад. Принцесса, держа за руку прекрасную Полину де Турзель, вверенную ей матерью, говорит марсельцам: "Поразите меня, но спасите жизнь и честь этой молодой девушки. Это залог, который я поклялась возвратить невредимым ее матери. Оставьте ей дочь и возьмите мою жизнь".
   Растроганные марсельцы с уважением отнеслись к этим дамам и спасли их жизни. Из-за того что, разоряя комнаты, разбили мраморные фонтаны ванн королевы, вода, смешанная с кровью, залила пол и окрасила ноги и платья беглянок. Их передали с рук на руки простолюдинам, которые тайком провели их вдоль реки и доставили к родным.
   Преследование жертв, старавшихся укрыться от смерти, длилось три часа. Несколько швейцарцев, спрятавшихся в конюшнях под кучами фуража, задохнулись там от дыма или были сожжены заживо. Народ как будто стремился превратить Тюильри в громадный костер. Уже конюшни, караульни, службы, окаймлявшие дворы, оказались охвачены пламенем. На площади Карусель пылали костры из мебели, картин, книг. Депутации от Собрания и Коммуны с трудом сохранили Лувр и Тюильри. Народ хотел стереть дворец с лица земли, чтобы в будущем королевский сан не смог найти себе пристанища в городе свободы. Не имея возможности сжечь камни, народ обратил свою месть на граждан, известных приверженностью ко двору или заподозренных в сострадании к королю. Самой невинной и самой знаменитой из этих жертв оказался Клермон-Тоннер.
   Один из первых апостолов политической реформы, красноречивый оратор Учредительного собрания, он остановился в деле революции только на границах монархии. Он желал того идеального равновесия трех властей, которое считал осуществленным в британской конституции. Революция, которая хотела не уравновесить, а сместить прежние власти, отвергла его, подобно тому как пошла дальше Малуэ и Мирабо. Утром 10 августа Клермон-Тоннер был обвинен в том, что держал в своем доме склад оружия. Дом окружила толпа, его отвели в отдел Красного Креста, чтобы он дал отчет в засадах, какие будто бы устраивал народу, но обыск в доме доказал его невиновность. Народ, выведенный из заблуждения голосом честного человека, легко перешел от несправедливости к благосклонности: он рукоплескал обвиненному и с триумфом возвратил его домой. Но убийцы, которым уже указали жертву, опасались, что она ускользнет. Уволенный Клермон-Тоннером слуга собрал против своего бывшего господина неистовствующую толпу. Клермон-Тоннер устремился в особняк на улице Вожирар и успел добраться до четвертого этажа; убийцы следовали за несчастным, убили его на лестнице, выволокли окровавленного на улицу и оставили друзьям убитого обезображенный труп. Молодая жена Клермон-Тоннера только по платью смогла опознать тело своего мужа, так оно было изуродовано.
   Едва окончилась битва, как Вестерман, покрытый порохом и кровью, явился к Дантону, чтобы получить поздравления с победой народа. Вестермана сопровождали некоторые из героев дня. Дантон обнял их всех по очереди. Жены плакали от радости, видя своих мужей победителями, тогда как считали их уже погибшими. Дантон казался погруженным в раздумье; похоже, удивленный и как бы раскаивающийся в победе, он колебался между двумя решениями. Но Дантон был из числа тех людей, которые недолго колеблются, а предоставляют решение обстоятельствам. С этого дня фортуна повернулась к Дантону лицом. На следующий день он стал министром.

XXIII
Собрание и народ -- Совет Коммуны, зародыш Конвента -- Приостановка королевской власти -- Декрет о созыве Конвента -- Министр юстиции Дантон -- Король и королевская семья в здании фельянов

   Но возвратимся в Собрание. Не сумев принять ни сторону революции, ни сторону конституции, оно безмолвно прислушивалось ко всем отголоскам совершавшихся за его стенами событий. Положение подневольное и унизительное: достойное наказание для державного сословия, которое боялось республики, но не смело ей противиться, которое желало ее, но не смело ей служить! Народ, понимавший слабость своих представителей, один создавал республику, но, как происходит всегда, когда народ лишен правительства, дело совершается посредством беспорядка, пламени и крови. Почести, какие он старался выказывать представительству, были лишь почтительными приказаниями. Истинная власть находилась уже в ратуше, среди представителей Коммуны. Народ это понял.
   Представители Коммуны являли собой нечто большее, чем просто народных избранников: они сами были парижским народом. Лишь только провозгласили победу, все благоразумные люди поспешили в ратушу -- резиденцию истинных властителей положения.
   Робеспьер, который все время берёг если не жизнь свою, то карьеру, скрываясь и от друзей и от врагов в продолжение заговора и битвы, еще днем появился на совете Коммуны и был там принят как государственный человек и организатор победы.
   Дантон, успокоив жену и обняв детей, явился к кордельерам, чтобы насладиться одобрением шарантонских заговорщиков.
   Сам Марат вышел из подземелья, в котором сидел запершись в течение нескольких дней. Заслышав победные крики, он устремился на улицу во главе группы своих сторонников и колонны брестских федератов. Он прогуливался по Парижу с обнаженной саблей в руке и с лавровым венком на голове. Потом, с теми же приверженцами, он отправился в королевскую типографию и завладел печатными станками.
   Все вожди якобинцев и кордельеров, все агитаторы, все эти многочисленные выразители воли народа бросились в Коммуну и приступили к образованию из муниципального совета временного правительства. Этот совет стал зародышем Конвента. Он ни от кого не принимал своего назначения, а сам взял его себе; он действовал как диктатор.
   Десятого августа в Собрании не насчитывалось и трехсот членов. Представители правой стороны и конституционной партии отсутствовали. Там были одни жирондисты и якобинцы. Пустые ряды заполняли иностранцы, члены клубов, рабочие, которые, сидя вперемежку с депутатами, разговаривали, жестикулировали, совещались.
   Как только народ сделался властелином дворца, Собрание всею массой поднялось с мест и приняло участие в народном торжестве, чтобы присягой поддержать равенство и свободу. При рукоплесканиях трибун входили в залу люди из народа с окровавленными руками, с почерневшими от пороха лицами. Одни рассказывали об изменнических кознях двора, который завлекал граждан под огонь швейцарцев обманчивыми обещаниями перемирия. Другие, указывая наложу стенографа, предлагали себя для истребления тирана. "Все тот же предательский двор, -- воскликнул один из таких ораторов, раскрывая свою грудь, пораженную пулей, -- пролил эту кровь. Мы проникли во дворец по трупам наших братьев! Мы захватили несколько человек из числа наемников. Но обвиняем мы только самого короля. Эти люди стали лишь орудием его измены; с той минуты, как они сложили оружие, мы хотим видеть в них братьев!"
   Великодушие этого гражданина сообщается Собранию и трибунам. К народу посылают депутацию, чтобы остановить резню. Во двор фельянов вводят швейцарцев, которые все еще оставались на террасе, подверженные ярости народа. Эти солдаты разряжают свои ружья в знак доверия. Сражающиеся приносят и складывают на стол президента серебряную посуду, мешки с золотом, дорогие предметы, даже портфели и письма, найденные в покоях королевской семьи. Рукоплескания приветствуют такое проявление честности. Король и королева из глубины своей ложи наблюдают за описью добычи, найденной в их секретных комнатах.
   Президент передает все эти вещи под ответственность Гюгенена, комиссара новой коммуны. Петиционеры громкими воплями требуют низложения короля: "Вы иначе не остановите мщение народа, как продемонстрировав ему правосудие. Представители, будьте же тверды! Вы обязаны нас спасти!"
   Жирондисты, до тех пор колебавшиеся между унижением трона и его низвержением, поняли, что нужно или самим его низвергнуть, или оказаться увлеченными вместе с ним. Верньо передал президентство Гюаде, чтобы Собрание на время отсутствия его самого находилось под руководством человека из его партии. Чрезвычайная комиссия, в которой жирондисты имели перевес по численности, влиянию и таланту, собралась безотлагательно. Вместо комиссии рассуждали пушки. Народ ждал. Верньо взял перо и быстро составил акт о временном прекращении королевской власти. Затем вышел в зал и прочел его среди глубокого молчания, в четырех шагах от монарха.
   Декрет приняли без прений. Король выслушал его без удивления. В самую минуту голосования он обратился к депутату Кутару, который сидел над ложей стенографа и с которым король дружески беседовал во время заседания. "Нельзя сказать, чтобы то, что вы там затеваете, было очень в конституционном духе", -- сказал король ироничным тоном, составлявшим резкий контраст с торжественностью обстановки. "Это правда, государь, -- отвечал Кутар, -- но это единственное средство спасти вашу жизнь".
   Собрание приступило к назначению министров. Смещенные Ролан, Клавьер и Серван были восстановлены в своем звании без подачи голосов, по предложению Бриссо. Назначение этих министров стало местью за смещение их королем. Дантона назначили министром юстиции, Монжа -- морским министром, Лебрена -- министром иностранных дел, писателя Грувелля -- секретарем совета министров.
   Небо было ясно; вечерняя прохлада и лихорадочное возбуждение вследствие событий истекшего дня заставляли жителей выходить из домов, чтобы подышать воздухом летней ночи. Длинные вереницы мирно прогуливающихся парижан тянулись по аллеям Тюильри, возвращенного народу. Пламя и дым от мебели, пожираемой пожаром, подымались над его крышей и освещали оба берега Сены. Телеги, в сопровождении посланных Коммуной агентов, собрали на Елисейских полях, на площади Людовика XV, в саду и во дворах 4000 трупов швейцарцев, марсельцев и федератов. Женщины, разряженные как на праздник, не боялись приближаться к этим телегам и рассматривать останки утренней резни.
   Агенты Парижской коммуны послали на площадь Карусель отряды рабочих, чтобы очистить поле битвы. Около полуночи там воздвигли огромные костры, в которые были брошены сотни трупов. Пепел смели в Сену. Ночь, вода, огонь поглотили все. Город вступил в свою обычную жизнь, не замечая других следов поразившей монархию катастрофы, кроме опустелого дворца, дверей его, лишенных стражи, разбитых окон и отверстий, проделанных картечью в древних стенах.
   Собрание прервало свое заседание в час ночи. Только Богу известно, какими бесконечными показались четырнадцать часов этого заседания королю, королеве, их детям и принцессе Елизавете. Падение было долгим, глубоким, ужасным -- падение с трона на эшафот. Нигде его не прочувствовали более, чем здесь. Ломает человека первый удар, остальные только добивают.
   Около шести часов бывшие министры, вызванные декретом, печально простились с королем и удалились, чтобы сдать полномочия и отправиться на следующий день в Орлеан, в Верховный суд. Спустя некоторое время Мальярдо, командир швейцарских войск, призванный комиссарами коммуны, был увлечен куда-то. Д'Обиньи, бродивший среди народа, который ниспровергал статуи королей на площади Людовика XV, и позволивший себе мимолетное выражение негодования на лице, был умерщвлен на том самом памятнике, осквернение которого оплакивал. Шуазель два раза рисковал жизнью, выходя, чтобы попытаться объединить швейцарцев, и заходя обратно, чтобы прикрыть короля своей шпагой. Вскоре в дверях ложи послышался сильный шум: король повернул голову и с беспокойством спросил о причине этого смятения. Начальник парижских жандармов Карл устремился на шум и тоже не возвратился. Король, обернувшийся, чтобы выслушать его ответ, с ужасом узнал о его смерти. Каждое из приказаний пленников приносило несчастье их друзьям. Вокруг короля и его семьи становилось все пустыннее, смерть разила все ближе к ним самим.
   Сколько сердец, которые бились за них еще утром, к вечеру похолодели! Темнота в стенах Собрания, зарево пожара, волнения продолжительного заседания, ночь, всегда более невыносимая, чем день, -- все это погружало пленников в самые мрачные мысли. Могильное молчание уже несколько часов господствовало в ложе. Слышен был только шум проворных перьев, бегавших по бумаге в руках стенографов. Тусклый свет свечей, освещавших их столы, позволял рассмотреть маленького дофина, который заснул на коленях королевы, под звуки оглашения декретов, отнимавших у него и власть и жизнь.
   В час пополуночи пришли смотрители зала, чтобы проводить короля с семейством в помещение, которое было им наскоро приготовлено после обнародования декрета о низложении. Конвоировали пленников комиссары Собрания и отряд национальной гвардии, который с утра охранял их безопасность. Офицер королевской свиты взял дофина из рук королевы и понес дремлющего ребенка позади нее.
   Это помещение находилось в верхнем этаже старого монастыря фельянов, над бюро и комитетами Собрания. Четыре комнаты, необитаемые со времени уничтожения монашеских орденов, оказались голы и пусты, каким вообще бывает жилье, хозяева которого давно разъехались. Архитектор Собрания, по приказанию смотрителей, велел наскоро внести туда мебель, какая нашлась в его собственной квартире: стол для обедов, несколько стульев, четыре деревянные кровати для короля, королевы, дофина и его сестры; матрацы, разостланные прямо на кирпичных полах, служили ложем для принцессы Елизаветы и гувернантки детей. Комнату, которая служила передней, занимали де Бриге, д'Обье, Гогела, принц де Пуа и герцог Шуазель.
   Король спал полуодетый во второй комнате. Королева с детьми заняла третью комнату. Принцесса Елизавета, госпожа Турзель и принцесса Ламбаль, присоединившаяся вечером к королевскому семейству, собрались в комнате за спальней королевы и всю ночь бодрствовали, плача и молясь у ее дверей.
   Людовик XVI, его семейство и свита не прикоснулись в этот вечер к ужину, который им был приготовлен. После тихого разговора без свидетелей король, королева и принцесса Елизавета легли, чтобы заснуть хоть на несколько минут: тридцатишестичасовое бодрствование изнурило души и тела пленников. Но сон их был короток, а пробуждение ужасно.
   В десять часов утра королевская семья пришла на заседание Собрания и оставалась там до ночи. Вчерашние события сделали народ требовательнее, а предложения -- более кровожадными. Петиционеры осаждали решетку монастыря фельянов, громко требуя крови швейцарцев из королевского конвоя, скрывшихся здесь. Собрание старалось отстоять эти двести жертв. "Великий Боже! Что за каннибалы!" -- воскликнул Верньо.
   Наступила минута, когда Собранием овладел ужас: проломили внешнюю стену. Верньо, храбрец в отношении самого себя, боялся за жизнь короля. Смотрители зала увели королевскую семью в коридор, чтобы народ, в случае проникновения в здание с оружием, не нашел там своих жертв. Король, думая, что для него и его семейства наступила последняя минута, заботился лишь о спасении жизни своих слуг. Он заклинал их подумать о своей собственной безопасности. Но ни один из них не пожертвовал спасению жизни своим долгом.
   Часовые заставили народ отступить, и тут появился Дантон, который немедленно произвел впечатление на толпу самим авторитетом своего имени и неистовством речи. Он требовал от убийц не великодушия, а только терпения.
   "Законодатели, -- сказал затем Дантон, войдя в Собрание, -- французская нация, утомленная деспотизмом, устроила революцию. По избытку великодушия она вступала в переговоры с тиранами, -- прибавил он, бросая угрожающий взгляд на место, где сидел король. -- Но опыт научил ее, что нельзя надеяться ни на какие перемены в давнишних притеснителях народа. Нация неизбежно вступит в свои права. Но там, где начинается правосудие, народная месть должна остановиться. Я принимаю перед Национальным собранием обязательство покровительствовать людям, которые находятся в его стенах. Я отвечаю за них!"
   Произнеся последние слова, Дантон бросил беглый, горделивый взор на королеву, как бы показывая, что под грубостью речи скрывается тайное понимание или высокомерная жалость. Депутаты и трибуны встретили слова Дантона рукоплесканиями, а на улице народ громогласно одобрил обещание своего любимца, и швейцарцы были спасены до 2 сентября.
   Дантона сменил Петион. Выйдя из-под своего притворного ареста, он явился, чтобы опять взять власть в свои руки. Но когда работа кончена, инструмент откладывают в сторону; коль скоро король исчез, в Петионе больше не было надобности. Напрасно пытался он умерить требования комиссаров Коммуны и возвратить власть ее законному центру, то есть Собранию. Всевластная Коммуна посылала Законодательному собранию, под видом просьб, приказания. Жирондисты, подобные Петиону, стали не более чем почетными вождями революции, которая их опередила.
   Накануне постановили, что Людовик XVI на время отрешения будет помешен в Люксембургском дворце. Но этот дворец слишком напоминал верховную власть, образ которой Коммуна хотела стереть из памяти народа, и Законодательному собранию доложили, что невозможно отвечать за короля в таком обширном жилище. Собрание, чтобы спасти хоть тень независимости своих решений, передало специальной комиссии полномочия предписать королю место жительства. Эта комиссия постановила, что плененная семья займет особняк министра юстиции на Вандомской площади. Но и этот особняк, находясь в центре Парижа, мог наводить умы на мысль о могуществе, которое опасно стало показывать солдатам и народу. Коммуна отказалась исполнить и этот декрет. Манюэль потребовал, чтобы жилищем короля-заложника назначили Тампль, удаленный от всяких ненужных воспоминаний и городских волнений. Собрание уступило. Выбор Тампля ясно показывал, какое толкование дала Коммуна вчерашним событиям: вместо жилья королю предназначали тюрьму.
   Жирондисты приостановили королевскую власть, Коммуна ее низвергла. Ролан и его друзья хотели подготовить себе опору против всемогущества ратуши учреждением совета департамента, к которому и должны были перейти влияние и надзор. Это предложение жирондисты поручили внести одному из самых безвестных своих приверженцев, чтобы скрыть руку, которая наносила удар. Но Коммуна поняла, в чем дело, и предупредила этот шаг. Три раза в течение дня муниципальный совет посылал просить -- сначала смиренно, потом с твердостью, наконец, нагло -- отмены декрета, посягавшего на его всемогущество. Муниципальному совету повиновались.
   Потом от Коммуны явились другие депутации с требованием учреждения военного суда, чтобы отомстить за кровь народа. Видя, что Собрание уклоняется от прямого ответа, оратор Коммуны холодно прибавил: "Если этот декрет не внесут, мы обязаны подождать его!" Робеспьер тоже появился у решетки: "Народ, -- сказал он, -- когда тирания повержена, берегись давать ей время подняться. Мы видели падение статуи деспота; нашей первой мыслью было воздвигнуть на ее месте монумент в честь свободы. Граждане, которые умирают, защищая отечество от внешних врагов, должны стоять во втором ряду; в первом остаются те, кто умирает за освобождение его изнутри".
   После такого второго дня королевскую семью опять отвели в здание фельянов. Проявления сострадания и привязанности к пленникам, выражаемые людьми из их конвоя, встревожили коммунаров и якобинцев. Сантерр сменил этих караульных и избрал для охраны короля людей, недоступных снисходительности. Жирондист Гранжнев, член наблюдательного комитета, филиал которого находился в том же монастыре, встревожился при виде почтительности и умиления немногочисленных друзей, окружавших королевскую семью. Он решил, что замышляется побег, и сообщил об этом своим товарищам. Комитет приказал удалить всех лиц, не принадлежавших к числу непосредственной прислуги пленников. Тогда король призвал к себе смотрителей зала. "Итак, я пленник, господа! -- сказал он им с горечью. -- Карл I оказался счастливее меня: ему оставили друзей до самого эшафота". Смотрители молча потупились.
   Пришли просить короля пройти в залу, где был приготовлен ужин. Друзьям пленников позволили последовать туда же. Этот день стал последним, когда королю и королеве прислуживали за столом, с соблюдением придворного этикета, пять дворян: этикет выглядел трогательным потому, что сделался добровольным, почтительность с несчастьем удваивалась.
   Немая печаль омрачала этот последний обед. Как господа, так и добровольные слуги знали, что расстаются навсегда. Король ничего не ел. Он умышленно замедлял время окончания ужина -- чтобы продлить минуты, когда ему еще позволялось видеть дружественные лица. Такое долгое прощание утомило терпеливых офицеров стражи. Надо было пресечь этот бесконечный разговор. Король знал, что все пять дворян подвергаются опасности быть арестованными внизу лестницы, и тревога за их участь усиливала ужас его собственного положения. Наконец, залившись слезами, смотря на своих друзей, король попытался говорить, но волнение сделало его немым. "Расстанемся, -- сказала им королева, -- только с этой минуты мы начинаем чувствовать всю горечь своего положения. До сих пор вы услаждали нашу участь своей заботой. Путь Бог вам заплатит за..." Тут рыдания прервали ее. Королева велела своим детям обнять последних друзей своей семьи, и дворяне спустились по потайной лестнице. Они вышли на улицу по одному, в чужих костюмах, чтобы затеряться незамеченными в толпе.
   В понедельник, в три часа пополудни, Петион и Манюэль явились в двух экипажах, чтобы отвезти пленников в Тампль. Коммуна могла перевезти их ночью, но хотела, чтобы этот переезд совершился средь бела дня, медленным шагом, по самым многолюдным кварталам, чтобы унижение королевского сана получило вид и значение позорной прогулки осужденных перед казнью. Петион и Манюэль находились в королевском экипаже. Презрительные взгляды, обидные возгласы, язвительный смех, самые низкие из оскорблений не прерывались в течение всего проезда. Петион провел короля сквозь всю полноту его унижения. При проезде через Вандомскую площадь Петион обратил внимание короля на низвергнутую статую Людовика XIV. Эмблемы королевской власти повсюду были уничтожены или обезображены. Рука народа таким образом заранее ниспровергала учреждение, относительно которого Собрание еще не высказалось.
   Возврат из тюрьмы к трону стал невозможен. Людовик XVI это понял и, когда после двухчасовой езды экипажи покатились под сводами Тампля, мысленно приготовился к эшафоту.

XXIV
Жирондисты вынуждены отказаться от власти -- Бегство Лафайета -- Дюмурье присягает нации -- Парижская коммуна присваивает себе исполнительную власть -- Учреждение Трибунала -- Марат поддерживает идею об истреблении врагов народа

   Пока королевская семья собиралась с духом за стенами Тампля, Собрание обнародовало правила, по которым предстояло созывать Конвент и провозглашать власть народа. Согласно этим правилам, все французы свободных занятий, достигшие 21 года, должны были 26 августа передать своим представителям верховные полномочия, независимые от предыдущей конституции. Конвент предполагалось собрать 20 сентября.
   Таким образом, торжество жирондистов привело к их отречению. Собрание, в котором они господствовали, предоставило управление жребию и бросило Францию на произвол судьбы. Не сохранившее верность конституции, отказывающее в поддержке королевскому сану, страшащееся республики, Собрание не имело ни плана действий, ни политики, ни смелости; оно не низвергло и не основало ничего; оно лишь потворствовало падению всего. Учредительное собрание являлось представителем мыслящей Франции, Конвент стал представителем страстной преданности масс отечеству. А Законодательное собрание представляло только интересы и тщеславие промежуточных классов. Собрание умело говорить, но не умело действовать. У него были ораторы, но не было государственных людей. Мирабо в Учредительном собрании стал ярчайшим выражением аристократии, которая, проникнувшись высоким светом своей эпохи, видит свое предназначение в распространении этого света и делается революционной из величия духа. Дантон и Робеспьер были ужасающим выражением страстей народа, который не остановится перед выгодой из-за идеи, перед жизнью из-за принципа. Бриссо, Жансонне, Гюаде оказались не более чем болтунами. Нация потеряла терпение от их нерешительности; нация сама проложила себе дорогу -- и они исчезли.
   Слезы, кровь, преступления 10 августа падают не столько на народ, сколько на Собрание, которое сделало этот день неизбежным. Оно обладало талантом, знаниями, патриотизмом, даже добродетелями, необходимыми для основателей свободы; оно не имело только характера. Характер служит душой действия, его движущей силой. Эти же люди обладали только гением слова и гением смерти. Достойно говорить и достойно умереть -- такова была их судьба.
   Отголосок 10 августа почувствовали во всей Европе. Франция бросила вызов всем монархам: следовало или его принять, или объявить европейские троны бессильными держаться против духа мятежа и восстания, который мог сделаться победителем везде, если уже сделался победителем в Париже. Даже Англия начинала смотреть с неприязнью на это движение умов, которое в свое время опередило пределы и форму ее собственной конституции.
   Франция, бросившись в неизвестность, отчуждала от себя все надежды, какие до тех пор ее сопровождали. Призывный набат гудел в Париже. Коалиция и эмигранты отвечали на него, приближаясь к границам. Герцог Брауншвейгский исполнился уверенностью, сосредоточил все свои силы и начал движение.
   Внутри страны события 10 августа получили всеобщее одобрение на севере, востоке и юге. Только селения Вандеи привычно взволновались. В других же местах роялисты и конституционисты скрывали свои предчувствия и свою горечь. Жирондисты и якобинцы объединились с целью способствовать выбору в Конвент людей решительных, крайних взглядов, ярых противников королевской власти.
   Армия, управляемая конституционными генералами и офицерами, еще преданными королю, оцепенев, приняла известие о свержении конституции и торжестве якобинцев. Случилось несколько минут колебания, которыми искусный и популярный предводитель мог бы воспользоваться, чтобы увлечь армию против Парижа; но победа не давала еще ни одному генералу права не повиноваться народному движению. Главнокомандующий, старый Люкнер, на вопрос муниципалитета и клуба в Меце о том, к какой партии он поведет армию, пробормотал несколько слов одобрения парижскому перевороту и замолчал. На следующий день, получив от Лафайета противоположное мнение, он переменил свое и держал речь к войскам с целью предостеречь их против нарушителей порядка, какие прибудут из Парижа. Старый служака, не способный понимать новые веяния в политике, Люкнер, как дитя, лепетал то, что ему внушали. Прибытие комиссаров Собрания, посланных к армиям, чтобы объединить их между собой, заставило Люкнера в третий раз переменить образ мыслей.
   В Валансьене генерал Диллон провозгласил в специальном приказе, что над конституцией совершено насилие и клятвопреступники подлежат наказанию. Несколько дней спустя Диллон отрекся от этого мнения в письме к Собранию. Монтескье, в Южной армии, мягко высказался за сохранение конституции. В Страсбурге мэр Дитрих, генералы Виктор де Брольи и Каффарелли дю Фальга пришли в негодование от покушения на неприкосновенность короля. Генерал Бирон, друг герцога Орлеанского, поддерживаемый страсбургскими якобинцами, подавил восстание в зародыше и отдал свою армию стороне-победительнице. Один Лафайет принял определенное решение и занял четкое политическое положение.
   Военная квартира Лафайета находилась в Седане, главном городе Арденн. Он узнал о событиях 10 августа через офицера своей армии, который, находясь в это время в Париже, успел выбраться и поспешил уведомить своего генерала о резне и декретах этого дня. Лафайет счел себя достаточно сильным, чтобы задушить его посредством объединения армии и департаментов. За неимением центральной власти, которой он мог бы законно повиноваться, генерал требовал распоряжений у руководства местного департамента. Проект Лафайета состоял в образовании некоего конгресса объединенных департаментов Арденн, Эны и Мааса. Он мало верил в успех дела, но видел в нем свой долг как гражданина, а не как военачальника.
   Но вместо того, чтобы увлечь свои войска стремительным движением, он оставил их размышлять без движения, и энтузиазм армии заглох из-за этих колебаний. Отвергнутый собранием 19 августа, Лафайет решил, что счастье его оставило, а популярность угасла. Он предпочел оставить отечество и сам себя осудил на изгнание. Александр Ламет, оба брата Латур-Мобур, Бюро де Пюзи, его адъютанты и несколько офицеров сопровождали Лафайета. Он предполагал пробраться в Голландию, а оттуда плыть в Америку, но после ночного перехода попал в объятия неприятельского отряда. Узнанный, он был отведен в Намюр. Глава восстания, защитник Людовика XVI, народный генерал Парижа составлял добычу слишком неожиданную и слишком блестящую, чтобы вражеские военачальники могли великодушно позволить ему удалиться. Лафайет, разлученный со своими товарищами, перетаскиваемый из крепости в крепость, пока не добрался до каземата в Ольмюце, перенес долгую, ненавистную неволю с терпением, достойным его убеждений. Он сделался мучеником свободы, будучи сначала ее героем; с этого времени публичная жизнь Лафайета прерывается на целых тридцать лет.
   Бегство Лафайета и подчинение его корпуса новой власти позволило Собранию не тревожиться относительно настроения войск, но теперь приходилось опасаться за положение на границах. Жирондисты, предвидя близкую борьбу с якобинцами, понимали важность наличия в армии такого вождя, который гарантировал бы им и победу над внешним врагом, и опору против врагов внутренних. У старых товарищей Дюмурье ненависть к нему отступила перед высоким мнением о его талантах и чести. Со своей стороны Дюмурье с присущей ему проницательностью наблюдал события 10 августа и составил о них свое собственное мнение. Генерал искренне оплакивал несчастье короля; но, какой бы ни была форма правления, отечество все-таки остается отечеством! Спасти отечество -- вот единственная политика, какая в подобную минуту пригодна для солдата.
   Немедленно завязалась тайная переписка между генералом и его старыми товарищами Серваном, Роланом и Клавьером. Жирондисты поздравляли себя с приобретением такой головы и такой руки. С другой стороны, якобинцы также завязали с Дюмурье сношения, которые рождены были случаем и из которых ловкий генерал извлек выгоду для своей карьеры.
   Молодой Кутон, друг Робеспьера и депутат от Оверни в Законодательном собрании, находился в это время на водах в Сент-Амане, по соседству с лагерем Дюмурье. Генерал и депутат встречались и часто разговаривали. Чем прекраснее мечты человека, тем больше его раздражает все то, что им противоречит. Кутон был романтиком и философом. Черты лица его отличалось тонкостью, взор был ясен, разговоры носили печать серьезности и меланхолии: полная обездвиженность стала тому виной. Причина этой болезни привлекала к несчастью Кутона всеобщий интерес: он лишился ног из-за любви. Проезжая в темную зимнюю ночь по болотистой долине Оверни, чтобы тайком встретиться с молодой девушкой, которую любил, Кутон в темноте сбился с дороги. Просидев до утра в ледяной грязи, он спасся от окончательного погружения в трясину только уже оцепеневший и разбитый параличом. Тогда еще не подозревали о будущей роли Кутона, в его мечтах тогда еще не текли реки крови.
   Три депутата, прибывших 14 августа в Валансьен, имели на руках приказ сместить Диллона и Лану: эти два генерала медлили с признанием событий 10 августа, а теперь умоляли комиссаров о прощении. Те уже собирались уступить их мольбам, когда Кутон поспешил из Сент-Амана в Валансьен, расхвалил таланты и энергию Дюмурье и добился того, что Собрание вверило ему командование армиями Лану и Лафайета. Вестерман, друг Дантона и его орудие в событиях 10 августа, а теперь -- еще и агент в армиях, после посещения седанского лагеря также поспешил в Валансьен. Он яркими красками описал Дюмурье разлад в армии Лафайета, дезертирство офицеров, недовольство солдат, дурное настроение жителей Арденн и уязвимость территории, если неприятель, уже завладевший Лонгви, пойдет на Шампань. Таким образом Вестерман увлек Дюмурье за собой.
   В ночь с 25 на 26 августа Дюмурье отдал распоряжения по поводу бельгийской кампании, от которой все еще не желал отказываться. Он вызвал из Лилля генерала ла Бурдоне, который командовал этой крепостью, и поручил ему в свое отсутствие управление Валансьенской армией. Прибыв 28 августа в лагерь Лафайета, Дюмурье обнаружил там холодный прием, армию, которая не желала знать нового вождя и жалела о том, которого лишилась. Но Дюмурье не встревожился. Он сел на лошадь Лафайета, сделал смотр войскам и произнес перед ними речь. Пехота казалась угрюмой, кавалерия почти явно бунтовала. Проезжая перед рядами, Дюмурье услыхал оскорбительные для себя слова: "Это человек, который объявил войну и был причиной пролития крови наших братьев в Лонгви!" Генерал остановил лошадь и, гордо смотря на эскадроны, сказал: "Неужели между солдатами найдется тот, кто стал бы печалиться из-за войны? Не думаете ли вы приобрести свободу без битвы?" Эти слова возвратили солдатам если не совершенное доверие к Дюмурье, то, по крайней мере, уважение к нему.
   Когда на столе военного совета развернули карты, Дюмурье потребовал мнений. Диллон заговорил первым. Он указал на карте Шалон как позицию, которую нужно захватить раньше неприятеля, чтобы отрезать дорогу к Парижу. С циркулем в руке он измерил расстояние от талона до Вердена и от Шалона до Седана; показал, что неприятель, находившийся под стенами Вердена, будет ближе к Шалону, чем оборонительная армия, что сохранение столицы значит для нации больше, чем сохранение Арденн, и заключил доводом о необходимости идти на Шалон в ту же ночь. Все присоединились к этому мнению. Дюмурье сделал вид, что также одобряет его, и приказал Диллону принять начальство над авангардом и переправиться на левый берег Марны. Но когда военные разошлись, Дюмурье оставил при себе генерала Тувено, задумчивый взгляд которого во время речи Диллона был подмечен главнокомандующим. "Отступление к Шалону, -- сказал он, -- мысль умная. Но в минуту великих опасностей истинной мудростью бывает смелость. Удалиться за Марну значило бы подать Франции сигнал к слабости и упадку духа, значило бы начать войну движением назад, всегда подобным поражению, наконец, значило бы открыть коалиции дорогу к Парижу, на которой неприятелю, после Марны, не будет помехи".
   Указывая на карге длинную линию лесов, которая простирается от Седана до Сен-Менегу, он сказал Тувено: "Вот Фермопилы Франции! Если бы я имел счастье прибыть туда раньше пруссаков, все было бы спасено!" Это косвенное движение, задуманное Дюмурье, не только не удаляло французскую армию от пруссаков, но приближало ее к ним и назначало врагам поле битвы на том самом месте, которое они уже занимали, потому что от Вердена, где располагался прусский король, надо пройти расстояние меньшее, чем от Седана, где стояла французская армия, чтобы достичь Аргонского леса. Тувено заразился энтузиазмом, которым осветился воинственный взор Дюмурье, и с таким вдохновением принял план последнего, как будто сам его задумал. Это был один из тех людей, ум которых дремлет среди безвестности второстепенного положения до тех пор, пока чья-нибудь искусная рука не затронет его тайные пружины. Тувено питал к Лафайету уважение, но перед Дюмурье он преклонялся. При первом он слыл хорошим офицером, при втором сделался героем.
   Довольный, видя себя понятым в полной мере, Дюмурье поручил Тувено подготовить детали задуманного маневра, а сам заснул на несколько часов с мыслью о своем плане. Сразу после пробуждения он послал приказ Бернонвиллю, которого оставил в Валансьене, привести с собой девять тысяч человек пехоты и кавалерии, без пользы стоявших в это время в лагере в Моде. Затем Дюмурье разослал курьеров по всем направлениям, чтобы уведомить Люкнера о своем движении. Он назначил генералу свидание в таком месте, где соединение армий из Меца и Седана, если бы оно совершилось, решило бы участь сражения. В арсеналах Ла Фер и Дуэ Дюмурье нашел военные запасы, в которых нуждался. Наконец, он назначил других генералов вместо тех, которых забрал с собой Лафайет. Армия теперь имела голову, через 24 часа у армии появились и руки.
   Дюмурье сообщил о своем проекте военному министру Сервану. Через Вестермана он уведомил о смелом плане Дантона. Узнав, что Дантон намерен направить к границам тысячи защитников, Дюмурье назначил Шалон и Сен-Менегу лагерями для прибывающих волонтеров. Оба эти лагеря постоянно снабжались съестными припасами и фуражом. Все время находясь в седле или совещаясь в штабе, Дюмурье затмил Лафайета в глазах солдат, чтобы затем заместить его в их сердцах. Лафайет казался больше гражданином, Дюмурье -- больше солдатом. Армия предпочла Дюмурье.
   Протяженность Аргонского леса от Седана до Сен-Менегу составляет пятнадцать миль; ширина колеблется от двух до четырех миль. Этот лес располагается в гористой местности, перерезанной реками, прудами, ручьями, болотами, оврагами, которые составляют неодолимую преграду для прохода армии.
   Пройти его можно было только по пяти дорогам. Если бы эти пять проходов были заняты, укреплены и защищены, то Центральная Франция оказалась бы под прикрытием. Главная трудность состояла в том, чтобы успеть вовремя. Для этого представлялись две возможности. Первая и наиболее очевидная состояла в том, чтобы отвести армию от Седана к Сен-Менегу под прикрытием леса, оставив Аргонскую возвышенность между этой армией и неприятелем; вторая -- идти открыто к аргонским дорогам по внешней линии леса, по пути пробиться через австрийского генерала Клерфэ, который расположился уже в Стене с двадцатитысячной армией. Первый путь был длиннее и, кроме потери времени, обнаруживал намерения Дюмурье и провоцировал генерала Клерфэ и герцога Брауншвейгского сначала занять теснины Гранпре и Илетт. Если бы эти посты попали в руки пруссаков, французская армия оказалась бы отброшена к Шалону, а вслед за тем под стены Парижа.
   Второй путь в три марша приводил авангард Диллона к теснине Илетт, а Дюмурье -- в два марша к Гранпре. Но, чтобы совершить этот путь, следовало или опередить Клерфэ, который был в шести часах от Гранпре, тогда как Дюмурье был от него в десяти часах, или обмануть и напугать его, перейдя в наступление на Стене.
   В ту минуту, когда Дюмурье решался на этот смелый шаг, он получил от генерала Гальбо извещение, что Верден окружен прусской армией в 50 тысяч человек. Дюмурье велел Гальбо отступить к Илетту и ожидать там Диллона. Потом велел генералу Дювалю, оставленному в лагере в Моде, соединиться с лагерем в Мобёже, собрать все батальоны и спешить к нему форсированным маршем и занять позицию в теснине Шен-Попюле близ Седана.
   Генерал Мячинский получил приказание произвести ложную атаку на Стене, а Диллон -- поддержать Мячинского и расположиться прямо против города. Мячинский с полуторатысячным отрядом геройски атаковал авангард Клерфэ, отбросил его за Маас и на некоторое время освободил Стене. Диллон, вместо того чтобы поддержать Мячинского, остался на краю леса и даже приказал Мячинскому, уже победителю, отступить. Эта ошибка Диллона могла подвергнуть опасности весь план главнокомандующего.
   Думая, что Диллон уже находится в Стене, Дюмурье 1 сентября двинулся со своей армией к Музону. Удивившись, обнаружив там Диллона, он тем не менее продолжал свой путь и направился к Стене, чтобы самому возобновить атаку против Клерфэ. Два дня он стоял лагерем перед городом, как бы предлагая австрийскому генералу сражение, а между тем Диллон достиг Илетта, где, наконец, 3 сентября поставил свой авангард.
   Клерфэ остался на своем месте. Тогда Дюмурье расположил свой лагерь между реками Эрой и Эной, впереди и позади него. Положение лагеря в Гранпре оказалось таково, что неприятелю, чтобы его одолеть, следовало сначала сломить все посты, защищаемые мощным авангардом, форсировать Эну и, наконец, пробиться под тройным огнем -- замка Гранпре и артиллерии из двух точек.
   Герцог Брауншвейгский с самого начала этой войны занял выжидательную позицию; но, оттягивая нападение, он давал обороне время собраться с силами. Привыкший к правильным, заученным маневрам немецкой тактики, он продвигался вперед с осторожностью и медлительностью шахматного игрока. Ремесло тут выступило против энтузиазма и неизбежно должно было остаться побежденным.
   Известие о событиях 10 августа наконец достигло штаба союзников. Напрасно герцог Брауншвейгский хотел еще отсрочить начало военных действий. Влияние прусского короля устранило его нерешительность. "Если мы не можем прибыть вовремя, чтобы спасти короля, -- воскликнул он на военном совете, -- пойдем спасать хотя бы саму королевскую власть".
   На следующий день армия выступила в поход. Девятнадцатого августа она перешла границу и расположилась лагерем в Тьерселё, где соединилась с австрийским корпусом генерала Клерфэ. Здесь герцог Брауншвейгский снова заколебался и, созвав очередной военный совет, сообщил королю, что было бы дурным предзнаменованием вторгаться в сердце страны, где неистовство бунтовщиков дошло до пленения короля и резни его стражи. "Кто знает, -- прибавил он, -- не послужит ли первая же наша победа причиной смерти короля?" Фридрих-Вильгельм, укрепленный в принятом решении советами своего министра, графа Шуленберга, и вождями эмигрантов, стремившихся вернуться во Францию, с видимым неудовольствием встретил вечную мнительность своего генерала. "Как бы ни было ужасно положение королевской семьи, -- сказал он, -- армии не должны отступать: я от всей души желаю освободить короля Франции, но главная моя обязанность -- спасти Европу".
   Двадцатого августа армия союзников осадила крепость Лонгви. Бомбардировка, начатая ночью 21-го числа, но прерванная грозой, возобновилась на следующий день. Триста ядер, обрушившихся на крепость, склонили коменданта к капитуляции. Если бы герцог Брауншвейгский воспользовался этой улыбкой фортуны, то его не смогло бы остановить ничто, кроме стен Парижа. Но герцог потерял десять дней, ожидая подкрепления, как будто недостаточно было 72 тысяч человек для нападения на 17 тысяч, рассеянных между Седаном и Сен-Менегу.
   В течение этих же десяти дней пал Верден; но Дюмурье создал в Аргонских ущельях преграды более неодолимые, чем те валы, которыми неприятель овладел ценой потери такого количества времени. Верден, слабо укрепленный, но все же способный некоторое время сопротивляться осаде, имел гарнизон в три с половиной тысячи человек под началом полковника Борепера, неустрашимого офицера и патриота. Бомбардировка началась 31 августа и воспламенила несколько зданий. Крепость отвечала неприятелю слабым огнем. Король Прусский предложил прервать военные действия на несколько часов. Предложение приняли.
   Состоялся совет обороны, на котором присутствовали жители и гражданские должностные лица. И совет этот решил, что город не в состоянии защищаться. Напрасно преждевременной капитуляции противились Борепер и его офицеры, которые хотели, по крайней мере, чтобы город пал с честью. Но совет добровольно устремился навстречу позору. Борепер отбросил поданное ему перо: "Господа, -- сказал он, -- я клялся не сдавать врагам ничего, кроме моего трупа. Вот мое последнее слово: я умираю свободным". Он вышел из комнаты и выстрелил себе в грудь из пистолета.
   Этот геройский поступок не заставил членов совета даже покраснеть. Труп унесли, а сразу вслед за тем подписали сдачу Вердена. Молодые девушки из первых семейств города, в праздничных платьях, усыпали цветами дорогу короля Прусского при его въезде в город. Это преступление, оправдываемое в то время полом, возрастом и невинностью, привело их потом на эшафот.
   Известия о бегстве Лафайета, о вступлении союзной армии на французскую землю, о взятии Лонгви и сдаче Вердена поразили Париж подобно громовому удару. Все будто умерло в стране, кроме желания сохранить свободу и независимость. Оставленное всеми, отечество не оставляло само себя. Для спасения ему нужны были только две вещи: время и диктатура.
   Время? Героизм Дюмурье предоставил его в достатке. Диктатура? Ее взял на себя Дантон от имени Парижской коммуны. Весь промежуток времени от 10 августа до 20 сентября правит Дантон. Правит войной, финансами, внутренними делами, ведет переговоры с чужеземцами. Ролан ропщет про себя и жалуется жене на дерзость Дантона. Униженный превосходством своего товарища, устрашенный его стремлениями, он видит, что результат 10 августа ускользнул из рук его партии и что, взяв себе пособника в лице Дантона, жирондисты сами навязали себе властелина. Ролан все-таки подчиняется, надеясь подняться при будущем Собрании. В ожидании этого он ограничивается чисто административными функциями управления министерством внутренних дел и утешается, делая своими личными поверенными Бриссо, Гюаде и Верньо.
   Между тем Дантон не пренебрегал ничем, чтобы к устрашению Ролана прибавить еще один могучий рычаг -- силу соблазна. Сам способный продаться, он знал могущество подкупа и доставал себе средства этим путем без всякого стыда. Не довольствуясь суммой в 100 миллионов франков из секретного фонда, назначенного на другой день после 10 августа каждому министру, он забрал себе в безотчетное распоряжение четвертую часть от двух миллионов, назначенных на секретные издержки. Эти деньги Собрание выделило исполнительной власти для того, чтобы воздействовать на иностранные кабинеты и подготавливать в известном направлении общественные настроения. Дантон же заставил Лебрена и Сервана передать ему часть фондов, причисленных к их министерствам. За счет этих фондов он отправил к армиям комиссаров, избранных среди членов Коммуны и наиболее четко придерживающихся его интересов.
   Соперничество из-за власти между умирающим Собранием и Коммуной проявлялось все с большим ожесточением. Собрание, единственный оставшийся нетронутым обломок прежней конституции, старалось восстановить в народе уважение к конституционной власти и законности. Но дело неизменно кончалось уклончивой угодливостью в отношении Коммуны или очередной двусмысленной мерой, которая скрывала фактическое порабощение.
   Так, Коммуна потребовала учреждения военного суда, который судил бы явочным порядком врагов народа и сообщников двора. Бриссо и его друзья составили прокламацию, чтобы напомнить народу о принципах правосудия. Шудье и Тюрио, хоть и якобинцы, противились учреждению такого трибунала мести. "Я поклоняюсь революции, -- воскликнул Тюрио, -- но объявляю, что если революция не может восторжествовать иначе как посредством преступления, то я скорее допущу ее гибель, чем опозорю себя для ее спасения!"
   Коммуна настаивала и грозила. "Граждане! -- сказал один из ораторов с трибуны Собрания. -- Народ устал ожидать мщения. Смотрите, как бы он сам не стал вершить правосудие! Возвещаю вам, что сегодня в полночь зазвучит набат! Мы хотим, чтобы от каждой секции избрали по одному гражданину для образования уголовного трибунала и чтобы этот трибунал заседал в Тюильрийском дворце! Я требую, чтобы Людовик XVI и Мария-Антуанетта, столь алчно жаждущие крови народа, насытились, увидев, как потечет кровь их бесчестных приверженцев!" -- "Если через три часа суды, которых мы требуем, не будут в состоянии действовать, -- прибавил другой оратор, -- то великие несчастья обрушатся на ваши головы!" Через несколько минут жирондист Эро де Сешель, от имени чрезвычайной комиссии, ответил на это требование чтением декрета, которым учреждался трибунал, обязанный судить преступления 10 августа. Президентом этого трибунала назначили Робеспьера. Но тот отказался, быть может, из презрения к такой должности, которая недостаточно соответствовала величию его намерений.
   Не довольствуясь учреждением уголовного трибунала, Коммуна на заседании 25 августа потребовала, чтобы "узники были перевезены из Орлеана в Париж для казни, какая заслужена их преступлениями". Вооруженные брестские федераты сопровождали в этот день комиссаров Коммуны. Один из них угрожал Собранию местью народа, если ему не будет принесена в жертву кровь пленников.
   В Собрании председательствовал Лакруа, друг Робеспьера и Дантона, фанатик-якобинец, но депутат совершенно неустрашимый. "Взоры всей Франции, -- отвечал он с негодованием комиссарам, -- устремлены на Национальное собрание. У нас нет права менять конституцию. Обратитесь со своими требованиями к Конвенту: только он будет вправе изменить организацию высшего Орлеанского военного суда. Если наша смерть составляет последнее доказательство, необходимое, чтобы вас убедить, то народ, которым вы нам угрожаете, может располагать нашими жизнями. Депутаты, которые не боялись смерти, когда приверженцы деспотизма угрожали народу, разделявшие с народом все опасности, каким он подвергался, сумеют умереть на своем посту. Скажите это тем, кто вас послал!"
   Таким образом, через 14 дней после победы, сообща достигнутой над троном, Собрание оказалось доведено до того, что обратилось к Коммуне и к народу с обвинением в убийстве. На следующий день оно издало декрет о заточении всех священников, которые отказались от присяги гражданской конституции духовенства.
   Взятие Лонгви на некоторое время прервало борьбу между Собранием и Коммуной и заменило эту борьбу соперничеством в выборе средств для избавления отечества от опасности. Жирондисты, якобинцы, кордельеры наперебой подавали голоса за чрезвычайный набор в армию, за вооружение и снаряжение войск, за доставку пушек. Верньо предложил декрет о смертной казни для каждого гражданина осажденного города, кто только заговорит о сдаче. Люкнера заменили генералом Келлерманом.
   Пока Дантон старался вдохнуть в правительство силу своими жесткими распоряжениями, Робеспьер, не так высоко поднявшийся после события, в котором не участвовал, вновь стал возвышать голос, как бы стараясь объяснить народу смысл и значение сражения. "Французская нация, -- писал он, -- дошла до такого предела общественных бедствий, когда у нации, как и у частных лиц, остается только одна обязанность -- заботиться о своем собственном существовании. В 89-м году народу помогала часть аристократии, в 92-м нация для своего спасения должна рассчитывать только сама на себя. Французы! Припомните о тех чудесах разума и храбрости, которые поставили вас выше всех народов на свете; вспомните о тех бессмертных принципах, которые вы имели смелость и славу провозгласить первыми, чтобы пробудить человечество из мрака и рабства! Французы, будьте бодры и стойки: нужно, чтобы пали короли, или падут французы! Сломайте же последние звенья в опутывающей вас цепи королевской власти! Призовите в Конвент только людей свободных от всяких интриг и подлостей, которые считаются добродетелями лишь у придворных! С этих пор вы в войне со всеми вашими притеснителями! Вы не найдете мира ни в чем другом, кроме победы и кары!"
   Что касается Петиона, который сделался предметом платонического поклонения комиссаров новой Коммуны и получил от них имя Отца Отечества, то он время от времени показывался на трибуне Собрания, чтобы оправдывать снисходительным тоном действия этого учреждения. Счастливая улыбка, которая всегда сияла на его губах, плохо скрывала горечь, какую ему приходилось испытывать в мэрии. Он стал заложником ратуши. Настоящим мэром был Дантон. Он пренебрегал Законодательным собранием для Коммуны, с которой вступал в переговоры обо всех правительственных распоряжениях; он стал ее исполнительной властью.
   Дантон, по соглашению с Маратом, разделил муниципальный совет на отдельные комитеты. Они стали прототипом тех, которые позже сосредоточили правительственную власть в Конвенте. Верховный комитет назывался Комитетом общественного контроля. Состоял он из небольшого числа людей, избранных и "очищенных" по вкусу Марата и Дантона. Этот комитет опережал все декреты Собрания, вызывал к себе граждан, арестовывал их, наполнял тюрьмы, отправлял обязанности полиции по всей стране. Ничто не могло противиться Дантону. Когда этот человек задумывал преступление, оно становилось актом правительственной власти. Если сам он и не замышлял того, то все-таки допускал, чтобы преступления готовились во мраке прямо рядом с ним.
   Двадцать девятого августа на ночном заседании Собрание, потрясенное известиями с границы, старалось поставить свою преданность отечеству вровень с величиной опасности. Предложения следовали одно за другим.
   Подавались голоса о наборе людей, о доставке лошадей, оружия и т. д. Дантон вошел в зал во главе своих товарищей и поднялся на трибуну с видом человека, у которого созрело решение.
   "Исполнительная власть, -- сказал он, -- возлагает на меня обязанность сообщить Национальному собранию о распоряжениях, сделанных для спасения отечества. Путем потрясения мы низвергли деспотизм, путем великого национального потрясения мы заставим отступить самих деспотов! До сих пор мы видели только лицемерную войну Лафайета; теперь нам нужно вести войну более страшную. Пора поднять народ, чтобы он всей массой бросился на врагов! До настоящей минуты запирали выходы из столицы -- и хорошо делали: важно было схватить изменников; но, даже если бы пришлось арестовать целые тридцать тысяч, они все-таки должны быть арестованы завтра же, и пусть завтра же Париж начнет налаживать тесные контакты со всей Францией! Мы требуем от вас полномочий производить обыски, где сочтем нужным. Что сказала бы Франция, если бы Париж, оцепенелый, неподвижный, ожидал прибытия врагов? Французский народ хотел быть свободным, он таковым станет".
   Министр умолкает, Собрание изумлено; декрет принят. Дантон устремляется в Генеральный совет Коммуны и требует, чтобы совет, не расходясь, постановил принять необходимые меры для национального переворота, ответственность за который исполнительная власть берет на себя. "Под гром барабанов, который раздастся завтра, все граждане обязаны будут оставаться в своих домах. Езда экипажей будет прервана на два часа. Вечером всюду зажжется иллюминация. Избранные секциями комиссары, в сопровождении представителей народа, во имя закона проникнут во все жилища граждан. Каждый гражданин заявит и выдаст свое оружие. Если он вызовет подозрения, то будет устроен обыск, если гражданин солжет, то будет арестован. Каждый посторонний, найденный в чужом жилище, будет посажен в тюрьму. Пустые дома или те, что не отопрут, будут опечатаны. Главнокомандующий Сантерр сформирует второй кордон стражи вокруг парижских стен, чтобы арестовать всякого, кто попытается бежать. Сады, леса, окрестные парки будут вскопаны. Вооруженные лодки будут следить на окраинах Парижа за рекой, чтобы перекрыть врагам нации всякие пути к бегству".
   Когда эти предложения приняли, Дантон удалился в Наблюдательный комитет и отдал своим сообщникам последние приказания. В обновленном комитете председательствовал Марат. Он не был комиссаром ни одной секции, но Генеральный совет оказал ему исключительную милость по праву патриотизма и даже предоставил ему в своих стенах почетную трибуну, чтобы он мог с нее сообщать народу о прениях.
   Совещания эти покрывала завеса тайны. Известно только, что Дантон, выбросив вперед руку в решительном жесте, сказал строгим голосом: "Надобно задать жару роялистам". Впоследствии он сам свидетельствовал против себя в своем знаменитом ответе Конвенту, когда жирондисты обвиняли его в событиях 2 сентября: "Я смотрел прямо в глаза своему преступлению и совершил его".
   Двадцать восьмого августа, в шесть часов утра, два агента Наблюдательного комитета явились к могильщику приходской церкви Сен-Жак-дю-О-Па, велели ему взять заступ и следовать за ними. Достигнув каменоломен, которые простираются за заставой Сен-Жак, два незнакомца развернули карту и стали изучать местность. По знакам, начертанным на земле и воспроизведенным на карте, они определили площадь подземелий и сами обозначили оборотной стороной заступа круг в шесть футов диаметром, где могильщик должен был копать, чтобы найти отверстие колодца, который опускался в эти пропасти. Незнакомцы вручили могильщику нужную сумму для уплаты рабочим, велели, чтобы дело закончили на четвертый день, и удалились, взяв обещание молчать.
   Молчание только наполовину прикрыло эти гнусные приготовления. Глухие слухи, обходившие тюрьмы, заставили жертв предчувствовать удар. Тюремщики и сторожа получили и передали множество неясных предуведомлений.
   Дантон, жестокий вообще и способный к состраданию только в отдельных случаях, уступая настояниям дружбы и потребности собственного сердца, велел накануне выпустить нескольких пленников. Приказывая совершать преступления не по свирепости своей натуры, а по жестокости всей системы, он казался счастливым, пряча жертвы от самого себя. Де Маргери, старший офицер стражи короля, знаменитый грамматик аббат Ломонд, несколько бедных священников из школы, где когда-то учился Дантон, оказались обязаны ему жизнью. Марат, по приказанию министра, велел освободить этих узников. Кроме того, дружба Манюэля спасла Бомарше, автора "Фигаро", комедии, ставшей прологом революции -- начатой смехом, а завершенной топором. А аббат Берардье, глава колледжа Людовика Великого, в котором учились Робеспьер и Камилл Демулен, в самый день резни получил от неизвестного лица охранный лист.
   Эти предупреждения доказывают предумышленность злодеяний. Камилл, поверенный всех душевных движений Дантона, не мог не знать о существовании плана организованной резни. Невозможно также, чтобы Сантерр, командующий национальными гвардейцами, не получил от Дантона намека о грядущих событиях. Но если Сантерр получил предуведомление, то и Петион не мог оставаться в полном неведении: начальник войск зависел от парижского мэра. Рапорты муниципальной полиции, приносимые в мэрию каждый час, также не молчали об обстоятельствах, людях, оружии, которое имелось наготове для приготовляемого события. Каким же образом то, что стало известно даже в тюрьмах, могло оставаться неизвестным в ратуше?
   По завершении дела все оказались омыты кровью. После внезапного порыва долго нарастающего народного гнева хотели ограничить преступление возможно меньшим числом исполнителей, но история не знает такой снисходительности. Мысль о резне принадлежит Марату, принятие плана и ответственность за него -- Дантону, выполнение -- Наблюдательному совету, сообщничество лежит на нескольких лицах, трусливая терпимость по отношению к преступлению -- почти на всех. Наиболее смелые, сознавая свое бессилие удержать резню, притворились, что не знают о ней. Национальная гвардия, Собрание, Генеральный совет Коммуны потворствовали этому преступлению. Пока оно совершалось, старались на него не смотреть. Громко проклинать его начали только потом.
   В Марате кипела жажда крови: он хотел умертвить одряхлевшее общество, чтобы потом воссоздать новое -- сообразно своим мечтаниям; в уме же Дантона это злодейство уже превращалось в политический переворот. Он скрывал от себя самого свирепость задуманных событий. "Мы будем не убивать, -- говорил он на последних заседаниях Наблюдательного совета, -- мы будем судить; ни один невинный не погибнет". Дантон хотел трех вещей: во-первых, встряхнуть народ и в такой степени сделать его замешанным в дело революции, чтобы отступить он уже не мог и бросился бы к границам, обагренный кровью роялистов, не имея другой надежды, кроме победы или смерти; во-вторых, внести ужас в сердца роялистов, аристократов и духовенства; наконец, запугать жирондистов, начинавших уже роптать на тиранию Коммуны, и показать этим слабым людям, что если они не сделаются орудиями народа, то легко могут сделаться его жертвами.
   Дантона побуждала к убийствам и более личная причина: его характер. Он хотел выказать свою энергию в такой степени, чтобы изумить и друзей своих, и врагов. Преступление было в глазах Дантона проявлением гениальности. Дантон восхищался самим собой из-за презрения к упрекам совести. Он думал, что его дело, оправданное хорошими намерениями, утратит впоследствии свой нынешний характер, что имя его вырастет и сам он сделается колоссом революции. Дантон ошибался. Чем больше политические преступления удаляются от страстей, под влиянием которых совершены, тем более они бледнеют в глазах потомства. Говорят, что он спас отечество и революцию этими убийствами. Но, говоря так, обманываются, как обманывался сам Дантон. Народ, которого нужно опьянить кровью, чтобы побудить его защищать отечество, слыл бы народом злодеев, а не героев. Геройство составляет противоположность убийству; что же касается революции, то ее обаяние заключалось в справедливости и нравственности. Резня неизбежно должна была опозорить революцию в глазах Европы. Правда, Европа испустила крик ужаса, но ужас никогда не означал уважения.

XXV
Париж лишен связи с внешним миром -- Обыски -- Робеспьер предоставляет революции идти своим чередом -- Убийства в тюрьмах -- Палачи и жертвы -- Принцесса Ламбаль

   Лишь только Дантон вышел с заседания секретного комитета Коммуны, как город, после предварительного барабанного боя, затих, точно вымерший. Хотя яркое летнее солнце озаряло верхушки деревьев Тюильри, Люксембурга, Елисейских полей, но бульвары, площади, улицы совершенно опустели. Замолк глухой шум экипажей. Слышен был только стук быстро захлопывающихся дверей и окон. Шайки людей, вооруженных пиками, патрули федератов, марсельские и брестские отряды медленными шагами обходили кварталы. Сантерр со своим штабом, состоявшим из сорока восьми адъютантов, посланных секциями, объезжал караулы верхом. Заставы заперли, и марсельцы охраняли их неукоснительно. За заставами, по распоряжению отделов, поставили вторую линию часовых.
   Между селениями и Парижем было прервано всякое сообщение; безмолвный город стал похож на пленника, которого крепко держат, а между тем обыскивают и связывают. Речные воды подверглись такому же плену, как и земля. Флотилии из лодок, наполненных вооруженными людьми, беспрерывно сновали по Сене, перехватывая всякое сообщение между двумя берегами. Парапеты набережных, арки мостов, крыши купальных или прачечных заведений на реке были сплошь заполнены караульными. Время от времени ружейный выстрел с этих возвышений настигал беглецов, искавших убежища даже в водосточных трубах.
   Пробил час, когда каждый шаг в городе сделался преступлением. Отряды людей с пиками останавливали всех, кто замешкался. После того как улицы опустели, в домах воцарился ужас. Никто не знал, невинным или преступным окажется он в глазах посетителей и не будет ли оторван от своего очага, от жены и детей.
   Найденное в домах, но не заявленное оружие становилось поводом к обвинению, заявленное же лишь подкрепляло подозрения. Какой бы ни встретился знак роялизма: мундир, печать, пуговица с королевским гербом, портрет, переписка с другом или родственником-эмигрантом -- все это могло оказаться причиной смерти. Донос соперника, соседа, недовольного слуги заставлял бледнеть. Каждый для себя, для своих гостей, даже для предметов, которые хотелось скрыть от обыска, старался подыскать укромные уголки. Люди спускались в погреба, влезали на крыши, заползали в печные трубы, продалбливали стены, устраивая в них ниши, прикрытые шкафами или картинами, раскалывали пол и пробирались туда между брусьями и паркетом, завидуя судьбе пресмыкающихся.
   При ударе молотка комиссаров в дверь у обитателей занималось дыхание. Комиссары входили в сопровождении людей с обнаженными саблями в руках. Слесари вскрывали замки, взламывали двери, исследовали полы, обнаруживали все хитрости, какие только мог придумать страх.
   Пять тысяч заподозренных были вырваны из своих домов или убежищ в течение короткой ночи. Ускользнули лишь немногие роялисты. Париж очистили от всех, кто не мог убежать из его стен после 10 августа.
   Три дня, последовавшие за этой ночью, потратили на принятие решения относительно узников тюрем. Молва об их участи распространялась по всем направлениям. Секция Пуассоньер осудила их всех без исключения на растерзание. Секция Терме требовала, чтобы пленников казнили без всякого особого суда, по причине опасности, какой подвергалось отечество вследствие самого их существования. "Надо очистить тюрьмы, чтобы, отправляясь на границы страны, не оставлять позади себя изменников!" Таков был призыв, пущенный в народ Маратом и Дантоном.
   Что касается Робеспьера, то роль его в эти дни оказалась такой же, какую он брал на себя во времена всех кризисов. Он не действовал, а только порицал; он предоставлял событию идти своим чередом и, как только оно совершалось, принимал его как шаг революции вперед, после которого отступать назад уже нельзя; Робеспьер умыл руки пролитой кровью и предоставил ей течь дальше. Но уровень влияния Робеспьера в совете Коммуны, уступавший влиянию Дантона и Марата, не давал еще ему тогда сил препятствовать чему бы то ни было.
   В это время Робеспьер и молодой Сен-Жюст -- один уже знаменитый, другой еще безвестный -- состояли в близких, почти фамильярных отношениях, какие часто соединяют учителя с учеником.
   Второго сентября, в одиннадцать часов вечера, Робеспьер и Сен-Жюст вместе вышли из клуба якобинцев. Сен-Жюст жил в маленькой комнате меблированного отеля на улице Сент-Анн, недалеко от дома Дюпле, жилища Робеспьера. Разговаривая о событиях минувшего дня и о тех, какими грозил день завтрашний, они подошли к дверям дома Сен-Жюста. Робеспьер, углубленный в свои мысли и продолжая разговор, дошел до самой комнаты молодого человека. Сен-Жюст бросил свое платье на стул и собирался уже лечь спать. "Что ты делаешь?" -- спросил его Робеспьер. "Ложусь спать", -- отвечал Сен-Жюст. "Как?! Ты можешь помышлять о сне в подобную ночь? -- возразил Робеспьер. -- Ты слышишь набат? Разве ты не знаешь, что эта ночь, быть может, сделается последнею для тысяч нам подобных, которые будут еще людьми в ту минуту, когда ты засыпаешь, а ко времени твоего пробуждения сделаются трупами?" -- "Увы! -- отвечал Сен-Жюст. -- Я знаю, что, быть может, в эту ночь произойдет резня, и оплакиваю это; я хотел бы стать достаточно могучим, чтобы умерить жестокие настроения общества, которое бьется между свободой и смертью. Но что я такое? Да и кроме того, те, кого будут убивать в эту ночь, не друзья наших идей! Прощай".
   И он заснул.
   На рассвете следующего дня Сен-Жюст, проснувшись, увидел Робеспьера, который прохаживался по комнате и время от времени прислонялся лбом к оконным стеклам, смотря на дневной свет и слушая уличный шум. Сен-Жюст, удивленный, что видит своего друга в такую раннюю пору и на том же месте, спросил Робеспьера: "Что тебя привело сюда сегодня так рано?" -- "Что меня привело? -- отвечал тот. -- Неужели ты думаешь, что я уже возвратился?" -- "Как, ты не уходил спать?" -- сказал Сен-Жюст. -- "Спать! -- прорычал Робеспьер. -- Спать в то время, когда сотни убийц резали тысячи жертв и когда кровь, чистая или нечистая, текла как вода в сточные трубы! О нет, -- продолжал он с сардонической улыбкой на губах, -- нет, я не ложился, я бодрствовал, как угрызение совести или как само преступление: да, я имел слабость не спать; но Дантон -- он спал".
   В воскресенье 2 сентября, в три часа пополудни, когда народ встает из-за стола и выходит на улицы, был подан сигнал к бойне одной из тех случайностей, которые рождаются сами собою.
   Последний конвой арестованных -- пять экипажей, в каждом из которых находились шесть священников, -- отправили из ратуши в тюрьму аббатства Сен-Жермен, через Новый мост и улицу Бюсси, места шумные и беспокойные. Экипажи сопровождал небольшой конвой авиньонцев и марсельцев, вооруженных саблями и пиками. Дверцы карет были отворены, чтобы толпа заметила внутри ненавистные костюмы. Женщины, мужчины, дети следовали за экипажами, оскорбляя священников. Конвой вскоре присоединился к обидчикам. "Смотрите! -- говорили они толпе, указывая на пленников концами своих сабель, -- вот сообщники пруссаков! Вот люди, которые вас зарежут, если вы сохраните им жизнь!"
   Возмущение, увеличиваясь с каждым шагом по улице Дофина, встретило препятствие в лице другой толпы, загромождавшей перекресток Бюсси, где муниципальные должностные лица вели вербовку прямо на открытом воздухе. Экипажи останавливаются. Какой-то человек проталкивается сквозь конвой, который предупредительно перед ним расступается, запрыгивает на подножку первого экипажа, два раза вонзает саблю в тело одного из священников, вынимает дымящийся клинок и показывает его толпе. Народ испускает крик ужаса и отступает. "Это пугает вас, трусы?! -- восклицает убийца с презрительной улыбкой. -- Надо вас поближе познакомить со смертью". С этими словами он снова запускает свою саблю в глубину экипажа. Пока экипажи медленно двигаются вперед, убийца переходит от одной кареты к другой и поражает наудачу всех, кого может достать своим оружием. Авиньонские убийцы, смешавшиеся с конвоем, соперничают с ним, вонзая свои штыки в несчастных людей. Острия пик, направленные против дверец, угрожают тем из священников, которые помышляют о бегстве. Медленное продвижение длинного ряда этих экипажей, оставляемый ими на мостовой след крови, бешеный рев палачей, взрывы хохота и рукоплескания черни возвещают узникам Аббатства о приближении смерти.
   Арестанты, столпившись у дверей, в молчании слушали эту прелюдию резни.
   По приказанию Коммуны в этот день во всех тюрьмах обед провели раньше обычного. Заключенные спрашивали друг друга, какова причина этой перемены. Случится ли перемещение? Или готовится отправление в ссылку? Одни надеялись, другие трепетали, все волновались. Из решетчатых окон самой высокой башенки некоторые наконец увидели экипажи и услышали вопли. А вскоре шум громадной толпы, которая наполняла двор и теснилась на площади и на соседних с Аббатством улицах, достиг ушей заключенных. Им немедленно приказали войти каждому в свою камеру, как бы для переклички.
   Зрелище, которое от них скрывали, было следующим. Последнюю выходившую во двор темницу превратили в трибунал. Вокруг обширного стола, накрытого бумагой и уставленного чернильницами, тюремными росписями арестантов, стаканами, бутылками, пистолетами, саблями и трубками, сидели на скамьях двенадцать судей самого мрачного вида. Одеты они были совсем просто: шерстяные колпаки на голове, окованные железом деревянные башмаки, холщовые фартуки. Человек в сером костюме, с неподвижным лицом, с саблей на боку и пером в руке, председательствовал на этом трибунале. Это был пристав Майяр, кумир предместья Сен-Марсо. Соперник Журдана, приятель Теруань, герой октябрьских событий, 20 июня и 10 августа, Майяр сам себя возвел в звание народного палача. Он любил кровь, носил отрубленные головы на пиках, насаживал на острие сабли сердца. Распутные женщины и жестокие дети, которые с удовольствием следят за агонией смерти, превозносили Майяра повсеместно. Но не простой случай привел его в Аббатство в тот час, когда прибыл последний конвой, и притом с тюремным списком в руке. Накануне он получил тайные сообщения от Марата через членов Наблюдательного комитета. Дантон велел принести списки в этот комитет; там их "очистили": Майяру наметили, кого нужно отпустить, а кого осудить. Правосудие передали трибуналу, который заменил закон произволом.
   Читали имена по списку; привратники шли за узником, имя которого произносили. Майяр его допрашивал, потом взглядом спрашивал мнения своих товарищей. Если подсудимого следовало оправдать, Майяр говорил: "Освободить этого человека". Если же он был осужден, то судья произносил слова: "В тюрьму Лафорс!" Тогда наружная дверь отворялась -- и узник падал мертвым на пороге.
   Резня началась со швейцарцев. Их оставалось в Аббатстве 150 человек, офицеров и солдат. Майяр велит привести их к калитке и судит всех сразу. "Вы убивали народ 10 августа, -- говорит он им, -- народ требует мести. Вы будете отправлены в Лафорс". -- "Пощадите! Пощадите!" -- кричат солдаты, падая на колени. -- "Речь идет не о смерти, -- отвечает им Майяр, -- а только о том, чтобы перевезти вас в другую тюрьму. Быть может, в другом месте вам и окажут милость". Но швейцарцы уже слышали крики, которые требуют их смерти. "Зачем нас обманывать? -- говорят они. -- Мы хорошо знаем, что никуда отсюда не выйдем!" При этих словах один из марсельцев и мясник открывают дверь наполовину: "Ну-ну, решайте же! Кто первый? Скорей! Народ теряет терпение!" Швейцарцы отступают, как стадо перед бойней, и всей массой теснятся в глубине камеры, прячась друг за друга. "Надо с этим заканчивать, -- говорит один из судей. -- Ну, кто выйдет первым?" -- "Хорошо, пусть это буду я, -- восклицает молодой унтер-офицер высокого роста с воинственной осанкой. -- Куда надо идти?"
   Дверь отворяется. Он бросает назад шляпу, прощаясь со своими товарищами, и переступает порог. Красота и решимость швейцарца приводят убийц в оцепенение, и они отходят вглубь двора. Но, вскоре оправившись от изумления, приближаются и образуют круг из сабель, пик и штыков, направленных против несчастного. Он спокойно обводит взором убийц, скрещивает руки на груди, остается с минуту неподвижным, а потом сам бросается головой вперед на штыки и падает, проколотый бесчисленными ударами. Эта смерть влечет за собой и смерть всех его товарищей. Телеги не успевают убирать тела; их складывают в груды по обе стороны двора, чтобы очистить место тем, кому еще предстоит умереть.
   Наступает ночь. Факелы освещают двор. Сидя по колено в крови, члены трибунала едят и пьют, как уставшие рабочие по окончании своего дела. Но дело только приостановлено. Коммуна, официально уведомленная об убийствах, послала в тюрьмы Манюэля, Билло-Варенна и других комиссаров, чтобы представить доказательство хотя бы некоторого сопротивления убийствам. Однако речи этих ораторов, обращенные к убийцам, походили скорее на лесть. Некоторые звучали даже как поздравления и вызов к новым убийствам. "Доблестные граждане, -- сказал Билло-Варенн во дворе Аббатства, -- вы умертвили великих преступников; муниципалитет не знает, как отблагодарить вас. Без сомнения, останки этих злодеев принадлежат тем, кто нас от них избавил. Не надеясь вас вознаградить в полной мере, я уполномочен предложить каждому из вас по 24 ливра, которые будут вам уплачены немедленно".
   Пока Билло-Варенн говорил, резня, прекращенная на несколько минут, возобновилась на его глазах. Бывший начальник жандармов Рюльер, уже проколотый пятью ударами пик, бегал по двору голый и окровавленный, выставив руки вперед, ища ощупью выход, падал и опять поднимался в предсмертной агонии. Этот страшный бег продолжался десять минут!
   После швейцарцев судили всех королевских телохранителей, причем ограничились только вопросами об их именах.
   Аббат Сикар и два другие священника, оказавшись в маленькой комнатке рядом с судилищем, видели и слышали все сцены этой ночи. Только старая деревянная дверь с множеством щелей отделяла их от ужасов резни. Они различали звук шагов, ударов сабель по головам, падения тел, слышали вопли палачей, рукоплескания черни, видели свирепые пляски женщин и детей вокруг трупов при свете факелов под звуки "Карманьолы". Депутации убийц ежеминутно являлись требовать вина у комитета, который им его раздавал. Жены приносили пищу своим мужьям на рассвете, чтобы поддержать их силы (так говорили они) в такой тяжкой работе: для этих поденщиков смерти, доведенных до скотства бедностью, невежеством и голодом, убивать значило зарабатывать хлеб!
   В продолжение славной трапезы посланные Коммуной телеги очистили дворы от трупов, которые их загромождали. Воды оказалось недостаточно, чтобы смыть всю кровь. Убийцы, прежде чем опять приняться за работу, разостлали в одной части двора соломенную подстилку и покрыли ее одеждой жертв. Они решили убивать новые жертвы не иначе как на этой подстилке, чтобы кровь, впитавшись в ткань, не распространялась по мостовой. Затем вокруг арены убийства расставили скамейки, чтобы с наступлением утра женщины и дети могли сидя наблюдать захватывающее зрелище.
   На рассвете два священника -- аббат Ланфан, проповедник короля, и аббат Растиньяк, религиозный писатель -- собрали всех узников в капелле. Там, с высоты трибуны, они приготовили их к смерти. Оба эти священника были близки к 80-летнему возрасту. Их седые волосы, лица, побледневшие от дряхлости, изможденные от бодрствования, сообщали движениям и словам старцев торжественность, нераздельную с сознанием приближающейся Вечности. Старцы показались молодым пленникам ангелами их предсмертной агонии. Все пали на колени. Одни из Несчастных оказались этим подкреплены, другие утешены, все пришли в умиление. Лишь только оба священника простерли руки над своими товарищами, как были вызваны, чтобы подать пример и урок мученичества. Сложив руки, сосредоточившись, подняв глаза к небу, они были проколоты тысячью сабельных ударов и пали, не переставая молиться.
   Но самоотвержение старцев не ослабило ужаса ожидания у других пленников. Они обсуждали между собой, в каком положении нужно встретить удары, чтобы сделать смерть более скорой и менее мучительной. Одни предлагали подставить под саблю голову, чтобы она пала с одного удара; другие раскрыть навстречу железу грудь; иные думали бороться с палачами до конца -- хватать пики, отстранять сабли, опрокидывать убийц -- и превратить казнь в сражение, чтобы умереть среди порыва храбрости, среди веселья мести. Не довольствуясь теорией, заключенные, подобно гладиаторам, изучали самую казнь в позах тех, кто умирал до них; они, так сказать, репетировали смерть. Наблюдая из высокого слухового окна, они заметили, что те, кто вытягивали руки вперед, умирали как бы два раза вместо одного, потому что были проколоты насквозь прежде действительной смерти. Напротив, те, кто, скрестив руки на груди, шли прямо на острие, падали под ударами более меткими и уже не поднимались более. Заключенные решили умереть этим последним способом.
   Некоторые предпочли опередить казнь. Они разбивали себе головы о железные засовы, об остроконечные углы известняка. Вонзали себе в сердца ножи, спрятанные от тюремщиков. Полковник конституционной стражи короля де Шантерен поразил себя тремя ударами кинжала с восклицанием: "Боже, я иду к тебе!"
   Бывшего министра Монморена привели в Собрание на допрос за несколько дней перед тем. Бриссо, Гюаде, Верньо, Жансонне -- его враги -- злоупотребили победой 10 августа против этого государственного человека, который уже удалился отдел, усеяли ловушками допрос, чтобы поставить себе в заслугу осуждение министра. Монморена бросили в тюрьму аббатства Сен-Жермен; сын министра, почти дитя, один утешал там отца. Запертый в одной камере с д'Аффри, Тьерри, Сомбрелем, директором дома Инвалидов, дочерью Сомбреля и Бомарше, который смеялся, даже находясь за железными засовами, Монморен спокойно переносил свою неволю в неспешных разговорах со старыми друзьями. Освобождение д'Аффри и Бомарше, которых Манюэль разыскал накануне, как и придворных дам королевы Сен-Брис и де Турзель, подавало и ему надежду на избавление. Но набат 2 сентября, смятение во дворе, вопли жертв, отъезд сына, вырванного из его объятий, -- все это повергло бывшего министра в уныние, которое превратилось в ярость. С растрепанными волосами, воспаленными глазами и поднятыми кулаками Монморен бегал по комнате, то и дело разражаясь проклятиями в адрес разбойников. Голыми руками он разломал дубовый стол, доски которого были в два дюйма толщиной.
   Требовалось обмануть Монморена, чтобы заставить его переступить порог тюрьмы. Он явился перед трибуналом горделивый, с иронической усмешкой на губах. "Президент, -- сказал он Майяру, -- если вам нравится так называться, надеюсь, вы велите подать мне экипаж для переезда в Лафорс, чтобы избегнуть оскорблений ваших убийц". Майяр сделал знак согласия. Монморен присел на минуту в комнате и увидел, как судят нескольких заключенных. "Экипаж, который должен отвезти вас по назначению, прибыл", -- сказал наконец судья. В ту же минуту ворота отворились. Монморен бросился к выходу, был пригвожден к стене тридцатью пиками и умер, думая, что все еще стремится к свободе.
   В руках Монморена оказалась расписка о ста тысячах ливров, уплаченных Дантону по приказанию кораля в качестве вознаграждения за адвокатские услуги в Шатле. В действительности это была плата за подкуп, тайно принятая от двора молодым демагогом. Монморен тревожился из-за того, что стал хранителем секрета, который мог показаться Дантону опасным. Бывший министр отыскал своего друга Лафайета, вверил ему эту тайну и потребовал совета. "Вам нужно принять одно из двух решений, -- отвечал Лафайет. -- Или уведомить Дантона, что опубликуете этот документ, если он не выполнит условий, благоприятных для короля, или, вручив расписку, стараться действовать на него, обращаясь к великодушию и лишив себя всяких средств защиты". Монморен не последовал ни одному из этих советов. Он ограничился извещением Дантона, что сжег расписку, но Дантон мог думать, что Монморен навсегда останется опасным свидетелем. Напрасно испрашивали для Монморена освобождения, которого добились для других. Он погиб.
   После Монморена явился Сомбрель, управитель дома Инвалидов. Дочь его, арестованную вместе с отцом, освободили, но она отказалась покинуть тюрьму, в которой томился отец. Ее поместили в комнате для женщин, вместе с госпожами де Турзель, Сен-Брис и дочерью писателя Казотта. С самого начала резни она находилась у дверей трибунала, стерегла появление своего отца, охраняемая состраданием стражников и привратников. Вот показался Сомбрель; он осужден; дверь отворяется; штыки сверкают; она бросается туда, обвивает шею отца, прикрывает его своим телом, заклинает убийц пощадить его или поразить и ее тем же ударом. Движения девушки, ее юность, распущенные волосы, красота, многократно усиленная душевным потрясением, ее пламенные мольбы -- все это трогает убийц. Дочери даруют жизнь ее отца, но ужасной ценой: от нее требуют, чтобы в знак отречения от аристократии она смочила губы в стакане, наполненном кровью аристократов. Девица Сомбрель неустрашимо хватает стакан, подносит его ко рту и пьет за здоровье своего отца. Это движение ее спасает. Радость ее разделяют другие: слезы убийц смешиваются с ее слезами. В сердце человеческом существуют неизведанные пропасти. Изверги торжественно уводят Сомбреля с дочерью в их жилище и клянутся защищать их от врагов.
   В течение всего второго дня казней посторонние люди входили во двор, переворачивали трупы, смывали губками кровь, покрывавшую их лица, узнавали убитых и уходили обрадованные тем, что их жажда мести удовлетворена. Вечером на улице и во дворах уже слышались крики с требованием пощады для тех, кто еще оставался жив. Оставшиеся в живых заключенные опять оживились. Некоторые из них собрали свои нехитрые пожитки и приготовились покинуть тюрьму. Выстрелы во дворе и вопли за стенами тюрьмы заставили их отступить в глубину пустых камер. Это совершалось убийство молодого Монсабре.
   Монсабре, молодой человек, едва достигший восемнадцати лет, принадлежал к знатному дворянскому роду. Примечательная наружность и обаяние возбуждали по отношению к нему в армии любовь и уважение. Герцог де Бриссак назначил его своим адъютантом. После смерти Людовика XV, став любовником госпожи Дюбарри, герцог жил с нею в павильоне Люсьенн, в лесу Марли, подаренном королем его любовнице. Госпожа Дюбарри относилась к Монсабре с материнской нежностью, и, раненный 10 августа, Монсабре скрылся у нее в павильоне. Одуан, член Коммуны, потребовал у Генерального совета отряд из двадцати федератов, чтобы очистить окрестности Парижа от аристократов, которые ускользнули после сражения, и открыл местопребывание Монсабре. Ни золото, ни слезы и мольбы госпожи Дюбарри не могли смягчить Одуана. Он увез молодого адъютанта и бросил его, раненного, в тюрьму Аббатства. Монсабре смог залезть через каминную трубу капеллы до самого верха и, держась за перекрывавшую трубу решетку, два дня и две ночи, без пищи и воды, слушал шум убийств, надеясь ускользнуть. Но список ясно показывал, что одной жертвы недостает. Вспомнили о раненом, но напрасно его искали. Привратник капеллы, привыкший к хитростям арестантов, велел выстрелить из ружья снизу в дымоход. Одна пуля задела Монсабре и раздробила ему руку. Он имел силу духа не упасть и промолчать. Тогда привратник принес соломы и зажег ее в очаге. Раненый упал в огонь. Несчастного вынесли на улицу изувеченного, обожженного, без чувств. Там его положили среди крови, обсуждая, какой смертью ему умереть. Несчастный молодой человек, придя в себя, около четверти часа оставался на ложе из трупов, ожидая, пока убийцы найдут и зарядят оружие. Наконец они сжалились над мученьями этого ребенка и прикончили его пятью выстрелами из пистолета в грудь.
   В Аббатстве оставался только один заключенный. Это был де Сен-Марк, кавалерийский полковник. Убийцы условились между собой продлить его страдания, чтобы все могли поучаствовать в его мученьях. Они медленно провели его сквозь ряд сабель, удары которых старались наносить не слишком сильно. Потом прокололи его пикой. В таком виде несчастного заставили ползти на коленях, передразнивая судорожные движения страдальца. Когда он уже не в силах был больше держаться, убийцы изрубили его тело сабельными ударами и наконец пристрелили шестью пулями в голову.
   Пока телеги, по распоряжению Наблюдательного комитета, вывозили из Аббатства трупы, тридцать убийц стерегли с утра двери тюрьмы Ле Карм, на улице Вожирар, ожидая сигнала. Тюрьма эта была старинным монастырем Кармелиток; здание недавно обратили в тюрьму для священников. Жандармы и национальная гвардия охраняли это здание. Но караулы с утра умышленно ослабили. Убийцы около шести часов вечера вломились в ворота и заперли их за собой. Во главе шел Сера, молодой последователь Марата и Дантона. В его отряде можно было узнать несколько лиц с трибуны клуба кордельеров. Эти люди носили красный колпак, платок, жилет, пояс -- все красное: то был символ, имевший целью приучить глаз и мысль к цвету крови.
   Вожаки резни боялись влияния духовенства на простой народ и набрали в местах разврата и в клубах добровольных палачей, которые стояли выше всякой совестливости.
   Устрашающие отряды людей в лохмотьях, привлеченных гулом перестрелки, теснились у ворот. Каждый час ворота раскрывали, чтобы пропустить груженые телами телеги, запряженные превосходными лошадьми из королевских конюшен. На грудах трупов сидели женщины и дети, топотавшие ногами от радости. Багровые уста завывали "Марсельезу", позоря геройскую песню. Нетрезвый народ, следовавший за телегой, хором повторял припев.
   В Ла Карм, в отличие от аббатства Сен-Жермен, громадность здания, пространство сада, стены, деревья скрывали священников, которые бегали всюду, пытаясь спастись и замедляя ход казни. Наступившая ночь прикрыла печальную картину своей тенью. Палачи образовали вокруг сада цепь, как во время охоты. Приближаясь шаг за шагом, они сабельными ударами вынудили всех священников собраться в церкви во дворе тюрьмы и там их заперли. Пока это побоище происходило вне здания, повальный обыск в самом доме также загнал в церковь священников, которые ускользнули от первых выстрелов. Убийцы сами несли на руках раненых людей, которые не могли ходить. Попав в эти стены, жертвы протискивались в маленькую дверь, которая выходила в сад, и на лестнице их убивали.
   Архиепископ Арля Дюло, самый пожилой и уважаемый из этих мучеников, показывал всем пример своим поведением и ободрял всех своими словами. Епископы Бове и Сента, два брата Ларошфуко, связанные не столько узами крови, сколько связью сердечной, обнимали друг друга и радовались, что умрут вместе. Вот епископ Бове распростерт у алтаря; потом он идет к дверям с таким спокойствием и величием, как будто присутствует на мессе. Молодые священники провожают его до порога, где он их благословляет.
   Затем был умерщвлен духовник короля Эбер, утешавший Людовика XVI в ночь 10 августа.
   С каждой минутой ряды присутствующих в церкви редели. Вскоре там остался только один епископ Сента, у которого было сломано бедро; он лежал на матраце в средней части капеллы. Караульные жандармы окружили его ложе и скрыли несчастного от посторонних глаз. Вооруженные лучше, чем палачи, и превосходящие их количеством, они могли бы защитить то, что взялись охранять. Они присутствовали при убийствах с оружием в руках и предали епископа так же, как и других. "Я не отказываюсь умереть с моим братом, -- отвечал епископ, когда его позвали, -- но у меня переломлено бедро, я не могу держаться на ногах, помогите мне идти, и я с радостью пойду на смерть". Двое убийц поддерживали епископа на ходу, обвив руками его тело, и он упал, произнося слова благодарности. Это была последняя жертва. Убийства продолжались четыре часа.
   Кровь лилась уже в девяти парижских тюрьмах. После тюрьмы Аббатства тюрьма Лафорс заключала в себе наибольшее число узников, осужденных народом на смерть. В то самое время, когда Майяр проводил свой трибунал в Аббатстве, два члена совета Коммуны, Эбер и Люлье, присвоили себе звание верховных судей в Лафорсе.
   В два дня сто шестьдесят голов покатились под саблями убийц. Эбер и Люлье спасли из них десять человек, в том числе несколько придворных дам. Кровь выторговывалась по капле. За милосердие следовало платить.
   Только одна из этих жертв, избавленная от смерти по решению судей, не смогла тем не менее избегнуть казни. Эбер и Люлье хотели ее спасти. Одно восклицание погубило ее. Это была принцесса Ламбаль.
   Молодая вдова сына герцога Пентьеврского по рождению принадлежала к дому Савойя-Кариньян. Чистая привязанность принцессы Ламбаль к королеве ни в чем не соответствовала гнусным подозрениям народа. Чем глубже падала королева, тем более принцесса привязывалась к ней. Разделять бедствия друга казалось ей чуть ли не наслаждением. Петион позволил принцессе следовать за ее царственной подругой в Тампль. Коммуна, более неумолимая, велела вырвать ее из объятий королевы и бросить в Лафорс. Тайный агент Пентьеврского дома, снабженный суммой в 100 тысяч экю, отправился в Париж и выкупил у одного из главных агентов Коммуны спасение принцессы Ламбаль. Другие агенты, слуги и приближенные Пентьеврского дома рассеялись по Парижу и свели дружбу с опасными людьми, которые бродили около тюрем: следовало вкрасться к ним в доверие и соблазнить жадность. Все этим меры удались. В Коммуне, среди судей, среди палачей за принцессой наблюдали зоркие глаза.
   Она явилась перед трибуналом одна из последних. Ее пощадили как бы для того, чтобы дать народу время насытиться кровью прежде, чем отнять у него эту добычу. Запертая наедине с одной из своих прислужниц, госпожой де Наварр, в верхней камере тюрьмы, она слышала оттуда, в течение сорока часов, шум голосов, удары убийц, стоны умирающих. Голоса, произносившие имя принцессы, доходили и до ее ушей. Больная принцесса почти постоянно оставалась без чувств.
   В четыре часа два национальных гвардейца вошли в камеру принцессы и с притворной грубостью приказали ей вставать и следовать за ними в Аббатство. Принцесса с трудом могла приподняться на своем ложе и опереться на локоть; она умоляла оставить ее там, так как, по ее словам, она была столько же готова умереть тут, как и в другом месте. Один из этих людей наклонился к постели принцессы и сказал ей на ухо, что нужно повиноваться и что от этого зависит ее спасение. Тогда она поспешно оделась и сошла по лестнице, поддерживаемая гвардейцем, который, по-видимому, был заинтересован в ее спасении.
   Эбер и Люлье ожидали ее. После краткого допроса судьи потребовали: "Поклянитесь в любви к равенству и свободе, в ненависти к королям и королевам". -- "Я охотно принесу первую клятву, -- отвечала она, -- но что касается ненависти к королю и королеве, то я не могу в ней поклясться потому, что ее нет в моем сердце". Один из судей наклонился к ней: "Поклянитесь во всем, чего от вас требуют; если не поклянетесь, вы погибли". Принцесса опустила голову и сомкнула губы. "Ну, ступайте, -- сказали ей присутствующие, -- а когда будете на улице, кричите: "Да здравствует нация!"" Член трибунала по имени Трюшон поддерживает принцессу с одной стороны, один из ее провожатых -- с другой. Переступив через порог, она отшатывается при виде груды изувеченных трупов. Забыв спасительное восклицание, которое ей было предписано произнести, она кричит: "Боже, какой ужас!" Трюшон закрывает ей рот рукой и велит перешагнуть через трупы. Убийцы, обезоруженные ее ангельской наружностью, замирают перед красотой и горем. Среди изумления и безмолвия принцессе удается пройти уже больше половины улицы, когда ученик парикмахера по имени Шарло, опьяненный вином и резней, хочет, просто в качестве варварской шутки, снять острием своей пики шляпу, покрывающую волосы принцессы; пика, дурно направленная пьяной рукой, царапает лоб женщины, кровь брызжет ей на лицо.
   При виде крови убийцы думают, что жертва им досталась по праву, и бросаются на нее. Злодей по имени Гризон повергает несчастную к своим ногам ударом полена. Удары сабель и пик сыплются на нее. Шарло схватывает принцессу за волосы и отрубает ей голову. Другие срывают одежду с трупа, позорят и обезображивают его. В продолжение этих неистовств Шарло, Гризон, Амен, Роди -- история будет вечным позорным столбом для этих бесчестных имен -- несут голову принцессы Ламбаль в соседний кабак, кладут ее там на прилавок, между стаканами и бутылками, и заставляют присутствующих пить с ними за ее смерть.
   Потом кровопийцы, постоянно увеличиваясь в числе, идут к воротам Тампля, чтобы поразить взор Марии-Антуанетты видом головы ее подруги. Комиссары Коммуны, которые находились в Тампле вместе с депутацией Собрания, узнав о приближении этой толпы, встретили ее просьбами смягчиться. Толпа ограничилась требованием пронести голову принцессы перед окнами королевской семьи. Комиссары на это согласились. Пока эта процессия проходила по саду, под башней, в которой обитали пленники, начальник караула пригласил короля показаться народу. Король повиновался. Другой комиссар, более человеколюбивый, бросился между королем и окном, в котором был воздвигнут ужасный трофей. Несмотря на то, король заметил голову и узнал ее. Королева, которую толпа призывала громкими криками, не знала, какое зрелище ей приготовлено, и бросилась к окну. Король удержал ее в своих объятиях и увел в глубину комнат. Но от королевы скрыли только внешний вид ее подруги; в тот же вечер она узнала все подробности этого ужасного события.
   Когда наступила ночь, какой-то незнакомец, все это время с грустью следивший за процессией, купил у убийц на вес золота голову принцессы, еще украшенную длинными волосами. Он очистил ее от крови и грязи, положил в свинцовую шкатулку и передал слугам герцога Пентьеврского, чтобы, по крайней мере, эта часть останков принцессы была погребена в фамильном склепе. Герцог Пентьеврский с тоской ожидал известий, которые народная молва уже принесла в его замок. Принимая дорогие останки, дочь старика, супруга герцога Орлеанского, и ее слуги напрасно старались скрыть от старца, что они знают о событии. Герцог прочитал свое несчастье в их глазах. Он поднял руки к небу: "Великий Боже! -- воскликнул он. -- К чему молодость, красота, все нежные качества женщины, если они не помогли ей снискать милость у народа? Что же такое народ?"
   Старик не вставал более со своего скорбного одра. Похоронную службу отслужили прямо в его комнате, обтянутой черным. "Мне кажется, я все еще слышу ее, -- говорил герцог в своих последних разговорах с дочерью, -- кажется, я все еще вижу, как она сидит у окна, в этом кабинете. Помнишь ли, дочь моя, как усидчиво она тут сидела за рукодельем с утра до вечера? И все это для бедных. Я много лет провел с ней; никогда не замечал я в ее душе ни одного движения, которое было бы не за королеву, не за меня или не за несчастных: и этого-то ангела они разорвали на куски! Я чувствую, что мысль об этом сгонит меня в могилу!" Герцог умер вскоре, не утешившись ни на минуту.
   Тюрьмы Шатле и Консьержери, где содержали обвиняемых в незначительных проступках или гражданских преступлениях и куда, по неудовлетворительности других тюрем, заключили роялистов и швейцарцев, также должны были принять на следующий день палачей из тюрьмы Аббатства и тюрьмы Лафорс. Коммуна озаботилась выпустить оттуда до двухсот заключенных за долги и другие незначительные проступки. Убийства здесь начались утром 3 сентября.
   Трибунал, учрежденный, чтобы судить преступления 10 августа, заседал во дворце, в нескольких шагах от места казни. Нетерпеливые убийцы не дожидались его правосудия, по их мнению, слишком медленного. Смерть опережала суд, и пики судили виновных толпами.
   Двести двадцать трупов в большом Шатле, двести восемьдесят девять -- в Консьержери были разорваны в клочья усердными "работниками революции". Не слишком многочисленные для такого количества "работы" они освободили заключенных, осужденных за воровство, с условием присоединиться к ним. Так больше половины узников погибло под ударами другой половины.
   Молодой гербовщик с улицы Сент-Авуа, посаженный за какую-то незначительную провинность и обладавший внушительным ростом и силой, получил свободу как раз подобным образом. Колеблясь, нанес он несколько дурно направленных ударов. Но при виде крови пришел в себя и, отбросив с отвращением орудие убийства, вложенное в его руку, воскликнул: "Нет, лучше быть жертвой, чем палачом! Лучше принять смерть от руки злодеев, чем причинить ее невинным и безоружным! Разите меня!" Он упал и добровольно омыл своею кровью ту кровь, которую пролил сам.
   Трупы из Шатле и Консьержери загромождали Мост менял. Ночью толпы детей, которые за три дня свыклись с резней и для которых мертвые тела стали игрушками, зажгли плошки вокруг этих груд и танцевали под "Карманьолу". "Марсельеза", распеваемая хором более взрослыми голосами, раздавалась в те же часы у дверей всех тюрем. Этой же самой ночью Анрио, плут и шпион королей, убийца и палач народа, с шайкой в двадцать-тридцать человек, организовал резню девяноста двух священников в семинарии Сен-Фирмен. То же самое происходило в монастыре Бернардинцев.
   Но уже в Париже недоставало жертв, чтобы удовлетворить жажду крови. Анрио и другие убийцы -- числом более двухсот человек, -- подкрепленные еще злодеями, которых набрали в тюрьмах, отправились в тюремный госпиталь Бисетр с семью пушками, какие Коммуна позволила им безнаказанно увезти. Бисетр, куда стекала грязь целой страны, очищая население от безумцев, нищих и неисправимых преступников, заключал в себе 3500 заключенных. Их кровь лишена была всякого политического цвета, но, чистая или нечистая, это была все-таки еще кровь. Напрасно Коммуна посыпала туда комиссаров, напрасно сам Петион явился уговаривать убийц. Они едва приостановили свою работу, чтобы выслушать увещания мэра.
   На следующий день та же шайка, около двухсот пятидесяти человек, вооруженных ружьями, пиками, топорами, палицами, вторглась в больницу Сальпетриер, которая служила и тюрьмой, и богадельней. Здесь находились только женщины; место исправления для старух, место лечения для молодых, место убежища для тех, чей возраст еще граничил с детством. Перерезав тридцать пять самых старых женщин, убийцы ворвались в спальни остальных, заставили несчастных удовлетворять их скотскую страсть, убили тех, кто противится, и торжественно увели с собой девочек от 10 до 12 лет.
   Слова правосудия не находят отголоска в сердцах чудовищ, опьяненных кровью. Министр внутренних дел Ролан, скорбя о своем бессилии, писал тогда Сантерру, чтобы тот употребил силу для обеспечения безопасности тюрем; Сантерр только на третий день явился потребовать у Генерального совета Коммуны полномочий удержать злодеев, которые сделались уже опасными для всех. Сантерру с его отрядами, прибывшими уже после дела, стоило большого труда загнать обратно в логовища орды, раздразненные резней. Эти люди годились теперь только для убийства. Как только дела у них стало мало, они обратили свою ярость против себя самих. Некоторые, возвратившись к себе, изливали свой гнев в проклятиях против неблагодарности Коммуны, которая оценила их труды только по сорок су в день. Другие, мучимые угрызениями совести, день и ночь видели перед собой тех, кого зарезали. Их начали поражать припадки странной тоски, которая в несколько дней доводила их до могилы. Иные, наконец, заклейменные ужасом соседей и ненавистью близких, вынуждены были покинуть свой квартал, поступили в батальоны волонтеров или присоединились к шайкам убийц, которые отправились продолжать парижские неистовства в Орлеане, Лионе, Мо, Реймсе, Версале. В числе их оказались Шарло, Гризон, Амен, ткач Роди, Анрио, подмастерье мясника Аллегри и негр по имени Делорм, который один умертвил более двухсот узников в течение трех дней и трех ночей. Этот убийца был арестован два года спустя, в дни месяца прериаля, когда нес на конце пики голову депутата Феро, и погиб смертью, которую сам столько раз приносил. Нужно сказать, что сентябрьских сообщников, бежавших к армиям, в батальоны волонтеров, немедленно там обнаруживали товарищи по службе, и батальоны прогоняли их с омерзением. Солдаты не могли жить рядом с убийцами.
   Таковы были сентябрьские дни. Только кладбище Кламар и катакомбы заставы Сен-Жак могли назвать число жертв. Одни исчисляли его в десять тысяч человек, другие сводили к двум или трем тысячам. Но преступление заключается не в числе, а в самом факте убийств. Варварская теория хотела их оправдать. Теории, возмущающие совесть, суть не что иное, как парадоксы ума, которые заставляют служить обману сердца. Люди хотят возвыситься, ставя себя в так называемых государственных расчетах выше понятий нравственности. Считают себя стоящими выше человека. Это ошибка: тогда-то именно и опускаются они ниже его. Все, что отнимает у человека его совесть, отнимает у него и часть истинного величия. Оспаривать преступность сентябрьских дней -- значит отрицать несомненность истинных чувств в человечестве. Убивать позволено правительству не более, чем частному лицу. Массовость жертв не изменяет характера убийства. Если капля крови оскверняет руки простого убийцы, то потоки крови не делают невинными Дантонов!

XXVI
Убийство герцога Ларошфуко в Жизоре -- Убийства в Орлеане, Лионе, Мо, Реймсе, Версале -- Дантон принимает на себя ответственность за сентябрьские дни

   Совет Парижской коммуны хвастался своим преступлением: он осмелился составить обращение к департаментам, делая сентябрьские убийства примером для подражания. Похвальба преступлением -- нечто большее, чем само преступление; хвалиться -- значит хладнокровно разделять ответственность за преступление, не имея оправдания страстью, которая его объясняет.
   Ларошфуко, наиболее популярный из аристократов после Лафайета, в качестве президента парижского департамента 20 июня требовал отрешения Петиона. Это послужило приговором ему самому. Удалившись после 10 августа на купанья в Форж со своею матерью, герцогиней д'Энвиль, и молодой женой, он получил там от Коммуны извещение о своем аресте, принесенное одним из проконсулов ратуши. Комиссар, сам устрашенный своим поручением, советовал герцогу бежать в Англию. Ларошфуко отказался и вернулся в Париж с семьей и комиссаром коммуны. Батальон национальной гвардии из Финистера и отряд парижских убийц ожидали герцога в Жизоре. Они требовали его головы. Мэр и национальная гвардия города напрасно употребляли все усилия для его спасения. Замешательство между экипажами затруднило проезд в ворота. В ту же минуту парижский "патриот", подняв с мостовой булыжник, бросил его в голову герцога. Ни одно преступление не отняло у революции больше популярности. Революция предстала отцеубийцей. Великий оратор Борк и его друзья в английском парламенте заменили свое поклонение революции громкими проклятиями.
   В Орлеане национальная гвардия, обезоруженная мэром, разрешила безнаказанно грабить дома главных негоциантов, зарезать восемь или десять человек и, наконец, на жаровне, выставленной на площади, поджарить на медленном огне двух приказчиков сахарного завода, попытавшихся защитить от грабежа дом своего хозяина. В Лионе две тысячи женщин и детей отправились, несмотря на сопротивление мэра, в крепость, выломали двери и умертвили два десятка офицеров полка короля Польского, которые там были заключены. Оттуда убийцы перешли в гражданские тюрьмы, перерезали без разбора всех, кого там нашли, а обезображенные тела своих жертв пригвоздили к деревьям парка Белькур.
   Ронсен, командир одного из парижских батальонов, составленного из победителей 10 августа и сентябрьских убийц, переходил через город Мо, направляясь к границе. Сразу по прибытии он бранит мэра за то, что тот еще не последовал примеру Парижской коммуны. С саблей в руке Ронсен проходит по улицам города, набирает в подозрительных местах несколько злодеев, натравливает их на тюрьму и ободряет убийц в их работе. "Мои люди -- разбойники, -- отвечал Ронсен тем, кто его упрекал в злодействах шайки, -- но разве из честных людей составляли легионы, которые выполняли злодейства Мария?"
   Другой батальон проходил через Реймс. Агитатор по имени Армонвиль появляется перед этим батальоном во время смотра. Напрасно командир хочет удержать солдат. Армонвиль легко сманивает полсотни человек, увлекает к вступлению в общество, раздает оружие, указывает дома, назначает жертвы и одобряет убийство. Двое из глав города зарезаны прямо на лестнице ратуши. Головами их играют, как шарами. Всех священников, какие нашлись в городе, бросают в костер, разведенный на паперти собора. Племянника одного из священников заставляют собственными руками принести дрова для этого костра. Отрубают руки и ноги некоему Монозье, человеку чужому в городе и не причастному ни к каким политическим мнениям.
   Один из священников, уже объятый пламенем, просит позволения принести присягу нации. Его извлекают из огня, и прокурор Коммуны, сообщник этой комедии, принимает присягу. "Теперь, когда ты лишний раз солгал, -- говорят несчастному палачи, -- ступай в огонь вместе с другими". И они опять бросают священника в костер.
   Рука палачей не могла миновать тюрьмы Верховного суда в Орлеане. В этой тюрьме находились шестьдесят два человека, обвиненных в оскорблении нации. Старый герцог де Бриссак, командир королевской стражи, де Лессар, министр, осужденный жирондистами, епископы, судьи, генералы, журналисты партии двора, наконец, двадцать семь офицеров полка Камбрези, обвиненные в желании захватить крепость Перпиньяна, чтобы предать ее испанцам, уже более года томились в этих темницах. Легкомысленность обвинений, отсутствие доказательств, удаленность свидетелей прерывали суд или вовсе уничтожали саму его возможность. Марат и Дантон признавали эти жертвы совершенно готовыми для убийства; они распространили в народе молву, что благодаря золоту герцога де Бриссака орлеанские тюрьмы превратились в очаг заговоров и что по знаку эмигрантов двери этих тюрем раскроются и у нации отнято будет ее право на мщение. Двести марсельцев и отряд федератов под началом поляка Лазовского отправляются в Орлеан по секретному приказанию вождей Коммуны. По прибытии в Лонжюмо они пишут Собранию, что отправились в дорогу с целью привезти в Париж заключенных. Встревоженное Собрание, по предложению Верньо и Бриссо, издает декрет, запрещающий федератам произвольно распоряжаться как обвиняемыми, так и виновными, подлежащими единственно каре закона. Лазовский и его приверженцы притворно повинуются декрету и отвечают, что отправились в Орлеан для охраны пленников. Верньо и его друзья понимают этот эзопов язык, но притворяются, что удовлетворились таким послушанием; во время того же заседания они издают второй декрет, уполномочивающий министров послать в Орлеан 1800 человек, чтобы предупредить всякую попытку похищения. Командование этим отрядом вверяют Фурнье-"американцу". Прибыв в Лонжюмо, Фурнье присоединяет к себе марсельцев и вступает в Орлеан.
   Но его уже опередил Леонар Бурдон. Посланный Парижской коммуной со специальным поручением, Леонар Бурдон, друг Марата, сумел нейтрализовать национальную гвардию Орлеана под предлогом предупреждения борьбы между парижским отрядом и орлеанским муниципалитетом. Национальная гвардия численностью в 6000 человек, преданная закону, с пушками отправилась к тюрьмам, чтобы защищать их. Вступили в переговоры и условились, что узников передадут конвою для препровождения в Париж.
   Семь телег, в каждой из которых находилось по восемь пленников в цепях, отправились в дорогу 4 сентября в шесть часов утра. Фурнье ехал во главе конвоя. Цепь с креста Св. Людовика, орден Цинцинната и другие военные трофеи, отнятые у пленников, висели на груди его лошади.
   Собрание, узнав об орлеанских событиях, постановило, через посредство Верньо, что колонна не должна вступать в Париж. Но комиссары, посланные в Этамп, чтобы остановить Фурнье, были запуганы Бурдоном. Декрет в буквальном смысле слова растоптали и двинулись на Версаль. Между тем палачи 2 сентября ожидали весь кортеж в Арпажоне, присоединились к конвою и в одно время с ним прибыли к воротам Версаля. Версальский мэр Ришо, предупрежденный об опасности, принял все меры, требуемые благоразумием и человеколюбием. Фурнье и Лазовский, с двумя тысячами человек и пушками, обладали достаточной силой, чтобы предупредить попытку. Но все казалось будто нарочно подготовленным так, чтобы предать охраняемое, вместо того чтобы его защитить. Пушки и кавалерия конвоя следовали на значительном расстоянии впереди экипажей. Шеренга в пять человек -- слабая преграда насилию -- шла с правой и с левой стороны дороги. Мэр в сопровождении нескольких муниципальных советников и офицеров национальной гвардии один только своим присутствием и словами оказывал на убийц влияние. Хоть это был воскресный день, улицы города казались вымершими. Шайка убийц, сторожившая добычу, насчитывала сорок или пятьдесят человек. Они подпустили телеги к самым воротам, которые вели в зверинец (там собирались устраиваться на ночь). Как только Фурнье, пушки и кавалерия конвоя прошли ворота, они затворились. Фурнье, притворившись жертвой насилия, оказался опрокинут с лошади людьми из народа и для вида боролся, чтобы заставить отворить решетку, которая отделяла его от главной части отряда и от пленников. Лазовский с арьергардом не предпринял ничего, чтобы приблизиться к победе. Убийцы, овладев экипажами, бросились на связанных пленников. Напрасно мэр Ришо устремился между убийцами и их добычей; напрасно, сам поднявшись на первую телегу и отводя руками сабли и пики, прикрывал своим телом первые жертвы. Убийцы опрокинули его на трупы, потом отнесли его, лишившегося чувств от потрясения, в соседний дом, а сами без помехи докончили в течение часа хладнокровную бойню, которую целый запуганный город и две тысячи вооруженных людей допустили совершить среди бела дня.
   Неустрашимый Ришо, придя в себя, вырвался из рук тех, кто хотел его задержать, вернулся к экипажам, упал на колени перед убийцами, цеплялся за их окровавленные руки, упрекал в том, что они позорят революцию и город, где она восторжествовала над деспотизмом, предлагал собственную жизнь, чтобы искупить жизнь последней из жертв. Словам мэра удивляются, но самого его отстраняют. Семи или восьми пленникам, которые выбрались из телег среди смятения резни и нашли покровительство у сострадательных зрителей, удалось скрыться в соседних домах. Все остальные погибают. Сорок семь трупов со связанными руками и ногами покрывают улицу. Убийцы таскают с собой отрубленные головы на остриях пик, взятых из решеток Версальского дворца. Какая-то женщина берет за волосы одну из этих голов, несет на заседание собрания избирателей и кладет на стол президента. Кто не рукоплескал этому поступку, тот осмелился только промолчать. Молчание стало знаком мужества.
   Оттуда убийцы направились к двум версальским тюрьмам и, несмотря на отчаянные усилия Ришо, умертвили десять узников; остальные обязаны были своим спасением неустрашимости, красноречию и почтенной хитрости этого благородного человека. В течение двух дней он беспрестанно сообщал исполнительной власти об опасностях, угрожавших жизни версальских узников и требовал присылки из Парижа военной силы. Президент версальского суда Алькье два раза отправлялся к Дантону, приглашая его, как министра юстиции, позаботиться о безопасности тюрем. В первый раз Дантон уклонился от свидания, во второй -- рассердился на такую настойчивость: "Господин Алькье, эти люди преступны, очень преступны! Возвратитесь к своим занятиям и не вмешивайтесь. Если бы я мог отвечать вам иначе, неужели вы не понимаете, что я бы уже это сделал?"
   Эти слова служат комментарием к тем, которые он произнес 2 сентября в Национальном собрании: "Отечество спасено; набат, который звучит, вовсе не составляет сигнала к тревоге; это знак нападения на врагов отечества! Чтобы их победить, чтобы их ниспровергнуть! Что нужно? Смелость, еще раз смелость и постоянная смелость!"
   Дантон окончательно восстановил истинное значение, придаваемое им этим словам, в вечер версальских убийств.
   Шайка палачей с наступлением ночи отправилась в Париж и столпилась под окнами министра юстиции, требуя оружия, чтобы устремиться к границам. Дантон встал из-за стола и показался на балконе. "Вас благодарит не министр юстиции, а министр Революции", -- сказал он им. Никогда еще гонитель не признавал с большей наглостью орудия своего гонения.

XXVII
Армия -- Дюмурье в Аргонне -- Лагерь в Сен-Менегу -- Позиция Келлермана -- Герцог Шартрский -- Вальми -- Отступление прусской армии -- Дюмурье усмиряет ропот войск -- Республика признана в лагерях

   Пока междувластие предавало Париж сателлитам Дантона, спасением Франции, все границы которой были открыты, оставался один Дюмурье.
   Мы покинули этого генерала 2 сентября, запертым с шестнадцатью тысячами человек в лагере Гранпре и занимающим промежуточные проходы между Седаном и Сен-Менегу, через которые герцог Брауншвейгский мог попытаться разорвать его линию. Пользуясь каждым часом медлительности неприятеля, Дюмурье велел звонить в набат во всех селениях, которые покрывают оба склона Аргонского леса, распорядился испортить мосты и дороги, по которым неприятель собирался наступать, и рубить деревья, чтобы загородить все проходы. Но взятие Лонгви и Вердена, сношения местных дворян с эмигрантами, несоразмерная масса армии союзников заставляли защиту падать духом. Дюмурье мог рассчитывать только на свои полки. Единственной его надеждой оставалось соединение с армией, которую преемник Люкнера, Келлерман, вел к нему из Меца.
   Келлерман, способный понять такой великий план и помочь его выполнению, без всякой зависти содействовал намерениям Дюмурье; он продвигался по косой линии из Меца к оконечности Аргонского леса, уведомляя Дюмурье о каждом шаге своей армии. Но высшее понимание, озарявшее этих двух генералов, оставалось недоступным для большинства офицеров и войск. Съестные припасы были дурного качества. Болезни, начавшиеся вследствие истощения, подрывали дух солдат. Глухой ропот ожесточал умы. Министры, депутаты, сам Люкнер беспрерывно писали Дюмурье, чтобы он оставил свою опасную позицию и удалился в Шалон.
   Собственные офицеры Дюмурье однажды утром насильно проложили путь в его палатку и, сообщив генералу о настроении в армии, начали настаивать на необходимости отступления. Дюмурье сурово встретил эти замечания. "Когда я вас призову на военный совет, -- сказал он, -- тогда выслушаю вашим мнения; но в настоящую минуту я советуюсь только с самим собою. Возвратитесь на свои посты и думайте только о том, как лучше содействовать предначертаниям вашего вождя". Уверенность полководца вдохнула доверие в его помощников. Гений имеет свои секреты, уважаемые даже тогда, когда их не знают.
   Небольшие схватки между авангардом пруссаков, которые подступали к Аргонскому лесу, и аванпостами Дюмурье возвратили войскам бодрость: ружейные выстрелы и решительный шаг составляют музыку лагерей. Мячинский, Штенгель, Миранда повсюду отражали атаки пруссаков. Мячинский и Штенгель -- избранники Дюмурье, Миранду ему недавно прислал Петион. Генерал вздумал с первых же дней испытать его и остался им доволен.
   Миранда был одним из тех авантюристов, у которых нет другого отечества, кроме военного лагеря, и которые предлагают свою шпагу и таланты всякому делу, какое им кажется наиболее достойным их крови. Родившийся в Перу, знатного происхождения, богатый, влиятельный в Испанской Америке, он еще в молодости пытался освободить свое отечество от ига Испании. Бежав в Европу с частью своих богатств, он странствовал из одной страны в другую, ища повсюду врагов Испании и союзников свободы. Присоединившись к жирондистам, он получил чин генерала французской армии. Миранда горел желанием составить себе имя в войне за независимость Франции, чтобы отголосок этой репутации, достигнув Америки, обеспечил ему в отечестве славу и влияние Лафайета.
   Другой иностранец, молодой Макдональд, родом из воинственной шотландской семьи, был адъютантом Дюмурье. В лагере Гранпре, под руководством своего вождя, он воочию видел, как спасают отечество. Позже при Наполеоне он узнал, как его прославляют. Сделавшись маршалом Франции в конце своей жизни, он слыл героем революции уже при первом ее шаге.
   Дюмурье в полной мере использовал фактор времени, этот драгоценный элемент успеха в противодействии неприятельскому нашествию. Он был спокоен за свой фронт, защищаемый лесом и непроходимыми оврагами на расстоянии пяти миль; спокоен за свой правый фланг, прикрытый корпусами Диллона и вскоре подкрепленный отрядом Келлермана; спокоен за левое крыло, огражденное от всякой нечаянности отрядами, поставленными в четырех Аргонских теснинах. Но случай испортил все.
   Утомленный физически и душевно, Дюмурье забыл лично обозреть находившийся очень близко от него проход Круа-о-Буа, который ему описывали как непроходимый, особенно для кавалерии и артиллерии. Генерал велел, однако, занять этот проход полку драгун и двум батальонам волонтеров с двумя пушками. Но вследствие перемещения войск ущелье оставалось некоторое время открытым неприятелю. Многочисленные шпионы, которых эмигранты имели в аргонских деревнях, поспешили указать эту ошибку генералу Клерфэ. Последний немедленно отрядил восемь тысяч человек под началом молодого принца де Линя и завладел проходом. Дюмурье, узнав об этой неудаче, отдает генералу Шазо две бригады, шесть эскадронов своих лучших войск, четыре артиллерийских орудия, кроме батальонных пушек, и приказывает атаковать ущелье и отбить его во что бы то ни стало. А затем посылает к Шазо каждый час своих адъютантов, чтобы ускорить его марш.
   В этой неизвестности проходят сутки. Наконец 14-го числа вечером полученная от Шазо записка извещает, что он взял приступом австрийские окопы, защищаемые неприятелем с отчаянным мужеством, что восемьсот трупов устилают проход и что сам принц де Линь заплатил жизнью за свою минутную победу.
   Но только эту записку читают в лагере Гранпре и Дюмурье успокаивается относительно своей безопасности, как Клерфэ, горя желанием отомстить за смерть принца де Линя, устремляет все свои колонны в это ущелье, громит Шазо с фронта и с обоих флангов, заставляет спуститься из леса в равнину, отрезает ему сообщение с лагерем Гранпре и отбрасывает к дороге на Вузье. В ту же минуту корпус эмигрантов атакует генерала Дюбуке в ущелье Шен-Попюле. Дюбуке разбит и удаляется на Шалон. Эти два несчастия поражают Дюмурье одновременно. Голос целой армии указывает Дюмурье в качестве убежища Шалон.
   Но Клерфэ во главе 20 тысяч человек идет отрезать ему сообщение с Шалоном. Герцог Брауншвейгский с 70 тысячами пруссаков запирает Дюмурье с трех других сторон в лагере Гранпре. Необходимость указывает ему план кампании; но этот план состоит в отступлении. Тогда Дюмурье задумывает план еще смелее Аргонского. Он становится глух к боязливым советам военного искусства и слушает только свой энтузиазм, заменяющий гению военную тактику.
   Дюмурье запирается со своими адъютантами и начальниками корпусов. Он дает каждому приказания, сообразуя их со своим новым решением. Келлерману -- продолжать свой марш и направиться на Сен-Менегу, маленький город на оконечности Аргонского леса, между Арденнами и Шампанью. Бернонвилю -- выступить из Ретеля, обогнуть реку Эну, избегая приближаться к Аргонну, чтобы предохранить свои фланги от атаки Клерфэ. Диллону -- защищать два аргонских ущелья, которые удерживают еще пруссаков на некотором расстоянии от Гранпре, и двинуть войска по ту сторону леса, чтобы застичь врасплох герцога Брауншвейгского. Шазо -- возвратиться в Отри. Генералу Спарре -- сформировать лагерь перед Шалоном для всех батальонов, которые к нему прибывают; этот резерв Дюмурье готовил на случай неудачи в сражении.
   Сделав эти распоряжения, Дюмурье направляет на высоты, прикрывающие левую сторону Гранпре, где тревожит его Клерфэ, шесть батальонов и шесть эскадронов с шестью пушками -- на случай атаки австрийцев. С наступлением ночи он перевозит свой артиллерийский парк по двум мостам через Эну и направляет его на высоты Отри. Ничто не обнаруживает намерения французской армии отступить.
   Принц Гогенлоэ просит вечером свидания с Дюмурье, чтобы обсудить состояние французской армии; Дюмурье соглашается, но вместо себя отправляет на эту конференцию генерала Дюваля, преклонный возраст которого, седые волосы, высокий рост и величественная осанка производят внушительное впечатление на австрийского генерала. Дюваль выказывает уверенность человека, находящегося в полной безопасности. Он объявляет принцу, что на следующий день прибудет Бернонвиль с 18 тысячами человек, а Келлерман идет с 30 тысячами. Разочаровавшись в своих попытках переговоров при виде позиции, которую занял Дюваль, австрийский генерал удаляется, убежденный, что Дюмурье выждет сражение в своем лагере.
   В полночь Дюмурье выезжает верхом из замка Гранпре в свой лагерь. Он запрещает стучать в барабаны и трубить в трубы. Он велит передавать от человека к человеку, вполголоса, приказание убирать палатки и становиться под ружье. Темнота и смятение замедляют формирование колонн. Но до первого луча рассвета армия уже выступила; войска проходят двумя колоннами и строятся в боевом порядке на высотах Отри. Прикрытый теперь Эной, Дюмурье смотрит, следует ли за ним неприятель. Но таинственность, которой облечено движение армии, расстроила планы герцога Брауншвейгского и Клерфэ. Армия ломает за собой оба моста и располагается лагерем в Доммартене, в четырех милях от Гранпре.
   Два раза в течение ночи Дюмурье поднимала внезапная паника в войсках: генерал садился на лошадь, летел на шум, показывался войскам, увещевал их, успокаивал, восстанавливал порядок. На следующий день он разогнал, силами генерала Дюваля, тучу прусских гусар. Эти гусары в течение ночи разбили корпус генерала Шазо, который считал себя атакованным всей неприятельской армией. Беглецы до самого Реймса распространили слух о полном поражении французской армии. Генерал велел своей кавалерии изловить виновников паники, снял с них форменную одежду, велел выбрить им волосы и брови и выслал из лагеря, объявив недостойными сражаться за отечество. Покарав трусость посредством презрения и напомнив тем уроки, которые давал Цезарь своим легионам, Дюмурье опять выступил в путь и 17 сентября достиг лагеря в Сен-Менегу.
   Лагерь в Сен-Менегу, который благодаря таланту Дюмурье сделался подводным камнем для коалиции, казалось, самой природой был предназначен служить цитаделью для горсти солдат-патриотов против бесчисленной и победоносной армии. Защищенная спереди глубокой долиной, по бокам эта возвышенность протяженностью около квадратной мили охраняется: справа -- руслом Эны, слева -- прудами и болотами, недоступными для артиллерии. Задняя сторона лагеря защищена болотистыми рукавами речки Ов; за ней -- массивное ущелье, которое может служить опорным пунктом второму лагерю. Генерал предназначал этот второй лагерь для Келлермана. Дрова, вода, фураж, мука, соленое мясо, вино, военные припасы, привезенные в изобилии, -- все это сообщало спокойствие генералу и веселость солдатам. Дюмурье изучил эту позицию в часы досуга в лагере Гранпре и обосновался здесь, руководствуясь метким глазомером человека, который стремится к успеху без колебания.
   Когда все эти распоряжения были сделаны, Дюмурье, тревожась по поводу молвы о своем мнимом поражении, распространенной беглецами из Гранпре до самого Парижа, решил написать Собранию: "Я был вынужден оставить лагерь Гранпре. Отступление совершилось, когда по армии распространился панический страх. Десять тысяч человек бежали перед полутора тысячью прусских гусаров. Но все исправлено. Я за все отвечаю".
   Пока Дюмурье таким образом завладевал последним местом для боя, какое еще оставалось у Франции, судьба еще раз обманула опытного генерала. По получении известия об отступлении из Гранпре Келлерман посчитал Дюмурье разбитым и боялся, при приближении к краю Аргонна, попасть в центр прусских войск. А потому отступил до Витри. Курьеры Дюмурье непрерывно призывали его обратно, но, повинуясь, он колебался. С другой стороны, друг и поверенный Дюмурье, Бернонвиль, наступавший от Ретеля со вспомогательной армией, встретил беглецов из корпуса Шазо. Упав духом от их рассказов о полном поражении, Бернонвиль отправился с несколькими всадниками на холм, с которого было видно Аргонский лес и оголенные холмы, простирающиеся от Гранпре до Сен-Менегу.
   Это происходило утром 17-го числа, как раз в то время, когда армия Дюмурье тянулась от Доммартена к Сен-Менегу. При виде колонны войск, следующей по долине, но мундиры и знамена которой нельзя было различить из-за тумана, Бернонвиль не усомнился, что это прусская армия, идущая преследовать французов. Он переменил дорогу, удвоил шаг и направился к Шалону, чтобы соединиться со своим генералом. Узнав в Шалоне через адъютанта о своей ошибке, Бернонвиль дал двенадцать часов отдыха своим утомленным войскам и 19 сентября наконец прибыл на место с девятью тысячами закаленных солдат. Дюмурье подумал, что удача непременно к нему возвратится, когда увидал этих храбрых солдат, которых называл своими детьми и которые его называли отцом. Он верхом отправился навстречу Бернонвиллю. Еще издалека, как только колонна его завидела, офицеры, унтер-офицеры, солдаты, забывая усталость, размахивая шляпами, вздетыми на концы сабель и штыков, приветствовали своего вождя нескончаемыми восклицаниями. Дюмурье сделал им смотр: он знал всех офицеров по имени, а всех солдат в лицо.
   Генерал не успел еще слезть с лошади, как два доверенных офицера из его штаба, Вестерман и Тувено, явились с извещением, что прусская армия перешла вершину Аргонна и развернулась по другую сторону ручья, то есть прямо перед ним. В ту же минуту адъютант Дюмурье, молодой Макдональд, посланный за день перед тем на дорогу в Витри, привез счастливую новость о приближении столь давно ожидаемого Келлермана. Таким образом, судьба революции и судьба Дюмурье, помогая одна другой, привели в назначенный час, в назначенное место, с двух концов Франции и из глубины Германии, как те силы, которые должны были напасть на страну, так и те, которые должны были защищать ее. Циркуль и игла не могли бы регулировать минуту соединения армий точнее, чем это сделали предусмотрительный гений и неутомимое терпение Дюмурье. Генерал немедленно собрал свои отряды и приготовился к сражению, сосредоточив все свои рассеянные силы.
   Правый фланг и тыл французской армии были прикрыты Аргонном, защищаемым оврагами и лесами. Центр, уставленный батареями и естественным препятствиями, казался неодолимым. Армия стояла фронтом к Шампани. Позади проходила свободная дорога на Шалон и Лотарингию. Находясь в этой позиции, столь искусно продуманной, Дюмурье бросал вызов планам союзников и ставил в тупик одряхлевший талант герцога Брауншвейгского.
   "Пруссаки захотят или сражаться, -- говорил Дюмурье, -- или идти на Париж. Если они захотят сражаться, то найдут французскую армию в лагере, обнесенном окопами. Чтобы напасть на центр, они должны перейти Ов, Турб и Бионну под огнем моих редутов и подставить свой фланг Келлерману, который раздавит их атакующие колонны своими батальонами. Если пруссаки вздумают пренебречь французской армией и отрезать ее от Парижа, направившись на Шалон, то армия переменит фронт и последует за ними, увеличиваясь в числе по ходу движения. Каждый шаг даст мне новые силы, и я настигну пруссаков под Парижем. Наступательная армия, поставленная между столицей с шестисоттысячным населением и национальной армией, может считаться уничтоженной. Да, Франция будет спасена в сердце страны, вместо того чтобы быть спасенной на границах, но все равно она будет спасена".
   Так рассуждал Дюмурье, когда первые пушечные выстрелы пруссаков, раздавшиеся у высот Вальми, возвестили, что герцог Брауншвейгский понял опасность наступления, имея позади себя французскую армию, и напал на Келлермана, рассчитывая отрезать ему отступление по Большой Шалонской дороге. Густой осенний туман расстилался по равнине, среди глубоких оврагов, разделявших армии; над этим океаном тумана оставались видными взору только верхушки холмов. Только неожиданное столкновение кавалерии двух авангардов открыло французам движения пруссаков. После быстрой схватки и нескольких пушечных выстрелов французский авангард отступил на Вальми и уведомил Келлермана о приближении неприятеля. Герцог Брауншвейгский достиг Большой Шалонской дороги, перешел ее и развернул всю армию по ту и по другую сторону этой дороги. В семь часов туман внезапно рассеялся и показал обоим генералам их взаимное положение.
   Со своей высокой позиции Келлерман ясно видел, как выходила из белого утреннего тумана, сверкая на солнце, многочисленная прусская кавалерия. Она тянулась поэскадронно и угрожала накрыть Келлермана как бы сетью. Батальоны пехоты окружали поле Вальми. Около десяти часов герцог Брауншвейгский выстроил всю свою армию в две линии и составил план предстоявшего дня: от центра отделился авангард, состоявший из пехоты, кавалерии и трех батарей. Герцог, верхом, окруженный группой офицеров, сам направлял это движение.
   Беспокоясь за позицию Келлермана, Дюмурье осмотрел войско, выстроил свои корпуса эшелонами между Сен-Менегу и Жизокуром и галопировал к Вальми, чтобы судить самому о намерениях герцога Брауншвейгского и о том пункте, на котором пруссаки могли сосредоточить свои усилия. Он нашел там Келлермана, раздававшего последние приказания генералам. Одним из них был генерал Баланс, другим -- герцог Шартрский.
   Пруссаки уже начинали спускаться с Лунного холма в боевом порядке. Славные солдаты Фридриха Великого не выказывали никакой торопливости, не предоставляли ничего случаю. Их батальоны шли как бы вылитые из одного куска мрамора, строгие геометрические линии и углы делали их похожими на бастионы. Французы не без некоторого волнения смотрели на эту громадную, до тех пор непобедимую армию, которая безмолвно выдвигала колоннами свою первую линию и развертывала оба крыла, чтобы ударить в центр французов и отрезать им отступление как к Шалону, так и к Дюмурье. Солдаты оставались неподвижными на своих позициях, боясь неверным движением обнажить узкое поле сражения, где они могли защищаться, но маневрировать не смели.
   Спустившись с холма по косогору, пруссаки остановились. Роты их саперов выровняли местность в широкие платформы, а артиллерия, пройдя через батальоны, провезла сорок восемь орудий. Огонь начался разом и с фронта и с фланга.
   Артиллерия Келлермана двинулась вперед и заняла место впереди пехоты. Больше 20 тысяч ядер, пущенных в течение двух часов ста двадцатью орудиями, взрывали землю двух холмов. Густой дым от пороха и пыль мешали артиллеристам верно целиться. Сражались как бы из глубины двух облаков и стреляли больше полагаясь на слух, чем на глазомер. Пруссаки, находясь на более открытой позиции, чем французы, падали в большем числе. Вот Келлерман, следивший за малейшим признаком колебания неприятеля, замечает некоторое смятение в его рядах. Он устремляется вперед, верхом во главе колонны, чтобы овладеть пушками. Новая батарея, замаскированная возвышенностью, разражается выстрелами прямо перед фронтом колонны. Лошадь Келлермана, грудь которой разорвана выстрелом гаубицы, опрокидывается под ним. Адъютант его поражен насмерть. Голова колонны, громимая разом с трех сторон, колеблется и отступает в беспорядке. Келлерман, освободившийся из-под лошади и увлеченный своими солдатами, возвращается взять себе другую лошадь. Пруссаки, заметившие падение генерала и отступление его войска, удваивают огонь.
   Герцог Шартрский, который сам около трех часов с оружием в руках выдерживал град ядер и картечи прусской артиллерии у мельницы Вальми, замечает опасное положение своего начальника. Он во всю прыть устремляется ко второму ряду солдат, увлекает резерв конной артиллерии, прикрывает беспорядок в центре, собирает фуры, возвращает их артиллеристам, поддерживает огонь, изумляет неприятеля и, наконец, останавливает его порыв.
   Но герцог Брауншвейгский не хочет давать французам времени укрепиться. Он формирует для атаки три колонны, поддерживаемые двумя флангами. Эти колонны продвигаются, несмотря на огонь французских батарей, и готовы поглотить своей массой мельницу Вальми. Келлерман, который только что восстановил порядок в своих рядах, сходит с лошади, бросает ее узду вестовому, велит отвести животное за ряды, показывая солдатам этим отчаянным поступком, что для него нет выбора между победой и смертью. Армия понимает генерала. "Друзья мои! -- восклицает Келлерман голосом, дрожащим от энтузиазма. -- Вот удобная минута для победы. Подпустим неприятеля, не делая ни одного выстрела, и ударим в штыки!" Сказав эти слова, он поднимает свою шляпу, украшенную трехцветным султаном, и размахивает ею, надев на острие сабли. "Да здравствует нация! -- кричит он еще более громким голосом. -- Победим для нее!"
   Это восклицание генерала, переходя из уст в уста, обходит всю линию; повторяемое теми, кто произнес его первые, усиленное присоединившимися к общему крику, оно образует необъятный возглас, подобный голосу отечества, которое само воодушевляет своих первых защитников. Это восклицание целой армии, продолжающееся больше четверти часа и разносимое перекатами от одного холма к другому, в промежутках между громом пушек, успокаивает армию ее же собственным голосом. Французские солдаты, подражая знаменательному движению своего генерала, поднимают свои шляпы и каски на концах своих штыков и машут ими в воздухе, как бы приветствуя победу.
   "Она наша!" -- восклицает Келлерман и устремляется навстречу прусским колоннам, распорядившись удвоить залпы артиллерии. При виде этой армии, которая как бы сама собою колыхнулась вперед, под картечью восьмидесяти орудий, прусские колонны колеблются, останавливаются, приходят на минуту в беспорядок. Келлерман все наступает. Герцог Шартрский, с трехцветным знаменем в руке, несется со свой кавалерией вслед за пушками. Герцог Брауншвейгский, дальновидный старый солдат, экономящий кровь, что характеризует истинных полководцев, тотчас видит, что его атака должна осечься перед подобным энтузиазмом. Он хладнокровно формирует передние ряды своих колонн, велит трубить отбой и медленно, не будучи преследуем, отступает на прежние позиции.
   Батареи умолкли с той и с другой стороны. Между двумя армиями вновь образовалось свободное пространство. Битву, как бы по безмолвному соглашению, прервали до четырех часов вечера. В это время король Прусский, в негодовании на колебание и бессилие своей армии, сформировал сам, из отборных частей пехоты и кавалерии, три грозные колонны и, проезжая верхом вдоль фронта своих солдат, горько упрекал их за посрамление знамени монархии. Колонны двигаются по команде своего государя. Король, окруженный генералами, идет в первых рядах, открыто подвергаясь огню французов, который уже сильно разредил его штаб. Неустрашимый как истинный потомок Фридриха, он командует войском как король, ревниво радеющий о чести своей нации, и подвергается опасности как солдат, который считает свою жизнь мелочью в виду победы.
   Все было бесполезно. Прусские колонны отступили, оставив на дороге кровавый след и восемьсот трупов. Келлерман провел ночь на высоте Вальми, среди раненых и убитых, с полным основанием считая эту десятичасовую канонаду победой. Впоследствии генерал хотел соединить свое имя с именем Вальми и отказал в завещании свое сердце деревне этого имени, желая, чтобы самая благородная часть его покоилась на арене самой дорогой его славы, подле товарищей его первого сражения.
   Пока французская армия торжествовала при Вальми, Конвент устанавливал в Париже республику. Курьер, который вез в армию известие о провозглашении республики, и другой курьер, везущий в Париж известие о неудаче союзников, встретились в окрестностях Шалона. Таким образом, победа и свобода встретились, как бы предсказывая Франции, что счастье останется ей верным, пока она сама будет верна делу народа.
   Дюмурье вернулся в свой лагерь под гул последних пушечных выстрелов Келлермана. Он был слишком дальновиден, чтобы не заметить ошибки своего генерала. Герцог Брауншвейгский и на следующий день оставался тем же, кем был накануне: он растянул свое правое крыло по другую сторону холма Жизокур и отрезал дорогу в Шалон.
   Французская армия, хотя и победоносная, оказалась таким образом заключена в кольцо. Ей не оставалось другого свободного сообщения с Парижем, кроме дороги через Витри. Второй день мог повести пруссаков на Келлермана, и они уничтожили бы его слишком выдающийся корпус. Дюмурье приказал ему перейти реку Ов, отступив в Дампьерский лагерь, который и прежде был ему назначен. Эта позиция, менее блестящая, но более надежная, возвращала французской армии связь между частями и прочность. Келлерман повиновался без ропота. Никакая атака пруссаков не могла быть успешна против 50 тысяч человек, прикрытых бастионами, природными рвами и к тому же многочисленной артиллерией. Одно только время могло сыграть за или против той или другой армии.
   Пруссаки потеряли столько времени, что больше терять было нельзя. Герцогу Брауншвейгскому предстояло принять только три решения, но принять их следовало немедленно: или идти на Париж по Шалонской дороге; или атаковать и победить Дюмурье на его боевой позиции; или, наконец, перейти обратно Аргонн, занять хорошие зимние квартиры в плодородной части завоеванной территории, угрожать Франции в течение шести месяцев, а весной возобновить наступление.
   Герцог не избрал ни одного из этих трех решений. Он потерял десять невозвратимых дней, наблюдая за французской армией и истощая бесплодную землю, которую занимал. Дожди размыли аргонские дороги, по которым ему подвозились припасы из Вердена. Солдаты герцога, лишенные убежища и съестных припасов, разбредались по полям, по фруктовым садам и виноградникам, чтобы утолить голод зеленым виноградом, который эти жители севера пробовали впервые. Их желудки, расстроенный дурной пищей, сделались восприимчивы к множеству хворей. Дороги заполнили телеги, везущие больных прусских солдат в госпитали Лонгви и Вердена.
   Однако положение Дюмурье не становилось от этого более утешительным. Запертый со стороны епископств принцем Гогенлоэ, он был отрезан и со стороны Парижа королем Прусским. Пруссаки оказались в шести милях от Шалона, эмигранты -- еще ближе. Уланы и легкая кавалерия пруссаков занимались мародерством всюду, вплоть до самых ворот Реймса. Между столицей и талоном -- ни одной позиции, ни одной армии.
   Париж боялся увидеть себя открытым неприятелю. Правительство, военный министр, сам Дантон посылали к Дюмурье курьера за курьером с приказаниями высвободить армию во что бы то ни стало и идти на прикрытие Марны. Келлерман, офицер неустрашимый, но слишком впечатлительный, поколебленный настроением Парижа, угрожал покинуть своего товарища из-за его упорства. Дюмурье пробовал оказать на него влияние своим авторитетом, увлекая своим талантом и переходя от угроз к просьбам.
   Шалонская дорога была перехвачена, подвоз провианта замедлялся. Генералу досаждали ропотом, который он обращал в шутку: "Взгляните на пруссаков, не больше ли они достойны жалости, чем вы? Они едят издохших лошадей, а у вас есть мука. Делайте хлебные лепешки, свобода послужит им приправой".
   Каждый вечер приносил ему из Парижа угрозы мщения. Он отвечал министрам вызовом. "Я буду держать свою отставку в секрете, -- писал он, -- до того дня, когда увижу бегство неприятеля. Тогда я ее покажу моим солдатам и явлюсь в Париж принять наказание за то, что спас отечество вопреки его воле".
   Три комиссара Конвента -- Сильери, Карра и Приёр -- прибыли 24 сентября в лагерь, чтобы провозгласить там установление республики. Дюмурье не колебался. Хоть он и был монархистом, но чутье ему подсказывало, что вопрос в этот момент заключается не в правительстве, а в отечестве. Притом Дюмурье обладал честолюбием, громадным -- как гений, и беспредельным -- как будущее. Республика, волнуемая внутри и угрожаемая извне, не могла не вызывать интереса у победоносного солдата, стоявшего во главе армии, которая его обожала. С уничтожением королевского сана высшим лицом для нации становился ее генералиссимус.
   Комиссары имели также поручение отвести армию за Марну. Дюмурье попросил у них шесть дней отсрочки и получил ее. На седьмой день, при восходе солнца, французы увидели, что холмы лагеря обнажились и опустели, а колонны герцога Брауншвейгского медленно потянулись между буграми Шампани по направлению к Гранпре. Судьба оправдала настойчивость. Гений одолел численность. Дюмурье торжествовал. Франция была спасена.
   При этом известии на всех постах французской армии раздался общий крик: "Да здравствует нация!" Комиссары, генералы, Бернонвиль, Миранда, сам Келлерман бросились в объятия Дюмурье и признали превосходство его взглядов и всемогущество его воли. Солдаты провозглашали его Фабием отечества. Но это прозвище, принятое Дюмурье на время, мало отвечало пылкости его натуры: он мечтал занять в делах внешних роль Аннибала, более подходящую его деятельному характеру и настойчивости его таланта. Роль Цезаря впоследствии могла также соблазнить его в делах внутренних.

XXVIII
Тайные переговоры в армиях -- Дантон пытается обуздать революцию -- Дюмурье в Париже -- Он входит в соглашение с Дантоном

   Лагерь Дюмурье в последние дни кампании являлся в одно и то же время и главным штабом, и центром дипломатических переговоров. Сам давнишний дипломат, основательно знакомый с секретами иностранных кабинетов и с глухим соперничеством, которое таится в кажущейся гармонии союзов, Дюмурье завязал отношения -- полуочевидные, полускрытые -- с герцогом Брауншвейгским, с военным лицами и министрами, которые оказывали наибольшее влияние на решения прусского короля.
   Герцог Брауншвейгский не менее Дюмурье желал договориться о продолжении военных действий. Штаб-квартира Фридриха-Вильгельма разделялась двумя интригами: одна старалась удержать короля в армии, другая добивалась, чтобы он удалился оттуда. Доверенное лицо короля граф Шуленберг принадлежал к первой; герцог Брауншвейгский был душой второй. Гаугвиц, Луккезини, Ломбард, личный секретарь короля, генерал Калкройт и принц Гогенлоэ служили намерениям генералиссимуса. Они беспрерывно рассказывали королю, что польские дела важнее парижских беспорядков для его государства и требуют присутствия короля в Берлине, если он хочет получить свою долю в этой большой добыче, которую Россия может поглотить всю. Король возражал на это с твердостью человека, честь которого замешана в великом деле, причем на глазах всего света. Он остался при армии, послав графа Шуленберга вместо себя наблюдать за операциями в Польше, и с этого дня оказался вполне предоставлен влияниям, заинтересованным в замедлении его движения и ослаблении решений. С этого же дня все начало клониться к отступлению.
   Герцог Брауншвейгский искал только предлога, чтобы начать переговоры с Дюмурье. Пока он находился позади Аргонна, в десяти милях от Гранпре, этот предлог не мог возникнуть: король Прусский увидел бы трусость или измену в подобных предложениях. Это была одна из причин, побуждавших герцога перейти Аргонн и встать лицом к лицу с Дюмурье. По его мнению, именно Дюмурье держал судьбу французской революции в своих руках. Герцог не мог предположить, чтобы этот генерал захотел служить слепым орудием неистовству анархической демократии.
   "Он обратит свою шпагу, -- говорил герцог своим приближенным, -- на защиту конституционной умеренной монархии, против тюремщиков своего короля и сентябрьских убийц. Наш интерес в том, чтобы возвысить Дюмурье в глазах его соотечественников, дать его имени возможность сделаться более популярным, чтобы мы могли договориться с ним и предоставить ему свободу располагать своей армией против парижских якобинцев. Я знаю Дюмурье. Я взял его в плен тридцать два года назад, в Семилетнюю войну. Покрытый ранами, он попал в руки моих улан; я спас ему жизнь, окружил попечениями, предложил ему в качестве жилища свой двор вместо тюрьмы, сделал пленника моим другом. Сейчас я хочу разведать его тайные намерения и обратить их к интересам Гёрмании. Он признает человека, которому когда-то обязан был спасением жизни, и в течение нескольких совещаний мы больше подвинем дела Европы, чем после многих кровопролитных кампаний".
   Герцог Брауншвейгский не ошибался относительно тайных видов Дюмурье, он ошибался только в степени его могущества. Революция, находившаяся тогда в полной силе, не отдавалась ни на чью волю: она гнула все, но не позволяла сгибать себя.
   Между тем, как только обе армии возвратились на свои позиции на другой день после сражения при Вальми, герцог Брауншвейгский послал прусского генерала Геймана и полковника Манштейна, адъютанта короля Прусского, в лагерь Келлермана под предлогом переговоров о размене пленных. Дюмурье, уведомленный Келлерманом, отправился на встречу. Она оказалась продолжительной, носила отпечаток секретности и льстивости со стороны пруссаков и была сдержанной, почти безмолвной со стороны Дюмурье. "Полковник, -- отвечал он на признания прусского короля и герцога Брауншвейгского, -- вы сказали, что меня уважают в прусской армии; я могу подумать, что меня презирают, если считают способным выслушивать такие предложения". Ограничились соглашением о перерыве враждебных действий на передовой.
   В ту же ночь доверенные агенты Дантона Вестерман и Фабр д'Эглантин прибыли в лагерь под предлогом примирения Дюмурье с Келлерманом, но с тайным поручением ускорить переговоры, приняв за исходный пункт скорое освобождение территории. В ту же самую ночь личный секретарь короля Прусского Ломбард, по приказанию короля и не без согласия герцога Брауншвейгского, нарочно попал в руки патруля французских гусар, оказался в главной квартире и имел с Дюмурье ночной разговор, подробности которого открыл после. Освобождение Людовика XVI и восстановление во Франции конституционной монархии были, со стороны короля Прусского, предварительными условиями переговоров. Дюмурье высказывал те же соображения и обязывался своим личным словом и всеми силами содействовать этой реставрации, но, прибавлял он, принимать подобные обязательства в тайном договоре значило бы бесполезно губить себя.
   Конвент единодушно и с энтузиазмом объявил, что никогда не признает короля. Единственным средством дать Дюмурье необходимый для спасения короля вес в глазах нации было представить его Франции как освободителя отечества. Отступление иностранных армий с французской территории стало бы первым шагом к порядку и миру. Генерал Дюмурье отказал в настоятельной просьбе Ломбарда провести совещание с герцогом Брауншвейгским, но передал записку для Фридриха-Вильгельма. В этой записке он излагал побуждения и возможность союза с Францией, основанного на взаимности интересов, и старался доказать королю опасность союза с императором -- союза, который, истощая Пруссию, будет выгоден только для Австрии. Под предлогом проводов Ломбарда в главную квартиру короля Прусского Дюмурье послал в прусский лагерь Вестермана. Когда Ломбард отдал отчет королю, передав ему конфиденциальные слова Дюмурье, король уполномочил герцога Брауншвейгского побеседовать с Вестерманом.
   Этот разговор происходил в присутствии генерала Геймана и завершился, со стороны герцога, требованием тайного договора, который обещал бы свободу Людовику XVI и, прервав враждебные действия между армиями, позволил бы пруссакам удалиться, не опасаясь нападения при отступлении. Герцог переложил всю ненавистную сторону войны на австрийцев и французских принцев и без возражений предоставил военнопленных эмигрантов каре законов их отечества. Вестерман возвратился передать эти сообщения своему генералу. Дюмурье уведомил о них Дантона, а тот, вместо всякого ответа, прислал декрет Конвента, возвещавший, что Французская республика не будет договариваться с врагами прежде, чем они покинут ее территорию.
   Но Дюмурье получил от Дантона тайные инструкции, и переговоры не прервались. Гласные и публичные конференции о размене пленных служили только маской тайным переговорам и переписке. Дюмурье, боясь, что его сношения с прусским лагерем послужат поводом к обвинению в измене, искусно гасил все подозрения. "Дети мои, -- сказал он солдатам, теснившимися около него во время объезда постов, -- что вы думаете обо всех этих переговорах с пруссаками? Не внушают ли они вам какого-нибудь подозрения против меня?" -- "Нет, нет, -- отвечали солдаты, -- за другого мы бы тревожились, но с вами закрываем глаза, вы наш отец".
   Одно обстоятельство ускорило решимость короля Прусского и герцога Брауншвейгского. Прусский майор Массенбах, приближенный короля, обедал у Келлермана с несколькими французскими генералами и с двумя сыновьями герцога Орлеанского. После обеда Диллон сказал Массенбаху, что если король, его повелитель, не согласится признать республику, то Людовик XVI, дворянство и духовенство во Франции неизбежно погибнут от народного топора. Потом, бросив вокруг себя быстрый тревожный взгляд и заметив, что собеседники, разбившись на оживленные группы, за ними не наблюдают, он увлек Массенбаха на балкон. "Смотрите, -- сказал он ему, -- какой прелестный край! -- Потом, понизив голос, переменив тон и скрывая даже движение своих губ, продолжал шепотом: -- Предупредите короля Прусского, что в Париже готовят проект нашествия на Германию, зная, что на Рейне нет немецких войск, и этим хотят принудить вашу армию к отступлению".
   Король был поражен этой новостью и более прежнего стал склоняться к соглашению.
   Гете, сопровождавший герцога Веймарского в этой кампании, сохранил в своих мемуарах рассказ об одной из ночей, предшествовавших отступлению немцев: "В кругу людей, которые окружали бивуачные огни, я увидел старца. Помнилось мне, что уже видал его прежде, в более счастливые времена. Я приблизился к нему. Он посмотрел на меня с удивлением, не понимая, по какой странной игре судьбы видит меня среди армии, накануне сражения. Этот старец был маркиз де Бомбелль, французский посланник в Венеции, которого я видел за два года перед тем в этой столице аристократии и удовольствий, куда он сопровождал герцогиню Амелию, как Тасс сопровождал Леонору[31]. Я заговорил со стариком о его прелестном дворце в Венеции и о той восхитительной минуте, когда, по прибытии молодой герцогини со свитой, в гондоле, к дверям его дворца, он нас принимал среди музыки, иллюминации и праздника. Я думал развлечь старика, разбудив веселые воспоминания, но только с большей жестокостью навел его на мысль о настоящей скорби. Слезы покатились по его щекам. "Не будем говорить больше об этих вещах, -- сказал он мне, -- то время слишком далеко от нас. Даже тогда, празднуя с моими благородными гостями, я предвидел последствия бурь в моем отечестве и удивлялся вашей беспечности. Что касается меня, то я безмолвно приготовлялся к перемене моего положения. В самом деле, вскоре мне пришлось покинуть и этот пост, и дворец, и Венецию, которая сделалась для меня так дорога, -- и начать жизнь изгнанника, полную приключений и бедствий, которыми я приведен сюда... где, быть может, мне придется стать свидетелем того, как мой король будет покинут армией королей". Маркиз де Бомбелль удалился, чтобы скрыть свою горесть и, подойдя к другому огню, прикрыл голову плащом".
   Маркиза де Бомбелля послал в главную квартиру барон Бретейль, министр Людовика XVI. В палатке короля Прусского раздавались всё новые советы. Французские принцы предлагали идти на Шалон. Король склонялся к отважным и решительным мерам. Герцог противился движению вперед: он указывал на отдаленность Вердена, служившего арсеналом армии, на затруднительность сообщения, на время года, на возрастающие болезни и уменьшающуюся с каждым днем численность союзников, на подкрепление французов свежими силами. Он заключал необходимостью дождаться результата переговоров, хорошо зная, что обычное ожидание, увеличивая опасность, придает больше силы партии отступления.
   Так протекали дни, а дни эти были силой. Король начинал ослабевать. Очевидным становилось, что в условиях переговоров он ищет уже только предлога, чтобы не опозорить свою армию, и удовольствуется самыми призрачными гарантиями жизни и свободы Людовика XVI. Дюмурье и Дантон дали ему такие гарантии.
   Это казалось необходимым для основания республики и могло прикрыть тот ужас, какой сентябрьские преступления начинали соединять с властью. Сверх того, Дантон, связанный с двором давнишними отношениями, желал, в сущности, спасти жизнь короля и его семейства. Он поручил своим агентам в совете Коммуны посетить Людовика XVI в Тампле, составить о положении узников официальный отчет, в котором политическая неволя короля была бы прикрыта кажущейся благоразумной заботливостью о его жизни, а форма уважения и сострадания маскировала бы тюремные засовы.
   Петион и прокурор Коммуны Манюэль согласились содействовать намерениям Дантона. Они сами отправились в Тампль, допрашивали короля, делали вид, что выражают почтительное сочувствие узнику в его неволе, и потом вручили Дантону протокол, который свидетельствовал об их знаках участия по отношению к королевскому семейству. Эти поступки, ставшие известными в Париже и совпавшие с освобождением территории от иностранцев, придали правдоподобие слуху о тайной переписке между Людовиком XVI и королем Прусским, в которой посредником выступал Манюэль, -- переписке, имевшей целью добиться отступления пруссаков взамен гарантии жизни Людовика XVI. На деле же этой переписки никогда не существовало. Агенты Людовика XVI в лагере короля Прусского не переставали до 29 сентября умолять о сражении и о марше к Парижу как о единственном спасении французского короля.
   Между тем Вестерман выехал из Парижа с этой бумагой, предназначенной усыпить упреки совести Фридриха-Вильгельма III. Дюмурье велел отнести бумагу в прусскую главную квартиру своему ближайшему поверенному, полковнику Тувено. Тувено заверил герцога Брауншвейгского: "Дюмурье решился спасти короля и регулировать революцию; генерал объявит, что он за восстановление монархии, когда наступит время и когда он достигнет того, чтобы армия ему повиновалась, а Париж трепетал перед ним. Но для этого Дюмурье нужна громадная популярность. Такую популярность могут дать ему только добровольное очищение французской территории королем Прусским или решительная победа над вашей армией. Он готов и к битве, и к переговорам. Выбирайте".
   Герцог Брауншвейгский передал королю слова Тувено и заклинал короля уступить как своему великодушному состраданию к Людовику XVI, так и интересам своей собственной монархии: не проникать далее в страну, где страсти воспламенены до предела, и не рисковать битвой, самый счастливый результат которой будет пролитием прусской крови за дело, которому изменила Европа. Король покраснел и уступил. Приказание готовиться к бою, отданное им накануне, заменили приказанием готовиться к отъезду. Дюмурье предоставил своим помощникам медленно следовать за прусской армией и возвратился в Париж.
   Вечером, в самый день прибытия, он бросился в объятия Дантона, несмотря на кровь 2 сентября. Эти два человека считали друг друга один -- головою, другой -- десницей отечества. Среди ужасов ими переживаемых, они понимали, что необходимы друг другу.
   Казалось, целый век миновал между днем, когда Дюмурье покинул Париж, и днем, когда он туда возвратился. Он оставил монархию, а нашел республику. После нескольких дней междувластия, в течение которых Парижская коммуна и Законодательное собрание взаимно оспаривали власть, попавшую в руки убийц и поднятую в крови одним Дантоном, Национальный конвент наконец собрался и готовился действовать. Избранный под впечатлением 10 августа и ужаса сентябрьских дней, он состоял из людей, которые питали отвращение к монархии и не верили в Конституцию 91-го года.
   Все имена, какие Франция слышала с начала революции, -- в своих советах, в клубах, во время мятежей -- все они очутились в списке членов Конвента. Франция их избрала не за умеренность, а за пыл; не за мудрость, а за смелость; не по причине зрелого возраста, а именно за их юность. Это было отчаянное собрание. Франция сознательно подавала голос за сильную диктатуру. Только вместо того, чтобы вручить эту диктатуру одному человеку, который мог обмануться, ослабеть или изменить, она давала ее семистам пятидесяти представителям, которые отвечали за свою верность своим соперничеством и, наблюдая друг за другом, не могли ни остановиться, ни отступить, не вызвав подозрений народа.

XXIX
Конец Законодательного собрания -- Конвент -- Колло д'Эрбуа требует уничтожения королевской власти -- Республика

   Двадцать первого сентября в полдень двери зала Манежа отворились и в них торжественно вошли все эти люди, самым знаменитым из которых предстояло выйти оттуда на эшафот.
   Члены Законодательного собрания сопровождали Конвент, чтобы торжественно сложить с себя власть. Последний президент распущенного Собрания -- Франсуа де Нёфшато сказал: "Представители нации, Законодательное собрание прекратило свое существование, оно отдает правление в ваши руки; оно подает французам пример уважения к большинству народа; свобода, законы, мир -- эти три слова начертаны были греками на дверях Дельфийского храма. Вам предстоит их начертать на земле Франции".
   Петион был единодушно избран президентом. Жирондисты приветствовали такое назначение улыбкой. Кондорсе, Бриссо, Рабо Сент-Этьен, Верньо, Ласурс, все жирондисты, за исключением Камю, заняли места секретарей. Манюэль поднялся на трибуну: "Возложенная на вас миссия требует мудрости и могущества поистине сверхъестественных. Когда Кинеас вошел в римский сенат, то подумал, что видит там собрание кесарей. Подобное сравнение стало бы для вас оскорблением. Здесь нужно видеть собрание философов, занятых подготовкой счастия для всего мира. Я требую, чтобы президент Франции размешался во дворце, чтобы атрибуты закона и силы всегда оставались подле него и чтобы каждый раз, когда он откроет заседание, все граждане вставали с мест".
   При этих словах поднялся ропот неодобрения. Чувство республиканского равенства, составлявшее душу народного собрания, возмущалось даже против тени придворных церемоний. "К чему так представляться президенту Конвента? -- сказал молодой Тальен, одетый в карманьолу[32]. -- Вне этой залы ваш президент -- простой гражданин. Кто захочет с ним говорить, тот сходит на третий или на пятый этаж его жилища. Вот где надо искать патриотизм!"
   Всякий отличительный знак президентского достоинства был таким образом устранен.
   "Наша миссия велика и возвышенна, -- сказал Кутон, сидевший подле Робеспьера, -- я не боюсь прений о королевском сане. Но не одну только королевскую власть надо устранить из нашей конституции -- то же следует сделать и со всякого рода личной властью... Поклянемся все охранять полное и прямое самовластие народа. Поразим одинаковым позором и королевский сан, и диктатуру, и триумвират".
   Дантон верно понял эти слова и не замедлил ответить на них отречением от своей должности, которое, освобождая его от исполнительной власти, возвращало его снова в его стихию.
   С одной стороны, Дантон был утомлен шестинедельным правлением, в продолжение которого подверг Францию потрясениям, сообразным со своим характером; с другой -- хотел удалиться на время от власти, чтобы увидеть, как покажут себя новые люди, новые обстоятельства, новые партии. Наконец, жена Дантона, умирающая от изнурительной болезни, с прискорбием относилась к зловещей репутации, какой ее муж запятнал свое имя. Дантон любил и уважал подругу своей юности; ее голос звучал для него неземной нежностью; тревожно смотрел Дантон на двух малюток, которых она, умирая, оставляла у него на руках.
   Французы никогда не откладывают на завтра то, что могут сделать тотчас. Первым вопросом, подлежавшим обсуждению, оказался вопрос о монархии. Франция приняла свое решение. Собрание не могло откладывать своего. Конвент стоял на пороге неизведанной судьбы: он не колебался, он собирался с силами.
   Франция родилась, выросла, состарилась при монархии; монархическая форма, силой времени, сделалась ее природой. Как воинственная нация, Франция короновала своих первых солдат; как нация феодальная, она поставила свое гражданское начальство на такие же феодальные основы, каким было подчинено и землевладение; как религиозная нация, она освятила своих королей божественными полномочиями. Исчезни король -- она не знала бы, где отечество. Право, долг, знамя -- все исчезало с королем. Король являлся видимым божеством нации: добродетель заключалась в повиновении ему.
   Наконец, королевская семья, считавшая монархию своим неотчуждаемым уделом, а верховную власть -- законным достоянием своего рода, была соединена браками, родством, союзами со всеми царствующими фамилиями Европы. Нападать на права монархии во Франции значило угрожать им в целой Европе. Уничтожить титул и права монархии в Париже значило отменить наследные права королей во всех столицах. Вот что история подсказывала жирондистам.
   С другой стороны, республиканизм, миссию которого сознавал Конвент, внушал его членам следующие мысли: "Надо покончить с королевским троном. Назначение революции состоит в том, чтобы заменить предрассудки разумом, узурпацию -- правом, привилегию -- равенством, рабство -- свободой. Королевская власть -- это предрассудок, терпимый веками вследствие невежества и трусости народов. Единственное легальное основание его составляет привычка. Король с абсолютной властью -- это человек, заменяющий собой все человечество; это передача человечеством своих титулов, прав, разума, свободы, воли, интересов в одни руки. Это значит создавать божество там, где природа поставила только человека. Это значит унижать, грабить, развенчивать миллионы людей, равных в правах, иногда даже стоящих выше короля по разуму и добродетели. Это значит уподоблять нацию праху, который она попирает, и отдавать цивилизацию и пережитые столетия в собственность одной фамилии.
   Если республика и не составляет идеала разумного правительства, то в настоящую минуту она является необходимостью для Франции. Франция с низложенным королем, с вооруженным дворянством, лишенным власти духовенством, с монархической Европой на своих границах не найдет ни в какой умеренной монархии, ни в какой обновленной династии той нечеловеческой силы, в которой она нуждается, чтобы восторжествовать над столькими врагами и пережить такой кризис. Антей возрождался, касаясь земли. Франция должна была коснуться народа, чтобы найти в нем точку опоры революции. Республика составляет последнее слово революции, как и последнее усилие нации. Должно принять ее и отстаивать или жить постыдной жизнью народов, которые отдают врагам свои очаги и богов в обмен на жалкое существование".
   Таковы были размышления, которые разум и страсть, прошлое и настоящее Франции поочередно подсказывали жирондистам, склоняя их к республике.
   Однако они боялись, чтобы эта республика не попала в руки яростной и безумной демагогии. Десятое августа и 2 сентября тревожили их. Люди, пропитанные республиканскими идеями древности, когда свобода граждан предполагала рабство народа, хотели республики, но с условием, чтобы они одни управляли ею. Под именем республики эти люди разумели царство знания, добродетелей, талантов, привилегий, которые принадлежали бы их классу на все будущее время. Так как, по мнению жирондистов, конституция поправила бы то, что оставалось простонародного и бурного в республике, то они отделили мысленно плебс от нации. Служа одной, они рассчитывали предохраниться от другого. Они вовсе не хотели собственными руками, посредством нечаянной, необдуманной и смелой конституции, безропотно ковать себе топор, под которым их головам оставалось бы только преклониться.
   Их преобладание, сохранявшееся еще в департаментах и в Собрании, ослабело в последние два месяца в Париже в виду смелости Коммуны, диктатуры Дантона, демагогии Марата и особенно перед обаянием Робеспьера.
   Все усилия жирондистов умерить анархическое увлечение столицы только выказывали их слабость. Нация от них удалялась. Ни один из этих недавних любимцев общества не был выбран в Конвент городом Парижем. Все враги их, напротив, сделались народными избранниками.
   Нетерпеливый народ требовал крайних решений у обеих партий. Популярность шла с публичного торга. Надо было соперничать в энергии и даже в ярости, чтобы приобрести ее. Монархическая оговорка, сделанная Верньо, Гюаде, Жансонне и Кондорсе в декрете о низложении упомянувших о назначении воспитателя королевскому принцу, навлекла на жирондистов подозрения. Эта монархическая подкладка обличала в них заднюю мысль восстановить монархию после низвержения. Якобинские журналы и трибуны старались извлечь выгоду из этого подозрения жирондистов в роялизме и умеренности. "Вы не сожгли своих кораблей, -- говорили они, -- пока мы сражались, чтобы низвергнуть трон, вы писали нашей кровью почтительные оговорки в пользу королевского сана".
   Жирондисты не могли иначе отвечать на эти обвинения, не могли сделать ни шагу далее по пути якобинцев и Коммуны, не омочив ног в крови 2 сентября. Эта кровь внушала им отвращение, и они, не рассуждая, остановились перед преступлением. По воспитанию и по характеру эти люди были римлянами. Доступ к управлению всего народа, водворение той христианской демократии, которую Робеспьер превозносил в своих речах, никогда не входили в планы жирондистов. Перемена правительства исчерпывала всю их политику. Перемена общества оказалась политикой демократов. Одни были политиками, вторые оставались философами. Одни думали о завтрашнем дне, другие -- о потомстве.
   Итак, прежде провозглашения республики жирондисты хотели придать ей такую форму, которая предохранила бы ее и от анархии, и от диктатуры. Якобинцы же хотели провозгласить республику как принцип в любом случае, хотя, быть может, в результате пролились бы потоки крови, даже явились бы временные тирании. Дантон хотел провозгласить республику, чтобы вовлечь в дело революции всю нацию и сделать неизбежным и страшным столкновение между свободной Францией и тронами.
   Наконец, многие другие, вроде Марата и его сообщников, хотели провозгласить республику как эру волнений и смут, в которую принижается то, что наверху, и возвышается то, что внизу. Пена нуждается в бурях, чтобы подняться и плавать на поверхности.
   Каждая из этих партий должна была спешить, чтобы не предоставить другой выгоду первенства.
   Жирондисты, гордые своей численностью в Конвенте, собрались на совет у госпожи Ролан и решились не допускать разговоров о перемене формы правления прежде, чем завладеют исполнительными комиссиями и особенно комиссией конституции. Но накануне первого заседания молодые восторженные члены Конвента Сен-Жюст, Лекиньо, Пани, Билло-Варенн, Колло д'Эрбуа и некоторые члены Коммуны, собравшись на банкет в Пале-Рояле, разгоряченные разговором и винными парами, единодушно осудили такую медлительность вождей и решили помешать их боязливой осторожности. Колло д'Эрбуа, недавний комедиант, обладавший звучным голосом и гибким телом, человек, предпочитающий разгул и дерзкие выходки, взял на себя смелость стать лицом к лицу с безмолвием, изумлением и ропотом Жиронды.
   Слово, разражающееся среди нерешительного Собрания, внезапно вызывает решимость. Никакое благоразумие не может сдержать то, что обнаруживается в мыслях всех. Лишь только Колло д'Эрбуа потребовал уничтожения монархии, как одобрение поднялось со всех концов и показало, что этот единичный голос выразил сознаваемую всеми необходимость. Кинет и Базир потребовали, из уважения к новому учреждению, чтобы провозглашению республики предшествовало неспешное торжественное размышление. "Что за надобность рассуждать, -- воскликнул Грегуар, -- когда все согласны! Короли в нравственном порядке -- то же самое, что чудовища в мире физическом. Истории королей -- это мартиролог нации!" Молодой Дюко из Бордо, друг и воспитанник Верньо, понимая необходимость соединить голос своей партии с общим хором, сказал: "Составим декрет немедленно, он не нуждается в особых мотивах, будучи озаренным светом 10 августа. Мотивом нашего декрета об уничтожении королевской власти станет история преступлений Людовика XVI!"
   Таким образом, республика была провозглашена с различными чувствами, но единогласно. Обязанная своим происхождением одной партии, но отнятая у нее завистливыми искательствами другой, республика оказалась темной пропастью, где каждый думал утопить своих соперников, устремляясь туда вместе с ними, -- пропастью, которую все поочередно наполнили своими преступлениями, борьбой, добродетелями и кровью.

XXX
Жирондисты у госпожи Ролан -- Обвинение против Марата -- Речь Верньо -- Разрыв между Дантоном и жирондистами

   Больше всего радовались республике жирондисты. Собравшись вечером у госпожи Ролан, они праздновали осуществление своей мечты; набрасывая покрывало иллюзии на затруднения завтрашнего дня и на мрак будущего, они предавались самому великому наслаждению, какое Бог на земле даровал человеку. Взор госпожи Ролан искрился необыкновенным блеском, который, среди славы и радостей настоящей минуты, как будто освещал уже вдали эшафот. Старый Ролан, глядя на нее, словно спрашивал, не составляет ли настоящий день апогея их жизни, после которого оставалось только умереть. Кондорсе мечтал с Бриссо о необъятном горизонте, какой новая эра открывала человечеству. Петион, счастливый и вместе с тем опечаленный, видел, что популярность его покидает; впрочем, в мыслях он и сам добровольно отказывался от нее, как скоро платой за нее были преступления. Петион опять становился добродетельным человеком.
   Верньо своей позой и физиономией выказывал беспечную доверчивость силы, которая отдыхает между двумя сражениями. В конце ужина он взял стакан, наполнил его вином, встал и предложил выпить за вечную республику. Госпожа Ролан попросила Верньо насыпать в его стакан, как делали древние, листья из букетика роз, который украшал в тот день ее платье. Верньо протянул свой стакан, бросил листья розы в вино и выпил; потом, садясь на свое место и наклонившись к Барбару, сказал вполголоса: "Барбару, не розы, а ветки кипариса нужно сыпать в наше вино. Мы пьем за республику, колыбель которой обагрена кровью: кто знает, не пьем ли мы и за свою собственную смерть?.. Что нужды, -- прибавил он, -- пусть это вино будет даже моей кровью, а я все-таки еще раз выпью за свободу и за равенство!" -- "Да здравствует республика!" -- воскликнули разом собеседники. Зловещая мысль опечалила их, но не привела в уныние.
   После обеда жирондисты выслушали доклад о состоянии республики, составленный Роланом специально для Конвента. Этот доклад категорически ставил вопрос о выборе между Францией и Парижской коммуной. Ролан, в качестве министра внутренних дел, требовал, чтобы исполнительная власть была закреплена в руках центрального правительства. Жирондисты обещали поддержать проекты своего министра и обуздать наконец узурпацию Парижской коммуны. Это значило объявить войну Дантону, Робеспьеру и Марату, которые господствовали в ратуше.
   Такая реставрация национальной власти была и затруднительна, и опасна для жирондистов. Ролан, скорбя о сентябрьских неистовствах, но не имея необходимой для их подавления силы, два раза писал Законодательному собранию, требуя кары для зачинщиков и виновников убийств. Этого было довольно, чтобы Наблюдательный комитет Коммуны имел дерзость приказать арестовать Ролана. Дантон, зная лучше, чем кто-нибудь, что декрет об аресте в такие дни является смертным приговором, бросился в Наблюдательный совет, пожурил членов Комитета и разорвал приказ об аресте. Сам будучи министром, Дантон понимал, что тайная власть, которая присваивает себе право издавать приказы о заточении и смерти такого же министра, разит слишком близко к нему самому. С того дня Ролан сделался предметом клеветы и нападок со стороны крайних. Когда он ночевал у себя, жена прятала под его подушку пистолеты.
   Ролан, воодушевленный этой мужественной женщиной, не ослабел под бременем своих обязанностей. Его письма в департаменты, имевшие целью борьбу с кровожадными подстрекательствами Коммуны, честная республиканская газета "Часовой", издаваемая Луве под диктовку Ролана, -- все это свидетельствовало о его усилиях удержать революцию на пути закона.
   Дантон и Фабр д'Эглантин попытались вырвать у Ролана это средство воздействия на общественное настроение, притянув к себе большую часть двух миллионов из тайных фондов, вверенных Собранием исполнительной власти. Они преуспели в этом и обезоружили министра внутренних дел, лишив его последнего слабого рычага, какой ему еще оставался для воздействия на общественное мнение.
   Со своей стороны Марат, менее властный, но более жадный, не довольствуясь захватом печатных станков из королевской типографии, потребовал у Ролана денег на печать памфлетов. Кроме того, Марат взывал к мести патриотов против министра. Дантон вызвался заткнуть рот Марату. Герцог Орлеанский, находившийся в тайных связях с Дантоном, выдал ему нужную сумму. Несмотря на это, Марат продолжал изливать злобу в гневных строках против Ролана, его жены и друзей. Каждая попытка, какую делала эта партия для восстановления порядка и безопасности в Париже и департаментах, изображалась "другом народа" и наемниками Коммуны как заговор против патриотов.
   На ожесточенные обвинения Ролан ответил воззванием к парижанам. "Унизить Национальное собрание, поднять против него восстание, усиливать недоверие между властями и народом -- вот цель афиш и листков Марата, -- говорил Ролан. -- Прочитайте листок от 8 сентября, где все министры, кроме Дантона, предаются публичному порицанию и обвиняются в измене! Если бы эти диатрибы[33] оставались анонимными или были подписаны каким-нибудь безвестным именем, то я отнесся бы к ним с презрением; но они носят имя человека, которого молва прочит в Конвент. Подобный обвинитель заставляет меня отвечать ему, и если бы даже этот ответ должен был сделаться моим предсмертным завещанием, я все-таки произнес бы его, чтобы он принес пользу моему отечеству. Я родился с твердым характером, я презираю игру фортуны, люблю честную славу, не могу жить иначе, как только в мире со своей совестью. В течение сорокалетней административной деятельности я делал добро. Я не люблю власти. Меня обвиняют в злоумышлениях с партией Бриссо: я уважаю Бриссо потому, что признаю в нем столько честности, сколько же и таланта. Я радовался 10 августа, но я трепетал от последствий 2 сентября. Я и сам был намечен в качестве жертвы. Так пусть злодеи подсылают ко мне убийц, я их жду; я нахожусь на своем посту и сумею умереть достойно".
   Бриссо также был вынужден защищаться против обвинения в желании восстановить во Франции монархию под властью герцога Брауншвейгского.
   Два раза выступал в Собрании Верньо с речами, в которых одной рукой бросал вызов врагам Франции, другой -- тиранам Коммуны. Первая речь, произнесенная в тот момент, когда возвестили о мнимом поражении Дюмурье в Аргонне, оживила общественный дух и усилила вражду Коммуны и жирондистов.
   Эта речь, в которой фигуры Дантона, Робеспьера и Марата очень прозрачно просматривались за "людьми крови", которых Верньо предавал проклятию Франции, так наэлектризовала Собрание, что ни один голос не осмелился отвечать оратору и партия Коммуны казалась на мгновение потопленной этим потоком патриотизма. Два дня спустя, по поводу новой жалобы Ролана на захват власти Коммуной, Верньо еще откровеннее заклеймил покровителей сентябрьских убийств и объявил открытую войну замаскированной тирании якобинцев.
   "Если бы нужно было только бояться народа, -- начал Верньо, -- то я сказал бы, что можно надеяться на все лучшее, потому что народ справедлив и ненавидит преступление. Но здесь есть злодеи, нанятые для того, чтобы сеять раздор и низвергать нас в пучину анархии. (Рукоплескания.) Они трепетали после принесенной вами клятвы охранять всеми силами безопасность личности, собственность и законы. Они сказали: "Хотят вырвать жертвы у нас из рук, хотят помешать нам убивать их в объятиях жен и детей. Ну так прибегнем же к арестам, их постановит комитет Коммуны! Будем обвинять, арестовывать, сгонять в тюрьмы тех, кого хотим погубить! Потом взволнуем народ, выпустим убийц и учредим в тюрьмах бойню, там-то мы сможем вдоволь утолить свою жажду крови!" (Единодушные и неоднократные рукоплескания Собрания и трибун.) А знаете ли вы, господа, как располагают свободой граждан эти люди, которые воображают, что революция совершена ради них, которые безумно думают, что Людовика XVI послали в Тампль для того, чтобы возвести их самих на трон в Тюильри? (Рукоплескания.) Знаете ли вы, каким образом родились эти приказы об арестах? Парижская коммуна полагается в этом отношении на свой Наблюдательный комитет. Этот комитет, вследствие злоупотребления всеми принципами, дает частным лицам страшное право арестовать тех, кто им покажется подозрительным. Эти лица передают свое право еще другим доверенным людям, которым нужно предоставить полную возможность удовлетворять свою месть, чтобы они исправно служили целям мести своих сообщников. Вот от какого причудливого скопления разных лиц зависят свобода и жизнь граждан! Вот в каких руках находится общественная безопасность! Ослепленные парижане осмеливаются называть себя свободными! Да, правда, что они более не рабы коронованных тиранов, но они рабы самых низких людей, самых отвратительных злодеев! (Новые рукоплескания.) Пора сломать эти позорные цепи, подавить эту новую тиранию; пора тем, кто заставляет трепетать людей добра, затрепетать в свою очередь и самим!"
   В рядах обвиняемой партии начало проявляться некоторое беспокойство. Заседания клуба якобинцев с некоторого времени сделались непродолжительными. Новые члены Конвента не записывались в него. Марат волновал только самые низкие слои черни, он стал, скорее, скандалом революции, а не ее силой. Прошлое заслоняло собой талант Дантона. Он хотел бы заставить забыть это прошлое и особенно хотел бы сам забыть его. Человек проницательный, он понимал, что роль вождя демагогической партии была ролью кратковременной, непрочной, второстепенной, недостойной ни Франции, ни его самого. Чувство общественного отвращения Дантон не мог победить иначе, как новыми преступлениями или добровольным удалением со сцены. Новые преступления? Дантон не чувствовал к ним охоты. Не натура Дантона требовала резни, а его система. Дантон не сознавался еще в этом публично, но признался жене: он раскаивается. Уйти в тень? Дантон слишком презирал своих соперников и не опасался предоставить им на время арену действий.
   "Что ты думаешь об этих людях? -- спросил он однажды вечером Камилла Демулена, имея в виду жирондистов, Робеспьера и Марата. -- Что ты о них думаешь? Среди них нет ни одного человека, который стоил бы хоть одной мысли Дантона! Природа только двух людей отлила в форму государственного человека, способного управлять революциями: Мирабо и меня. А после нас она разбила форму. Не думаешь ли ты, что я стану с ними бороться и оспаривать у них трибуну и правительство? Ты будешь разочарован! Я предоставлю этих людей ничтожеству их собственных мыслей и неизбежным правительственным затруднениям. Величие событий их подавит. Чтобы освободиться от всех них, мне нужны только они сами".
   Таким образом, жирондисты нашли политическую арену почти пустой, а общественное мнение лишенным силы. Один только человек вырос в общественном мнении и в популярности с 10 августа, и этим человеком был Робеспьер. Лишенный внешней привлекательности и внезапного вдохновения, свойственного природному красноречию, он столько работал над самим собой, столько размышлял, столько писал, столько вычеркнул из себя, столько боролся с невнимательностью и сарказмом своих слушателей, что наконец сделал свое слово гибким и горячим и самую свою личность обратил в орудие красноречия, убеждения и страсти.
   Подавляемый в Учредительном собрании Мирабо, Мори, Казалесом, побеждаемый в клубе якобинцев Дантоном, Петионом, Бриссо, оставляемый в тени в Конвенте несравненным ораторским превосходством Верньо, Робеспьер тысячу раз отказался бы от борьбы и возвратился к безвестности и безмолвию, если бы не чувствовал, что его поддерживают непреклонность собственных идей и воли. Робеспьеру было легче умереть, чем молчать: молчание казалось ему отступничеством. В этом состояла его сила. Он оказался самым убежденным человеком во всей революции: вот почему он долго являлся ее безвестным слугой, потом любимцем, потом тираном, потом жертвой.
   Жизнь Робеспьера стала самой красноречивой из его речей. Если бы его учитель Жан-Жак Руссо покинул Эрменонвиль, то и он не вел бы более сосредоточенной и простой жизни, чем Робеспьер. Эта бедность была похвальна особенно, потому что была добровольна.
   Привычки Робеспьера оставались привычками скромного ремесленника. Он жил на улице Сент-Оноре, против церкви Зачатия. Этот дом, низенький, с небольшим двориком, окруженный сараями с запасом досок, принадлежностями плотницкой работы и другими строительными материалами, принадлежал столяру Дюпле, который с энтузиазмом приветствовал принципы революции. Поддерживая связь с несколькими членами Учредительного собрания, Дюпле однажды попросил привести к нему Робеспьера, и полное сходство мнений не замедлило их сблизить. Во время убийств на Марсовом поле несколько членов "Общества друзей конституции" считали неблагоразумным отпустить Робеспьера домой, через весь город, еще полный волнений. Дюпле предложил Робеспьеру убежище; предложение приняли. С этой минуты и до 9 термидора Робеспьер жил в доме столяра, вместе с его женой, сыном и четырьмя уже взрослыми дочерьми.
   Элеонора Дюпле, старшая дочь, вызывала у Робеспьера чувства более серьезные и более нежные, чем ее сестры. Он просил руки девушки у ее родителей и получил их согласие. Мизерность состояния Робеспьера и неуверенность в завтрашнем дне мешали ему соединиться с невестой прежде, чем прояснится судьба Франции; но, по его собственным словам, он ожидал только минуты, когда сможет жениться на той, которую любил, отправиться в Артуа, на одну из ферм, сохранившихся у его семьи, и там соединить свое тихое счастье с общим благополучием.
   Жилище Робеспьера состояло из одной низкой комнатки на чердаке с одним окном, которое выходило на крышу. Эта комната служила ему и для работы, и для сна. Бумаги Робеспьера были аккуратно уложены на еловых полках у стены. Несколько избранных книг, в очень небольшом количестве, были расставлены там же. Почти всегда том Руссо или Расина лежал раскрытым на столе.
   Выходил он отсюда только утром на заседания Собрания, а вечером, в семь часов, -- в клуб якобинцев. Костюм Робеспьера, даже в ту эпоху, когда демагоги льстили народу, подражая нищете цинизмом и небрежностью в платье, был всегда чист, приличен, опрятен, как у человека, который уважает себя в глазах других. Несколько вычурная заботливость Робеспьера о своем достоинстве проявлялась даже в его внешности. Волосы, напудренные добела и приподнятые на висках, светло-голубой кафтан, застегнутый на пуговицы и открытый на груди, чтобы был виден белый жилет, короткие штаны желтого цвета, белые чулки, башмаки с серебряными пряжками составляли неизменный костюм Робеспьера в продолжение всей его общественной жизни.
   Единственным развлечением Робеспьера стали уединенные прогулки, в подражание Руссо, по Елисейским полям или в окрестностях Парижа. Единственным спутником его прогулок была большая собака (дог), которая спала у дверей его комнаты и всегда следовала за своим господином, когда он выходил. Эта громадная собака, известная целому кварталу, звалась Броун. Робеспьер очень ее любил и беспрестанно играл с ней. Вот единственный конвой этого тирана, который заставлял трон трепетать, а всю аристократию своего отечества -- бежать за границу.
   В дни первых заседаний Конвента Робеспьер являлся вполне неподкупным деятелем революции: его невозможно было подкупить ни золотом, ни кровью. Его имя господствовало над всеми. Коммуна щеголяла Робеспьером и с удовольствием признавала полный авторитет его действий. Жирондисты, хотя и питали презрение к второстепенному пока таланту Робеспьера, но все-таки трепетали перед этим человеком: с удалением Дантона только он один мог оспаривать у них управление народом.
   Но Робеспьер уже давно прервал все близкие отношения с госпожой Ролан и ее друзьями. Верньо, упоенный могуществом своего слова, презирал в Робеспьере его глухую речь, которая всегда только рокотала, но никогда не разражалась громовыми ударами. Петион, долгое время друг Робеспьера, не прощал ему утраты половины народной благосклонности. Популярность еще меньше допускает возможности раздела, чем власть. Луве, Барбару, Ребекки, Инар, Дюко, Ланжюине -- все эти молодые депутаты Конвента, которые, явившись в Париж, считали себя облеченными всемогуществом национальной воли и думали всё подвести под республиканскую конституцию, -- приходили в негодование, обнаружив в Коммуне узурпаторскую и мятежную власть, которую следовало или ниспровергнуть, или терпеть, а в Робеспьере -- такого властелина общественного мнения, с которым приходилось считаться. Слухи о диктатуре распространялись как приверженцами Робеспьера, так и его соперниками. Эти слухи поддерживал Марат, который не переставал требовать у народа передачи власти и топора в руки кого-нибудь одного, чтобы поразить всех врагов разом. Жирондисты усиливали такие слухи, сами им не веря. С тех пор как подозрение в роялизме не могло больше задеть никого, подозрение в стремлении к диктатуре стало самым тяжким ударом, какой партии могли нанести друг другу.
   Если господство над общественным мнением было единственной мечтой Робеспьера, то стремление к действительной и прямой диктатуре стало клеветой против его здравого смысла. Враги Робеспьера, нападая на него, взяли на себя труд его возвысить. Обвинять Робеспьера в притязаниях на диктатуру значило оказать двоякую услугу его репутации. С одной стороны, это значило дать ему легкую и верную возможность доказать свою невинность, а с другой -- действительно сделать Робеспьера кандидатом на верховную власть по предложению самих его клеветников: двойное счастье для честолюбца.
   Конвент начал свои заседания. Двадцать четвертого сентября Керсэн, бретонский дворянин, моряк, писатель, с первого дня связанный с жирондистами любовью к свободе и одинаковым отвращением к преступлению, вдруг потребовал, в связи с беспорядками на Елисейских полях, чтобы были назначены комиссары для отмщения за насилие над первыми правами человека -- свободой, собственностью, жизнью. "Пора уже, -- воскликнул Керсэн, -- воздвигнуть эшафоты для убийц и для тех, кто призывал к убийству". Потом, обернувшись в сторону Робеспьера, Марата и Дантона, продолжал громовым голосом: "Быть может, надо обладать некоторым мужеством, чтобы поднять здесь голос против убийц!.." Собрание затрепетало и разразилось рукоплесканиями. Бюзо, поверенный Ролана, воспользовался волнением, произведенным речью Керсэна, чтобы взойти на трибуну и завязать борьбу, расширив ее арену.
   "Среди глубокого волнения, вызванного предложением Керсэна, -- сказал Бюзо, -- мне нужно сохранить хладнокровие, подобающее свободному человеку. Чуждый партиям, я явился сюда с надеждой, что могу сохранить свою нравственную независимость. Нужно, чтобы я знал, чего должен ожидать или бояться. Находимся ли мы в безопасности? Существуют ли законы против людей, подстрекающих к убийству? Или думают, что мы не принесли с собой республиканского духа, не способного склониться перед насилием людей, цель и намерения которых мне неизвестны? От вас требуют формирования общественной силы; с таким же требованием обращается к вам министр внутренних дел -- тот самый Ролан, который, несмотря на возводимую на него напраслину, остается одним из добродетельнейших людей Франции. (Рукоплескания.) Я также требую общенационального войска, в формировании которого участвовали бы все наши департаменты. Нужен закон против тех бесчестных людей, которые убивают потому, что не имеют мужества сражаться... Не хотят ли сделать нас рабами некоторые парижские депутаты?.."
   Это искреннее негодование Бюзо потрясло Конвент. Парижские депутаты и их приверженцы умолкли встревоженные, и предложение поставили на голосование, а затем приняли большинством. Вечером двенадцать парижских депутатов отправились на заседание клуба якобинцев, чтобы излить свой гаев и условиться о средствах мести. "Нужно, -- воскликнул Шабо, -- чтобы якобинцы, не только парижские, а всей страны, заставили Конвент дать Франции правительство по их выбору. Конвент отступает. Интриганы овладевают им. Обольстители из секты Бриссо и Ролана хотят учредить союзное правительство, чтобы господствовать над нами".
   При этих словах является Петион и занимает президентское кресло. Бриссо письменно выражает желание объясниться. Фабр д'Эглантин нападает на Бюзо и порицает его утреннюю речь. Петион защищает Бюзо "не только в качестве друга, но как одного из граждан, наиболее преданных свободе и республике". Билло-Варенн, Шабо, Камилл Демулен называют Бриссо негодяем. Гранжнев и Барбару грозят парижской депутации прибытием новых марсельцев. Заседание прекращается среди невыразимого шума. Война объявлена.
   На следующий день на заседании Конвента встает Мерлен: "Говорят об установлении порядка заседаний; единственный порядок -- это прекращение разговоров, которые нас разделяют и могут погубить дело всего общества. Говорят о тиранах и диктаторах; я требую, чтобы мне их назвали, чтобы мне указали также и тех, кого я должен поразить кинжалом. Приглашаю Ласурса, который сказал вчера, что здесь имеется диктаторская партия, указать нам ее".
   Ласурс, друг Верньо, почти равный ему по красноречию, пришел в негодование от этого вероломного запроса. "Весьма удивительно, -- воскликнул он, -- что, делая мне запрос, гражданин Мерлен на меня клевещет! Я говорил вовсе не о диктаторе, но о диктатуре. Я сказал, что некоторые люди здесь, мне кажется, стремятся путем интриги к преобладанию. Это частный разговор, разоблачаемый гражданином Мерленом. Но что я сказал в частном разговоре, я повторю с трибуны и тем облегчу свое сердце. Вчера вечером в клубе якобинцев я слышал, как две трети Конвента обвинялись в посягательстве на народ и на свободу. На выходе граждане сгруппировались вокруг меня; гражданин Мерлен присоединился к ним. Я описал им свое беспокойство и свою горесть с жаром, без которого не могу обойтись, когда речь идет о моем отечестве. Выступали против проекта закона, требующего кары для подстрекателей к убийству. Я сказал и теперь говорю, что этот закон может устрашить только людей, замышляющих преступления и потом сваливающих последние на народ, единственными друзьями которого такие люди называют себя. Не народа я боюсь: он нас спас; и если уже нужно, наконец, говорить о себе самом, то парижские граждане спасли меня там, на Террасе фельянов: это они отвратили угрожавшую мне смерть, защитив от тридцати направленных на меня сабельных ударов! Нет, не гражданина боюсь я, а разбойника, убийцы, который разит кинжалом. Я боюсь деспотизма Парижа, боюсь господства интриганов; я не хочу, чтобы Париж сделался для Франции тем, чем был Рим для римского государства. Я не указываю ни на кого. Я предвижу план заговорщиков, я поднимаю занавес; когда люди, которых я наметил, будут достаточно освещены, чтобы их хорошо видеть и показать Франции, я сорву с них маску на этой трибуне, хотя бы мне пришлось, сходя с нее, пасть под их ударами! Я буду отомщен. Национальное могущество, разгромившее Людовика XVI, разгромит всех этих людей, жаждущих господства и крови!"
   Нескончаемые рукоплескания встретили эти слова. Энергия Ласурса возвратила бодрость Собранию.
   Дантон, который еще чувствовал достаточно опоры на обеих сторонах Конвента, чтобы вмешиваться в дела в качестве грозного посредника, потребовал слова.
   "Прекрасный день для нации, -- сказал он, -- прекрасный день для республики, в который произошло между нами братское объяснение. Если есть злонамеренный человек, который стремится деспотически властвовать над представителями народа, то его голова падет тотчас, как только он будет обличен. Такое обвинение не должно оставаться общим и неопределенным. Тот, кто его выдвигает, должен его доказать. Я сделаю это сам, хотя бы оттого падет голова моего лучшего друга. Я не защищаю парижских депутатов и не отвечаю ни за кого, -- при этом Дантон указывает презрительным взором на скамью Марата. -- Буду вам говорить только о себе. В течение трех лет я делал то, что считал себя обязанным делать для свободы. В продолжение моего пребывания в правительстве я употребил в дело всю силу характера. Если кто-нибудь может обвинить меня в этом отношении, пусть встает и говорит! Существует, правда, среди парижских депутатов, человек, мнения которого превозносятся и подрывают доверие к республиканской партии: это -- Марат! Много и давно меня обвиняли в сочинении речей для этого человека. Призываю в свидетели гражданина, который здесь председательствует. В руках Петиона находится угрожающее письмо, полученное мной от Марата. Петион был свидетелем ссоры между Маратом и мной в мэрии. Крайности Марата я приписываю притеснениям, каким подвергался этот гражданин. Я думаю, что подземелья, в которых он был заперт, сильно ожесточили его сердце!.. Но нужно ли из-за нескольких личностей, впадающих в крайности, обвинять всю депутацию в совокупности? Что касается меня, то я не принадлежу Парижу; никто из нас не принадлежит тому или другому департаменту. Мы принадлежим целой Франции. Говорят, что между нами находятся еще такие люди, которые хотят раздробления Франции. Устраним эти нелепые идеи, установив смертную казнь для таких людей! Тогда, я вам клянусь, наши враги погибнут!.."
   Дантон сошел с трибуны под гром рукоплесканий. Собрания, всегда нерешительные по самой своей натуре, с энтузиазмом принимают предложения отлагательные, избавляющие от необходимости высказаться немедленно.
   "А кто вам сказал, гражданин Дантон, -- возразил Бюзо, -- что кто-то помышляет разорвать это единство? Не требовал ли я, чтобы оно было освящено и обеспечено защитой? Нам говорят о клятвах! Я больше в них не верю, в клятвы! Лафайеты, Ламеты приносили клятву; но они ее нарушили! Нам говорят о декрете? Простого декрета недостаточно, чтобы обеспечить нераздельность республики. Надо, чтобы это единство существовало на деле. Надо, чтобы сильная армия, посланная всеми департаментами, окружала Конвент. Но все эти предложения должны быть приведены в порядок. Я требую отсылки их в специальную комиссию".
   Настойчивость Бюзо оживила смелость молодых жирондистов, на минуту смущенных голосом Дантона. Верньо, Гюаде, Петион молчали и выражали своими лицами и самой позой нежелание продолжать борьбу. Робеспьер, названный по имени, медленно и торжественно поднялся по ступенькам трибуны. Все взоры устремились на него.
   "Граждане, -- начал он, -- всходя на эту трибуну, чтобы ответить на высказанное против меня обвинение, я являюсь защищать вовсе не мое собственное дело, а дело общественное. Когда я оправдаюсь, вы увидите, что я занимаюсь не собой, но только отечеством. На меня указали как на вождя партии, заслуживающей порицания Франции за стремление к тирании. Есть люди, которые оказались бы подавлены тяжестью подобного обвинения. Я не боюсь такого несчастья. Надо воздать должное всему тому, что я сделал для свободы. Я боролся против всех партий в течение трех лет в Учредительном собрании; я боролся с двором, отнесся с презрением к его дарам, презрел заискивания партии, еще более увлекательной, которая позже поднялась, чтобы задушить свободу!"
   Многочисленные голоса, утомленные этим пространным панегириком самому себе, прервали Робеспьера, приглашая его вернуться к вопросу. Робеспьер, не встречая уже благосклонности и уважения, какими пользовался в клубе якобинцев, затруднился на минуту в выборе слов. Он обратился к великодушию своих обвинителей с просьбой о молчании. "Робеспьер, -- кричали ему со всех сторон, -- скажи нам просто, стремился ли ты к диктатуре или к триумвирату!"
   Робеспьер продолжил свою речь среди саркастических замечаний: "Пусть те, кто отвечают мне смехом и ропотом, составят трибунал и произнесут мое осуждение; это будет лучший день в моей жизни. О, если бы я был способен присоединиться к одной из этих партий, если бы я вступил в сделку со своей совестью, я не понес бы ни этих оскорблений, ни преследований! Париж -- это арена, на которой я выдерживал борьбу против своих врагов и против врагов народа; не в Париже, поэтому, можно исказить мою деятельность, потому что здесь свидетель ее -- сам народ. Но в департаментах не то. Депутаты от департаментов, заклинаю вас во имя общего дела, выйдите из заблуждения и выслушайте меня беспристрастно! Если безответная клевета составляет самое страшное из предубеждений против гражданина, то она же вреднее всего и для отечества! Меня обвиняли в совещаниях с королевой, с Ламбаль, меня сделали ответственным за необдуманные фразы патриота-фанатика, требовавшего, чтобы нация вверилась людям, неподкупность которых испытывала в течение трех лет! Со времени открытия Конвента эти обвинения возобновляют. Хотят погубить в общественном мнении тех граждан, которые клялись пожертвовать всеми партиями. Нас подозревают в стремлении к диктатуре, а мы, мы подозреваем существование замысла сделать из французской республики скопление союзных республик, которые будут раздираемы беспрерывными междоусобицами или нашими врагами. Обратимся к сущности этих подозрений. Пусть не довольствуются клеветой, пусть обвиняют и пусть подпишутся под этими обвинениями против меня".
   Нетерпеливый Барбару вскочил с места с юношеским увлечением: "Барбару из Марселя явился, -- сказал он, глядя в лицо Робеспьеру, -- чтобы подписать обвинение... Мы были в Париже. Мы с марсельцами пришли низвергнуть трон. Нас привели к Робеспьеру. Тут нам указали на этого человека, как на самого добродетельного гражданина, единственного, который достоин править республикой. Мы отвечали, что марсельцы никогда не преклонят чело перед диктатором. (Рукоплескания.) Вот что я подпишу и что взываю Робеспьера опровергнуть. И вам осмеливаются говорить, что проекта диктатуры не существует! И разрушительная Коммуна осмеливается извергать распоряжения об аресте Ролана, который всецело принадлежит республике! И эта Коммуна посредством корреспонденции и комиссаров сносится со всеми другими коммунами республики! Граждане! Они объединятся, они составят вам преграду своими телами! Марсель предупредил ваши декреты; он в движении. Его сыны выступают в поход! Что касается моего обвинения, то я заявляю, что любил Робеспьера, что уважал его. Пусть он осознает свою ошибку, а я возьму назад свое обвинение! Но пусть он не говорит о клевете! Если он служил свободе своими сочинениями, то мы ее защищали своими руками! Граждане! Когда придет минута опасности, вы нас рассудите! Мы увидим, сумеют ли составители пасквилей умереть вместе с нами!"
   Этот презрительный намек на Робеспьера и Марата вызвал рукоплескания.
   Пани, друг Робеспьера, хотел возразить Барбару. Он рассказал, что его свидания с вождями марсельцев не имели другой цели, кроме той, чтобы договориться об осаде Тюильри. "Президент, -- сказал он Петиону, -- вы были тогда в мэрии; вы помните, что я говорил за несколько дней до 10 августа: "Надобно очистить дворец от заговорщиков, которые его наполняют; единственное наше спасение только в святом восстании". Вы не хотели мне верить. Вы мне отвечали, что аристократическая партия подавлена и бояться нечего. Я отделился от вас. Мы образовали тайный комитет. Молодой марселец, пылая патриотизмом, пришел просить у нас патронов. Мы не могли дать их ему без вашей подписи. Мы не осмелились потребовать ее от вас, потому что вы были слишком доверчивы. Он приставил себе пистолет ко лбу и воскликнул: "Я убью себя, если вы не дадите мне средств защищать отечество!" Этот молодой человек заставил нас прослезиться. Мы подписали. Что же касается Барбару, то я подтверждаю клятвой, что никогда не говорил ему о диктатуре!"
   Требует слова Марат. При виде Марата поднимается ропот отвращения, и крики "Долой с трибуны!" некоторое время не дают говорить "другу народа". Лакруа требует молчания.
   "У меня в этом собрании большое число личных врагов", -- говорит Марат, начиная речь. "Все, все!" -- восклицает Конвент, поднимаясь со скамеек. "У меня в этом собрании много врагов, -- продолжает Марат, -- напоминаю им о совестливости. Пусть они не удручают воплями и угрозами человека, который посвятил себя отечеству и их собственному благу. Пусть минуту послушают меня молча. Я не употреблю во зло их терпение. Так вот, я объявляю, что мои товарищи Робеспьер и Дантон постоянно порицали мысль о трибунате, о триумвирате, о диктатуре.
   Если кто-нибудь виноват в том, что бросил в публику такую мысль, то это я! Я призываю на себя мщение нации; но, прежде чем обрушить на мою голову позор или меч, выслушайте меня.
   Среди заговоров и измен, которыми беспрестанно окружено отечество, поставите ли вы мне в вину то, что я предложил единственное средство, какое считал пригодным, чтобы удержать нас на краю пропасти? Нет! Если бы вы мне вменили это в преступление, народ вас опроверг бы. Ибо, повинуясь моему голосу, он понял, что предложенное мною средство было единственным, чтобы спасти отечество; сделавшись диктатором сам, народ сумел один разделаться с изменниками. Я сам боялся необузданных и беспорядочных движений народа, когда увидел их продолжительность, и, чтобы эти движения не оставались слепыми, я требовал избрания самим народом гражданина доброго, умного, справедливого и твердого, известного пламенной любовью к свободе, чтобы направлять народные действия и обращать их на служение общему благу! Если бы народ мог уразуметь справедливость этой меры и принять ее на другой же день после взятия Бастилии, он поразил бы, по моему призыву, пятьсот заговорщиков и ныне все было бы уже спокойно. Таково мое мнение. Я не стыжусь за него; я соединил с ним свое имя. Если вы не доросли до понимания, тем хуже для вас! Смуты не кончились. Уже 100 тысяч патриотов умерщвлены, потому что не был услышан мой голос; 100 тысяч других еще будут перерезаны. Если народ ослабеет, анархии не будет конца. Меня обвиняют в честолюбивых планах? Посмотрите на меня и судите меня".
   Тут он показал указательным пальцем на грязный платок, обвязанный вокруг его головы, и потряс неопрятными лохмотьями камзола на обнаженной груди. "Если бы я хотел, -- продолжал Марат, -- назначить цену за свое молчание, если бы я хотел получить какое-нибудь место, я мог бы быть предметом милостей двора. Так какова же была моя жизнь? Я добровольно запер себя в подземные темницы, осудил на бедность, на всевозможные опасности! Меч висел надо мной, а я проповедовал истину, возложив голову на плаху!
   Пусть те, кто оживили сегодня призрак диктатуры, присоединяться ко мне и вместе с истинными патриотами устремятся к великим мерам, которые одни только в состоянии обеспечить счастье народа: вот для этого я охотно пожертвовал бы всей моей жизнью!"
   Марат, превзошедший в этот день смелостью Дантона и особенно Робеспьера, изумил Конвент. Один против всех, он осмелился говорить языком трибуна, который отдает себя кинжалам патрициев, уверенный, что народ стоит у дверей, готовый его защитить или отомстить за него. Слова Марата сочились кровью 2 сентября. Он требовал национального палача вместо всяких учреждений. Преступление в его устах обрело величие, а ярость походила на хладнокровие государственного человека. Необходимо было вырвать у Собрания единодушный протест против этого теоретика резни.
   Верньо сдержал свое отвращение и, склонив голову, поднялся по ступенькам трибуны. "Если есть какое-нибудь несчастье для народного представителя, -- сказал он ослабевшим голосом, -- то это, без сомнения, быть вынужденным сменять на трибуне человека, против которого состоялись обвинительные декреты, которого велено взять под стражу и который еще не оправдан!" "Я горжусь этим!" -- закричал Марат. Верньо холодно продолжал: "Несчастье сменять на этой трибуне человека, против которого издан был обвинительный декрет и который поднял свою дерзкую голову выше закона; человека, который все еще сочится клеветой, желчью и кровью!"
   Против выражений Верньо поднимается ропот. Трибуны топают ногами и разражаются воплями поддержки Марата; президент вынужден напомнить зрителям об уважении к народному представительству. После того как зачитывают отрывки из листка, выпускаемого Маратом, в котором звучат прямые призывы к устранению Собрания и провозглашению диктатора, разражаются яростные крики уже против Марата. Голоса требуют, чтобы его отвели в тюрьму Аббатства. Марат неустрашимо встречает эту бурю. "Обвинения, которые приводятся против меня, составляют мою славу, я ими горжусь. Я их заслужил, срывая маски с изменников и заговорщиков. Я прожил 18 месяцев под мечом Лафайета. Если бы подземелья, в которых я жил, не скрыли меня от его ярости, то он бы меня уничтожил, и самый ревностный защитник народа не существовал бы более! Но я не боюсь ничего под солнцем!" При этих словах, вынув спрятанный на груди пистолет, Марат прикладывает дуло к своему лбу: "Объявляю, -- говорит он, -- что если против меня будет издан обвинительный декрет, я размозжу себе голову у подножия этой трибуны". Потом, восторженным голосом, прибавляет: "Итак, вот плоды трех лет заточения и пыток, вынесенных для спасения отечества! Вот плоды моего бодрствования, моих трудов, моей бедности, моих страданий!"
   При этих словах толпа депутатов приближается к трибуне с угрожающими жестами. "На гильотину! На гильотину!" -- кричат со всех сторон яростные голоса. Марат, скрестив руки на груди, смотрит бесстрастным взором на зал, который кипит у его ног.
   Такова была первая попытка жирондистов: худо подготовленная и худо поддержанная главными ораторами, ограниченная в самом своем плане, нерешительная и неудавшаяся в результате, она не укрепила их власти. Робеспьер вышел из Собрания еще более популярным, Дантон -- более сильным, Марат -- более безнаказанным. Сваливая всю гнусность анархии на Марата, жирондисты пытались опозорить анархию; но только возвеличили Марата. Этот человек хвастался их ненавистью и считал за честь их удары.
   У Марата не было отечества. Родившись в космополитической Швейцарии, сыны которой расходятся по свету искать счастья, он рано и навсегда покинул свои горы. До сорокалетнего возраста блуждал по Англии, Шотландии, Франции. Бросаемый то туда, то сюда неопределенным беспокойством, которое составляет первое свойство честолюбцев, преподаватель, ученый, медик, философ, политик -- Марат перебрал все идеи, все профессии, которыми можно добыть состояние и славу, но нашел только бедность и заслужил громкую молву. Гонимый нуждою, он был одно время доведен до того, что продавал на улицах Парижа лекарство своего изобретения. Эти шарлатанские привычки сообщили тривиальность его языку, неряшество костюму, принизили его характер; Марат стал знаться с чернью, научился льстить ей, волновать ее.
   Революция дала ему простор. Увлеченный с первых же дней 1789 года народным движением, он устремился в него со всем энтузиазмом. Продал даже свою постель, чтобы уплатить типографии за первые напечатанные листки. Три раза менял название своего журнала, но никогда не изменял его духа. Это был рев народа, излагаемый каждую ночь кровавыми буквами и требующий каждое утро головы изменников и заговорщиков. Этот голос, казалось, выходил из глубины общества, которое находилось в состоянии кипения. Никто не знал, чей это голос. Марат был для народа идеальным существом; жизнь его скрывала тайна. Госпожа Ролан спрашивала у Дантона, действительно ли существует человек по имени Марат. Эта таинственность, эти подземелья, эти темницы, из которых выходили его листки, увеличивали обаяние имени Марата. Народ умилялся опасностями, бегством, страданиями, рубищами того, кто, казалось, выносил все это за народное дело. Марат выходил из своего убежища, только чтобы войти в другое. Когда в 1790 году его преследовал Лафайет, Дантон спрятал его у девицы Флери, театральной актрисы. Выслеженный в этом убежище, Марат бежал в Версаль, к Бассалю, сельскому священнику прихода Сен-Луи и впоследствии его товарищу в Конвенте. Когда Марата снова обвинили жирондисты, в Законодательном собрании, мясник Лежандр спрятал его в своем погребе. Потом подземелья монастыря кордельеров приютили Марата и его типографские станки до 10 августа. А оттуда он вышел с триумфом и, под покровительством Дантона, вступил в Коммуну, чтобы там подготовить сентябрьскую резню.
   Марат до тех пор оставался чужд всем партиям, но страшен всякому: клуб якобинцев рекомендовал Марата парижским избирателям. Страх, наводимый именем Марата, ходатайствовал за него.
   Он жил в маленькой комнате, на улице, соседней с кордельерами, с женщиной, которая привязалась к нему за его несчастья. Это была жена его же типографщика, которую Марат соблазнил и отнял у мужа. Марат сообщался с внешней жизнью только через эту женщину. Лишенный сна и воздуха, никогда не отводя душу в разговоре с подобными себе, работая по восемнадцать часов в сутки, Марат дошел до того, что его мысли, разгоряченные умственным напряжением и уединением, граничили с галлюцинациями. В древние времена сказали бы, что он одержим духом истребления. Бурная и свирепая логика Марата всегда кончалась убийством. Все его принципы требовали крови. Его общество могло возникнуть только на трупах и на развалинах всего существовавшего.
   Наружность Марата была зеркалом его души. Его тело, маленькое, худощавое, костлявое, казалось воспламененным внутренним огнем. Глаза Марата, выпуклые и полные наглости, казалось, с трудом выносили яркий блеск дня. Рот, широко растворенный как бы для того, чтобы извергать проклятия, обыкновенно сжимался презрительными складками. Это была фигура, противоположная фигуре Робеспьера, замкнутой и сосредоточенной: один представлял постоянное размышление, другой -- непрерывный взрыв. В противоположность Робеспьеру, который щеголял чистотой и изяществом, Марат щеголял неряшеством своего костюма. Башмаки без пряжек, подошвы, подбитые гвоздями, панталоны из грубой материи и вечно грязные, короткий камзол, какой встречается у ремесленников, рубашка, расстегнутая на груди, обнажавшая мускулы шеи, толстые руки, сальные волосы, которые он беспрестанно ерошил пальцами. Марат хотел, чтобы его особа являлась живой моделью его социальной системы.
   Подвергшись нападению жирондистов, покинутый Дантоном, видя, что и Робеспьер оступается от него, -- Марат ускользнул только благодаря своей энергии и резкости своего языка. Жирондисты поняли, что нужно возобновить борьбу и добиться победы или преклонить голову перед триумвиратом. Это была удобная минута для Конвента назначить новых министров или сохранить правительство 10 августа. Ролан, Дантон, Серван предлагали свои отставки, если формальное и категорическое приглашение остаться со стороны нового Собрания не сообщит им новую силу.
   Прения по этому предмету открыл Бюзо, рупор Ролана. Он потребовал, чтобы Конвент освободил военного министра Сервана от его обязанностей, выполнять которые ему мешала болезнь: "Я просил бы Дантона остаться на его посту, если бы он уже три раза не объявлял, что хочет удалиться. Мы вправе пригласить его, но принуждать мы права не имеем. Что же касается Ролана, то это странная политика -- не хотеть воздать справедливость, не скажу, великим людям, но людям добродетельным, которые заслужили доверие. Нам говорят: "У нас нет недостатка в добродетельных и способных людях". Я, чужой в здешнем крае, полном добродетелей и интриг, обращаюсь к своим товарищам и спрашиваю их: "Где такие люди?" -- и, вопреки ропоту, клевете, угрозам, с гордостью говорю, что Ролан мой друг; я знаю его как человека, преданного добру; все департаменты считают его таким. Если Ролан останется, то это будет с его стороны жертвой общественному делу, потому что так он отказывается от чести заседать среди вас в качестве депутата. Если не останется, то утратит уважение людей, преданных добру".
   Дантон потребовал слова по поводу прений, которые возвеличивали только имя Ролана. "Никто, -- сказал Дантон с притворным уважением, -- больше меня не воздает справедливости Ролану. Но если вы делаете ему приглашение остаться, то сделайте такое же и его жене. Я же работал один". При этих словах на скамьях якобинцев раздались взрывы смеха; ропот большинства подавил его и упрекнул Дантона за его неприличный намек; Дантона раздражили эти упреки: "Если уж меня заставляют громко высказать мою мысль, то я напомню, что существовала минута, когда доверие было до такой степени подорвано, что сам Ролан намеревался уехать из Парижа". "Я знаю это дело, -- отвечал Луве, -- это случилось тогда, когда улицы усеивались пасквилями, наполненными самой гнусной клеветой. (Многочисленные голоса: "Это был Марат!") Устрашенный за общественное дело, устрашенный за самого. Ролана, я отправился к нему, чтобы указать на опасность. "Если мне угрожает смерть, -- сказал он, -- то я должен ее дождаться; это будет последним злодейством мятежа". Значит, если Ролан и мог несколько потерять доверие, то он все-таки сохранил все свое мужество". "Какое дело отечеству до того, -- спросил Собрание Ласурс, -- есть ли у Ролана умная жена, которая вдохновляет его своими советами, или он черпает их в себе самом? (Рукоплескания.) Такое мелкое средство не достойно Дантона. (Новые и еще более сильные рукоплескания.) Что же касается недостатка энергии, то Ролан мужественно отвечал на злодейские афиши, в которых старались очернить добродетель честного человека. Перестал ли он поддерживать порядок и законность? Перестал ли он срывать маски с агитаторов? (Рукоплескания.) Нужно ли, несмотря на это, пригласить его остаться в министерстве? Нет! Горе благодарным нациям! Я скажу вместе с Тацитом: признательность составляет несчастье наций, потому что она порождает королей". (Новые рукоплескания.).
   Благодаря этому искусному вмешательству друга Ролана вопрос, не доходя до разрешения, был обойден. На следующий день Ролан написал Конвенту письмо, прочитанное на публичном заседании.
   "Конвент, -- говорил Ролан в своем письме, -- выказал мудрость, не желая придавать отдельному человеку то важное значение, какое могло сообщить его имени торжественное приглашение остаться в правительстве. Впрочем, прения Конвента я для себя считаю за честь; в них с достаточной ясностью проявилась его воля. Этого мне достаточно. Желание Конвента открывает мне дорогу; я смело пойду по ней. Я остаюсь в правительстве. Да, это сопряжено с опасностями. Я их презираю и не страшусь ни одной из них с тех пор, как дело касается спасения отечества. Я посвящаю себя этому делу до самой смерти. Знаю, какие поднимаются бури: люди пламенные принимают свои страсти за добродетели и, думая, что свободе никто не может служить хорошо, кроме них самих, распространяют недоверие ко всем вождям. Но в какой же степени виновен тот человек, который, стоя над этой бессмысленной ордой, хочет обратить ее в орудие своих честолюбивых замыслов! Который, под личиной великодушного снисхождения, старается выставить в благовидном свете ее неистовства!.. Перед вами обличены проекты диктатуры, триумвирата: они существовали... Меня обвиняли в недостатке мужества: я спрошу, в ком проявилось мужество во время плачевных дней, которые следовали за 2 сентября, -- в тех людях, которые обвиняли убийц, или в тех, которые им покровительствовали?"
   Эти прямые намеки на Парижскую коммуну, на Дантона, на Робеспьера звучали объявлением войны, в котором раздражение оскорбленной женщины одерживало верх над хладнокровием политического деятеля. Этим госпожа Ролан оттолкнула Дантона, до тех пор еще не принявшего решения. Дантон сделался непримиримым. Впрочем, еще раз попробовали поколебать Дантона и свести его с партией, которая обладала наибольшим сходством с его политическими качествами. Дантон выразил было готовность: продолжительная анархия становилась ему отвратительна. Он притворно выказывал к Робеспьеру больше уважения, чем имел в действительности, громко сознавался в своем отвращении к Марату и уважал Ролана, восхищаясь его женой. Партия Жиронды обладала головами, Дантон стал бы ее рукой. Он уже склонялся к этим людям. Он любил революцию как вольноотпущенник, который не хочет снова попасть в рабство.
   Дюмурье также мечтал о примирении между Дантоном и жирондистами. Оно давало Франции правительство, которому Дюмурье служил бы шпагой. Он собрал у себя Дантона и главных вождей Жиронды. Говорили о том, чтобы подавить неприязненные чувства, не касаться более сентябрьской крови, из которой выходят только испарения, смертельные для республики, призвать в Париж внушительную военную силу из департаментов, запугать якобинцев и подчинить Коммуну власти закона. В Париже комитеты Конвента с преобладанием друзей Ролана и Дантона, на границах -- Дюмурье; во главе армии на стороне Конвента, ослепляющий общественное мнение блеском новых побед, -- должны были спасти нацию извне и упрочить правительство внутри. Этот план, развитый Дюмурье и принятый большинством собеседников, увлек всех. Несколько раз в течение вечера союз казался уже скрепленным.
   Но Бюзо, Гюаде, Барбару, Дюко, Ребекки не без видимого отвращения соглашались на уступки, из-за которых им пришлось бы безмолвно считать себя солидарными с сентябрьскими убийствами. "Всё, кроме безнаказанности убийцам и их сообщникам!" -- воскликнул Гюаде, удаляясь. Дантон, раздраженный, но хладнокровно сдерживавший свой гнев, остановил его и попытался склонить к примирительным воззрениям.
   "Раздор между нами, -- сказал он, взяв Гюаде за руку, -- означает разрыв республики. Партии поглотят нас одних за другими, если мы не подавим их с первой минуты. Мы умрем все, и вы первые!" "Нельзя извинять преступление, чтобы добиться прощения злодеев, -- сухо отвечал Гюаде. -- Республика незапятнанная или смерть: вот борьба, на которую мы идем". Дантон печально выпустил его руку. "Гюаде, -- сказал он ему пророческим голосом, -- вы совсем не умеете прощать. Вы будете жертвой своего упорства. Пусть же каждый из нас идет туда, куда толкает его волна революции. Соединенные, мы могли бы господствовать над нею; над разъединенными будет господствовать она". Совещание прервали; управление Конвентом предоставили случаю.
   Расстались с сожалением, но уже навсегда.

XXXI
Дипломатия Дюмурье -- Бриссо совершает попытку сопротивления крайним -- Луве обвиняет Робеспьера -- Конфиденциальное письмо Верньо

   Дюмурье упивался триумфом в Париже; все партии оспаривали друг у друга честь привлечь к себе спасителя республики. Дюмурье ладил со всеми, но не отдавался ни одной из них. Дипломатическое искусство, приобретенное Дюмурье некогда в сношениях с конфедератами в Польше, делало для него легким управление революционными партиями в Париже. Один только Марат преследовал триумфатора по пятам, подобно наемным оскорбителям, какие встречались в Риме.
   Генерал велел обезоружить и наказать республиканский батальон, который перерезал в Ретеле взятых в плен в сражении эмигрантов. Некто Паллуа, архитектор, был в этом батальоне подполковником и участвовал в неистовствах своих солдат. Смещенный Бернонвилем, адъютантом и другом Дюмурье, Паллуа возвратился в Париж, чтобы принести жалобу.
   Это был человек, который из энтузиазма сделал промысел: отламывая куски от стен Бастилии, он продавал патриотам камни этой крепости, как добычу, отнятую у деспотизма. Паллуа был другом Марата, Марат добился назначения следственной комиссии, в которую вошел и сам, чтобы навредить Дюмурье.
   Когда генерал отказал в приеме Марату и его друзьям, они стали преследовать его повсюду, даже среди блестящего праздника, который давался в честь победителя при Вальми госпожой Симонс-Кандейль. Прервав бал в ту минуту, когда музыка, веселье, танцы целиком занимали приглашенных, Марат подошел к Дюмурье и тоном судьи спросил его, как обвиняемого, о превышении власти, в котором его упрекали по отношению к испытанным патриотам. Дюмурье, уронив презрительно-любопытный взгляд на костюм Марата, ответил ему с военной наглостью в голосе и улыбке: "Так это вы называетесь Маратом; я ничего не имею вам сказать". И повернулся к нему спиной. Марат, полный ярости, удалился среди шепота и насмешек своих врагов. На следующий день он отомстил за себя в газете, которую тогда редактировал.
   "Не унизительно ли для законодателей, -- писал он, -- ходить к прелестницам отыскивать генералиссимуса республики и находить его там, окруженного достойными адъютантами: один из них -- Вестерман, способный на все преступления, если ему за них заплатят, другой -- Сен-Жорж, титулованный забияка при герцоге Орлеанском!" Луве и Горса отвечали Марату в том же тоне в жирондистских газетах "Часовой" и "Курьер департаментов": "Так как уже доказано, что нация смотрит на тебя как на ядовитую гадину и кровожадного безумца, то продолжай возмущать народ против Конвента! Когда депутаты, за исключением десяти или двенадцати твоих приверженцев, будут умерщвлены, твой народ устремится на министров, которых не ты поставил! Особенно на Ролана, посмевшего отказать тебе в фондах республики, чтобы оплачивать твои нападки на журналистов, которые не рукоплескали убийствам 2 сентября! Тогда Париж будет очищен от всего, что еще осталось в нем нечистого. Кинжалов, кинжалов, друг мой Марат! Но и факелов, факелов также! Ты чересчур пренебрег этим последним орудием преступления; нужно, чтобы кровь смешали с пеплом!"
   В то время как жирондистские писатели, при финансовой поддержке Ролана и вдохновляемые его женой, осмеивали имя Марата, солдаты Дюмурье, стоявшие гарнизоном в Париже, преследовали оскорблениями свирепого демагога. В Пале-Рояле Марат заочно был повешен. Толпа марсельцев и драгун, размещенных в Военной школе, отправилась на улицу Кордельеров и остановилась перед окнами "друга народа", угрожая поджечь его дом.
   Однажды, когда Марат решился выйти из своего убежища под охраной нескольких человек из народа, разносчиков его пасквилей, на Новом мосту он встретил Вестермана. Недолго думая, тот схватил "друга народа" за руку и отколотил плашмя саблей по плечам. Народ трусливо допустил позор своего трибуна.
   Марат, защищаясь, обвинял жирондистов в том, что они сеют в Париже смуты, чтобы в этих самых смутах найти повод к выступлению против Коммуны. Действительно, отряд военнопленных эмигрантов среди дня прошел по Парижу с барабаном, под конвоем нескольких солдат, повсеместно вызывая волнения. Более 20 тысяч человек линейного войска и департаментских федератов собрались под различными предлогами в Париже или в лагере под Парижем. Патриотическая вербовка продолжалась в городе и очистила столицу более чем от 10 тысяч разгневанных пролетариев. Коммуна отдала отчет не в пролитой крови, но в пленниках и добыче, собранных в ее кладовых с 10 августа.
   Парижский муниципалитет был обновлен, выборы мэра обнаружили огромное большинство партии порядка.
   Бриссо, изгнанный якобинцами, накинулся на их парижское общество. "Интрига, -- писал Бриссо в своем обращении ко всем французским якобинцам, -- вычеркнула меня из списка парижских якобинцев. Я намерен сорвать с моих врагов маску, я скажу, кто они такие и что они замышляют. Перечитайте Марата, послушайте Робеспьера, Колло д'Эрбуа, Шабо на трибуне якобинцев; взгляните на пасквили, оскверняющие стены Парижа; пересмотрите списки осужденных Наблюдательным комитетом; переберите трупы 2 сентября; припомните проповеди апостолов резни в департаментах! Они называют меня крамольником, обвиняют в клевете! Скажите лучше, что 2 сентября предало революцию 10 августа! Один из этих дней самый прекрасный, другой -- самый гнусный в наших летописях! Но истина осветит этот день! Они меня обвиняют в раскольничестве! И это в то время, когда я признал республику, республику единую, и осмеивал безумную мечту -- сделать из Франции восемьдесят три союзные республики.
   Довершить победу, низвергнуть трон, научить народы завоевывать и удерживать свободу -- вот наше дело! Европа зорко следит за Конвентом, и безнаказанность 2 сентября оттолкнула ее от нас. Так пусть встанет, пусть покажется глазам Франции тот злодей, который может сказать: "Я приказал совершить эти убийства; я своей рукой умертвил двадцать, тридцать из этих жертв". Пусть он встанет: и если земля не разверзнется, чтобы поглотить это чудовище, тогда надобно бежать на край света и заклинать Небеса уничтожить даже память о нашей революции..."
   Среди такого раздора между партиями Ролана убедили внести в Конвент свой доклад о состоянии Парижа. Партиям открыто была предложена битва. Доклад прочитали на заседании 29 октября. Благосклонно выслушанный большинством, он устрашил Марата, Робеспьера, Дантона и возвратил уверенность жирондистам. Федераты департаментов на следующий день требовали, чтобы Собрание обуздало парижских агитаторов и поставило национальное правительство выше узурпации нескольких злодеев. На заседании 3 ноября Лежандр порицал эти попытки друзей Жиронды. Депутат Бентаболь рассказывал, что накануне шестьсот драгун, проходя по бульвару с саблями в руках, грозили гражданам и кричали: "Не нужно судить короля, нужно снести голову Робеспьеру!"
   В клубе якобинцев сеял тревогу Сен-Жюст: "Я не знаю, какой именно, но готовится удар. В Париже все в брожении. Много войск призывается в Париж именно в то время, когда дело идет к суду над королем и к гибели Робеспьера. Влияние министров столь велико, что, как только они появляются в Конвенте, тотчас их желания становятся законом. Каково же то правительство, которое хочет насадить дерево свободы на эшафот!"
   Робеспьер в течение нескольких дней не показывался ни в Конвенте, ни в клубе якобинцев. Униженный победой Марата и Дантона в первой же схватке, какую ему пришлось вести против жирондистов, он в уединении ожидал возможности подняться во мнении трибун; ораторская неудача казалась Робеспьеру обиднее, чем даже ослабление могущества. Враги Робеспьера не замедлили доставить ему случай опять показаться в том свете, в каком он любил показываться народу.
   Слова для обвинения Робеспьера потребовали у Собрания Луве и Барбару. "Выслушайте моих обвинителей", -- холодно отвечал Робеспьер. Луве и Барбару оспаривали друг у друга трибуну, когда Дантон бросился туда, чтобы в последний раз явиться посредником.
   "Пора уже нам узнать, -- сказал Дантон, -- чьи мы товарищи; уже пришло время, чтобы все узнали, чту о нас думать. Если среди нас есть преступник, то нужно, чтобы вы показали пример правосудия! Без сомнения, прекрасно, что чувство человеколюбия побуждает министра внутренних дел скорбеть о бедствиях, неразлучных с великой революцией. Но был ли когда-нибудь низвергнут трон так, чтобы его обломками не ранило несколько граждан?
   Должно ли из-за этого вменять в вину городу Парижу несчастья, которые стали следствием лихорадки всей нации? Министр Ролан поддался неприязненному чувству, которое я, без сомнения, уважаю; но его страстная любовь к порядку и законам заставила его увидеть под маской мятежа и заговора против государства лишь собрание мелких и жалких интриг, цель которых оправдывает средства. Проникнитесь той истиной, что не может в республике существовать интрига! И где те люди, которых выставляют заговорщиками, претендентами на диктатуру и на триумвират? Пусть назовут их! Объявляю, что те, кто говорят о заговоре Робеспьера, -- в моих глазах или люди предубежденные, или дурные граждане!"
   Последние слова Дантона сопровождал громкий ропот: Дантон прикрывал Робеспьера, которого хотели уничтожить. Бюзо презрительно потребовал, чтобы Робеспьер обратился к суду, если считает себя оклеветанным словами Ролана. Робеспьер прервал его и устремился на трибуну. "Я требую, -- воскликнул Ребекки, -- чтобы ни одно лицо не пользовалось здесь деспотизмом слова, каким пользуется в другом месте!" Робеспьер продолжал настаивать на праве высказаться. На трибуне меж тем появился молодой человек маленького роста, хрупкого телосложения, с нежными чертами лица, белокурыми волосами, голубыми глазами, бледным лицом. В левой руке он сжимал сверток. Правая рука, опираясь на мрамор, казалась готовой к бою. Уверенный взгляд обводил скамьи Горы. Оратор ожидал молчания. Этим молодым человеком был Луве.
   Луве принадлежал к тем людям, вся политическая карьера которых состоит из одного дня, но этот день доставляет им известность в потомстве. Луве родился в Париже, в одном из буржуазных семейств, стоящих на границе между аристократией и народом, любящих порядок, как любят его люди с прочным положением. Презирая промысел своего отца, молодой человек искал себе достойного поприща в литературе. Он написал книгу "Фоблаз"[34], руководство к изящному разврату, ставшее весьма популярным идеалом наоборот для общества, которое восхищается собой только в своих пороках.
   Скандальная книга доставила Луве известность, но в этом произведении принимал участие один только его ум, сердце же Луве хранило добродетель, питая верную и страстную любовь. Почти отроком он влюбился и был любим. Это взаимное влечение двух сердец встретило помеху в обеих семьях. Женщина, которую Луве любил, вышла замуж за другого. Влюбленные перестали видеться, но не перестали обожать друг друга.
   Лодойская -- такова была фамилия девушки, -- возвратив себе свободу, соединилась со своим возлюбленным. Они жили в уединении на опушке большого королевского леса, окружавшего Париж. Лодойская была та же госпожа Ролан, только более нежная и более счастливая. Влюбленные наслаждались философией и республиканскими стремлениями, прежде чем пробил час приложить все эти знания к делу. Как только печать стала свободной и Общество друзей конституции начало проводить свои заседания, Луве, покидая каждый день свое убежище, включился в партийную жизнь. Свое соблазнительное перо он заменил трибуной якобинцев. Мирабо, сам такой же увлекающийся, полюбил и ободрял молодого человека. Робеспьер, не понимавший свободы без высокой нравственности, с негодованием наблюдал, как этот будуарный писатель говорит о добродетели, после того как столь убедительно проповедовал порок.
   В Законодательном собрании Луве присоединился к партии Бриссо против Робеспьера. Лантена, друг и единомышленник госпожи Ролан, ввел его в кружок этой женщины.
   Крепкая дружба связала вскоре этих людей. Луве открыл госпоже Ролан тайну своей любви и познакомил ее с Маргаритой Лодойской. Эти две женщины поняли друг друга благодаря политике и любви, но виделись мало и боязливо. Любовница Луве скрывала свою жизнь в тени. Целомудренная и уважаемая супруга министра не могла открыто признать свои близкие отношения с женщиной, которую с Луве соединяла одна только любовь.
   Луве писал в жирондистской газете "Часовой", где самый пламенный республиканизм соединялся с поклонением порядку и человечности. Десятого августа Луве спасал жертвы; 2 сентября клеймил палачей. Избранный в Конвент, Луве покинул свое уединение. Связанный убеждениями с мнениями Жиронды, он образовал с Барбару, Бюзо, Ребекки и несколькими другими друзьями авангард молодежной партии департаментов, нетерпеливо желавшей очистить республику. Верньо, Петион, Кондорсе, Бриссо тщетно старались сдержать этих молодых людей: медлительность казалась им делом столь же неразумным, сколь и трусливым. Луве вызвался нанести первый удар. Речь, которую он носил при себе в течение нескольких дней, была написана сообща на совещании у госпожи Ролан.
   Робеспьер, видя на трибуне Луве, выказал все возможное презрение и внутренне торжествовал: ни один из ораторов, уже известных, не хотел взять на себя обвинения против него. Но Луве чувствовал за собой руку госпожи Ролан, которая побуждала его к борьбе. Когда молчание восстановилось, он начал говорить:
   "Пора узнать, существует ли в этом Собрании крамольная партия из семи или восьми членов, или же партию составляют все 730 членов Собрания. Надобно, чтобы из этой борьбы вы вышли или победителями, или униженными. Чтобы отдать отчет Франции в причинах, заставляющих вас удерживать в своей среде человека, к которому общественное мнение относится с отвращением, надобно, чтобы вы или признали его невинность торжественным декретом, или избавили нас от его присутствия; нужно, чтобы вы приняли меры против разрушительной Коммуны, которая продолжает пользоваться произвольно захваченной властью. Я сейчас обнародую заговор. Свидетелем мне будет весь Париж! Я мог бы прежде всего выразить изумление по поводу того, что Дантон, на которого никто не нападал, устремился сюда с заявлением, что он не боится нападения и отрекается от Марата; последний был орудием и сообщником в том великом заговоре, который я обнаруживаю". Ропот в зале. Дантон кричит: "Я требую, чтобы Луве разрешили вложить палец в рану!"
   Луве продолжает: "Да, Дантон, я его вложу; но не кричи раньше времени... В течение всего января в клубе якобинцев глубокомысленные и блестящие рассуждения, которые делали нам честь в глазах Европы, сменились постыдными прениями, которые нас едва не погубили. Появился человек, желающий говорить всегда, говорить беспрерывно, говорить не для того, чтобы просветить якобинцев, но чтобы посеять между ними раздор, и особенно для того, чтобы его слушали несколько сотен зрителей, рукоплескания которых хотелось получить любой ценой. Подручные интриганы объявили, что Робеспьер -- единственный добродетельный человек во Франции и что спасение отечества должно вверить только этому человеку, расточавшему самую низкую лесть нескольким сотням фанатиков, которых он называл народом. Это тактика всех узурпаторов, от Цезаря до Кромвеля, от Суллы до Мазаниелло. Но мы, верные равенству, мы предупредили его, решив не допустить, чтобы любовь к отечеству заменяли идолопоклонством. Через два дня после 10 августа я заседал во временном генеральном совете; входит человек, появлению которого предшествует большое движение: Робеспьер. Он садится среди нас? Нет, он садится на место президента. Изумленный, я не верю своим глазам. Как! Робеспьер, неподкупный Робеспьер, который в дни опасности покинул пост, который после того двадцать раз торжественно обязывался не принимать никакой публичной должности, Робеспьер вдруг верховодит в генеральном совете Коммуны! С тех пор я понял, что этому совету суждено господствовать!
   Робеспьер приписывает себе честь 10 августа. Революция 10 августа -- всеобщее дело. Но революция 2 сентября... Варвары-заговорщики! Она ваша, она исключительно ваша! (Движение ужаса.) Парижский народ умеет сражаться, но не умеет убивать. Он был в Тюильри, в великий день 10 августа, но неправда, будто его видели в тюрьмах в ужасный день 2 сентября. Сколько орудовало убийц в тюрьмах? Менее двухсот. Сколько оказалось зрителей, пришедших извне? Менее ста. Почему же им не помешали?
   Потому что Законодательное собрание было подавлено и наглый демагог явился в него для подписания декретов Коммуны и грозил Собранию, что велит ударить в набат, если оно не станет повиноваться!"
   Билло-Варенн поднимается с места и пытается протестовать. Общий взрыв негодования против него охватывает все Собрание. "Робеспьера на трибуну! Осудить Робеспьера!" -- раздаются со всех сторон возмущенные голоса. Президент успокаивает этот шум. Луве продолжает, глядя на Дантона: "Тогда-то были развешаны пасквили, где называли изменниками всех министров, исключая одного, всегда одного и того же; хорошо, если бы ты, Дантон, мог оправдаться в этом перед потомством! Тогда же увидели с ужасом появление человека, до сих пор единственного в летописях преступлений. Как он вышел бы из своего склепа, если бы вы его оттуда не извлекли? Как бы вы его вознаградили, если бы он вам не служил? Каким образом вы провели бы его в это избирательное собрание, где вы позволили оскорбить меня за то, что я имел мужество попросить слова против Марата? Боже! Я его назвал! (Новое движение ужаса.) Да, телохранители Робеспьера, люди, вооруженные саблями и палками, сопровождавшие его повсюду, оскорбили меня и объявили, что вскоре заставят поплатиться за дерзкую борьбу с человеком, которому покровительствовал сам Робеспьер! А каким путем шли заговорщики к задуманному плану своего господства? Путем ужаса! Им нужны были еще убийства, чтобы ужас стал всеобщим и чтобы удалось устранить великодушных граждан, более привязанных к свободе, чем к жизни.
   Так подвигались эти злодеи по дороге к верховной власти, но на ней их ожидало несколько решительных человек, которые не дали бы продлиться диктатуре более одного дня!.. (Единодушные рукоплескания.) Кто их остановил? Кто с ними боролся? Это был Петион; это был Ролан, который, обвиняя их перед Францией, проявил больше мужества, чем нужно было для обвинения клятвопреступного короля... Робеспьер! Я тебя обвиняю в непрерывной клевете на самых чистых патриотов и в те дни, когда клевета равнялась ударам кинжала! Я тебя обвиняю в том, что ты унижал и преследовал законных представителей нации, их авторитет! Я тебя обвиняю в том, что ты допускал, чтобы тебя называли единственным добродетельным человеком во Франции, который может спасти народ, и даже сам не раз употреблял эти слова! Я тебя обвиняю в том, что ты стремился к верховной власти!"
   Робеспьер, бледный, взволнованный, с лицом, искаженным от гнева, видит себя оставленным товарищами и чувствует порицание огромного Собрания. Луве на минуту прерывает свою речь, как бы ожидая, чтобы она всей тяжестью легла на обвиненного. Потом продолжает, обернувшись в сторону Марата: "Но среди вас есть еще один человек, имя которого не осквернит более мои уста, -- человек, которого я не имею нужды обвинять, потому что он сам обвинил себя и не побоялся сказать вам, что, по его мнению, нужно снести еще 260 тысяч голов!.. И такой человек еще среди вас? Франция краснеет от этого. Европа изумляется вашей слабости. Я требую, чтобы вы издали против Марата обвинительный декрет".
   Луве сошел с трибуны под гром рукоплесканий. Робеспьер попросил несколько дней для подготовки своей защиты. Собрание даровало ему эту отсрочку со снисходительностью, очень похожей на презрение.
   Он должен был держать речь в понедельник 5 ноября. Вызванный президентом на трибуну, он взошел туда бледнее, чем когда-либо. В ожидании, пока установится молчание, его пальцы судорожно стучали по столу трибуны, как случается у музыканта, который рассеянно пробует клавиши фортепьяно. Ни один одобрительный жест, ни одна сочувственная улыбка не поддерживала Робеспьера в Собрании. Все взгляды казались враждебны, все губы презрительно сжаты, все сердца замкнуты.
   Он начал высоким и резким голосом:
   "Граждане! В чем я обвиняюсь? Где мои богатства; где мои армии? Все это в руках моих обвинителей. Чтобы их обвинение могло получить малейший вид правдоподобия, надо предварительно доказать, что я был вполне глуп. Но если я глуп, то остается объяснить, почему люди умные употребили столько усилий, чтобы представить меня Национальному конвенту самым опасным из всех заговорщиков. Обратимся к фактам. В чем меня упрекают? В дружбе Марата? Я мог бы откровенно изложить свое мнение о Марате, не говоря ни лучше, ни хуже того, что думаю. Но я не люблю высказывать свою мысль только для того, чтобы льстить господствующему мнению. Я в 1792 году имел единственный разговор с Маратом. Я упрекал его за преувеличения, вредившие делу, которому он служил. Покидая меня, он объявил, что не нашел во мне "ни взглядов, ни смелости государственного мужа". Такие слова вполне отвечают на клевету тех людей, которые хотят соединить меня с этим человеком.
   Но я беспрестанно выступал, как указывают мне, у якобинцев и пользовался исключительным влиянием на эту партию. Дело в том, что с 10 августа я и десяти раз не вступал на трибуну клуба якобинцев. До 10 августа я работал вместе с ними над подготовкой священного восстания против тирании и вероломства двора и Лафайета. В клубе якобинцев тогда присутствовала вся революционная Франция! А вы, которые меня обвиняете, вы были с Лафайетом! Хотите ли и вы, как он, разделить народ на два народа -- на честных людей и на сволочь?!
   В чем я далее виноват? Я принял звание муниципального сановника? Я отвечаю, что с января 1791 года отказался от прибыльного и нисколько не опасного места публичного обвинителя. Я был избран только 10 августа и далек от притязаний похитить честь боя и победы у тех людей, которые заседали в Коммуне в эту ужасную ночь, которые вооружили граждан, управляли движением, арестовали Мандата! Говорят, что интриганы заседали в генеральном совете; кто же знает это лучше меня? Они в числе моих врагов. Это учреждение упрекают в произвольных арестах? Когда римский консул подавил заговор Каталины, Клодий обвинил его в нарушении законов. Я видел здесь таких граждан, мало походящих на Клодия, но которые за несколько дней до 10 августа имели благоразумие бежать из Парижа и ныне обвиняют Парижскую коммуну, с тех пор как она восторжествовала вместо них. Незаконные поступки? Так разве спасают отечество с уголовным кодексом в руке? Все это происходило незаконно, без сомнения. Да, незаконно, как падение Бастилии, незаконно, как падение трона, незаконно, как сама свобода! Граждане, вы хотите революции без революции? Кто может обозначить точный пункт, где разобьются волны народного восстания? Какой народ подобной ценой мог бы когда-либо сломить деспотизм?
   Что же касается дней 2 и 3 сентября, то те, кто приписывают мне хоть малейшее участие в этих событиях, люди или очень легковерные, или очень злонамеренные! Я предоставляю души их угрызениям совести, если угрызение совести может предполагать душу! В ту эпоху я перестал заседать в Коммуне и оставался дома!.. Граждане, оплакивайте эту жестокую ошибку. Но пусть ваша горесть имеет предел, как и все человеческое! Сохраним несколько слезинок для бедствий более трогательных! Оплакивайте сто тысяч патриотов, умерщвленных тиранией! Оплакивайте наших граждан, умирающих в горящих домах, и детей, убиваемых в колыбелях или в объятиях матерей! Чувствительность, которая скорбит почти исключительно о врагах свободы, мне подозрительна. Перестаньте махать перед моими глазами окровавленной мантией или я подумаю, что вы хотите опять повергнуть Рим в оковы.
   Что касается меня, то я отказываюсь от справедливой мести, которой мог бы преследовать моих клеветников. Я хочу только возврата мира и свободы. Граждане! Пройдите твердым и быстрым шагом ваше прекрасное поприще, а я желал бы, даже ценой моей жизни и репутации, помогать вам на славу и на счастье нашего общего отечества!"
   Едва Робеспьер закончил, как Луве и Барбару, выведенные из терпения рукоплесканиями, которыми Собрание и зрители встретили оратора, устремились на трибуну, чтобы возразить; но впечатление от речи Робеспьера уже отразилось на голосовании: все вынуждало Конвент окончить прения. В глазах самых дальновидных жирондистов -- Верньо, Петиона, Бриссо, Кондорсе, Жансонне, Гюаде -- их враг и так уже выходил великим, они не хотели возвеличивать его еще больше. Марат видел в победе Робеспьера свою собственную победу, несмотря на отречения, предметом которых стал его образ мыслей. Дантон торжествовал, видя оправдание диктатуры и покрытие сентябрьских преступлений знаменем общественного блага. Молчание оказалось кстати для всех, кроме обвинителей. Но Барбару, приведенный в негодование упорным отказом в праве выступить, подошел к трибуне, чтобы в качестве гражданина иметь слово, в котором получил отказ как депутат. "Вы меня выслушаете, -- восклицал он, стуча обоими кулаками по решетке, -- вы меня выслушаете?! Ну так я вырежу свое обвинение на мраморе!"
   Шум, саркастические возгласы, смех трибун заглушают голос Барбару. Его обвиняют в унижении самого понятия народного представителя.
   Новость о торжестве Робеспьера мгновенно распространилась в толпе, которая теснилась у подъездов Тюильри, чтобы выразить сожаление своему трибуну или отомстить за него. Появление Робеспьера в клубе якобинцев привлекло туда вечером большое количество народа. При входе Робеспьера в зал зрители разразились рукоплесканиями. "Пусть говорит Робеспьер, -- сказал один из членов клуба, -- только он может рассказать о том, что сделал сегодня". "Я знаю Робеспьера! -- возразил другой якобинец. -- Я уверен, что он будет молчать. Этот день -- лучший из всех, какие видела свобода. Робеспьер, преследуемый как злоумышленник, торжествует. Его мужественное и искреннее красноречие смутило его врагов. Его пером, как и сердцем, руководит истина. Барбару бежал. Гадина не смогла выдержать взора орла".
   Петион, который не мог говорить в Конвенте и не хотел говорить у якобинцев, велел на следующий день отпечатать прокламацию, в которой позорил Марата, порицал Коммуну, сваливал сентябрьскую кровь на убийц. "Что же касается Робеспьера, -- говорил Петион, -- то его роль объясняется его характером. Подозрительный, недоверчивый, он повсюду видит заговоры и опасности; его желчный темперамент и меланхолическое воображение окрашивают каждый предмет колоритом преступления. Веря только в себя, говоря только о себе, всегда убежденный, что против него интригуют, он жадно добивается рукоплесканий: эта-то слабость его к популярности и заставила думать, что он стремится к диктатуре.
   Робеспьер добивается только исключительной, ревнивой любви к самому себе!"
   Этот портрет Робеспьера был верен и относительно самого Петиона. В то время между партиями Горы и Жиронды существовало больше подозрений, чем действительных столкновений. Общие друзья, которые хотели их сблизить, были поверенными этих взаимных обвинений.
   Когда Дантон оставил министерство юстиции, министром внутренних дел назначили Тара. Это был революционер -- по философскому убеждению, ученый -- по профессии: один из тех людей, которых обстоятельства увлекают до противоречия с их собственным разумом. Слишком робкий, чтобы сопротивляться вместе с жирондистами, слишком совестливый, чтобы действовать вместе с монтаньярами, Тара пытался посредничать и бывал то терпим, то любим, то презираем обеими партиями.
   "Я часто с ужасом вспоминал, -- пишет он в своих "Воспоминаниях", -- о двух разговорах, какие у меня состоялись с Саллем и Робеспьером. Я узнал того и другою в Учредительном собрании; считал их одинаково очень искренно преданными революции и нисколько не сомневался в их честности. Если уж нужно было бы заподозрить в бесчестности кого-нибудь их них, то Робеспьера я бы заподозрил последним. Однажды я просил его подумать о некоторых идеях, которые ему изложил: "Мне нет нужды обдумывать, -- отвечал он мне, -- я всегда полагаюсь на первое впечатление. Все эти депутаты Жиронды, все эти Бриссо, Луве, Барбару -- контрреволюционеры и интриганы". "Но где же они интригуют?" "Везде, -- сказал Робеспьер, -- в Париже, во Франции, во всей Европе! Жиронда с давнего времени решила отделиться от Франции и присоединиться к Англии. Жансонне громко сказал всем, кто хотел слышать, что они здесь не представители, но уполномоченные Жиронды. Бриссо интригует в своей газете, которая стала набатом к междоусобной войне. Он ездил в Лондон, и известно зачем. Ролан состоит в переписке с изменником Монтескье: они вместе стараются открыть Францию пьемонтцам. Дюмурье угрожает больше Парижу, чем Бельгии и Голландии. Этот шарлатан героизма, которого я хотел арестовать, каждый день обедает с жирондистами. О, я очень утомлен революцией! -- вдруг воскликнул он. -- Я болен; никогда отечество не находилось в большей опасности, и сомневаюсь, чтобы оно могло быть спасено!" "Но не испытываете ли вы какого-нибудь сомнения относительно фактов, которые только что высказали?" -- спросил я его. "Никакого", -- отвечал мне Робеспьер.
   Я удалился встревоженный и испуганный, -- продолжает Тара, -- и встретил Салля, который выходил из Конвента. "Ну, -- сказал я ему, -- неужели нет никакого средства предупредить эти раздоры, гибельные для отечества?" "Я еще надеюсь, -- сказал он мне, -- что скоро подниму все покровы, прикрывающие проекты этих злодеев. Их заговоры начались раньше революции. Тайный вождь этой шайки разбойников -- герцог Орлеанский. Лакло соткал нити заговоров. Лафайет их сообщник. Мирабо тоже участвовал в этих происках: получал от короля деньги, чтобы скрывать свои связи с герцогом Орлеанским; от Орлеанского получал еще больше. Нужно было ввести якобинцев в их заговоры. Они не посмели этого сделать и обратились к кордельерам. Кордельеры всегда оставались рассадником заговорщиков. Дантон их приучает к политике, Марат приучает к злодействам. Они ведут переговоры с Европой, имеют эмиссаров при дворах. У меня есть доказательства. Они потопили трон в крови; из новой крови они хотят вырастить новый трон. Они нас обвиняют в роялизме, чтобы под этим предлогом разнуздать против нас ярость толпы. Вся правая сторона должна быть перерезана. Орлеанский вступит на трон, а потом Марат, Робеспьер и Дантон умертвят его. Дантон отделается от своих товарищей и будет господствовать один; сначала диктатор, а вскоре и король!"
   Я был крайне изумлен легковерием этого человека. "Но думают ли так среди ваших друзей?" -- спросил я Салля. "Все или почти все, -- отвечал он. -- Кондорсе еще сомневается, Сийес высказывается мало, Ролан видит истину. Все понимают необходимость предупреждения этих преступлений и несчастий". Я пытался разубедить Салля. Ненависть и страх ослепили обе партии".
   Один Верньо сохранял хладнокровие и беспристрастие среди предубеждений и ненависти. В это время он писал своим друзьям в Бордо следующие меланхолические строки: "В трудных обстоятельствах, в которых я нахожусь, мое сердце чувствует потребность раскрыться перед вами. Несколько человек, которые хвастались, что одни устроили события 10 августа, вообразили, будто завоевали Францию и Париж; я не хотел унижаться перед этими смешными деспотами. Я предвидел, что если существование Коммуны продлится, то революционное движение повлечет за собой самые ужасные беспорядки. И вы знаете печальные события 2 сентября. В комиссиях я и мои друзья день и ночь занимались изысканием средств, чтобы подавить анархию и выгнать пруссаков с нашей территории -- нам день и ночь грозили мечом убийц. Но вот Конвент открыл заседания. Легко было предвидеть, что если он сохранит в своей среде сентябрьских деятелей, то будет волнуем постоянными бурями. Я объявил это, но мое заявление не произвело никакого впечатления... Что же теперь делают эти вечные диффаматоры? Они удваивают ярость, чтобы оклеветать людей, которые оказались полезны республике. Кто не рукоплещет убийствам, тот уже для них аристократ. Кто им рукоплещет, тот человек добродетельный. Они понуждают нас высказаться единодушно об участи Людовика XVI без доказательств, без суда. Они пускают в обращение бесчестные пасквили против Конвента, смешные панегирики герцогу Орлеанскому. Они громко говорят, что выберут себе вождя, а республике -- властелина. Рвение подобных людей кажется мне подозрительным.
   Я пишу вам редко. Простите меня. Моя голова полна тягостных мыслей, а сердце -- горестных чувств. Иногда мне едва остается нравственной силы для выполнения моих обязанностей. Мысль о вас служит мне утешением. Чуждый, как вы знаете, всякого рода честолюбия, не имея притязаний ни на фортуну, ни на славу, я питаю только одно желание -- иметь возможность впоследствии вместе с вами наслаждаться в уединении торжеством отечества и свободы!"
   Верньо, Дюко, Гранжнев, Кондорсе и Сийес каждый вечер совещались о состоянии республики в доме женщины, которой их рекомендовал их бордосский банкир. Она была замужем за человеком богатым и жила в квартале Шоссе д'Антен, невдалеке от дома, где умер Мирабо. На этих собраниях Кондорсе держался сентенциозного тона, Верньо блистал ясным, философским красноречием, Сийес, воспитанный на античных историках, время от времени выходил из своей обычной молчаливости и, подобно молнии, несколькими меткими словами озарял будущее.
   Жирондисты слушали Сийеса с уважением; обаяние Учредительного собрания и дружба Мирабо возвышали его в их глазах. Он советовал им принимать самые отважные решения. Усовершенствовать законодательный и исполнительный комитеты Конвента, изгнать демагогов, подавить Робеспьера, соблазнить Дантона, обуздать Коммуну, сосредоточить 20 тысяч человек, избранных в департаментах, чтобы окружить Конвент и присмирить, в случае необходимости, народ; овладеть ратушей, этой Бастилией народного деспотизма, соединить власть в республиканской директории; направить Дюмурье в Бельгию, Юостина -- в Германию; внушить всем тронам континента страх за свое существование; вступить в тайные переговоры с Пруссией и Англией; спасти Людовика XVI и его семейство, держать их в заложниках, пока не будет заключен мир, а потом осудить на вечное изгнание, -- таковы были планы, которыми Сийес ласкал и воспламенял жирондистов.
   "Этот Сийес -- крот революции, -- говорил с досадой Робеспьер. -- Сам не показывается, но не перестает действовать на Собрание из-под земли. Он направляет и мутит все. Возбуждает других, а сам исчезает. Создает партии, приводит их в движение, напускает одни на другие, а сам держится поодаль, чтобы потом извлечь выгоду, если обстоятельства станут благоприятствовать".
   Другие жирондисты -- Петион, Бюзо, Луве, Салль, Ласурс, Ребекки, Лантена, Ланжюине, Феро, аббат Фоше, Горза -- собирались у госпожи Ролан. Интерес отечества, без сомнения, играл большую роль в мыслях этих людей, но все-таки они слишком легко смешивали честолюбие партии с интересами республики. В том вообще и состоит опасность собраний подобного рода, что даже в сердцах лучших граждан патриотизм превращается в крамолу, а власть сужается до размеров политического мнения. Наоборот, могущество Робеспьера происходило частично и оттого, что он находился в беспрерывном сообщении с толпой, тогда как жирондисты все более замыкались. Единственная польза собраний у госпожи Ролан заключалась в дисциплине, в выработке одинакового духа для газет и в направлении голосов Конвента на имена друзей этой партии при назначении членов в комитеты. Благодаря такой тактике жирондисты управляли комитетами через якобинцев -- Робеспьер управлял общественным настроением. Обе стороны понимали, что победа достанется партии, наиболее популярной. Следовательно, надо было оспаривать друг у друга популярность.
   Якобинцы в это время думали доставить ее себе посредством Тампля. По их мнению, та из двух партий, которая выказала бы в своих поступках наибольшую ненависть к королевскому сану, приобретала право на доверие. Ценой головы Людовика XVI была диктатура. Честолюбие не торгуется. Страх торгуется еще менее. Но та из двух партий, которая отказалась бы вручить республике подобный залог, этим обличала свои предрассудки в пользу королевской власти. Таким образом, из вопроса о жизни одного человека исходило соперничество двух партий.
   Робеспьер не питал к королю никакой личной ненависти. Он даже многого ожидал от добродетелей этого государя, правление которого при вступлении на престол обещало стать господством философии. Дантон также желал бы спасти Людовика XVI. Таинственные сношения этого человека с королевой и принцессой Елизаветой, обещания охранять их жизнь среди врагов и сделать из их жизни и свободы предмет переговоров с иностранными державами -- все склоняло Дантона к умеренности; в разговорах с людьми близкими он этого и не скрывал. "Нации спасаются, но не мстят за себя, -- сказал он однажды группе кордельеров, -- я революционер, а не дикий зверь. Я не люблю крови побежденных королей. Обратитесь к Марату". Сам Марат оставался равнодушен к суду над королем. Он требовал суда только для того, чтобы бросить лишний вызов жирондистам и показаться более радикальным деятелем, чем Робеспьер, и более безжалостным человеком, чем Дантон.
   Когда этот вызов бросили, жирондистам стало уже невозможно уклоняться от вопроса. Предложить Конвенту амнистию Людовика XVI значило явиться в глазах раздраженного народа изменниками. Жирондистская партия разделилась по этому вопросу на два лагеря. Верньо, Ролан, Бриссо, Кондорсе и Петион чувствовали непреодолимое отвращение при мысли о возведении эшафота на пороге республики. Они склонялись к мысли начать оспаривать у нации право судить короля, признавая, однако, за нею право победить его и держать в заточении. В глазах этих людей Людовик XVI был побежденным, но не обвиняемым, а народ -- победителем, а не судьей, казнь же представляла собой месть, а вовсе не необходимость.
   Люди другого мнения, разделяя отвращение к пролитию крови, смотрели на Людовика XVI как на государственного преступника, которого нация имела право поразить своей местью, в пример другим королям. Фонфред, Дюко, Валазе, очарованные примером древности, когда тиранов приносили в жертву, чтобы скрепить свободу народов, высказывались в таком смысле: "Людовик XVI оставит голову на эшафоте, -- писал Фонфред к своим братьям в Бордо. -- Жертва велика. Осудить человека насмерть! Мое сердце возмущается, скорбит; но долг стоит многого, и я заставляю молчать свое сердце. Наказание справедливо, очень справедливо: мне не нужно в этом другого ручательства, кроме спокойствия моей совести. Некоторые члены Собрания думают, что полезно отложить дело до заключения мира. Это полумера. Она ни к чему не приведет. Мы себя погубим, если испугаемся своей смелости. Именно в ту минуту, когда европейские державы вступают в союз против нас, мы им и предложим зрелище казни короля!"
   Эти колебания между двумя частями Жиронды продолжались долго и грозили разорвать единство партии. Сийес примирил споривших. Ему, как и Верньо, был отвратителен суд над королем, которого уже осудила победа. Сийес не признавал за Конвентом ни права, ни беспристрастия, необходимых для суда, и надеялся, что размышление и правосудие постепенно приведут общественное сознание к мысли об изгнании, составляющем единственную казнь павшего могущества. Но Сийес, обладавший хладнокровием рассудка, не обладал неустрашимостью духа. Он посоветовал своим друзьям отсрочку всего дела, которая предоставила бы каждому свободу мнений относительно суда над королем и оставила бы окончательное решение народу. Таким образом жирондисты сохранили бы вес, необходимый для влияния в Конвенте, и подавали голоса лично, каждый сообразно степени экзальтации своего патриотизма или величию своей умеренности, так, чтобы образ мыслей каждого из членов партии не мог характеризовать мнений целой партии. Но как только суждение произнесено, все должны единогласно требовать, чтобы этот суд оставили на верховное усмотрение народа. Этим путем они сложили бы с себя ответственность.
   Итак, ни Робеспьер, ни Дантон, ни Марат, ни жирондисты не испытывали жажды крови Людовика XVI и не верили в политическую полезность его казни. Отдельно каждый из этих людей и каждая из этих партий спасли бы короля. Но, стоя лицом к лицу одни с другими и вступая во взаимную борьбу, эти партии и люди принимали вызов, который бросали друг другу. Процесс короля становился полем боя. Его голова оказывалась даже не трофеем, но свирепым знаком патриотизма. Никто не хотел предоставить этот знак своему противнику. В этой борьбе король должен был пасть от руки всех.
   Когда такое решение наконец приняли, жирондисты, и особенно Ролан, господствуя в законодательном комитете, возложили сначала на Валазе, а потом на Майля составление доклада о преступлениях короля, а потом о суде над ним. Они хотели отнять у Робеспьера обвинение, чтобы медленность и торжественность формы оставили время хладнокровию, правосудию и развороту общественного мнения к милосердию.
   Валазе сделал этот первый доклад, зачитав длинный список преступлений Людовика XVI. По прочтении доклада встал Дантон и потребовал напечатания и основательного изучения всех бумаг и мнений, какие относились к этому важному делу. Тайное намерение уклониться от прений посредством отсрочки явно обнаруживалось в словах Дантона. "В подобном деле, -- сказал он, -- нельзя скупиться на издержки печатания. Всякое мнение, которое покажется зрелым, если будет содержать хорошую мысль, должно быть опубликовано. Рассуждения докладчика о неприкосновенности короля неполны. Сюда придется прибавить много мыслей. Легко доказать, что народы также неприкосновенны, что не бывает договора без взаимности, почему и очевидно, что если бывший король хотел совершить насилие, изменить французской нации, погубить ее, то осуждение его согласовано с вечным правосудием и одобрено им".
   Петион и Барбару также сделали предложения в выжидательном смысле, хотя и прикрывая, подобно Дантону, свое затаенное человеколюбие проклятиями.

XXXII
Людовик XVI и королевская семья в Тампле

   Мы оставили Людовика XVI на пороге Тампля, куда отвел его Петион; король не знал еще, в качестве ли только низложенного монарха входил он туда или как пленник. Эта неизвестность длилась несколько дней.
   Тампль -- древняя, мрачная крепость, выстроенная монашеским орденом тамплиеров в те времена, когда эта воинственно-священническая теократия стремилась к преобладанию путем двойной силы креста и шпаги, -- был расположен близ Сент-Антуанского предместья, недалеко от Бастилии; своими зданиями, дворцом, банями, садами он занимал обширное, уединенное и безмолвное пространство в центре квартала, кипевшего народом. Здания Тампля включали также приорство или орденский дворец, комнаты которого служили временным помещением графу д'Артуа, когда принц приезжал из Версаля в Париж. Кругом простирался сад, пустой и дикий. В нескольких шагах от жилища возвышалась башня Тампля, когда-то укрепленная; его шероховатая черная масса грозно вздымалась к небу. Широкие вымощенные аллеи обвивались кругом нее. Эти аллеи были разделены дощатыми перегородками. Сад загромождала ветвистая растительность, кучи камней и щебня. Высокая и мрачная стена, подобно монастырской, сообщала этой ограде печальный вид, замыкая ее со всех сторон. Эта стена выходила на оконечность большой аллеи.
   Таков был внешний вид жилища, куда хозяева Тюильри, Версаля и Фонтенбло прибыли с наступлением ночи. Эти пустынные залы не ожидали гостей с тех пор, как тамплиеры покинули их, чтобы отправиться на костер Жака Моле. Эти пирамидальные башни, пустые, холодные и немые в течение многих веков, походили не столько на жилое помещение, сколько на внутренность египетских пирамид.
   По прибытии в Тампль короля передали под надзор членов муниципалитета и стражи Сантерра. Сановники народа оказались столь же смущены, сколь и сами узники. В артиллеристах, служивших конвоем экипажу короля, воспоминания о 10 августа, опьянение торжеством, восклицания и движения народа по дороге подавили всякое уважение. Эти люди хотели запереть короля в малую башню, а его семейство -- во дворце. Петион напомнил им о человеколюбии. Королевскую семью целиком поместили в замке. Там ее приняли безмолвные и угрюмые привратники и с поспешным рвением сделали все приготовления к продолжительному пребыванию.
   Вечером подали ужин. Король ужинал с кажущимися ясностью духа и спокойствием. Манюэль и члены муниципалитета присутствовали на ужине стоя. Молодой дофин заснул на коленях у матери, и король велел его унести. Уже собирались уложить ребенка, когда Манюэль получил приказание Коммуны: немедленно очистить дворец и запереть королевскую семью в малой башне Тампля. Король почувствовал этот удар, быть может, с большей болью, чем та, какую он ощущал при выходе из Тюильри. Все приготовления к устройству прервали. Артиллеристы и члены муниципалитета наскоро перенесли несколько матрацев и белье в необитаемые залы башни. Телохранители также водворились там. Король, королева, принцессы, дети, собравшись в зале с необходимыми вещами, несколько часов в молчании ожидали, пока тюрьма для их приема будет готова.
   Спустя час после полуночи Манюэль пригласил их отправиться туда. Муниципальные чиновники несли перед процессией фонари. Их слабый свет озарял несколько шагов перед процессией и оставлял все прочее во мраке.
   В башню входили через узкую, кривую дверь, скрывавшую за собой витую лестницу. На каждом этаже в назначенных им помещениях оставляли нескольких лиц из королевской семьи и слуг: принцесса Елизавета расположилась в кухне, снабженной простой кроватью, в нижнем этаже; прислуга -- на первом этаже, королева с детьми на втором, король -- на третьем. Дубовая кровать и несколько стульев составляли единственную мебель этой комнаты. Стены были обнажены, только несколько непристойных гравюр, остатки убранства лакея графа д'Артуа, были прибиты гвоздями к стене. Король, взглянув на гравюры, сорвал их собственной рукой со словами: "Я не хочу, чтобы моя дочь видела подобное!"
   На другой день королеве и принцессам предоставили право входить в комнату короля и беспрепятственно переходить с одного этажа на другой. Они обошли все комнаты и окончательно выбрали помещения для каждого человека из семьи, для друзей и прислуги.
   После завтрака, сервированного еще с некоторой роскошью в столовой первого этажа, король перешел в боковую башенку, где пересмотрел с интересом старые книги на латыни, долго время покрывавшиеся здесь пылью. Король нашел Горация, забытого тут как бы в знак иронии над низверженным величием, над погребенной молодостью и развенчанной красотой. Затем король обнаружил Цицерона, эту великую душу, в которой ясная философия господствует над превратностями политики, а добродетель и несчастье показывают пример людям, которым приходится выносить удары судьбы. Наконец, он нашел там "Подражание Христу" Фомы Кемпийского, сосуд христианской горести, где все слезы превращаются в усмирение сердца и в предчувствие бессмертия. Король бережно унес эти книги в свой рабочий кабинет -- углубление, сделанное в башенке рядом с его комнатой.
   Принцессы собрались в комнате королевы, на втором этаже, прямо под комнатой короля. Королева велела поставить кровати свою и сына в зале, который занимал центр башни; принцесса Елизавета и принцесса Ламбаль устроились в меньшей и более тесной комнатке, через которую днем проходили сотрудники муниципалитета, сторожа и вся прислуга этого этажа, отправляясь в другие комнаты. Помещения нижнего этажа остались пустыми, как и четвертый этаж башни.
   Часовая прогулка по саду, по темной аллее старинных каштанов, разрешалась королевской семье перед обедом; обед приготовили к двум часам. Время, отделяющее середину дня от ночи, было занято разговорами, чтением, уроками, которые король давал своему сыну, играми детей, нежным семейным общением. В девять часов ужин принесли в комнату короля, чтобы неизбежный при этом шум не смутил сна детей, уже уложенных на этаже королевы. После ужина женщины сошли вниз, а король, войдя в кабинет, заперся там, чтобы размышлять, читать и молиться до полуночи.
   На следующий день узники, чтобы развлечься, пошли посетить более обширные залы большой башни Тампля, где, как объявил Сантерр, готовилось для них окончательное помещение. Манюэль, Сантерр и муниципальный конвой сопровождали их в этом посещении тюрьмы, а оттуда по саду. Проходя через ряды муниципальных служащих и национальных гвардейцев, король и королева услыхали угрожающий ропот, возникший по поводу присутствия принцессы Ламбаль, госпожи де Турзель и женской прислуги: это ведь оставляло узникам тень королевского величия, "чего нельзя было терпеть после преступлений двора, так как это оскорбляло народ".
   Эти слова, переданные Коммуне, послужили поводом к декрету, который требовал отозвать всех лиц, окружавших королевскую семью. Человеколюбие Манюэля на несколько дней приостановило выполнение этой суровой меры. Но в ночь с 19 на 20 августа непривычный шум разбудил королевскую семью. Муниципальные сановники вошли в комнаты короля и королевы и прочитали им указ, которым предписывалось немедленно изгнать всех посторонних королевскому семейству лиц, не исключая женской прислуги и двух слуг, состоявших при Людовике XVI, -- Гю и Шамильи. Это приказание, объявленное в подобный час, в таких выражениях и с таким видом, жестоко поразило всех заключенных. Гю и Шамильи, бросившись полуодетыми в комнату своего господина, схватили друг друга за руки, стоя перед кроватью короля. Этим немым жестом они выражали ужас разлуки. "Берегитесь, -- сказал им член муниципалитета, -- гильотина в действии".
   Госпожа де Турзель, гувернантка дофина, принесла заснувшее дитя в постель безутешной королевы. Полина де Турзель упала в объятия молодой принцессы, к которой возраст и дружба привязывали ее, как к сестре. Госпожа де Наварр, дама принцессы Елизаветы, госпожи Сен-Брис, Тибо и Базир -- три служанки королевы, принцессы и детей -- заливались слезами. Мария-Антуанетта и принцесса Ламбаль, сжимая друг друга в объятиях, стонали от горя. Одно только насилие могло их разлучить. Муниципальные чиновники увлекли госпожу Ламбаль без чувств на лестницу, вон из этих стен, где она оставляла свою королеву и друга.
   Король не смог снова заснуть. Принцесса Елизавета и молодая принцесса провели остаток ночи в слезах, в комнате королевы. С этого дня Мария-Антуанетта в полной мере почувствовала себя пленницей.
   Вместо этих людей, этих друзей, комиссары Коммуны поселили в башне мужа и жену Тизон, возложив на них обязанность прислуживать узникам. Тизон, угрюмый старик, служил когда-то комиссаром у парижских застав; это был человек, привычный к подозрительности, к инквизиторству и к грубости в сношениях с людьми.
   Жена Тизона, более молодая и чувствительная, колебалась между состраданием к несчастиям королевы и боязнью, чтобы это сострадание не поставили в преступление ее мужу. Она беспрестанно переходила от преданности к измене, и от слез, проливаемых на коленях королевы, к доносам на свою госпожу. Такая борьба впечатлительности и страха при слабом уме этой женщины окончательно запутала ее рассудок: под влиянием этого безумия она приписала Марии-Антуанетте разные преступления против природы, которые оставались бредом воображения.
   Башмачник Симон, комиссар Коммуны, назначенный для надзора за работами и расходами, был единственным из муниципальных сановников, который никогда не сменялся со службы в Тампле. Помощником его служил старый седельник по имени Роше -- тот самый человек, который вломился в комнату короля 20 июня и занес руку для удара. С чудовищно некрасивым лицом, наглым взглядом и грубыми, резкими движениями, постоянно сквернословящий, с хриплым голосом и вечным запахом перегара, -- он казался живым призраком тюрьмы. На кожаном поясе у него висела огромная связка ключей. Грохот от этих ключей, которыми он умышленно стучал, лязг задвижек, которые он целый день то отодвигал, то вновь задвигал, нравились ему, как другим нравится звук оружия. Когда королевское семейство среди дня выходило на прогулку, Роше, притворяясь, что выбирает из связки ключ и безуспешно пробует задвижку, заставлял короля и принцесс долго стоя ждать его. Как только дверь первой калитки отворялась, он быстро сходил с лестницы, задевая локтями короля, и становился в качестве караульного у последней двери. Стоя там, и загораживая выход, он пускал из своей трубки облака дыма прямо в глаза королеве и принцессам.
   Национальные гвардейцы, состоящие на службе в Тампле, каждый раз собирались при выходе короля, чтобы наслаждаться такой пыткой королевского достоинства. Самые жестокие из них приносили себе стулья из караульни, садились, нахлобучив шляпы, когда король проходил, нарочно загораживали проход, чтобы низвергнутый монарх яснее видел их непочтительность. Взрывы хохота, грубые или непристойные эпитеты пробегали по рядам при проходе принцесс. Те, кто не осмеливался произносить эти обидные слова, писали их острием штыков на стенах прихожей и лестницы. На каждой ступеньке можно было прочитать оскорбительные намеки, угрозы детям, "этим волчатам, которых нужно зарезать ранее того возраста, когда они будут в состоянии сожрать народ!"
   В продолжение прогулки артиллеристы, оставив свои орудия, а рабочие -- свои лопаты, располагались как можно ближе к узникам и танцевали под звуки самых непристойных песен, понимать смысл которых детям не позволяла их невинность.
   Этот час общения с небом, который даруется и величайшим преступникам, превращался таким образом для пленников в час унижения и мук. Король и королева могли уклониться от этого, оставшись затворенными внутри своей тюрьмы, но дети их погибли бы в уединении и отсутствии движения. Родители добровольно покупали, ценою оскорблений, немного воздуха и солнца, необходимых для жизни их детей.
   Бдительность палачей не в состоянии была перехватывать взгляды; с верхних этажей домов, которые окружали стены Тампля, глаза многих людей могли проникать в сад. Мелких торговцев, рабочих, мастеровых, здесь живших, невозможно было обвинить ни в сообщничестве с тиранией, ни в заговорах против равенства. Запретить им открывать окна не решились. Как только час прогулки короля сделался известен в Париже, любопытство, сострадание и верность стали наполнять эти окна многочисленными зрителями, лица которых нельзя было различить издали, но поза и движения которых обличали сострадание. Королевская семья поднимала боязливые взоры к этим безвестным друзьям. Королева с намерением снимала вуаль, останавливалась для разговора с королем под взглядами, которые казались ей наиболее радушными, или, как бы случайно, направляла шаги и игры молодого дофина в ту сторону, где удалось бы лучше рассмотреть прелестную фигуру ребенка. Тогда несколько голов склонялось, несколько рук приближались одна к другой, совершая немой знак рукоплескания, и несколько цветков падало, как бы случайно, с кровель бедняков.
   Один или два раза король и принцессы думали узнать среди этих лиц черты друзей, прежних министров, женщин, преданных двору, самое существование которых уже стало для них сомнительным. Эти таинственные сношения, образовавшиеся между тюрьмой и частью нации, которая осталась верной в несчастье, были так сладостны пленникам, что они пренебрегали дождем, холодом, солнечным жаром и невыносимыми оскорблениями охранников и артиллеристов. Нить их несчастного существования, казалось, таким образом соединяется с душой их бывших подданных.
   Но если до пленников доходила извне некоторая радость, то печаль и ужас также доносились до них в отголосках городского шума.
   Двадцать первого сентября в четыре часа вечера король заснул после обеда рядом с принцессами, которые молчали, чтобы не прерывать его сон; в это время муниципальный сановник по имени Любен, в сопровождении конвоя конных жандармов и громогласной толпы народа, явился к подножию башни, чтобы провозгласить уничтожение королевской власти и учреждение республики. Принцессы не хотели будить короля и рассказали ему о прокламации после его пробуждения. "Моя власть, -- сказал он королеве с печальной улыбкой, -- миновала, как сон, но это был не счастливый сон! Бог даровал мне эту власть; народ ее с меня слагает; пусть Франция будет счастлива, я не стану сожалеть". Вечером того же дня Манюэль пришел навестить пленников. "Вы знаете, -- сказал он королю, -- что народ установил республиканское правительство?" -- "Я это слышал, -- ответил король со спокойным равнодушием, -- и возносил к Богу мольбы, чтобы республика оказалась подходящей народу. Я никогда не становился между ним и его счастием".
   В эту минуту король имел еще при себе свою шпагу, дворянскую привилегию прежней Франции; знаки орденов, главой которых он был, оставались еще приколоты к его костюму. "Вы знаете также, -- продолжал Манюэль, -- что нация уничтожила эти погремушки. Вам должны были сказать, что нужно снять с себя эти знаки. Вступив в ряды прочих граждан, вы должны быть поставлены наравне с ними. Впрочем, требуйте у нации то, что вам необходимо, нация вам дарует". -- "Благодарю вас, -- ответил король, -- мне ничего не нужно" -- и опять спокойно принялся за чтение.
   Чтобы избежать насильственного унижения королевского достоинства, Манюэль и комиссары сделали камердинеру короля знак следовать за собой. Они возложили на этого верного слугу обязанность снять орденские знаки с платья короля, когда он разденется на ночь, и отослать в Конвент эти осколки монархии. Король сам отдал Клери приказание об этом. Он не согласился расстаться только с теми знаками, которые получил в колыбели вместе с жизнью и которые, казалось ему, относились больше к его личности, чем к трону.
   В конце сентября, в ту минуту, когда король выходил из комнаты королевы, после обеда возвращаясь в свое помещение, шесть муниципальных офицеров приехали в Тампль. Они прочитали королю постановление Коммуны, предписывавшее перевести его в большую башню и совершенно изолировать от остального семейства. Королева, принцесса Елизавета, дети, сжимая короля в объятиях и покрывая его руки поцелуями и слезами, напрасно старались смягчить муниципалов.
   Король, вырванный из объятий плачущей семьи, был отведен в помещение, назначенное ему в большой башне. Рабочие еще продолжали там ремонт. Кровать и стул, поставленные среди разрытой земли, щебня, досок и кирпичей, составляли всю меблировку комнаты.
   Кусок хлеба и графин воды, в которую выжали сок лимона, составляли в этот день завтрак, принесенный королю. Людовик XVI подошел к своему слуге, разломил хлеб и отдал Клери половину. "Они забыли, что нас двое, -- сказал король, -- но я не забываю этого". Клери отказывался; король настаивал. Наконец слуга взял половину хлеба. Слезы оросили кусок, который он поднес ко рту. Король видел эти слезы и не мог удержать своих. Вот так, в слезах, они молча ели этот хлеб, эмблему печали.
   Король умолял сообщить ему о жене и детях и доставить несколько книг по истории и религиозной философии.
   Сотрудник муниципалитета, к которому король обратился, более человеколюбивый, чем другие, посоветовался со своими товарищами и уговорил их выполнить поручение. Королева провела ночь среди рыданий, в своей комнате, в объятиях сестры и дочери. Принцессы, бросившись на колени перед чиновниками, заклинали их позволить оставаться с королем по крайней мере в течение нескольких мгновений дня и в часы принятия пищи. Слезы, катившиеся из их глаз, составляли всемогущее подкрепление этим мольбам. "Ну, сегодня пусть они отобедают вместе, -- сказал муниципальный офицер, -- а завтра это решит Коммуна". При этих словах горестные вопли женщин и детей превратились в радостные восклицания и благословения. Члены Коммуны посмотрели друг на друга увлажнившимися глазами; даже Симон вскричал: "Право, эти негодные женщины, пожалуй, и меня заставят плакать!" Потом, обратившись к королеве и как бы стыдясь своей слабости, он прибавил: "Вы не плакали так, когда позволяли убивать народ 10 августа!" -- "Ах, народ очень ошибается относительно наших чувств", -- отвечала королева.
   Узники свиделись в час обеда и более, чем когда-нибудь, поняли, до какой степени несчастье сделало их близкими друг другу. Коммуна не противилась свиданиям пленников ввиду опасения самоубийства королевы. С этой минуты принцессы три раза в день приходили в большую башню, чтобы есть там вместе с королем. Однако чиновники муниципалитета, присутствовавшие при этих свиданиях, уничтожали всю их прелесть, сопротивляясь всяким интимным разговорам узников. Последним строго запретили разговаривать тихо или на иностранных языках. Принцесса Елизавета, забыв об этом распоряжении, сказала брату несколько слов вполголоса и была сильно выбранена. "Секреты тиранов, -- сказал ей один из сторожей, -- составляют заговоры против народа. Говорите громко или молчите. Нация должна слышать все".
   Наличие двух темниц для одной семьи увеличивало для служителей короля возможности обманывать часовых. Клери удалось завязать тайком кое-какие сношения с внешним миром. Ему помогали три человека, служившие прежде на кухне короля в Тюильри, -- Тюржи, Маршан и Кретьен, которые под маской патриотизма успели проложить себе доступ в кухни Тампля с целью оказывать там всякого рода услуги своим бывшим господам. Клери, сблизившись с муниципальной стражей и оказывая ей разные мелкие услуги, замечал иногда между ними знаки участия к королевской семье. То через них, то через посредство своей жены, допускавшейся раз в неделю в темницу для свидания с мужем, он передавал записки от принцессы Елизаветы и от королевы лицам, которым они предназначались. Листки, вырванные из молитвенников, принимали на себя излияния их сердец. Такие записки состояли, впрочем, лишь из нескольких слов, предназначенных только для того, чтобы сообщать бывшим друзьям пленниц известия об их положении и осведомляться об участи людей, которых они любили.
   Королева тем же способом получила несколько вестей из внешнего мира и сама ответила на них. Эта были фразы с двойным значением; огромные запасы горя и нежности проглядывали тут в каждом слове, а истинный смысл, слов мог быть понят только людьми, привыкшими читать в том сердце, из которого они вырвались.
   Клери также удавалось иногда доставлять королю сведения о положении дел общественных: частью из газет, частью с помощью пересказа на ухо, в то время как король вставал и ложился спать и ему нужно было переодеться. Когда и эти средства истощились, друзья узников начали нанимать из уличных крикунов надежных людей и вечером, в часы безмолвия на улицах, под стенами Тампля провозглашались главнейшие события дня. Король, предуведомленный Клери, открывал окно и схватывал на лету известия о декретах Конвента, о победах и поражениях армии, об осуждении и казни своих бывших министров.
   Часто, из-за жестокой предумышленности тюремщиков, кровожадные листки, подстрекавшие к убийству короля, оказывались как бы случайно лежащими на его камине. Однажды король прочитал петицию артиллериста, который требовал у Конвента головы тирана, чтобы зарядить ею свою пушку и выстрелить в неприятеля. "Кто же более несчастен, -- печально сказал король, прочитав эту петицию, -- я или народ, который искушают подобным образом?"
   Второй и третий этажи здания, разделенные каждый на четыре комнаты перегородками, были предназначены для королевской семьи и лиц, на которых возложили услужение или надзор. В комнате короля стояли постель, кресло, четыре стула и стол, над камином висело зеркало. Окно, за железной решеткой, забито было по краям дубовыми досками, которые закрывали вид на сады и на город и давали возможность видеть только небо.
   Помещение королевы, расположенное над помещением короля, отличалось такой же скудостью света, воздуха и пространства. Мария-Антуанетта спала в одной комнате с дочерью; принцесса Елизавета расположилась рядом, в темной комнате; тюремщик Тизон и его жена -- в смежном чулане; муниципальные служащие -- в комнате, которая служила одновременно и передней. Принцессы вынуждены были переходить через эту комнату, когда ходили одна к другой. На лестнице, между комнатами короля и королевы, располагались два выхода, где толпились часовые.
   Таким был новый дом королевской семьи. Но несмотря на это они радовались тому, что находятся вместе в одних стенах. Эта непродолжительная радость превратилась в слезы вечером того же дня, по получении постановления Коммуны, которым предписывалось отнять дофина у матери и поместить его с королем. Коммуна не хотела, чтобы "сын подпитывался у матери ненавистью к революции".
   Отец семейства пережил короля в Людовике XVI. Женщины забыли, что были королевой, сестрой и дочерью короля, и помнили только, что они -- жена, сестра и дочь мужа, брата, отца, который находится в неволе.
   Король вставал с рассветом и долго молился у своей кровати. После молитвы он подходил к окну и сосредоточенно читал псалмы из требника. Таким образом он придерживался правила прежних королей каждое утро присутствовать в своем дворце на богослужении. Коммуна отказывала королю в священнике и в религиозных обрядах. После молитвы король читал то латинские сочинения, то Монтескье, то Бюффона, то историю, то рассказы о путешествиях. Эти страницы, казалось, полностью поглощали ум короля отчасти потому, что чтение стало для него средством избегнуть докучного внимания комиссаров, отчасти же оттого, что он искал в природе, политике, истории и нравах народов отвлечения от своей скорби, наставлений своему сану или аналогии со своим положением. В девять часов семья спускалась к нему завтракать. Король целовал в лоб жену, сестру, детей. После завтрака он давал своему сыну первые уроки грамматики, истории, географии, латыни, старательно избегая на этих уроках всего того, что могло напомнить ребенку о королевской власти, и сообщая ему только знания, какие оказались бы пригодны в судьбе и последнего из его подданных. Казалось, этот отец спешит воспользоваться несчастьем, чтобы воспитать своего сына не принцем, но человеком.
   Ребенок, рано созревший, какими бывают плоды израненного дерева, опережал пониманием и мысль, и сознательную нежность чувства. Потрясения воображения и сердца дали ребенку уразуметь положение родителей и свое. Самые игры его стали серьезны, а улыбки печальны. Он на ходу улавливал минуты невнимания тюремщиков, чтобы вполголоса обменяться несколькими знаками, несколькими словами с матерью или теткой. Он был ловким сообщником во всех невинных хитростях, изобретаемых жертвами, чтобы избежать глаз надзирателей. С тактом, развитым не по годам, он старался в разговоре не напоминать родным тягостные обстоятельства их жизни или счастливые времена их величия.
   Однажды дофин дал понять, что узнает одного из комиссаров Коммуны, находившихся в комнате отца; этот комиссар подошел к ребенку и спросил, помнит ли он, когда и при каких обстоятельствах они встречались. Ребенок сделал головой утвердительный знак, но упорно отказывался отвечать. Сестра, отведя мальчика в угол комнаты, спросила, почему он не захотел сказать, когда именно видел этого комиссара. "По дороге из Варенна, -- отвечал ей на ухо дофин. -- Я не хотел говорить этого вслух, чтобы не вызвать слез у родителей".
   Когда ребенок видел в прихожей отца какого-нибудь комиссара, более мягкого по отношению к пленникам, он поспешно бежал к матери и объявлял ей, хлопая в ладоши, о таком хорошем дне. Предубежденные комиссары, артиллеристы, тюремщики, сам свирепый Роше -- все играли с дофином.
   В шесть часов король опять принимался с сыном за уроки и развлекался с ним до ужина. Тогда королева сама раздевала ребенка, заставляла его читать молитвы и уносила в постель. Когда ребенок ложился, она наклонялась, как бы для того чтобы обнять его в последний раз, и шептала сыну на ухо короткую молитву, которую ребенок тихо повторял, чтобы не могли расслышать комиссары.
   Эта молитва, сложенная королевой, была сохранена в памяти и впоследствии открыта ее дочерью: "Боже всемогущий, мой создатель и искупитель, я люблю тебя! Сохрани жизнь моего отца и моей семьи! Храни нас от врагов! Дай моей матери, тетке, сестре силы, в которых они нуждаются, чтобы вынести горе!" Эта простая молитва из уст ребенка, просящего жизни своему отцу и терпения матери, составляла преступление, которое следовало скрывать.
   В заключение дня король входил на минуту в комнату своей жены, брал ее за руку, нежно на нее смотрел и прощался. Потом он целовал сестру и дочь и запирался в башне.
   Одно только Небо знало секрет этих ночных часов короля. Быть может, он размышлял о делах своего правления, об ошибках своей политики, о переменчивости ее, выражавшейся то в излишнем доверии к народу, то в неловком недоверии к революции. Быть может, он старался предугадать участь Франции после кризиса, пережить который уже едва ли льстил себя надеждой. Быть может, эти часы он берег для себя, чтобы свободно, перед одними только стенами, излить слезы о жене, сыне, сестре, дочери и о себе самом, -- слезы, которые днем таил, чтобы не растревожить близких и не порадовать палачей.
   Когда король выходил из этого кабинета, чтобы ложиться спать, лицо его было ясно, иногда он даже улыбался; но сморщенный лоб, воспаленные глаза, следы пальцев на щеках -- все это говорило о том, что важные мысли занимали его ум.
   Прежде чем заснуть король ожидал прибытия муниципального чиновника, которого сменяли в полночь; узнавая имя этого нового дежурного, он хотел по этому имени предугадать, грубость или кротость обещает наступающий день его семейству. Потом он засыпал мирным сном, потому что тяготы несчастных дней не менее утомляют человека, чем бремя дней счастливых.
   С тех пор как король сделался пленником, недостатки его молодости мало-помалу исчезли. Королева удивлялась тем сокровищам кротости и силы, какие открылись в его сердце, и сожалела, что эти добродетели блеснули так поздно и лишь во мраке тюрьмы. Она горько упрекала себя и признавалась сестре, что в дни счастья недостаточно ценила любовь короля.
   Сами тюремщики не узнавали того человека, какого описывало им общественное предубеждение. Видя перед собой доброго отца, нежного супруга, сострадательного брата, они переставали верить, что в подобном человеке мог скрываться тиран.
   Однажды часовой из предместий, одетый крестьянином, находился на страже в передней короля. Камердинер Клери заметил, что этот человек смотрит на него с уважением и состраданием. Клери подошел к нему. Часовой наклонился, сделал ружьем на караул и пробормотал дрожащим голосом: "Вам нельзя выходить". -- "Вы меня принимаете за короля?" -- отвечал Клери. -- "Как? Разве вы не король"? -- "Конечно, нет; неужели вы его никогда не видали?" -- "Увы, нет, и очень желал бы видеть его в другом месте, а не здесь". -- "Говорите тише! Я войду в его комнату, оставлю дверь полуоткрытой, и вы увидите короля. Он сидит близ окна с книгой в руке". Клери уведомил королеву о благосклонном любопытстве часового, королева сказала об этом королю. Последний прервал чтение и снисходительно перешел несколько раз из одной комнаты в другую, стараясь проходить близ часового и обращая к нему немой знак понимания. -- "О сударь, -- сказал этот человек, обращаясь к Клери, когда король удалился, -- как король добр! Как он любит своих детей! Нет, я никогда не поверю, чтобы он причинил нам столько зла!"
   В другой раз молодой человек, поставленный часовым в конце каштановой аллеи, всем своим видом выражал сочувствие и горесть. Принцесса Елизавета подошла к этому человеку, чтобы обменяться несколькими боязливыми словами. Он сделал знак, что под щебнем, покрывавшим эту часть аллеи, находится бумага. Клери наклонился, чтобы взять ее, делая вид, что ищет камешки для игры дофина. Артиллеристы заметили движение часового. Влажные глаза несчастного послужили ему обвинением. Часового отвели в Аббатство, а оттуда в Трибунал, который заставил его заплатить за эту слезу жизнью.
   Надзор становился все более гнусным и оскорбительным. Разламывали хлеб, надеясь найти там тайные записки. Разрезывали плоды, раскалывали даже косточки персиков, опасаясь, чтобы и туда не проскользнула корреспонденция. После каждого приема пищи уносили ножи и вилки. Измеряли длину женских иголок для шитья под предлогом, что они могут служить орудием самоубийства. Пытались даже следовать за королевой в комнату принцессы Елизаветы, куда она ходила каждый полдень, чтобы снимать утреннее платье. Королева, преследуемая этим обидным надзором, решила не переодеваться днем. Короля обыскивали, у него отняли маленькие золотые вещицы, при помощи которых он приглаживал себе волосы и чистил зубы; отняли и бритвенные принадлежности -- король вынужден был отрастить себе бороду.
   Тизон и его жена шпионили и беспрестанно доносили комиссарам о малейшем шепоте, движении, взгляде. Роше учил дофина грязным куплетам о матери и о себе самом. Невинный ребенок повторял эти куплеты, вызывавшие краску на лице его тетки. Ненадолго смягчившийся, Роше нашел новую радость в вине. Принцессы, вынужденные проходить через его комнату, когда шли к королю или выходили от него, заставали Роше лежащим -- в час ужина, а часто даже среди дня. Роше всякий раз разражался проклятиями и заставлял их, опустив глаза, выжидать, пока он набросит на себя какую-нибудь одежду.
   Рабочие, которые занимались стройкой с наружной стороны башни, тоже частенько изощрялись в угрозах королю. Они потрясали инструментами над его головой, один из них раз даже занес топор над королевой и отрубил бы ей голову, если бы оружие не успели отвести.
   Однако чем больше свирепствовали вокруг пленников ненависть и злоба, тем сильнее впечатляло их падение и тем большее сочувствие внушало их положение некоторым лицам.
   Среди членов Коммуны был молодой человек по имени Тулан. Сделавшись заметным среди товарищей своей пламенной ненавистью к тирании, он получил назначение комиссаром в Тампль. Войдя туда с отвращением к тирану и его семейству, в первый же вечер он вышел из Тампля очарованный Марией-Антуанеттой. Печаль, покрывавшая как бы вуалью ее лицо, очаровательная головка, которую, казалось, уже схватила за волосы, на потеху народу, рука палача, -- все это глубоко возбуждало чувства Тулана. Он при всяком случае старался подать Марии-Антуанетте немые знаки, которые, не внушая подозрений его товарищам, давали ей понять, что она имеет друга среди гонителей. Присутствие второго комиссара, всегда следившего за Туланом, мешало ему высказаться яснее. Ему удалось соблазнить одного из своих товарищей по совету Коммуны и увлечь его величием плана и блеском вознаграждения в заговор, имевший предметом бегство королевской семьи.
   Два комиссара пали перед королевой на колени во мраке темницы и предложили ей свою преданность, которую место, опасность, присутствие смерти возвышали над всеми другими проявлениями преданности, расточаемыми в дни ее счастья. Она вручила Тулану прядь своих волос в медальоне с девизом на итальянском языке: "Тот, кто боится смерти, не умеет как следует любить". Это было верительное письмо, данное ею Тулану к ее друзьям, находившимся вне тюрьмы. Сверх того она приложила собственноручную записку кавалеру де Жарже, своему тайному корреспонденту. "Вы можете довериться, -- писала она ему, -- человеку, который с вами станет говорить от моего лица: его чувства мне известны, в течение пяти месяцев он не переменился".
   Нескольких надежных роялистов, спрятавшихся в Париже в батальонах национальной гвардии, посвятили в этот план бегства. Предполагалось подкупить некоторых из комиссаров Коммуны, на которых был возложен надзор за тюрьмами; составить список самых преданных людей в батальонах национальной гвардии каждой секции; принять меры, чтобы почти все эти люди находились в определенный день в отряде стражи в Тампле и обезоружили остальной отряд; затем освободить пленную семью и отвезти ее на заблаговременно приготовленных лошадях в Дьепп, где барка рыбака уже ожидала бы беглецов и отвезла бы их в Англию.
   Тулан, снабженный значительными суммами, которые королевская подпись предоставила в его распоряжение в Париже, сообщал о замыслах своим приверженцам, разведывал мнения главных вождей партии в Конвенте и в Коммуне, старался угадать повсюду возможность тайного сообщничества (даже у Робеспьера и Дантона). Он соблазнял великодушие одних, жадность других и, со дня на день все более счастливый в своих предприятиях, имел уже в сообщниках некоторых из стражей башни и пять членов Коммуны. Таким образом во мрак темницы проник луч, который поддерживал в душах пленников если не надежду, то по крайней мере мечту о свободе.

XXXIII
Якобинцы принуждают жирондистов высказаться на процессе короля -- Сен-Жюст -- Голод в Париже -- Госпожа Ролан выступает -- Робеспьер требует, чтобы короля судили без апелляции -- Верньо борется за жизнь короля

   Петион первый потребовал у Конвента поставить вопрос о неприкосновенности короля и обсудить следующий тезис: "Может ли король подлежать суду?" Депутат Моррисон был того мнения, что неприкосновенность, заявленная конституцией 1791 года, прикрывает особу государя от всякого другого суда, кроме суда победы, и что всякое хладнокровное насилие против его жизни есть преступление. "Если бы 10 августа, -- сказал он, -- я нашел Людовика XVI с кинжалом в руке, покрытым кровью моих братьев, если бы я видел в этот день, что именно он отдал приказание убивать граждан, я сам бы поразил его. Но с того дня прошло несколько месяцев. Он в наших руках, он безоружен, беззащитен, а мы французы. Эта ситуация составляет закон законов".
   При последних словах встал Сен-Жюст. Привязанный к одному Робеспьеру, Сен-Жюст поднимался со своего места в Конвенте лишь для того, чтобы явиться рупором мнений своего властелина. Закончив речь, он возвращался на место, безмолвный и неприступный.
   "Вам говорят, -- проворчал Сен-Жюст, -- что король должен быть судим как гражданин; я же намерен доказать, что он должен быть судим как враг. Некогда народы, столь же удаленные от наших предрассудков, как мы от предрассудков вандалов, изумятся, что наш народ еще рассуждает, имеет ли он право судить тиранов. Изумятся тому, что в XVIII веке отстали даже от времен Цезаря. Тогда тиран был заколот в присутствии всего сената, без всякой иной формальности, кроме двадцати двух ударов кинжала, без всякого иного закона, кроме свободы Рима. А теперь с почтительностью приступают к суду над человеком, взятым с обагренными в крови руками. Мягкость наших характеров составляет большое препятствие к свободе. Говорят о неприкосновенности! Она существовала, быть может, эта взаимная неприкосновенность, между гражданином и гражданином; но между народом и королем нет естественных отношений. Король всегда находился вне общественного договора, который связывает между собой граждан. Он не может прикрываться этим договором, из которого он один составляет исключение... Королевская власть есть преступление, за которое узурпатор подлежит суду перед каждым гражданином! Невинно царствовать нельзя: каждый король -- мятежник. Мера вашей философии в этом суде будет мерой свободы в нашей конституции.
   К чему воззвание к народу? Целый народ не мог бы принудить и одного гражданина простить своему тирану. Но спешите! -- потому что нет гражданина, который бы не имел на него такого же права, какое Брут имел на Цезаря. Людовик -- второй Каталина! Убийца мог бы поклясться, как римский консул, что спас отечество, принеся в жертву тирана. Вы видели его изменнические замыслы, мощь его армии; изменник был королем не французов, но нескольких заговорщиков. Какой чужеземный враг сделал нам больше зла? И в нас еще стараются возбудить сострадание! Скоро будут покупать слезы, как на погребальных шествиях в Риме! Наблюдайте внимательно за своими сердцами! Народ! Если король будет оправдан, помни, что мы более недостойны твоего доверия и не считай нас ничем другим, как только изменниками!"
   Гора выразила сочувствие этим словам энтузиазмом, с которым она им рукоплескала. На следующих заседаниях зачитали многочисленные письма из департаментов и городов с требованием выдать голову убийцы народу.
   Между членами Конвента заседал иностранец, философ Томас Пейн. Родившийся в Англии, участвовавший в борьбе за независимость Америки, друг Франклина, он был автором "Здравого смысла", "Прав человека" и "Века разума" -- книг, составляющих страницы нового учения, в которых он приводил политические учреждения и религиозные верования к первоначальным свету и правосудию. Имя Пейна пользовалось большим авторитетом между реформаторами обоих полушарий. Репутация заменяла ему во Франции натурализацию. Пейн, находившийся в тесных взаимоотношениях с госпожой Ролан, с Кондорсе и Бриссо, был избран депутатом от города Кале. Жирондисты ввели его в Законодательный комитет, а Робеспьер выказывал к космополитическому радикализму Пейна все возможное уважение неофита.
   Пейн был осыпан знаками внимания со стороны короля, когда явился в Париж умолять о французской помощи Америке. Людовик XVI сделал молодой республике подарок в 6 миллионов, но Пейн не сохранил памяти об этом. Он написал и велел прочесть в Конвенте письмо, позорное по выражениям и жестокое по смыслу: оно являлось оскорблением, брошенным в самую глубину темницы человеку, у которого Пейн еще недавно просил великодушия и которому обязан был спасением своего приемного отечества. "Рассматриваемый как отдельное лицо, этот человек недостоин внимания республики; но как сообщника заговора против народов вы должны его судить, -- говорил Пейн. -- Что же касается неприкосновенности, то в этом отношении не нужно никакого упоминания. Нельзя видеть в Людовике XVI никого иного, как только человека ограниченного, дурно воспитанного, подверженного частым припадкам пьянства, человека, неблагоразумно восстановленного Учредительным собранием на троне, для которого он не создан".
   Госпожа Ролан и ее друзья рукоплескали республиканской грубости Пейна, а Конвент единодушно постановил напечатать это письмо.
   В то время Париж и департаменты, страшась голода, волновались, более, впрочем, вследствие паники, чем действительной опасности. Девальвация послужила причиной недостатка хлеба; недостаток хлеба повел к насилию, которое случалось на рынках и даже в частных жилищах. Все малые города вокруг Парижа, житницы Франции, находились в состоянии постоянного мятежа. Комиссары Конвента подвергались оскорблениям, угрозам и прогонялись отовсюду: народ требовал хлеба и священников. Комиссары возвратились в Конвент и выставили напоказ свои обиды и свое бессилие. "Нас ведут к анархии, -- говорил Петион. -- Мы раздираем себя собственными руками. У этих смут есть скрытые причины. Смуты разражаются в департаментах, самых богатых хлебом. Заговорщики, унижающие Конвент, мы уничтожили тиранию, мы уничтожили королевскую власть; чего вы еще хотите?!"
   Мятеж выставлял своим знамением крест. Дантон был этим взволнован. "Все зло не в тревоге за съестные припасы, -- сказал он Конвенту. -- В Собрание брошена неблагоразумная мысль: не надо платить больше священникам. Опираются на философские идеи, которые мне дороги, потому что я не знаю другого Бога, кроме Бога Вселенной, другого культа, кроме культа справедливости и свободы. Но человек, обиженный судьбой, ищет идеальных наслаждений. Когда он видит, как богач предается удовлетворению всех своих прихотей, лелеет все свои желания, тогда он верит -- и эта мысль его утешает, -- что в будущей жизни наслаждения умножатся пропорционально лишениям на этом свете. Когда вы в течение некоторого времени будете иметь таких блюстителей нравственности, которые прольют свет в хижины, тогда можно будет говорить народу о философии. Но до тех пор было бы делом варварским, преступлением против нации -- отнять у народа людей, в которых он еще надеется найти какое-нибудь утешение. Я считал бы поэтому полезным, чтобы для убеждения народа Конвент объявил, что ничего не хочет разрушить, а лишь все усовершенствовать и что если он преследует фанатизм, то лишь потому, что хочет свободы религиозных мнений.
   Но есть еще предмет, который требует неотложного решения собрания, -- прибавил Дантон. -- Суда над бывшим королем ожидают с нетерпением. С одной стороны, республиканец приходит в негодование из-за того, что этот процесс кажется нескончаемым; с другой -- роялист волнуется, и так как он обладает еще и состоянием и гордостью, то вы увидите, может быть, скоро, к великому скандалу для свободы, столкновение двух партий. Все диктует вам поспешить с судом".
   Робеспьер, не желая оставить первенство за Дантоном, присоединился к нему с требованием, чтобы "тиран французов, причина всех смут республики, был безотлагательно осужден принять кару за свои злодеяния".
   Во время заседания клуба якобинцев Робеспьер, как и Дантон в Конвенте, отверг мысль о лишении священников государственного жалованья. Он провозгласил религию народа ложью и потребовал, чтобы республика оплачивала труд священников, обязанных проповедовать. Таким образом, люди, столь твердые в революционной вере, не отступавшие ни перед кровью своих сограждан, ни перед армиями Европы, ни перед собственным эшафотом, отступили перед могуществом национальной привычки. Они отнимали короля у народа и не смели объявить, что перестают оплачивать духовенство.
   Непоследовательность Робеспьера подала повод к саркастическим замечаниям со стороны его врагов. Карра, Горса, Бриссо, редакторы главных газет Жиронды, выражали сожаление по поводу суеверия Робеспьера и выставляли его снисходительность в смешном виде. "Спрашивается, -- говорили они, -- откуда столько женщин в свите Робеспьера, у трибуны якобинцев, у кордельеров, в Конвенте? Это потому, что французская революция составляет религию, а Робеспьер хочет образовать секту. Он нечто вроде жреца, который имеет своих ханжей, он произносит речи у якобинцев, когда может приобрести там себе последователей, и молчит, когда слово могло бы повредить его популярности. Он отказывается от таких мест, где мог бы служить народу, и добивается таких постов, с которых мог бы его поучать. Он хочет иметь репутацию святого. Говорит о Боге и Провидении, называет себя душою бедных и угнетенных, велит следовать за собой женщинам и людям слабого ума. Робеспьер -- первосвященник и никогда не будет никем другим!"
   Одна из тех случайностей, которые иногда судьба подбрасывает, чтобы еще больше осложнить ход событий и привести к развязке, неожиданно дала якобинцам новое оружие против жирондистов, новое свидетельство против Людовика XVI.
   Мы помним, что король, не доверяя безопасности Тюильри, за несколько дней до 10 августа велел вделать в стену темного коридора, который вел в его кабинет, секретный шкаф, прикрытый железной дверью. Для этого он воспользовался услугами товарища в своих работах. Этот человек по имени Гамен, версальский слесарь, горячо любил Людовика XVI. Застигнутый изнурительной болезнью вскоре после того, как была запечатана железная дверь, он, под влиянием беспокойного лихорадочного воображения, старался додуматься, каким образом его тело, до тех пор молодое и крепкое, могло вдруг так истощиться.
   Эта мысль постоянно вертелась в его голове и наконец воспламенила больное воображение Гамена. Его память подсказала обстоятельство, по-видимому очень незначительное, которое он извратил и превратил в подозрение. Гамен вспомнил, что однажды ему, удрученному жаждой во время утомительной ручной работы, король из собственных рук дал выпить стакан холодной воды. Гамен немедленно счел себя отравленным рукой своего господина и друга, заинтересованного, как говорил он, в уничтожении единственного свидетеля тех бумаг, которые были скрыты в стенах дворца. Гамен решил отомстить за себя прежде, чем умереть, и открыть тайну, участником которой был. Он отправился к министру внутренних дел Ролану и сделал ему заявление о скрытых бумагах. Потому ли что Ролан горел нетерпением добыть новые улики против королевской власти, или он надеялся найти письменные доказательства подкупа Дантона, Марата, Робеспьера, а может быть, боялся выдать Конвенту такие бумаги, которые скомпрометировали бы его собственных друзей, только Ролан велел Гамену сесть с ним в экипаж, отправился в Тюильри, собрал бумаги, содержавшиеся в шкафу, и отвез их в министерство внутренних дел. Когда объявили о находке такого клада для обвинения, по Парижу разнесся крик радости, а в Конвенте поднялся глухой ропот против смелости министра. Все партии боялись, что Ролан сделал выбор из этих доказательств измены по своему произволу. Все, за исключением жирондистов, вменили ему в преступление такое нетерпеливое желание совершить самолично то, в чем надлежало разобраться целой нации. Хотя Ролан в тот же день принес бумаги на стол президенту, но уже самый факт, что министр один присутствовал при вскрытии шкафа и прочитал бумаги прежде, чем передать Конвенту, заставлял заподозрить его в пристрастии.
   Конвент поручил комиссии Двенадцати представить доклад об этих бумагах и о тех из своих членов, которые могли оказаться замешанными в дело. Бумаги содержали тайный договор двора с Мирабо и неопровержимые доказательства подкупа этого великого оратора. Барер, Мерлен, Дюкенуа, Руйе и самые выдающиеся члены Законодательного собрания (под ними подразумевались Гюаде, Верньо, Жансонне) были если не обвинены, то по крайней мере обозначены как лица, имевшие сношения с Людовиком XVI. Найденные письма по большей части открывали только те неопределенные планы, которые предлагаются политическими авантюристами в обмен на некоторое количество золота. Барер, Гюаде, Мерлен, Дюкенуа без труда оправдались от этих химерических обвинений. Один только человек предлагал двору свои услуги: этим человеком являлся Дантон. Но доказательство его сношений с монархией находилось в Англии, в руках министра Людовика XVI; несгораемый шкаф о нем молчал.
   Одна из найденных бумаг содержала тайную переписку короля с французскими епископами о том, может ли он причаститься Святых Тайн. "Я принял, -- писал он им, -- гибельную гражданскую конституцию духовенства. Я всегда считал это принятие вынужденным, твердо решившись восстановить католическую церковь, если возвращу себе власть". Епископы отвечали ему строгим увещеванием и отлучением от священных отправлений до тех пор, пока виновный не "омоет свою вину множеством достохвальных поступков", чтобы компенсировать преступное содействие революции.
   В Собрании потребовали, чтобы прах Мирабо, уличенного в продажности этими бумагами, вынесли из Пантеона. "Позорьте, если хотите, его память приговором, -- сказал Манюэль, -- но не осуждайте его, не разобрав дела". Камилл Демулен спросил Петиона, почему, как парижский мэр, он не сопровождал похоронный кортеж Мирабо. "Я всегда был убежден, -- отвечал Петион, -- что Мирабо одновременно с большими талантами соединял и глубокую безнравственность. Думаю, что, когда Лафайет обманывал народ, Мирабо имел преступные сношения с двором. Думаю, что он получил от Талона сумму в 48 000 ливров. Известен план Мирабо дать возможность королю удалиться в Руан. Достоверно то, что он часто ездил в Сен-Клу и проводил там тайные совещания. По этим причинам я не присутствовал при почестях, какие воздавались его гробу".
   Между тем народ, волнуемый боязнью голода и неприятельского нашествия, приходил в нетерпение от неторопливости Собрания, толпился у его дверей и объявлял, что хлеб появится на рынках, а победа -- на границах только после того, как смерть Людовика XVI искупит его злодеяния. Шумные толпы отправились к подъездам Тампля и угрожали взять приступом темницу, чтобы вырвать из нее пленника. Эти волнения послужили партии Робеспьера предлогом, чтобы потребовать ареста без суда и немедленной смерти короля.
   Конвент назначил комиссию из двадцати одного члена для составления вопросов Людовику XVI и обвинительного акта. Короля следовало привести к трибуне для слушания этого обвинения, дать ему два дня для ответа и на следующий день после того как он ответит, решить его участь поименным голосованием.
   Марат, устремившись на трибуну по прочтении этого декрета, обвинил Ролана и его друзей за то, что они систематически морят голодом народ, а потом, неожиданно обратившись к Робеспьеру и Сен-Жюсту, сказал: "Стараются довести патриотов этого Собрания до необдуманных мер, требуя, чтобы мы единодушно проголосовали за смерть тирана. Я напоминаю вам о необходимости величайшего спокойствия. Нужно руководствоваться мудростью".
   Собрание изумлено, депутаты смотрят друг на друга и не верят своим ушам. Марат, возвысив голос, продолжает с важностью: "Да, не будем подавать врагам свободы предлога к свирепой клевете, какой они нас осыплют, если мы дадим себя увлечь одному только чувству силы и гнева. Но чтобы узнать изменников, а в этом Собрании они есть, чтобы определить с достоверностью, кто они, я предлагаю вам верное средство, а именно, чтобы мнения всех депутатов об участи тирана были опубликованы!" Рукоплескания трибун сопровождают Марата на его скамью.
   После Марата Шабо обвинил жирондистов, и преимущественно госпожу Ролан, в соглашении с Нарбонном, Малуэ и другими конституционистами, бежавшими в Лондон, -- в соглашении, которое имело целью спасение короля. Этот воображаемый заговор, придуманный Шабо и некоторыми другими экзальтированными членами Наблюдательного комитета, вызвал сцену взаимных оскорблений между двумя партиями, в которой слова, жесты, взгляды низводили достоинство представителей республики до уровня самой недостойной свары.
   С этого дня язык прений переменился. Шпагу заменил кулачный бой. "Это глупцы, плуты, подлецы!" -- кричит Марат, указывая пальцем на Гранжнева и его друзей. "Я требую от тебя, -- возражает Гранжнев, -- чтобы ты сказал, какое имеешь доказательство моей подлости!" Трибуны принимают сторону Марата и поднимаются с места, осыпая жирондистов проклятиями. Среди шума и взаимных оскорблений госпожа Ролан, вызванная Конвентом для очной ставки со своим обвинителем Виаром (который и донес Шабо о соглашении), появляется у трибуны.
   Появление на сцене женщины, соединяющей в своем лице красоту и обаяние ума, немедленно дисциплинирует Собрание. Госпожа Ролан объясняется с простотой и скромностью обвиненной, уверенной в своей невинности, и пренебрегает другими способами поражения своего обвинителя, кроме блеска истины. Виар, уличенный в бесстыдстве, молчит. Рукоплескания служат оправданием госпоже Ролан и местью за нее. Все встают и склоняются при ее проходе. "Взгляни на этот триумф! -- шепчет Марат Камиллу Демулену, сидящему близ него. -- Праю, трибуны, остающиеся холодными, народ, который молчит, умнее нас". Сам Робеспьер с презрением отнесся к смешной интриге, задуманной Шабо, и в последний раз улыбнулся красоте госпожи Ролан.
   Жирондисты в свою очередь решили бросить вызов якобинцам, предложив изгнать с французской территории всех членов дома Бурбонов, и в первую очередь герцога Орлеанского. Это предложение, высказанное Бюзо и поддержанное Луве, несколько дней волновало Конвент и клуб якобинцев и после процесса короля оказалось отсрочено в отношении герцога Орлеанского. Цель жирондистов была двоякой: с одной стороны, они хотели приобрести доверие партии насилия, льстя страстям народа; с другой стороны, хотели бросить подозрение в тайной поддержке будущей королевской власти герцога Орлеанского на Робеспьера, Дантона и Марата. Петион, Ролан и Верньо, кажется, имели еще и другую мысль: запугать якобинцев относительно участи герцога Орлеанского и сделать из его изгнания предмет переговоров с Робеспьером, чтобы взамен добиться уступки в виде сохранения жизни короля.
   Все эти бессильные диверсии не уменьшали, а только отвлекали народный гнев, который постоянно возвращался к Тамплю. Пока назначенные Конвентом комиссары выполняли здесь миссию, возложенную на них декретом, Роберт Ленде, депутат от Эра, зачитал второй обвинительный акт. После того как решили самый вопрос о процессе, стали спорить о возможности апелляции. Жирондисты настаивали на такой возможности. В этом мнении они нашли поддержку у немногочисленных членов Конвента: не принадлежа ни к одной из двух партий, они хотели отнять у республики возможность пролития крови, которую считали себя не вправе проливать и к которой республика вовсе не чувствовала жажды. Их речи, встречаемые саркастическими и угрожающими возгласами с трибун, терялись среди общих воплей, но должны были впоследствии найти почетный для себя отголосок в остывшем настроении самого народа.
   Бюзо, подавая голос за смертную казнь, также протестовал против возможности апелляции. "Вы поставлены между двух огней, -- сказал он своим товарищам, -- если вы откажете в апелляции, то против вас восстанут департаменты; если допустите, то встретите протест в Париже и убийцы попытаются без вас зарезать жертву. Но то, что злодеи могут умертвить Людовика XVI, не делает нас виновными в этом. Честные люди! Дайте по совести ваше мнение о Людовике и выполните таким образом свой долг!"
   Робеспьер обвинил жирондистов в желании длить опасность, затягивая процесс. Он воскликнул в заключение: "Граждане, великую истину произнес тот человек, которой говорил вчера, что вы идете к роспуску Собрания! Нужны ли вам другие доказательства, кроме этих рассуждений? Не очевидно ли, что процесс ведется не столько против Людовика XVI, сколько против малого числа притесненных патриотов? Хотят сохранить тирана, чтобы противопоставить его бессильным патриотам. Изменники! Нет места в республике, в котором бы они нас не позорили! Они истощают государственную казну, чтобы распространять свои оговоры! Они нарушают тайну переписки, чтобы задерживать патриотическую корреспонденцию! И они же кричат о клевете! Да, без сомнения, граждане, существует проект унизить и, быть может, распустить Конвент. Он существует, этот проект, не в народе, не среди тех, кто, как мы, всем пожертвовал свободе, но среди десятков двух интриганов, которые двигают все эти пружины, хранят молчание, воздерживаются от обнародования своего мнения о последнем короле, но глухая и гибельная деятельность которых производит все смуты, какие нас волнуют. Однако утешимся! Добродетель всегда была в меньшинстве на земле...
   Народ! -- продолжал Робеспьер. -- О, беги скорее от зрелища наших прений! Оставайся в своих мастерских! А когда погибнет последний из твоих защитников, отомсти за них и возьми на себя торжество своего дела!.. Граждане, кто бы вы ни были, стойте вокруг Тампля! Арестуйте, если нужно, изменников! Разрушайте заговоры ваших врагов! Не довольно ли уже того, что деспотизм столь долго тяготел над землей?! Неужели нужно, чтобы надзор за ним сделался для нас новым бедствием?!"
   Робеспьер умолк, заронив в умы свои последние слова вместе с нетерпением разрешить казнью тяжелое положение в стране.
   Верньо, на молчание которого прозрачно намекал Робеспьер, колебался между боязнью сделать раздоры непримиримыми и ужасом, какой он ощущал при мысли о хладнокровном убийстве короля, которого сам же низвергнул. Трибуны, хоть и преданные Робеспьеру, ощущали невольный интерес, готовясь выслушать его соперника. Пока Верньо не заговорил, все сознавали, что самых серьезных доводов еще не высказали.
   Доказав, что власть Конвента является не более чем делегированной властью народа, что осуждение или оправдание, казнь или прощение главы прежнего правительства -- одно из существенных, неотчуждаемых проявлений верховной власти нации, наконец, показав несостоятельность возражений против народных собраний, которым было бы предоставлено решение, жирондистский оратор обратился со всею силой страсти против Робеспьера:
   "Интрига, говорят вам, спасет короля, потому что добродетель всегда находится на земле в меньшинстве. Но Каталина состоял в меньшинстве в римском сенате, и если бы это наглое меньшинство получило преобладание, то было бы покончено и с Римом, и с сенатом, и со свободой. В Учредительном собрании Казалес и Мори также были в меньшинстве, и если бы этому меньшинству удалось подавить большинство, то покончено было бы с революцией. Но короли на земле составляют меньшинство и, чтобы сковать народы, говорят, как и вы, что в меньшинстве добродетель. Нас обвиняют; я этому не удивляюсь: есть люди, каждый вздох которых составляет клевету, как есть порода змей, существующая только для того, чтобы выделять свой яд.
   Я понимаю вас, вы хотите господствовать. Но ваше честолюбие было скромнее в день Марсова поля. Вы тогда составили и заставляли подписывать петицию, которая имела целью совещание с народом об участи короля, возвращенного из Варенна. Тогда вам ничего не стоило признать власть народа. Не потому ли, что она благоприятствовала вашим тайным видам, а ныне им противоречит? Существует ли для вас другая власть, кроме ваших страстей? Безумные! Могли ли вы льстить себя мыслью, что Франция для того разбила скипетр королей, чтобы согнуть голову под таким унизительным игом?!
   Вы слышите каждый день в этих стенах и вне их яростные крики: "Если хлеб дорог, то виновник этого в Тампле; если звонкая монета редка, если наши армии худо снабжены припасами, то причина всего этого в Тампле; если нам каждый день приходится выносить зрелище общественных беспорядков, то опять-таки причина этого в Тампле!" Те, кто говорят подобное, хорошо знают, что дороговизна хлеба, исчезновение денег, расточение запасов наших армий, скудость в народе происходит от других причин. Каковы же их намерения? Кто мне поручится, что те же самые люди не закричат после смерти Людовика с еще большей свирепостью: "Если хлеб, дорог, если звонкой монеты мало, если наши армии худо снабжены, если бедствия войны усилились объявлением ее со стороны Англии и Испании, то причина этого в Конвенте, который вызвал такие обстоятельства опрометчивым осуждением Людовика XVI!"? Кто мне поручится, что среди этой новой бури, когда выйдут из своих логовищ убийцы 2 сентября, вам не покажут покрытого кровью, с титулом освободителя, того вождя, который -- скажут -- сделался необходимым? Кто может обитать в городе, где господствуют отчаяние и смерть? А вы, трудолюбивые граждане, все богатство которых составляет труд, когда способы к труду будут уничтожены, что с вами станет? Чьи руки подадут помощь вашим доведенным до отчаяния семействам? Или вы пойдете разыскивать тех ложных друзей, тех вероломных льстецов, которые низвергли вас в пропасть?
   Но нет! Эти дни скорби для нас никогда не наступят! Эти убийцы -- трусы! Они знают, что если бы осмелились на свой заговор против безопасности Конвента, то Париж вышел бы наконец из своего оцепления, а все департаменты соединились бы с Парижем для искупления злодеяний, которыми они уже и так чрезмерно запятнали самую достопамятную из революций. Я уверен, что свобода не в их власти. Но разрушение Парижа, раздор в федеративных властях, который будет его результатом, все эти беспорядки, более вероятные, чем междоусобная война, которой нам угрожали, -- не стоят ли быть брошенными на те же весы, где взвешиваете вы жизнь Людовика? Во всяком случае, я объявляю: каково бы ни было постановление Конвента, я буду считать изменником отечества того, кто не подчинится этому приговору. Если действительно одержит верх мнение об апелляции и если мятежники, возмутившись против этого торжества национального самосознания, дойдут до восстания, то вот ваш пост; вот стан, в котором вы, не бледнея, будете ждать своих врагов".
   Эта речь, казалось, вырвала на мгновение у Конвента жизнь Людовика XVI. Фоше, Кондорсе, Петион, Бриссо отделили человека от короля и месть от победы и поочередно произнесли слова, достойные свободы. Но уже на другой день после этих речей подозрительность и ненависть заглушили рассудок.
  

Примечания

   1
   Как только после победы при Иври Париж и другие города Лиги перешли на его сторону, Генрих IV решил не преследовать вождей Лиги, а подкупить их и таким образом получить их поддержку; он мирится с герцогом Лотарингским, возвращает в страну иезуитов, показывает себя примерным католиком. -- Прим, ред.; здесь и дальше, если не указано иное.
   2
   Принцесса Елизавета Французская (1764-1794) -- младшая сестра Людовика XVI, а также будущих Людовика XVIII и Карла X.
   3
   Улица Бак замыкает набережную с одной стороны, Сент-Оноре -- с другой.
   4
   Александр Франсуа Мари де Богарне (1760-1794) был политическим и военным деятелем в эпоху Французской революции. Однако по прошествии двух веков он куда более известен как первый муж Жозефины, жены Наполеона.
   5
   Указом от 20 июня 1790 года были отменены дворянские титулы, эмблемы и гербы.
   6
   Речь идет, по-видимому, о графе Монморене (1746-1792), он был министром иностранных дел в 1789-1791 гг.
   7
   Речь идет о сапожнике и депутате Собрания Антуане Симоне, который воспитывал дофина (в соответствии со своими принципами) до января 1794 года.
   8
   Так (Le Рéге Duchesne) называлась газета, которую с 1790-го по 1794 год выпускал Эбер.
   9
   Гласис -- незастраиваемое пространство впереди земляной насыпи или на ее месте, если она уничтожена.
   10
   В Кобленце в это время жили оба брата Людовика XVI, граф Прованский и граф д'Артуа, вокруг них и сформировалось ядро эмигрантского движения.
   11
   Это была Фелисите Дюпон (1759-1818), весьма образованная дама, переводчица с английского.
   12
   Пасторе был в то время генерал-прокурором департамента Сены.
   13
   Речь идет о Фридрихе I (1657-1713), первом короле Пруссии, правящем с 1701 года.
   14
   По этому договору, в котором участвовали все члены Бурбонской династии, с присоединением Австрии образовался союз, направленный против Англии.
   15
   После двух лет войны с Россией Густав наконец сумел одержать победу в морском сражении при Свенсксунде 9-10 июля 1790 года.
   16
   Вольтер, переехав в Швейцарию, в 1758 году приобрел на границе с Францией имение Ферней.
   17
   Беккариа Чезаре (1738-1794) -- итальянский просветитель, юрист и публицист. Говорил о необходимости соразмерности наказания тяжести совершенного преступления, выступал за принцип равенства сословий в области уголовного права и против пыток и других методов "доказывания", присущих феодальному судопроизводству.
   18
   Чарльз Фокс (1749-1806), вождь английских либералов, приветствовал события во Франции, в то время как Эдмунд Берк (1729-1797), идейный родоначальник британского консерватизма, воспринял их крайне негативно и подверг резкой критике, что положило конец их долгой дружбе.
   19
   577 депутатов Национального собрания принесли в 1789 году в этом зале торжественную присягу не расходиться и собираться всюду, где потребуют обстоятельства, пока не будет создана конституция королевства. Тем самым третье сословие впервые открыто продемонстрировало непослушание воле Людовика XVI, который соблюдал траур по своему старшему сыну и считал какие-либо общественные сборища в это время неуместными.
   20
   31 мая 1793 года -- восстание в Париже, начало якобинской диктатуры.
   21
   Слова польского воеводы Рафала Лещинского (1650-1703), обращенные к сыну, Станиславу Лещинскому, в польском сенате.
   22
   Фулон и его зять Бертье были королевскими откупщиками и снискали бешеную ненависть народа.
   23
   Конфедерация польской шляхты, созданная в 1768 году для защиты внутренней и внешней самостоятельности Речи Посполитой от давления России.
   24
   Оба были также военачальниками.
   25
   Речь идет о том, как во время мятежа на Марсовом поле Робеспьер, опасаясь за свою жизнь, скрылся у одного из якобинцев.
   26
   Фокион, во время войны с македонянами своим ходатайством смягчивший для афинян условия мира, был затем обвинен в измене и казнен.
   27
   О смерти герцога Энгиенского можно узнать подробнее из книг издательства "Захаров": "Мемуары" госпожи Ремюза, "Мемориал Святой Елены" графа Лас-Каза и "Консульство" Луи-Адольфа Тьера.
   28
   Секция Гобеленов -- одна из 48 секций, на которые был разделен Париж законом 21 мая -- 27 июня 1790 года.
   29
   На Авентин и Священную гору, согласно преданию, удалялись плебеи на время борьбы с патрициями.
   30
   Элеонора Дюпле, дочь активного члена якобинского клуба, была помолвлена с Робеспьером.
   31
   Герои поэмы Байрона "Жалоба Тасса".
   32
   Карманьола -- куртка с узкими фалдами и металлическими пуговицами.
   33
   Диатриба -- жанр античной литературы; здесь: резкая, агрессивная, придирчивая критика, соединенная с нападками на личность.
   34
   Жан-Батист Луве де Кувре, "Любовные похождения шевалье де Фоблаза" -- книга вышла в издательстве "Захаров" в 2008 году.
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru