Ламартин Альфонс Де
История Жирондистов А. Ламартина. В 4-х томах. Перевод с французского Кутейникова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Исторія Жирондистовъ А. Ламартина. Въ 4-хъ томахъ. Переводъ съ французскаго Кутейникова. Т. первый. Спб. 1871 г. Изд. "Рус. Книжн. Торговли".
   Въ исторіи, какъ и въ природѣ есть явленія, заслоняющія доступъ къ уразумѣнію ихъ внутренняго слысла своей величественной простотой. Всѣ усилія подняться надъ этими явленіями, взглянуть на нихъ съ высоты индивидуальнаго взгляда и воспроизвести ихъ путемъ искуственнаго творчества оказываются совершенно напрасными; только одинъ путь ведетъ къ пониманію такихъ явленій: простое, безхитростное отношеніе къ факту и возсозданіе его дѣйствительнаго значенія. Созерцаніе міровыхъ событій исторіи и величественныхъ картинъ природы доставляетъ тѣмъ высшее наслажденіе, чѣмъ непосредственнѣе мы углубляемся въ ихъ живую правду, чѣмъ свободнѣе работаютъ при наблюденіи органы нашихъ чувствъ. Самая пылкая фантазія безсильна создать что-нибудь равное этой неподкрашенной и грандіозной въ своемъ простомъ развитіи правдѣ. Она лишь затемняетъ энергическій образъ дѣйствительности, придавая ему ложныя толкованія и обрисовывая его ложными красками. Въ большинствѣ случаевъ такъ и поступали историки французской революціи. Давая полный разгулъ своему чувству и поэтической сторонѣ этой въ высшей степени богатой, событіями эпохи, они пренебрегали чистофактической стороной, которая и до сихъ поръ еще далеко не разработана такъ, какъ слѣдуетъ. Одни старались намѣренно представить этотъ громадный переворотъ въ ложномъ свѣтѣ, не жалѣя ни суздальскихъ красокъ для обрисовки "разбойничей шайки", ни клеветъ для униженія тѣхъ дѣятелей, которые играли роль въ этомъ событіи. Другіе, напротивъ, превозносили до небесъ все, что создано было революціей, даже ошибки и ослѣпленіе людей, которые такъ искренно вѣрили въ свою непогрѣшимость, и тогда, когда весь роковой ходъ событій былъ противъ ихъ убѣжденій. Однимъ словомъ, не исторія, а поэзія возсоздавала предъ нами французскую революцію въ лицѣ такихъ дюжинныхъ людей, какъ Альфонсъ Ламартинъ. Но если мы предпочитаемъ романы Вальтеръ-Скотта, въ которыхъ изображенъ такъ поэтически бытъ воинственныхъ шотландцевъ, любому научно-историческому сочиненію, трактующему о томъ-же предметѣ, то это потому, что сухой и безжизненный педантизмъ старой исторической школы былъ хуже самого вымысла; кромѣ того Вальтеръ-Скоттъ поэтизировалъ событія мелкія, имѣющія чисто-мѣстный интересъ. Но тамъ, гдѣ идетъ дѣло не о борьбѣ двухъ феодальныхъ сосѣдей, не о морскихъ пиратахъ и набѣгахъ дикихъ горцевъ, а рѣшается судьба цѣлаго народа и затрогиваются величайшіе интересы человѣчества, тамъ не нужна подмѣсь фантазіи, какъ-бы ни былъ высокъ ея полетъ. Документальная исторія, освѣщенная неподкупной критикой, здѣсь несравненно выше опоэтизированнаго разсказа. Для пониманія сложнаго механизма какой-нибудь машины необходимо знакомство съ механикой; точно также мы обнимемъ и измѣримъ высоту величественнаго зданія французской революціи только съ помощью строгаго изученія историческихъ фактовъ.
   Попытка Ламартина пристроить свою шаловливую лиру къ исторіи потерпѣла безпримѣрное фіаско. Онъ доказалъ это своей "Исторіей Жирондистовъ". Поистинѣ комическое зрѣлище представляетъ собой этотъ пресловутый поэтъ-историкъ, карабкающійся своими нѣжными ручейками на гордые утесы революціи. Иногда ему удается, правда, подпрыгнуть выше своей головы, но вслѣдъ за тѣмъ вы снова видите предъ собой уморительнаго карлика, который ежится и кряхтитъ подъ тяжестію своей задачи, думая, однакожъ, что онъ не только поднялъ, но и показалъ се міру въ настоящемъ ея свѣтѣ. Такъ думалъ, впрочемъ, не одинъ Ламартинъ, но и многіе современные ему фразеры. Теперь едва-ли кто ошибается, кромѣ г. Кутейникова и "Рус. Книж. Торговли", что "Исторія Жирондистовъ" есть прекрасная по фирмѣ, но бѣдная и тощая по содержанію поэма. Это какой-то приторный напитокъ, полный пѣны и игры, но неутоляющій ни жажды, ни вкуса. Здѣсь вы увидите самый безсвязный аггрегатъ историческихъ картинъ, лицъ и еще больше фразъ,-- аггрегатъ, несвязанный никакимъ цементомъ, никакой руководящей мыслью, чувствомъ или даже простой симпатіей. Вы рѣшительно не узнаете по прочтеніи этой книги, чему или кому сочувствуетъ авторъ, но имя чего клеймитъ онъ одного дѣятеля и превозноситъ другого. Повидимому, онъ сочувствуетъ всѣмъ и превозноситъ всѣхъ. Читатель неопытный, незнакомый съ произведеніями и дѣятельностью Ламартина, на первый разъ, пожалуй, заинтересуется этимъ пестрымъ калейдоскопомъ, но онъ скоро замѣтитъ пустоту своей забавы, его оглушитъ эта трескучая шумиха звонкихъ фразъ и красивыхъ словъ. Авторъ самъ бродитъ въ опьяняющемъ чаду своей напыщенной риторики и оттого все въ его книгѣ носитъ видъ торжественный и важный. Какая-нибудь ничтожная идейка, узкое соображеныще высказываются имъ съ риторическимъ пафосомъ, но чаще всего вы не встрѣтите никакой идеи, а услышите лишь вздохи чувствительнаго, но недалекаго поэта или нѣжныя изліянія любви ко всѣмъ безъ разбора, даже къ тѣмъ, на главу которыхъ за минуту предъ тѣмъ падали его гнѣвные упреки. Отсутствіе твердыхъ убѣжденій, безцвѣтность характера такъ и сквозитъ въ каждой строчкѣ автора. Съ изумительной легкостью переходитъ онъ отъ одной роли къ другой, то является предъ вами республиканцемъ, то конституціоннымъ монархистомъ, то демократомъ, то, наконецъ, истымъ маркизомъ Ламартиномъ. Съ этой стороны "Исторія Жирондистовъ" составляетъ вѣрное отраженіе личнаго характера и дѣятельности автора. Въ самомъ дѣлѣ Ламартинъ, какъ извѣстно, перебывалъ во всѣхъ положеніяхъ, примыкалъ ко всѣмъ партіямъ. Его личность что-то въ родѣ кладовой, гдѣ хранились маски и костюмы для всевозможныхъ ролей. Это -- своего рода Жюльфавръ, но обладающій большей подвижностью характера. Если-бъ онъ дожилъ до послѣднихъ событій во Франціи, онъ, вѣроятно, игралъ-бы въ нихъ не менѣе жалкую роль. Впрочемъ, Ламартинъ перемѣнялъ лишь физіономіи, во фонъ, на которомъ онѣ рисовались, оставался болѣе или менѣе неизмѣннымъ. Въ душѣ онъ былъ аристократомъ и безусловнымъ приверженцемъ стараго порядка, благодаря тому, что родился и воспитанъ въ семействѣ строгихъ легитимистовъ. Въ юные годы и его подчасъ посѣщали мечты о свободѣ и всеобщемъ братствѣ, навѣянныя еще свѣжими преданіями революціи. Онъ называлъ Наполеона перваго презрѣннымъ узурпаторомъ и излилъ къ нему ненависть въ краснорѣчивыхъ фразахъ въ своемъ введеніи къ знаменитымъ "Méditations". Однако, это нисколько не помѣшало ему чрезъ нѣсколько времени поступить на службу къ "законному королю", котораго онъ потѣшалъ своими льстивыми стихами во все время до такъ называемыхъ "Ста дней". Впослѣдствіи Ламартинъ занималъ постъ посланника во Флоренціи и тутъ, въ кругу высшей аристократіи блисталъ своимъ поэтическимъ талантомъ. Въ стихотвореніи, извѣстномъ подъ именемъ Le chant du Sacre (оно написано въ 1825 г.) онъ воспѣваетъ тронъ и величіе королевскаго сапа, за что награжденъ былъ предупредительнымъ монархомъ орденомъ почетнаго легіона и выбранъ членомъ французской академіи. Съ революціей 1830 года, Ламартинъ переходитъ уже въ противоположный лагерь; онъ предвидѣлъ непрочность имперіи и надѣлъ республиканскую маску, которую и не снималъ до послѣднихъ дней, хотя обвѣшивалъ ее клочками отъ каждаго знамени. Друзья и приближенные Ламартина нерѣдко дивились такимъ внезапнымъ скачкамъ поэта, но онъ не смущался этимъ и обыкновенно отвѣчалъ: "нельзя тратить время на безполезное оплакиваніе прошлыхъ ошибокъ". Въ началѣ 40-хъ годовъ онъ фигурируетъ въ законодательномъ корпусѣ въ какой-то неопредѣленной роли, занимая мѣсто между министерствомъ и оппозиціей; его называли невозможнымъ именемъ консервативнаго прогрессиста. По но мѣрѣ того, какъ опредѣлялось политическое будущее Франціи, онъ отступалъ отъ правительства, отказался даже отъ министерскаго портфеля, предложеннаго ему Лю и-Филиппомъ и, наконецъ, перешелъ на сторону оппозиціи. Во время революціи 48 года онъ былъ членомъ временнаго правительства, но и здѣсь отличался строгимъ консерватизмомъ. Это былъ идолъ буржуазіи, ея единственный оплотъ, отъ котораго она только и могла ждать спасенія. За годъ до февральской революціи онъ и написалъ свою "Исторію Жирондистовъ", сообщивъ ей всѣ свойства своей натуры. Во всей прошлой дѣятельности Ламартина, какъ и въ его "Исторіи", мы встрѣтимъ массу противорѣчій, надутую пустоту и неопредѣленность цѣли. Историкъ, ораторъ, публицистъ,.революціонеръ, весь Ламартинъ уходитъ въ ритора, въ поэта безпечнаго, жаждущаго славы и живущаго впечатлѣніями минуты. Въ этомъ заключается его слабость и обаяніе.
   Какъ въ "Исторіи революціи 1848 года", такъ и въ "Исторіи Жирондистовъ" Ламартинъ высказываетъ глубокую вѣру въ принципъ историческаго детерминизма. Для него исторія ни что иное, какъ торжественная арія, которую разыгрываетъ инструментъ, разъ настроенный рукою Провидѣнія. Всюду видитъ онъ таинственный перстъ судьбы, указывающей человѣчеству пути какъ къ разумнымъ, такъ и къ нелѣпымъ цѣлямъ и оттого онъ никогда не дерзаетъ разсуждать. Онъ расточаетъ лишь хвалу и очень рѣдко рѣшается отнестись критически къ своему предмету; каждое событіе прежде всего умиляетъ его и исторгаетъ изъ его нѣжной души крики восторга или удивленія. Все представляется ему въ самомъ розовомъ свѣтѣ, все для него хорошо въ семъ лучшемъ изъ міровъ. Очень рѣдко омрачается чело его скорбью или печальными думами; онъ вѣчно веселъ и беззаботно перепархиваетъ съ одного событія на другое, отъ злодѣя къ герою, отъ исторической ничтожности къ колоссальному дѣятелю. Вслѣдствіе такого отношенія къ исторіи, всѣ дѣйствующія лица у Ламартина какъ-Бы походятъ другъ на друга и являются передъ читателемъ безъ всякой физіономіи, какимъ-то темнымъ, расплывшимся пятномъ, вмѣсто строго и вѣрно очерченной личности. На этомъ пятнѣ намазано множество весьма яркихъ и красивыхъ красокъ, и пока авторъ наноситъ на свою картину отдѣльные слои этихъ красокъ, онъ вполнѣ овладѣваетъ вами, но вы видите, что на первый слой наносится второй и совершенно закрываетъ его, на второй слой -- третій и вы уже начинаете рѣшительно путаться. Нивелировка лицъ совершается у Ламартина совершенно невольно, всякаго онъ немножко пожуритъ, но больше похвалитъ, обвинитъ и тутъ-же блестящимъ образомъ защититъ. Исключеніе составляетъ, пожалуй, одинъ лишь Дантонъ, къ которому авторъ рѣшительно нерасположенъ. Если извѣстная личность стоитъ выше другихъ дѣятелей, авторъ тотчасъ-же принизитъ ее, какъ-бы не желая, чтобы она нарушала гармонію его медоточивой фразы. Такъ геніальный Дантонъ у Ламартина падаетъ до уровня не особенно даровитаго Робеспьера, если только не ниже; аббатъ Мори, защищавшій католическій культъ, и донкихотствующій Казалесъ, какъ "честный офицеръ" отстаивавшій дворянскій мундиръ и шпагу, возвышаются до высоты, на которой стоялъ Мирабо. Но когда дѣло идетъ о какомъ-нибудь Мори или Казалесѣ, выходка Ламартина еще не такъ оскорбляетъ смыслъ, но въ высшей степени смѣшно и нелѣпо его голословное осужденіе Дантона. По мнѣнію Ламартина, участіе Дантона въ революціи объясняется просто искательствомъ приключеній, любовью сильныхъ ощущеній. Дантонъ любилъ въ революціи только смуты и искалъ и чувственнаго наслажденія", даже власть не привлекала его къ себѣ. Ламартинъ убѣжденъ, что въ душѣ Дантонъ -- деспотъ, готовый безъ всякаго сожалѣнія, "безъ малѣйшей совѣстливости" придушить свободу и поработить народъ. Но самое злое обвиненіе, взводимое Ламартиномь на Дантона, заключается въ продажности его, ничѣмъ, однако, неподтвержденной. Авторъ избавляетъ себя отъ всякихъ доказательствъ и ссылокъ на источники, благо его произведеніе носитъ характеръ беллетристическій, какъ онъ самъ говоритъ въ предисловіи. Но это вовсе, однако, не освобождаетъ автора отъ обязанности доказывать свои личныя мнѣнія. Продажность Дантона -- одно изъ самыхъ невѣроятныхъ предположеній. Это вовсе не фактъ, достовѣрность котораго была-бы установлена подлинными документами. Ламартинъ утверждаетъ, что секретъ продажности Дантона былъ въ рукахъ Мирабо, Лафайета, герцога Орлеанскаго и короля. По, вопервыхъ, всѣ эти люди, за исключеніемъ развѣ Лафайета, являются въ высшей степени ненадежными свидѣтелями, когда рѣчь идетъ о чьей-либо продажности. Мирабо самъ былъ пансіонеромъ Людовика XVI, онъ могъ также пустить въ ходъ и клевету, чтобъ унизить своего соперника и ослабить его вліяніе. Герцогъ Орлеанскій пользовался самой сомнительной репутаціей и его показаніямъ рѣшительно нельзя давать вѣры. Съ другой стороны всѣ эти люди не оставили послѣ себя никакихъ уликъ, на которыхъ можно былобы построить обвиненіе о продажности Дантона и нѣкоторые историки съ полнымъ правомъ отвергаютъ это подозрѣніе. Для Ламартина, однако, продажность Дантона не предположеніе, но фактъ, который онъ передаетъ въ самой категорической формѣ, тономъ, нетребующимъ возраженія. Вотъ, напр., въ какихъ рѣшительныхъ выраженіяхъ говоритъ онъ объ этомъ: "Дворъ зналъ тарифъ убѣжденій Дантона. Онъ грозилъ двору для того, чтобы послѣдній видѣлъ свой интересъ въ его подкупѣ: наиболѣе революціонныя предложенія Дантона были только аукціоннымъ возвышеніемъ цѣны за его совѣсть. Рука его участвовала во всѣхъ интригахъ; его честность не устрашила-бы ни одно предложеніе подкупа. Дантона каждый день покупали, а на слѣдующій день онъ уже опять былъ готовъ на продажу" (стр. 148).
   Объ общей цѣли, руководившей авторомъ въ то время, когда онъ писалъ своихъ "Жирондистовъ", трудно сказать что-либо опредѣленное, ибо авторъ, повидимому, и самъ не слишкомъ заботился о ней. Рецензентъ "Недѣли" почему-то вообразилъ, что эта "Исторія" написана для возвеличенія жирондистовъ, которымъ Ламартинъ старался яко-бы подражать въ своей политической дѣятельности, прибавляя тутъ-же, что жирондисты, за малыми исключеніями, были республиканцами самой чистой воды. Мнѣніе это совершенно ошибочно. Ламартинъ никогда не стоялъ въ своей прошлой дѣятельности за республику и никогда не былъ республиканцемъ, при томъ-же онъ нигдѣ не старается возвеличить жирондистовъ. Напротивъ, онъ недружелюбно относится къ ихъ дѣятельности, сколько можно судить изъ его словъ, всегда впрочемъ уклончивыхъ, замаскированныхъ безчисленными оговорками. Но въ нѣкоторыхъ мѣстахъ Ламартинъ открыто порицаетъ образъ мыслей жирондистовъ, онъ осуждаетъ ихъ поведеніе въ вопросѣ о войнѣ, укоряетъ ихъ въ маккіавелизмѣ, въ презрѣніи къ справедливости, въ ненасытности ихъ честолюбія, но имя котораго они желали пролить кровь народа. Говоря о Верньо, жирондистскомъ депутатѣ, Ламартинъ порицаетъ его политику, замѣчая, что дерзость и нерѣшительность вообще характеризуютъ дѣятельность Жиронды. О Бриссо, самомъ видномъ жирондистѣ, Ламартинъ отзывается въ весьма рѣзкихъ выраженіяхъ. Политика Жиронды дѣйствительно имѣетъ большое сходство съ дѣятельностью Ламартина, но это сходство, разумѣется, совершенно случайно. Какъ жирондисты, такъ и Ламартинъ не имѣютъ прочныхъ принциповъ, непослѣдовательны въ своихъ дѣйствіяхъ вѣчно мечутся изъ стороны въ сторону. Какъ Ламартинъ, такъ и жирондисты были въ душѣ аристократами и боялись, какъ огня, народной власти. Съ олимпійскимъ равнодушіемъ относились они къ нуждамъ народа и всегда третировали его свысока. Все, на что могли подвинуть жирондистовъ бурныя событія революціи -- это на учрежденіе аристократической республики, но и это для нихъ уже было жертвой, вынужденной уступкой общественному мнѣнію. Жирондисты были всего менѣе людьми дѣйствія; у нихъ было очень много возвышенныхъ принциповъ и очень мало практическаго такта, умѣнья быстро комбинировать факты страшной дѣйствительности, которую они переживали. Они думали остановить ея теченіе какими-то идеальными теоріями, высиженными въ кабинетахъ и салонахъ, въ которыхъ такъ и вѣяло промозглой атмосферой добраго стараго времени. По жирондисты оставили все-таки глубокій слѣдъ на французской революціи; ихъ эгоистическія стремленія окрасили ее въ яркій буржуазный цвѣтъ и отодвинули на задній планъ важнѣйшіе вопросы экономической жизни. Все, что ни дѣлали жирондисты, не приносило, однако, пользы ни имъ, ни народу, которому они постоянно отводили глаза отъ его дѣйствительныхъ нуждъ краснорѣчивой болтовней о свободѣ и братствѣ. Сами же они ужасались при одной лишь мысли о сліяніи съ грубой чернью и съ спокойной совѣстью оставляли ее въ жертву эгоистическимъ проискамъ исподтишка дѣйствовавшей феодальной партіи. Народъ инстинктивно понялъ жирондистовъ и встрѣтилъ ихъ гибель съ мрачнымъ спокойствіемъ.
   Ламартинъ, но обыкновенію, прячетъ за грудой витіеватыхъ фразъ это двусмысленное отношеніе Жиронды къ народу. Вообще въ его "Исторіи" народъ является какимъ-то гостемъ, нечаянно попавшимъ на сцену событіи этой эпохи. Это совершенно согласно съ аристократизмомъ Ламартина, его вѣрой въ историческій фатализмъ, которымъ проникнута вся его книга. Его герои революціи вышли не изъ народа, они не вскормлены его страданіями, но явились, какъ избранники слѣпой судьбы. Эта нелѣпость ложится густымъ туманомъ на все произведеніе Ламартина, и безъ того бѣдное свѣтлыми страницами. Вообще мы не раздѣляемъ мнѣнія благодушнаго рецензента "Отечественныхъ Записокъ", полагающаго, что "Исторія" Ламартина, устарѣлая для западной Европы, придется по плечу русскому читателю и принесетъ ему значительную пользу. Положимъ, что русскому обществу приходится подбирать объѣдки иностранной мысли, давне выброшенные на задній дворъ западно-европейской литературы; тѣмъ не менѣе это не освобождаетъ насъ отъ выбора между этими объѣдками и не обязываетъ пожирать все, что ни вздумаетъ подать намъ издательская спекуляція или ложно-составленное понятіе о книгѣ.

"Дѣло", No 1, 1872

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru