Лазаревич Лаза
Мой отец

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Мой отецъ.
Разсказъ Л. К. Лазаревича *).

Переводъ съ сербскаго Л. Василевскаго.

   *) Лазарь Лазаревичъ -- одинъ изъ самыхъ выдающихся писателей современной сербской литературы, родился въ 1851 г. въ Шабцѣ, небольшомъ городкѣ Сербіи. Окончивъ гимназію въ Бѣлградѣ, онъ поступилъ на юридическій факультетъ Великой Школы. Однако, влеченіе, которое онъ чувствовалъ къ медицинѣ, заставило его покинуть родину и отправиться въ Берлинъ. Окончивъ Берлинскій университетъ со степенью доктора медицины, Лазаревичъ вернулся въ Бѣлградъ. Въ 1879 г. въ журналѣ "Српска Зора" появилось его первое произведеніе, переводъ котораго мы и предлагаемъ читателямъ "Міра Божьяго". Этотъ разсказъ вскорѣ былъ переведенъ почти на всѣ европейскіе языки. Съ этого времени Лазаревичъ сдѣлался извѣстнымъ писателемъ и помѣщалъ въ различныхъ органахъ сербской печати цѣлый рядъ мелкихъ разсказовъ изъ народной жизни, которые обратили всеобщее вниманіе на молодого беллетриста. Въ 1882 г. Лазаревичъ замолкъ и только спустя шесть лѣтъ написалъ фантастическій разсказъ "Вѣтеръ". Въ 1890 г. Королевская Академія наукъ въ Бѣлградѣ наградила пятью стами динаровъ его разсказъ "Онъ все знаетъ" какъ лучшее беллетристическое произведеніе, появившеяся въ томъ году въ Сербіи. Но этотъ разсказъ былъ уже лебединой пѣснью талантливаго писателя. Въ томъ же 1890 г. онъ умеръ -- какъ и многіе изъ выдающихся сербскихъ писателей -- отъ чахотки. Прим. перев.
   
   Мнѣ было тогда лѣтъ около восьми, и я, понятно, не могу помнить всѣхъ подробностей; поэтому буду вамъ разсказыватъ только то, что самъ запомнилъ. Моя сестра, которая старше меня, тоже знаетъ кое-что объ этомъ случаѣ; что же касается меньшого брата, то онъ ничего и не подозрѣваетъ. Не дуракъ я, чтобы ему разсказывать. И мать разсказывала мнѣ объ этомъ, когда я былъ уже взрослымъ. Отецъ жени гугу.
   Онъ, то-есть, мой отецъ, одѣвался, разумѣется, по турецки. Я прекрасно помню его костюмъ. Джемаданъ (родъ жилета) изъ краснаго шелка съ нѣсколькими рядами золотыхъ снурковъ; на джемаданѣ чюрче (кафтанъ) изъ зеленаго сукна. Силай (кожаный поясъ для оружія) украшенъ золотомъ; за нимъ пистолетъ съ рукояткой изъ слоновой кости и ножъ въ серебряной оправѣ. Поверхъ силая трамбалось (шелковый поясъ), кисти котораго падаютъ съ лѣваго бока. Штаны съ шелковыми кистями и широкія камаши закрываютъ до половины ноги въ бѣлыхъ чулкахъ и низкихъ башмакахъ. На головѣ феска, немного на бекрень; въ рукахъ длинный чубукъ съ янтарнымъ мундштукомъ, подъ поясъ съ правой стороны поддѣтъ кисетъ, вышитый золотомъ и стекляннымъ бисеромъ. Настоящій щеголь!
   Что касается его характера -- хотя онъ мнѣ и отецъ, да ужъ, коли началъ разсказывать, такъ нечего скрывать -- это былъ удивительный характеръ.
   Онъ былъ постоянно сердитъ и умѣлъ только приказывать, а не выполнишь его приказаніи -- такъ берегись! Онъ всегда хотѣлъ, чтобы все было какъ ему нравится, и никто не осмѣливался съ нимъ спорить. Когда разсердится, бранится и проклинаетъ на чемъ свѣтъ стоитъ. А сердился онъ по всякому ничтожному поводу. Насупится бывало, кусаетъ нижнюю губу, крутитъ правый усъ, хмуритъ брови, а черные глаза такъ и сверкаютъ. Подойди ка къ нему въ это время и скажи, что ты не зналъ урока!
   Я и самъ не зналъ, отчего я его такъ боялся. Ну, хорошо, ударитъ онъ меня -- такъ что же изъ этого? Но я трепеталъ отъ одного взгляда его глазъ. Какъ только сверкнетъ онъ ими, такъ и задрожишь, какъ осиновый листъ, самъ не зная почему.
   Смѣялся онъ очень рѣдко, да и то не такъ, какъ всѣ другіе. Помню -- держалъ онъ однажды на рукахъ моего маленькаго брата и далъ ему поиграть со своими часами. А мой Джокица всѣми силами старается впихнуть ему часы въ ротъ и оретъ что есть мочи, такъ какъ отецъ не хочетъ открыть рта. Мы съ сестрой просто помираемъ со смѣху, да и отцу видно смѣшно стало, такъ какъ лѣвый уголокъ его рта нѣсколько разъ чуть-чуть открывался и кожа около лѣваго глаза немного сморщилась -- это была большая рѣдкость. Такимъ образомъ смѣялся онъ тогда, когда происходило что-нибудь такое, отъ чего всѣ другіе заливались бы громкимъ смѣхомъ.
   Помню еще, что происходило, когда умеръ мой дядя, съ которымъ отецъ состоялъ въ компаніи и котораго очень любилъ. Тетка, мать, сестра и мы дѣти кричимъ, плачемъ, вопимъ, а отецъ молчитъ, точно это его не касается; ни слезинки не проронилъ, не вздохнулъ даже ни разу. Только, когда покойника уже уносили изъ дома, у отца задрожала нижняя губа; онъ прислонился къ дверямъ, поблѣднѣлъ, какъ смерть, и молчитъ...
   Разъ ужъ онъ сказалъ что-нибудь, такъ хоть бы голову на отсѣченіе отдать пришлось, не измѣнитъ даннаго слова, не измѣнитъ, хотя бы ему самому пришлось впослѣдствіи сожалѣть объ этомъ.
   Помню, какъ онъ прогналъ со службы работника Проку. Видно было, что онъ раскаивался и что ему жалко его стало, но измѣнить данному слову онъ не захотѣлъ. Этого Проку онъ любилъ больше всѣхъ остальныхъ работниковъ. Онъ ударилъ его, помню, только одинъ разъ за то, что тотъ забылъ заткнуть какъ слѣдуетъ боченокъ, и вслѣдствіе этого пропало почти ведро вина. А то, кромѣ этого, ни разу и пальцемъ его не тронулъ. Онъ довѣрялъ ему во всемъ, посылалъ его на село за деньгами, и все такое. А знаете, за что онъ его прогналъ? За совершенные пустяки. Онъ замѣтилъ, какъ Прока игралъ въ орлянку. Вотъ пришелъ Прока въ Юрьевъ день въ лавку, чтобы подписать условіе на слѣдующій годъ. Отецъ вынулъ девяносто грошей и говоритъ:
   -- На, вотъ тебѣ жалованье! Ты мнѣ больше не нуженъ; иди себѣ, ищи такого мѣста, гдѣ бы ты могъ вдоволь наиграться въ орлянку!
   Прока надвинулъ феску на глаза, заплакалъ горькими слезами и сталъ просить прощенья.
   Это тронуло отца, я прекрасно, видѣлъ это, но вы думаете, что онъ его простилъ? Сохрани Господи! Онъ только вынулъ еще червонецъ и отдалъ его ему.
   -- На, и убирайся вонъ!
   Прока ушелъ, а онъ жалѣлъ, что прогналъ ни за что, ни про что прекраснаго работника.
   Онъ никогда не шутилъ ни съ нами, дѣтьми, ни съ матерью, ни съ кѣмъ-либо другимъ. Удивительнѣе всего относился онъ къ матери. Нельзя сказать, чтобы онъ, избави Господи, какъ это иногда у людей случается, билъ ее. Нѣтъ, этого не было. Но онъ былъ по отношенію къ ней всегда холоденъ, раздражителенъ, хуже чужого! А она-то, бѣдная, была добра, какъ угодникъ Божій, и заботилась о немъ, какъ насѣдка о цыплятахъ. Когда онъ ее чѣмъ-нибудь обидитъ, она только горько заплачетъ. Къ тому же, она еще должна была скрывать слезы и отъ него, и отъ насъ. Она никогда ни къ кому вмѣстѣ съ нимъ не ходила и даже не смѣла пикнуть о томъ, чтобы онъ ее свелъ куда-нибудь. Онъ не выносилъ, чтобы мать вмѣшивалась въ торговлю или вообще въ какія-нибудь его дѣла. Она какъ-то разъ говоритъ ему:
   -- Дмитрій, отчего ты не дашь Стансѣ ракіи? Скоро вѣдь у насъ уже будутъ и новые запасы ея, куда же ты ее дѣнешь?
   Онъ какъ накинется на ее:
   -- Что ты голодна, что ли? Тебѣ не хватаетъ чего-нибудь? А? Деньги въ твоихъ рукахъ! Когда ихъ тебѣ не хватитъ, такъ скажи мнѣ! А въ мои дѣла не вмѣшивайся!
   Мать замолчала.
   И съ другими онъ мало разговаривалъ. Въ кофейнѣ у него былъ свой кружокъ, и только со своими пріятелями онъ еще болталъ иногда. Больше всѣхъ онъ уважалъ кума Илью. Это былъ единственный человѣкъ, который могъ ему говорить что угодно. Подчасъ отецъ его даже побаивался.
   Насъ, дѣтей, точно также какъ и мать, онъ любилъ; въ этомъ не могло быть никакого сомнѣнія. Но держалъ насъ онъ ужъ очень строго. Я не могу припомнить ни одного проявленія нѣжности съ его стороны по отношенію къ намъ. Онъ покрывалъ насъ ночью, когда мы, бывало, сбросимъ съ себя одѣяла, не позволялъ намъ подходить къ колодцу, или влѣзать на деревья. Но вѣдь то же самое дѣлаютъ и другіе отцы; но тѣ покупаютъ дѣтямъ и сласти и золотую бумагу, и резиновые мячики, которые прыгаютъ выше тополя.
   Въ церковь онъ ходилъ только въ Юрьевъ день, въ кофейню же ежедневно. Мы ужинаемъ, а онъ беретъ чубукъ подъ мышку, засунетъ кисетъ за поясъ, и айда! Возвращался онъ лѣтомъ въ девять часовъ, а зимой и раньше. Иногда случалось, однако, что и полночь пройдетъ, а его нѣтъ, какъ нѣтъ. Это страшно мучило мою бѣдную мать и сестру. (Я тогда еще не зналъ, что такое значитъ шляться по кофейнямъ). Онѣ никогда не засыпали до тѣхъ поръ, пока онъ не возвращался, хотя бы это было и на зарѣ.. Онѣ сидятъ на кроватяхъ и не смѣютъ даже свѣчки зажечь, такъ какъ онъ страшно сердился, когда видѣлъ, что еще горитъ свѣча. Я самъ слышалъ однажды, какъ онъ проворчалъ, поздно возвратившись домой:
   -- Къ чему эта свѣча въ такое время?
   -- Чтобы тебѣ удобнѣе было раздѣться, Дмитрій,-- отвѣчаетъ мать.
   -- Что же, самъ я-то не умѣю зажечь свѣчу, или, можетъ быть, я пьянъ и не съумѣю ее найти?
   -- Да нѣтъ же, Дмитрій,-- объясняетъ мать,-- я только говорю...
   -- Что ты говоришь? Ты, должно быть, хочешь, чтобы сосѣди думали, что у насъ въ домѣ покойникъ.
   Вы думаете, что это онъ серьезно говорилъ? Что ему сосѣди! Онъ только не хотѣлъ, чтобы мать замѣчала, когда онъ приходитъ и уходитъ, и со злости не зналъ, что и дѣлать. Онъ желалъ, чтобы мать спала и тогда, когда ей вовсе спать не хотѣлось, только бы ему можно было гулять безъ всякой заботы.
   Пилъ онъ очень мало, да и то лишь одно вино. Что же касается "ракіи", то онъ ея терпѣть не могъ, и когда пробовалъ при покупкѣ, то сейчасъ выплевывалъ и дѣлалъ кислое лицо...
   Что же онъ дѣлалъ всю ночь въ кофейнѣ?-- спросите вы.
   Въ этомъ-то и все несчастье! Еслибъ онъ пилъ, это было бы еще ничего. Но... впрочемъ, сами увидите.
   Это сократило жизнь моей матери на половину. Она заливалась горючими слезами, а пожаловаться на свою судьбу ей было некому.
   Однажды возвратился это онъ поздно домой... Ничего. На слѣдующій день тоже самое. Ничего. Вдругъ мать замѣчаетъ, что онъ безъ часовъ. Испуганная, она спрашиваетъ:
   -- Куда же ты дѣлъ, Дмитрій, часы?
   Онъ насупился, отвернулся и говоритъ:
   -- Послалъ въ Бѣлградъ въ починку.
   -- Да вѣдь они хорошо шли, Дмитрій.
   -- Я, кажется, не слѣпъ и не глухъ. Мое дѣло знать, хорошо ли идутъ часы или скверно.
   Что же дѣлать матери? Она, понятно, замолкла.
   Слышу, жалуется она потомъ сестрѣ:
   -- Охъ тяжело! Все-то онъ спуститъ, и на старости лѣтъ придется стирать чужія рубашки.
   А то однажды, часовъ этакъ около десяти, возвращается онъ изъ кофейни. На головѣ астраханская баранья шапка, на груди золотая цѣпочка въ палецъ толщиною, за поясомъ пистолетъ, оправленный въ золото и украшенный драгоцѣнными каменьями. Видно было, что онъ въ прекрасномъ настроеніи.
   Войдя, онъ вынулъ изъ за пояса часы, точно хотѣлъ узнать, который часъ.
   -- Ты уже получилъ часы?-- спросила мать.-- Они уже исправлены?
   -- Исправлены -- отвѣчаетъ онъ.
   -- А это что за цѣпочка у тебя?
   -- Цѣпочка какъ и всякая цѣпочка -- говоритъ онъ, но какимъ-то ласковымъ голосомъ.
   -- Вижу,-- говоритъ мать,-- да откуда же она у тебя?
   -- Купилъ.
   -- А эта шапка? Такую я видѣла только у казначея Мичи.
   -- И шапку купилъ.
   -- Онъ тебѣ ее продалъ?
   -- Продалъ.
   -- А что это за...?
   Но тутъ отецъ посмотрѣлъ на мать изподлобья, и она замолчала.
   Отецъ сталъ раздѣваться. Я гляжу изъ подъ одѣяла. Онъ досталъ изъ за пояса свертокъ съ кулакъ величиною и бросилъ его на столъ. Свертокъ зазвенѣлъ; въ немъ были одни червонцы.
   -- На,-- говоритъ,-- спрячь это!-- и вышелъ въ кухню.
   Мать взяла свертокъ двумя пальцами, точно что-то очень мерзкое.
   -- Куда намъ,-- говоритъ она сестрѣ,-- эти деньги? Это проклятыя деньги... дьявольскія. Чортъ ихъ точно также и унесетъ, какъ принесъ!
   Когда-то, разсказывала мнѣ мать, онъ былъ совершенно другой человѣкъ. И я самъ припоминаю точно сквозь туманъ, какъ онъ частенько бралъ меня на колѣни, когда я былъ еще совсѣмъ маленькимъ. Онъ дѣлалъ мнѣ свистульки изъ вербы и бралъ меня съ собой на сѣнокосъ. Но съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ водить компанію съ Мичей казначеемъ, Крстомъ съ Макевиной улицы, Альбрехтомъ аптекаремъ и кое съ кѣмъ другимъ, все перемѣнилось и пошло шиворотъ на выворотъ. Онъ постоянно сердитъ, не выноситъ никакихъ разспросовъ, сейчасъ же отрѣжетъ:
   -- Смотри за своимъ дѣломъ! или нечего тебѣ дѣлать, что-ли?
   Безъ сомнѣнія, онъ самъ прекрасно сознавалъ, что поступаетъ скверно, но ужъ, видно, лукавый его опуталъ и не выпускалъ изъ своихъ когтей.
   И опять-таки это можетъ показаться смѣшнымъ, онъ въ сущности былъ хорошій человѣкъ. Да вотъ только...
   Однажды онъ возвратился домой довольно поздно и не одинъ. Мать очень удивилась этому. Они прошли по двору, тихо разговаривая, затѣмъ вошли въ конюшню. Немного спустя мы услыхали конскій топотъ и не могли понять, что это тако$.
   Когда онъ немного спустя вошелъ въ комнату, я сталъ храпѣть, и моя сестра тоже притворилась спящей. Отецъ сказалъ: съ добрымъ вечеромъ, и замолчалъ. И онъ молчитъ, и мать молчитъ, я все жду, что будетъ дальше.
   Наконецъ мать произнесла:
   -- Увели вороного?
   -- Увели,-- говоритъ онъ.
   Они опять замолчали, только отъ времени до времена мать всхлипываетъ, и я вижу, что она плачетъ.
   -- Дмитрій, именемъ Христовымъ молю тебя, заклинаю тебя нашими дѣтьми, брось, голубчикъ, дружбу съ дьяволомъ. Кто съ нимъ дружитъ, погибнетъ тотъ и здѣсь, и на томъ свѣтѣ. Вотъ, напримѣръ, Йово картежникъ. Такой былъ хозяинъ, а теперь дошелъ до того, что собираетъ чужую пштарку и скупаетъ по деревнямъ кожи для евреевъ. Развѣ тебѣ не жалко будетъ, если мнѣ на старость придется выпрашивать кусокъ хлѣба, если нашимъ дѣтямъ придется служить у чужихъ людей?..-- и она зарыдала.
   Отецъ какъ закричитъ:
   -- Что это ты выдумала заклинать меня дѣтьми и плакать надомной, какъ надъ покойникомъ! Чего нюни распустила изъ-за какой-то клячи? Захочу, такъ завтра же десять такихъ куплю!
   Мать стала еще сильнѣе плакать:
   -- Знаю, Дмитрій, голубчикъ мой. Но вѣдь эти разбойники постараются все забрать. Брось, голубчикъ, наконецъ, эти злосчастныя, проклятыя карты! Вѣдь ты знаешь, что мы своимъ кровавымъ потомъ добились крова надъ головой. За что же меня должны выгонять изъ моего дома какіе-то мерзавцы?
   -- Кто жъ тебя выгоняетъ?
   -- Пока еще никто меня не выгоняетъ, но выгонятъ, если ты будешь поступать по-прежнему! Это Богомъ проклятое занятіе.
   -- Я тебѣ уже сто разъ говорилъ, чтобы ты не читала мнѣ проповѣдей и не ревѣла безъ всякаго повода. У меня, что ли, умъ отшибло, и нужна жена-опекунъ.
   Мать-бѣдняжка замолчала. Она уже больше не плакала. Ея слезы текли во внутрь и тяжелымъ камнемъ ложились на сердце.
   Дни проходили за днями, а отецъ все велъ прежнюю жизнь. Онъ часто приносилъ полные карманы золота. Какъ легко оно доставалось, такъ же легко и исчезало. Онъ часто приходилъ безъ перстней, безъ часовъ и вышитаго золотомъ силая. Иногда же приносилъ и по нѣсколько часовъ и перстней. Однажды онъ вернулся съ парой сапогъ и съ сюртукомъ, въ другой разъ -- съ сѣдломъ. А то принесетъ, бывало, дюжину серебряныхъ ложекъ. Разъ такъ притащилъ цѣлый боченокъ сушеной рыбы. Какъ-то вечеромъ онъ привелъ вороного -- того самаго, нашего. На другой день онъ купилъ ему новый хомутъ. Ремни висятъ до колѣнъ и бьютъ лошадь по ногамъ. Отецъ запретъ вороного въ телѣжку, къ дверямъ лавки поставилъ стулъ и поѣхалъ по селу, такъ что искры изъ-подъ копытъ посыпались.
   Мы уже привыкли ко всему этому, только мать все плакала и мучилась. Да и какъ ей было не плакать и не мучиться? Торговля въ нашей лавкѣ совсѣмъ прекратилась, работники уходили одинъ за другимъ. Все шло какъ въ проклятомъ домѣ, а деньги такъ и исчезали.
   Наконецъ, товарищи отца стали приходить и въ нашъ домъ. Запрутся въ большой комнатѣ, зажгутъ нѣсколько свѣчей: звенятъ червонцы, подымается дымъ отъ табаку, шумятъ карты, а нашъ слуга Стоянъ все время приготовляетъ имъ кофе (а на слѣдующій день показываетъ по нѣскольку червонцевъ, которые онъ получилъ отъ гостей на водку). А мать сидитъ съ нами въ другой комнатѣ; ея глаза красны, лицо блѣдное, руки худыя. Она отъ времени до времени шепчетъ: "Боже, смилуйся!надъ нами!"
   Отецъ совершенно отбился отъ дома. Онъ все время молчитъ и никогда не глядитъ матери въ глаза. Насъ, дѣтей, и не ласкаетъ и не бранитъ. Все старается уйти изъ дому. Только денегъ намъ даетъ, сколько угодно. Если намъ приходится купить, напримѣръ, карандашъ, онъ даетъ столько, что и на цѣлую дюжину хватитъ. Въ пищу онъ покупалъ все, что было лучшаго въ городѣ.. Мое платье было самое лучшее во всей школѣ. А мнѣ, все-таки, тяжело становилось, когда я смотрѣлъ на мать и сестру. Онѣ точно постарѣли, поблѣднѣли, стали грустны и задумчивы. Онѣ рѣшительно никуда не ходили, даже на "Славу" {Праздникъ въ честь святого, подъ покровительствомъ котораго находятся семья.} ихъ насилу удавалось вытащить изъ дому. Да и къ намъ женщины почти не заходили. Бывали только мужчины, да и то почти все "шляющіеся", какъ ихъ называла мать.
   Торговля въ нашей лавкѣ почти совершенно прекратилась.
   -- Стану я,-- говоритъ отецъ,-- продавать мужикамъ на пятачекъ индиго! На то есть евреи.-- Мать не смѣетъ пикнуть ни слова. Онъ сказалъ ей:
   -- Послушай, я тебѣ по сербски говорю. Если ты мнѣ хоть одно слово скажешь про это, то я найду себѣ другой домъ и переѣду туда. А ты здѣсь говори проповѣди кому хочешь. Заруби это себѣ на носу.
   А она все молчитъ, бѣдная. Видимо, только таетъ, какъ свѣчка, и все молится.
   -- Боже, не покидай насъ!
   Вотъ увидите, что изъ этого вышло.
   Пришли какъ-то разъ ночью всѣ они къ намъ. Съ ними пришелъ еще какой-то Перо Зеленбачъ, который торговалъ свиньями и велъ дѣла съ Пештомъ. Усы его были закручены, какъ шило, волосы съ проборомъ по серединѣ, а бакенбарды закрывали щеки. Онъ былъ толстъ и коренастъ. Шляпу надѣлъ на бекрень, а на груди повѣсилъ золотую цѣпочку, точно такую же, какая прежде была у отца. Перстень на его пальцѣ сверкалъ такъ, что больно было смотрѣть. Онъ ходилъ, раскачиваясь во всѣ стороны, говорилъ громкимъ, глухимъ голосомъ и все время смѣясь маленькими зелеными глазками.
   Вотъ пришли они. Стоянъ тотчасъ же бросился приготовлять кофе.
   Они зажгли четыре свѣчи. Табачный дымъ поднялся точно изъ трубы. Они пьютъ кофе, молчатъ, какъ турки, только шелестятъ карты и звенятъ червонцы.
   Это была страшная ночь!
   Мы съ матерью заперлись въ другой комнатѣ. Ни она, ни сестра уже больше не плакали. Ихъ лица были усталыя, глаза ввалились и смотрѣли какъ-то растерянно.
   Нѣсколько разъ прибѣгалъ отецъ въ нашу комнату. Онъ былъ покрытъ потомъ. Разстегнулъ джемаданъ, распахнулъ рубашку, такъ что видны были густые черные волосы на груди. Нахмурился, какъ турокъ.
   -- Давай еще!-- говоритъ матери.
   Она молчитъ, какъ камень; открываетъ сундукъ и даетъ ему горсть червонцевъ, а онъ кладетъ ихъ въ платокъ. Онъ смотритъ какъ-то дико въ сторону, переступая съ ноги на ногу, точно я, когда товарищи меня ждутъ на дворѣ, пока сестра отрѣжетъ кусокъ хлѣба къ завтраку. Онъ беретъ деньги, поворачиваетъ голову въ сторону и, уходя, бормочетъ про себя; "еще только это". Затѣмъ, онъ точно вылетаетъ изъ комнаты. "Еще только это", "еще только это"! Около трехъ часовъ пополуночи прибѣжалъ онъ, кажется, уже въ пятый разъ, въ нашу комнату.
   -- Дай!-- говоритъ матери, а лицо его было темно, какъ земля. Мать направилась къ сундуку, и видно было, какъ у нея дрожали ноги. Тогда я увидѣлъ изъ подъ одѣяла, какъ мой отецъ задрожалъ и схватился за печь.
   -- Скорѣй -- говоритъ онъ матери и отираетъ потъ съ лица.
   Мать подаетъ ему.
   -- Давай все!-- говоритъ онъ.
   -- Послѣдніе десять червонцевъ!-- отвѣчаетъ мать. Но это уже не былъ голосъ, это былъ даже не шопотъ, но что-то похожее на послѣдній вздохъ умирающаго.
   Онъ схватилъ эти деньги и выскочилъ изъ комнаты.
   Мать упала около сундука, потерявъ сознаніе. Сестра вскрикнула. Я вскочилъ съ постели, Джокица тоже вскочилъ. Мы всѣ окружили ее и цѣлуя ея руки говорили: "мама, мамочка!".
   Она положила руку на мою голову и что-то прошептала.
   Потомъ она поднялась, зажгла лучинку и затеплила лампадку передъ образомъ Св. Георгія.
   -- Пойдемте дѣти, помолимся Богу, чтобы онъ насъ спасъ отъ погибели!-- сказала она. Ея голосъ звучалъ, какъ колоколъ, а глаза блестѣли, какъ звѣзды на небѣ. Мы подбѣжали къ образу и всѣ стали на колѣни, а Джокица сталъ на колѣни передъ матерью, повернулся лицомъ къ ней, перекрестился и громко сказалъ, бѣдняга, половину "Отче нашъ", такъ какъ онъ только это и зналъ. Потомъ онъ снова перекрестился, поцѣловалъ мать въ руку и снова сталъ глядѣть на нее. Изъ ея глазъ текли слезы. Ея взглядъ былъ направленъ и на икону, и на небо. Тамъ, высоко, было что-то, что она видѣла; тамъ былъ ея Богъ, на котораго она смотрѣла, и который смотрѣлъ на нее. По ея лицу разлилось какое-то блаженство, и мнѣ показалось, что Богъ ее благословилъ рукой, святой угодникъ улыбается, а змѣй подъ его ногами издыхаетъ. Потомъ у меня потемнѣло въ глазахъ, я припалъ къ краю ея платья и къ ея лѣвой рукѣ, которой она меня поддерживала, и повторялъ тысячу разъ:-- Боже, ты видишь мою маму! Боже, смилуйся надъ тятей! А потомъ, самъ не знаю почему, я добавилъ:-- Боже, убей этого Зеленбача! Долго мы такъ молились.
   Потомъ мать встала, взлѣзла на скамеечку и поцѣловала, святого Георгія. Сестра послѣдовала ея примѣру, а потомъ к насъ съ Джокицей подняли. Тогда и мы поцѣловали угодника. Наконецъ, мать взяла сухой пучокъ васильковъ, который находился за образомъ, опустила васильки въ сткляночку съ освященной богоявленской водой, и что-то нашептывая, перекрестила ими комнату. Затѣмъ, она безъ шума открыла двери, на цыпочкахъ подошла къ дверямъ, ведущимъ въ большую комнату, и перекрестила ихъ васильками.
   Какъ у меня тогда легко было на душѣ, какое я испытывалъ блаженство! Ничего подобнаго я уже теперь не способенъ испытать.
   Едва мать успѣла перекрестить двери той большой комнаты, какъ тамъ поднялся шумъ. Ничего нельзя было понять, только Зеленбачъ крикнулъ во всю глотку:
   -- Кто можетъ принуждать меня еще играть? Кто?
   Потомъ снова наступилъ неясный шумъ и споръ. Наконецъ, мы слышимъ, что двери открылись, раздались криви и звуки шаговъ.
   Но отецъ не вошелъ въ комнату. Мы напрасно ждали его. И уже разсвѣло, мы съ Джокицей заснули, а его все еще не было.

* * *

   Когда я проснулся, солнце было уже высоко. Я чувствовалъ страшную усталость, но уже не могъ заснуть. Я всталъ.
   Все имѣло праздничный, но вмѣстѣ съ тѣмъ и печальный видъ.
   На дворѣ все тихо. Яркій свѣтъ льется въ комнату чрезъ открытое окно, а передъ иконой еще дрожитъ огонекъ лампадки. Мать и сестра блѣдны, какъ полотно. Ихъ глаза влажны, лица точно изъ воска; онѣ ломаютъ руки, ходятъ на цыпочкахъ и ничего не говорятъ, только шепчутъ слова молитвы. Мы не завтракали, никто насъ не спрашиваетъ, не голодны ли мы, мать не посылаетъ насъ въ школу.
   -- Что это такое?-- спрашивалъ я самъ себя.-- Покойникъ у насъ въ домѣ, или, можетъ быть, дядя возвратился и его нужно снова погребать?
   Вдругъ я вздрогнулъ, такъ какъ припомнилъ себѣ, что происходило прошлой ночью, и невольно прошепталъ: "Боже, смилуйся, надъ отцомъ!" и потомъ, "Боже, убей этого Зеленбача!".
   Я обулся и вышелъ изъ комнаты. Невольно направился я къ дверямъ большой комнаты, но тотчасъ долженъ былъ остановиться, такъ какъ почувствовалъ, что мать схватила меня за руку.
   Я обернулся, но она ничего не сказала, только приложила палецъ къ губамъ; затѣмъ она довела меня до дверей, ведущихъ на дворъ, и тамъ отпустила. Мать вернулась назадъ въ комнату, а я стоялъ у дверей. Я смотрѣлъ ей вслѣдъ, не понимая, что это значитъ.
   Затѣмъ я снова пробрался на цыпочкахъ къ большой комнатѣ и припалъ къ замочной скважинѣ.
   Смотрю.
   Столъ стоитъ посреди комнаты. Около него въ безпорядкѣ разставлены стулья; два или три изъ нихъ опрокинуты. На полу раскинуто множество картъ, растоптанныя и цѣлыя сигары, разбитая чашка, а изъ подъ одной карты выглядываетъ червонецъ, скатерть почти до половины стащена со стола. По столу разбросаны карты, перевернутыя чашки, окурки и пепелъ. Тутъ же нѣсколько пустыхъ тарелокъ, только на одной лежитъ кучка пеплу изъ трубки. На одномъ стулѣ за столомъ, повернувшись спиной къ дверямъ, сидитъ отецъ. Онъ облокотился на столъ, подперъ руками голову и не двигался.
   Я смотрѣлъ довольно долго, а онъ хоть бы шелохнулся. Я только видѣлъ, какъ его грудь тяжело подымалась и опускалась. Мнѣ приходили въ голову разныя мрачныя мысли. Мнѣ, напримѣръ, казалось, самъ не знаю почему, что онъ умеръ, и я удивлялся, какъ это мертвецъ можетъ дышать. Потомъ мнѣ казалось, что его рука изъ бумаги, и что онъ не можетъ ею ударить, и вообще подобныя глупости.
   Богъ знаетъ, сколько времени я смотрѣлъ бы въ замочную скважину, если бы меня снова не коснулась рука матери. Мать не сказала мнѣ ни слова, только показала своими ласковыми глазами на двери.
   Самъ не знаю, почему я вдругъ снялъ шапку, поцѣловалъ у матери руку и выбѣжалъ на дворъ.
   Была суббота.
   Когда я вышелъ на улицу, все имѣло самый обыкновенный видъ; всякій занимался своимъ дѣломъ. Крестьяне привезли хлѣбъ и овощи на базаръ. Торговцы заглядывали въ мѣшки и осматривали ягнятъ. Пандуръ {Жандармъ.} Новакъ оралъ во всю глотку, показывая мѣста для телѣгъ. Ребятишки воровали вишни. Писарь Срета ходилъ по улицамъ и читалъ бумагу, запрещающую пускать свиней на улицу.
   Тривко досталъ изъ печки жаркое и кричалъ:
   -- Пожалуйте, горяченькое! а пьяный Йово барахтался въ лужѣ.
   -- Что это ваша лавка закрыта?-- спросилъ меня портной Игнатъ, проходя мимо.
   -- Да, закрыта!-- отвѣтилъ я.
   -- Не боленъ ли Дмитрій?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчаю.
   -- Ушелъ куда-нибудь?
   -- На село ушелъ,-- сказалъ я и побѣжалъ назадъ на дворъ.
   Тамъ уже были два моихъ товарища, которыхъ учитель прислалъ спросить, почему я не былъ въ школѣ.
   Только теперь я вспомнилъ, что нужно было идти въ школу. Я взялъ книги и кусокъ хлѣба и поглядывалъ то на мать, то на товарищей.
   -- Скажите, дѣтки, господину учителю, что Миша не могъ придти въ школу -- у него было дѣло.
   Что происходило у насъ въ домѣ впродолженіе того времени, пока я былъ въ школѣ -- я не знаю... То-есть, я, собственно, знаю, такъ какъ, возвратившись, я нашелъ все въ томъ же положеніи, въ какомъ оставилъ. Мать и сестра сидѣли, опустивъ руки на колѣни. Джокица игралъ на дворѣ. Онъ привязалъ кошкѣ къ хвосту кастрюльку и забавлялся ея прыжками.
   Подмастерья шили сермяги въ своей комнатѣ, а Стоянъ завалился на сѣно и громко храпѣлъ.
   Отецъ сидѣлъ по прежнему, безъ всякаго движенія.
   Давно уже и къ вечернѣ отзвонили. День кончался, а въ нашихъ душахъ становилось все темнѣе, невыносимѣе, страшнѣе...
   Я сѣлъ на порогѣ дома и взялъ въ руки какой-то учебникъ. Но я не читалъ его. Я видѣлъ черезъ окно блѣдное лицо матери, покоящееся на худой рукѣ. Какой-то шумъ стоялъ у меня въ головѣ, и я ни о чемъ не могъ думать.
   Вдругъ скрипнули двери. Мать отскочила отъ окошка. Я вздрогнулъ. Двери, ведущія въ большую комнату отворились и на порогѣ появился мой отецъ.
   Онъ подвинулъ феску на лобъ, его усы были опущены внизъ, лицо потемнѣло и постарѣло. Но, глаза, глаза! Никакого сходства съ его прежними глазами. Тусклые, впалые, на половину закрытые вѣками, они поварачиваются медленно, смотрятъ какъ-то безсмысленно, ничего не ищутъ, ни объ чемъ не думаютъ. Точно пустота какая-то въ немъ зіяетъ, какъ въ подзорной трубѣ съ разбитыми стеклами. По его лицу блуждаетъ какая-то тоскливая и вмѣстѣ съ тѣмъ ласковая улыбка, чего никогда прежде не было. Такъ улыбался мой дядя, когда его причащали передъ смертью.
   Отецъ медленно прошелъ сѣни, открылъ двери въ нашу комнату, заглянулъ туда и, ничего не сказавъ, снова закрылъ двери, вышелъ на улицу и медленно направился къ дому кума Ильи.
   Впослѣдствіи мнѣ разсказывалъ Тома, сынъ кума Ильи, что мой отецъ съ его отцомъ заперлись въ одной комнатѣ и объ чемъ-то долго, тихо говорили. Потомъ имъ принесли бумагу и чернила; они что-то писали, прикладывали печати, и т. д. Но что это такое было -- никто никогда не узнаетъ. Въ половинѣ десятаго всѣ мы лежали уже въ постели, только одяа матъ сидѣла, сложивъ руки на колѣняхъ и устремивъ безсмысленный взоръ въ пламя свѣчки.
   Вдругъ скрипнули ворота, ведущія на дворъ. Мать мгновенно задула свѣчу и легла на кровать.
   У меня подъ одѣяломъ сердце билось такъ, какъ будто кто-нибудь стучалъ молоткомъ въ грудь.
   Открылись двери, и вошелъ отецъ. Онъ прошелся раза два по комнатѣ и затѣмъ, не зажигая свѣчи, раздѣлся и легъ. Я еще долго слышалъ, какъ онъ ворочался на кровати. Наконецъ я заснулъ.
   Не знаю, сколько времени я спалъ. Наконецъ я проснулся, почувствовавъ что-то влажное на лбу. Я открылъ глаза и сталъ осматриваться. Полный мѣсяцъ смотритъ прямо въ комнату, а его лучи падаютъ на лицо моей матери. Ея глаза закрыты, лицо точно у тяжко-больного, а грудь безпокойно дышитъ. Надъ ней стоитъ мой отецъ. Вперилъ взглядъ въ нее и не шелохнется. Немного спустя онъ подошелъ къ нашей кровати. Смотритъ на насъ всѣхъ, смотритъ на нашу сестру. Потомъ остановился посреди комнаты, осмотрѣлся вокругъ и прошепталъ:
   -- Спятъ!-- и самъ вздрогнулъ отъ этого шепота и точно окаменѣлъ посреди комнаты. Онъ долго стоялъ такимъ образомъ безъ всякаго движенія, и я только видѣлъ, какъ блестѣли его глаза, когда онъ смотрѣлъ то на насъ, то на мать!
   А мы лежимъ, и хоть бы глазомъ моргнули.
   Тогда онъ осторожно, на ципочкахъ, не спуская глазъ съ нашихъ кроватей, подошелъ къ стѣнѣ, на которой висѣла оружіе, взялъ оправленный въ серебро пистолетъ, спряталъ его подъ полу, надвинулъ феску на глаза и быстро, твердымъ шагомъ вышелъ на дворъ.
   Но едва успѣли двери захлопнуться, моя мать поднялась съ постели. За ней поднялась и сестра. Точно духи.
   Мать быстро, но осторожно направилась къ дверямъ; за ней послѣдовала и сестра.
   -- Останься съ дѣтьми! прошептала мать и вышла на дворъ.
   Я вскочилъ и тоже побѣжалъ по направленію къ дверямъ.
   Сестра схватила меня за руку, но я вырвался и сказалъ:
   -- Останься съ дѣтьми!
   Выбѣжавъ изъ дому, я, согнувшись, добрался до плетня; прикрытый плетнемъ и вишенникомъ, доползъ до колодца и притаился за нимъ.
   Ночь была чудная! Небо сіяетъ, мѣсяцъ сверкаетъ, воздухъ свѣжъ -- не слышно ни звука. Я увидѣлъ отца, какъ онъ заглянулъ въ окно мастерской и снова пошелъ дальше. Наконецъ, онъ остановился подъ навѣсомъ амбара и вынулъ пистолетъ.
   Но въ то же мгновенье, не знаю откуда явилась передъ нимъ мать.
   Испугался бѣдняга. Вперилъ взглядъ въ нее и поблѣднѣлъ.
   -- Дмитрій, братъ, господинъ мой, что это ты задумалъ?
   Отецъ вздрогнулъ. Онъ стоялъ, какъ вкопанный, растеряннымъ взглядомъ смотря на мать, а его голосъ прозвучалъ точно разбитый колоколъ:
   -- Иди, Марица, оставь меня... Я погибъ!
   -- Какъ это ты погибъ, господинъ мой, Богъ съ тобой? Что ты говоришь?
   -- Я все спустилъ!-- сказалъ онъ и развелъ руками.
   -- Да вѣдь все это твое собственное было.
   Отецъ отступилъ на шагъ назадъ и снова посмотрѣлъ на мать.
   -- Да вѣдь все -- все!
   -- Такъ что же?-- отвѣчаетъ мать.
   -- Коня!
   -- Кляча, а не конь.
   -- И лугъ!
   -- Дрянной былъ!
   Онъ приблизился къ матери, смотрѣлъ ей въ глаза, точно желалъ пронзить насквозь. А она стоитъ, точно Божій угодникъ.
   -- И домъ!-- сказалъ онъ и закрылъ глаза.
   -- Ну такъ что же? только бы ты самъ былъ живъ и здоровъ.
   -- Марица!
   -- Дмитрій!
   -- Что ты говоришь, Марица?
   -- Я говорю: сохрани Богъ тебя и нашу дѣтвору. Не домъ и не лугъ насъ кормили, а ты -- одинъ нашъ кормилецъ! Мы ни одного дня голодать не будемъ, пока ты съ нами.
   Отецъ наклонился и положилъ руку матери на плечо.
   -- Марица,-- началъ онъ,-- развѣ ты?..-- Онъ не договорилъ, закрылъ глаза рукавомъ и замолкъ.
   Мать схватила его за руку.
   -- Когда мы поженились, у насъ ничего не было, кромѣ одежды и посуды, а теперь, слава Богу, полный домъ.
   Я видѣлъ, какъ изъ подъ рукава отца падали слезы и блестѣли подъ лучами мѣсяца.
   -- А ты и забылъ, что у насъ на чердакѣ цѣлый запасъ шитарки {Чернильные орѣшки.}.
   -- Правда,-- говоритъ отецъ голосомъ мягкимъ, какъ шелкъ.
   Онъ вытеръ глаза рукавомъ опустилъ руку.
   -- А это монисто изъ червонцевъ, къ чему оно мнѣ? Зачѣмъ ему даромъ пропадать? Возьми его на разживу.
   -- Купимъ на это хлѣба!
   -- А мы сами старики, что ли? И мы здоровы, и дѣтки наши здоровы. Будемъ молиться Богу и работать.
   -- Какъ честные люди!
   -- Вѣдь ты не тунеядецъ какой-нибудь. Твоихъ рукъ я не отдала бы и за весь капиталъ Параноса {Извѣстный бѣлградскій богачъ.}, хотя бы онъ былъ вдвое болѣе богатъ, чѣмъ теперь.
   -- Добьемся собственнаго дома..
   -- И выведемъ нашихъ дѣтей въ люди,-- говоритъ мать.
   -- И они не станутъ проклинать меня послѣ моей смерти... Съ какихъ это поръ я ихъ уже не видѣлъ!
   -- Пойдемъ, увидишь!-- отвѣтила мать и взяла его, какъ малаго ребенка, за руку.
   Въ три прыжка и я очутился въ комнатѣ.
   Едва успѣлъ я шепнуть сестрѣ: лягъ! и укрыться съ головой подъ одѣяломъ, какъ они оба переступили черезъ порогъ, и въ это самое время съ колокольни донеслись первые звуки благовѣста. Громко раздавалась они среди ночной тишины, потрясая наши души. И какъ вихрь уноситъ сухія вѣтки, такъ эти звуки уносили наши страданія и печаль...
   -- Сынокъ, вставай, пойдемъ въ церковь!

* * *

   Въ прошломъ году въ Бѣлградѣ я видѣлъ въ Топчидерѣ {Королевскій садъ, въ которомъ работаютъ арестанты.} Перу Зеленбача въ арестантскомъ платьѣ. Онъ билъ щебень...

"Міръ Божій", No 2, 1894

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru