Богато и привольно жил боярин, князь Федор Давыдович Пестрый, один из ближних советников московского великого князя Ивана Васильевича III. Дом у него был чаша полная. Челяди, слуг разных, холопов насчитывалось чуть ли не более сотни при его московских хоромах, выстроенных на берегу Москвы-реки, неподалеку от стен каменного города -- Кремля. Семейство его было небольшое: жена, два сына да дочь, в которых он души не чаял.
-- Хорошо тому на свете жить, -- говаривал он под веселую руку, благодушествуя за кружкой пива в дружеской компании, -- у кого, братцы мои, совесть чистая да у кого в дому мир да любовь обстоит! А у меня уж чего лучше, все как по маслу идет. Никакими пакостями я не занимался, со своей старухой да с детками как некий Авраам древний живу! Государь великий князь меня жалует...
-- Любит тебя княже великий, чего говорить, -- поддакивали приятели, такие же бояре, как Пестрый, но не столь сильные при великокняжеском дворе, как он. -- Это хоть кто скажет. Завсегда на тебя милости государевы сыплются. Стало быть, есть за что. А семейному житию твоему всякий позавидовать может. Такое ли радостное житие, просто глядеть любо!..
-- Нечего Бога гневить, взыскан я всяческими щедротами, слава и благодарение Господу! -- крестился боярин, отличавшийся большою набожностью. -- Чего же желать еще мне?..
-- Вестимо, всего у тебя довольно, князь Федор Давыдович, -- вздыхали приятели, втайне завидовавшие невозмутимому благополучию Пестрого. -- Просто как у Христа за пазухой ты живешь!.. Чего же желать еще тебе?
-- Н-да, живем помаленьку! -- самодовольно поглаживал свою седую бороду Пестрый и в глубине души посмеивался над друзьями-боярами, которых он подзадоривал речами о своей счастливой жизни.
Но не одни только бояре завидовали этому любимцу Иоанна III. Все жители московские, не исключая купцов и суконников, не без зависти поглядывали на его пышные хоромы, изукрашенные резьбою и даже позолотою, весело поблескивавшею на солнце. Между ними зачастую можно было слышать разные речи, характеризующие личность Пестрого.
-- Ишь ты, богатый какой этот боярин, -- говорили одни, останавливаясь перед хоромами Пестрого, уступавшими разве только дворцам великого князя по красоте и по роскоши отделки. -- Эдакие палаты заворотил! Видать, что птица не маленькая, мошною шибченько потряхивает! Да и то: на вотчинах своих он живет, а вотчины -- кормление изрядное, можно добра прикопить!..
-- Не вотчинами, а милостью князя великого богат боярин Федор Давыдович, -- вставляли другие, более знакомые с жизнью и истинным положением при великокняжеском дворе Пестрого. -- Не много таких людей, как он. Правдив паче меры этот боярин, везде правду-матку режет. Недаром про него говорят, что он самому князю великому Ивану свет Васильевичу брякнул раз, что-де ты, государь, такое-то дело рассудил неправильно, не следно ли бы было тебе споначалу совет держать со старыми боярами, ежели-де своего разума не хватает?..
-- Ну, и что ж княже великий? Не прогневался?
-- Вестимо ж, нет. Только промолвил с лукавой усмешкою: вот времечко-де настало -- выше лба уши расти начали! Однако по-евоному сделал и даже слово ласковое к нему обратил: так завсегда режь правду-матку, князь Федор! Люблю-де правду слушать!..
-- Гм! Так оно... Только отколева ему такое богачество досталося, ежели он за правду-матку стоит? Неужто от правды богатеть можно? А он, вишь, какие палаты понастроил!
-- Э, милый человек, не ведаешь ты про богатства боярские! А у него уж раньше все было... дедами и прадедами накоплено. Из роду в род, значит. Оттого и правдой он живет, потому как нет ему нужды кривить душой корысти ради...
-- Тоже нужды нет, сказал ты слово эдакое! -- посмеивались торговые люди, почесывая руками затылки. -- Это для кого как. Вестимо, Пестрый-князь такой правдолюбец, каких днем с огнем поискать надо. Про него нельзя худой сказки сказать. А уж про других бояр да приказных много худых сказок отыщется... Шибко уж крепко нас давят, просто дыхнуть не дают! Не страшатся даже грозного государя Иван свет Васильевича. А он ли уж их не наказывает!..
Действительно, в те времена черному народу, людям тяглым и посадским приходилось плохо от бояр, людей служилых и приказных, не брезговавших никакими средствами, чтобы приумножить свое состояние. И тем более честность и благородство князя Пестрого бросились всем в глаза, что большинство вельмож московского двора любили поприжать "меньшого брата", пользуясь бесправием последнего.
Впрочем, не одним своим бескорыстием славился князь Пестрый. Был он и славный воевода, известный своей воинской доблестью, проявленною им во многих походах на татар, на Литву, на Вятку, а в последнее время на Казань, куда он ходил под главным начальством князя Константина Александровича Беззубцева. Этот поход был неудачен для русских, сначала побивших казанцев, но потом едва не поплатившихся своими головами за непонятную беспечность, проявленную ими под стенами Казани. Тут плохо пришлось бы руссакам, пировавшим "без опояски" в своем стане, положившись на миролюбивые заверения казанского царя Ибрагима, если бы не распорядительность князя Беззубцева и не находчивость Федора Пестрого, который зашел со своим отрядом в тыл татарам и заставил их отступить, дав время изготовиться московским полкам к обороне. За этот подвиг князь Пестрый был щедро награжден великим князем, получившим о том донесение от главного начальника рати -- Беззубцева.
За этим походом на Казань последовал второй, предпринятый для усмирения казанского царя Ибрагима, посылавшего своих наездников разорять русские области. Братья великого князя, Юрий и Андрей Васильевичи, предводительствовали московскою ратью, при которой находился весь двор великокняжеский, все князья служилые, воеводы и, между прочим, князь Федор Пестрый, состоявший в передовом полку князя Даниила Холмского. Казанцы были разбиты наголову, и царь Ибрагим принужден был заключить мир "на всей воле" государя московского, то есть исполнить все его требования. Таким образом, цель похода была достигнута и Казань была усмирена, но тут Пестрый получил серьезную рану в плечо, вследствие чего не мог участвовать в походе против Великого Новгорода, что ему было даже втайне приятно, ибо сражаться со своими же братьями православными особенного удовольствия не представляло...
В конце 1471 года князь Федор Давыдович, уже оправившись от ран, хотел было ехать в Коломну, где у него находилось много родовых и жалованных вотчин, как вдруг в одно морозное зимнее утро к нему явился дьяк с государева двора и объявил, что на завтрашний день назначено в Кремле собрание ближних бояр и воевод для суждения по какому-то делу, куда великий князь повелевает явиться и Пестрому.
-- А не знаешь ты, дело какое? -- полюбопытствовал боярин, выслушав слова дьяка.
-- Досконально не знаю, княже, а кажись, о Перми Великой суждение пойдет, -- отвечал дьяк. -- Больно уж зол государь на людей пермских...
-- Это которые зырянами зовутся, на тех, что ли?
-- Нет, это другой народ, не зыряне [Под именем зырян тогда известен был народ, обитающий по рекам Вычегде, Сысоле и их притокам, в пределах нынешней Вологодской губернии. Название зыряне (сырьяне) произошло от слова "сыроядь", "сыроядцы", то есть люди, едящие сырое мясо. (Примеч. авт.)], а настоящие, коренные пермяне, которые по край Каменного Пояса [Каменным Поясом называли тогда хребет Уральских гор, по одну, западную сторону которых и находилась Великая Пермь. (Примеч. авт.)] живут. С Волги-реки к ним попадают.
-- Знаю, слыхал о таких. Говорят, там недавно еще вера Христова воссияла по трудам зырянского светителя Ионы?
-- Верно изволишь молвить, княже. Десятый уж год пошел, как пермяне владыкой Ионой окрещены. Только нынче смута там творится. Возненавидели пермяне имя русское и, кажись, на веру Христову сердцем восстают...
-- Ах, Господи, грех какой! -- перекрестился Пестрый. -- Чтой-то над ними приключилося?
-- А не иначе как дух новгородский в них вселился, -- решил дьяк. -- Потому как давно они дань платят Новгороду буйному. Ну, и нахватались духу вольного, новгородского, задумали над Москвой посмеяться. Да за одно и верой Христовой пренебречь... Смута такая там пошла, что Боже упаси!..
-- Ишь ты, народец какой! Туда же, подумаешь, суются!.. А смута-то какая у них вышла?
-- Торговых людей наших обидели они, просто как липок обобрали. Мы, говорит, вашего государя не боимся! Мы, говорит, Москве поклоны не бьем! Мы, говорит, даже новгородцев не особенно жаловали, а москвитян тем паче не трухаем! Вот-де вам сказ наш пермский!.. Ну, и забрали все товары, какие при наших москвичах были, а самих-то их взашей протолкали. Еле добрались они до Москвы, чуть не нагишом пришли. Ладно еще помогли им попы пермские, а то пропадать бы пришлось, как собакам!..
-- Ну, дела! Ну, дела! -- только развел руками Пестрый. -- Не по разуму зазнались пермяне. Большую смелость взяли на себя. А это им даром не пройдет. С государем нашим шутки плохи. Не спустит он дерзость подобную, покажет озорникам, как с русскими жить полагается... Так гневается, говоришь ты, княже великий, а? -- Спросил он у дьяка, почтительно стоявшего перед ним.
-- Ужасти как гневается! Даже ногой топнул, как услышал о такой продерзости пермской. Проучу, говорит, я этих разбойников! Да и веру православную, говорит, спасать надобно!.. Сами ведь обиженные ему жаловались, всю подноготную выложили, что и как вышло...
-- А какие купцы там были, которых ограбили? Как их по имени зовут?
-- Были там Семен Живоглот да Степан Курочкин с товарищами. Чаяли с большими барышами вернуться, а пришлось с сумой за плечами...
-- Знаю я Сеньку Живоглота, -- поморщился Пестрый. -- Первый обманщик на Москве! А Степана Курочкина не ведаю.
-- Курочкин тоже не плоха блоха, -- подсказал дьяк, -- но все же Живоглота получше будет...
-- Вот то-то и есть, друже. Уж ежели такие купцы там были, значит, не зря заваруха поднялась... Надо, брат, умом тут пораскинуть... Надо правду-матку поискать... Да, да. -- Он помолчал немного и сказал: -- А пожалуй, можешь идти, дьяче. Слышал я указ государев, наутрие на совет буду. Да ты выпей, дьяче, медку, веселее ноги понесут! -- улыбнулся он и приказал холопам поднести приказному кружку вкусного напитка, от которого хмелели самые крепкие здоровые люди.
Дьяк выпил кружку одним духом, поблагодарил хозяина и удалился, славя боярское хлебосольство.
II
На завтрашний день, с восходом солнца, с разных концов Москвы стали съезжаться в Кремль знатные бояре и воеводы, призванные на совет к великому князю. Холопы и придворные челядинцы высаживали прибывающих из саней и помогали им подняться на высокое крыльцо великокняжеского дворца, или терема, изукрашенного со всею пышностью того времени. В сенях встречали их дьяки и провожали в приемную палату, способную вместить более сотни человек.
Князь Пестрый приехал в числе других и обменялся приветствиями с боярами, имевшими кроткий и даже униженный вид. Все говорили полушепотом, ожидая выхода государя, пребывающего во внутренних покоях. Разговоры как-то не вязались, да и какие разговоры могли быть, когда многие вельможи только и думали о том, как бы изворотистее отвечать на вопросы великого князя, если он спросит их мнения о чем-нибудь.
"Надо, брат, ухо востро держать с таким державцем, -- проносилось в голове у старых бояр, привыкших трепетать перед своими повелителями. -- Он, брат, по головке не погладит, ежели что невпопад брякнешь. С ним шутки плохи!.."
И они еще глубже уходили в высокие воротники своих кафтанов, отупело поводя глазами по сторонам.
Большую строгость имел великий князь Иван Васильевич III в обращении со своими боярами. Никто не видел у него потачки. Слов нет, он не был так жесток и суров, как впоследствии внук его, царь Иван Васильевич же Грозный, но и мягкосердечием он не отличался и крепко держал в своих руках вельмож, трепетавших от каждого его взгляда. Бояре забывали в его присутствии свою обычную гордость и заносчивость. Никто не смел при нем затевать ссор и свар, учинять буйств, насилий и вообще недостойных дел, зная, что подобные деяния не останутся безнаказанными, и тем более неизменная смелость суждений князя Пестрого и других немногих сановников на придворных собраниях являлась удивительною, что великий князь временами как будто даже гневался на смельчаков, но потом опять снисходительно улыбался и говорил:
-- Ладно, ладно, строптивцы вы эдакие. Выслушал я речь вашу дерзкую... и сильно мне по сердцу она пришлась. Вижу я, по правде вы судите. А правду люблю я слушать...
-- И страх их не берет, право! -- толковали в Москве про таких смельчаков и завидовали подобной отваге, перед которою бледнела всякая воинская доблесть.
-- Счастливчики! Право, счастливчики! Видишь, как голову высоко несут! -- шептались трусливые бояре, видя, как Пестрый подошел к кучке осанистых вельмож, спокойно рассуждавших о чем-то неподалеку от дверей, ведущих во внутренние покои. -- По правде, по совести они судят... Потому как любит их княже великий... А наш брат и пикнуть не смеет!..
-- В душу государеву они влезли, кругом его обошли, ну и болтают что на ум взойдет, благо принимают их словеса за суждение праведное, -- замечали другие. -- А постращай бы их, к примеру сказать, батогами, живо бы правду забыли!..
-- Правдолюбцы, что и говорить! -- шипели третьи из отдаленных уголков приемной палаты. -- Тоже с советами лезут. А княже великий их слушает. А им чего не праведничать, ежели у них многое множество вотчин да тяглых людей есть! А отбери бы у них вотчины богатые да с сумой бы по миру пусти, каково бы запели тогда? Небось бы забыли про правду!..
Между тем князь Пестрый, не подозревая, что много глаз следит за ним с явной неприязнью, беседовал с князем Данилой Дмитриевичем Холмским, известным своими военными удачами. Тут же стояли князь Иван Юрьевич Патрикеев, князь Василий Иванович Стрига-Оболенский и суровый на вид боярин Василий Федорович Образец, закадычный приятель Пестрого.
-- Непременно поход будет нынче, -- говорил Холмский Пестрому, расправляя воротник своей ферязи. -- Вчера государь о том обмолвился...
-- Куда поход? -- спросил Пестрый.
-- На Великую Пермь! Пермяне обидели наших... каких-то купцов, говорят... Что-то такое там вышло...
-- Знаю, слыхал о том деле. И, говорят, крепко обидели?
-- Это Живоглота-то Сеньку? -- усмехнулся Патрикеев, прислушавшись к разговору. -- Знаю я поганую гадину! Недаром Живоглотом его прозвали. Воистину Живоглот настоящий!.. Из-за него бы, вестимо, марать рук не стоило бы. Но дело не в обиде наших торговых людей. У великого князя свои думушки...
-- Прибрать бы к рукам надо Пермь Великую, вот что! -- буркнул Образец, ни к кому, собственно, не обращаясь. -- А посему не упустит государь сего случая. Непременно поход будет на Пермь.
-- Что же, в добрый час, -- сказал Стрига-Оболенский. -- Пермяне под новгородским началом состоят. А новгородцев летось поупарили мы малую толику. Следно и пермян подковать. Только далече эта страна от Москвы. Трудненько добраться до нее будет.
-- Ежели повелит княже великий, дойдем и до Перми живым духом! -- тряхнул головой Пестрый. -- Проходили же через нее воеводы Иван Руно да Иван Звенец в третьем году, когда в Черемисскую землю ходили...
На этом разговор оборвался. В палату вбежал юркий подьячий и возгласил:
-- Государь великий князь жалует, а с ним митрополит, владыко святой, да княжичи, братья государевы! Приуготовьтесь, князья-бояре именитые, государя встречать!
-- Господи, благослови!.. Что-то будет?.. -- пронеслось между присутствующими. -- О чем соизволит судить княже великий?..
Дверь, ведущая во внутренние покои, распахнулась, и в палату вступил великий князь Иван Васильевич, облеченный в богатые одежды, блиставшие золотом и драгоценными каменьями. На нем была шапка и бармы Мономаховы. В руках он держал посох из черного дерева, снабженный серебряным набалдашником. Рядом с великим князем шествовал митрополит Филипп, владыка московский, всегда присутствовавший на важных заседаниях боярской думы. За ними шли два брата Иоанна III, Андрей Большой и Андрей Меньшой, оба известные витязи, искусно руководившие войсками в ратном поле, куда их неоднократно посылал великий князь совместно с другими военачальниками.
Бояре отдали земной поклон государю и пожелали ему много лет здравствовать. Митрополиту они поклонились с не меньшим почтением и стукнули лбами о пол, когда он благословил их общим благословением. На долю братьев великого князя, двух Андреев, достался только поясной поклон, что, впрочем, и требовалось придворным церемониалом.
Усевшись в свое золоченое кресло, стоявшее на некотором возвышении, великий князь окинул быстрым взглядом собрание и начал говорить громким, решительным голосом:
-- Ведомо вам, князья-бояре, что есть на свете страна, нарицаемая Пермь Великая?..
-- Ведомо, государь, ведомо, -- пронеслось между присутствующими, гулом отдаваясь в отдаленных уголках приемной палаты.
-- А ведомо вам, что страна сия под новгородским началом состоит?
-- Ведомо, государь, ведомо, -- опять загудели бояре.
-- Так вот, князья-бояре, слуги мои и советники, скажу я вам слово единое о стране пермской. Худо пермяне учинили, торговых людей наших обидели... Да оно бы ничего еще, пусть, коли бы Москву они не трогали. А они ведь поносить начали всю землю Русскую, меня на чем свет стоит обругали и даже холопом татарским обозвали!.. -- Глаза великого князя сверкнули, лицо вспыхнуло гневом. Он стукнул посохом об пол и продолжал: -- О, люди неразумные! Обуял их дух гордыни новгородской, думают так и есть. Надеются на помощь Новгорода. Но мы уж сокрушили Новгород, придавили пятой главу змия шипящего... Помните вы, князья-бояре, как мы с новгородцами управились?
-- Как не помнить, княже великий? -- послышались голоса. -- Зело помяла Москва бока у Новгорода Великого, каким он себя величал! Ведь летось еще дело было. Да и Новгороду не забыть того, как ты, государь, покарал его для примера другим строптивцам!..
И бояре говорили правду. Действительно, трудно было бы забыть Новгороду кровавую бойню, заданную ему великим князем Иваном Васильевичем летом 1471 года. Дело вышло из-за обычной легкомысленности новгородцев, отказавшихся признавать верховную власть московских владетелей, исстари именовавших Новгород своею "отчиной и дединой" и требовавших некоторых доходов, чем все их притязания и ограничивались. Вдова бывшего посадника, Марфа Борецкая, с двумя сыновьями Дмитрием и Федором Исаковичами Борецкими, при помощи многих подстрекателей, произвела переворот в Новгороде, последствием чего было решение народного веча: отдаться под покровительство польского короля Казимира, порвав всякую связь с Москвою. Это решение было немедленно приведено в исполнение. Новгородское посольство поехало в Литву и заключило с Казимиром формальный договор, предоставляющий польскому королю те права и доходы, каких требовал московский государь, но оставляющий неприкосновенною "народную свободу" новгородцев. Это событие ужасно разгневало великого князя Ивана Васильевича, и он послал несколько отрядов к новгородским владениям с приказанием дать острастку крамольникам... Началось страшное опустошение. Истребляли все огнем и мечом, не щадя ни старого, ни малого, не разбирая правых и виноватых. Таков был дух того грозного кровавого века. Иначе и быть не могло... Следом за передовыми отрядами прибыл сам великий князь с главными силами и расположился станом при Яжелбицах. С его приходом военные действия оживились. Произошли одна за другой две решительные битвы, чрезвычайно счастливые для москвитян. Сначала князь Холмский с боярином Федором Давыдовичем одержали победу на Коростыне, между Ильменем и Руссою, а потом тот же Холмский, при содействии других воевод, разбил новгородцев наголову при Шелони, чем всякое дальнейшее сопротивление крамольников было сломлено. Они принуждены были смириться, видя, что их нареченный покровитель, король Казимир польский, не может или не желает дать им помощь. Был заключен мир "по милостивому соизволению" Иоанна, обусловившего в договоре, чтобы Новгород за свою вину выплатил в московскую казну деньгами 15500 рублей, или около восьмидесяти пудов серебра, что составляло по тому времени громадную сумму. Но главная беда Новгорода заключалась в ужасном разгроме и кровопролитии, произведенном московскими дружинами на пространстве не одной сотни верст, и такая кара, наверное, долго должна была помниться новгородцам...
-- Да, поубавил я спеси у Новгорода прегордого! -- усмехнулся Иоанн, весело поглядывая на бояр. -- Перед Москвою выю он склонил... А ежели крови пролилось тут много, так то не моя вина. Больно уж осерчавши были ратники наши на изменников новгородских. Просто не удержать было никак...
-- Что ж делать? -- вздохнул митрополит. -- Без крови войны не бывает. Только, вестимо, не следовало бы давать воли ратникам...
-- Знаю, владыка, -- нахмурился великий князь, -- но кротостью многого не достигнешь, не укротишь словами ласковыми вепря свирепого, сиречь народ новгородский неистовый... Одначе довольно об этом, -- прервал он самого себя. -- Повел я речь о Перми Великой -- и надо о ней посудить. Послушайте, князья-бояре! Послушай и ты, владыка святой! Пермяне обидели торговых людей наших, Москву ни во что поставили, имя мое обесчестили, поруху моей княжьей чести нанесли! Что им за это подобает? Какого наказания они достойны?
Бояре переглянулись между собою. Никто не знал, как отвечать государю. Боязнь попасть впросак, высказать несуразную мыслишку связывала языки присутствующим, знавшим крутой нрав Иоанна. Но вот поднялся с места князь Данило Холмский и проговорил:
-- Укротить их надо, государь. Покорить под нозе твою.
-- Воевод послать туда с ратью изрядною, -- поддержал Холмского князь Патрикеев. -- Нельзя же от таких смердов обиды терпеть!..
-- Непременно покорить надо Пермь, княже великий, -- заявил Федор Пестрый. -- Только прости меня, государь, я правду скажу. Не верится мне, чтоб так виноваты были пермяне, как о том Живоглот с товарищами толкуют. А потому повели идти на Пермь воеводе честному, некорыстному. Пускай он накажет пермян от твоего грозного имени, но потом пускай и помилует их именем твоим, якобы по раскаянию ихнему сердечному. А то пойдет туда воевода жестокосердый да корыстный, людей мечом посечет, селения огнем попалит, добро, какое можно взять будет, себе заберет, а тебе, государь, только пустыня останется. А ты ведь, княже великий, не одне лишь земли покоряешь под высокую руку свою, а покоряешь и людей, кои на тех землях живут!..
-- А и умен же, ты князь Федор, ой-ой как умен! -- покачал головой Иоанн, выслушав горячую речь Пестрого. -- Книжником бы тебе быть, а не воеводой. Да, знать, уж судьбина твоя такая, что не попал ты в книжные люди, а советчиком моим сделался... Ну, ладно, по-твоему будь. Пошлю я такого воеводу в Пермь, какого ты расписал сейчас, ежели работа ратная там будет... А что скажут прочие князья-бояре по делу сему? -- обратился великий князь к остальному собранию. -- Следует ли посылать рать на Пермь Великую, дабы покорить ее, как того советуют князья Холмский, да Патрикеев, да Пестрый?
-- Посылай, государь, рать на пермян!.. Укротить их надо хорошенечко, дабы вперед неповадно было!.. А мы рады за тебя головы свои положить!..
-- А я, чадо мое, господине княже великий, -- прибавил митрополит, -- стану Бога молить за ратников храбрых, кои в дальний поход уйдут. А паче всего желаю я, дабы вера Христова там сохранилась, ибо худые вести оттуда пришли, будто в умах пермян сомнение велие учиняется насчет истин евангельских. И вот задумал я святое дело поддержать, с воеводами попов да иноков послать в Пермь Великую... но об этом после потолкую я, с кем потребно будет. А теперь аз, пастырь недостойный стада словесного, от души благословляю поход сей, да будет он счастлив для русского оружия и да крови поменьше прольется во имя милосердия твоего, княже великий!..
-- Аминь! Да будет так! -- заключил великий князь, поднимаясь с места. -- И я объявляю поход на Пермь Великую, по совету вашему, князья-бояре, да по благословению твоему, владыка святой, а паче всего по моему хотению личному. Пусть знают пермяне, каково над русскими людьми куражиться!.. Назавтра укажу я о том, каким воеводам ратью водительствовать, а теперь можете уходить, князья-бояре. Спасибо вам за совет ваш разумный.
Он поклонился собранию и вышел из приемной палаты рядом с митрополитом, шептавшим про себя молитву.
Великокняжеский совет был закончен.
III
С разными чувствами встретила Москва весть о походе на Пермь Великую. Во многих семьях городских и посадских людей были здоровые мужчины, считавшиеся очередными ратниками для пополнения великокняжеских войск. Тут сразу поднялись плач и рыдание, усиливаемое рассказами об отдаленности пермской страны, откуда многие могли не вернуться совсем. Горевали преимущественно матери и жены ратников, страшась вечной разлуки со своими сыновьями и мужьями. Мужчины же с твердостью переносили новую тяготу и говорили, что ради государя да родины всякую невзгоду можно претерпеть.
Зато находились такие люди, для которых поход на Пермь обещал одно удовольствие. Это были бездомные бобыли, вечные искатели приключений, служившие в дружинах разных князей и бояр, считаясь, однако, не холопами их, а вольнонаемными дружинниками. Они, по первому слуху о войне, стекались под знамена великого князя, иногда в составе боярских дружин, иногда же сами по себе и всегда храбро сражались, но зато при всяком удобном случае принимались грабить, не разбирая, по какой стране они проходили -- по русской или по басурманской. Впрочем, в пределах московского великого княжения озорство их места не имело, а "пошаливали" они только в областях новгородских, или тверских, или рязанских, на что воеводы смотрели сквозь пальцы. В "басурманских" же землях, будь то владения татар, или литвы, или немцев, или же каких-либо людей лесных -- инородцев, разорять народ позволялось всякими способами, а добро народное составляло невозбранную добычу победителей. Оттого-то объявленный поход на Пермь Великую и радовал искателей приключений, -- тем более что там, по слухам, имелось много серебра, известного под названием закамского, при мысли о котором у каждого "храброго витязя" посасывало под ложечкой от жадности.
"Вот только большим воеводой назначать кого? -- подумывали они, зная по опыту, что от главного военачальника все зависит. -- Не дай Боже, ежели какой-нибудь правдолюбец будет, вроде князя Пестрого, али Образца-боярина, али там князя Патрикеева Ивана Юрьевича, али свойственников его князей Ряполовских! Те уж на чужое добро не позарятся, да и нашему брату воли не дадут! А вот ежели бы князя Руно Ивана поставили, он бы нашему нраву перечить не стал, ибо сам любит чужое добро заграбастать. У него уж руки такие загребущие, того и глядят, поди, чего бы в карман себе захватить. Он даже с царя казанского откуп взял, когда мы под Казань ходили ратной чести искать!.."
Об Иване Руно все говорили, что он в 1469 году, в мае месяце, будучи предводителем сильного русского отряда, мог бы легко взять Казань, застигнутую москвитянами врасплох, но после битвы в предместьях города он внезапно приказал отступить к Волге, потом сел на суда и отплыл к Коровничьему острову, где русские целую неделю сидели без дела. Тут к Руно приезжали какие-то таинственные незнакомцы, не то поволжские разбойники, не то татары же и привезли двенадцать мешков с чем-то тяжелым и тщательно увязанным в свертки, из чего дружинники заключили, что воевода взял откуп с казанского царя Ибрагима за уход из-под стен его столицы...
-- Ах, хорошо бы было, кабы Руно в Пермь послали! -- вздыхали любители чужого добра, побывавшие уже в походах с этим воеводой, но их вожделения не оправдались.
Через два дня после собрания бояр в Кремле по Москве разнеслась весть, что большим воеводой рати, набираемой для похода на Пермь Великую, назначен князь Федор Давыдович Пестрый, а в "товарищи", заместителем ему -- воевода Гаврило Нелидов, приходившийся ему дальним родственником.
Этого никто не ожидал. Даже сам Пестрый удивился, когда его позвали в Кремль и объявили неожиданную новость.
-- Не ждал я такой милости, княже великий, -- говорил он, скромно выслушав указ государев о назначении своем большим воеводой для похода в Пермь Великую. -- Ведь многие бояре-воеводы старше меня есть... и поопытнее. Как будто неладно их обходить...
-- На то моя воля государская! -- прервал Пестрого Иоанн, сделав нетерпеливое движение. -- По-моему, ладно я учинил, что обошел двух-трех стариков, которые годятся только в приемной палате сидеть да расправлять свои бороды сивые. По-моему, дело не в старшинстве, а в таланте воинском, а таланта сего у тебя не занимать стать. Ты ведь из первых воевод моих, на тебя я как на каменную стену надеюсь, а потому и порешил тебя в Пермь послать в челе дружин моих воинских!..
Воевода отвесил низкий поклон великому князю.
-- Спасибо тебе, государь, за добрые словеса твои! Не знаю, не ведаю я, чем милость твою заслужил?..
-- Заслужил ты ее верой да правдой своей, а правдою ведь редкий человек живет. Оттого и люблю я тебя, что завсегда ты правду-матку режешь. А правду люблю я слушать.
Иоанн помолчал немного, подумал и продолжал:
-- А теперь скажу я тебе, как надо воевать Пермь Великую. Вот тебе наказ мой потаенный. Все думают, что гневаюсь я на пермян за обиду торговых людей наших. Но я не поглядел бы на то. Купцы сами виноваты. Слишком уж много дерут, алчностью непомерной одержимы. Да и слух до меня дошел, что Сенька Живоглот, суконник, у одного пермянина девку уволок да обесчестил. За то и прогнали их оттуда, а товары себе забрали. Ну, это бы так и следует, не ходи в чужой огород... А вот меня-то зачем же поносить словами непотребными? За это не будет им спасения!..
-- Да, может, пустое брешут, государь? -- решил возразить Пестрый. -- Может, не виноваты пермяне, а лжу-напраслину на них плетут? Кто знает...
-- Я тоже мерекаю: может, мол, напраслину плетут? Но, видишь ли, князь Федор, причина-то больно хороша подошла, -- присовокупить Пермь Великую к земле московской! Вот я и придрался к такой оказии да порешил воевать пермян. Пусть, с помощью Божьей, ширится и поднимается Русь святая, пусть врагам иноземным будет она на страх и трепет... и да сгинут кровные враги ее, татары ордынские, которых нынче я не страшусь уж нисколечко!..
Великий князь опять помолчал и продолжал снова:
-- Так вот, мой названый большой воевода! Даю я тебе заповедь такую. Покоряй под мою руку Пермь Великую, сначала строгость покажи, а потом помилуй их моим именем, как ты позавчера толковал о том. А мирный народ тамошний, особливо женщин да детей, не давай в обиду своим воинам. А то ведь они охочи во вражеской земле поозорничать.
"Эвона! Да разве я не знаю того без приказу нарочитого?" -- мысленно удивился Пестрый, но потом тотчас же ответил:
-- Слушаю, государь. Неукоснительно по слову твоему сделаю.
-- То-то, смотри. Да слышь ты, князь Федор, не забывай, что там крещеный народ живет, православные христиане, как и мы с тобой, только роду не нашего русского. Так вот, как слышал ты позавчера о том, с тобой владыка-митрополит попов да игуменов с монахами пошлет, дабы они людей пермских в истинах Христовых утверждали. Так ты им всяческое пособие делай, этим церковникам да черноризцам, ибо великая от них польза может выйти.
-- Постараюсь, княже великий! Ведь тоже я человек православный! -- горячо проговорил боярин. -- Жизни своей не пожалею я для дела подобного!..
-- Потрудись, князь Федор, во славу Божью! Да будет твой поход счастлив и удачен, да будет московской державе приращение! А ежели князья пермские живьем тебе сдадутся, ты их в Москву посылай, за стражею. А я уж увижу, что сделать с ними.
-- Слушаю, государь.
-- Да, да, -- задумчиво продолжал Иоанн, -- я не желаю губить пермян, а желаю только под свою власть их привести. Это еще раз говорю я тебе. А нынче они дань новгородцам платят, а новгородцы уж сами живут, дышат лишь милостью моею. А посему смешно даже пермян не трогать, будто у нас сил не хватает с эдаким народцем управиться... И вот повелеваю я тебе, князь Федор, как только покоришь ты Пермь Великую, тотчас же заставь пермян крест целовать на верность мне и наследникам моим, да будут они подданными моими, наравне с другими подвластными мне народами.
-- Постараюсь исполнить указ твой, государь, -- наклонил голову Пестрый.
-- А дядьки да подьячие, коих я придам тебе, разведуют да распишут, сколько дымового с них брать придется, окромя дани воинской. А ты им охрану давай, как полагается.
Пестрый слегка поморщился.
-- Не люблю я, государь, крапивного семени, сиречь крючков приказных. Нельзя ли как-нибудь без подьячих обойтись?
-- Нельзя без приказных народ описывать, чего просить невозможного! -- зыкнул на воеводу великий князь, не любивший ни в чем противоречий. -- Не станешь же сам ты писать!..
-- Оно, вестимо, плохой я мастер закорючки выводить гусиным пером, хоша свитки церковные читаю порядочно...
-- А тут писать надо, а не читать, понимаешь ты?
-- Понимаю, государь.
-- Ну, то-то же. Слишком уж смел ты с правдой своей! Пожалуй, пора бы посмирнее быть. Ведь, знаешь, слишком крутая правда глаза колет! Такая уж пословица есть... Да ладно, куда тебя девать? За правду-то, вишь, ругать тебя не приходится. Оттого ведь и посылаю я тебя в Пермь, что знаю правду да некорыстность твою. За тебя ж и владыка-митрополит просил. Он знает, что ты человек богомольный, крепко церковь Божью любишь. А для пермян нынче такой человек и надобен, ибо от веры Христовой они отвращаются. А посему ступай сейчас к владыке, он тебе свое поученье даст, как в стране пермской дело святое настраивать. А ежели владыка о чем попросит тебя, ты неукоснительно сделай по словам его, ибо его слова дышат любовью евангельской!
-- Слушаю, государь, -- отвесил низкий поклон Пестрый и отправился в митрополичье подворье, куда его послал великий князь.
Старец Филипп, митрополит московский, бывший епископ суздальский, отличался кротостью характера, не в пример своему предместнику Феодосию, который, ревностно следя за христианским благочестием, строго наказывал священнослужителей, ведущих развратную жизнь. Оттого-то в 1467 году добродетельный, но суровый нравом митрополит Феодосий, слыша всеобщий ропот духовенства, отказался от митрополии, а на его место был выбран Филипп, занявшийся умиротворением своей паствы кроткими мерами.
Много дела представилось новому митрополиту, видевшему кругом себя тьму суеверия и невежества. В народе господствовала уверенность, что по случаю истечения седьмой тысячи лет от сотворения мира, согласно исчислению греческих хронологов, должно было произойти преставление света. И это ужасало всех. Многие уходили в монастыри, чтобы провести остаток дней земных в посте и молитве. Другие бросали обычные работы и занятия, говоря, что теперь нечего трудиться, а надо только о спасении души заботиться. Появилось немало лжепророков, которые проповедовали о скором скончании века, а под шумок обделывали свои темные делишки. Празднолюбцы-грамотеи шли в попы и в дьяконы, соблазняя народ своим грубым невежеством и распутством. В довершение беды в некоторых областях Руси свирепствовала заразная болезнь, называемая в летописях "железою", от которой умерло до двух тысяч народа...
Времена стояли переменчивые. Умы народные шатались, не зная, где ложь, где правда... Митрополит Филипп, как пастырь добрый -- не наемник, со времени своего вступления на первосвятительский престол Русской Церкви не покладая рук трудился над умиротворением мятущихся.
Заботился владыко и об окраинах, населенных язычниками-инородцами, приводимыми в московское подданство, но там уж совсем было плохо, потому что боговдохновенных проповедников было мало, а заурядные попы и монахи не могли снискать к себе уважения и доверия среди язычников...
Между прочим, с некоторого времени до слуха владыки стали долетать вести, что жители Перми Великой, крещенные в 1462 году пермским епископом на усть-вымской кафедре Ионою, намерены отпасть от православия, склоняясь на уговоры языческих жрецов и шаманов. Купцы-москвичи, прогнанные возмутившимися пермянами, подтвердили слухи об этом, ввергнув святителя в глубокую печаль и тревогу. Следовало принять свои меры, чтобы спасти колеблющихся от мрака идолопоклонства. А средств для того было мало. И вдруг решение великого князя послать войско для покорения Перми Великой подало митрополиту счастливую мысль... И он пожелал повидать Пестрого перед походом.
-- Да будет благословен приход твой, чадо мое, -- встретил митрополит воеводу, осеняя его крестным знамением. -- Да будешь ты счастлив в ратном деле, на какое теперь воздвигаешься!
-- Аминь, -- ответил Пестрый, принимая и целуя благословляющую руку святителя. -- Спасибо тебе, владыка святой, за слово доброе!..
-- Садись, боярин, потолкуем с тобой, -- указал митрополит на лавку, покрытую мягким войлоком. -- Надо мне словцо-другое молвить о пермянах, коих ты воевать собираешься...
И он начал говорить.
Долго говорил митрополит, посвящая Пестрого в свои планы и заботы о делах церкви. Владыка скорбел о пермянах, недавно еще принявших православие, но замысливших уже отступиться от него. Причины к тому были общеизвестны: отдаленность Перми Великой от Москвы, отсутствие хороших священников, могущих показывать примеры благочестивой жизни, враждебное отношение пермян к русскому племени, олицетворяемому среди них новгородцами и, только лишь отчасти, московскими купцами. А так как христианство шло с Руси, считаясь "русскою верой", то новопросвещенные охладевали и к христианству, не получая от него никаких вещественных благ, на что, быть может, они надеялись. Поэтому владыка решил, что весьма полезным будет послать в Пермь Великую пятерых священников и иноков, трое из которых были зыряне, то есть родственные пермянам люди, для утверждения последних в спасительной вере.
-- Надо обратить заблудших на путь истины, -- заключил Филипп свою речь, выслушанную Пестрым с глубоким вниманием. -- Да не взыщет с нас Господь за попущение словесного стада своего. А тебя умиленно прошу я, князь Федор Давыдович, не оставь своим попечением попов да иноков моих, коих тебе я поручаю!
-- Будь покоен, владыка. Ни на час о них я не забуду, завсегда для них подмогой да защитой буду!
-- Вот как утешил ты меня, боярин! -- радостно воскликнул митрополит, набожно перекрестясь на иконы. -- Большое спасибо тебе. Потрудись же во славу Божью! Только вот тебе завет мой духовный, княже: не позволяй воинам страну пермскую разорять, ибо не подобает христианам подобных себе людей обездоливать! А потом, Боже храни, не невольте вы язычников веру Христову принимать, ибо не меч, не огонь несут свет любви евангельской, а мир, да слова добрые, да кротость беспредельная, ими же вся церковь вселенская зиждется!
-- Аминь! Да будет так, как повелел ты, владыка! -- наклонил голову Пестрый и, напутствуемый благословением и доброжеланиями Филиппа, оставил митрополичьи покои, глубоко тронутый евангельским заветом святителя.
Начались деятельные приготовления к далекому походу, пугавшему воображение одних и открывавшему перед другими широкие виды на наживу. Ковали и чинили оружие, шили теплую одежду, необходимую для зимнего времени, заготовляли съестные припасы, заключавшиеся в хлебе, рыбе и разной живности.
Наконец все было готово к выступлению. Отслужили напутственное молебствие, и многочисленная рать, предводительствуемая большим воеводой, князем Федором Пестрым, и товарищем его, боярином Гаврилом Нелидовым, выступила из Москвы, провожаемая за несколько верст от города самим великим князем Иваном Васильевичем, братьями его, боярами, митрополитом, игуменами окрестных монастырей и всем народом московским, желавшим ратникам удачи и благополучного возвращения.
IV
Во второй половине XV столетия Великая Пермь делилась на две половины -- Верхнюю и Нижнюю. В Верхней Перми был городок Изкар, а в Нижней -- городки Чердын, Покча и Урос [названия Изкар и Чердын зырянско-пермяцкие. Изкар означает "Каменный город", а Чердын -- "устье топора" или "конец топора". Нынешние же названия Изкара -- Искор (село Чердынского уезда) и Чердына -- Чердынь являются совершенно извращенными. (Примеч. авт.)]. Городки эти стояли на правом возвышенном берегу реки Колвы [приток реки Вишеры, впадающей в Каму. (Примеч. авт.)] на более или менее неприступных местах, приспособленных для защиты их от нападений враждебных народов. В городках Изкаре, Чердыне и Покче жили князья, совместно властвовавшие над пермскою страною. В Уросе же начальствовал воевода покчинского князя (главного среди пермских князей), управляя порученною ему местностью.
Великая Пермь, получившая свое название от слов "великая парма" (что значит -- бесконечное болото, поросшее густым девственным лесом), раскинулась на большом пространстве. Владения пермских князей простирались до верховьев Печоры и верховьев Камы, распространяясь во все стороны от Колвы не на одну сотню верст. Было тут много болот, считавшихся совершенно непроходимыми, куда не решались проникать самые отчаянные люди. Это была именно Великая Пермь -- неприветливая дикая парма, грозно шумевшая своими древними густыми лесами.
Пермскою страною тогда назывался вообще и Привычегодский край, населенный исключительно зырянами, но ввиду своей близости к городам Устюгу и Вологде, этот край раньше прикамской части страны пермской подпал под власть Московского государства. Старая Пермь, как именовался тогда зырянский край в отличие от Перми Великой, являлась уже вполне христианскою страною в то время, когда Великая Пермь погрязла во тьме язычества. Святой Стефан, будущий незабвенный епископ пермский, просветил жителей Старой Перми в 1379 году, тогда как обитатели Великой Перми были крещены только в 1462 году четвертым преемником святого Стефана на усть-вымской кафедре епископом Ионою. Городок Усть-Вым, стоявший на правом берегу реки Вычегды, стал называться с 1382 года градом владычным, потому что в нем установилась кафедра епископов пермских. В Старой Перми до пришествия святого Стефана были тоже свои особые князья, которые жили в городке Княж-Погосте, но с того времени, как последний представитель этих князей, кудесник Пама, был изгнан зырянским народом из своей страны, вся власть духовная и светская сосредоточилась в городке Усть-Выме. Там стали жить московские тиуны и сборщики податей; там начали чинить суд и расправу над зырянами по указам великого князя. Москва любила прибирать к рукам мелкие народы. Она не забыла и зырян. Произошло полное подчинение Старой Перми московскому владычеству, и зырянский народ навсегда утратил свою самостоятельность.
Таким образом, к описываемому времени только Верхняя и Нижняя Пермь в Прикамье являлись свободными странами, хотя и они платили дань новгородцам. Но новгородцы во внутреннюю жизнь Перми Великой не вмешивались, довольствуясь собиранием с нее дани, что составляло главную цель тогдашних завоеваний.
В начале лета 1472 года, в дождливый и ненастный день, к городку Покче медленно подъехал какой-то человек на тощей лошаденке, облеченный в невзрачную серую одежду и серую же шапку-четырехуголку, сшитую из грубого жесткого сукна. В руках он держал короткое деревянное копье с железным наконечником, а за плечами у него висел колчан со стрелами и лук с туго натянутой тетивой, сделанной из овечьей кишки. Прибывший неловко слез с лошади, такой же неприглядной и низкорослой, как он сам, суетливо привязал ее к ближайшему дереву и застучался в деревянные ворота городка, окруженного со всех сторон высоким земляным валом.
-- Эй, слушайте! Пустите меня! -- крикнул он по-пермяцки, увидев человеческое лицо, выглянувшее сверху из-за вала. -- Из Чердына приехал я.
-- К вашему князю Микалу я послан... от нашего князя Ладмера... С вестью...
-- С вестью?
-- Да, с вестью. Недобрую весть я привез...
-- Неужто вогулы проявились опять? Али другая твоя весть, не про вогулов проклятых?
-- Москва на нас поднимается... Москва на нас посылает силу воинскую, которой и сметы нет!.. Отворяй, брат, ворота поскорее. Не время мне с тобой толковать.
-- Ах, беда! Ну, беда!.. -- забормотал испугавшийся покчинец и быстро скрылся за валом.
Через несколько минут тяжелые деревянные ворота отворились и посланец чердынского князя вступил в городок, ведя лошадь за собою.
Привратник сказал ему вполголоса:
-- Ступай к князю скорее. Недавно с охоты он приехал, пожалуй, спать завалится. А тогда будить его трудно.
-- Знаю я, крепок сон князя Микала, но Москва хоть кого разбудит! -- усмехнулся чердынский человек и пошагал к княжескому жилищу, находившемуся в центре городка.
Городок Покча, известный в летописях под названием Покчи, стоял на самой вершине крутого холма, омываемого с двух сторон водами реки Колвы, в которую он вдавался отвесным полукруглым мысом. С третьей стороны покчинский холм опоясывала речка Кемзелка, вытекавшая из ближайших болот, снабжавших водою многочисленные реки и речки Пермского края, с четвертой же стороны, на расстоянии сотни сажен от земляных укреплений городка, проходил глубокий овраг, соединявший Колву с Кемзелкой.
В весеннее время, когда этот овраг тоже заливала вода, Покча представлялась настоящею крепостью, находясь как бы на возвышенном острове, недоступном для вражеских нападений. Летом же, разумеется, этот овраг обсыхал, лишая Покчу ее естественного прикрытия со стороны суши, но, в сущности, это лишение особенного значения не имело, потому что вогулы, или остяки, или татары сибирские, -- злейшие враги пермских людей -- не останавливались перед такими препятствиями, признавая только вооруженное сопротивление защитников, оборонявших свое достояние с поразительным упорством и храбростью.
За внешним валом, окружающим городок, был другой вал, внутренний, снабженный невысокой изгородью из толстых жердей, вбитых стоймя в землю по гребню вала. В промежутках между валами лежало множество коротких бревен и обрубков, вперемежку с грудами камней, заготовленных на случай осады городка внешними врагами. Этими бревнами и камнями покчинцы отражали приступы неприятелей, скатывая им на головы бревна и бросая камни. Кроме того, на обоих валах, в равномерном расстоянии друг от друга, были построены маленькие деревянные башенки, с которых жители городка встречали врагов стрелами. Во втором валу тоже были устроены ворота.
Внутри городка, на довольно ограниченном пространстве -- около двухсот сажен в длину и не более полутораста в ширину -- расположились жилые строения -- маленькие бревенчатые избушки, с узенькими отверстиями вместо окон, затянутыми бычьим пузырем. Тут жили приближенные к князю люди, ротные воеводы и помощники его, многие зажиточные пермяне и большое число отборных охотников и стрелков из лука, составлявших нечто вроде дружины князя. Эти дружинники обитали здесь со своими семействами, занимаясь в мирное время звероловством и рыболовством, а при появлении врагов -- обороняя городок от нападений неприятеля, ожесточенно штурмовавшего земляные укрепления Покчи.
В самом центре городка, за высоким деревянным забором, стоял дом довольно искусно выстроенный и, главное, представлявший из себя настоящее подобие новгородских купеческих хором. На этом доме красовалась хорошая тесовая крыша, с двумя трубами посредине, выбеленными раствором извести. Окна были узенькие, высокие, "косящатые", как говорили тогда, со вставленною в них разноцветною слюдою, что тогда составляло большую роскошь даже в богатом Великом Новгороде. Дом этот являлся делом рук новгородских выходцев, которые прибыли сюда удалыми вольными ушкуйниками [ушкуйники -- новгородская вольница, искатели приключений. (Примеч. авт.)] и по разным обстоятельствам навсегда остались в Великой Перми. Здесь проживал владетельный князь покчинский -- властитель Нижней Перми.
Князь покчинский Михаил (по местному произношению Микал) являлся чистокровнейшим зырянином по своему происхождению: все предки его были из народа коми [Так называют себя зыряне. (Примеч. авт.)]. Отец его был тоже князем покчинским, а дед и прадед князьями чердынскими, откуда его отец переехал в Покчу, потому что Покча для него казалась гораздо спокойнее Чердына. В Чердыне была вечная суета: туда наезжали гости (купцы) московские и новгородские, меновые торговцы из земли камских татар; с Чердына же начинали свои грабежи новгородские разбойники, или ушкуйники. Поэтому, чтобы от греха подальше быть, отец князя Михаила начал постоянно жить в Покче, а в Чердыне оставил своего брата, обязавшегося исполнять волю старшего в роде, то есть князя покчинского. После смерти своего отца и Михаил не оставил Покчи. Этот городок составлял для него место родное, любимое, как он сам отзывался о Покче. В Чердыне же продолжал управлять его старый дядя, Владимир (по зырянскому произношению Ладмер), находившийся в полнейшей от него зависимости. Отношения Ладмера к своему племяннику были чисто подчиненные.
До 1462 года Великая Пермь являлась страною языческою. Князья ее тщательно чтили разных языческих богов, главным из которых был Войпель [Войпель в русском переводе значит Северное или Ночное ухо. (Примеч. авт.)]. Перед ними совершались моленья, им приносили жертвы, но вот около 1462 года пришли из печорского края на Колву монахи Свято-Троицкой обители [Свято-Троицкая обитель на Печоре была основана одним из преемников святого Стефана и находилась на том месте, где теперь стоит село Троицко-Печорское, Усть-Сысольского уезда Вологодской губернии. (Примеч. авт.)] и возвестили Слово Божье жителям Верхней и Нижней Перми. Монахи эти были зыряне, князья пермские тоже происходили из зырянского рода, -- убедительная проповедь соотичей сильно повлияла на них, и они изъявили желание креститься. Тогда прибыл из Усть-Выма епископ Иона и крестил великопермских князей, а затем и весь народ их. Последний, впрочем, крестился не совсем охотно. Многое множество причин препятствовало сердечному уяснению пермянам евангельских истин... Князь покчинский получил при святом крещении имя Михаила. Князья изкарский и чердынский нареклись Матвеем и Владимиром. Епископ Иона основал Иоанно-Богословский монастырь в Чердыне, а в Покче и Изкаре построил по небольшой церковке и поставил в них игумена и священников. Потом он преподал архипастырские наставления своей новопросвещенной пастве, заповедал им во всем следовать христианскому учению и соблюдать душевную чистоту и возвратился в городок Усть-Вым, куда его призывали дела церкви.
Население Перми Великой состояло из всевозможных народцев: зырян, пермяков, остяков, самоедов, вогулов, татар, башкир и других, но главными, преобладающими народами были зыряне и пермяки. Пермяков насчитывалось более всех других, а зырян хотя было и меньше, но все-таки по своей численности они могли считаться вторым народом после пермяков. Затем шли вогулы, но большая часть их не признавала власти пермских князей, а образовала особую орду, которая осела в верховьях реки Колвы и реки Печоры и имела своих князей. Между последними и князьями пермскими длилась вечная распря, зачастую разрешавшаяся кровавыми столкновениями и набегами вогулов на пермские земли. Вогулы опустошали Пермь, но иногда и их постигала расплата -- они терпели жестокие поражения от пермских князей, и беспокойный вогульский народ надолго затихал в своих лесах, между верховьями Колвы и Печоры, где он занимался звероловством... Между прочим, в Перми Великой находились и русские. Русских здесь было, однако, не особенно много. Это были новгородские повольники из числа вечных искателей приключений, облюбовавшие пермские леса для свободной жизни. Владетели Перми Великой относились к ним доброжелательно, во-первых потому, что они служили им незаменимыми посредниками при сношениях с чужестранными людьми: с московскими купцами, с новгородскими сборщиками податей, с удалыми грозными ушкуйниками, из числа которых они и сами происходили, а во-вторых -- они знали очень много таких вещей, о чем обитателям Великой Перми даже во сне не снилось. Например, они "ведали" искусство возведения укреплений, умели строить большие дома по образцу купеческих хором, ковали всевозможное оружие, отличавшееся хорошей закалкой, делали прочные щиты от стрел и вообще знали много полезных ремесел, необходимых в домашнем обиходе. Проживали они в разных городках и селениях Великой Перми, и, между прочим, неподалеку от городка Покчи у них был свой собственный городок, носивший название Малого Новгорода, где они образовали нечто вроде крохотной республики, наподобие вечевого устройства Господина Великого Новгорода. Городок этот торчал как бельмо на глазу у всех пермских князей, но они не решались предпринимать чего-либо серьезного против отчаянных русских людей, которые были полезны для самих князей, показывая, как "настоящим людям" жить должно. Да к тому же страх перед всесильным Великим Новгородом удерживал их от неприязненных действий по отношению к русским выходцам. Это позволяло смелым новгородцам беспрепятственно жить на пермской земле, где они являлись первыми по времени русскими поселенцами.
Христианство среди обитателей Перми Великой было распространено повсеместно, но не все подданные пермских князей приняли его по убеждению в превосходстве новой веры над язычеством. Находилось много таких людей, которые только внешне исполняли обряды Православной Церкви, а в глубине души являлись ревностными язычниками. Сам князь покчинский начинал сомневаться в спасительности новой веры. Случилось так, что едва было принято Великой Пермью христианство, различные бедствия (хотя и бывавшие раньше) стали постигать новопросвещенную сторону. Грубые умы приписывали это гневу старых богов, а между тем священников было мало, чуть ли не шесть человек на всю страну, поддерживать новопросвещенных было некому, и недоверие к новой вере стало захватывать всю Великую Пермь.
В таком виде застал Великую Пермь 1472 год, год великих для нее событий.
V
Покчинский князь Микал (мы станем называть его по-местному) спал, когда в дом его явился посланник чердынского князя Ладмера и попросил разбудить его. Домоправитель князя не соглашался было беспокоить Микала, доказывая, что он недавно вернулся с охоты и поэтому нуждается в отдыхе, но посланник стоял на своем, и домоправителю волей-неволей пришлось будить своего господина.
-- Зачем? -- недовольно спросил Микал слугу, когда последний начал осторожно трясти его. -- Чего тебе надо от меня? Ведь знаешь, устал я изрядно!
Домоправитель почтительно вымолвил:
-- Прости, господин мой. Не посмел бы я тебя тревожить, но дело такое подоспело... Приехал к твоей милости посланный Ладмера, князя чердынского... приехал с худыми вестями. Прикажешь впустить его?
-- С какими худыми вестями? -- встрепенулся Микал, с живостью поднимаясь с постели. -- О чем еще каркаешь ты, Куштан?
-- И рад бы я не каркать, князь, -- тихо произнес Куштан, -- но страшная беда нам грозит... беда от Москвы далекой!.. Москва ведь на нас поднимается, Москва на нас идет, господин мой, а с Москвою шутки плохи...
Микал побледнел немного. Озноб пробежал у него по спине. Он с испугом поглядел на своего слугу.
-- Неужели Москва на нас идет? Неужели Москва, которая Новгород Великий сломила?.. О горе! О горюшко наше! Скорее зови его сюда, зови гонца. Москва страшнее всего...
Домоправитель поспешно вышел. Князь Микал остался в своей опочивальне и с каким-то странным выражением поглядел в передний угол, где висела икона с изображением святого Николая Чудотворца. Сомнение и досада выразились у него на лице.
-- Вот она! Вот эта вера христианская! -- презрительно прошептали его губы. -- Немного добра принесла она нам! Сперва эти тяжелые притеснения новгородских разбойников, а потом битвы кровавые с вогулами проклятыми!.. А потом пошло и пошло: то зверей не будет в лесах, точно они сквозь землю провалятся, то рыба в реках в глубину уйдет, откуда ее не достать никак, так что голодовать приходится! То зима такая наступит, что люди десятками замерзают!.. А наши попы говорят, что это Бог нас испытует из любви к нам... Хороша же, однако, любовь Бога Христианского! Подальше бы от такой любви... право, подальше! Лучше бы не было такой любви, ежели от этой любви люди страдать должны!..
В опочивальню вошел гонец чердынского князя. На лице его была написана глубочайшая почтительность. Он низко поклонился Микалу.
-- От чердынского князя Ладмера к твоей милости, князь высокий, -- степенно проговорил он. -- Прислан к тебе с вестью нерадостной...
-- Говори, какая весть? -- приготовился слушать Микал. -- Кажись, о Москве что-то такое?
-- Москва на нас войной идет, князь... Москва нас хочет покорить, как волость новгородскую...
Микал вдруг рассердился почему-то и стукнул кулаком по столу.
-- Волостей новгородских здесь нет! -- закричал он раздраженным голосом. -- Мы вольные люди пермские! Над нами никто не начальствует... Мы сами собой управляемся...
-- Прости, господин князь высокий, -- униженно закланялся чердынец, видя, что попал впросак. -- Не то я сказать хотел. Вестимо, Пермь Великая не волость новгородская. Но ежели мы платим дань Новгороду Великому, Москва-то, значит, и считает нас волостью новгородскою...
-- И Москва тебя не умнее, ежели мыслит так, -- угрюмо пробурчал Микал. -- Не думает, взять в толк она не хочет, что Новгороду не дань мы платим, а только откуп за свое спокойствие даем. А это ведь разница не малая. Понимаешь ты, о чем я толкую?
-- Понимаю, князь высокий.
-- Ну, ладно, дальше говори теперь, чего ради Москва на нас воздвигается? Ведь ведомо вам в Чердыне многое бывает, о чем мы в Покче даже слыхом в кое время не слыхиваем...
Посланец откашлялся и продолжал:
-- Князь Ладмер повелел доложить твоей милости, князь высокий: много-де причин Москва нашла для того, чтоб Пермь Великую воевать, но главная причина такая -- хочется-де Москве откуп тот с нас брать, который мы Новгороду даем. А Новгород нынче Москвою побежден несомнительно, ну и разлакомились москвитяне на другой кусочек лакомый, на нашу Пермь Великую, порешили к рукам ее прибрать по обычаю своему по московскому...
Злобная усмешка пробежала по лицу князя.
-- Авось подавится Москва проклятая таким кусочком, как наша страна благодатная! -- выругался он, считая родные леса действительно благодатными местами для житья людского. -- Не сразу ведь мы ей поддадимся! Не эжвинские ведь люди мы, которые сами в московский хомут шею запихали... [эжвинские люди -- жители зырянских семей по Вычегде (Эжве), без всякого сопротивления покорившиеся русскому владычеству еще во время Ивана Калиты. (Примеч. авт.)] Мы еще с Москвою потягаемся! О, мы еще потягаемся с Москвою!..
Князь Микал понимал, что он говорит несообразность: Москва была не такая страна, чтобы позволять Великой Перми долгое время тягаться с собою. Но он не лишал себя удовольствия сказать задорное слово по адресу грозной Москвы и горделиво поглядел на посланного, как бы говоря ему взглядом: "Смотри, мол, брат, как я боюсь Москвы!"
-- А слухи об этом с Волги-реки пришли, -- продолжал чердынец, дав время князю высказать свое хвастовство. -- Приехали вчера в Чердын люди новгородские, которые завсегда весной бывают у нас. Говорят, будто в поволжской земле торговали они, но видать, что не торговецкое дело рукомесло их. Шибко уж крикливы они, много вина пьют, оружья разного в лодках навезли видимо-невидимо, а товаров на один грош нет...
И начал их спрашивать князь Ладмер, о чем на Руси слышно? Не грозится ли на кого Москва, которая завсегда готова бывает пощипать того, кто ее послабее? И ответствовали люди новгородские: на вас-де, на пермян, Москва ополчается! Плохо-де пришлось Новгороду Великому от Москвы, а скоро-де и Перми Великой от нее плохо же придется! Такая уж повадка у Москвы -- все бы к своим рукам прибирать!.. Так и сказали они... А польстились москвитяне на земли пермские потому, что много здесь зверья ловится, а Москва меха любит, вот и распалился государь московский вожделением на нашу страну, порешил лишить нас вольностей наших. А потом на Москве слух идет о каком-то серебре закамском, которого мы и не видывали, -- это тоже воздвигает их на Пермь, ибо москвитяне ух как злато-серебро почитают!.. Беда, сущая беда, князь высокий! -- вздохнул чердынец. -- С Москвою воевать дело трудное. Прости уж, я правду скажу...
-- Да, может, облыжно донесли люди новгородские? -- пытался усомниться Микал, не думая уже раздражаться на слова посланца о трудности борьбы с Москвою. -- Может, пугают они нас... смеха ради, что ли... кто их разберет...
-- Нет, князь, правду новгородцы говорят, -- возразил чердынец, сокрушенно качнув головой. -- Они даже то пояснили, с какого часу заваруха на Москве поднялась, когда на нас поход готовить начали. Прибыли-де в Москву из Перми Великой люди торговые, москвитяне тоже по роду-племени, которые в Чердыне обитали. И заявились-де они прямо на великокняжеский двор и пожаловались государю своему, что пермяне обидели их крепко-накрепко и всего имущества лишили!.. А этого государю московскому только и требовалось... И сразу объявил он поход на Пермь Великую...
-- Да, да, -- задумчиво протянул Микал. -- Государь московский немалую причину нашел. Купцы те богатеями первыми были, много добра привозили с собой в Чердын. Один даже сукна немецкого пять кусков подарил мне, другой -- стальную кольчугу с оружием. Да жалко, прогнать их пришлось, ибо много пакостей чинить они начали... Эх, кабы знать все это!
-- А рать московская в походе уже, -- добавил чердынец. -- Новгородцы досконально про то ведают. Да вот, коли позволишь, князь высокий, князь Ладмер завтра прибудет к тебе с новгородцами... Новгородцы-то ведь послужить тебе думают, с москвитянами биться охотятся. На Москву они злобятся как звери лютые, зубами скрежещут, вспоминаючи, как в прошлом году москвитяне Новгород Великий разорили у них. А это для них горе горькое, погибель сущая. С того самого и сердиты они на Москву...
Микал подумал и сказал:
-- Что же, пускай приезжают. Погляжу я на витязей новгородских, каковы они есть из себя. А воители они преотменные, это я наперед знаю. Так и скажи князю Ладмеру, что завтра я ждать их стану.
-- Слушаю, князь высокий.
-- А кроме того, в Изкар гонца я пошлю, чтоб князь Мате [искаженное Матвей. (Примеч. авт.)] приезжал сюда же на совет наш общий. Это тоже скажи князю Ладмеру.
-- Слушаю, князь высокий.
-- А теперь назад ворочайся, -- заключил Микал, находя разговор с чердынцем законченным. -- Я знаю, притомился ты порядочно, сюда едучи, но от Покчи до Чердына недалеко [От Покчи до Чердына было не более 5 или 6 верст, книзу по той же реке Колве. (Примеч. авт.)]. Пожалуй, засветло успеешь еще ты до дому добраться... Ну, с Богом! Передай князю Ладмеру то, что я сказал.
-- Слушаю, князь высокий, -- опять повторил посланец и, поклонившись, вышел из комнаты.
Князь Микал остался один.
Глубокая скорбь и раздумье выразились у него на лице...
Природный типичный зырянин, с маленькою рыжеватою бородкой и выразительными карими глазами, он производил впечатление настоящего родовитого князя, чему много способствовала его важная и горделивая осанка и привычка обращаться с другими повелительно. Говорит он всегда по-зырянски, но он умел также говорить и по-пермяцки, и по-вогульски, и по-русски. По-пермяцки говорить было немудрено, потому что пермяцкий язык составляет ветвь того же зырянского и зырянин может хорошо понимать пермяка, как равно и пермяк зырянина, но вогульский и русский языки (в особенности русский) знали очень немногие из зырян того времени, и князь Микал являлся первым человеком своего народа не только по положению, но и по уму. Это был не робкий и трусливый зырянин, какими обыкновенно представляют людей племени коми, это был, напротив, отменно смелый и решительный человек, крепко державший в своих руках бразды правления, отличавшегося, впрочем, большою простотою и несложностью. Конечно, силою обстоятельств князь Микал вынужден был переносить безропотно своеволие русских выходцев (преимущественно ушкуйников) в пределах Перми Великой, но, наверное, не тяготей над ним ненавистная новгородская опека, он в свое время натворил бы много таких дел, о чем его предшественники и подумать бы не смели... Но вот, как могучий дуб, подсекаемый рукою дровосека, затрещал Великий Новгород... Князь Микал начал было поднимать голову: Новгород хоть не всегда, но все же давал себя чувствовать, а тут открывалась полная свобода действий... и вдруг -- грозная Москва!.. Озадаченный князь призадумался. Этого он не ожидал... Для него не составляло тайны, что в Москве заключается страшная сила, готовая сокрушить всякого, кто ей задумает противиться. О Москве долетало много слухов и с Привычегодского края, где тамошние зыряне считались подданными московского великого князя. О Москве же десять лет назад повествовал епископ Иона, крестивший Великую Пермь. А затем рассказы и похвальба московских купцов, любивших покичиться перед пермянами богатством и укладом своей родины, -- все это, вместе взятое, естественно, заставляло князя Микала думать не без досады, что Москва Великой Перми не по силам. Москва не вогульская орда, Москву не заставишь бежать перед собою. Москва победила Великий Новгород, Москва может покорить и Великую Пермь... Князь Микал соображал: как быть?
Обстоятельства складывались зловещие. Он не любил предаваться отчаянию, это было не в его характере. Он выказывал всегда твердость духа и при случае любил похвастать, но он не являлся пустым хвастуном, как это обыкновенно бывает, а хвастал только тогда, когда ему представлялась в том необходимость... И вдруг ужасная, небывалая мысль блеснула в его голове:
"А что, ежели мы сами себя погубили принятием веры христианской? Москва -- православная страна, крестил нас епископ православный, московскому государю подначальный, не сделались ли мы через то подвластными Москве людьми? От Москвы ведь все станется, она не постоит ни перед чем, только бы силу забрать над кем ей угодно. Такая уж повадка у нее... Неужто так случилось, что предала нас вера христианская в руки московские?.."
Князь Микал содрогнулся. Предположение было ужасное. Неужели христианская вера предала его?..
Конечно, по словам чердынского вестника, на Москве придрались к обиде, нанесенной пермянами купцами-москвичам, но, по-видимому, это не являлось истинной причиной похода москвитян на Пермь Великую... Христианство погубило пермских людей, легкомысленно, по мнению князя Микала, переменивших старую веру на новую и жестоко за это поплатившихся...
-- Эй, кто там! -- крикнул Микал, хлопнув в ладоши. -- Адзяна-конюха послать ко мне!
-- Вот я, -- явился Адзян. -- Чего изволишь приказать, князь высокий?
-- Слушай, Адзян, -- заговорил князь, придавая своему лицу строгое выражение. -- Скоро темнота землю покроет, но мне надо человека в Изкар послать сейчас же. Можешь ты ночью добраться до Изкара?
-- Постараюсь, князь высокий.
-- Какой же дорогой ты пойдешь: лесом аль рекой в лодке?
-- Пешею тропой я пойду. Только бы на зверя не нарваться али где с вогулами не встретиться... Всяко ведь случиться может...
-- Не слыхать нынче что-то о вогулах. Стало быть, спокойнее стали они. Не выглядывают из углов своих поганых... Нечего бояться их тебе. А дело я такое поручаю тебе, Адзян. Ежели дома Мате, князь изкарский, не мешкая его ты повидай и скажи ему, что я его в Покчу зову на совет наш общий княжеский. Дело, мол, важное есть. Москва, мол, на нас войско шлет. О том и совет будет. Слышишь?
-- Слышу, господин князь высокий.
-- Смотри же, не мешкая в путь выходи, -- строго проговорил Микал. -- Я не люблю проволочек. К утру ты в Изкаре должен быть непременно. Такова моя воля непреклонная.
Он махнул рукой -- и Адзян скрылся за дверью, оставив своего повелителя в тревожном раздумье о новом бедствии, надвигающемся со стороны московского государства.
VI
Над Покчею спускалась ночь.
Потемнело покрытое облаками небо и слилось на горизонте с землею, притихнувшей в вечернем безмолвии. Вода в Колве почернела и глухо журчала внизу, у подножия холма, увенчанного валами и сторожевыми башенками городка.
Жители Покчи крепко спали, утомившись дневными работами, которых у них было не мало. Отовсюду несся здоровый храп намаявшихся людей, спешивших воспользоваться ночным отдыхом. Только князь Микал не мог заснуть, взволнованный полученным известием о походе Москвы на Пермь Великую, что грозило крушением всех его планов о благосостоянии родной страны. Да и мысль о предательстве православной веры, внезапно пришедшая ему в голову, не давала покоя. Он думал и придумать не мог, на какую бы меру решиться, чтобы спасти себя от московского владычества...
"Погибель, погибель нам грозит! -- стучало у него в голове, удрученной тяжелой заботой. -- С Москвою куда нам тягаться!.. Придется, видно, с великой честью новгородцев пришлых принять, авось они взаправду с москвитянами биться пожелают, а это нам на руку будет. А ежели новгородцы откажутся, Москва нас сразу прихлопнет, как малую букашку какую!.."
Он медленно поднял глаза на икону, подумал, покачал головой и, сердито насупившись, вышел на улицу, чтобы проветриться и привести в порядок свои мысли.
Кругом стояла тишина. Воздух был влажен и неподвижен. От реки несло холодком, властно забиравшимся под одежду. Слышалось чириканье какой-то птички, рассыпавшейся звонкими трелями. Временами ухал филин, кричавший дикими голосами, производившими странное впечатление в ночной тишине...
Князю сделалось жутко от хохочущих пронзительных звуков, испускаемых противною птицей. Он быстро взошел на сторожевую башенку, где стоял один из четырех караульных, охранявших мирный покой спавших жителей городка.
-- Кто идет? -- окликнул его караульный по-пермяцки.
-- Я, -- по-пермяцки же отвечал Микал. -- Что слышно?
-- Ничего не слышно, князь высокий. Только сюзь-птица [сюзь -- филин] в лесу горло дерет.
-- Не к добру эта птица кричит, -- задумчиво промолвил князь. -- Бывает, она беду на людей накликает. Не люблю я голос ее слышать.
-- Да может во сне она ухает? Не всегда же ведь на худо она горло дерет...
Микал промолчал на это и начал пристально глядеть в темноту с высоты башенки, исполнившись какого-то странного предчувствия.
Вдруг в глубине леса, из-за оврага, послышалось громкое воронье карканье. Из-под берега Колвы отозвался точно такой же звук. Со стороны речки Кемзелки закаркали те же вороны, как будто перекликавшиеся между собою... Долетел сухой треск валежника, захрустевшего под чьими-то ногами... За валами раздался шорох...
А филин продолжал громко ухать, наполняя воздух дикими стонущими звуками...
Князь Микал, пораженный, откинулся от отверстия башни. Сердце его испуганно забилось в груди, как пойманная птица в клетке.
-- Вогулы, вогулы! -- зашептал он прерывающимся голосом. -- Это уловка вогульская... Откуда их принесло, наше горюшко? Они окружить нас замышляют... Надо народ будить, на валы ставить... Беги к воеводе Бурмату, -- шепнул он караульному, перепуганному до последней крайности. -- Он об обороне распорядится... Буди всех, мимо кого бежать будешь. Говори, что вогулы наступают. Пусть все свои места занимают... А я здесь постою, буду в доску бить, ежели вогулы на валы полезут... Беги же, говорят тебе!
И он почти сбросил караульного с башенной лестницы -- и бедный пермяк кубарем полетел вниз, не успев сохранить равновесия. Но через минуту он уже сломя голову бежал по городку и кричал, просовывая голову в открытые окошечки встречавшихся обывательских избушек:
-- Вставайте, вставайте! Вогулы идут!!! Вогулы!.. На валы полезут скоро... Вставайте, спасайте самих себя!..
Обитатели Покчи всполошились. По городку распространилось ужасное смятение. Из избушек один за другим начали выскакивать вооруженные люди и бегом поспешили к валам -- отражать нападение вогулов... А караульный уже был в жилище воеводы Бурмата, которого он сразу огорошил криком, что "вогулы идут". Но воевода не потерял присутствия духа. Живо вскочил он с постели и набросил на себя боевую одежду, лежавшую тут же под руками. Потом он схватил оружие и выбежал на улицу, где уже ожидали его распоряжений...
-- Вот и воевода наш, -- послышались голоса, звучащие с деланною бодростью. -- Видите, готов уж он к битве... в одеянии воинском своем! Небось не заспится, как другие...
-- Сейчас он нам слово свое скажет, как нам с десятками управляться... Он все рассудит.
-- А и славная же одежда у воеводы, -- сказал кто-то, одобрительно прищелкнув языком, -- в темноте инда как серебро светится! Такая же ведь и у князя есть... тоже изделия русского...
Бурмат подбежал к кучке людей, человек в семь-восемь, остановившихся у княжеского дома... Темнота ночи не помешала им, однако, рассмотреть снаряжение воеводы, являвшееся действительно великолепным. На нем была надета кольчуга -- подарок новгородских выходцев, к которым он сильно благоволил. На голове красовался шлем с поднятым забралом. Сбоку болтался меч в широких ножнах, обтянутых блестящей кожей.
За спиною висели лук и колчан со стрелами, изготовленными самим воеводой. За поясом торчал нож довольно внушительных размеров... Он подбежал к кучке людей и проговорил вполголоса:
-- А вы чего остановились тут, десятники? Меня дожидаетесь, что ли?
-- Тебя, воевода, мы ждем. Быть может, скажешь ты слово какое особенное...
Десятники окружили воеводу. Это были смышленнейшие люди из жителей Покчи. На обязанности их лежало руководить обороною, если враги нападут на городок. У каждого под рукой состояло десять человек вооруженных ратников, почему они и назывались десятниками. Каждый десяток знал свое место на городских валах, где он должен был собираться при тревоге. Места на валах были строго распределены, так что незащищенных пунктов городка не оставалось. Воевода Бурмат состоял главным начальником городских десятков, находящихся в полном его подчинении.
-- Какое я слово вам скажу? -- скороговоркой отозвался воевода. -- А скажу я вам вот что, десятники. Вогулы на нас наступают, хотят нас врасплох застать, но мы уж готовы их встретить стрелами и копьями... Вестимо, никто из нас перед ними не попятится... Сам князь на сторожевой башне стоит, сам князь вогулов учуял. А это -- пример для нас всех, слуг его покорных... А посему ступайте на места свои, обороняйте достояние общее, стрел и камней не жалейте, а ежели уж сильно вогулы стеснят, бревнами сверху их давите!.. Блюдите, чтоб десятки ваши на местах были, чтоб никто от работы не отлынивал. А я за вами смотреть буду и после князю доложу, кто из вас храбрее да опытнее был... Постарайтесь же, друзья мои, сил не жалеючи! А Бог христианский поможет нам одолеть злых недругов. Молитесь великому Богу христианскому!..
-- Плоха надежда на Бога христианского, -- сказал кто-то из толпы. -- Не лучше ли нам помолиться старым богам нашим... нашему Войпелю, которому отцы и деды наши поклонялись...
Воевода порывисто обернулся. Он один из жителей городка искренно верил в христианскую религию и всегда относился к ней с уважением. На лице у него выразилось негодование.