Lib.ru/Классика: Леметр Жюль. Мирра

МИРРА.

Разсказъ изъ временъ Нерона, Жюля Леметра.

-- Бдите и молитесь, ибо время близко. Знаменія умножаются, и горе тѣмъ, кто имѣетъ очи и не видитъ! Съ неба низверглись раскаленнные камни. Въ Пуццолѣ выпалъ кровавый дождь. Въ теченіе цѣлой ночи небо казалось огненнымъ, и дымъ становится все гуще надъ полями Кумскими. Вспомните о томъ, какъ выступалъ изъ береговъ Тибръ и ураганъ опустошилъ Камланью, и чуму вспомните, которая прошедшею осенью сразила тридцать тысячъ жителей въ Римѣ, и вспомните послѣдовавшій за нею голодъ, происшедшій отъ недостаточнаго привоза хлѣба изъ Александріи, и землетрясеніе, разрушившее половину домовъ въ Помпеѣ, городѣ нѣги и разврата. И вотъ еще весьма недавно одна женщина въ Субурѣ произвела на свѣтъ поросенка съ головою коршуна.

Такъ говорилъ пресвитеръ Тимоѳей, распахивая широкими жестами пурпурную мантію, накинутую поверхъ его бѣлой льняной туники. Христіане внимали его рѣчамъ, не сводя съ него горящихъ взоровъ или же опуская очи долу, чтобы лучше слышать его слова. То были рабы, мелкіе торговцы, ремесленники и простые рабочіе. Собраніе происходило въ одномъ изъ обширныхъ подземелій, гдѣ союзы бѣдняковъ обезпечивали за членами общины мѣста для погребенія за малые ежегодные взносы. Стѣны подземелья были почти сплошь покрыты закрывавшими могилы камнями, на которыхъ, вмѣстѣ съ надписями, были изсѣчены пальмовые листья, агнцы, рыбы и голуби. Мѣдныя лампы, привѣшанныя на цѣпяхъ къ каменному своду, слабо освѣщали обнаженныя головы мужчинъ и покрывала женщинъ.

Пресвитеръ продолжалъ:

-- Я разскажу вамъ о видѣніи, ниспосланномъ мнѣ Господомъ. Я видѣлъ выходящую изъ водъ женщину, возсѣдающую на звѣрѣ. Женщина, облеченная въ пурпуръ, осыпанная золотомъ, жемчугомъ и драгоцѣнными каменьями, держала въ рукѣ кубокъ, наполненный виномъ ея мерзостей, ибо она оскверняла себя со всѣми царями земными. Звѣрь былъ красенъ, тѣло имѣлъ леопардово, ноги медвѣдя и пасть льва. И пастью этою изрыгалъ онъ хулу на Бога, на имя Его, на престолъ Его и на тѣхъ, кто пребываетъ на небесахъ. И люди восклицали: "Кто подобенъ звѣрю? и кто возможетъ сразиться съ нимъ?" И всѣ поклонялись и служили ему, кромѣ тѣхъ, чьи имена отъ вѣка вписаны въ книгу живота Агнца... Но придетъ Господь, и мерзостная обольстительница низвергнута будетъ въ море, и звѣрь будетъ низринутъ въ пучину, гдѣ вѣчно клокочетъ кипящая сѣра. Господь же для избранныхъ своихъ воздвигнетъ на землѣ Іерусалимъ новый.

Въ эту минуту молодая дѣвушка, почти ребенокъ, сидѣвшая въ послѣднемъ ряду и слушавшая съ напряженнымъ вниманіемъ, тихо спросила свою сосѣдку, пожилую женщину:

-- Добрая Маммея, скажи мнѣ, если ты знаешь, кто обольстительница, держащая въ рукѣ кубокъ, и что это за звѣрь, которому служатъ?

-- Это очень легко уразумѣть, Мирра. Женщина -- это столица имперіи, звѣрь -- императоръ Неронъ. Но этого нельзя повторять во всеуслышаніе.

Мирра задумалась. Между ея бровей легла замѣтная складочка и тяжелая грусть омрачила ея глаза и лицо.

Началась литургія, и вѣрные, по окончаніи ея, приступили къ божественной трапезѣ. Но Тимоѳей не допустилъ до святаго причастія двухъ мужчинъ и двухъ женщинъ, подходившихъ къ нему въ свой чередъ.

-- Наши братья и наши сестры, стоящіе здѣсь,-- сказалъ пресвитеръ, указывая на нихъ,-- согрѣшили публично, и публичнымъ должно быть ихъ нокаяніе Корвина видѣли многіе въ кабакѣ съ женщиной позорнаго поведенія. Вултей былъ при жертвоприношеніи въ храмѣ Эскулапа. Матрина смотрѣла игры въ циркѣ, а Аччіа нарушила седьмую заповѣдь. Всѣ четверо въ теченіе мѣсяца будутъ поститься на хлѣбѣ и водѣ и отлучены будутъ отъ святаго причастія. Со стыдомъ и горестью объявляю я о столь тяжкихъ прегрѣшеніяхъ и налагаю за нихъ эпитимью. Чѣмъ болѣе времена близятся, тѣмъ совершеннѣе должна быть святость вѣрныхъ и тѣмъ непростительнѣе становятся ихъ грѣхи. Плоть мерзостна передъ очами Всевышняго. Зрѣлища и игры созданы діаволомъ, и христіанинъ, хотя бы только присутствующій при служеніи идоламъ, совершаетъ предательство Іудино. Горе воспріявшимъ свѣтъ истины и живущимъ языческимъ обычаемъ! Предвѣчный судъ тяготѣетъ надъ міромъ, такъ да не будетъ же ничего общаго между міромъ и нами! Изготовимся съ трепетомъ встрѣтить Судію грядущаго!

Корвинъ, Вултей и Матрина склонили головы, Аччіа громка рыдала.

Тогда всталъ съ своего мѣста старецъ, епископъ Каллистъ,сидѣвшій близъ алтаря. И хотя на лицѣ его были глубокія морщины и борода его бѣла, какъ снѣгъ, глаза его были кротки и ясны, какъ взоры младенца.

Онъ сказалъ Тимоѳею пресвитеру:

-- Предоставь мнѣ говорить съ ними.

И затѣмъ обратился къ Корвину:

-- Что скажешь ты о соблазнѣ, учиненномъ тобою передъ братьями твоими?

Корвинъ, молодой человѣкъ, очень смуглый и могучій тѣломъ, отвѣтилъ:

-- Грѣшенъ я, каюсь въ томъ. Но бываютъ дни, когда небо такъ прекрасно и солнце такъ ярко свѣтитъ, что забываю я ужасъ паденія и тайну искупленія, и опять охватываетъ меня, вопреки моей воли, желаніе воспользоваться радостями жизни и насладиться тѣломъ моимъ. Проходившая мимо женщина знакомъ позвала меня, и я пошелъ за нею, почти не сознавая въ себѣ души. Согрѣшилъ я и почувствовалъ смертельную печаль въ сердцѣ своемъ. Тогда сталъ я говорить этой женщинѣ о благости Господа нашега Іисуса Христа. Слушая меня, женщина выпустила меня изъ своихъ объятій и умоляла меня привести ее на одно изъ нашихъ собраній.

-- А ты что скажешь?-- спросилъ старецъ у другаго обличеннаго.

Вултей, человѣкъ уже немолодой, съ виду простой и добродушный, сказалъ:

-- Мой шуринъ, язычникъ, хотѣлъ принести жертву Эскулапу за выздоровленіе своей больной жены. Онъ попросилъ меня пойти съ нимъ въ храмъ, и я согласился, не смѣя признаться въ томъ, что я христіанинъ, и еще изъ боязни оказаться плохимъ родственникомъ. Я знаю, конечно, что Эскулапъ никто иной, какъ демонъ. Но долженъ сказать, что больная выздоровѣла черезъ нѣсколько дней послѣ жертвоприношенія.

-- И ты, Матрина, исповѣдай намъ свой грѣхъ.

Матрина, молодая женщина, бѣлокурая и полная, съ блестящими глазами, въ которыхъ даже сокрушеніе ея не могло совсѣмъ уничтожить природной веселости, отвѣчала:

-- Мой мужъ, котораго я до сихъ поръ не могла еще обратить къ истинной вѣрѣ, очень просилъ меня идти съ нимъ въ циркъ. Сначала я отказалась, онъ разсердился. Тогда я исполнила его желанія, по недостойной слабости, чтобы сохранить въ домѣ миръ и согласіе, а также, каюсь въ томъ, и изъ любопытства, такъ какъ въ этотъ разъ императоръ долженъ былъ самъ править колесницею, запряженною въ шесть лошадей.

При этихъ словахъ Мирра подняла голову въ ожиданіи, что Каллистъ спроситъ у Матрины, каковъ изъ себя Неронъ и что она испытала, увидавши его. Но старецъ обратился къ Аччіи:

-- А ты, дочь моя... Какъ ты посягнула?

Аччіа, высокая и стройная, продолжала плакать, закрывъ лицо руками. Она отвѣтила сквозь рыданія, отъ которыхъ вздрагивали складки ея длиннаго покрывала:

-- Я любила его.

Каллистъ подумалъ съ минуту и сказалъ:

-- Сознаете ли вы сердцами вашими горечь раскаянія, ты, Вултей, и ты, Матрина, въ вашей недостойной слабости и въ вашемъ гнусномъ любопытствѣ, вы же, Корвинъ и Аччіа, въ мерзости, которою запятнали себя?

Всѣ четверо кающихся отвѣтили утвердительно склоненіемъ головы, только Аччіа сдѣлала это спустя короткое время послѣ другихъ, оттого ли, что ее душили рыданія, или же потому, что ее смущали нѣкоторыя воспоминанія.

-- Такъ вотъ,-- заговорилъ опять Каллистъ,-- я приказываю вамъ въ теченіе недѣли молиться ежедневно два раза лишнихъ цротивъ того, какъ вы то дѣлаете обычно, и изыскивать, по возможности, случаи помогать бѣднымъ и недужнымъ. Идите съ миромъ и не согрѣшайте.

Затѣмъ, какъ бы про себя, онъ добавилъ:

-- Да, Онъ такъ бы сказалъ. Я это знаю, ибо я видѣлъ Его.

Въ то время, какъ говорилъ Каллистъ и являлъ столь большое милосердіе, Мирра чувствовала, что стихаетъ тайная тревога, удручавшая ея сердце. Но въ ея взорахъ все еще замѣтны были слѣды тяжелой думы и волненія, когда къ ней подошелъ Каллистъ, по окончаніи молитвеннаго собранія.

-- Да хранитъ тебя Господь, Мирра,-- сказалъ старецъ.-- Я вижу печаль на твоемъ лицѣ. Что съ тобою?

-- Отецъ мой, мнѣ спросить тебя надо объ одной вещи. Ты не станешь меня бранить?

-- Этого еще не случалось, Мирра.

-- Мнѣ бы очень хотѣлось знать, такой ли нехорошій человѣкъ Неронъ, какъ о немъ судитъ пресвитеръ Тимоѳей?

-- Увы, дитя мое, я опасаюсь того, что Тимоѳей правъ.

-- И, стало быть, я должна его ненавидѣть?

-- Никакого человѣка не должно ненавидѣть, Мирра. Только грѣхъ надо ненавидѣть.

-- А если императоръ дѣлалъ когда-то добро моему отцу, то мнѣ не запрещается быть благодарной ему за это?

-- Напротивъ, дитя мое,-- сказалъ Каллистъ.

-- Но,-- продолжала Мирра послѣ минутнаго колебанія,-- будетъ ли грѣхомъ стараніе увидать его?

Спокойное лицо престарѣлаго епископа приняло вдругъ строгое и рѣзкое выраженіе, и онъ отвѣтилъ гнѣвнымъ и угрожающимъ тономъ:

-- Это будетъ тяжкимъ грѣхомъ, по крайней мѣрѣ, съ нынѣшняго дня, такъ какъ я именемъ Бога и властью, Имъ данною мнѣ надъ тобой, запрещаю тебѣ,-- слышишь ты это, Мирра?-- запрещаю искать случая увидѣть названнаго тобою человѣка.

-- Я исполню приказаніе,-- сказала Мирра.-- Ты никогда такъ гнѣвно не говорилъ со мной...

-- Я не хотѣлъ огорчить тебя,-- проговорилъ старецъ, ласково гладя ея голову,-- и поступилъ такъ потому, что люблю тебя.

-- Обопрись же на мою руку,-- сказала Мирра,-- и не бойся налегать на нее, я сильная.

Старецъ и молодая дѣвушка, подобные Эдипу и Антигонѣ, тихо послѣдовали за удаляющеюси толпою вѣрныхъ.

Миррѣ было шестнадцать лѣтъ. Дочь галльской плѣнницы, умершей тотчасъ послѣ ея рожденія, и раба, по имени Стиракса, служившаго при императорской кухнѣ, она выросла въ садахъ Цезаря, гдѣ тѣснились домишки рабовъ, и въ обширныхъ подземельяхъ дворца,-- точно скромный и нѣжный цвѣтокъ, распустившійся у подножія гранитнаго великана. Нерона она никогда не видала и знала его лишь по разговорамъ между собою другихъ рабовъ. Она слышала разсказы о его могуществѣ, о его талантахъ, о пирахъ и празднествахъ, которые онъ давалъ, и ничего не знала о его преступленіяхъ, такъ какъ и у стѣнъ есть уши, и каждое неосторожное слово было бы подслушано и передано императору. Въ ея воображеніи онъ представлялся существомъ необыкновеннымъ, единственнымъ, таинственнымъ, страшнымъ и чудно-прекраснымъ, ведущимъ тамъ, наверху, гдѣ-то высоко-высоко надъ нею, жизнь, преисполненную торжествъ, почти жизнь божества. И въ томъ чувствѣ, которое онъ внушалъ ей, было и благоговѣйное удивленіе, и ужасъ, своего рода пассивное любопытство, не дерзавшее ничѣмъ проявиться.

Однажды какое-то блюдо, изготовленное Стираксомъ, такъ понравилось императору, что онъ захотѣлъ узнать имя повара, приказалъ позвать его и тотчасъ же отпустилъ на волю съ тѣмъ условіемъ, однако, что тотъ останется у него на службѣ. Такимъ образомъ оказывалось, что императоръ не только всесиленъ, но и добръ, и Мирру охватило чувство глубокой и трепетной благодарности. Стираксъ же, человѣкъ простой и прямой, остался опечаленнымъ и какъ бы устрашеннымъ этимъ событіемъ. Отъ того это произошло, что тутъ только онъ вблизи увидалъ славу Нерона и въ блескѣ празднества самого императора, пьянаго, почти голаго, съ безсмысленнымъ лицомъ, а вокругъ него на коврахъ и среди измятыхъ розъ груды тѣлъ, сваленныхъ съ ногъ оргіей. И свобода его испугала потому, что дана была ему опьяненіемъ Нерона.

Вскорѣ послѣ этого Стираксъ умеръ отъ какой-то внезапной болѣзни, быть можетъ, издавна подготовлявшейся работою въ жару накаленныхъ печей, а, можетъ быть, и отъ отравы,-- какъ о томъ ходилъ слухъ,-- данной ему изъ зависти главнымъ поваромъ. Старая Маммея взяла сироту Мирру къ себѣ, въ свою маленькую комнатку на Субуррѣ, и выучила дѣлать вышиванія для платьевъ римскихъ дамъ. Этою работой онѣ обѣ и жили.

Въ томъ же домѣ жилъ Каллистъ. Ему было уже за восемьдесятъ лѣтъ. Когда-то въ Палестинѣ онъ былъ приставленъ къ сбору платы за проходъ по мосту черезъ Іорданъ. Тамъ онъ не разъ видалъ Іисуса и первыхъ его спутниковъ. А такъ какъ они были бѣдны и нравилась ему ихъ простота и добродушіе, то онъ и пропускалъ ихъ безплатно. Но, все-таки, онъ вначалѣ не рѣшался увѣровать въ разносимую ими "благую вѣсть" и лишь послѣ смерти Іисуса отдался Ему всѣмъ сердцемъ своимъ. Прибывши въ Римъ съ апостоломъ Петромъ, онъ помогалъ ему проповѣдовать тамъ Евангеліе. Когда же апостолы Петръ и Павелъ возвратились въ Азію для посѣщенія тамошнихъ церквей, Каллистъ пріобрѣлъ въ средѣ вѣрующихъ большое вліяніе какъ святостью своей жизни, такъ и потому еще, что между ними только онъ одинъ видѣлъ Христа. И въ то время, какъ другіе пресвитеры, подобно Тимоѳею, довольно круто управляли своимъ словеснымъ стадомъ и заботились объ установленіи твердыхъ правилъ новой вѣры, дабы болѣе укрѣпить церковь, Каллистъ былъ милосердъ къ грѣшникамъ, если не видѣлъ въ нихъ ни злостности, ни ожесточенія, и научалъ только любви къ Богу и къ людямъ. При всякихъ случаяхъ, когда ему приходилось высказать свое рѣшеніе, онъ неизмѣнно повторялъ:

-- Да, такъ бы Онъ поступилъ, такъ бы Онъ сказалъ. Я знаю это, ибо я видѣлъ Его.

Съ перваго же раза, когда Каллистъ встрѣтилъ свою юную сосѣдку у лѣстницы дома на Субуррѣ, святой мужъ былъ пораженъ ея скромною миловидностью и дѣтскою чистотой. Онъ заговорилъ съ нею, и немного словъ ему пришлось потратить: свѣтлая душа Мирры сама стремилась ко Христу. Старецъ и молодая дѣвушка безъ труда поняли и полюбили другъ друга, такъ какъ оба были милосерды и чисты сердцемъ. Съ тѣхъ поръ Мирра каждую недѣлю отводила Каллиста на собраніе вѣрующихъ и приводила его обратно домой.

Каллистъ и Мирра шли по Аппіевой дорогѣ, замощенной большими плитами. По сторонамъ дороги тамъ и сямъ бѣлѣли могильныя сооруженія въ густой листвѣ дубовъ, тисовъ и лавровъ. Вечерѣло; на фіолетовомъ небѣ вырѣзывались силуэты куполовъ, фронтоновъ и арокъ. Путники тихо приближались къ громадной столицѣ; въ своихъ смиренныхъ головахъ они несли ей новую идею, долженствовавшую покорить эту властительницу міра.

Мирра шла задумавшись,-- къ ней вернулось ея грустное настроеніе.

-- Что же, однако, такое сдѣлалъ императоръ Неронъ?-- проговорила она, наконецъ.

-- Много такого, Мирра, чего я не считаю себя вправѣ передать тебѣ, да ты и не въ состояніи даже была бы понять.

-- Но что же, все-таки?

-- Я не стану разсказывать тебѣ ни о его пирахъ, ни о томъ, какъ омерзительно и публично онъ отдаетъ на позоръ свое собственное тѣло. И ему недостаточно самому только оскверняться, онъ хотѣлъ бы, чтобы такъ же точно оскверненъ былъ весь родъ людской съ нимъ вмѣстѣ. Для него наслажденіе позорить все попадающееся ему. Больше этого я сказать тебѣ не могу. По его винѣ Римъ превратился въ циркъ, въ кабакъ, въ непотребное мѣсто.

-- Но если императоръ таковъ,-- сказала Мирра,-- то не потому ли, что онъ имѣетъ власть исполнять всякое свое желаніе, и не потому ли, что истина не была ему еще возвѣщена? Кто знаетъ, онъ можетъ быть во всѣхъ отношеніяхъ такимъ, какъ ты гозоришь о немъ, сердце же его, быть можетъ, не въ конецъ дурно и самъ онъ не золъ и не жестокъ.

-- Тотъ всегда дуренъ, кто думаетъ только объ удовлетвореніи своихъ плотскихъ вожделѣній. Ты, Мирра, относишься къ этому такъ мягко потому, что въ чистотѣ души не вѣдаешь порока. Впрочемъ, я тебѣ скажу еще: Неронъ отравилъ своего брата, убилъ свою жену, добрую и добродѣтельную женщину. Онъ убилъ Сенеку и Бурра, бывшихъ своихъ учителей. А они были очень хорошіе люди; даже апостолъ Павелъ относился съ большимъ уваженіемъ къ Сенекѣ, онъ нѣсколько разъ съ нимъ бесѣдовалъ и надѣялся обратить его. Многихъ другихъ еще предалъ смерти Неронъ изъ зависти, изъ ненависти къ добродѣтели или изъ алчности. Наконецъ, онъ хотѣлъ утопить родную мать свою, и когда это не удалось, онъ приказалъ центуріону ее зарѣзать. Онъ не только гнуснѣйшій изъ скомороховъ, но и жесточайшій изъ убійцъ и палачей... Что съ тобою, Мирра? О чемъ ты задумалась?

Глаза Мирры были широко раскрыты; казалось, будто она видитъ что-то ужасное и силится уяснить себѣ, несмотря на страхъ... Ея губы медленно прошептали:

-- Я задумалась о томъ, что императоръ Неронъ болѣе всѣхъ людей достоинъ жалости.

До этого времени Мирра жила очень уединенно въ обществѣ престарѣлаго Каллиста и старой Маммеи. И на улицѣ она всегда сторонилась отъ разговоровъ праздныхъ людей и досужихъ кумушекъ у лавчонокъ торговцевъ. Теперь же, всякій разъ, выходя изъ дому относить заказы или купить что-нибудь, она вмѣшивалась въ толпу, прислушивалась къ ея говору и, если встрѣчала знакомыхъ людей, разспрашивала ихъ объ императорѣ.

Всѣхъ пространнѣе отвѣчалъ на ея вопросы цирюльникъ Сцевола. Его лавочка была на углу дома, въ которомъ жила Мирра, а ремесло давало возможность разузнавать объ очень многомъ, и его разсказы служили довольно вѣрнымъ отголоскомъ мнѣній народной массы о томъ, что такъ интересовало дѣвушку.

-- Да, правда,-- говорилъ онъ,-- много болтаютъ разнаго про императора Нерона... Вотъ начать хоть бы со смерти его брата Британника. Конечно, дѣло казалось нечистымъ, а навѣрное-то я, все-таки, ничего не могу сказать, такъ какъ и самъ ничего точно не знаю. Одно я знаю доподлинно, что когда двое сильныхъ заспорятъ изъ-за власти, выходитъ всегда плохо. А такъ-то, по крайней мѣрѣ, вамъ спокойнѣе... Тоже его мать покончилась. И объ этомъ я знаю не больше, чѣмъ про Британника. Всѣмъ извѣстно только, что мать была порядочная негодница и не задумалась окормить своего супруга, императора Клавдія, нехорошими грибами. Я уже не говорю о томъ, что хотѣлось ей править вмѣстѣ съ сыномъ, и путалась она въ такія дѣла, которыя совсѣмъ ея не касались. Извѣстно, ему не могло это нравиться,-- надо, вѣдь, быть справедливымъ... Что касается его первой жены, императрицы Октавіи, то случившееся съ нею очень плохо для нея. Но ея никто и не зналъ даже,-- гордая она была и никогда не показывалась народу. А потому, когда узнали, что она умерла, то на это и не обратили особеннаго вниманія... Какъ бы то ни было, насъ эти дѣла не касаются, это все политика. Надо же, чтобы у кого-нибудь была власть въ рукахъ. Такъ, вѣдь? Конечно, найдется и еще не мало такихъ, отъ кого отдѣлался императоръ. Только все это богачи, да аристократы, все люди, хотѣвшіе, чтобы никогда и ничего не дѣлалось для народа. А онъ, императоръ, онъ заботится о насъ. Онъ издалъ законы, запрещающіе адвокатамъ брать слишкомъ много. Онъ хотѣлъ было отмѣнить косвенные налоги, да сенатъ воспротивился этому. Вотъ императоръ за насъ и расправляется съ высокородными... Для насъ ничуть онъ не дурной императоръ.

-- Я обязана ему тѣмъ, что теперь свободна,-- не утерпѣла, чтобы не сказать, Мирра.-- Онъ отпустилъ моего отца на волю.

-- Вотъ видишь!-- продолжалъ цирюльникъ.-- Надо еще и то сказать, никогда не давалось столько пировъ и празднествъ, ни такихъ великолѣпныхъ... Онъ даже своею собственною особой участвуетъ для насъ въ зрѣлищахъ. На-дняхъ еще, въ ристаніяхъ на праздникѣ Юности, онъ самъ правилъ колесницей... Онъ и остался побѣдителемъ. Очень возможно, что такъ нарочно уже было улажено, да, вѣдь, это же и слѣдовало для него сдѣлать.

-- И ты его видѣлъ?

-- Какъ вотъ тебя вижу.

-- А каковъ онъ изъ себя?

-- Надо прямо сказать -- красота, говорю это не потому, что онъ императоръ. А ужь осанка... Такъ и чувствуешь, что шутить съ нимъ нельзя. Что тамъ ни толкуй, а сразу видно, что не такой онъ человѣкъ, какъ мы всѣ... Какъ бы то ни было, онъ дѣлаетъ, что ему угодно, а тѣ, кому это не нравится... ну, тѣ ужь пусть идутъ разсуждать о томъ куда-нибудь подальше отъ меня... Я, разумѣется, не про тебя говорю это, Мирра.

Волненіе дѣвушки росло все болѣе и болѣе. Конечно, она не сомнѣвалась въ правдивости словъ Каллиста, и разсказы цирюльника во многомъ подтверждали то, что говорилъ ей старецъ-епископъ. Пытаясь иногда представить себѣ злодѣйства Нерона во всей ихъ реальности, она трепетала отъ ужаса, и очень жалко ей было погубленныхъ имъ. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, ей почти отрадно было знать, что народъ не ненавидитъ Нерона.

Чѣмъ больше она думала объ императорѣ, тѣмъ сильнѣе становилось ея тайное желаніе увидать его. О, еслибъ это могло случиться! Хотя бы лишь разъ одинъ! Ей казалось, что, увидавши его, она разгадаетъ, вправду ли онъ злой человѣкъ, или же только больной и безумный. Потомъ она станетъ спокойнѣе. Обѣщанія своего она не забыла и рѣшилась ничего не предпринимать для того, чтобы встрѣтить императора, да, впрочемъ, она едва сознавала собственное желаніе,-- такъ великъ былъ примѣшивавшійся къ нему страхъ.

Не думала она также, что поступаетъ нехорошо, въ то утро, когда пошла въ гости къ старому Меналку, одному изъ садовниковъ Нерона и давнишнему другу ея отца. Онъ жилъ на углу большаго цвѣтника, въ домикѣ, закрытомъ деревьями. Мирра принесла его дочери глиняную куклу, одѣтую патриціанкой; на самомъ же дѣлѣ она шла за тѣмъ, чтобы поговорить съ нимъ о Неронѣ.

А потому она и передала тотчасъ же Меналку все, слышанное ею отъ Каллиста, и закончила такъ:

-- Правда ли это? Ты долженъ вѣрно знать, такъ какъ давно здѣсь живешь и дворцовые рабы повѣряютъ тебѣ всѣ тайны.

Рѣзкимъ движеніемъ Меналкъ увлекъ Мирру въ глубину комнаты, осмотрѣлся кругомъ, наклонился къ самому уху дѣвушки и едва слышно прошепталъ:

-- Все, что тебѣ говорили, правда, и я знаю вещи, еще болѣе ужасныя.

Потомъ, не замѣчая внезапной блѣдности своей юной гостьи, онъ добавилъ:

-- Я никогда не говорю объ этомъ, такъ какъ желаю умереть спокойно.

И онъ поспѣшно оборвалъ разговоръ:

-- Разъ ты зашла сюда, то не желаешь ли немного прогуляться по близости? Это самая отдаленная отъ дворца часть сада, и императоръ никогда не заходитъ сюда, въ этотъ часъ дня, по крайней мѣрѣ.

-- Очень охотно,-- сказала Мирра.

Меналкъ вышелъ съ нею вмѣстѣ, потомъ покинулъ ее и удалился на свою работу.

Широкая аллея, окаймленная громадными деревьями, тянулась отъ дворца до террасы и закончивалась высокимъ портикомъ, подъ которымъ разстилался весь городъ. Почти на половинѣ аллеи находился большой круглый бассейнъ, бронзовые тритоны съ чешуйчатыми спинами шумно извергали въ него струи чистой воды. По обѣимъ сторонамъ, въ равномъ разстояніи другъ отъ друга, бѣлѣли статуи боговъ, богинь, сатировъ и нимфъ.

Мирра не смѣла взглянуть на нихъ, страшась ихъ безстыдной наготы и опасаясь найти красоту въ идольскихъ изваяніяхъ. Къ тому же, хотя и была она одна, ее сильно смущала вся эта роскошь и самое величіе мѣста. Вдругъ она разслышала звуки голосовъ и увидала выходящую въ аллею группу великолѣпно одѣтыхъ гуляющихъ. Мирра быстро укрылась въ густой листвѣ кустовъ.

Вскорѣ люди эти прошли мимо нея,-- впереди всѣхъ императоръ, опираясь на плечо красавца мальчика съ мѣднымъ цвѣтомъ кожи, съ продолговатыми глазами и ярко-алыми губами. На разстояніи нѣсколькихъ шаговъ за Нерономъ слѣдовали его обычные спутники, Оттонъ, Сенеціонъ, Тигединъ; ихъ лица были блѣдны и нѣжны, походка лѣнива, женственна.

Мирра видѣла только Нерона. Она узнала его по сходству съ изображеніями на монетахъ и, въ особенности, по осанкѣ и по выраженію его лица.

Мелкіе, крутые завитки черныхъ волосъ обрамляли его низкій, жесткій и гладкій лобъ. Рѣзкія брови надъ глубокими впадинами оттѣняли зеленоватые глаза, истомленные мечтами. Нижняя челюсть была широкая, подбородокъ выдающійся, губы тяжелыя. Въ этомъ лицѣ было что-то напоминающее божество и звѣря.

Золотое вышиванье мягко блестѣло въ складкахъ его шелковой легкой тоги. Ожерелье изъ рубиновъ ниспадало на грудь, точно капли крови и огня; пухлая рука, лежавшая на плечѣ красиваго, смуглаго мальчика, такъ и сыпала искры на каждомъ шагу,-- настолько она была унизана драгоцѣнными камнями.

Мирра, какъ ни была молода и неопытна, почувствовала, какъ безконечно далекъ отъ нея этотъ человѣкъ не только по своему положенію, -- онъ властитель міра, она такая ничтожная и бѣдная,-- но и по самому существу его мысли и его души. И, въ то же время, дѣвушку поразила глубокая печаль этого всесильнаго владыки. Нѣчто странное происходило въ юной христіанкѣ: ей какъ будто было жаль его, мучительно и боязливо жаль откуда-то очень снизу, такъ что этой жалости приходилось какъ бы пройти безконечное разстояніе, чтобы достигнуть до него.

Въ ту минуту, когда онъ подходилъ къ куртинѣ, за которою укрылась Мирра, Неронъ заговорилъ. Онъ говорилъ самъ съ собою, не обращаясь къ своимъ спутникамъ. И вотъ что услыхала Мирра:

-- Тоска меня душить... Моя власть слишкомъ ограничена. Тѣ наслажденія и развлеченія, которыя я могу доставлять себѣ, прискучили мнѣ, а тѣ, которыхъ жаждутъ мечты, неосуществимы даже для меня... Я богаче древнихъ царей персидскихъ, но что бы ни дѣлалъ, никогда я не буду держать въ рукахъ всѣхъ сокровищъ міра... Въ наслажденіяхъ есть высшая степень, которой мнѣ удается достигнуть иногда путемъ всякихъ ухищреній, но я не въ силахъ удержаться на этой высотѣ ощущеній... Я лишилъ жизни многихъ людей, но не могу убить всѣхъ моихъ враговъ, потому что всѣхъ ихъ я не знаю. Я величайшій изъ поэтовъ, и вынужденъ, чтобы сложить стихи, подыскивать слова съ большимъ трудомъ, считать и размѣривать слога... Я самый обворожительный изъ пѣвцовъ, и обязанъ, чтобы сохранить мой дивный голосъ, пить вино умѣренно и отказываться отъ кушаній, которыя я люблю... Какъ все это нелѣпо, какъ это раздражаетъ меня! Несчастный я, несчастный! Я бы боговъ осыпалъ оскорбленіями, если бы суще отвовалибоги... Быть величайшимъ человѣкомъ-и быть лишь вотъ такимъ... о, проклятіе!... Какъ ничтожно дряненъ этотъ садъ и до чего однообразенъ! Я бы хотѣлъ имѣть такой обширный садъ, чтобы въ немъ были цѣлые лѣса и рѣки, горы и озера, и чтобы соединены въ немъ были всѣ лучшіе виды, какіе могутъ существовать на землѣ, и тѣмъ болѣе прекрасные, что они были бы произведеніями не природы, а искусства, и въ нихъ чувствовались бы могущество и воля одного человѣка.

Онъ дошелъ до конца аллеи, остановился подъ мраморнымъ портикомъ, облокотился на балюстраду и окинулъ взоромъ неподвижную массу крышъ, развертывающуюся у его ногъ.

-- Какъ безобразенъ этотъ городъ!-- проговорилъ онъ.

И послѣ минуты молчанія прибавилъ:

-- Я сожгу его.

На слѣдующій день Мирра пошла въ убогую комнатку Каллиста и, опустившись передъ нимъ на колѣни, сказала:

-- Отецъ мой, я совершила тяжкій грѣхъ.

-- О!-- отвѣтилъ добрый Каллистъ,-- я не вѣрю тебѣ.

-- Правда это. Я нарушила данное тебѣ обѣщаніе: я видѣла Нерона.

Старецъ вздрогнулъ отъ изумленія и ужаса.

-- А онъ тебя видѣлъ?

-- Нѣтъ, я спряталась.

Лицо Каллиста прояснилось.

-- Возблагодари же Бога,-- сказалъ онъ.

Онъ разспросилъ дѣвушку, гдѣ и какъ это случилось, и она передала ему все въ точности.

-- Когда ты шла къ садовнику Меналку, желала ли ты видѣть императора?-- спросилъ онъ.

-- Я думаю, что да, но мнѣ хотѣлось встрѣтить его нечаянно.

-- Почему?

-- Я сама не знаю.

-- А идя въ садъ, знала ли ты, что встрѣтишь его?

-- Какъ же могла я знать это?

-- Надѣялась, по крайней мѣрѣ?

-- И этого не знаю.

-- Почему же ты говоришь, что совершила тяжкій грѣхъ?

-- Потому, что утратила я миръ души моей и такая тревога во мнѣ, будто я сдѣлала что-то очень дурное.

-- О, Мирра, правда, должно быть, что бываютъ въ нбсъ чувства и мысли, невѣдомыя намъ самимъ, и что самая чистая и ясная душа бываетъ омрачена ими... Будемъ молить Господа о томъ, чтобы далъ Онъ намъ познать себя самихъ и не допускать въ себѣ ничего, неугоднаго Ему... Но скажи мнѣ, что ощущала ты, видя передъ собою величайшаго врага Господня?

-- Признаюсь, отецъ мой, прежде всего, я была поражена его красотой и великолѣпіемъ его одежды. Потомъ онъ заговорилъ, и хотя смыслъ нѣкоторыхъ словъ былъ неясенъ для меня, все-таки, я поняла, что онъ на самомъ дѣлѣ виновенъ въ злодѣяніяхъ и жестокостяхъ, которыя приписываютъ ему... Но поняла я также, что онъ страдаетъ.

-- Если такъ, то по дѣламъ и воздается ему.

-- Въ такомъ случаѣ, я не посмѣю сказать тебѣ, что пришло мнѣ на мысль.

-- Говори, Мирра, я хочу все знать.

-- Ну, вотъ что: если онъ совершилъ столько преступленій, то лишь потому, что онъ императоръ и что видитъ онъ весь міръ у своихъ ногъ. А потому онъ, можетъ быть, совершая даже преступленія, не порочнѣе всѣхъ другихъ людей, дозволяющихъ себѣ дѣлать обыкновенные проступки.

-- Выходитъ такъ, Мирра, что если бы Богъ создалъ тебя императрицей, ты была бы самою порочной изъ женщинъ.

-- О, отецъ мой, что ты говоришь?

-- Вотъ видишь!

-- Но, вѣдь, императоръ не слыхалъ благой вѣсти. Быть можетъ, онъ и внялъ бы ей, еслибъ она была ему открыта. Ты не допускаешь этого?

-- Нѣтъ, Мирра, я считаю это невозможнымъ. Во всѣхъ дѣлахъ своихъ онъ проявилъ столько мрачнаго озлобленія, что не можетъ уже коснуться его благодать Господня.

-- Между тѣмъ, онъ сказалъ такія слова, которыхъ ты не можешь не одобрить. Онъ сказалъ, что не вѣритъ въ идоловъ.

-- Увы, дитя, онъ не такъ далекъ былъ бы отъ истиннаго Бога, если бы вѣрилъ хоть въ языческихъ боговъ.

-- Но говорятъ же, что онъ хотѣлъ уничтожить налоги изъ жалости къ народу.

-- Вѣрнѣе скажи, изъ гордыни и ради того, чтобы рукоплескала ему чернь въ циркѣ. Его притворная жалость была лишь недостойнымъ комедіанствомъ. Къ тому же, онъ не могъ облегчить участь бѣдняковъ Рима иначе, какъ удручая еще болѣе бѣдный народъ провинцій.

Мирра задумалась; ей пришли на память слова Нерона: "Я сожгу Римъ". Но объ этомъ она не сказала Каллисту.

-- Я хорошо вижу, что онъ самый преступный изъ людей,-- быть можетъ, единственный, безповоротно обреченный вѣчному проклятію. Но, вѣдь, объ этомъ подумать ужасно. Если онъ, какъ ты говоришь, неисправимый злодѣй, упорный, не знающій раскаянія, то что же можетъ быть страшнѣе этого? И такъ какъ Господь зналъ, что онъ будетъ такимъ, зачѣмъ же Господь создалъ его на свѣтъ?

-- Это великая тайна, Мирра. Господу угодно было, вѣроятно, послать черезъ него испытанія слугамъ своимъ. Ничего иного я не знаю.

-- А можетъ быть,-- сказала дѣвушка тихо и какъ бы колеблясь высказать свою мысль,-- можетъ быть, у императора Нерона совсѣмъ нѣтъ души, и когда онъ умретъ, то ничего не будетъ, и души не останется? Въ такомъ случаѣ, выходить, что онъ такой же бичъ, какъ буря или землетрясеніе. Развѣ Господь не могъ бы послать людямъ укрѣпляющаго ихъ испытанія, не обрекая, вмѣстѣ съ тѣмъ, орудія этихъ короткихъ страданій на муки вѣчныя?

Каллистъ былъ такъ изумленъ, что не находилъ ничего въ отвѣтъ.

-- Все это не понятно мнѣ,-- продолжала Мирра.-- А, вѣдь, есть же люди и есть женщины, которые любятъ его... Онъ, по собственному желанію, отпустилъ на волю моего отца... Онъ красивъ, и, говорятъ, очень уменъ... Если бы возможно было... Грѣшно ли думать, что каждый человѣкъ, что бы онъ ни сдѣлалъ, можетъ все-таки, быть спасенъ?

-- Конечно, нѣтъ въ томъ грѣха,-- сказалъ Каллистъ.

-- А будетъ ли грѣхомъ молиться за Нерона и налагать на себя какіе-нибудь подвиги благочестія, которые зачлись бы ему?

-- Не грѣхъ и это, только было бы совершенно безполезно, я полагаю.

-- А если бы кто-нибудь жизнью своею пожертвовалъ въ упованіи, что Господу угодно будетъ, въ замѣну того, ниспослать императору возможность спасенія?

-- Отгони эти мысли, Мирра, заклинаю тебя. Остерегись, не заключаютъ ли онѣ въ себѣ нѣкоторой доли гордости и суетнаго любопытства? Оставайся тѣмъ, чѣмъ ты была до сего дня, дѣвицею скромной, благочестивой и прилежной къ своему труду. И еще разъ обѣщай мнѣ, и болѣе крѣпко, чѣмъ тогда, что никогда побудешь стремиться увидать императора Нерона. Только съ этимъ условіемъ я дамъ тебѣ отпущеніе грѣха твоего.

-- Я поступлю, отецъ мой, такъ, какъ тебѣ угодно... Но уже не моя вина, что съ тѣхъ поръ, какъ я увидала его, я постоянно думаю о немъ.

Черезъ нѣсколько дней Мирра пошла отнести вышиваніе одной знатной женщинѣ, жившей въ своей виллѣ, недалеко отъ Рима. Вечеромъ, на обратномъ пути, дѣвушка увидала большое зареве, быстро разроставшееся по мѣрѣ того, какъ она приближалась къ городу. Скоро имъ было охвачено все небо. Деревья по сторонамъ дороги были ярко освѣщены, и тѣнь молодой дѣвушки вырѣзывалась на землѣ такъ же явственно, какъ при блескѣ солнца.

Горѣлъ Римъ. Пламя показалось близъ большаго цирка, прилегающаго къ Палатинскому холму. Оно уничтожило эту часть города съ грязными и узкими переулками, въ которыхъ почти сходились крыши домовъ. Потомъ пожаръ охватилъ кругомъ весь Палатинъ, чернѣвшій подобно острову среди моря огня, разливавшагося дальше на Велабръ, Форумъ и Карины. Еще дальше пламя поползло вверхъ на императорскій холмъ и въ какомъ-то бѣшеномъ порывѣ взвилось, казалось, до самыхъ звѣздъ. Оттуда широкими потоками оно спустилось опять къ Субуррѣ. Весь Римъ превратился въ необъятный костеръ съ головнями, имѣвшими формы куполовъ, фронтоновъ, портиковъ и стѣнъ, испещренныхъ отверстіями.

Проходя подъ стѣной огромной террасы, надъ которой возвышалась четырехугольная башня, Мирра услыхала, что кто-то поетъ наверху съ аккомпаниментомъ лиры: То была печальная, протяжная пѣсня, на незнакомомъ дѣвушкѣ языкѣ,-- элегія Симонида на разрушеніе Трои. Этотъ пріятный, хотя и немного глухой, голосъ рыдалъ и дрожалъ. Мирра остановилась послушать и очень скоро почувствовала, что притворно выраженіе горя и что пѣвецъ самъ восхищенъ прелестью своего голоса. И молодой дѣвушкѣ тяжело стало отъ этого пѣнія.

Когда она подошла къ воротамъ города, тамъ уже составилась огромная толпа народа, доведеннаго до отчаянія и расположившагося подъ открытымъ небомъ съ кое какими жалкими пожитками, спасенными отъ пожара. Многіе плакали, разсказывая о томъ, какъ погибли въ огнѣ ихъ близкіе, у кого мать, у кого жена, ребенокъ, не успѣвшіе выбраться во-время.

Кто-то говорилъ:

-- Я увѣренъ, что въ Эскилинахъ сгорѣло человѣкъ триста.

-- Тушить надо,-- настаивалъ другой,-- или, по крайней мѣрѣ, сломать нѣсколько домовъ, которымъ грозитъ опасность и тѣмъ спасти остатокъ города.

Ему отвѣчали:

-- Мы пробовали, но намъ не дали сдѣлать этого какіе-то люди. Они говорятъ, что такой приказъ отданъ.

И Мирра еще разъ припомнила слова императора. Стало быть, онъ исполнилъ то, что сказалъ. Несомнѣнно, это злодѣйство превосходитъ всѣ другія. И она видѣла это злодѣйство, тутъ оно, передъ ея глазами. Охваченная жалостью къ несчастнымъ, дѣвушка раздумывала:

-- Ты, Господи, смилостивишься надъ ними, откроешь для нихъ двери Твоего свѣтлаго рая, и страданія ихъ прекратятся, какъ тяжелый сонъ!... Но онъ-то, онъ! Если еще возможно, возьми, Боже, жизнь мою и умилосердись надъ нимъ, пошли ему лучъ свѣта благости Твоей.

Сдѣлавши большой обходъ, Мирра добралась до Субурра въ большой тревогѣ за Каллиста и Маммею. Оба они были живы и невредимы, но сгорѣлъ домъ, въ которомъ они жили. Множество другихъ христіанъ осталось также безъ крова. Каллистъ утѣшалъ и ободрялъ ихъ. Онъ говорилъ:

-- Возблагодаримъ Господа за то, что Онъ отнялъ у насъ ничтожные земные достатки наши, которымъ всѣ придаютъ слишкомъ большое значеніе. Притомъ же, общая бѣда даетъ намъ случай помогатъ другъ другу, на дѣлѣ выказать любовь къ братьямъ нашимъ.

Императоръ разрѣшилъ погорѣльцамъ размѣститься въ храмахъ и въ крытыхъ рынкахъ. Онъ открылъ для нихъ часть своихъ садовъ, приказалъ выстроить деревянные бараки на Форумѣ и раздавать даромъ съѣстные припасы. Но это не помѣшало народу говорить, что городъ сожженъ Нерономъ и что императоръ даже пѣлъ, смотря на пожаръ съ высокой башни.

Эти толки напомнили Миррѣ слышанное ею дорогой пѣніе комедіанта, и, все-таки, обвинявшимъ императора она отвѣчала, пытаясь обмануть самое себя:

-- Если бы онъ сжегъ городъ, то неужели сталъ бы такъ усердно помогать пострадавшимъ?

И она сама не сознавала всей несостоятельности такого довода.

Христіане не захотѣли воспользоваться предложеннымъ пріютомъ въ храмахъ ложныхъ боговъ, ни бараками, построенными нечестивыми, и укрылись въ катакомбахъ. Мирра и Маммея продолжали изготовлять вышиванія для богатыхъ римлянокъ, что давало имъ средства для жизни и для облегченія участи неимущихъ братій. Многіе же изъ христіанъ, не взирая на постигшую ихъ нужду, радовались пожару,-- настолько былъ имъ ненавистенъ Римъ, городъ беззаконій.

Въ особенности пресвитеръ Тимоѳей рѣзко выражалъ свое мрачное ликованіе. Онъ говорилъ въ собраніи вѣрующихъ:

-- Мерзостна, несомнѣнно, рука, которая это сдѣлала, но она лишь исполняла волю Господню, ибо, вы видите, разрушены до основанія древнѣйшія капища идольскія, наиболѣе чтимыя язычниками. Уничтоженъ храмъ Луны, построенный Сервіемъ Тулліемъ! Погибъ храмъ, посвященный Геркулесу царемъ Эвандромъ! Нѣтъ и храма Юпитера Статора, воздвигнутаго Ронуломъ! Сгорѣли и дворецъ Нумы Помпилія, и храмъ Весты! Все это съ величайшею очевидностью предвѣщаетъ конецъ міра, который долженъ погибнуть отъ огня. А конецъ міра будетъ началомъ нашего торжества и вѣчнаго блаженства.

Въ эту минуту въ собраніе христіанъ ворвались воины подъ предводительствомъ центуріона.

-- Мы васъ забираемъ, по приказанію императора,-- сказалъ центуріонъ.

-- За что?-- спросилъ Каллистъ.

-- За то, что вы, христіане, подожгли городъ.

И, указывая на Тимоѳея, центуріонъ добавилъ:

-- Доказательствомъ тому служатъ рѣчи этого негодяя.

Мирра думала, что послѣднее злое дѣло Нерона было величайшимъ преступленіемъ, какое только можно измыслить. И вотъ оказывалось, что онъ совершалъ нѣчто еще болѣе ужасное, сваливая отвѣтственность на неповинныхъ. А потому она обратилась къ Богу съ мольбою:

-- За него, за его спасеніе, Господи, не жизнь мою только отдаю я... всѣ муки, какія Тебѣ угодно будетъ, пошли мнѣ и спаси его!

Воины увели христіанъ и заключили ихъ въ подземелья Ma ертинской тюрьмы.

И Мирра находила какое-то смутное наслажденіе въ сознаніи, что и она находится въ заключеніи по приказанію Нерона, такъ какъ въ первый разъ воля всесильнаго Цезаря оказывала прямое вліяніе на ея скромную судьбу. Постоянно представлялся ея мечтамъ и каждый разъ все въ большей красотѣ страшный и печальный образъ императора, и она надѣялась предстать передъ нимъ при допросѣ.

Часто, въ заключеніе, пресвитеръ Тимоѳей, между двумя молитвословіями, страшно поносилъ Нерона, пересчитывалъ всѣ его злодѣйства и называлъ его не иначе, какъ "звѣремъ". И хотя Мирра знала, что Тимоѳей правъ, ей больно было слышать его рѣчи.

Однажды кто-то изъ заключенныхъ высказалъ мнѣніе, что императрица Поппея убѣдила Нерона обвинить христіанъ, ибо, принявши еврейскій законъ, она ненавидѣла послѣдователей Іисуса. Говорившій добавилъ, что императоръ безъ ума любитъ Поппею, что ради нея онъ убилъ свою первую жену, что не можетъ ни въ чемъ ей отказать и еще недавно подарилъ ей триста дойныхъ ослицъ для ваннъ изъ молока.

И хотя вмѣшательство Поппеи нѣсколько умаляло виновность Нерона, Мирра страдала отъ того еще больше.

-- О, эта жидовка!-- восклицала она.

Обвиняемыхъ судилъ проконсулъ, къ великому разочарованію Мирры. Онъ ограничился лишь вопросомъ, христіане ли они, и приговорилъ отдать ихъ на съѣденіе львамъ въ большомъ циркѣ.

-- Будетъ тамъ императоръ?-- спросила Мирра одного изъ тюремщиковъ.

-- Императоръ не пропускаетъ ни одного изъ такихъ зрѣлищъ,-- отвѣтилъ тотъ.

Радостно просіяло лицо молодой дѣвушки, блѣдное и прозрачное. на которомъ такъ и пылали огромные глаза и маленькій полуоткрытый ротикъ задыхался и вздрагивалъ отъ ангельскихъ вожделѣній... Она уже не могла ясно разобраться въ своихъ мысляхъ. Ей отрадно было умереть за столь великаго преступника и тѣмъ исполнить свой обѣтъ искупленія. Но не ужасно ли умереть жертвой его прихоти? Нѣтъ, такъ какъ, несомнѣнно, этимъ усиливаются ея страданія, а слѣдовательно увеличивается ея заслуга, значеніе ея жертвы, а потому и самая смерть не будетъ уже мучительной... Наконецъ, Мирра совершенно запуталась. Порой ее охватывалъ ужасъ: она не понимала, какъ могло статься, что Неронъ не внушаетъ ей отвращенія? Она уже ничего не слыхала, ничего не видала, жила какъ бы въ лихорадочномъ бреду.

Старецъ Каллистъ слѣдилъ за нею съ тревогой въ душѣ. Давно уже она не говорила съ нимъ о Неронѣ; но онъ ясно сознавалъ, что только однимъ Нерономъ заняты думы Мирры. Ему не разъ приходилъ на умъ вопросъ, не должно ли видѣть въ такомъ странномъ напряженіи мысли дивное проявленіе милосердія, и онъ не осмѣливался заговаривать съ ней, опасаясь неосторожнымъ словомъ смутить ея чистую душу.

Наканунѣ казни, послѣ вечерней молитвы, совершонной осужденными сообща, Мирра сказала громкимъ голосомъ:

-- Помолимтесь за императора Нерона.

Христіане колебались. Но епископъ Каллистъ размыслилъ: "Напрасно я тревожился за нее, Мирра святѣе насъ всѣхъ". И онъ началъ читать молитву за императора, а за нимъ стали повторять ее всѣ христіане.

Слушая это, одинъ изъ тюремныхъ стражей, стоявшій у двери,-- галлъ, очень высокаго роста и очень бѣлокурый,-- заплакалъ и попросилъ Мирру научить его вѣрѣ во Христа.

На слѣдующій день христіанъ перевели въ низкое помѣщеніе подъ амфитеатромъ большаго цирка.

Сквозь рѣшетку Мирра видѣла залитую яркимъ свѣтомъ арену и на окружающихъ ее уступахъ амфитеатра безчисленное множество сидящаго народа, сенаторовъ, всадниковъ, воиновъ, плебеевъ, весталокъ и куртизанокъ,-- безпокойную, шумную толпу, на которую растянутые для защиты отъ солнца цѣлые паруса ткани бросали колеблящіяся красноватыя тѣни. Прямо противъ себя она видѣла тяжелые ковры, ниспадающіе отъ императорской ложи, и нѣсколько въ сторонѣ, за другими рѣшетками, въ полумракѣ снующихъ взадъ и впередъ львовъ.

Всѣ осужденные молились, стоя на колѣняхъ, или обнимались другъ съ другомъ. Въ ожиданіи близкой смерти, многіе, оставаясь непоколебимыми въ вѣрѣ, все-таки, плакали, рыдали, едва держались на ногахъ. Тимоѳей и Каллистъ старались подкрѣпить ихъ увѣщаніями.

Тимоѳей говорилъ:

-- Великое счастье -- кровью запечатлѣть вѣру истинную, презирая безсильное озлобленіе нечестиваго. Кровь возопіетъ противъ него. Еще разъ говорю вамъ: время уже наступаетъ... И что значитъ минутное страданіе, когда васъ ждетъ вѣчная, блаженная жизнь?

Каллистъ же сказалъ:

-- О, братья мои! Господь хранитъ васъ. И смерть, ожидающая васъ, не есть ли то же самое, что смерть охотника, застигнутаго въ лѣсу? Мы пойдемъ всѣ вмѣстѣ, въ крѣпкомъ единеніи любовью,! нечувствительны будутъ намъ когти и зубы хищныхъ звѣрей. Господь же кровью вашею созидаетъ великія дѣла. Умирая, вы кладете основаніе миру и счастью будущаго человѣчества.

А Мирра стояла въ сторонѣ у рѣшетки, чуждая тому, что происходитъ вокругъ нея.

Приставники къ звѣрямъ одновременно отворили двери заключенія и клѣтки львовъ.

Вдругъ все затихло.

Мирра первая вступила на арену, увидала императора въ его ложѣ и прямо пошла къ нему ровнымъ и легкимъ шагомъ. Ея уста тихо шептали:

-- Надо, чтобы онъ видѣлъ меня, и пусть вблизи его отлетитъ душа моя, чтобы спасти его душу.

Каллистъ слѣдовалъ за ней настолько быстро, насколько то дозволяла слабость его престарѣлыхъ ногъ.

Львы вышли изъ клѣтки и, ослѣпленные яркимъ свѣтомъ, одни остановились, другіе бродили по аренѣ, склонивши морды къ землѣ.

Мирра подвигалась впередъ, не спуская глазъ съ Нерона. Императоръ, разговаривавшій съ однимъ изъ своихъ приближенныхъ, почувствовалъ на себѣ этотъ взглядъ и обернулся. Онъ подумалъ, что дѣвушка хочетъ просить о помилованіи, и на его губахъ мелькнула злая улыбка.

Но дѣвушка, молча и не поднимая сложенныхъ на мольбу рукъ, подошла къ самому подножію императорской эстрады и, неподвижная, продолжала смотрѣть на него. Разбившіеся волосы падали на ея спину, сквозь разорванную одежду видно было нѣжное плечо.

Императоръ наклонилъ нѣсколько голову съ обликомъ хищнаго божества, короткое пламя зажглось на мгновенье въ его утомленномъ взорѣ. Неронъ всталъ и, позвавши по имени главнаго хранителя звѣрей, сдѣлалъ ему знакъ помилованія...

Одинъ изъ львовъ, увидавши Мирру, приближался къ ней крадущимися шагами...

Тогда старецъ Каллистъ, понявшій жестъ императора, схватилъ Мирру своими изсохшими руками и, напрягая всѣ свои силы, толкнулъ ее на встрѣчу льву...

М.

"Русская Мысль", кн. VIII, 1892

Оставить комментарий Леметр Жюль (перевод: Митрофан Ремезов) (yes@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 30/03/2023. 51k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы, Историческая проза Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Разсказ из времен Нерона. (Myrrha, vierge et martyre). Перевод Митрофана Ремезова. Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн. VIII, 1892.

Леметр Жюль Мирра

МИРРА.

Леметр Жюль
Мирра