Леонтьев Константин Николаевич
Главы, не вошедшие в основной текст "Египетского голубя"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   К.Н. Леонтьев. Полное собрание сочинений и писем в двенадцати томах
   С.-Пб, "ВЛАДИМИР ДАЛЬ", 2003
   Том пятый. Произведения конца 1860-х--1891 годов
   

[ГЛАВЫ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ОСНОВНОЙ ТЕКСТ "ЕГИПЕТСКОГО ГОЛУБЯ"]

Глава [XXIV]

   В Консульстве я узнал, что курьер наш, который ездил каждую неделю из Константинополя в Рущук и обратно, только [что] привез из Посольства толстый пакет.
   Богатырев сидел у стола в Канцелярии перед кипой бумаг.
   Он подал мне одну их них и сказал:
   -- Прочтите; -- я думаю вас побеспокоить на казенный счет в Родосто. Дня на три.
   Родосто -- уездный городок на берегу Мраморного моря, который входил в состав адрианопольского вилайета и нашего консульского округа. Там жили с своими семействами, торговали и занимались разными ремеслами человек, может быть, около двадцати "русских подданных", домохозяев греков и армян. Для защиты их и для присмотра за ними был у нас назначен в Родосто некто г. Лене -- армяно-католик и французский agent consulaire "ad honores". Из известных нам людей Православного или Грегорианского исповедания там не было никого годного ни по положению, ни по некоторой благонадежности -- и потому Богатырев для исправления всех формальных и тяжебных нужд избрал этого французского агента, и наше Правительство разрешило г-ну Лене поднимать вместе с французским и русский Консульский флаг. Жалованья же он ни от нас, ни от Франции не получал, счастливый уже и тем, что над каменным домом его на берегу моря по праздникам веют флаги таких двух великих Держав. Русским флагом он с виду по крайней мере дорожил еще более, чем французским; -- древко наше было у него длиннее французского, и флаг трех продольных цветов развивался аршина на два выше над флагом трех поперечных. (Оставалось жалеть только об одном, -- что цвета были одни и те же у Франции -- представителя "мірa отходящего", и у России -- вождя "мірa возникающего...")
   Лене был добрый Католик-семьянин, человек очень смирный, осторожный, робкий; -- подданные наши, лавочники, мясники, слесаря, торговцы пшеницей и баранами (все народ трудовой, алчный, сердитый, страстный) ненависти к нему никакой не имели, но не боялись и не слушались его.
   Не раз уже г. Лене в донесениях своих жаловался нам то на бакала Киркора Аведикова, то на бояджи Христо Понадопуло; то на куюнджи Ставро Мустаки; то на хас~ сапа Кеворка Попраза; -- они не слушаются, ссорятся, грубят и т. д.
   Не могу не вспомнить при этом, что простодушный и в то же время искательный Лене почти всякое официальное донесенье свое, самого даже печального тона, кончал веселой припиской в этом роде: "Честь имею представить Вам, г. Консул, две сотни отличных устриц, только что происшедших) из моря", или: "Спешу послать Вам очень хорошего Омара".
   Но на этот раз ни омара, ни устриц, -- а только один вопль отчаяния и даже угроза, что откажется от своей должности, если ему не будет дано удовлетворения. Некто Ампарцум-Бармян, самый богатый из русских подданных в Родосто, проиграл в торговом суде процесс, и проиграл основательно; -- денег не платит; сына своего противника турецкого подданного избил; ни за долг, ни за побои эти в тюрьму нейдет и г-ну Лене говорит невыносимые дерзости...
   В самом деле надо было нам вмешаться; надо было ехать туда, разобрать все как следует и что-нибудь одно -- или сменять г. Лене как неспособного человека, или заставить подданных ему повиноваться.
   -- Когда же мне ехать? -- спросил я.
   -- Поезжайте послезавтра утром. Я приготовлю бумагу для мосье Лене, которая будет уполномочивать Вас действовать круто... И кроме того я попрошу Вас сегодня и завтра переписать несколько других донесений и писем...
   -- Бумага будет французская, -- заметил я, -- это для Лене; -- а вы бы приказали перевести ее для подданных по-гречески или по-турецки.
   -- Это правда, -- сказал Консул, -- я думаю, что по-турецки лучше, потому что армяне по-гречески плохо знают, а греки по-турецки все здесь говорят...
   После этого я рассказал ему про утренний визит Виллартона и про то, что судьба Велико меня беспокоит...
   -- Особенно когда Вы уедете, куда я его дену. Перейду в Консульство, и он будет у всех на виду.
   Лицо Богатырева стало мрачным.
   -- Когда еще я уеду! Вот бабушка моей невесты, кажется, хочет, чтобы мы в Ницце венчались. Она оставляет ей тысяч двести наследства... Этим шутить нельзя... Теперь идет об этом переписка без конца.
   -- Что же мне делать с Велико?
   -- Пока вы будете в Родосто -- посидит дома за воротами; -- кто к вам пойдет без вас; а приедете назад -- обдумаем; -- если Виллартон будет к Вам таскаться, я думаю, Велико можно будет или в Константинополь с курьером отправить, или кому-нибудь их здешних отдать -- или Чобан-оглу, или хоть бы Антониади. Дом у них велик, и Виллартон теперь сердится и у него редко бывает... Лучше всего бы к Михалаки; -- он уж уберег бы его; да, пожалуй, он теперь не захочет... Кому ж приятно, что его лакеем называют...
   -- Уж вы бы это оставили... -- заметил я, -- я не меньше вас ценю его на службе, но к лакею либеральному я его приравнял правильно и никогда от этого не отступлюсь...
   Богатырев на это не ответил; но, как будто вспомнив внезапно, сказал: "Виноват! -- Вам есть письма" и подал мне два письма.
   Одно было из дома, из России, и в нем ничего не было особенного, ни для радости, ни для горя. Другое было из Константинополя от одного из младших секретарей Посольства, с которым я очень подружился.
   Я раскрыл его, прочел страницу и был просто поражен следующими словами:
   "Большой мемуар о политических мнениях влиятельных людей и целых общественно-национальных групп во Фракии, о котором вы мне писали, уже здесь давно в сокращении, без всякой препроводительной, которая и не нужна, потому что под этим трудом подпись не Ладнев, а Богатырев. Ваш Консул весьма бесцеремонно воспользовался вашими наблюдениями и взявши видно на себя только работу сократить изложение... присвоил его себе -- sans foi, ni loi... Или, может быть, только sans foi; потому что беззаконного по форме, конечно, тут ничего нет. -- Консул мог найти мемуар своего "помощника" слишком длинным и сократить его, -- он мог ему просто даже заказать эту работу, без всяких инициатив с его стороны (т. е. с вашей), -- так что по букве он прав; но однако, какой же он все-таки "не великодушный" (я пишу так потому, что знаю, что вы ненавидите нынешний стиль à la Гоголь, Щедрин, Медрин и К; а то бы я сказал просто какая "бестия" или какая "свинья" ваш красавец Богатырев). -- Богат, моложе вас и старше по службе, возмет за невестой большие деньги; -- ему бы выдвигать вас, а он!.. Нет, как хотите -- это свинство, мой милый. -- Хорошо бы Вам побывать здесь самим. Пора вам, давно пора получить самостоятельный пост... Приезжайте!.."
   Я читал это письмо, сидя на турецком диване Канцелярии; Богатырев писал у стола -- ко мне спиною... Я кончил письмо и долго глядел на эту спину; на темно-зеленое сукно его русской со сборками шубки, сшитой по образцу моей голубой и по моему совету...
   Я глядел и думал: "Однако!., он очень просто иногда поступает!.. Уж не слишком ли это просто? И не поехать ли уж мне из Родосто, не спросясь у него, в Константинополь. Не повидаться ли с Послом?.. Однако! именно что очень просто?.. Спросить теперь у него о моей черновой записке или позднее?.. Подумаю..."
   И с этими мыслями, не особенно, впрочем, еще растроенный и огорченный этим бюрократическим плагиатом, я встал с дивана в намерении пойти в Кастро -- проститься с "нею"...
   -- Вы куда же это? -- спросил Богатырев приветливо, когда я взял шапку.
   -- Да -- кой-куда пока схожу...
   -- А! "Кой-куда!" -- воскликнул он значительно. -- Ну, что ж... Bonne chance! Bonne chance... Обедать-то только сюда приходите. Надо вечером дочесть нам с Вами "M-r de Camors"; хорошая вещь!.. Au revoir... Буду ждать Вас к обеду.
   Я вышел на улицу все в раздумье -- как мне быть и ехать ли мне из Родосто в Царьград или нет!.. Я смолоду очень часто не доверял сам себе и не всегда благосклонно смотрел на природные порывы моих чувств и моего сильного воображения. Я их опасался; -- я хотел быть во что бы то [ни] стало хорошим "чиновником", ненавидел все эти выходки "независимости" на Государственной службе, которую чтил и любил в идее гораздо больше, чем многие из свободных призваний...
   С этими мыслями я шел к Маше; с ними пришел в Кастро и, только очутившись в тесных его улицах, я сказал себе: "Увидим! Теперь оставим это до другого часа!"
   Я застал ее в пестрой и милой гостиной за книгой -- за последним нумером "Revue des deux mondes".
   Проходя через залу, я видел, как мад<ам> Игнатович давала урок из Священной истории маленькой Акриви, и остановился на минуту, глядя на них. Мад. Игнатович спросила у девочки:
   -- Ну, что же делал в это время Авраам? Чем он занимался? -- спрашивала мад. Игнатович.
   -- Он сидел под дубом Мамврийским...
   -- Акриви! Сидел! только сидел... -- с упреком воскликнула учительница...
   -- Простите, -- отвечала девочка серьезно, -- я очень развлеклась... Я думала о м-сьё Ладневе.
   Я поцеловал ее за это крепко, но посоветовал забыть обо мне, когда она учится Закону Божию, и пошел к матери.
   -- Дочь моя вас ужасно любит, -- сказала Маша.
   -- Я не знал этого, -- отвечал я с радостью. -- Я думал, напротив... и как-то странно немножко даже боялся ее. Знаете, -- не совсем чистая совесть... При встрече с ребенком... В ребенке особенно -- в девочке... Нет -- это слово "девочка" мне сегодня не нравится. При встрече с отроковицей. Я так хочу выразиться... К тому [же] она гораздо больше похожа на вашего мужа, чем на вас...
   Мад. Антониади покраснела и, взглянув мне прямо в глаза, спросила:
   -- Не чистая совесть?.. У вас, отчего?..
   Я притворился немного смущенным или вроде этого и сказал будто бы нерешительно:
   -- Une admiration, Madame, qui est... peut être... trop vive...
   Она прервала мою французскую речь.
   -- Ничего! -- сказала она по-русски и посуше обыкновенного. -- Это "admiration", может быть, очень лестная вещь, не мне одной, но и всем моим близким. Ваша совесть -- это ничего. Моя -- это другое дело... Понимаете...
   Это ясное и резкое разъяснение дела было для меня совсем неожиданно, и тут уж я смутился и сконфузился не притворно.
   -- Вы правы, -- может быть... Не знаю... только...
   -- Что? Говорите...
   -- Вы будете недовольны...
   -- Нет -- не буду; говорите.
   -- Это мне ужасно неприятно, если у вас всегда совесть совершенно чиста... Понимаете -- совершенно... Ну, зачем же совершенно... Это ужасно...
   Я в самом деле был почти взбешон и думал: "что же это за игра? -- То "Гашоиг est un prisme!" и эти комплименты... То эта сухость... Я терпеть не могу, когда мной играют..."
   Я говорил и еще что-то в этом тоне, не скрывая своей искренней досады, жалуясь на скуку и тоску и т. п.
   Она не отвечала на все это ни слова; -- позвонила, велела подать мне кофею и вышла куда-то на минуту и вернулась очень скоро с небольшим портретом в руке. Это был старый дагерротип ее мужа, снятый в 40-х годах в Бухаресте или в Яссах, не помню. Ему тогда было всего 17 лет; он был изображен сидящим в кресле у стола, на котором лежала книга. Сидел он нескладно, застенчиво; одет был в таком полосатом халатике, который носили и носят еще и теперь многие люди простого звания в Турции. Лицо его, без усов и бороды, совсем еще отроческое, но серьезное и немного надутое -- поразительно напоминало лицо Акриви. Нет -- оно не напоминало только -- это было почти одно и тоже лицо.
   Те же мягкие черты, -- те же тихие, серьезные, покойные, очень темные глаза... Та же (казалось мне)... как бы честная какая-то задумчивость -- и то же внимательное к чему-то... или к кому-то недоверие...
   Я смотрел на этот старый и бедный портретик, поворачивая его и туда и сюда, чтобы свет не так сильно играл на металлической доске... Этот "бедный тогда" мальчик был так просто, и неразвязно, и смиренно одет. О! Боже... Другой -- живой -- портрет... был так близко. Тот живой и уже милый сердцу моему портрет, который в белой пелеринке и фартучке здесь рядом, в зале... забывал свой урок... от радости, что увидал меня.
   Я видел перед собой Антониади -- но другого, не того, которого я знал... Не бородатого коммерсанта, с узкими плечами и красивыми руками, которые до злобы возмущали меня в иные минуты, напоминая об "отвратительных правах" его... Нет -- я видел перед [собой] отрока, бедного, и еще чистого душою, твердого в нужде и труде, -- как тверды в нужде и труде неустанном смолода очень многие из южных единоверцов наших...
   И эта дочь... Эта дочь, две капли воды схожая... Растет теперь богатой и образованной невестой... благодаря трудовым подвигам его... Благодаря его прежним страданиям, конечно... И эта молодая женщина -- которая стоит передо мной -- так хорошо одетая,... это благоухание одежд ее... и это его подвиг... его венец... его отрада... Это ужасно!.. ... Зачем, зачем я так добр и мягок сердцем. -- О Блуменфельд, злой Блуменфельд... и ты, Богатырев коварный и упрямый, вы не поддались бы этому глупому чувству... и вы правы, что смеетесь надо мной...
   Однако...
   -- Ну -- что же? -- говорит она. -- Не правда ли, точно моя Акриви?..
   -- Похожа, -- отвечаю я, ставлю дагерротип на стол и молчу задумчиво, не желая даже и скрывать моего тихого и глубокого волнения...
   И она садится молча на диван; берет работу и говорит:
   -- Я вижу -- вам его портрет понравился... Не правда ли, как похожа на него Акриви!.. Дайте мне его сюда...
   Она еще раз взглянула, заметила, что эти отливы дагерротипа несносны и поставила портрет на стол.
   Я не знал, что ей сказать, а самолюбие мое нестерпимо страдало. -- Мне было стыдно, и еще стыднее оттого, что я не в силах был скрыть этого стыда...
   Мы еще молчали; она вышивала; я курил.
   Наконец она спросила:
   -- Вы недовольны?
   Я молчал.
   Молчал, молчал и наконец спросил ее как можно суше и покойнее:
   -- Позвольте мне напомнить вам один из наших разговоров. Здесь -- в этой зале... Когда мы в первый раз были у Вас вместе с Богатыревым... Только я желал бы, чтоб вы были со мной откровенны и сказали бы мне правду.
   -- Я скажу вам правду, -- отвечала она.
   -- Помните -- вы спрашивали меня о загробном состоянии душ, которые здесь на земле разделены разными препятствиями...
   -- Помню. Меня всегда занимают такие мысли. Я и теперь об этом думаю... Так что ж?..
   -- О ком же вы это говорили тогда... Я думал, обо мне...
   Маша улыбнулась и пожала плечами...
   -- Да, иногда -- об вас... а иногда об муже...
   -- Об муже? -- спросил я с удивлением.
   -- Да. -- Что ж тут удивительного... Вы мне очень нравитесь, ваш ум, ваш характер... все мне нравится... А мужа... я люблю, да, люблю (повторила она с ударением). Люблю и уважаю. С вами у меня гораздо больше согласия во вкусах, в мыслях. С мужем у нас, м(ожет) б(ыть), и нет этого... Но огорчить его, сделать его несчастным... Это было бы ужасно... Это было бы отвратительно!..
   Она, качая головой, закрыла при этих словах себе лицо красивой рукой, украшенной кольцами...
   Мне движение это показалось театральным, и я сказал очень холодно:
   -- Кто же говорит об измене... Я никогда на это не претендовал... Но Вы все-таки не потрудились мне ответить на то, о ком из нас вы думали тогда, когда шла речь о Фламмарионе?..
   -- Ну, разумеется, об вас... Только я нахожу, что это мне можно думать и об муже моем... Видите как... Например -- у нас здесь в этой жизни мало согласия во вкусах, в привычках даже... Но нас соединяет религия... Le mystère du mariage devant le Christ... Да! согласитесь -- или это таинство, или ничего... Неужели вы этого не признаете?..
   -- Не знаю, -- сказал я мрачно... -- право -- не знаю... (и я действительно тогда не знал, несчастный, именно того, что нужно знать!)...
   -- Вы, значит, меня в этом не понимаете! -- воскликнула она с досадой, почти с отчаянием...
   -- Не понимаю... Я ведь не поклонник -- вы знаете это давно, семейных добродетелей...
   -- Зачем вы себя любите представлять в таком ужасном виде... Вы душой гораздо лучше и честнее, чем говорите. Перестаньте, мне это очень неприятно от вас слышать...
   -- Вам неприятно это слышать, -- возразил я насмешливо, -- потому что у нас с вами много сходства во вкусах и в мыслях. Но я прям, а вы нет...
   -- У вас нет тех обязанностей, которые есть у меня... Вы свободны...
   -- Послушайте, однако, Марья Спиридоновна. Ведь я сказал уже раз, что я ни на что, кроме внутренней симпатии, и не претендую... И желаю иметь одно право -- видеть вас часто, говорить с вами... Даже ссориться... и говорить вам неприятности; если позволите...
   -- Я этого сама, вы знаете, желаю... И, как видите, сумела и мужу внушить настолько доверия, что он почти рад вас видеть в доме...
   -- Почти?..
   -- Я говорю почти, потому что он вообще осторожен и не доверчив... К тому же вы знаете, как греки боятся общественного мнения... Ведь они совсем на русских в этом отношеньи не похожи... Однако -- он позволяет мне вас часто принимать... и где же? здесь -- в провинции...
   -- Ну что же, -- сказал я, пожимая плечами, -- о чем же речь... все довольны... Я не претендую ни на что большее...
   -- Я надеюсь, -- вы меня уважаете...
   -- Ну это другое дело! -- возразил я опять с досадой...
   -- Как другое дело? -- спросила Маша с удивлением.
   -- Так! -- Я не считаю себя обязанным уважать женщин за их правила или что-нибудь в этом роде... У меня на все это мой собственный критерий... Я, может быть, готов уважать больше женщину за хороший вкус, чем за хорошее поведение. Надо все-таки знать для кого и для чего соблюдаются правила... Стоит ли?..
   -- То, что вы говорите, очень не хорошо, очень не великодушно! Я не ожидала этого от вас! -- сказала Маша уже без малейшего кокетства с непритворным и таким живым выражением негодования, что я сильно смутился в глубине сердца, но хотел "выдержать характер" и вставая сказал:
   -- Что же делать! я сказал вам правду... я не хотел вам лгать. А если это вам неприятно, то я лучше уйду...
   -- Уйдите, -- отвечала Маша. -- Я вас не держу, если вы так расстроены, что даже на себя клевещете...
   Я собирался еще больше рассердиться... (Каково!.. Она называет мои собственные эстетические правила -- клеветой на себя... Каково! Это можно взбеситься!) Но я не успел взбеситься, потому что в зале раздался крик Акриви: "Папаки! Папаки!.." и послышался голос Антониади...
   Я поспешил успокоиться и сел...
   Антониади пришел, поздоровался; он был очень прост и внимателен.
   При нем я очень скоро остыл и утих и стал даже охотно говорить о постороннем...
   Уходя, я сказал им обоим, что еду дня на два, на три в Родосто, по делам службы.
   -- Когда? -- спросила мад<ам>, кажется, послезавтра.
   -- Это досадно, -- заметила Маша. -- Греческий Консул, кажется, послезавтра хочет устроить маленький танцевальный вечер. Я никогда не видала, как вы танцуете... Нельзя ли вам остаться на один день...
   -- Не знаю, -- ответил я сухо. -- Подумаю. Едва ли Консул согласится...
   Антониади тоже как будто пожалел. Он заметил, что танцующих мужчин здесь так мало! И потом прибавил к жене:
   -- Он, кажется, хотел пригласить польских офицеров... Они, конечно, хорошо танцуют... Не знаю, правда ли это...
   После этого я простился и ушел, чрезвычайно расстроенный... Я чувствовал, что я был не прав, неделикатен, жесток... Мне казалось, что ни бессовестный и грубый сердцем Блуменфельд, ни коварный Богатырев не поступили бы так, как я. -- Они, конечно, оба употребили бы все усилия, чтобы обмануть как можно скорее этого мужа; не отказались бы даже от старых, но, увы -- столь верных средств обольщения, от притворства, от ложных клятв, от уверений в "безумной" страсти, которая их погубит, и потом безжалостно бросили бы эту женщину, раз их самолюбие и чувственность были бы удовлетворены; -- но -- я... я, который добрее, честнее, благороднее их, -- я сделал нечто еще худшее... Я, в глазах женщины самолюбивой и в мужа не влюбленной, постарался так зло и немилосердно унизить этого мужа, уважать которого было для нее утешением...
   Я сказал: "Для кого -- соблюдать эти правила!!"
   Мож<но>, пожалуй, еще дразнить (?) мой тогдашний "эстетический морализм" -- думать это, как я и думал не раз дома наедине сам с собой, мечтая восторже(нно) об окончательной над ней победе... Но ей, ей самой, это сказать в глаза!
   Она старалась поэтизировать [мужа] в своих собственных и в моих глазах; -- старалась представить себе его добродетельным героем по крайней мере -- неустанного и честного труда, а я... А я...
   Я шел по людной улице базара задумчиво, почти в самозабвении и все думал, думал... об этом... рассеянно отвечая на поклоны иных встречных людей, которые меня знали... Уже Консульство было близко; надо было под какими-то тесными воротами на проходном чужом дворе переходить осторожно через глубокую и чорную грязь... Я ступал, опираясь на трость, внимательно с камня на камень, как вдруг различил знакомый и громкий голос: "Ah! Touchour rêveur! Touchour poète!.."
   И я увидал перед собой Остеррейхера в форме (ином) австрийском кёпи и в высоких сапогах с большими шпорами и какой-то коротенькой серой куртке с зелеными кантами и разными оторочками.
   -- Куда идете?.. К Консулу?
   -- Да, к Консулу -- обедать...
   -- Счастливая встреча, -- продолжал он... -- Я хотел к вам зайти... Я ходил к Богатыреву пригласить его на одну политическую partie de plaisir... Он отказался и советовал мне пригласить вас... Он отпустит! Это будет в высшей степени, в высшей степени интересно...
   -- Да что такое? Говорите? -- воскликнул я...
   Остеррейхер взял меня под руку и отвел меня осторожно по грязи немного в сторону, чтобы кавасс его не слышал даже имен и названий местности, и сказал тихо:
   -- Черкесы противу воли Правительства поселились в большом лесу -- по дороге в Энос... Тот несчастный Осман-Паша, который, помните, тогда, обедал с нами у Богатырева... (Он ведь Мутесарифом, вы знаете, в Эносе...) Не может с ними справиться, -- они воруют, грабят соседних болгар... Вали-Паша посылает войско, чтобы усмирить их, выгнать из леса и разрушить селение... У меня есть дела австрийских подданных в Эносе, и я хочу присоединиться к отряду и посмотреть на эту оригинальную борьбу азиятцов между собою... Черкесский бунт противу турок... О! они укрепились, как слышно, и намерены защищаться... Voyons... Consentez, mon cher... Cela sera une aventure!.. Un voyage charmant et des impressions fortes... Même danchèreuses, s'il vous plaît. Partons -- après demain... Это должно быть в вашем вкусе... Ничего европейского -- ничего цивилизованного, кроме нас с вами... Да надеюсь еще оружие будет нынешнее... Это ведь ничего?.. Это не беда -- оружие... Ха-ха-ха... Или, может быть, надо непременно "томагавками" индейскими драться?..
   -- Я очень рад, очень рад, -- воскликнул я, -- пусть только Богатырев меня отпустит.
   И я объяснил ему, что меня Консул хочет послать в Родосто; тоже по делам подданных, и я не знаю -- можно ли будет все это соединить...
   -- Можно, можно, он сказал, что можно... -- воскликнул Остеррейхер. -- Идите обедать и вы увидите, что он согласен.
   Мы простились, и я, внезапно пораженный и обрадованный этой действительно оригинальной неожиданностью, развлекся и не то чтобы забыл о Маше и своем сегодняшнем дурном поступке; -- нет, и об ней, и о поступке моем я, конечно, не мог вдруг забыть... Но и об ней, и о себе я, подойдя к дверям Консульства, после этой встречи, стал думать иначе, веселее, -- отважнее, "бравурнее" как-то.
   "Un voyage charmant! Des impressions fortes... Même du dangè s'il vous plaît...", как говорил этот воинственный австриец...
   Он прав!.. Это выходит вовсе из ряда нашей здесь обычной жизни.
   -- Du dangè s'il vous plaît...
   Что ж -- ведь ей-то это понравится, и она скажет себе:
   -- Он безнравствен, конечно, но зато он умен, красив и смел...
   А мне только это и нужно...
   И я совсем повеселел, входя в Консульство.
   

Глава [XXV]

   На другой день утром я сел переписывать новые донесения Богатырева, в которых он превозносил свои последние удачи, беспрестанно оговариваясь и смягчая только для вида самохвальство свое кой-какими фразами бюрократического смирения... "mes faibles efforts", -- "мое посильное мнение, которое я осмеливаюсь"...
   Я переписывал старательно и четко по транспаранту на хорошей толстой депешной бумаге; брал всякий раз линейку, когда нужно было по примеру черновой подчеркнуть какое-нибудь имя или особое выражение. У меня была страсть все делать хорошо; -- меня считали чем-то вроде художника, поэта; и, может быть, именно поэтому я хотел быть и в служебном деле виртуозным по мере сил. Я находил, что и в чиновничестве есть своя поэзия -- но она должна состоять в порядке, в послушании и точности. И чем больше у меня своего, чем больше воображения и умственной независимости, тем больше я должен обуздывать все эти силы мои в деле Царской, коронной службы...
   Я ненавидел почти все односложные мотивы жизни и с ранних лет перестал любить то, что я называл тогда, может быть, и не совсем красиво либеральным "фырканьем" (это положительно не красиво; -- но и мелкий либерализм так сам не красив и ничтожен, что не стоит для него и выражений хороших употреблять)...
   Точно так же как я не любил тихого "долга для долга" в браке и предпочитал ему борьбу жестоких страстей или веселого легкомыслия с религией, с великодушием, состраданием и дружбой; не любил я односложной распущенности на службе, небрежности на правах каких-то высших идей или глупой современности, или полетов фантазии. Это мне тоже казалось слишком слабо и просто. То ли дело сочетать в себе ловкое наездничество и способность съездить хлыстом чиновного иностранца с повиновением своим властям даже и не очень высоким; -- необузданность мечты с транспарантом и точным знанием, кому надо написать с совершенным, кому с глубоким, кому с отличным, кому с глубочайшим почтением... Кому на углу бумаги после имени поставить три эт-цетера, кому только два... (Богатырев учил меня, что три etc ставят только принцам крови, и я очень был благодарен ему за это!..)...
   -- Человек должен быть сложен, -- говорил я себе тогда... -- Единство воли в разнообразии тонких мыслей, тонких чувств и пламенных порывах -- вот идеал!
   Итак, я в это утро был хорошим чиновником, четко переписывал богатырев(ские) самохвальства, стараясь как можно меньше ошибаться и думать о чем-либо другом...
   Но все-таки думалось!..
   Я думал о сухости, с которой Консул отнесся к делу Велико; об его язвительном намеке на сравнительное бессилие мое, на то, что и "правда, мне-то лучше ладить с Виллартоном..." и, наконец -- о том, как я назвал его "herbivore"... (ведь это было не на службе; -- это хорошо! distinguo! знай наших!)... И как он смутился и покраснел, и замолчал, и не нашелся... (Distinguo! Distinguo! Знай наших...)... Тут победа и одоление остались пока за мной; а там? -- Там в Кастро -- в "белом доме посреди красных и розовых?.."
   Там, мне казалось, я поступил не хорошо... Мне было стыдно... Там нужна была пощада уважительному чувству... Она с ним связана на всю жизнь...
   И опять я отгонял эти посторонние мысли и писал: "Les resultat(s) étonnants de mes faibles efforts... doivent être attribués sans doute, au préstige que le nom célèbre de Votre Excellence possède en Thrace au milieu de nos coreligionnaires -- Greces et Slaves..."
   Писал и вспоминал, улыбаясь, как в Посольстве говорят про депеши Богатырева наши приятели секретари: "мои слабые, но могуществ<енные> усилия"... и как Благов сочинил про него стихи на голос серенады Шуберта...
   
   Мы умчимся в Андрианополь...
   Се -- земли есть пуп...
   И под тень............ тополь
   Православья дуб!..
   
   Так обращается Богатырев к своей молоденькой и богатой невесте. Невеста отвечает ему пением стихов на другой голос; -- она согласна умчаться с ним во Фракию и речитативом выражает свой восторг. Она не боится, что будет там скучать; -- она надеется найти утешение:
   
   В уме Канкелларио; -- в греко-болгарских делах; --
   В Ладнева скучных произведениях...
   В греческих мужа речах!!...
   Досталось, значит, мимоходом тут и мне...
   
   Я в бытность мою последний раз в Константинополе читал Благову начало одной большой статьи, которая ему не понравилась...
   Я не обиделся. -- Меня каким-нибудь "мнением" об моих способностях и о моем уме обидеть было очень трудно; -- у меня было против этого средство истинно волшебное... Я находил тогда, что тот, кто выражал хоть малейшее сомнение в моем уме или во всеобъемлющих способностях моих, -- обижал сам себя, гораздо больше самого себя, чем меня...
   Благов зло пошутил в этих стихах... и в самом деле, может быть, моя статья не особенно хороша. Но я могу написать гораздо лучше этого, и он, хотя и умен, но, Бог знает, дорастет ли когда до настоящего понимания жизни и людей...
   (Настоящее понимание -- значило тогда -- мое понимание!)
   -- Бедный Благов! Хотя и блестящий и смелый, и способный человек, и знатного рода, и собой почти красавец... -- А все-таки "бедный"...
   И Богатырев "бедный" -- в некоторых отношениях.
   Все мы "бедные"... Все уязвимы, всем больно иногда...
   У всех на "розах жизни" вырастают шипы...
   Однако, однако... Богатырев сократил обманом мой мемуар о Фракии... Мемуар, над которым я столько трудился... Я, чорт возми, старше его на два, на три года, по службе ниже и моложе, и у меня нет, как у него, ни своих доходов из Москвы от отца и матери, ни невесты 17-летней с 200 000 приданого... Злые посольские товарищи поделом смеются над ним... Да, поделом... -- Он "свинья"!..
   Однако... однако -- эта Маша? Этот скверный поступок мой, который меня так тяготит... Ведь это, пожалуй, гораздо, гораздо хуже... И что мне делать теперь?.. Как покаяться? Как поправить это?.. Написать записку, всего два слова: "Я виноват! Я каюсь: я несчастлив..."
   Но как передать?.. С кем? Кому? Вдруг попадется мужу? Вложить один конверт в другой, на верхнем написать: "Г-же Игнатович"; а внутрь еще два слова этой сентиментальной компаньёнке? Нет, все-таки опасно... Я не могу знать в точности, каковы их отношения между собой. Женщины друг с другом иногда так коварны и злы...
   Лучше всего, если бы в самом деле греческий Консул дал бы сегодня этот вечер и пригласил бы и меня -- я на словах бы ей сказал все... я простился бы с ней на целую неделю...
   Но будет ли этот вечер? Пригласят ли меня? Не отложит ли он его!..
   И мысль за мыслью, вопрос за вопросом, ответ за ответом, -- я вспомнил опять о самовольной поездке из Родосто в Царьград...
   -- Ехать ли?..
   Но колебание мое в этом отношении было только минутное... Я взглянул на часы и решился сперва поскорее дописать остальные бумаги и потом тотчас же идти самому перед обедом к греческому Консулу, и там увидим -- что будет. Писать ей или иначе действовать, если вечер назначен...
   Решивши так, я подошел опять к столу и взял следующую по порядку еще не переписанную бумагу... Это был простой счет чрезвычай<ных> по Консульству издержек... Взглянул на ту, которая лежала еще ниже... и почти ужаснулся...
   Это был ответ Богатырева в то московское общество, которое сделало его почетным членом, под впечатлением моих тонких этнографических заметок... Я ни минуты не сомневался, что, совершив тайный против меня проступок в деле политического мемуара, он по крайней мере здесь, в этом уже до грубости явном деле, он после выражений благодарности за это избрание напишет что-нибудь вроде такой фразы: "...Но вместе с тем долгом совести считаю присовокупить, что сослуживец мой г. Ладнев заслуживает гораздо более меня..."
   Дело даже и не в Обществе этом московском, Бог с ним! Я даже терпеть не могу, когда соберутся куда-нибудь вместе все эти серьезные и основательные фрачники и начнет который-нибудь из них: "Милост<ивые> Государи! в прошедшее заседание я кратко изложил..." Чорт их всех возми. Дело не в обществе этом, дело в правде... в благородстве... дело в том, чтобы этот "исполин веры" -- этот "дуб Православия", -- как выражается Благов, -- хоть когда-нибудь сказал бы себе в душе своей "бедный Ладнев!" Как я говорю "бедный Богатырев!", "бедный Качони!", "бедный Благов"! Все бедные иногда. Но он никогда, должно быть, этого не думает... "Эти отвратительные! Эти ужасные! Эти недостаточно способные люди..." и видно (?) утратил сострадание...
   Нет, это ужасно... Конечно, есть утешение в том, что моя роль благороднее, и я вспомнил один старинный стих, который был записан на память у моей далекой и любимой матери.
   
   S'il faut opter, si, dans ce Tourbillon,
   Il faut choisir d'être dupe ou fripon --
   Mon choix est faut! Je bénis mon partage, --
   Ciel! Rends moi dupe, -- mais rends moi juste et sage...
   
   Да, конечно, это так!.. Но с другой стороны -- не довольно ли... "J'étais dupe..."Теперь не хочу... Борьба! В Царьград! В Царьград -- и там увидим... ему ни слова; ей скажу...
   Бумаги эти брошу; -- успею до вечера -- успею... а теперь -- бегу, лечу к Булгаридису узнать -- танцуем ли мы у него сегодня или нет...
   И тогда -- я с жаром перед ней покаюсь и скажу ей:
   
   "Не говори мне прости --
   Лишь говори -- до свиданья..."
   
   -- Велико! Яни!.. Где моя трость и шляпа!..
   

Глава [XXVI]

   На следующее утро мы с Остеррейхером выехали из Адрианополя с двумя кавассами и проводником.
   Погода была не то чтобы совсем дождливая, а туманная и сырая; -- и это было очень приятно.
   Мы ехали сначала два дня прямо по Константинопольской дороге; а потом с одного ночлега в унылом и бедном болгарском селении свернули направо и брали потом все правее и правее на Запад, чтобы приблизиться к тому лесу в округе Эноса, в котором должна была произойти политическая драма.
   О пути нашем что сказать?.. Сырость, небольшой дождь; болгары в шапках; их жены в белых платочках, всегда очень чистых; блестящая от сырости черепица на кровлях мазанок... поля безлесные, безгласные; кой-где зеленеющая травка... Просветы солнца и опять сырая мгла... Удовольствия отдыха у бедного очага на земляном полу -- и споры, споры без конца о германской "эфической, экономической и этнической" культуре. Иногда мы на этих привалах до того начинали шуметь и кричать, что я, вспоминая о восточных приличиях, останавливался первый и говорил смеясь австрийскому Консулу: "Послушайте -- потише! Мы о "престиже" забыли. Болгары подумают, что мы пьяны и ссоримся до драки".
   На это он раз ответил очень мило, вдруг понижая голос:
   -- О! нет -- мой кавасс верно уже рассказал хозяину, "que notre consul crie touchoursl" -- Continuons!
   В рассуждениях наших мы очень осторожно избегали всего того, что касалось до Фракии и вообще до Балканского полуострова -- ибо это могло касаться так или иначе до наших прямых обязанностей и довести оживленную беседу до какой-нибудь нескромности или ошибки, но о самой высшей и общей политике мы говорили свободно и смело, как простые граждане двух соседних государств, несколько более других своих соотчичей компетентные.
   Так, например, я позволил себе спросить, "что он думает о союзе Австрии с Россией оборонительном и наступательном?"
   Остеррейхер на это воскликнул с жаром:
   -- Что я думаю? Я думаю, что это был бы вояж глиняного горшка с чугунным котлом на тряской телеге...
   -- Как! -- спросил я с изумлением. -- Кто же горшок...
   -- Конечно, Австрия! -- Австрия (продолжал он) -- особенно теперь, после прусских побед -- что такое... Это есть не что иное, как будущий "annexe" Германии; -- rien que pour tirer les marrons du feu... Здесь -- на Востоке... Австрия должна стать лишь орудием медленной Германизации Востока. -- И орудие противу вас... Союз с Россией для Германии -- жестокая обида и препона; для самой Австриии -- гибель и очень быстрая.
   И начал опять: "Русские не могут, однако, бороться с началами экономическим, эфическим и этническим германского гения... У русских нет своих оригинальных начал... Ортодоксия?.. Ортодоксия ваша отживет еще скорее, чем Римское Папство, которое держится все-таки хоть искусственным единством духовной власти, а у вас и этого нет..."
   Мне наконец это наскучило, и я сказал ему:
   -- Ну, положим, русские не выработали еще у себя независимых от Европы идей, и многие лучшие люди у нас об этом думают и сокрушаются, ибо вся ваша Европа "гниет", так говорят у нас.
   -- А! У вас думают так? Пишут? -- спросил он с удивлением и любознательностью.
   -- Думают и пишут; -- отвечал я с досадой. -- И вот что может случиться... У нас несомненно одна эфическая и этническая черта выражена сильно -- пока еще ортодоксия не иссякла -- вот какая: прикажет Государь, так отслужат молебен, а мы напоим мужика водкой и еще из Азии всяких кара-калпаков позовем, и пройдемся с пьяным мужиком и баши-бузуками всякими и по Германии и по Австрии без разбора... И ничего не останется у вас на месте -- ни экономики, ни эфики, ни этники вашей. Помните, Морни сказал про русских: народ способный быть фанатизированным и руководимый при этом весьма образованным дворянством... Tabula rasa у вас сделаем -- и пускай после вырастают новые начала сами собою!..
   Остеррейхер задумался и очень внимательно насупясь и молча поглядел на меня...
   -- А! Да! Вот это верно... Это верно... Это возможно... -- сказал он наконец...
   И еще раз посмотревши на меня пристально, еще раз воскликнул:
   -- Да, да -- вот это возможно! Я согласен.
   И мы переменили разговор.
   -- Берегитесь, берегитесь Виллартона, -- сказал между прочим Остеррейхер; -- он ужасный интриган и просто турецкий шпион...
   -- Да. -- Мы его знаем, и вы видите сами, что Богатырев разошелся с ним. А я не вижу в этом и нужды; -- шпионить нечего; -- мы с турками ладим, да и какая же возможность здесь в этой мирной Фракии сделать добро болгарам и грекам, как не посредством дружеского влияния на турок.
   -- Ба! шпионить нечего, -- воскликнул Остеррейхер. -- Виллартон находит. -- Он всех уверяет, например, что вы с согласия Консула скрываете в вашем доме молодого болгарина, дезертёра из полка Садык-Паши...
   Меня эта неожиданная конфиденция австрийского Консула поразила, -- я не скрою, что я вспыхнул в лице, но не от растерянности какой-нибудь (потому что выйти из этого дела было уж не Бог знает как трудно), а от досады и минутного бешенства на вовсе не нужную жестокость и подлость этого "доброго" Виллартона. Ведь он был сам все-таки не турок и не офицер Польского легиона этого, чтоб иметь прямую обязанность наблюдать за подобными преступниками, и скверно было с его стороны рисковать, быть может, даже и жизнью этого невинного юноши, из одной только личной досады на русского Консула. Да! я покраснел и вспыхнул, и волнения моего скрыть не мог, но я спохватился и поспешил воспользоваться этим самым волнением, чтобы не выдать истину:
   -- Что за низость! Что за клевета! -- сказал я. -- Неужели он так сочиняет! Этого я от него не ожидал... Есть, правда, у меня в доме мальчишка болгарин; -- он был униатом и перешел опять в Православие, и он не только не скрывается, но он отпирает у меня гостям калитку, подает кофе гостям и тому подобное...
   -- Виллартон так говорит, -- сказал Остеррейхер. -- Он и греческий Консул Булгаридис -- ужасные интриганы... Но, по-моему, Виллартон хуже...
   На этом разговор о Велико и Виллартоне, слава Богу, прекратился; и мы вскоре после этого оба крепко заснули.
   Нас разбудили очень рано (я так велел, чтоб успеть напиться кофею); Остеррейхер сначала сердился, что его будят; а потом вскочил и, выпив одну маленькую чашку кофею, стал сердиться на меня, что я свой кофе пью не спеша, у пылающего очага, как дома...
   -- Вы, правда -- не европеец! -- говорил он мне, беспрестанно вскакивая и подбегая к низким окнам и нагибаясь, чтобы видеть, какая погода...
   Я решился быть терпеливым.
   -- Я вам говорил, что я азиатец, -- отвечал я и продолжал пить кофе, хоть и не [с] таким кейфом как дома, а все-таки не спеша...
   -- Чорт возми! Чорт возми! -- Вы турок!.. Вы настоящий турок. Яваш, яваш... А если битва произойдет без нас... Это будет досадно...
   -- Поезжайте один вперед; а я догоню вас с моим кавассом.
   -- Вы оба не найдете здесь дороги без провожатого...
   -- Возмем провожатого... Заплатим один золотой... и догоним вас...
   -- Sacré nom de Dieu! Vous êtes bien ferme lorsqu'il s'agit de Vôtre café... Вам бы перейти в Мусульманство...
   -- Если бы я не был Православным, я предпочел бы стать Мусульман (ином), чем каким-нибудь из ваших анафемских bourgeois, которых я терпеть не могу... Дайте мне покойно допить эту чашку...
   Наконец "эта" чашка допита: мы вскочили на наших коней и поехали...
   Погода была светлая и приятно прохладная. Уже синел вдали тот лес, к которому мы направлялись... Мы оба долго молчали, и настроение наше стало не мрачным, но серьезным. Вскоре за небольшим изволоком мы поравнялись с отрядом турецкого Низама. Впереди на белой лошади ехал сухощавый и плечистый турецкий Полковник. Остеррейхер знал его лично, они остановились, и австрийский Консул сделал ему несколько вопросов на турецком языке; Полковник отвечал ему обстоятельно и подробно, указывая то на лес, в котором должно было произойти дело, то на деревню, которой черепичные крыши и жолтые хаты едва виднелись на правой руке.
   -- Осман-Паша теперь там; -- он только нас ожидает, -- сказал Полковник, указывая на деревню.
   -- И прекрасно! -- воскликнул австриец. -- Поскачемте скорее туда.
   И мы поскакали, поклонившись Полковнику.
   Османа-Пашу мы нашли у ворот одного болгарского жилища. Он курил чубук, сидя на большом камне, покрытом ковром, и приветствовал нас с видимым удовольствием...
   Встал, сделал нам шага три даже навстречу, пожал нам руки и сел опять...
   -- Война! эффендим! -- сказал ему Остеррейхер, улыбаясь...
   -- Да, что делать, -- отвечал старый Паша, вздыхая...
   Он рассказал нам о некоторых последних очень дерзких грабежах, которые позволили себе черкесы, о справедливых жалобах болгар и, взглянув на меня, улыбнулся и прибавил: "Вы, русские, сделали нам разом и худой подарок и хороший. Худой -- черкесы; хороший -- татары крымские. Татары -- хорошие люди -- работают, торгуют; черкесы -- скверные люди -- воруют, грабят, убивают".
   И, покачав печально головой, добрый старик еще раз глубоко вздохнул. Я тогда, желая придать разговору более веселый и воинственный характер, попросил Остеррейхера перевести получше по-турецки следующее мое à propos замечание:
   -- Я, напротив того, очень жалею, что черкесов так много ушло с Кавказа; они именно своей воинственностью и полезны: не дают уснуть. Много беспорядков в Государстве -- это вредно; изредка вспышка и беспорядок -- хорошо. Упражняет нас...
   Остеррейхер перевел старательно (он по своим вкусам, конечно, согласен был со мною); но мирный и добрый эпикуреец Осман не сочувствовал этому и простодушно отвечал: "Нет, не хорошо! Жалко! Перебьют людей... Люди не скоты... Зачем мы будем их убивать? Не хорошо!"
   -- Печальная необходимость, эффендим! -- заметил серьезно Остеррейхер...
   И мы все смолкли и задумались... Роковой час вступления в этот лес приближался... Еще каких-нибудь полчаса, и будет не [до] шуток и не до философии "войны"...
   Скоро -- скорей чем можно было ожидать по времени -- показался на улице селения отряд тех низамов, которых мы обогнали. Усатый почтенный Полковник подъехал и, соскочив с лошади, подошел к Паше. Они отошли в сторону и несколько минут разговаривали тихо. Паша все время качал головой; видимо, о чем-то сожалея... Наконец секретный разговор их кончился...
   Раздалась команда... Мигом подкатили запряженный парой сильных лошадей фургон Османа-Паши; его конная стража повскакала на коней; сели и мы...
   Пашу подсадили в фургон... И мы тронулись в путь...
   

[ФРАГМЕНТЫ ПОСЛЕДНИХ ГЛАВ "ЕГИПЕТСКОГО ГОЛУБЯ"]

   Иду по улице и думаю: Вечер, положим, будет... Но пригласит ли еще меня греческий Консул? -- Во всех этих приглашениях здесь есть свои расчеты. -- Надо знать, кого с кем пригласить в одно время... Подойдет ли ко мне с улыбкой этот сладкоглаголивый, черноглазый и курчавый, низенький-пренизенький ростом, лукавый-прелукавый человек? -- Начнет ли он так с этой ласкательной улыбкой своей: "Кирие-му, прошу вас сделать мне честь завтра..."
   Я люблю и так у него бывать. -- Что мне за дело, что он интриган и в высшей степени предатель... Я сам сынтригую и, если он надоест, и сам предам его в делах!.. Против интриги есть интрига; -- против предательства есть осторожность... Но против той скуки, которую наводит здесь на нас большая часть единоверцев наших высшего слоя, -- какая защита...
   У него, у этого Б... не скучно. -- Он "вивёр" немного, умен и оригинален (своей упорной и сладкоречивой подлостью). -- Это ничего! -- Жена его высокая, стройная, ловкая афинянка... Раз, придя невзначай, я застал ее в шерстяной, серой блузе с ужасным слоем сала и грязи на груди... Но зато, когда она приоденется ловко и чисто для гостей, видишь перед собою все-таки женщину... Женщина она смелая во всех отношениях... Она напоминает мне иных русских помещиц прежнего времени, которые умели лихо жить и очень скоро перерождаться из растрепанных и грязных экономок в ловких дам, одетых по модной картинке... У них был мальчик-сын, в красных панталончиках и фантастическом мундире. -- Он прекрасно играл на рояле. -- И была дочь постарше, лет двенадцати... восхитительной красоты брюнетка, шалунья и развеселая девочка; она знала, что я люблю восточные вещи, и одевалась иногда, в угоду мне, как турецкие девочки: в палевые с крупными цветами, ситцевые шальвары и кафтанчик; -- надевала феску и сама иногда подавала мне варенье и кофе... "A la turca, по-старинному!" -- приговаривал отец с улыбочкой. -- "Я знаю вкусы ваши... знаю все..." -- загадочно и многозначительно прибавляла мать!
   -- Все ли? -- спрашивал и я значительно.
   -- Все! все! -- решительно и с жаром восклицала Madame D...
   Я прерывал на этом разговор не раз, опасаясь, чтобы она не упомянула как-нибудь о Mad. Антониади... Женщины так умны и догадливы на все подобное!..
   Пригласят ли они меня?
   Я был в беспокойстве. -- Д... не приходил. -- (На другой день я сам зашел к нему днем. -- Я не обязан знать, что у него вечер; -- и он ведь не обязан на всякий вечер звать меня. -- Отчего же мне не побывать у него днем?
   Я пришел; -- застал всех дома. -- Маленькая Эленица подавала опять мне кофе... Мать была любезна как всегда; отец успел рассказать что-то мимоходом о текущих делах... О вечере ни слова...)
   Я собрался раз уходить. -- Д... сказал мне: "Я очень рад, что вы посетили нас; -- но, с другой стороны, мне очень жаль, что вы этим лишили меня случая быть лишний раз у вас. -- Я сбирался идти к вам и звать вас к себе сегодня на вечер запросто. -- У меня будут некоторые друзья... Антониади... и еще кой-кто...
   -- Мадам Антониади!.. -- воскликнула маленькая Эленица.
   Родители оба засмеялись; -- а мать еще заметила:
   -- Младенцев умудряет Господь...
   Я счел за лучшее тоже принять участие в общей веселости и не смутиться.
   -- Мадам Антониади очень мила, -- сказал я и, простившись, ушел.
   Эта выходка Эленицы мне очень не понравилась... Со всех сторон в этом скучающем и грубом обществе подозрения и опасения! -- Правду сказал мне недавно один болгарин: "У вас, в Киеве и Одессе, под руки девицы с чужими ходят; -- а у нас здесь, если сел только мужчина около какой-нибудь молоденькой, то мы все говорим, что он что-нибудь худое задумал..."
   Однако все-таки мы будем вместе на вечере у Д...! -- Я постараюсь быть осторожен и заслужить ее доверие.
   Настал этот вечер.
   Мы пришли туда вместе с Консулом. -- Антониади еще не было; -- но были другие друзья. -- Был доктор Чобан-оглу с своей неприятной женой; был М. С. (слава Богу без жены; -- она, несчастная, умирала); -- потом приехал полковник Туфан-бей с одним молодым офицером; -- позднее, вслед за ними Стефанович с женой-гречанкой; -- потом вели<чавый> молодец Мурад-бей Ландскаронский, П [пропуск в копии] и еще, и еще поляки...
   Мы переглянулись с Консулом. -- Он сам подошел ко мне и сказал тихо: "Однако -- много!" -- "Да, много", -- сказал я.
   Скоро Д... подошел к нам и чуть не с умоляющим видом сказал:
   -- Я искал случая сблизить в моем доме людей, разделенных политическими интересами. -- Рекомендую вам этих офицеров. -- Они все -- люди в высшей степени облагороженные и любезные...
   Низкий ростом Д... смотрел подобострастно вверх на красивое лицо нашего мужественного и видного Консула...
   Богатырев, вставив в глаз стеклышко, не ответил ему ничего; -- он издал лишь тот глухой и неопределенный звук, который он так искусно умел издавать, когда не решил еще, что ему надо ответить. -- Это было похоже и на "Oui", и на "Oh!", и на русское "Гм". -- Мне очень нравилось всегда, когда он прибегал к этой уловке.
   Я стоял около него и ждал, что он мне скажет? Я боялся, не скажет ли он, что нам лучше будет пораньше уйти. -- Я решил, что так как это "не служба", то я не последую его примеру, если он уедет... Каково же мне было расстаться с возможностью провести целый вечер с Машей?..
   Но Консул, обратясь ко мне, сказал мне совсем не то... Он сказал по-русски и очень тихо: "Сегодня Мадам Антониади очень хороша!"
   Я находил, что она всегда хороша; -- но, правда, в этот вечер к ней так шло чорное барежевое платье, отделанное по краям оборок жолтым шолком! -- Ив чорной косе ее были свежие жонкили. -- Где она их достала -- не знаю...
   Богатырев пошел и сел около нее на диване. -- Я не ревновал... Я уже чувствовал, что душой она принадлежит) мне... Пусть веселится! -- Она тщеславна... Внимание Богатырева ей верно так приятно в обществе. -- Я понимаю ее тщеславие... Мне оно нравится...
   Скоро племянница хозяина села за рояль и заиграла вальс.
   Богатырев пошел с хозяйкой дома; -- я хотел было взять ее, но толстый и плечистый молодец Мурад-бей Ландскаронский был ближе к ней; -- он пригласил ее и великолепно провальсировал с нею в три па. -- Окончив, он сел около нее на диване, и я слышал, как он, смеясь и радуясь чему-то, говорил ей по-русски очень свободно и с небольшим лишь польским акцентом:
   -- Я рад слышать русский язык; -- я живу в Турции уже больше десяти лет... Я стал турок... Да! настоящий турок... У меня три жены. -- Одна албанка и две черкешенки...
   Маша смотрела на него так кокетливо...
   -- Три жены!.. Как это любопытно... Как бы я желала посетить ваш гарем!..
   Мы все танцовали далеко за полночь... Танцовал Консул, танцовали Мурад-бей, Ягужинский, Вержбиловский, Федоровский, Самойлович... Я танцовал; -- сам хозяин дома и почтенный Туфан-бей прошлись не раз в кадрили...
   Все было так согласно, мирно...
   Котильон танцовал с Машей сам Богатырев в первой паре, и я не ревновал, а гордился ею. -- Маша сумела с самого начала вечера успокоить меня так умно! Она в кадрили заговорила как-то о Жуковском и об "Эоловой арфе", которую мы при муже недавно читали, и сказала мне:
   -- Я вспомнила сейчас об "Эоловой арфе" и вот это место -- "всех витязей краше смиренный певец..."
   Смиренный! но почему же смиренный...
   Ей нужно было делать фигуру, и она ушла на другой конец залы...
   -- Смиренный... -- шептал я про себя... -- Мне это что-то не нравится; смиренный!..
   И, стараясь не испортить размера, я придумывал:
   
   Всех витязей краше
   Мой милый певец...
   Прекрасный певец...
   Мой злобный певец...
   
   Все что угодно, только зачем это -- смиренный... Но, возвращаясь, она подала мне, танцуя, руку и, взглянув на меня чорными глазами своими так, как едва ли на певца умела смотреть сама Минвана, ответила на мою мысль...
   -- Вот только "смиренный" нехорошо... Придумайте...
   И опять ушла к визави.
   Боже мой! Эта женщина прозорлива... Она читает в душе моей...
   -- Несносный певец, ревнивый певец, мой скучный певец...
   Вот что я ей ответил:
   -- Зачем быть ревнивым тому, кого предпочитают...
   Довольно! -- Я спокоен! Блистай и веселись, моя милая, моя бедная Маша, которой здесь и цены настоящей не знают. -- Довольно!.. Пусть польские витязи и сам начальник мой, басистый, рослый москвич с моноклем... пусть они все платят дань ее красоте и изяществу!.. "Наш неразгаданный союз" для них тайна... Пусть она танцует в первой паре с самим Богатыревым, пусть она ему улыбается (я это вижу), пусть он как-то мрачно по-своему, но значительно глядит на нее... Я рад.
   Во время этого котильона Мурад-бей выдумал протанцевать мазурку, вместо вальса... Он, выбравши ее, остановился посреди залы и вежливо спросил у Консула:
   -- Не согласитесь ли вы протанцовать этот танец, который знаем только мы, поляки, и русские...
   Консул покраснел немного от неожиданности, но ответил тотчас, что он очень рад...
   Федоровский сел к роялю вместо хозяйской племянницы; -- итальянцы-музыканты сыгрались с ним почти мгновенно... И мазурка грянула... Лихая, прекрасная мазурка... Из здешних дам знала ее танцовать только одна. -- жена этого самого Федоровского, гречанка; -- он ее выучил хорошо...
   Консул взял ее; -- Мурад-бей -- Машу... И они обе танцовали прекрасно. -- Я любовался ею и опять был счастлив... Ах! как она оборачивалась иногда, как будто нечаянно, к своему кавалеру... Ах! как мне было весело!..
   Во всем том, что меня окружало, казалось мне, было столько смысла!.. Эта Турция, этот хозяин-грек, эта воинственная мазурка, эти враги-поляки, такие молодцы... это примирение в танцах (И только в танцах... вот эта-то двойственность общественного мира и государственной вражды и нравилась мне донельзя!)... Что за вечер, что за умный, милый вечер... Как многозначительно чернела тихая ночь турецкого города в окнах этого греческого жилища, и как блистали отблески свечей и ламп в этих стеклах, в этом мраке... Как звезды сияли! Они так сияли, так волшебно светили... что мне стоило только взглянуть туда во мрак, чтоб вздохнуть глубоким и радостным вздохом задумавшегося от счастья ребенка...
   О! мой бедный голубь... Благодарю тебя теперь за ту тоску, которую я помню, за твои воркующие стоны на моем дворе...
   Вальс опять сменил мазурку, мазурка опять сменила вальс... Я вальсировал с ней... Но на что мне было танцевать, когда мне и так, только глядя на нее, было хорошо...
   Седой Туфан-бей сел около меня и начал так:
   -- Мне особенно приятно видеть русских... Мои товарищи не все из России; -- у меня в шкатулке целы до сих пор Станислав и Анна... Я их туркам не показываю... Под Карсом я потерял вот этот палец...
   (Пальца точно нет... Храбрый воин... Какой почтенный солдат; подстриженные усы...)
   Мадам Федоровская подает мне руку; она выбрала меня. -- Мы полькируем...
   -- Под Карсом я уж был в рядах турецкого войска (продолжает Туфан, избоченясь воинственно около меня)... Привели пленных солдат... Они увидали меня и кричали: "Капитан! Ваше Высокоблагородие!.." Они меня узнали... Аж слезы из глаз моих...
   Консул подводит ко мне хозяйку дома и Mademoiselle Прециозо. -- "Восход или Закат?" -- спрашивает Богатырев.
   -- Закат!
   Mademoiselle Прециозо кладет мне на плечо руку... Мы танцуем.
   Туфан-бей возобновляет свой трогательный рассказ.
   -- Я до сих пор смотрю на русских как на братьев. -- Но мы не можем часто видаться; -- турки подозрительны. -- Что делать!
   Я спрашиваю:
   -- Каким же образом, Полковник, вы с такой привычкой к русским, с таким расположением к России могли очутиться во вражеских рядах?..
   Полковник понижает голос:
   -- Вы не...
   Седой поляк не успел еще начать, как уже снова меня зовет она, она сама, и увлекает меня "в вихорь вальса"...
   -- ...Наши женщины, наши женщины (все шопотом и почти со страхом говорит поляк; он озирается; -- жена его, бледная, стройная, умная женщина лет тридцати, здесь; -- она не танцует; она такой энергии и такого духа, что ее семнадцатилетней девушкой изгнали австрийцы из [Галиции] за пределы Империи)... Наши женщины -- огонь. -- Мать гонит сына на войну; сестра -- брата; невеста говорит жениху: "Я не буду любить тебя, если ты не будешь повстанцем!" -- Да! (он, как русский, называет меня вдруг по имени и отчеству... еще сильное ощущение... Милый голубь!..) В 48-м году я был в Познани. -- Движение противу Пруссии не удалось. -- Меня увлекли в него. -- Я бежал в Париж и оттуда уехал в Турцию...
   Все это так правдоподобно, так правдиво... так мне нравится. -- Я так ненавижу, когда жизнь идет слишком правильно. -- Это так убийственно... Да здр(авствуют) пол(итическая) вражда и [нрзб] опасности!
   А тут еще разговор мой с Полковником не кончился, как уже музыка замолкла на минуту, и я слышу, что толстый герой Мурад-бей говорит моей Маше: "Voyons, madame, parlons russe... Я так рад, ей-Богу, слышать русский язык... Давно не слыхал... В одном уездном городе (продолжает он с веселым, очень громким хохотом), в Смоленской Губернии, я раз танцовал мазурку...
   Музыка гремит снова, и они отходят... Что за странный, что за милый вечер...
   Когда вместо ужина подали нам сладких пирожков, хорошего вина и бисквитов, Богатырев подошел ко мне и сказал вполголоса: "Однако -- легко..." -- "Что легко?" -- "Бисквиты! -- Я пошлю поскорее кавасса домой, чтобы приготовили котлеты... Умираю с голода... А вы?"
   -- Да, котлеты лучше бисквитов...
   Я сам хотел идти и сказать скорей своему слуге, чтобы он бежал в консульство; -- но вдруг хозяин с самой ласковой из вечно-ласковых и хитрых улыбок своих подошел к нам и сказал: "Не прикажете ли бискотов..."
   -- Как птиц кормят каких-то, а не людей... -- с досадой прошептал Богатырев.
   Я был согласен с ним; -- голод начинал портить и мое настроение... Кроме того, я находил, что "Минвана" уж слишком много и долго говорит с толстым поляком-витязем и что она могла бы вспомнить и о певце своем...
   Сидит и сидит на диване с ним; играет жонкилем своим, опустивши глаза; а он таким победителем... Я не ревную, кажется, но все-таки... удивляюсь, что же муж? -- Муж ест эти бискоты и спокойно, смеясь с другим офицером, запивает вином!.. Странно!..
   Вот она о чем-то будто просит; -- она даже складывает руки в белых перчатках; -- Мурад-бей глядит серьезно вниз, слушает, гладит усы, точно в раздумьи, и потом кланяется... встает; она тоже встает; он кланяется, звенит шпорами и с каким-то особым выражением подает ей руку и жмет...
   В эту минуту я слышу густой бас Богатырева около уха моего: "Ecoutez... что ж мальчика насчет харчей... Je n'en puis plus, je vous avoue... Эти бискоты..."
   -- Сейчас; -- это правда!
   Я иду к мальчику; посылаю его, велю, чтобы котлет было больше, что мы голодны... и возвращаюсь. -- Гляжу, Маша делает мне легкий знак.
   Я подхожу и сажусь около нее.
   Я слегка вздыхаю.
   -- Вы вздыхаете?
   -- От радости, что вы меня позвали.
   -- Ия рада, что вы около меня. -- Мурад-бей, знаете, должно быть, настоящий рыцарь... Un preux. -- Но мне кажется, он немного глуп. -- Все смеется и так громко...
   -- На что вам ум? -- спрашиваю я.
   -- Вот это недурно! -- Вы сердитесь и грубите? -- А вам на что ум?..
   -- Мне и не нужен... Я ищу не ума... а другого.
   -- Вам нужны всё сильные ощущения. -- Я знаю... Да вот что, -- я вам скажу новость. -- Мурад-бей будет у нас завтра с визитом...
   Говоря это, она посмотрела на меня так хитро!..
   Но тут я вдруг вспомнил о бедном Велико и сказал ей:
   -- Послушайте, а Велико? -- Ведь это будет ужасно, если этот несчастный мальчик попадется ему на глаза. -- Поляки умеют прекрасно сочетать в себе то личное рыцарство, которое вам нравится, с политической беспощадностью...
   -- Не бойтесь за Велико, -- отвечала она, -- у меня есть для него прекрасный план. -- Только ради Бога, не мешайте мне. -- Вы знаете: "Женщина хочет -- Бог хочет!"
   Я испугался за бедного мальчика и подумал: "Неужели она хочет ходатайствовать за него у Мурад-бея?.. Это было бы бессмысленно..."
   Я тотчас же открыл ей мою мысль и прибавил:
   -- Вы подобной просьбой поставите самого Мурад-бея в очень ложное положение. -- Он обязан предать дезертёра, а вы...
   -- Я вас прошу -- не мешайте мне; -- вы будете довольны! -- Не бойтесь...
   -- Не знаю, что вы задумали... Но мне страшно за Велико! -- сказал я, пожимая плечами.
   -- Не бойтесь, не бойтесь! -- повторила она еще раз.
   Я замолчал. -- Все стали, между тем, расходиться. -- Все прощались. -- Антониади сделал знак жене. -- Она отвечала согласием и встала с дивана. -- Мы с Богатыревым тоже подошли к хозяину проститься и благодарить его за прекрасный вечер...
   -- Я так счастлив, -- сказал он томно и льстиво, что могу способствовать сближению людей столь высокой цивилизации и столь благородных...
   Мы вышли вместе с Консулом. -- Кавасс светил нам фонарем по темным, безмолвным и безлюдным улицам.

-----

   На другой день я еще писал в канцелярии, когда мне принесли французскую записку от Маши.
   Я распечатал ее поспешно и прочел:
   "Судьба Велико обеспечена. -- Мурад-бей был у меня; видел его и дал мне рыцарское слово не только не выдавать его, но и спасти его, если он как-нибудь попадется. -- Вы понимаете, что лучше этого нельзя было ничего придумать. -- Я хотела принимать Ландскаронского; Велико мог беспрестанно попадаться ему на глаза, и я решила, что откровенность в этом случае будет самой лучшей политикой. -- До свидания".
   Я был поражен этой вестью как громом и счел невозможным более скрывать этого от Богатырева. -- Записку я не решился ему показать только потому, что слова "Au revoir" были слишком выразительно два раза подчеркнуты. -- Но я сказал ему так:
   -- Вы знаете, что случилось... Мадам Антониади открыла Мурад-бею, что Велико живет у нее в доме.
   Богатырев (он тоже писал в это время на другом столе) не поднял головы, не обратил как будто на все это никакого особого внимания и ответил тем глухим басом, которым он любил выражать равнодушие:
   -- Она, должно быть, врезалась в него?..
   -- В кого?
   -- Конечно, не в Велико, а в поляка...
   И вдруг, вставив в глаз стеклышко, он обратился ко мне с улыбкой плутовской и воскликнул:
   -- Что, батюшка, -- fiasco! -- Поляк -- лихой, должно быть... А?
   -- Дело не во мне теперь, -- возразил я с досадой, -- а в судьбе этого несчастного мальчика... Что с ним будет, если Мурад-бей предаст его. -- Теперь он не в Консульстве. -- Турки могут потребовать его официально как беглеца и преступника...
   Все это естественно должно было всякому прийти в голову, но Богатырев был удивительно хладнокровен в своих соображениях. -- Он опять засмеялся и сказал мне:
   -- Теперь от вас зависит судьба Велико. -- Не отбивайте Мадам Антониади у Мурад-бея; -- дайте ему ход. -- Будьте великодушны хоть на время... Понимаете... Пока найдем средство сбыть Велико куда-нибудь. -- Я напишу в Константинополь; -- в Посольстве найдут ему работу, и мы тихонько с почтой отправим его... А вы покамест ходите-ка туда пореже... Мурад-бей будет рад... А вот как увидит, что вы все стишки с ней почитываете... он и предаст Велико...
   -- А вы не будете защищать тогда Велико?..
   -- Отчего же не защищать. -- Конечно -- постараюсь... Только все вернее так, как я говорю... Пореже... Пореже...
   Мне были, конечно, эти шутки неприятны, несмотря на все их товарищеское добродушие... Но, сознавая, что я вел себя по отношению к Маше так осторожно, как только может вести себя хоть сколько-нибудь влюбленный человек, -- я был покоен совестью. -- Я никогда не подавал Богатыреву повода подозревать, что между нами есть хоть какое-нибудь сочувствие; и даже прибегал к особого рода хитрости, когда дело касалось до Мадам Антониади. -- Сначала, когда она еще и виду не подавала мне, что я ей хоть немного нравлюсь, я не отказывал себе в удовольствии хвалить ее при молодом Консуле. -- Он не особенно восхищался ею; но находил тоже, что лицом она хороша; -- с тех пор, как я стал замечать выгодную для меня перемену в ее со мной обращении, я стал хвалить ее пореже, но все-таки изредка хвалил. -- Если бы я замолчал о ней вовсе, это могло стать очень подозрительным. -- Но я настолько жалел Велико, что все эти мысли о моем тщеславном желании нравиться Маше были почти забыты мной в эти дни, и я все думал только о том, как могла она решиться поставить на карту жизнь этого юноши из-за пустого удовольствия видеть у себя польского Графа...
   Или она сразу влюбилась в него без ума? -- Я понимаю это; -- мне самому Ландскаронский нравится. -- Эти плечи, эти шпоры, феска и кривая сабля, преступная оригинальность ренегатства, эти три молодые жены в гареме; приятная и стройная полнота стана, мазурка, предположение о храбрости, визитная карточка с графской короной и гербом, на котором изображена рука в железной перчатке и написано:

Mourad-bey
(Comte Landskoronsky)

   Да! мне самому все это нравится... Неужели политическая вражда и личное соперничество могут уничтожить вкус в человеке, который одарен хорошим вкусом?.. Конечно нет!...
   Я отдаю справедливость Мурад-бею. -- Я сам готов восхищаться им (несмотря на то, что мог бы охотно сослать его в Сибирь, если бы от меня это зависело); -- но тем хуже, тем хуже, что даже и я восхищаюсь им... Если я, -- то что ж она...
   Так промучился я два дня, то за Велико, то за себя. -- Сейчас идти опять к ней было неловко. -- На записку я тоже остерегся ей отвечать. -- Я помнил ее просьбу не писать ей никогда. -- Я решился идти к ней лишь на четвертый день. -- Но одно обстоятельство изменило мое решение. -- На третий день поздно вечером я, очень скучный и раздосадованный, собирался уж спать, как вдруг мой Яни вошел и с таинственным видом сказал: "Велико пришел к вам. -- Он желает с вами поговорить. -- Он кажется очень несчастный!"
   -- Зови, зови...
   Велико вошел и, поклонившись мне, начал простым вопросом о моем здоровье.
   -- Я ничего; -- ты, Велико, как живешь, ты... Говори скорее, бедный мой...
   Он взглянул на меня уныло прекрасными серыми глазами своими и отвечал:
   -- Я, эффенди, пропал.
   -- Как? -- Отчего?
   -- Мадама наша предала меня ляхам.
   Я притворился, что ничего не знаю, и, разыгрывая удивленного, спросил поспешно:
   -- Неужели? -- Это быть не может... Говори скорей...
   -- Приехал Мурад-бей. -- Я был в кухне, и он уехал бы, не видавши меня; -- но Мадама велела мне прийти и поставила меня перед ним. -- Я испугался и начал плакать...
   Велико не мог продолжать; -- он прислонился головой к стене и закрылся рукой...
   -- Ты плачешь? -- спросил я с волнением.
   Вместо ответа я услышал рыдания...
   Я молчал; я находил лишним говорить пустые слова утешения и старался скорее обдумать, что бы сделать для действительной помощи.
   Я скоро сообразил все и, успокоясь, сказал ему:
   -- Не плачь. -- Останься у меня сегодня на ночь. -- Я спасу тебя; -- я на свои деньги отправлю тебя в Константинополь на днях, если нужно. -- Успокойся, Велико, я говорю тебе...
   Велико открыл лицо и, нагнувшись, коснулся обеими руками земли, а потом схватил мою руку и приложился к ней почтительно и тихо.
   -- Будьте живы, эффенди, -- сказал он.
   Я тотчас же послал Яни к Антониади и велел на словах сказать Мадаме, что Велико у меня, чтоб его не искали и не боялись за него.
   Яни пошел, а я посадил Велико и просил досказать всю историю его встречи с польским Графом.
   -- Я заплакал, -- сказал он, -- а Мурад-бей засмеялся так (он представил как громко смеется толстый человек: "бу-бу-бу!")... Дрожит весь от смеха... "Не пугайся. -- Я тебя защищу и не выдам. -- Я хочу сделать для Мадамы хатыр... Не умрешь, не бойся. -- Это лучше, что я знаю. -- Если тебя найдут и возьмут, я все сделаю, чтобы спасти тебя. -- Не бойся..." Я все плачу. -- А он на меня закричал: "Гид!" -- Я пошел; а он опять: бу-бу-бу...
   Велико выставил живот, надулся и немного запрыгал на диване, чтобы изобразить сильный хохот Мурад-бея...
   И выходило все это удивительно мило и забавно у Велико... Плечи атлета, лицо почти девичье, белое, круглое, доброе, заплаканное, и это комическое представление с серьезным видом. -- Я, глядя на него, повеселел и готов бы был идти сейчас же, несмотря на поздний час, к нашему. М. С., чтобы вместе с ним устроить все, что нужно для отправки Велико в Посольство, не дожидаясь проезда русского курьера из Рущука в Константинополь. -- Но это было только минутное движение. -- Мне невозможно было говорить об этом деле все как следует с М. С., столь полезным и столь деятельным. -- Я боялся заговорить с ним об Маше; -- я боялся какого-нибудь слишком пристального взгляда, какой-нибудь улыбки, за которую мне захотелось бы вдруг ударить его по его серому и злому лицу...
   Мне оставалось одно -- идти к мужу, в его контору. -- Ия пошел; -- но она оказалась уже запертою. -- Рядом с нею была контора Католика Петраки Вернацца. -- Я зашел на минуту туда, как будто бы с простым визитом; и, поговорив прежде о разных посторонних предметах, спросил наконец: "Отчего это контора Антониади так рано заперта сегодня? -- Не заболел ли он?"
   -- Нет, -- отвечал Вернацца-отец; -- он поехал в Хадум-Ага встречать мать свою, которая едет к нему из Константинополя.
   -- Выписал мать, -- прибавил с улыбочкой старший сын; -- без старухи трудно с молодой и красивой женою...
   Старик остановил сына и, с укором качая головой, сказал:
   -- На что ты это говоришь, Франсуа; всякий добрый сын хочет видеть свою родительницу. -- Ведь и ты мать любишь свою?
   Но Франсуа не унимался и возражал отцу, хотя почтительно, но не без язвительности: "Как хотите, папаки, а старуха нужна, очень нужна... Вот и г. ... (он назвал меня) напомадил и приподнял усики... Нужна старуха..."
   Рассердиться на это было бы в высшей степени неблагоразумно; -- я предпочел отшутиться какой-то пошлостью и ушел.
   Дома я застал смех и радость. -- Мальчишки мои, грек Яни и Велико вкушали вместе на траве скромный завтрак и чему-то громко смеялись.
   -- Смотри, Яни, -- сказал я, -- не пускай его отворять калитку, когда будут стучать... Отворяй сам.
   И велел седлать себе лошадь. -- Как кинулся за лошадью Велико!.. Как скоро ее изготовил, подал и каким любящим и милым взглядом он поглядел на меня, когда подавал стремя.
   -- Ты рад, Велико, что опять у меня? -- спросил я его.
   -- Где ж мне и радоваться, как не у вас, эффенди! -- отвечал он, краснея.
   (Письмо мое в Константинополь было готово, и я вечером пришел в Консульство, чтобы посоветываться с Богатыревым. -- У нас были три почты: своя (курьер из Рущука в две недели раз), потом) австрийская и турецкая.
   Курьера мы ждали еще через неделю; и я раздумывал -- которой из "враждебных почт" лучше доверить это письмо.
   -- Не доверяйте никакой, -- сказал Богатырев с плутовской улыбкой. -- Я буду вашим курьером. -- Я получил разрешение и завтра еду в Константинополь, может быть, надолго. -- Вы здесь сами будете царствовать теперь...
   Это известие было для меня истинным сюрпризом, и очень приятным; -- но я прежде всего все-таки позаботился о Велико и сказал Богатыреву:
   -- Ну, вот сделайте же дело и доброе, [и] политическое. -- Увезите Велико с собой...
   Богатырев нахмурился.
   -- Нет, это невозможно. -- Он стеснит меня. -- Я беру в экипаж с собой повара. -- Я поеду не прямо в Константинополь, я не совсем точно выразился. -- Я хочу прежде побывать в Фили<п>пополе, в Рыльском монастыре, в "долине роз" Казанлыкских и оттуда проеду в столицу. -- Я только больше компрометирую Велико, если буду возить его с собой.
   Богатырев был так своенравен и упрям, что возражать ему было не к чему. -- Однако я счел долгом все-таки возразить:
   -- Вас в последний раз провожал по горам разбойникболгарин, и даже, благодаря ходатайству вашему, он был прощен...
   Богатырев покраснел и очень тихо, но с досадой сказал:
   -- Не возьму я Велико вашего.
   Я замолчал. -- Консулу, должно быть, стало стыдно, что он не удостоил даже объяснить причины своего отказа, и он, подумавши, прибавил: "Разбойник -- другое дело; там были одни турки, а здесь замешаны поляки. -- Они внимательнее... Держите его здесь сохранно. -- Не съедят его".
   Я был очень смущен и раздосадован отказом. -- Богатырев на другой день должен был уехать и надолго. -- Он предоставлял мне дом свой; -- квартиру мою удаленную и пустынную какую-то я должен был сдать. -- Людей разнородных придется принимать гораздо больше... Что делать?

-----

   (Случилось так, что я три недели после этого не был у Антониади и не видал ни Велико, ни Машу. -- Сначала я остерегался идти, а после Консул отправил меня в Родосто по делам, и там меня задержали.)
   Возвратившись в Адрианополь, я пошел тотчас же к Антониади и застал у них в доме большую перемену. -- Когда я уехал, кроме критской гречанки Элены, Велико и повара в доме не было никого. -- А теперь Элена была в постеле и служить уже не могла, а вместо нее служили две молодые девушки, гречанка Мариго из предместия Ильдирим и болгарка Стойка из предместия Киречь-Хане. -- Элена была женщина болезненная и не могла выносить адрианопольской зимы, которая несравненно суровее критской... Она давно уже болела, и Мадам Антониади, как ни жалела расстаться с ней, однако задумывала отправить ее на свой счет на родину. -- Расстройство через это в их хозяйстве было большое. -- Мадам Антониади целые дни работала и читала, и в хозяйство при этой верной и честной, и старательной женщине мало входила. -- За несколько дней до моего отъезда в Родосто у Элены показалась горлом кровь, и она стала вдруг так слабеть, что не могла уже работать и, лежа в постели, плакала не столько, по-видимому, о себе, сколько о "своей бедной Мадаме", о том, что будет теперь делать без ее помощи Кириа Маска (так она звала Машу потому, что не знала пренебрежительного значения [и] не могла произносить букву ш). -- В самом деле некому было ни служить в доме, ни одевать Мадам Антониади, ни за больной помогать ей ходить. -- Приводили одну за другой разных горничных; -- Антониади (ученик английского барства) не был мелочен в подобных случаях. -- Он предлагал очень хорошую плату, подарки и т. п. -- Но одна мысль о том, что в доме есть чахоточная женщина, за которой надо будет даже ходить, пугала многих горничных и родителей их.
   Пришла одна молоденькая и очень бедная девушка Зоица (у матери ее был развалившийся домик, и все окна были заклеены бумагой); -- есть иногда было нечего, кроме хлеба. -- Она пробыла только два дня; -- ничего не знала и все не так делала; когда же Маша велела ей помочь себе подержать Элену за спину, пока она сама поправит больной подушки, то Зоица, бледнея, повиновалась, но ей тотчас же сделалось дурно от тошноты, и она, не стесняясь при больной, воскликнула: "Какой воздух около нее тяжелый!" -- И сейчас же ушла домой, говоря; "Зачем я здесь погублю свою жизнь". -- Пришла другая широкоплечая и опытная (слишком даже опытная) вдова, лет двадцати пяти. -- Она жила перед этим у какого-то холостого иностранца и бывала даже в Константинополе. -- Эта больной не боялась, казалась доброй и охотно поправляла ей постель и подавала лекарство. -- Но работать и убирать в доме не имела никакой охоты; -- целые часы проводила на кухне, лежа даже небрежно на столе; курила папиросы и кокетничала с поваром, который по ее приказанию крутил ей папиросы.
   Ее прогнали. -- Жена доктора Чобан-оглу посоветывала взять простую деревенскую девочку, сироту, которая только что пришла в город. -- Мадам Антониади обрадовалась, думая, что из такой неизбалованной девочки можно скорее сделать все что угодно. -- Но по странному стечению обстоятельств -- эта Драгана оказалась какойто помешанной. -- Что она громко пела целый день заунывные песни и начинала вдруг плясать посреди сеней, так что Велико и повар умирали со смеху, -- это бы ничего. -- Маша Антониади была настолько умна, что ей такая оригинальность могла бы даже понравиться. -- Что Драгана с первого дня влюбилась в Велико, сажала его около себя; говорила ему: "Сядь, сядь, челибей мой, сядь, афендаки мой, близко!" -- И, взявши его за голову, нагибала и начинала чесать ему гребнем волосы при поваре, который смеялся, -- это бы тоже не беда. -- Но она начинала этим заниматься, не кончивши самой нужной работы. -- Возвращаясь домой, мадам Антониади видит в гостиной щетку, прислоненную к дивану, и кучу сору посреди комнаты... Она звонит. -- Драгана нейдет. -- Приходит повар и смеется. -- "Что такое?"
   -- Опять чешет Велико... Велико ее гонит к вам; -- она нейдет...
   -- Драгана, я прогоню тебя, -- говорит Маша, чуть не плача.
   Драгана берет щетку и метет, напевая песни. -- Пачкается она и все пачкает ужасно: всю лестницу умела затоптать мелким угольем; -- надо мыть; -- она сама моет, скребет, бьется и на другой день опять приносит на башмаках тот же уголь на ту же лестницу...
   -- Нет! Это ужасно...
   Маша в самом деле уже плачет; богатство мужа тут не может ничего вдруг поправить... Маша плачет, сидя в ногах у больной Элены. -- Элена стонет и опять говорит:
   -- Ах, Мадама, ах, золотая моя птичка -- канареечка ты моя... Что тебе без меня делать...
   И слабой рукой тянется достать руку молодой госпожи и целует ее.
   -- Прогони эту сумасшедшую, -- говорит она.
   -- Подождем еще, -- отвечает Маша.
   Но Драгана не ждет. -- Повар крикнул на нее за чтото: "Эй ты, сумасшедшая, Мадама зовет тебя..."
   Драгана связывает узелок свой и -- на улицу, не требуя даже денег за прослуженные дни.
   -- Куда, куда!
   Повар бросается за ней на улицу; -- ловит ее за руки; говорит ей: "дура, куда ты?.."
   Драгана, думая, что ее будут бить, истязать, падает на мостовую и кричит, зовет на помощь так, что все соседи и соседки в узкой улице бросаются к окнам или растворяют двери...
   Ее приводят; Маша дает золотую монету в пять франков... Она дико глядит и, не сказавши ни слова, уходит.
   Что за испытание!.. Что делать? -- Где искать?.. Но тут является Велико на помощь и говорит:
   -- Не печальтесь, Мадама, я вам буду служить пока...
   И он начинает служить усердно, умно, хорошо... Целый день он бегает, метет, убирает как умеет... Немножко по-своему; -- например, он находит, что будет гораздо красивее, если на пустые подсвечники положить по лимону, вместо того, чтобы вставить в них новые свечи; -- он где-то это видел, у какого-то богатого жида, когда сам был "франком". -- Маша застает его за этим занятием. -- Он стоит и смотрит на лимоны и подсвечники; отходит и подходит, склоняя на сторону голову... Чтоб легче было скоро работать, он спускает сзади свой красный кушак и подтыкает через него каким-то хвостом шальвары, -- чтобы они не болтались между ног, когда он бежит. -- И так он рад, что полезен; метет, поет вполголоса, на колодезь бежит по дворику -- опять поет; позовут его, -- он придаст особое ласковое и радостное выражение этому слову: тора! -- Иногда даже прибавляет к слову тора еще фтис! -- Как бы у нас кто-нибудь сказал бы: "Сейчас -- мигом!"
   Он очень занимает своей простотой молодую хозяйку дома. -- Не спросясь входит в ее спальню; -- отпирает шкапы и сундуки и собирает ее ношенное белье, чтобы отдать прачке.
   -- Что ты здесь делаешь, Велико? -- спрашивает Маша с изумлением.
   -- У вас много белья нечистого за это время набралось; надо отдать прачке...
   И, хотя Маша краснеет ужасно, чуть не до слез и запрещает ему продолжать это занятие, но все-таки это внимание ее ужасно трогает, и наивность нравится.
   Она после сознавалась мне, смеясь: "C'est depuis qu'il a daigné s'occuper de mon linge, que j'ai des entrailles de mère pour lui! -- Il est ravissant... Были минуты, в которые, глядя на его красоту и простодушие, я жалела -- зачем я не какая-нибудь простая Драгана... Я понимала Драгану, когда она чесала ему голову...
   -- Что ж мешает, -- отвечал я ей, -- чешите теперь...
   -- Нет, -- отвечала Маша все также мило и весело; -- есть социальные законы. -- Если бы он был болен, -- я бы могла придраться к этому и служить ему; -- но здоровому чесать голову нельзя...
   (Как я восхищался ею, когда она так смело и забавно шутила, и как мне было тогда досадно, что у нее такой муж, который и оценить таких выходок не в силах...)
   Но что же дальше! -- Вот уже больше недели, как Велико стал почти горничной; -- нельзя так продолжать жить? -- Что делать?
   Умирающая Элена указала на одну девочку. -- Эту девочку звали Мариго. -- У матери ее был домик в предместьи Ильдирим; -- семья их прежде, при отце, жила очень хорошо; -- но теперь они были стеснены, и мать Мариго внушала особую симпатию и уважение тем, что, несмотря на бедность свою, была всегда аккуратно и чисто одета вся в чорном и держала себя серьезно и с большим достоинством. -- В старом доме их была видна смесь нужды с прежним достатком. -- Некрашеные полы были давно уже кривы и покаты, но они были чисты и белы до невероятия. -- Все члены семьи, по старому и прекрасному турецкому обычаю, снимали у дверей башмаки; -- жолтого цвета деревянный потолок в приемной осел так, что было страшно под ним сидеть, но он не был закопчен, и синяя краска выточенных на нем красивых продольных стрелок, была еще свежа. -- На фигурных, старинных маленьких окошках сохранились в одном месте разноцветные стекла: лиловые, жолтые, красные; -- а в другом -- и простые не были вставлены на место разбитых, а были заклеены белой бумагой.
   В Кастро, по соседству с домом, который нанимали Антониади, у этой семьи были родные, и у этих родных мать Мариго еще прежде познакомилась и подружилась с Эленой. -- Элена тотчас же привела старушку к Маше; -- Маше чрезвычайно понравилась эта худая, бледная и серьезная женщина, так аккуратно и даже красиво повязанная чорным платком. -- Она держала себя скромно, но почти как ровня с ровней; -- не дожидаясь настояний богатой и образованной молодой хозяйки, кира Фросо (Евфросинья) села по первому приглашению на лучшее место дивана, не говорила сразу ни о теперешней своей бедности, ни о прежнем достатке при муже. -- Не приставала также ни с "просвещением Европы", ни с "варварством" здешних людей, и "своих", и Мусульман, как делали столь многие дуры-Христианки на Востоке, желая блеснуть перед нами...
   Кира Фросо обворожила Машу; Маша поспешила даже заплатить ей визит и, когда муж спросил у нее с сомнением: "Зачем это такая предупредительность..." Маша запальчиво ответила: "Послушай, Дмитрий, ты знаешь, что для меня нет никакой разницы между женой негоцианта и вдовой хлебопека. -- Мы с тобой не нобльмены". Дмитрий этих выходок не любил. -- Он даже покраснел и ответил: "Не деньги; образованность -- вот что делает разницу".
   Но Маша разбила этот довод сразу одним словом:
   -- Мадам Чобан-оглу разве образована? -- Однако ты сам первый у них был по приезде... Значит -- деньги...
   Антониади ответить было на это нечего, и он отделался довольно любезной шуткой:
   -- Деньги хорошая вещь... Не хочешь ли я тебе дам еще два векселя на Лондон...
   -- Это как хочешь, -- ответила Маша. -- Это твоя воля. -- А лучше ты купи сегодня же золотые серьги и голубое шерстяное платье для дочери этой старухи, для этой милой Мариго...
   -- Муж -- глава, а жена шея! -- Она вертит голову... -- сказал еще раз веселый в этот день Антониади и купил золотые серьги с самыми длинными подвесками...
   Когда Маша сама отнесла эти серьги и надела их на бледную и белокурую девочку (у которой глаза были такие голубые и которая так романтически нагибала головку то туда, то сюда), кира Фросо сказала: "За что вы нас дарите? -- Мы вам не служили... За что вы нас любите?.."
   А девочка, которая еще не совсем выросла, приподнявшись на цыпочки, с серьезным выражением бледного лица, крепко и сладко поцеловала Машу в губы и сказала очень мило: "Сас эвхаристо, агапимени Кокона-му".
   Маша была в восторге. -- Когда Элена стала все чаще и чаще болеть, умная мать, нисколько не опасаясь чахотки или надеясь на милость Божью, как добрая Христианка, стала присылать дочку утешать больную, и случалось, что Мариго проводила в доме Антониади целые дни. -- Вечером повар провожал ее с фонарем к родным. -- Все это происходило еще прежде моего отъезда в Родосто, и я сам один раз мельком видел эту Мариго в доме Антониади. -- Она была одета дурно и даже смешно; платьеце на ней было очень короткое, полинялое, ситцевое; видно было, что она много выросла из него. Сверх этого короткого и бедного платья была надета синяя, новая хорошая полубархатная старушечья мантилья; -- на голове платочка не было, несмотря на то, что в этой стране большая часть самых молоденьких девушек покрываются платочками с бахрамой, которые зовут факиолями. -- Лицо у этой Мариго было продолговатое, овальное, очень бледное, волосы белокурые и золотистые, сзади косы были очень толсты и красивы... Она как-то сентиментально поклонилась мне.
   Маша Антониади еще тогда сказала мне:
   -- Вы видите эту девочку? -- Какая смешная! -- Точно старушка; благоразумная; трудолюбивая; серьезная; все сентенции и фразы, знаете, такие: "Молодая девушка должна повиноваться старшим..." Презабавная... Я ее очень люблю!
   Больше я ее не видал до моего возвращения из Родосто, и разговора об ней больше не было до тех пор, пока я не застал ее уже совсем живущей в доме Антониади, в товариществе с другой девушкой, болгаркой Стойкой, тоже очень молоденькой и совсем другой наружности и характера...

-----

   "Событие!"
   Какое?!
   Да -- событие.... Событие не шуточное по началу по своему и по залогам страстей, которые могли таиться в окружающей нас жизни...
   Однажды, ясным, теплым весенним утром я сидел на маленьком диване в большой зале Консульства, пил кофе, курил сигару и читал в "Revue des deux Mondes" статью одного умного человека, который словно в угоду мне доказывал, что машины и все усовершенствования Западной промышленности привели не к улучшению, а к ухудшению предметов роскоши и декоративного искусства и что на Парижской выставке 67 года ручные произведения отсталого Востока оказались гораздо изящнее, прочнее и благороднее по стилю своему, чем европейские.
   Я блаженствовал от этой мысли и, прерывая чтение мое, думал о том, как я отнесу эту книгу Маше и как основательно (?) заставлю над ней задуматься и в первый раз усомниться в достоинстве новой европейской цивилизации даже и в этой специально ей принадлежащей промышленной области.
   -- Усомниться! Да -- хоть бы усомниться раз... И то хорошо! -- Ведь этим Г.г. Антониади... "имя им легион"! -- Усомниться только... Да! Сомнение Пиррона. -- "Пирронизм!", как он сказал тогда!.. Тогда! -- (Боже мой -- два года тому назад...)
   Сколько пройдено с тех пор... И он мне стал ближе, и она своя.... Но какая же мука воздерживаться от слишком частых посещений, рассчитывать каждый шаг свой...
   Размышления мои были прерваны. -- Вошел Иван и сказал: "Двое греков очень просят вас принять их сейчас по важному делу!.. Они говорят -- очень важное..."
   -- Что такое?! Зови.
   Вошли два незнакомых мне солидных грека из предместья Кыик; одеты они были по-восточному (так, как я любил) и вообще имели вид бакалов или каких-нибудь хороших мастеров и домохозяев.
   Я посадил их и спросил что случилось.
   -- Дело не хорошее, -- сказал мне старший из них. -- Сегодня на рассвете я вышел на улицу и, проходя мимо дома одного турка, услыхал на дворе разговор довольно громкий. А на улице и по соседству никого не было. -- Слышу, турецкие молодые ребята говорят, что на Великой неделе этот год непременно перебьют Христиан... Посмотрел в щель -- вижу человек пять, все мне известные люди. -- Я пошел вот к нему и сказал ему. -- Мы стали за ними следить и узнали, и своими глазами видели, что у них изготовлена целая куча патронов и оружие собрано...
   -- Да -- это не шутка... -- сказал я и еще спросил: -- А кроме меня никто еще не знает об этом? или вы сообщили кому-нибудь...
   -- Митрополиту сказали тотчас же, сегодня утром, -- он нас послал к вам, сказал нам: идите к русскому Консулу; -- мы с ним сейчас же позаботимся; и еще велел, если вы ничего против этого не скажете, открыть это нашему соседу Ахмед-бею. -- Он человек богатый и до Христиан хорош. -- Не знаем, как вы скажете -- а у нас только на вас вся надежда...
   -- Хорошо, -- сказал я (чувствуя в себе какое-то спокойствие и чуть не праздничное возбуждение при этой угрожающей вести). -- Только говорите мне правду... всю правду... Были вы у кого-нибудь из других Консулов?
   Греки поклялись, что не были и, как оказалось потом, говорили всю правду.
   -- И у греческого не были?
   -- Не были, не были... Что он может сделать противу Консулов великих Держав!..
   -- Ну, хорошо! -- сказал я. -- Я сейчас приму меры, а вы на меня положитесь.
   И потом, помолчавши и подумавши, я спросил у них с улыбкой и сколько возможно таинственнее, чтобы они верили, что я всякую хитрость могу постичь:
   -- Ну, а еще... еще скажите мне по совести, как человеку, которому вы вполне верите... В самом ли деле вы этого боитесь, или хотите лишь из Христианской политики лишний раз повредить туркам и обличить их...
   Греки с улыбкой переглянулись... и один из них ответил мне очень тонко и умно:
   -- Вы, Г. Консул, сами все знаете. -- Оно, конечно, выходит так. -- Трудно им здесь сделать нам большой вред... Христиан много, и Порта не допустит... А кой-кого по соседству избить и убить в случае таком негодяи-молодчики, чапкыны могут;.. Возмем меры -- предупредим опасность; хорошо. -- А если и так -- это все только пустяки -- то все-таки пусть Державы знают, что в Турции беспорядки...
   -- Ну, хорошо, -- сказал я тогда, вставая. -- Идите к Ахмед-бею скорей и скажите ему; -- а я сейчас пойду к Митрополиту... Будьте покойны; -- все будет по-вашему.
   Я тотчас же позвонил; велел скорей подать себе одеться и послал одного человека за Михалаки, а другому велел быть готовым идти со мной.
   План действия был уже готов в уме моем, и, когда Михалаки пришел, я в двух словах передал ему, что случилось, и, уже не советуясь с ним на этот раз, сказал ему: "Пойдемте теперь прежде всего к эллинскому Консулу..."
   -- А не прямо к Митрополиту? -- спросил Михалаки осторожно, но внушительно.
   -- Нет, -- сказал я, -- прежде к Мавромихали...
   И мы пошли.
   Мысль моя была вот какая:
   Мавромихали, как я сказал уже, на своего предместника, коварного до бесстыдства и любезного до приторности, уклончивого до низости и весьма опытного, вовсе не был похож, -- он был очень горд, благороден, вежлив и серьезен в обращении и прям, иногда весьма наивен и не опытен.
   Мавромихали был видимо поражен моим сообщением. (Быть может, и раздосадован тем, что его соотчичи греки-райя обратились не к нему, а ко мне.)
   Насупившись, он выразил сомнение в основательности этого слуха... Он называл его "уткой", "сплетней":
   -- Здешние Христиане -- трусы, -- говорил он; -- они развращены вековым рабством. -- Им мерещатся опасности там, где их нет...
   Михалаки, который сидел до тех пор почтительно и молча, заметил, что эти два человека ему известны; что они основательные хозяева, люди мужественные и опытные...
   Чорные, красивые глаза эллинского Консула сверкнули гневно.
   -- Я здесь не знаю мужественных греков, таких греков, какие должны быть!.. -- воскликнул он. -- И полагаю, что нам лучше в таком случае ограничиться отдельными замечаниями в Порте -- чтобы не волновать напрасно умы.
   -- Умы эти больше взволнуются, когда будут предоставлены самим себе, -- сказал я ему на это. -- Впрочем, как вам угодно. -- С вами с одним, как с Консулом Державы единоверной, я хотел идти к Митрополиту. -- А потом, узнавши при вас от него все это основательнее, я пойду ко всем остальным Консулам и предложу им сделать, если хотят, коллективное представление Генерал-Губернатору. -- Если вам не угодно идти со мной, я ухожу один. -- Я хотел лишь исполнить относительно вас то, что я считаю своим долгом...
   С этими словами я встал...
   Мавромихали, видимо недовольный, взял тоже шляпу и сказал:
   -- Eh bien -- soit... J'y vais!
   И мы пошли в митрополию.

-----

   Очень скоро стало мне понятно, почему Антониади спешил выписать мать и двоюродную сестру из Константинополя. -- Он собрался уехать сам надолго по торговым делам в Марсель и Англию и находил невозможным оставить Машу одну в Адрианополе.
   Он в эту весну решился на очень смелый торговый оборот; -- он скупил почти все коконы шелковичных червей, которые только были в Адрианополе; у него было и своих много; -- беджеклык для разведения червей у него был огромный; но, кроме того, его агенты старались перекупать коконы у всех небогатых людей города, которые имели около домов своих или за городом небольшие плантации шелковицы и разводили червей в небольшом количестве для продажи коконов более крупным торговцам, отправлявшим сырой толковый товар в западные порта. -- В предприятии Антониади был большой риск; -- он мог много потерять и потому, получив какие-то письма из Франции, решился ехать сам. -- Как ему было оставить Машу одну? -- Если бы он даже думал, что жена только о нем одном и мечтает, если бы она была без ума влюблена в мужа, то и тогда для "общественного мнения" этих стран он не мог бы оставить молодую женщину в доме надолго одну. -- Вот почему приехала его мать еще задолго до его отъезда за границу. -- Никто, ни один человек в мірe, ни мать, ни жена не знали об его намерениях до последней минуты. -- Вероятно, он и сам долго не знал наверное -- решится ли он ехать, или нет.
   Решено было все в один-два дня. -- Поутру он вдруг пришел ко мне в канцелярию; посидел с минуту так, поговорил для приличия о погоде и последних политических новостях (в Крите начиналось тогда восстание, и разрыв между Пруссией и всей остальной Германией казался неизбежным); -- потом встал, подошел к столу и, полагая передо мной свой французский паспорт, сказал с маленькой улыбочкой: "Bon pour Odessa etc!.."
   -- Вы едете? -- Когда? -- спросил я с удивлением...
   -- Завтра, очень рано утром...
   -- Как это быстро... Вдруг!..
   -- Дела! Как быть? -- сказал Антониади. -- Семья моя остается...
   -- И надолго?
   -- Постараюсь вернуться... Эти слухи о неминуемой войне на Западе очень смущают нас, негоциантов... Вы не поверите, как это все затруднительно; -- особенно при нынешней быстроте сообщений. -- Эти телеграммы! -- Какая-нибудь ложная весть... Существуют даже подкупы... в коммерции через это бывают такие неприятные вещи, томительные... Des tiraillements douloureux...
   Он стоял передо мной и говорил все это не спеша, по обыкновению немного покачиваясь вперед и назад с каблуков на носки и поглядывая искоса на руку свою, игравшую длинными бакенбардами... Выражение лица его было благосклонное, даже заискивающее, как мне казалось... Я не ошибся; -- он был так любезен, что даже цитировал меня по поводу своих замечаний о тягостях коммерческой борьбы; он припомнил один разговор мой, о котором я сам вовсе забыл...
   -- Да! (сказал он, улыбаясь насколько мог приятно) Да, коммерческая борьба нередко тяжела... И я вспоминаю, как вы однажды с большим остроумием заметили, что самая лучшая, по вашему мнению, торговля, -- это та, которой занимался смолоду Магомет, когда был прикащиком у Мадам Кадиджи: верхом на коне с пикой и саблей около каравана верблюдов... Я никогда этого не забуду... (Еще приятная улыбка.)
   -- Разве я говорил это? -- спросил я. -- Я не помню. -- Я думал это всегда; -- но я удивляюсь неосторожности моей, если я высказал такую фантастическую и несовременную мысль при здешних людях. -- Я мог уронить себя в глазах людей чисто-практических... Меня могли бы принять за Дели... А этот Дели уважается здесь только разве турками...
   Антониади принял серьезный вид и отвечал почти строго:
   -- Вы напрасно думаете, что греки все так глупы, так не умеют различать остроумия в дружеской компании от серьезных качеств, которыми вы отличаетесь... (Он начинает льстить мне! -- подумал я; -- что это значит?)...
   Полагая, что он совсем хочет проститься, я, между тем, тоже встал и ждал с минуты на минуту, что он протянет мне руку.
   Но он спросил меня: "Вы спешите куда-нибудь? -- Вы заняты?.."
   -- О нет! -- воскликнул я, снова садясь... -- Я думал -- вы спешите...
   -- Да, я спешу, это правда, -- сказал Антониади; -- но, к несчастию, тут случилось одно дело очень затруднительное, о котором мне необходимо с вами поговорить...
   Я сел опять; и он тоже сел и, доставши из кармана бумагу, показал мне ее, говоря:
   -- Это я составил вам на память маленькую записку на французском языке, по делу той мельницы на Тундже, которой я владел вместе с русским подданным, известным вам Сотираки... Я решительно не знаю, как с этим быть... Французское Консульство проиграло его в Тиджарете. -- Драгомана этого поляка в Порте не любят... Мосьё ***, французский Консул, равнодушен... Вы знаете, что турки особенно горячо и охотно защищают своих Христианских подданных в коммерческих делах против нас, имеющих иностранные паспорты... чтобы райя имели меньше причин на них жаловаться и добывать себе эти чужие паспорты... Сотираки подаст вам прошение...
   Я был очень рад этому случаю; -- рад и потому, что это давало нам возможность попытать счастья и выиграть дело, проигранное французским Консульством (правильно или неправильно -- до этого не мое было дело даже и доходить; -- это было дело суда). -- И рад я был, каюсь, еще больше тому, что через это дело Антониади мне обязывался...
   Он был все-таки хоть немного в моих руках; -- тяжба была не совсем ничтожная... Я ликовал... но, стараясь скрыть свое радостное волнение, сказал со вздохом:
   -- Это будет очень трудно, -- я предвижу. -- Французское Консульство сильно, и если оно не выиграло тяжбу в Тиджарете, -- то остается одно -- попытать счастья в Мехкеме... Тут замешан вопрос о недвижимости... Можно туда перевести. -- Наш М. С... кажется, дружен с турецкими духовными судьями... Будьте, впрочем, уверены, что я постарался бы все сделать, что можно, даже и тогда, если бы у меня не было с вами никаких личных сношений и если бы я не уважал так и вас самих, и вашу семью...
   Антониади слегка поклонился и благодарил меня... Потом встал и, прощаясь, протянул мне руку. -- Я сказал ему: "Позвольте мне по-русски поцаловать вас перед дальним путем..."
   Мы поцаловались, и Антониади, еще раз крепко сжимая мне руку и глядя мне прямо в глаза очень зорко и выразительно, сказал с очень значительным ударением:
   -- Поручаю вам мою семью, жену, мать и дочь... сестру... Защищайте их, храните... не только как русский агент, но, позвольте мне надеяться, и как добрый и честный друг...
   Я молча поклонился и еще раз пожелал ему доброго пути и скорого возвращения...
   Он ушел... А я остался веселый и смущенный, счастливый и встревоженный... Он доверил мне семью как честному человеку; -- он поручил мне свою честь...
   Я сидел, в полу-радостной и глубокой задумчивости, в канцелярии нашей и смотрел, быть может, целый час все в одно и то же место перед собой: то на длинный, устроенный под окнами, турецкий диван наш, на его серенький ситец, на котором были разбросаны коричневые, осенние дубовые листья, то на оба открытые окна, из которых несся смутный и восхитительный (казалось мне в эти минуты) хор уличных звуков. -- Комната эта была в нижнем этаже, но возвышалась над улицей настолько, что, сидя в некотором отдалении за письменным столом, я не мог видеть ни пешеходов, ни [лошадей], а только изредка головы всадников...
   Но тем приятнее было мое тихое и блаженное созерцание... Я ничего, кроме серого с дубовыми листьями дивана, голубого чистого неба и темно-красной стены соседнего дома, не видел... Весенний ветерок чуть колыхал занавески... Кричал какой-то разносчик, продавая что-то... Что -- я не знал... Стучала соседняя мукомолка необыкновенно мягко и приятно... Скрипела болгарская телега на буйволах... Лаяли собаки... Опять умолкало все на мгновенье. -- Собаки не лаяли; арба не скрипела; люди не кричали. -- Только одна мукомолка продолжала так мягко стучать... Стучала она, стучала: тук-тук, тук-тук, тук-тук... А я все слушал ее, все слушал, все вздыхал от тихого томленья... И вдруг опять раздавался на улице какой-нибудь громкий возглас невидимого человека, визг собаки, смех детей, звонкий топот подкованных копыт по камням мостовой. -- Глухой, мгновенный и неясный гул громко разговаривающих людей, прошедших мимо... И опять тишина на минуту... Тук-тук, тук-тук... И опять только голубое небо, дубовые листья и серенький ситец, и красная стена соседа... "Честь, честь его семьи!.. Кто посягает на эту несносную честь его... Люди хотят лишь видеться свободно, дышать, любить, вздыхать, отрекаться даже, но лишь бы видеть чаще друг друга и говорить друг другу, что надо отречься..."
   "Чепчика я не боюсь!.. Чепчик скорее здешнего платочка поймет меня..."
   Я вздрогнул... Наш злой драгоман М. С. вошел так тихо, что я и не слыхал, и не заметил его...
   -- А! это вы!..
   Он улыбнулся (все дьявольски, иначе он не умел!). -- Он улыбнулся и сказал; "Вы мечтаете!.."
   -- Все о делах, к несчастию, -- отвечал я. -- Все новые дела... Вот Антониади...
   И я подал ему французскую записку "на память".
   М. С. поглядел на нее и, положив в карман, сказал: -- Я знаю. -- Мы это выиграем. -- Надо выиграть, чтобы доказать французам, что мы не они, а русские...
   -- Вы надеетесь выиграть... В Мехкеме...
   -- Да, в Мехкеме... Я там только что избавил одну бедную вдову от уплаты тяжкого долга. -- Новый Мюфетиш прекрасный человек... Старый турок, такой турок, каких нам надо... Вы знаете, что я от образованных турок подальше...
   Я просил М. С. рассказать мне о вдове, и он, одушевившись, встал с дивана и начал так;
   -- Коран и Шериат хорошие вещи, если бы люди, прилагающие закон к делу, были всегда честны и добры... Я всегда говорил это туркам, и за эти слова они во многом мне потворствуют... Это правда. -- Муж этой вдовы был действительно должен значительную сумму другому греку, очень состоятельному. -- Он умер и оставил четырех детей и маленький дом. -- Кредитор подал ко взысканию в Тиджарет. -- Оба они: и кредитор, и должник -- турецкие подданные. Несчастная вдова пришла ко мне и, рыдая, рассказала мне, как она и дети должны лишиться последнего крова. -- Женщина она хорошая. -- Я пошел сам к кредитору и уговаривал его простить ей хоть половину долга; негодяй осмелился очень грубо ответить мне. -- Я сказал себе тогда: "Хорошо! ты ничего не получишь". -- И научил вдову обратиться в духовный турецкий суд. -- Пришли туда все: двое свидетелей, вдова и тот подлец, который мне нагрубил; пришел и я, как будто просто по знакомству, или по другому делу, но собственно, чтобы противник видел, что горе и убыток причинил ему именно я, что это моя интрига... да! (Глаза М. С. стали ужасно злы по мере того, как он, стоя передо мной, рассказывал... Последние слова он произнес почти шопотом, как-то адски нагибаясь и почти подползая ко мне, и обе руки он поднимал в уровень лица, с выражением чего-то такого, что везде может пролезть и прорыться как крот...) Молла посадил меня рядом с собой... Я сидел и курил, и показывал вид равнодушия. -- И вот... (Тут лицо М. С. просияло и стало чуть не добрым от радости; он даже с секунду помолчал, пожирая меня развеселившимся взором.) И вот... судилище открылось. -- Мой старик (mon vieux) спросил одного из свидетелей: "Ты признаешь подпись и печать Ставри из Мустафы-Паши на этой росписке?.." -- "Признаю". -- "А ты знал, как звали его отца?" -- "Знал. -- Его звали Христо". -- "Хорошо. -- А как звали его деда?" -- "Нет! Как звали деда -- не знал". -- "Значит, ты не годишься в свидетели..." Другой был турок. -- Молла спросил его: "Ты знаешь, ага, верно, что Ставри был вот ему, этому, должен?" -- "Знаю верно". -- "А в котором году это случилось?..." Ага задумался... и сказал год. -- Вдова закричала: "Нет! Нет... Это не так". -- Ага опять задумался и сказал: или в таком-то, или в таком... Начали спорить. -- Но Молла прекратил спор и сказал: "Если ты года наверное не знаешь, ты тоже не годишься в свидетели". -- И разорвал росписку, и отпустил всех. -- Я стал благодарить его... Но он мне сказал: "Скупые хотят утвердить скупость между людьми. -- Но они потерпят большее наказание". -- Это наш перхамбер {Магомет.} так сказал. -- Этот человек скупой... Наказавши его, я исполняю волю Аллаха! И вдову надо жалеть". -- Заметьте, Молла был так деликатен, что выпустил из этой цитаты (я ее знаю, я читал Коран) очень важное слово. -- "Они (скупые) будут наказаны подобно неверным..." Тогда я ответил ему так: "О! эффенди... Если бы все османлисы были великодушны и справедливы, как вы, то кто стал бы говорить, как говорят некоторые чапкыны из наших: иго! иго!.. К вам справедливо обращено воззвание Падишаха
   
   -- А росписка-то была правильная? -- спросил я.
   М. С. добродушно засмеялся.
   -- Конечно, правильная. -- В Тиджарете было решено правильно противу вдовы. -- По коммерческому закону она должна была заплатить...
   -- Итак, дело Антониади выиграем?
   М. С. взглянул на меня лукаво, но все с добрым оттенком и, вздохнувши, сказал покорно:
   -- Как прикажете вы. -- По "Корану" или по "Наполеонову кодексу".
   Я покраснел (сознаюсь) и сказал:
   -- Как вы скажете...
   -- Нет, я -- подчиненный... Мое дело -- исполнять... Если вы особенно желаете, чтобы Антониади выиграл, -- надо постараться...
   -- Я не берусь решить -- какая сторона правее... И вы сами советывали всегда возвышать перед другими флагами наше Консульство...
   М. С. отечески покачал головой и, сделавши еще раз какую-то полу-значительную, полу-веселую мину, вдруг воскликнул, ударяя тростью в пол с большою силой:
   -- Победим, победим еще раз... Пусть французы и поляки знают... "Яко с нами Бог!" У меня есть в запасе еще великое средство для очарования Моллы...
   М. С. даже так обрадовался, что серое лицо его покрылось живым румянцом, и он, едва сказав мне "прощайте", забывши всю свою почтительность и надевши при мне же в канцелярии свою форменную, светло-зеленую от ветхости русскую фуражку (ту самую, по которой хотел бить его польский офицер), вышел вон в чрезвычайном одушевлении.
   А я опять остался один, счастливый и спокойный... И долго еще смотрел на колеблемые ветром занавески и на коричневые дубовые листочки дивана, и мечтал, и вздыхал, слушая в райском блаженстве, как стучала незабвенная мукомолка моя: тук-тук, тук-тук, тук-тук... И сердце Маши теперь, быть может, также бьется и стучит в груди; -- она ждет не дождется, чтобы муж уехал и чтобы я пришел к ней скорее...
   Боже! как хорошо мне жить на свете теперь... И как жаль, что я здесь уже не слышу сладких стонов моего сизого голубка на персиковом дереве в углу у высокой и сырой стены... под моими окошками...
   

ВАРИАНТЫ И РАЗНОЧТЕНИЯ

ЕГИПЕТСКИЙ ГОЛУБЬ

   Текст PB: 1881. No 8. С. 701--749. No 9. С. 226--269. No 10. С. 772--753. 1882. No 1. С. 94--119. No 10. С. 646--689.
   С. 199
   4 два<,> три шага
   14 извиниться <пред> вами
   22 поспешил так <стать> чтобы
   С. 200
   37 "<ей!> бана-бак!"
   С. 202
   20 в СС: пошли вместе
   С. 204
   12 видел ее <пред> собою.
   С. 217
   30 в СС: и особенно дикие эти французы
   С. 245
   30 <чрез> дня два-три
   34 <он> восхищается
   С. 252
   2 в СС: с красным носом
   6 <пред> домом двор
   С. 253
   7 в СС: кому могло нравиться?
   С. 256
   7 в СС: не безусловно восхищались
   34 <чтоб> общество его
   С. 257
   15 в СС: Со стыдом добавлю
   С. 258
   15 <чтоб> он раскуривал
   С. 259
   20 в СС: в этой беседке
   С. 272
   23 в СС: Поколебавшись немного
   С. 275
   6 <помещались> в большом
   С. 276
   8 <Чрез> две недели
   С. 277
   15 не заставила <нас> долго ждать
   С. 290
   8 в СС: посреди высокого бурьяна
   С. 293
   17 в СС: потеряла своего старшего сына
   С. 295
   10 в СС: иногда может быть и благородной
   С. 301
   23 в СС: начали бояться
   С. 302
   19 в СС: возбужденно и взволнованно
   С. 305
   26 щипать себя <когтями>
   С. 311
   9 еще два<,> три стихотворения
   С. 314
   20 <пред> Киритли-пашой
   С. 316
   26 в СС: ожидая нового вопроса
   С. 320
   16 в СС: около двенадцати лет
   С. 327
   26 в СС: боюсь, чтобы Виллартоны...
   С. 328
   5 в СС: он не совладав с собою
   С. 331
   36 не были <Ч>то с вами?
   С. 336
   1 или нет
   С. 341
   12 Антониади, -- <З>айдите
   С. 342
   12 А сюда ходить^?> Как вам сказать?
   С. 344
   18 в СС: сколько ему вреда сделает
   С. 347
   2 в СС: чтобы он не уезжал
   С. 351
   12 у консула: "Отправил
   С. 353
   2 в СС: ночь длинная
   С. 357
   10 в СС: наивный человек!>
   С. 360
   24 Хороший консул в Турции<,> это иногда
   С. 363
   7 -- Это правда
   С. 364
   32 с <Тевфик>-беем
   С. 369
   32 в СС: орден Станислава в петлице
   С. 376
   15 в СС. возможно, опечатка: желтый польский офицер
   С. 378
   15 в СС: незадолго до этого
   С. 383
   5 в СС: Я не оставляю метафизики
   С. 384
   14 я увидал <ее> желание
   С. 398
   1 в СС: притоптывая
   С. 399
   25 вскочил <пред> ним
   

[Главы, не вошедшие в основной текст "Египетского голубя". Фрагменты последних глав]

   РГАЛИ. Ф. 290. Оп. 1. Ед. хр. 19. Л. 3--36 <автограф>, 60--81, 82--97, 42--59 <копия М. В. Леонтьевой с авторской правкой>, 37--41 <автограф>, 98--113 <копия М. В. Леонтьевой с авторской правкой>.
   С. 400
   5 перед узнал зачеркнуто: застал
   после что вписано над строкой и зачеркнуто: русский
   8 после сидел зачеркнута вставка: задумчиво
   9 далее в новой строке зачеркнуто: Он подал мне письмо от одного из моих друзей в Посольстве и показывая мне <и да> конверт держал
   11 после Прочтите зачеркнуто: а
   15 Там исправлено; далее зачеркнуто: у нас был были
   15 с своими семействами вписано над зачеркнутым: и
   20 consulaire написано после зачеркнутого начала того же слова
   22 после никого зачеркнуто: подходящ<его>
   23 после благонадежности -- зачеркнуто: Все
   24 после всех зачеркнуто: этих
   26 наше вписано над зачеркнутым: Русское
   С. 401
   3 флагом написано после того же зачеркнутого он зачеркнуто, а затем вписано над строкой
   4 древко наше вписано над зачеркнутым: мачта нашего флага
   5 перед длиннее зачеркнуто: гораздо
   5 перед флаг зачеркнута вставка: наш; далее зачеркнуто: трех [начало слова нрзб]
   7 после Оставалось зачеркнуто: только
   12 после лавочники, зачеркнуто: торгов<цы>
   13 пшеницей написано после зачеркнутого начала того же слова
   13 после баранами в строке зачеркнуто: мало его боялись, обращались с ним за панибрата, над строкой зачеркнуто: не имели к нему
   17 перед Не раз зачеркнуто: Р
   17 после в донесениях своих зачеркнуто: Богатыреву и Богатыреву или мне во время моего прежнего управления
   18 после то на зачеркнуто: золотых дел мастера Куюнджи* [внизу зачеркнуто примечание: * Золотых дел мастера] Куюнджи Кур; над строкой зачеркнуто: бакала Аведик<ова> К
   18 после то на зачеркнуто: бакала; над строкой вписано: бояджи
   19 после то на Куюнджи зачеркнуто: Ахиллеса; над строкой зачеркнуто: Ставри
   Ставро Мустаки вписано над зачеркнутым: Александра
   19 после то на хассана зачеркнуто: Яни
   22 перед Не могу зачеркнуто: н
   26 после только что зачеркнуто: почти
   33 перед торговом зачеркнуто: консульском
   34 после не платит; зачеркнуто: в тюрьму
   36 после говорит зачеркнуто: на всё эт<о>
   С. 402
   6 после бумагу зачеркнуто начало слова нрзб.
   8 после я зачеркнуто: пр<ошу>
   16 После этого я вписано после зачеркнутого: Тогда я
   16 после про начато и зачеркнуто: сег<одняшний>
   17 про написано после того же зачеркнутого
   18 после его дену. -- зачеркнуто: В Ко<нсульство>
   20 Лицо ~ мрачным. -- вписано над зачеркнутым: -- Когда я
   21 ошибочно не вычеркнуто я: Когда я еще я уеду!
   22 после Она зачеркнуто: дает
   28 обдумаем написано после того же зачеркнутого
   31 перед Дом зачеркнуто: Виллартон
   34 после да зачеркнуто: вы
   после пожалуй зачеркнуто: так
   34 после не захочет зачеркнуто: для вас
   37 перед меньше зачеркнуто: менее
   С. 403
   3 после не ответил зачеркнуто: , и я простился {над строкой зачеркнуто: я пожал ему руку и выше зачеркнуто: по} и <пошлел>> ушел из Консульства я простился с ним он принялся опять писать; -- а я пошел в Кастро, с тем, чтобы провести с "ней" несколько часов перед отъездом в Родосто
   4 внезапно вписано над зачеркнутым: что-то
   6 было написано после того же зачеркнутого
   8 секретарей написано после зачеркнутого начала того же слова
   10 после раскрыл его зачеркнуто: и меня как громом после прочел зачеркнуто: две стран<ицы>
   14 после уже здесь, зачеркнуто: но
   18 наблюденийями> вписано над зачеркнутым: трудом трудом было написано поверх начатого: мем<уаром>
   19 перед работу зачеркнуто: тру<д>
   22 перед Консул зачеркнуто: Он
   22 перед мемуар зачеркнуто: зап<иску>
   25 перед букве начато и зачеркнуто: фо<рме>
   26 после "не великодушный" зачеркнуто:<очень
   28 Гоголь написано после начатого и зачеркнутого: Go
   после Щедрин зачеркнуто: Некр<асов>
   36 писал написано после зачеркнутого начала того же слова
   36 после спиною... зачеркнуто: Я поглядел на эту спину...
   С. 404
   1 русской вписано над зачеркнутым: шубки
   3 после Однако! -- зачеркнуто: Хорош
   8 после или зачеркнуто: нет: --
   10 этим вписано над зачеркнутым: его
   10 плагиатом написано после зачеркнутого начала того же слова
   13 после спросил зачеркнута вставка: прив<етливо>
   14 перед взял зачеркнуто: над<ел>
   17 после Bonne зачеркнуто: нрзб
   17 после chance... зачеркнуто: Да,
   18 Надо ~ с Вами вписано над зачеркнутым: Вечером надо Вечером дочтем --
   25 опасался написано после зачеркнутого начала того же слова
   26 после "чиновником" зачеркнуто: и
   27 выходки вписано над зачеркнутым: "независимые"
   29 далее зачеркнуто синим карандашом: Я простился с Чобан-Оглу и сказал себе:
   -- Опять к ней и к ней: -- больше не к кому мне итти. --
   30 С этими ~ часа! -- вписано между строк
   30 после к Маше; зачеркнуто: и
   32 Увидим! Теперь вписано над зачеркнутым: И Маша
   34 после застал ее зачеркнуто: за
   34 перед пестрой начато и зачеркнуто: го<лубой>; после зачеркнуто: и милой и милой вписано над строкой перед гостиной
   34 перед за книгой зачеркнуто: над
   33 после за зачеркнуто: Revue des
   36 Проходя ~ как вписано над зачеркнутым: В зале Акриви отвечала ур<ок>
   С. 405
   1 и остановился ~ на них вписано над зачеркнутым: Я слышал, как
   2 перед вставкой спросила зачеркнуто: спрашивала
   11 после к матери зачеркнуто: и тотчас же рассказал ей об этом
   далее знак вставки
   14 с радостью написано после зачеркнутого начала того же
   после Я зачеркнуто: всегда
   16 после чистая совесть зачеркнуто: ... прив<одит?>
   17 после с ребенком, начато и зачеркнуто: ка
   18 встрече написано после зачеркнутого начала того же слова
   19 после она зачеркнуто: больше
   21 после Мад. Антониади зачеркнуто: вдруг и
   23 после отчего?.. зачеркнуто: Вы
   30 перед может быть зачеркнуто: как
   31 перед моим зачеркнуто: вашим
   34 перед Это зачеркнуто: Не
   в предыдущей строке зачеркнуто: Этот ответ
   37 после правы, ... зачеркнуто: это
   С. 406
   3 перед Нет зачеркнуто: только
   7 после думал, зачеркнуто: "что
   8 после prisme!" зачеркнуто: То эта сухость
   10 после играют... зачеркнуто:
   Она не отвечала на это ни слова
   далее от слов Я говорил до я курил. -- зачеркнуто, позднее зачеркивание отменено
   14 вышла вписано над зачеркнутым: сама ушла
   16 было: в 50-х годах
   17 перед Ему начато и зачеркнуто: Ант<ониади>
   18 после 17 лет; зачеркнуто: и борода и усы
   19 Сидел написано после зачеркнутого начала того же слова
   20 перед таком зачеркнуто в строке: поло<сатом>, над строкой: том далее зачеркнуто: сером
   21 после в Турции. -- зачеркнуто: На ли<це>
   22 после Лицо его, зачеркнуто: еще вовсе
   22 после бороды, зачеркнуто: почти вовсе еще вовсе
   26 перед Те же было начато: Мяг<кие>; после зачеркнуто: черты
   после мягкие черты зачеркнуто: носа
   27 после очень зачеркнуто: тем<ные> чорные
   27 Та же вписано над тем же зачеркнутым
   30 после портретик было многоточие
   32 после доске... зачеркнуто: Эта Жив<ой> Другой
   36 пелеринке написано после зачеркнутого начала того же слова с опиской
   С. 407
   2 коммерсанта написано после зачеркнутого начала того же слова
   3 злобы вписано над зачеркнутым: отвратительного?> отвращения
   4 после минуты зачеркнуто: но
   4 об повторено и зачеркнуто
   6 после душою зачеркнуто: робко<го> после твердого зачеркнуто: в труде и
   10 Ростет вставка; в конце предыдущей строки зачеркнуто: ростет --
   11 трудовым вписано над зачеркнутым: его трудам
   13 после передо мной зачеркнуто: в
   13 после одетая,... зачеркнуто: благоуха<ние>
   16 Блуменфельд написано после тогож е зачеркнутого
   17 упрямый написано после зачеркнутого начала того же слова; далее зачеркнуто: боец Фракии во Фракии
   23 после отвечаю я... поставлена запятая и зачеркнуто: и ставлю
   27 в начале строке зачеркнуто: Я очень рада,... что вам
   28 после Акриви!.. в новой строке зачеркнуто: Наконец На<конец>
   29 взглянула вписано над зачеркнутым: взглянула на него
   30 было: дагерротипов
   33 я написано два раза
   33 после не в силах зачеркнуто: уже
   33 после скрыть зачеркнуто: свое<го>
   34 предложение вписано между строк; далее в новой строке зачеркнуто:-- Вы рассердились?
   С. 408
   1 как можно суше и вписано над зачеркнутым.: с досадой
   2 после покойнее зачеркнуто:
   -- Позвольте мне спросить у вас об одном вашем слове... Прежнем... {между строк вписано и зачеркнуто: из ваших прежних слов... Прежних...} Я бы желал понять его настоящий смысл...
   3 вам вписано над зачеркнутым: мне после один зачеркнуто: наш
   9 перед спрашивали зачеркнуто: сказали
   19 после -- Да, зачеркнуто: пожалуй
   20 все мне нравится вписано над зачеркнутым: ваша даже наруж<ность>
   22 перед гораздо больше начато и зачеркнуто: бол<ьше>
   23 после в мыслях, зачеркнуто карандашом: вк<усах> во всём; нас разделя<ет> но мы не имеем права наслаждаться нашей симпатией, как хотим
   23 м. б. и вписано карандашом одновременноно с зачеркиванием, приведенным выше; было: С мужем -- у нас нет этого согласия во вкусах... последние три слова зачеркнуты карандашом
   24 после Но зачеркнуто карандашом: обмануть его
   27 перед красивой зачеркнуто: своей
   28 движение это -- вставка; ошибочно не вычеркнуто в строке второе это: Мне движение это показалось это
   30 -- Кто же ~ Но вписано между строк; предложение начиналось: -- Вы всё-таки
   35 после Например -- зачеркнуто: мы с ни<м>
   36 у нас здесь было подчеркнуто, затем подчеркивание отменено; далее зачеркнуто: с ним над строкой зачеркнуто: на
   С. 409
   1 после le Christ начато и зачеркнуто: со<гласитесь>
   7 после с отчаянием... зачеркнуто: Ваше
   8 -- Не вписано синим карандашом поверх зачеркнутого: Я не
   после Не понимаю зачеркнуто синим карандашом: одного, как можно называть "симпатией" принудительное согласие! -- <Надо выраж<аться>> {зачеркнуто при написании текста, а не в ходе правки} Другое дело -- этот скучный долг. --
   на полях синим карандашом: х)
   10 после вы себя зачеркнуто: все
   14 перед возразил начато и зачеркнуто: ск<азал>
   17 вас написано после зачеркнутого: В
   18 после Вы свободны... зачеркнуто:
   -- Да, и
   20 что написано после того же зачеркнутого
   24 И как видите сумела вписано над зачеркнутым: И если бы я не уве
   26 после в доме... зачеркнуто: Почти
   29 после не доверчив... зачеркнуто: Вы
   31 перед позволяет зачеркнуто: не
   С. 410
   4 перед считаю начато и зачеркнуто: обяз<ан>
   5 нибудь вписано над зачеркнутым: бы
   11 Я ~ от вас! вписано над строкой
   12 перед уже зачеркнуто: с
   13 после что я начато и зачеркнуто: смути<лся>
   18 после Маша, -- зачеркнуто: это ваша воля я
   19 перед клевещете... зачеркнуто: не
   20 перед собирался зачеркнуто: хотел
   21 перед эстетические зачеркнуто: собственные
   22 после Каково! зачеркнуто:>... Но я
   28 после и внимателен. -- зачеркнуто:
   При нем и мы {далее зачеркнуто: ни} очень скоро остыли и
   30 после о постороннем... зачеркнуто синим карандашом:
   Маша помогла. -- Она {далее было начато: за} начала речь о Велико и о Виллартоне; о том, что {далее зачеркнуто: ни для} хорошо бы мальчика взять и не
   затруднять без крайности Русское Консульство его присутствием. --
   32 запятая вписана поверх ...
   32 после делам службы. -- зачеркнуто:
   Этот {перед Этот зачеркнуто: В} разговор с Машей, слишком резкий и прямой
   37 после кажется зачеркнуто: именно после завтра и
   С. 411
   2 перед вам зачеркнуто: В
   3 перед ответил зачеркнуто: не сказ<ал>
   6 И написано после того же зачеркнутого
   8 после офицеров... зачеркнуто: Вот,
   12 не прав вписано над зачеркнутым: жесток после неделикатен зачеркнуто: и
   13 перед Мне зачеркнуто: Я
   15 как написано после того же зачеркнутого
   17 перед отказались зачеркнуто: постыдились
   17 после от старых зачеркнуто: средств
   20 после погубит, зачеркнуто: и т. [п.]
   23 перед сделал зачеркнуто: уже
   23 после еще худшее... зачеркнуто: Я старался унизить {далее начато и зачеркнуто: му<жа>} этого мужа
   было: унизить этого мужа в глазах женщины {перед женщины зачеркнута вставка: самолюбивой} самолюбивой
   я вставлено на полях
   24 после вставки и в мужа не влюбленной зачеркнуто: которая оставаясь находила
   28 после Мож<но> зачеркнуто: быть
   30 востороже<нно> об вписано над зачеркнутым: и об ее
   31 перед над ней начато и зачеркнуто: Э
   31 после в глаза! -- зачеркнуто:
   Но разрушать это
   32 после поэтизировать зачеркнуто: его
   32 перед своих зачеркнуто: моих
   37 после об этом...; зачеркнуто: едва отв<ечая>
   С. 412
   2 после знали зачеркнуто: Перехо<дя>
   2 после надо было зачеркнуто: сл
   4 после переходить зачеркнуто: т
   6 после Ah! зачеркнуто: Toujour
   9 после и зачеркнуто: в какой
   11 разными написано после того же зачеркнутого
   15 вам написано после зачеркнутого: Вам
   19 перед воскликнул зачеркнуто: спросил
   23 Черкесы написано после зачеркнутого начала того же слова
   28 перед посылает зачеркнуто: велел
   после войско зачеркнуто: для их усмирения
   29 перед выгнать зачеркнуто: и
   33 как слышно вписано над зачеркнутым: у вор
   37 после в вашем вкусе зачеркнуто: Я очень даже после европейс<кого> начато и зачеркнуто: кро<ме>
   С. 413
   8 после не знаю -- зачеркнуто: как
   16 после поступке; -- зачеркнуто: но
   19 после как-то. -- зачеркнуто:
   Этот
   20 перед Même зачеркнуто: Да
   23 после Он прав!.. зачеркнуто: Он сам {над сам вписано то же слово} поэзия Ия? -- после Это зачеркнуто: совершенно
   27 после Он зачеркнуто: нед
   27 после он начато и зачеркнуто: красив
   32 после На другой день зачеркнуто: довольно рано после утром зачеркнуто: я переписывал
   С. 414
   1 после вида зачеркнуто: по
   3 после осмеливаюсь"... зачеркнуто:
   Я вспоминал
   4 и четко ~ хорошей вписано над зачеркнутым: я любил быть
   6 черновой написано после того же зачеркнутого
   8 чем-то вписано над зачеркнутым: поэтом, художником>
   9 после поэта; зачеркнуто: и было
   11 и в вписано над зачеркнутым: поэзия
   было: что поэзия чиновничества
   далее зачеркнута вставка: поэзия
   15 мои написано после того же зачеркнутого
   17 перед Я ненавидел зачеркнуто: Я даже
   20 и вписано над зачеркнутым: сам
   22 перед хороших зачеркнуто: красивы<х>
   23 с перед великодушием вписано над тем же зачеркнутым
   26 после распущенности зачеркнута вставка: и небрежности
   27 после на службе зачеркнуто: ; -- или над этим вставка: небрежности
   33 после с зачеркнуто: хорошим почерком и
   33 Кому написано после того же зачеркнутого
   С. 415
   6 после я зачеркнуто: писал
   6 после чиновником зачеркнуто: и старательно и
   11 сухости исправлено, было: сухость; перед вставкой: Я думал о зачеркнута вставка: Я вс<помнил>
   18 перед Тут зачеркнуто: Я думал и о
   33 после Мы зачеркнуто: приедем
   36 дуб написано после зачеркнутого: б
   С. 416
   2 другой написано после зачеркнутого начала того же слова с опиской
   3 после умчаться зачеркнуто: в Андриа<нополь>
   4 не боится, что будет вписано над зачеркнутым: надеется на то
   3 после утешение: зачеркнуто: "В; то же зачеркнуто и в начале следующей строки
   9 значит мимоходом {написано после зачеркнутого начала того же слова} тут и мне вписано над зачеркнутым: мимоходом и мне
   10 после мою зачеркнуто: в Кон<стантинополь>
   11 перед читал зачеркнуто: нач<ал?>
   12 после не понравилась... зачеркнуто:
   Но утеш<ение?>
   13 после Я не обиделся. -- начато и зачеркнуто: Бла<гов?>
   15 перед средство зачеркнуто: волшебное
   19 перед самого себя зачеркнуто: чем меня после зачеркнуто: и
   21 Но вписано после зачеркнутого: Я и
   27 после блестящий зачеркнуто: и красивый
   32 перед У всех зачеркнуто: Но...
   35 после года зачеркнуто: у
   36 как у него вставка перед зачеркнутым: своего
   С. 417
   1 исправлено, было: дохода
   1 и матери написано после того же зачеркнутого, и вписано над строкой
   2 после приданого зачеркнуто: И он
   3 после Да ~ "свинья"! вписано над зачеркнутым: А эта Маша --
   5 Однако ~ Маша? вписано над строкой
   7 после гораздо зачеркнуто: хуже,
   10 после мужу? -- зачеркнуто: Да Послал
   11 после другой зачеркнуто начало того же слова
   11 поверх многоточия написано двоеточие; перед Г-же зачеркнуто: Мад<ам>
   16 после если бы зачеркнуто: был не
   17 после вечер и зачеркнуто: я бы был
   21 после он зачеркнуто: ?..
   28 после итти зачеркнуто: к
   30 после назначен... зачеркнуто: Решившись
   34 после которая начато и зачеркнуто: подл<ожена>
   36 после сделало его зачеркнуто: членом
   после почетным членом зачеркнуто: за
   С. 418
   3 он ~ напишет что вписано над строкой над зачеркнутым: напишет что он
   6 присовокупить вписано над зачеркнутым: заметить
   11 перед начнет зачеркнуто: напр.
   12 перед кратко зачеркнуто: пространно
   13 после в зачеркнуто: долге
   14 "исполин" написано после зачеркнутого начала того же слова
   16 после своей зачеркнуто: так
   23 после вспомнил зачеркнуто: это
   С. 419
   6 перед следующее начато и зачеркнуто: дру<гое>
   10 после ехали зачеркнуто: по однородной?>
   10 после по зачеркнуто: дороге
   14 Эноса написано после зачеркнутого начала того же слова
   14 после произойти зачеркнуто: небольшая
   15 после драма зачеркнуто: о которо<й>
   17 перед Болгары зачеркнута вставка: коричневые
   17 перед их жены зачеркнуто: б
   10 после блестящая начато и зачеркнуто: чере<пица>
   19 после мазанок... зачеркнуто: Деревянные бедные очаги и земленой пол наших стоянок.
   после поля, зачеркнуто: поля безл<есные>
   после безлесные зачеркнуто: и
   22 перед полу зачеркнуто: на
   22 Германской написано после зачеркнутого начала того же слова
   26 перед вставкой смеясь зачеркнуто: с
   29 было: отвечал
   30 перед О! зачеркнуто: Нет
   С. 420
   1 так или иначе вписано над зачеркнутым: до прямых
   2 перед довести начато и зачеркнуто: прев<ратить>
   3 после нескромности зачеркнуто: и
   7 перед Так зачеркнуто: Остеррейхер
   13 после спросил зачеркнуто: его
   перед спросил начато и зачеркнуто: сказ<ал>
   17 перед rien зачеркнуто: pas
   19 после Австрия -- зачеркнуто: есть
   20 перед орудие зачеркнуто: малое
   20 после Союз с Россией -- зачеркнуто: это
   21 после для зачеркнуто: скорая погибель для
   21 перед жестокая начато и зачеркнуто: пре
   23 после опять: начато и зачеркнуто: пр
   24 перед началами зачеркнуто: принципами
   31 многие вписано над зачеркнутым: самые
   32 перед сокрушаются начато и зачеркнуто: р
   34 после -- А! зачеркнуто: С уди<влением>
   36 после пишут; зачеркнуто: сказал я
   37 после несомненно зачеркнуто: одно начало сильно
   37 эфическая исправлено из этическая
   С. 421
   2 после отслужат зачеркнуто: , а
   7 перед экономики начато и зачеркнуто: эфи<ки>
   9 перед фанатизированным зачеркнуто: до крайности
   14 после -- А! начато и зачеркнуто: сказ<ал>
   23 перед Да зачеркнуто: Что
   24 после не вижу зачеркнуто: ни
   27 после посредством начато и зачеркнуто: вл<ияния>
   29 после -- Ба! начато и зачеркнуто: во<скликнул>
   31 вы написано после зачеркнутого: Вы согласия написано после зачеркнутого начала того же слова с опиской
   31 перед в зачеркнуто: на
   32 перед молодого начато и зачеркнуто: бег<лого>
   33 неожиданная вписано над зачеркнутым: известие эта исправлено из это
   С. 422
   10 перед сказал начато и зачеркнуто: восклик<нул>
   14 после он зачеркнуто: даже
   21 я так ~ кофею вписано над строкой над зачеркнутым: Виллартон
   после Остеррейхер зачеркнуто: сердился, что я
   27 подбегая написано после зачеркнутого начала того же слова
   34 Яваш, яваш написано после зачеркнутого: Яваш, яв<аш>
   С. 423
   3 догоним написано после зачеркнутого начала того же слова
   7 после анафемских начато и зачеркнуто: прер
   10 после мы начато и зачеркнуто; сом
   11 после поехали... зачеркнуто: Настрое<ние>Мы оба молчали
   14 перед стало зачеркнуто: было
   15 изволоком написано после того же зачеркнутого
   15 перед поровнялись начато и зачеркнуто: об<огнали>
   16 белой написано после зачеркнутого начала того же слова
   17 после ехал начато и зачеркнуто: Ост<еррейхер> Сух<ощавый>
   18 перед они зачеркнуто: и
   20 после языке зачеркнуто: из которо<й>
   27 перед Поскачемте начато и зачеркнуто: Пое<демте>
   29 И вписано в начале строки; поскакали написано после зачеркнутого начала того же слова
   30 после нашли в строке зачеркнуто: седящим перед сидящим зачеркнута вставка: спокойно
   31 камне написано после того же зачеркнутого
   32 после удовольствием... зачеркнуто: Встал, сделал
   -- Война, э<ффенди>
   С. 424
   3 перед Он зачеркнуто: И он
   4 после о зачеркнуто: жалоб<ах>
   5 после Болгар и зачеркнуто: обращаясь
   5 после улыбнулся зачеркнуто: и прибавил по турецки
   14 после замечание: зачеркнуто:
   -- Скажите, что я говорю вот что: -- Много беспорядков> Я
   16 после они начато и зачеркнуто: д
   24 Зачем мы вписано над зачеркнутым: Что же их
   28 И мы ~ вступление вписано над зачеркнутым:
   Да; по мере приближения роковой {написано после зачеркнутого начала того же слова} минуты вступления в этот лес -- и я чувствовал себя иначе....
   33 перед подъехал зачеркнуто: ехал впереди далее зачеркнуто: к Паше и
   37 секретный вписано над зачеркнутым: р<азговор>
   С. 425
   1 после запряженный зачеркнуто: тройкой в ряд
   2 сильных вписано над зачеркнутым: хороших
   3 коней вписано над зачеркнутым: лошадей
   3 после мы зачеркнуто: с австр<ийцем>
   4 после в фургон... зачеркнуто: Бубенчики {далее зачеркнуто: над} зазвенели
   С. 426
   3 Иду ~ будет... вписано над строкой
   6 Подойдет ли ко мне с улыбкой вписано над зачеркнутым: Придет ли ко мне сегодня, или завтра
   9 этой вписано над строкой
   12 до строки 18 отчеркнуто слева на полях синим карандашом
   19 Д..... исправлено карандашом на Б
   20 полустерто зачеркивание синим карандашом: своей упорной и сладкоречивой подлостью
   С. 427
   20 был вписано синим карандашом над зачеркнутым: провел вечер
   20 На другой день ~ ни слова. -- зачеркнуто синим карандашом; однако этот фрагмент оставлен в угловых скобках в основном тексте, как необходимый по смыслу; редактирование главы не было завершено Л.
   26 рассказать вписано карандашом
   28 раз вписано синим карандашом
   28 было: Я собрался уходить. -- Тогда только Д.... сказал мне
   Тогда только зачеркнуто карандашом; Д исправлено
   С. 428
   20 перед Стефанович оставлено место
   21 вели -- слово не дописано М. В. Леонтьевой
   22 после П оставлено место
   С. 429
   18 принадл<ежит> вписано синим карандашом над зачеркнутым: расположена ко мне
   37 посетить вписано Л. карандашом и обведено М. В.; было: Как бы я желала быть в вашем гареме!....
   после этого рукой М. В. написано карандашом: Не кончено и оставлено место до конца листа
   С. 430
   14 но вписано карандашом и обведено М. В.
   18 что-то вписано карандашом и обведено М. В.
   С. 431
   34 тихая вписано карандашом и обведено М.В. над зачеркнутым: милая
   36 звезды вписано карандашом
   С. 433
   8 в копии ошибочно: из Галаца
   17 так перед мне вписано синим карандашом над зачеркнутым: что
   19 перед убийственно синим карандашом зачеркнуто: мертво и
   19 Да здр<авствуют> ~ опасности! вписано синим карандашом
   С. 435
   26 слева на полях знак: *)
   С. 438
   11 после Конечно нет!... знак вставки
   26 исправлено; было: несчастным
   С. 441
   2 после пошлостью зачеркнуто синим карандашом: которой даже и не помню
   16 после краснея знак вставки
   далее от слов Письмо мое до первого слога слова Австрийская<до конца листа> зачеркнуто синим карандашом, но приводится в основном тексте, как необходимое здесь по смыслу
   С. 442
   24 после Что делать зачеркнуто синим карандашом: с несчастным Велико....
   Что за странная и горькая судьба этого мальчика!...
   25 Случилось ~ долго зачеркнуто синим карандашом, но приводится в основном тексте в угловых скобках
   28 меня задержали вписано над зачеркнутым: я должен был пробыть довольно долго. --
   32 было: А теперь Элены уже не было
   была ~ могла вписано над зачеркнутым: уже не было
   С. 443
   1 к словам Ильдирим и Киречь-Хане предполагались примечания
   5 было: однако, решилась отправить ее на свой счет на родину задумывала вписано над зачеркнутым: решилась; далее зачеркнута вставка: как бы зачеркивание: на свой счет к родным отменено
   6 над словом счет над строкой начато и зачеркнуто: напр<авить?>
   10 у Элены ~ вдруг вписано над зачеркнутым: Элена и над следующей строкой
   11 слабеть вписано над зачеркнутым: ослабела
   12 было: лежала
   15 не знала пренебрежительного значения вписано над строкой
   34 около вписано над зачеркнутым: от
   С. 444
   6 было: то {ошибочно не вычеркнуто} с поваром, то с Велико, который после который зачеркнуто: краснея и стыдясь непомерно
   18 даже вписано синим карандашом
   22 перед гребнем синим карандашом зачеркнуто: частым
   26 было: приклоненную
   С. 445
   32 исправлено синим карандашом; было: жида богатого
   С. 447
   5 вся в чорном вписано
   10 башмаки вписано над зачеркнутым: сапоги
   21 еще прежде вписано
   22 тотчас же вписано
   22 после старушку зачеркнута вставка: тогда еще
   32 после "варварством" зачеркнуто: Турок ни своих "Греков"
   здешних людей и "своих" и Мусульман вписано над зачеркнутым
   над Турок карандашом зачеркнута вставка: против
   перед своих вставлено и зачеркнуто: и
   35 даже вставка
   
   С. 448
   7 этот вписано над зачеркнутым: его
   16 лучше ты вписано
   20 сказал еще раз вписано над зачеркнутым: сказал
   31 к греческой фразе предполагалось примечание
   36 Все вставка
   37 происходило вписано над зачеркнутым: было
   С. 449
   23 далее лист обрезан
   30 после Однажды зачеркнуто: утром
   31 маленьком вписано над зачеркнутым: Турецком
   31 перед пил кофе зачеркнуто: читая после зачеркнуто: и
   32 после читал в начале следующей строки зачеркнуто: Это было
   в Revue вписано в конце строки
   С. 450
   2 после и что зачеркнуто: вы<ставка> в
   3 перед ручные начато и зачеркнуто: прои<зведения>
   6 перед от этой зачеркнуто: этой
   8 и в вписано над зачеркнутым: и с
   10 этой вписано над зачеркнутым: обл<асти>
   12 после усомниться зачеркнуто многоточие
   14 после Сомнение зачеркнуто: П Пирронизм
   18 воздерживаться написано после зачеркнутого начала того же слова с опиской
   20 после были зачеркнуто: виезап<но>
   25 Кыик написано после того же зачеркнутого
   26 после вид зачеркнуто: лавочник<ов>
   к слову бакалов предполагалось примечание
   30 после Сегодня начато и зачеркнуто: р
   30 на улицу вписано над зачеркнутым: из дома
   32 перед никого зачеркнуто: не
   33 перед Великой зачеркнуто: Страстной к слову Великой предполагалось примечание
   С. 451
   7 вам написано после зачеркнутого: В
   10 в автографе: Ахмет<ниже -- Ахмед>
   12 после надежда, зачеркнуто:
   и
   -- Вы мне
   14 после при этой начато и зачеркнуто: тр<евожной?>
   15 говорите написано после зачеркнутого начала того же слова с опиской
   16 после Были зачеркнуто: у
   17 перед Греки зачеркнуто: Они после зачеркнуто: дали кля<тву>
   22 после хорошо! -- начато и зачеркнуто: Буд
   25 после сколько зачеркнуто: возможности ск<олько>
   25 верили вписано над зачеркнутым: верили мне потом
   28 вы написано после зачеркнутого: Вы
   32 тонко написано после того же зачеркнутого
   36 соседству написано после зачеркнутого начала того же слова
   37 перед Возмем зачеркнуто: Возмете
   С. 452
   2 что написано после того же зачеркнутого
   6 после все зачеркнуто: б<удет> устрою
   6 после по вашему. -- в новой строке зачеркнуто: И
   7 после позвонил зачеркнуто: и
   10 действия вписано над зачеркнутым: мой
   11 после пришел, зачеркнуто: мне
   11 передал вписано над зачеркнуым: рассказал
   12 после и зачеркнуто: но
   13 после Консулу"... зачеркнуто: А пот<ом>
   22 перед уклончивого зачеркнуто: и после зачеркнуто: и
   23 после благороден начато и зачеркнуто: ип
   28 после обратились было: ко мне, как
   29 перед Насупившись зачеркнуто: Он
   29 после в зачеркнуто: том
   30 после "сплетней"; зачеркнуто: и
   32 после рабством. -- зачеркнуто: Он н
   33 после где их нет... зачеркнуто: Михалаки
   36 после хозяева зачеркнуто: и вовсе
   С. 453
   1 перед Чорные начато и зачеркнуто: М
   8 перед Умы зачеркнуто: -- Но еще
   11 после А потом начато и зачеркнуто: я пола<гал?>
   16 после исполнить зачеркнуто: мой долг
   С. 455
   23 к слову Дели предполагалось примечание
   С. 456
   31 к слову Мехкеме предполагалось примечание
   С. 457
   27 после ни пропуск в копии, восстановлено по контексту
   С. 458
   30 в рукописи: Мюфетишь
   С. 459
   9 было: Женщина она честная и хорошая честная зачеркнуто синим карандашом и ошибочно не вычеркнуто
   С. 460
   18 после воззвание Падишаха оставлено место, около трети страницы, рукой М.В. карандашом написано: пропуск около трети страницы
   С. 461
   28 после моими окошками синим карандашом зачеркнуто: Но вдруг я вспомнил: -- "Велико! -- Велико!...
   Боже мой... Я забыл о нем...."
   И тотчас же я взял шляпу, запер Канцелярию и почти бегом выбежал из Консульского дома. --
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru