Lib.ru/Классика: Левин Давид Абрамович. Наброски

Национализм. Полемика 1909--1917

М.: Модест Колеров, 2015. (Исследования по истории русской мысли. Том 18.)

Д. Левин

Наброски. [I]

Мне хотелось бы сказать теперь несколько слов о так называемом чириковском инциденте.

Но, кстати, почему "Речь" молчала об этом инциденте?

С этим вопросом к "Речи" обращались с разных сторон, подступали с ним настойчиво, как с ножом к горлу. Вопрошало "Новое Время", вопрошал "Рассвет" (есть такая сионистская газета), особливо вопрошал г. Владимир Ж. в "Слове". Производился форменный допрос с пристрастием, с употреблением газетной дыбы и моральных испанских сапог.

Надо, дескать, нажать в местах особенно чувствительных -- небось, заговорят! Дыба и испанские сапоги должны вынудить "признание", разумеется, признание в преступлении, в одном из тягчайших, так сказать, государственных преступлений по уголовному уложению национализма -- национализма "Нового Времени" или "Рассвета": уголовный кодекс-то у них один -- в национальной "трусости" или национальной "измене", или в том и другом вместе. Ибо всякий национализм есть, воистину, огонь поедающий, который не выносит не то что холодного, а просто разумного, рационального отношения себе; он ревнив и ненасытен и требует горячности, страстности и... подобострастия. Его естественный закон: кто не за меня, тот против меня, тот -- враг. И это не только естественный закон национализма, но его естественный, природный грех, его "рок", который всесильно властвует над всем его идейным и практическим развитием.

Но об этом еще речь будет впереди. Пока мы еще стоим на почве чириковского инцидента. Почему "Речь" молчала о нем? Мне кажется, что самый инцидент дает вполне удовлетворительный ответ на этот вопрос. Ведь все те, которые заговорили, спешили предупредить, что они высказались только "по поводу", что самый инцидент не стоит того, чтобы на него тратили слова, чернила и бумагу. В самом деле, по какому случаю вышел этот шум? Случай совершенно ничтожный и вздорный. Один из участников, из героев инцидента, г. Арабажин, кричал о нем в двух газетах как о "возмутительной истории". Возмутительная -- это слишком сильно сказано, но "история", -- пожалуй: сконапель истоар. Пребывай эта "история" в своих собственных границах, публике до нее не было бы решительно никакого дела. Тем более, что в ней все так просто, ясно и естественно, ни интриги, ни загадки, ни сенсации, что может иногда привлечь внимание публики к вздорному пустяку. Г. Шолом Аш написал пьесу, которая не понравилась г. Чирикову; г. Чириков написал пьесу, которая не удовлетворила вкусу театральных рецензентов. Г. Шолом Аш, услышав нелестный суд г. Чирикова, в горячности заявил или предъявил отвод: пьеса его еврейская, а г. Чириков русский, и поэтому он не может правильно оценить достоинства пьесы. Эта теория национальной критической подсудности была немедленно усвоена г. Чириковым, который и применил ее к оценке своей "Белой вороны". "Белая ворона" -- русская пьеса, а некоторые из театральных рецензентов, отозвавшихся о ней неодобрительно, евреи; следовательно, их отзыв уважения не заслуживает. Может быть, -- да, а может

быть, -- нет; ведь и неправильная общая теория может случайно оправдаться на одном конкретном факте. Возможно, что пьеса г. Чирикова талантливая, а критики его -- слепые кроты, возможно это и относительно пьесы г. Шолома Аша и критического отзыва о ней г. Чирикова. Но где ручательство зато, что пьесы этих авторов должны быть непременно перлами создания? А если такого ручательства нет, то ведь возможно, что правда была на стороне критиков, а не авторских самолюбий. Но, наряду с этим, вполне понятно, откуда появился отвод о критической неподсудности. Г. Шолому Ашу гораздо легче доказать, что г. Чириков русский, чем доказать наличность драматического дарования в своей пьесе; г. Чирикову гораздо легче доказать, что некоторые из рецензентов "Белой вороны"-- евреи, чем то, что их отзывы о "Белой вороне" были несправедливы. Раздраженное авторское самолюбие стремится оттолкнуть от себя то, что раздражает, и, разумеется, самый легкий и общедоступный способ для достижения цели состоит в том, чтобы раздражающий объект или субъект был подвергнут действию тех национальных "отталкиваний и притяжений", о которых заговорил Петр Струве в "Слове", "которые живут и трепещут в душе" (слова Струве), да и сами составляют душу -- душу национальности.

Тут мы и вступаем наконец в самую сердцевину вопроса. Потому что ия заговорил только по поводу чириковского инцидента. Пока раздавался только один крик "Белой вороны", о нем не стоило говорить; когда на этот крик отозвались со всех сторон стаи черных ворон -- о нем не следовало говорить. Но вскоре уже послышался общий птичий гомон, и многие торопливые люди готовы заявить, что это и есть музыка будущего, что птицы недаром запели, что это близится новая "весна", новое "возрождение". И в особенности, когда пришел Струве, которого не помню кто назвал Иоанном Крестителем всех наших возрождений, и исполнил свое назначение, т. е. освятил и дал имя новому явлению, молчать о нем решительно невозможно.

"Когда-то думали, -- читаем мы в статье Струве, -- что национальность есть раса, т. е. цвет кожи, ширина носа и т. д. Но национальность есть нечто гораздо более несомненное и в то же время тонкое. Это -- духовные притяжения и отталкивания, и для того, чтобы сознать их, не нужно прибегать ни к антропометрическим приборам, ни к генеалогическим розысканиям. Они живут и трепещут в душе".

Известно ли Струве, что эти поэтически-трепещущие в душе, неосязаемые "притяжения и отталкивания" на деле выражаются очень часто в грубых толчках и подзатыльниках -- и в не менее грубых медвежьих объятиях?

Конечно, это ему небезызвестно. И он думает спасти национальную душу от превращения в механику насилия путем размежевания двух областей: области правовой и государственной, с одной стороны, и, с другой стороны -- области, в которой правомерно действуют "национальные притяжения и отталкивания".

С виду это очень просто и не вызывает возражений. Но... тут есть целый ряд "но".

Прежде всего, как высвободить область государственную и правовую из сферы "национальных притяжений и отталкиваний"? Ведь возможно, -- да так оно и есть в действительности, -- что именно в государственной и правовой области эти национальные притяжения и отталкивания действуют с наибольшей силой. Разве государственное и правовое творчество находится вне влияния национальной души, о которой мы уже знаем, что она соткана из национальных притяжений и отталкиваний? Вот в том же "Слове", где напечатана статья Струве, В. С. Голубев тоже приветствует г. Чирикова как первую ласточку национального возрождения, и В. С. Голубев заговорил о государственной национальности и особой ее национальной психике в отношении к прочим негосударственным национальностям. Как, например, Струве справится в этом вопросе с г. Меньшиковым, который национальные притяжения и отталкивания сует в государственную и правовую область по преимуществу, и которому идеальное устройство человечества рисуется в виде зверинца, где отдельные национализмы рассажены за железными решетками отдельных государственных клеток, и откуда они выпускаются только для взаимного истребления?

И эта трудность небезызвестна Струве. Она предстала перед ним, как только он коснулся еврейского вопроса. Необходимо размежевать две области -- это так; но "специально в еврейском вопросе это и очень легко, и очень трудно. Очень легко, потому что еврейский вопрос формально есть вопрос простой государственной справедливости. Очень трудно, потому что сила отталкивания от еврейства в самых различных слоях русского населения фактически очень велика, и нужна большая моральная и логическая ясность для того, чтобы, несмотря на это отталкивание, бесповоротно решить правовой вопрос".

Нужна большая моральная и логическая ясность. Это ведь не безделица, и можно было бы поставить вопрос, в каком отношении находится прогресс этой моральной и логической ясности к многообещающему национальному "возрождению", первой ласточкой которого был г. Чириков?

Но мы поставим не этот вопрос, а другой. Нужна моральная и логическая ясность, чтобы вытеснить темные национальные притяжения и отталкивания из государственно-правовой области; значит, в этой области национальные притяжения и отталкивания подчиняются началам моральным (государственная справедливость) и логическим, вообще разумным (государственная целесообразность).

Но разве в других областях общественной жизни, в области экономической, в бытовой сфере, наконец, просто в отношении человека к человеку не должно быть места ни нравственному началу, ни началу разумной целесообразности. И когда эти начала приходят в столкновение с национальными отталкиваниями, кто кому должен уступить, кто над кем должен взять верх?

Одно из двух. Или национальные притяжения и отталкивания довлеют себе и не знают над собою иного господина, иного бога, кроме себя: тогда не святотатство ли изгнать этого бога из его святилища, из здания государственности и права? Или эти национальные притяжения и отталкивания подчиняются началам нравственности и разумной целесообразности: тогда нет резона провозглашать их самодержавие во всех областях общественной и культурной деятельности, кроме только государственно-правовой.

Мне кажется, что от этой дилеммы нельзя отделаться чисто словесным указанием на область, где "правомерно действуют национальные притяжения и отталкивания". Ибо в том-то и вопрос: где эта область находится и каковы ее границы?

Свою мысль Струве иллюстрирует примером из области художественного творчества. Но эта тема столь обширная, что о ней надо поговорить особо.

Наброски. [II]

Бежит волна, шумит волна... Я должен был остановиться на эстетическом примере (с художником Левитаном), который был приведен в статье Струве для пояснения его мысли -- или спутанности этой мысли -- о национальных притяжениях и отталиваниях как сущности национальной души. Но в "Слове" появилась новая статья Струве, в ответ П. Н. Милюкову, и в ней есть любопытный пассаж, в котором указанное выше свойство основной мысли Струве обнаруживается еще яснее. "Правда в национальном вопросе своевременна, -- заявляет Струве, -- и "национальное лицо", о котором я заговорил, есть не медузова голова, а честное и доброе лицо русской национальности, без которого не простоит и российское государство". Правда всегда своевременна, как бы горька она ни была, и даже, напротив: чем горше, тем своевременнее. Но никто не предлагал Струве прятать свою правду под спудом, -- вопрос только в том, точно ли на его стороне горькая правда, или эта горькая правда свидетельствует против него. "Национальное лицо" не голова Медузы, а честное и доброе лицо русской национальности. Нечто подобное я не раз встречал даже у г. Суворина, и почти в тех же выражениях, -- и я готов с этим согласиться по существу, даже когда о национальной честности и доброте говорит г. Суворин. Но вот чего нельзя понять. Каким образом честность и доброта, эти характерные, типичные черты национального русского лица, связываются в представлении Струве с теми национальными "притяжениями и отталкиваниями", в которых он полагает душу русской, как и всякой другой национальности? Что такое честность -- входит ли она в механику национальных притяжений или национальных отталкиваний? Что такое в этом же механическом смысле доброта? Думает ли Струве, что одни только русские люди взысканы от Господа честностью и добротой, а все прочие народы земли, немцы, французы, англичане, коснеют в злобе и подлости? Есть националисты, которые так думают, которые отделяют себя от остального человечества, приписывая себе все добродетели, а ему все пороки, и делают это с той целью, чтобы можно было без зазрения совести смотреть на человечество приблизительно так, как крыса смотрит на кусок сыра. Но если отрешиться от этой точки зрения, то едва ли найдется положение более бесспорное, чем то, что честность и доброта это, во-первых, качества общечеловечские, более того, человечные по преимуществу, и, во-вторых, что честность и доброта относятся скорее к общечеловеческой солидарности, чем к системе исключительных национальных "притяжений и отталкиваний". Правда, доброта и честность на русском национальном лице проявляются с особым оттенком. Русская доброта отличается, может быть, от немецкой; возможно, что она меньше пропитана сентиментальностью и поэтому в ней меньше склонности к самоумилению перед собственной чувствительностью, меньше слезоточивости и расслабленности. Этот оттенок может внушить симпатию, но не потому ли, что он придает русской доброте характер большей простоты и человечности, большей гуманности? Другими словами, -- что он приближает в известном отношении русскую доброту к идеалу человеческой доброты вообще (хотя в других отношениях русская доброта отстает от этого идеала дальше, чем та же доброта у других народов). Точно так же и русская честность отмечена своеобразным национальным отпечатком. Русская честность вытекает не столько из внутреннего категорического императива, поставленного волей, не из самоутверждения этой воли, а из подчинения объективной правде, правде объективной действительности, которую не надуешь -- на то она и действительность.

"Неправдой весь свет пройдешь, а назад не вернешься". Это имеет и свои хорошие, и свои дурные стороны. Хорошая сторона или одна из хороших сторон заключается, например, в том, что русская честность реже перерождается в фарисейство, в самодовольство собственным нравственным превосходством. Черта очень милая и ценная, но опять-таки потому что благодаря ей русская честность выступает без щетинистых претензий, в облике более простом и мягком, более человечном, более гуманном. Значит, привлекательность доброго и честного лица русской национальности не в том ли и состоит, в чем и поскольку сквозь черты этого "национального лица" просвечивает лицо человеческое, "лик" человеческий вообще?

"Национальное лицо" Струве -- это честное и доброе лицо русской национальности. Повторяю, я против этого по существу не спорю. Но много ли честности и доброты в современной русской жизни? Отчего "лицо" сияет честностью и добротой, а жизнь темна неправдой черной, темна подлостью и злобой? Оттого, отвечает Струве, что нет простора игре "национальных притяжений и отталкиваний". Но как раз там, где игра эта допускается с наибольшей свободой, свободой стихийной и сознательной, преднамеренной, именно в сфере так называемых национальных вопросов мрак русской жизни всего гуще... Если честность и доброта типичны для национального лица, то показать лицо может означать только стремление просветить и самую жизнь человечностью и добротой.

Но вместо этого Струве предлагает усиленно развернуть систему "национальных притяжений и отталкиваний". Что же он нам показывает -- национальное лицо или национальные локти?

ПРИМЕЧАНИЯ

Наброски. I.

Впервые: Речь. 1909. No 69. Печатается по сборнику. Давид Абрамович Левин (1863--?) -- сотрудник кадетских изданий, автор антивеховских откликов.

Наброски. II.

Впервые: Речь. 1909. No 72. Печатается по сборнику.

Оставить комментарий Левин Давид Абрамович (bmn@lib.ru) Год: 1909 Обновлено: 09/10/2024. 16k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Левин Давид Абрамович Наброски