Левин Гершон
Из воспоминаний

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В сокращении.

   
   Шолом-Алейхем -- писатель и человек: Статьи и воспоминания.
   М.: Советский писатель, 1984.
   

Г. Левин

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

1

   До 1908 года, до приезда Шолом-Алейхема в Варшаву для публичного чтения своих произведений по приглашению "Хазомира"1, я его лично не знал, но был горячим его поклонником и на всех литературных вечерах -- сначала студентом, а потом молодым врачом -- читал его рассказы и новеллы.
   Мои симпатии к Шолом-Алейхему со временем усилились. Я страстно хотел видеть и слышать его.
   И вот касса "Хазомира" оскудела. Мы ломали себе головы над тем, как заполучить немного денег. Меня осенило пригласить в Варшаву для чтения своих новелл Шолом-Алейхема. Комитет мое предложение поддержал. Я. Динезон и М. Спектор отправили Шолом-Алейхему приглашение, которое было им принято...
   
   Прибыл Шолом-Алейхем накануне праздника пятидесятницы2 1908 года. Прибыл без шума, скромно и тихо. На перроне его встречали Динезон, Спектор и я.
   Первое впечатление было очень приятным: из вагона вышел простой человек, неспесивый и без претензий. Через несколько минут после нашего знакомства мне уже казалось, что мы знаем друг друга очень давно. Его мудрые синие глаза меня околдовали. И я почувствовал, выражаясь на манер хасида, сердечную связь с ним. С годами она усиливалась и углублялась.
   

2

   Первый его вечер состоялся в помещении еврейского театра "Элизиум" на Каровской улице. Зрительный зал был мал и находился в подвале. Когда мы с Шолом-Алейхемом спустились вниз, он в шутку спросил: "Наверх отсюда выбираются?"
   Несмотря на высокие цены билетов, зал был переполнен. Публика встретила писателя восторженно. Читал он "Молочная пища -- монолог касриловского чревоугодника", "Мы едем в Америку", "Домой на пасху" и "Третьим классом". Голос его звучал мягко и лирично. Публика чуть животы не надорвала от смеха, а он даже не улыбнулся. Слушатели не отпускали его со сцены, и в заключение он читал коротенький рассказ Бялика на идиш. В добавление отмечу: в зале присутствовали все еврейские писатели Варшавы с Перецом во главе. Факт редчайший. Я был в восторге от успеха моего любимейшего писателя. И касса "Хазомира", которая постоянно страдала "малокровием", заметно поправилась.
   Второй день Шолом-Алейхем провел у меня в кругу писателей и общественных деятелей.
   Такого счастливого и веселого праздника в моей жизни еще не было.
   Назавтра в том же "Элизиуме" он читал снова. Потом дважды, а затем выехал в Лодзь, где общество "Драматическое искусство" 27 мая организовало большой творческий вечер, в котором Шолом-Алейхем принял активное участие. Театр Лодзи был переполнен. Писателя и там приняли с энтузиазмом.
   Публика и пресса Варшавы выразили свое возмущение но поводу того, что вечера Шолом-Алейхема проходили в маленьком зале "Элизиума". Выражали недовольство и по поводу высоких цен на билеты. И Шолом-Алейхем был недоволен, он просил меня подыскать большой зал и снизить цены на билеты. Тогда не разрешали проводить в больших городских залах еврейские вечера, и я снял так называемый "Мурановский театр". Это был длинный деревянный сарай на улице Муранова. Достоинство его заключалось в том, что он был очень вместителен. Я сообщил Шолом-Алейхему, что мы удовлетворили его желание. Из Лодзи он мне ответил: "Меня очень радует, что публика получит наконец возможность познакомиться с Шолом-Алейхемом. Смотрите, как бы пресса не обвинила вас теперь в заниженных ценах". По возвращении из Лодзи пятое его выступление состоялось в "Мурановском театре".
   После Варшавы и Лодзи писатель уехал в Белосток, затем в Одессу, где состоялся концерт, сбор от которого должен был поступить в пользу семьи умершего писателя Негуды Штейнберга3. Из Лунинца (около Пинска) я в июне получил от него письмо: "Вы, конечно, хотите знать, где теперь Шолом-Алейхем? Попробуйте догадаться. Десятого июня он был в Одессе, четырнадцатого и пятнадцатого в Пинске, сейчас он несется в Ригу, двадцать пятого должен быть в Вильно, а оттуда, если его никто не перехватит по дороге, он в конце месяца вновь окажется в Варшаве".
   

3

   В июлс Шолом-Алейхем заехал в Варшаву на несколько диен. Вмеоте с ним были его жена и младший сын. 20 июля Я. Динезои получил от него из Варшавы письмо, в котором было сказано: "Дорогой Динезон! Теперь Вы догадываетесь, кто тот знакомый, о котором я писал Вам. Это моя жена Ольга с нашим младшим сыном. Она Вас очень, очень просит не счесть за труд прийти завтра к 10 часам в гостиницу "Виктория", номер 40. Меня, к моему огорчению, Вы не застанете, ибо я скиталец. Попался, меня тащат из города в город! Но, с божьей помощью, прибуду в пятницу и немножко отдохну".
   Скитания по городам подорвали его здоровье. Я ему советовал снять дачу, а он вместо этого стал разъезжать по городам и весям страны. 14 августа мы получили печальное сообщение, что Шолом-Алейхем заболел воспалением легких и находится в Барановичах. Жена и дети его немедленно туда выехали. Через несколько дней она нам телеграфировала, что состояние больного несколько улучшилось и болезнь протекает без осложнений. Позже я узнал, что причиной воспаления легких была чахотка. Только в дни его болезни мы по-настоящему поняли, какой популярностью пользовался Шолом-Алейхем. Люди в разных городах и местечках были взволнованы. Нас одолевали телеграммами и письмами с вопросами о состоянии больного, верующие читали псалмы и молили бога об исцелении...
   Грустно стало, когда мы узнали из письма Ольги Рабинович, что больному необходимо срочно отправиться в Италию на лечение. Между строк я вычитал, что, несмотря на все доходы от концертов, его материальное положение плохое и ехать за границу не на что.
   Несколько дней спустя я получил письмо, написанное карандашом рукой Шолом-Алейхема: "Я все еще пишу мучаясь, полулежа, по все же пишу! Могу передать Вам привет с того света от Ваших пациентов? О нет, нет! От пациентов Ваших коллег... Ничего, и там жизнь. Та же, что и здесь. Имеется "Наша жизнь" и другие газеты... но холеры там нет... Ага!.. -- -- -- Точки и тире я ставлю в подражание Перецу. Жена моя благодарит Вас за Ваше письмо. Больше писать она мне не разрешает. Жена -- это цензор.

Ваш Шолом-Алейхем.

   P. S. В Вашей статье я встретил своего белостокского еврея с желтым порошком4. Ах, где мне достать желтый порошок... от кашля?!"
   Как видно из письма, автор его не жалуется на недостаток средств. Но из Барановичей от третьих лиц мы узнали, что денег у него мало и семье его приходится считать каждую копейку. Мы обратились за советом к одному из варшавских общественных деятелей и почитателей Шолом-Алейхема, к Аврааму Подлишевскому. Сестра его, проживавшая в Барановичах, уже успела на писать ему о бедственном положении семьи писателя. И мы решили взять на себя инициативу по собиранию средств не только для того, чтобы можно было отправить Шолом-Алейхема в Италию, но и для выкупа его произведений у издателей, эскплуатировавших его бесстыднейшим образом. "Выкуп" же преподнести ему в качестве дара к его 25-летнему писательскому юбилею.
   Образовался комитет. Зная по опыту, что чем большее число людей входит в его состав, тем хуже он работает, мы постановили: комитет пока будет состоять из двух лиц. Вместе с А. Подлишевским мы составили обращение "К почитателям Шолом-Алейхема" и разослали его во все европейские газеты.
   "Шолом-Алейхем,-- писали мы,-- почти единственный писатель наших дней, который правится всем. Десятилетиями он неустанно пишет, доставляя нам огромную радость мудрыми и смешными рассказами. Никакой помощи он ни у кого не просил и продал свои сочинения издателям. Теперь Шолом-Алейхем нуждается в нашей помощи. Настало время, чтобы почитатели его таланта доказали на деле свою любовь к нему. Не вздумайте выражать ее криками "ура" и поздравительными телеграммами, как это бывало раньше в подобных случаях. Шолом-Алейхем болен, и свою любовь надо выразить совсем иначе, не платонически... Как минимум мы должны:
   1. Дать ему возможность целый год жить в условиях благодатного климата без всяких забот о заработке для себя и своей семьи.
   2. Выкупить все его произведения у издателей и вернуть ему его достояние.
   Мы хотим верить, что каждый откликнется на наш призыв. Это не подаяние. Напротив, в течение многих лет Шолом-Алейхем дарил нам свои шутки, мысли, свое сердце и свою кровь. Мы обязаны вернуть ему долг, наш старый неоплаченный долг. Итак, братья, давайте же без промедления погашать нашу задолженность. И это будет лучшим ответом на многие письма, которые мы получаем со всех концов нашей страны с вопросом: чем помочь нашему любимому Шолом-Алейхему?"
   Это воззвание подписали Подлишевский и я.
   Мы также отправили письма частным лицам в Петербург, Москву, Вильно, Киев, Одессу и т. д. Одновременно мы открыли счет в банке братьев Бахрах на имя Шолом-Алейхема, куда должны были поступать собранные деньги. Сверх нашего ожидания, "Обращение" оказалось действенным. Деньги шли не только из разных городов России, но из Америки и Африки. Мы ввели в состав комитета Динезона и редактора газеты "Хайит" И. Финкельштейна и решили начать переговоры с издателями Шолом-Алейхема.
   

4

   Ольга Рабинович одобрила наше решение и написала мне о договорных обязательствах издателей: "Вы не представляете себе, какие муки они причиняют моему мужу. Он продал свои сочинения за гроши. Почему он так поступил -- сейчас не время об этом говорить. При встрече я Вам расскажу, и Вы будете потрясены. Его постоянно мучает мысль о содеянном. Это и есть главная причина его болезни".
   На наше "Обращение" отозвался и критик д-р Эльяшев, который жил тогда в Ковно. Он писал мне: "Искренне рад, что именно Вы находитесь во главе юбилейного комитета Шолом-Алейхема. И я не молчу. Стараюсь, чтобы в Ковно собрали для Комитета рублей 300--400. Ваше воззвание рекламирую, писал о нем в "Северо-Западном телеграфе". Полагаю, что Комитету удастся собрать нужную сумму и под влиянием общественного мнения откупиться от издателей Шолом-Алейхема".
   Во многих городах России были созданы комитеты, подобные варшавскому. Деньги прибывали, и мы приступили к переговорам с издателями. Вот их имена: Лидский, Бен-Авигдар (Шалкович), Кринский, Гохбсрг и другие. Дело оказалось трудным. Названные издатели цепко держались за свои контракты. С юридической точки зрения, права были на их стороне. Л гуманизм, совесть? Таких понятий в делах коммерческих не существует. Для иллюстрации необдуманного поступка Шолом-Алейхема, продавшего свои произведения, приведу один пример. Кринскому он продал значительную часть опубликованных сочинений и "все произведения, которые будут печататься в журналах и газетах на протяжении 20 лет", по цене от тридцати до сорока рублей за печатный лист первого издания. Первые десять лет Шолом-Алейхем должен был получить 10% от чистого дохода, а в последующее десятилетие -- 25 %. По истечении двадцатилетнего срока писатель обязался вернуть Кринскому половину стоимости набора, клише и матриц. Условия с другими издателями были более тяжелыми. Подлишевский утверждал, что но контракту с издательством "Централь" писатель должен был сам продавать свои произведения. Трудно понять, почему мудрый Шолом-Алейхем соглашался с такими условиями.
   Между тем Шолом-Алейхем уехал в Нерви (Италия) 5. В середине октября 1908 года я получил оттуда первое письмо от его жены. Она выразила надежду, что в условиях теплого климата ее муж скоро поправится. Только ее беспокоит, что "при разговоре о деньгах муж очень нервничает, а это, разумеется, отрицательно влияет на его здоровье". Рукой Шолом-Алейхема была сделана такая приписка: "Горячий привет из жаркой страны горячему другу".
   Двадцатипятилетний юбилей Шолом-Алейхема в соответствии с его пожеланием решено было отмстить в субботу 24 октября 1908 года. В этот день мы собрались в помещении "Хазомира", руководство которого устроило банкет в честь юбиляра. Первую речь на банкете о творческом пути писателя произнес я. Затем хор исполнил песню с рефреном "Да здравствует Шолом-Алейхем!". С торжественными речами выступили: И.-Л. Перец, М. Спектор, Л. Подлишовский и другие.
   Юбилей Шолом-Алейхема отмечали во всех городах и местечках "черты". На Руси и в Польше не было города, где ни устраивались бы вечера и банкеты в честь писателя. Все прогрессивные русские газеты Петербурга, Киева, Одессы и других городов поместили пространные статьи о творчестве Шолом-Алейхема. Мне стало известно, что в день юбилея он получил сотни поздравительных телеграмм и адресов. Телеграф в Нерви был несколько дней подряд занят только обработкой почты для Шолом-Алейхема.
   

5

   О впечатлепии, которое юбилей произвел на Шолом-Алойхема, можно судить по письму, отправленному Я. Динезону несколько дней спустя после юбилея. Привожу его здесь (в переводе на русский.-- М. Б.) слово в слово:
   "Бесценный друг, дорогой Динезон!
   Не обессудьте за карандаш, я все еще пишу лежа. А ну-ка, попробуйте писать лежа чернилами, Вы увидите, что из этого получится: кривульки, закорючки, поди разберись!
   Бог с Вами, Динезон, Вы совсем колдун! Ваше описание моего юбилея и сравнение моей особы со знаменитой Вашей лошадкой Шамшона-Шлоймы попало в точку... По совести говорю: было много радости -- телеграммы со всех концов земли и пожелания, бесконечные добрые пожелания, и слезы, конечно, были скрытые тихие слезы, как водится у Шолом-Алейхема. Но и слезы эти были слезами радости, оттого что я сподобился увидеть свой народ, или, по крайней мере, лучших людей народа выросшими, сознательными, тактичными, полными человеческого достоинства, равными другим пародам, нисколько не менее благородными.
   Видели бы Вы телеграммы! Многие и многие из них проникнуты любовью к народу, "к униженному народу, к ею литературе, к его языку". Разве это не прогресс? Разве это не достаточное вознаграждение для писателя? Что касается меня, то клянусь, что уже одним этим я удовлетворен. Мне не хватает только двух вещей, которые имеют отношение ко мне лично и без которых Шолом-Алейхем не Шолом-Алейхем: первое -- это здоровье, второе -- душа моя.
   Что касается первого пункта, то моему бренному телу необходимо проваляться не меньше года у моря в жилище, полном света и воздуха, а такое жилище обходится 1500--1800 франков в сезон (600--700 русских целковых). Л поскольку такие деньги мне и во сие не снились, то дело плохо. Здесь обычай: деньги на бочку! Вы должны знать, что в той же мере, в какой мне на свой собственный рубль наплевать, мне чужой рубль дорог. Не думайте, что так уж приятно разменивать чужие целковые, общественные! Да и целковые эти, кстати сказать, где-то еще в пути, а может быть, только в воображении. А такие целковые итальянские банкиры никак не хотят разменивать, хоть им кол на голове теши. "Динария дель Русия ченто рубла" {На русские деньги четыре рубля (итал.).},-- говорит банкир, глотая слюнки и показывая вам сотню. Вот и приходится лежать в пансионе без солнца, а это скверно, скверно, Динезон. Нужно солнце, солнце нужно.
   Второе, душа. Вы сами знаете, что мои детища, мои сочинения, они должны быть мои и ничьи больше... Был бы я здоров, я бы своими силами постепенно выкупил их из рабства. Но где же взять здоровье? Здесь, в раю, в котором я нахожусь, можно окончательно выздороветь только при помощи воздуха, солнца и хорошего питания. На все это нужны деньги, деньги, деньги. А все мое достояние пока составляют лишь огорчения и прошлогодний снег. И все-таки ничего, не надо падать духом, как Вы говорите.
   Вы меня достаточно знаете, меланхолией я не страдаю. Я, пожалуй, полная противоположность Вам, Динезон. Вы вздыхаете, рыдаете, обливаетесь слезами, а кончаете ласковым словом, доброю надеждой. И читатель уходит от Вас расстроенный, в несколько меланхоличном состоянии, но довольный, счастливый, согретый, обласканный и утешенный наилучшим образом. Я же наоборот,-- ха-ха-ха да хи-хи-хи, всегда живой, всегда веселый и, глядь, ущипнул, уколол, сжал сердце в комок, а там -- вздох, стон, слеза и снова ха-ха-ха и опять хи-хи-хи, но, расставаясь со мной, читатель, мне кажется, чувствует себя немножко того... И наверно, про меня говорят: "Вот бездельник, а? Что вы скажете? Будто ничего... А как подумаешь... черта его батьке!"
   Но вернемся к началу. Вы хотите знать, как я себя чувствую? Пока, благодарение богу, так, что и врагам не пожелаю. Кашляю ли я? Еще бы! Желаю Крушевану так кашлять хотя бы года три с хвостиком. Болит ли голова? А почему бы ей, собственно, не болеть? Иногда больше, иногда меньше -- не от меня зависит. Голова -- своенравное создание, это все знают. Температура? Ничего! Должна быть 36 с чем-то или без чего-то. А у меня -- 37 и того больше. Спасибо, что не 38. Аппетит? Кто этим интересуется? Интересоваться-то интересуются, еще как! То и дело суют кашу, молоко, яйца! Сколько, Вы думаете, яиц? Шесть яиц, семь яиц, восемь яиц, девять яиц, десять яиц. Во имя бот, оставьте меня в покое! Вы думаете, это все? Так нет же, потрудитесь еще похлебать молока, да масло глотайте, да кашу жрите, наполняйте кишки, набивайте их, дабы червям было чем питаться лет этак через сто двадцать...
   Как я себя чувствую? Дай бог Пуришкевичу! Я чувствую себя так, как должна себя чувствовать телка, которую вскармливают не просто так, а с задней мыслью, как стреноженный конь в чужом овсе; как кот, который смотрит на масло, накрытое стаканом; как связанный петух; как верный пес, потерявший своего доброго хозяина, пли -- погодите-ка! -- как еврейский писатель, который отбарабанил 20 лет, стал кашлять кровью, да убережет Вас от этого господь, и как раз к юбилею завезли его куда-то в Италию, отобрали перо из рук и стали ему твердить: "Побольше воздуха, побольше солнца! Ешь, ешь, ешь!"

Ваш благодарный друг Шолом-Алейхем".

   

6

   Наши переговоры с издателями не сдвинулись с места. У нас еще не было нужной суммы, но основная причина заключалась в том, что издатели не торопились: один куда-то уехал, другой заболел, третий выдавал замуж дочь, четвертый вообще слушать не хотел о расторжении контракта.
   Тем временем Шолом-Алейхем поправлялся, и дела его заметно улучшились. 23 ноября он писал мне из Нерви: "Не посылайте мне никаких денег, у меня есть две сотни рублей, в обмен на лиры -- это целый клад... В Лозанне сейчас находится кавказский миллионер, какой-то еврей, я его не знаю, но получил от него поздравительное письмо и несколько сот франков. Он советуется со мной, нет, не со мной, а с моим Менахем-Мендлом, чем бы ему заняться. Герцелизм6, сионизм его не устраивают, так не взяться ли ему за дела филантропические. Мой друг Менахем-Мендл, недолго думая, ответил ему: фонд имени Шолом-Алейхема малокровен, так вышлите в Варшаву чек на 10 тысяч франков на имя доктора Левина. А мы с Вами посмотрим, чем это все кончится. Если, не приведи господь, эти 10 тысяч прибудут сюда, то я их немедленно перешлю Вам в Варшаву". Письмо было написано в шутливом тоне. Закапчивалось оно так: "Моя болезнь слишком затянулась. Только что был здесь врач и похвалил меня. Беда, однако, в том, что я не сплю. Может быть, Вы что-нибудь посоветуете. Без шуток, пришлите мне снотворную таблетку. Привет Вам от моей жены. Шлю привет Вашей жене, всем женам".
   Кавказский миллионер не откликнулся.
   Но и последующие письма Шолом-Алейхема, его жены и зятя Берковича были радостными. Только в них сквозило подозрение, что мы неактивно нажимаем на издателей. Бог свидетель, напрасное подозрение.
   В конце ноября жена Шолом-Алейхема писала мне, что здоровье мужа ухудшилось, стал кашлять кровью. Она была уверена, что это из-за неприятностей с Кринским. Дело в том, что Кринский через М. Спектора обещал Шолом-Алейхему расторгнуть контракт, однако поместил в газетах объявление, что вскоре опубликует три новые книжки великого юмориста. И войдут туда именно те произведения, которые были проданы Лидскому. Лидский же дал анонс, что собирается издать два юбилейных тома "Избранные сочинения Шолом-Алейхема".
   

9*

* Опущены главки 7 и 8, в которых автор рассказывает о переговорах Комитета с издателями.-- Прим. составителя.

   Несмотря на то что с издателями мы наконец договорились, наше общение с Шолом-Алейхемом не прекратилось. Мы часто переписывались. В конце мая 1909 года жена его писала мне из Кларана (Швейцария): "Шолом-Алейхему здесь хуже, чем в Нерви. Кашель участился, температура все время повышенная". Стоит ли ему, спрашивала она, переехать в Шварцвальд, как советуют местные врачи. На это письмо я ничего не ответил, так как долго сам болел сыпным тифом. Когда Шолом-Алейхему это каким-то образом стало известно, он продиктовал Берковичу очень теплое письмо ко мне. Его рукой карандашом было приписано: "Но забудьте сообщить мне, куда Вы поедете лечиться. Бог, по-видимому, не желает, чтобы мы вскоре встретились. Почему такая встреча ему не желательна?" Из письма я узнал, что Шолом-Алейхем решил полечиться в легочном санатории Блазена.
   Я ответил, что поеду в Арозу. По приезде туда меня уже ожидало его письмо. "Быть может,-- писал он,-- Вы уже в Арозе? Каково Ваше самочувствие? Вы, полагаю, уже снова тот самый свеженький, кругленький, беленький, смеющийся доктор Левин. Я, не сглазить, поправляюсь. С божьей помощью, мы зимой встретимся с Вами в "Хазомире". Думаете, что я там буду читать? Нет, дуля! Не так скоро. Поесть рыбки -- это пожалуйста. Ваша жена, доктор, так готовит молочную рыбу, что вкус ее я не могу забыть по сей день. Приезжайте ко мне на денек. Вместе с женой, если сможете; по меньшей мере, жду письма".
   Наш "Юбилейный комитет" все еще работал. Мы устраивали вечера, публичные чтения и т. п.
   Печатание произведений Шолом-Алейхема наладилось. Лидский честно выполнил свои обязательства. Неприятности причинял нам лишь Кринский. Он все еще печатал произведения Шолом-Алейхема на прежних условиях.
   В Варшаве под редакцией М. И. Фрейда выходил тогда журнал "Дер штрал" ("Луч"). От имени издателя я обратился к Шолом-Алейхему с просьбой дать что-нибудь для этого журнала. В конце ноября он мне ответил: "Дорогой друг, давненько не писал Вам. Повинны в этом солнце, море, воздух, легкие -- все, но не я. Желание Фрейда удовлетворю. Сегодня же напишу ему. Напишу и Берковичу, пусть и он даст что-нибудь свое журналу. На днях моя жена прибудет в Варшаву, передайте ей мои наилучшие приветы я скажите ей, что я много пью молока (так только пишется)". Через два дня я получил от него почтовую открытку: "История, которую пишу сейчас для Вашего "Дер штрал" будет называться "Касриловский вор". Конечно, история эта не для слез".
   

10

   В течение 1911 года я редко переписывался с Шолом-Алейхемом. Иногда доходили вести, что он здоров. В сентябре 1912 года я решил отправиться за границу на отдых. Специально избрал Моитре у Женевского озера, неподалеку от Кларана, где тогда находился Шолом-Алейхем с семьей. Я очень обрадовался, увидев его жизнерадостным и веселым, таким, каким он был "в добрые времена". За четыре года, что я его не видел, он несколько постарел. Но выглядел он хорошо, туберкулезный процесс замедлился и не мешал ему работать. Материальное положение писателя было неплохим. Гонорары он получал как за свои еврейские произведения, так и за их переводы на русский язык, которые печатались, если память мне не изменяет, в "Современнике", то есть там, где печатались Горький и Амфитеатров. Переводы своих сочинений Шолом-Алейхем редактировал сам, сохраняя специфику их языка. К слову сказать, он и свои еврейские произведения многократно исправлял. Бывало и так: телеграфирует в редакцию и настоятельно просит заменить фразу или абзац.
   Писатель жил скромно, снимал квартиру из двух комнат с кухней. Он и семья его были чрезвычайно гостеприимны. Двери его дома не закрывались: одни писатель уходил, другой приходил. За обеденным столом всегда сидело много гостей. Здесь господствовал смех. Если кто-то из постоянных гостей Tie приходил к кофе, в пять часов пополудни, его разыскивали. Однажды так было со мной. Мне стало известно, что к пяти часам к Шолом-Алейхему должен прийти Ахад-Гаам. Я к кофе не пришел, так как но моим представлениям Ахад-Гаам был сухим ученым и фанатиком гебраистом, презирающим идиш. В 5 часов 30 минут меня начали разыскивать. Меня искали в Кларане, Монтро в Веве. Младший зять писателя нашел меня на берегу озера. Я ему изложил свои мотивы. "Напрасно,-- успокоил он меня,-- пойдемте к нам, Ахад-Гаам хорошо говорит по-еврейски, лучше, чем вы..."
   

11

   Есть у нас пословица: "Гость на пороге, а видит далеко". Это верно. За четыре недели, проведенные мною в Кларане в кругу Шолом-Алейхема, я многое увидел. Писатель был человеком щедрой натуры. В одном письме он сказал: в той мере, в какой на собственный рубль мне наплевать, мне чужой рубль дорог. И это правда. Деньги нужны ему были только для того, чтобы их тратить. Деньги ради денег он презирал. Именно этим можно объяснить, почему он так неосмотрительно подписывал контракты с издателями.
   Шолом-Алейхем был добрым семьянином. Он горячо любил жену и своих детей. Заботился о них. Был он человеком высокой культуры. Ни разу не слышал от него дурного слова о коллеге-писателе. Даже о Переце, которого он недолюбливал, говорил он с большим уважением. Он считал его громадным талантом. "Правда,--подчеркивал он,-- не в пьесах, а в "Народных сказаниях". Перец исключительно мудрый человек".
   В хорошую погоду мы часто перед обедом гуляли вдвоем. Он любил рассказывать разные истории, чувствовалось, что он тоскует по своим касриловским евреям. К несчастью, солнечных дней в Кларане было очень мало. В поисках солнца мы выезжали в Роше-де-Ней, поднимались выше облаков и там грелись на солнце.
   Однажды мы с Шолом-Алейхемом, его семьей и А. Гольдбергом отправились осматривать старинный Шильонскиы замок. Замок стоял на высокой скале у Женевского озера. В подвале замка была тюрьма, где, как рассказывают, томился реформатор Ботшвар7. Стены замка были покрыты огромным количеством надписей на разных языках. "Видите, сколько здесь фамилий,-- обратился к нам Шолом-Алейхем,-- добрая половина из них еврейские, но ни одной подписи на идиш. Давайте для почина подпишемся по-еврейски". Он выхватил перо, с которым никогда не расставался, и на стене расписался: "Шолом-Алейхем". Мы все последовали его примеру.
   В ясную теплую погоду Шолом-Алейхем писал на открытом воздухе, на берегу озера или в саду. При себе он постоянно держал длинный блокнот. В такие часы я сидел рядом с ним и читал, чтобы не мешать ему работать.
   Для Шолом-Алейхема не было запретных мест. Для него все двери и ворота были открыты. Он мог гулять даже в знаменитом парке гостиницы "Палас" в Монтрё, куда вход был категорически запрещен. Все местные жители знали его и глубоко уважали.
   

12

   Шолом-Алейхем прекрасно рассказывал анекдоты. Все умирают со смеху, а он даже не усмехнется. Анекдоты приходили ему на ум только по ассоциации. Меня бы увело очень далеко, если я стал бы пересказывать их. Все же о двух веселых историях умолчать не могу.
   Мы сидели на берегу Женевского озера. Неподалеку от нас показался какой-то толстяк, окруженный слушателями. Он нудно философствовал, излагая тривиальные истины. "Вы видите этого господина философа,-- спросил меня Шолом-Алейхем,-- так я вам расскажу историю. В Карлсбад приехал еврей из Кракова с сыновьями и зятьями. Показал он им фонтан. Стоят как завороженные. И вдруг он им говорит: "Детки, вы видите, как из фонтана бьет горячая вода? Пашу жизнь я сравниваю с фонтаном". Все молчали, но один из них после небольшой паузы не без ехидства спросил его: "Дорогой тесть, чем, собственно, наша жизнь напоминает фонтан?" Еврей из Кракова метнул на зятя злой взгляд, поднял плечи и буркнул: "А я знаю?"
   Шолом-Алейхем рассказывал эту историю громко, жестикулируя выразительными руками. Около него собралось много народу, внимательно слушали его и громко хохотали. А всеми покинутый "философ" загрустил.
   А вот вторая история.
   Однажды, когда мы гуляли, нам встретился подслеповатый капуцин8, который очень внимательно всматривался в женщин. "Реб Гершон,-- обратился ко мне Шолом-Алейхем,-- вы ведь любите шутку, так слушайте: в небольшом городке, длиною в зевок, как выражается Перец, один еврей купил у другого мешок слив. Внимательно рассмотрев их, он обнаружил, что в мешке много червивых слив, и направился к раввину с жалобой. Раввин был совсем старенький, почти не передвигался, больше лежал. Выслушав обе стороны, он сказал: тяжбу могу разрешить только тогда, когда увижу сливы собственными глазами. Евреи наняли извозчика и привезли мешок к раввину. Дверь его комнаты была такой узкой, что протащить через нее мешок со сливами нельзя было. Тогда вынули оконную раму и благополучно приволокли мешок к постели раввина. Он надел очки на свой длинный нос, достал сливы из мешка, попробовал одну, другую... Продолжалось это минут пятнадцать. Затем раввин сказал: "А что я понимаю в сливах?"
   Как у всякого незаурядного человека, у Шолом-Алейхема были свои причуды. Его одежду и безделушки на его письме ином столе трогать было нельзя. Стоило кому-нибудь дотронуться до этих вещей, он получал строгий выговор. Кто садился к столу и пытался переставить что-либо на нем, немедленно получал ножницы и бумагу. "Нате, занимайтесь делом, нарезайте полоски!" -- говорил Шолом-Алейхем.
   Яцкан мне рассказывал, что он с Шолом-Алейхемом был в Баденвейлере и писатель ему показал однажды свою диковинку: палку с вмонтированным зонтиком. Яцкан, внимательно осмотрев ее, сказал: "Ничего особенного, я уже такую где-то видел". Разгневанный Шолом-Алейхем крикнул: "Глупец, где вы видели подобную? Вглядитесь хорошенько!"
   Еще одна странность. У Шолом-Алейхема всегда были с собой двое часов на длинных цепочках: одни часы он держал в правом, другие в левом кармане жилетки. На вопрос "Который час?" он доставал их одновременно.
   

13

   Шолом-Алейхем тосковал по своим русским и польским евреям. Пришло время моего отъезда. Я внимательно прослушал легкие больного и нашел его состояние удовлетворительным. Мы решили, что, возвратившись в Варшаву, я немедленно приму меры для приглашения писателя к нам на праздник ханука. Шолом-Алейхем загорелся и рисовал радужные планы.
   Отъезд из Монтре был нелегким. Очень я свыкся с ежедневными встречами с писателями. И вдруг расставание. Грустно стало. В последнюю минуту перед отходом поезда у окна вагона Шолом-Алейхем мне сказал: "Вы опечалены, потому что покидаете Монтре, а я искренно завидую, что вы едете туда".
   Не успев приехать в Варшаву, я тут же развернул кампанию для приглашения писателя. Однако дело откладывалось ввиду предстоящих выборов в четвертую Государственную думу. Но вряд ли стоит об этом здесь рассказывать...
   Шолом-Алейхем так и не приехал на праздник ханука в Варшаву. Он снова заболел.
   

14

   Как только он почувствовал себя лучше, я опять стал его просить приехать к нам. И декабря 1913 года он мне ответил: "Благодарю Вас за Ваше теплое письмо. Отвечаю немедленно, как Вы просили. Лучше не торопиться. Сумею прибыть к Вам лишь в субботу вечером, 10 января 1914 года. Почему? Правильно будет увязать мое пребывание в Варшаве с посещением Москвы и Петербурга. Долго жить в холоде мне нельзя. Мне бы раз, два, три -- и "налево кругом", чтобы уже в феврале вновь быть в тепле, в Перви".
   Подготовка к публичным чтениям очень затянулась. Во-первых, цензура требовала представить ей тексты произведений, которые автор собирается читать; во-вторых, полиция решила проверить "благонадежность" самого автора; в-третьих, повторилась, как в 1908 году, история с залом. Мы никак не могли заполучить большого помещения, которое вместило бы всех желающих послушать великого юмориста.
   Чтобы не огорчить писателя, мы все это от него скрыли. И вот из Лозанны пришло его письмо от 21 января 1914 года: "Если молчок есть тоже слово, то сообщите мне, пожалуйста, не могу ли я перебраться в Нерви, где с нетерпением ожидает меня море и солнце? Ни господин Подлишевский, ни друг Динезон -- никто не отвечает на мои письма. В Варшаве тихо и безмолвно, как в лесу".
   Наконец, в последние дни февраля мы получили разрешение на организацию и проведение вечеров Шолом-Алейхема. Я ему тотчас об этом написал. Вот его ответ: "За добрую весть -- большое спасибо! Ваше письмо переправил своему импресарио в Одессу, от которого зависит день моего приезда в Варшаву. Подтверждение Вы получите от него или от меня". На мой запрос "зачем Вам импресарио, когда мы обо всем позаботились", он мне ответил: "Импресарио мне нужен для городов России, а уже заодно с ними в одном горшке оказалась и Польша". Спустя несколько дней он сообщил, что прибудет в Варшаву к третьему дню пасхи, так как "в первые два дня пасхи варшавский еврей правит седер9 и концерты ему не нужны".
   

15

   Во вторник, в третий день пасхи, берлинским поездом Шолом-Алейхем с женой прибыли в Варшаву. Несмотря на то что о его приезде газеты ничего не сообщали, на так называемом Венском вокзале собралась огромная толпа, которая пришла приветствовать любимого пародом писателя. Среди присутствующих были руководители "Хазомира" во главе с И.-Л. Перецом, а также писатели и журналисты Д. Фришмал, Я. Дииезон и другие.
   Шолом-Алейхем выглядел свежо и бодро. В три часа дня был дан обед в его честь, и он покорил всех присутствующих своим неиссякаемым юмором.
   Чтение состоялось в этот же день вечером в большом зале "Миниатюр" (Бяланска, 5), где теперь находится театр "Новости".
   Выступление Шолом-Алейхема вызвало огромный интерес. Все билеты были проданы за несколько дней до вечера. Двор театра и вся Бяланска улица были запружены народом, сотни людей мечтали хотя бы увидеть своего любимого писателя. Овации, устроенные ему на улице, описать невозможно.
   Читал он лучшие свои творения, в том, числе одну новеллу из серии "Тевье-молочник". Когда он в первый раз в 1908 году читал свои произведения, он не был так выразителен, как теперь. Сейчас он их читал как подлинный мастер художественного слова, с прекрасной дикцией, хорошо поставленным голосом и жестом. Трудно себе представить энтузиазм слушателей. Его чтение взволновало всех присутствующих...
   
   На исходе пасхи Шолом-Алейхем с женой были приглашены на "интимный" вечер "Хазомира". На такие вечера (они происходили один раз в неделю) обычно собирались писатели, поэты, художники, журналисты, общественные деятели. Одни из них читали свои произведения, другие распевали песни и т. п. Здесь всегда хорошо веселились. Но на сей раз вечер оказался неудачным. Даже Перец плохо читал свои новеллы...
   К великому сожалению, это был последний вечер, проведенный нами вместе с горячо любимым писателем. Мы попрощались, и назавтра Шолом-Алейхем уехал в Лодзь.
   В середине июля я случайно встретил его с женой на Театральной площади в Варшаве. Вечером того же дня он отбыл за границу. Никому из нас не могло прийти в голову, что через две недели начнется война, которая все перевернет вверх тормашками, и мы уже больше никогда не увидимся.
   
   1926

ПРИМЕЧАНИЯ

   Опубликовано в "Шолом-Алейхем-бух" (Нью-Йорк, 1926). Печатается с сокращениями.
   
   Левин Гершон (1868--1926?) -- врач, еврейский писатель.
   
   1 "Хазомир" -- варшавское общество по распространению еврейского народного искусства.
   2 Пятидесятница -- древний еврейский земледельческий праздник.
   3 Штейнберг И. (1863--1908) -- гебраистский писатель.
   4 Шолом-Алейхем имел в виду героя своего монолога "У доктора" (Шолом-Алейхем. Собр. соч., т. 4).
   5 О своем пребывании в Нерви Шолом-Алейхем сказал: "Я имел честь близко познакомиться с ангелом смерти, кончилось это тем, что меня угнали в Италию. Небо здесь ясное, но под ясным небом тоскую по Касриловке: тело мое находится в Италии, а душа моя там, в России" (см.: "Шолом-Алейхем-бух", с. 280--281).
   6 Герцелизм, сионизм -- националистическое движение еврейской буржуазии, возникшее в конце XIX в. Возглавил движение венский журналист Теодор Герцль (1860--1904).
   7 Бонивар Франсуа (1493--1570) -- борец за независимость Женевы от власти герцогства Савой. С 1530-го по 1536 год -- узник Шильонского замка.
   8 Капуцин -- монах католического ордена.
   9 Седер -- праздничная вечерня (трапеза) в первый и во второй день иудейской пасхи.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru