Линден Вильгельм Михайлович
Шквал

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

0x01 graphic

Ваше Превосходительство,
дорогой Вильгельм Михайлович!

   Почти столетие отделяет нас от дня Вашего рождения: три четверти века прошло со дня окончания Вами колыбели Флота -- Морского Училища; 70 лет тому назад вышел в свет Ваш первый печатный труд.
   Прослужив России и Флоту при трех Императорах, глазами старшего гардемарина, видевшего великие реформы Императора Александра II Освободителя, Вы ушли из России в годину величайших страданий, ниспосланных ей Господом, но до сих пор счастливо сохранили бодрость духа, свежесть и отчетливость мысли, и удивительную энергию.
   И сегодня -- в день знаменательного юбилея -- 75-летия производства Вашего в первый офицерский чин, праздника для всех членов морской семьи, -- издательство "Морского Журнала", верным и постоянным, откликающимся на каждый Животрепещущий вопрос сотрудником которого Вы состоите, разрешило себе воспользоваться лежащей в портфеле Редакции Вашей статьей, написанной Вами в прошлом году, т. е. спустя ровно 70 лет с момента опубликования Вашего первого печатного труда, и издать ее в виде отдельной брошюры.
   Мы просим Вас принять наши труды по изданию ее не только как знак внимания к старейшему офицеру Российского Императорского Флота, но и как выражение нашей самой искренней любви к Вам, нашего преклонения перед Вами и нашей гордости за морскую семью, имеющую своим Старейшим именно Вас.
   Да хранит Вас Господь на многие и многие годы и да пошлет Он Вам счастье -- глазами умудренного опытом Жизни старца -- вновь увидеть освобождение родного Вам народа...

Представитель "Морского Журнала" во Франции
ст. лейт. Н. Деменков.
Представитель "Морского Журнала" в Югославии
лейт. А. Штром.
Редактор-Издатель "Морского Журнала"
лейт. М. Стахевич.

   20 апреля 1937 года.
   Прага Чешская.

Предисловие автора

   В беллетристике, как известно, вымысел часто сопровождается воспроизведением характерных типов и образов живых или ушедших со сцены лиц, и рассказ порой легко принять за автобиографический очерк. Такое понимание в отношении написанного рассказа было бы большою ошибкою. Ни описываемый эпизод, ни воспроизводимые в рассказе образы не имеют ничего общего с личною жизнью автора. Проведя в Крыму последние 20 лет на покое вплоть до беженства, ситуирование рассказа само собой напрашивалось в этом благодатном крае, но в остальном предлагаемый незатейливый рассказ во всех деталях является чистым вымыслом -- невинным занятием, помогшим скоротать не один долгий и иногда одинокий зимний вечер.
   Считаю нелишним эту предпосылку во избежание ошибочного понимания темы рассказа.

Шквал

   На террасе большой дачи, построенной на пригорке так называемого Профессорского Уголка, в Алуште, собралось за чашкою чая небольшое общество знакомых хозяина дачи; его все называли адмиралом, хотя в действительности он не имел этого чина, а был просто флота генерал-лейтенант в отставке; сначала старик отвергал это титулование, а потом привык и, кажется, в конце концов сам поверил, что он настоящий адмирал, хотя и не носил орлов на своих погонах.
   Общество расположилось за столом, на котором кипел самовар и красовалась корзина с фруктами, а хозяйка, бодрая старушка Надежда Александровна, разлизала чай. Беседа велась о злобах дня.
   Говорили, что необходимо упорядочить водное хозяйство в Крыму, что татары завладели водою в ущерб русским; в горах поливают пастбища для своих овец, а русским поселенцам не хватает воды для садов и виноградников; бранили Губернское начальство за то, что оно потакает татарам и при спорах о воде всегда принимаем их сторону; говорили также о неудачных проектах железной дороги на Южный берег; комментировали газетные новости, но беседа проходила спокойно: не слышалось ни громких возгласов, ни споров; вообще вся обстановка террасы, даже легкий запах березовых угольков от самовара производили впечатление какого-то покоя и уюта. Фигура адмирала, добродушного старика лет 70-ти, расхаживавшего по террасе с сигарою в зубах, способствовала укреплению этого впечатления. Разговор не умолкал, но гости стали посматривать на небо. Погода хмурилась. Верхушка ближайшей горы Кастель скрылась за облаками; высившийся в отдалении сзади дачи Бабуган тоже окутался облаками. Море, оправдывая свое название, было совсем черное от нависших над ним туч; ветер развел порядочное волнение. Волны, с серебрящимися верхушками, бесконечною чередою набегали на берег, обливали его пеною и, шурша по галькам и камням, скатывались вниз, чтобы опять набежать и опять облить пеною берег, ведь волны не знают усталости.
   Хозяйка стала всматриваться в даль моря и вдруг обратилась к гостям:
   -- Посмотрите, господа, наш пароходик "Гурзуф" в этакую погоду вышел в Ялту. Посмотрите, как его мотает. Не завидую я бедным пассажирам; да и вообще не люблю я этот пароходик. Он неудобный, высокий и валкий. Успеет ли к ночи дойти до Ялты?
   -- Дойдет, -- отозвался кто то из гостей, -- а если нет, то заночует в Гурзуфе.
   -- Едва ли заночует, -- возразил адмирал, -- в Гурзуфе нет укрытия. Две живописные скалы, стоящие перед берегом, совсем не защищают бухточки, а отстаиваться у пристани, которая по ветхости сама еле держится, нельзя. Зыбь и волнение будут колотить пароходик о сваи. Капитаны всегда стараются добраться до Ялты, там за молом можно спокойно стоять даже и в шторм. Пароходам и в бурную погоду при исправности машин ничего не сделается, -- продолжал адмирал, -- а вот мелким парусникам, да рыбакам приходится плохо. Сегодня, ранним утром я заметил, много рыбаков вышло в море. Говорят, пошла белуга, хотя это и не по сезону для нее. Вернутся ли все они к вечеру домой?
   -- Рыбаки сами виноваты, -- отозвался кто-то из гостей, -- если их много гибнет, зачем они выезжают на своих утлых судах так далеко, иногда двадцать миль от берега; ведь можно ловить рыбу и у берегов.
   -- А вы думаете, у берегов нет опасности, -- заметил адмирал, -- по всему южному берегу, даже в летнюю пору, срываются с гор иногда жестокие шквалы и не мало рыбаков отправилось гостить к рыбам; впрочем, -- прибавил адмирал, -- бывают и счастливые шквалы.
   -- Что это значит "счастливые"? -- спросил кто-то из гостей.
   -- Это значит, -- вмешалась тут в разговор хозяйка, -- что адмирал вероятно хочет рассказать про "свой" шквал, но этот рассказ, наверное, уже все слышали.
   -- Нет, извините Надежда Александровна, мы никогда не слышали, -- запротестовали гости.
   -- Пожалуйста, Василий Михайлович, -- так звали адмирала, -- расскажите.
   -- Ну, что же. Могу и рассказать.
   Хозяйка собрала свое вязание и вышла в смежную гостиную. Вероятно она много раз слышала рассказ своего мужа.
   -- Вот, видите ли, -- начал адмирал, -- это было давно. Я служил вторым лейтенантом на транспорте "Ингул". Не нравилась мне эта служба. На транспорте ничего не было военного, кроме флага. Стояли на палубе четыре медные пушчонки для салютов и для обоснования, надо полагать, нашей принадлежности к военному флоту, а служба заключалась в том, что мы развозили по маякам разное снабжение, главным образом, конечно, масло для фонарей. Иногда нам поручали кое какие гидрографические работы: сделать промер глубин где-нибудь, проверить сомнительное положение какой-нибудь отмели или банки в море, и тому подобное. Иногда мы перевозили войсковые части из одного порта в другой, но это случалось очень редко.
   Меня тянуло в Кронштадт, где при удаче и протекции можно было выбраться в заграничное плавание, а, служа в Севастополе, о "загранице" нельзя было и думать. Можно было только попасть на стационер в Константинополе, да и то не без трудов и хлопот; однако, я не торопился подавать просьбу о переводе, меня привлекал Севастополь, с его солнцем и синим морем, с его чудным расположением, великолепными бухтами, Графскою Пристанью под колоннадами, приморским буль-варом и с его историей славной защиты в первую Турецкую войну.
   Были и другие интересы, связывавшие меня с Югом: я любил природу Крыма, бывал в Ялте, но чаще всего посещал Алушту, куда каждое лето приезжала знакомая мне почти с детства семья Кавровых. Семья состояла из матери, вдовы морского офицера, дочери, красивой блондинки, и сына студента. Мы с нею были в дружеских отношениях и даже по давности знакомства барышня позволяла себе со мною некоторые вольности. Она любила подтрунивать надо мною, даже немного ехидничать, но эти ехидничания были так милы и невинны, что я никогда не обижался. Вообще я заметил, что молодые, красивые девушки, уверенные в своем обаянии, часто любят подшучивать над своими поклонниками. Вот эта девушка, Надежда Александровна, и привлекала меня в Алушту. Помню, раннею осенью выдались два дня подряд какого то праздника. Я воспользовался этим обстоятельством, испросил отпуск и отправился в Алушту. На следующий день по приезде я утром уже сидел в гостиной Кавровых, которые, как всегда, приняли меня приветливо и радушно. Обменялись новостями, завязался какой то разговор, но Надежда Александровна сидела, насупившись и вдруг обратилась ко мне:
   -- Я сегодня плохо спала; голова у меня тяжелая, мне хотелось бы освежиться, проветриться; поедемте прокатиться на ботике.
   -- Пожалуй, поедемте, но погода сегодня сомнительная, притом нам с вами вдвоем на ботике не управиться, а брат ваш в отсутствии.
   -- Ничего, мы возьмем этого турка, матроса Асана; вы вероятно его помните; он такой славный. Мы, наверное, застанем его на пляже. Он там по утрам всегда вертится; продает папиросы своего изделия, уверяя всех, что получает их прямо из Стамбула.
   -- В таком случае, едемте.
   Мы вышли на пляж. Недалеко, у крошечной пристани, состоявшей из двух вбитых в воду свай, на которых лежала доска, покачивался на привязи одномачтовый ботик, носивший название "Орленок". Ботик был хорошей конструкции и оснастки, но по типу походил скорее на маленькую гоночную яхту, чем на шлюпку для катания, и, как мне казалось, имел излишне большую парусность. У прежнего владельца на каких-то состязаниях он, кажется, взял даже приз.
   Асан очутился около нас.
   -- Идем, Асан, с нами прокатиться на ботике.
   -- Не надо сегодня ботик, -- и он указал рукою на сгущавшиеся по горизонту тучи.
   -- Мы далеко не пойдем; долго кататься не будем.
   -- Ну, пожалуй, а дашь рублевку?
   -- Дам. Только собирайся скорее.
   Асан подтянул ботик. Мы вскочили в него и я, осматриваясь, все ли в исправности, мимоходом заметил:
   -- Как жаль, что на ботике нет спасательного круга или пояса; вот на военных шлюпках анкерки с водою заменяют балласт и служат спасательным средством.
   -- Вы всегда со своими замечаниями, -- заговорила Надежда Александровна, -- ведь мы собираемся не в кругосветное плавание, а на короткую прогулку.
   -- А вы всегда со своими выговорами, я вас все-таки сегодня на руль не посажу, а буду управлять сам.
   -- Как вам угодно, мне все равно.
   Мы оттолкнулись от берега, поставили парус, подняли кливер и пошли.
   -- А топсель, -- вдруг вспомнила Надежда Александровна, -- я тщеславная, хочу, чтобы с берега видели, какие мы смелые и какой птицей несется "Орленок" по волнам.
   -- Не надо сегодня топсель, -- отозвался Асан.
   -- Асан, не разговаривать! -- скомандовала барышня.
   Асан ворчал, но изготовил и поднял парус на место. Ботик накренился и еще быстрее сталь резать волны. С берега "Орленок", может быть, и в самом деле казался красивою птицею, но на душе у меня было беспокойно.
   Наше благополучие продолжалось недолго. Что-то затрещало наверху и разорванный топсель полетел вниз, по счастью не задев никого из нас.
   -- Вот, видите ли... -- начал было я, но Надежда Александровна меня перебила:
   -- Пожалуйста, без наставлений и укоров. Ничего особенного не случилось. Просто гнилая парусина, я сама починю парус.
   Но и без топселя, при засвежевшем ветре, ботик порядочно кренило. Он даже раза два слегка черпнул бортом.
   -- Асан, надо взять риф, -- обратился я к нему. Асан одобрительно кивнул головою.
   -- Пожалуйста, без рифов, -- чуть не закричала на меня Надежда Александровна, -- что за удовольствие кататься под зарифленным парусом; чего вы боитесь, какой вы моряк; вам лучше было бы служить в таможне.
   Очевидно Надежда Александровна бравировала, упрямилась и капризничала, а у меня не хватало твердости ей отказать.
   В это время мы подходили к горе Демерджи, а как только с ней поравнялись, я увидел на скатах горы вихрь поднявшейся пыли, а через минуту на нас налетел со свистом шквал.
   -- Асан, трави шкот, спускай парус! -- закричал я.
   Но было поздно. Мачта с треском полетела за борт, а еще через мгновение мы барахтались в воде подле опрокинувшегося вверх килем ботика.
   Я оглянулся, и, к моему ужасу, Надежды Александровны не было видно на воде, хотя она хорошо плавала; только ее соломенная шляпка болталась на волне вблизи ботика. Я бросился к шляпке, нырнул, успел схватить за кушак уже потерявшую сознание девушку и подплыл к ботику. Удерживая одною рукою девушку, я другою рукою цеплялся за киль шлюпки. Асан был подле меня и делал усилия выпрямит ботик.
   -- Брось бабу, -- обратился он ко мне, -- ее не спасешь и сам утонешь, -- но должно быть ему сделалось стыдно, и он сам стал помогать мне поддерживать девушку.
   С берега увидели наше бедствие и несколько лодок спешило к нам на помощь.
   По счастью рыбаки, возвратясь после ловли, не успели вытащить лодки на берег и потому были готовы, не теряя времени, броситься к нам на выручку.
   Они лихо управились. Выпрямили ботик, отлили воду и повели на буксире к берегу, а нас пересадили на лодку, которая была побольше. Подняли тело девушки и бережно опустили на дно лодки, от которого пахло еще рыбой. Через несколько минут мы были на берегу; вынесли девушку на пляж и положили на песке. Как всегда, бывает при происшествиях, со всех концов бежали люди и начала собираться толпа. Около меня оказался какой-то молодой студент.
   -- Чем могу быть вам полезным? -- спросил он меня.
   -- Да вот, пожалуйста, составьте цепь вокруг нас, удерживайте толпу, чтобы она не мешала нам принять необходимые меры и пошлите за доктором.
   Просьба моя была исполнена.
   Какие-то молодые люди и девушки взялись за руки, окружили нас и не подпускали близко толпу, из которой какой-то голос кричал:
   -- Снимите поскорее какой-нибудь парус с одной из лодок и будем ее откачивать, как на простыне.
   -- Тут требуется не откачивание, -- закричал и я, -- а искусственное возбуждение дыхания.
   С этими словами я сбросил с себя китель, свернул его валиком и подложил под голову девушки. Какая-то догадливая женщина широко раскрыла ворот платья и сняла кушак. Я взял обе руки и стал поднимать их выше головы, а затем опускать, повторяя непрерывно эти действия. Я старался в точности исполнять приемы, указанные в наставлениях по спасению утопающих. Прошло несколько минут, но перемены не замечалось. Передо мною лежало полуобнаженное тело молодой, красивой девушки, но ни малейшая чувственная мысль не промелькнула в моей голове, я видел в ней только утопленницу, которую всеми силами и помыслами старался возвратить к жизни. Прибежал доктор.
   -- Отлично распорядились, -- похвалил он меня, -- однако, я вижу, вы устали, -- действительно, пот градом катился с моего лица. -- Давайте, я вас сменю.
   Доктор сбросил свой пиджак и ловко, спокойно, без волнения, стал производить те же движения, какие проделывал я. Мы сменяли друг друга. Прошло полчаса, но оживление не наступало. Толпе надоело смотреть на нас. Слышались разговоры:
   -- Чего возиться с нею; напрасно только тормошат ее тело; ясно, все кончено.
   Страшная мысль, как молния, пронеслась в моей голове: "неужели все кончено?" Еле выговаривая от волнения слова, я обратился к доктору:
   -- Скажите, есть надежда?
   -- Надежда всегда есть, -- сухо ответил доктор и мрачно посмотрел на меня. -- Тут важны настойчивость и терпение, -- прибавил он.
   Вдруг на щеках девушки показался слабый, едва заметный румянец, через минуту она вздохнула, открыла глаза и сейчас же их закрыла.
   От неожиданности я было остановился, но услышал:
   -- Продолжайте, только делайте движения мягче, плавнее.
   Доктор припал ухом к груди девушки. Через несколько секунд он поднялся и радостно обратился ко мне:
   -- Слава Богу, сердце стало работать. Она дышит, слабо, но все-таки дышит.
   -- Теперь, -- повернулся он к рыбакам, -- готовьте носилки.
   -- Откуда их взять. Понесем на руках.
   -- На руках нельзя. Свяжите вместе несколько весел, покройте парусом, вот и носилки.
   Тут со мною случился припадок.
   Ощущение страха сменилось столь острым чувством радости, что нервы не выдержали и я зарыдал, как ребенок. Доктор ласково потрепал меня по плечу:
   -- Успокойтесь; теперь, Бог даст, все наладится.
   Носилки были готовы. Мы осторожно положили на них девушку и понесли. Какая то женщина накинула на нее платок. Толпа стала расходиться, но некоторые провожали нас. На полдороге нас встретила мать девушки -- ее звали Анна Степановна.
   Она взглянула на лицо дочери, мертвенно побледнела и зашаталась, но кто-то успел ее поддержать. Она быстро овладела собою и заговорила.
   -- Я обо всем слышала, все знаю и всем распорядилась: приготовила бутылки с горячею водою, согрела постель и сделала все, что нужно.
   -- Прекрасно, прекрасно, -- одобрил доктор, Мы подошли к дому. Некоторые хотели войти. -- Нет, извините, пожалуйста, благодарю за участие... -- начала бессвязно говорить Анна Степановна. -- Никого не могу принять. -- Потом обратилась к рыбакам: -- Я вас не забуду, завтра все сделаю, все устрою, а сегодня не могу, не могу...
   Тут доктор обратился ко мне:
   -- Вы тоже уходите, на вас лица нет; выпейте стакан горячего пунша и в постель, слышите, в постель.
   Только в эту минуту Анна Степановна, поглощенная горем, обратила внимание на меня. Увидела измученное лицо, трясущиеся от усталости руки и красные от недавних слез глаза. Она обняла меня, повторяя слова доктора:
   -- Да, да, идите домой. Мы теперь, вдвоем с доктором, справимся со всем и без вас.
   Я побрел, пошатываясь, домой. Вошел в комнату; повалился от изнеможения на постель и без всякого пунша заснул, как убитый. Молодость и усталость взяли свое. Только ранним утром гул прибоя и заглянувшее в окно яркое солнце разбудили меня. Я не сразу вспомнил ужас прожитого вчерашнего дня, но, когда вспомнил, мучительная тревога овладела мною. Я быстро оделся и поспешил на дачу Кавровых. Войти я не решился, боясь услышать роковую весть, а хотел по внешним признакам узнать, все ли в доме благополучно. Кругом была тишина, ставни комнаты девушки были закрыты; не замечалось никакого движения.
   -- Ну, -- думал я, -- тишина, значит в доме спокойно.
   В это время на балконе показалась Анна Степановна. Увидя меня, она поманила к себе рукою.
   -- Слава Богу, -- сказала она, -- Надя оправляется и ночь провела спокойно, но доктор все-таки побаивается за ее сердце, хотя и утешает меня, что все теперь обойдется благополучно.
   Я сразу повеселел. Анна Степановна улыбнулась, и я понял, что она без слов разгадала мою тайну. Вчера я себя выдал.
   На половину успокоенный, я вернулся домой; вспомнил, что срок моего отпуска кончился, и послал какую-то нелепую телеграмму в Севастополь, что внезапно заболел. Добрейший командир "Ингула" догадывался, что меня задерживало в Алуште, и прислал ответ: "Можете оставаться впредь до выздоровления". Это разрешение очень меня успокоило. На следующий день я с утра дежурил под окнами дачи Кавровых. На этот раз никто ко мне не вышел. Время мучительно тянулось. Настал третий день и, подойдя к дому, я увидел на крыльце Анну Степановну.
   -- Могу вас порадовать, -- сказала она, -- Надя почти совсем оправилась. Доктор говорит, что всякая опасность миновала и даже позволил ей встать. Если хотите, можете зайти к ней, но ненадолго; она еще очень слабая.
   Обрадованный, я отворил дверь комнаты. Надежда Александровна полулежала на кушетке в розовом халатике и перелистывала какой-то иллюстрированный журнал. Чтобы скрыть свое волнение и подбодрить себя, я старался быть развязным:
   -- Здравствуйте, Надежда Александровна, -- обратился я к ней, -- очень счастлив и рад, что вы на этот раз благополучно выцарапались из беды; надеюсь, что больше не будете кататься на ботике.
   -- Совершенно ошибаетесь, непременно буду кататься, только не с вами. Вы не умеете управляться, -- и, помолчав, прибавила: -- и чего вы там, на пляже, расхныкались; какой вы мужчина; ведь мне все рассказали.
   Она пыталась говорить с прежней иронией, но в голосе слышалась другая нотка и в глазах светилась ласковая улыбка признательности.
   Я хотел что-то ответить, объяснить ей, но путался в словах. В это время Анна Степановна постучала в дверь:
   -- Уходите. Надю нельзя утомлять, она еще такая слабая.
   -- Ну, прощайте, надеюсь, до скорого свидания. Приходите завтра.
   Таких слов я давно от нее не слышал. Она протянула руку, я ее поцеловал и, кажется, две или три мои слезы капнули на эту руку. Я проклинал себя за мою чувствительность и нервную слезливость. В смущении я взглянул на нее. На лице держалась слегка насмешливая, но ласковая улыбка, а глаза приветливо глядели на меня. Я весь ожил, Я знал, что эти глаза не обманывают меня и что моя судьба решена.
   Радостный и довольный я вернулся домой. Пробовал чем-нибудь заняться, брал книгу в руки, но мысли ползли в разброд и остаток дня я провел в полузабытьи и грезах о будущем счастье. Нужно ли продолжать дальше...
   Через месяц я был обвялен женихом и считал себя счастливейшим человеком в свете.
   -- Так вот, видите ли, господа, -- закончил адмирал, -- шквал помог всему устроиться, и, если бы не шквал, то Надежда Александровна сегодня не разливала бы нам на террасе чай.
   -- Однако, накрапывает, пойдемте в комнаты, -- пригласил адмирал.
   -- Нет, Василий Михайлович, -- отозвался кто-то из гостей, -- нам пора по домам. Посмотрите, какая надвигается темень.
   Гости распрощались и направились в город по приморской дороге, прижимаясь к утесам, потому что гребни волн уже начали захлестывать нижнюю часть дороги. Наступила полная темнота., глухо шумело море, иногда слышался всплеск волны, разбившейся о камни, и грохот прибоя; на небе не было видно ни одной звездочки и только далеко, почти на горизонте, мигал каждые две минуты, ярко вспыхивая, огонь маяка Меганом...

В. Линден.

   Париж. Март 1936.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru