Ляшко Николай Николаевич
Ворова мать

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Ворова мать

Рассказ Н. Ляшко.

I.

   Спала Федоровна в эту ночь на покрытом дерюгою садовом сене. Коса была не под силу, -- серпом сжала под вишнями и яблонями траву. Луг скосить умолила родича, да не верила, что скосит. Боялась за корову и тосковала по сенокосью, -- не пропитаются двор и сарай луговыми запахами.
   Спала под тонкой холстиной, до подбородка невидная, худенькая и смутная в свете зари. Нос вострый, лоб восковой, в жилочках и морщинках, волосы серебряные.
   Вечером дала слово встать до солнца, дополоть огород и сходить в село, -- нету ли от Никиты весточки какой. Вскинула сквозные с синеватым отливом веки, но сна превозмочь не могла. Поплыла, поплыла, а окошко дрогнуло и ну звенеть:
   -- Динь-динь...
   Трепыхнула руками и вынырнула из омута сна на свет:
   -- Господи Иисусе...
   Оглядела окошки, -- никого. Воздух был сквозным до синевы. В вишеньи тенькало, чирикало. Огород шептался шопотом предрассветного роста. Зевота свела челюсти и оскалила не по летам белые зубы Федоровны.
   "Почудилось", решила она, тужась стряхнуть истому. Но слабость хрустнула локтем; в глаза прыгнули стеклянные мушки, запрядали, спутали думы и, померцав, погасли. Опять навалился сон, опять с окошка прыгнуло на пол:
   -- Динь-динь-динь...
   Федоровна схватилась, поджала под себя ноги и захолонула: со стороны огорода об окошко билась пичуга -- не то воробей, не то соловей, -- маленькая, серая.
   "Весть подает", подумала Федоровна и шопотом укорила себя:
   -- А я дура, а я дура...
   Все лето с вишенья и огорода гоняла пичуг, чучело поставила. Поди, и эту пугала, бранила, а она вот на, -- может, с полуночи тревожилась, будила ее, старую.
   -- Махонькая...
   Умиление выжало из глаз по капле. Было уже раз так: постучала на заре пичуга, пошла Федоровна в село, а там письмо ей...
   Да...
   Сам Никита редко заглядывает, -- ой, редко. Перед войной, как смерть прибрала отца, был как-то тайком. Война давно кончилась, началась другая, новые порядки повелись, а его все нету. Может сгинул: вор, жизнь горькая, волчья...

II.

   День был богатым. Нетерпение, печаль и надежда -- все вместилось в нем. Федоровна звенела от настороженности. Все прислушивалась, думала о встрече, шептала разное, будто сын был уже дома.
   Солнце поднялось в вышину голубого шатра. Она собралась итти в волость и оробела: уйдет, а Никита явится, походит, подумает о неладном да и уйдет. Потревожилась и не пошла.
   Крепче всего ей хотелось, чтобы Никита поцеловал ее и сказал:
   -- Ну, больше ты не ворова мать. Будет.
   Неслыханные, желанные слова знобили. Она приготовилась к ним, откликалась на них своими и всхлипывала от горькой боли и боязни: не скажет сын ласкового, не снимет с нее тяжести. Ну, а хоть и не скажет, заветное тлело в душе, пило силы.
   После полудня Федоровна охмелела от картофельного цвета, ветерков и золотого пчелиного звона. Перестала полоть, пожалела, что вишни отошли, насобирала палых яблоков на пирог, зарезала цыпленка, устряпалась и до вечера сидела на крылечке.
   При каждом шорохе спешила на огород; выбегала на тарахтенье телег за ворота. А как затрюкали по ночному за задами перепелки в хлебах, да вызернилось золотом небо, затосковала:
   -- Не придет, не придет...
   Но дверь на ночь не заперла и легла в одежде. Одолеваемая сном, ушла в думы о завтрашнем дне и чуть оторвалась от них, в четырехугольнике двери вырос Никита и спросил:
   -- Жива, мать?
   -- Жива, жива...
   Вскочила и глянула. Чужой будто, -- без усов и бороды. Лишь глаза родные, да и их, кабы не пичужки весть, не узнала бы в темени. С гудящим сердцем шагнула к четырехугольнику и, касаясь крепких губ, жестких щек, почуяла -- он, он, единственный. С его теплом на лице заметалась и забормотала:
   -- Огня бы, да это... Ахти мне... Керосину-то нету... Лучиной вот...
   -- Не надо, мать... у меня есть... Только это... завесь-ка окна, а то...
   В сердце Федоровны вполз холодок. Она завесила окна и замерла. Никита закрыл дверь, повозился в вещах у порога, поставил зажженную свечу в накапанную на подоконник слюдку стеарина и глянул на мать:
   -- Все такая же? Не-эт, сдала, сдала... Не гомозись, сиди... Плохо, знать, было.
   -- Мне... мне ладно. Покормить тебя надо, -- отозвалась Федоровна и юркнула к печке: -- Наготовила, знала, что будешь...
   Никита резко выпрямился и шагнул к ней:
   -- Как знала? кто сказал?
   Его расширившиеся глаза испугали ее.
   -- Птичка весть подала, -- торопливо проговорила она.
   -- Какая птичка? ты толком говори...
   -- Да птичка... в окошко... под утро нынче...
   Никита покраснел, готов был кричать, да вспомнил примету и смущенно протянул:
   -- А-а, а я думал, что...
   Стал ниже, сел на скамью, потупился и заиграл носком пыльного сапога. А когда мать подала пирог и жареное, оживился:
   -- О-о, ай да мать! Целая буржуйка. Фу ты... вот так чудеса. Впору памятник этой самой птичке ставить...
   Федоровна глядела на него растерянно. Окна завешаны, у двери корзина, чемодан. Что в них? откуда? Ее беспокойство передалось и Никите...
   -- Да, мать, дела... -- неопределенно сказал он, отодвигая чашки. -- Не говори никому, что явился. Спасибо... дремлется что-то...
   Взял с чемодана узел и ушел на сарай. А она осталась у стола с тлевшим под сердцем угольком: не будет, не будет желанного. С болью приподняла с пустой половины стола скатерть, накрыла ею посуду, перекрестилась:
   -- Спаси меня, окаянную, -- и фукнула на свечу.

III.

   Утром поставила самовар и села. Сжала одной рукой локоть другой, тремя пальцами уперлась в висок, четвертым, большим, прижала мочку уха, а сухой мизинец оттопырила и оцепенела.
   Ловили Никиту на кражах. Сидел в тюрьме. Пригоняли его в деревню. Ее прозвали воровой матерью. Горько, зазорно. Служила она молебны, дала зарок не брать ничего от сына.
   Во время войны обыскивали ее; кричали, велели указать, где украденные Никитой вещи и деньги, где сам прячется он; грозили и ее угнать в Сибирь.
   Сколько лет минуло, а он все хоронится. Значит, есть что-то за ним. Шевельнулась и так сжала руки, что они хрустнули: -- Ох, мать пречистая... Боль, серебрящая волосы, углубляющая морщины, свела рот и, вспугнутая шагами, затаилась.
   Никита поздоровался и сразу же заговорил о мелочах. Вспомнил детство, отца, разные случаи. Умывался с приговорками и, сев к столу, бодро сказал:
   -- Садись, мать. Отдыхать тебе пора. Хоть на старости да поживи. Садись...
   Затаившаяся боль дрогнула в груди. Горло обожгла щекотка, -- ведь, для этих слов, поди, и родила она сына. Вот зазвучали же они, сыновние, снившиеся. Она вслушивалась в них сердцем, душою. Здесь, в избе поют они, жалеют ее лаской:
   -- При отце горевала; я мыторился... -- горевала... Баста, будет...
   Федоровна стала большой. Сердце охмелело, глаза замутились. Она торопливо передохнула и захлебнулась:
   -- Да я... я что... все думала, придешь же, вместях будем... хозяйствовать... А то луг сдала... и нива вот... самим надо бы...
   -- Ну, это ты, мать, оставь, -- прервал ее Никита и обескрылил ее слова.
   Она сомкнула губы и сжалась.
   -- Нельзя мне этого, сама знаешь: тебе проходу не давали, а меня и совсем...
   Федоровна взметнулась, схватила Никиту за рукав и, будто поворачивая его на нужную дорогу, горячо проговорила:
   -- Потерпи малость: увидят, иначе повелся, и отойдут.
   -- А как я не хочу иначе вестись? -- хмуро спросил Никита. -- Может, мне стыдно так, что хоть в петлю, а только от людей подальше. Нет, мать, ни к чему ты это, ни к чему... не стоит... Ты без меня вот живи, а я предоставлю, я все предоставлю. Поняла? С тем и приехал. Пусти...
   Никита стал выкладывать из корзины и чемодана ситец, валенки, сахар, шаль и разную мелочь. Сверток за свертком клал на скамью и говорил:
   -- Вот, бери, прячь сюда... Эту корзину оставлю тебе... и постель оставлю. А теперь давай чай пить.
   Федоровна заспешила к печке -- за ложкой будто, -- провела рукою по глазам и с мукой оттеснила слезы.

IV.

   За чаем сидела на кончике скамьи и жила своим. Никита расспрашивал о соседях, о деревне. Отвечала односложно, скоро умаялась и со вздохом сказала:
   -- Наши все живут ничего. Город близко, в праздник народу приходит видимо-невидимо. Кто за хлебом, кто за картошкой, за молоком.
   -- Прижучило, -- уронил Никита.
   Это кольнуло ее.
   -- Бедуют люди, а наши забижают их.
   -- Чем забижают?
   -- Дорожатся все. Сахару, керосину, мыла давай им. А где их взять, раз нету. Не картошка, чай, какая, на поле не растут...
   Никита впервые видел мать занятой людьми и с усмешкой отметил:
   -- А ты, выходит, мать, добрая.
   И это кольнуло ее.
   -- Это я-то? -- смущенно спросила она. -- Не с чего раздобреть. Ходит ко мне из города одна за молоком с мальчонкой. Даю. Муж на войну взят. Картошки обещала ей. Хорошая бабенка и мальчонка ладный...
   Никита проглотил улыбку, взвихрил волосы, пробормотал:
   -- Добрая, добрая ты, -- и указал ей место рядом с собою: -- Садись ближе, давай поговорим толком.
   Она придвинулась к нему. Хотела положить на его плечо руку, но что-то удержало. Он вынул бумажник, раскрыл его и провел пальцами по разноцветным пачкам:
   -- Видишь? за все труды твои. А то еще случится что, так хоть ты бедовать не будешь. Получай...
   Вытаскивал пачку за пачкой, клал на стол и считал:
   -- Двадцать тысяч, сорок, шестьдесят...
   Опорожнил бумажник, придавил пачки смуглой пятерней и сказал:
   -- Двести пятьдесят тысяч рублей. Все тебе. Всего покупай. Нужды чтоб ни-ни-ни.
   Сердце Федоровны ушло в плечо и дергало руку. Голову глушил мутный шумок. Никита подумал, она опьянела от счастья. Он с улыбкой перенес руку с денег на ее плечо:
   -- Хоть раз, да горазд, мать! -- и заторопил: -- Ну, прячь их, прячь, а то еще придет кто...
   Она сидела, вытянув шею, полная гула, и не шевелилась.
   -- Ну, ну... обомлела... давай я сам.
   Никита снял с ее пояска ключ, открыл сундук, сложил деньги в ситцевый платок, ударил по ним:
   -- Эх, родные! -- и сунул их под холст и одежу на дно сундука. Но тут же вынул их, взял одну пачку, разрознил ее и кинул в коробку матери к двум керенкам:
   -- Это на мелкие расходы. Помни: в каждой пачке двадцать тысяч рублей. Не береги, а то пробережешься: дорожает все. И не скупись, этого сору много. Поняла?
   Федоровна молчала.

V.

   Хорошо еще, что двор на отлете и изгородь есть. И так издрожалась вся.
   Сын был дорог. Жалко его, но он и пугал и жутко с ним. Родной, кровь, а какой? что делал? откуда явился? чего боится? украл? убил? ограбил? Ведь, сам не скажет, а спрашивать боязно. А ну как глянет в глаза, улыбнется и отрежет: "Убил!" -- что тогда?
   Смирилось сердце лишь под вечер. Закат был погожий и золотил печь и стены. У Никиты был расстегнут ворот рубахи. Он сидел за столом и рассказывал:
   -- Хохлы избу зовут хатой. Полы глиняные, ровные, только блох много. Пашут на быках, плугами. Свиньи у всякого, коровы, а молока этого -- хоть залейся.
   В голосе чуялся звон зависти к хорошей сытой жизни. Федоровна любовалась им, крепким, загорелым до ямочки ниже шеи. Казалось, не водила она его мальчиком в город, не отдавала в лавку, не был вором. Вернулся вот из солдатчины и рассказывает. Завтра пойдет в село, исхлопочет земли, поправит хозяйство, женится, пойдут внучата. Федоровну холодило ветерком счастья.
   Но брякнули ворота. Никита приник к окну и затревожился:
   -- Баба какая-то... выйди, а то увидит и загалдит, -- и с сердца схлынули тишина и холодок.
   Федоровна метнулась к двери. Перед соседкой бегала по сторонам глазами и притворялась спокойной. Оставшись одна, стояла, как в чаду. От неловкости и лжи ломило голову, в глазах забилась муть, будто их засыпало пылью.
   В темень вновь пришлось завешивать окна. Никита ел молча, а после ужина сказал:
   -- Ну, мать, я завтра в дорогу. Собери чего-нибудь съестного, а то дорогою не купишь. Клади в чемодан.
   Федоровна уткнулась лицом в руки и заплакала. Он сдвинул брови, растерянно пробормотал:
   -- Ну, чего ты? будет, будет... Я приеду еще... На покой пора, а то поезд рано уходит, -- и ушел спать.
   Она долго корчилась под тяжестью боли и одиночества. Выплакав слезы, поглядела на огонь свечи, дрожавший в мокрых ресницах золотой паутиной, и принялась за стряпню. Глухо топала босыми ногами и прислушивалась: а ну как придет кто на свет. Придется прятать глаза и лгать. Обрадовалась, когда все сделала. Задула свет, легла и почувствовала, что не уснет. Охала, утишала себя:
   -- Спи, спи, старая...
   Познабливало, кололись думы о деньгах и подарках, о зароке, о том, что она не посмела сказать всего сыну. Надо было что-то сделать, чтоб пришел сон. Крепко сомкнула веки, вжала в мозг глаза и с шепотом:
   -- А-а, ну да, -- села.
   Пробралась к сундуку, вынула платок с деньгами и вложила его в чемодан, под лепешки. Дрожащими руками опутала себя крестами покивала в сторону икон, легла и уснула.

VI.

   ... Никита умылся в темноте. Сунул в чемодан полотенце с мыльницей и наткнулся на платок с деньгами. Вытащил его и замер. До зудящего в сердце озноба ощутил между матерью и собою кражи, тюрьмы, -- всю свою волчью жизнь.
   Вытянувшись, увидел мать такой, какой она была вчера, -- робкой, молчаливой, печальной, и на цыпочках подошел к ней. Нагнулся и остановил глаза на сером расплывчатом пятне. С минуту глядел, хотелось зажечь свет, разбудить мать, но было страшно. А вдруг на прощанье она заговорит, заговорит по-настоящему, по-матерински?
   Повел плечами, положил на пол деньги и заторопился. В глазах его осталось окутанное запахом садового сена серое пятно.

VII.

   На рассвете Федоровне привиделось беспокойное. Она локтем задела за что-то твердое, лишнее и вскинула веки. Скользнула взглядом по цедившим розоватую мглу окнам и пошарила вокруг руками. Рядом лежал с деньгами платок. Вскочила и пошла к скамейке, -- чемодана не было. Кинулась во двор, в сарай заглянула, -- пусто. Кликнула:
   -- Никит!
   Занемела и, пока вдалеке не заиграл пастух, ничего не слышала и не видела. Звуки рожка как бы кинули под ноги кур с цыплятами. Она встрепенулась, юркнула за кормом и еле овладела голосом:
   -- Тип-тип-тип...
   Руки дергало. Выгнав корову, опрокинула надоенное молоко, заперла избу и метнулась с деньгами через огород к дороге на станцию.
   По сизеющим хлебам позолотою разливалось утро. Безлюдную дорогу обмахивали толпы колосьев и изумленно шептали бежавшей Федоровне:
   -- Ш-што сс тобою? ш-што сс тобою?
   Дорога зыбилась, меняла тона и сквозь толпы мчала Федоровну на мреющие крыши. В глазах сверкали ниточки, будто уже стояли покровские паутинные дни.
   К станции ближе было дорогою, но Федоровна боялась встреч и свернула на межи. В запахах ржи, под голубыми взглядами васильков сил стало меньше, в душе все посмутнело и расплылось. Федоровна остановилась и, подрагивая, с минуту растерянно думала: куда это она в такую рань идет? Опомнившись, укорила свою память:
   -- Решетом стала, дырявым, и ринулась дальше.
   Не слышала росы, полоскавшей подол и ноги, размахивала рукою и жалобно говорила:
   -- Не надобны мне деньги те... украл, небось, ты их...

VIII.

   На станции было людно. Одни пробирались за хлебом, другие приехали на подводах и ждали поезда. Говорили о ценах, менке, заставах и отрядах.
   -- Эй, сына искаешь?! -- окликнул метавшуюся Федоровну однодеревенец-стрелочник. -- Уехавши! Кинул, небось, штуки те свои? Не поймешь, говоришь? Теперь ничего не поймешь. Дома-то долго жил?
   Федоровне трудно было отвечать. Сердце колотилось часто, близко, -- стучало в узелок с деньгами. Когда стрелочник убежал, ей стало душно. Мнилось, сердце разрастается и втягивает ее в свою боль. Вот-вот подкосятся ноги. И некуда бежать, некому сказать. И не с кем словом перекинуться, не перед кем душу открыть... Надо молчать, молчать...
   К горлу подкатил жар, стеснил грудь и разлился мурашками слабости. Федоровна заспешила под навес и плюхнулась на мешок с зерном. Прижала к лицу руки и запричитала. И чем труднее давались ей слова, тем теснее было груди, тем жарче палила скорбь.
   Не увидит она избы, не услышит запахов садового сена, -- упадет здесь с узелком денег, в грязной рубахе и испустит дух. И там, где-то спросят, где же прибереженная для смертного часа рубаха, чьи это деньги, зачем она взяла их?
   Она затряслась и закричала в руки о том, что она не виновата, что деньги -- сыновний грех, что у нее нет дочери, некому доглядеть за нею, -- оттого и рубаха грязная.
   Сознавала, что кричит не о том, -- с ласковой дочерью всякий умрет в чистой рубахе. Как воск в пламень -- уходила в жажду оправдать себя, приблизиться к какому-то кусочку света о себе. Ведь, должна же быть где-нибудь эта искра. Ведь, должна же она где-то вновь стать Марфой.
   Вдруг она стала легкой и потеряла власть над собою. Болезненно взвизгнула и развязала платок; путаясь в его концах, выхватывала пачки, разрывала их, комкала и кидала:
   -- Вот они, вот...
   Говор вокруг оборвался. Люди оторопели. За них ахнула какая-то женщина:
   -- Ах ты, батюшки! -- и они ринулись к Федоровне.
   Вырывали, перехватывали бумажки. Один, сильный, жадно схватил вместе с деньгами руку Федоровны и дернул ее. Боль и толчки смяли в ней легкость. Она вскинула помертвелые глаза, встрепенулась и испуганно вскликнула:
   -- Ахти мне!
   Люди будто ждали этого, -- опрокинули ее, ногами разбили мешок и из него мутным золотом брызнула пшеница. Хищными пальцами комкали деньги, совали их в карманы и толкались, как слепые, ужаленные. Глаза лили яростное и уже не напоминали белых небес с черными солнышками в кольцах. Первым опомнился старик в сальном сюртуке. Его качало плечами, а он кричал:
   -- Стойте! раздавите!
   Наклонился, вырвал из чьих-то рук клочья платка, в котором были деньги, и взмахнул ими:
   -- Ничего нету! покалечитесь!
   Его не слушали, толкались, пока в спины не плеснули криком:
   -- Красноармейцы идут!
   Толпа притихла и раздалась. Хозяин разбитого мешка упал на колени и принялся сгребать разбрызганную ногами пшеницу.
   ... Понять, что произошло, трудно было. Одни разводили руками:
   -- Да кто его знает.
   Непоживившиеся осыпали красноармейцев криками о каких-то деньгах, о платке. Старик в сальном сюртуке твердил, будто Федоровну ограбили.
   -- Это мы-то ограбили? -- накинулась на него женщина, -- за эти слова да по кумполу бы тебя, старого дурака. Сама она в мешок забралась, вот и хлопнули ее -- не воруй...
   Юркий, вероятно, поживившийся мещанин уверял, что Федоровну хватила падучая, и она упала на считавшего деньги старика:
   -- С этого и закуралесилось...
   Прибежавший стрелочник торопливым говорком:
   -- Да это тутошняя... От горя это она: сын уехавши. Деньги? Какие там у нее деньги?.. -- угомонил красноармейцев и сбил с толку толпу.

IX.

   Очнулась Федоровна в запахах садового сена. Сама не подняла бы век, -- помог розовато-синий рассвет. Было тихо, обычно, а на скамье дремала соседка. Это озадачило и испугало Федоровну. Она превозмогла боль и села:
   -- Лизанька.
   -- Ась! ты что? -- вскочила соседка.
   -- Сон умаял... тяжелый, страшенный. Дай водицы, пересохло все, -- просипела Федоровна и затревожилась: "Сон ли? али сон? ой, не сон, не сон".
   Постучала зубами о край корца, залила водою грудь и с натугой встала:
   -- Кричала я, небось, а?
   -- Не-э. Егозилась все, а как привезли, вроде и не живая была.
   -- Снилось, не приведи Бог что. Ты не томись, иди... Я ничего.
   Соседка заглянула Федоровне в глаза, помялась и шопотом спросила:
   -- А откуда, бабушка, у тебя столько денег?
   -- Каких денег? -- испугалась Федоровна.
   -- А на станции раздавала ты всем?..
   -- Христос с тобою... где у меня? Одна корысть -- горе: Никита заявился, было, и стрекача. Я за ним на станцию, да не застала, уехал. А деньги снились мне. Сижу это вроде я на мешке, плачу и рву деньги. Сколько их там, и не знаю. Только много, много. Вот так.
   Рукой показала, какую кучу денег видела во сне, и уже верила, что это было наяву. Не глядела на Лизаньку и шептала:
   -- Сон это, сон... спасибо тебе... не осуди, а гостинец за мною.
   Чувствовала: правда принесет расспросы, беду. Со словами лжи плелась по избе, по сенцам. Окунулась в розовый свет, сошла в него и стала у крыльца. Притворилась даже, будто зевает, и заспешила в избу. Выглянула оттуда -- не идет ли соседка обратно -- и в тревоге открыла сундук. Из коробки разноцветными пятнами в глаза ударила разрозненная Никитой пачка денег и выдавила из груди:
   -- Не сон, выходит, не сон...

X.

   Совсем побелели волосы. Покойнее стало сердце. Все реже душа просила слов, а если и просила, то настоящих, пахучих. Глаза глядели пристально, и в них светилась боязнь чего-то не дождаться и потерять свет и все, что в нем.
   Каждый день заходили однодеревенцы, соседи и родичи. Вздыхали и осторожно заговаривали о деньгах. Верили: раздавала она их на станции. В душе осуждали ее. Ждали чуда: полюбятся они ей, и она наградит их, -- укажет место наворованного Никитой. Мялись, говорили вкрадчиво, заботились, пытливо следили за нею и уходили с придушенной досадой, как от недавшегося клада: вот оно счастье, рядом, а не возьмешь.
   Федоровна всем твердила о бедности, о сне и болезни. Это было самым горьким, гнетущим. Молва о ней, лепет детей пугали, знобили ее и лишали сна.
   Она горестно думала о случившемся и корила себя. Не так старая, ой не так сделала. Коли не себе, так хоть раздать надо было кому следует. Ну, где это видано? Пришла к чужим и раскидала добро на ветер. Наградила неведомо кого, а обиженных обидела. Только с рук сбыть бы.
   Крепче всего, верилось ей, обидела она ту, что с мальчонкой приходила из городка за молоком. Вот уж у кого душа, вот кто бедный и хороший. А мальчонка-то, мальчонка какой! Ей надо было дать. Тогда, поди, и Никите простилась бы толика волчьей жизни.
   О женщине с мальчонкой Федоровна думала много и, думая, улыбалась и грустила. Порою ей слышались их голоса. И это было самым ярким в эти дни.
   Ждала она их жадно. А сознание того, что говорить о случившемся не с кем, -- вот только с этой, а может быть, с ее мальчонкой -- распаляло жажду. Федоровна часто представляла женщину рядом, говорила с нею, мысленно падала ей в ноги и молила:
   -- Не кидай ты меня... торопко мне с бедою... Не родила я дочери. Хоть ты поживи у меня перед кончиною...

XI.

   Женщина пришла на шестой день после отъезда Никиты. Федоровна не думала о ней в эту минуту, -- от печки увидела ее идущей по двору и обомлела. Кинулась, было, в сени, хотела сказать о своей радости и -- не посмела.
   Тужилась казаться спокойной. Вглядывалась в женщину, в мальчонку и часто теряла нить разговора. Крепилась и таила главное: верила, наступит минута, станет ей невмоготу, и она заговорит. Намекала, что в избе не тесно жить и втроем, что по ночам ей знобко одной.
   После обеда повела гостью на огород и взяла у нее мальчонку. Под яблоней провела щекою по его пушистой теплой голове и села. Слова жгли, теснились.
   Прижала мальчонку и не то ему, не то женщине, яблоням, вишенью, небу, золотому пахучему свету стала рассказывать. Слова ее медом пали на лицо женщины и зажгли глаза. Она долго слушала неподвижно. Она вдруг встрепенулась, всхлипнула, приникла к болтавшимся в подоле Федоровны ногам сына и запричитала:
   -- Не сама это ты делала -- сердце... Оно знает... Деньги, да будь они прокляты... Беда без них, а подумаешь, сдавит, духу нет... Горе они наше, змея лютая. А ты, бабушка, хорошая, какая ты хорошая...
   Обнимая мальчонку, Федоровна обхватила руками ее голову -- нет, не голову: давно жданное: искорку света о себе -- и уже не могла говорить. Да и не нужно было.
   Обе плакали. Мальчонка беззаботно слушал их плач, шелест огорода и сада, лепетал о чем-то, размахивал руками и мочил их в падавших из старых глаз горьких капельках.

----------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Красная новь". 1921. Nо 4. С. 59--68.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru