Любич-Кошуров Иоасаф Арианович
В землянке

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из рассказов фейерверкера Сорокина).
    Из сборника "В Порт-Артуре" (9 рассказов из боевой жизни).

Иоасаф Любич-Кошуров.
В землянке

(Из рассказов фейерверкера Сорокина)

I

   -- Была у нас одна старуха; этакая, как сказать -- в роде монашки. Высокая -- во! Как жердь. Все монашки -- низенькие, а она высокая.
   Да... Рулем звали, потому что, опять говорю, как была она высокая, то и нос ей от рожденья был даден как надо быть... Тоже очень большой был нос.
   Потому и Рулем звали.
   И худищая -- страсть... Вся высохла. Шея это длинная-длинная. Голова трясется.
   В черном платье ходила и в платке с бахромой. Тоже и платок черный -- под цвет.
   И вот я что скажу: баба ведь она, если так разобрать, обыкновенная баба; только что старая... А оденет платок и сейчас мое почтенье...
   Вот тебе и баба...
   Платок это, как мантия -- до пяток; под горлом булавочкой заколоть и на груди булавочкой, а видать -- не видать, что булавочкой. Как мантия... Да...
   Сложить ручки и стоит.
   Смотришь, смотришь на нее... Господи Боже... Ну ведь, ей Богу же пахнет от неё ладаном или кипарисом, или еще чем...
   Ей Богу!
   Лицо желтое, руки желтые... Платок этак над глазами шалашиком... И глаза как из погреба смотрят.
   Темные глаза у ней были само собой, а тут еще от платка темно...
   Как не живая... Либо еще что хуже.
   Стоит и молчит.
   И раз, помню, стояла-стояла она так-то...
   И вдруг -- бац!..
   -- Нынешней ночью, -- говорит, -- сподобилась я, матушка Пелагея Петровна (это дьяконица наша -- Пелагея Петровна)... Да... сподобилась, -- говорит опять, -- я быть на том свете...
   И сейчас открыла рот...
   Зубы это редкие черные, рот, как яма...
   -- Господи Иисусе Христе...
   Перекрестила рот.
   -- Сподобилась, -- говорить опять.
   Конечно, молод я тогда был, глуп...
   Полчеловек, одним словом; у дьякона в работниках служил... Два рубля получал...
   Знаете, жуть взяла...
   Погляжу погляжу... Ах ты, Господи... Думаю:
   -- Все люди, как люди... А у ней все равно как все провалилось: и глаза и рот... Все одно, как и сама провалилась.
   Платье это, платок -- все черное. Да...
   -- Сподобилась, -- говорит...
   Глядь я на дьяконицу.
   Чай она пила... Вприкуску, конечно. Так у ней сахар в зубах и остался...
   Вынула сахар, положила на стол.
   -- М-м-м -- говорить. -- Как же это?
   Тут она и пошла, и пошла...
   Батюшки мои! Говорила, говорила... Ах ты, чтоб тебя! Доведись теперь, ни в жизнь бы не поверил.
   Врала, конечно... Я думаю так, приснилось ей и больше ничего. Мало ли что может присниться! Я к тому собственно и говорю.
   Ведь, знаете, была она у меня вчера... Эта самая, ей Богу!.. Как же... А померла... Еще вон когда... Еще я только от дьякона отошел...
   Лежу это я вот хоть как сейчас, скажем... Да... Вдруг, мое почтенье! Потянуло-потянуло ладаном, кипарисом, сосновой доской, и вот тебе и раз... Хлоп -- она... Да... Чернеет что-то в углу.
   Думаю:
   -- Кто!.. Солдат в шинели?..
   Гляжу... Вот тебе и солдат!
   -- Шарокин, Шарокин!..
   Шамкает...
   -- А? -- говорю.
   И уж гляжу, нет тебе ни землянки, нет тебе ничего... Сразу, значит. Так и выкинуло. Только внизу что-то: ш-ш-ш-ш -- как ракета... А я все выше-выше. Глядь туда, глядь сюда -- и ей нету. Ничего нету.
   Чувствую только, что меня подпирает что-то снизу. И этак как-будто немножко тепло... Все равно, как теплым духом наддает.
   Тихо, конечно.
   Явственно слышно: ш-ш-ш... Шипит.
   А ну как, -- думаю, -- пошипит-пошипит, да не хуже давешнего, когда ракету пустили... Да заряд-то в ней фунта четыре!..
   А наддает -- здорово наддает. Шинель так и отшибает в сторону.
   Хорошо, значит, лечу...
   И вдруг вижу этак в роде окошечка... Вверху значит... Да... Отворилось. И что же, вы думаете, сейчас бац, -- сел у окошка Семен Федоров; сел и трубку курит.
   Облокотился этак на подоконник.
   -- Федоров! -- кричу.
   А он себе, хоть бы что... Пых да пых... Как пыхнет, так его сейчас и затянет дымом. Только и видно -- чуть-чуть трубка светится...
   Потом гляжу перестал курить, выбил трубку о подоконник.
   -- Ну? -- говорит.
   Облокотился о подоконник обеими руками, вниз смотрит. Совсем высунулся.
   -- А, -- говорит, -- это ты, Сорокин?..
   И сейчас мне -- руку.
   -- Хватайся...
   Схватил я его за руку... Так и повис. Думаю:
   -- Не приведи Бог оборвусь...
   Одначе ничего, втащил он меня... Прямо, значить, в окно. Гляжу, Господи Иисусе Христе... Где я?..
   Этак хатки стоят беленькие-беленькие... Да... фаянсовыя... И около хаток на порожках старички в белых халатах... Лужок, это значить, цветочки по лужку; ручей течет.
   Я сейчас:
   -- Фёдоров!
   -- Тише, -- говорить, -- у нас не полагается...
   Я, конечно, шопотом:
   -- Где я?..
   А он опять:
   -- Тише...
   Ну и, как вы знаете, какой он был сквернослов, -- выругался.
   Потом говорить:
   -- И без тебя сию минуту много шуму.
   И сейчас пригнул пальцем ухо сзади...
   -- Погоди, -- говорит.
   Прислушался... Да... Вниз смотрит.
   -- Так и есть, -- говорит, опять трое бредят.
   -- Какие, -- говорю, -- трое? Где бредят?
   -- А там, -- говорит.
   И пальцем сейчас тык вниз. Глянул потом на меня, нахмурился.
   -- Знаешь ты где?
   -- Где?
   -- Во сне...
   -- Как, -- говорю, -- во сне?
   -- А очень просто... Во Сне. Заснул, значить...
   Врет, -- думаю...
   -- Ну говорю, а Руль?..
   -- И Руль, -- говорит, -- во сне.
   -- А то, что шипело?
   -- И шипело во сне.
   Вытаращил я глаза.
   Гляжу на него, молчу. To-есть, понимаете, все равно как обухом. Все равно, как отбил он мне все в голове.
   Одначе думаю: Во сне, так во сне! Мне что? Мне все одно.
   Подумал, подумал... Ежели, думаю, во сне так мне и времени совсем осталось почти что ничего.
   -- Можешь ты мне, -- спрашиваю, -- наших показать, -- какие побиты? Хоть, говорю, с нашей батареи?
   -- Отчего, -- говорит, -- не показать.
   -- Можешь?
   -- Да тебе кого?
   Сказал я, кого. А сам гляжу, гляжу кругом. Думаю: рай?.. Так нет, какой это рай, когда я во сне? И гляжу -- хаты действительно фаянсовые... Что, думаю, такое? И опять же, что за старички? Может, богадельня?..

II

   Хорошо; значит, пошли мы.
   Идем, это, по ручью, бережком... Цветы кругом желтые, синие, красные -- всякие... Огромаднейшие цветы! Во -- с подсолнух. Я сначала и подумал. Думаю:
   -- Может, это старички сажали.
   Да...
   Спрашиваю:
   -- Федоров, что это, подсолнухи?
   -- Дурак, -- говорит, -- какие тут подсолнухи!
   Взял сейчас, сорвал один цвет.
   -- На!
   Понюхал я... Ах ты Господи! Одним словом, благоухание.
   -- Можно, -- спрашиваю, -- взять с собой?
   -- Можно, -- говорит, -- у нас это не возбраняется. Только, -- говорит, -- чтоб не топтать.
   Дальше идем... Гляжу -- рай-древо, кустов должно пять или больше, -- белая и голубая; в цвету... На листьях шпанские мухи ползают.
   Только, например, скажем... Это, конечно, так и должно быть: шпанские мухи-- они всегда на рай-древе. Только гляжу, одна муха задела другую и сейчас: дзынь... Потом опять задела и опять -- дзынь...
   Все равно, как рюмки...
   Золотые!..
   To-есть, конечно, в середке у них требуха, а сверху-- золотые.
   И, знаете, не пахнет... To-есть, ничуть ничего. Например, взять нашу муху... Вонь, смрад... А те -- ничего. Ни капельки.
   Только звенят...
   Я сейчас к Федорову:
   -- Занимаетесь этим?
   -- Насчет мух?
   -- Да, -- говорю, -- насчет мух. В аптеку, -- говорю, -- можно.
   -- Аптекарей-то, -- говорит, -- у нас нету.
   Только гляжу: бац -- райская птица... С индюка. Да... Тоже огромадная...
   Хвост, это, перья -- так и горят.
   Прямо к кустам. Подошла и сейчас -- долб... Значит, шпанскую муху. Потом другую -- долб, потом третью.
   Потом, подняла крылья, вытянула шею...
   -- Кукареку-у!..
   To-есть не кукареку, а еще как-то... Да... совсем тебе петух.
   Пропела и крыльями по бокам -- хлоп-хлоп...
   Федоров говорить:
   -- Райка, райка...
   Подозвал ее... Протянул, это, руку, будто что сыплет. Да... Подошла она.
   Он ее сейчас по голове... Погладил.
   Ну, ничего, пошли дальше.
   Идем это, значит... Смотрю -- Акимов.
   И откуда выскочил, -- Бог его знает... Только вижу он. Шинель это в накидку, рубаха распоясана. На ногах туфли. Без шапки.
   Стоит, смеется.
   -- Эй, -- говорит, -- Сорокин!
   Выпучил я на него глаза.
   -- Как, -- говорю, -- сюда попал?
   Потому что на моих же глазах его разорвало... Где рука, где нога, а голова прямо через бруствер. Да...
   Гляжу на него, думаю: Премудрость... Ведь собрать -- одно чего стоило; опять же говорю: нога вон куда, рука вон куда, а голова -- за орудия.
   И вдруг -- весь... И вдруг -- целый, и вдруг идет.
   -- Акимов! -- говорю...
   И гляжу-гляжу на него... Голова то его... А ноги -- разве разберешь! Ну -- главное голова цела -- значит, слава Богу. Поцеловались.
   -- Как живешь?...
   -- И ах, как, -- говорить, -- хорошо.
   И вдруг бац -- стол. Бац -- графин, -- рюмки, да... закуска. Все. -- Садись, -- говорит. Сели.
   Налил он водочки, закусочки нарезал.
   -- Со свиданьицем...
   Я это погляжу, погляжу... Хатки это в сторонке фаянсовые, старички сидят...
   -- А полагается! -- говорю.
   Взял это рюмку, а сам -- на старичков. Да...
   Потом это нагнулся поближе к столу...
   -- Господи Иисусе Христе...
   Взял и выпил. Утерся скатертью. А сам опять на старичков. Одначе ничего. Хоть бы что. Только один крякнул. Крякнул и сейчас усы разгладил и бороду вытер.
   -- Ну, -- говорю, -- так как? Ничего!
   А он опять:
   -- И ах, как хорошо.
   Выпили еще по одной...
   -- Хочу -- говорит, -- хлопотать, чтоб жену да ребятишек сюда выписать... А то мне-то хорошо, а им-то...
   Закрутил головой.
   Чуть было не ляпнул:
   -- Да ведь ты друг мой милый, помер. Ведь разорвало тебя... Небось -- скажи жене -- и руками и ногами.
   Да, думаю:
   -- Господь с ним. Может и не помнит, что его разорвало. Да...
   -- Хочу -- говорит, -- хлопотать насчет жены.
   -- Что ж, -- говорю, -- хлопочи... Хлопочи брат...
   Ну выпили еще по одной. Поднялся он...
   -- В канцелярию, -- говорит, -- пойду.
   -- Насчет жены?
   Да, насчет жены.
   Простились...
   Пошли дальше. Идем: Петров -- денщик... Всунул руку в сапог, в другой руке щетка. Другой сапог около стоит, совсем чистый.
   И вижу -- офицерские сапоги.
   -- Петров! -- говорю.
   Поднял он голову. Поглядел, потом говорит:
   -- Погоди.
   Плюнул на щетку. Раз, раз. Пошла работа! Вымазал сапог, поставил на солнышко, чтоб обсох. Ко мне:
   -- Здравствуй, -- говорит.
   И я тоже:
   -- Здравствуй.
   Конечно, за ручку.
   -- Ты, -- спрашиваю, -- при ком теперь?
   -- Да все при них, -- говорит, -- при господине Алферове.
   Я сейчас дерг себя...
   Дескать: стой!..
   Потому что знаю -- Алферова-то вон еще когда убило.
   -- Да ведь, погоди, -- думаю, -- ведь и его убили, Петрова.
   Ничего ему не сказал.
   -- Ну, как? -- спрашиваю -- лучше тут?
   -- Хорошо, -- говорит... -- Харчи хорошие, обхождение хорошее.
   -- А их благородие?
   -- А вон они, -- говорить.
   Гляжу -- окно. И сидит в окне Алферов, календарь читает. Потом, как швырнет календарь.
   -- Ни газет тебе, -- говорит, -- ничего. Хоть сам выдумывай, что на свете делается... Ну ни дать ни взять, как на батарее.
   Снял я шапку.
   -- Здравия желаю, ваше благородие!
   -- А, -- говорит, -- Сорокин! Здорово, брат. Погляди-ка, готовы сапоги?
   А Петров уж вот он.
   -- Пожалуйте.
   Подал ему сапоги прямо в окно. Чудно у них! Ну разве можно в окно!
   И гляжу, -- окно, как окно, а стен нет. Чудно!
   Одел, значит, сапоги Алферов. Слышно сквозь окно, как они скрипят. Значит, там у него пол. Одел и уж бац -- вот он выходит...
   Кителек это беленький, чистенький; в руке палочка.
   И пошел себе лужочком. Идет, палочкой помахивает, посвистывает... Головой это кочь-кочь...
   И видно, что совсем ему хорошо, только газет нету. Да...
   Солнышко это светит, шпанки звенят... Райские птицы тут, рай-древо... Помирать не надо...
   Гляжу и думаю:
   -- Чего робеть...
   Сейчас к Фёдорову:
   -- Можно, -- говорю, -- выкупаться? -- Валяй, -- говорит.

III

   Ну, после купанья пошли мы дальше.
   Идем это, слышим вдруг -- шум.
   Что такое?
   Ну, как вам сказать, все равно вот, как мышь в подполье... Да... Царап-царап.
   Только много громче. В роде как под полом у них мостовая, и там весна началась, и дворники с тротуаров лед это скребками гребут-гребут.
   Остановились.
   Я говорю:
   -- Что?
   И только сказал, гляжу под ногами тута этакая доска не доска, плита не плита... Да... Кольцо ввинчено.
   Федоров сейчас за кольцо.
   -- Гляди, -- говорит.
   Глянул я. Смотрю, внизу это земля, вверху облака... И схватился, значит, одной рукой за облако наш же солдатик... Царапается, а взлезть не может.
   Другое облако у него под ногами, совсем маленькое, так и качается...
   И как это он, значит, подтянется, подтянется на руках к верхнему облаку, а его туда-сюда... раскачивает... А сапоги по нижнему-то облаку др-р-р... др-р-р...
   С гвоздями сапоги -- так и дерут.
   Увидел нас.
   -- Братцы!
   Федоров кричит:
   -- Канат!
   Я тоже:
   -- Канат!
   Да, тоже, как и он... Значить, маленько попривык и осмелел.
   И опять же вижу, человек сорваться может.
   И слышу вдруг:
   -- Лови!
   Шасть -- канат... Хороший канат, я уж сразу вижу корабельный.
   -- Кидай! -- кричит Федоров, -- трафь на нижнее!
   Бросил я канат... И так, знаете, ловко угодил -- прямо на нижнее облако, прямо, ему под ноги.
   Нагнулся он, подхватил.
   Ну, верхнее облако сейчас и поплыло дальше... Дескать, чего мне тут делать, сами теперь обойдутся.
   Солдат это, значит, давай себя канатом обматывать, давай обматывать.
   Обмотал.
   -- Тащи!
   Потянули мы...
   И только подтянули так на вершок-- глядь, и нижнее облако закружилось, закружилось на одном месте и поплыло себе за верхним.
   До свиданья!
   Ну, вытащили мы солдата, смотрим: лицо в крови, ноги в крови... Одна нога перевязана бинтом, другую, должно, не успели... Так вся, как бурак...
   Вытащили, значит...
   А я как уж совсем тут обрусел, сейчас недолго думавши:
   -- Доктора! Санитаров! Носилки! -- кричу. Да...
   И вдруг, мое почтение -- доктор. Вот он.
   Подошел.
   -- Снять, -- говорит, -- бинт!
   А солдат:
   -- Ваше благородие, как можно бинт снять, она у меня на одной ниточке.
   Он опять:
   -- Снять!
   А солдат:
   -- Перевяжите, ваше благородие, лучше сначала другую. -- Никаких, -- кричит, -- перевязок!
   Ах, ты Господи! Что вы с ним поделаете?
   И что же вы думаете, ведь, сняли.
   II только что, слава тебе Господи, сняли, как ни в чем не бывало.
   Даже не хромает... Даже кровь пропала. Во!
   Глядь, откуда ни возьмись -- офицер этот в кителе. Остановился. Поглядел, поглядел...
   -- Да, -- говорит, -- молодцы наши доктора...
   II пошел себе дальше.
   Я сейчас к Федорову:
   -- Что такое? Как так?..
   -- Дух, -- говорит, -- тут такой лекарственный... В роде, значит, как в Крыму. Чуете?
   -- Как в Крыму? -- спрашиваю.
   -- Да, как в Крыму...
   Чудеса! Прямо чудеса!..
   -- И ничего, -- говорит, -- не берут! Ничего... У нас, -- говорить, -- дух вольный... Кто хочет, -- говорю, -- сейчас разинь рот и глотай...
   Ловко?.. То-то и дело. Так уж заведено. Потому если и так рассудить, например: чай или, скажем, деготь...
   Пришел в лавку.
   -- Ну-ка, молодчик, свесь там фунт или два...
   А как ты дух свесишь?
   И опять же его ни в пузырек, никуда. На то он и дух. Дальше пошли.
   Вижу опять окно. И сидят под окном двое солдатиков. Высунулись в окно, вниз смотрят. Только спины и видно да затылки.
   Один ноги задрал.
   Остановились мы.
   Я спрашиваю:
   -- Что делают?
   -- Слушай! -- говорит Федоров.
   И вдруг слышу: ш-ш-ш... Потом шлеп! Потом, опят немного погодя: шлеп...
   Слышу, что внизу шлепает и шипит внизу.
   Все равно, как плюют на что... Только плюют-то -- плюют, а зачем оно шипит?..
   -- Плюют? -- спрашиваю.
   -- Плюют...
   Гм... Удивительная вещь!
   -- А для чего плюют?
   -- Играют, -- говорят. -- Карт тут нету, так они -- в плевки. Да пойдем, -- говорит, -- поглядим.
   Подошли.
   Гляжу (в окошко то все видно), внизу это, значит, может, саженей на пятьдесят японская батарея. Скорострельная. Да жарят так, что страсть... Бум-бум... Выстрел за выстрелом. Страсть.
   Палец к орудию приложить нельзя... До того, значит...
   А они это... Сейчас один:
   -- Твоя очередь, валяй!..
   А другой свесится с подоконника, возьмет и плюнет...
   И так трафит, чтобы на орудие...
   И значит, ежели попал, сейчас и шлепнет... А потом зашипит.
   Ш-ш-ш... Потом: шлеп...
   -- А ну-ка, -- говорю, -- братцы, дайте мне.
   И только, что было приготовились (конечно, подвинулись, дали мне место, а один даже говорит: "весьма приятно"), только приготовился, гляжу -- наш батарейный... Только не на японской, а на нашей стороне.
   Кричит:
   -- По местам!
   Все равно, как он сдернул меня сверху.
   Так и полетел вниз кубарем... И уж, гляжу, я в землянке и уж пояс застегиваю.
   И вот сейчас, хоть убей меня -- ей Богу не знаю, сон ли это, или другое что...
   Сорокин кончил свой рассказ.
   -- Расскажи, -- слышатся голоса, -- Сорокин, расскажи еще!!!
   Сорокин молчит. Он уже устал рассказывать.
   -- Истинно, рай, -- замечает кто-то и вздыхает -- Эх-ма-хма...
   Будто ему никогда, никогда не побывать в этом раю... даже и во сне.

--------------------------------------------------------

   Источник текста: В Порт-Артуре (9 рассказов из боевой жизни) / И. А. Любич-Кошуров. -- Москва: Д. П. Ефимов, 1905.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru