Лобанов Дмитрий Дмитриевич
Державинская эпоха, ее люди и нравы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Издание Императорской Академии наук. Том шестой. С портретом Державина. Переписка (1794-1816), и "Записки". Спб. 1871 г.

   

Державинская эпоха, ея люди и нравы.

Сочиненія Державина съ объяснительными примѣчаніями Я. Грота. Изданіе Императорской Академіи наукъ. Томъ шестой. Съ портретомъ Державина. Переписка (1794--1816), и "Записки". Спб. 1871 г.

   Изданіе сочиненій Державина приходитъ въ концу; еще выйдутъ два тома, изъ которыхъ седьмой заключитъ въ себѣ прозаически статьи Державина, его рѣчи, проекты и проч., а восьмой -- біографію его и разныя библіографическія дополненія. Мы нисколько не преувеличимъ заслуги г. Грота, если скажемъ, что это изданіе, по добросовѣстности, внимательности, по громадной массѣ примѣчаній и объясненій и, наконецъ, по изяществу, можно смѣло поставить на ряду съ лучшими учеными изданіями Шекспира въ Англіи, и у насъ останется образцомъ изданій подобнаго рода. Поясненія библіографическія, біографическія, историческія и т. п. возстановляютъ предъ нами не одного Державина, но, съ нѣкоторыхъ сторонъ, его время; изданныя безъ этого сложнаго аппарата, требовавшаго очень большого труда со стороны издателя, сочиненія Державина не могли бы привлечь въ себѣ вниманія современной публики; но изданныя такимъ ученымъ образомъ, они имѣютъ право на вниманіе со стороны всякаго русскаго, интересующагося мало-мальски родной исторіей и родной литературой. Настоящій томъ пріобрѣтаетъ особенный интересъ по "Запискамъ " Державина, которыя напечатаны г. Гротомъ исправнѣе и полнѣе, чѣмъ въ "Русской Бесѣдѣ" 1859 года. По массѣ фактовъ изъ жизни людей высшей государственной сферы, во безхитростному, почти наивному, хотя и крайне тяжелому изложенію, по своей безразсчетливой откровенности, "Записки" эти должно поставить въ число замѣчательнѣйшихъ мемуаровъ русскихъ людей. Дополненіемъ и поясненіемъ къ нимъ служитъ обширная переписка Державина.
   До 1858-го г. записки Державина совсѣмъ не были извѣстны, хотя вскорѣ послѣ смерти поэта въ печати и заявляли о ихъ существованіи, но потомъ исчезла и память объ этихъ заявленіяхъ. Наша журналистика, при появленіи "Записокъ" въ "Русской Бесѣдѣ" и потомъ, въ 1860-мъ году, отдѣльными оттисками изъ этого журнала, воспользовалась ими, какъ матеріаломъ для обличенія поэта и низведенія его въ разрядъ натуръ самыхъ ординарныхъ и цеховыхъ стихотворцевъ. При той откровенности и безхитростности, которыя господствуютъ въ "Запискахъ", такая журнальная задача была очень благодарна и не представляла трудностей. Безспорная польза такого отношенія къ дѣятельности замѣчательнаго человѣка заключалась въ "педагогическомъ" воздѣйствіи на современниковъ: критики выяснили все фальшивое въ характерѣ Державина, все, что не согласовалось ни съ требованіями строгой морали, ни съ общественной пользой, ни съ личнымъ достоинствомъ человѣка, какъ оно понимается лучшими людьми, жившими полвѣка спустя послѣ смерти Державина.
   Но педагогическая точка зрѣнія, при всей ея практической пользѣ, не опредѣляетъ безпристрастно характера дѣятеля извѣстной эпохи: она осуждаетъ этотъ характеръ и даетъ понятіе о степени нравственнаго развитія той среды, въ которой онъ жилъ. Современный литераторъ, сознательно и. честно отдающійся своему дѣлу, безъ сомнѣнія, выше. въ нравственномъ смыслѣ Державина, но не забудемъ, что Державинъ былъ однимъ изъ первыхъ русскихъ литераторовъ, что онъ жилъ въ тотъ періодъ русской литературы, который можетъ быть названъ чиновничьемъ, когда идея о независимости литератора не была еще выработана въ достаточной степени и на Западѣ, и когда такой великій талантъ, какъ Вольтеръ, не только не брезгалъ червонцами, идущими съ высоты троновъ, но и вдохновлялся ими. Не забудемъ также, что Державинъ былъ человѣкомъ плохообразованнымъ, учившимся на мѣдныя деньги и даже въ лѣтахъ весьма зрѣлыхъ имѣвшимъ сбивчивыя понятія и о такомъ близкомъ ему предметѣ, какъ лирика (См. переписку его съ Евгеніемъ Болховитиновымъ).Но онъ настолько откровененъ, что въ одномъ изъ своихъ писемъ самъ говоритъ о себѣ: "Пусть я дурень, худое имѣю воспитаніе и бѣшеную голову. Но только разсудка отъ меня, думаю, никто отнять не можетъ". Разсудокъ у него дѣйствительно былъ, и притомъ довольно здравый и честный; онъ подсказывалъ ему то, чего не дало ему развитіе, хотя недостатокъ послѣдняго все-таки сказывался и въ служебной дѣятельности его и въ литературной. Онъ слишкомъ полагался на одинъ свой разсудокъ, какъ вообще люди не вполнѣ развитые, слишкомъ большое значеніе придавалъ тому, что основывалось на личномъ опытѣ, традиціяхъ и формальной законности. Отсюда его самомнѣніе, укрѣплявшееся, съ одной стороны, сознаваемою имъ силою своего поэтическаго таланта, съ другой -- окружающею средою, невысокій нравственный уровень которой не могъ онъ не видѣть. Отсюда его постоянныя жалобы на то, что служебныя заслуги его недостаточно цѣнятся, что ему не даютъ первенствующаго мѣста; выдающагося административнаго мѣста, быть можетъ, онъ, и стоилъ по своей честности, но права его въ другихъ отношеніяхъ подлежали спору, конечно, если смотрѣть на этотъ вопросъ съ точки зрѣнія справедливости, а не съ той личной, которая давала дорогу, въ вѣкъ Екатерины, полнѣйшимъ ничтожностямъ и пройдохамъ. Слѣдующія слова Державина ясно характеризуютъ его взглядъ на служебную дѣятельность: "Державинъ {Поэтъ говоритъ о себѣ въ "Запискахъ" то въ первомъ, то въ третьемъ лицѣ.} сначала и въ продолженіе всей своей службы имѣлъ себѣ въ непремѣнное правило, чтобъ никогда никого ни о чѣмъ не просить (?), ни на что не напрашиваться, а напротивъ ни отъ чего не отказываться, и когда какое поручаютъ служеніе, исполнять оное со всею вѣрностію и честію, по правдѣ и по законамъ, сколько его силъ достанетъ". Онъ былъ убѣжденъ, что "когда его на это призовутъ, то невидимо самъ Богъ поможетъ ему исполнить самыя труднѣйшія дѣла съ-успѣхомъ и легкостію, а когда онъ чего происками своими доможется, то обязанъ будетъ все бремя переносить на собственныхъ плечахъ.... Вопреки же тому, когда ему приказывала, вышняя власть что-либо производить по ея собственному, а не по его желанію, то онъ дѣйствовалъ тогда ни на кого не смотря, смѣло и рѣшительно, со всею возможною силою, увѣренъ будучи, что Богу это угодно". Наивность этого взгляда не нуждается въ комментаріяхъ, но мы позволимъ себѣ спросить: не господствуетъ ли онъ и доселѣ? не руководятся ли имъ въ настоящее время разные наши "дѣятели" на всѣхъ поприщахъ, съ тою разницею, что Державинъ разсчитывалъ на невидимую божію помощь, а они берутся за все, что угодно, даже за такія спеціальности, къ которымъ они ни мало не приготовлены, разсчитывая единственно на одну "смѣлость", рѣшительность и происки Державинъ выразилъ, такимъ образомъ, одну изъ тѣхъ "фундаментальныхъ" идей, которыя, несмотря на всю свою несостоятельность и наивность, господствуютъ и доселѣ, образуя собою изрядный тормазъ въ той колесницѣ прогресса, въ которой мы двигаемся. Конечно, Державинъ не выигрываетъ отъ этого, но на его сторонѣ, при выраженномъ имъ общемъ для многихъ съ нимъ взглядѣ на государственную службу, была честность и нѣкоторая доля независимости. Происходила ли эта независимость отъ самомнѣнія, или изъ чувства личнаго достоинства, или изъ упрямства и вспыльчивости, или отъ всего этого вмѣстѣ -- опредѣлять нѣтъ надобности: для насъ важно указать на самый этотъ фактъ независимости, выражавшейся, правда, угловато, несмѣло, иногда странно и непрогрессивно, но все-таки выражавшійся. У Державина не было той гибкости придворнаго, которою отличались его современники; онъ хранилъ въ себѣ нѣкоторые принципы или, лучше сказать, нѣкоторыя "правила" общежитія и справедливости, которыми жертвовалъ рѣдко, хотя, къ сожалѣнію, все-таки жертвовалъ, если приходилось ему плохо, какъ жертвуютъ этимъ и доселѣ и люди государственные и поэты. Настоящаго мужества, стойкости у него не было, быть можетъ потому, отчасти, что его время было по преимуществу служебнымъ временемъ, когда дворянину, хотя бы онъ былъ сто разъ поэтомъ, служить считалось столь же необходимымъ, какъ и имѣть крѣпостныя души. А служба не пріучаетъ къ независимости и къ гражданскому мужеству...
   Мы указываемъ на эту черту въ характерѣ Державина потому, что она, по нашему мнѣнію, объясняетъ отчасти тѣ нѣсколько угловатыя отношенія, которыя существовали между нимъ, съ одной стороны и императрицей Екатериной и императорами Павломъ и Александромъ, при которыхъ онъ служилъ, съ другой. Кромѣ того, черта эта не лишена нѣкотораго историко-литературнаго значенія: она намѣчаетъ слѣды, по которымъ шла литература и развивала свою независимость. Державинъ -- не Новиковъ, заподозрѣнный въ неблагонамѣренности, и еще менѣе -- Радищевъ, на котораго онъ смотрѣлъ чуть ли не глазами незабвеннаго Шешковскаго; Державинъ -- это "пѣвецъ Фелицы", консерваторъ, "придворный поэтъ", какъ называли его часто, однако и онъ испыталъ на себѣ неудобство "независящихъ отъ самого себя обстоятельствъ" и долженъ былъ видѣть, что литературная дѣятельность тогда только благотворна, когда она искренна и независима; если онъ вполнѣ и не сознавалъ этого, то не могъ не чувствовать своимъ поэтическимъ инстинктомъ, который многое ему подсказывалъ, вдохновлялъ его негодованіемъ и поэзіей правды. Г. Бартеневъ, извѣстный издатель "Русскаго Архива", обставляя "Записки" Державина своими примѣчаніями, высказалъ въ одномъ изъ нихъ сожалѣніе свое, что "поэтическая впечатлительность не покидала Державина и на государственномъ поприщѣ". Намъ кажется, что пожалѣть тутъ должно не Державина, а тѣхъ, которые не видятъ въ этой "поэтической впечатлительности" Державина-сановника лучшую сторону его природы. Правдой и независимостью сказывался онъ въ своей поэзіи, хотя и не часто, правдой и независимостью сказывался онъ и въ служебной дѣятельности, хотя еще рѣже, быть можетъ. Но эта черта примиряетъ насъ съ его недостатками по крайней мѣрѣ настолько же, насколько она не мирила съ нимъ нѣкоторыхъ его современниковъ. Отъ него желали только восхваленій, онъ проговаривался укоризной и сатирой; отъ него хотѣли только исполнительности и угодливости -- онъ рѣшался иногда "смѣть свое сужденіе имѣть", которое высказывалъ своимъ прямымъ, сильнымъ языкомъ. Говорятъ, что онъ не имѣлъ способностей государственнаго человѣка -- это другой вопросъ, но онъ имѣлъ ихъ, однакожъ, никакъ не менѣе многихъ изъ тѣхъ, которые слыли за способныхъ людей единственно потому, что ихъ не посѣщала "поэтическая впечатлительность". Какъ бы то ни было, мы дорожимъ этимъ свойствомъ Державина и постараемся показать, какъ оно выражалось на ряду съ другими, почти противоположными свойствами.
   Державину было уже сорокъ четыре года, когда онъ близко узналъ императрицу Екатерину. Онъ написалъ уже почти все то, что критика признала лучшимъ въ его произведеніяхъ, и пользовался общей извѣстностью въ тогдашней читающей Россіи; онъ успѣлъ уже получить нѣсколько монаршихъ подарковъ и губернаторствовать въ Петрозаводскѣ и въ Тамбовѣ. По неудовольствіямъ съ намѣстникомъ Тамбовской губерніи, онъ былъ уволенъ отъ своей должности и пріѣхалъ въ Петербургъ съ тѣмъ, чтобъ оправдаться передъ императрицей и получить какое-нибудь новое назначеніе. Она приняла его ласково и обѣщала дать мѣсто, но потомъ забыла или не хотѣла вспоминать, хотя Державинъ по воскресеньямъ ѣздилъ ко двору и своимъ присутствіемъ напоминалъ о данномъ ему обѣщаніи. Подождавъ терпѣливо, онъ рѣшился, наконецъ, "искать себѣ покровительства" у любимца императрицы, Зубова. Лично онъ не былъ съ нимъ знакомъ. "Какъ трудно доступить до фаворита!" восклицаетъ онъ, описывая свои искательства: "Сколько ни заходилъ къ нему въ комнаты, всегда придворные лакеи, бывшіе у него на дежурствѣ, отказывали, сказывая, что или почиваетъ, или ушелъ прогуливаться, или у императрицы". Много разъ ходилъ онъ, но результатъ былъ тотъ же. Не оставалось другого средства, продолжаетъ онъ, какъ "прибѣгнуть къ своему таланту". Написавъ "изображеніе Фелицы", онъ черезъ Емина, бывшаго при немъ экзекуторомъ въ Олонецкой губерніи и знакомаго съ Зубовымъ, передалъ сему послѣднему эту оду. Государыня прочитала ее, осталась довольна, и Державинъ пріобрѣлъ знакомство съ любимцемъ. Хотя "одинъ входъ къ фавориту дѣлалъ уже въ публикѣ ему (Державину) много уваженія", но мѣста онъ не получалъ; Зубовъ былъ съ нимъ только "ласковъ", да и ласка эта походила на забаву избалованнаго маменькина сынка, ибо фаворитъ часто желалъ стравливать или ссорить съ нимъ помянутаго г. Емина, который, какъ извѣстно, тоже писалъ стихи. Онъ былъ до того дерзокъ (?), что въ глазахъ фаворита не только смѣялся, но даже порицалъ его стихи, а особливо оду на взятіе Измаила, говоря, что она груба, безъ смысла и безъ вкусу. Вельможа, съ удовольствіемъ улыбаясь, то слушалъ". Сама же императрица, прочитавъ эту оду, сказала Державину: "Я не знала по сіе время, что труба ваша столь же громка, какъ и лира пріятна".
   Въ это время пріѣхалъ въ Петербургъ Потемкинъ. Его тянули сюда справедливые слухи о преобладающемъ вліяніи Зубова на императрицу. Отправляясь изъ арміи, онъ сказалъ своимъ приближеннымъ: "ѣду зубы дергать", намекая этою остротою на Зубова. Острота, разумѣется, передана была любимцу съ комментаріями многочисленныхъ. льстецовъ и главнымъ образомъ родственника Зубова, знаменитаго Суворова, тоже пріѣхавшаго въ это время въ Петербургъ. Потемкинъ ласково обошелся съ Державинымъ, но съ нимъ ласковъ былъ и Зубовъ, и "въ таковыхъ мудреныхъ обстоятельствахъ" Державинъ "не зналъ, что дѣлать и на которую сторону искренно предаться". Но сторона Зубова была сильнѣе, Державинъ это ясно видѣлъ и кокетничалъ съ Потемкинымъ, хвастаясь, что онъ за нимъ "волочится, желая отъ него похвальныхъ себѣ стиховъ". Черезъ правителя своей канцеляріи, Попова, великолѣпный, князь Тавриды спрашивалъ Державина, чего онъ желаетъ,-- обѣщая доставить ему любое мѣсто. Екатерина, конечно, не отказала бы въ просьбѣ ему, потому что, несмотря на угасшую къ нему привязанность, онъ пользовался все-таки огромнымъ значеніемъ, жилъ по-царски и внушалъ къ себѣ чувство, похожее на страхъ даже въ своей повелительницѣ. Державинъ, однако, долженъ былъ отказаться отъ услугъ князя, ибо Зубовъ, призвавъ его къ себѣ, сказалъ ему отъ имени государыни, чтобъ онъ писалъ для князя, что онъ (Потемкинъ) прикажетъ, но отнюдь бы отъ него ничего не принималъ и не просилъ, что онъ (Державинъ) и безъ него все будетъ имѣть, прибавя, что императрица назначала его быть при себѣ статсъ-секретаремъ по военной части". Однако, этого назначенія или совсѣмъ не было, или оно ограничилось только слѣдующимъ испытаніемъ. На пасху, послѣ вечерни, императрица повела всѣхъ придворныхъ въ эрмитажъ. Лишь только вошли они въ залу и сдѣлали по обыкновенію кругъ, какъ Екатерина подошла къ Державину и приказала ему слѣдовать за собою: онъ пошелъ, недоумѣвая, что это значитъ. Когда пришли они въ одну изъ отдаленныхъ комнатъ эрмитажа, императрица объявила ему, что желаетъ, чтобъ онъ написалъ стихами надпись къ бюсту Чичагова и чтобъ въ этой надписи непремѣнно были слова: "Богъ милостивъ, не проглотятъ". Эту фразу сказалъ Чичаговъ, когда послали его съ флотомъ противъ сильнаго шведскаго флота. Державинъ, "истоща всѣ силы свои и въ поэзіи искусство", принесъ на другой день сорокъ надписей, но ни одна изъ нихъ не удостоилась одобренія. Такимъ образомъ, статсъ-секретарство по военнымъ дѣламъ кончилось этимъ порученіемъ, неизвѣстно почему облеченнымъ въ такую таинственность. Зубовъ продолжалъ кормить его обѣщаніями и онъ "шатался" безъ дѣла {Надо упомянуть, что была одна причина нерасположенія императрицы и Державину, о которой онъ умалчиваетъ, но о которой находимъ нѣкоторыя замѣтки, въ запискахъ Храповицкаго. Причина эта -- женитьба Державина на дочери Бастидоновой, которая была кормилицей Павла Петровича.}. Умеръ Потемкинъ, Безбородко послали на конгрессъ въ Яссы, и кабинетскія дѣла, которыми завѣдывалъ послѣдній, перешли къ молодому любимцу. Само собой разумѣется, что Зубовъ въ дѣлахъ ничего не смыслилъ, и они валялись у него безъ всякаго движенія. Какъ-то разъ онъ спросилъ Державина: "можно ли нерѣшенныя дѣла изъ одной губерніи по подозрѣніямъ переносить въ другія"? Державинъ отвѣчалъ, что нѣтъ, и объяснилъ почему. Между тѣмъ такихъ дѣлъ было много, и Екатерина страшно вспылила: когда оберъ прокуроръ сената Колокольцевъ пришелъ къ ней по обыкновенію съ дѣлами, она схватила его за Владимірскій крестъ и спросила, какъ онъ смѣетъ коверкать ея учрежденія о губерніяхъ (Державинъ вообще рисуетъ Екатерину крайне вспыльчивою: она съ крикомъ накидывалась на провинившихся, но вспыльчивость эта скоро проходила). Случай этотъ помогъ, наконецъ, Державину получить мѣсто: его сдѣлали статсъ-секретаремъ и поручили ему "наблюденіе за сенатскими меморіями, чтобъ онъ по нимъ докладывалъ ей, когда усмотритъ какое незаконное рѣшеніе". Это было 12-го декабря 1791-го года и съ этого времени начинаются вѣчныя сношенія поэта съ императрицей.
   Сначала она часто допускала его къ себѣ съ докладами и разговаривала съ нимъ о политикѣ, но потомъ все рѣже и рѣже, и даже когда допускала, то слушала доклады разсѣянно и, не понимая ихъ сущности, давала формальныя резолюціи -- снестись съ кѣмъ-нибудь, переписаться и т. п. Она была въ это время упоена военною славой и дѣла гражданскія интересовали ее мало, особенно такія, которыя приходилось докладывать Державину: о бѣдствіяхъ, неправосудіи, о фактахъ, рѣзко напоминавшихъ императрицѣ о мнимомъ благоденствіи ея государства. Нерѣдко она вдругъ говорила докладчику: "еслибъ прожила я 200 лѣтъ, то, конечно, всю Европу покорила бы россійскому скипетру". Или: "я не умру безъ того, пока не выгоню Турковъ изъ Европы, не усмирю гордость Китая и съ Индіей не осную торговлю". Или: "кто далъ, какъ не я, почувствовать французамъ право человѣка"? (?!). Если докладъ по какому-нибудь дѣлу затягивался, хотя бы и по ея желанію, она тяготилась имъ, выражала свое неудовольствіе* вспыхивала безпричинно и отсылала докладчика домой. Противорѣчій она не любила отъ него выслушивать, и разъ, когда онъ говорилъ противъ одного несправедливо рѣшеннаго дѣла, она возразила: "чтожъ дѣлать? я самодержавна". Аргументъ настолько сильный, что противъ, него возражать было нечего; но иногда она ставила своего оберъ-секретаря въ положеніе по истинѣ траги-комическое. Такъ, однажды она поручила ему узнать, правда ли, что во Псковѣ соль продается по 2 рубля за пудъ. Державинъ навелъ справки, подтвердившія полученное императрицей извѣстіе; но вотъ бѣда: одинъ изъ начальниковъ, въ Псковѣ былъ родственникомъ умершаго фаворита, Данскаго, и императрица даетъ ему знать неоффиціально, чтобъ онъ принялъ мѣры на случай оффиціальнаго дознанія. Естественно, что оказалось все обстоящимъ благополучно, и Державину она "намылила голову". Этоочень по-домашнему, какъ и многое въ тогдашней административной машинѣ, которая только-что устанавливалась, передѣлывалась изъ коллегіальнаго порядка въ личный. Но чаще всего столкновенія его съ императрицей происходили вслѣдствіе желанія Державина стоять на почвѣ законности. Когда здравый смыслъ подсказывалъ ему, гдѣправда и справедливость, онъ не боялся поддерживать правую сторону, хотя бы это было вопреки уже установившемуся взгляду на дѣло и приближенныхъ Екатерины, и ея самой.-- Если хотите, заслуга не Богъ, вѣсть какая, но и за это Державинъ навлекалъ на себя неудовольствія.
   Весьма вѣроятно, что тяжелый умъ его, отсутствіе блестящаго образованія и "наклонность къ морали" также способствовали охлажденію къ нему императрицы тѣмъ скорѣе, что онъ не могъ замѣнить этихъ качествъ внѣшнимъ блескомъ, тонкою лестью, изящною угодливостью и интригантствомъ. По-своему, честный и прямой человѣкъ, онъ и льстилъ грубо и грубо говорилъ правду. Екатерина поторопилась отъ него избавиться, пожаловавъ его сенаторомъ. На перепутьи, такъ-сказать отъ статсъ-секретарства въ сенаторству, Державину пришлось испытать еще непріятность при докладѣ дѣла банкира Сутерланда. Дѣло было весьма непріятное, характеризующее ту всеобщую" распущенность, которою ознаменованы послѣдніе годы екатерининскагоцарствованія. Сутерландъ находился въ близкихъ сношеніяхъ со всѣмивельможами: онъ ссужалъ ихъ деньгами, получаемыми имъ изъ государственнаго казначейства для перевода за-границу "по случающимся тамъ министерскимъ надобностямъ". Такихъ денегъ было передано ему до 6-ти милліоновъ гульденовъ, но оказалось, что они не пошли по своему назначенію, а истрачены или имъ самимъ, или розданы разнымъ вельможамъ; когда потребовали, чтобъ Сутерландъ взнесъ ихъ, то онъ объявилъ себя банкротомъ, а потомъ отравилъ себя ядомъ, когда увидѣлъ, что дѣлу данъ законный ходъ и когда должники отказались отъ уплаты. Должники эти были: Потемкинъ, князь Вяземскій, графъ Безбородко (эти двое, впрочемъ внесли занятыя ими суммы) вице-канцлеръ Остерманъ, Марковъ, великій князь Павелъ Петровичъ и многіе другіе. Дѣло это докладывалось довольно долго. Назначенный сенаторомъ, Державинъ спросилъ императрицу, прикажетъ ли она ему докончить докладъ или передать, вмѣстѣ съ другими, преемнику его, Трощинскому. Приказано пріѣхать вечеромъ и доложить; но когда Державинъ ушелъ, ей подумалось, или кто-нибудь намекнулъ, что Державинъ, противъ воли ея, хочетъ при ней остаться, пользуясь докладами. Вспыхнувъ, она закричала при Храповицкомъ: "нѣтъ, я покажу ему, что онъ меня за носъ не поведетъ. Пусть его придетъ сюда". И она устраиваетъ странную сцену. Зоветъ къ себѣ В. С. Попова и велитъ ему, вопреки обычаю, присутствовать при докладѣ, говоря, что Державинъ не только грубитъ ей при докладѣ, но и бранится. "Державинъ, входитъ, видитъ государыню въ чрезвычайномъ гнѣвѣ, такъ что лицо пылаетъ огнемъ, скулы трясутся. Тихимъ, но грознымъ голосомъ говоритъ: "докладывай"! Державинъ спрашиваетъ -- по краткой или пространной запискѣ докладывать? "По краткой", отвѣчала. Во время чтенія она волнуется, ничего не понимая, поглядываетъ на Попова и понемногу успокаивается. "Я ничего не поняла, говоритъ она смягчившись, когда Державинъ кончилъ: приходи завтра и прочти мнѣ пространную записку". На другой день она принимаетъ его милостиво, извиняется за вчерашнюю горячность и говоритъ: "ты и самъ горячъ, все споришь со мною".
   -- О чемъ мнѣ, государыня, спорить? наивно возражаетъ Державинъ. Я только читаю, что въ дѣлѣ есть, и не я виноватъ, что такія непріятныя дѣла вамъ долженъ докладывать.
   -- Ну, полно, не сердись, прости меня. Читай, что ты принесъ?
   Державинъ читаетъ. Доходитъ до перечисленія суммъ, забранныхъ разными ея приближенными у Сутерланда; она произноситъ резолюціи довольно спокойно; съ кого взыскать, кому простить. Потемкинъ забралъ 800,000 рублей. Извиняетъ его надобностями по службѣ и приказываетъ принять на свой счетъ государственному казначейству. "Но когда дѣло дошло до великаго князя Павла Петровича, разсказываетъ Державинъ, то, перемѣнивъ тонъ, начала жаловаться, что онъ мотаетъ, строитъ такія безпрестанно строенія, въ которыхъ нужды нѣтъ: "Не знаю что съ нимъ дѣлать"! и такія продолжая съ неудовольствіемъ рѣчи, ждала какъ бы на нихъ согласія; но Державинъ, потупя глаза, не говорилъ ни слова" Она, видя то, спросила: "что ты молчишь"? Тогда онъ ей тихо проговорилъ, что наслѣдника съ императрицей судить не можетъ, и закрылъ бумагу. Съ симъ словомъ она вспыхнула, закраснѣлась и закричала: "поди вонъ"! Онъ вышелъ въ крайнемъ смущеніи, не зная, что дѣлать. Рѣшился зайти въ комнату къ фавориту. "Вступитесь хоть вы за меня, Платонъ Александровичъ -- сказалъ онъ ему съ преисполненнымъ горести духомъ: "поручаютъ мнѣ непріятныя дѣла, и что я докладываю всю истину, какова она въ бумагахъ, то государыня гнѣвается, и теперь по Сутерландову банкротству такъ раздражена, что выгнала отъ себя вонъ. Я ли виноватъ, что ее обворовываютъ? да я и не напрашивался не токмо на это, но ни на какія дѣла; но мнѣ ихъ поручаютъ, а государыня на меня гнѣвается, будто я тому причиною".
   Зубовъ, вѣроятно, заступился за него: на другой день Екатерина выслушала весь докладъ и положила резолюцію. Дальнѣйшая служба Державина не обошлась безъ непріятностей подобнаго же рода, и все потому, что такъ или иначе онъ обнаруживалъ правду, скрываемую отъ нея другими, и старался, по-своему, выказывать нѣкоторую независимость. "Живи и жить давай другимъ", говорила императрица. Правило прекрасное, но приближенные ея понимали это правило такъ, что слѣдуетъ наживаться самимъ и не мѣшать и другимъ наживаться. Она смотрѣла на это сквозь пальцы, за то иногда приходила въ гнѣвъ ко пустякамъ, когда казалось ей, что посягаютъ на ея административную систему. Разъ Державинъ сидѣлъ у извѣстной г-жи Перекушкиной, интимной пріятельницы императрицы; вдругъ слышитъ крикъ въ комнатахъ государыни. Онъ входитъ туда и видитъ: ходитъ она въ волненіи по комнатѣ и "засучивъ рукава" кричитъ: "сенатъ идетъ противъ моихъ учрежденій! Я ему покажу себя". А сенатъ этотъ не имѣлъ никакого значенія, будучи, по справедливому замѣчанію Державина, доведенъ наперсниками и прочими ея приближенными вельможами или, лучше сказать, ею самою, можно выговорить, до крайняго униженія, или презрѣнія". Справедливость этого отзыва достаточно провѣрена историческою критикою. Снисходительность ея къ приближеннымъ Державинъ ставитъ ей въ укоризну, но извиняетъ обстоятельствами: такъ какъ "первый шагъ ея восшествія на престолъ былъ не непороченъ, то и должно было окружить себя людьми несправедливыми и угодниками ея страстей, противъ которыхъ явно возставать можетъ быть и опасалась, ибо они ее поддерживали. Когда же привыкла къ изгибамъ по своимъ прихотямъ съ любимцами, а особливо въ послѣдніе годы княземъ Потемкинымъ, упоена была славою своихъ побѣдъ, то уже ни о чемъ другомъ и не думала, какъ только о покореніи скипетру своему новыхъ царствъ". Легко сдѣлать выводъ изъ всего сказаннаго: типъ независимости,-- которую изображалъ собою Державинъ, была въ такой мѣрѣ непріятна, что къ концу ея жизни онъ просто попалъ въ опалу, что, однако, не помѣшало ему, "пролить потоки слезъ" на гробъ государыни.
   Преемникъ Екатерины обласкалъ Державина, и обѣщалъ сдѣлать его правителемъ своего верховнаго совѣта. Тутъ произошло недоразумѣніе: ослышался ли Державинъ или обмолвился ими. Павелъ, но указомъ, вышедшимъ вслѣдъ за обѣщаніемъ императора, Державинъ назначался правителемъ не совѣта, а только канцеляріи совѣта; разница была огромная, и Державинъ рѣшился объясниться. Съ этою цѣлью юнъ пріѣхалъ къ государю и принятъ былъ ласково.
   -- Что вы, Гавріилъ Романовичъ?
   -- По волѣ вашей, государь, былъ въ совѣтѣ, но не знаю, что мнѣ дѣлать.
   -- Какъ, не знаете? Дѣлайте, что Самойловъ дѣлалъ (Самойловъ былъ правителемъ канцеляріи совѣта при Екатеринѣ)..
   -- Я не знаю, дѣлалъ ли онъ что: въ совѣтѣ никакихъ бумагъ "го не читалось, а говорятъ, что онъ носилъ государынѣ протоколы совѣта, потому осмѣливаюсь просить инструкціи.
   -- Хорошо, предоставьте мнѣ.
   -- Не знаю я также, что сидѣть ли мнѣ въ совѣтѣ, или стоять, то-есть быть ли присутствующимъ, или начальникомъ канцеляріи?
   "Съ симъ словомъ -- разсказываетъ Державинъ -- вспыхнулъ императоръ: глаза его какъ молнія засверкали, и онъ, отворя дверь, во весь голосъ закричалъ стоящимъ предъ кабинетомъ Архарову, Трощинскому и прочимъ, изъ коихъ первый былъ тогда въ великомъ фаворѣ: слушайте: онъ почитаетъ быть въ совѣтѣ себя лишнимъ, а оборотись къ нему: поди назадъ въ сенатъ и сиди у меня, тамъ смирна, а не то я тебя проучу (курсив. въ подл.). Державинъ какъ громомъ былъ пораженъ таковымъ царскимъ гнѣвомъ и въ безпамятьи довольно громко сказалъ въ залѣ стоящимъ: "Ждите, будетъ отъ этого., толкъ". Послѣ сего выѣхалъ изъ дворца съ великимъ огорченіемъ".
   Такой пріемъ могъ бы отнять всякую охоту къ проявленію какой бы ни было самостоятельности, но Державинъ, несмотря на трепетъ, всюду царствовавшій, все-таки позволяетъ себѣ нѣкоторые смѣлые поступки, разумѣется, по тогдашнему времени, когда даже о явныхъ ошибкахъ государя при подписаніи указовъ никто не осмѣливался ему доложить: напр., въ 1800-мъ году былъ поднятъ вопросъ о внутреннемъ судоходствѣ и отданъ на обсужденіе особаго собранія изъ купечества, коммерцъ-коллегіи и адмирала графа Кушелева. Каждая сторона подала особое мнѣніе: коллегія одно, купечество другое, а адмиралъ третье. Такъ какъ подобные вопросы давно уже не переходили въ сенатъ, то всѣ. три мнѣнія были доложены императору и онъ подписалъ подъ ними: "Быть по сему". Такъ этотъ указъ и вошелъ въ "Полное собраніе законовъ". Подобнымъ же образомъ разрѣшенъ вопросъ о спорныхъ владѣніяхъ донскихъ казаковъ и крестьянъ; межевой департаментъ" поднесъ на разрѣшеніе государя докладъ, какія земли считать частными владѣніями казаковъ и какія казенными. "Государь, посреди плана, на всѣхъ спорныхъ мѣстахъ подписалъ своею рукою: "Быть по сему". И этотъ указъ былъ посланъ по назначенію, потому что генералъ-прокуроръ не посмѣлъ объяснить государю его ошибку. Повторяемъ: "смѣть свое сужденіе имѣть" въ то время было далеко не безопасно; между тѣмъ Державинъ очень рѣзко выразился въ сенатѣ о преслѣдованіи поповъ и мелкой шляхты въ присоединенныхъ къ Россіи польскихъ имѣніяхъ. Дѣло состояло въ томъ, что нѣкто Домбровскій набралъ нѣсколько полковъ поляковъ въ 1798-мъ г. и присоединился къ французскимъ арміямъ. Узнавъ объ этомъ, Павелъ "тотчасъ велѣлъ таковыхъ заговорщиковъ ловить и привозить въ петербургскую крѣпость, гдѣ ихъ въ тайной канцеляріи допрашивали, а по допросѣ прислали на судъ сенату". Ихъ обвиняли въ измѣнѣ и приговаривали къ вѣчной каторгѣ. Державинъ, обратясь въ Макарову, преемнику Шешковскаго по тайной канцеляріи, спросилъ:
   -- Виноваты ли были Пожарскій, Мининъ и Палицынъ, что они, желая избавить Россію отъ рабства польскаго, учинили между собою союзъ и свергли съ себя иностранное иго?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ Макаровъ: они не только не виноваты, они достойны всякой похвалы нашей и благодарности.
   -- Почему-жъ такъ строго обвиняются эти несчастные, что они имѣли между собою нѣкоторые разговоры о спасеніи отъ нашего владѣнія своего отечества, и можно ли ихъ винить въ измѣнѣ и клятвопреступленіи по тѣмъ самымъ законамъ, по которымъ должны обвиняться въ подобныхъ заговорахъ природные подданные?
   Указавъ на то, что вѣроятно мнѣніе обвиненныхъ раздѣляютъ и сенаторы-поляки, какъ графъ Ильинскій, графъ Потоцкій и другіе, Державинъ продолжалъ:
   -- Чтобъ сдѣлать истинно вѣрно-подданными завоеванный народъ, надо прежде привлечь его правосудіемъ и благодѣяніями, а тогда уже и наказывать его за преступленія, какъ и коренныхъ подданныхъ по національнымъ законамъ. Итакъ, по моему мнѣнію, пусть они думаютъ и говорятъ о спасеніи своего отечества какъ хотятъ, но только къ самому дѣйствію не приступаютъ, зачѣмъ нашему правительству должно прилежно наблюдать и до того ихъ не допускать кроткими и благоразумными средствами, а не казнить и не посылать всѣхъ въ ссылку: всей Польши ни переказнить, ни заслать въ заточенье нельзя. Иное дѣло -- главныхъ заговорщиковъ....
   Разумѣется, слова эти переданы были Павлу, но онъ ограничился тѣмъ, "что приказалъ ему не умничать"; участь же обвиняемыхъ была облегчена. Конечно, это не-вѣсть какой подвигъ со стороны Державина, но если мы вспомнимъ, что въ настоящее время находятся писатели, которые мечутъ обвиненія въ измѣнѣ направо, и налѣво, не спросясь разсудка и не соображая послѣдствій, то Державинъявится передъ нами болѣе гуманнымъ, чѣмъ эти патентованные гуманисты-классики...
   Дѣятельность Державина при Александрѣ достаточно оцѣнена; онъ не подходилъ къ новымъ людямъ и относился къ нимъ подозрительно и несправедливо, особенно къ Сперанскому; но онъ остался тѣмъ-же чѣмъ былъ, то-есть человѣкомъ, въ которомъ жила нѣкоторая независимость характера и чувство личнаго достоинства. Однажды, при докладѣ, на замѣчаніе императора, что генералъ-прокуроръ при Павлѣ дѣлалъ и то, что Державинъ относитъ къ обязанностямъ статсъ-секретарей, послѣдній отвѣчалъ: "я знаю это; но родитель вашъ поступалъ самовластно, безъ соображенія съ законами, что ему было только угодно, а вы въ манифестѣ вашемъ, при вступленіи на престолъ, объявили, что будете царствовать въ духѣ вашей бабки и по законамъ".-- "Ты всегда меня хочешь учить, сказалъ государь съ гнѣвомъ: я самодержавный государь, и такъ хочу". Вспомнимъ, что Екатерина сказала однажды Державину тоже самое.,
   Обращаясь къ его" поэтической дѣятельности, мы и тутъ найдемъ нѣкоторую самостоятельность, выражавшуюся въ сильныхъ обличающихъ строфахъ. Правда, онъ дѣлалъ уступки и весьма замѣтныя, но печать истиннаго таланта лежитъ только на тѣхъ его произведеніяхъ, которыя свободно исходили изъ души его. Другой оды Фелицѣ онъ не могъ уже написать, какъ скоро ближе узналъ Екатерину, и самъ-же наивно отнимаетъ историческое значеніе у этихъ стиховъ. Дѣло въ томъ, что Екатерина часто просила его писать "болѣе въ родѣ Фелицы"; онъ давалъ ей слово, запирался въ своемъ кабинетѣ, строчилъ, но "все выходило холодное, натянутое и обыкновенное, какъ у прочихъ цеховыхъ стихотворцевъ, у коихъ только слышны слова, а не мысли и чувства". Отчего-же это происходило? "Оттого, отвѣчаетъ онъ, что не могъ воспламенить такъ своего духа, чтобъ поддерживать свой высокій прежній идеалъ, когда вблизи увидѣлъ подлинникъ человѣческій съ великими слабостями". Все это намъ показываетъ человѣка честнаго, особенно для той среды, въ которой онъ вращался, и писателя, сознающаго, что вдохновеніе не можетъ быть продажно. Понятно, что ему не проходили даромъ независимыя и обличительныя мѣста въ его одахъ: онъ возбуждалъ къ себѣ сильную непріязнь въ вельможахъ и косые взгляды свыше. Это было и при Екатеринѣ, и при Павлѣ и при Александрѣ. Особенно ода "Властителямъ и Судіямъ" навлекла на него неудовольствіе государыни, а приближенные ея говорили ему, что онъ пишетъ якобинскіе стихи, и тщательно отъ него отворачивались. За этою чертою придворныхъ нравовъ тоже любопытно слѣдить въ "Запискахъ": она проявлялась аляповато и грубо, точно при какомъ необычайномъ явленіи, для котораго не было еще выработано изящнаго этикета: даже друзья сторонились отъ поэта и открещивались отъ него обѣими руками, а просто знакомые явно не замѣчали его. Стоило пройти слуху, что свыше не одобряютъ такого-то произведенія, какъ немедленно всѣ придворные начинали пѣть по одному камертону, и несчастный стихотворецъ терялся въ догадкахъ, что такое могло вызвать къ нему подобное неудовольствіе и почему, напр., переложеніе псалма царя Давида считается якобинствомъ, когда извѣстно, что царь Давидъ совсѣмъ якобинцемъ не былъ? Естественно, что не имѣя достаточной силы духа на полный разрывъ съ этой средою, Державинъ долженъ былъ подчиниться пословицѣ: "съ волками -- жить по-волчьи выть. Онъ слышалъ, какъ начальники говорили подчиненнымъ, наставляя въ правилахъ жизни: "совѣтую имѣть волчій ротъ и лисій хвостъ". Это правило приходилось практиковать и писателю, но Державинъ, если и показывалъ лисій хвостъ, то никогда не показывалъ волчьяго рта, да и лисій хвостъ не часто виднѣется въ его одахъ. Только крайнее пристрастіе можетъ утверждать противное, только полнымъ незнакомствомъ съ его поэзіей можетъ оправдываться подобный строгій приговоръ. Еслибы дѣло пошло на сравненія, мы могли бы указать въ поэзіи Державина такія сильныя строфы, какія никогда не вырывались, наприм., у г. Некрасова, этого сильнаго поэта-обличителя, пишущаго при обстоятельствахъ несравненно болѣе благопріятныхъ для свободнаго выраженія мысли. Чтобы уразумѣть неблагопріятную силу тогдашнихъ обстоятельствъ, достаточно прочесть въ "Перепискѣ" Державина исторію слѣдующихъ четырехъ строкъ изъ оды Фелицѣ:
   
   Да вѣкъ мой на дѣла полезны
   И славу ихъ я посвящу,
   Самодержавства скиптръ желѣзный
   Моей щедротой позлащу.
   
   Цензоры при московскомъ университетѣ, гдѣ печатались сочиненія Державина при Павлѣ I, сначала пропустили послѣдніе два стиха, а потомъ, когда книга была уже готова, потребовали ихъ исключенія. Державинъ недоумѣваетъ; онъ пишетъ объ этомъ къ куратору московскаго университета, князю Ѳ. Н. Голицыну, удивляясь, что не пропускаютъ фразу, "которая уже не одинъ разъ была напечатана, всѣмъ извѣстна и* которая одна за многихъ истинную дѣлаетъ честь самодержавному нашему правленію. Ее при покойной государынѣ приняли всѣ съ чрезвычайной похвалою; почему-же теперь нѣтъ? Развѣ теперешнее правленіе не такъ щедро и великодушно, какъ прошедшее. Истинно, я боюсь подумать, чтобъ, выпустивъ двѣ строки, не сдѣлать сатиры оскорбительнѣйшей, нежели Ювеналъ на свое время". При этомъ цѣлесообразность. Немудрено, что Сѣровъ, подъ вліяніемъ подобныхъ мнѣній, уклонился отъ своихъ взглядовъ на искусство и забылъ даже своего обожаемаго Шекспира, отъ котораго онъ почерпалъ образцы драмы.

Дм. Лобановъ.

"Вѣстникъ Европы", No 6, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru