Лопатин Лев Михайлович
Сергей Андреевич Юрьев, как мыслитель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ВЪ ПАМЯТЬ С. А. ЮРЬЕВА.

СБОРНИКЪ
ИЗДАННЫЙ ДРУЗЬЯМИ ПОКОЙНАГО.

МОСКВА.

Типо-литографіи Высочайше утвержденнаго Т-ва И. Н. Кушнеровъ и Ко,
Пименовская улица, собственный домъ.
1891.

   

Сергѣй Андреевичъ Юрьевъ, какъ мыслитель *).

*) Рѣчь, читанная въ годичномъ засѣданіи Московскаго Психохогическаго Общества, 24 января 1869 г.

   Мм. Гг. Наше Общество и всѣ образованные люди Москвы потерпѣли тягостную, невознаградимую утрату. Сошелъ въ могилу одинъ изъ послѣднихъ и самыхъ оригинальныхъ литературныхъ представителей блестящей плеяды людей сороковыхъ годовъ. Оцѣнка значенія покойнаго Сергѣя Андреевича Юрьева, какъ публициста, критика, драматическаго писателя, великаго знатока сценическаго искусства, ученаго,-- была уже неоднократно сдѣлана, и, надо думать, къ ней еще не разъ вернутся. Въ нашемъ обществѣ, посвященномъ изученію вопросовъ философіи, всего приличнѣе остановить вниманіе на той сторонѣ личности Юрьева, о которой въ воспоминаніяхъ о немъ до сихъ поръ говорилось лишь мимоходомъ. Я хочу сказать нѣсколько словъ о Сергѣѣ Андреевичѣ Юрьевѣ, какъ мыслителѣ.
   Отъ Юрьева не осталось сочиненій спеціально философскихъ. Но всѣмъ его знавшимъ, конечно, извѣстна его горячая любовь къ философіи, а также памятна законченность, цѣльность, идеальная широта его міросозерцанія. Въ исторіи можно наблюдать два типа философовъ: одни изъ нихъ, увѣрившись въ своемъ обладаніи высшею истиною, отдаляются отъ остальныхъ людей, для которыхъ эта истина представляется недоступною, замыкаются въ кругъ собственныхъ мыслей, посвящаютъ свою дѣятельность ихъ тщательному и всестороннему развитію и воздѣйствуютъ на общество, въ которомъ живутъ, своими литературными трудами. Существуютъ философы другой категоріи,-- ихъ притязанія гораздо скромнѣе, они не считаютъ себя исключительными собственниками достовѣрнаго знанія,-- они прозрѣваютъ истину вещей, но сознаютъ также слабость отдѣльнаго человѣка, чтобы вмѣстить ея безконечную содержательность,-- они видятъ путь, глубоко въ него вѣрятъ, но понимаютъ въ то же время трудности и препятствія, которыми онъ усѣянъ. Они не рѣшаются высказывать свои взгляды въ законченной системѣ, иногда даже вообще не рѣшаются излагать ихъ письменно, какъ что-то для всѣхъ обязательное, но происходитъ это не отъ шаткости убѣжденій, а отъ сознанія громадности задачи. Тѣмъ не менѣе вѣра въ истину, жажда ея полнаго раскрытія, одушевляютъ ихъ съ такою непобѣдимою силою, что они уже не могутъ молчать и скрываться. И вотъ эти неутомимые искатели истины дѣлаются вѣчными проповѣдниками, всегда увлекающимися, задушевными собесѣдниками, добровольными учителями всѣхъ, кто захочетъ ихъ слушать. Значеніе такихъ философовъ опредѣлять трудно,-- ихъ слово умираетъ вмѣстѣ съ ними, а между тѣмъ вліяніе ихъ бываетъ иногда громаднымъ. Классическій, всѣмъ знакомый примѣръ тому представляетъ Сократъ. Когда былъ умерщвленъ этотъ странный человѣкъ, безъ устали блуждавшій по улицамъ и площадямъ, безъ конца спорившій со всякимъ встрѣчнымъ, ради вѣчныхъ разговоровъ бросившій всѣ другія занятія,-- современники проводили его въ могилу съ холоднымъ недоумѣніемъ, и великихъ усилій стоило его друзьямъ показать людямъ, кого потеряли они въ лицѣ этого скромнаго генія. А вѣдь онъ произвелъ коренной переворотъ въ философіи!
   Русскіе философы той эпохи, когда впервые пробудилась самобытная философская мысль въ Россіи, почти всѣ принадлежали къ этому послѣднему разряду. Имена Хомякова, Станкевича, Кирѣевскаго, Юрія Самарина навсегда останутся въ исторіи русскаго просвѣщенія; направленія, ими основанныя, доселѣ живы между нами. А много ли дошло отъ нихъ философскихъ писаній... Покойный Сергѣй Андрееевичъ соединялъ въ себѣ самыя симпатичныя черты этого перваго поколѣнія русскихъ мыслителей. Онъ являлся настоящимъ художникомъ устнаго слова; безъ преувеличенія можно сказать,-- помимо его безспорныхъ литературныхъ заслугъ, однѣ уже его бесѣды были серьезнымъ общественнымъ служеніемъ. Кто однажды говорилъ съ нимъ, не забывалъ его никогда,-- а говорилъ онъ со всѣми, кто къ нему обращался, и говорилъ отъ всей души. Артистъ, начинающій писатель, студентъ, спеціалистъ ученый, общественный дѣятель -- направлялись къ нему, и каждый почерпалъ въ его горячихъ рѣчахъ что-нибудь такое, что навсегда сохраняло непреходящую цѣну. Юрьева интересовали самые разнообразные предметы и вопросы, все живое и серьезное сосредоточивало на себѣ его вѣчно-бодрую мысль, но несмотря на такую многосторонность его умственныхъ интересовъ, въ его мнѣніяхъ не было внутренней разрозненности; онъ всегда былъ вѣренъ своимъ основнымъ убѣжденіямъ, онъ никогда не противорѣчилъ себѣ. Я и хотѣлъ бы показать,-- какая общая нить связывала всѣ его воззрѣнія въ одно нераздѣльное цѣлое, какое общее философское міросозерцаніе заставляло его смотрѣть на существующее именно тѣми глазами, какими онъ всегда смотрѣлъ на него?
   Я знаю, какую трудную, даже неисполнимую задачу я беру на себя. Въ очень короткій срокъ, своими словами, почти исключительно ограничиваясь моими личными воспоминаніями, я долженъ изложить то, что составляло для покойнаго его завѣтныя, глубочайшія вѣрованія, которыя служили для него внутреннимъ мѣриломъ при разрѣшеніи всѣхъ вопросовъ знанія и дѣятельности, которыя вдохновляли его на очень трудномъ жизненномъ пути. Какъ избѣжать тутъ неполноты, неточности, блѣдности въ передачѣ, даже невольныхъ искаженій? И все-таки я взялся за нее, даже-считалъ себя къ тому обязаннымъ. Если мы, люди, знавшіе покойнаго близко, не захотимъ разсказать, что онъ думалъ,-- лучше ли будетъ, если его своеобразные взгляды по общимъ вопросамъ философіи пропадутъ безслѣдно? Я очень рано узналъ Сергѣя Андреевича; его симпатичный образъ составляетъ одно изъ самыхъ свѣтлыхъ воспоминаній моеги отрочества; въ долгихъ бесѣдахъ съ нимъ я почерпнулъ свои первые уроки по философіи; многія его воззрѣнія вошли неотдѣлимымъ элементомъ въ мое собственное міросозерцаніе. Было и еще одно соображеніе, меня ободрявшее. Когда я задумался надъ моею темою, я понялъ, что философію Юрьева дѣйствительно можно излагать своими словами, и она отъ этого сравнительно мало пострадаетъ. Мимоходомъ сказать, это рѣдкій признакъ, доказывающій первостепенную серьезность мысли. Знатокамъ исторіи философіи должно быть извѣстно, много ли философскихъ теорій сохранятъ свою содержательность, если разсѣять ореолъ облекающей ихъ трудной терминологіи?
   Во что же вѣрилъ Юрьевъ? Истина, красота, добро,-- такъ обыкновенно характеризуютъ общій предметъ вѣрованій у людей сороковыхъ годовъ. Эти слова перешли по наслѣдству и къ намъ, и мы стараемся ими выразить наше идеальное настроеніе, когда оно посѣтитъ насъ. Къ сожалѣнію, отъ долгаго употребленія или отъ другихъ причинъ, болѣе сложныхъ, они въ устахъ большинства потеряли устойчивый и живой смыслъ и обратились въ обозначеніе какихъ-то очень неопредѣленныхъ душевныхъ порывовъ. И вотъ, прежде всего нужно замѣтить, что для покойнаго Юрьева эти понятія или эти слова не были общими мѣстами воодушевленія, онъ видѣлъ въ нихъ идеи съ значеніемъ ясно установленнымъ, конкретнымъ, полнымъ содержанія. Онѣ служили вполнѣ точнымъ, простымъ, ничего притязательнаго въ себѣ не заключающимъ выраженіемъ его пониманія дѣйствительности. Отъчего это зависѣло? Отвѣтъ мы найдемъ въ воззрѣніи Юрьева на общую жизнь міра.
   Въ то время когда Юрьевъ началъ впервые знакомиться съ философскими вопросами,-- и въ Германіи, и у насъ на Руси, философская система Гегеля почти неограниченно господствовала надъ умами любителей спекулятивнаго мышленія. Вѣра во всеобщій, безличный міровой разумъ, воплощающійся въ жизни вселенной и разнообразно текущій во всѣхъ ея формахъ,-- въ отвлеченную логическую идею, которая отъ вѣка выступаетъ изъ своего внутренняго абстрактнаго бытія, распадается въ природѣ во множествѣ ея силъ и явленій, потомъ опять собирается, сосредоточивается въ себѣ и овладѣваетъ собою въ человѣческомъ сознаніи,-- эта вѣра, безспорно не лишенная возвышающей умъ поэзіи, вдохновляла нашихъ идеалистовъ въ ихъ научномъ и литературномъ творчествѣ. Однако Юрьевъ не сдѣлался Гегельянцемъ; онъ примкнулъ къ другому, противоположному теченію, начало которому положили у насъ основатели славянофильства Хомяковъ и Кирѣевскій, но, насколько мнѣ извѣстно, примкнулъ самостоятельно, помимо ихъ непосредственнаго вліянія. Вдохновителемъ Юрьева явился Шеллингъ въ его системѣ положительной философіи. Знакомство съ трудами Шеллинга въ послѣдній періодъ его философской дѣятельности имѣло для міросозерцанія Юрьева значеніе рѣшающее. У Шеллинга онъ взялъ основанія для общей критики Гегелевской абсолютной системы разума, критики, поражавшей тонкостью своихъ замѣчаній. Отправляясь отъ Шеллинга, Юрьевъ доказывалъ, что Гегель даетъ только отрицательную философію, раскрываетъ только возможныя отношенія между вещами, но не объясняетъ ихъ дѣйствительнаго существованія. Этотъ недостатокъ Гегеля, по мнѣнію Юрьева, коренится въ самой его задачѣ: мыслью, которая отвлеклась отъ всякаго дѣйствительнаго содержанія жизни, совсѣмъ въ себѣ замкнулась,-- діалектически эту жизнь построить. Въ самомъ дѣлѣ, что такое Богъ Гегеля, его абсолютная идея? Связная совокупность отвлеченныхъ законовъ міра, которая будто-бы съ логическою неизбѣжностью создаетъ реальныя вещи, міръ составляющія. Но мыслимо-ли это? Изъ отвлеченнаго, путемъ чисто-логическаго анализа, можетъ быть выведено опять только отвлеченное. Еслибъ даже былъ правъ Гегель, что всѣ законы существующаго усиліями чистаго мышленія могутъ быть построены изъ абстрактнаго понятія о бытіи, мы въ этой сферѣ дальше самыхъ общихъ законовъ никуда не достигнемъ. А что такое общіе законы вещей, какъ не простыя возможности ихъ различныхъ отношеній? Итакъ, признавъ за начало философіи логическую идею, мы, кромѣ міра возможностей, ничего не получаемъ. Откуда же берется дѣйствительность вещей въ ихъ индивидуальности, въ безконечномъ разнообразіи ихъ реальныхъ признаковъ! Почему міръ таковъ, какимъ мы его видимъ, хотя общіе логическіе законы могли бы одинаково хорошо выразиться въ мірахъ, безконечно различныхъ по своему частному, конкретному содержанію? Или скажемъ, что все конкретное въ вещахъ есть продуктъ чистой случайности? Но вѣдь это значитъ отказаться отъ всякаго объясненія,-- хуже того, это значитъ отринуть руководящее правило всякаго разумнаго разсужденія,-- законъ достаточнаго основанія. Слишкомъ очевидно, что въ существующемъ, кромѣ элемента раціональнаго (отвлеченно-логическаго) присутствуетъ элементъ ирраціональный (сверхлогическій). Этотъ послѣдній не заключаетъ въ себѣ никакого противорѣчія законамъ логики; напротивъ, онъ только и дѣлаетъ возможною ихъ реализацію въ вещахъ. Но онъ выше этихъ законовъ, потому что не ихъ отвлеченнымъ могуществомъ опредѣляется его живое содержаніе, а наоборотъ этимъ содержаніемъ доставляется полнота осуществленія для общихъ отношеній, въ нихъ данныхъ. А если такъ, то истинная основа вселенной -- не отвлеченная сущность, не абстрактное понятіе о бытіи; она больше какихъ бы то ни было отвлеченій, она самое дѣйствительное изо всего, что существуетъ, потому что въ ней живой источникъ творческихъ силъ всѣхъ вещей. Необходимость, порождающая міръ, не абстрактная и разсудочная, а творческая, такъ сказать художественная. Дѣйствительность въ своемъ цѣломъ представляетъ живое воплощеніе верховнаго идеала красоты и внутренняго блага; другаго мотива для ея бытія указать невозможно. Соотвѣтственно этому и разумъ, въ мірѣ дѣйствующій, не есть разумъ безличный; это не абстрактная идея, какъ совокупность совершенно отвлеченныхъ моментовъ мысли, безотчетно отражающихся въ невольномъ теченіи природнаго процесса,-- онъ есть разумъ творчески-свободный, собою владѣющій и о себѣ вѣдомый, это -- личная мысль живаго Бога.
   Въ послѣднемъ убѣжденіи исходная точка міросозерцанія покойнаго Сергѣя Андреевича. Онъ былъ Шеллингіанецъ, но откинулъ въ системѣ Шеллинга весь арсеналъ ложной и темной схоластики, и умѣлъ внести въ идеи Шеллинга простоту и задушевность своего русскаго ума. Для Юрьева міръ являлся воплощеніемъ красоты и добра, но не такимъ, которое разъ навсегда было бы совершено и оставалось въ мертвой неподвижности, а которое непрерывно совершается въ борьбѣ міровыхъ силъ. Какъ истый ученикъ Шеллинга, Сергѣй Андреевичъ былъ увѣренъ, что уже въ первомъ источникѣ вещей заключены основныя начала или потенціи дѣйствительности, взаимно противоположныя и тѣмъ не менѣе одно другое предполагающія, начало реальное, темное, стихійное и косное, въ немъ корень всякой матеріальности и взаимной розни существъ,-- и начало идеальное,-- свѣтлое, исполненное разума, жизни и гармоніи. Въ Божествѣ реальная потенція всецѣло побѣждена, просвѣтлена и поглощена идеальною мощью: не то наблюдается въ мірѣ тварныхъ, конечныхъ существъ. Ихъ существованіе только черезъ то и стало возможнымъ, что начало реальное, въ силу сверхчувственнаго метафизическаго акта свободы, обособилось въ себѣ, проявилось въ своей стихійности и розни. Но этимъ самымъ была возбуждена къ творческой дѣятельности безконечная сила духовнаго принципа. Весь процессъ міроваго развитія представляетъ постоянное и постепенное торжество духа надъ грубою реальностью природы, ведущее къ окончательному возстановленію нормальныхъ отношеній между противоположными силами дѣйствительности, къ уподобленію міра тварнаго міру божественному. Если угодно, Юрьевъ признавалъ внутренній дуализмъ природной основы,-- но не абстрактный дуализмъ картезіанскихъ субстанцій, а дуализмъ примиренный, самымъ существомъ вещей предназначенный къ упраздненію въ концѣ временъ.
   Слѣдовательно, вотъ какая картина бытія предносилась умственному взору покойнаго: дѣйствительность, во всѣхъ своихъ областяхъ и стадіяхъ развитія есть осуществленіе духа въ стихійной неопредѣленности, осуществленіе тѣмъ болѣе полное и совершенное, чѣмъ высшую ступень въ лѣстницѣ мірозданія занимаетъ та или другая форма существованія. Изъ этого коренного пониманія самой сущности жизни объяснялись идеалистическія наклонности Юрьева, отражавшіяся на всѣхъ его научныхъ мнѣніяхъ. Они сказывались уже въ его рѣшеніи вопроса объ элементарномъ веществѣ физическаго міра,-- о природѣ атомовъ. Въ своихъ воззрѣніяхъ на этотъ предметъ Юрьевъ явно склонялся къ динамическому объясненію, къ признанію механическихъ, непосредственно-наблюдаемыхъ свойствъ вещества за вторичныя и производныя, къ пониманію атомовъ, какъ идеальныхъ центровъ силъ, выражающихъ въ своихъ взаимныхъ отношеніяхъ вѣчные законы разума.
   Жизнь міра есть непрерывно совершающееся торжество духа надъ природою, идеи надъ исключительностью и разрозненностью реальнаго бытія. Поэтому Юрьевъ глубоко вѣрилъ во всеобщность закона развитія, хотя представлялъ его себѣ не такъ, какъ понимаютъ его современные эволюціонисты. Для сторонниковъ эволюціонизма развитіе есть только постоянное осложненіе формъ бытія, происходящее по однимъ и тѣмъ же механическимъ законамъ, воплощающее въ себѣ одно и то же количество силы (энергіи), всегда себѣ равной. По убѣжденію Юрьева, каждая новая стадія мірового процесса открываетъ поприще для дѣйствія новыхъ творческихъ силъ сущаго, по законамъ дотолѣ невѣдомымъ. Законы физическіе и химическіе господствуютъ надъ всѣмъ обширнымъ царствомъ неорганической природы. Но съ первымъ пробужденіемъ жизни въ міръ вступаетъ новая сила, гораздо глубже проникнутая печатью идеальности, гораздо цѣльнѣе отражающая въ себѣ свободу творчества мірового духа. Жизненная сила (Сергѣй Андреевичъ былъ защитникомъ виталистическаго принципа) является среди стихійной косности, какъ бы лучемъ свѣта, который, побѣждая ее, творитъ разнообразный, художественно-цѣлостный міръ организмовъ.
   Но лишь въ человѣческой личности духъ раскрывается въ своей внутренней безконечности, какъ разумный и самодѣятельный, творческій центръ жизни. Съ возникновеніемъ человѣчества наступаетъ новая, высшая эра въ развитіи жизни,-- рядомъ съ царствомъ природы устанавливается царство исторіи. Исторія человѣчества въ области духовныхъ отношеній должна повторить тотъ самый процессъ, который ранѣе совершился въ сферѣ космической. "Исторія человѣчества", говоритъ Юрьевъ въ своей статьѣ о "Народной правдѣ", "представляетъ намъ широкую картину борьбы двухъ міровыхъ силъ, двухъ міровыхъ началъ, борьбы, въ которой нравственное начало шагъ за шагомъ завоевываетъ себѣ побѣду надъ физическою необходимостью законовъ царства матеріи, заставляя послѣдніе служить своимъ цѣлямъ". Исторія начинаетъ отъ стихійной безсознательности и разрозненности, отъ матеріальнаго поглощенія личности тѣмъ, что ее окружаетъ; она отправляется отъ порабощевія человѣка природою и обществомъ. Ея ходъ состоитъ въ постепенномъ нравственномъ возвышеніи и освобожденіи лица отъ внѣшняго и внутренняго гнета, въ торжествѣ свободы, знанія, нравственнаго добра, надъ духовнною слабостью, невѣжествомъ, злымъ господствомъ животныхъ страстей. Въ будущемъ предносилось Юрьеву полное раскрытіе нравственныхъ силъ человѣчества, окончательная побѣда самодѣятельной личности надъ противоборствующими ей темными силами,-- не той личности, которая будто бы самою природою своею осуждена на безплодный субъективизмъ, на внутренній разладъ и замкнутость въ себѣ, а той, которая въ нравственномъ единеніи съ остальнымъ человѣчествомъ,-- въ томъ, что покойный любилъ называть хоровымъ или соборнымъ началомъ, обрѣтетъ высшую правду жизни, отыщетъ подлинный путь къ правильному завершенію великаго дѣла исторіи. "Стремленіе къ познанію истины и разума жизни", говоритъ Юрьевъ, "разрушительное для каждаго человѣка по своей неудовлетворенности, когда оно, обратившись исключительно въ страсть ума, не питается живыми нравственными силами, единящими людей между собой, становится, будучи управлено любовью къ человѣку и идеалами счастія людей, силою созидательною, ведущею человѣка отъ совершенства къ совершенству и вводящею его во святая святыхъ тайнъ жизни, полнаго удовлетворенія и блаженства". Человѣкъ только въ союзѣ съ другими людьми является нравственною личностью. Въ этомъ, по Юрьеву, заключается значеніе народности. Народъ есть тотъ естественный, стихійный союзъ людей, въ которомъ они прямо родятся, и на жизнь котораго постоянно воздѣйствуютъ совокупнымъ творчествомъ своего духа. Въ степени сознательности этого творчества лежитъ различіе народа отъ племени. Каждый народъ обособляется среди другихъ своимъ языкомъ, своею поэзіей, обычаями, религіозными вѣрованіями, и тогда пріобрѣтаетъ самостоятельную народную личность. Поэтому и народы, подобно отдѣльнымъ лицамъ, въ своемъ бытіи преслѣдуютъ высшія нравственныя цѣли, и въ этихъ выработанныхъ ими идеалахъ добра и правды весь смыслъ ихъ существованія. При завершеніи историческаго процесса отдѣльныя народности должны превратиться въ свободные органы единой всечеловѣческой жизни. "По мѣрѣ того", говоритъ Юрьевъ, "какъ возрастаетъ познаніе истины и вселяется ея правда въ жизнь человѣчества, возрастаютъ и самобытность и независимость каждаго народа и каждаго человѣка, возрастаетъ и братство народовъ и людей и ихъ внутреннее единеніе, и близится, возвѣщенное Христомъ царство правды, въ которомъ душа каждаго человѣка станетъ для всѣхъ дороже цѣлаго міра, и всѣ будутъ едины, какъ братья".
   Такъ понималъ Юрьевъ внѣшнюю, видимую, феноменальную сторону жизни міра. Но, по его глубокому убѣжденію, она предполагаетъ другую, глубже лежащую и высшаго значенія,-- сторону мистическую. Вѣдь весь міръ существуетъ лишь потому, что въ немъ вѣетъ Духъ Божественный, вездѣ внося жизнь и радость, вездѣ побѣждая противленіе мрака. Міровой процессъ не былъ бы законченъ, онъ потерялъ бы свою осмысленность, еслибъ темная стихійная потенція, формируемая лишь извнѣ, внутри себя навсегда осталась при своемъ глухомъ антагонизмѣ къ воздѣйствію принципа идеальнаго. Тварь должна быть освящена и просвѣтлена въ самомъ своемъ корнѣ, въ томъ, что составляетъ источникъ ея реальности и тварной самостоятельности. Она должна всецѣло возродиться въ основныхъ потенціяхъ своего существа, должна потушить въ себѣ самый зародышъ лежащаго въ ней противоборства, т.-е. она должна воспринять Божество въ себя. Она нуждается въ этомъ, но не можетъ этого совершить собственными силами и средствами; отсюда возникаетъ нравственная неизбѣжность воплощенія Бога въ тварной формѣ, и въ той формѣ, которая есть самая высшая, сосредоточившая въ въ себѣ всю совокупность потенцій бытія въ ихъ совершеннѣйшемъ выраженіи,-- въ формѣ Богочеловѣческой. Личность Христа является средоточіемъ мірового и историческаго процесса въ его неуклонномъ теченіи къ очищенію и возрожденію всего сотвореннаго. Искупительный актъ Христовъ былъ для Юрьева не только предметомъ вѣры,-- онъ видѣлъ въ немъ верховную истину умозрѣнія.
   Изъ всего сказаннаго можно было видѣть, что Юрьевъ въ своихъ воззрѣніяхъ на человѣка былъ убѣжденнымъ спиритуалистомъ. Дѣйствительно, на всѣ попытки разсматривать душу, какъ совокупность функцій тѣлеснаго организма, онъ глядѣлъ какъ на гипотезы, лишенныя внутренней логики, основанныя на произвольныхъ метафизическихъ предположеніяхъ, не имѣющія подлиннаго научнаго достоинства; напротивъ, онъ очень склонялся къ той мысли, что жизнь самого организма есть лишь выраженіе безотчетнаго душевнаго творчества (вообще въ своихъ взглядахъ на взаимныя отношенія души и тѣла онъ раздѣлялъ многія мнѣнія Фихте Младшаго). Для постоянныхъ собесѣдниковъ Юрьева должно быть памятно, какъ горячо доказывалъ онъ коренную противоположность въ характерѣ законовъ физическаго и психическаго міра. Онъ разсуждалъ такъ: надъ вещами физической природы всецѣло господствуетъ законъ эквивалентности, въ ней всякая потенціальная энергія истощается своимъ переходомъ въ энергію кинетическую,-- поэтому въ ней собственно не существуетъ того, что мы называемъ развитіемъ и совершенствованіемъ, а только смѣна равноцѣнныхъ формъ движенія. Совершенно иное замѣчаемъ мы въ духѣ: пріобрѣтенія души не поглощаются ихъ переходомъ въ активныя состоянія,-- наоборотъ, они имъ закрѣпляются за душой, какъ нѣчто неотъемлемо ей принадлежащее. Ощущеніе, мысль, чувство, проходятъ въ нашемъ сознаніи незамѣтно, если не вызовутъ нашего вниманія и пропадаютъ, повидимому, безъ слѣда. Но, возбудивъ нашу внутреннюю дѣятельность, задержанныя повторными актами нашей памяти,-- они становятся неотдѣлимою частію нашего я, тѣмъ болѣе прочною, чѣмъ большее количество дѣятельныхъ энергій они вызвали раньше. Отсюда происходитъ отличающая духъ способность непрерывнаго накопленія пережитыхъ состояній, безпредѣльнаго роста и расширенія его бытія,-- короче, возможность его развитія. По внутреннему убѣжденію Юрьева, ни одно впечатлѣніе для души не должно исчезать совсѣмъ; они хранятся въ ея глубочайшихъ нѣдрахъ и могутъ быть вызваны при удобныхъ обстоятельствахъ. То что кореннымъ образомъ отличаетъ душу отъ тѣла, есть ея внутренняя безконечность.
   Внутренняя безконечность души человѣческой одна изъ любимыхъ идей Юрьева. Въ личности каждаго человѣка заключенъ неистощимый запасъ творческихъ силъ, который сказывается въ актахъ его мысли, его фантазіи, его воли,-- во всей совокупности его жизненной дѣятельности. Творчество есть то, что приближаетъ человѣка къ Богу, въ немъ по преимуществу выражается абсолютная основа человѣческаго существа. Въ силѣ свободной самодѣятельности заключается та божественная искра, которая теплится въ каждой душѣ, которая является залогомъ возрожденія при самомъ глубокомъ ея паденіи. Именно къ этому коренному убѣжденію примыкала его горячая, задушевная вѣра въ безсмертіе души, не покинувшая его до самыхъ послѣднихъ часовъ его жизни. Эта вѣра обосновывалась для него не только теоретически въ его понятіи о духѣ, какъ бытіи существенномъ (субстанціальномъ), какъ творческомъ источникѣ собственныхъ дѣйствій и проявленій, она у него опиралась на практическія, жизненныя соображенія, которыя никогда не потеряютъ своего могущества надъ человѣческимъ сознаніемъ. Въ душѣ человѣка (и въ его индивидуальной душѣ, а не въ какой-нибудь внѣ его находящейся всеобщей субстанціи) лежатъ неограниченныя силы, въ ней живутъ безконечныя потенціи добра и зла, созиданія и разрушенія,-- поэтому на земное существованіе, при самыхъ лучшихъ условіяхъ, не можетъ исчерпать того, что дано въ ней дѣйствительно. Еще менѣе можетъ выразить безконечную полноту духовныхъ задатковъ въ насъ заурядная жизнь обыкновенныхъ людей при неизбѣжной непрочности человѣческой организаціи, при случайности историческихъ обстоятельствъ и личной судьбы. Вотъ почему земля не единственное поприще для жизни и дѣятельности человѣческаго духа; великое будущее открыто человѣчеству во всѣхъ его членахъ, хотя мы и не можемъ ясно его себѣ вообразить. Люди не только случайныя единицы въ прихотливомъ ходѣ историческаго процесса, они не только ничтожные винты и колеса огромной и безпощадной машины. То, въ чемъ обитаетъ сила жизни, не можетъ и не должно погибнуть,-- думать иначе значитъ лишать жизнь всякаго смысла, и этого не скрыть никакими хорошими словами. Исторія для человѣка, а не человѣкъ для исторіи; душа человѣка сосредоточила въ себѣ высшую мощь космическаго бытія, "она дороже цѣлаго міра", какъ любилъ выражаться Юрьевъ, намекая на слова Спасителя.
   Повторяю, безсмертіе для Юрьева не было лишь отвлеченнымъ догматомъ, общимъ метафизическимъ выводомъ изъ простого понятія о субстанціальности души, безъ дальнѣйшихъ поясненій, которымъ такъ часто ограничиваются представители философскаго спиритуализма. Для него оно являлось живымъ представленіемъ, на которомъ глубоко отразилось его нравственное міросозерцаніе. По стопамъ великихъ мыслителей церкви, Оригена и св. Григорія Нисскаго, онъ разсматривалъ судьбу душъ за предѣлами гроба, какъ великій очистительный процессъ, ведущій всякую духовную тварь къ примиренію и сочетанію съ ея Божественнымъ Источникомъ, въ вѣчномъ царствѣ безконечной любви и милосердія. Онъ признавалъ различіе въ посмертной участи духовныхъ существъ, но онъ не рѣшился вѣрить въ вѣчную область зла и муки рядомъ съ торжествующимъ царствомъ Христа. Страданіе омраченной души являлось его умственному взору нравственно-необходимымъ слѣдствіемъ духовнаго огрубѣнія, ненормальнаго направленія воли, ея извращеннаго отношенія къ Божеству и низшимъ силамъ дѣйствительности. Однажды покойный выразился такъ, въ неподражаемой наивности своей образной рѣчи: "Представьте человѣка, который живетъ въ душу живую (передъ тѣмъ шелъ разговоръ о различіи въ человѣкѣ души живой, общей у него съ животными, отъ духа животворящаго,-- высшаго начала въ немъ), т.-е. въ животныя побужденія,-- ѣсть, пьетъ, ищетъ только чувственныхъ наслажденій, и вдругъ онъ умираетъ, остается духъ и только. Поймите, въ какое положеніе онъ попадетъ,-- странное, нелѣпое положеніе! Ему неловко, онъ не знаетъ, что съ собой дѣлать, куда дѣться! Онъ точно пьяный среди трезвой и благочинной компаніи! И вотъ является неизбѣжный рядъ мученій, борьбы, безплодныхъ усилій!" Но и для этихъ душъ, потонувшихъ въ собственной тьмѣ, по сердечному убѣжденію Юрьева, загорится когда-нибудь яркій лучъ благодати и примиренія.
   Если усвоимъ себѣ этотъ взглядъ на сущность и назначеніе человѣка, намъ станетъ понятно отношеніе Юрьева къ вопросу о познаніи, его возможности и окончательныхъ задачахъ. Сергѣй Андреевичъ не былъ ни одностороннимъ раціоналистомъ, ни эмпирикомъ, хотя и признавалъ извѣстное право на существованіе за этими двумя противоположными точками зрѣнія на задачи познанія. Разумъ, предоставленный самъ себѣ, въ своей чистой дѣятельности, раскрываетъ намъ всеобщую, отвлеченно-логическую истину вещей, но онъ не въ силахъ объяснить ихъ живой реальности; опытъ, порвавшій всѣ связи съ умозрѣніемъ, научаетъ насъ о частныхъ отношеніяхъ, существующихъ въ непосредственно-данной дѣйствительности, но онъ не въ состояніи обосновать ихъ всеобщаго характера или объяснить ихъ внутренній смыслъ. Полная, живая истина сущаго доступна не спекулятивному разуму и не эмпирическому разсудку въ ихъ разобщенности; она открывается лишь цѣлостному и гармоническому дѣйствію всѣхъ духовныхъ силъ человѣка. Подъ такимъ внутренно-цѣлостнымъ познаніемъ Юрьевъ разумѣлъ не только простое сочетаніе умозрѣнія съ опытомъ; онъ давалъ не менѣе выдающееся мѣсто въ познаніи высшей истины волѣ, направленной къ добру, и чувству, воспріимчивому къ красотѣ мірозданія. "Только въ гармоническомъ единеніи всѣхъ силъ жизни,-- говорилъ Юрьевъ,-- раскрываетъ истина всю полноту неисчерпаемаго богатства своего содержанія, всю свою безсмертную красоту и, въ нихъ, неодолимую энергію и непобѣдимую мощь своего творчества". Чтобы понять Юрьева, мы должны вспомнить главную мысль его философіи и его признаніе въ существующемъ ирраціональнаго элемента. Жизнь, какъ она дана, не есть продуктъ математической необходимости, но она не есть порожденіе и случайной игры слѣпыхъ, стихійныхъ силъ природы. Въ возникновеніи міра воплотилось свободное творчество божественной мысли, направляемой абсолютнымъ идеаломъ добра; міровой процессъ есть живое художество всемірнаго духа, руководимое верховнымъ закономъ космической гармоніи. Поэтому, чтобъ постигнуть таинственную картину міра, раскинутую передъ нашими глазами, мы должны настроить себя созвучно тому, что въ немъ совершается, должны возвыситься надъ нашею замкнутостью и порабощеніемъ чувственнымъ иллюзіямъ; мы должны внутренно приблизиться къ тому, что жизнью движетъ, и раздуть въ себѣ то пламя, которое теплится въ глубочайшихъ нѣдрахъ природы. Лишь возбудивъ въ себѣ силу аналогичнаго творчества, мы поймемъ въ жизни и то, что не подлежитъ прямымъ и безспорнымъ доказательствамъ.
   Источникъ высшей истины для человѣка есть его разумъ, направляемый любовью,-- вотъ выводъ, который являлся съ неизбѣжностью изъ принятыхъ посылокъ и который имѣлъ рѣшающій смыслъ для отношенія Юрьева къ ученію церкви. По воззрѣнію Юрьева, полнота возможной истины дается не одинокимъ усиліямъ отдѣльнаго ума, всегда одностороннимъ и носящимъ печать субъективной ограниченности; она усвояется соборною всецѣлостью общечеловѣческаго сознанія, объединеннаго свободнымъ дѣйствіемъ любви въ воспріятіи откровенія, т.-е. она осуществляется только въ церкви, мистически обоснованной искупительнымъ актомъ Христа. "Христіанская община,-- говоритъ Юрьевъ,-- служитъ полнымъ синтезомъ дилеммы между индивидуальностью и общинностью, дилеммы, которую христіанство выразило во всей абсолютной ея силѣ, въ такой, въ какой не выражало ея дотолѣ никакое слово человѣческое... Эту великую дилемму, объемлющую жизнь, рѣшаетъ сила любви христіанской, свободно уничтожающая обособленность личную въ общемъ единеніи любви и создающая иную, истинную, высшую нравственную личность". Сергѣй Андреевичъ Юрьевъ былъ настоящій, искренно-вѣрующій православный христіанинъ, горячій поклонникъ Хомякова и его теоріи церкви. Примыкая къ воззрѣніямъ славянофильской школы, Сергѣй Андреевичъ убѣжденно защищалъ тотъ тезисъ, что въ православіи авторитетъ общеобязательной истины съ внутреннею неизбѣжностью идетъ на встрѣчу свободнымъ усиліямъ и требованіямъ мысли, просвѣщенной любовью. Не внѣшній авторитетъ буквы или папскаго приказанія, не единоличныя умозаключенія отвлеченнаго, мышленія утверждаютъ истину Христову, говорилъ онъ,-- она сама въ себѣ, въ безконечности своего содержанія, носитъ свою силу, непобѣдимую для чуткаго сердца. Этимъ убѣжденіемъ объясняется въ Юрьевѣ поразительное для многихъ сочетаніе вѣры въ догматы и постановленія церкви и совершеннаго свободомыслія, задушевной религіозности и широкой терпимости къ мнѣніямъ людей, съ нимъ несогласныхъ. Юрьевъ зналъ, что настоящая вѣра не предписывается, а самобытно созидается въ сокровеннѣйшей глубинѣ душевной, и что, навязанная насильно, она обыкновенно приноситъ вовсе не тѣ плоды, какихъ отъ нея ждутъ. Припоминаются мнѣ слова, сказанныя Ѳ. М. Достоевскимъ въ единственномъ разговорѣ, который мнѣ пришлось имѣть съ нимъ во время памятныхъ для Москвы Пушкинскихъ праздниковъ: "Странные нынче являются ревнители благочестія! Чтобы повѣрить въ Бога, они должны пережить такую страшную внутреннюю ломку, такъ должны себя изуродовать и изувѣчить нравственно, что потомъ они боятся пошевелиться,-- они пугаются каждаго впечатлѣнія, каждаго новаго проявленія жизни! Вмѣсто просвѣтлѣнія -- душа у нихъ только омрачается и ожесточается., Какой-то страхъ ихъ преслѣдуетъ,-- такъ трудно имъ достался душевный миръ, для нихъ самихъ подозрительный!" Покойный Юрьевъ не принадлежалъ къ числу такихъ ревнителей. Въ его глазахъ христіанская истина не была хрупкимъ сосудомъ, который надо оберегать отъ всякаго прикосновенія, чтобъ онъ не разбился и не разсыпался въ прахъ, какъ иногда представляется дѣло даже искренно благочестивымъ людямъ; онъ зналъ, что ей нечего бояться свѣта, ибо сама она есть наиболѣе могущественный источникъ свѣта! Онъ былъ увѣренъ, что всестороннее развитіе нравственной личности представляетъ лучшее ручательство за торжество истины надъ сердцами людей. Помню его одинъ отвѣтъ, вызвавшій недоумѣніе во многихъ присутствующихъ, и все-таки выражавшій самую сущностъ его религіознаго міросозерцанія. Покойный Тургеневъ спросилъ его, какъ онъ миритъ основанный на традиціи авторитетъ православныхъ догматовъ съ свободою личнаго разума? На это Юрьевъ сказалъ, что для него основныя вѣрованія христіанства въ ихъ живомъ внутреннемъ единствѣ суть такіе же постулаты свободнаго нравственнаго сознанія, какими представлялись Канту его абстрактныя утвержденія о бытіи Бога, безсмертіи души и человѣческой свободѣ. При такомъ взглядѣ самобытное развитіе умственныхъ силъ, свободная постановка самыхъ глубокихъ задачъ знанія, отважное стремленіе проникнуть въ самыя тайны Божества -- не казались Юрьеву противными духу христіанства; напротивъ, въ нихъ онъ видѣлъ его необходимое слѣдствіе, вѣрный знакъ его побѣды надъ внутреннимъ человѣкомъ. Язычникамъ могло казаться грѣховнымъ овладѣть божественными тайнами,-- христіанство уничтожило бездну между темнымъ, неизвѣстнымъ божествомъ и его эфемернымъ созданіемъ. "Духъ христіанства", говоритъ Юрьевъ, "которымъ сознательно и несознательно живутъ новые вѣка, ведущіе человѣка къ жизни безконечной, не можетъ считать противуестественными стремленія человѣка познать абсолютную истину и проникнуть духомъ въ нѣдра жизни божественной, но вмѣняетъ въ вину человѣка эгоистическое направленіе его душевныхъ стремленій, эгоистическую отрѣшенность его отъ прочихъ людей, его жизнь исключительно только для себя, и видитъ въ этомъ нравственное извращеніе природы человѣка, и, какъ дѣло противуестественное, источникъ его разрушенія".
   Время не позволяетъ мнѣ остановиться ни на политическихъ воззрѣніяхъ Юрьева, ни на его эстетическихъ теоріяхъ. Но изъ того, что было изложено мною, можно уже видѣть, что его гуманный либерализмъ во мнѣніяхъ о дѣлахъ общественныхъ и политическихъ и его возвышенный идеализмъ въ вопросахъ искусства были тѣсно связаны съ его общимъ пониманіемъ міра. Юрьевъ горячо сочувствовалъ всякому успѣху свободы, гуманности, правды во всѣхъ странахъ; торжество насилія и безчеловѣчности, гдѣ бы ни совершалось оно, вызывало живое негодованіе,-- но вѣдь это прямо вытекало изъ его понятія о свободной самодѣятельности и о полномъ развитіи силъ личности, не только какъ о правѣ, но и какъ о верховной обязанности человѣка. "Только отрицая духъ въ человѣкѣ", говоритъ Юрьевъ, "можно отрицать его абсолютное право на индивидуальную, личную самостоятельность и свободу". "Свобода для человѣка есть возможность для него личнаго самоопредѣленія во имя правды, и право на свободу равносильно праву на то, чтобъ быть вполнѣ человѣкомъ". Это неприкосновенная святыня, за которую онъ долженъ умирать, ибо безъ нея онъ не можетъ служить правдѣ". "Какъ безконечны силы духа, такъ безконечна и радость ихъ удовлетворенія. Къ этому счастію открываетъ путь свобода, и потому нѣтъ драгоцѣннѣе ея никакого сокровища на землѣ." Не менѣе свято для Юрьева было искусство; онъ полагалъ его задачу въ живомъ воплощеніи идеаловъ красоты и правды, онъ требовалъ отъ него не служенія грубымъ вкусамъ, а пробужденія человѣческаго духа къ жизни высшей,-- это также глубоко соотвѣтствовало основамъ его міросозерцанія. Вѣдь ему вся вселенная представлялась художественнымъ осуществленіемъ божественнаго творчества; художественный геній, въ его глазахъ, былъ великою силой ясновидѣнія самыхъ коренныхъ тайнъ, движущихъ жизнью природы и человѣка.
   Таково было, въ общихъ и скудныхъ чертахъ, философское міросозерцаніе Юрьева, которому онъ не измѣнилъ во всю свою жизнь, которое онъ увлекательно проповѣдывалъ въ своихъ бесѣдахъ, которое налагало на его мнѣнія ихъ оригинальную, возвышенную окраску. Я изложилъ его, какъ могъ, насколько мнѣ сохранила его память, и насколько оно выразилось въ немногихъ статьяхъ покойнаго, соприкасавшихся съ философскими вопросами. Съ Юрьевымъ часто спорили; его иногда называли мистикомъ, неисправимымъ идеалистомъ, мечтателемъ. Но, мнѣ кажется, самый злой противникъ не можетъ отвергнуть въ его воззрѣній на міръ того великаго достоинства, о которомъ я уже говорилъ, и которое далеко не всегда отмѣчаетъ теоріи даже патентованныхъ философовъ. Никакъ нельзя отрицать въ его міросозерцаніи внутренняго единства, глубокаго соотвѣтствія всѣхъ его частей между собою, органическаго подчиненія всѣхъ его подробностей одной общей идеѣ. Это единство не было надуманнымъ, оно не было порождено стремленіемъ создать, во что бы то ни стало, философскую систему; Юрьевъ никакой системы строить не желалъ и не считалъ себя къ тому призваннымъ. Единство его взглядовъ было простымъ слѣдствіемъ внутренней невозможности для него мѣрить вещи не одною мѣрой; оттого оно было такъ безъискусственно, такъ свободно отъ всякой фальши и софизмовъ, такъ поражало своею искренностью!
   Была и другая черта въ міровоззрѣніи Юрьева, которая неудержимо влекла къ нему симпатіи людей самыхъ разнообразныхъ занятій и самыхъ противоположныхъ мнѣній. Въ одномъ изъ недавно появившихся воспоминаній о покойномъ авторъ говоритъ, что къ его нравственной личности во всей силѣ можно приложить слова: человѣкъ онъ былъ. Къ этому я прибавилъ бы: и онъ вѣрилъ въ человѣка всѣмъ сердцемъ. Онъ вѣрилъ въ человѣчество, вѣрилъ въ неистребимое сѣмя добра и свѣта, тлѣющее въ нѣдрахъ самой загрязненной души, вѣрилъ, что неутомимое исканіе высшей правды есть тотъ голосъ Бога въ человѣческомъ духѣ, котораго не заглушатъ никакая ложь, никакія козни зла; а поэтому онъ вѣрилъ въ свѣтлое будущее людей, въ глубокій нравственный смыслъ исторіи. "Стремленіе къ познанію истины", говоритъ Юрьевъ, "къ осуществленію правды въ жизни, есть основная и центральная сила духовной природы человѣка, которая влечетъ его на высшія степени совершенствованія, къ высшимъ цѣлямъ его жизни. Это голосъ Бога въ его душѣ, незаглушимый, неистребимый никакими отрицательными силами, въ какія бы уклоненія ни отвлекали онѣ его отъ прямаго пути, какими бы извилинами ни шелъ онъ въ своей жизни". Эта тирада въ устахъ Юрьева не фраза и не холодная мысль; въ ней звучитъ глубочайшая струна души его. Въ его сердцѣ жила настоящая любовь къ людямъ,-- онъ дѣйствительно прощалъ врагамъ своимъ и дѣйствительно помогалъ своимъ ближнимъ. Отсюда проистекала его трогательная внимательность ко всѣмъ, его благодушная готовность цѣлые часы бесѣдовать о самыхъ дорогихъ для него убѣжденіяхъ и съ юношей, въ которомъ впервые проснулись мучительные вопросы, и съ старикомъ, посѣдѣвшимъ въ ученыхъ трудахъ. Въ этой любви, въ этой вѣрѣ во внутреннюю красоту человѣка главнымъ образомъ почерпалъ Юрьевъ тотъ юношескій пылъ, который выдѣлялъ его среди всѣхъ его сверстниковъ, и котораго не могли побѣдить никакія житейскія невзгоды,-- а жизнь его далеко нельзя назвать счастливою. Душевный пламень горѣлъ въ немъ, горѣлъ до того самаго дня, когда распалась его тѣлесная оболочка.
   Теперь мы переживаемъ печальное, мрачное время,-- и не мы одни: образованный міръ Европы остановился, разочарованный и недоумѣвающій, на тяжеломъ историческомъ пути передъ грознымъ, неизвѣстнымъ будущимъ. Всѣхъ охватившее внутреннее броженіе сказывается въ формахъ весьма различныхъ. Въ лучшихъ случаяхъ оно порождаетъ отвлеченную холодность взглядовъ, какую-то старческую осторожность при ихъ выборѣ и проведеніи въ жизнь, неспособность, при всѣхъ усиліяхъ, найти вдохновляющіе двигатели нравственной воли. Въ формѣ наиболѣе рѣзкой -- оно переходитъ въ полный скептицизмъ, въ такое развязное отрицаніе самыхъ святыхъ завѣтовъ человѣчества, предъ которымъ можно отступить въ ужасѣ. Что прежде скрывали, если и думали, теперь говорятъ открыто. Сколько дарованій безплодно тратится единственно на то, чтобы топтать въ грязь дотолѣ неприкосновенные идеалы жизни и легкомысленно осмѣивать самыя естественныя требованія и права людей! Въ такое время великаго унынія и великаго безвѣрія во все, что дорого и важно человѣку, надо чаще обращаться мыслью къ прошлому, надо чаще возобновлять въ памяти дорогіе образы отшедшихъ покойниковъ, которые умѣли жить, умѣли бороться и умѣли умирать!

Левъ Лопатинъ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru