Лоти Пьер
Исландские рыбаки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Pêcheur d'Islande.
    Текст издания: журнал "Русскій Вѣстникъ", NoNo 1-2, 1890.

   

ИСЛАНДСКІЕ РЫБАКИ

Романъ въ 5-ти частяхъ.

Пьера Лоти.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   Пятеро широкоплечихъ молодцовъ сидѣли за кружками съ виномъ въ каютѣ, слигкомъ низкой для ихъ могучаго роста и гдѣ царствовалъ сумракъ и пахло рыбнымъ разсоломъ и моремъ. Корабль слабо покачивался, скрипя монотонно-жалобно, съ сонной медлительностью.
   Кругомъ было море, а на дворѣ стояла ночь: но единственное отверстіе, пробитое въ потолкѣ, плотно закрывалось деревянной крышкой -- что происходило снаружи, можно было только догадываться. Старый фонарь, привѣшенный къ потолку, озарялъ каюту трепетнымъ свѣтомъ. Въ печкѣ пылалъ огонь, и намокшая одежда рыбаковъ медленно высыхала, распространяя испаренія, смѣшивавшіяся съ дымомъ глиняныхъ трубокъ.
   Тяжелый столъ занималъ почти все помѣщеніе, оставляя ровно столько мѣста, чтобы можно было пролѣзть и усѣсться на узкихъ, прилаженныхъ къ дубовой обшивкѣ стѣнъ табуретахъ. Сидѣвшіе почти задѣвали головами за толстыя стропила, темнѣвшія надъ ними.
   Все въ каютѣ -- стѣны, столъ, нары, похожія на ниши въ склепѣ, куда кладутъ покойниковъ, было массивно, грубо сколочено, истерто платьемъ рыбаковъ и пропитано сыростью и солью.
   Сидръ и вино, которое они пили изъ кружекъ, оживило весельемъ ихъ открытыя и мужественныя лица. Сидя за столомъ и бесѣдуя по-бретонски, они толковали о женщинахъ и свадьбахъ.
   На почетномъ мѣстѣ, у внутренней перегородки на полочкѣ, красовалось довольно древнее, фаянсовое изображеніе Св. Дѣвы -- покровительницы моряковъ, раскрашенное съ наивностью младенческаго искусства.
   Фаянсовыя фигуры сохраняются дольше живыхъ людей, поэтому красное съ голубымъ платье Мадонны поражало своей свѣжестью среди голыхъ деревянныхъ стѣнъ въ сѣромъ сумракѣ угрюмаго убѣжища. Вѣроятно не разъ внимала Мадонна пламенной молитвѣ въ минуту опасности, въ часъ душевной тоски и отчаянія.
   У ногъ ея прибили два букета изъ искусственныхъ цвѣтовъ и четки. Всѣ пятеро мужчинъ были одѣты одинаково въ грубыя вязанныя фуфайки изъ голубой шерсти, обтягивавшія торсъ и засунутыя за поясъ.
   На головѣ родъ каски изъ пропитанной дегтемъ парусины именуемой suroît (названіе того юго-восточнаго вѣтра, который въ нашемъ полушаріи приноситъ дождь).
   Капитану всякій бы далъ не менѣе сорока; тремъ другимъ -- двадцать пять или тридцать. Послѣднему, котораго звали Сильвестръ, было не болѣе семнадцати, хотя силою и ростомъ онъ не уступилъ бы остальнымъ, и черная, курчавая борода покрывала его щеки. Только наивные, сѣро-голубые, необыкновенно кроткіе глаза выдавали въ немъ ребенка. Невольно тѣснясь другъ къ дружкѣ, рыбаки казались вполнѣ довольными и, повидимому, чувствовали себя очень хорошо въ своей темной норѣ.... А снаружи ночь и море -- безпредѣльная пустыня черныхъ и глубокихъ водъ.
   Мѣдные часы, висѣвшіе на стѣнѣ, пробили одиннадцать.
   Тяжелыя капли дождя стучали по деревянному потолку каюты. Рыбаки толковали о брачномъ вопросѣ.
   Они гадали о невѣстахъ для тѣхъ, которые еще были холосты, или разсказывали смѣшныя исторіи, происходившія на родинѣ во время свадебныхъ пировъ. По временамъ, правда, они позволяли себѣ съ добродушнымъ смѣхомъ довольно откровенные намеки, но любовь для людей такого закала всегда дѣло святое и остается цѣломудренной даже въ самой откровенности.
   Между тѣмъ Сильвестръ соскучился по одному изъ товарищей -- Жану (или по произношенію бретонцевъ -- Яну), который еще оставался на палубѣ. Что онъ тамъ дѣлаетъ? Пора бы ему бросить работу и придти съ ними посидѣть.
   -- Скоро полночь, однако, сказалъ капитанъ.
   Онъ выпрямился и, поднявъ головою деревянную крышку, высунулся наружу, чтобы позвать Яна.
   Тогда странный свѣтъ упалъ сверху.
   -- Янъ! Янъ!... Ей! человѣче?
   "Человѣче" откликнулся съ палубы.
   Блѣдный свѣтъ, падавшій въ открытое отверстіе, походилъ на дневной.
   -- Скоро полночь! крикнулъ капитанъ.
   А между тѣмъ свѣтъ этотъ напоминалъ отблескъ солнца -- отблескъ сумеречный; казалось, его отражали откуда-то изъ большой дали таинственныя зеркала.
   Окошко закрыли, и ночь возвратилась.
   Фонарь по-прежнему горѣлъ желтымъ пламенемъ.
   Слышно было, какъ "человѣче" въ большихъ деревянныхъ башмакахъ спускался по лѣстницѣ. Согнувшись въ три погибели, онъ вошелъ словно громадный медвѣдь. То былъ настоящій великанъ. Острый запахъ соленой рыбы заставилъ его сморщить носъ. Онъ значительно превосходилъ размѣрами обыкновеннаго человѣка, особенно своею широкою, какъ доска, спиною. Мускулы на плечахъ, рѣзко обозначавшіеся подъ фуфайкой, походили на два шара. У него были большіе черные, очень живые глаза съ выраженіемъ дикимъ и гордымъ.
   Сильвестръ съ нѣжностью ребенка обвилъ Яна руками и сталъ ласкаться къ нему. Онъ былъ женихомъ его сестры и считалъ Яна своимъ старшимъ братомъ.
   Янъ позволялъ себя ласкать съ видомъ ласковаго льва, отвѣчая Сильвестру добродушной улыбкой, обнаруживавшей его бѣлые зубы.
   Зубамъ у него во рту было просторнѣе, чѣмъ у другихъ людей, а потому они казались рѣдкими и совсѣмъ маленькими. Свѣтлые усики, къ которымъ еще ни разу не прикасалась бритва, завивались двумя колечками около его красиво изогнутыхъ губъ. Борода была гладко выбрита, а румяныя щеки покрывалъ пушокъ, какъ кожицу плода, до котораго еще никто не.дотрогивался.
   Когда Янъ сѣлъ, кружки снова наполнили виномъ и позвали юнгу набить трубки. Для послѣдняго это было большое удовольствіе, такъ какъ онъ подавалъ трубки уже закуренными и такимъ образомъ на его долю перепадало нѣсколько затяжекъ...
   Этотъ юнга,-- небольшой, плотный и круглолицый мальчикъ -- приходился съ родни всѣмъ морякамъ и хотя работа, которую онъ несъ, была довольно тяжела, могъ считаться балованнымъ ребенкомъ на кораблѣ.
   Янъ далъ ему отпить изъ своей кружки, послѣ чего его послали спать.
   Оживленный разговоръ на тему о свадьбахъ возобновился.
   -- Ну, а ты, Янъ -- спросилъ Сильвестръ -- скоро ты женишься? Когда же мы будемъ пировать на твоей свадьбѣ?
   -- Просто срамъ, сказалъ капитанъ, такой здоровый дѣтина, уже двадцати семи лѣтъ и до сихъ поръ не женатъ! Какъ должны на тебя смотрѣть дѣвушки?..
   Тряхнувъ могучими плечами, чтобы выразить свое глубокое презрѣніе къ женщинамъ, Янъ отвѣчалъ:
   -- Я женюсь обыкновенно не на долго...
   Янъ только-что отбылъ пятилѣтній срокъ военной службы во флотѣ -- канониромъ. Тамъ онъ научился говорить по-французски и проникся духомъ скептицизма.
   Онъ принялся разсказывать о своемъ послѣднемъ бракѣ, который длился цѣлыхъ пятнадцать дней. Дѣло было въ Нантѣ, съ одной пѣвицей. Вечеромъ, вернувшись съ моря, онъ навеселѣ зашелъ въ Альказаръ. У дверей онъ замѣтилъ женщину, продававшую огромные букеты, по луидору за букетъ. Самъ хорошенько не зная зачѣмъ, онъ купилъ одинъ и молодецки швырнулъ имъ прямо въ лицо дѣвицы, пѣвшей на сценѣ, отчасти въ видѣ безцеремоннаго объясненія въ любви, отчасти чтобы посмѣяться надъ этой раскрашенной куклой, которая показалась ему слишкомъ розовой. Букетъ свалилъ ее съ ногъ, но это не помѣшало ей цѣлыхъ три недѣли обожать Яна.
   -- Даже, когда мы съ нею разставались, она подарила мнѣ золотые часы! прибавилъ Янъ, бросая въ подтвержденіе своихъ словъ часы на столъ съ такимъ видомъ, какъ будто это была для него ничтожная бездѣлушка.
   Этотъ разсказъ, сдобренный сальными выраженіями и грубыми картинами, звучалъ такою фальшью, такъ не присталъ этимъ первобытнымъ людямъ. Казалось, съ нимъ ворвалась чуждая жизнь цивилизованнаго города и какою пошлой являлась она передъ величественнымъ безмолвіемъ безпредѣльнаго моря, передъ трепетнымъ мерцаніемъ полночи, прокрадывавшимся сверху, когда открывали отдушину, и говорившимъ о близости полюса, о мертвенности лѣта.
   И къ тому же такія выходки Яна огорчали и удивляли Сильвестра.
   Онъ былъ еще невиннымъ ребенкомъ. Старуха-бабушка, вдова одного изъ рыбаковъ селенія Плубазланекъ, пріучила его благоговѣть передъ святыней таинствъ. Когда онъ былъ еще малюткой, то каждый день ходилъ съ нею молиться на могилу матери. Съ этого.кладбища, расположеннаго на морскомъ берегу, видна была туманная даль сѣрыхъ водъ Ламанша, гдѣ нѣкогда въ бурю погибъ отецъ Сильвестра.
   Такъ какъ они были бѣдны, онъ съ бабушкой, то ребенку спозаранку пришлось ходить на рыбный промыселъ, и все его дѣтство прошло на просторѣ бурнаго моря, на рыбачьемъ суднѣ. И до сихъ поръ еще ежедневно передъ сномъ произносилъ онъ святыя молитвы, и душа его сохранила вѣру во всей искренности и чистотѣ.
   Онъ тоже былъ красивъ и послѣ Яна самый ловкій рыбакъ на баркасѣ. Его нѣжный, дѣтскій голосъ не совсѣмъ присталъ къ высокому росту и черной бородѣ. Онъ выросъ какъ-то невзначай и такъ проворно, что, казалось, самъ смущался, видя себя такимъ большимъ. Онъ собирался въ скоромъ времени жениться на сестрѣ Яна, но до сихъ поръ еще ни разу не отвѣчалъ на ласки дѣвушекъ.
   На баркасѣ было только три койки -- по одной на двоихъ, и имъ приходилось спать по очереди.
   Сегодня они праздновали Успеніе Богородицы. Было уже за полночь, когда они разошлись: трое залѣзли спать въ черныя ниши, походившія на гробницы, трое поднялись на палубу, чтобы вновь приняться за прерванный тяжелый рыбачій трудъ.
   То были -- Янъ, Сильвестръ и еще одинъ ихъ землякъ, по имени Гильомъ. Снаружи царилъ день, вѣчный день сѣвернаго полюса. Блѣдный, блѣдный ни съ чѣмъ не сравнимый свѣтъ -- точно печальный отблескъ умершаго солнца -- грустно изливался на предметы. Вокругъ нихъ царила какая-то необъятная и безцвѣтная пустота, и за предѣлами ихъ судна все казалось прозрачнымъ, неосязаемымъ, химерическимъ. Глазъ съ трудомъ различалъ море: оно было похоже на громадное, трепетное зеркало, которому нечего было отражать. Постепенно переходило оно въ пары, и затѣмъ ничего больше нельзя было различить: не было ни горизонта, ни опредѣленныхъ очертаній.
   Влажная прохлада воздуха пронизывала сильнѣе, чѣмъ настоящій холодъ. Вдыхая ее, ясно ощущался вкусъ соли. Все было спокойно. Дождь пересталъ; на небѣ безформенные, безцвѣтные облака, казалось, содержали въ себѣ тотъ скрытый свѣтъ, котораго нельзя было объяснить; кругомъ было свѣтло и однако сознаніе говорило, что теперь ночь. Всѣ предметы казались одинаково блѣдными, и нельзя было угадать настоящаго ихъ цвѣта.
   Но трое людей, стоявшихъ на палубѣ, жили съ самаго дѣтства на этихъ холодныхъ моряхъ среди фантасмагорій, неопредѣленныхъ и случайныхъ, какъ призраки. Они привыкли къ измѣнчивому простору, окружавшему ихъ тѣсный, сколоченный изъ досокъ домикъ, и глаза ихъ стали такъ же зорки, какъ и глаза большихъ морскихъ птицъ. Судно медленно покачивалось, издавая все ту же жалобу, монотонную какъ бретонская пѣсня, которую во снѣ бормочетъ человѣкъ. Янъ и Сильвестръ быстро приготовили свои крючки и лесы, между тѣмъ какъ Гильомъ, раскрывъ боченокъ съ солью и наточивъ большой ножъ, сѣлъ сзади ихъ, ожидая добычи. Ему не пришлось долго ждать. Едва закинули они въ спокойныя и холодныя воды удочки, какъ уже снова выхватили ихъ, отягченныя жирной рыбой, блестящаго сѣро-стальнаго цвѣта.
   Молчаливая ловля шла быстро и ловко. Треска клевала непрерывно. Ихъ товарищъ потрошилъ большимъ ножемъ наловленную рыбу, распластывалъ ее, солилъ, сосчитывалъ.
   Свѣжій посолъ, на которомъ покоились всѣ ихъ надежды по возвращеніи, складывался сзади ихъ кучами.
   Однообразно проходили часы.
   Въ окружающемъ ихъ царствѣ пустыннаго сумрака, свѣтъ постепенно измѣнялся, теряя свою фантастическую неопредѣленность и болѣе походя теперь на дневной.
   Казалось, голубыя сумерки гиперборейскаго лѣтняго вечера, минуя ночь, прямо смѣнились блѣдной зарей, и волны подернулись ея розовымъ отблескомъ.
   -- Ужь что правда, то правда: тебѣ нужно жениться, Янъ, сказалъ вдругъ Сильвестръ, упорно глядя въ воду.
   Можно было подумать, что онъ знаетъ въ Бретани дѣвушку, которая не осталась равнодушной къ чернымъ глазамъ его названнаго брата, но что онъ стѣснялся заговорить объ этомъ прямо.
   -- Мнѣ!.. О, свою свадьбу я сыграю на дняхъ -- сказалъ Янъ съ презрительной улыбкой, поводя живыми глазами,-- только не съ дѣвушкой -- нѣтъ! а съ моремъ... Я приглашаю всѣхъ, сколько васъ ни есть, на балъ, который я дамъ по этому случаю...
   Они не упускали ловить рыбу, потому что нельзя же терять время на болтовню, тѣмъ болѣе, что мимо проходили вотъ уже второй день нескончаемыя полчища рыбъ.
   Они всѣ провели прошлую ночь на ногахъ и поймали болѣе тысячи штукъ трески очень жирной, отъ чего руки ихъ притомились и самихъ ихъ клонило ко сну. Только тѣло бодрствовало, духъ же по временамъ совсѣмъ засыпалъ. Но вольный воздухъ, которымъ они дышали, былъ такъ же чистъ, какъ въ первые дни творенія, и такъ животворенъ, что, несмотря на усталость, они легко дышали, а щеки ихъ были румяны.
   Дневной, настоящій свѣтъ наконецъ наступилъ; какъ въ эпоху мірозданія свѣтъ отдѣлился отъ тьмы, которая какъ бы скучилась на горизонтѣ и пребывала тамъ густыми массами; теперь, когда совсѣмъ разсвѣло, ясно было, что передъ тѣмъ была ночь, и что ея странное освѣщеніе было смутно и неопредѣленно какъ сонъ.
   Въ небѣ, покрытомъ густыми облаками, облака эти мѣстами были какъ бы прорваны и походили на отверстія въ сводѣ, откуда лились широкіе лучи серебристо-розоваго свѣта.
   Внутреннія облака расположились полосой темнаго цвѣта и окаймляли воды, наполняя даль неопредѣленностью и мракомъ. Возникала иллюзія замкнутаго пространства, границы; эти облака были точно завѣса, задернутая надъ безконечностью, точно покрывало, наброшенное, чтобы скрыть слишкомъ колоссальныя тайны, чтобы онѣ не смущали воображеніе людей... И вдругъ мало-по-малу выступила изъ мрака новая химера; какой-то громадный профиль: то былъ мысъ темной Исландіи...
   Свадьба Яна съ моремъ!.. Сильвестръ размышлялъ объ этихъ словахъ, продолжая ловить рыбу и не рѣшаясь больше говорить. Ему стало грустно, что названный братъ обращаетъ въ насмѣшку таинство брака, а главное, онъ испугался, потому что былъ суевѣренъ.
   Такъ давно уже мечтаетъ онъ о свадьбѣ Яна. Онъ мечталъ, что тотъ женится на Го Мевель, бѣлокурой дѣвушкѣ ихъ деревни Пемполь, и что ему выпадетъ счастіе попировать на ихъ свадьбѣ прежде, чѣмъ идти въ военную службу, въ пятилѣтнее изгнаніе, изъ котораго не всегда возвращаются, и при мысли о которомъ у него больно сжималось сердце...
   Четыре часа утра. Другіе трое, спавшіе въ каютѣ, пришли имъ на смѣну. Заспанные, вдыхая полной грудью свѣжій чистый воздухъ, они поднимались на палубу, на ходу натягивая длинные сапоги и жмурясь, ослѣпленные переливами дневнаго свѣта.
   Послѣ того Янъ и Сильвестръ наскоро позавтракали сухарями; разбивъ молоткомъ, они принялись ихъ грызть своими крѣпкими зубами, смѣясь надъ тѣмъ, что они такіе жесткіе. Они повеселѣли при мысли, что сейчасъ пойдутъ спать и согрѣются, лежа въ койкахъ; и, охвативъ другъ друга за талію, они направились къ ведшей въ каюту лѣсенкѣ, напѣвая старинную пѣсенку и приплясывая.
   Прежде, чѣмъ провалиться въ преисподнюю, они поиграли съ Туркой, корабельной собакой, щенкомъ-водолазомъ съ громадными лапами, неуклюжими и не вполнѣ сформировавшимися. Они дразнили его рукой; тотъ кусалъ ихъ, какъ волкъ, и наконецъ хватилъ больно. Тогда Янъ съ выраженіемъ гнѣва въ быстрыхъ глазахъ отпихнулъ его ногой такъ, что щенокъ полетѣлъ кубаремъ и завизжалъ.
   У Яна было доброе сердце, но характеръ у него былъ необузданный, и когда душа въ немъ дремала, ласка его очень часто сопровождалась грубымъ насиліемъ.
   

II.

   Корабль ихъ звали Марія, а капитана Гёрмёръ. Онъ ежегодно ходилъ на опасную ловлю въ холодныя страны, гдѣ лѣтомъ не бываетъ ночей.
   Корабль былъ древній, такой же, какъ и его покровительница, фаянсовая Мадонна. Толстые бока корабля и его дубовый остовъ были шершавые, потрескавшіеся, но еще крѣпкіе и издавали запахъ дегтя. На покоѣ онъ казался неуклюжимъ, но когда дулъ сильный вѣтеръ, онъ вдругъ становился легокъ, какъ чайка, пробужденная непогодой. Тогда у него была своя особая манера подниматься на валахъ и подпрыгивать проворнѣе, чѣмъ иныя молодыя суда, построенныя со всѣми новѣйшими ухищреніями.
   Что касается шестерыхъ рыбаковъ и седьмаго юнги, то они были исландцы (отважная порода моряковъ, распространенная главнымъ образомъ въ округахъ Пемполя и Трегье, и изъ поколѣнія въ поколѣніе посвящающая себя этому промыслу). Они почти никогда не видѣли лѣта во Франціи.
   Въ концѣ каждой зимы, вмѣстѣ съ другими рыбаками получали они напутственное благословеніе въ гавани Пемполя. Къ этому дню на набережной воздвигался неизмѣнно гротъ изъ скалъ, а посрединѣ, окруженная трофеями изъ якорей, веселъ и рыболовныхъ снастей, царила кроткая и невозмутимая Мадонна, покровительница моряковъ, которая для нихъ покидала свою церковь и все тѣми же недвижными очами взирала на счастливцевъ, которыхъ ждетъ на этотъ разъ удача и на тѣхъ, кому не суждено возвратиться.
   Крестный ходъ, за которымъ шли жены и матери, невѣсты и сестры, обходилъ портъ, гдѣ всѣ исландскіе корабли, выкинувъ вымпелъ, салютовали. Священникъ останавливался передъ каждымъ изъ нихъ и давалъ благословеніе.
   Послѣ того всѣ, точно настоящій флотъ, отплывали, и въ краѣ не оставалось больше ни мужей, ни жениховъ, ни сыновей. Отплывая, экипажъ хоромъ, звучными голосами пѣлъ акаѳистъ "Маріи путеводной морской звѣздѣ".
   И каждый годъ повторялся тотъ же церемоніалъ отплытія, то же прощаніе. Затѣмъ начиналась жизнь въ открытомъ морѣ, жизнь, отлучавшая троихъ или четверыхъ стойкихъ молодцовъ отъ общенія со всѣми людьми, и проходившая на зыбучемъ кораблѣ, среди хладныхъ водъ гиперборейскаго моря.
   До сихъ поръ всѣ еще возвращались благополучно домой; Марія, путеводная морская звѣзда, хранила подъ Своимъ покровомъ корабль, носившій ея имя. Возвращеніе происходило обыкновенно въ концѣ августа. Но Марія по обычаю многихъ исландцевъ заходила въ Пемполь на самый короткій срокъ и направлялась въ Гасконскій заливъ, гдѣ рыба находитъ выгодный сбытъ, и на солончаковые острова, гдѣ закупалась соль на будущую ловлю.
   Въ этихъ южныхъ портахъ, гдѣ солнце еще жарко грѣло, весело проводили время здоровенные рыбаки, жаждавшіе наслажденій, опьяненные южнымъ солнцемъ и воздухомъ, южной природой и южными женщинами.
   А затѣмъ съ первыми осенними туманами возвращались домой въ Пемполь или въ хижины, разбросанныя по округу Гоэло, и впродолженіи нѣкотораго времени занимались семьей и любовью, браками и рожденіями. Почти всегда тамъ оказывались новорожденные, ждавшіе крестныхъ отцовъ для таинства крещенія:-- много дѣтей требуется для племени рыбаковъ, пожираемыхъ Исландіей.
   

III.

   Въ Пемполѣ чуднымъ вечеромъ этого же года, въ воскресенье, въ іюнѣ мѣсяцѣ двѣ женщины прилежно занимались писаньемъ. Онѣ сидѣли передъ большимъ раскрытымъ окномъ; на подоконникѣ изъ стариннаго и массивнаго гранита стояло нѣсколько горшковъ съ цвѣтами.
   Наклонившись надъ столомъ, обѣ казались молодыми; на одной былъ надѣтъ огромный, старомодный чепецъ; на другой совсѣмъ маленькій -- по новой модѣ, которую приняли обитательницы Пемполя. Можно было бы подумать, что двѣ влюбленныхъ молодки строчатъ нѣжное посланіе какому-нибудь красавцу-исландцу.
   Та; которая диктовала -- въ огромномъ чепцѣ -- подняла голову, пріискивая, что сказать. Каково! она была стара, очень стара, несмотря на свою моложавую фигуру, обрисовывавшуюся изъ-подъ небольшой темной шали. Совсѣмъ, совсѣмъ старушка; добренькая бабуся лѣтъ эдакъ семидесяти. И тѣмъ не менѣе все еще хорошенькая, съ розовыми щеками, какія иные старики ухитряются сохранить. Ея чепецъ, приплюснутый на лбу и на макушкѣ, состоялъ изъ двухъ или трехъ широкихъ складокъ изъ кисеи, которыя какъ-бы выпадали одна изъ другой и спускались на затылокъ. Къ почтенному лицу ея очень шла эта бѣлая рамка, а складки чепца носили монашескій характеръ. Очень добрые глаза честно и кротко глядѣли. Несмотря на подбородокъ, выступавшій "какъ носокъ деревяннаго башмака", по ея собственному выраженію, профиль ея не очень пострадалъ отъ лѣтъ; видно было еще, что онъ когда-то поражалъ правильностью и тонкостью.
   Она глядѣла въ окно, придумывая, что бы такое разсказать, чѣмъ бы позабавить внучка.
   Право же, во всемъ Пемполѣ и въ цѣломъ округѣ не найти другой старушки, которая умѣла бы такъ смѣшно пересказать обо всемъ и даже ни о чемъ. Въ этомъ письмѣ уже сообщены были три или четыре забавныхъ исторіи, но безъ всякаго злорадства, потому что это была добрѣйшая душа.
   Другая женщина, видя, что мыслей никакихъ не приходитъ, принялась старательно надписывать адресъ:
   "Господину Моану, Сильвестру, на кораблѣ Марія, капитанъ Гёрмёръ, въ Исландское море на Рейкіавикъ".
   Послѣ того тоже подняла голову, спрашивая:
   -- Что жъ, конецъ, бабушка Моанъ?
   Она была молода, совсѣмъ молоденькая, лѣтъ двадцати не болѣе. Блондинка -- рѣдкость въ этомъ уголку Бретани, гдѣ населеніе смуглолицое и темноволосое -- настоящая блондинка съ сѣрыми глазами и черными рѣсницами. Брови были чуть-чуть темнѣе волосъ, и это придавало лицу выраженіе силы и воли. Профиль удивительно благородный и въ одну линію со лбомъ, какъ у греческихъ статуй. На подбородкѣ премиленькая ямочка. Во всей ея стройной особѣ было нѣчто гордое и степенное, унаслѣдованное отъ предковъ, смѣлыхъ псландскихъ мореходцевъ. Взглядъ у нея былъ мягкій и вмѣстѣ съ тѣмъ настойчивый.
   Чепчикъ, въ формѣ раковины, низко спускался на лобъ и плотно прилегалъ къ нему, а на вискахъ былъ сильно приподнятъ и открывалъ густыя косы, завернутыя въ формѣ улитки надъ ушами -- прическа, сохранившаяся съ очень древнихъ временъ и придающая пемполькамъ старомодный видъ.
   Сейчасъ можно было замѣтить, что она иначе была воспитана, чѣмъ бѣдная старушка, которую она величала бабушкой, хотя въ сущности та была очень дальняя родственница.
   Она была дочь г. Мовель, бывшаго исландца, подчасъ и корсара, обогатившагося рискованными предпріятіями.
   Прекрасная комната, гдѣ писалось письмо, принадлежала ей: новешенькая постель, убранная по городской модѣ кисейнымъ пологомъ, обшитымъ кружевами, а на толстыхъ стѣнахъ свѣтлые обои скрадывали неровности гранита. На потолкѣ бѣлая штукатурка прикрывала громадныя стропила, свидѣтельствовавшія о древности дома: то былъ настоящій богатый мѣщанскій домъ, и окна его выходили на старинную площадь, гдѣ бываетъ базаръ.
   -- Кончено, бабушка Ивонна? Вамъ больше нечего сказать?
   -- Нѣтъ, дочь моя, но прибавь только пожалуйста, что я кланяюсь сыну Гаоса.
   Сыну Гаоса!.. иначе говоря Яну... Красивая гордая дѣвушка вспыхнула, когда писала это имя.
   Сдѣлавъ эту приписку въ концѣ страницы, бѣглымъ почеркомъ, она встала, отвернувъ голову, какъ будто всматриваясь въ нѣчто очень интересное на площади.
   Росту она оказалась слишкомъ большаго. Талію обрисовывалъ корсажъ въ обтяжку, какъ у городской франтихи. Не смотря на свой чепецъ, она походила на барышню. Даже руки ея, не отличаясь тщедушной миніатюрностью, ставшей условной красотой, были красивы и бѣлы, такъ какъ не знавали черной работы.
   Правда, дѣтство свое она провела, какъ всякая уличная босоножка, у которой нѣтъ матери, и за которой некому присмотрѣть въ отсутствіе отца въ тѣ мѣсяцы, что онъ проводилъ въ Исландіи; хорошенькая, румяная, растрепанная, упрямая, своенравная -- она росла на свѣжемъ, морскомъ воздухѣ Ламанша. Въ тѣ времена она находила пріютъ у бѣдной бабушки Моанъ; та поручала ей смотрѣть за Сильвестромъ, въ то время какъ сама она справляла поденщину въ Пемпольскихъ зажиточныхъ домахъ.
   И дѣвочка питала чисто материнское обожаніе къ ребенку, порученному подъ ея охрану и котораго она была старше всего лишь на полтора года: онъ былъ такой же брюнетъ, какъ она блондинка, такой же покорный и ласковый, какъ она нетерпѣливая и капризная.
   Она вспоминала объ этихъ раннихъ годахъ своей жизни, какъ дѣвушка, которую не избаловали богатство и городъ: эта эпоха вспоминалась ей, какъ далекая греза дикой свободы, какъ таинственная и неопредѣленная эпоха, когда морскія отмели были гораздо просторнѣе, а утесы грознѣе и выше...
   Лѣтъ пяти или шести отъ роду -- когда отецъ ея разбогатѣлъ, покупая и перепродавая корабельные грузы -- ее увезли въ Сен-Бріэ, а позднѣе въ Парижъ. Тогда изъ маленькой Го она превратилась въ mademoiselle Marguerite, высокую, серьезную, съ степеннымъ взглядомъ. По-прежнему предоставленная самой себѣ, но только на иной ладъ, чѣмъ на бретонскомъ морскомъ берегу, она осталась такой же упрямой, какъ была ребенкомъ. То, что она знала о жизни, она узнала случайно, безъ разбору; но врожденное, щепетильное чувство собственнаго достоинства служило ей охраной. По временамъ она позволяла себѣ смѣлую развязность манеръ, откровенно высказывала правду въ глаза людямъ и этимъ очень ихъ удивляла, а ясные глаза ея не всегда опускались передъ взглядомъ молодыхъ людей; но они были такъ чисты и равнодушны, что тѣ не могли ошибиться и сразу видѣли, что передъ ними дѣвушка скромная, непорочная.
   Въ большихъ городахъ нарядъ ея измѣнился гораздо болѣе, чѣмъ она сама. Хотя она сохранила чепецъ, съ которымъ бретонки съ трудомъ разстаются, но скоро научилась носить другія платьи, а талія, не знавшая прежде корсета, стала тонка какъ у барышни, когда она пріучилась его носить, не утративъ пышныхъ формъ, развитыхъ здоровымъ приморскимъ воздухомъ.
   Каждый годъ пріѣзжала она съ отцомъ въ Бретань, только на лѣто, какъ публика, пріѣзжавшая купаться, и на нѣсколько недѣль къ ней возвращались воспоминанія дѣтства и имя Го (по-бретонски означающее Маргарита). Ей любопытно было бы поглядѣть на исландцевъ, про которыхъ такъ много говорили, но которые всегда отсутствовали, и каждый годъ въ рядахъ ихъ кого-нибудь да не досчитывались... Еще больше толковъ слышала она про Исландію, которая представлялась ей какой-то далекой бездной и гдѣ теперь былъ тотъ, кого она любила...
   И вотъ въ одинъ прекрасный день она вернулась совсѣмъ въ страну рыбарей, по прихоти отца, захотѣвшаго тамъ окончить жизнь зажиточнымъ мѣщаниномъ въ домѣ своемъ, на площади Пемполя.

-----

   Добрая старая бабушка, бѣленькая и чистенькая, ушла, поблагодаривъ молодую дѣвушку, какъ только письмо перечитали и конвертъ запечатали. Она жила довольно далеко, на окраинѣ округа Полубазланекъ, въ прибрежной деревушкѣ, въ той самой хижинѣ, гдѣ родилась и гдѣ родились ея сыновья и внуки.
   Проходя по городу, она раскланивалась со многими, которые съ нею здоровались: она была изъ мѣстныхъ старожилокъ, изъ уважаемой семьи.
   Благодаря чудесамъ экономіи и порядочности, она ухитрялась казаться прилично одѣтой въ заштопанныхъ платьяхъ, которыя разлѣзались по всѣмъ швамъ. На плечахъ красовалась темная шаль, неизбѣжная принадлежность туалета пемполекъ; шаль была немногимъ моложе своей хозяйки, и на нее вотъ уже цѣлыхъ шестьдесятъ лѣтъ ниспадали кисейныя складки ея большихъ чепцовъ: то была свадебная шаль старушки, когда-то голубая, затѣмъ перекрашенная къ свадьбѣ сына Пьера и съ тѣхъ поръ надѣвавшаяся только по воскресеньямъ, но еще вполнѣ приличная.
   Старушка держалась необыкновенно прямо, совсѣмъ не такъ, какъ старухи вообще; и, право, несмотря на острый подбородокъ, была очень привлекательной, съ ея добрыми глазами и тонкимъ профилемъ.
   Ее очень уважали; это сейчасъ было видно уже по тому, какъ съ ней люди здоровались.
   Дорогой она прошла мимо своего поклонника, стараго вздыхателя прежнихъ лѣтъ, плотника по ремеслу; ему было теперь восемьдесятъ лѣтъ, и онъ постоянно сидѣлъ на порогѣ дома, въ то время какъ молодежь, его сыновья, стругали за рабочими станками. Онъ такъ и не утѣшился -- увѣряли люди -- въ томъ, что она не захотѣла выдти за него замужъ. Но съ годами это чувство обратилось въ какую-то комическую злопамятность, полудружескую, полусердитую, и онъ всегда кричалъ ей:
   -- Эй! красавица, когда же мнѣ придти снятъ съ васъ мѣрку?..
   Она благодарила, отвѣчая, что пока не нужно, что она еще не рѣшила, заказать себѣ этотъ нарядъ. Дѣло въ томъ, что тяжеловѣсная шутка старика намекала на нарядъ изъ сосновыхъ досокъ, которымъ завершаются всѣ земные костюмы...
   -- Ну, ну, какъ хотите; но вы, знаете, не церемоньтесь, красавица...
   Онъ много разъ уже повторялъ эту шутку. Но сегодня она не разсмѣшила ее. Она чувствовала себя какъ-то особенно утомленной, разбитой жизнью непрерывнаго труда, и думала о своемъ миломъ внучкѣ, которому предстояло по возвращеніи изъ Исландіи идти въ военную службу.-- Цѣлыхъ пять лѣтъ... Отправятъ въ Китай, быть можетъ, на войну!.. Доживетъ ли она до его возвращенія?-- Сердце ея замирало при этой мысли... нѣтъ, рѣшительно, ей совсѣмъ не было такъ весело, бѣдной старушкѣ, какъ казалось, и по временамъ лицо ея судорожно подергивалось, точно она собиралась плакать.
   Неужели возможно, неужели правда, что у нея отнимутъ послѣдняго внука... Увы! умереть одинокой, не увидавши его передъ смертью!.. Правда, городскіе господа, ея знакомые, хлопотали, чтобы внука ея освободили отъ военной службы, какъ единственную опору неимущей бабушки, которая скоро не будетъ въ состояніи работать. Но это не удалось изъ-за того, другаго, дезертира Жана Моана, старшаго брата Сильвестра, о которомъ въ семьѣ не упоминали, но который тѣмъ не менѣе жилъ гдѣ-то въ Америкѣ, лишая своего младшаго брата преимущества быть изъятымъ изъ военной службы. И при томъ указывали на ея крохотную вдовью пенсію: старушку не находили такой ужь бѣдной.
   Когда она вернулась домой, то долго молилась за всѣхъ своихъ покойниковъ: сыновей и внуковъ; затѣмъ пламенно помолилась за внучка Сильвестра и попыталась заснуть, раздумывая про нарядъ изъ сосновыхъ досокъ и съ болью въ сердцѣ сознавая, что она слишкомъ стара, чтобы пережить разлуку...
   Ея собесѣдница, молодая дѣвушка, оставшись одна, сидѣла у окна и глядѣла на желтыя пятна заката, ложившіяся на сѣрыя гранитныя стѣны, и на небо, въ которомъ кружились черныя ласточки. Пемполь всегда казался какъ-бы вымершимъ, даже по воскресеньямъ, въ длинные майскіе вечера; молодыя дѣвушки, за которыми некому было ухаживать, прогуливались по двѣ, по три, мечтая объ исландскихъ суженыхъ...
   "Поклонись отъ меня сыну Гаоса!"... Ее очень взволновало, что она должна была написать эту фразу, это имя, которое не выходило у нея изъ памяти.
   Она часто проводила вечеръ у окна, какъ барышня. Отецъ не любилъ, чтобы она гуляла съ другими дѣвушками, своими сверстницами. Кромѣ того, онъ любилъ, выходя изъ трактира и прогуливаясь съ такими же отставными моряками, какъ и онъ самъ, куря трубку, видѣть у окна, въ рамкѣ гранита, среди горшковъ съ цвѣтами, дочку, красивую, въ такомъ зажиточномъ домѣ.
   Сынъ Гаоса!.. Она невольно поглядывала въ сторону моря, котораго не было видно, но близость котораго чувствовалась. И мысленно уносилась въ безконечное пространство, туда, далеко, далеко, въ полярныя моря, гдѣ плавала Марія, подъ командой капитана Гёрмёра.
   Какой странный человѣкъ этотъ сынъ Гаоса, бѣгавшій отъ нея, неуловимый, послѣ того какъ высказался такъ рѣшительно и такъ нѣжно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Затѣмъ въ долгихъ мечтахъ она перебирала воспоминанія о своемъ возвращеніи въ Бретань, въ прошломъ году.
   Въ одно декабрьское утро, послѣ ночи, проведенной въ вагонѣ, поѣздъ изъ Парижа доставилъ ее съ отцомъ въ Генганъ; было холодно, сыро и почти еще темно. И тутъ ее охватило незнакомое чувство: она не узнавала стариннаго городка, въ которомъ ей случалось бывать только лѣтомъ: ей казалось, что ее вдругъ окунули во времена, какъ говорятъ въ деревнѣ, времена, давно прошедшія. Эта тишина послѣ Парижа! Этотъ мирный обиходъ людей инаго міра! Эти старые дома изъ темнаго гранита, почернѣвшіе отъ старости и не вполнѣ разсѣявшагося мрака ночи, вся эта бретонская обстановка, которая теперь, когда она любила Яна, восхищала ее, показалась ей въ то утро смертельно печальной.
   Заботливыя хозяйки, спозаранку поднявшіяся, уже отпирали двери и, проходя, она заглядывала въ эти древніе домы съ большими очагами, передъ которыми сидѣли въ покойныхъ позахъ старушки въ чепцахъ, только-что поднявшіяся съ постели.
   Какъ только разсвѣло, она вышла въ церковь помолиться. И какимъ громаднымъ и мрачнымъ показался ей великолѣпный соборъ -- совсѣмъ не похожій на парижскія церкви -- съ его толстыми столбами, истершимися у основанія отъ времени, съ запахомъ погреба, пыли и извести. Въ глубинѣ, за колоннами горѣла восковая свѣча, и передъ нею стояла на колѣняхъ женщина, дававшая, вѣроятно, какой-нибудь обѣтъ; свѣтъ отъ свѣтильни терялся подъ высокими сводами... У дѣвушки вдругъ проснулось то самое чувство, какое она испытывала когда-то, а затѣмъ позабыла: чувство грусти и страха, сжимавшее ей сердце, когда ее, малютку, водили къ ранней обѣднѣ зимними утрами, въ церковь Пемполя.
   Она, конечно, нисколько не сожалѣла о Парижѣ, хотя тамъ и было много прекраснаго и веселаго. Во-первыхъ, ей тамъ было тѣсно: не даромъ у нея въ жилахъ текла кровь мореходовъ. Во-вторыхъ, она чувствовала себя тамъ чужой, не на своемъ мѣстѣ: парижанки, женщины съ тонкими таліями, съ задорной походкой, казались ей совсѣмъ особенными существами, и она была слишкомъ умна, чтобы подражать имъ. Въ чепцѣ, заказываемомъ у пемпольской модистки, она чувствовала себя неловко на улицахъ Парижа и не подозрѣвала, что на нее оборачиваются прохожіе только потому, что она очень мила.
   Между парижанками были иныя, изящество которыхъ ее привлекало, но она знала, что эти для нея недоступны. А другія, попроще, которыя рады были бы знакомству съ нею, съ тѣми она сама не хотѣла знаться, не находя ихъ достойными своего знакомства. Итакъ, она жила безъ подругъ, безъ общества, кромѣ отца, да и тотъ часто отлучался по дѣламъ. Она, впрочемъ, не тяготилась этой жизнью, тихой и уединенной.
   Какъ бы то ни было, а въ день возвращенія въ Бретань, зимою, она была поражена суровостью своей родины. И мысль, что ей придется трястись еще часовъ пять-шесть въ экипажѣ, прежде чѣмъ попасть въ еще большее захолустье, въ Пемполь, придавила ее, какъ камнемъ.
   И дѣйствительно, весь тотъ сѣрый денекъ она провела съ отцомъ въ старинномъ разбитомъ дилижансѣ, гдѣ свободно гулялъ вѣтеръ; они проѣзжали въ сумеркахъ мимо печальныхъ селеній, пріютившихся подъ какими-то призрачными деревьями, съ которыхъ капалъ сырой туманъ, собиравшійся въ мелкія капли. Вскорѣ пришлось зажечь фонари, и тогда ничего не стало видно, кромѣ двухъ полосъ свѣта зеленоватаго, какъ бенгальскій огонь, и бѣжавшихъ съ каждой стороны впереди лошадей: то былъ отблескъ фонарей на нескончаемыхъ, живыхъ изгородяхъ дороги.-- Откуда такая свѣжая зелень въ декабрѣ? Удивившись сначала, она наклонилась, чтобы получше разглядѣть, и ей показалось, что она узнаетъ и припоминаетъ тростники, вѣчные морскіе тростники, растущіе вдоль дорогъ и утесовъ и которые никогда не желтѣютъ въ Пемполѣ. Въ то же самое время подулъ болѣе теплый вѣтеръ, который, ей казалось, она тоже узнала, который пахнулъ моремъ...
   Въ концѣ пути она вдругъ совсѣмъ проснулась и встрепенулась отъ мысли:
   -- Э-ге! вѣдь теперь зима, и я, наконецъ, увижу красавцевъ исландскихъ рыбаковъ.
   Въ декабрѣ они всѣ должны были быть въ-сборѣ: всѣ братья, женихи, возлюбленные, кузены, про которыхъ ей столько толковали пріятельницы, большія и маленькія, когда она пріѣзжала лѣтомъ, и онѣ вмѣстѣ гуляли по вечерамъ. И эта мысль занимала ее, между тѣмъ какъ ноги ея стыли отъ холода и неподвижности...
   И дѣйствительно, она ихъ увидѣла, и одинъ изъ нихъ похитилъ ея сердце...
   

IV.

   Въ первый разъ она увидѣла Яна, на слѣдующій день пріѣзда, на праздникѣ pardon des islandais, который празднуется 8-го декабря въ день Notre-Dame de Bonne-Nouvelle, покровительницы рыбаковъ, -- вскорѣ послѣ процессіи, когда, темныя улицы были еще украшены бѣлымъ сукномъ, убраннымъ плющемъ и остролистомъ, зимней зеленью и цвѣтами.
   На этомъ праздникѣ, подъ мрачнымъ небомъ царило тяжелое и нѣсколько дикое оживленіе: оживленіе безъ веселости, обусловливаемое больше безпечностью и молодечествомъ, физичеокой силой и алкоголемъ, и надъ ней витала болѣе откровенная, чѣмъ гдѣ-либо, угроза смерти.
   Въ Пемполѣ стоялъ большой шумъ; колокола гудѣли, и раздавалось пѣніе церковныхъ процессій. Изъ кабаковъ доносились грубые и монотонные напѣвы: старинныя колыбельныя матросскія пѣсенки, старинныя заунывныя мелодіи, принесшіяся съ моря, Богъ вѣсть откуда, изъ темной ночи временъ. Группы моряковъ, державшихъ другъ друга подъ руки и раскачивавшихся находу, отчасти по привычкѣ къ морской качкѣ, отчасти отъ хмѣля, умильно поглядывали, послѣ продолжительнаго пребыванія въ морѣ, на группы дѣвушекъ въ бѣлыхъ чепцахъ, какъ у монахинь, рослыхъ и здоровыхъ, съ огнемъ затаенной страсти въ прекрасныхъ глазахъ. Старые гранитные дома тѣснились вокругъ людской толпы; старыя крыши повѣствовали о вѣковѣчной борьбѣ съ западнымъ вѣтромъ, съ дождями, съ туманами, со всѣмъ, что насылаетъ море; онѣ повѣствовали и о житейскихъ драмахъ, разыгрывавшихся въ ихъ стѣнахъ, о старинныхъ любовныхъ и отважныхъ приключеніяхъ.
   И надъ всѣмъ носилось, все проникало религіозное чувство, уваженіе къ древнему культу, къ спасительнымъ символамъ, къ Непорочной Дѣвѣ. Рядомъ съ ресторанами церковь съ папертью, усыпанной зелеными вѣтками, съ раскрытыми настежь дверями, съ запахомъ ладона, съ зажженными восковыми свѣчами и ex-voto моряковъ, развѣшанными повсюду на священныхъ сводахъ. Рядомъ съ влюбленными дѣвушками, невѣсты пропавшихъ моряковъ, вдовы потонувшихъ, выходящія съ панихидъ по умершимъ, въ большихъ траурныхъ шаляхъ и гладкихъ чепцахъ; опустивъ глаза въ землю, безмолвныя, онѣ проходили среди житейскаго шума, какъ мрачное предостереженіе. А по близости море, вѣчное море, великій кормилецъ и великій губитель мощныхъ поколѣній, тоже волнующееся, тоже шумящее и какъ бы принимающее участіе въ праздипкѣ.
   И отъ всего этого движенія у Го оставалось какое-то смутное впечатлѣніе. Возбужденная и смѣющаяся, но съ тревогой въ душѣ, она испытывала какой-то страхъ при мысли, что теперь ей тутъ и вѣкъ вѣковать.
   На площади, гдѣ происходили игры и представленія уличныхъ акробатовъ, она прогуливалась съ подругами, которыя называли ей направо и налѣво молодыхъ людей Пемполя или Плубазланека. Передъ однимъ изъ рапсодовъ образовалась группа "исландцевъ", стоявшихъ къ дѣвушкамъ спиной. И вотъ пораженная колоссальнымъ ростомъ и богатырскими плеснами одного изъ нихъ, она сказала чуть-ли не съ оттѣнкомъ насмѣшки.
   -- Вотъ-то великанъ! Какъ тѣсно будетъ въ домѣ такого колосса той, на которой онъ женится!
   Онъ обернулся, точно услышалъ, и окинулъ ее съ головы до ногъ взглядомъ, который какъ бы сказалъ:
   -- Кто эта дѣвушка въ пемпольскомъ чепцѣ, такая щеголиха, я никогда ея не видалъ.
   Но тотчасъ же опустилъ глаза изъ вѣжливости и опять какъ бы углубился въ пѣніе пѣвца. Го могла видѣть только его затылокъ съ черными и очень густыми кудрями, падавшими на шею.
   Она безъ церемоніи спрашивала, какъ зовутъ всѣхъ другихъ, но не посмѣла спросить про этого. Красивый профиль, мелькомъ замѣченный ею, великолѣпный и немного суровый взглядъ, темные, живые и быстрые глаза -- все это произвоело на нее впечатлѣніе и смутило ее.
   То былъ какъ разъ тотъ самый "сынъ Гаоса", про котораго она слышала отъ Моановъ, какъ про большаго пріятеля Сильвестра; вечеромъ того же дня Сильвестръ и онъ, шедшіе подъ руку, попались навстрѣчу ея отцу и ей, и остановились поздороваться...
   Сильвестръ сразу опять сталъ для нея какъ бы братомъ.. Будучи кузенами, они продолжали говорить другъ другу ты; правда, что она конфузилась сначала семнадцати-лѣтняго, но уже бородатаго парня, но такъ какъ его добрые дѣтскіе глаза нисколько не измѣнились, она тотчасъ же освоилась съ нимъ такъ, что ей казалось, что они никогда и не разставались. Когда онъ приходилъ въ Пемполь, она оставляла его обѣдать; это ни къ чему не обязывало, а онъ ѣлъ съ большимъ аппетитомъ, такъ какъ дома у него питались довольно скудно.
   По правдѣ сказать, Янъ не былъ съ нею очень любезенъ при первомъ знакомствѣ на перекресткѣ, усыпанномъ зелеными вѣтками. Онъ ограничился тѣмъ, что снялъ шляпу почти застѣнчивымъ, хотя и очень благороднымъ движеніемъ; потомъ окинувъ ее тѣмъ же быстрымъ взглядомъ, отвернулся и какъ будто даже былъ недоволенъ встрѣчей и спѣшилъ идти дальше Сильный западный вѣтеръ, поднявшійся во время процессіи, сбросилъ на землю зеленыя вѣтки букса и затянулъ небо свинцовыми облаками. Воображеніе Го отчетливо рисовало ей всю эту картину: печальная ночь, смѣнившая наконецъ праздничный день, шумныя группы "исландцевъ", людей привычныхъ къ вѣтру и бурѣ, которые съ пѣснями расходились по трактирамъ, чтобы укрыться отъ собиравшагося дождя; а живѣе всего она представляла себѣ богатыря, стоявшаго передъ нею, отвернувъ голову съ скучающимъ и недовольнымъ видомъ. Какая глубокая перемѣна произошла въ ней съ тѣхъ поръ! И какой контрастъ между тѣмъ шумнымъ праздникомъ и теперешней тишиной! Какъ этотъ Пемполь безмолвенъ и безлюденъ сегодня вечеромъ, длиннымъ, теплымъ майскимъ вечеромъ, когда она сидитъ у окна, одна, задумчивая и влюбленная.
   

V.

   Во второй разъ они встрѣтились на свадьбѣ. Сыну Гаоса предоставили вести ее подъ руку. Сначала она воображала, что ей будетъ досадно идти по улицѣ съ этимъ высокимъ парнемъ, на котораго всѣ будутъ глазѣть изъ-за его большаго роста и который, конечно, не сумѣетъ словечка сказать съ ней дорогой. Къ тому же онъ рѣшительно пугалъ ее своимъ суровымъ видомъ.
   Въ назначенный часъ, когда всѣ собрались для процессіи, Яна не было видно. Время проходило, а онъ не появлялся, и уже поговаривали, что не стоитъ его ждать. Тутъ-то она созналась самой себѣ, что только для него она и нарядилась: со всякимъ другимъ молодымъ человѣкомъ праздникъ будетъ ей не въ праздникъ и веселье не въ веселье. Наконецъ онъ пришелъ, тоже нарядный и безъ всякаго смущенія извинился передъ родителями новобрачной. Вотъ въ чемъ дѣло: пришла вѣсть, что громадныя стаи рыбы совершенно неожиданно двинулись отъ береговъ Англіи и должны пройти сегодня вечеромъ около Ориньи: и вотъ снарядили второпяхъ всѣ барки въ Плубазланекѣ безъ исключенія. По деревнямъ суета, жены разыскиваютъ мужей по кабакамъ и подталкиваютъ ихъ, чтобы они скорѣе бѣжали; а сами работаютъ изо всѣхъ силъ, снаряжаютъ барки, словомъ весь округъ впопыхахъ. Самому ему пришлось искать человѣка, который бы замѣнилъ его у хозяина барки, къ которому онъ нанялся на всю зиму. Отъ этого-то онъ и опоздалъ, а теперь лишится своей доли въ уловѣ только ради того, что не хотѣлъ пропустить свадьбы.
   Такія причины были вполнѣ понятны слушавшимъ его рыбакамъ, и никто не былъ на него въ претензіи; извѣстно вѣдь, не правда ли, что въ жизни все болѣе или менѣе зависитъ отъ непредвидѣнныхъ событій на морѣ, что вся жизнь подчинена перемѣнѣ погоды, да таинственнымъ передвиженіямъ рыбы. Остальные исландцы, присутствовавшіе здѣсь, жалѣли лишь о томъ, что узнали объ этомъ слишкомъ поздно и не могли воспользоваться, какъ жители Плубазланека, дарами Божьими, проносившимися по морю.
   Теперь они прозѣвали свое счастіе, ничего больше не остается, какъ вести подъ руку дѣвушекъ. Скрипки заиграли, и процессія весело двинулась въ путь.
   Сначала онъ говорилъ ей только незначащія любезности, какія говорятся на свадьбахъ мало знакомымъ дѣвушкамъ. Среди всѣхъ здѣшнихъ паръ только они двое были чужіе другъ другу; остальные, участвовавшіе въ процессіи, все были или родственники, или обрученные. Влюбленныхъ парочекъ тоже можно было насчитать не мало: въ Пемполѣ въ любви не знаютъ удержу въ эпоху возвращенія изъ Исландіи. (Но только какъ честные люди кончаютъ тѣмъ, что и повѣнчаются).
   Но вечеромъ за танцами разговоръ коснулся снова прохода рыбъ, и онъ вдругъ сказалъ ей, глядя прямо въ глаза, такую неожиданность:
   -- Только вы одна въ Пемполѣ -- да и въ цѣломъ свѣтѣ -- могли вынудить меня пожертвовать уловомъ; нѣтъ, честное слово, ни для какой другой я бы этого не сдѣлалъ...
   Она сначала удивилась, что простой рыбакъ смѣетъ такъ съ ней говорить: вѣдь она явилась сюда отчасти какъ царица, но потомъ ей стало очень пріятно, и она отвѣтила:
   -- Благодарю васъ, Янъ; мнѣ самой ваше общество нравится больше всякаго другаго.
   Вотъ и все. Но только съ этого момента и до конца бала, они разговаривали другъ съ другомъ совсѣмъ иначе, шепотомъ и очень нѣжно...
   Танцовали подъ звуки гудка, скрипки и все однѣ и тѣ же пары. Когда онъ приходилъ за ней, протанцовавъ для приличія съ другой дамой, они дружески улыбались другъ другу и продолжали откровенную бесѣду. Янъ наивно разсказывалъ про свою рыбачью жизнь, про свои труды, про заработки, про стѣсненное прежде положеніе родителей, которымъ пришлось поднять на ноги четырнадцать человѣкъ дѣтей, изъ которыхъ онъ былъ старшимъ. Теперь они выбились изъ нужды, главнымъ образомъ благодаря обломкамъ корабля, которые ихъ отецъ нашелъ въ Ламаншѣ и выручилъ за нихъ 10.000 франковъ, за вычетомъ того, что причиталось на долю казны: они могли пристроить цѣлый этажъ къ своему дому; ихъ домъ стоитъ на окраинѣ Плубазланека, въ деревушкѣ Поръ-Эвенъ на высотѣ надъ Ламаншемъ. Видъ оттуда прекрасный.
   -- Трудное ремесло, говорилъ онъ, ремесло исландскаго рыбака: каково вѣдь это: уѣзжать съ февраля мѣсяца въ такой край, гдѣ такъ холодно и такъ темно, а море такое непріютное...
   Весь ихъ этотъ разговоръ Го помнила отъ слова до слова, какъ будто онъ происходилъ только вчера, и медленно перебирала его въ памяти, глядя, какъ ночь сгущалась надъ Пемполемъ. Если онъ не собирался жениться, то зачѣмъ сообщалъ ей столько подробностей изъ своей жизни, которыя она выслушивала какъ бы на положеніи невѣсты; нельзя было однако заключить о немъ, что онъ пустой малый и готовъ сообщать о своихъ дѣлахъ всякому встрѣчному...
   -- Ремесло все же недурное, говорилъ онъ, и я во всякомъ случаѣ не промѣняю его ни на какое другое. Иной годъ выработаешь 800 франковъ, иной и 1200, мнѣ ихъ выдаютъ по возвращеніи, а я тотчасъ отношу матушкѣ.
   -- Вы относите свои деньги вашей матушкѣ, Янъ?
   -- Да, да, всегда. У насъ, исландцевъ, такое обыкновеніе, Го. (Онъ говорилъ это какъ самую простую и вполнѣ естественную вещь). Вы не повѣрите, а вѣдь у меня почти никогда не бываетъ денегъ. По воскресеньямъ матушка даетъ мнѣ немножко денегъ, когда я отправляюсь въ Пемполь. И во всемъ такъ. Вотъ напримѣръ, въ нынѣшнемъ году батюшка заказалъ мнѣ новое платье, что теперь на мнѣ, а то мнѣ бы нельзя было придти на свадьбу; о нѣтъ, конечно, я бы не рѣшился вести васъ подъ руку въ моемъ прошлогоднемъ платьѣ...
   Для нея, привыкшей видѣть парижанъ, новое платье Яна и не казалось, быть можетъ, очень наряднымъ: очень короткая куртка, разстегнутая на жилетѣ довольно старомоднаго фасона; но торсъ, обрисовываемый платьемъ, былъ безукоризненно прекрасенъ, и онъ все-таки былъ красавецъ.
   Улыбаясь, онъ глядѣлъ ей въ глаза, каждый разъ какъ что-нибудь говорилъ, чтобы видѣть, какъ она объ этомъ думаетъ. И взглядъ его былъ неизмѣнно добръ и честенъ, въ то время какъ онъ разсказывалъ ей все это, чтобы она знала, что онъ не богатъ. Она также улыбалась, глядя ему прямо въ лицо; отвѣчала односложными словами, но слушала отъ всей души и все болѣе и болѣе удивлялась и очаровывалась. Какая въ немъ была смѣсь суровой дикости и дѣтской ласковости. Голосъ, рѣшительный и рѣзкій, когда онъ говорилъ съ другими, становился мягкимъ и ласковымъ, для нея одной звучалъ онъ, какъ музыка.
   Она сравнивала его съ другими, двумя или тремя парижскими франтиками, прикащиками или Богъ ихъ вѣдаетъ, кто они такіе, которые преслѣдовали ее своимъ обожаніемъ, ради ея денегъ. Янъ былъ самый хорошій изъ всѣхъ, какъ ей казалось, и безспорно самый красивый.
   Она разсказала, что и ея семья не всегда была такая зажиточная, какъ теперь; что отецъ ея тоже былъ сперва исландскимъ рыбакомъ и сохранилъ къ ихъ ремеслу большое уваженіе; что сама она помнитъ, какъ бѣгала босикомъ, маленькой дѣвочкой -- на морскомъ берегу -- послѣ смерти ея бѣдной матери...
   О! эта праздничная ночь, чудная, рѣшительная и единственная въ ея жизни,-- какъ она была уже далеко; то было вѣдь въ декабрѣ, а теперь май на дворѣ. Всѣ тогдашніе красивые молодцы носятся въ бурномъ исландскомъ морѣ...
   Го не отходила отъ окна. Площадь Пемполя, почти со всѣхъ сторонъ закрытая древними домами, становилась все печальнѣе съ наступленіемъ ночи; не слышно было шума нигдѣ. Надъ домами, небесный сводъ казался глубже, выше, дальше отъ земли, гдѣ теперь въ этотъ сумеречный часъ видны были только черные силуэты старыхъ крышъ и ихъ шпицовъ. То тамъ, то сямъ запиралась дверь или захлопывалось окно; старый морякъ съ походкой вразвалку, выходилъ изъ кабака и скрывался въ одномъ изъ темныхъ переулковъ; или же запоздавшія дѣвушки возвращались съ прогулки съ букетами майскихъ цвѣтовъ. Одна изъ нихъ, знакомая Го, здороваясь съ ней, высоко подняла пучекъ боярышника, чтобы дать ей понюхать; въ прозрачной темнотѣ ночи еще можно было различить легкіе пучки бѣленькихъ цвѣточковъ. Изъ садовъ и изъ дворовъ несся тоже ароматъ жимолости, обвивавшей гранитныя стѣны; къ нему присоединялся запахъ морскихъ водорослей. Летучія мыши скользили въ воздухѣ неслышнымъ полетомъ какъ призраки.
   Го много вечеровъ проводила у окна, глядя на угрюмую площадь и думая объ отсутствующихъ исландцахъ и о томъ вечерѣ...
   Стало очень жарко подъ конецъ вечера, и головы танцующихъ закружились. Она припоминала, какъ онъ танцовалъ съ другими дѣвушками или женщинами,-- своими прежними любимицами; -- она припоминала его презрительную снисходительность къ ихъ заискиваніямъ... Съ ними онъ обращался совсѣмъ не такъ, какъ съ нею!...
   Онъ былъ прекрасный танцоръ, прямой какъ дубъ, и вальсировалъ граціозно и благородно, откинувъ назадъ голову. Темные, кудрявые волосы спускались на лобъ и разлетались при движеніи; Го, дѣвушка высокаго роста, чувствовала, какъ они касаются ея чепчика, когда онъ наклонялся къ ней, чтобы покрѣпче прижать къ себѣ во время вальса.
   По временамъ онъ показывалъ ей знакомъ на сестру Мари и на Сильвестра, обрученныхъ, танцовавшихъ другъ съ другомъ. Онъ смѣялся добродушно надъ ихъ молодостью, церемоннымъ обращеніемъ другъ съ другомъ; они низко кланялись другъ другу, шепотомъ говорили другъ дружкѣ любезности. Онъ бы, конечно, и не позволилъ имъ иначе вести себя; но все-равно ему, гулякѣ и предпріимчивому малому, было смѣшно, что они такъ наивны. Улыбка, съ какой онъ глядѣлъ на Го, какъ будто говорила: какіе они миленькіе и смѣшные: наши братишка и сестренка!..
   Къ концу бала много расточалось поцѣлуевъ: цѣловались кузены, цѣловались обрученные, цѣловались и влюбленные, при всѣхъ, отчего поцѣлуи пріобрѣтали какъ бы характеръ чего-то невиннаго.
   Онъ ее, разумѣется, не цѣловалъ: этого никто бы не позволилъ себѣ съ дочерью Мевеля; можетъ быть, только сильнѣе прижималъ къ груди, чѣмъ это полагалось, во время вальса, но она, довѣрчивая, не противилась и съ своей стороны вполнѣ отдавалась чувству, которое влекло ее къ нему.
   -- Поглядите на эту безстыдницу, какъ она на него заглядывается! говорили двѣ или три красивыя дѣвушки, съ скромно опущенными глазами подъ свѣтлыми или темными рѣсницами и у которыхъ въ числѣ танцоровъ былъ навѣрное женихъ.
   Дѣйствительно она заглядывалась на него, но могла сказать въ свое извиненіе, что онъ первый и единственный молодой человѣкъ, на котораго она обратила вниманіе въ жизни.
   Разставаясь поутру, когда вся компанія разбрелась въ разныя стороны, они простились особенно нѣжно, какъ двое суженыхъ, которые увидятся завтра. И тогда, возвращаясь домой, она прошла съ отцомъ по этой самой площади, ни чуть не уставшая, веселая и радостная, все ей нравилось, и холодъ, и сумракъ, и грустный разсвѣтъ, все казалось мило и прелестно...
   Майская ночь давно уже наступила, постепенно всѣ окна затворились, скрипя на петляхъ. Го все еще сидѣла у открытаго окна. Рѣдкіе прохожіе, изъ самыхъ запоздалыхъ, замѣчая въ потемкахъ ея бѣлый чепецъ, вѣроятно говорили: эта дѣвушка навѣрное мечтаетъ о суженомъ.
   И не ошибались: да, она мечтала о немъ, и ей хотѣлось плакать. И глаза ея вперялись въ мракъ, не глядя ни на что...
   Но почему же послѣ этого вечера онъ не приходилъ больше? какая въ немъ произошла перемѣна? встрѣчаясь съ ней случайно, онъ точно бѣгалъ отъ нея, отворачиваясь.
   Часто она говорила объ этомъ съ Сильвестромъ, который тоже не понималъ въ чемъ дѣло.
   -- А вѣдь вотъ настоящій женихъ для тебя, Го, говорилъ онъ, еслибы только отецъ позволилъ тебѣ выдти за него; другаго такого тебѣ не найти во всей округѣ. И первымъ дѣломъ, скажу тебѣ, что онъ очень степенный, хотя по виду этого не подумаешь; онъ очень рѣдко напивается. Онъ, конечно, не прочь поупрямиться, но въ душѣ очень добрый человѣкъ. Нѣтъ, ты не знаешь, какой онъ добрый. А ужь какой морякъ-то! каждый годъ передъ ловлей капитаны рвутъ его изъ рукъ другъ у друга...
   Позволеніе отца -- она была увѣрена, что онъ его дастъ, потому что онъ никогда и ни въ чемъ ей не противорѣчилъ. Что-за бѣда поэтому, что онъ не богатъ. Къ тому же такому моряку, какъ онъ, достаточно дать немного денегъ взаймы, чтобы онъ могъ прослушать каботажные курсы впродолженіе шести мѣсяцевъ, и онъ станетъ капитаномъ, которому всѣ арматоры наперерывъ другъ передъ другомъ захотятъ довѣрить свои корабли.
   Что-забѣда также, что онъ почти великанъ? У женщины слишкомъ высокій ростъ можетъ быть недостаткомъ, но у мужчины это вовсе не вредитъ красотѣ.
   Мимоходомъ, какъ бы невзначай, она разспрашивала дѣвушекъ, которымъ извѣстны были всѣ любовныя исторіи въ околодкѣ: нѣтъ, у него не было никакой связи, онъ ухаживалъ то за той, то за другой, но никому не оказывалъ предпочтенія...
   Разъ въ воскресенье, поздно вечеромъ, она увидѣла, какъ онъ прошелъ подъ ея окнами, провожая одну хорошенькую женщину, но съ очень дурной репутаціей и любезничая съ ней. Ей это было очень больно видѣть.
   Ее увѣряли также, что онъ очень вспыльчивъ, что разъ вечеромъ, напившись въ одномъ изъ Пемпольскихъ трактировъ, гдѣ исландцы обыкновенно бражничаютъ, онъ швырнулъ большимъ мраморнымъ столомъ въ дверь, которую ему не хотѣли отпереть.
   Все это она ему прощала: извѣстно вѣдь, какіе бываютъ моряки, когда у нихъ хмѣль забродитъ въ головѣ. Но если у него въ самомъ дѣлѣ доброе сердце, то зачѣмъ онъ нарушилъ ея спокойствіе, когда она о немъ и не думала, чтобы послѣ того ее бросить? зачѣмъ не спускалъ онъ съ нея глазъ цѣлую ночь съ чудной улыбкой, которая казалась такой правдивой, и сообщалъ ей такимъ ласковымъ голосомъ о томъ, о чемъ сообщаютъ обыкновенно лишь невѣстѣ? А теперь она не можетъ разлюбить его и полюбить другаго. Въ этомъ самомъ краю, въ былое время, когда она была еще крошкой, ее обыкновенно журили за упрямство, утверждая, что другой такой упрямицы, какъ она, не найти; это при ней и осталось.
   Послѣ того бала, всю прошлую зиму она провела въ надеждѣ его увидѣть, а онъ даже не пришелъ съ ней проститься передъ отъѣздомъ въ Исландію. Теперь, когда его тутъ нѣтъ, ей ничто не мило; время тянется нестерпимо, скоро ли наступитъ осень, когда она рѣшила выяснить все дѣло и покончить разъ навсегда.
   Одиннадцать часовъ пробило на часахъ мэріи, съ той особенной звучностью, какой отличаются колокола въ тихія, весеннія ночи.
   Въ Пемполѣ это часъ очень поздній; Го заперла окно и зажгла лампу, собираясь лечь спать.
   Быть можетъ, Янъ былъ только застѣнчивъ; или, можетъ быть, очень гордый, боялся, что ему откажутъ, считая ее слишкомъ богатой невѣстой?.. Она уже хотѣла сама по-просту безъ затѣй спросить его объ этомъ; но Сильвестръ нашелъ, что это не годится; что не прилично для молодой дѣвушки быть такой смѣлой. Въ Пемполѣ и безъ того критикуютъ ея манеры и туалеты.
   Она медленно раздѣвалась, погруженная въ задумчивость; сначала сняла кисейный чепецъ, затѣмъ нарядное платье, сшитое по городской модѣ, и небрежно бросила его на стулъ.
   Послѣ того сняла свой длинный городской корсетъ, который особенно смущалъ злые языки своимъ парижскимъ фасономъ. Талія ея безъ корсета стала еще лучше и приняла тѣ мягкія и свободныя очертанія, какія мы видимъ на мраморныхъ статуяхъ; при каждомъ движеніи эти очертанія измѣнялись, каждая поза была восхитительна.
   Маленькая лампа, одиноко горѣвшая въ этотъ поздній часъ, нѣсколько таинственно освѣщала прелестныя плечи и грудь, которыхъ никогда не видѣлъ ни чей глазъ и никогда, вѣроятно, не увидитъ и которые поблекнутъ и пропадутъ даромъ, такъ какъ Янъ отъ нея отворачивается.
   Го знала, что лицомъ она хорошенькая, но нисколько не сознавала красоты своего тѣла. Впрочемъ въ этой части Бретани у дочерей исландскихъ рыбаковъ эта красота племенная, и ее даже не замѣчаютъ; даже наименѣе порядочныя изъ бретонокъ постыдились бы выставлять ее на показъ. Нѣтъ, это только городскіе привередники придаютъ этимъ вещамъ такую цѣну и даже находятъ нужнымъ ваять ихъ или писать.
   Она развернула улитки изъ волосъ, закрученныя подъ ушами, и двѣ косы упали ей на спину, точно двѣ толстыхъ и тяжелыхъ змѣи. Она приподняла ихъ и уложила короной на макушкѣ, чтобы удобнѣе было спать, и съ своимъ прямымъ профилемъ стала похожа на римскую дѣвственницу.
   Но руки ея продолжали теребить волосы, подобно тому какъ ребенокъ теребитъ игрушку, думая о другомъ, и вотъ, распустивъ косы, она принялась ихъ расплетать, скоро, скоро, для развлеченія, для работы; вскорѣ волосы покрыли ее до колѣнъ, и она стала похожа на друидессу.
   Но вотъ сонъ одолѣлъ ее; несмотря на любовь и желаніе плакать, она бросилась на постель и схоронила лицо въ шелковистой массѣ волосъ, которые теперь распущены были, какъ покрывало.
   Въ своей хижинѣ, въ Плубазланекѣ, бабушка Моанъ, которая уже спускалась съ житейской горы внизъ, тоже наконецъ заснула ледянымъ сномъ стариковъ, размышляя о внучкѣ и о смерти.
   Въ тотъ самый часъ на кораблѣ Марія -- въ полярномъ морѣ, которое въ этотъ вечеръ очень волновалось,-- Янъ и Сильвестръ, оба оплакиваемые друга, пѣли пѣсни весело, при свѣтѣ безконечнаго полярнаго дня.
   

VI.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Приблизительно мѣсяцемъ позже.-- Въ іюнѣ.
   Около Исландіи царитъ та рѣдкостная погода, которую матросы называютъ calme blanc; это значитъ, что ничто въ воздухѣ не шелохнется, точно всѣ вѣтры истощились и замерли.
   Небо затянулось большой бѣлой пеленой, которая къ низу, на горизонтѣ, была темнѣе, переходила въ сѣроватый свинцовый цвѣтъ. А при этомъ освѣщеніи мертвыя воды отражали блѣдный свѣтъ, утомлявшій глаза, и отъ котораго пробиралъ холодъ.
   Въ этотъ день по морю ходила рябь, переливчатая, измѣнчивая. Все блестящее пространство было какъ бы покрыто сѣткой очень неясныхъ узоровъ, которые складывались, потомъ распадались, мимолетные и неуловимые.
   Вѣчный ли вечеръ или вѣчное утро -- невозможно было сказать: солнце не показывало никакихъ часовъ, неизмѣнно оставалось на горизонтѣ и казалось смутнымъ пятномъ, почти безъ контуровъ, расширеннымъ съ неясной дымкѣ.
   Янъ и Сильвестръ, работая другъ возлѣ друга, пѣли безконечную пѣсню, забавляясь ея монотонностью и искоса поглядывая другъ на друга съ дѣтскимъ задоромъ, всякій разъ какъ принимались за новый куплетъ, стараясь пропѣть его съ одушевленіемъ. Ихъ щеки зарумянились отъ свѣжаго, соленаго воздуха; этотъ воздухъ, которымъ они дышали, былъ дѣвственно чистъ и животворенъ; они вдыхали его полной грудью у самаго источника силы и жизни.
   И совсѣмъ тѣмъ кругомъ нихъ все было мертво, все какъ будто уже отжило или еще не начинало жить; свѣтъ совсѣмъ не грѣлъ; всѣ предметы были неподвижны и какъ бы на вѣки оледенѣли подъ взглядомъ большаго грустнаго ока-солнца.
   Марія бросала въ пространство тѣнь длинную, вечернюю, эта тѣнь казалась темной среди полированныхъ морскихъ зыбей, отражавшихъ бѣлизну небесъ; и вотъ въ тѣневой части, которая ничѣмъ не отливала, можно было разглядѣть, что происходитъ подъ водою: безчисленныя рыбы, цѣлыя полчища, миріады, всѣ, одна какъ другая, тихо скользили въ одномъ направленіи, какъ бы преслѣдуя какую-то цѣль въ своемъ вѣчномъ движеніи. То треска совершала свои переходы въ одномъ и томъ же направленіи, совершала параллельно, производя впечатлѣніе какихъ-то сѣрыхъ обрѣзковъ, безпрерывно и быстро сотрясаясь, что и придавало сходство съ жидкостью этой живой, безмолвной массѣ.
   По временамъ онѣ вдругъ всѣ одновременно переворачивались и показывали свое блестящее серебристое одѣяніе; а затѣмъ равномѣрный ударъ хвостомъ, равномѣрный поворотъ распространялся по всему стаду медленной волной, точно тысячи металлическихъ струекъ сверкали въ водѣ молніей.
   Солнце, стоявшее уже очень низко, еще опускалось; слѣдовательно, былъ настоящій вечеръ. По мѣрѣ того какъ солнце уходило въ свинцовый поясъ, окаймлявшій море, оно становилось желтымъ, и дискъ его рисовался отчетливѣе. На него можно было смотрѣть, какъ на луну.
   И однако оно свѣтило; но казалось, что оно совсѣмъ недалеко въ пространствѣ; казалось, что стоило подплыть на кораблѣ къ горизонту, и тамъ увидишь этотъ большой печальный шаръ, носящійся въ воздухѣ, въ какихъ-нибудь нѣсколькихъ метрахъ надъ водою.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Ловля шла довольно быстро; глядя въ воду, видно было, какъ это происходило: какъ жадная треска клевала, затѣмъ отряхалась, чувствуя себя уколотой, и только плотнѣе попадалась на крючекъ. И рыбаки поминутно и очень быстро вытаскивали удочку обѣими руками и отбрасывали рыбу потрошильщикамъ.
   Пемпольская флотилія была разсѣяна по спокойной зеркальной поверхности, оживляя пустыню. Тамъ и сямъ показывались маленькіе, отдаленные паруса, вѣтра не было совсѣмъ; ихъ бѣлыя очертанія рѣзко выдѣлялись на свинцовомъ горизонтѣ.
   Въ этотъ день можно было бы подумать, что ремесло исландскаго рыбака такое спокойное, такое легкое...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

             Jean-Franèois de Nantes;
                       Jean-Franèois
                       Jean-Franèois!
   
   Пѣли наши большіе ребята. И Янъ и не думалъ вовсе, что онъ такъ красивъ и такъ благороденъ въ каждомъ движеніи. Впрочемъ, онъ былъ шаловливъ только съ Сильвестромъ; только съ нимъ однимъ пѣлъ онъ и дурачился; напротивъ того, съ другими онъ былъ скорѣе гордъ и угрюмъ, но при этомъ очень обходителенъ, если кому-нибудь требовались его услуги; неизмѣнно добръ и услужливъ, если его не раздражали.
   Они вдвоемъ пѣли эту пѣсню, другіе двое, подальше, пѣли другую, такую же снотворную, безстрастную и меланхолическую.
   Никто не скучалъ, и время проходило.
   Внизу, въ каютѣ, постоянно былъ огонь, поддерживаемый внутри темной печки, и крышка въ потолкѣ была закрыта, чтобы доставить иллюзію ночи тѣмъ, кому надо было спать. Имъ требовалось очень мало воздуха, чтобы спать, и людямъ, менѣе спокойнымъ, воспитаннымъ по городамъ, потребовалось бы его гораздо больше. Но когда могучая грудь весь день вдыхаетъ чистый воздухъ на необозримомъ просторѣ, она тоже засыпаетъ и почти не двигается, тогда можно забиться въ какую-угодно маленькую норку, какъ дѣлаютъ звѣри.
   
             Jean-Franèois de Nantes;
                       Jean-Franèois
                       Jean-Franèois!
   
   Они вглядывались теперь въ какую-то чуть замѣтную точку на сѣромъ горизонтѣ.
   Слабый дымокъ поднимался отъ воды, точно микроскопическій свитокъ, болѣе густаго сѣраго цвѣта, чѣмъ небо. Глазами, привыкшими къ дали, они тотчасъ же его замѣтили:
   -- Вонъ, тамъ пароходъ!
   -- Сдается мнѣ, сказалъ капитанъ, пристально всматриваясь, сдается мнѣ, что это казенный пароходъ. Крейсеръ, на инспекторскій смотръ.
   Этотъ дымокъ везъ рыбакамъ вѣсти изъ Франціи и, между прочимъ, письмо старухи-бабушки, написанное рукой красивой молодой дѣвушки.
   Пароходъ медленно подходилъ; вскорѣ можно было различить его черные бока; то былъ, дѣйствительно крейсеръ, явившійся дозоромъ въ западные фіорды.....

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Крейсеръ остановился, и его окружили корабли исландцевъ. Ото всѣхъ этихъ кораблей отдѣлялись барки и подвозили къ нему людей длиннобородыхъ, въ странныхъ одѣяніяхъ.
   Всѣ они чего-нибудь просили, точно дѣти: снадобья отъ ранъ, починки для судна, съѣстныхъ припасовъ, писемъ.
   Другіе являлись отъ имени своихъ капитановъ заявлять, чтобы ихъ заковали въ желѣзо за разные проступки: такъ какъ всѣ служили на государственной службѣ, то находили такую власть весьма естественной. И когда на второй палубѣ крейсера стало тѣсно отъ присутствія четверыхъ или пятерыхъ такихъ ребятъ, съ ядромъ на ногѣ, то старый матросъ, заковывавшій ихъ, сказалъ: ложись поперегъ палубы, а то проходу нѣтъ. И они покорно и съ улыбкой исполнили это.
   На этотъ разъ было много писемъ для исландцевъ. Между прочимъ, два на корабль Марія, капитанъ Гёрмёръ; одно господину Гаосу, Яну, другое -- господину Моану, Сильвестру (послѣднее пришло черезъ Данію на Рейкіавикъ, гдѣ и захватилъ его крейсеръ).
   Вагемейстеръ, вытаскивая письмо изъ полотняной сумки, раздавалъ ихъ по принадлежности, съ трудомъ иногда разбирая адресы, написанные часто неумѣлой рукой.
   И командиръ повторялъ:
   -- Торопитесь, торопитесь, барометръ падаетъ.
   Ему скучно было видѣть всѣ эти скорлупки въ морѣ и столькихъ рыбаковъ, собравшихся въ этихъ далеко не безопасныхъ водахъ.
   Янъ и Сильвестръ имѣли обыкновеніе вмѣстѣ читать свои письма. На этотъ разъ они прочитали ихъ при свѣтѣ полуночнаго солнца, свѣтившаго съ высоты горизонта все тѣмъ же мертвеннымъ свѣтомъ.
   Сидя вдвоемъ, въ сторонѣ, въ уголку палубы, скрестившись руками и держа другъ друга за плечи, они читали очень медленно, чтобы получше проникнуться тѣмъ, что имъ прислано съ родины.
   Въ письмѣ Яна Сильвестръ нашелъ вѣсти о Маріи Гаосъ, своей невѣстѣ; въ письмѣ Сильвестра Янъ прочиталъ смѣшныя исторіи бабушки Ивонны, которая умѣла, какъ никто, забавлять отсутствующихъ, и затѣмъ послѣднюю строчку со словами: "поклонъ отъ меня сыну Гаоса".
   Когда письма были дочитаны, Сильвестръ застѣнчиво показалъ свое Яну, говоря:
   -- Посмотри, Янъ, какой хорошенькій почеркъ, не правда ли?
   Но Янъ, который очень хорошо зналъ, чей это почеркъ, отвернулъ голову, тряхнувъ плечами, точно хотѣлъ сказать, что ему наконецъ надоѣли съ этой Го.
   Тогда Сильвестръ старательно сложилъ бѣлую бумагу, положилъ ее обратно въ конвертъ и спряталъ ее за куртку на груди, печально говоря про себя:
   -- Навѣрное они никогда не женятся... Но отчего онъ такъ возстановленъ противъ нея?
   Колоколъ на крейсерѣ пробилъ полночь. А они все еще сидѣли, размышляя о родинѣ, объ отсутствующихъ, о тысячѣ вещей, точно во снѣ.
   И вотъ вѣчное печальное солнце, слегка окунувшееся краемъ въ воду, стало медленно подниматься.
   И наступилъ день...
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   Солнце Исландіи вдругъ измѣнилось по виду и по цвѣту, и новый день начался съ зловѣщаго утра. Багровый шаръ, внезапно освободясь отъ своихъ покрововъ, бросалъ длинные лучи, перекидывавшіеся черезъ небо, возвѣщая непогоду.
   Уже нѣсколько дней, какъ стояла слишкомъ хорошая погода; такъ должно было это кончиться. Вѣтеръ дулъ въ группу судовъ, какъ бы стремясь разсѣять ее, освободить отъ нея море; и суда въ самомъ дѣлѣ разбѣгались точно разбитая армія, передъ угрозой, носившейся въ воздухѣ. Вѣтеръ дулъ все сильнѣе и сильнѣе, заставляя содрогаться и людей, и корабли.
   Волны еще небольшія, бѣгали одна за другой, группировались, на нихъ закипали бѣлые гребни, затѣмъ, что-то какъ-бы шипѣло и дымилось, и шумъ отъ всего этого увеличивался съ минуты на минуту.
   Никто уже не думалъ о рыбной ловлѣ, а только объ управленіи кораблемъ. Снасти давно уже были прибраны. Всѣ корабли поспѣшно уходили, одни спѣшили укрыться въ фіордахъ; другіе предпочитали обогнуть южный мысъ Исландіи и выдти въ открытое море.
   А вѣтеръ все крѣпчалъ, и тучи сгущались.
   Крейсеръ направился къ гаванямъ Исландіи; одни рыбаки оставались на бурномъ морѣ, принимавшемъ грозный видъ и зловѣщую окраску; они торопились покончить съ приготовленіями къ встрѣчѣ бури. Между ними разстоянія все увеличивались; они скоро потеряютъ другъ друга изъ виду.
   Волны продолжали нестись одна за другой, наслояться другъ на друга, становясь все выше и выше, а между ними зіяли цѣлыя бездны.
   Въ нѣсколько часовъ вся поверхность моря, вчера такого спокойнаго, взволновалась, а вмѣсто прежняго безмолвія начался оглушительный шумъ. Глухо закипѣло все это безплодное волненіе, безсознательное, ненужное. Что-за тайна слѣпаго разрушенія?
   Тучи окончательно сгустились на небѣ. Оставалось всего лишь нѣсколько желтыхъ прорѣзовъ, сквозь которые солнце пропускало свои послѣдніе лучи. А вода стала зеленоватой, все болѣе и болѣе пестрѣла бѣлыми гребнями.
   Къ полудню Марія была готова къ встрѣчѣ съ бурей; люки были закрыты, паруса подобраны, и она неслась впередъ, гибкая и легкая; среди всеобщей сумятицы она, казалось, какъ бы играетъ съ вѣтромъ, какъ тюлени, которыхъ буря забавляетъ.
   Вверху стало совсѣмъ темно, образовался замкнутый, тяжелый сводъ; мѣстами выдѣлялись совсѣмъ черныя пятна, но въ общемъ сводъ казался неподвижнымъ, и нужно было очень приглядѣться, чтобы понять, что, напротивъ того, тамъ центръ движенія: большія сѣрыя пелены торопливо проносились, смѣняемыя другими, приходившими съ горизонта и, казалось, конца нвъ не было.
   Марія бѣжала, бѣжала все быстрѣе, и время тоже бѣжало передъ чѣмъ-то таинственнымъ и ужаснымъ. Вѣтеръ, море, Марія, облака -- все было охвачено однимъ и тѣмъ же стремленіемъ -- бѣжать какъ можно скорѣе. Всѣхъ быстрѣе несся вѣтеръ; за нимъ бѣжали большіе валы, болѣе тяжелые и не столь быстрые, за тѣмъ неслась Марія, увлеченная въ общемъ движеніи.
   И что поражало въ этомъ бѣгствѣ, такъ это иллюзія легкости; казалось, не требовалось никакихъ усилій, никакого труда; когда Марія взбиралась на валы, то безъ всякой качки, точно подхваченная вѣтромъ; а спускъ ея затѣмъ въ преисподнюю напоминалъ катанье съ горъ или паденіе во снѣ.
   Въ глубинѣ преисподней, куда она низвергалась, было темно, и послѣ каждаго пролетѣвшаго мимо вала матросы невольно огладывались назадъ и ждали новаго; этотъ еще болѣе громадный высился весь зеленый и подлеталъ торопливо и грозно.
   Но нѣтъ; онъ только приподнималъ корабль, точно перышко, и проносился далѣе.
   Погода была очень бурная, и зѣвать не приходилось. Но пока впереди есть пространство для бѣга, къ тому же Марія въ этомъ году провела весь сезонъ въ западной части Исландскаго моря, и такимъ образомъ, этотъ бѣгъ на востокъ былъ, такъ оказать, попутнымъ обратно къ дому.
   Янъ и Сильвестръ были у румпеля, привязанные за пояса. Они все еще распѣвали пѣсню Jean-Franèois de Nantes; опьяненные движеніемъ и его быстротой, они цѣли во все горло, смѣясь надъ тѣмъ, что не слышатъ другъ-друга среди шума, и для забавы поворачивая голову противъ вѣтра; имъ перехватывало дыханіе.
   Вообще кругомъ ничего не было видно: въ разстояніи нѣсколькихъ метровъ все, казалось, заканчивалось огромными валами, съ бѣлыми гребнями, высившимися со всѣхъ сторонъ, замыкая горизонтъ... Но отъ времени до времени на сѣверо-западѣ, откуда дулъ вѣтеръ, образовался просвѣтъ, и съ горизонта донесся трепещущій свѣтъ, озарившій окружающее, и отъ этого становилось еще печальнѣе: сердце сжималось при видѣ, что вездѣ одно и то же, тотъ же хаосъ, та же ярость и позади обширнаго, пустыннаго горизонта, и далеко за его предѣлами, и среди этого хаоса человѣкъ одинокъ.
   Ужасный вопль исходилъ отъ неодушевленныхъ предметовъ, точно апокалписическіе ужасы передъ кончиной міра. Въ немъ различались тысячи голосовъ: сверху доносились, стоны такіе глубокіе, что казались отдаленными потому, что были такъ грозны; то былъ голосъ вѣтра, великой души этого, безпорядка, невидимой власти, всѣмъ управлявшей. Были и другіе шумы, болѣе близкіе, болѣе матеріальные, грозившіе непосредственной гибелью, шумъ воды, бурлившей и шипѣвшей.
   Сильвестръ и Янъ стояли у румпеля, привязанные за пояса, облеченные въ клеенчатыя куртки, которыя были крѣпки и блестящи какъ кожа акулы. Они стянули ихъ крѣпко, у горла и около кистей рукъ просмоленными шнурками, чтобы не пропускать воды. Они больше не видѣли другъ друга, только, сознавали, что находятся одинъ около другаго. Въ болѣе опасные моменты, каждый разъ, какъ вздымалась позади новая гора, воды, страшная, подавляющая, обрушивавшаяся на ихъ корабль съ глухимъ стономъ, рука ихъ невольно слагалась въ крестное знаменіе. Они не думали больше ни о чемъ: ни о Го, ни о какой женщинѣ, ни о какихъ бракахъ. Буря длилась слишкомъ долго; всѣ мысли изъ головы вышибло; они одурѣли отъ шума, усталости, холода и превратились въ массы застывшаго человѣческаго тѣла, державшія румпель,-- въ двухъ сильныхъ животныхъ, инстинктивно цѣплявшихся за румпель, чтобы не погибнуть.
   

II.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Мы въ Бретани, во второй половинѣ сентября мѣсяца, свѣжимъ утромъ. Го идетъ одна одинешенька по равнинѣ Плубазланека въ направленіи къ Поръ-Эвену.
   Вотъ уже слишкомъ мѣсяцъ, какъ вернулись исландскіе корабли, кромѣ двухъ, которые погибли въ ужасную іюньскую бурю. Но Марія выдержала молодцомъ; Янъ и весь остальной экипажъ вернулись на родину.
   Го была очень смущена мыслью, что идетъ теперь къ этому Яну.
   Только одинъ разъ увидѣла она его со времени возвращенія изъ Исландіи тогда, когда всѣ вмѣстѣ отправились провожать бѣднаго Сильвестра на военную службу. Его провожали до дилижанса; онъ немножко плакалъ; бабушка разливалась рѣкой, и онъ уѣхалъ въ главную квартиру въ Брестъ.
   Янъ, который тоже пришелъ проститься съ другомъ, отвернулся, когда она на него взглянула, а такъ какъ вокругъ дилижанса собралось много народа -- другіе новобранцы тоже уѣзжали и ихъ родные собрались проститься съ ними -- то не было никакой возможности заговорить.
   Тогда она приняла наконецъ рѣшеніе, и сама пошла, не безъ страха однако, къ Гаосамъ.
   Отецъ ея въ былое время велъ дѣла съ отцомъ Яна (одни изъ тѣхъ сложныхъ дѣлъ, которыя между рыбаками, такъ же какъ и между крестьянами, никогда не кончаются), и остался ему долженъ около ста франковъ за продажу барки, въ которой у того была доля.
   -- Дайте мнѣ снести ему эти деньги, папенька, сказала она ему; первое, что я буду рада повидать Марію Гаосъ, а второе, что я никогда не была въ Плубазланекѣ, и мнѣ весело будетъ прогуляться.
   Въ душѣ ее разбирало тревожное любопытство увидѣть семью Яна, въ которую она, быть можетъ, современемъ войдетъ, увидѣть домъ и деревню.
   Въ послѣднемъ разговорѣ съ нею, передъ отъѣздомъ, Сильвестръ по-своему объяснялъ дикость своего друга:
   -- Видишь ли, Го. онъ ужь такой человѣкъ; онъ не хочетъ жениться ни на комъ; забилъ себѣ это въ голову; онъ любитъ только море и даже разъ въ шутку сказалъ намъ, что обѣщалъ сочетаться бракомъ съ моремъ.
   Поэтому она прощала ему его обращеніе и, вспоминая про его чудную улыбку на балѣ, все-таки надѣялась.
   Если она встрѣтитъ его въ родительскомъ домѣ, то, конечно, ничего ему не скажетъ: она вовсе не располагала позволять себѣ такія вещи; но, быть можетъ, увидя ее такъ близко, онъ самъ заговоритъ...
   

III.

   Она съ часъ уже какъ шла веселая, оживленная, вдыхая здоровый морской воздухъ.
   На перекресткахъ дорогъ высились большія Распятія.
   Изрѣдка она проходила черезъ приморскія деревушки, круглый годъ обвѣваемыя вѣтромъ и одного цвѣта съ утесами. Въ одной изъ нихъ, гдѣ тропинка вдругъ съуживалась межь темныхъ стѣнъ и высокихъ крышъ изъ остроконечной соломы, какъ хижины кельтовъ, ее насмѣшила вывѣска на кабакѣ: "au cidre chinois"; на ней нарисовали двухъ китайскихъ уродцевъ въ зеленомъ и розовомъ платьѣ, съ шлейфами, пьющихъ сидръ. Безъ сомнѣнія, фантазія какого-нибудь стараго матроса, побывавшаго въ Китаѣ...
   Проходя, она все разглядывала кругомъ себя; люди, озабоченные цѣлью своего путешествія, всегда болѣе другихъ внимательны къ тысячѣ мелочей, встрѣчающихся на дорогѣ.
   Деревушка осталась позади ея и по мѣрѣ того какъ она углублялась въ этотъ послѣдній мысъ бретонскій, деревья кругомъ нея все рѣдѣли. а мѣстность казалась печальнѣе.
   Почва была волнистая, скалистая, и со всѣхъ возвышеній видно было открытое море. Деревья совсѣмъ исчезли: гладкая равнина съ зелеными тростниками, да тамъ и сямъ высокое Распятіе вырѣзывалось на фонѣ неба, придавая всей окрестности характеръ какого-то громаднаго лобнаго мѣста.
   На одномъ перекресткѣ, хранимомъ такимъ же громаднымъ Распятіемъ, она колебалась, какую избрать дорогу.
   -- Здравствуйте, Го!
   Съ ней поздоровалась маленькая Гаосъ, сестренка Яна Поцѣловавшись съ ней, она спросила, дома ли ея родители..
   -- Папа съ мамой дома. Только братецъ Янъ ушелъ въ Логиви,-- отвѣчала дѣвочка безъ всякой задней мысли;-- но, я думаю, теперь уже скоро вернется домой.
   Его нѣтъ дома! Опять злой рокъ разлучалъ ихъ, какъ всегда и вездѣ. Отложить посѣщеніе до другаго раза! Это было и мелькнуло у ней въ головѣ. Но дѣвочка видѣла ее и, конечно, скажетъ объ этомъ. Что подумаютъ въ Поръ-Эвенѣ? И она рѣшила продолжать путь, но старалась идти какъ можно медленнѣе, чтобы дать ему время вернуться домой.
   По мѣрѣ того, какъ она приближалась къ деревушкѣ, гдѣ жилъ Янъ,-- къ этому крайнему пункту бретонской земли, все кругомъ становилось суровѣе и мрачнѣе. Здоровый морской вѣтеръ, отъ котораго люди выростали такими сильными, отъ этого самого вѣтра растенія становились низкорослыми, коренастыми, корявыми. На тропинкѣ валялись водоросли, издававшіе сильный солоноватый запахъ.
   Го встрѣчала иногда прохожихъ, приморскихъ жителей, которыхъ видно было издали, въ этомъ голомъ краѣ; они точно выростали на высокой и отдаленной линіи воды. Шкипера или рыбаки, они постоянно, казалось, сторожатъ что-то издали, наблюдаютъ надъ окрестностью; поравнявшись съ нею, они здоровались,-- все смуглыя, мужественныя, энергическія лица, на головѣ матросская шапка.
   Время тянулось, она не могла долѣе отдалять свой приходъ; люди и безъ того дивились, что она такъ тихо идетъ.
   Что дѣлаетъ этотъ Янъ въ Логиви? можетъ быть, ухаживаетъ за дѣвушками?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Ахъ! еслибы она знала, какъ мало онъ занимался дѣвушками. Обыкновенно ему стоило только показаться, чтобы побѣдить. Пемпольскія дѣвицы не могли устоять передъ такимъ красавцемъ. Нѣтъ, онъ просто пошелъ заказать корзину для омаровъ. Голова его въ настоящую минуту нисколько не была отуманена любовью.
   Она дошла до часовни, которую издали было видно на холмѣ. Часовня была сѣренькая, маленькая и старенькая; посреди безлѣсной окрестности группа деревьевъ, тоже сѣрыхъ и уже безъ листьевъ, окружавшихъ часовню, образовала у ней какъ бы волосы, отброшенные на бокъ, точно рукой, которою бы провели по волосамъ.
   И это та же рука, что топила барки рыбаковъ, вѣчная рука западныхъ вѣтровъ, клонящихъ къ землѣ вѣтви деревьевъ. Они и выросли безпорядочныя и корявыя, эти старыя деревья, клонящія головы подъ вѣковыми усиліями вѣтра.
   Го находилась почти у цѣли своего путешествія, такъ какъ то была часовня Поръ-Эвена, и тутъ она опять остановилась выждать время.
   Небольшая, полу обвалившаяся стѣна окружала пространство, на которомъ виднѣлись кресты. На одномъ изъ этихъ деревянныхъ крестовъ написано было крупными буквами имя: Гаосъ, Гаосъ, Іоэль, восьмидесяти лѣтъ. Ахъ! да это дѣдушка; она про него знала. Море не захотѣло поглотить этого стараго моряка. Впрочемъ, многіе изъ родственниковъ Яна должны почивать на этомъ кладбищѣ, это вполнѣ естественно, и они должны были бы этого ожидать; однако это имя, прочитанное на могилѣ, произвело на нее тяжелое впечатлѣніе.
   Чтобы выгадать еще минутку, она пошла помолиться черезъ древній портикъ, маленькій, истрескавшійся, выбѣленный известкой. Но тамъ она остановилась, чувствуя, какъ у нея сжимается сердце.
   Гаосъ! опять это имя, начертанное на одной изъ похоронныхъ дощечекъ, какія прибиваются въ память моряковъ, погибшихъ въ морѣ.
   "Въ память Гаоса, Жана-Луи, 24 лѣтъ отъ роду, матросы на кораблѣ Маргарита, погибшемъ въ Исландіи 3 августа 1877 г. Миръ праху его!"
   Исландія... вѣчно Исландія! Вездѣ при входѣ, въ этой часовнѣ прибиты были деревянныя дощечки съ именами погибшихъ моряковъ. То былъ уголокъ схороненныхъ въ морской пучинѣ, и она пожалѣла, что вошла, охваченная чернымъ предчувствіемъ.
   Опять Гаосъ!
   Она стала читать эту надпись:
   "Въ память Гаоса, Франсуа, супруга Анны-Маріи Легоастеръ, капитана Пемполе, погибшаго въ Исландіи съ 1-го по 3апрѣля 1877 г., съ двадцатью тремя человѣками его экипажа. Миръ праху ихъ!"
   Она вошла въ часовню, гдѣ уже было почти темно и, ставъ на колѣни, съ сердцемъ, сжавшимся отъ слезъ, готовыхъ политься изъ глазъ, стала молиться передъ колоссальными изображеніями святыхъ, чуть не подпиравшихъ головой сводъ часовни и покрытыхъ грубо сдѣланными цвѣтами. На дворѣ поднявшійся вѣтеръ застоналъ, точно принося бретонской землѣ жалобы ея погибшихъ дѣтей.
   Вечеръ наступалъ: надо же было однако исполнить порученіе отца...
   Она пошла дальше и, разспросивъ въ деревнѣ, нашла домъ Гаосовъ, стоявшій у высокаго утеса и куда надо было подняться по нѣсколькимъ гранитнымъ ступенькамъ. Дрожа отъ мысли, что Янъ можетъ быть уже и вернулся, прошла она по садику, гдѣ росли златоцвѣтъ и вероника.
   Входя, она объявила, что принесла деньги за проданную барку, и ее очень вѣжливо усадили въ ожиданіи отца, который напишетъ ей росписку. Среди народа, находившагося тутъ, глаза ея искали Яна, но его не было.
   Въ домѣ шли большія приготовленія. На огромномъ, очень чистомъ столѣ кроили изъ новой бумажной ткани куртки, называемыя cirages, для будущаго исландскаго плаванія.
   -- Видите ли, Го, имъ каждому требуется по двѣ полныхъ смѣны въ Исландіи.
   И ей объясняла, какъ ихъ красятъ и пропитываютъ смолой, чтобы сдѣлать непромокаемыми. И въ то время какъ ей это объясняли, она внимательно разсматривала домъ Гаосовъ.
   Онъ былъ убранъ по традиціоннымъ обычаямъ бретонскихъ хижинъ; грамадный каминъ помѣщался въ глубинѣ, и постели, въ формѣ шкаповъ, высились по сторонамъ. Но домъ былъ по такой темный и печальный, какъ жилища землепашцевъ, которыя почти всегда врыты въ землю; здѣсь было свѣтло и чисто, какъ всегда у прибрежныхъ жителей. Тутъ находилось нѣсколько маленькихъ Гаосовъ: мальчиковъ и дѣвочекъ, братишекъ и сестеръ Яна, не считая двухъ взрослыхъ, плававшихъ въ морѣ.
   -- А вотъ эту мы усыновили въ прошломъ году, хотя у насъ и такъ много дѣтей, но отецъ этой дѣвочки былъ на кораблѣ Marie-Dieu-faime, который погибъ въ Исландіи, какъ вамъ извѣстно, ну мы, сосѣди, и подѣлили между собой пятерыхъ ребятъ его, да эта вотъ намъ досталась.
   Слыша, что говорятъ про нее, маленькая пріемная дочка улыбалась, опустивъ головку и прижимаясь къ маленькому Лаумеку Гаосу, своему любимцу.
   Кругомъ въ домѣ царствовало довольство, и здоровье сіяло на свѣжихъ дѣтскихъ личикахъ.
   Го принимали очень любезно, какъ гостью, посѣщеніе которой считалось за честь. По новенькой изъ бѣлаго дерева лѣстницѣ ее провели наверхъ въ парадную горницу, которою гордилась вся семья. Изъ этой горницы виденъ былъ весь Пемполь, вся гавань и всѣ исландскіе корабли, стоявшіе на якорѣ. Она не смѣла разспрашивать, но ей очень бы хотѣлось знать, гдѣ спалъ Янъ. Ей бы хотѣлось узнать всѣ подробности его жизни, въ особенности, какъ онъ проводитъ длинные зимніе вечера.
   Тяжелые шаги по лѣстницѣ заставили ее вздрогнуть.
   Нѣтъ, то былъ не Янъ, но человѣкъ очень на него похожій, несмотря на совсѣмъ бѣлые волосы; онъ былъ почти такого же высокаго роста и такъ же прямъ: то отецъ Гаосъ вернулся съ рыбной ловли.
   Поклонившись и освѣдомившись о причинахъ ея посѣщенія, онъ написалъ ей росписку, на что потребовалось не мало времени, такъ какъ рука его, какъ онъ увѣрялъ, уже не очень тверда. Однако онъ не принялъ эти сто франковъ за окончательный разсчетъ и сказалъ, что самъ переговоритъ съ г. Мевель. И Го, которую деньги не интересовали, чуть-чуть улыбнулась: ну, значитъ, исторія не кончена,-- она такъ и думала, ну что жъ, она рада, что дѣло съ Гаосомъ затягивается.
   Домашніе почти извинялись передъ ней за отсутствіе Яна, точно они находили, что вѣжливость требовала, чтобы ее встрѣтить. Отецъ даже пожалуй и догадывался -- не даромъ же онъ былъ хитрый морякъ -- что прекрасная и богатая невѣста не равнодушна къ его сыну, потому что особенно настойчиво толковалъ о немъ.
   -- Удивительно, говорилъ онъ, Янъ никогда такъ долго не бывалъ въ отсутствіи. Онъ пошелъ въ Логиви купить сажалки для омаровъ; это наша главная зимняя ловля.
   Она, разсѣянная, медлила уходить, хотя и сознавала, что пора бы; но сердце ея сжималось при мысли, что она его больше не увидитъ.
   -- Такой степенный малый, какъ онъ, что бы такое могло его задержать? Въ кабакъ онъ навѣрное не пошелъ, этого мы не ждемъ отъ него. Не говорю, конечно, изрѣдка, въ воскресенье, съ товарищами. Вы вѣдь знаете, Го, моряковъ. И, Боже мой! когда молодъ, зачѣмъ же себѣ во всемъ отказывать? Но съ нимъ это бываетъ рѣдко. Онъ человѣкъ степенный -- это можно сказать.
   Однако ночь наступала; начатыя куртки были сложены, и работа пріостановилась. Маленькіе Гаосы и пріемная дочка, сидя на лавкахъ, жались другъ къ дружкѣ, присмирѣвъ съ наступленіемъ сумерекъ и глядя на Го, какъ будто спрашивали, отчего это она не уходитъ? А въ каминѣ пламя уже озаряло по темки краснымъ свѣтомъ.
   -- Останьтесь отобѣдать съ нами, Го.
   -- О! нѣтъ; это невозможно; и она вся вспыхнула при мысли, что такъ засидѣлась. Она встала и простилась.
   Отецъ Яна тоже всталъ, чтобы проводить ее часть дороги, мимо одного ущелья, гдѣ очень темно подъ старыми деревьями.
   Въ то время какъ они шли рядомъ, она почувствовала къ нему нѣжность и уваженіе; ей хотѣлось говорить съ нимъ, какъ съ отцомъ, но слова замирали у нея на губахъ, и она ничего не говорила.
   Какъ далекъ этотъ Поръ-Эвенъ, и какъ она запоздала!
   У Распятія на перекресткѣ она поклонилась старику и просила вернуться. Огни въ Пемполѣ уже были видны, и ей нечего бояться.
   Ну вотъ, теперь все кончено. И кто знаетъ, когда она увидитъ Яна...
   Чтобы вернуться въ Поръ-Эвенъ, предлоговъ у нея нашлось бы довольно, но было неприлично повторить визитъ. Надо быть мужественной и гордой. Еслибы только ея другъ, Сильвестръ, былъ тутъ, она бы поручила ему переговорить съ Яномъ. Но Сильвестръ уѣхалъ, и кто знаетъ, когда вернется.
   

IV.

   -- Жениться? говорилъ Янъ вечеромъ своимъ родителямъ,-- жениться? И, Боже мой, для чего? Развѣ я буду счастливѣе, чѣмъ здѣсь съ вами; ни хлопотъ, ни заботъ, ни пререканій; обѣдъ ждетъ, всякій разъ какъ вернусь вечеромъ домой... О! я понимаю, что вы говорите про ту, которая приходила сюда сегодня. И первое дѣло, что мнѣ не совсѣмъ ясно, почему такая богатая дѣвушка хочетъ породниться съ такими бѣдняками, какъ мы. А впрочемъ мнѣ ни той, ни другой не надо; нѣтъ, я ни на комъ не женюсь, это дѣло рѣшенное.
   Старики Гаосъ поглядѣли другъ на друга молча и въ глубокомъ разочарованіи; переговоривъ между собой, они совсѣмъ-было увѣрились, что Го не откажетъ ихъ красавцу Яну. Но не стали настаивать, зная, что это безполезно. Мать въ особенности поникла головой, но не промолвила больше ни слова; она уважала волю старшаго сына, стоявшаго на одномъ уровнѣ съ главой семейства. Хотя онъ всегда былъ очень кротокъ и очень нѣженъ, послушенъ какъ ребенокъ въ мелочахъ жизни, но во всѣхъ крупныхъ дѣлахъ онъ давно уже былъ безусловнымъ господиномъ своихъ поступковъ и уклонялся отъ всякаго давленія съ спокойной, но суровой независимостью.
   Онъ никогда поздно не засиживался, такъ какъ вставалъ очень рано, какъ и всѣ рыбаки. Послѣ ужина, окинувъ довольнымъ взглядомъ купленныя въ Логиви сажалки и новыя сѣти, принялся раздѣваться, съ виду очень спокойный; затѣмъ легъ спать на кровать съ розовымъ ситцевымъ пологомъ, которую раздѣлялъ съ маленькимъ братишкой Лаумекомъ.
   

V.

   Вотъ уже двѣ недѣли, какъ Сильвестръ, пріятель и довѣренный тайнъ Го, находился въ Брестѣ. Онъ былъ совсѣмъ какъ въ лѣсу, но велъ себя очень степенно; матросскій костюмъ, съ голубымъ откинутымъ воротникомъ и шапкой съ краснымъ султаномъ, лихо сидѣлъ на его высокой, молодцоватой фигурѣ. Въ душѣ онъ все еще оплакивалъ разлуку съ старухой-бабушкой и оставался невиннымъ ребенкомъ.
   Только одинъ разъ вечеромъ онъ напился съ земляками, потому что таковъ былъ обычай; они вернулись въ казарму цѣлой толпой, держась за руки и распѣвая пѣсню во все горло.
   Да еще разъ въ воскресенье онъ отправился въ театръ, въ раекъ. Давали одну изъ тѣхъ пьесъ, въ которыхъ матросы, разъяряясь на злодѣя, встрѣчаютъ его громкими возгласами, которые испускаютъ всѣ разомъ и которые похожи на завыванія западнаго вѣтра.
   Сильвестръ нашелъ главнымъ образомъ, что въ театрѣ очень жарко, душно и тѣсно; за попытку снять пальто онъ получилъ выговоръ отъ дежурнаго офицера. И въ концѣ концовъ заснулъ.
   Возвращаясь въ казарму послѣ полуночи, онъ встрѣтилъ дамъ, довольно зрѣлаго возраста, простоволосыхъ, расхаживавшихъ по тротуару.
   -- Послушай-ка, красавчикъ, говорили онѣ низкими, хриплыми голосами.
   Но воспоминаніе о старушкѣ-бабушкѣ и Маріи Гаосъ заставило его пройти мимо нихъ, презрительно и съ дѣтской усмѣшкой на губахъ. Онѣ очень удивились сдержанности матроса:
   -- Ишь ты какой!.. Берегись, скорѣе убѣгай, скорѣе, а то проглотимъ.
   И слова, которыя онѣ кричали ему вслѣдъ, замерли въ глухомъ шумѣ, наполнявшемъ улицы въ воскресную ночь.
   Онъ велъ себя въ Брестѣ, какъ и въ Исландіи, и былъ цѣломудренъ. Но другіе не смѣялись надъ нимъ, потому что онъ былъ очень силенъ, а это внушаетъ уваженіе морякамъ.
   

VI.

   Однажды его позвали въ контору его роты, гдѣ объявили, что его назначили въ Китай, въ эскадру, отправляющуюся въ Формозу!..
   Онъ давно уже догадывался, что такъ будетъ, потому что слышалъ, какъ говорили тѣ, которые читали газеты, что войнѣ конца не предвидится. Въ виду спѣшности отъѣзда его предупредили вмѣстѣ съ тѣмъ, что ему не дадутъ обычнаго отпуска для прощанія съ родными, какъ это всегда дѣлается для тѣхъ, кто уходитъ въ кампанію; черезъ пять дней придется сложить пожитки и ѣхать.
   Онъ очень взволновался: дальнее путешествіе, неизвѣстность, война -- имѣли свою прелесть; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, горько было все покинуть и страшно, что пожалуй и не вернешься.
   Тысячи мыслей вихремъ носились у него въ головѣ. Кругомъ него стоялъ шумъ въ палатахъ казармы, гдѣ много другихъ были также назначены въ китайскую эскадру.
   И онъ скорехонько написалъ бѣдной старушкѣ-бабушкѣ карандашемъ, сидя на полу и уединившись мысленно среди суматохи и гвалта, производимыхъ молодыми людьми, которые такъ же отправлялись въ походъ, какъ и онъ.
   

VII.

   -- А старенька-таки его суженая! смѣялись за спиной у него другіе, два дня спустя, старенька, а вѣдь, гляди, они кажется другъ на дружку не нарадуются.
   Ихъ забавляло, что онъ въ первый разъ водитъ подъ руку женщину по улицамъ, какъ и всѣ другіе, и, наклоняясь къ ней, говоритъ, повидимому, ей нѣжности.
   Женщина маленькаго роста и бойкая, если глядѣть со спины; въ довольно коротенькихъ юбкахъ, не по-нынѣшнему; въ темной шали и въ большомъ пемпольскомъ чепцѣ.
   Она тоже, повиснувъ на его рукѣ, поворачивалась къ нему съ нѣжнымъ взглядомъ.
   -- Старенька, старенька суженая-то!
   Они говорили это въ шутку, потому что видѣли, что это его добренькая бабушка пріѣхала изъ деревни...
   Она тотчасъ же собралась, какъ получила ужасное извѣстіе объ отъѣздѣ внука: китайская война похитила уже много народа изъ Пемполя.
   И вотъ, собравъ свои жалкія сбереженія, уложивъ въ картонъ праздничное платье и чистый чепецъ на смѣну, она отправилась, чтобы поцѣловать его въ послѣдній разъ.
   Она прямо пришла въ казарму, но дежурный ротный адъютантъ отказался отпустить его изъ казармы.
   -- Если хотите жаловаться, любезная, то обратитесь къ капитану, вонъ онъ идетъ.
   Она пошла къ капитану, и тотъ тронулся ея мольбами.
   -- Отпустите Моана, сказалъ онъ.
   И Моанъ поскорѣе переодѣлся по-парадному, въ то время какъ добрая старушка, чтобы позабавить его по своему обыкновенію, скорчила уморительную гримасу, отпуская реверансъ адъютанту.
   Послѣ того они вышли изъ казармъ, она любуясь своимъ внучкомъ: его черная борода была подстрижена парикмахеромъ клинушкомъ, по модѣ, шнурки открытой рубашки всѣ въ завитушкахъ, а на шапкѣ длинныя ленты спускались на спину, и внизу на нихъ были золотые якоря.
   Одну минуту ей казалось, что это сынъ ея Пьеръ, который двадцать лѣтъ тому назадъ тоже служилъ во флотѣ, и это воспоминаніе о давно прошедшемъ, обо всѣхъ покойникахъ, которыхъ ей пришлось пережить, набросило какъ бы тѣнь на настоящее.
   Тѣнь впрочемъ скоро разсѣялась
   Они вышли подъ руку, радуясь, что находятся вмѣстѣ. И вотъ тутъ-то, принявъ ее за суженую, товарищи рѣшили, что "она старенька".
   Она повела его обѣдать въ трактиръ, содержавшійся земляками и гдѣ, какъ ей говорили, берутъ не дорого. Послѣ того, они отправились подъ руку же глазѣть на выставки магазиновъ, и она всю дорогу смѣшила внучка забавными замѣчаніями, на пемпольскомъ бретонскомъ нарѣчіи, непонятномъ для прохожихъ.
   

VIII.

   Она пробыла съ нимъ три дня, три радостныхъ дня, надъ которыми тяготѣло страшное: а потомъ.
   Наконецъ пришлось ѣхать обратно въ Плубазланекъ. Первымъ дѣломъ, у нея вышли всѣ деньги. А вторымъ дѣломъ Сильвестръ садился на корабль на другой день, а по воинскому уставу, матросовъ, наканунѣ отплытія, держатъ неумолимо взаперти въ казармахъ.
   О! этотъ послѣдній день!... Сколько ни ломала она головы, чтобы сказать внучку что-нибудь смѣшное, она ничего не придумала; ей хотѣлось плакать; слезы давили ей горло. Повиснувъ на его рукѣ, она давала ему тысячу наставленій, отъ которыхъ ему тоже хотѣлось плакать. Наконецъ они вошли въ церковь, чтобы вмѣстѣ помолиться.
   Она уѣхала съ вечернимъ поѣздомъ. Изъ экономіи они пѣшкомъ пошли на станцію желѣзной дороги; онъ несъ дорожный картонъ бабушки и поддерживалъ ее сильной рукой, на которую она опиралась всей своей тяжестью Она устала, очень устала, бѣдная старушка, она едва на ногахъ держалась и, согнувшись въ три погибели, уже совсѣмъ не имѣла больше моложаваго вида, а вся поникла подъ тяжкимъ бременемъ семидесяти пяти лѣтъ. При мысли, что все кончено, что черезъ нѣсколько минутъ надо будетъ съ нимъ разстаться, сердце ея разрывалось. Онъ уѣдетъ, отправится въ Китай на бой. Онъ еще возлѣ нея, она еще держитъ его дрожащими руками, но онъ все таки уѣдетъ; ни вопли, ни слезы, ни отчаяніе -- ничто его не удержитъ.
   Не зная, куда дѣвать билетъ, корзинку съ провизіей, вязаныя перчатки, взволнованная, дрожащая, она повторяла ему свои, совѣты, на которые онъ отвѣчалъ шепотомъ: да, покорнымъ голосомъ и нѣжно наклонивъ къ ней голову и глядя на нее добрыми, кроткими глазами, глазами ребенка.
   -- Ну, старушка, пора садиться, если хотите ѣхать.
   Машина засвистала. Испугавшись, что опоздаетъ сѣсть на поѣздъ, она взяла у него изъ рукъ картонъ; но бросила его на землю и повисла у него на шеѣ.
   На нихъ всѣ глядѣли на станціи, но уже никому не было смѣшно. Подталкиваемая служащими, измученная, потерянная, она бросилась въ первый попавшійся вагонъ, который тотчасъ же захлопнули, а онъ побѣжалъ со всѣхъ ногъ кругомъ станціи къ заставѣ, чтобы видѣть, какъ пройдетъ поѣздъ.
   Продолжительный свистокъ, глухой стукъ колесъ, и бабушка проѣхала. Онъ, стоя у заставы, съ юношеской граціей размахивалъ шапкой съ развѣвавшимися лентами, а она, наклонясь изъ окна третьекласснаго вагона, махала платкомъ, чтобы онъ ее замѣтилъ. И до тѣхъ поръ пока она могла различить темносинюю фигуру, она слѣдила за ней глазами, посылая ему отъ всего сердца: "до свиданія" -- всегда невѣрное, когда его говорятъ отъѣзжающимъ морякамъ.
   Гляди же на него, хорошенько гляди, бѣдная старушка, на своего Сильвестра, до послѣдней минуты не отводи взгляда съ его фигуры, исчезающей изъ глазъ твоихъ навѣки!
   И когда его не стало больше видно, она откинулась на свое сидѣнье, не заботясь о томъ, что сомнетъ парадный чепецъ, и рыдая въ смертной тоскѣ.
   Онъ же уходилъ медленно, опустивъ голову, и крупныя слезы катились по его щекамъ. Осенняя ночь наступила, газъ былъ повсюду зажженъ, начался матросскій праздникъ. Не обращая ни на что вниманія, онъ шелъ по Бресту обратно въ.казармы.
   Онъ вернулся, легъ въ койку и проплакалъ всю ночь, почти до утра не сомкнувъ глазъ.
   

IX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Онъ уже въ открытомъ морѣ и быстро несется къ невѣдомымъ водамъ, лазурнымъ водамъ, не такимъ, какъ воды Исландіи.
   Корабль, который везъ его на крайній востокъ въ Азію, получилъ приказъ торопиться, плыть почти безостановочно.
   Онъ сознавалъ, что находится уже очень далеко, благодаря этой скорости, непрерывной, ровной, почти независимой отъ вѣтра и моря. Будучи марсовымъ, онъ жилъ на своей мачтѣ, какъ птица на деревѣ, избѣгая солдатъ, скученныхъ на палубѣ, толпы и толкотни.
   Корабль останавливался два раза у береговъ Туниса, чтобы забрать еще зуавовъ и муловъ, издали онъ видѣлъ бѣлые города на пескахъ или на горахъ. Онъ даже спустился съ мачты, чтобы поглядѣть на смуглыхъ людей, закутанныхъ въ бѣлыя покрывала, которые пріѣзжали на лодкахъ продавать фрукты; другіе говорили ему, что это бедуины.
   Жара и солнце, не унимавшіеся, несмотря на осеннее время, производили на него впечатлѣніе одуряющее.
   Наконецъ прибыли въ городъ, по названію Портъ-Саидъ. Всѣ европейскіе флаги развѣвались на длинныхъ флагштокахъ и придавали ему видъ ликующаго вавилонскаго столпотворенія; сверкающіе пески окружали его, какъ море. Корабль прноталъ такъ близко, чуть не у самой набережной, посреди длинныхъ улицъ съ деревянными домами. Никогда еще съ самаго отъѣзда Сильвестръ не видѣлъ такъ ясно и такъ близко чуждую жизнь, и эта суета, это обиліе лодокъ развлекали его.
   Съ непрерывными свистками всѣ эти суда входили въ длинный каналъ, узкій, какъ ровъ, и убѣгавшій серебристой линіей среди необозримыхъ песковъ. Съ верхушки своей мачты онъ видѣлъ, какъ они уходили точно въ процессіи и терялись среди равнинъ.
   На набережныхъ виднѣлись всякаго рода костюмы; люди, въ платьяхъ всѣхъ цвѣтовъ, озабоченные, крикливые, охваченные горячкой транзита.
   А вечеромъ къ адскимъ свисткамъ машинъ присоединился смутный гвалтъ нѣсколькихъ оркестровъ, игравшихъ шумные марши, какъ бы затѣмъ, чтобы усыпить раздирающія сожалѣнія всѣхъ проѣзжавшихъ изгнанниковъ.
   На другое утро, какъ только взошло солнце, они тоже вступили въ узкую ленту воды между песками, сопровождаемые караваномъ судовъ всѣхъ странъ. Это длилось два дня,-- прогулка въ пустынѣ; затѣмъ другое море раскинулось передъ ними, и они вышли въ него.
   Корабль несся все по-прежнему на всѣхъ парусахъ; это море, болѣе теплое, мѣстами покрыто было красными пятнами, и иногда пѣна, взбиваемая кораблемъ, была цвѣта крови. Сильвестръ почти все время жилъ на мачтѣ, тихонько напѣвая подъ носъ Jean Franèois de Nantes, чтобы напомнить себѣ брата Яна, Исландію и доброе родное былое время.
   Иногда, въ туманной дали, полной миражей, онъ видѣлъ какую-нибудь гору необыкновеннаго цвѣта. Тѣ, которые правили кораблемъ, знали, конечно, несмотря на даль и неопредѣленность очертаній, какъ называются эти мысы материковъ, которые являются точно зарубкой на великихъ міровыхъ путяхъ. Но когда служишь марсовымъ, то плаваешь точно вещь какая-то, которую носятъ и которая не знаетъ ничего ни о разстояніяхъ, ни о пути, которому нѣтъ конца.
   Сильвестръ сознавалъ одно только: что онъ очень далеко отъ родины; онъ сознавалъ это съ большой ясностью, оглядываясь на слѣдъ, оставляемый въ водѣ кораблемъ и считая, какъ долго уже длится этотъ быстрый ходъ, никогда не ослабѣвающій ни днемъ, ни ночью.
   Внизу, на палубѣ, толпа, люди, скученные въ тѣни палатокъ, задыхались отъ жары. Вода, воздухъ, свѣтъ сохраняли угрюмое убійственное великолѣпіе, и вѣчное сіяніе этихъ неодушевленныхъ предметовъ было какъ бы насмѣшкой надъ живыми существами, надъ жизнью органической, скоропреходящей.
   Разъ на своей мачтѣ онъ очень заинтересовался тучей маленькихъ птичекъ, неизвѣстной породы, которыя набросиласъ на корабль, какъ вихрь черной пыли. Онѣ давали брать себя въ руки и ласкать, онѣ были въ полномъ изнеможеніи. У всѣхъ марсовыхъ плечи были ими покрыты.
   Но вскорѣ самыя утомленныя стали умирать.
   Онѣ умирали тысячами, на снастяхъ, на бортахъ,-- бѣдныя крошки,-- подъ лучами жестокаго солнца Краснаго моря. Онѣ прилетѣли изъ-за дальнихъ пустынь, гонимыя бурнымъ вѣтромъ. Изъ боязни упасть въ необъятную лазурь, разстилавшуюся со всѣхъ сторонъ, онѣ спустились въ изнеможеніи на проходившій мимо корабль.
   И онѣ умирали на горячихъ снастяхъ корабля; палуба была усѣяна ихъ маленькими тѣлами, которыя еще вчера трепетали жизнью,-- пѣніемъ и любовью... Маленькія черныя тряпочки, съ мокрыми перьями... Сильвестръ и марсовые подбирали ихъ, съ жалостью расправляли въ рукахъ тонкія, синеватыя крылышки и затѣмъ метлой сбрасывали къ великую бездну, въ море...
   Затѣмъ пронеслась саранча, та же саранча Моисеевыхъ временъ, и корабль ею покрылся.
   Затѣмъ еще нѣсколько дней пришлось плыть среди неизмѣнной лазури, гдѣ не видно было ничего живаго... кромѣ рыбъ, летавшихъ надъ самой поверхностью воды...
   

X.

   Дождь льетъ какъ изъ ведра подъ небомъ тяжелымъ и совсѣмъ чернымъ... это Индія. Сильвестръ вышелъ на эту землю, такъ какъ жребій палъ на него на кораблѣ, чтобы пополнить экипажъ китоловнаго судна.
   Сквозь густую зелень деревьевъ, его поливало теплымъ дождемъ, и онъ глядѣлъ на странный міръ, окружавшій его. Все было великолѣпно, зелено; листья деревъ похожи были на громадныя перья, а у людей, ходившихъ кругомъ, были большіе, бархатные глаза, которые какъ бы смыкались подъ тяжестью рѣсницъ. Вѣтеръ, нагнавшій дождь, пахнулъ мускусомъ и цвѣтами.
   Женщины манили его къ себѣ; это было такъ сказать повтореніемъ: Послушай-ка, красавчикъ, которое онъ такъ часто слышалъ въ Брестѣ. Но въ этомъ очарованномъ краю ихъ призывъ смущалъ и заставлялъ дрожь пробѣгать по членамъ. Великолѣпная грудь ихъ была задрапирована прозрачной кисеей, а сами онѣ были темныя и гладкія, какъ бронза.
   Онъ еще колебался, но, очарованный ими, уже приближался къ нимъ потихоньку и можетъ быть пошелъ бы за ними.
   Но вдругъ морской свистокъ, съ модуляціями, точно птичья трель, отозвалъ его на китоловное судно.
   Онъ уплылъ и прощай красавицы Индіи! Когда вечеромъ всѣ сошлись на перекличку, онъ былъ все еще чистъ, какъ младенецъ.
   Еще недѣля плаванія по голубымъ волнамъ, и корабль остановился въ другой странѣ -- странѣ дождя и зелени. Толпа желтыхъ человѣчковъ, съ громкимъ крикомъ, немедленно наводнила корабль, таща уголь въ корзинахъ.
   -- Ага! значитъ мы въ Китаѣ? спросилъ Сильвестръ, видя, что всѣ они похожи на китайскихъ уродцевъ и всѣ съ косами.
   Ему сказали, что нѣтъ; пусть потерпитъ еще: это только Сингапуръ. Онъ вернулся на свою мачту, чтобы укрыться отъ черной пыли, разносимой вѣтромъ, въ то время какъ уголь изъ. корзинъ съ лихорадочной поспѣшностью укладывался въ трюмъ..
   Наконецъ прибыли въ край, называемый Туранъ, гдѣ въ якорѣ стояла Цирцея и производила блокаду. Сильвестръ былъ назначенъ на этотъ корабль, и его доставили на него вмѣстѣ, съ походнымъ ранцемъ.
   Онъ нашелъ на немъ земляковъ и даже двухъ исландцевъ, которые въ настоящую минуту были канонирами.
   Вечеромъ, въ теплую и спокойную неизмѣнно погоду, когда нечего было дѣлать, они собирались на палубѣ, отдаляясь отъ другихъ, чтобы воскресить въ разговорахъ Бретань.
   Ему пришлось провести пять мѣсяцевъ бездѣйствія и изгнанія въ этой печальной бухтѣ, прежде чѣмъ наступилъ желанный моментъ идти въ бой.
   

XI.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Мы въ Пемполѣ -- въ послѣдній день февраля мѣсяца, наканунѣ отплытія рыбаковъ въ Исландію.
   Го стоитъ у двери своей комнаты, неподвижная и очень блѣдная.
   Внизу Янъ разговариваетъ съ ея отцомъ. Она видѣла, какъ онъ пришелъ, и смутно слышала его голосъ.
   Они не встрѣчались всю зиму, точно какой-то рокъ отдалялъ ихъ другъ отъ друга.
   Послѣ прогулки въ Поръ-Эвенъ она возлагала нѣкоторыя надежды на праздникъ исландцевъ, когда много представляется случаевъ видѣться и разговаривать на площади, вечеромъ, во время гулянья. Но съ самаго утра этого дня, когда улицы уже были убраны бѣлымъ сукномъ, украшеннымъ зелеными гирляндами, пошелъ дождь, какъ изъ ведра, съ воемъ нагоняемый съ запада вѣтромъ; надъ Пемполемъ никогда еще не видѣли такого чернаго неба.
   -- Ну вотъ, никто не придетъ изъ Плубазланека, печально говорили дѣвушки, у которыхъ тамъ были суженые. И дѣйствительно, они не пришли, а которые и пришли, то поскорѣе засѣли по трактирамъ за вино. Ни процессіи, ни прогулки, и Го съ сердцемъ, тоскующимъ болѣе обыкновеннаго, просидѣла весь вечеръ у окна, слушая, какъ бѣжитъ вода съ крышъ и какъ доносятся изъ трактировъ шумныя пѣсни рыбаковъ.
   Съ нѣкоторыхъ поръ уже она предвидѣла этотъ визитъ Яна, догадываясь, что по дѣлу о проданной баркѣ отецъ Гаосъ, не любившій бывать въ Пемполѣ, пришлетъ сына. Тогда она обѣщала себѣ, что подойдетъ къ нему, чего обыкновенно дѣвушки не дѣлаютъ, и сама переговоритъ съ нимъ, чтобы разъ навсегда узнать, въ чемъ дѣло. Она упрекнетъ его за то, что онъ смутилъ ее и затѣмъ бросилъ, какъ дѣлаютъ безчестные люди. Упрямство, дикость, привязанность къ морю или страхъ передъ отказомъ, если кромѣ этихъ препятствій, указанныхъ Сильвестромъ, нѣтъ другихъ, то кто знаетъ! они, быть можетъ, устранятся въ откровенномъ разговорѣ. И тогда, быть можетъ, онъ опять улыбнется чудной улыбкой -- той улыбкой, которая удивила и восхитила ее во время незабвеннаго бала, когда она почти всю ночь протанцовала съ нимъ. И эта надежда придавала ей мужество, наполняла ее почти пріятнымъ нетерпѣніемъ.
   Издали все кажется всегда такимъ простымъ и легкимъ: и слова, и дѣла.
   И какъ нарочно визитъ Яна пришелся въ очень удобный часъ: она была увѣрена, что отецъ, курившій въ это время трубку, не двинется съ мѣста, чтобы его проводить; такимъ образомъ въ корридорѣ никого не будетъ, и ей можно наконецъ объясниться съ нимъ.
   Но вотъ когда моментъ наступилъ, ей показалось это донельзя смѣлымъ. Отъ одной мысли встрѣтиться съ нимъ лицомъ къ лицу она вся дрожала. Сердце билось у ней такъ, точно хотѣло выпрыгнуть изъ груди...
   Нѣтъ! рѣшительно она не посмѣетъ этого сдѣлать; лучше изнывать отъ ожиданія и умирать съ горя, чѣмъ пойти на такое дѣло. И она уже повернулась, чтобы идти въ свою комнату.
   Но вдругъ внизу растворилась дверь; Янъ уходилъ съ внезапной рѣшимостью. Она сбѣжала съ лѣстницы и, дрожа съ головы до ногъ, очутилась около него.
   -- Янъ, мнѣ нужно съ вами переговорить, если позволите.
   -- Со мной!.. сказалъ онъ, понижая голосъ и дотрогиваясь рукой до шляпы.
   Онъ глядѣлъ на нее очень сурово, закинувъ назадъ голову и какъ бы соображая, не уйти ли ему по-добру, по-здорову, даже не выслушавъ ее. Выставивъ ногу впередъ, готовый къ бѣгству, онъ прижимался широкими плечами къ стѣнѣ, какъ бы желая подальше уйти отъ нея въ узкомъ корридорѣ, гдѣ его остановили.
   Вся оледенѣвъ, она не находила больше никакихъ словъ, она не предвидѣла, что онъ можетъ такъ оскорбить ее: уйти, даже не выслушавъ...
   -- Можно подумать, что нашъ домъ васъ пугаетъ, Янъ? спросила она сухимъ и страннымъ тономъ, совсѣмъ не тѣмъ, какимъ хотѣла заговорить съ нимъ.
   Онъ отворачивался и глядѣлъ на улицу. Щеки его вдругъ вспыхнули, подвижныя ноздри; раздувались съ каждымъ вздохомъ груди, какъ у быка.
   Она пыталась-было продолжать:
   -- Вечеромъ на томъ балѣ, на которомъ мы съ вами вмѣстѣ были, вы простились со мной такъ, какъ не прощаются съ первой встрѣчной... Янъ, у васъ, значитъ, нѣтъ памяти? Что я вамъ сдѣлала?
   Злой западный вѣтеръ забирался съ улицы въ корридоръ, раздувая волосы Яна и оборки чепца Го, и бѣшено хлопнувъ за ихъ спиной дверью. Въ корридорѣ не удобно было говорить, о такихъ серьезныхъ вещахъ. Послѣ первыхъ фразъ, съ трудомъ произнесенныхъ ею, Го молчала, чувствуя, что голова у нея кружится, а мыслей не приходитъ. Они подошли къ двери, онъ собирался бѣжать.
   На улицѣ вѣтеръ бушевалъ немилосердно, и небо было совсѣмъ черное. Въ открытую дверь входилъ мертвенный и печальный свѣтъ и озарялъ ихъ смущенныя лица. И сосѣдка напротивъ глядѣла на нихъ: что бы такое они говорили другъ дпугу въ этомъ корридорѣ съ такимъ растеряннымъ видомъ? Что же такое происходитъ у Мевелей?
   -- Нѣтъ, Го, отвѣчалъ онъ наконецъ, вырываясь отъ нея съ развязностью дикаго звѣря. Я уже слышалъ, что говорятъ о насъ въ околодкѣ... Нѣтъ Го... вы богаты, мы не одного поля ягоды. Я не таковъ, чтобы кланяться вамъ, нѣтъ...
   И ушелъ. Итакъ, все было кончено, все и на вѣки. И она не сказала даже всего, что собиралась сказать, и только успѣла показаться ему навязчивой... Что же это за человѣкъ, этотъ Янъ? Презираетъ дѣвушекъ, презираетъ деньги, все презираетъ!
   И она точно приросла къ мѣсту, и все вокругъ нея завертѣлось, закружилось.
   Но вотъ мысль, болѣе нестерпимая, чѣмъ всѣ остальныя, пронеслась у нея въ мозгу съ быстротой молніи: товарищи Яна, исландцы, дожидаются его на площади, онъ имъ все разскажетъ, посмѣется надъ нею, и это будетъ злѣйшимъ оскорбленіемъ. Она поскорѣе побѣжала къ себѣ въ комнату, чтобы наблюдать за ними изъ-за занавѣсокъ...
   Предъ домомъ она дѣйствительно увидѣла группу мужчинъ. Но они глядѣли на небо, которое становилось все грознѣе, и гадали о собирающемся дождѣ, говоря:
   -- Это ливень; зайдемъ выпить, пока онъ пройдетъ.
   И стали подсмѣиваться надъ нѣкоторыми красотками; но ни одинъ даже не поглядѣлъ на ея окно. Они всѣ были веселы кромѣ Яна; онъ не отвѣчалъ, не улыбался и оставался степеннымъ и печальнымъ.
   Онъ не пошелъ съ ними пить и не обращалъ вниманія ни на нихъ, ни на начавшійся дождь, медленно, какъ человѣкъ, поглощенный мечтой, прошелъ площадь въ направленіи къ Плубазланеку.
   И тутъ она все ему простила, и чувство безнадежной нѣжности смѣнило горькую досаду, которая сначала овладѣла ея сердцемъ.
   Она сѣла, сжавъ голову руками.
   Что теперь дѣлать?
   О! еслибы онъ только выслушалъ ее; еслибы онъ могъ придти къ ней въ комнату, гдѣ бы они мирно побесѣдовали, все бы еще поправилось.
   Она такъ любила его, что готова была сказать ему это прямо въ лицо. Она бы сказала:-- вы меня искали, когда я ничего у васъ не просила, теперь я вся ваша, если вы только хотите; видите, я не боюсь быть женой рыбака, а между тѣмъ мнѣ стоитъ только выбрать любаго изъ молодыхъ людей Пемполя, еслибы я захотѣла кого-нибудь изъ нихъ себѣ въ мужья; но я васъ люблю, потому что все-таки считаю лучше всѣхъ другихъ молодыхъ людей; я богата, я знаю, что я хорошенькая; хотя я жила по городамъ, клянусь, что я порядочная дѣвушка, и ничего худаго никогда не дѣлала; отчего же вамъ не жениться на мнѣ, если я васъ такъ люблю?
   Но все это никогда не будетъ высказано, развѣ въ мечтахъ; слишкомъ поздно; Янъ этого не услышитъ. Пытаться вторично говорить съ нимъ... о! нѣтъ! За кого же онъ ее тогда приметъ?.. лучше умереть.
   А завтра они всѣ уѣдутъ въ Исландію.
   Одинокая въ своей прекрасной комнатѣ, куда входилъ бѣловатый февральскій день, озябшая, она испытывала такое чувство, какъ будто все рушилось, и страшная пустота воцарилась кругомъ нея.
   Она желала избавиться отъ жизни, желала бы спокойно лежать подъ могильной плитой, чтобы не страдать... Но, право же, она ему прощаетъ, и никакой ненависти не примѣшивалось къ безнадежной любви, какую она къ нему чувствуетъ.
   

XII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Море, свинцоваго цвѣта море.
   По великому, безслѣдному пути, который каждое лѣто уводилъ рыбаковъ въ Исландію, Янъ тихо плыветъ уже вторыя сутки.
   Наканунѣ, когда рыбаки отплыли съ пѣніемъ старинныхъ духовныхъ кантовъ, дулъ южный вѣтеръ, и всѣ суда, покрытыя парусами, разсѣялись, какъ чайки.
   Янъ былъ молчаливѣе обыкновеннаго. Онъ жаловался на затишье и, казалось, чувствовалъ потребность въ движеніи, чтобы прогнать изъ головы какую-то неотвязную думу. Но дѣлать было почти нечего, только тихо плыть среди окружающаго мира и спокойствія, только дышать и жить. И кругомъ не на что было глядѣть; все было сѣро и безцвѣтно, и слушать тоже нечего было, кромѣ безмолвія...
   Вдругъ глухой стукъ, чуть слышный, но необычный донесся снизу, въ родѣ того, какъ скребутъ колеса экипажа по землѣ, когда ихъ затормозятъ. И Марія вдругъ остановилась...
   Сѣли на мель!!! гдѣ, на что? На какую-нибудь мель англійскаго берега, вѣроятно. Со вчерашняго дня вечеромъ ничего ровно не было видно въ этомъ густомъ туманѣ.
   Люди суетились, бѣгали, и ихъ волненіе и движеніе представляло странный контрастъ съ неподвижностью корабля. Морія не двигалась; она попалась въ лапы кого-то скрытаго подъ водой и рискуетъ тутъ покончить свое существованіе.
   Кто не видѣлъ бѣдной птицы, бѣдной мухи, попавшей лапками въ клей?
   Сначала какъ будто ничего незамѣтно; это не мѣняетъ ихъ вида; надо знать, что клей подъ лапками и больше съ нихъ не сойдетъ.
   Какъ онѣ бьются, когда клейкое вещество попадаетъ имъ на лапки, на голову, и мало по малу принимаютъ жалостный видъ умирающихъ животныхъ.
   Такъ было и съ Маріей, вначалѣ какъ будто и ничего; она, правда, стояла нѣсколько бокомъ, но дѣло было по утру, при тихой погодѣ; надо было знать, чтобы безпокоиться и понимать, какъ это опасно.
   Капитанъ тоже былъ жалокъ: онъ попалъ въ просакъ, потому что былъ недостаточно внимателенъ къ мѣсту, гдѣ они находились. Онъ махалъ въ воздухѣ руками, повторяя съ отчаяніемъ:
   -- Ma Daué! ma Daué!
   Возлѣ нихъ, сквозь тумана выдѣлился мысъ, котораго они хорошенько не знали. Но почти тотчасъ же его затянуло туманомъ и не стало видно.
   При этомъ ни одного паруса въ виду, ни дымка.-- Да въ настоящую минуту они были этому, пожалуй, и рады: они боялись англійскихъ спасителей, которые насильно и по-своему спасаютъ и отъ которыхъ надо обороняться, какъ отъ пиратовъ.
   Всѣ они лѣзли изъ кожи вонъ, чтобы снять судно съ мели. Турка, ихъ собака, которая однако не боялась морскаго волненія, очень струсила въ настоящемъ случаѣ: стукъ снизу, рѣзкая встряска, когда проносилась волна вперемежку съ наступавшей затѣмъ неподвижностью -- Турка понималъ, что это нѣчто неестественное и забился въ уголокъ, повѣся хвостъ.
   Послѣ того они спустили лодки, чтобы попытаться сдвинуть судно съ мѣста, наперевъ изо всѣхъ силъ на швартовы. Судно билось, подталкиваемое на всѣ лады, но не трогалось съ мѣста, точно мертвое...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Ночь готовилась захватить ихъ, вѣтеръ вставалъ, и волненіе усиливалось; дѣло было плохо, какъ вдругъ около шести часовъ они высвободились и снялись съ мели, сломавъ швартовы... Тогда люди забѣгали, какъ полоумные съ носа на корму, крича:
   -- Мы плывемъ!
   Они дѣйствительно плыли; но какъ передать эту радость: они чувствуютъ, что плывутъ, что ожили, превратились въ легкую подвижную вещь, изъ мертваго обломка, которымъ готовились стать!..
   И вмѣстѣ съ тѣмъ грусть Яна разсѣялась. Облегченный, какъ и его судно, выздоровѣвъ отъ здоровой работы рукъ, онъ опять стоялъ безпечно и прогналъ воспоминанія.
   На другой день утромъ, когда окончательно снялись съ якоря, онъ продолжалъ путь въ холодную Исландію съ сердцемъ, повидимому, такимъ же свободнымъ, какъ и въ прежнее время.
   

XIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Раздавали письма изъ Франціи, тамъ, на краю свѣта, въ гавани Га-Лонга, на кораблѣ Цирцея. Среди тѣсной группы матросовъ, вогемейстеръ громко выкрикивалъ имена счастливцевъ, которымъ пришли письма. Дѣло было вечеромъ, въ баттареѣ; всѣ столпились около фонаря.
   -- Моанъ, Сильвестръ!-- Было письмо и къ нему изъ Пемполя; но почеркъ не Го. Что это значитъ? отъ кого это письмо?
   Повертѣвъ его въ рукахъ, онъ со страхомъ распечаталъ.

"Плубазланекъ, 5 марта 1884".

"Мой дорогой внукъ".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Значитъ, письмо отъ бабушки; онъ вздохнулъ свободнѣе. Она даже подписалась внизу крупными буквами, кривыми и неумѣлыми, какъ у ребенка: "Вдова Моанъ".
   Вдова Моанъ. Онъ поднесъ бумагу къ губамъ невольнымъ движеніемъ и поцѣловалъ, какъ святыню, это бѣдное имя. Письмо пришло въ торжественную минуту жизни: завтра утромъ, на разсвѣтѣ, онъ отправляется въ бой.
   Дѣло было въ половинѣ апрѣля: Бакъ-Нинхъ и Гонгъ-Гоа были взяты. Никакихъ военныхъ дѣйствій не ожидалось въ ближайшемъ будущемъ въ Тонкинѣ, однако подкрѣпленія приходили, и ихъ все не хватало, тогда брали съ кораблей всѣхъ моряковъ, какихъ только могли уступить корабли. И Сильвестръ, долго прозябавшій въ крейсировкахъ и блокадахъ, былъ назначенъ вмѣстѣ съ нѣсколькими другими, чтобы пополнить пустоту въ рядахъ.
   Въ эту минуту, правда, говорили о мирѣ; но что-то имъ подсказывало, что они подоспѣютъ еще во-время, чтобы драться. Уложивъ свои ранцы, окончивъ всѣ приготовленія, они прогуливались весь вечеръ среди другихъ остающихся, чувствуя себя какъ бы головой выше ихъ. Каждый по-своему выражалъ свои впечатлѣнія; одни были сдержанны и молчаливы; другіе неумѣренно болтали.
   Сильвестръ былъ молчаливъ и сосредоточенъ. И только когда на него взглядывали съ улыбкой, онъ какъ бы говорилъ:-- да, я тоже участвую въ экспедиціи, и дѣло будетъ завтра. Война, огонь -- онъ смутно представлялъ себѣ это, но, будучи изъ породы храбрецовъ, все-таки поддавался нѣкоторому обаянію.
   Безпокоясь о Го, онъ старался протискаться поближе къ фонарю, чтобы прочитать письмо. Но это было не легко въ толпѣ людей, которые тоже толкались, чтобы прочитать свои письма.
   Въ началѣ письма, какъ онъ и предвидѣлъ, бабушка Ивонна объясняла, почему она должна была прибѣгнуть къ помощи менѣе опытной старушки-сосѣдки:
   "Мое милое дитя, я пишу тебѣ въ этотъ разъ не черезъ кузину, потому что она въ большомъ горѣ. Отецъ ея скоропостижно умеръ два дня тому назадъ. Оказывается, что все его состояніе погибло въ неудачныхъ спекуляціяхъ, которыми онъ занимался нынѣшней зимой въ Парижѣ. Поэтому собираются продавать его домъ и мебель. Этого никто не ожидалъ у насъ. Я думаю, мое милое дитя, что это огорчитъ тебя также, какъ и меня.
   "Сынъ Гаоса тебѣ очень кланяется. Онъ возобновилъ контрактъ съ капитаномъ Гёрмёромъ и все на той же Маріи, а отъѣздъ въ Исландію въ этотъ годъ совершился довольно рано. Они отплыли перваго текущаго мѣсяца, наканунѣ великаго несчастія, постигшаго нашу бѣдную Го, и еще не знаютъ о немъ.
   "Но ты поймешь, конечно, мой милый сынокъ, что теперь все кончено; мы ихъ не женимъ, потому что она теперь должна будетъ работать изъ-за куска хлѣба"...
   Сильвестръ поникъ головой; эти дурныя вѣсти испортили ему все удовольствіе, съ какимъ онъ шелъ въ дѣло.

Конецъ второй части.

   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

   Въ воздухѣ свистятъ пули!.. Сильвестръ остановился, прислушиваясь... Передъ нимъ необозримая равнина, одѣтая весенней нѣжно-зеленой и бархатной зеленью. Небо свинцоваго цвѣта и какъ бы давитъ плечи.
   Ихъ шестеро вооруженныхъ матросовъ на рекогносцировкѣ, среди рисовыхъ плантацій, на грязной тропинкѣ...
   ... Еще!.. тотъ же звукъ среди окружающей ихъ тишины! звукъ рѣзкій и звенящій, родъ какого-то протяжнаго дзынъ и даетъ вѣрное понятіе о маленькой злой и твердой вещи, которая быстро проносится мимо и встрѣча съ которой смертоносна.
   Впервые въ жизни Сильвестръ слушаетъ эту музыку. Пули непріятеля звучатъ иначе, чѣмъ тѣ, которыя самъ пускаешь: выстрѣлъ, происходя вдали, смягчается, его не слышно, а потому лучше различаешь легкое жужжаніе металла... Опять дзынь и еще, и еще. Пули просто сыплятся градомъ, совсѣмъ по близости отъ матросовъ, остановившихся, какъ вкопанные. Пули шлепаются въ мокрую землю рисовой плантаціи съ быстрымъ и короткимъ стукомъ.
   Матросы переглядываются, улыбаясь, точно присутствуютъ при ловко разыгранномъ фарсѣ и говорятъ:
   -- Китайцы! (аннамиты, тонкинцы, черные флаги -- для матросовъ это все тѣ же китайцы).
   И какъ передать то пренебреженіе, тотъ насмѣшливый задоръ, съ какимъ они произносятъ:-- китайцы!
   Еще просвистѣли двѣ или три пули, и затѣмъ свинцовый дождь, длившійся не болѣе минуты, прекратился. На большой зеленой равнинѣ снова воцаряется безусловная тишина, и нигдѣ не видно какого-либо движенія.
   Ихъ по-прежнему шестеро: они насторожились и соображаютъ, откуда эта стрѣльба. Оттуда, конечно, изъ этой бамбуковой рощи, образующей какъ бы островокъ съ развѣвающимися султанами на равнинѣ и изъ-за которой виднѣются полускрытыя остроконечныя кровли. Они бѣгутъ туда, по размякшей землѣ плантаціи; ихъ ноги скользятъ или вязнутъ: впереди всѣхъ бѣжитъ Сильвестръ, у него ноги длиннѣе и быстрѣе.
   Пули не свистятъ больше; можно подумать, что все это приснилось.
   И такъ какъ во всѣхъ странахъ міра нѣкоторыя вещи всегда и неизмѣнно остаются однѣ и тѣ же -- сѣрый цвѣтъ пасмурнаго неба, свѣжая зелень луговъ весною -- то можно было бы подумать, что это поля Франціи, и по нимъ весело бѣгутъ нѣсколько молодыхъ людей, вовсе не на встрѣчу смерти.
   Но, по мѣрѣ ихъ приближенія, имъ явственнѣе видны экзотическая тонкость листьевъ бамбука, странные изгибы деревенскихъ крышъ и лица желтыхъ людей, спрятавшихся позади и выставлявшихъ эти плоскія лица, искаженныя любопытствомъ и злобой.
   Вдругъ они вышли съ громкимъ крикомъ и развернулись длиннымъ фронтомъ, неправильнымъ, но смѣлымъ и опаснымъ.
   -- Китайцы! опять повторили матросы съ улыбкой.
   Но теперь пожалуй они нашли, что ихъ много, слишкомъ даже много. Но одинъ изъ нихъ, оглянувшись, увидѣлъ, что еще другіе подходятъ сзади, выступая изъ зелени...
   Сильвестръ молодцомъ велъ себя въ этой стычкѣ, старая бабушка возгордилась бы такимъ воинственнымъ внукомъ!
   За нѣсколько дней до того онъ уже совсѣмъ преобразился: цвѣтъ лица у него сталъ смуглѣй, голосъ окрѣпъ, и онъ былъ точно въ родной стихіи. Въ минуту нерѣшительности матросы, осыпаемые пулями, уже начали-было отступать и тутъ бы имъ и капутъ. Но Сильвестръ шелъ впередъ; держа ружье за дуло, онъ махалъ имъ направо и налѣво, расточая такіе удары прикладомъ, отъ которыхъ люди валились какъ подкошенные. И благодаря ему стычка получила иной характеръ: паника, смущеніе, то нѣчто, что рѣшаетъ судьбу небольшихъ битвъ, которыми никто не руководитъ, перешли на сторону китайцевъ; они теперь отступали.
   Конецъ стычки; китайцы бѣгутъ. И шестеро матросовъ, зарядивъ вновь скоробойныя ружья, косятъ безпрепятственно; въ травѣ виднѣлись красныя лужи, поверженныя тѣла, разбитые черепа, изъ которыхъ вытекалъ мозгъ...
   Китайцы бѣжали, пригнувшись почти къ землѣ, распластавшись, точно леопарды. И Сильвестръ бѣжалъ за ними, уже дважды раненый ударомъ копья въ ногу и въ руку; но онъ ничего не чувствовалъ кромѣ опьяненія боли, того безсознательнаго опьяненія, которое производится здоровой кровью и придаетъ простымъ существамъ геройскую храбрость, того самаго опьяненія, которое создавало героевъ древности.
   Одинъ изъ преслѣдуемыхъ имъ людей обернулся и прицѣлился въ него, въ порывѣ отчаяннаго страха. Сильвестръ остановился, презрительно улыбаясь, и откинулся влѣво, увидя направленіе выстрѣла. Но ружье тоже подалось случайно влѣво. И вотъ онъ почувствовалъ сотрясеніе въ груди и, понявъ, что это такое, быстролетной, какъ молнія, мыслью, прежде даже чѣмъ почувствовалъ боль, повернулъ голову къ остальнымъ морякамъ, бѣжавшимъ за нимъ, пытаясь проговорить, какъ старый служака, освященную обычаемъ фразу:-- кажется, что я получилъ разсчетъ. Но вмѣстѣ съ глубокимъ вздохомъ, который онъ испустилъ, чтобы набрать побольше воздуху въ легкія, онъ почувствовалъ, какъ воздухъ проходитъ въ рану на правой груди съ ужаснымъ шумомъ, точно изъ прорванныхъ мѣховъ. Изъ тоже время ротъ его наполнился кровью, а въ боку началась острая боль; боль все усиливалась и перешла наконецъ въ нѣчто ужасное и невыразимое.
   Онъ раза два перевернулся и затѣмъ тяжело грохнулся въ грязь...
   

II.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Недѣли двѣ спустя, въ то время какъ небо уже омрачалось отъ приближенія дождливаго сезона, а жара становилась еще удушливѣе въ желтомъ Тонкинѣ, Сильвестръ, котораго привезли въ Ганой, былъ отправленъ въ Га-Лонгъ и помѣщенъ на плавучемъ госпиталѣ, возвращавшемся во Францію.
   Его долго таскали на различныхъ носилкахъ съ передышками въ различныхъ амбулаторіяхъ. Относительно ухода все было сдѣлано, что только можно; но при такихъ дурныхъ условіяхъ у него развилась водянка со стороны пробитаго бока, и воздухъ постоянно проникалъ со свистомъ въ эту рану, которая не сросталась.
   Его наградили военной медалью, и это доставило ему минуту радости.
   Но то уже не былъ прежній воинъ съ рѣшительной походкой и звучнымъ и повелительнымъ голосомъ. Нѣтъ, все это пропало отъ продолжительнаго страданія и изнурительной лихорадки. Онъ снова сталъ ребёнкомъ, страдающимъ тоской по родинѣ; онъ почти не говорилъ, съ трудомъ отвѣчалъ слабымъ, почти угасшимъ голосомъ. Чувствовать себя такимъ больнымъ и быть такъ далеко, далеко; подумать, сколько пройдетъ дней, прежде чѣмъ онъ вернется на родину... доживетъ ли онъ съ такой лихорадкой и слабѣющими силами?.. Эта мысль о страшной дали неотступно преслѣдовала его; поэтому онъ умолялъ, чтобы его отправили на кораблѣ во что бы то ни стало.
   Въ первые дни радость отъ того, что онъ находился въ дорогѣ, вызвала нѣкоторое улучшеніе; но болѣзнь, однако, не проходила, и уже въ первую недѣлю врачи рѣшили, что смерть не за горами.
   Со времени отплытія изъ Га-Лонга, многіе уже умерли въ плавучемъ госпиталѣ; многихъ пришлось бросить въ море, на пути ко Франціи.
   Сильвестру становилось все хуже и хуже; смерть наступала. Видѣнія роились въ его горячечномъ мозгу; въ жаркихъ сумеркахъ любимыя или страшныя лица наклонялись надъ нимъ; въ непрерывныхъ галлюцинаціяхъ передъ нимъ проносились то Бретань, то Исландія.
   Утромъ онъ позвалъ священника, и старикъ, привыкшій напутствовать матросовъ, удивился, встрѣтивъ въ оболочкѣ мужа непорочность младенца...
   

III.

   Я не могу не разсказать о похоронахъ Сильвестра, которыми я самъ руководилъ на островѣ Сингапурѣ. Уже многихъ другихъ побросали въ Китайское море въ первые дни переѣзда; но такъ какъ эта малайская земля была совсѣмъ по близости, то рѣшили продержать его нѣсколько долѣе, чтобы схоронить тамъ.
   Дѣло было утромъ, очень рано, при восходѣ горячаго тамошняго солнца. Въ лодкѣ, уносившей его трупъ, послѣдній былъ прикрытъ французскимъ флагомъ. Большой странный городъ еще спалъ, когда мы причалили. Небольшой фургонъ, присланный консуломъ, ждалъ на набережной; мы положили въ него Сильвестра и деревянный крестъ, сдѣланный на кораблѣ; краска на крестѣ еще не успѣла высохнуть, но надо было торопиться, и краска съ бѣлыхъ буквъ его имени капала на черный фонъ.
   Мы проѣхали по этому Вавилону на разсвѣтѣ. И всѣхъ охватило волненіе, когда въ двухъ шагахъ отъ грязной китайской сутолоки показалась тихая французская церковь. Подъ ея высокими бѣлыми сводами, гдѣ я былъ одинъ съ своими матросами, Dies irae, пропѣтое священникомъ-миссіонеромъ, звучало какъ краткое заклинаніе. Въ открытыя двери виднѣлись волшебные сады, съ удивительной зеленью, съ громадными пальмами; вѣтерѣкачалъ большія деревья, покрытыя цвѣтами, и цѣлый дождь красныхъ лепестковъ проникалъ въ самую церковь.
   Послѣ того мы отправились на кладбище, очень далеко. Нашъ маленькій кортежъ изъ матросовъ былъ очень скроменъ, гробъ по-прежнему покрытъ французскимъ знаменемъ. Намъ пришлось проходить по китайскимъ кварталамъ, гдѣ кишмя-кишѣлъ желтый народъ; затѣмъ по маленькимъ индусскимъ кварталамъ, гдѣ различные азіаты съ удивленіемъ глядѣли на насъ.
   Наконецъ мы очутились загородомъ, когда стало уже жарко; мы шли по тѣнистымъ дорогамъ, гдѣ летали великолѣпныя бабочки съ крыльями изъ голубаго бархата. Кругомъ роскошь цвѣтовъ, пальмъ; всѣ чудеса экваторіальной флоры.
   Наконецъ пришли на кладбище къ могиламъ мандариновъ съ разноцвѣтными надписями, драконами и невѣдомыми растеніями. Мѣстечко, гдѣ мы схоронили Сильвестра, похоже на уголокъ садовъ Индры.
   На его могилѣ мы поставили небольшой крестъ, сколоченный на-скоро ночью "Сильвестръ Моанъ, девятнадцати лѣтъ".
   И оставили его тамъ, торопясь вернуться; солнце поднималось все выше, и мы оглядывались на его могилу подъ чудными деревьями съ крупными цвѣтами.
   

IV.

   Транспортъ продолжалъ свой путь по Индійскому океану. Въ каютахъ плавучаго госпиталя томились больные. Но на палубѣ царствовали безпечность, здоровье и молодость. Кругомъ, на морѣ, стоялъ настоящій праздникъ чистаго воздуха и яркаго солнца.
   Во время штиля, матросы, лежа подъ тѣнью парусовъ, забавлялись попугайчиками и заставляли ихъ бѣгать. (Въ Сингапурѣ, откуда они плыли, морякамъ продаютъ всякаго рода прирученныхъ животныхъ).
   Набрали птенцовъ-попугайчиковъ съ дѣтскимъ выраженіемъ на ихъ птичьихъ физіономіяхъ; безхвостыхъ, но уже зеленыхъ, о! какого чудеснаго зеленаго цвѣта.
   Попугайчики были зеленые, ну вотъ и птенчики, совсѣмъ еще крошки, безсознательно унаслѣдовали этотъ цвѣтъ; на чистенькой бѣлой палубѣ они походили на очень свѣжія листья, осыпавшіеся съ какого-нибудь тропическаго дерева.
   Иногда ихъ собирали всѣхъ вмѣстѣ; тогда они уморительно принимались осматривать другъ друга, поворачивая голову во всѣ стороны. Кромѣ попугайчиковъ забавой служили мартышки, которыхъ учили всякимъ штукамъ. Нѣкоторыя были нѣжно любимы, и матросы съ восторгомъ ихъ цѣловали, а онѣ приникали къ широкой груди матросовъ, глядя на нихъ глазами, не то жалкими, не то трогательными.
   Когда пробило три часа, фурьеры принесли на палубу два полотняныхъ мѣшка, запечатанные большими печатями изъ краснаго сургуча и помѣченные именемъ Сильвестра: согласно регламенту, вся его одежда и все имущество должны были продаваться съ публичнаго торга. Матросы съ оживленіемъ толпились вокругъ; на корабляхъ-госпиталяхъ часто происходятъ такія продажи; къ нимъ привыкли, и онѣ никого не смущаютъ; къ тому же здѣсь такъ мало знали Сильвестра.
   Его варёзы, рубашки, вязаныя куртки съ голубыми полосами ощупывались, переворачивались на изнанку и затѣмъ покупались. при чемъ покупатели для забавы преувеличивали цѣны.
   Наступилъ чередъ завѣтнаго бѣлаго ящика, съ сувенирами изъ Пемполя, который пошелъ за пятьдесятъ су. Изъ него вынули для передачи семьѣ письма и военную медаль; но оставались еще пѣсенникъ, нитки, пуговицы, иголки, всякая мелочь, приготовленная предусмотрительной бабушкой Ивонной.
   Послѣ того фурьеръ, выставлявшій вещи на продажу, показалъ двухъ маленькихъ идоловъ Будды, взятыхъ изъ пагоды Сильвестромъ съ тѣмъ, чтобы подарить ихъ Го, и такихъ смѣшныхъ, что всѣ со смѣху покатились при видѣ ихъ.
   Въ концѣ концовъ продали и мѣшки; и покупщикъ первымъ дѣломъ стеръ имя Сильвестра и поставилъ свое.
   Послѣ того палубы вымели, и матросы весело принялись за прежнія забавы съ попугайчиками и мартышками.
   

V.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ первыхъ числахъ іюня, когда Ивонна вернулась къ себѣ домой, сосѣди сказали ей, что ее спрашивали отъ имени коммисара морскаго вѣдомства.
   Конечно, дѣло шло о внукѣ, но это ее не испугало. Въ семьяхъ моряковъ часто приходится имѣть дѣло съ морскимъ вѣдомствомъ; а она -- дочь, жена, мать и бабушка моряка -- знала это вѣдомство вотъ уже шестьдесятъ лѣтъ.
   Ивонна, изъ уваженія къ коммисару, надѣла чистый чепецъ и отправилась въ Пемполь, испытывая все-таки глухую тревогу отъ того, что уже два мѣсяца не было писемъ отъ внука.
   Она встрѣтила стараго поклонника, сидѣвшаго на порогѣ дома и очень подряхлѣвшаго съ зимы.
   -- Ну что жъ, красавица!.. Когда вамъ вздумается только, не стѣсняйтесь, знаете, красавица (опять про нарядъ изъ досокъ толковалъ старикъ!).
   Веселая іюньская погода улыбалась кругомъ. На каменистыхъ высотахъ все еще виднѣлись одни только низкіе кустарники съ желтыми, какъ золото, цвѣтами, но въ ложбинахъ, защищенныхъ отъ рѣзкаго морскаго вѣтра, уже распустилась свѣжая зелень, зацвѣла жимолость, и высокая трава благоухала. Ивонна ничего этого не видѣла, удрученная старостью, надъ которой пронеслось такъ много временъ года, которыя теперь казались ей короткими, какъ дни...
   Подходя къ Пемполю, она чувствовала, какъ тревога ея все росла, и ускоряла шаги.
   Вотъ она уже въ сѣромъ городѣ, въ узенькихъ гранитныхъ улицахъ, освѣщенныхъ солнцемъ, и здоровается съ другими старухами, сверстницами, сидящими у окна. Заинтересованныя ея появленіемъ, онѣ спрашиваютъ:
   -- Куда это она такъ спѣшитъ, одѣлась по-праздничному, а вѣдь сегодня будни?
   Коммисара не было дома. За его конторкой сидѣлъ безобразный человѣчекъ, его помощникъ. Слишкомъ хилый, чтобы быть рыбакомъ, онъ научился грамотѣ и цѣлые дни просиживалъ на одномъ и томъ же стулѣ, марая бумагу.
   Съ важнымъ видомъ, когда она назвала себя, онъ всталъ, чтобы взять въ картонкѣ гербовой бумаги.
   Ихъ было много... что бы это значило? Аттестаты, документы съ печатями, матросскій билетъ, пожелтѣвшій отъ пребыванія на морѣ, все это точно пахло мертвецомъ...
   Онъ разложилъ всѣ эти документы передъ бѣдной старушкой; та уже вся тряслась, и у нея помутилось въ глазахъ: она узнала два письма, которые Го писала подъ ея диктовку внуку и которыя теперь вернулись къ ней распечатанныя... Точно такъ было дѣло и двадцать лѣтъ назадъ, когда умеръ ея сынъ, Пьеръ; письма пришли изъ Китая къ г. коммисару, который ихъ передалъ...
   Помощникъ читалъ докторальнымъ тономъ: "Моанъ, Сильвестръ, занесенный въ реестры Пемполя, folio 213, за No 2091, скончавшійся на кораблѣ Віеи-Ноа, 14...
   -- Что такое?.. Что съ нимъ случилось, мой добрый господинъ?...
   -- Скончался, онъ скончался, повторилъ онъ.
   Боже мой, онъ, конечно, не былъ золъ, этотъ писарь, и если сообщалъ это такъ грубо, то скорѣе отъ глупости и скудоумія. И видя, что она не понимаетъ такого книжнаго слова, сказалъ по-бретонски.
   -- Marw éo!..
   -- Marw éo!.. (Онъ умеръ!..)
   Она повторила дребезжащимъ старческимъ голосомъ, какъ эхо повторяетъ безразличную фразу.
   Она уже на половину угадала, въ чемъ дѣло, и отъ того такъ дрожала; но теперь, когда узнала навѣрное, то какъ-будто не такъ была поражена. Надо сказать и то, что способность страдать очень у нея ослабѣла отъ старости, въ особенности съ прошлой зимы. Къ тому же въ ея головѣ въ этотъ моментъ происходилъ какой-то кавардакъ, и она смѣшивала эту смерть съ другими смертями: она уже столько дѣтей потеряла!.. Ей надо было освоиться, чтобы понять, что это ея послѣдній, самый дорогой, на которомъ сосредоточивались всѣ ея молитвы, вся жизнь, всѣ надежды, всѣ мысли, уже отуманенныя мрачнымъ приближеніемъ старческаго дѣтства...
   Ей стыдно было показать свое отчаяніе этому писцу, который внушалъ ей отвращеніе: развѣ такъ возвѣщаютъ бабушкѣ о смерти внука!.. Она стояла передъ конторкой, вся застывъ, и теребила бахрому темной шали бѣдными, старыми, потрескавшимися отъ стирки руками.
   И какъ ей далеко до дому! Боже мой, какъ пройдетъ она весь этотъ путь и пройдетъ прилично, прежде чѣмъ доберется до хижины, гдѣ ей хотѣлось поскорѣе запереться... какъ раненому животному, которое прячется въ нору, чтобы умереть.
   Поэтому она старалась не думать, не вникать, пугаясь, главнымъ образомъ, предстоящаго долгаго пути.
   Ей вручили квитанцію на полученіе въ качествѣ наслѣдницы тридцати франковъ, вырученныхъ отъ продажи имущества Сильвестра; затѣмъ письма, аттестаты и ящичекъ съ военной медалью. Она взяла все это машинально, стараясь запихать въ карманы, которыхъ никакъ не могла найти.
   По Пемполю она прошла, какъ истуканъ, ни на кого не глядя, наклонившись впередъ, какъ человѣкъ, готовый упасть, въ ушахъ у нея звенѣло... и она спѣшила, спѣшила, напрягая послѣднія силы, какъ жалкая и очень ветхая машина, которую въ послѣдній разъ пустили во всю не заботясь больше о томъ, что пружины могутъ лопнуть.
   На третьемъ километрѣ она уже согнулась въ три-погибели; время отъ времени деревянный башмакъ ударялся о камень, отъ чего въ головѣ у ней больно отдавало. И она торопилась схорониться у себя, изъ боязни упасть и быть принесенной рукахъ...
   

VI.

   -- Старуха Ивонна пьяна!
   Она упала, и мальчишки увязались за ней. То было какъ разъ на окраинѣ Плубазланека, гдѣ много домовъ выстроено вдоль дороги. Тѣмъ не менѣе она успѣла подняться и ковыляя спаслась бѣгствомъ, опираясь на палку.
   -- Старуха Ивонна пьяна!
   И маленькіе шалуны съ хохотомъ заглядывали въ лицо старушкѣ. Чепецъ ея сбился на бокъ.
   Между ребятишками были и такіе, у которыхъ сердце было не злое,-- и когда они, заглянувъ ей въ лицо, увидѣли на немъ выраженіе отчаянія, то отошли опечаленные и испуганные, не рѣшаясь ничего больше сказать.
   Она же, заперевъ за собой дверь дома, испустила наконецъ тотъ вопль, который ее душилъ, и свалилась въ уголъ, головой къ стѣнѣ. Чепецъ сползъ ей на глаза; она бросила его на полъ... бѣдный парадный чепецъ, который она прежде такъ берегла. Праздничное платье было запачкано, и прядь волосъ изъ-желта бѣлыхъ высовывалась изъ покойника, довершая нищенскій безпорядокъ ея внѣшности.
   

VII.

   Го, придя за вѣстями, нашла ее въ такомъ видѣ вечеромъ, растрепанную, съ повисшими безсильно вдоль тѣла руками; прислонясь головой къ стѣнѣ, она жалобно пищала hi-hi-hi! точно маленькій ребенокъ; она уже не могла почти плакать; у старыхъ бабушекъ слезы высыхаютъ въ глазахъ.
   -- Внучекъ умеръ!
   И она бросила Го на колѣни письма, документы, медаль.
   Го, окинувъ ихъ взглядомъ, увидѣла, что старушка говоритъ правду, и стала на колѣни помолиться.
   Онѣ долго стояли обѣ на колѣняхъ, почти безмолвныя... все время, пока длились іюньскія сумерки, очень продолжительныя въ Бретани и которымъ нѣтъ конца въ Исландіи. Въ печкѣ сверчокъ, который, говорятъ, приноситъ счастіе, трещалъ по обыкновенію. И желтый цвѣтъ вечерней зари проникалъ черезъ слуховое окно въ хижину Моановъ, которыхъ море всѣхъ поглотило и родъ которыхъ теперь угасъ...
   Наконецъ Го сказала:
   -- Я переберусь къ вамъ, бабушка, на жительство; я перевезу свою постель; ее у меня не отобрали, и буду за вами ходить, васъ беречь, и вы не будете одиноки...
   Она оплакивала своего дружка-Сильвестра, но и въ горѣ ее невольно развлекала мысль о другомъ... о томъ, который отправился на ловлю.
   Конечно, Яну дадутъ знать о смерти Сильвестра. Поплачетъ ли онъ по немъ? Ужь вѣрно да, потому что крѣпко любилъ его... И, обливаясь слезами, она невольно думала о Янѣ, то негодуя на этого жестокосердаго человѣка, то умиляясь при воспоминаніи о немъ... въ сущности, онъ по-прежнему наполнялъ ея душу и сердце...
   

VIII.

   Блѣднымъ августовскимъ вечеромъ письмо, возвѣщавшее Яну о смерти брата, получено было на кораблѣ Марія въ Исландскомъ морѣ... Оно пришло послѣ тяжкаго дневнаго труда и въ моментъ крайняго утомленія, когда Янъ сходилъ внизъ поужинать и лечь спать. Глазами, смыкавшимися отъ сна, онъ прочиталъ это извѣстіе и въ первую минуту также остался нечувствительнымъ; оглушенный, онъ какъ бы не понималъ, въ чемъ дѣло. Очень сдержанный, изъ гордости, во всемъ, что касалось сердечныхъ чувствъ, онъ сунулъ письмо за синюю вязаную куртку, какъ дѣлаютъ матросы, не говоря ни слова.
   Но аппетитъ у него пропалъ, и ему не захотѣлось сѣсть ужинать вмѣстѣ съ товарищами; не удостоивъ даже объяснить имъ причину, онъ бросился на постель и сразу заснулъ.
   Ему приснился Сильвестръ мертвый и его похороны...
   Около полуночи -- въ томъ особенномъ состояніи ума, свойственномъ морякамъ, которые сознаютъ, который часъ даже во снѣ и чувствуютъ наступленіе минуты, когда ихъ разбудятъ на дежурство... онъ все еще видѣлъ во снѣ похороны и говорилъ себѣ:
   -- Это мнѣ снится; къ счастію, меня сейчасъ разбудятъ, и все пройдетъ.
   Но когда тяжелая рука легла на его плечо и чей-то голосъ проговорилъ:
   -- Гаосъ! вставай, пора на дежурство! онъ услышалъ, какъ зашуршала на груди бумажка... роковой шелестъ смерти, онъ вспомнилъ:-- ахъ, да, письмо-то!.. Это, значитъ, чувство острой, жгучей боли поднялось въ его груди. Вскочивъ, спросонья онъ хватился лбомъ о стропила.
   Послѣ того одѣлся и открылъ люкъ, чтобы идти наверхъ на дежурство...
   

IX.

   Сегодня совсѣмъ не появлялось розовыхъ тоновъ зари; все кругомъ было пасмурно и печально. И на кораблѣ Марія плакалъ человѣкъ-богатырь Янъ... Слезы суроваго брата и меланхолія окружающей природы -- то былъ какъ бы трауръ по бѣдномъ неизвѣстномъ героѣ, въ который облеклось Исландское море, гдѣ онъ провелъ полжизни...
   Когда наступилъ день, Янъ вытеръ глаза рукавомъ вязаной куртки и пересталъ плакать. Кончено. Онъ опять какъ будто втянулся въ Монотонный ходъ реальныхъ, повседневныхъ вещей и занялся рыбной ловлей, повидимому, ни о чемъ иномъ не думая.
   Къ тому же, рыба клевала, и дѣла были полны руки.
   Вокругъ рыбаковъ, на необозримомъ пространствѣ водъ, произошла перемѣна декораціи. Утренній просторъ исчезъ и, наоборотъ, даль какъ будто приблизилась, съузилась и замкнулась въ тѣсныя грани. Недавно еще море казалось безпредѣльнымъ, а теперь горизонтъ надвинулся со всѣхъ сторонъ, и стало даже какъ бы тѣсно. Пустота наполнялась клочьями тумана, носившимися въ воздухѣ, одни чуть видимые, другіе съ болѣе рѣзкими очертаніями и какъ бы съ бахромой. Среди великаго безмолвія, туманъ спускался, точно смятая и легкая кисея. Онъ спускался со всѣхъ сторонъ и одновременно давилъ грудь, такъ что дышать становилось трудно.
   То былъ первый августовскій туманъ. Въ нѣсколько минутъ онъ превратился въ плотное, непроницаемое покрывало, вокругъ Маріи ничего нельзя было различить, кромѣ влажной пелены, въ которой разсѣевался свѣтъ, и самыя снасти корабля какъ бы таяли.
   -- Вотъ онъ, мерзкій туманъ! говорили рыбаки.
   Они съ давнихъ поръ были знакомы съ этимъ неизбѣжнымъ спутникомъ втораго періода рыбной ловли; но за то онъ возвѣщалъ также объ окончаніи Исландскаго сезона, о той порѣ, когда пускались въ обратный путь въ Бретань.
   Мелкими блестящими капельками садился туманъ имъ на бороды; смуглая кожа блестѣла отъ сырости. Тѣ, которые стояли на двухъ концахъ корабля, не различали другъ друга и представлялись другъ другу какъ бы привидѣніями; напротивъ того, ближайшіе предметы рѣзче выдѣлялись при этомъ блѣдномъ и бѣловатомъ свѣтѣ. Всѣ старались не дышать съ раскрытымъ ртомъ: ощущеніе холода и сырости проникало въ грудь.
   Въ то же время, рыбная ловля шла все быстрѣе и быстрѣе; всѣ разговоры прекратились, до такой степени рыба усердно клевала; каждую секунду слышно было, какъ шлепались о палубу большія рыбы, которыхъ швыряли рыбаки и которыя яростно вертѣлись, щелкая хвостомъ по деревянной настилкѣ палубы; кругомъ все было забрызгано морской водой и тонкими серебристыми чешуйками, которыя рыба сбрасывала, когда билась. Рыбакъ, потрошившій ихъ, въ поспѣшности порѣзалъ себѣ пальцы, и его алая кровь смѣшивалась съ разсоломъ.
   

X.

   На этотъ разъ они цѣлыхъ десять дней пробыли въ густомъ туманѣ, ничего не видя. Но такъ какъ ловля была успѣшна и дѣла пропасть, то скучать было некогда. Отъ времени до времени кто-нибудь изъ нихъ трубилъ въ рогъ, издавая звуки, похожіе на ревъ дикаго звѣря.
   Порою изъ глубины бѣловатаго тумана на ихъ призывъ отвѣчалъ другой, такой же отдаленный, ревъ. Тогда рыбаки настораживались. Если ревъ приближался, то всѣ прислушивались къ невѣдомому сосѣду, котораго нельзя было видѣть, но присутствіе котораго грозило опасностью. Гадали на его счетъ; онъ занималъ собой общество и доставлялъ развлеченіе; глаза силились разглядѣть его сквозь неосязаемую бѣлую кисею, протянутую въ воздухѣ.
   Затѣмъ онъ удалялся; ревъ трубы замиралъ вдали, и снова наступало безмолвіе.
   Каждое утро промѣряли лотомъ глубину моря изъ боязни, какъ бы Марія не подошла слишкомъ близко къ острову Исландіи. Но лотъ не достигалъ нигдѣ дна; значитъ, корабль находился на просторѣ открытаго моря.
   Жизнь была здоровая и суровая; по-утру всѣ эти мужчины, болѣе отрѣзанные отъ міра, чѣмъ монахи, мало разговаривали. Каждый держалъ удочку и по цѣлымъ часамъ стоялъ непремѣнно на одномъ и томъ же посту, занятый рыбной ловлей. Разстояніе между ними было всего два или три метра, а они почти не видали другъ друга. Тишина, бѣловатый сумракъ усыпляли умъ. Во время ловли каждый мурлыкалъ себѣ подъ носъ какую-нибудь пѣсенку, изъ боязни разогнать рыбу. Мысли становились медлительнѣе и рѣже; о женщинахъ совсѣмъ перестали думать, стало очень холодно; но несвязныя и чудесныя мечты роились въ мозгу, какъ во снѣ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Янъ, повидимому, совсѣмъ успокоился, ему случалось даже вечеромъ, за ужиномъ, смѣшить товарищей, какъ и прежде. Про себя, быть можетъ, онъ и вспоминалъ про Го, которую Сильвестръ, конечно, прочилъ ему въ жены въ минуты послѣдней агоніи... и которая стала теперь бѣдной дѣвушкой... безъ всякой опоры... Можетъ быть, также онъ все еще оплакивалъ въ душѣ погибшаго брата...
   Но сердце Яна было дѣвственной областью, недоступной, не извѣданной и гдѣ проходили чувства, которыя ничѣмъ себя не проявляли наружу.
   

XI.

   Разъ утромъ, около трехъ часовъ, въ то время какъ они спокойно мечтали подъ своимъ туманнымъ покровомъ, они услышали какъ бы голоса, показавшіеся имъ чужими и незнакомыми. Они переглянулись взглядомъ, вопрошая:
   -- Кто же это говоритъ?
   Никто рѣшительно; всѣ молчали.
   И дѣйствительно голоса какъ будто неслись извнѣ.
   Тогда тотъ, кому поручено было трубить въ рогъ и который со вчерашняго дня не позаботился объ этомъ, набросился на него и изо всей мочи сталъ трубить тревогу.
   Уже одни эти звуки могли заставить содрогнуться. Но вотъ точно грозный призракъ, вызванный трубнымъ гласомъ, совсѣмъ вблизи ихъ вдругъ обозначились мачты, снасти, силуэтъ корабля -- обрисовались въ воздухѣ, точно картинки, бросаемыя волшебнымъ фонаремъ на натянутое полотно... А вотъ показались и люди, такъ близко, что, казалось, ихъ можно было тронуть рукой; они перевѣшивались черезъ бортъ, глядя широко раскрытыми отъ удивленія и ужаса глазами...
   Они бросились къ весламъ, къ запаснымъ мачтамъ -- ко всему, что попадалось подъ руку длиннаго и прочнаго -- и выставили ихъ наружу, чтобы оттолкнуться отъ корабля и его экипажа, неожиданно на нихъ налетѣвшихъ. И тѣ тоже, впопыхахъ, протягивали къ нимъ длинные шесты, чтобы отпихнуть ихъ.
   Но столкновеніе было самое легкое; только снасти надъ ихъ головами на минутку сцѣпились-было и затѣмъ тотчасъ же безъ вреда отдѣлились другъ отъ друга. Въ такую тишь толчекъ оказался до того слабымъ, что, право, даже казалось, что у этого другаго корабля нѣтъ совсѣмъ никакой плотности... что онъ жидкое тѣло безъ всякаго вѣса...
   Тогда, послѣ перваго испуга, люди принялись смѣяться; они узнавали знакомыхъ.
   -- Ohé! да это Марія.
   -- Эй! Гаосъ, Лаумекъ, Гёрмёръ!
   Призракъ оказался кораблемъ Reine-Berthe, капитанъ Ларвоёръ также изъ Пемполя; всѣ его матросы были изъ окружныхъ деревень.
   -- Но почему же вы не трубиля, уроды вы эдакіе? спрашивалъ капитанъ Heine-Berthe.
   -- А сами-то вы, чего зѣвали! разбойники, пираты, морская язва?...
   -- О, мы... это другое дѣло; запрещено шумѣть; (онъ отвѣтилъ такъ, какъ бы давая знать, что подъ этимъ скрывается мрачная тайна, съ странной улыбкой, которая впослѣдствіи припоминалась матросами Маріи и наводила ихъ на разныя мысли.
   Но вдругъ какъ бы испугавшись своихъ словъ, прибавилъ:
   -- Нашу трубу вотъ этотъ дуракъ прорвалъ своей глоткой.
   И онъ показалъ на матроса съ лицомъ, какъ у тритона, широкоплечаго, дюжаго, на короткихъ ножкахъ и безобразно сложеннаго, съ непріятною наружностью.
   Тѣмъ временемъ матросы обоихъ судовъ, держа ихъ на почтительномъ разстояніи посредствомъ своихъ багровъ, точно осажденные, обороняющіеся пиками, передавали другъ другу новости, полученныя изъ дому.
   -- Мнѣ сообщили, говорилъ Ларвоёръ, капитанъ Reine Berthe, о смерти внука старухи Ивонны Моанъ изъ Плубазланека, который служилъ, какъ вамъ извѣстно, въ китайской эскадрѣ. Очень его жаль.
   Слыша это, экипажъ Маріи повернулся къ Яну, чтобы узнать, извѣстно ли ему объ этомъ несчастій.
   -- Да, сказалъ тотъ шепотомъ, съ равнодушнымъ видомъ, отецъ писалъ мнѣ объ этомъ въ послѣднемъ письмѣ.
   Они всѣ глядѣли на него, потому что имъ любопытно было видѣть его горе, и это его раздражало.
   -- Жена пишетъ мнѣ также, продолжалъ Ларвоёръ, что дочь Мевеля оставила городъ и перебралась въ Плубазланекъ, чтобы ухаживать за бабушкой Ивонной. Она теперь работаетъ поденно и этимъ добываетъ кусокъ хлѣба. Я впрочемъ всегда считалъ ее славной дѣвушкой и мужественной, несмотря на ея рютъ и воланы, и на то, что она похожа на барышню.
   Тутъ опять всѣ уставились на Яна, и это окончательно его разсердило, такъ что краска выступила изъ-подъ загара на его смуглыхъ щекахъ.
   На этомъ покончилась бесѣда съ экипажемъ Heine-Berthe, котораго ни одна живая душа не должна была больше видѣть. Въ послѣднюю минуту лица ихъ какъ бы потускнѣли, потому что корабль ихъ отдалился, и затѣмъ матросы Маріи почувствовали, что имъ некого больше отпихивать. Они отложили въ сторону шесты, багры, весла и пр., такъ какъ въ нихъ больше не было никакой надобности: Heine-Berthe скрылась въ глубокомъ туманѣ, сразу, какъ исчезаетъ изображеніе на транспарантѣ, когда задуютъ за нимъ лампу. Они попытались окликнуть ее, но имъ отвѣтилъ только насмѣшливый гулъ нѣсколькихъ голосовъ, окончившійся какимъ-то стономъ, такъ что они съ удивленіемъ переглянулись.
   Heine-Berthe не вернулась съ остальными исландцами и такъ какъ экипажъ другаго испанскаго корабля встрѣтилъ въ одномъ фіордѣ несомнѣнный обломокъ Heine-Berthe (часть ея кормы, съ обломкомъ киля), то ее и ждать перестали. Уже въ октябрѣ мѣсяцѣ имена всѣхъ ея матросовъ были записаны въ церкви на черныхъ дощечкахъ.
   Между тѣмъ послѣ послѣдняго свиданія съ экипажемъ Маріи, не было бури на Исландскомъ морѣ -- экипажъ Маріи отлично это помнилъ -- тогда какъ за три недѣли передъ тѣмъ буря, налетѣвшая съ запада, потопила два корабля. Тутъ припомнили улыбку Ларвоёра и принялись строить различныя предположенія. И нѣкоторые изъ матросовъ Маріи со страхомъ вопрошали себя: не разговаривали ли они въ то утро съ мертвецами?
   

XII.

   Лѣто проходило, и въ концѣ августа, вмѣстѣ съ первыми утренними туманами, вернулись и исландцы.
   Уже три мѣсяца какъ обѣ осиротѣлыя женщины обитали въ Плубазланекѣ въ хижинѣ Моановъ; Го заняла мѣсто дочери въ этомъ бѣдномъ гнѣздѣ вымершихъ моряковъ. Она перевезла туда все, что у нея осталось послѣ продажи дома отца: роскошную кровать и прекрасныя, разноцвѣтныя платья. Она сама сшила свое новое черное платье болѣе простаго фасона и носила, какъ и старуха Ивонна, траурный чепецъ изъ толстой кисеи.
   Ежедневно ходила она въ городъ на швейную работу въ богатые дома и возвращалась съ наступленіемъ ночи домой одна безъ провожатыхъ или поклонниковъ. Она была горда по-прежнему и, здороваясь съ ней, молодые люди снимали шляпу, какъ передъ барышней...
   Домой она приходила, уже когда совсѣмъ стемнѣетъ, и Ивонна, сидя у камина, гдѣ горѣлъ огонь, на пламени котораго выдѣлялся ея все еще красивый профиль, обращала къ Го свои когда-то зеленые, а теперь выцвѣтшіе глаза, мутные съ потухшимъ, старческимъ взглядомъ. Каждый разъ она говорила ту же фразу:
   -- Ахъ! Боже мой, моя душа, какъ ты поздно пришла сегодня...
   -- Да нѣтъ же, бабушка,-- кротко отвѣчала Го, привыкшая уже къ этому.-- Сегодня какъ и въ другіе дни, не позже...
   -- Ахъ!.. мнѣ такъ показалось, моя душа, мнѣ показалось, что позднѣе, чѣмъ въ другіе дни.
   Онѣ ужинали на столѣ, который уже почти утратилъ форму стола отъ долгаго употребленія, но былъ еще толстъ, какъ пень здороваго дуба. И сверчокъ не упускалъ угощать ихъ при этомъ серебристыми звуками своей музыки. Одна сторона хижины была занята панелями, съ грубой рѣзьбой, источенной червями; за этими подвижными панелями помѣщались койки, на которыхъ нѣсколько поколѣній рыбаковъ родилось и спало, и гдѣ умирали ихъ престарѣлыя матери.
   На черныхъ стропилахъ крыши висѣла очень древняя домашняя утварь, пучки травъ, деревянныя ложки, копченое свиное сало; также старыя сѣти, которыя не употреблялись больше въ дѣло, послѣ того, какъ утонули послѣдніе сыны Моановъ, и крысы приходили ночью грызть ихъ петли. Кровать Го, уставленная въ углу, съ своимъ бѣлымъ кисейнымъ пологомъ, была въ полной дисгармоніи съ окружающимъ.
   На гранитной стѣнѣ висѣлъ въ рамкѣ фотографическій портретъ Сильвестра, одѣтаго морякомъ. Бабушка повѣсила на него военную медаль и пару якорей изъ краснаго сукна, которые моряки носятъ на правомъ рукавѣ и которые принадлежали ему. Го купила также въ Пемполѣ траурный вѣнокъ изъ чернаго и бѣлаго бисера, которымъ въ Бретани окружаютъ портреты покойниковъ. То былъ его мавзолей, все, чѣмъ освящалась его память въ родимой Бретани...
   Лѣтними вечерами онѣ не засиживались, чтобы не жечь свѣчей. Въ хорошую погоду онѣ присаживались на каменную скамью у дверей дома и глядѣли на прохожихъ.
   Послѣ того старушка Ивонна ложилась спать въ свой шкапъ, а Го въ свою городскую кровать и скоро засыпала, проработавъ весь день и набѣгавшись... Мысль объ исландцахъ не мѣщала ей спать...
   

XIII.

   Но вотъ въ одинъ прекрасный день, услышавъ въ Пемполѣ, что Марія вернулась, она сильно взволновалась. Все ея спокойствіе растаяло и, поторопившись прикончить работу раньше обыкновеннаго, сама не зная почему, она пошла домой и издали на дорогѣ узнала того, кто шелъ ей на встрѣчу.
   Колѣни задрожали у ней и чуть не подкосились. Онъ былъ совсѣмъ близко, въ какихъ-нибудь двадцати шагахъ. Эта встрѣча до такой степени захватила ее врасплохъ, что она въ самомъ дѣлѣ побоялась, какъ бы ей не пошатнуться и какъ бы онъ этого не замѣтилъ. Теперь она умерла бы отъ стыда... Къ тому же она была дурно причесана и устала отъ спѣшной работы; она бы дала Богъ знаетъ что, чтобы спрятаться въ кустахъ. Онъ тоже впрочемъ отступилъ назадъ, какъ бы собираясь своротить съ дороги. Но было уже слишкомъ поздно: они поровнялись на узкой тропинкѣ.
   Чтобы не задѣть ее, онъ прижался къ насыпи, бросясь въ сторону, какъ пугливая лошадь, и сурово и искоса взглянулъ на нее.
   Она также на мигъ подняла на него глаза, съ невольной мольбой и тревогой. И при этомъ быстромъ, какъ молнія, обмѣнѣ взглядовъ, ея сѣрые зрачки точно расширились, точно засвѣтились и метнули пламенемъ, лицо вспыхнуло до самаго корня волосъ.
   Онъ сказалъ, притрогиваясь къ шапкѣ.
   -- Bonjour, mademoselle Го.
   -- Bonjour, monsieur Янъ!
   Вотъ и все; онъ прошелъ, а она пошла дальше, все еще дрожа, но чувствуя, по мѣрѣ того какъ онъ удалялся, что силы къ ней возвращаются...
   Вернувшись домой, она увидѣла, что старуха Моанъ забилась въ уголъ и, спрятавъ голову въ руки, пищала, какъ малый ребенокъ, hi! hi! hi!
   Она растрепалась, прядь сѣдыхъ волосъ висѣла изъ-подъ повойника, точно жидкій мотокъ сѣраго льна.
   -- Ахъ! моя добрая Го... я встрѣтила сына Гаоса около Плучерзеля, гдѣ я подбирала хворостъ; ну и мы поговорили о моемъ бѣдномъ мальчикѣ, какъ ты можешь думать. Они сегодня утромъ вернулись изъ Исландіи, и онъ уже въ полдень пришелъ навѣстить меня, въ то время какъ меня не было дома. Бѣдный, у него тоже все время слезы стояли въ глазахъ... Онъ проводилъ меня до самыхъ дверей, моя добрая Го, и помогъ снести связку...
   Го слушала, стоя, и сердце ея сжималось: и такъ визитъ Яна, на который она такъ разсчитывала, чтобы такъ много, много сказать ему, уже сдѣланъ и по всей вѣроятности не скоро повторится; все кончено....
   И вотъ хижина показалась ей еще бѣднѣе, нищета еще тяжелѣе, а міръ -- настоящей пустыней... она опустила голову, отъ души желая умереть.
   

XIV.

   Мало по малу наступила зима и окутала всю природу какъ бы саваномъ. Сѣрые дни тянулись за сѣрыми днями, но Янъ больше не показывался, и обѣ женщины жили одинокія и всѣми заброшенныя.
   Съ наступленіемъ холодовъ жить стало дороже и труднѣе.
   Къ тому же за старухой Ивонной становилось ходить все труднѣе. Умъ у нея помутился: она теперь сердилась, бранилась; съ ней это бывало раза два въ недѣлю такъ, ни съ того ни съ сего, какъ съ дѣтьми.
   Бѣдная старушка!.. она была такъ кротка въ свои ясные дни, что Го не переставала уважать и любить ее. Прожить всю жизнь добрѣйшей женщиной и напослѣдокъ стать злой;, выставить на показъ, передъ смертью, весь запасъ злобы, который таптся на днѣ человѣческой души, цѣлый запасъ грубыхъ словъ, которыя скрывались! Какая насмѣшка надъ душой и какая язвительная тайна!
   Она теперь принималась иногда пѣть, и это было еще тяжелѣе слушать чѣмъ ея брань. Раскачивая головой и выбивая тактъ ногой, она затягивала:
   
             Mon mari vient de partir;
             Pour la pêche d'Jslande, mon mari vient de partir.
             Il ma laissée sans le sou
             Mais... trala, trala, la lon...
                       J'en gagne.
                       J'en gagne!*
   * Мой мужъ уѣхалъ въ Исландію на рыбную ловлю и оставилъ меня безъ копѣйки денегъ, но я ихъ добываю, я ихъ добываю!
   
   Вмѣстѣ съ тѣмъ она становилась неопрятна, и это было такого рода испытаніе, на которое Го не разсчитывала
   Разъ оказалось, что она позабыла про своего внука
   -- Сильвестръ? Сильвестръ?.. говорила она Го, какъ будто ломая голову, о комъ та говоритъ, -- ахъ! милая моя, ты понимаешь, у меня столько ихъ было, когда я была молода, и мальчиковъ, и дѣвочекъ, и дѣвочекъ и мальчиковъ, что теперь право же...
   И, говоря это, она размахивала старческими, жалкими, сморщенными руками безпечно, чуть не задорно...
   Но на другой день, вдругъ, она вспоминала внука; стала разсказывать про то, что онъ дѣлалъ и говорилъ, и весь день проплакала.
   Охъ! какъ тяжки зимніе вечера, когда нѣтъ хвороста, чтобы растопить каминъ! какъ тяжко работать, когда стынутъ руки, работать изъ-за куска хлѣба, торопясь окончить къ утру заказъ, принесенный изъ Пемполя съ вечера.
   Бабушка Ивонна, сидя у камина, была тиха и покойна, согрѣвая ноги объ остывающую золу и запрятавъ руки подъ передникъ. Но въ началѣ вечера всегда надо было занимать ее разговоромъ.
   -- Что это ты мнѣ ничего не разскажешь, моя милая? Въ мое время мы умѣли разговаривать. Мнѣ кажется, намъ не было бы такъ скучно вдвоемъ, еслибы ты захотѣла поболтать немножко.
   И тогда Го пересказывала ей новости, слышанныя въ городѣ, называла имена людей, которыхъ встрѣтила по дорогѣ, говорила о вещахъ, до которыхъ ей лично не было никакого дѣла, и вдругъ умолкала среди разсказа, видя, что бѣдная старушка заснула.
   Особенно тяжело бывало Го по воскресеньямъ, вечеромъ, потому что тогда всѣ другіе веселились; даже въ бѣдныхъ прибрежныхъ деревушкахъ воцарялось извѣстное оживленіе: тамъ и сямъ въ какой-нибудь хижинѣ, не смотря на проливной дождь, раздавались пѣсни; внутри разставлены столы, и за ними засѣдали моряки, весело попивая вино; старики довольствовались водкой; молодые ухаживали за дѣвушками, и всѣ напивались и пѣли пѣсни, чтобы забыться. А около нихъ пѣло великое море, которое могло завтра поглотить ихъ, а теперь наполняло ночь своимъ грознымъ голосомъ.
   Иной разъ въ воскресенье, толпы молодыхъ людей, выходя изъ кабаковъ или возвращаясь изъ Пемполя, проходили по дорогѣ мимо дверей хижины Моановъ. Они возвращались домой, поздно ночью, отъ своихъ возлюбленныхъ, не обращая вниманія на проливной дождь, привычные къ бурѣ и ливню. Го прислушивалась къ ихъ пѣснямъ и крикамъ, среди завываній вѣтра, стараясь различить голосъ Яна и дрожа, когда ей казалось, что она его различаетъ.
   Онъ не приходилъ больше ихъ провѣдать, и это было очень дурно съ его стороны. Какъ могъ онъ вести такую разсѣянную жизнь, когда прошло еще такъ мало времени со смерти Сильвестра... все это на него похоже. Нѣтъ, она рѣшительно его не понимаетъ... и не смотря на то, не можетъ отъ него оторваться, не можетъ повѣрить, что онъ бездушный человѣкъ.
   А онъ дѣйствительно велъ очень разсѣянную жизнь по возвращеніи.
   Во-первыхъ, они совершили обычное октябрьское плаваніе въ Гасконскій заливъ,-- а это всегда бываетъ для исландцевъ эпохой радости, если у нихъ водятся хоть какія-нибудь деньжонки въ карманѣ. Капитаны обыкновенно даютъ имъ небольшіе задатки въ счетъ доли съ рыбнаго промысла, которая выплачивается зимой.
   Какъ во всѣ предыдущіе годы, исландцы ѣздили запасаться солью на острова, и въ Сенъ-Мартенъ-де-Ке Янъ снова воспылалъ страстью къ одной смуглой дѣвушкѣ, своей прошлогодней подругѣ. Они вдвоемъ гуляли на солнышкѣ, по золотымъ виноградникамъ, гдѣ распѣвалъ жаворонокъ, слышался ароматъ зрѣлаго винограда, гвоздики и обычный запахъ морскаго берега; вдвоемъ пѣли они и плясали въ хороводахъ, послѣ сбора винограда, упиваясь виномъ и любовью.
   Послѣ того Марія пробралась въ Бордо, и тамъ онъ встрѣтилъ въ большомъ, раззолоченномъ ресторанѣ красивую пѣвицу, подарившую ему часы.
   Вернувшись въ Бретань въ концѣ ноября, онъ былъ на нѣсколькихъ свадьбахъ шаферомъ у пріятелей, не снимая почти праздничнаго платья и часто бывая пьянъ, въ заключеніе бала. Каждую недѣлю у него было какое-нибудь новое похожденіе, и дѣвушки торопились пересказать его Го.
   Три или четыре раза она издали видѣла его на дорогѣ въ Плубазланекъ, но всегда успѣвала спрятаться; онъ самъ всегда въ такихъ случаяхъ сворачивалъ съ дороги. По какому-то молчаливому уговору, они теперь избѣгали другъ друга.
   

XV.

   Въ Пемполѣ живетъ толстая баба, которую зовутъ madame Тресолэръ. Она держитъ кабакъ въ одной изъ улицъ, ведущихъ въ портъ, и этотъ кабакъ въ славѣ между исландцами: туда капитаны и арматоры приходятъ вербовать матросовъ и выбираютъ самыхъ здоровыхъ, попивая съ ними вино.
   Когда-то она была хороша собой и до сихъ поръ еще не прочь полюбезничать съ рыбаками; хотя теперь у ней ростутъ усы, фигурой она смахиваетъ на мужика, и за словомъ въ карманъ не полѣзетъ. Она похожа на маркитантку въ бѣломъ монашескомъ клобукѣ; въ ней самой есть что-то монашеское;, этотъ оттѣнокъ не стирается не смотря ни на что, только потому что она бретонка. Въ головѣ ея занесены всѣ туземные моряки, точно въ списки; она знаетъ, кто хорошъ, кто дуренъ, сколько каждый зарабатываетъ и чего каждый стоитъ.
   Разъ въ январѣ мѣсяцѣ она позвала къ себѣ Го и заказала ей сшить платье. Го усѣлась въ задней комнатѣ.
   Въ кабакъ г-жи Тресолэръ входятъ въ дверь съ массивными гранитными столбами; когда ее раскрываютъ, то почти всегда врывается вѣтеръ съ улицы и подталкиваетъ входящаго, такъ что всѣ посѣтители влетаютъ въ залу, какъ бомба. Зала низкая и просторная, оштукатурена и украшена по стѣнамъ картинками въ золотыхъ рамкахъ, съ изображеніемъ кораблей, абордажей, кораблекрушеній. Въ углу на этажеркѣ стоитъ фаянсовая статуэтка св. Дѣвы, окруженная букетами изъ искусственныхъ цвѣтовъ.
   Эти старыя стѣны слышали много пѣсенъ матросовъ, видѣли много грубыхъ и незатѣйливыхъ пирушекъ... съ самыхъ отдаленныхъ временъ Пемполя, минуя бурную эпоху корсаровъ и вплоть до исландцевъ нашего времени, мало чѣмъ отличающихся отъ своихъ предковъ...
   Го шила платье и прислушивалась къ разговору, происходившему за перегородкой между г-жей Тресолэръ и двумя отставными, сидѣвшими за бутылкой вина.
   Старики толковали про новое судно, которое готовились спустить въ портѣ: по ихъ мнѣнію, Леополѣдину не успѣютъ снарядить къ будущему отплытію.
   -- Ахъ, нѣтъ, успѣютъ, навѣрное, отвѣчала хозяйка. Говорю вамъ, что вчера весь экипажъ нанятъ: всѣхъ матросовъ Маріи, капитана Гёрмёра, которую продадутъ на ломъ; пятеро молодыхъ персонъ при мнѣ нанялись и расписались вонъ на томъ самомъ столѣ! И красавцы же, скажу вамъ, какъ на подборъ: Лаумекъ, Тугдуаль Карофъ, Ивонъ Дуфъ, сынъ Кераэза изъ Третье и великанъ Янъ Гаосъ изъ Поръ-Эвена, который одинъ стоитъ троихъ!
   Леопольдина!.. это имя сразу врѣзалось въ память Го, имя корабля, на которомъ уплыветъ Янъ.
   Вечеромъ, вернувшись въ Плубазланекъ и присѣвъ къ лампочкѣ съ неоконченной работой, она все повторяла это слово, звукъ котораго приводилъ ее въ глубокую печаль. Имена людей и даже кораблей имѣютъ свою собственную физіономію и почти свой собственный смыслъ. Имя Леополѣдины, имя новое, необычное, преслѣдовало ее съ непостижимымъ упорствомъ, какимъ-то зловѣщимъ кошмаромъ. Нѣтъ, она ожидала, что Янъ опять отплыветъ на Маріи. Этотъ корабль она знала, она была на немъ и осматривала его; и Св. Дѣватхранила его долгіе годы во время опасныхъ плаваніи, и смѣна Маріи на Леополѣдггну пугала ее. Но затѣмъ она сказала себѣ, что это ея не касается; что ей нѣтъ больше дѣла до Яна, что она должна выкинуть его изъ головы, отрѣшиться отъ всего, что съ нимъ связано, даже отъ мысли объ Исландіи, имя которой все еще окружено было какой-то тайной прелестью въ ея глазахъ. Она должна разъ навсегда прогнать всѣ эти мысли и сказать себѣ, что все кончено, кончено навѣки.
   Она кротко поглядѣла на бѣдную спящую старушку, которая нуждается въ ней, но скоро, конечно, умретъ. А затѣмъ что будетъ! къ чему жить, къ чему трудиться, какой смыслъ будетъ въ ея существованіи?
   Западный вѣтеръ снова задулъ; дождь снова забарабанилъ по крышѣ, и слезы снова потекли у нея изъ глазъ, слезы сироты, заброшенной и одинокой, тихо сбѣжали на ея работу, какъ лѣтній дождь, не нагоняемый вѣтромъ, но неожиданно проливающійся изъ переполненныхъ облаковъ, частый и душный. Ослѣпленная слезами, разбитая сознаніемъ пустоты и безцѣльности своей жизни, она свернула необъятный лифъ г-жи Тресолэръ и легла спать.
   Протянувшись въ своей нарядной кровати, она дрожала отъ холода и сырости, съ каждымъ днемъ увеличивавшихся въ ихъ хижинѣ; но она была молода, а потому хоть и плакала, но согрѣлась наконецъ и заснула.
   

XVI.

   Прошло еще нѣсколько сумрачныхъ недѣль, и наступилъ февраль мѣсяцъ; погода стояла довольно мягкая.
   Янъ вышелъ отъ арматора, получивъ свою долю отъ рыбной ловли прошлаго лѣта, 1.500 франковъ, и по обычаю семьи собирался отнести ихъ матери. Годъ былъ удачный, и онъ былъ доволенъ.
   Около Плубазланека онъ увидѣлъ сборище на краю дороги: старуху, которая размахивала палкой, а вокругъ нея толпились ребятишки и хохотали...
   То была бабушка Моанъ!.. Добрая бабушка, которую Сильвестръ обожалъ, вся оборванная и грязная, обратилась въ. старое чучело, за которымъ бѣгалъ народъ!.. Яну стало очень больно.
   Мальчишки убили ея кота, и она грозила имъ палкой, въ гнѣвѣ и въ большомъ горѣ:
   -- Ахъ, еслибы былъ живъ мой внучекъ, вы бы не посмѣли этого сдѣлать, негодяи!
   Она, должно быть, упала, гоняясь за ними съ палкой; чепецъ сбился на бокъ, платье запачкалось, а они еще дразнили ее, что она пьяна -- а это часто бываетъ въ Бретани съ бѣдными старыми людьми, потерпѣвшими большія несчастія.
   Янъ зналъ, что это неправда, и что она почтенная старушка, которая ничего не пьетъ, кромѣ воды.
   -- Вамъ не стыдно? сказалъ онъ мальчишкамъ, тоже разгнѣванный, и грознымъ голосомъ.
   Во мгновеніе ока мальчишки разбѣжались въ разныя стороны.
   Го, возвращавшаяся изъ Пемполя, съ запасомъ работы на вечеръ, издали увидѣла эту сцену, и узнала бабушку. Испугавшись, она побѣжала, чтобы скорѣе узнать, въ чемъ дѣло, что съ ней такое случилось... и поняла, увидя убитаго кота. Она подняла откровенные глаза на Яна, который не отвернулся; на этотъ разъ они не думали убѣгать другъ отъ друга; оба покраснѣли, глядя другъ на друга съ удивленіемъ, но безъ ненависти и даже съ кротостью, такъ какъ ихъ соединяло одно общее чувство состраданія.
   На бѣднаго кота ребятишки давно уже точили зубы, потому что у него была черная мордочка, и они находили въ его физіономіи нѣчто сатанинское; но котъ былъ добрый, и когда поближе поглядѣть на него, то видно было, что у него мордочка спокойная и ласковая. Они убили его каменьями, и одинъ глазъ у него висѣлъ. Бѣдная старушка, бормоча угрозы, уходила, вся взволнованная, шатаясь и унося за хвостъ кота, точно кролика.
   -- Ахъ! внучекъ, внучекъ! еслибы ты былъ еще живъ, со мной не смѣли бы такъ обращаться!..
   У нея капали слезы изъ глазъ, и руки съ толстыми, синими жилами, дрожали.
   Го поправила на ходу чепецъ у ней на головѣ и утѣшала ее ласковыми словами. А Янъ приходилъ въ негодованіе: неужели возможно, чтобы дѣти были такъ злы! Такъ гадко поступить съ бѣдной старушкой! У него тоже слезы навертывались на глазахъ. Не потому чтобы ему въ самомъ дѣлѣ было такъ жаль кота: молодые люди, да при томъ такіе суровые, какъ онъ, если и любятъ играть съ животными, то совсѣмъ неспособны разводить съ ними нѣжности. Но у него сердце разрывалось, когда онъ шелъ слѣдомъ за бабушкой, впавшей въ дѣтство и тащившей кота за хвостъ. Онъ думалъ о Сильвестрѣ, который ее такъ любилъ, и объ ужасномъ горѣ, которое бы онъ испыталъ, еслибы ему предсказали, что она такъ кончитъ свою жизнь: въ нищетѣ и въ посмѣяніи.
   А Го оправдывалась, какъ будто признавая себя отвѣтственной за ея внѣшность.
   -- Она навѣрное упала, что такая грязная, говорила она шепотомъ; платье у ней не очень новое -- это правда, потому что мы совсѣмъ не богаты, Янъ; но я еще вчера заштопала его и сегодня, когда я уходила, она была чистенько и аккуратно одѣта.
   Тутъ онъ пристально поглядѣлъ на нее, гораздо сильнѣе тронутый этимъ безхитростнымъ поясненіемъ, чѣмъ былъ бы ловкими фразами, упреками или слезами. Они шли рядомъ къ хижинѣ Моановъ. Что она лицомъ лучше всѣхъ -- это онъ и всегда зналъ, но ему показалось, что она стала еще краше въ бѣдности и въ траурѣ. Она стала серьезнѣе; взглядъ сѣрыхъ глазъ, болѣе сдержанный, какъ будто сильнѣе проникалъ въ душу. Талія также развилась. Ей скоро минетъ двадцать три года: она была въ полномъ расцвѣтѣ красоты.
   Кромѣ того, теперь она была одѣта, какъ дочь рыбака: въ черномъ платьѣ безъ всякой отдѣлки и гладкомъ чепцѣ; а что все-таки была похожа на барышню, такъ ужь и сказать было нельзя, отъ чего это происходитъ: это было что-то въ ней скрытое и невольное, такъ что и винить ее нельзя за это. Быть можетъ, талія у нея была тоньше, чѣмъ у другихъ дѣвушекъ, лифъ сидѣлъ лучше... Но нѣтъ, это скорѣе было въ ея спокойномъ голосѣ и взглядѣ,
   

XVII.

   Рѣшительно онъ провожалъ ихъ... до дому, конечно.
   Они шли втроемъ; точно собирались хоронить кота, и въ концѣ концовъ становилось почти забавно глядѣть на нихъ, и люди на порогѣ своихъ домовъ ухмылялись. Старуха Ивонна шла посрединѣ, неся кота; огромный Янъ по лѣвую руку, высоко поднявъ голову и задумавшись; Го, по правую руку, смущенная и раскраснѣвшаяся.
   Но бѣдная старушка дорогой вдругъ успокоилась; сама пригладила волосы и, не говоря больше ни слова, искоса поглядывала то на того, то на другую прояснившимися глазками.
   Го тоже ничего не говорила изъ боязни, что Янъ воспользуется случаемъ, чтобы уйти; ей хотѣлось бы подольше пробыть подъ тѣмъ мягкимъ взглядомъ, какимъ онъ на нее поглядѣлъ; идти рядомъ съ нимъ съ закрытыми глазами, идти долго, долго какъ въ сладкомъ снѣ, вмѣсто того, чтобы такъ скоро придти въ пустой и темный домъ, гдѣ сонъ разсѣется.
   У дверей наступила одна изъ тѣхъ нерѣшительныхъ минутъ, когда кажется, что сердце перестало биться. Бабушка вошла, не оборачиваясь; за ней Го, нерѣшительная; а Янъ позади и тоже вошелъ.
   Онъ былъ у нихъ въ первый разъ въ жизни безъ цѣли, конечно; что ему у нихъ дѣлать? Переступая за порогъ, онъ притронулся къ шляпѣ, а затѣмъ глаза его остановились на портретѣ Сильвестра, окруженномъ траурнымъ вѣнкомъ изъ чернаго бисера, и онъ медленно подошелъ къ нему какъ къ могилѣ.
   Го стояла, облокотись руками на столъ. Онъ глядѣлъ вокругъ себя, и она слѣдила, какъ онъ молча обозрѣвалъ ихъ бѣдность.
   И дѣйствительно, жилище двухъ одинокихъ женщинъ было очень бѣдное, не смотря на свой опрятный и честный видъ. Быть можетъ, онъ пожалѣетъ ее, видя, что она теперь живетъ въ такой бѣдности. Отъ прошлаго богатства ничего не осталось, кромѣ кровати, и Янъ невольно поглядывалъ на нее...
   Онъ ничего не говорилъ... Почему онъ не уходитъ?.. Старая бабушка, которая была все еще очень смышлена въ свои ясныя минуты, дѣлала видъ, что не замѣчаетъ его. И вотъ они стояли другъ противъ друга, безмолвные и тревожные, поглядывая одинъ на другаго съ нѣмымъ, но знаменательнымъ вопросомъ.
   Но секунды проходили, и съ каждой протекшей секундой безмолвіе становилось непобѣдимѣе. И они все пристальнѣе глядѣли другъ на друга, какъ бы въ ожиданіи чего-то неслыханнаго.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Го, спросилъ онъ вполголоса, если вы все еще согласны...
   Что онъ хочетъ сказать?.. Видно было, что онъ на что-то рѣшился, сразу, по своему обыкновенію...
   -- Если вы все еще согласны... Уловъ выгодно продался нынѣшній годъ, и у меня есть деньжонки...
   Если она все еще согласна!.. О чемъ онъ говоритъ? Не ослышалась ли она? Она была подавлена громадностью того, что, казалось ей, она понимаетъ.
   И старушка Ивонна насторожилась въ своемъ уголку, чувствуя, что счастіе имъ улыбается...
   -- Мы могли бы сыграть нашу свадьбу, Го, если вы все еще согласны...
   Онъ ждалъ ея отвѣта, который не приходилъ... Что же мѣшало ей сказать: да?.. Онъ удивился и испугался, и она это хорошо замѣтила. Опершись обѣими руками въ столъ и вся побѣлѣвъ, она стояла безгласная и походила на умирающую, хотя очень хорошенькую...
   -- Ну, что же, Го, отвѣчай, сказала старушка-бабушка, подходя къ нимъ. Видите ли, она совсѣмъ потерялась, Янъ, ужь извините ее; она подумаетъ и сейчасъ вамъ отвѣтитъ... Янъ, выпейте съ нами стаканъ сидра...
   Но нѣтъ, Го не въ состояніи была отвѣчать; она была въ экстазѣ, и у нея не находилось словъ... Значитъ, правда, что онъ добръ, что у него есть сердце. Она узнаетъ теперь своего Яна, такого, какимъ онъ былъ въ дѣйствительности, не смотря на свою суровость, не смотря на свой рѣзкій отказъ, не смотря ни на что. Онъ долго пренебрегалъ ею, но теперь бралъ ее, бралъ, не смотря на бѣдность; таковы его понятія; у него была какая-нибудь причина, которую она, конечно, впослѣдствіи узнаетъ. Ей и въ голову не приходило въ эту минуту выместить на немъ двухлѣтнія страданія или упрекать его за нихъ... Все это, впрочемъ, было уже забыто, все въ одну секунду разсѣялось въ очаровательномъ вихрѣ, закружившемъ ее... Безмолвствуя, она выражала ему свое обожаніе глазами, влажными и глубокими, а слезы градомъ катились по ея щекамъ...
   -- Ну, Богъ васъ благослови, дѣти мои, говорила бабушка Моанъ. А я тоже отъ всего сердца благодарю Его, что дожила до такого счастія.
   Они стояли, держа другъ друга за руки и не находя словъ для выраженія своихъ чувствъ.
   -- Да ну, поцѣлуйтесь же, дѣти мои... Что жъ это вы все молчите!.. Ахъ! Боже мой! какіе у меня смѣшные внуки! Ну, Го, скажи же что-нибудь, дочь моя... Въ мое время, кажется, женихъ съ невѣстой цѣловались...
   Янъ снялъ шляпу, какъ бы охваченный почтеніемъ, прежде чѣмъ поцѣловать Го, и ему показалось, что это первый истинный поцѣлуй въ его жизни.
   Она тоже поцѣловала его отъ всей души въ загорѣлую щеку свѣжими губками, неопытными въ ласкѣ. Сверчокъ въ каменной стѣнѣ пѣлъ имъ о счастіи, и на этотъ разъ кстати. И бѣдный портретъ Сильвестра какъ будто улыбался въ рамкѣ изъ чернаго бисера. И все кругомъ вдругъ какъ бы оживилось и помолодѣло въ мертвой хижинѣ. Тишина наполнилась неслыханной музыкой, даже блѣдный зимній сумракъ, входившій въ слуховое окно, внезапно сталъ очаровательнымъ свѣтомъ...
   -- Значитъ, вы сыграете свадьбу, дѣти мои, по возвращеніи изъ Исландіи?
   Го опустила голову. Исландія, Леопольдина! правда, она позабыла про эти страшилища! По возвращеніи изъ Исландіи!.. какъ еще долго ждать! Цѣлое лѣто мучительнаго ожиданія и страха.
   И Янъ, который вдругъ заторопился, сталъ считать про себя, сколько дней осталось до отплытія, соображая, нельзя ли поспѣть обвѣнчаться до отъѣзда: столько-то дней, чтобы собрать необходимые документы, столько-то для оглашенія въ церкви; да... все это можно окончить къ 20--25 числу текущаго мѣсяца, а тамъ останется еще цѣлая недѣля. Они цѣлую недѣлю проведутъ вмѣстѣ.
   -- Я побѣгу сейчасъ предупредить родителей, сказалъ онъ, торопясь и какъ бы не желая больше терять ни минуты драгоцѣннаго времени.

Конецъ третьей части.

   

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

   Влюбленные любятъ сидѣть по вечерамъ на скамьяхъ передъ домомъ.
   Янъ и Го тоже это любили. Каждый вечеръ, у дверей хижины Моановъ, на старой гранитной скамьѣ они ухаживали другъ за другомъ.
   Другимъ дается весна, тѣнистыя деревья, теплыя сумерки, цвѣтущіе розовые кусты. У нихъ ничего не было кромѣ февральскаго сумрака, окутывающаго приморскій край, весь изъ морскихъ тростниковъ и камней. Ни одной зеленой вѣтки надъ головой, ни кругомъ; ничего кромѣ безконечнаго неба, на которомъ медленно проносились блуждающіе туманы. А вмѣсто цвѣтовъ темныя водоросли, вытащенныя изъ воды на дорогу рыболовами, вмѣстѣ съ сѣтями.
   Зима не очень сурова въ этой мѣстности, такъ какъ смягчается морскими теченіями; но все-таки съ сумерками очень часто наступала ледяная сырость и мелкимъ чуть замѣтнымъ на глазъ дождемъ осѣдала на плечи влюбленныхъ.
   Они однако не покидали скамьи, находя, что имъ и такъ хорошо. И скамья, насчитывавшая больше вѣка, не дивилась ихъ любви, такъ какъ видала много другихъ влюбленныхъ; много слышала она нѣжныхъ словъ, все однихъ и тѣхъ же, изъ поколѣнія въ поколѣніе изъ устъ молодежи, и привыкла видѣть, что позднѣе, старыми дряхлыми стариками и старуха, мы, они садились на то же мѣсто -- но уже только днемъ, чтобы подышать воздухомъ и погрѣться на послѣднемъ солнышкѣ...
   Отъ времени до времени бабушка Ивонна высовывала голову въ дверь, чтобы поглядѣть на нихъ. Не потому, чтобы она тревожилась о томъ, что они дѣлаютъ, но изъ любви, изъ удовольствія взглянуть на нихъ, а также затѣмъ, чтобы позвать ихъ домой. Она говорила:
   -- Вы озябнете, дѣти мои, вы простудитесь. Ma Doué, ma Doué! можно ли такъ долго оставаться на дворѣ, скажите на милость?
   Озябнутъ!.. Развѣ они чувствовали холодъ? Развѣ они замѣчали что-либо внѣ счастія быть другъ возлѣ друга?
   Люди, проходившіе вечеромъ по дорогѣ, слышали легкій шепотъ двухъ голосовъ, смѣшивавшійся съ шепотомъ мора внизу, у подошвы скалъ. То была очень гармоничная музыка свѣжій голосокъ Го чередовался съ низкимъ голосомъ Яна, въ которомъ звучали мягкія и ласковыя ноты. Можно было также различить ихъ два силуэта на гранитной стѣнѣ, возлѣ которой они сидѣли, бѣлый чепецъ Го и всю ея стройную фигуру въ черномъ платьѣ, а рядомъ съ нею широкія плечи ея друга. Надъ ними высилась соломенная крыша, а на заднемъ планѣ сумрачная безпредѣльность, безцвѣтная пустыня водъ и неба...
   Въ концѣ концовъ они возвращались въ хижину, усаживались около камина, и старушка Ивонна, скоро засыпавшая, съ опущенной на грудь головой, не очень стѣсняла влюбленную парочку. Они разговаривали вполголоса, стараясь нагнать потерянныхъ два года и торопясь ухаживать другъ за другомъ, такъ какъ времени у нихъ было мало.
   Рѣшено было, что они будутъ жить у бабушки Ивонны, которая оставляла имъ по завѣщанію свою хижину; въ настоящую минуту они ничего въ ней не передѣлывали за недостаткомъ времени; но намѣревались, по возвращеніи Яна изъ Исландіи, украсить нѣсколько это печальное, разрушенное гнѣздо.
   

II.

   Разъ вечеромъ онъ забавлялся тѣмъ, что передавалъ ей тысячу мелочей, которыя съ ней были послѣ ихъ первой встрѣчи. Онъ сказывалъ ей даже, какія платья на ней были и куда она ходила въ гости.
   Она слушала его съ великимъ удивленіемъ. Какъ же онъ зналъ все это? Кто могъ думать, что онъ обращаетъ на эти мелочи вниманіе и даже запомнилъ ихъ?.. Онъ улыбался съ таинственнымъ видомъ и сообщалъ еще массу другихъ подробностей, такихъ даже, о которыхъ сама Го позабыла.
   Не перерывая его, она слушала, съ внезапнымъ восторгомъ, всю ее охватившимъ; она наконецъ понимала, догадывалась: онъ тоже любилъ ее все это время!.. Она тоже постоянно занимала его мысли, и теперь онъ наивно въ этомъ признавался.
   Но если такъ, то ради Бога! Къ чему же онъ такъ долго мучилъ, отталкивалъ ее?
   Что это за тайна, которую онъ обѣщалъ ей разъяснить, но постоянно откладывалъ объясненіе, съ смущеннымъ видомъ и непонятной улыбкой.
   

III.

   Въ одинъ прекрасный день они отправились въ Пемполь вмѣстѣ съ бабушкой Ивонной покупать подвѣнечное платье.
   Между нарядными платьями, которыя у нея оставались отъ прежняго времени, можно было выбрать пригодное для вѣнца и не покупать новаго. Но Янъ непремѣнно захотѣлъ ей подарить платье, и она охотно приняла этотъ подарокъ: платье отъ него, за которое онъ заплатитъ деньгами, вырученными за рыбную ловлю -- ей казалось, что этотъ подарокъ возводитъ уже ее въ роль его жены.
   Они выбрали черный цвѣтъ, такъ какъ Го не сняла еще трауръ по отцѣ. Но Янъ критиковалъ всѣ матеріи, которыя имъ показывали. Онъ былъ даже высокомѣренъ съ купцами,-- онъ, который въ другое время ни за что бы не пошелъ въ лавки Пемполя, сегодня занимался даже фасономъ платья и хотѣлъ, чтобы его обшили широкими бархатными полосами, чтобы оно было покрасивѣе.
   

IV.

   Разъ вечеромъ, когда они сидѣли на своей каменной скамьѣ, на уединенномъ утесѣ, ихъ взглядъ нечаянно остановился на терновомъ кустѣ -- единственномъ по сосѣдству,-- который росъ на краю дороги между скалами. Въ полутемнотѣ имъ показалось, что кустъ покрытъ легкими бѣленькими султанчиками.
   -- Онъ, кажется, цвѣтетъ, сказалъ Янъ.
   И они подошли, чтобы въ этомъ удостовѣриться.
   Кустъ былъ весь въ цвѣтахъ, и первой мыслью ихъ было, что вотъ наступаетъ и весна; тутъ только они спохватились, что и дни стали длиннѣе, и воздухъ теплѣе, и ночи свѣтлѣе.
   Но все-таки кустъ этотъ поторопился! Нигдѣ еще во всемъ округѣ не видать было такого. Безъ сомнѣнія, онъ расцвѣлъ нарочно для нихъ, для праздника, ихъ любви...
   -- Нарвемъ цвѣтовъ, сказалъ Янъ.
   И почти ощупью составилъ букетъ своими заскорузлыми руками; послѣ того большимъ рыбачьимъ ножемъ, который висѣлъ у него на поясѣ, старательно обрубилъ всѣ шипы и прикололъ букетъ къ корсажу платья Го.
   -- Вотъ! точно у невѣсты, сказалъ онъ, отодвигаясь, чтобы лучше видѣть, не смотря на темноту, присталъ ли ей букетъ.
   Подъ ними море, очень спокойное, слабо разбивалось о камушки берега съ легкимъ, но ровнымъ звукомъ, похожимъ на сонное дыханіе; оно казалось равнодушнымъ или даже благосклоннымъ къ ухаживанію влюбленныхъ...
   Дни несносно тянулись въ ожиданіи вечера; когда же пробьетъ десять часовъ, и имъ приходилось разстаться, ими овладѣвало уныніе, потому что время такъ скоро пролетало...
   Нужно было торопиться, торопиться съ бумагами, со всѣмъ рѣшительно, а не то придется отложить все счастіе жизни до осени, до возвращенія изъ Исландіи, возвращенія, всегда неопредѣленнаго и невѣрнаго...
   Любовныя свиданія въ этомъ печальномъ мѣстѣ, при непрерывномъ шумѣ моря и съ лихорадочной тревогой о томъ, что время такъ бѣжитъ и имъ такъ скоро придется разстаться -- сообщали самой любви ихъ что-то особенное и тоскливое. Они не похожи были на другихъ влюбленныхъ; они были гораздо серьезнѣе и не такіе безпечные.
   Онъ все еще не хотѣлъ сказать, отчего цѣлыхъ два года отталкивалъ ее отъ себя, и эта тайна мучила Го, когда онъ уходилъ отъ нея по вечерамъ. И однако онъ очень любилъ ее, она была въ этомъ увѣрена.
   Правда, что онъ все время любилъ ее, но не такъ сильно, какъ теперь: любовь росла въ его головѣ и въ сердцѣ, точно морской приливъ, который надвигается все дальше и дальше, грозя все затопить. Онъ и не подозрѣвалъ, что существуетъ такая любовь.
   Отъ времени до времени онъ ложился на скамью и клалъ голову на колѣни Го, какъ ребенокъ, который хочетъ, чтобы его приласкали, но тотчасъ же садился прямо, ради приличія. Кромѣ братскаго поцѣлуя, который онъ давалъ ей, здороваясь и прощаясь, онъ не смѣлъ ее цѣловать. Онъ обожалъ что-то невидимое въ ней, то-есть ея душу, которая выражалась для него въ ея чистомъ и спокойномъ голосѣ, въ выраженіи улыбки, въ чудномъ, ясномъ взорѣ...
   

V.

   Въ одинъ дождливый вечеръ они сидѣли другъ возлѣ друга у камина, а бабушка Ивонна спала на противъ ихъ. Пламя, лизавшее въ каминѣ наваленный хворостъ, отбрасывало на черномъ потолкѣ ихъ увеличенныя тѣни.
   Они разговаривали вообще шепотомъ, какъ и всѣ влюбленные, но сегодня вечеромъ бесѣда часто прерывалась и смѣнялась продолжительнымъ безмолвіемъ. Янъ въ особенности былъ молчаливъ и сконфуженно отворачивался отъ взглядовъ Го.
   Дѣло въ томъ, что она весь вечеръ приставала къ нему съ разспросами на счетъ тайны которую до сихъ поръ никакъ не могла у него выпытать. Но сегодня она прижала его къ стѣнѣ, и онъ видѣлъ, что ему на этотъ разъ не отвертѣться.
   -- Можетъ быть, ты слышалъ какія-нибудь сплетни обо мнѣ? спрашивала она.
   Онъ попробовалъ поддакнуть. Да разныя сплетни... въ Пемполѣ, да и въ Плубазланекѣ тоже.
   Она спросила, какія же сплетни. Онъ смутился и не зналъ, что сказать. Тогда она догадалась, что это не то.
   -- Можетъ быть, мои платья, Янъ?
   Платья... да, навѣрное, это повліяло на него. Она одно время слишкомъ наряжалась; женѣ простаго рыбака это не пристало. Но онъ долженъ былъ сознаться, что и это еще не самое главное.
   -- Можетъ быть потому, что въ то время мы слыли за богачей? Ты боялся отказа?
   -- О, нѣтъ, не это.
   Онъ отвѣчалъ съ такой наивной самоувѣренностью, что Го разсмѣялась. И затѣмъ опять наступило молчаніе, во время котораго слышно было, какъ стонали вѣтеръ и море.
   Она внимательно наблюдала за Яномъ, глядя прямо ему въ глаза, съ проницательной улыбкой человѣка, который наконецъ догадался, въ чемъ дѣло:
   -- Если это все не то, Янъ, то что же.
   Онъ отвернулъ голову и засмѣялся. Значитъ, она угадала: причины никакой нѣтъ, а потому онъ и не можетъ ничего сказать. Да такъ и есть: онъ просто упрямился, какъ волъ (какъ утверждалъ въ то время Сильвестръ) -- вотъ и все. Но надо же и то сказать, что всѣ къ нему приставали; всѣ рѣшительно: и родные, и Сильвестръ, и товарищи-исландцы, и даже сама Го забила себѣ въ голову женить его на себѣ. Вотъ онъ и уперся, а самъ въ душѣ все-таки рѣшилъ, что современемъ, когда всѣ и думать перестанутъ, онъ вдругъ и женится.
   И изъ-за такого-то ребячества Яна Го страдала впродолженіи двухъ лѣтъ и желала умереть...
   Послѣ перваго движенія, заставившаго его разсмѣяться, увидя себя уличеннымъ, Янъ поглядѣлъ въ свою очередь вопросительнымъ и глубокимъ взглядомъ на Го: прощаетъ ли она его? Онъ такъ теперь раскаявается въ томъ, что ее мучилъ, а она прощаетъ ли его?
   -- Ужь такой я человѣкъ уродился. Го, говорилъ онъ. Дома съ родителями та же исторія. Иной разъ упрусь, найдетъ это на меня, и по недѣлѣ не говорю ни съ кѣмъ, точно сержусь. А вѣдь я все-таки ихъ очень люблю, и въ концѣ концовъ всегда слушаюсь и дѣлаю, что имъ угодно, точно десятилѣтній мальчикъ... Не думай, что я не хотѣлъ на тебѣ жениться! Нѣтъ, нѣтъ, я бы непремѣнно женился на тебѣ, Го, рано или поздно.
   Прощала ли она его! У нея навернулись слезы на глазахъ, и съ ними вмѣстѣ окончательно отхлынуло съ души прежнее горе. При томъ же развѣ она была бы теперь такъ счастлива, еслибы ей не пришлось столько выстрадать. Теперь, когда всепрошло, она почти радовалась, что пережила это испытаніе...
   

VI.

   Свадьба состоялась за шесть дней до отъѣзда въ Исландію. Свадебный поѣздъ возвращался изъ церкви Плубазланека, подгоняемый бѣшенымъ вихремъ и подъ небомъ, затянутымъ тучами и совсѣмъ чернымъ.
   Подъ руку другъ съ другомъ, они были оба красивы и счастливы, какъ королевская чета, во главѣ длинной свиты, шествуя, точно во снѣ. Спокойные, сдержанные, углубленные въ себя, они какъ будто ничего не видѣли, что происходило кругомъ ихъ; они какъ будто парили надъ землей. Самый вѣтеръ, казалось, съ почтеніемъ щадилъ ихъ, между тѣмъ какъ позади ихъ, веселые поѣзжане сбились въ кучу и чуть не падали, подгоняемые западнымъ вѣтромъ. Одни изъ поѣзжанъ были молодые и жизнерадостные, другіе уже посѣдѣвшіе, но улыбавшіеся, припоминая о днѣ своей свадьбы и первыхъ годахъ брачной жизни. Бабушка Ивонна тоже находилась тутъ и слѣдовала за молодыми, тоже шустрая и почти счастливая подъ руку съ старикомъ-дядей Яна, который говорилъ ей старомодныя любезности; на ней былъ новый чепецъ, который ей купили для торжества, и ея вѣчная шаль, въ третіи разъ перекрашенная въ черное, по случаю смерти Сильвестра.
   Вѣтеръ бѣшено трепалъ всѣхъ приглашенныхъ, однимъ теребилъ юбки и платья, у другихъ срывалъ чепцы и шляпы съ головы.
   Скрипачъ, который велъ поѣздъ, оглушенный вѣтромъ, игралъ какъ попало: отрывки его музыки доносились сквозь вѣтеръ, жидкіе и тонкіе, какъ крики чайки.
   Весь Плубазланекъ высыпалъ на улицу, чтобы ихъ видѣть.. Въ этой свадьбѣ было что-то такое, что волновало людей, и многіе пришли издалека; вездѣ на перекресткахъ толпился народъ. Почти всѣ "исландцы" изъ Пемполя, пріятели Яна, были на лицо; они раскланивались съ молодыми; Го отвѣчала на поклоны легкимъ кивкомъ головы, какъ барышня, съ серьезной граціей, и всѣ ею восхищались.
   И всѣ окрестныя деревушки, даже самыя отдаленныя, самыя бѣдныя, даже тѣ, которыя хоронились по лѣсамъ, выслали своихъ нищихъ, калѣкъ, дураковъ и идіотовъ на костыляхъ;, этотъ людъ расположился шпалерой на пути свадебной процессіи съ музыкой, аккордіонами, волынками; они протягивали руки, деревянныя чашки, шляпы за милостыней, которую Янъ бросалъ имъ величественнымъ и благороднымъ жестомъ, а Го подавала съ прелестной улыбкой королевы. Между этими нищими были очень дряхлые старики съ сѣдыми волосами на безмозглыхъ головахъ; забившись въ рытвины дороги, они почти не отличались цвѣтомъ отъ земли, изъ которой какъ будто не вполнѣ вышли и куда скоро должны были вернуться, проживъ безъ мысли, безъ понятія; ихъ безсмысленные глаза тревожили умъ, какъ и загадка ихъ безполезнаго и неудачнаго существованія. Они глядѣли, не понимая, на проходившую мимо полную и чудесную жизнь...
   Процессія прошла дальше Поръ-Эвена и дома Гаосовъ. Она но традиціонному обычаю всѣхъ новобрачныхъ въ Плубазланекѣ отправлялась въ церковь Троицы, стоящую совсѣмъ на концѣ бретонскаго края.
   У подошвы послѣдняго и крайняго изъ утесовъ, она примостилась на порогѣ изъ мелкихъ скалъ, совсѣмъ у воды и уже какъ бы принадлежитъ морю. Чтобы сойти въ нее, приходится спускаться по головоломной тропинкѣ среди обломковъ гранита.
   Свадебная процессія раскинулась по скату этого уединеннаго мыса, среди каменьевъ: веселыя слова и забористыя шутки терялись въ шумѣ вѣтра и волнъ.
   Никакой возможности пройти въ церковь; въ такую непогоду это было бы рискованно; море слишкомъ напирало на морской берегъ.
   Янъ, продвинувшійся дальше всѣхъ подъ руку съ Го, первый отступилъ передъ волнами. Позади его кортежъ размѣстился амфитеатромъ по скаламъ, а онъ какъ будто бы пришелъ сюда затѣмъ, чтобы представить жену морю; но это послѣднее нелюбезно отнеслось къ новобрачной.
   Оглянувшись, онъ увидѣлъ скрипача, который, забравшись на сѣрый утесъ, пытался наладить пѣсню среди бурныхъ порывовъ вѣтра.
   -- Перестань, дружище, сказалъ онъ ему; море играетъ намъ свою музыку, получше чѣмъ ты...
   И въ эту минуту полилъ дождь, грозившій уже съ самаго утра. Послѣ этого наступило настоящее бѣгство съ криками и хохотомъ. Всѣ спѣшили взобраться на высокій утесъ и искать спасенія въ домѣ Гаосовъ...
   

VII.

   Свадебный обѣдъ происходилъ у родителей Яна, потому что жилище самой Го было слишкомъ бѣдно.
   Въ верхней пристройкѣ, въ большой комнатѣ накрытъ былъ столъ на двадцать пять человѣкъ: сестры и братья новобрачнаго, кузенъ Гаосъ, шкиперъ, Гёрмёръ и всѣ матросы съ Маріи, которые теперь перешли на Леопольдину; четыре подружки невѣсты, очень хорошенькія, причесанныя, какъ прежнія византійскія императрицы, въ косахъ, свернутыхъ кружкомъ надъ ушами, и въ новомодныхъ чепцахъ въ формѣ морской раковины; четыре шафера, всѣ исландцы, стройные, съ красивыми, гордыми глазами.
   Внизу тоже ѣли и пировали; весь хвостъ процессіи забился туда въ безпорядкѣ, и поденьщицы, нанятыя въ Пемполѣ, суетились передъ громаднымъ очагомъ, заставленнымъ котлами и горшками.
   Родители Яна, конечно, желали бы для сына болѣе богатой невѣсты; но Го славилась своимъ благоразуміемъ и благонравіемъ, и если была безприданница, за то первая красавица въ округѣ, и старикамъ пріятно было глядѣть на такую славную парочку.
   Старикъ-отецъ, повеселѣвъ послѣ супа, говорилъ:
   -- Вотъ еще понародятъ Гаосовъ, какъ будто ихъ мало въ Плубазланекѣ.
   И пересчитывая по пальцамъ, объяснялъ дядѣ новобрачной, сколько ихъ въ самомъ дѣлѣ насчитывается въ округѣ: у его отца, младшаго изъ девяти братьевъ, было двѣнадцать сыновей, и всѣ они поженились на кузинахъ, и вотъ откуда такая сила Гаосовъ, не считая тѣхъ, что поглотила Исландія...
   -- Я также женился на Гаосъ, приходившейся мнѣ сродни, и у насъ четырнадцать человѣкъ дѣтей.
   И примысли о такомъ многочисленномъ потомствѣ, онъ радовался, качая бѣлой головой.
   Что жъ, грѣха таить нечего! нелегко было поднять на ноги четырнадцать маленькихъ Гаосовъ; но теперь они сами пробьютъ себѣ дорогу; да къ слову сказать и 10.000 франковъ, вырученныхъ за обломки корабля, потерпѣвшаго крушеніе, много помогли.
   Сосѣдъ Гёрмёръ тоже развеселился и разсказывалъ про разныя штуки, которыхъ онъ былъ свидѣтелемъ во время службы {Такъ называютъ приморскіе жители время, которое они проводятъ матросами въ военномъ флотѣ.}, про китайцевъ, жителей Антильскихъ острововъ и Бразиліи, а молодые съ любопытствомъ его слушали: имъ все это еще предстояло впереди.
   Однимъ изъ лучшихъ его воспоминаній было слѣдующее обстоятельство, приключившееся на Дашеншразъ, когда вечеромъ въ сумеркахъ грузили виномъ корабельныя бочки. Кожаная кишка, черезъ которую переливали вино, лопнула. Тогда вмѣсто того, чтобы дать знать о томъ, всѣ принялись пить, и пиръ длился добрыхъ два часа, пока всѣ не перепились до положенія ризъ!
   И старые моряки, сидѣвшіе за столомъ, смѣялись весело и не безъ задора.
   -- Хулятъ службу, говорили они, а гдѣ еще, спрашивается, бываютъ такія штуки.
   На дворѣ непогода не унималась; напротивъ того, вѣтеръ, дождь бушевали среди ночнаго мрака. Не смотря на принятыя предосторожности, нѣкоторые безпокоились о своихъ баркахъ, стоявшихъ на якорѣ въ портѣ, и собирались сходить поглядѣть.
   Снизу тоже долетали веселые голоса и смѣхъ: тамъ пировала молодежь, двоюродныя и троюродныя сестры и братья, расходившіеся отъ нѣсколькихъ стакановъ сидра.
   Гостямъ подавали вареное мясо, жаркія, цыплята, разнаго сорта рыбу, яичницу и вафли.
   Толковали про рыбную ловлю и контрабанду, сообщали о разныхъ хитростяхъ, какими проводятъ таможенныхъ досмотрщиковъ, этихъ враговъ прибрежныхъ жителей.
   На верху за почетнымъ столомъ пустились уже разсказывать игривые анекдоты. Всѣ эти матросы въ свое время побывали въ разныхъ частяхъ свѣта и видали виды.
   -- Въ Гонконгѣ, эти дома... знаешь... эти дома, которые въ тѣхъ переулочкахъ, что идутъ въ гору...
   -- Ахъ! да, отвѣчалъ съ другаго конца стола морякъ, знаю, знаю, когда повернешь направо.
   -- Ну да; ну словомъ у китайскихъ дамъ, ну вотъ мы тамъ постоянно угощались, втроемъ... Противныя эти китаянки! ахъ! какія противныя!
   -- Да ужь нечего сказать, противныя! небрежно подтвердилъ и Янъ, который въ одно изъ своихъ плаваній познакомился съ ними ненарокомъ.
   -- Ну вотъ какъ дошло дѣло до того, чтобы платить, хвать! ни у кого ни гроша, ни у тебя, ни у меня, ни у него! Мы извиняемся, обѣщаемъ вернуться (тутъ онъ съежилъ свое огрубѣлое, смуглое лицо, гримасничая и жеманясь, какъ удавленная китаянка). Не тутъ-то было, старая чертовка не вѣритъ и принимается визжать, собирается выцарапать намъ глаза (тутъ онъ передразнилъ визгливые китайскіе голоса и сдѣлалъ страшную гримасу, приподнявъ пальцами углы глазъ). И вотъ оба китайца... понимаешь, хозяева лавченки, заперли ворота на ключъ, и вотъ мы въ западнѣ! Ну мы, конечно, ихъ за косу, да головой объ стѣну! не тутъ-то было, откуда ни возьмись ихъ цѣлая арава, повылѣзли откуда-то изъ щелей, засучиваютъ рукава, да на насъ такъ и прутъ... Ну, у меня какъ нарочно была связка сахарнаго тростнику; я купилъ по дорогѣ; ну а тростникъ-то этотъ здоровый, не ломается, когда зеленый, ну такъ можешь представить себѣ, какъ ловко было имъ хлопать этихъ уродцевъ...
   Нѣтъ, рѣшительно вѣтеръ слишкомъ безчинствовалъ; въ эту минуту стекла задрожали отъ страшнаго порыва вѣтра и разсказчикъ, оборвавъ свой разсказъ, всталъ, чтобы пойти поглядѣть на свою барку.
   Другой говорилъ:
   -- Когда я былъ квартирмейстеромъ-канониромъ на Зиновіи въ Аденѣ, разъ я вижу, лѣзутъ на корабль торговцы страусовыми перьями (передразнивая тамошній говоръ):-- "здравствуйте, капралъ, мы не воры, мы честные купцы". Я ихъ безъ церемоніи прогналъ!-- Ты, честный купецъ, говорю, такъ поднеси мнѣ сначала пучекъ хорошихъ перьевъ въ подарочекъ, а тамъ увидимъ, пускать ли вашу братію на корабль. И знаешь, я могъ бы сколотить не мало деньжонокъ, не будь я глупъ. Но, знаешь, я былъ тогда молодъ... Ну вотъ въ Тулонѣ у меня завелась пріятельница, модистка...
   Вотъ тебѣ разъ! одинъ изъ братишекъ Яна, будущій исландецъ, съ добрымъ розовымъ личикомъ и живыми глазами, вдругъ почувствовалъ себя дурно отъ того, что слишкомъ много выпилъ сидра. Пришлось поскорѣй унести маленькаго Лаумека, и это положило конецъ разсказу про коварство модистки, завладѣвшей перьями...
   Вѣтеръ въ трубѣ вылъ, какъ грѣшникъ въ аду; отъ времени до времени онъ такъ трепалъ домъ, что становилось даже страшно, какъ бы онъ не разрушился.
   -- Право, можно подумать, что вѣтеръ сердится за то, что мы веселимся, говорилъ кузенъ-шкиперъ.
   -- Нѣтъ, это сердится море, отвѣчалъ Янъ, улыбаясь Го... потому что я обѣщался обвѣнчаться съ нимъ однимъ.
   Минутами Яну дѣлалось грустно, когда онъ вспоминалъ про Сильвестра... впрочемъ рѣшено было, что танцевъ сегодня не будетъ, по случаю его смерти и смерти отца Го.
   Подали дессертъ; скоро должны были запѣть пѣсни. Но прежде предстояло помолиться за семейныхъ покойниковъ; на свадебныхъ пирахъ никогда не пренебрегаютъ этой религіозной обязанностью, и когда присутствующіе увидѣли, что отецъ
   Гаосъ всталъ и обнажилъ бѣлую голову, кругомъ воцарилась тишина.
   -- За упокой души Гильома Гаоса, моего отца, сказалъ онъ.
   И перекрестившись, началъ молитву по латыни:
   -- Pater noster, qui es in coelis, sanctificetur nomen tuum...
   Церковная тишина сообщилась теперь и внизъ, къ столу младшихъ членовъ фамиліи, которые мысленно повторяли слова молитвы.
   -- За упокой души Ива и Жана Гаосовъ, молодыхъ братьевъ, погибшихъ въ Исландскомъ морѣ... За упокой Пьера Гаоса, моего сына, потерпѣвшаго крушеніе на кораблѣ Зеліи...
   И перебравъ поочередно всѣхъ Гаосовъ, онъ обратился къ бабушкѣ Ивоннѣ:
   -- За упокой души Сильвестра Моана. И прочиталъ снова молитву. Тутъ Янъ заплакалъ...
   ... Seel libera nos a ïnalo. Amen.
   Послѣ того запѣли пѣсни, которымъ всѣ научились на службѣ, такъ какъ извѣстно, что флотъ славится пѣвцами.
   
             Un noble corps, pas moins, que celui des zouaves,
                       Mais chez nous les braves
                       Narguent le destin,
             Hurrah! hurrah! vive le vrai marin!
   
   Куплеты затягивали шафера медленно и глухо, а хоръ красивыхъ, густыхъ голосовъ подхватывалъ.
   Новобрачнымъ казалось,.что они слушаютъ пѣніе откуда-то изъ прекраснаго далека; когда они глядѣли другъ на друга, глаза ихъ свѣтились тусклымъ блескомъ, какъ лампа подъ абажуромъ; они тихо разговаривали, держа другъ друга за руку, и Го часто опускала голову, охваченная страхомъ, въ которомъ не было ничего непріятнаго, къ своему властелину.
   Шкиперъ-кузенъ обносилъ гостей своимъ собственнымъ особеннымъ виномъ. Онъ принесъ его съ большими предосторожностями и гладилъ бутылку, говоря, что ее не слѣдуетъ трясти.
   Онъ разсказалъ исторію: разъ на рыбной ловлѣ они увидѣли, какъ по морю плаваетъ бочка; никакой возможности не было ее захватить съ собой; она была слишкомъ велика; тогда они пробили ее на морѣ и наполнили виномъ изъ нея всѣ сосуды, бутылки, горшки, какіе только нашли на баркѣ. Немыслимо было забрать все вино. Тогда дали знать другимъ шкиперамъ, другимъ рыбакамъ; всѣ барки, какія были въ морѣ, собрались вокругъ находки.
   -- И я знаю многихъ, которые вернулись въ Поръ-Эвенъ вечеромъ, пьяные.
   Вѣтеръ продолжалъ бушевать.
   Внизу дѣти водили хороводы; самыхъ маленькихъ уже уложили спать, но другіе, постарше, ходили на головахъ, предводительствуемые маленькимъ Фантекомъ {По-французски: Франсуа.} и маленькимъ Лаумекомъ {По-французски: Гильомъ.} хотѣли во что бы то ни стало выскочить на улицу и безпрестанно растворяли дверь, впуская бѣшеный вѣтеръ, который задувалъ свѣчи.
   Кузенъ-шкиперъ докончилъ исторію про вино: ему досталось сорокъ бутылокъ, онъ просилъ не говорить объ этомъ, потому что коммисаръ морскаго вѣдомства могъ бы придраться за то, что онъ не объявилъ о находкѣ.
   -- Но вотъ, говорилъ онъ, слѣдовало бы заняться этими бутылками, очистить вино, и тогда оно бы стало совсѣмъ безподобное; ужь, конечно, въ немъ побольше винограднаго сока, чѣмъ во всѣхъ винныхъ погребкахъ Пемполя.
   Кто знаетъ, гдѣ выросло это вино, претерпѣвши крушеніе? Оно было крѣпко, густаго темнаго цвѣта, очень разбавлено морской водой и отдавало солью. Тѣмъ не менѣе его находили вкуснымъ и выпили нѣсколько бутылокъ.
   Головы слегка закружились; рѣчи становились безсвязнѣе, молодые люди принялись шутя цѣловать молодыхъ дѣвушекъ.
   Пѣсни весело распѣвались, тѣмъ не менѣе пирующіе были не спокойны и не разъ обмѣнивались тревожными знаками, благодаря непогодѣ, которая все усиливалась.
   На дворѣ зловѣщій шумъ все возрасталъ. Теперь онъ превратился въ какой-то вой, непрерывный, протяжный, грозный, испускаемый заразъ какъ-бы тысячами дикихъ звѣрей.
   Слышались также какъ бы пушечные выстрѣлы вдали: это море колотило со всѣхъ сторонъ окрестность Плубазланека... Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, море точно сердилось, и Го чувствовала, какъ сердце у ней сжималось отъ этой непрошенной музыки, игравшей у ней на свадьбѣ.
   Около полуночи, въ минуту затишья, Янъ, потихоньку поднявшійся съ мѣста, далъ знакъ женѣ подойти къ нему.
   Онъ звалъ ее домой... Она покраснѣла и застыдилась... стала увѣрять, что невѣжливо уйти, прежде чѣмъ всѣ разошлись.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ Янъ, батюшка позволилъ; мы можемъ, уйти.
   Они незамѣтно исчезли.
   На дворѣ ихъ охватилъ холодъ, буйный вѣтеръ и зловѣщій мракъ. Они побѣжали, держась за руку. Сначала онъ придерживалъ ее за талію, защищая отъ вѣтра, но потомъ совсѣмъ взялъ на руки, чтобы она не замочила новыхъ башмаковъ и наряднаго платья, и побѣжалъ еще быстрѣе... Нѣтъ, онъ не ожидалъ, что такъ сильно полюбитъ ее. И подумать только, что ей двадцать-три года, ему скоро двадцать-восемь, и что, они могли бы быть уже женаты и счастливы, какъ сегодня, уже по крайней мѣрѣ два года.
   Наконецъ они добрались до дому, въ бѣдное жилище съ соломенной крышей, и зажгли свѣчу, которую вѣтеръ два раза задувалъ.
   Старушка бабушка Моанъ, которую отвели домой передъ тѣмъ, какъ начались пѣсни, уже цѣлыхъ два часа лежала въ своемъ шкапу, притворивъ его дверцы; они съ почтеніемъ подошли и заглянули въ прорѣзы, сдѣланные въ дверцахъ шкапа, чтобы проститься съ ней, если она еще не спитъ. Но они увидѣли, что ея почтенное лицо неподвижно, и глаза закрыты; она спала или притворялась, что спитъ.
   Тогда они почувствовали себя наединѣ другъ съ другомъ....
   

VIII.

   Въ виду скораго отплытія въ Исландію, всѣ были заняты приготовленіями къ отъѣзду. Поденьщицы грузили соль въ трюмъ кораблей; матросы приводили въ порядокъ снасти, и у Яна въ домѣ мать и сестры съ утра до ночи работали, заготовляя все нужное.
   Погода стояла пасмурная, и море, чувствуя приближеніе равноденствія, волновалось и пѣнилось.
   Го, съ отчаяніемъ присутствовала при этихъ неумолимыхъ приготовленіяхъ, считая быстро проносившіеся часы дня, и дожидаясь вечера, когда Янъ принадлежалъ ей одной.
   Неужели онъ будетъ уѣзжать каждый годъ? Она надѣялась, что сумѣетъ удержать его, но еще не смѣла заговорить съ нимъ объ этомъ теперь... Однако, онъ также безумно любилъ ее. Чувство его къ ней было совсѣмъ не похоже на то, какое ему внушали другія. Нѣтъ, это было совсѣмъ, совсѣмъ не то. Это была такая довѣрчивая нѣжность, что тѣ же самыя ласки казались совсѣмъ иными.
   Го восхищало и удивляло кромѣ того еще и то, что Янъ оказался такимъ кроткимъ, такимъ добродушнымъ; тотъ самый Янъ, который въ былое время такъ презрительно обращался съ влюбленными въ него дѣвушками. Съ нею, напротивъ того, онъ былъ постоянно вѣжливъ той вѣжливостью, которая казалась ему присуща отъ природы, и она обожала добрую улыбку, какою онъ улыбался, когда ихъ глаза встрѣчались.
   Дѣло въ томъ, что у простыхъ людей есть врожденное чувство уваженія къ супругѣ, цѣлая бездна отдѣляетъ ее отъ любовницы; послѣдняя -- игрушка, забава, и днемъ ее презираютъ за тѣ самые поцѣлуи, которые ей расточались ночью. Го была супруга, и Янъ забывалъ днемъ о поцѣлуяхъ, а помнилъ только, что они одна плоть, и это на всю жизнь.
   Го, будучи безпредѣльно счастлива, испытывала тѣмъ не менѣе глухую тревогу; счастіе казалось ей чѣмъ-то слишкомъ неожиданнымъ и непрочнымъ, точно блаженный сонъ...
   Во-первыхъ, долго ли продлится любовь у Яна?.. Порою ей припоминались его увлеченія, похожденія, и ей вдругъ становилось страшно: всегда ли онъ будетъ обращаться съ нею такъ нѣжно и почтительно?..
   Когда она спрашивала: Какъ долго ты будешь меня любить, Янъ? Онъ отвѣчалъ, удивленный, и глядя ей прямо въ глаза своимъ прекраснымъ, откровеннымъ взглядомъ:
   -- Да всю жизнь, Го...
   И эти слова, сказанныя такъ просто, дѣйствительно какъ бы обѣщали вѣчность...
   Она сильнѣе опиралась на его руку. Въ восторгъ отъ осуществившейся мечты, она прижималась къ нему, но не переставала тревожиться, чувствуя, что онъ все-таки ускользнетъ отъ нея, какъ большая морская птица... Сегодня онъ съ ней, а завтра... будетъ уже въ открытомъ морѣ!.. И на этотъ разъ слишкомъ поздно..; она ничего не можетъ предпринять, чтобы помѣшать ему уѣхать...
   Она принималась разсказывать ему про удивительныя и чудесныя вещи, какія видѣла въ Парижѣ; но онъ съ пренебреженіемъ относился ко всему этому и нисколько не интересовался Парижемъ.
   Такъ далеко отъ морскаго берега, говорилъ онъ, и столько земли, столько земли... тамъ должно быть нездорово... Столько домовъ, столько людей... Тамъ должны водиться дурныя болѣзни, въ этихъ городахъ; нѣтъ, я бы не могъ тамъ жить, это ужь навѣрное...
   И она улыбалась, удивляясь, что въ такомъ богатырѣ живетъ наивный ребенокъ.
   Иногда, во время прогулки, они заходили въ ложбины, гдѣ растутъ настоящія деревья, которыя какъ будто укрываются въ нихъ отъ морскихъ вѣтровъ. Тамъ горизонтъ былъ ограниченъ; на землѣ валялись груды желтыхъ листьевъ; земля была влажная, дорога узкая, окаймленная темнымъ тростникомъ и приводила къ какой-нибудь черной и одинокой деревушкѣ, полуобрушенной отъ ветхости и притаившейся на днѣ ложбинки; и непремѣнно высоко надъ ихъ головами высилось Распятіе.
   Затѣмъ дорога поднималась въ гору на широкій просторъ; передъ ними раскидывалась необъятная морская ширь, и живительный воздухъ охватывалъ ихъ со всѣхъ сторонъ на высокомъ морскомъ берегу.
   Янъ въ свою очередь разсказывалъ ей про Исландію, про блѣдное лѣто и дни безъ ночей, про низкое солнце, никогда не заходившее. Го плохо понимала и просила растолковать себѣ.
   -- Солнце ходитъ кругомъ, все кругомъ, говорилъ онъ, описывая рукой кругъ. Оно стоитъ низко, низко, потому, видишь ли, что ему не въ мочь подняться выше; въ полночь оно волочится совсѣмъ по краямъ моря, и затѣмъ немного поднимется и опять пойдетъ гулять кругомъ. Иной разъ луна показывается на другомъ концѣ неба; и тогда они вдвоемъ гуляютъ, каждый съ своего края; ихъ и отличить-то трудно другъ отъ дружки, до того они между собой похожи.
   Солнце на небѣ въ полночь!.. Какъ должно быть далеко эта Исландія! А фіорды? Го читала это слово много разъ въ надписяхъ въ церкви объ утопленникахъ; ей казалось, что это что-то страшное.
   -- Фіорды, отвѣчалъ Янъ -- это большія бухты, какъ напримѣръ въ Пемполѣ; но только вокругъ ихъ высятся такія горы, такія, что не видать, гдѣ онѣ кончаются, потому что уходятъ въ облака. Печальный край, Го! Камни, камни безъ конца, и жители острова даже не знаютъ, что такое деревья. А въ половинѣ августа, когда наша ловля кончается, нужно торопиться какъ можно скорѣе уплывать, потому что начинаются тогда ночи и быстро удлинняются; солнце падаетъ подъземлю и не можетъ подняться, и у нихъ тамъ темно всю зиму.
   -- И есть тамъ, продолжалъ онъ, небольшое кладбище, на берегу, въ одной бухтѣ, точь въ точь какъ у насъ, для тѣхъ изъ пемпольцевъ, которые умираютъ на рыбной ловлѣ или утонутъ въ морѣ; и церковь есть, какъ и въ Поръ-Эвенѣ, и деревянные кресты, совсѣмъ какъ у насъ, съ именами покойниковъ.
   И тамъ схоронены и уроженцы Плубазланека, и даже дѣдушка Сильвестръ, Гильомъ Моанъ.
   И Го казалось, что она видитъ это маленькое кладбище у подошвы печальныхъ мысовъ, подъ блѣднымъ краснымъ свѣтомъ нескончаемаго дня. И ей представлялось также, какъ эти покойники лежатъ подо льдомъ и чернымъ саваномъ ночи, длинной какъ зима.
   -- Все время, все время вы ловите рыбу и совсѣмъ не отдыхаете? спрашиваетъ она.
   -- Все время. А къ тому же вѣдь и кораблемъ надо управлять, потому что море тамъ не всегда смирно. Что жъ! къ вечеру устанешь и проголодаешься такъ, что только держись.
   -- И не бываетъ скучно?
   -- Никогда, сказалъ онъ съ убѣжденнымъ видомъ, отъ котораго у нея сжалось сердце; когда я на кораблѣ, въ открытомъ морѣ, мнѣ никогда не скучно!
   Она поникла головой, грустная, сознавая себя побѣжденной моремъ.
   

Часть пятая.

I.

   Подъ вечеръ того почти весенняго дня, который Го и Янъ провели наканунѣ отплытія послѣдняго въ Исландію, вновь завернула зима и, придя домой къ обѣду, они растопили каминъ хворостомъ.
   Ихъ послѣдній обѣдъ!.. Но имъ остается еще провести цѣлую ночь въ объятіяхъ другъ друга, и это ожиданіе пока умѣряло ихъ грусть.
   Послѣ обѣда опять повѣяло весной, когда они вышли на дорогу въ Поръ-Эвенъ; воздухъ былъ тихъ, почти тепелъ, и сумерки медленно сгущались надъ окрестностью.
   Они пошли навѣстить родныхъ, съ которыми Янъ долженъ былъ проститься, и скоро вернулись домой, собираясь пораньше лечь спать, чтобы встать на другой день за-свѣтло.
   

II.

   На слѣдующее утро на пристани въ Пемполѣ толпился народъ. Отплытіе исландцевъ началось третьяго дня, и съ каждымъ приливомъ въ открытое море выходила новая группа кораблей. Въ это утро должны были отплыть пятнадцать судовъ, въ томъ числѣ Леополѣдина; и жены моряковъ, равно какъ и матери, всѣ пришли ихъ проводить. Го испытывала странное ощущеніе, очутившись среди нихъ: теперь и она стала женой исландца, и та же роковая причина привела ее сюда. Въ судьбѣ ея произошли такія быстрыя перемѣны, что она не успѣла опомниться, какъ наступила неумолимая развязка, которую ей приходилось теперь переживать, какъ и всѣмъ остальнымъ, привычнымъ...
   До сихъ поръ она никогда не присутствовала при этихъ сценахъ, при этихъ прощаніяхъ. Все было ново и неизвѣстно. Между присутствующими женщинами ей не было равныхъ, и она чувствовала себя одинокой, отличной отъ нихъ; прошлое барышни всплывало вопреки всему и уединяло ее.
   Погода была хороша въ этотъ день, только въ открытомъ морѣ ходили валы, нагоняемые съ запада и возвѣщавшіе о вѣтрѣ.
   Вокругъ Го толпилось много другихъ молоденькихъ женщинъ, очень хорошенькихъ и очень трогательныхъ; глаза у нихъ были полны слезъ. Но были также и веселыя, смѣющіяся, просто безчувственныя или же никого въ настоящую минуту не любившія. Старухи, въ предвидѣніи смерти, плакали, разставаясь съ сыновьями; влюбленные нѣжно цѣловались на прощанье, и слышно было, какъ пьяные матросы пѣли, чтобы развеселиться, между тѣмъ какъ другіе садились на корабли съ угрюмымъ видомъ, точно шли на казнь.
   Не было недостатка въ такихъ сценахъ: несчастные, завербованные по кабакамъ, подписавшіе условіе подъ пьяную руку, вынуждены были теперь плыть противъ воли, подгоняемые собственными женами и жандармами. Другихъ же, сопротивленіе которыхъ устрашало въ виду ихъ непомѣрной силищи, напоили изъ предосторожности; ихъ приносили на носилкахъ и складывали въ трюмъ, точно мертвыя тѣла.
   Го съ ужасомъ глядѣла на это: съ какими же товарищами придется жить Яну? и какъ же должно быть ужасно это ремесло исландскаго рыбака, если внушаетъ такимъ людямъ такой страхъ?...
   Но были также моряки, которые улыбались: они, должно быть, такъ же, какъ и Янъ, любили море и рыбную ловлю. Всѣ они казались порядочными людьми, съ добрыми, благородными лицами; холостые уплывали съ безпечнымъ видомъ, перебрасываясь послѣднимъ взглядомъ съ дѣвушками; женатые цѣловали женъ и дѣтей съ кроткой грустью и доброй надеждой, что вернутся съ деньгами въ карманѣ. Го успокоилась нѣсколько, когда увидѣла, что почти весь экипажъ Леополѣдины былъ таковъ,-- экипажъ въ самомъ дѣлѣ отборный.
   Корабли выходили изъ порта по-двое, ихъ тащили на буксирѣ пароходы. И, трогаясь съ мѣста, матросы громко затягивали акаѳистъ Богородицѣ:-- "Salut, Etoile-de-la-mer".
   На пристани женщины махали руками въ знакъ прощанья, и слезы текли на кисейныя завязки чепцовъ.
   Когда только Леополѣдина уплыла, Го быстрымъ шагомъ направилась въ домъ Гаосовъ. Послѣ полуторачасовой ходьбы вдоль берега, по знакомымъ тропинкамъ Плубазланека, она пришла на край Бретонской земли, въ свою новую семью.
   Леопольдина должна была остановиться около Поръ-Эвена и отплыть уже окончательно только вечеромъ. Тамъ они назначили другъ другу послѣднее свиданіе, и онъ дѣйствительно приплылъ на лодкѣ съ корабля; онъ вернулся на цѣлыхъ три часа, чтобы проститься съ нею.
   На сушѣ морское волненіе не было чувствительно, и погода по-прежнему казалась весенней, небо тоже спокойное. Они прошлись по дорогѣ подъ руку: это имъ напомнило ихъ вчерашнюю прогулку, но только ночь они уже не проведутъ вмѣстѣ. Они шли безъ цѣли и, нечаянно повернувъ къ Пемполю, дошли до дому, сами того не замѣчая; и вотъ въ послѣдній разъ вошли они къ себѣ въ домъ, гдѣ бабушка Ивонна очень удивилась, увидя ихъ вмѣстѣ.
   Янъ поручалъ Го смотрѣть за различными вещами, какія онъ оставлялъ въ шкапу, въ особенности за его праздничнымъ платьемъ; отъ времени до времени его нужно вынимать и провѣтривать на солнцѣ. На кораблѣ матросы научаются всему этому.
   И Го улыбалась, слушая его совѣты; пусть не безпокоится, за его вещами присмотръ будетъ хорошій.
   Къ тому же эти соображенія были для нихъ второстепеннымъ дѣломъ; они разговаривали объ этомъ только затѣмъ, чтобы отвлечь себя отъ печальныхъ мыслей.
   Янъ разсказывалъ, что на Леопольдинѣ бросали жребій, кому изъ рыбаковъ какое занять мѣсто, и что онъ радъ, что ему досталось одно изъ лучшихъ. Она просила его объяснить ей, что это значитъ, такъ какъ она ничего не понимаетъ въ исландскихъ дѣлахъ.
   -- Видишь ли, Го, говорилъ онъ, на бакбордѣ нашихъ кораблей есть дырочки, которыя пробиты въ извѣстныхъ мѣстахъ и которыя мы зовемъ trous de mecques, туда вставляются подставки для удочекъ. Ну вотъ передъ отъѣздомъ мы бросаемъ жребій, кому какая дырочка достанется. И затѣмъ уже все время каждый пользуется той, какая ему досталась, и не можетъ ее перемѣнить на другую. Ну вотъ мое мѣсто оказалось на кормѣ корабля, гдѣ уловъ всегда бываетъ богатѣйшій; и кромѣ того, тутъ неподалеку большія мачты, къ которымъ можно всегда прикрѣпить кусокъ холста или клеенки, словомъ, какъ-нибудь укрыться отъ снѣга, града и всякой тамошней непогоды; лицу не такъ больно и глазамъ также...
   Они говорили шепотомъ, точно боялись спугнуть минуты, остающіяся имъ быть вмѣстѣ, подогнать время. Ихъ бесѣда носила особенный характеръ, свойственный всему, чему предстоитъ неизбѣжный и близкій конецъ; самыя ничтожныя вещи, которыя они говорили другъ другу, казались сегодня таинственными и значительными...
   Въ послѣднюю минуту Янъ обнялъ жену, и они долго и молча цѣловались.
   Онъ сѣлъ на корабль, сѣрые паруса развернулись и напружились подъ дуновеніемъ западнаго вѣтра. Пока его можно было различить, онъ махалъ ей шапкой.
   По мѣрѣ того какъ Леополѣдина отдалялась, Го, словно притягиваемая магнитомъ, шла вдоль морскаго берега.
   Вскорѣ ей пришлось остановиться, потому что земля кончилась; тогда она сѣла у подошвы послѣдняго большаго креста, поставленнаго посреди тростниковъ и камней. Такъ какъ пунктъ былъ возвышенный, то съ него казалось, что море какъ бы поднимается вверхъ, и Леополѣдина удалялась какъ бы въ гору и становилась все меньше и меньше. Волны медленно раскачивались -- казалось, что это -- послѣднее воспоминаніе о какой-то страшной бурѣ, происходившей дальше, за горизонтомъ. Но въ такой мирной области, гдѣ еще находился Янъ, все пока было спокойно.
   Го глядѣла, стараясь запомнить физіономію корабля, силуэтъ его снастей и парусовъ, чтобы узнать издали, когда онъ вернется, а она будетъ ждать на этомъ самомъ мѣстѣ.
   Громадные валы показывались съ запада, регулярно одинъ за другимъ, безъ отдыха и перерыва, возобновляя безполезныя усилія, разбиваясь объ утесы, заливая берегъ на тѣхъ же самыхъ мѣстахъ. И въ концѣ концовъ это глухое волненіе водъ удивляло въ виду ясности воздуха и неба; можно было подумать, что море переполнилось водой, готово пролиться и наводнить сушу.
   Между тѣмъ Леополѣдина убѣгала и все уменьшалась, пока совсѣмъ не исчезла изъ глазъ.
   Въ семь часовъ вечера, когда наступила темнота и корабля не стало видно, Го вернулась къ себѣ, бодрясь, не смотря на набѣгавшія слезы. Какая разница съ прежними годами и какъ бы ей было скучнѣе, еслибы онъ уѣхалъ, какъ въ предыдущіе два года, даже не простясь. Теперь же все перемѣнилось; онъ ей принадлежитъ и, не смотря на его отъѣздъ, она живо чувствовала, что любима имъ. Возвращаясь къ себѣ домой одна, она могла по крайней мѣрѣ утѣшаться мыслью, что увидится съ нимъ осенью.
   

III.

   Лѣто пролетало печальное, теплое, спокойное. Го сторожила первые пожелтѣлые листья, первые отлеты ласточекъ, первые цвѣты златоцвѣта.
   Съ пароходами, шедшими въ Рейкіявикъ, и съ крейсерами, она не разъ писала ему; но нельзя никогда знать, дойдутъ ли эти письма.
   Въ концѣ іюля она получила письмо отъ него. Онъ извѣщалъ, что здоровъ, что рыбная ловля обѣщаетъ быть превосходной и что уже теперь на его долю приходится 1500 штукъ рыбы. Все это пересказывалось тѣмъ наивнымъ и однообразнымъ слогомъ, которымъ пишутся всѣ письма исландцевъ къ родственникамъ. Люди, воспитанные, какъ Янъ, не умѣютъ передать въ письмѣ то, что думаютъ и чувствуютъ, или о чемъ мечтаютъ.
   Будучи образованнѣе мужа, Го понимала это и читала между строкъ его письма глубокую нѣжность, которая въ немъ не была выражена. Въ письмѣ, занимавшемъ четыре страницы, онъ нѣсколько разъ называлъ ее супругою; очевидно, это слово доставляло ему очень большое удовольствіе. Да уже самый адресъ радовалъ ее безмѣрно: госпожѣ Маргаритѣ Гаосъ, въ домъ Моановъ въ Плубазланекѣ. Она безпрестанно перечитывала его: она еще не привыкла, чтобы ее звали госпожей Маргаритой Гаосъ!...
   

IV.

   Го много работала въ эти лѣтніе мѣсяцы. Пемпольки, которыя вначалѣ не довѣряли ея швейному мастерству, говоря, что она бѣлоручка, убѣдились, что, напротивъ того, она превосходно шьетъ платья и придаетъ имъ такой фасонъ, отъ котораго талія выигрываетъ. И мало по малу Го стала модной портнихой.
   Зарабатываемыя деньги она употребляла на исправленіе дома. Къ пріѣзду мужа, шкапъ, старинная кровать были починены, отдѣланы за-ново и отполированы; въ окно, выходившее на море, вставили новую раму со стеклами и повѣсили гардину; куплено было новое одѣяло для зимы, столъ и стулья.
   Все это устроено на заработанныя деньги; а ту сумму, которую ей оставилъ Янъ, она берегла, какъ зѣницу ока, въ небольшомъ китайскомъ ящичкѣ, чтобы показать ему, когда онъ вернется.
   Въ лѣтніе вечера, при послѣднихъ лучахъ заходящаго солнца, у дверей дома, сидя съ бабушкой Ивонной, у которой въ теплое время голова и мысли были гораздо свѣжѣе, она вязала Яну красивую рыбачью фуфайку изъ голубой шерсти; около ворота и на рукавахъ шелъ бордюръ -- настоящій тріумфъ вязальнаго искусства. Бабушка Ивонна была смолоду очень искусной вязальщицей и, припомнивъ свое старинное мастерство, научила ему и Го. Шерсти на эту работу пошлоочень много, потому что Яну требовалась очень большая фуфайка.
   Между тѣмъ дни становились короче, и это особенно замѣчалось по вечерамъ. Нѣкоторыя растенія принимали уже осенній, чахлый видъ; наконецъ наступило послѣднее число августа, и въ одинъ прекрасный вечеръ у мыса Поръ-Эвенъ появился первый исландскій корабль. Праздникъ возвращенія исландцевъ уже начинался.
   Все населеніе толпой высыпало на берегъ, на встрѣчу кораблю. Который-то это?
   То былъ Samuel-Azénide... онъ всегда опережалъ другіе.
   -- Навѣрно теперь и леопольдина скоро вернется, говорилъ старикъ, отецъ Яна; я вѣдь знаю: стоитъ одному кораблю уплыть изъ Исландіи, остальнымъ становится уже не втерпежъ.
   

V.

   Исландцы возвращались. Два корабля пришли на другой день, четыре на третій, а затѣмъ въ теченіе недѣли вернулись еще двѣнадцать. И вмѣстѣ съ ними вернулась и радость: жены, матери ликовали. Ликовали также и по кабакамъ, гдѣ красивыя пемпольскія дѣвушки угощаютъ виномъ рыбаковъ.
   Леополѣдина была въ числѣ отсталыхъ; не хватало еще цѣлыхъ десяти кораблей. Возвращеніе ихъ, конечно, не замедлитъ, и Го, при мысли, что черезъ недѣлю -- она нарочно клала такой большой срокъ, чтобы не разочароваться -- Янъ уже вернется, не помнила себя отъ радости и держала хозяйство въ большомъ порядкѣ, въ ожиданіи его возвращенія.
   Прибравъ все въ домѣ, она не знала, что дѣлать, и кромѣ того нетерпѣніе начинало ее одолѣвать и мѣшало ей чѣмъ-нибудь заняться.
   Трое изъ запоздалыхъ вернулись, затѣмъ еще пятеро. Оставалось еще двое...
   

VI.

   Дни проходили.
   Она по-прежнему наряжалась, казалась веселой, ходила на пристань поболтать съ сосѣдками. Она говорила, что ничего нѣтъ удивительнаго въ томъ, что Янъ запоздалъ. Вѣдь такъ бываетъ каждый годъ!.. И притомъ такіе искусные моряки и такіе хорошіе корабли!..
   Но вечеромъ, вернувшись домой, она начинала тревожиться, бояться...
   Неужели ей уже страшно?.. Но съ чего же?..
   И ее страшилъ ея собственный страхъ.
   

VII.

   Уже десятое сентября!.. Какъ дни бѣгутъ!
   Разъ утромъ, когда холодный туманъ окутывалъ землю,-- настоящимъ осеннимъ утромъ, солнечный восходъ засталъ ее подъ портикомъ церкви, выстроенной въ память утопленниковъ, куда ходятъ молиться вдовы. Она сидѣла неподвижно, устремивъ глаза въ пространство; виски ей сжималъ точножелѣзный обручъ.
   Въ послѣдніе два дня появился туманъ, и въ это утро Го проснулась въ большей тревогѣ, именно благодаря впечатлѣнію наступающей зимы... Но отчего же ей такъ тяжко именно сегодня, вотъ въ эту самую минуту?.. Мало ли кораблей запаздываетъ на двѣ недѣли, даже на цѣлый мѣсяцъ.
   Но въ это утро она находилась совсѣмъ въ особомъ настроеніи, и пришла подъ портикъ церкви перечитывать имена погибшихъ молодыхъ людей.
   "Въ память Гаоса, Ивона, погибшаго въ морѣ въ окрестностяхъ Норденъ-Фіорда"....

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Съ моря, точно трепетъ великана, долетѣлъ порывъ вѣтра, и въ то же время что-то посыпалось, какъ дождь: сухіе листья!.. Цѣлая буря ворвалась подъ портикъ; старыя деревья около церкви осыпались, раскачиваемыя морскимъ вѣтромъ... Зима наступала!..
   "...Погибъ въ морѣ въ окрестностяхъ Норденъ-Фіорда вовремя урагана съ 4 на 5 августа 1880".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Она машинально читала, и въ овальное отверстіе дверей глаза ея искали вдали моря: въ это утро оно было смутно видно при сѣромъ туманѣ, окутывавшемъ даль какъ бы траурнымъ вуалемъ.
   Новый порывъ вѣтра и новый дождь листьевъ!
   Го съ невольнымъ упорствомъ смотрѣла на пустое мѣсто на стѣнѣ, которое какъ будто дожидалось надписей. Ее неотвязно преслѣдовала мысль о томъ, что, можетъ быть, скоро придется прибить здѣсь доску съ именемъ, которое она не смѣла даже мысленно произнести въ такомъ мѣстѣ.
   Она озябла, сидя на гранитной скамьѣ, прислонивъ голову къ холодному камню.
   ..."Погибъ въ окрестностяхъ Норденъ-Фіорда во время урагана съ 4 на 5 августа 23 лѣтъ отъ роду... Миръ праху его!"
   Ей представилась Исландія и ея небольшое кладбище на морскомъ берегу... далекая, далекая Исландія, озаренная снизу полуночнымъ солнцемъ... И вдругъ... все на томъ же пустомъ мѣстѣ стѣны, которое какъ будто ждало, она съ жестокой отчетливостью увидѣла новую дощечку, о которой думала; краска еще не высохла на дощечкѣ; на ней изображенъ черепъ, кости, сложенныя крестомъ, а посрединѣ имя, обожаемое имя, Янъ Гаосъ!..
   Тутъ она выпрямилась во весь ростъ и хрипло вскрикнула, точно помѣшанная...
   На дворѣ по-прежнему стлался по землѣ сѣрый утренній туманъ, а сухіе листья крутясь врывались подъ портикъ.
   Шаги на тропинкѣ!.. Кто-то идетъ? Она овладѣла собой, поправила чепецъ, постаралась придать спокойное выраженіе лицу. Шаги приближались; сейчасъ кто-то войдетъ. Го прикинулась, что зашла сюда случайно; она ни за что не хотѣла походить на жену утопленника.
   Вошла какъ разъ Фанта Флури, жена лейтенанта Леопольдины. Она тотчасъ же поняла, почему Го пришла сюда; съ нею безполезно притворство.
   И сначала обѣ женщины молча остановились другъ передъ другомъ, испугавшись еще сильнѣе и сердясь другъ на друга за то, что ими обѣими овладѣло то же чувство ужаса, доходящее почти до ненависти.
   -- Всѣ моряки изъ Трегье и Сент-Бріёка вернулись уже недѣлю тому назадъ, сказала наконецъ Фанта безжалостно и глухимъ, какъ бы раздраженнымъ голосомъ.
   Она принесла восковую свѣчу въ видѣ обѣта.
   Ахъ, да... обѣтъ... Го не хотѣла еще думать объ этомъ средствѣ, къ какому прибѣгаютъ уже тѣ, кѣмъ овладѣло отчаяніе. Но она вошла въ церковь вслѣдъ за фантой молча, и обѣ женщины стали на колѣни рядомъ, какъ двѣ сестры.
   Св. Дѣвѣ, покровительницѣ моряковъ, возсылали онѣ жаркія молитвы, и вскорѣ ихъ рыданія послышались въ церкви, а слезы закапали на полъ...
   Онѣ поднялись съ колѣнъ успокоенныя, умиленныя. Фанта поддержала Го, которая шаталась и, обнявъ ее, поцѣловала.
   Утеревъ слезы, пригладивъ волосы, стряхнувъ известку и пыль церковныхъ плитъ, приставшую къ колѣнамъ, онѣ ушли молча въ разныя стороны.
   

VIII.

   Конецъ сентября походилъ на лѣто, только болѣе грустное. Этотъ годъ погода стояла такая теплая, что еслибы не сухіе листья, то можно было бы подумать, что на дворѣ іюнь. Мужья, женихи вернулись, и кругомъ царствовали радость и веселіе...
   Наконецъ однажды одинъ изъ запоздавшихъ кораблей показался на горизонтѣ. Но который?
   Скорехонько на берегу собрались группы женщинъ молчаливыя, тревожныя.
   Го, дрожащая и поблѣднѣвшая, тоже стала рядомъ съ отцомъ Яна:
   -- Это они, навѣрное они, говорилъ старикъ-рыбакъ! Какъ думаешь, дочка? похоже вѣдь, какъ бы и они!
   -- Однако нѣтъ, продолжалъ онъ съ внезапнымъ уныніемъ, нѣтъ, это не они; это Марія-Жанна. Ну что жъ! теперь и за ними дѣло не станетъ, дочка!
   День проходилъ за днемъ, и ночь наступала въ свое время съ неумолимымъ спокойствіемъ.
   Го продолжала наряжаться, немного какъ бы помѣшанная, изъ страха походить на вдову утопленника, сердясь, когда другіе глядѣли на нее съ состраданіемъ, отворачиваясь, чтобы не видѣть взглядовъ, которые ее леденили.
   Теперь у ней вошло въ привычку уходить съ утра на конецъ мыса, на высокій утесъ Поръ-Эвена; она пробиралась задами родительскаго дома Яна, чтобы ее не видѣли ни его мать, ни сестра. Она одна ходила на край земли Плубазланека, врѣзывающійся точно оленій рогъ въ сѣрый Ламаншъ, и цѣлый день просиживала тамъ у подошвы одинокаго креста, господствовавшаго надъ безбрежнымъ просторомъ водъ...
   Такіе громадные кресты можно часто видѣть на выдающихся морскихъ утесахъ земли моряковъ; они какъ будто поставлены въ знакъ мольбы, для умилостивленія таинственнаго, вѣчно волнующагося моря, привлекающаго людей и не отдающаго ихъ обратно, и притомъ всегда самыхъ храбрыхъ, лучшихъ.
   Вокругъ этого креста въ Поръ-Эвенѣ разстилались вѣчно зеленыя ланды, покрытыя низкимъ тростникомъ. На этой высотѣ воздухъ былъ чистъ и полонъ осеннихъ ароматовъ.
   Вдали отчетливо были видны всѣ очертанія берега; бретонская земля оканчивалась зубчатыми мысами, вдававшимися въ коварную зыбь моря.
   На первомъ планѣ море было усыпано утесами, но дальше ничто не нарушало гладкой зеркальной поверхности; оно тихо, ласково и неустанно рокотало; даль казалась такою спокойной, глубина такою мирной! Великая голубая бездна, могила Гаосовъ, хранила непроницаемую тайну, между тѣмъ какъ легкій вѣтерокъ, слабый, какъ дыханіе, разносилъ запахъ дрока, который вновь зацвѣлъ на осеннемъ сентябрьскомъ солнцѣ.
   Въ нѣкоторые опредѣленные часы море ниспадало, и по всюду обнажались пятна земли, точно Ламаншъ медленно опоражнивался; затѣмъ, съ тою же медлительностью, воды прибывали, въ вѣчномъ движеніи, не заботясь о мертвецахъ.
   И Го, сидя у подножія креста, глядѣла, глядѣла во всѣ глаза, пока ночь не наступитъ и не скроетъ все подъ своимъ сумрачнымъ покровомъ.
   

IX.

   Сентябрь миновалъ. Она перестала ѣсть, перестала спать.
   Теперь она просиживала по цѣлымъ днямъ дома, опустивъ руки на колѣни, а головой прислонясь къ стѣнѣ. Къ чему вставать, къ чему ложиться; она одѣтая бросалась на постель, когда силы ей измѣняли. Все остальное время она сидѣла, окоченѣвъ отъ холода; зубы ея стучали; виски сжималъ какъ бы желѣзный обручъ; щеки у ней осунулись, во рту пересыхало, лихорадка трясла ее, и по временамъ она протяжно стонала, стукаясь головой объ гранитную стѣну.
   Или звала мужа шепотомъ, нѣжно, нѣжно, точно онъ былъ около нея и говорилъ ей ласковыя слова.
   Иногда она думала не о немъ, а о какихъ-нибудь пустякахъ; долго глядѣла, какъ медленно удлинялась тѣнь отъ фаянсовой статуэтки Св. Дѣвы, по мѣрѣ того какъ становилось темнѣе въ комнатѣ. Потомъ вдругъ тревога проснется и точно укуситъ сердце, и она начинаетъ опять стонать и биться головой объ стѣну...
   И такъ проходилъ весь день и вся ночь, чередуясь съ неумолимой правильностью. Когда она считала, сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ ему слѣдовало вернуться, ее охватывала пущая тревога, и она не хотѣла считать ни дней, ни часовъ.
   Обыкновенно о потерпѣвшихъ крушеніе въ Исландіи имѣются какія-нибудь свѣдѣнія; люди, бывшіе издали свидѣтелями драмы, возвращаются домой; или же они находятъ обломокъ корабля, трупъ, какой-нибудь признакъ, по которому угадываютъ, что случилось. Но нѣтъ, относительно Леопольдины никто ничего не видѣлъ, никто ничего не зналъ. Экипажъ Маріи-Жанны, послѣдній, который видѣлъ ее 2 августа, говорилъ, что, должно быть, она отправилась дальше на сѣверъ ловить рыбу, а затѣмъ, что сталось съ ней -- неизвѣстно.
   Ждать, вѣчно ждать и ничего не знать! Когда же наконецъ наступитъ моментъ, когда она перестанетъ ждать? Она этого и сама не знала; и теперь ей почти хотѣлось, чтобы этотъ моментъ поскорѣе наступилъ.
   О! если онъ умеръ, то хоть бы сжалились надъ ней и сказали ей объ этомъ!
   О! еслибы увидѣть его такимъ, какой онъ теперь... или хоть то, что отъ него осталось!... хоть бы Св. Дѣва сжалилась надъ нею и показала бы ей Яна, живаго, на пути домой... или хотя бы его мертвое тѣло, носимое морскими волнами... чтобы знать наконецъ навѣрное!...
   Иногда ей вдругъ такъ живо представлялся парусъ на горизонтѣ: то Леопольдина спѣшитъ причалить къ берегу! И она невольно вскакивала, чтобы бѣжать къ морю поглядѣть, такъ ли это...
   И тутъ же вновь падала на мѣстѣ.
   Увы! гдѣ-то она теперь, Леопольдина. Тамъ, конечно, въ этой страшной, далекой Исландіи, разбитая, растепленная, погибшая...
   И ей мерещилась картина, все одна и та же: безжизненный обломокъ корабля, медленно качающійся на безмолвномъ морѣ, розовато-сѣраго цвѣта; обломокъ тихо качается, какъ бы въ насмѣшку, на поверхности мертвыхъ водъ.
   

X.

   Два часа утра.
   Ночью особенно она прислушивалась къ всѣмъ шагамъ; при малѣйшемъ шумѣ, при каждомъ неожиданномъ звукѣ у нея стучало въ вискахъ; отъ напряженнаго вниманія она стала болѣзненно чувствительна.
   Два часа утра. Въ эту ночь, какъ и во всѣ остальныя, сложивъ руки и не смыкая глазъ въ потемкахъ, она прислушивалась къ вѣчному завыванію вѣтра на морскомъ берегу.
   Вдругъ на дорогѣ послышались шаги, торопливые, мужскіе шаги! Кто бы это могъ быть въ такой поздній часъ!... Она встала, вся охваченная ожиданіемъ; сердце у ней перестало биться....
   Кто-то остановился у ея дверей, кто-то всходитъ по каменнымъ ступенькамъ!...
   Охъ!.. Царица Небесная, это онъ!.. Вотъ стучится! кто же это, какъ не онъ!.. она вскочила на ноги босикомъ; откуда взялись силы! а между тѣмъ за послѣдніе дни она совсѣмъ ослабѣла!
   Конечно, Леопольдина пришла ночью и стала на якорѣ въ бухтѣ Поръ-Эвена... и онъ прибѣжалъ къ ней; она все это придумала съ быстротой молніи. И теперь обдирала пальцы объ дверные гвозди, стараясь поскорѣе отдернуть крюкъ, который туго входилъ въ петлю. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- Ахъ!... И она медленно отступила, упавъ на скамью; голова ея свѣсилась на грудь. Чудная мечта разсѣялась. Она увидѣла, что пришелъ сосѣдъ, Фантекъ.
   Онъ извинялся, бѣдный Фантекъ, за свой поздній приходъ; его жена, какъ извѣстно, очень больна, а теперь и ребенокъ захворалъ горломъ; онъ пришелъ просить присмотрѣть за больными, пока онъ сбѣгаетъ за докторомъ въ Пемполь...
   Какое ей до всего этого дѣло? Обезумѣвъ отъ горести, она не могла больше жалѣть другихъ. Повалившись на лавку, она уставилась неподвижнымъ взоромъ въ пространство, точно мертвая, не отвѣчая ему, не слушая, не глядя на него. Какое ей дѣло до того, что говоритъ этотъ человѣкъ?
   Тогда онъ все понялъ; онъ угадалъ, почему ему такъ скоро отперли дверь, и ему стало жаль, что онъ причинилъ такое страданіе.
   Онъ сталъ извиняться:
   -- Да, да ему не слѣдовало ее безпокоить, именно ее!...
   -- Меня! заторопилась Го, почему именно меня, Фантекъ?
   Жизнь быстро къ ней вернулась, потому что она не хотѣла еще слыть несчастной въ глазахъ другихъ, рѣшительно не хотѣла этого. Къ тому же ей въ свою очередь стало его жалко; она одѣлась, пошла за нимъ и нашла въ себѣ силы ухаживать за его ребенкомъ.
   Когда она вернулась домой, въ четыре часа утра и бросилась на постель, то сонъ мигомъ оковалъ ее, потому что она очень устала.
   Но мигъ безумной радости, испытанной ею, оставилъ слѣдъ въ душѣ, и она вскорѣ проснулась, точно ее кто толкнулъ, и, приподнявшись съ постели, старалась припомнить, что такое случилось... Что-то хорошее, что-то на счетъ Яна... Въ головѣ у ней было смутно, и она долго припоминала, что бы это такое было...
   -- Ахъ, ничего, увы!... ничего, приходилъ только Фантекъ.
   И снова погрузилась она въ бездну отчаянія. Нѣтъ, въ дѣйствительности ничто не измѣнилось въ ея угрюмомъ и безнадежномъ ожиданіи.
   Но все же то, что она такъ близко ощутила около себя мужа, произвело на нее такое впечатлѣніе, что она продолжала какъ бы чувствовать его близость; это было то, что въ Бретани называется un pressigne, и она внимательно прислушивалась къ шагамъ на улицѣ, предчувствуя, что придетъ кто-то, кто поговоритъ съ нею о Янѣ.
   И дѣйствительно, когда разсвѣло, вошелъ отецъ Яна. Онъ снялъ шапку, откинулъ назадъ сѣдые волосы, которые также кудрявились, какъ и у сына, и сѣлъ около постели Го.
   Онъ тоже тревожился; Янъ, его красавецъ Янъ, былъ старшій сынъ, любимецъ, гордость семьи. Но онъ не отчаивался; нѣтъ, онъ еще не отчаивался. И принялся нѣжно утѣшать Го: во-первыхъ, всѣ тѣ, которые послѣдними прибыли изъ Исландіи, толковали про очень густые туманы, которые могли задержать корабль; а теперь ему пришло въ голову, что онъ причалилъ къ островамъ Фероэ; эти острова очень отдаленные, и письма оттуда идутъ очень долго. Такая вещь случилась съ нимъ самимъ лѣтъ сорокъ тому назадъ, и его бѣдная покойница мать уже отслужила обѣдню за упокой его души... И при томъ такой славный корабль, какъ Леопольдина, почти новый и съ такимъ отборнымъ экипажемъ.
   Старуха Моанъ бродила около нихъ, покачивая головой; отчаяніе внучки придало ей силъ, и даже мысли ея какъ будто просвѣтлѣли. Она хлопотала по хозяйству, взглядывая по временамъ на пожелтѣвшій портретъ Сильвестра, висѣвшій на гранитной стѣнѣ, убранной морскими якорями и похороннымъ вѣнкомъ изъ чернаго бисера; нѣтъ, съ тѣхъ поръ какъ морское ремесло отняло у нея внука, она больше не вѣрила въ возвращеніе моряковъ; она молилась теперь Св. Дѣвѣ только отъ страха, тая въ сердцѣ глухое озлобленіе.
   Но Го съ жадностью слушала эти утѣшительныя вещи; большіе глаза ея, окаймленные черными кругами, съ глубокой нѣжностью глядѣли на старика, походившаго на ея возлюбленнаго мужа; уже одно то, что онъ сидѣлъ около нея, было утѣшеніемъ, какъ бы опорой отъ смерти, и она чувствовала себя успокоенной на счетъ Яна. Слезы ея текли безмолвныя и кроткія, и она про себя горячо молилась Богородицѣ, покровительницѣ моряковъ.
   Остановка на островахъ... быть можетъ, по причинѣ аварій -- да! это дѣло возможное. Она встала, пригладила волосы, пріодѣлась, все еще поджидая мужа. Конечно, не все потеряно, если его отецъ не теряетъ надежды. И впродолженіи нѣсколькихъ дней она продолжала ждать мужа...
   Наступила поздняя, глухая осень; ночь быстро надвигалась, и въ старой хижинѣ спозаранку воцарялась темнота, какъ и во всемъ бретонскомъ краѣ.
   Сами дни казались теперь какими-то сумерками; громадныя облака, медленно проходившія по небу, вдругъ производили потемки въ полдень, вѣтеръ ревѣлъ непрерывно; иногда завыванія его похожи были на отдаленные звуки органовъ, на которыхъ играли полныя злобы или отчаянія мелодіи; въ другой разъ вой раздавался совсѣмъ у дверей хижины, точно рычанія дикаго звѣря.
   Го поблѣднѣла и сгорбилась, словно старость задѣла ее своимъ дряблымъ крыломъ. Часто, часто перебирала она вещи своего Яна, его свадебное платье, свертывала и развертывала ихъ, точно маніакъ; въ особенности одну большую фуфайку изъ голубой шерсти, которая сохранила форму его тѣла; если положить ее на столъ, то обрисовывались плечи и грудь Яна; она нарочно сложила ее отдѣльно на полку шкапа и не хотѣла больше къ ней притрогиваться, чтобы подольше сохранить этотъ отпечатокъ.
   Каждый вечеръ холодный туманъ поднимался отъ земли; она глядѣла въ окно на печальную окрестность, гдѣ небольшія струйки бѣлаго дыма вѣлись надъ трубами хижинъ; тамъ вездѣ вернулись мужья, отцы и братья,-- перелетныя птицы, которыхъ загналъ домой холодъ. И передъ ихъ очагомъ было, должно быть, очень весело; вмѣстѣ съ зимой любовь вступала въ свои права въ землѣ исландскихъ рыбарей...
   Цѣплясь за мысль объ островахъ, на которыхъ Янъ могъ находиться, Го все еще надѣялась, все еще ждала. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   

XI.

   Онъ не вернулся.
   Одной августовской ночью, тамъ далеко, далеко въ открытомъ морѣ мрачной Исландіи, въ грозную бурю отпраздновался его бракъ съ моремъ.
   Съ тѣмъ самымъ моремъ, которое когда-то было ему кормилицей, которое убаюкивало его и выростило сильнымъ и мужественнымъ... оно теперь забрало его себѣ, въ полномъ расцвѣтѣ силъ. Глубокая тайна окутала эту гибель...

Конецъ.

"Русскій Вѣстникъ", NoNo 1--2, 1890

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru