Лункевич Валериан Викторович
Рудольф Вирхов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Русское Богатство", No 10, 1902.

   

Рудольфъ Вирховъ.

1821--1902.

   Вирховъ умеръ...
   Прошло почти шестьдесятъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ, полный юныхъ силъ, горячей любви къ знанію и непреклонной вѣры въ будущее, выступилъ на научное поприще. И силы эти не изсякли до конца дней его, любовь къ знанію принесла обильные плоды, будущее съ избыткомъ оправдало надежды. Имя Вирхова четко вырѣзано на скрижаляхъ исторіи науки и будетъ переходить изъ поколѣнія въ поколѣніе, окруженное ореоломъ немеркнущей славы и искренней признательностью потомковъ.
   Капризная старушка "Мойра" щедро осыпала Вирхова своими дарами и напередъ пріуготовила ему видное мѣсто въ рядахъ "великихъ міра сего". "Но развѣ тутъ рѣчь идетъ только о дарахъ природы? Развѣ такіе люди рождаются, подобно Афродитѣ анадіоменской, изъ пѣны волнующагося моря? О, разумѣется, нѣтъ! Тяжелый трудъ, упорная борьба, заботливое прилежаніе украшали эту долгую благородную жизнь" {R. Virchow. "Göthe als Naturforscher".}. Такъ говорилъ Вирховъ о Гёте, и сказанное о великомъ поэтѣ можно полностью. примѣнить къ только что сошедшему въ могилу знаменитому ученому. Однако, геній и трудъ еще не все. Счастливое сочетаніе въ одномъ человѣкѣ этихъ важнѣйшихъ условій всякаго творчества (художественнаго, научнаго и философскаго) можетъ разрѣшиться -- да и на самомъ дѣлѣ не разъ разрѣшалось -- пустоцвѣтомъ: вспомнимъ хотя бы многимъ "метафизиковъ", которымъ никто не откажетъ ни въ геніи, ни въ трудолюбіи. Чего же не хватало имъ? Умѣнья, а часто и просто желанія воспользоваться данными, выработанными коллективнымъ опытомъ и сознаніемъ предшествующихъ работниковъ на поприщѣ науки. Не говорю ужъ о томъ, что временами такихъ данныхъ вовсе не имѣлось на лицо, такъ что и пользоваться было нечѣмъ. Словомъ, для плодотворной дѣятельности генія, идущаго рука объ руку съ трудомъ, нужна соотвѣтствующая духовная атмосфера, своего рода историческіе prolegomena: духовная атмосфера окрыляетъ природное дарованіе, а данныя предшествующаго опыта развиваютъ его въ опредѣленномъ направленіи, удерживая отъ блудныхъ шатаній и лукаваго мудрствованія. "Онъ былъ дитя своего времени,-- говоритъ Вирховъ о Іоганнѣ Мюллерѣ,-- и потому именно, что онъ былъ таковымъ, потому, что изъ даннаго состоянія развитія онъ неудержимо рвался впередъ, его вліяніе стало столь могущественнымъ" {R. Virchow. "Johannes Müller". Eine Gedächtnissrede.}. И опять-таки, сказанное о "величайшемъ изъ біологовъ всѣхъ временъ" можно полностью примѣнить къ самому Вирхову.
   "Дитя своего времени"! Значитъ ли это, что геній не привноситъ ничего существенно новаго въ сокровищницу мысли? Нисколько; тогда онъ не былъ бы геніемъ. Чтобы топтаться на одномъ и томъ же мѣстѣ, варьируя старое на новые лады, не надо исключительныхъ дарованій: и а это хватитъ и полезной посредственности. Сила и значеніе большого человѣка кроется въ его реформаторскихъ тенденціяхъ. Разбить тѣсныя рамки традиціонной догмы, разнести поддерживающія ее основы и расчистить мѣсто для новаго строя идей -- это одна сторона его работы; а отобрать изъ обломковъ стараго все годное для новаго, использовать цѣлесообразно весь опытъ современниковъ, заготовить самому обильный строительный матеріалъ, чтобъ затѣмъ, раздувши искры носящихся въ воздухѣ идей въ яркое пламя, приняться при свѣтѣ его за сооруженіе новаго зданія -- такова другая половина задачи реформатора. Эта двойная работа, работа разрушенія и созиданія, идетъ по большей части одновременно. Вся научная дѣятельность Вирхова служитъ яркимъ примѣромъ такой двойной работы генія. Будучи блестящимъ реформаторомъ, онъ въ то же время "дитя" не только своего времени, но и цѣлаго ряда предшествующихъ состояній науки.
   Сдѣлаемъ же небольшую экскурсію въ сферу этихъ "предшествующихъ состояній" и обрисуемъ хотя бы въ общихъ чертахъ умственное настроеніе того времени, которое выдвинуло Вирхова.
   Вплоть до XVI-го вѣка въ наукѣ о жизни царило ученіе въ humor'ѣ, а въ наукѣ о болѣзни -- ученіе о humor'ѣ. Пущенныя въ оборотъ еще отцомъ медицины, Гиппократомъ, оба эти ученія были обстоятельно развиты Галеномъ во второмъ вѣкѣ нашей эры и съ того времени получили силу властной, непоколебимой догмы. Трнединый "жизненный духъ" -- pneuma psyhikon, возсѣдающая въ мозгу, затѣмъ рпеита zotikon, избравшая себѣ резиденцію въ сердцѣ, и, наконецъ, рисита psyhikon, примостившаяся въ печени -- управлялъ съ танинъ же успѣхомъ всѣми функціями человѣческаго тѣла, какъ и авторитетъ Галена умами мыслящихъ людей на протяженіи долгихъ тринадцати вѣковъ. Четыре основныхъ сока -- кровь, слизь, желчь желтая и желчь черная -- были признаны матеріаломъ, изъ котораго строится человѣческое тѣло; а "дурные соки" считались первоисточникомъ и причиной все возможныхъ болѣзней.
   Разумѣется, Галенъ зналъ цѣну и точному наблюденію даже эксперименту. Но тяготѣніе къ законченной во что бы ни стало "системѣ" окутало густымъ туманомъ мистики скудный матеріалъ имѣвшихся въ его распоряженіи данныхъ, добытыхъ наблюденіемъ и опытомъ. Эпоха возрожденія и реформацій эпоха начинающагося освобожденія мысли, борьбы съ "системами", критики авторитетовъ и крушенія многихъ догмъ -- впервые подорвала вѣру и въ догмы галенизма. Везалій и Парцелѣсъ стали во главѣ новаго, освободительнаго движенія области естествознанія и медицины. Одинъ -- великій анатомъ, задавшійся цѣлью бороться съ апріорными положеніями Галена путемъ точныхъ изслѣдованій, самоотверженный новаторъ, пытавшійся создать основы анатоміи въ духѣ строго научныхъ обобщеній; другой -- всеобъемлющій умъ, предавшій проклятію всѣ авторитеты и догмы, самостоятельный изслѣдователь, блестящій алхимикъ и фантазеръ, согнавшій съ престола галенскую Pnum'y лишь для того, чтобы посадитъ на него своего архея,-- "Везалій и Парацельсъ въ своемъ нападеніи на догматиковъ медицины были не менѣе счастливы, чѣмъ Лютеръ и Кальвинъ въ борьбѣ съ догматиками церкви: ихъ дѣло, совершись оно на политической аренѣ, было бы навѣрное названо революціей" {R. Virchow. "Hundert Jahre allgemeiner Pathologie". 1805.}.
   Со времени этой "революціи" развитіе естествознанія пошло по двумъ направленіямъ. Одна часть изслѣдователей двинулась по стопамъ Везалія. Непосредственное изученіе явленій природы, положительный методъ изслѣдованія, сравнительное равнодушіе къ широковѣщательнымъ обобщеніямъ и всяческимъ "системамъ", таковъ былъ лозунгъ представителей народившагося точнаго знанія. Другая часть натуралистовъ и медиковъ предпочла тотъ путь, который былъ указанъ Парацельсомъ. Отдавая должное наблюденію и опыту -- хотя больше на словахъ, чѣмъ на дѣлѣ, и сторонники этого направленія съ особеннымъ рвеніемъ занялись выработкой общаго міросозерцанія, при свѣтѣ котораго можно было бы истолковать полностью всѣ процессы живой и мертвой природы, объяснить всѣ явленія, совершающіяся какъ въ здоровомъ, такъ и въ больномъ организмѣ. Одни изощряли силы свои на анализѣ, другіе тяготѣли къ синтезу; въ то время, какъ первые подчеркивали значеніе индуктивнаго метода, послѣдніе же употребляли дедукціей. За Парацельсомъ пошли Фанъ-Гельмотъ и Шталь -- блестящіе теоретики естествознанія XVII и первой половины XVIII вѣка; а за Везаліемъ потянулась цѣлая плеяда натуралистовъ и медиковъ, трудившихся на пользу точнаго знанія и положительнаго метода. Конечно, оба направленія часто скрещивались и переплетались, но историку науки все же трудно отмѣтить, въ какую сторону гнули послѣдователи Везалія и куда влекло сторонниковъ Парацельса.
   Куда влекло ихъ?! Въ сторону пустыхъ абстракцій и мистики -- туда именно, откуда они бѣжали, горячо протестуя противъ догмы галенизма и сокрушая власть общепризнанныхъ авторитетовъ. Avcheus maximus или Spiritus rector Парацельса былъ не болѣе понятенъ, чѣмъ пресловутая Рпеита Галена. Это -- тотъ же "жизненный духъ", отдѣльный отъ матеріи, властвующій надъ нею, оживотворяющій ее. Ему, однако, приходилось считаться съ болѣзнью, которую Парацельсъ разсматривалъ, какъ нѣчто положительное, самостоятельное, способное обижать Архея и вообще строить ему всякія каверзы. Въ особенный почетъ Архей попалъ съ той поры, какъ Фанъ-Гельмонтъ воздвигнулъ ему тронъ въ желудкѣ, выбралъ ему министровъ, далъ ему право войны и мира, надѣлилъ особенною чувствительностью и вздорнымъ сварливымъ нравомъ, что и ставило его часто во враждебныя отношенія къ органамъ того самаго тѣла, которое онъ одушевлялъ. Болѣзнь Фанъ-Гельмонтъ разсматривалъ какъ особенное состояніе Архея: испугъ его причинялъ тѣлу лихорадку, враждебное отношеніе къ почкамъ порождало водянку, разсѣянность -- ненормальную дѣятельность мозга (Молешоттъ: "Единство жизни")...
   Пока Фанъ-Гельмонтъ возился съ Археемъ и со всею свитой подчиненныхъ ему духовъ низшаго порядка, Гарвей, современникъ Фанъ-Гельмонта, открылъ кровообращеніе и написалъ два трактата: "De motu sanguinis" -- о движеніи крови и "De generatione animalium" -- о размноженіи животныхъ; въ послѣднемъ онъ выставилъ знаменитое положеніе "omne vivum ex ovo" -- все живое изъ яйца -- положеніе, сыгравшее впослѣдствіи такую важную роль въ наукѣ о жизни. Эти работы составили эпоху въ исторіи естествознанія и положительнаго метода. Вслѣдъ за этимъ Борелли дѣлаетъ впервые попытку свести физіологію органовъ движенія къ физическимъ и механическимъ законамъ и становится, такимъ образомъ, основателемъ извѣстной школы іатро-физиковъ, поставившихъ себѣ цѣлью истолковать вообще всѣ жизненныя явленія путемъ законовъ физики; а одинъ изъ послѣдователей Борелли, Глиссонъ, изучаетъ работу мускуловъ и нервовъ и устанавливаетъ понятіе о возбудимости (Irritabilität) живого вещества. Эта способность реагировать на внѣшнія раздраженія выставляется какъ характерная особенность живой матеріи. Глиссонъ даетъ ей имя Principium energeticum, выдвигая этотъ принципъ, покоющійся на конкретныхъ свойствахъ живой матеріи, противъ Архея, вымышленнаго Парацельсомъ. Однако, одностороннее движеніе іатрофизиковъ выдвигаетъ къ жизни новую школу іатрохимиковъ съ Сильвіусъ во главѣ. Находя невозможнымъ объяснять всѣ жизненные процессы на основаніи законовъ одной лишь физики, іатрохимики настаиваютъ на изученіи химическихъ процессовъ, имѣющихъ мѣсто въ физіологическихъ явленіяхъ, и такимъ образомъ вносятъ въ науку о жизни рядъ новыхъ методологическихъ пріемовъ.
   Но тутъ наступаетъ временный кризисъ въ развитіи положительнаго метода, и идеи Парацельса вновь овладѣваютъ умами натуралистовъ и медиковъ конца XVII и первой половины XVIII вѣка. Въ то время, какъ знаменитый Боэргаве -- энциклопедистъ по образованію и эклектикъ по уму -- пытался собрать воедино разнохарактерныя данныя и обобщенія физіологіи и свести всю совокупность жизненныхъ процессовъ къ дѣйствію особеннаго "principium energeticum", который онъ представлялъ себѣ какъ нѣчто матеріальное, какъ разъ въ это самое время не менѣе знаменитый Шталь выступилъ со своею анимистической системой. Іатрофизики и іатрохимики не оправдали возложенныхъ на нихъ надеждъ: свести физіологію на одну лишь физику и химію имъ не удалось, да и не мудрено: это и до сихъ поръ еще не сдѣлано. Разочарованіе, какъ всегда, вызвало реакцію и обезпечило на нѣкоторое время успѣхъ ученію Шталя. Въ основѣ ученія лежала, какъ извѣстно, мысль о дуалистическомъ характерѣ жизненныхъ процессовъ. Тѣло въ своихъ матеріальныхъ отправленіяхъ,-- говорилъ Шталь,-- подчиняется законамъ физики, химіи и механики; но то, что даетъ ему жизнь и сохраняетъ отъ разрушенія, есть anima -- духъ, нѣчто, стоящее внѣ законовъ физики и химіи. Такъ, Archeus, къ великому прискорбію сторонниковъ точнаго знанія, преобразился въ anim'у, и часть натуралистовъ вступила на скользкій путь спекуляціи. Но только часть.
   Завѣты Везалія не только были живы, но и нашли себѣ высоко-талантливыхъ выразителей въ лицѣ Галлера, Морганьи и Гунтера. Физіологія и медицина дѣлаютъ небывалые до того времени успѣхи. Галлеръ выпускаетъ въ свѣтъ свои "Elementa physiologiae corporis humani" -- Основы физіологіи человѣческаго тѣла, трудъ единственный въ своемъ родѣ. Тутъ физіологія впервые выставлялась какъ самостоятельная наука, представляющая высокій теоретическій интересъ и долженствующая служить фундаментомъ для научной медицины. Приблизительно въ это же самое время народилась новая наука -- патологическая анатомія, наука, трактующая о строеніи измѣненныхъ болѣзненнымъ процессомъ органовъ. Основателемъ ея по справедливости долженъ быть названъ итальянецъ Морганьи. Его трудъ "De sedibus et causis morborum" -- объ очагахъ и причинахъ болѣзней -- произвелъ громадное впечатлѣніе не только въ самой Италіи, но и далеко за предѣлами ея. И не мудрено. Въ книгѣ Морганьи впервые были собраны въ одно цѣлое всѣ извѣстныя въ то время фактическія данныя о болѣзненныхъ измѣненіяхъ въ организмѣ. Патологическая анатомія становилась основою патологіи, ученія о болѣзняхъ, а медицина возводилась на степень естественно-исторической дисциплины. XVIII вѣкъ былъ ужъ на исходѣ, когда другой знаменитый ученый и врачъ, англичанинъ Джонъ Гунтеръ, счелъ нужнымъ развить и дополнить общія положенія Морганьи введеніемъ въ патологію экспериментальнаго метода изслѣдованія. Съ этого времени стали производиться опыты надъ животными съ цѣлью провѣрки и расширенія тѣхъ данныхъ, которыя получались путемъ патолого-анатомическихъ изслѣдованій и наблюденій надъ больными. "Когда,-- говоритъ Вирховъ -- наступилъ 1795 годъ, анатомія и физіологія пріобрѣли уже прочныя основы, патологическая анатомія только что народилась, а экспериментальная патологія находилась еще въ младенческомъ возрастѣ" (noch in den Kinderschuhen {R. Wirchow. "Hundert labre allgemeiner Pathologie".}).
   Но, спрашивается, какъ отразились всѣ эти успѣхи анатоміи, физіологіи и медицины на общихъ теоретическихъ представленіяхъ о сущности болѣзни? Открытіе кровообращенія и изученіе состава крови воскресили ученіе "о вредныхъ сокахъ", какъ о первоисточникѣ всѣхъ болѣзней. Правда, это была ужъ не гуморальная патологія -- такъ именуется ученіе о болѣзнетворныхъ сокахъ въ духѣ Гиппократа и Галена, по основная тенденція, исходная теоретическая посылка обновленнаго ученія осталась та-же, что и раньше. По смыслу старой теоріи, кровь была лишь составною частью тѣхъ четырехъ "основныхъ соковъ", которые играли такую важную роль въ жизни организма; теперь значеніе трехъ "основныхъ соковъ" было отодвинуто совсѣмъ на задній планъ, и только на долю крови выпала почетная роль вершительницы судебъ живого существа. Въ крови -- источникъ жизни, бъ измѣненіяхъ ея состава -- причина всяческихъ заболѣваній; таковъ лозунгъ, выставленный новою гуморальной патологіей, которую стали величать ужъ гемопатологіей (отъ слова hemos -- кровь). Такъ "вредные соки" вновь приковали къ себѣ, и на довольно долгое время, вниманіе теоретиковъ медицины.
   Однако рядомъ съ гемопатологіей шло и другое теоретическое теченіе, зачатки котораго были провозглашены еще въ достославныя времена Цицерона и Катилины однимъ греческимъ врачемъ, Аскленіадомъ. Неудовлетворенный ученіемъ Гиппократа и считая это ученіе не только одностороннимъ, но и совершенно ложнымъ, Асклешадъ рѣшилъ, что источникъ жизни и причина болѣзней не въ "сокахъ", а въ твердыхъ частяхъ тѣла. Такъ возникла извѣстная солидарная патологія -- отъ слова solidus, что значитъ твердый -- илл иначе "патологія твердыхъ частей". Во время царствованія системы Галена солидарная патологія находилась въ полномъ загонѣ. Но въ вѣкъ крушенія авторитетовъ и школъ она вновь возродилась къ жизни, и не только возродилась, но и окрѣпла, пріобрѣла множество сторонниковъ и послѣдователей. Расцвѣту и укрѣпленію ея особенно способствовало изученіе дѣятельности мускульной и нервной системы со временъ Глиссона. (См. выше).
   Обѣ эти "системы" -- патологія гуморальная и патологія солидарная -- дожили благополучно до того времени, когда Вирховъ выступилъ на научное поприще.
   

II.

   Нѣмцы вообще большіе метафизики; а въ первой половинѣ XIX вѣка они были метафизиками по преимуществу. Философія Шеллинга въ это время безконтрольно царила надъ умами многихъ видныхъ представителей точнаго знанія. "Натурфилософія, какъ говоритъ Вирховъ, стала маніей" (Die Naturphilosophie war Manie geworden). Чтобы судить о степени этой маніи, достаточно указать, напримѣръ, на то. что одинъ врачъ, профессоръ и широко образованный для своего времени ученый, задался цѣлью -- установить а priori метафизическія основоположенія медицины. И все это при наличности тѣхъ положительныхъ знаній по анатоміи, физіологіи и патологической анатоміи, которыя восемнадцатый вѣкъ оставилъ девятнадцатому {R. Virchow, "Gedächtnissrede auf loh. Lucas Schönlein."}.
   Когда восемнадцатилѣтній Вирховъ поступилъ въ число студентовъ медико-хирургическаго института въ Берлинѣ, натурфилософія боролась жестоко съ естественно-исторической школой. Геніяльные представители послѣдней -- Іоганнъ Мюллеръ и Лука Шёнлейнъ -- были учителями Вирхова. Во имя чего же они боролись? Что разрушали и что строили? Чему учили своихъ приверженцевъ вообще и Вирхова въ частности?
   "Пусть наше поколѣніе собираетъ матеріалъ для науки, а слѣдующее ужъ используетъ его... Опираться на книгу природы -- вотъ наше намѣреніе, вотъ въ чемъ естественно-историческое направленіе. Естественныя науки должны руководить нами; онѣ должны панъ показать, какъ надо вести наблюденія, какъ производить опыты и примѣнять ихъ къ дѣлу. Итакъ, прежде всего методъ -- Also vor allem die Methode". Таковъ девизъ Шенлейна, выдвинутый имъ противъ натурфилософіи, вторгнувшейся безцеремонно въ предѣлы точнаго знанія и подчинившей себѣ даже медицину. Это credo онъ строго проводилъ и у постели больного, и за вивисекціоннымъ столомъ, и въ лабораторіи. Въ его клиникѣ, по словамъ Вирхова, нѣмцы-студенты и врачи стали впервые примѣнять выстукиваніе и выслушиваніе больныхъ. Онъ первый указалъ на необходимость микроскопическихъ и химическихъ изслѣдованій для опредѣленія болѣзни; онъ научилъ слѣдить за ходомъ совершающихся въ организмѣ измѣненій, съ цѣлью установить генезисъ и причины болѣзни; онъ привелъ въ связь клиническую картину многихъ заболѣваній съ данными, найденными при вскрытіи. Изученіе при помощи микроскопа патологически измѣненныхъ тканей, анализъ крови больного и различныхъ ненормальныхъ выдѣленій, исторія болѣзни и данныя анатомическаго театра -- все это въ рукахъ знаменитаго клинициста служило могучимъ орудіемъ какъ для опредѣленія болѣзни и борьбы съ нею, такъ и для дальнѣйшихъ успѣховъ научной медицины. Врачъ-мыслитель, стяжавшій славу великаго діагноста, училъ и другихъ не только распознавать болѣзнь и лѣчить ее, но и наблюдать, соединять факты въ связный рядъ причинъ и слѣдствій, училъ мыслить. Подъ руководствомъ такого учителя можно было многому научиться, и понятно почему Вирховъ впослѣдствіи говорилъ: "я съ благодарностью признаю, что Шёнлейнъ оказалъ на меня громаднѣйшее вліяніе".
   Однако, на ряду съ вліяніемъ Шёнлейна шло едва-ли не большее вліяніе другого учителя, Іоганна Мюллера. Могучій умъ, обширныя познанія по всѣмъ отраслямъ біологіи, безграничная любовь къ наукѣ на ряду съ ненавистью къ предвзятой доктринѣ гармонично сочетались въ этомъ истинно великомъ физіологѣ. Наблюденіе и опытъ считалъ онъ основаніемъ всякаго строго научнаго изслѣдованія, а самостоятельность въ работѣ, критическое отношеніе къ фактамъ и выводамъ изъ нихъ онъ цѣнилъ особенно высоко. Общія, наиболѣе животрепещущія проблемы науки его интересовали прежде и больше всего. Будучи выдающимся спеціалистомъ въ различныхъ отрасляхъ знанія -- въ физіологіи и зоологіи, въ сравнительной анатоміи и палеонтологіи -- Мюллеръ никогда не терялъ изъ виду тѣ великія проблемы, но имя которыхъ и должно вестись всякое спеціальное изслѣдованіе. И это тяготѣніе къ широкимъ обобщеніямъ онъ воспитывалъ и сумѣлъ воспитать въ наиболѣе даровитыхъ изъ своихъ учениковъ. Другое не менѣе цѣнное качество Мюллера состояло въ поразительномъ умѣніи пользоваться всякими методами, всякимъ научнымъ пріемомъ, который ему казался особенно подходящимъ для рѣшенія той или иной важной проблемы. Онъ одинаково пользовался и физическимъ экспериментомъ, и химическимъ анализомъ, и микроскопическими или эмбріологическими изслѣдованіями, и фактами зоологіи или палентологіи, если только этого требовала намѣченная имъ тема. Отъ этого добытые имъ результаты становились только полнѣе и содержательнѣе, а воспитанные въ атмосферѣ его лабораторіи молодые ученые привыкали всесторонне испытывать природу, заставляя ее давать отвѣты тамъ, гдѣ она при болѣе деликатномъ обращеніи съ ней не захотѣла бы вовсе отвѣчать. "Область физіолога,-- говорилъ Мюллеръ,-- не абстрактное мышленіе о природѣ. Физіологъ испытываетъ природу, чтобы затѣмъ судить о ней" {R. Virchow. "Tohannes Müller". Eine Gedächtnisarede.}. И онъ не только самъ испытывалъ ее всѣми имѣющимися въ его распорояеніи средствами, но и другихъ научилъ этому. Независимый въ своихъ взглядахъ, онъ и другимъ не навязывалъ ихъ; врагъ догмы, онъ и своихъ собственныхъ выводовъ не выдавалъ за безусловную, не подлежащую критикѣ доктрину; свободный изслѣдователь, онъ и другихъ училъ быть свободными. "Какъ самъ онъ,-- говоритъ Дю Буа-Реймонъ,-- всюду стоялъ на собственныхъ ногахъ, такъ и отъ учениковъ своихъ онъ требовалъ умѣнія быть самостоятельными. Онъ задавалъ темы и давалъ толчекъ, а въ остальномъ довольствовался, выражаясь языкомъ химіи, своего рода каталитическимъ воздѣйствіемъ. Но большаго и не требовалось. Онъ дѣйствовалъ, какъ говорятъ Гёте о красотѣ, однимъ лишь своимъ присутствіемъ... Стараясь не вмѣшиваться въ ходъ имъ самимъ возбужденныхъ изслѣдованій, Мюллеръ тѣмъ самымъ предоставлялъ ученикамъ самую широкую свободу въ ихъ развитіи и склонностяхъ... Такимъ образомъ, Мюллеръ никогда ни устно, ни письменно не выставляя себя учителемъ, никогда не употребивъ слова "ученикъ", на самомъ дѣлѣ и по истицѣ основалъ не одну, а, соотвѣтственно своей собственной многосторонности, нѣсколько школъ, которыя, продолжая работать въ совершенно различныхъ направленіяхъ, вопрошаютъ природу указанномъ имъ смыслѣ и берегутъ и поддерживаютъ тотъ огонь, что впервые показался въ его горнѣ" {Du Bois-Reymond. Reden. Zweite Folge. Gedlichtnissrede auf Iohann Müller.}...
   Отношеніе Мюллера къ студентамъ средняго пошиба, интересующимся научными занятіями постольку, поскольку это необходимо для окончанія курса, было довольно безразличное. Но если въ комъ-нибудь изъ своихъ слушателей онъ замѣчалъ хоть искру таланта, хоть слабый намекъ на призваніе къ самостоятельному изслѣдованію, отношенія его становились совершенно иными: свои знанія, книги, учебныя пособія -- все предоставлялъ онъ съ радостью въ распоряженіе любознательному юнцу, лишь бы поставить его на ноги. Въ числѣ такихъ счастливыхъ избранниковъ Мюллера очень скоро оказался и Рудольфъ Вирховъ, сперва любимый ученикъ, потомъ товарищъ по профессіи и, наконецъ, другъ Мюллера.
   Итакъ, мы знаемъ, хотя бы въ самыхъ общихъ чертахъ, что было положительнаго и отрицательнаго въ медицинской наукѣ въ ту пору, когда Вирховъ, защитивши диссертацію на степень доктора медицины (въ 1843 г.), долженъ былъ приняться за самостоятельную работу; мы знаемъ также и то, какую школу онъ прошелъ, какія воспринялъ идеи, что долженъ былъ отстаивать и съ чѣмъ бороться. Передъ нимъ открылась широкая дорога. Надо было одновременно вести борьбу на два фланга: добивать старое и проводить въ жизнь новое. И для того, и для другого имѣлась благодатная почва и вполнѣ благопріятныя условія. Работа не заставила себя ждать долго.
   Въ 1844 году Вирхова назначаютъ ассистентомъ при патологоанатомическомъ институтѣ "Королевской, больницы Charité" въ Берлинѣ. Прозекторъ института, Фрориппъ, дѣльный, свѣдующій труженикъ науки, становится на первыхъ порахъ руководителемъ Вирхова, который оставляетъ занятія въ клиникахъ и отдается всецѣло изученію патологической анатоміи. Обильный матеріалъ и опытный руководитель, съ одной стороны, а живой интересъ къ наукѣ и способность упорно работать -- съ другой, приносятъ довольно быстро обильные плоды. Вирховъ намѣчаетъ и выполняетъ блестяще рядъ самостоятельныхъ работъ, которыя не только отличаются новизною фактическихъ данныхъ и оригинальнымъ ихъ толкованіемъ, но и проводятъ въ науку новые пріемы изслѣдованія. Какія же это работы и что въ нихъ было новаго по существу для медицины?
   Прежде всего изслѣдованіе о воспаленіи венъ (флебитъ), вопросъ спорный для того времени. Вирховъ нашелъ, что причину этой болѣзни нужно искать не въ измѣненіи стѣнокъ сосудовъ, а въ измѣненіи ихъ содержимого, т. е. крови. Ну, а такъ какъ въ этомъ случаѣ измѣненіе, согласно Вирхову, сводилось къ свертыванію крови внутри сосудовъ и къ образованію такъ называемыхъ кровяныхъ пробокъ (тромбъ), то вслѣдъ за работою о воспаленіи венъ естественно и логически послѣдовалъ цѣлый рядъ новыхъ изслѣдованій по вопросу о закупоркѣ кровяными сгустками кровеносныхъ сосудовъ вообще и легочной артеріи въ частности (тромбитъ). Изученіе патологическихъ измѣненій крови выдвинуло передъ Вирховымъ еще одну задачу -- прослѣдить и истолковать явленія такъ называемаго бѣлокровія (лейкомія). Молодой ученый и тутъ оказался на высотѣ своего призванія. Онъ доказалъ, что бѣлокровіе вызывается чрезмѣрнымъ увеличеніемъ числа бѣлыхъ кровяныхъ тѣлецъ. Всѣ эти утвержденія для современнаго врача -- азбука медицинской науки. Но тотъ, кто знаетъ, какія противорѣчивыя и часто фантастическія объясненія давались всѣмъ этимъ болѣзненнымъ явленіямъ въ ту пору, когда Вирховъ писалъ свои первыя работы, тотъ пойметъ и оцѣнитъ ихъ значеніе. Особенно цѣнно значеніе тѣхъ пріемовъ, которыми пользовался Вирховъ для обосновки и провѣрки своихъ выводовъ. Ученикъ Шёнлейна и Мюллера, хранитель завѣтовъ Везалія, Морганьи и Гунтера, страстный защитникъ естественно-научнаго метода въ медицинѣ, Вирховъ съ первыхъ же шаговъ своей научной дѣятельности сумѣлъ внушить уваженіе къ экспериментальному методу въ патологіи. Изучая флебитъ, тромбозъ и лейкомію, онъ провѣрялъ свои выводы опытами на животныхъ и тѣмъ самымъ доказалъ, что опыты эти, на ряду съ обстоятельнымъ изученіемъ патолого-анатомическихъ данныхъ, выведутъ патологію со скользкаго пути апріорныхъ разглагольствованій и сомнительныхъ гипотезъ и поднимутъ ее на высоту точной научной дисциплины. И сколько правды, доказанной всѣмъ послѣдующимъ развитіемъ медицины, въ слѣдующихъ словахъ его изъ введенія къ статьѣ "Weitere Untersuchungen über die Verstopfung der Lungenarterie und ihre Folgen": "Патологическій экспериментъ,-- говоритъ онъ,-- остается навсегда вѣрнымъ контролемъ для выводовъ, сдѣланныхъ на основаніи патолого-анатомическихъ наблюденій; и рѣдко пользованіе имъ проходитъ безъ того, чтобы передъ нами не открылись новые драгоцѣнные источники знанія". (Курсивъ мой).
   Но драгоцѣнные источники знанія, открывающіеся передъ взоромъ молодого ученаго, достаются не легко. Рутина, научные предразсудки, окостенѣлыя формулы догмы мѣшаютъ имъ ворваться свободною волною въ жизнь. Приходится бросать на время микроскопъ и скальпель и браться за перо, чтобы вести полемику со старымъ въ защиту новаго. Задача смѣлая и рискованная. За "старое" стоитъ Рокитанскій -- свѣтило медицинскаго міра первой величины, глава патологовъ, всесильный авторитетъ, слава о которомъ перелетѣла моря и земли и свила себѣ гнѣздо даже на родинѣ "сѣверныхъ медвѣдей" и "раскидистой клюквы".
   Въ 1846 году Рокитанскій выпустилъ въ свѣтъ "Руководство патологической анатоміи". Въ этой книгѣ, на ряду съ точнымъ воспроизведеніемъ картины различныхъ заболѣваній, на ряду съ фактами, не подлежащими никакому сомнѣнію, приводился цѣлый рядъ бездоказательныхъ гипотезъ и чисто спекулятивныхъ соображеній, которыми Рокитанскій пытался объяснить сущность и причину всѣхъ болѣзней вообще; здѣсь знаменитый вѣнскій патологъ излагалъ свое ученіе о кразахъ -- Krasenlehre,-- развивалъ свои теоретическіе взгляды, объединялъ ихъ въ законченную "систему". И все это излагалось такимъ "категорическимъ, догматическимъ, императорскимъ" тономъ, какъ будто рѣчь шла не о произвольныхъ построеніяхъ, а о послѣднемъ словѣ науки, о вѣчной непоколебимой истинѣ. Ученіе о кразахъ было послѣднимъ отзвукомъ, лебединою пѣснью гуморальной патологіи. Здѣсь "ненормальное измѣненіе состава крови" опять признавалось источникомъ всѣхъ болѣзней; здѣсь "вредные соки" опять претендовали на утраченную было ими власть. Данныя наблюденія и опыта коверкались, подвергались ложному толкованію, приносились въ жертву предвзятой теоріи; факты такъ ловко окутывались сѣтью гипотезъ, что было трудно уловить, гдѣ кончалась дѣйствительность и гдѣ начиналась фантазія. На все это нужно было отвѣчать, отвѣчать съ полнымъ уваженіемъ къ подлиннымъ заслугамъ главы вѣнской школы и въ то же время съ рѣшительнымъ протестомъ противъ его фантасмагоріи. Задача эта выпала на долю Вирхова. Его статья "Kritik des Handbuches von Rokytansky", напечатанная въ "Медицинской газетѣ", служитъ образцомъ научной полемики и занимаетъ подобающее ей мѣсто въ исторіи медицины.
   "Все, что я имѣю сказать,-- такъ начинаетъ Вирховъ,-- касается лишь того Рокитанскаго, который переступилъ границы анатоміи и перенесъ предметъ ея изъ надежной области фактовъ въ сомнительный міръ гипотезъ, того Рокитанскаго, который подчинилъ своему скипетру и химію, и физіологію, и клиническія изслѣдованія, Рокитанскаго -- реформатора медицины" {Цитирую по книгѣ W. Becher'а: "Rudolf Virchow. Eine biographische Studie" 1894.}.
   Указавши затѣмъ, что именно пытается Рокитанскій подчинить своему державному скипетру, и отмѣтивши связь между патологической анатоміей и физіологіей, которую вѣнскій патологъ также хотѣлъ отдать всецѣло во власть своихъ апріорныхъ соображеній, Вирховъ продолжаетъ: "Патологическая физіологія имѣетъ лишь два пути: одинъ, несовершенный,-- путь клиническихъ наблюденій, другой, возможно совершенный,-- путь эксперимента. Поэтому она -- не дѣло спекуляціи, гипотезъ, произвола или предвзятаго убѣжденія, не дисциплина, находящаяся въ полной зависимости отъ данныхъ патологической анатоміи, а великая самостоятельная и самодержавная наука фактовъ и экспериментовъ. Гипотеза имѣетъ въ ней лишь преходящую цѣнность: она -- мать эксперимента".
   Отсюда ясно, съ чѣмъ борется Вирховъ и во имя чего онъ нападаетъ на Рокитанскаго. Съ его точки зрѣнія ученіе о кразахъ не выдерживаетъ никакой криткъ ибо оно построено на зыбкой почвѣ гипотезъ, не подтверждается фактами, противорѣчитъ опыту. Возвратъ къ гуморальной патологіи, борьба, которую Рокитанскій ведетъ съ представителями "солидарной патологіи" во имя своего ученія о кразахъ, авторитетный самоувѣренный тонъ "чистаго" теоретика и апріориста -- все это представляется Вирхову какимъ-то анахронизмомъ въ виду новыхъ теченій мысли въ медицинской наукѣ, въ виду перспективъ, открываемыхъ естественно-научнымъ методомъ, въ виду, наконецъ, фактовъ, показывающихъ, что болѣзни обусловливаются и характеризуются измѣненіемъ какъ "жидкихъ", такъ и "твердыхъ" частей организма.
   Статья о Рокитанскомъ произвела большую сенсацію. Вирховъ не безъ гордости говорилъ впослѣдствіи, что, къ великой радости его, Іоганнъ Мюллеръ одобрилъ эту статью, что ученіе о кразахъ со времени появленія ея ужъ больше не показывалось на научномъ горизонтѣ, и что вмѣстѣ съ кразами была похоронена послѣдняя система общей патологіи. Но похоронить систему Рокитанскаго не значило еще похоронить всѣ укоренившіеся въ медицинской наукѣ традиціи и предразсудки, искоренить вѣру въ "системы" вообще и расчистить совершенно путь для побѣдоноснаго шествія новыхъ идей. Традиціи и предразсудки были сильны. Сторонники ихъ то сами хватались за новое орудіе съ цѣлью реабилитировать свои излюбленные взгляды, то метали громы и молніи по адресу реформаторовъ, высмѣивая ихъ смѣлыя затѣи, стремясь дискредитировать ихъ "сумасбродныя" идеи. Пришлось, конечно, вести войну, наталкиваться на непониманіе рутинёровъ, а часто и просто на нежеланіе понимать. Оффиціальная наука, застывшая на мертвыхъ, но милыхъ ея сердцу догмахъ, не хотѣла слушать призыва на вольный воздухъ свободнаго изслѣдованія, пожимала презрительно плечами, драпируясь въ мантію олимпійскаго величія.
   Чтобы вести борьбу съ рутиной, надо было имѣть подъ руками подходящій органъ. Но такого органа не было. И вотъ Вирховъ и другъ его Рейнгардтъ рѣшаютъ основать свой собственный журналъ. "Намъ положительно нужно соединиться и объявить войну эзотерамъ и имъ подобному люду, что наполняетъ сейчасъ науку своей нелѣпой болтовней" -- такъ писалъ Рейнгардтъ своему другу незадолго до основанія знаменитаго вирховскаго "Архива". "Раньше подробнаго рода субъекты,-- продолжаетъ онъ,-- изощрялись въ вопросахъ терапіи и materia medica или же предавались соображеніямъ высшаго порядка о сущности болѣзни -- ну и Богъ съ ними! Но когда эти господа хватаются безъ церемоніи за патологическую анатомію, микроскопію и т. д., то этого ужъ терпѣть нельзя! Тутъ ужъ необходимо серьезно протестовать. Если это такъ продолжится, то общая патологія и микроскопическая анатомія превратятся въ такое же складочное мѣсто мечтаній и нелѣпостей, какъ и materia medica. Теперь самое подходящее время положить конецъ этому безчинству при помощи цѣлаго ряда точныхъ изслѣдованій и рѣзкой безпощадной критики" {W. Becher. "Rudolf Virchow". Eine biographische Studie.}.
   Живымъ откликомъ на этотъ призывъ, явился "Archiv für pathologische Anatomie und Physiologie und tör klinische Medicin" -- журналъ, вышедшій въ свѣтъ въ 1847 году и издающійся до сихъ поръ. У меня сейчасъ подъ рукой имѣются первый и послѣдній -- сто шестьдесятъ седьмой -- томы этого журнала. Первая статья первой книжки принадлежитъ перу Вирхова и называется "Точка зрѣнія научной медицины". Первая статья послѣдней книжки также написана Вирховомъ и озаглавлена "На память. Благодарственные листки моимъ друзьямъ". Пятьдесятъ пять лѣтъ -- какой громадный промежутокъ времени раздѣляетъ обѣ эти книжки! Сравните содержаніе ихъ, и вы увидите, какіе громадные успѣхи сдѣлала медицина за это время, какъ сильно она спеціализировалась, какія тонкости болѣзненныхъ процессовъ постигла она, воспользовавшись широко и всесторонне "естественно-научнымъ" методомъ изслѣдованія, тѣмъ самымъ методомъ, который такъ горячо рекомендовалъ и такъ строго проводилъ въ жизнь Рудольфъ Вирховъ! Читая руководящія статьи Вирхова въ первомъ томѣ "Архива" -- статью, упомянутую выше, и другую: "О реформѣ патологическихъ и терапевтическихъ воззрѣній путемъ микроскопическихъ изслѣдованій" -- невольно чувствуешь, какъ много въ нихъ неумирающей правды. Каждый врачъ и натуралистъ долженъ глубоко проникнуться основными идеями этихъ замѣчательныхъ статей, если только онъ дѣйствительно желаетъ служить наукѣ и черезъ посредство ея обществу. Проникнутыя боевымъ настроеніемъ, изложенныя горячо, живо и остроумно, статьи эти какъ бы намѣчали тотъ путь, по которому должно было пойти дальнѣйшее развитіе медицины. И оно пошло до этому пути, а не по какому иному. Все живое, талантливое, устанавливающее новые пути изслѣдованія постепенно примыкало къ "Архиву". Онъ сталъ лѣтописью завоеваній медицины, ея побѣдъ и пораженій, тревогъ и сомнѣній, стремленій и надеждъ. Юмористическое четверостишіе, поставленное Вирховымъ эпиграфомъ ко второй изъ названныхъ выше статей,
   
   "Immer noch den alten Kohl
   Kochen faule Bäuche,
   Neuer Wein geziemt sich wohl
   In die neuen Schläuche".--
   
   очень мѣтко характеризовало задачи и направленіе новаго журнала. Предоставляя "старую капусту" всецѣло въ распоряженіе "лѣниваго брюха", Архивъ Вирхова и Рейнгардта избралъ себѣ благую часть -- "новое вино" и "новые мѣхи", и этому девизу онъ остался вѣренъ до нашихъ дней. Да и могло-ли случиться иначе? Вѣдь до самаго послѣдняго времени во главѣ этого журнала продолжалъ стоять Вирховъ, тотъ самый Вирховъ, что въ 1847 году дразнилъ филистеровъ науки этимъ шутливымъ четвероcтишіемъ!..
   Годъ спустя послѣ выхода первой книжки "Архива" настали тревожные дни 48-го года. Въ Силезіи развился голодный тифъ. Вирхова командировали туда, для изученія эпидеміи и изысканія мѣръ борьбы съ нею. Вернувшись изъ командировки обратно, Вирховъ представилъ сообщеніе о томъ, что онъ видѣлъ и что думаетъ о видѣнномъ. "Сообщеніе" это пришлось не по вкусу прусскому правительству. Вирхову дали почувствовать, что онъ "неудобный человѣкъ" для Берлина. Слухи объ этомъ дошли до Вюрцбурга, и тамъ рѣшили пригласить "неудобнаго человѣка" въ вюрцбургскій университетъ на кафедру патологической анатоміи. Вирховъ сначала колебался и обратился за совѣтомъ къ Шёнлейну. Суровый старикъ сказалъ ему: "Setzen Sie sich nicht zwischen zwei Stühle". Намекъ былъ слишкомъ ясенъ. Весною 1849 года Вирховъ покинулъ Берлинъ и переселился въ Вюрцбургъ. Отсюда пошла новая полоса въ исторіи его научныхъ заслугъ.
   

III.

   Говоря объ успѣхахъ положительнаго знанія въ XVII и XVIII вѣкѣ, я не упомянулъ, что извѣстные ботаники этого времени -- Мальпиги, Тревиранусъ, Мейенъ и Моль -- установили кое-какія данныя для ученія о клѣткѣ. Изслѣдуя при помощи микроскопа строеніе растеній, они пришли къ выводу, что растенія сложены изъ большого числа крошечныхъ камеръ или клѣтокъ (cellulae) и вытянутыхъ трубочекъ. Вскорѣ оказалось, что и трубочки эти въ сущности тоже клѣтки или, вѣрнѣе, ряды клѣтокъ, потерявшихъ раздѣляющія ихъ поперечныя перегородки. Подобное-же представленіе о строеніи животныхъ сложилось позднѣе, уже въ XIX вѣкѣ. Къ числу ученыхъ, доставившихъ матеріалъ для обосновки такого представленія, нужно прежде всего отнести Іог. Мюллера, Генле, Пуркиньи и ученика послѣдняго, Рашкова. Первый изъ нихъ, изслѣдуя подъ микроскопомъ спинную струну хрящевыхъ рыбъ, нашелъ, что она состоитъ изъ прозрачныхъ, тѣсно сплоченныхъ клѣтокъ; то-же самое установилъ Рашковъ для эпидермиса -- тоненькаго рогового панцыря, одѣвающаго нашу кожу; а изслѣдованія Генле надъ эпителіемъ (нѣжная ткань, выстилающая внутреннія стѣнки дыхательныхъ путей, кишечника и т. д.). И работы Пуркиньи по вопросу о строеніи железъ и печени показали въ свою очередь, что всюду мы имѣемъ здѣсь дѣло съ собраніемъ клѣтокъ.
   Однако, какъ бы велики ни были заслуги всѣхъ этихъ изслѣдователей въ исторіи ученія о клѣткѣ, все-же несомнѣнно, что истинными творцами этой теоріи нужно считать ботаника Шлейдена и зоолога Шванна. Требовался цѣлый рядъ новыхъ и разностороннихъ изысканій для того, чтобы ученіе о клѣткѣ получило прочную обосновку; нужно было объединить результаты всѣхъ этихъ изысканій въ стройное цѣлое и выставить ихъ въ формѣ общихъ положеній. Вотъ эта то завидная работа выпала на долю Шлейдена и Шванна.
   Въ 1838 году вышла работа Шлейдена: "Beiträge zur Phytogenese -- Статьи о фитогенезѣ", а въ слѣдующемъ году были напечатаны "Mikroskopische Untersuchnngen über die üebereinstimmung in der Structur und dem Wachsthuine der Thiere und Pflanzen -- Микроскопическія изслѣдованія о сходствѣ въ структурѣ и ростѣ животныхъ и растеній" Шванна. Съ появленіемъ въ свѣтъ этихъ работъ клѣточная теорія -- одно изъ величайшихъ. обобщеній естествознанія прошлаго XIX вѣка -- стала краеугольнымъ камнемъ науки о жизни {Любопытно, что Шлейденъ и Шваннъ находились въ личной дружбѣ; и, до выпуска въ свѣтъ своихъ работъ, постоянно обмѣнивались мыслями какъ относительно своихъ наблюденій, такъ и относительно тѣхъ общихъ соображеній, которыя имъ приходили въ голову по поводу этихъ наблюденій -- черта, насколько мнѣ извѣстно, довольно рѣдко встрѣчающаяся въ отношеніяхъ людей, дѣлающихъ одновременно "эпоху въ исторіи". Другой поучительный въ этомъ родѣ примѣръ представляютъ отношенія Дарвина и Уоллеса.}.
   Въ то время, когда Вирховъ былъ студентомъ, клѣточная теорія -- тогда еще самая свѣжая научная новинка -- сильно привлекала учащихся. Интересъ къ ней усугублялся тѣмъ, что наиболѣе видные ученые стали на сторону этой теоріи, и самъ Іоганнъ Мюллеръ излагалъ новое ученіе съ кафедры. Книги Шванна и Шлейдена, въ особенности "Основанія научной ботаники" послѣдняго, считались "святыми книгами". О томъ настроеніи, которое 0ыло создано новымъ ученіемъ, и о томъ чувствѣ, какое "святыя книги" будили въ сердцахъ не только студентовъ-юнцовъ, но и молодыхъ ученыхъ, лучше всего свидѣтельствуютъ слѣдующія слова Вирхова: "Даже въ то время, когда я и мои товарищи принялись за самостоятельныя изслѣдованія, это чувство было настолько живо, что мы обращались за совѣтомъ къ "Научной ботаникѣ" Шлейдена почти такъ же часто, какъ и къ "Микроскопическимъ изслѣдованіямъ" Шванна. Мысль о единствѣ всей органической природы казалась настолько плодотворной и возбуждающей, что даже начинающій студентъ считалъ для себя обязательнымъ привести свои ботаническія познанія въ нѣкотораго рода связи со своими свѣдѣніями по анатоміи и физіологіи" {W. Becher, "Rudolf Virchow".}.
   Итакъ, въ ту пору, когда началась научная дѣятельность Вирхова, основы клѣточной теоріи въ общемъ были уже заложены, а научная атмосфера располагала, выражаясь словами самого Вирхова, "мыслить целлюлярно". Да, но "мыслить целлюлярно" не значило принимать на вѣру все то, что утверждали Шлейденъ и Шваннъ. Эти ученые заложили лишь фундаментъ, въ которомъ нужно было сдѣлать существенныя измѣненія и поправки. Мало этого. На исправленномъ фундаментѣ надо было выстроить новое зданіе. За это взялся Вирховъ и рѣшилъ свою задачу такъ удачно, что въ исторіи ученія о клѣткѣ его имя поставлено на ряду съ именами Шлейдена и Шванна.
   Время съ 1850 по 1855 г. было посвящено Вирховомъ на разработку клѣточной теоріи. Ему предстояло рѣшить два капитальныхъ вопроса: во-первыхъ, доказать, что всѣ ткани сложены, дѣйствительно, изъ клѣтокъ, и что, слѣдовательно, клѣтка есть на самомъ дѣлѣ живая структурная единица всякаго организма, а, во-вторыхъ, необходимо было провѣрить, насколько справедливо толкуетъ теорія Шлейдена-Шванна процессъ образованія клѣтокъ. Послѣдній вопросъ былъ особенно важенъ какъ въ теоретическомъ, такъ и въ практическомъ отношеніи.
   Отцы клѣточной теоріи представляли процессъ образованія клѣтокъ въ видѣ самопроизвольнаго зарожденія ихъ изъ аморфнаго, неорганизованнаго матеріала. Клѣтки, по мысли Шлейдена и Шванна, возникали изъ "пластическихъ соковъ" совершенно такъ же, какъ кристаллы изъ такъ называемаго маточнаго раствора, т. е. изъ раствора соотвѣтствующихъ этимъ кристалламъ минеральныхъ веществъ. Клѣтки, согласно утвержденію этихъ ученыхъ, выкристаллизовываются изъ жидкаго или полужидкаго органическаго матеріала подобно тому, какъ кристаллы, напримѣръ, поваренной соли осаждаются при соотвѣтствующихъ условіяхъ изъ раствора этой соли. Это ученіе "о свободномъ образованіи клѣтокъ" казалось Вирхову сомнительнымъ и по существу, и потому еще, что оно давало якобы научную опору гемато-патологамъ: ужъ если гдѣ возникла рѣчь о "пластическихъ" или "образовательныхъ сокахъ", тамъ гемато-патологи сейчасъ-же старались почерпнуть доказательства для своей излюбленной теоріи.
   Вирховъ, прежде всего, посвятилъ нѣсколько работъ вопросу о строеніи костной, хрящевой и соединительной тканей. Необходимость такихъ изслѣдованій вызывалась сомнѣніемъ въ подлинномъ существованіи костныхъ, хрящевыхъ и соединительно-тканныхъ клѣтокъ. И въ самомъ дѣлѣ. Клѣтки растительныхъ тканей довольно легко наблюдались; клѣтки эпителія, нѣкоторыхъ железъ, печени, мускульной ткани и т. п. также сравнительно не трудно замѣтить. Совсѣмъ не такъ обстоитъ дѣло съ тканями костной, хрящевой и соединительной. Здѣсь клѣтки разсѣяны среди однообразнаго межклѣточнаго вещества. Мало этого: нужна спеціальная обработка этихъ тканей для того, чтобы клѣточные элементы ихъ стали видимы. И вотъ Вирхову удается не только явственно обнаружить, но и изолировать клѣтки -- сперва костной ткани, потомъ хрящевой и, наконецъ, соединительной. Сейчасъ любой студентъ-медикъ сумѣетъ это сдѣлать, и, быть можетъ, препараты его, благодаря громаднымъ успѣхамъ микроскопической техники, будутъ даже лучше тѣхъ, что дѣлалъ тогда Вирховъ; теперь въ любомъ повторительномъ курсѣ гистологіи первыя же строки той главы, гдѣ трактуется объ этихъ тканяхъ, гласятъ, что въ нихъ нужно различать клѣтки и межклѣточное вещество; но въ ту пору, когда Вирховъ производилъ свои изслѣдованія, слова его -- "костная, хрящевая и соединительная ткани одинаковымъ образомъ состоятъ изъ клѣтокъ и межклѣточнаго вещества" -- являлись научнымъ откровеніемъ и дѣлали эпоху въ исторіи клѣточной теоріи. Открытія Вирхова положили конецъ сомнѣніямъ и показали, что клѣтка есть на самомъ дѣлѣ строительная единица всякой ткани.
   Одновременно съ только что упомянутыми изслѣдованіями и вслѣдъ за ними Вирховъ предпринялъ серію работъ, которыя должны были рѣшить вопросъ о происхожденіи клѣтокъ. Не останавливаясь на этихъ работахъ въ виду ихъ спеціальнаго характера, я укажу лишь на тѣ выводы, къ которымъ онѣ привели Вирхова, и которые послужили основаніемъ для совершенно новаго строя идей въ наукѣ о болѣзняхъ, въ патологіи.
   Такъ, изслѣдуя ростъ различныхъ тканей -- нормальныхъ, равно какъ и болѣзненно измѣненныхъ,-- Вирховъ пришелъ къ тому заключенію, что тутъ не можетъ быть никакой рѣчи а "пластическихъ сокахъ и эксудатахъ", изъ которыхъ якобы, какъ это думали раньше, образуются новыя клѣтки. Напротивъ: во всѣхъ такихъ случаяхъ наблюдалось возникновеніе новыхъ клѣтокъ изъ старыхъ путемъ дѣленія. Раньше, напримѣръ, предполагали, что между надкостницей и костною тканью располагаются "пластическіе соки", на счетъ которыхъ, путемъ "свободнаго образованія клѣтокъ", совершается какъ нормальный, такъ и ненормальный ростъ костей. Вирховъ же доказываетъ съ очевидностью, неподлежащею никакимъ сомнѣніямъ, что ростъ костной ткани въ обоихъ этихъ случаяхъ сводится къ размноженію клѣтокъ.
   Далѣе, изученіе, такъ называемыхъ, патологическихъ новообразованій привело Вирхова къ другому не менѣе важному выводу. Оне показало, что происхожденіе такихъ новообразованій обусловливается не существованіемъ какихъ-то тамъ никому невѣдомыхъ "пластическихъ эксудатовъ", а чрезмѣрнымъ или ненормальнымъ размноженіемъ клѣтокъ, входящихъ въ составъ тѣхъ или иныхъ тканей. (См. объ этомъ слѣдующую главу).
   Наконецъ, болѣе обстоятельное знакомство съ микроскопической картиной различныхъ болѣзней дало возможность Вирхову доказать наглядно, что мѣстомъ, гдѣ разыгрываются патологическіе процессы, служатъ сами клѣтки и примыкающія къ нимъ "клѣточныя территоріи" (такъ окрестилъ Вирховъ межклѣточное вещество), и что ненормальная дѣятельность клѣтокъ, вызванная измѣненіемъ обычныхъ условій ихъ жизни, служитъ источникомъ различныхъ заболѣваній.
   Всѣ эти выводы легли въ основу "Целлюлярной патологіи" Вирхова, самаго капитальнаго труда его по медицинѣ.
   Пока Вирховъ сидѣлъ въ Вюрцбургѣ, производилъ свои изслѣдованія и публиковалъ въ своемъ "Архивѣ" добытые имъ результаты, слава о немъ, какъ о выдающемся во всѣхъ отношеніяхъ человѣкѣ, росла. "Опальный" профессоръ становился знаменитымъ ученымъ, реформаторомъ естествознанія, отцомъ новой медицины. Многоголосое эхо донесло молву о восходящей звѣздѣ и до кабинетовъ, въ которыхъ возсѣдали правители тогдашней Пруссіи. "Правители" смѣнили гнѣвъ на милость и рѣшили пригласить Вирхова обратно въ Берлинъ. Вирховъ согласился, но потребовалъ, чтобы при берлинскомъ университетѣ былъ основанъ патологическій институтъ, въ которомъ можно было бы и самому работать, и другихъ учить. Условіе это было принято; патологическій институтъ выстроили въ нѣсколько мѣсяцевъ. Осенью 1856 г. Вирховъ перебрался въ Берлинъ, а черезъ годъ уже -- зимою 1857--1858 года -- онъ излагалъ передъ многочисленными слушателями (это были, главнымъ образомъ, врачи) основные принципы целлюлярной патологіи. Лекціи произвели громадное впечатлѣніе. Слушатели съ энтузіазмомъ воспринимали идеи новой патологіи и съ захватывающимъ интересомъ слѣдили за демонстраціями, которыми Вирховъ иллюстрировалъ свои общія положенія. Даже люди, воспитанные и состарившіеся на догмахъ стараго ученія, отказывались отъ своихъ вѣрованій и примыкали къ взглядамъ смѣлаго и убѣжденнаго реформатора. Вскорѣ лекціи появились и въ печати подъ заглавіемъ: "Die Cellnlarpathologie in ihrer Begründung auf physiologische und pathologische Gewebelehre -- Целлюлярная патологія, основанная на физіологическомъ и патологическомъ ученіи о тканяхъ". Установить клѣточную природу жизненныхъ явленій какъ физіологическихъ, такъ и патологическихъ, какъ въ животномъ, такъ и въ растительномъ царствѣ, доказать единство жизни во всемъ органическомъ мірѣ -- такова была задача лекцій, читанныхъ Вирховомъ. Просматривая эти лекціи теперь, невольно поражаешься тому мастерству, съ которымъ авторъ "Целлюлярной патологіи" развивалъ свои основныя положенія: микроскопическія картины здоровыхъ и больныхъ тканей набросаны яркими штрихами, фактическія данныя такъ сгруппированы, что выводъ о "целлюлярной природѣ" болѣзненныхъ процессовъ становится единственно возможнымъ, изложеніе все время ведется въ свѣтѣ идей, пріобщающихъ медицину къ великой семьѣ біологическихъ наукъ. А идеи эти гласятъ слѣдующее:
   "Для всякаго живого существа клѣтка является послѣднимъ формовымъ элементомъ, изъ котораго исходитъ всякая жизнедѣятельность, какъ нормальная, такъ болѣзненная".
   "Всякое животное есть сумма живыхъ единицъ, изъ которыхъ каждая несетъ въ себѣ все характерное для жизни"... Отсюда слѣдуетъ, что сложный индивидуумъ есть единица коллективная, "нѣчто вродѣ соціальнаго организма".
   "Гдѣ нарождается клѣтка, тамъ должна и предшествовать клѣтка -- Omnis cellula е cellula,-- совершенно такъ же, какъ животное можетъ произойти только отъ животнаго и растеніе только отъ растенія" {R. Virchow. "Die Zellularpathologie".}.
   Патологія есть наука о болѣзняхъ. Болѣзненные же процессы,-- говоритъ Вирховъ,-- это тѣ же жизненные процессы; но только совершаются они при измѣненныхъ, ненормальныхъ для организма условіяхъ; Стало быть, и причину болѣзненныхъ явленій нужно искать въ измѣненной ненормальной жизнедѣятельности клѣтокъ или клѣточныхъ группъ. Отсюда и названіе целлюлярная или клѣточная патологія.
   Вмѣстѣ съ водвореніемъ въ медицинѣ этихъ идей, споръ между гематопатологами и солидопатологами становился дѣломъ празднымъ и безцѣльнымъ; все, что оставалось сколько-нибудь вѣрнаго во взглядахъ спорящихъ сторонъ, должно было цѣликомъ распуститься въ основоположеніяхъ целлюлярной патологіи: это былъ наиболѣе благопріятный исходъ для защитниковъ обѣихъ враждующихъ школъ. Целлюлярная патологія говорила имъ: взваливать въ патологіи всю вину на кровь также нелѣпо, какъ и на нервы или иныя твердыя части тѣла. Не въ крови, какъ таковой, не въ нервахъ, не въ сосудахъ и т. д. коренится источникъ жизни. Онъ -- въ клѣткѣ; въ ней же ищите и источника болѣзней. Ну, а такъ какъ клѣтки имѣются и въ крови, и въ нервахъ, и въ сосудахъ, и въ прочихъ твердыхъ частяхъ, то несомнѣнно, что есть болѣзни, которыя обусловлены ненормальною дѣятельностью кровяныхъ тѣлецъ, точно такъ же, какъ есть и другія болѣзни, которыя вызываются нарушеніемъ правильной дѣятельности костныхъ, нервныхъ, мускульныхъ, печеночныхъ, желѣзистыхъ и всякихъ иныхъ клѣтокъ.
   Если бъ на памятникахъ великимъ ученымъ вычеканивались идеи, пущенныя ими въ оборотъ, то на памятникѣ Вирхову должны бы были красоваться слѣдующіе тезисы:
   Клѣтка -- предѣльная структурная единица организмовъ.
   Omnis cellula е cellula.
   Жизнь въ жизни клѣтки.
   Болѣзнь есть нарушенная жизнедѣятельность клѣтокъ.
   Этими идеями естествознаніе и медицина обязаны Рудольфу Вирхову.
   

IV.

   Я не претендую, разумѣется, на оцѣнку всего цикла научныхъ работъ Вирхова. Во-первыхъ, это дѣло спеціалистовъ, а во-вторыхъ, въ обще-литературномъ журналѣ такой оцѣнкѣ не мѣсто. Скажу, однако, кое-что о другомъ капитальномъ трудѣ Вирхова, о его трехтомномъ сочиненіи "Die Krankhaften Geschwülste -- Болѣзненныя опухоли".
   Основныя мысли тутъ тѣ же, что и въ "Целлюлярной патологіи", но только здѣсь онѣ примѣняются къ опредѣленной группѣ болѣзненныхъ явленій и проводятся со строгою послѣдовательностью по отношенію къ такимъ фактамъ, которые до этого выставлялись въ ложномъ свѣтѣ.
   Болѣзненная опухоль есть такъ называемое "новообразованіе". Но, спрашивается, чѣмъ является всякое новообразованіе по отношенію къ тому организму, на которомъ оно развилось? Какова его природа? Чѣмъ вызывается оно? Старая школа предполагала, что новообразованіе есть нѣчто по существу чуждое организму, что строительные элементы его самобытны (sui generis) и совершенно не походятъ на нормальныя обычныя структурныя единицы организма. Все это, по мысли Вирхова, несостоятельно въ корнѣ.
   Строительный матеріалъ новообразованія,-- говоритъ онъ,-- можетъ быть только такимъ, какой имѣется въ распоряженіи того или иного организма. Если это, положимъ, дерево, то болѣзненные наросты на немъ должны быть сложены изъ клѣтокъ паренхиматической, древесинной, эпидермической, пробковой и т. д. ткани. Если же это высоко-развитое животное, то тутъ новообразованіе должно состоять изъ клѣтокъ эпителіальной, хрящевой, костной, соединительной и т. д. ткани. Словомъ, никакихъ особенныхъ, исключительно для новообразованія предназначенныхъ элементовъ не существуетъ. Новообразованіе есть "патологическій органъ", и варіаціи его могутъ совершаться въ предѣлахъ того структурнаго матеріала, которымъ располагаетъ организмъ, имѣвшій несчастіе заполучить такого рода патологическій органъ. "Едва ли кто-нибудь повѣритъ, что человѣческое тѣло производитъ въ себѣ косточки вишни или сливы, или что какое-нибудь растительное образованіе получается изъ особеннаго уклоненія въ человѣческомъ тѣлѣ. Наоборотъ, можно съ точностью предположить, что то, что производитъ человѣкъ, всегда будетъ нѣчто человѣческое, а то, что производится животнымъ, будетъ нѣчто присущее животному. Также нельзя предположить, что вещь sui generis, по происхожденію чуждая частямъ нашего тѣла, могла бы возникнуть изъ человѣческаго тѣла. На такомъ мѣстѣ, гдѣ мы этого совсѣмъ не ожидаемъ, могутъ, напримѣръ, вырости волосы, но никому не придетъ въ голову допустить, чтобы въ человѣческомъ тѣлѣ выросло перо" {R. Virchow "Die krankhaften Geschwülste".}. Отсюда прямо слѣдуетъ что "болѣзненная опухоль есть часть тѣла, она не только соединена съ нимъ, но исходитъ изъ него и подчинена его законамъ. Законы тѣла управляютъ также и опухолью" {Ibid.}.
   Что касается вопроса о происхожденіи всевозможныхъ опухолей, то и здѣсь толкованія Вирхова находятся въ полной гармоніи съ его общими взглядами. Если клѣтки развиваются не на томъ мѣстѣ тѣла, гдѣ имъ развиваться надлежитъ (aberratio loci), если онѣ возникаютъ въ несоотвѣтствующее ихъ возникновенію время (aberratio temporis), если, наконецъ, онѣ размножаются въ большемъ, чѣмъ это требуется нормальными условіями, числѣ, то во всѣхъ такихъ случаяхъ мы будемъ имѣть дѣло съ новообразованіемъ. Словомъ, и здѣсь болѣзненный процессъ опредѣляется нарушеніемъ правильной жизнедѣятельности клѣтокъ, и здѣсь целлюлярный принципъ находитъ себѣ полное оправданіе, и здѣсь единство патологическихъ и физіологическихъ явленій, а слѣдовательно, и единство жизни сказывается во всей своей силѣ.
   Есть много фактовъ и явленій, мимо которыхъ обыкновенный средній наблюдатель проходитъ безъ вниманія. Но та особенная, философская складка ума, которая такъ характерна для Вирхова, придавала часто такимъ именно фактамъ исключительный теоретическій интересъ. Возьмемъ хотя бы тѣ же новообразованія. Если разсматривать ихъ въ свѣтѣ общебіологическихъ идей,-- а Вирховъ всегда такъ именно и поступаетъ -- то предъ нами развернется рядъ въ высшей степени любопытныхъ мыслей.
   Чѣмъ собственно является "новообразованіе" по отношенію къ тому организму, на которомъ оно развилось? Вирховъ утверждаетъ, что оно есть своею рода паразитъ. Мысль на первый взглядъ какъ будто парадоксальная; но только на первый взглядъ. Всякая клѣтка питается, растетъ и размножается, черпая матеріалъ для исполненія всѣхъ этихъ функцій изъ того самаго тѣла, въ составъ котораго она входитъ. Живя на счетъ тѣла, она тѣмъ самымъ является по отношенію къ нему какъ бы паразитомъ. Однако, эта же самая клѣтка и исполняетъ извѣстную работу въ жизни цѣлаго. Весь вопросъ, стало быть, сводится къ тому, насколько трата на эту клѣтку окупается тою работою, которую она несетъ на пользу организма. По отношенію къ клѣткамъ, образующимъ нормальныя ткани и органы, вопросъ этотъ рѣшается очевидно въ положительномъ смыслѣ. Но вотъ на тѣлѣ образуется наростъ, патологическій органъ. Клѣтки его тянутъ изъ тѣла животные соки; а какая польза отъ того, что онѣ живутъ? Ровно никакой, даже въ томъ случаѣ, когда новообразованіе доброкачественное, т. е. не причиняетъ болѣзни въ обычномъ смыслѣ этого слова. Вотъ почему Вирховъ и говоритъ, что всякое новообразованіе "находится въ положеніи паразита къ тому тѣлу, которому оно принадлежитъ: оно живетъ на счетъ этого тѣла". Проводя этотъ взглядъ дальше, Вирховъ утверждаетъ, что болѣзнь по отношенію къ тѣлу можно считать своего рода паразитомъ, постольку, конечно, поскольку она связана съ существованіемъ различныхъ новообразованій. Въ такомъ случаѣ великій Парацельсъ былъ, разумѣется, до нѣкоторой степени правъ, когда разсматривалъ болѣзнь, какъ нѣчто самостоятельное "als eine positive Ding, als ein Leben in Leben, ja als ein selbständigen Organismus" {"Какъ вещь положительную, какъ жизнь въ жизни, какъ самостоятельный организмъ". (Слова Вирхова).}.
   Но если болѣзнь и можно иногда окрестить именемъ паразита, то ужъ никакъ не слѣдуетъ смѣшивать настоящаго паразита съ сущностью болѣзни. А между тѣмъ, какъ это ни странно, такое смѣшеніе понятій имѣло мѣсто. Особенно ярко оно сказалось вмѣстѣ съ развитіемъ бактеріологіи, когда стало извѣстно что многія такъ называемыя инфекціонныя болѣзни вызываются различными видами бактерій. Это смѣшеніе ens morbi (сущность болѣзни) съ causa morbi (причина болѣзни) не разъ подчеркивалось Вирховомъ. Многимъ казалось, да и сейчасъ кажется, что все ученіе о болѣзнетворныхъ организмахъ является отрицаніемъ основныхъ положеній целлюлярной патологіи. Но почему? Не потому-ли, что въ бактеріяхъ многіе стали видѣть не только возбудителей болѣзненныхъ процессовъ, но и самую сущность болѣзни? Посмотримъ, какъ понималась раньше и какъ понимается теперь дѣятельность зловредныхъ бактерій въ организмѣ. Сначала полагали, что бактеріи механически раздражаютъ и разрушаютъ тѣ ткани и органы, въ которыхъ поселяются; ихъ дѣятельность, говоря словами Вирхова, разсматривалась "какъ кусаніе или пожираніе -- als ein Beissen oder Fressen". Затѣмъ объясненіе это показалось слишкомъ грубымъ, и потому рѣшили, что бактеріи дѣйствуютъ на организмъ такъ же, какъ и другіе, болѣе крупные паразиты, напр., солитеръ, т. е., что онѣ отбиваютъ у своего хозяина питательные соки. Но и это толкованіе рухнуло, когда стало извѣстно, что болѣзнетворныя бактеріи вырабатываютъ особенные яды, извѣстные въ наукѣ подъ именемъ токсиновъ. Вотъ эти-то токсины и были признаны источникомъ инфекціонныхъ болѣзней. Спрашивается -- измѣняетъ ли этотъ выводъ хоть сколько нибудь значеніе и силу основныхъ положеній целлюлярной патологіи? Нѣтъ, отвѣчаетъ Вирховъ: "Паразитическія существа, а слѣдовательно, и бактеріи, являются всего лишь причинами; сущность же болѣзней зависитъ отъ состоянія органовъ и тканей, которые поражаются бактеріями или ихъ продуктами выдѣленія" {R. Virchow. "Die neueren Fortschritte in der Wissenschaft und ihr Einfluss auf Medicin und Chirurgie".}. "Я,-- говоритъ Вирховъ въ другомъ мѣстѣ,-- опредѣлилъ отношеніе тѣла къ болѣзнетворнымъ микроорганизмамъ, какъ борьбу клѣтокъ съ бактеріями" {R. Virchow. "Hundert lahre allgemeiner Pathologie".}.
   Пусть въ самомъ дѣлѣ микроорганизмы дѣйствуютъ при помощи токсиновъ; но вѣдь дѣйствіе это направлено на строительные элементы организма -- на клѣтки крови и другихъ тканей: яды, вырабатываемые болѣзнетворными бактеріями, измѣняютъ и парализуютъ нормальную работу клѣтки, а измѣненная, нарушенная жизнедѣятельность клѣтки и есть то самое, что называемъ мы болѣзнью. Словомъ, въ конечномъ подсчетѣ патологическое дѣйствіе токсиновъ проявляется при помощи и черезъ посредство клѣточныхъ элементовъ. Высказанная Вирховомъ мысль о томъ, что взаимноотношенія между патогенными (болѣзнетворными) микроорганизмами и тѣломъ нужно понимать какъ борьбу, находитъ себѣ блестящее подтвержденіе между прочимъ въ ученіи Мечникова о фагоцитозѣ. (Борьба бѣлыхъ кровяныхъ шариковъ съ бактеріями).
   Существуетъ мнѣніе, будто нѣкоторыя изъ новѣйшихъ открытій медицины не могутъ быть истолкованы въ духѣ целлюлярной патологіи. Утверждающіе это имѣютъ обыкновенно въ виду данныя предохранительной прививки (иммунизація) и серотерапіи (лѣченіе кровяною сывороткой). Можно, разумѣется, различно понимать и толковать вліяніе предохранительной прививки и цѣлебное дѣйствіе, напримѣръ, противодифтеритной и противочумной сыкоротки; но несомнѣнно лишь одно, что и здѣсь все въ послѣдней инстанціи должно сводиться къ жизнедѣятельности клѣточныхъ элементовъ. Одно изъ двухъ: или клѣтка есть дѣйствительно очагъ всѣхъ жизненныхъ процессовъ -- какъ нормальныхъ, такъ и патологическихъ -- и тогда дѣйствіе предохранительныхъ прививокъ можно понимать, какъ приспособленіе клѣтокъ къ борьбѣ съ патогенными микроорганизмами, а лѣчебную силу сыворотокъ свести къ возстановленію нарушенной жизнедѣятельности клѣтокъ; или же... все ученіе о клѣткѣ,-- краса и гордость современной біологіи,-- ложно по существу. Однако, врядъ-ли можно сомнѣваться въ томъ, что именно возьметъ верхъ въ этой диллемѣ: клѣточная теорія дѣлаетъ за послѣднее время такіе громадные успѣхи, что не вѣрить въ устойчивость ея основныхъ принциповъ нѣтъ никакого основанія. И потому Вирховъ былъ, разумѣется, глубоко правъ, когда, подводя итоги успѣхамъ патологіи въ минувшемъ столѣтіи, говорилъ: "Болѣзнь всегда должна будетъ разсматриваться, какъ измѣнившееся жизненное состояніе болѣе или менѣе большого числа клѣтокъ или клѣточныхъ территорій; а циркулируетъ ли причина болѣзни въ крови или же достигаетъ непосредственно клѣтокъ -- отъ этого пониманіе взаимоотношеній между причиною (болѣзни) и клѣтками не измѣняется. Равнымъ образомъ и иммунизація должна сводиться въ послѣдней инстанціи -- къ клѣткамъ, все равно, гдѣ бы онѣ ни находились"...
   Все сказанное до сихъ поръ о Вирховѣ даетъ нѣкоторое представленіе о его общемъ міросозерцаніи. Развиваемые имъ принципы, какъ говорилось уже раньше, легли въ основу современной біологіи. Ученіе о клѣткѣ, которое онъ такъ искусно проводилъ въ патологіи, пустило глубокіе корни и въ физіологіи, и въ эмбріологіи, и въ теоріяхъ наслѣдственности. Съ пророческимъ даромъ, присущимъ всѣмъ реформаторамъ, Вирховъ предвидѣлъ заранѣе ту роль, которую это ученіе должно будетъ сыграть въ естествознаніи, и въ одной своей публичной рѣчи, еще въ 1858 году говорилъ: "Всѣ вѣтви біологіи имѣютъ въ ученіи о клѣткѣ свою общую точку соприкосновенія: мысль о единствѣ жизни во всемъ живущемъ находитъ свое тѣлесное выраженіе въ клѣткѣ. Что искали только въ идеѣ, нашли, наконецъ, въ дѣйствительности; что многимъ казалось сновидѣніемъ -- получило видимую плоть, дѣйствительно находится передъ нашими глазами" {R. Virchow. Vier Reden über Leben und Kranksein. Ueber die mechanische Auffassung des Lebens. 1862.}.
   Принципъ единства жизни невольно наводитъ на мысль и о другомъ, болѣе общемъ и болѣе великомъ принципѣ единства природы. Сказать, что жизнь есть дѣятельность клѣтки, ея характерныя свойства -- свойства клѣтки (слова Вирхова), сказать это не значитъ еще исчерпать полностью содержаніе слова жизнь. Вѣдь всякій въ правѣ спросить: что есть жизнь клѣтки по существу? Чѣмъ вызывается и обусловливается она? Какія силы завѣдуютъ жизненными процессами, разыгрывающимися въ клѣткѣ -- физическія? химическія? или еще какія иныя?
   Въ первую полосу своей научной дѣятельности, въ то время, къ которому относится и цитируемая здѣсь статья "О механическомъ взглядѣ на жизнь", Вирховъ отвѣчалъ на всѣ эти вопросы въ тонѣ правовѣрнаго сторонника механическаго воззрѣнія на природу. Нужно замѣтить, что въ это время ученіе о жизненной силѣ имѣло не мало приверженцевъ; даже самъ великій Мюллеръ раздѣлялъ идеи витализма, хотя и толковалъ ихъ по своему. Но Вирховъ, въ числѣ другихъ, не соглашался со взглядами своего учителя, находя, что признаніе жизненной силы не выдерживаетъ критики, что оно возвращаетъ естествознаніе къ фантазіямъ Парацельса и Фанъ-Гельмонта, парализуетъ свободный духъ изслѣдованія, приводитъ къ мистицизму. Исходный пунктъ всѣхъ тогдашнихъ разсужденій Вирхова на тему о сущности совершающихся въ клѣткѣ жизненныхъ процессовъ прекрасно выраженъ въ слѣдующихъ словахъ его: "Жизнь представляется намъ чѣмъ-то необыкновеннымъ. Но мы понимаемъ это необыкновенное не иначе, какъ въ смыслѣ механическаго перехода отъ причины къ слѣдствію. Ибо,-- подчеркиваетъ Вирховъ,-- человѣческій умъ совершенно we способенъ къ какому-либо другому роду пониманія... Если о происходящемъ въ природѣ мы не можемъ думать иначе, какъ механически, то не слѣдуетъ ставить намъ въ вину того, что мы желаемъ примѣнитъ этотъ родъ мышленія ко всѣмъ процессамъ жизни. Въ этомъ-то я состоитъ свобода науки, безъ которой ее могли бы заковать въ цѣпи на каждомъ шагу ея изслѣдованія" (О механическомъ взглядѣ на жизнь).
   Эти общія положенія на ряду съ успѣхами пауки въ дѣлѣ примѣненія физическихъ и химическихъ изслѣдованій къ физіологическимъ явленіямъ приводятъ Вирхова къ мысли, что жизненный процессъ въ организмѣ, а стало быть, и въ клѣткахъ, можетъ быть полностью объясненъ данными механики, физики и химіи. "Каждый новый шагъ на пути познанія,-- говоритъ онъ,-- приводитъ насъ къ пониманію тѣхъ физическихъ и химическихъ процессовъ, на которыхъ основана сама жизнь" (ibid). Своеобразный характеръ жизненныхъ явленій, по его мнѣнію, не долженъ наводить васъ на мысль о дѣйствіи какихъ-то исключительныхъ силъ: онъ обусловливается лишь "своеобразной группировкой частичекъ" живого вещества; но своеобразность эта не идетъ настолько далеко, "чтобы представлять нѣчто противоположное группировкѣ частичекъ въ тѣлахъ, составляющихъ предметъ изученія неорганической химіи". "Своеобразной,-- говоритъ онъ дальше,-- кажется намъ дѣятельность, особенное отправленіе органическаго вещества, но все-таки она не разнится отъ дѣятельности, извѣстной физикамъ въ неодушевленной природѣ... Тщетно пытаются найти противоположность между жизнью и механикой; весь опытъ приводитъ къ тому заключенію, что жизнь есть особенный родъ движенія опредѣленныхъ веществъ, съ внутреннею необходимостью, въ силу возбужденій, вступающихъ въ дѣятельность" (ibid).
   Ни одинъ изъ самыхъ рьяныхъ поборниковъ механическаго міровоззрѣнія не скажетъ больше, чѣмъ сказалъ Вирховъ. Но удивительно! Уже въ то время, когда авторъ "Целлюлярной патологіи" ясно и опредѣленно выставлялъ свое "механическое" credo, совершенно иной потокъ мыслей вкрадывался незамѣтно въ общій строй его философскихъ идей, звуча какимъ-то диссонансомъ на фонѣ видимой гармоніи, свидѣтельствуя о сомнѣніяхъ, несвойственныхъ убѣжденнымъ сторонникамъ того или иного credo. Сказалось-ли тутъ вліяніе великаго учителя, проявилась-ли особенная складка ума, или, быть можетъ, это было просто предчувствіемъ знаменитаго iguorabimus, которымъ Дю-Буа-Теймонъ привелъ въ негодованіе всѣхъ убѣжденныхъ прозелитовъ механическаго взгляда на природу -- трудно сказать. Несомнѣнно лишь одно: Вирховъ не удержался на занятой имъ позиціи послѣдовательнаго сторонника механическаго міровоззрѣнія и... Обратимся, впрочемъ, къ свидѣтельству того, что написано его собственной рукой.
   Въ статьѣ "Атомы и недѣлимыя", попавшейся годъ спустя послѣ статьи "О механическомъ взглядѣ на жизнь", читаемъ слѣдующее:
   "Ничто не имѣетъ сходства съ жизнью, кромѣ самой жизни... Природа двойственна: органическое есть нѣчто особенное, иное, чѣмъ неорганическое. Хотя органическое построено изъ той-же матеріи, одинаковаго рода атомовъ, но въ самомъ органическомъ происходитъ рядъ связанныхъ другъ съ другомъ явленій, совершенно отдѣльныхъ по своей сущности отъ неорганическаго міра.
   Однако, неорганическій міръ не составляетъ "мертвой" природы; мертво можетъ быть только то, что жило и перестало жить, неорганическая природа имѣетъ свою дѣятельность, свое вѣчно неутомимое и дѣятельное творчество, только ея дѣятельность не есть жизнь, развѣ въ переносномъ значеніи" {R. Virchow. Vier Reden über Leben und Kranksein "Atome und Individuen".}. (Курсивъ мой).
   Витализмъ-ли это? Конечно -- нѣтъ. Но въ то-же время это и не механическое міровоззрѣніе, не признающее никакихъ "но". "Жизненная сила" истинныхъ виталистовъ для Вирхова то же, что и Archeus maximus или Spiritus rector. Онъ принципіальный противникъ спиритуализма, въ особенности такого, который пускается по безбрежному морю произвольныхъ толкованій подъ флагомъ естествознанія; въ этомъ смыслѣ онъ высказывался не разъ. Но въ то же время, не взирая на все это, Вирховъ не разъ высказывался и въ смыслѣ нѣкотораго отграниченія наукъ о неорганической природѣ отъ наукъ біологическихъ. Положеніе omnis cellula е cellula въ дальнѣйшемъ развитіи превратилось для него въ новое, болѣе общее положеніе -- omne vivum ex vivo, все живое изъ живого. А кто стоитъ за это положеніе, тотъ не можетъ допустить непосредственнаго перехода неорганическаго въ организованное -- живое: та сложная молекулярная структура, которая отличаетъ живое вещество отъ неживого, и тотъ сложный комплексъ силъ, который мы называемъ жизнью, не возникаютъ самопроизвольно, а могутъ лишь переходить по наслѣдству отъ клѣтки къ клѣткѣ. Такъ думаетъ Вирховъ. "Физическіе и химическіе законы,-- говоритъ онъ въ одной изъ своихъ недавнихъ работъ,-- не упраздняются болѣзнью, какъ этому учили еще недавно: они проявляются только иначе, чѣмъ при здоровой жизни. Ни при болѣзни, ни при излѣченіи не выступаетъ сила, которая до этого не имѣлась бы на лицо или скрывалась бы гдѣ-то на заднемъ планѣ; субстанція, являющаяся носительницей жизни, есть также и носительница болѣзни. Спиритуалистическому толкованію тутъ нѣтъ мѣста. Ничто не мѣшаетъ считать такое направленіе витализмомъ. Но не слѣдуетъ забывать, что особенной жизненной силы отыскать мы не можемъ, и что витализмъ не есть непремѣнно спиритуалистическая или динамическая система. Нужно также помнить, что жизнь отличается отъ другихъ процессовъ въ мірѣ, и что ее нельзя свести непосредственно къ физическимъ и химическимъ силамъ" {R. Virchow. "Hundert lahre der allgemeinen Pathologie".}. Это credo прямо противоположно тому, которое высказывалъ Вирховъ въ 1858 году въ статьѣ "О механическомъ взглядѣ на жизнь". Ебть-ли это регрессъ въ? міросозерцаніи? На вопросъ отвѣчу вопросомъ-же: Возможно-ли въ терминахъ механическаго міровоззрѣнія истолковать движеніе, способность живого вещества цѣлесообразно реагировать на внѣшнія раздраженія, ощущеніе и сознаніе? По скольку проблема жизни есть еще нерѣшенная проблема, постольку правда на сторонѣ Вирхова...
   

V.

   Есть помимо медицины и другая наука, съ успѣхами которой тѣсно связано имя Вирхова. Это антропологія въ широкомъ смыслѣ слова. По общему признанію, Вирховъ является главою нѣмецкихъ антропологовъ, и это почетное прозвище не кажется преувеличеніемъ даже въ глазахъ принципіальныхъ противниковъ Вирхова. Нѣтъ, кажется, ни одного сколько-нибудь существеннаго вопроса въ сферѣ антропологіи, этнологіи, археологіи и исторіи первобытной культуры, гдѣ бы Вирховъ не смазалъ своего авторитетнаго слова. Понятно, что отмѣтить на протяженіи нѣсколькихъ страницъ все то, что было сказано и сдѣлано *имъ для развитія этой отрасли знанія, дѣло невозможное. Но это не входитъ въ мою задачу. Достаточно будетъ, если я укажу, какой изъ капитальнѣйшихъ вопросовъ антропологіи особенно занималъ Вирхова, какими методами онъ пользовался и къ какимъ выводамъ пришелъ.
   О Вирховѣ ходитъ молва, что онъ анти-дарвинистъ, и собственно въ вопросѣ о преисхожденіи человѣка. На чемъ основана эта молва? На томъ, прежде всего, что онъ всегда рѣзко и опредѣленно высказывался противъ увлеченій и преувеличеній дарвинизма. "Я все-таки больше дарвинистъ, чѣмъ это можетъ казаться",-- говорилъ Вирховъ, и эти слова даютъ ключъ къ пониманію если не всѣхъ, то, по крайней мѣрѣ, многихъ нападокъ нѣмецкаго антрополога на "красныхъ" дарвинизма.
   Въ числѣ доказательствъ, которыми пользовались приверженцы ученія Дарвина о происхожденіи человѣка, имѣлись, между прочимъ, и слѣдующія:
   1) Существуютъ дикія племена, которыя wo нѣкоторымъ признакамъ своимъ стоятъ ближе къ обезьянѣ, чѣмъ къ цивилизованному человѣку, и являются, такимъ образомъ, какъ бы связующимъ звеномъ между настоящимъ человѣкомъ и обезьяной (данныя этнографіи),
   2) У современнаго человѣка иногда объявляются особенности, характерныя для его обезьянообразныхъ предковъ (атавизмъ).
   3) Существуютъ ископаемые остатки организмовъ, стоящихъ на рубежѣ между обезьяной и настоящимъ человѣкомъ (данныя палеонтологіи).
   Съ того времени, какъ аргументы эти считались безусловно вѣрными, а факты, на которыхъ они строились, вполнѣ точными, прошло лѣтъ двадцать пять, не больше. Съ тѣхъ поръ взгляды антропологовъ значительно измѣнились, благодаря болѣе обстоятельному знакомству съ фактами и болѣе совершеннымъ пріемамъ изслѣдованія. Работы Вирхова сослужили громадную пользу какъ для того, такъ и для другого. Такъ современная антропологія установила прежде всего тотъ фактъ, что сейчасъ среди всѣхъ извѣстныхъ намъ дикихъ племенъ, народовъ и расъ не существуетъ ни одной, которую можно было бы разсматривать какъ посредствующее зоологическое звено между человѣкомъ и обезьяной. "Когда,-- говоритъ Вирховъ въ своемъ описаніи черепа одного малаккскаго негритоса,-- у всѣхъ остальныхъ "низшихъ расъ" отвергнуто было мнимое сходство съ обезьяной, всѣ надежды отыскать хотя бы одинъ видъ до-человѣка (proantropos) направлены были на дебри малаккскихъ лѣсовъ... Но и эта "низшая раса" не обезьяноподобная, а чисто человѣческая" {Цитирую по книгѣ Іог. Ранке: Человѣкъ.}. Для характеристики нѣкоторыхъ низшихъ человѣческихъ племенъ, которыя играли особенно важную роль въ аргументаціи крайнихъ, торопливыхъ на выводы дарвинистовъ, Вирховъ ввелъ терминъ патологическая раса. Этимъ именемъ теперь обозначаютъ такія племена, которыя постепенно вырождались, какъ духовно, такъ и физически, подъ гнетомъ тяжелыхъ условій жизни и суровой борьбы за существованіе. Къ нимъ, между прочимъ, относятся бушмены и огнеземельцы. Раньше полагали, что эти именно племена служатъ нагляднымъ примѣромъ того, чѣмъ были наши отдаленные предки, что въ то время, какъ одни изъ этихъ предковъ пошли далеко въ своемъ развитіи и дали подлинныхъ людей, другіе остановились, застыли на низшихъ стадіяхъ развитія и въ такомъ видѣ сохранились до нашихъ дней. Теперь-же думаютъ, что не въ остановкѣ развитія тутъ дѣло, а въ дегенераціи. "На печальныхъ участкахъ, гдѣ они живутъ въ теченіе многихъ поколѣній,-- говоритъ Вирховъ объ огнеземельцахъ,-- они все болѣе и болѣе вырождались, пока, наконецъ, первоначальный обликъ ихъ сдѣлался неузнаваемымъ. Они опустились низко, но на первыхъ порахъ не были такими".
   На ряду съ огнеземельцами, бушменами и имъ подобными "низшими расами" въ аргументаціи крайнихъ дарвинистовъ очень видную роль играли кретины и микроцефалы. Въ кретинахъ видѣли остатокъ особой древней расы, сохранившей какими-то судьбами, въ силу исключительныхъ условій своего мѣстожительства, первобытныя "звѣроподобныя" особенности, характерныя вообще для нашихъ дикихъ прародителей. Еще во время пребыванія своего въ Вюрцбургѣ Вирховъ имѣлъ возможность обстоятельно заняться изученіемъ кретинизма {R. Virchow: 1) Ueber den Cretinismus. 2) Ueber die Verbreitung des Cretinismus in Unterfranken. 3) Zur Entwicklungsgeschichte des Cretinismus und der Schädeldifformitäten.}. Тогда же онъ пришелъ къ выводу, что кретинизмъ есть болѣзнь, которая обусловливается ненормальнымъ развитіемъ черепа въ зависимости отъ преждевременнаго срощенія черепныхъ швовъ. "Это,-- говоритъ онъ про кретиновъ,-- не физіологическій, а патологическій видъ; это -- не типы (въ антропологическомъ смыслѣ), а законосообразное уклоненіе отъ типа... Кретины схожи между собой; но сходство ихъ тератологическое, т. е. вытекаетъ изъ общаго закона образованія уродливостей: они составляютъ лишь особую форму уродливостей". Въ вопросѣ о микроцефалахъ (малоголовые) Вирховъ также разошелся со взглядами такихъ, напримѣръ, дарвинистовъ, какимъ былъ Карлъ Фогтъ. Этотъ Послѣдній, какъ извѣстно, пытался доказать на основаніи своихъ обстоятельныхъ, можно сказать, классическихъ изслѣдованій, что микроцефалы во многомъ сходны съ высшими человѣкообразными обезьянами, и что ихъ можно даже отнести къ особой породѣ людей-обезьянъ. Микроцефалы, по мнѣнію Фогта, атавистически воспроизводятъ характерныя особенности нашихъ обезьяно-образныхъ предковъ: они -- одно изъ самыхъ достовѣрныхъ указаній самой природы на то, какими были люди на самой низкой ступени развитія, въ ту пору, когда ихъ еще никто не рѣшился бы назвать вѣнцомъ творенія. Правда, впослѣдствіи К. Фогтъ нѣсколько смягчилъ рѣзкій, безапеляціонный тонъ своихъ утвержденій, но взглядъ его на микроцефаловъ остался по существу тотъ же, что и раньше.
   Вирховъ имѣлъ возможность обстоятельно изучить явленія микроцефаліи {R. Virchow: 1) Ueber Microcéphalie. 2) Demonstration des Microcephalen Becker aus Offenbach.}. Мозгъ микроцефала, по его мнѣнію, дѣйствительно имѣетъ большое сходство съ мозгомъ обезьяны. "Но,-- говоритъ онъ,-- мы не въ правѣ утверждать, что существуетъ видъобезьянъ, имѣющій такую же конструкцію мозга, какую мы находимъ у микроцефала". Однако, приходится согласиться, ч^о это не возраженіе и ужъ во всякомъ случаѣ не опроверженіе взглядовъ Фогта, ибо послѣдній вовсе не утверждалъ, что мозгъ микроцефала есть точная копія съ мозга оранга или шимпанзе. Центръ тяжести всей аргументаціи Вирхова заключается въ томъ, что микроцефалія вызывается заболѣваніемъ головного мозга во время утробной жизни, и слѣдовательно, она:-- явленіе патологическое. Далѣе, микроцефалія сопровождается весьма низкимъ уровнемъ развитія умственныхъ способностей, настолько низкимъ, что ни одинъ микроцефалъ не въ силахъ существовать самостоятельно. Если когда-либо все человѣчество находилось на положеніи микроцефаловъ, то какъ,-- спрашиваетъ Вирховъ,-- могло оно просуществовать до нашихъ дней? Это нѣчто невѣроятное^ "оно погибло бы еще до наступленія исторіи", погибло бы, помимо всего прочаго, еще и потому, что микроцефалы безплодны и, слѣдовательно, продолжать родъ микроцефаловъ не могутъ. Наконецъ, по утвержденію Вирхова, вся психологія микроцефаловъ ни мало не свидѣтельствуетъ о сходствѣ съ таковой у обезьянъ: "Вся положительная, инстинктивная сторона психическаго развитія обезьянъ,-- говоритъ Вирховъ,-- отсутствуетъ у микроцефаловъ. Ихъ сходство съ обезьянами основано только на отсутствіи дальнѣйшаго человѣческаго развитія" (курсивъ мой). Послѣднія соображенія относительно принципіальнаго различія между обезьяной и микроцефаломъ опять-таки не опровергаютъ взглядовъ Фогта, такъ какъ онъ совсѣмъ и не думалъ утверждать, будто микроцефалы и какая-либо изъ нынѣ живущихъ обезьянъ -- одно и тоже. Да и вообще въ устахъ сторонника "единства жизни",-- а такимъ именно и былъ Вирховъ -- указанія на специфичность человѣческой психики кажутся по меньшей мѣрѣ какимъ-то недоразумѣніемъ...
   Изслѣдованія Вирхова о микрецефалахъ, представляющія глубокій научный интересъ, по основной мысли своей примыкаютъ къ другимъ изслѣдованіямъ его по вопросу объ атавизмѣ. Вирховъ думаетъ, что понятіемъ "атавизмъ" ужъ слишкомъ злоупотребляютъ дарвинисты. Факты,-- говоритъ онъ,-- которые толкуются зачастую въ пользу атавизма, на самомъ дѣлѣ не имѣютъ ничего общаго съ этимъ вообще мало изслѣдованнымъ и сомнительнымъ явленіемъ. И тутъ онъ, разумѣется, останавливаетъ прежде всего свое вниманіе на тѣхъ данныхъ, которыя были использованы сторонниками происхожденія человѣка отъ низшей формы. Я имѣю въ виду "хвостатыхъ" и "волосатыхъ" людей, а также случаи увеличеннаго числа женскихъ грудныхъ железъ. Всякій, знакомый съ ученіемъ о происхожденіи человѣка, знаетъ, что всѣ только что указанныя явленія помѣщаются обыкновенно въ ряду доказательствъ этого ученія: обильная волосатость свидѣтельствуетъ о той натуральной шубѣ, въ которую былъ одѣтъ нашъ отдаленный предокъ; хвостъ, объявляющійся иногда у представителей прекрасной и непрекрасной половины человѣческаго рода, можетъ смѣло фигурировать въ качествѣ необходимаго аксессуара на фамильномъ гербѣ нашихъ предковъ; увеличенное число грудныхъ железъ указываетъ на наше близкое родство съ "тварями" далеко не высокаго рода. Новѣйшая антропологія въ лицѣ многихъ своихъ представителей съ Вирховомъ во главѣ относитъ всѣ эти факты къ прирожденнымъ уродливостямъ, находящимъ себѣ объясненіе въ утробной жизни плода. Не останавливаясь на аргументаціи Вирхова по этому доводу, приведу лишь нѣсколько строкъ изъ его сообщенія о дѣвочкѣ-Крао, которую нѣсколько лѣтъ тому назадъ показывали въ Лондонѣ, какъ рѣдкій экземпляръ "человѣка-обезьяны, покрытаго шерстью, съ хвостомъ, съ защечными мѣшками". Вотъ что пишетъ Вирховъ: "Крао можетъ служить хорошимъ примѣромъ темнаго сіамскаго тѣла. Въ дѣйствительности строеніе ея не имѣетъ ничего питекоиднаго, т. е. сходнаго съ обезьяной... Заявленіе, будто въ этомъ ребенкѣ открыто недостающее звено въ смыслѣ дарвинизма, есть чистѣйшій обманъ, шарлатанство" {R. Virchow: Mitteilungen über die kleine Krao.}. Слова "обманъ и шарлатанство" относятся, разумѣется, не къ антропологамъ, а къ людямъ -- сознательно или безсознательно -- рекламировавшимъ въ газетахъ "чудо XIX вѣка", дѣвочку Крао.
   Данныя палеонтологіи, которыми пользовались нѣкоторые антропологи, какъ аргументами въ защиту дарвинизма, получили, благодаря работамъ Вирхова, новое и оригинальное освѣщеніе. Для иллюстраціи взглядовъ его на этотъ предметъ достаточно будетъ указать слѣдующее. Въ Моравіи, въ одной изъ пещеръ, былъ какъ-то найденъ остатокъ нижней челюсти, принадлежащей индивидууму, жившему во времена мамонта, стало быть, въ доисторическую, первобытную эпоху. Извѣстный антропологъ Шафгаузенъ рѣшилъ, что челюсть эта принадлежала обезьяно-подобному предку человѣка. Вирховъ же, подвергнувши эту находку всестороннему изученію, пришелъ къ совершенно другому выводу. Онъ утверждаетъ, что въ этой челюсти нѣтъ ничего обезьяньяго, что всѣ питекоидныя особенности ея связаны съ анормальнымъ развитіемъ ея и съ задержкой въ прорѣзываніи зубовъ. Челюсть эта, по его мнѣнію, свидѣтельствуетъ не о расовыхъ, а всего лишь объ индивидуальныхъ отклоненіяхъ.
   Еще любопытнѣе исторія съ надѣлавшимъ въ наукѣ такъ много шуму неандертальскимъ черепомъ. Въ 1856 году въ пещерѣ Неандерталя между Эльберфельдомъ и Дюссельдорфомъ, былъ найденъ скелетъ. Особенно обращалъ на себя вниманіе антропологовъ черепъ этого скелета. Значительная длина его, далеко выдвинутыя впередъ надбровныя дуги, сильно покатый лобъ и кое-какія другія особенности -- все это указывало на чрезвычайно низкую форму черепа. Ему не находили мѣста во всей коллекціи изученныхъ тогда череповъ и рѣшили, что онъ стоитъ ниже череповъ всѣхъ наиболѣе низкихъ "дикихъ" расъ. Естественно возникалъ вопросъ, не является ли онъ черепомъ одного изъ первобытныхъ предковъ, если не обезьяно-образныхъ, то во всякомъ случаѣ стоящихъ довольно близко къ послѣднимъ? Вопросъ былъ слишкомъ интересенъ, чтобы за рѣшеніе его не взялся такой пытливый и оригинальный умъ, какъ Вирховъ. Неандертальскому черепу посвящена одна изъ классическихъ работъ послѣдняго по антропологіи; и вотъ къ какому выводу Приходитъ авторъ этой работы. Черепъ этотъ принадлежитъ очень старому мужчинѣ, болѣзненному субъекту, болѣзнь котораго сильно отразилась на строеніи его костяка вообще и черепа въ особенности. Неандертальскій незнакомецъ еще въ раннемъ дѣтствѣ страдалъ,-- по мнѣнію Вирхова,-- англійскою болѣзнью; а въ этой болѣзни онъ видитъ предрасполагающій моментъ для другой, уже старческой болѣзни, подагры, которою страдалъ неандерталецъ на склонѣ дней своихъ. Однако, это былъ совершенно особый видъ подагры, характерной не только для пещернаго человѣка, каковымъ, очевидно, и былъ нашъ неандерталецъ, но и для пещерныхъ обитателей вообще, напр., для пещернаго медвѣдя. "Пещерный медвѣдь,-- пишетъ Вирховъ,-- есть настоящій "объектъ этой подагры; съ тѣхъ поръ, какъ я сталъ заниматься изученіемъ пещеръ, я собралъ цѣлый музей костей и могу демонстрировать во всевозможныхъ частяхъ пещернаго медвѣдя удивительнѣйшіе препараты arthritis deformans (подагры древнихъ). Эта-то пещерная подагра, которая, можетъ быть, дѣйствительно находится въ связи съ пещерною жизнью и обязана своимъ происхожденіемъ влажному холоду пещеръ, найдена была и у неандертальскаго мужчины; ею, вѣроятно, обусловливались нѣкоторыя особенности, замѣченныя у него". Отсюда слѣдуетъ, что неандертальскій черепъ нужно разсматривать не какъ типичный для предшественниковъ Homo sapiens, а какъ индивидуальный, измѣненный болѣзненными вліяніями. Но,-- продолжаетъ Вирховъ,-- "если бы этотъ черепъ и признать за типичный расовый, съ чѣмъ я совершенно не согласенъ, то онъ веетаки не имѣетъ ничего общаго съ черепомъ той или другой обезьяны" {R. Virchow. Untersuchung des Neanderthal-Schädels.}. Въ дополненіе къ послѣднему замѣчанію Вирхова слѣдуетъ напомнить, что и самъ Дарвинъ, и "такой послѣдовательный, блестящій дарвинистъ, какъ Гекели, высказывались о пресловутомъ неандертальскомъ черепѣ въ такомъ же приблизительно смыслѣ, какъ и Вирховъ. Дарвинъ находилъ, что этотъ черепъ все-таки слишкомъ хорошо развитъ и достаточно вмѣстителенъ для того, чтобы считать его обезьяньимъ, а Гекели рѣшительно заявилъ, что такой черепъ никоимъ образомъ нельзя признать связующимъ звеномъ между черепами людей и обезьянъ...
   Мнѣ не разъ приходилось видѣть портреты Вирхова, на которыхъ онъ изображенъ съ черепомъ въ рукахъ; при этомъ невольно приходила на память сцена на кладбищѣ изъ "Гамлета". Печальный датскій принцъ, погруженный въ язвительныя, пессимистическія думы о бренности всего земного, и великій краніологъ, исполненный любви къ наукѣ и вѣры въ грядущее царство идеала, пытающійся сдернуть покровъ съ тайнъ былого во славу будущаго -- какой разительный контрастъ, какая соблазнительная тема для характеристики двухъ типовъ мышленія! Но сейчасъ насъ интересуетъ не эта сторона дѣла. Черепа -- это подлинное царство Вирхова: среди нихъ онъ чувствовалъ себя такъ же хорошо, какъ можно чувствовать себя только въ кругу близкихъ, хорошо знакомыхъ людей. А потому немудрено, что Вирховъ и черепъ какъ-то невольно напрашиваются на одно и тоже полотно. Какъ много въ самомъ дѣлѣ сдѣлано имъ для распознаванія, характеристики и классификаціи череповъ. Онъ указалъ на новые пріемы краніометрическихъ измѣреній; онъ далъ новые принципы для классификаціи череповъ; онъ отмѣтилъ характерныя особенности патологически-измѣненныхъ череповъ, указалъ на способъ ихъ распознаванія, обратилъ вниманіе на значеніе такихъ патологическихъ формъ при обосновкѣ общихъ антропологическихъ положеній. И не смотря на все это, Вирховъ открыто заявляетъ, что "до сихъ поръ физическая антропологія не обладаетъ еще той широкой и твердой основой опыта, на которой возможно бы было строгое разграниченіе всѣхъ племенъ и расъ, по крайней мѣрѣ, въ естественно-научномъ смыслѣ" {Цитирую по Іог. Ранке: Человѣкъ.}. Это заявленіе тѣмъ болѣе цѣнно, что оно исходитъ отъ такого выдающагося краніолога, какъ Вирховъ. Оно показываетъ, что этотъ ученый дѣйствительно высоко ставилъ строгое, безупречное, точное изслѣдованіе, что онъ, рекомендуя осторожное-обращеніе съ фактами и не придавая цѣны, выводамъ, сдѣланнымъ на основаніи сомнительныхъ, непровѣренныхъ данныхъ, и самъ практиковалъ такое же осторожное отношеніе какъ къ фактамъ, такъ и къ выводамъ изъ нихъ. Въ этомъ, собственно, и нужно видѣть причину той борьбы, которую Вирховъ такъ неуклонно велъ противъ увлеченій и преувеличеній дарвинизма. Останавливаясь, напримѣръ, на тѣхъ признакахъ человѣка -- цивилизованнаго, дикаго и ископаемаго,-- которые разсматривались, какъ питекоидные, онъ говорилъ: "не всякое животно-подобное уклоненіе въ нормальномъ строеніи и меньше всего такое, которое лишь отдаленнымъ образомъ напоминаетъ типъ обезьянъ, должно называться питекоиднымъ. Напротивъ, для этого требуется положительное сходство формы и при томъ не съ воображаемой, а съ опредѣленной обезьяной, съ опредѣленнымъ видомъ ея. Кромѣ того, это уклоненіе должно быть не случайное, вызванное явными патологическими уклоненіями, а самопроизвольное, какъ результатъ внутренняго формативнаго стремленія". Само собою разумѣется, что такое требованіе нисколько не разбиваетъ основоположеній дарвинизма по существу: оно только претендуетъ на то, чтобы основоположенія эти подкрѣплялись несомнѣнными точными наблюденіями; оно только доказываетъ, что многіе факты, которые разсматривались иными черезчуръ ужъ пылкими дарвинистами, какъ нѣчто безспорное и неопровержимое, либо не подтверждаютъ того, что они должны подтверждать, либо могутъ быть истолкованы въ совершенно иномъ свѣтѣ.
   Укажу въ заключеніе еще на одинъ вопросъ, тѣсно связанный съ вопросомъ о происхожденіи человѣка, въ которомъ Вирховъ, а съ нимъ и нѣкоторые другіе антропологи опять-таки заняли самостоятельную позицію. Это вопросъ о томъ, къ какой расѣ слѣдуетъ причислить обитателей Европы древнѣйшаго каменнаго вѣка. Мнѣнія по этому поводу расходятся. Одни, какъ, напримѣръ, Гекели, находятъ, что эти первобытные люди Европы походили на нынѣшнихъ австралійцевъ; другіе, напр., Доукинсъ, сравниваютъ ихъ съ эскимосами. Вирховъ не согласенъ по существу ни съ тѣми, ни съ другими. Онъ находитъ, что оба эти мнѣнія покоятся на предвзятыхъ, апріорныхъ соображеніяхъ. "Австралійцы и эскимосы,-- говоритъ онъ по этому поводу,-- "низшія" расы; а потому доисторическое населеніе Европы должно будто бы находиться въ родствѣ съ ними. Такова дедукція. Но именно древнѣйшіе черепа не носятъ никакихъ слѣдовъ низшихъ расъ. Нельзя даже сколько-нибудь опредѣленно приписать всѣмъ этимъ черепамъ характера дикости. Одинъ лишь неандертальскій черепъ производитъ такое впечатлѣніе, но онъ оказался патологическимъ. Не настало еще время для сколько-нибудь точнаго опредѣленія положенія доисторическихъ народовъ дилювіальнаго каменнаго вѣка, дѣйствительно первобытнаго населенія Европы. Не открыта еще та первобытная раса, которую мы могли бы признать за низшую форму человѣчества и, какъ думаютъ, за общій корень всѣхъ позднѣйшихъ семействъ народовъ. Адамиты пока еще не найдены"...
   Таковы нѣкоторые изъ кардинальныхъ взглядовъ Вирхова -- антрополога. Подрываютъ ли они сколько-нибудь устои дарвинизма? Напротивъ: научный дарвинизмъ долженъ сказать великое спасибо Вирхову, за то, что онъ очистилъ его отъ фантастическихъ наслоеній, указалъ на несостоятельность тѣхъ доводовъ, которые всегда дискредитируютъ всякую строго-научную систему, каковой и должно быть ученіе о происхожденіи человѣка. И въ такомъ смыслѣ Вирховъ, дѣйствительно, "больше дарвинистъ, чѣмъ это можетъ казаться". Пусть среди современныхъ дикарей нѣтъ связующаго звена между человѣкомъ и обезьяной. Вѣдь нѣтъ связующихъ звеньевъ и между многими другими видами современныхъ животныхъ и растеній, а это нисколько не опровергаетъ ученія о происхожденіи видовъ. Пусть иные изъ атавистическихъ признаковъ оказались продуктомъ болѣзненнаго ненормальнаго развитія. Вѣдь независимо отъ того, что Вирховъ несомнѣнно злоупотреблялъ "патологіей",-- это не разъ ему указывали сами антропологи -- атавизмъ остается фактомъ, широко распространеннымъ въ природѣ, а существованіе нѣкоторыхъ атавистическихъ особенностей человѣческаго тѣла нельзя опровергнуть никакою "патологіей"; да и помимо атавизма, исторія развитія человѣческаго зародыша указываетъ вполнѣ ясно на генеалогическое родство человѣка съ обезьяной. Пусть, наконецъ, неандертальскій черепъ оказался не питекоидной, а всего лишь измѣненной болѣзненными вліяніями формой; "адамиты" или, если хотите, предки адамитовъ, найдены: открытіе, сдѣланное нѣсколько лѣтъ тому назадъ Дюбуа, не оставляетъ почти никакихъ сомнѣній въ томъ, что промежуточное звено, pitekantropos существовалъ когда-то на землѣ.
   Въ числѣ другихъ работъ Вирхова по антропологіи, собственно по археологіи и по исторіи первобытной культуры, необходимо указать на его изслѣдованія по вопросу о "свайныхъ постройкахъ", затѣмъ о такъ называемыхъ "кухонныхъ кучахъ", найденныхъ въ Скадинавіи и Даніи, и, наконецъ, о раскопкахъ на мѣстѣ древней Трои. Путешествіе къ холму Гисарликъ, гдѣ, собственно, и располагалась Троя, Вирховъ предпринялъ вмѣстѣ съ извѣстнымъ Шлиманомъ въ 1879 году. Само путешествіе и добытые тамъ результаты, касающіеся археологическихъ данныхъ, а также фауны, флоры и геологическихъ особенностей этой мѣстности, описаны въ двухъ сочиненіяхъ Вирхова: "Beiträge zur Landeskunde von Troas (къ географіи Трои)" и "Alttrojanische Gräber nnd Schädel (древнетроянскія могилы и черепа)". Къ сожалѣнію, я долженъ отказаться отъ удовольствія остановиться нѣсколько подробнѣе на этихъ въ высшей степени интересныхъ работахъ; тѣмъ болѣе, что я хочу сказать хоть нѣсколько словъ еще объ одной чрезвычайно важной работѣ Вирхова.
   Вирхову удалось установить то -- нынѣ общепризнанное -- положеніе, что у всѣхъ представителей, типичныхъ для той или иной расы, существуетъ опредѣленное отношеніе между цвѣтомъ кожи, глазъ и волосъ. Этотъ принципъ можетъ служить въ качествѣ антропологическаго пріема при опредѣленіи и классификаціи расъ. Такъ, напримѣръ, можно сказать, что бѣлая раса съ этой точки зрѣнія распадается на два большихъ отдѣла -- на блондиновъ и брюнетовъ. Имѣются, разумѣется, и смѣшанныя комбинаціи обоихъ отдѣловъ. Для того, чтобы изучить распредѣленіе этихъ главныхъ типовъ, какъ основныхъ, такъ и смѣшанныхъ, была предпринята, но указанію Вирхова, обширная статистическая работа: свыше 10 милліоновъ дѣтей, обучавшихся въ школахъ Германіи, Австріи, Швейцаріи и Бельгіи, было подвергнуто изслѣдованію по схемѣ -- цвѣтъ ножи, волосъ и глазъ. Результаты-получились интересные и поучительные для дальнѣйшихъ выводовъ. Послѣдній самый любопытный и, разумѣется, гипотетическій выводъ, сдѣланный Вирховомъ, гласитъ слѣдующее: "Я склоненъ допустить,-- говоритъ онъ,-- что первоначальное кельтское населеніе Европы, такъ же, какъ и италійское, составляли не блондины-арійцы, а брюнеты-арійцы. И германцы и славяне были первоначально блондины, но отъ смѣшенія съ кельтами они воспринимали большее или меньшее число особенностей смуглаго типа"...
   

VI.

   Какъ часто приходится слышать мнѣніе, будто серьезная научная работа несовмѣстима съ общественой и политической дѣятельностью. Многіе не только подлинные, но, что досаднѣе всего, quasi-ученые, берутъ себѣ даже какую-то монополію на общественный и политическій индифферентизмъ. Вся жизнь Вирхова служитъ блестящимъ опроверженіемъ такого мнѣнія: горячій интересъ къ вопросамъ, волнующимъ общественную мысль, тяготѣніе къ опредѣленнымъ политическимъ принципамъ и неустанная работа во имя осуществленія ихъ -- все это красною нитью проходитъ черезъ всю жизнь Вирхова. Да и не таково было время, выдвинувшее Вирхова, чтобы онъ -- по природѣ борецъ, служитель истины и рыцарь справедливости -- остался внѣ вліянія идей этой эпохи. "Ein Achtundvierziger" {Такъ называютъ нѣмцы поколѣніе 48 года.} для нѣмца то же, что для насъ "шестидесятникъ": кто прошелъ искренно и честно эту школу, тотъ остается чуткимъ къ интересамъ общества и политической жизни до сѣдыхъ волосъ. Взгляды Вирхова -- общественнаго дѣятеля выросли въ атмосферѣ сороковыхъ годовъ, а непосредственная дѣйствительность, съ которой ему, въ качествѣ врача, пришлось тогда же столкнуться лицомъ къ лицу, показала, что идеи эти-не "завиральныя" идеи, а спасительный маякъ, указывающій обществу выходъ изъ плачевнаго во всѣхъ отношеніяхъ положенія.
   Въ 1848 году въ Верхней Силезіи разгорѣлась эпидемія голоднаго тифа. ВирхОва отправили туда, чтобы онъ, какъ говорилось въ предписаніи, "возможно лучше изслѣдовалъ природу болѣзни въ научномъ отношеніи". Вирховъ изслѣдовалъ и уже че резъ мѣсяцъ, послѣ выѣзда на мѣсто командировки, читалъ въ Берлинскомъ обществѣ научной медицины свое историческое "Сообщеніе о господствующей въ Верхней Силезіи эпидеміи тифа". Авторъ "сообщенія" вышелъ далеко за предѣлы поставленной ему задачи, т. е., говоря по настоящему, понялъ и исполнилъ ее такъ, какъ долженъ былъ сдѣлать честный гражданинъ страны своей. Многимъ, вѣроятно, памятны сцены ужасной нищеты, невѣжества и забитости, которыя такъ ярко обрисованы мастерскою рукой Гауптмана въ его "Ткачахъ". Но это всего лишь одинъ уголокъ картины, которую пришлось Вирхову наблюдать въ Верхней Силезіи сороковыхъ годовъ. Полнѣйшее обнищаніе, экономическій и бюрократическій гнетъ, круглое невѣжество, граничащее съ какимъ-то одичаніемъ, грязь, холодъ, голодъ и смерть, загребающую властной рукой несчастныя жертвы общественнаго и политическаго неустройства -- вотъ что нашелъ юный ученый въ Верхней Силезіи. Потрясенный до глубины души всѣмъ видѣннымъ, Вирховъ вернулся въ Берлинъ съ твердымъ намѣреніемъ принять самое дѣятельное участіе въ рѣшеніи назрѣвшихъ вопросовъ общественной жизни: крещеніе въ политическіе дѣятели совершилось! Съ тѣхъ поръ мы видимъ Вирхова въ рядахъ непреклонныхъ борцовъ-гуманистовъ.
   Въ своемъ "Сообщеніи", написанномъ убѣдительно и страстно, Вирховъ не только воспроизводилъ правдивую картину бѣдственнаго положенія верхне-силезцевъ, но и указывалъ рядъ положительныхъ мѣръ, которыя правительство должно, по его мнѣнію, использовать, если только оно дѣйствительно и серьезно желаетъ принести пользу своимъ подданнымъ. Не лѣкарства,.не "бумажное" дѣло и не подачки филантропіи нужны тутъ,-- говорилъ онъ,-- а коренная реорганизація экономическихъ и общественныхъ условій жизни. "Пруссія гордится своими законами и чиновниками... И въ самомъ дѣлѣ, какое множество хорошо выдресированныхъ чиновниковъ стояло на готовъ, чтобы примѣнить эти законы! Какъ лѣзли они всюду въ частную жизнь, какъ старательно вникали въ интимныя отношенія своихъ "подданныхъ", чтобы застраховать ихъ духовное и матеріальное благополучіе отъ слишкомъ высокаго уровня, какъ ревностно опекали они всякое непродуманное и рѣзкое проявленіе разума этихъ "подданныхъ"! Законъ былъ на лицо, чиновники также, а народъ умиралъ тысячами отъ голода и эпидеміи. Законъ ничему не помогъ, потому что былъ всего лишь писанной бумагой; чиновники также никому не оказали помощи, потому что результатомъ ихъ дѣятельности опять-таки были груды исписанной бумаги. Все государство стало бумажнымъ, какимъ-то карточнымъ домикомъ"... {R. Virchow: "Mittheilungen über die in Oberschlesien herrschende Typhus-Epidemie".} Этотъ краснорѣчивый обвинительный актъ политическому строю тогдашней Пруссіи, равно какъ и тѣ положительныя требованія, о которыхъ упоминалось выше, легли въ программу всей общественно-политической дѣятельности Вирхова. Правда, прошли годы, и нѣкоторыя краски этой программы поблѣднѣли. Жизнь выдвинула новыя задачи, сформировалась новая партія, ставшая носительницей наиболѣе прогрессивныхъ требованій времени, и Вирховъ остался не только внѣ этой партіи, но даже временами становился въ оппозицію по отношенію къ ней. Но справедливость требуетъ сказать, что основные взгляды Вирхова, взгляды всегда по существу прогрессивные, гуманные, смѣлые и честные, остались при немъ до конца дней его. Такъ еще въ прошломъ году на банкетѣ, устроенномъ въ честь него партіей "свободомыслящихъ", въ отвѣтъ на рѣчь своего друга и единомышленника, Евгенія Рихтера, онъ выразилъ увѣренность, что идеалы его юности осуществятся, что "свобода, которой еще не имѣютъ нѣмцы, станетъ достояніемъ сильнаго и идущаго впередъ народа", и предложилъ тостъ за "свободную Германію, свободную въ работѣ и мышленіи". Такая живучесть вѣры, такая преданность идеаламъ юныхъ дней многаго стоитъ!
   За 48-ымъ годомъ послѣдовала реакція. Вирховъ, попавшій въ опалу, долженъ былъ покинуть Берлинъ и поселился въ Вюрцбургѣ. Семь лѣтъ онъ пробылъ здѣсь, и мы знаемъ, что это было то самое время, когда зарождались и назрѣвали идеи новой патологіи. Затѣмъ Вирховъ вновь очутился въ Берлинѣ и уже на всю жизнь. Перебираясь сюда, Вирховъ, однако, по остроумному замѣчанію Рихтера, не забылъ въ Баваріи ничего изъ своего демократическаго багажа (nichts von seinem demokratischen Gepäck); напротивъ: каждую штуку его онъ распаковывалъ въ Берлинѣ, какъ только къ тому представлялась необходимость. Распаковка эта началась съ 1859 года, когда Вирховъ сталъ членомъ берлинскаго муниципалитета. До него городскія дѣла шли скверно: то же бюрократическое, бумажное отношеніе къ общественнымъ вопросамъ царило и здѣсь. Но вмѣстѣ съ Вирховомъ и примкнувшей къ нему партіей "молодыхъ" началась поистинѣ новая эра въ судьбахъ берлинскаго самоуправленіи. "Свѣтъ, воздухъ, вода, жилище, образованіе, достатокъ, свобода" -- вотъ что составляло предметъ постоянныхъ заботъ Вирхова, вотъ чего добивался онъ всегда для тѣхъ, кто былъ лишенъ (всѣхъ этихъ благъ.
   Въ 1861 году организовалась партія прогрессистовъ (Fortschrittspartei), и Вирховъ былъ въ числѣ основателей и выдающихся вождей ея; затѣмъ, когда она превратилась въ партію свободомыслящихъ (Freisinnige), Вирховъ продолжалъ оставаться однимъ изъ наиболѣе вліятельныхъ членовъ своей партіи. Его рѣчи сперва въ прусской палатѣ депутатовъ, а затѣмъ и въ обще-германскомъ рейхстагѣ, рѣчи всегда глубоко содержательныя, проникнутыя тонкой ироніей по адресу противниковъ свободы и всяческихъ мракобѣсовъ, производили большое впечатлѣніе, его стойкость въ убѣжденіяхъ и настойчивость, съ которою онъ требовалъ осуществленія различныхъ реформъ въ интересахъ народа, его горячіе протесты противъ заявленій и требованій правительства создали ему много враговъ. Но больше всего ненавидѣлъ Вирхова "желѣзный канцлеръ". Въ то время, когда Бисмаркъ почти безконтрольно вертѣлъ дѣлами Германіи, выдвигая одинъ ограничительный законъ за другимъ, когда онъ, съ цѣлью успѣшнѣе провести какое-либо мѣропріятіе, то сѣялъ раздоръ между партіями, то заигрывалъ съ которой-нибудь изъ нихъ, Вирховъ былъ въ рядахъ оппозиціи и доводилъ до бѣшенства государственнаго мужа своимъ холоднымъ отпоромъ или ядовитою насмѣшкою, мѣтко характеризующею тайныя намѣренія канцлера. Былъ, впрочемъ, случай, когда Бисмаркъ на время загипнотизировалъ и Вирхова. Это былъ въ 70-хъ годахъ, когда правительство вело борьбу съ церковной іерархіей, борьбу, которую Вирховъ такъ опрометчиво принялъ за начало освободительнаго движенія во имя якобы высокихъ культурныхъ идей, и окрестилъ даже именемъ "Kulturkampfa". Этого не могли простить ему не только его политическіе противники, но и многіе изъ друзей. Но впослѣдствіи Вирховъ, отвѣчая въ рейхстагѣ на нападки вождя клерикаловъ, Виндгорста, открыто сознался въ томъ, что онъ тогда не понялъ тайныхъ намѣреній правительства и только потому былъ на сторонѣ предлагаемыхъ министерствомъ законовъ. "Сознаюсь,-- говорилъ онъ,-- что я ошибся. Сознаюсь, если хотите, что я былъ не правъ, и если бы я предвидѣлъ, къ чему все это приведетъ, то, вѣроятно, высказался бы отрицательно. Но въ ту пору у меня сложилось убѣжденіе, что правительство имѣетъ въ виду выработать такія условія, при которыхъ всѣ вѣроисповѣданія могли бы, не мѣшая другъ другу, мирно развеваться въ нашемъ государствѣ".
   Въ теченіе многихъ лѣтъ, вплоть до послѣдняго времени, Вирховъ былъ предсѣдателемъ особой коммиссіи по контролю государственнаго бюджета. И здѣсь онъ положилъ не мало труда, усердно разбираясь въ безчисленномъ множествѣ всевозможныхъ финансовыхъ проектовъ, актовыхъ книгъ, протоколовъ, запросовъ, донесеній, счетовъ и выступая всегда горячимъ противникомъ всякихъ непроизводительныхъ расходовъ. Вотъ какъ остроумно характеризуетъ дѣятельность Вирхова въ этой коммиссіи вождь свободомыслящихъ, Евгеній Рихтеръ: "Для Вирхова,-- говоритъ онъ,-- было своего рода наслажденіемъ разсматривать при помощи счетнаго микроскопа клѣточную ткань общественнаго хозяйства, чтобы такимъ образомъ изучать патологію нашихъ бюджетныхъ законоположеній". При видѣ той груды матеріаловъ, къ которымъ всюду была приложена собственноручная подпись Вирхова, "я,-- продолжаетъ Рихтеръ,-- подумалъ, нельзя ли было бы устроить въ обширномъ помѣщеніи новаго рейхстага какой-нибудь флигель -- еще одинъ патологическій музей, гдѣ помѣщались бы всѣ, открытыя Вирховымъ, уродливости, болѣзненныя уклоненія и паразиты нашего хозяйства, хорошо заномерованныя и занесенныя въ каталогъ, чтобы будущимъ министрамъ и депутатамъ было легче ихъ усвоить"... {Eugen Richter. "Rudolf Virchow, als Politiker".}
   Нечего и говорить, что вопросы общественной медицины и гигіены стояли всегда на видномъ мѣстѣ въ практической дѣятельности Вирхова, въ особенности въ послѣднее время. То, что проповѣдывалъ онъ еще въ началѣ своей научной карьеры, доказывая тѣсную связь между медициной и политикой, нашло себѣ фактическое подтвержденіе въ его собственной дѣятельности. Еще въ 1848 году, въ качествѣ редактора "Медицинской реформы" -- органа научно-публицистическаго -- Вирховъ писалъ, что "врачи -- естественные адвокаты бѣдныхъ, что значительная часть соціальнаго вопроса входитъ въ ихъ юрисдикцію", и что "если медицина дѣйствительно желаетъ выполнить свей великія задачи, она должна непремѣнно охватывать политическую и общественную жизнь". Его сборникъ статей по общественной медицинѣ -- Gesammelte Abhandlungen aus dem Gebiete der öffentlichen Medicin und Seuchenlehre -- лучше всего свидѣтельствуетъ о томъ, какъ понималъ Вирховъ связь между жизнью и наукой и обязанности медицины передъ обществомъ. До конца дней своихъ онъ держался этихъ принциповъ, проводилъ ихъ непосредственно въ жизнь и словомъ, и дѣломъ, настаивая на осуществленіи тѣхъ или иныхъ общегигіеническихъ и санитарныхъ мѣръ, доказывая ихъ необходимость изъ парламентскихъ рѣчахъ, и на общедоступныхъ чтеніяхъ, и въ публицистическихъ статьяхъ. Сорокъ два года работалъ Вирховъ на пользу своего города, и Берлинъ за это время сталъ неузнаваемъ. Теперь онъ пользуется славой едва ли не самаго благоустроеннаго города во всей Европѣ въ санитарномъ и гигіеническомъ отношеніи. Образцовая чистота, канализація, водопроводы, больницы, клиники, общественные парки, значительное улучшеніе гигіеническихъ условій школы -- всѣмъ этимъ Берлинъ почти всецѣло обязанъ Вирхову.
   Былъ еще одинъ вопросъ, къ которому особенно чутко относился Вирховъ: вопросъ объ интересахъ университета и университетскаго преподаванія. Случалось, что, сильно опоздавши на лекцію, онъ входилъ въ аудиторію со словами: "Былъ въ рейхстагѣ. Битыхъ три часа пришлось защищать интересы университета -- ваши интересы. А вы вотъ, кажется, недовольны, что я Немного опоздалъ". И аудиторія, конечно, понимала, что значатъ въ устахъ Вирхова слова "защищалъ ваши интересы". Это нужно было понимать въ томъ смыслѣ, что испрошенъ и заполученъ кредитъ на расширеніе клиникъ, на улучшеніе лабораторій, научныхъ пособій и т. п.
   Не нужно забывать, что, помимо всего прочаго, общественная дѣятельность Вирхова въ теченіе шести десятилѣтій сказывалась еще и какъ преподавательская дѣятельность, сперва какъ ассистента въ Charité, а затѣмъ какъ профессора въ университетѣ. Вюрцбургъ за время пребыванія тамъ Вирхова, а затѣмъ и Берлинъ за послѣдніе 45 лѣтъ стали буквально священною Меккою, куда толпами направлялись медики и молодые ученые съ цѣлью поработать подъ руководствомъ творца новой медицины. Нѣсколько поколѣній врачей и сотни начинающихъ ученыхъ прошли школу Вирхова, распространяя взгляды учителя -- не только научные, но и общественные -- по лицу всей земли. Патологическій институтъ въ Берлинѣ, поднятый трудами Вирхова на высоту единственнаго въ своемъ родѣ научнаго учрежденія, сталъ подлиннымъ "храмомъ науки", разсадникомъ принциповъ точнаго знанія и гуманизма. Многіе изъ учениковъ и ассистентовъ Вирхова сами стали выдающимися учеными и знаменитостями. Достаточно назвать имена Гоппе-Зейлера, Конгейма, Граница, Кюне, Сальковскаго, Клебса, Орта, Израеля, Гиса. "Вы,-- говорилъ послѣдній Вирхову въ привѣтственной рѣчи,-- вы всегда и прежде всего пріучали насъ мыслить самостоятельно, учили независимой критикѣ. Какъ сами вы всегда были для насъ въ этомъ отношеніи рыцаремъ безъ страха и упрека, такъ и изъ учениковъ своихъ старались сдѣлать храбрыхъ борцовъ, которые выше всего на свѣтѣ ставили бы безусловную истину, не увлекаясь ни предвзятыми теоріями, ни общепринятыми мнѣніями или предразсудками, ни собственными симпатіями и антипатіями, ни какими бы то ни было иными соображеніями въ свѣтѣ". Читаешь эти строки, и кажется, будто ихъ говоритъ Дю-Буа-Реймонъ о Іоганнѣ Мюллерѣ. Но вѣдь учитель Дю-Буа-Реймона былъ въ то же время учителемъ Вирхова, а послѣдній остался вѣренъ тѣмъ педагогическимъ пріемамъ, которые примѣнялъ Мюллеръ и благотворность которыхъ Вирховъ испыталъ на себѣ самомъ.
   Свобода преподаванія и свобода изученія -- die Lehrfreiheit und die Lernfreiheit,-- по мнѣнію Вирхова, всегда служили я будутъ служить развитію науки. Этими двумя видами свободы должны пользоваться всѣ школы и въ особенности университеты: безъ нея они обречены на жалкое прозябаніе и изъ разсадниковъ науки превращаются въ мѣста отбыванія неизбѣжной повинности. Только при условіи полной свободы,-- говорилъ Вирховъ,-- университеты могутъ исполнять съ честью свое высокое назначеніе, о которомъ никогда не должны забывать ни учащіе, ни сами учащіеся; а назначеніе это сводится къ слѣдующему: общее научное и нравственное развитіе на ряду съ обстоятельнымъ изученіемъ той или иной спеціальной отрасли знанія {R. Virchow. "Lernen und Forschen".}. Нравственное Вирховъ всегда понималъ въ смыслѣ дѣйственнаго отношенія къ жизни. Науку для науки, науку, отвернувшуюся отъ жизни и парящую гдѣ-то тамъ въ облакахъ, онъ отвергалъ и рѣзко осуждалъ. "Вы научили насъ смотрѣть на научные труды, какъ на важнѣйшее звено въ великой цѣпи гуманитарныхъ стремленій,-- говорилъ Гисъ Вирхову.-- Вы всегда сами имѣли и намъ передали то высокое воззрѣніе на медицину, по которому она является не только наукой о человѣкѣ, но и работой на пользу человѣчества"...
   Могъ-ли ученый, такъ именно понимающій связь между жизнью и наукой, считать послѣднюю исключительнымъ достояніемъ небольшой кучки избранныхъ? Не долженъ-ли онъ былъ заботиться о распространеніи научныхъ истинъ въ самой широкой публикѣ? Отвѣтъ на это самъ собою подразумѣвается. Популяризація науки входила въ число общественныхъ задачъ, поставленныхъ Вирховомъ. Вопросы физіологическіе, гигіеническіе, обще-біологическіе, научно философскіе, педагогическіе -- вотъ предметъ блестящихъ общедоступныхъ статей и рѣчей Вирхова. Подъ перомъ и въ устахъ великаго ученаго всякій спеціальный и "скучный" вопросъ оживалъ, облекаясь въ ясныя и образныя формы. Умѣнье широко поставить и всесторонне освѣтить самую повидимому ничтожную тему составляетъ характерную особенность всѣхъ статей Вирхова, какъ строго-научныхъ, такъ и популярныхъ. Мелочи, подробности -- сами по себѣ, быть можетъ, утомительныя и скучноватыя -- въ статьяхъ его всегда переплетаются съ широкими обобщеніями и пріобрѣтаютъ, благодаря имъ, своеобразный, порою глубокій интересъ.
   Безискусственная, понятная и содержательная рѣчь можетъ и вообще служить образчикомъ того, какъ слѣдуетъ демократизировать науку. Но для Вирхова-популяризатора этого мало. Научно-популярныя работы его отмѣчены печатью художественнаго дарованія, проникнуты настроеніемъ, а въ стилистическомъ отношеніи представляютъ образецъ яркаго образнаго письма. Возьмемъ хотя бы его статью о лихорадкѣ {R. Virchow. "Vier Reden über Leben und Kranksein".}.
   Ужъ на что, кажется, обыкновенная и незахватывающая тема! Но подъ перомъ Вирхова она преобразилась. Прочтите статью, и вы увидите, въ чемъ сила автора. Всесторонняя образованность, ссылки на всевозможные курьезы изъ области исторіи, миѳологіи и народныхъ предразсудковъ, умѣнье облекать даже "обыденное" въ красивыя формы, легкая живая рѣчь, пересыпанная остротами и шутками -- все это характеризуетъ данную статью, свидѣтельствуя о томъ искусствѣ, съ которымъ Вирховъ пользовался всѣми средствами популяризаціи для возбужденія интереса въ слушателяхъ и читателяхъ. Развѣ не странно, что въ очеркѣ, посвященномъ описанію лихорадки и ея причинъ, вы наталкиваетесь вдругъ на остроумную попытку вскрыть содержаніе поэтическихъ миѳовъ Греціи и сагъ Германія и связать ихъ происхожденіе съ повседневными нуждами, заботами и страданіями людей, подчиненныхъ гнету всевластной природы и ищущихъ выхода изъ тисковъ ея? Но въ томъ-то и дѣло, что тутъ же, рядомъ съ вылазкой въ область миѳологіи, вы находите множество серьезнѣйшихъ заявленій, цѣнныхъ знаній и тонкихъ наблюденій, имѣющихъ уже прямое отношеніе къ затронутой авторомъ темѣ.
   Вотъ другая статейка, легкій эскизъ, навѣянный соображеніями, имѣющими, повидимому, мало общаго съ темой, поставленной въ заголовкѣ. Это дружеская бесѣда съ читателемъ, въ которой авторъ проявляется не только, какъ ученый естествоиспытатель, но и какъ другъ человѣчества вообще. Она называется "Какъ растетъ человѣческое тѣло. Воспоминаніе." Все въ ней подернуто дымкой меланхоліи. Такъ и видишь задумчивую фигуру мыслителя, погруженнаго въ думы о судьбахъ людей. "Это было въ одинъ изъ лѣтнихъ дней 1849 года,-- такъ начинается статья -- когда я покинулъ домъ, долго служившій мнѣ семейнымъ очагомъ. Мое новое скромное окно выходило въ садъ; бѣлоствольныя4 березы съ печально опущенными вѣтвями тихо шептались съ воздухомъ, и я не видалъ ни страданій, ни нуждъ человѣчества, вызваннаго изъ состоянія дремоты и по хотѣвшаго успокоиться. За быстро пробудившеюся весной, полной надеждъ, наступило знойное лѣто, и когда кровь была взволнована до глубины сердца, ударилъ жестокій морозъ, когда вся природа покрылась новыми плодами, люди должны были скрыть всѣ свои желанія подъ лохмотьями зимней одежды..."
   Любопытное начало, не правда-ли? Какая связь между этими грустными рѣчами и ростомъ человѣческаго тѣла? Связь внутренняя, психологическая. Органическій ростъ и исторія человѣчества -- развѣ это не утѣшительная параллель? Вирховъ ищетъ покоя отъ тревожныхъ думъ, навѣянныхъ тяжелыми событіями исторіи. Печальникъ превратныхъ судебъ человѣчества хочетъ уйти въ науку, пытается въ ней почерпнуть себѣ надежду и умиротвореніе и кончаетъ сентенціей, которая звучитъ горькой ироніей въ устахъ безпокойнаго "неудобнаго" человѣка: "Мечтатели, обратитесь къ природѣ, изучайте условія роста, чтобы понять процессы вашей жизни"! Да, наука даетъ удовлетвореніе; но не всѣмъ. Души отзывчивыя, натуры чуткія и вдумчивыя -- а таковымъ до смерти оставался Вирховъ -- напрасно ищутъ въ ней того, чего она не можетъ имъ дать. Вся жизнь Вирхова, вся общественная и политическая дѣятельность его служатъ тому нагляднымъ доказательствомъ.

-----

   Дѣятельность Вирхова такъ многообразна и богата содержаніемъ, что обстоятельная оцѣнка всего того, что сдѣлано имъ для науки и общества, требуетъ цѣлаго тома, а не статьи {Объ этомъ можно, между прочимъ, судить хотя бы потому, что одно лишь перечисленіе всего написаннаго Вирховомъ составляетъ книжку въ 118 страницъ!}. Удивительный былъ это человѣкъ, удивительный и по уму, и по энергіи, и по дарованіямъ. Умъ философа, тонкаго аналитика и блестящаго изслѣдователя въ немъ счастливо сочетался съ колоссальною энергіей и безпримѣрнымъ трудолюбіемъ; разносторонняя образованность шла рука объ руку съ всеисчерпывающимъ знаніемъ нѣсколькихъ отраслей біологіи; исключительная способность къ синтезу, давшая наукѣ рядъ совершенно новыхъ и глубокихъ обобщеній, соединялась съ холоднымъ скептицизмомъ и даромъ безпощадной критики. Это была поистинѣ цѣльная, гармоничная натура! Волновавшія ее идеи воплощались въ жизни и сами вызывали къ жизни новыя идеи; слово никогда не знало разлада съ дѣломъ: дѣло находило себѣ выраженіе въ словѣ, слово неизмѣнно претворялось въ дѣло. Рихтеръ говоритъ: пройдутъ вѣка, и будущія поколѣнія не повѣрятъ, что имя "Вирховъ" было именемъ одного человѣка. Эти грядущія поколѣнія будутъ думать, что въ XIX вѣкѣ существовала цѣлая плеяда выдающихся дѣятелей въ различныхъ сферахъ мысли и жизни, и что "Вирховъ" было собирательнымъ именемъ этой славной плеяды. И Рихтеръ правъ, ибо Вирховъ наработалъ и сдѣлалъ такъ много для человѣчества, что трудовъ его хватитъ на добрый десятокъ знаменитостей...
   13 Октября 1821 года занесено въ лѣтописи науки: это день рожденія великаго ученаго гражданина.
   13-е Октября 1901 года было праздникомъ науки: въ этотъ день со всѣхъ концовъ міра собрались ученые въ Берлинѣ, чтобы привѣтствовать Вирхова по случаю восьмидесятилѣтней годовщины его рожденія. Депутаціямъ и рѣчамъ не было числа... А самъ юбиляръ, еще совершенно бодрый, жизнерадостный, выражалъ надежду и обѣщаніе работать, пока хватитъ силъ; и даже на вопросъ представителя американскихъ врачей -- когда-же онъ пріѣдетъ къ нимъ въ Америку -- отвѣтилъ шутливо: "къ слѣдующему, девяностолѣтнему юбилею"!
   5-ое Сентября 1902 года -- скорбный день для науки: въ этотъ день не стало Вирхова.
   Опять депутаціи, опять несчетная толпа почитателей, учениковъ, единомышленниковъ и товарищей. Но вмѣсто торжественнаго туша теперь лились плачущіе звуки шопеновскаго похороннаго марша; вмѣсто заздравнаго "hoch!" надъ толпою, склонившейся у могилы великаго ученаго, пронеслись слова надгробной рѣчи: "Вы соль земли, вы свѣтъ міра"...

В. В. Лункевичъ.

"Русское Богатство", No 10, 1902

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru