Мачтет Григорий Александрович
Заклятый козак

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЗАКЛЯТЫЙ КОЗАКЪ.

(Повѣсть).

(Посвящается Виктору Александровичу Гольцеву).

   Ну, и сказочникъ же былъ покойный дѣдъ, царствіе ему небесное,-- такой сказочникъ, что даже въ Полтавѣ о немъ знали, даромъ что до нея отъ нашего хутора и въ недѣлю не доберешься, особенно если въ распутицу. Извѣстное дѣло -- слава: ни распутицы, ни разстоянія не существуетъ для нея, такъ и плыветъ безъ удержу съ людскою молвой, какъ волна за волною... И частенько навѣдывались къ намъ добрые люди ради этихъ сказокъ. Въ Кобеляки ли ѣдутъ, въ Золотоношу ли на выборы, на крестины ли къ протопопу спѣшатъ, а, все-таки, нѣтъ-нѣтъ, да и завернутъ къ дѣду на хуторъ послушать, особенно если дѣло подъ праздники. Наставитъ тогда бабушка пироговъ съ кашей, съ капустой, со сливами, съ тертымъ макомъ и со всякою другою всячиной, а пекла она ихъ такъ, не въ похвальбу будь сказано, что даже мать протопопица, на что ужь, кажется, именитая дама по пирожной части была, а и то завидовала покойницѣ; принесетъ дѣдъ изъ погреба свою знаменитую настойку "полоскунку", секретъ которой еще отецъ его, покойникъ, у гадячской попадьи на двѣ поросныя свиньи вымѣнялъ; выложатъ на столъ еще всего другаго горячаго, да и кланяются, просятъ: "не побрезгуйте, молъ, гости добрые, хлѣбомъ-солью, не обижайте хозяина и хозяйку". Позакусятъ гости, покрякаютъ да похвалятъ "полоскунку", погадаютъ, на какихъ такихъ "фигахъ-мигахъ" она настоена, поспорятъ, ну, и начнетъ тутъ дѣдъ разсказывать бывальщину, да такую, что малодушному человѣку лучше и не слушать, право. У самыхъ храбрыхъ, бывало, чубы кверху лѣзутъ и духъ захватываетъ, а, все-таки, каждому хотѣлось послушать, такой ужь покойникъ былъ мастеръ. Да что ужь, сама пугливая предводительша, хоть и заткнетъ вначалѣ уши и причитаетъ: "ой, боюсь, ой, не расказывайте!", а, все-таки, въ концѣ-концовъ, вынетъ изъ ушей пальцы и проситъ только не поминать чорта чортомъ. "Какъ хотите,-- проситъ,-- поминайте его окаяннаго, а только не такъ!" -- и слушаетъ... Страшное разсказывалъ дѣдъ и каждый разъ клялся, что все это сущая правда была. Такъ и говорилъ: "чтобъ у меня горло пересохло, чтобы горилки не выпить мнѣ, коли вру! "-- ну, а станетъ ли человѣкъ такую клятву говорить понапрасну? Оно, конечно, по нонѣшнимъ маловѣрнымъ временамъ... А, впрочемъ, лучше вотъ сами послушайте, что разсказалъ дѣдъ подъ святой вечеръ. Набилъ онъ свою старую люльку, закурилъ, потянулъ хорошо, да и началъ.
   

I.

   Было это еще, видите ли, за гетмана Дорошенко {Петръ Дорошенко -- гетманъ правобережной Украйны, оставшейся въ союзѣ съ Польшей, когда Самойловичъ гетманствовалъ въ лѣвобережной, называвшейся "Московскою". Дорошенко всю жизнь свою посвятилъ возсоединенію раздѣленной родины, изъ-за чего велъ долгую и упорную борьбу съ Самойловичемъ и Москвою. Народъ въ своихъ пѣсняхъ, думахъ и легендахъ считаетъ его однимъ изъ величайшихъ своихъ героевъ.}, чтобы ему на томъ свѣтѣ однѣ галушки снились, славный козакъ былъ! У насъ тогда малая зачепка съ Москвой шла, ну, и гетманъ, вѣчная ему память, слышно было, что народъ скликать хочетъ. Какъ никакъ, а только "старшина" стала усы покручивать, въ полкахъ сабли точили и коней ковали, дивчата, какъ водится, расшитыми рукавами глаза утирали да почаще стали въ садки выбѣгать, ну, а кое-гдѣ, говорили, уже и до драки со стрѣльцами доходило дѣло... Гонцы туда и сюда скакали, по улицамъ народъ какъ пчелиный рой жужжалъ,-- видно было, что не миновать горячей каши да червоннаго пива, ну, а прадѣду моему, царствіе ему небесное, лучшаго ничего и не надо было. Былъ онъ тогда войсковымъ товарищемъ и ратное дѣло любилъ больше горилки и жартованья {Ухаживанья.}, хочь и ласъ былъ, по правдѣ говоря, покойникъ до молодыць и чарки, не во гнѣвъ ему будь сказано, какъ котъ на сало. Извѣстно, козацкая душа, когда во рту сухо да нельзя тебѣ освѣдомиться: тонко ли полотно на расшитой сорочкѣ, или тамъ плахта, что ли, къ примѣру, хорошо соткана, то и скучно на душѣ,-- на то и козакъ! И молодыци льнули къ нему, такъ льнули, какъ мухи на медъ, потому что бравый изъ себя лыцарь былъ, хоть куда, никому не уступитъ... Высокій, статный, чернявый, усъ имѣлъ длинный, за ухо закладывалъ, и рубака былъ не послѣдній, съ самимъ чортомъ биться готовъ былъ. За жениханье да чарку и прозвали его въ Сѣчи "ласымъ" {Лакомкой.}. И не разъ остерегали его товарищи: "Ой, гляди, Петро, не добромъ кончится тебѣ твое жениханье {Любезничанье.}, не доводитъ оно до добра, того и гляди, ноги перебьютъ",-- да не слушалъ, не сдавался покойникъ, пока на бѣду не наткнулся... Послѣ ужь и самъ другихъ остерегалъ.
   Такъ вотъ и радовался покойникъ, что войной запахло. Объ одномъ только Бога молилъ, чтобы въ хорошую передѣлку ему попасть, да такъ, чтобы самъ гетманъ о немъ провѣдалъ. И похвались онъ разъ въ шинкѣ за чаркою, что изъ-за этого самаго онъ и съ чортомъ подружиться бы не прочь. Такъ и сказалъ... "За это за самое,-- говоритъ,-- я бы ему, куцому, ни въ чемъ не отказалъ. Души, конечно, не отдалъ бы,-- говоритъ,-- потому душа у меня козацкая, нечистый къ ней и, приступиться не смѣетъ, ну, а услугу бы всякую сдѣлалъ!" Сболтнулъ человѣкъ зря, а посмотрите же, люди добрые, что изъ этого вышло. Извѣстное дѣло, не хочешь лиха, не болтай зря глупаго слова.
   Сидѣлъ на ту пору въ шинкѣ тоже молодой козакъ въ богатомъ жупанѣ и совсѣмъ какъ бы въ прадѣда складомъ: и росту такого же, и плечи такія, какъ у него, широкія, и даже съ лица схожій, только, вотъ, какъ смерть блѣдный. Ни кровинки въ лицѣ не было, а губы ровно у мертвеца, синія, не то помирать человѣкъ собирался, не то отъ тяжкой болѣзни всталъ. Ни съ кѣмъ не заговаривалъ козакъ, сидѣлъ насупившись, да тянулъ себѣ молча горилку, а какъ сболтнулъ прадѣдъ свое глупое слово, онъ посмотрѣлъ на него, покрутилъ усъ, да и поднялся.
   -- Вотъ, -- говоритъ, -- козакъ, такъ настоящій козакъ!... Люблю такихъ!... Давай,-- говоритъ,-- чокнемся.
   Чокнулись они, да и стали пить вмѣстѣ. Пили, пили, а ужь сколько выпили, то и самъ шинкарь Сруль не могъ сказать, счетъ потерялъ. Вышелъ послѣ того прадѣдъ изъ шинка, видитъ -- буря по улицѣ мететъ, свѣтъ пылью застилаетъ, вербы до самаго низа клонитъ и его самого подхватываетъ, изъ стороны въ сторону кидаетъ, идти не даетъ. Хочетъ прадѣдъ вправо, а буря его влѣво относитъ, возьметъ онъ влѣво, анъ, глядишь, несетъ его вправо, ровно бы языкомъ отъ колокола шатаетъ... "Цуръ тебѣ и пекъ,-- думаетъ онъ,-- ишь, какъ нечистая сила разыгралась, чтобъ ей ни дна, ни покрышки! Оно бы слѣдовало по-настоящему,-- говоритъ,-- куму провѣдать, ей Богу же, слѣдовало бы, да гдѣ тебѣ дойти? Самъ чортъ, и тотъ не дойдетъ! Вишь, какъ шатаетъ, анаѳемская! Еще,-- говоритъ,-- не дай Боже, какой добрый человѣкъ подумаетъ, что я пьяный!" Почесалъ прадѣдъ подъ шапкой, уперся на мѣстѣ, а буря какъ зареветъ, какъ подхватитъ его... "Тю... Тю... на тебя!-- кричитъ покойный,-- стой, нечистая тебя возьми!" -- такъ куда тебѣ, несетъ его и слушать не хочетъ, какъ ни упирался бѣдняга, да прямо и бухъ въ стогъ сѣна.
   -- Ну, это еще и слава Богу, если такъ,-- говоритъ прадѣдъ, зарываясь въ сѣно.-- Ишь, какъ нечистый расшатался, должно съ вѣдьмой женихается, проклятый, не иначе!
   Зарылся онъ въ сѣно и только было глаза сомкнулъ, спать собрался, глядь, анъ, тотъ козакъ предъ нимъ стоитъ и глаза на него уставилъ.
   -- А я къ тебѣ, Петро,-- говоритъ.
   -- Что, же, ложись, товарищъ,-- отвѣчаетъ прадѣдъ.-- Постель, кажись, хорошая, шире поповской будетъ...
   -- Не спать я пришелъ,-- говоритъ козакъ,-- дѣло есть. И такое дѣло, такое,-- говоритъ,-- дѣло, Петро, что если выручишь меня, я тебѣ крѣпко заслужу...
   Вздохнулъ козакъ и такъ грустно, что прадѣду даже жалко его стало. "Ге,-- думаетъ,-- отчего же бы мнѣ и не выручить товарища, когда ему, знать, сильная бѣда приходитъ?"
   -- Какое же твое дѣло будетъ?-- спрашиваетъ.
   -- Разведи,-- говоритъ,-- меня съ женою,-- вотъ какое дѣло!-- Даже глаза вытаращилъ отъ изумленія прадѣдъ, своимъ ушамъ не повѣрилъ.
   -- Эге, ге, козаче, -- говоритъ, -- хорошую же, значитъ, наливалъ намъ Сруль горилку, если у тебя всѣ клёпки въ головѣ спутало... Очумѣлъ ты, что ли?... Развѣ попъ я, чтобы мужа съ женой разводить?
   -- И не попъ, а можешь, въ томъ-то и штука!-- отвѣчаетъ козакъ, -- Самъ же ты похвалялся, что на все готовъ, лишь бы славу ратную взять, да чтобы гетманъ о тебѣ провѣдалъ... Ну, слушай же, сдѣлаю я все, чего ты хочешь, но и ты же выручай меня, какъ похвалялся... Вотъ тебѣ слово мое, что все будетъ такъ, какъ ты хочешь.
   Разсмѣялся прадѣдъ.
   -- Ложись, козакъ,-- говоритъ,-- проспись-ка лучше, право... Ну, подумай самъ, пьяная твоя голова, какъ мнѣ можно развести васъ?
   -- Отбей ее у меня,-- говоритъ козакъ.
   Даже присѣлъ прадѣдъ и затылокъ чесать сталъ.
   -- Вотъ такъ оказія,-- говоритъ,-- чудеса, право! Сколько лѣтъ живу на свѣтѣ, чего-чего ни видѣлъ, въ какихъ передѣлкахъ ни бывалъ, а еще ни разу не доводилось слышать мнѣ, чтобы мужъ самъ себѣ рога выпрашивалъ... Вотъ же, ей-Богу, ни разу...
   -- Не роговъ я выпрашиваю, человѣче, а свободы, потому что закрѣпощена душа моя,-- отвѣчаетъ грустно козакъ.-- Видишь ли, у насъ съ женой такой уговоръ былъ, что пока ей другой не полюбится, или хоть только приглянется, до тѣхъ поръ долженъ я ея рабомъ быть и душой, и тѣломъ... Ничего не должно быть у меня, кромѣ нея одной,-- ни родины, ни товарищей,-- словно бы здрадникъ я... Пойми же мою муку, Петро,-- говоритъ,-- если и на томъ свѣтѣ не должна моя душа знать покоя, если и оттуда, изъ холодной домовины {Могила, гробъ.}, жена можетъ вызвать ее и рабомъ дѣлать...
   Заломилъ бѣдный козакъ руки и вдругъ такъ горько заплакалъ, что и прадѣдъ чуть было не заплакалъ съ нимъ вмѣстѣ. Чесалъ онъ затылокъ, чесалъ, а все никакъ въ толкъ взять не могъ, -- никогда ему не доводилось такое слышать. "Вотъ такъ оказія,-- думаетъ,-- ей же Богу, никогда такого еще на свѣтѣ не бывало, самъ Соломонъ премудрый, и тотъ не зналъ бы, что сказать тутъ, право!"
   -- А зачѣмъ же, козаче,-- спрашиваетъ, наконецъ,-- ты да такой уговоръ съ бабой, чтобъ ей трясця приснилась, дѣлалъ, а?
   Вздохнулъ козакъ.
   -- Моя вина,-- отвѣчаетъ,-- полюбилась ужь очень, очаровала, ну, и пошелъ я съ дуру на такой уговоръ... Знать, Господь наказать хотѣлъ, потому что, правду сказать, очень я ласъ на молодицъ былъ и крѣпко любилъ женихаться...
   -- Те, те, те,-- протянулъ прадѣдъ, почесавъ темя,-- вотъ оно что!...-- и еще сильнѣе заскребъ затылокъ.-- А какъ будто не хорошо оно, говорятъ люди, ласовать и женихаться, козаче... Какъ ты думаешь?
   -- Теперь и я такъ думаю,-- отвѣчаетъ печально козакъ.
   -- То-то, вотъ,-- говоритъ прадѣдъ, добираясь съ затылка до чуба.
   Помолчали тутъ оба, помолчали, да козакъ и говоритъ опять:
   -- Что же, Петро, выручишь ты меня или ты только на вѣтеръ, какъ баба, похвалялся въ шинкѣ? Обѣщаю я тебѣ, что все; по-твоему будетъ, обѣщай же и ты мнѣ... Мастеръ, вѣдь, ты на эти дѣла,-- другого такого и не найдешь, поди...
   "Мастеръ-то мастеръ, чтобъ тебѣ тошно стало,-- думаетъ прадѣдъ, скребя затылокъ, -- да только какъ бы и мнѣ, чортовъ сынъ... не влетѣло за такое мастерство, какъ тебѣ... Ну, да только -- нѣтъ, не такой я дурень, чтобъ уговоры съ бабой дѣлать,-- держи карманъ! Да и не годится мнѣ отказываться, разъ я похвалился... Опять же и товарища какъ не выручить?"
   -- А злая она, твоя жена?-- спрашиваетъ.
   -- Нѣтъ, для меня не злая, только любитъ ужь очень, какъ пьявка впилась,-- отвѣчаетъ козакъ.
   -- И неужто такъ-таки никому никогда и не моргнула даже?
   -- Въ томъ-то и бѣда, что ни разу,-- вздохнулъ бѣдняга.
   -- Дивно мнѣ что-то,-- отвѣчаетъ прадѣдъ нерѣшительно,-- какъ будто и не бываетъ оно такъ на свѣтѣ... Ну, да, можетъ, поганая она изъ себя?
   -- Нѣтъ,-- говоритъ,-- не поганая, видная молодыця, на рѣдкость баба.
   "Ишь ты какое диво!" -- думаетъ прадѣдъ. Скребъ онъ затылокъ, долго скребъ, а наконецъ и согласился таки,-- даже слово козацкое далъ.
   -- Ну, хорошо,-- говоритъ,-- отчего бы и не помочь товарищу, только и ты,-- говоритъ,-- свое обѣщаніе помни.
   -- Объ этомъ не безпокойся,-- живо отвѣтилъ повеселѣвшій сразу козакъ.-- Все будетъ, какъ хочешь... Такъ даешь слово?
   -- Даю тебѣ козацкое слово, -- говоритъ прадѣдъ.-- Только гдѣ же она, эта твоя жинка, чортъ бы ее взялъ, да и когда мнѣ?...
   Не договорилъ онъ, все ему еще какъ-то дивнымъ казалось -- И объ этомъ не безпокойся,-- придетъ часъ и узнаешь,-- говоритъ козакъ.-- Ну, а пока спи себѣ спокойно.
   Сказалъ и исчезъ, какъ въ землю провалился. А прадѣдъ залѣзъ въ сѣно, сомкнулъ глаза и заснулъ сейчасъ же. Сколько спалъ -- трудно сказать, а только слышитъ, вдругъ, трясетъ его кто-то, да здброво-таки трясетъ.
   -- Вставай же, пьяница,-- оретъ чей-то сердитый голосъ,-- очнись!... Ишь какъ нализался, чортовъ сынъ!... Ну, же, тебѣ говорю, пьяница!
   "Вотъ такъ лается ни за что, ни про что человѣкъ, -- думаетъ прадѣдъ, не открывая сонныхъ глазъ.-- Да еще и не хорошо же лается, бисовъ сынъ".
   -- Ну же,-- тормошатъ его,-- вставай, колода пьяная!... Долго ли будешь ты, всѣ чорты твоему батькѣ, какъ безногая кобыла валяться? Три ведра воды уже на чортову голову пошло, выльемъ и четвертое.
   "Хочетъ, видно, человѣкъ попробовать, сильна ли у меня рука,-- думаетъ прадѣдъ,-- ей же Богу хочетъ!" Открылъ онъ глаза, наконецъ, да сейчасъ же и снова зажмурилъ, такъ и рѣзнуло ихъ яркое солнце.
   "Ишь ты, чудасія,-- думаетъ, -- былъ, кажись, вечеръ и вдругъ день сталъ... можетъ, и ошиблось какъ-нибудь солнце".
   -- Очухался!-- слышитъ онъ надъ собою прежній голосъ.-- Слава Богу, добудились, открылъ, чортовъ сынъ, глаза, да снова закрылъ... Вставай же, пьяная гадюка, а не то...
   Тутъ ему дали такого здороваго штурханца {Толчокъ кулакомъ въ ребра.}, что бѣдняга волей-неволей открылъ снова глаза. Смотритъ и себѣ не вѣритъ: стоитъ ясное утро, а два гетманскихъ стража, одинъ поменьше, потолще да поспокойнѣе, а другой повыше, потоньше и погорячѣе, такъ и бьются надъ нимъ.
   -- Очухался, чортовъ сынъ?... Вставай же!-- говорятъ ему.
   -- А зачѣмъ бы мнѣ и вставать?-- спрашиваетъ прадѣдъ.
   -- Слышишь, Микито,-- говоритъ тотъ, что погорячѣе, тому, что потолще,-- и еще спрашиваетъ, бисовъ сынъ, зачѣмъ ему вставать... Гетманъ кличетъ!
   -- Гетманъ кличетъ?-- размышлялъ вслухъ прадѣдъ.-- А зачѣмъ же бы это и понадобился я гетману?
   -- Вотъ такъ чудакъ, Микито,-- слышишь, какой чудакъ,-- удивился болѣе горячій посланецъ,-- зачѣмъ понадобился гетману, спрашиваетъ... Да затѣмъ, чортовъ сынъ, чтобы повѣсить тебя: на первомъ сукѣ,-- вотъ зачѣмъ!
   -- А за что же меня и вѣшать, добрый человѣкъ?-- такъ же невозмутимо спрашиваетъ прадѣдъ, все еще плохо соображая.
   -- Не пей горилки, бисово отродье...
   -- Не пей горилки,-- размышлялъ прадѣдъ.-- А развѣ же я на вартѣ {На часахъ.} стою, что мнѣ нельзя пить горилки?
   -- Что-жь, Остапъ,-- вмѣшался, наконецъ, спокойный Микита,-- человѣкъ этотъ правду говоритъ. Если не на вартѣ, то отчего бы ему и не выпить горилки?... На то она и горилка, чтобы ее пить...
   -- Вотъ и видно сейчасъ разумнаго человѣка, -- говоритъ прадѣдъ,-- ей Богу же видно... Не лается, какъ москаль или перекупка базарная, а умныя слова говоритъ... И ей-Богу же умныя! Какъ не пить горилки, когда на то ее и гонятъ люди?
   -- Ну, ну, разговаривай еще!-- перебилъ его горячій Остапъ, однако, значительно уже помягче.-- Сказано тебѣ, самъ вельможный гетманъ тебя кличитъ... Очухайся, да иди...
   -- Что-жь, и пойду,-- говоритъ прадѣдъ,-- отчего не пойдти, -- и самому гетману такъ скажу... Святая правда, люблю я горилку, ну, а кто же ее и не любитъ, люди добрые?
   -- Оно такъ, конечно, -- вздохнулъ почему-то Микита,-- всѣ ее, проклятую, любятъ... А только, все-таки, нужно тебѣ идти, козаче... Нужно идти!...
   

II.

   А прадѣдъ про все забылъ... И козака того забылъ, и уговоръ свой, и слово свое,-- какъ рукой сняло. Такъ и отшибла у него память нечистая, знать, сила. Жутко ему стало, какъ понялъ, наконецъ, что и въ самомъ дѣлѣ поведутъ его къ гетману. Сами знаете, чай, легко ли оно простому козаку было стать передъ ясными очами вельможнаго, особенно, если душа чуяла кое-что такое за собой, что не всякому по вкусу оно пришлось бы. "Чтобъ это гетману понадобилось, и какъ же онъ узналъ, вельможный,-- думаетъ прадѣдъ,-- что есть такой козакъ Перерубенко на свѣтѣ? Ге-ге, безпремѣнно,-- думаетъ,-- это Солохины каверзы, ей-Богу же ея, потому клялась вѣдьма, что и до вельможнаго доберется, какъ я съ кумой... того!...-- зачесалъ прадѣдъ чубъ.-- А, можетъ, ещеи не Солохины,-- думаетъ,-- можетъ Хивря, чорты-бъ ея батька взяли... тоже, вѣдь, зубъ на меня имѣетъ, и тоже клялась... Ге, а вотъ же и не Хивря,-- ей-Богу, не она, а дьякъ... Никто другой, какъ дьякъ, чтобъ ему подавиться, наплелъ на меня!... Такъ и есть, что дьякъ,-- потому здорово саданулъ его, чорты-бъ его всѣ взяли, когда онъ застукалъ насъ въ коморѣ съ дьячихой...А, можетъ, и на дьяка напраслина, можетъ..." Но тутъ уже сплюнулъ прадѣдъ съ досады, да и сталъ оправлять на себѣ жупанъ, поясъ подтянулъ, саблю прицѣпилъ, какъ слѣдуетъ. "Много ихъ наберется,-- думаетъ,-- не разберешь, который это мнѣ подстроилъ, анафемскія души, чтобъ имъ въ нѣмецкой смолѣ кипѣть, да съ нечистымъ на томъ свѣтѣ цѣловаться!... Эхъ, а правду же люди говорили, что не хорошо женихаться!" -- вздохнулъ бѣдняга, да и сталъ ни живъ, ни мертвъ передъ гетманомъ. Глянулъ на него вельможный и усмѣхнулся довольный, -- любилъ онъ, правду сказать, добрыхъ и рослыхъ Козаковъ.
   -- Ты ли будешь Петро Перерубенко?-- спрашиваетъ.
   -- Я самый, вельможный гетманъ,-- отвѣчаетъ прадѣдъ съ поклономъ.-- Такъ и батька моего звали...
   -- Такъ не онъ ли это, -- опять спрашиваетъ гетманъ, -- не отецъ ли твой въ Сѣчи отъ вина сгорѣлъ?
   -- Должно такъ, что онъ, царствіе ему небесное,-- отвѣчаетъ прадѣдъ, -- потому что дѣйствительно такой слухъ въ народѣ есть... Оно, конечно,-- говоритъ,-- смерть разная бываетъ, а только всякая въ руцѣ Божіей, такъ и въ Писаніи сказано.-- И самъ себѣ удивился прадѣдъ, гдѣ у него смѣлость взялась на слово такое.
   -- И вѣрно, что сказано,-- говоритъ вельможный.-- Молодецъ же ты, Петро, что чтишь отцовскую память... А твой батько лихой козакъ былъ, славный лыцарь, царствіе ему небесное, и хорошо я его помню, потому что нѣкогда мы куренными товарищами были въ кошѣ... И враги наши, должно быть, хорошо его помнятъ, потому что всегда онъ, бывало, въ первыхъ рядахъ стоялъ... Дай Богъ и тебѣ такимъ быть,-- говоритъ гетманъ.
   Какъ заслышалъ эти слова прадѣдъ, такъ ровно бы полведра однимъ духомъ хватилъ, даже разцвѣлъ весь... Поклонился онъ низко, положилъ руку на рукоять сабли, да и говоритъ вельможному:
   -- Повели только, ясный гетманъ, батько козачій, только слово скажи и увидишь, что не осрамлю я памяти отцовской... До смерти стоять буду, и гдѣ велишь, тамъ и лягу головою.
   Усмѣхнулся на такія слова гетманъ.
   -- Хорошо сказалъ,-- говоритъ,-- козацкія это слова, видно, не перемерли еще молодцы въ Украинѣ... Ну, а теперь скажи мнѣ, Петро,-- спрашиваетъ,-- за что тебя ласымъ зовутъ?
   Даже въ жаръ кинуло прадѣда и невольно потянулась у него рука къ затылку. "Ишь ты,-- думаетъ,-- дьякъ проклятый что надѣлалъ!" Поперхнулся, но оправился козакъ.
   -- Не я себя зову такъ, вельможный, а люди,-- отвѣчаетъ,-- такъ имъ и знать, за что.
   Засмѣялся гетманъ.
   -- Пусть и такъ будетъ, Петро, -- вижу, ловкій ты козакъ, правду мнѣ говорили о тебѣ... Ну, да не наласовался ли ты ужь достаточно, не пора ли за дѣло, козакъ, а?
   -- Не бѣгу я отъ козацкаго дѣла, вельможный гетманъ,-- отвѣчаетъ прадѣдъ, у котораго отлегло на сердцѣ сразу, -- укажи, только... Въ адъ пошли, и туда пойду...
   -- Ну, въ адъ оно далеко будетъ, да и незачѣмъ пока, -- засмѣялся снова гетманъ.-- А пошлю я тебя, Петро, все-таки, пошлю, потому что мнѣ указали тебя, какъ добраго козака, а такого мнѣ и нужно... Да и самъ я,-- говоритъ вельможный,-- вижу, что ты малый не промахъ. Слушай же, Петро, да хорошо слушай, а языкъ, смотри, держи самъ крѣпко за зубами... Проберись къ хану Селимъ-Гирею {Селимъ-Гирей (1671--1678) -- крымскій вассалъ султана, долго воевавшій съ Москвою и помогавшій Дорошенкѣ.} и во что бы то ни стало постарайся склонить его на нашу сторону; я и грамоту тебѣ дамъ къ нему... Въ дружбѣ съ нимъ были мы до сихъ поръ, проси же его, чтобы не измѣнилъэтой дружбѣ и подалъ намъ помощь. Если самъ не можетъ, пусть пришлетъ съ ордой сына своего Азамата... Да скажи ему, что и Сѣрко съ запорожцами теперь на нашей сторонѣ. Стоитъ же ханъ съ таборомъ {Отрядомъ.} подъ Перекопомъ, проберешься ли ты Лугомъ {Великій Лугъ -- днѣпровскія плавни, болотныя, покрытыя камышомъ, а мѣстами густыми порослями вербы, осоки и кое-гдѣ даже дуба,-- въ тѣ времена, конечно.}?-- и зорко глянулъ на него гетманъ.
   -- Проберусь, если Богъ поможетъ,-- твердо отвѣтилъ прадѣдъ,-- а не проберусь, значитъ, и ждать меня живымъ нечего будетъ.
   -- Хорошо, Петро, -- говоритъ вельможный.-- Такъ. Ну, а грамоту мою не отнимутъ у тебя?
   -- Развѣ у мертваго,-- отвѣчаетъ прадѣдъ.
   -- Ни у живаго, ни у мертваго, слышишь, козакъ?-- внушительно заговорилъ гетманъ.-- Помирать будешь -- смерть задержи и сначала грамоту уничтожь. Для того и совѣтую тебѣ выбрать товарища въ путь, самъ выбери,-- вдвоемъ спорѣе будетъ... Ну, ступай же, козакъ, вотъ тебѣ моя грамота и пусть хранитъ тебя Пречистая... Прощай, Петро!
   Пошелъ прадѣдъ веселый,-- какой козакъ не повеселѣлъ бы отъ такой чести?-- живо снарядился, товарища себѣ выбралъ хорошаго, побратима своего, да и вскочилъ на воронаго, а конь у него былъ знатный,-- у мурзы татарскаго взялъ онъ его съ бою. Не одна молодица на встрѣчу ему выбѣгала,-- куды, Петро, Богъ несетъ?-- спрашивала съ тревогой и глазами на садочекъ моргала, да не таковъ покойный былъ, чтобъ отъ козацкаго дѣла по садамъ являться. Выѣхали козаки въ поле, прадѣдъ и говоритъ побратиму:
   -- Вотъ что я скажу тебѣ, Тарасъ, побратимъ мой... Ѣдемъ мы,-- говоритъ,-- по большому дѣлу, нужно намъ зарокъ дать, чтобы бѣды не вышло.
   -- Какой зарокъ?-- спрашиваетъ его побратимъ, Тарасъ Квачъ.
   -- А такой зарокъ,-- говоритъ,-- чтобы перво-на-перво съ бабами не женихаться.
   -- Цуръ имъ и пекъ,-- отвѣчаетъ одноглазый Квачъ,-- другой глазъ вышибли ему въ бою ляхи.-- Развѣ не знаешь ты, Петро, что я не особенно охочъ до нихъ, то-есть не такъ я, правду сказать, какъ онѣ до меня не охочи?
   И правду говорилъ человѣкъ, потому хоть и славный былъ вояка, а съ виду очень неказистъ былъ.
   -- Чтобъ имъ, сорокамъ,-- говоритъ,-- такое приснилось, какое у чорта рогатаго бываетъ... И знать ихъ не хочу... А какой же еще зарокъ будетъ, Петро?-- спрашиваетъ.
   -- А такой зарокъ еще,-- говоритъ прадѣдъ,-- чтобъ горилки не пить.
   Поскребъ побратимъ затылокъ.
   -- Горилки не пить, -- вишь ты!-- говоритъ.-- Да зачѣмъ бы мнѣ,-- говоритъ,-- и зарекаться, когда она, проклятая, чтобъ ей ни отца, ни матери не знать, и такъ ужь какъ будто опротивъла мнѣ вовсе?... Ей же Богу опротивъла...
   -- Тѣмъ и лучше,-- говоритъ прадѣдъ.-- Ну, а мнѣ, грѣшному, признаться, не дошло до этого. Тянетъ меня, чтобъ тому въ огнѣ горѣть, кто ее выдумалъ! Ну, да я больше маленькой чарки лить не буду... Такъ, са-а-мую маленькую, какъ бабій глотокъ, не больше...
   -- Одну чарку, да еще маленькую,-- говоритъ побратимъ,-- оно, конечно, ничего не значитъ... А только же правду говорю я, что опротивѣла она мнѣ... Вотъ лопни глазъ мой послѣдній, если вру...
   И погнали казаки коней.
   

III.

   Ѣхали козаки, ѣхали, много пути проѣхали, всего натерпѣлись молодцы, много кое-чего насмотрѣлись, бѣду всякую видѣли, а кое-гдѣ и до сабель у нихъ доходило... Ну, да выбрались въ степь, наконецъ, ѣдутъ себѣ Великимъ Лугомъ. И кони даже новеселѣе стали, степь почуявъ,-- пофыркиваютъ широкими, горячими ноздрями, идутъ себѣ вольнымъ ходомъ. Куда ни глянь, все степь, да степь одна, а надъ нею, зеленою, опрокинулось куполомъ голубое небо, точно бы необъятная бирюзовая чаша, и упирается краями въ землю. Кругомъ "ни кусточка, ни бугрочка" -- вольно ходить вѣтру и тихо колышетъ онъ высокую, зеленую траву, отчего и кажется, будто плыветъ степь, какъ вода движется... И солнце веселѣе свѣтитъ надъ степью, потому что и въ степи, какъ въ морѣ, не бываетъ тѣни,-- нечему и некому закрывать свѣтъ ясный. Только отъ всадника тянется тѣнь, да отъ высокихъ степныхъ могилъ ложатся темныя пятна, но могилы такъ же рѣдко встрѣчаются въ степи, какъ и всадникъ... Вотъ и орелъ еще, когда, распластавъ широкія крылья, взлетаетъ надъ степью, кидаетъ на нее быстро улетающую тѣневую дымку...
   Идутъ козаки день, ѣдутъ другой, вотъ и третій къ концу подходитъ,-- немного уже пути имъ осталось. Спустилось солнце, мѣсяцъ блѣднолицый показался, уже и зори тихія кое-гдѣ заалѣли,-- пора привалъ дѣлать. Подъѣхали козаки къ высокой могилѣ, стреножили коней, разостлали свои свиты, сѣдла подъ головы положили, въ головахъ, какъ водится, воткнули копья, а съ боковъ пистоли поклали, да и спать собрались. Только слышатъ, вдругъ, ровно бы завыло что въ степи.
   -- Я не я буду,-- говоритъ чуткій Квачъ,-- если это не песъ воетъ.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчаетъ прадѣдъ,-- быть этого не можетъ. Откуда же,-- говоритъ,-- и взяться псу, когда жилья кругомъ нѣтъ?... Не песъ это...
   -- А что же, по-твоему?-- спрашиваетъ побратимъ.
   -- Кто его знаетъ,-- говоритъ,-- что,-- мало ли въ степи чего водится? Разное водится...
   -- А вотъ же и песъ,-- отвѣчаетъ побратимъ, прислушавшись,-- ей же Богу песъ...
   -- А и не песъ!-- настаиваетъ на своемъ прадѣдъ.
   -- Ну, стой же, коли такъ,-- говоритъ побратимъ,-- Взберусь я на могилу, да и погляжу съ нея, -- можетъ, что и увижу, посмотримъ, чья правда будетъ.
   Влѣзъ Тарасъ на могилу, оглядѣлся кругомъ, да и кличетъ прадѣда.
   -- А, ну-ка, лышень, иди сюда,-- погляди, что намъ Богъ послалъ!
   Полѣзъ себѣ и прадѣдъ, посмотрѣлъ вдаль,-- что за диво, въ самомъ дѣлѣ? Видитъ,-- такъ, въ верстѣ, не больше,-- глубокая балка, а въ ней какъ бы хата стоитъ и такъ и свѣтитъ въ окна огнями.
   -- Что за диво?-- говоритъ,-- и въ самомъ дѣлѣ жилье!
   -- Не жилье,-- говоритъ повеселѣвшій Тарасъ,-- а корчма...
   -- Можетъ, и кормча.
   -- Ей же Богу, корчма, -- говоритъ побратимъ, -- я духомъ чую ее... Потяни, Петро, носомъ, развѣ не учуешь горилки?
   Потянулъ прадѣдъ носомъ и даже сплюнулъ.
   -- Изъ самомъ дѣлѣ, -- говоритъ, -- какъ будто слышно... Ишь, ты, анаѳемская, какъ далеко разитъ!
   Сошли они съ могилы, а Тарасъ и говоритъ ему:
   -- Не завернуть ли намъ въ корчму, побратимъ?... Ей-Богу же лучше завернуть... Въ степи оно, какъ будто, и не такъ, чтобы совсѣмъ хорошо ночевать, да и конямъ овесъ найдется, а давно они, бѣдные, овса не видали, подтянулись на травѣ одной...
   -- Оно бы можно,-- отвѣчаетъ прадѣдъ,-- отчего же и не завернуть... Извѣстное дѣло, въ кормчѣ не въ примѣръ лучше будетъ, чѣмъ въ степи голой, да только боязно мнѣ, побратимъ,-- самъ знаешь, по какому дѣлу ѣдемъ... Тебѣ оно ничего,-- говоритъ, -- коли проклятая горилка опротивѣла и въ ротъ не идетъ, ну, а меня она потянетъ... За версту, вотъ, и то въ носу крутитъ, чтобъ ей горько стало!
   -- А ты не пей,-- говоритъ Квачъ,-- пусть себѣ крутитъ... Плюнь на нее, поганую! Развѣ такъ... самую маленькую, отъ холода...
   -- Нѣтъ,-- говоритъ прадѣдъ,-- знаю я себя... Не пойду!
   -- А иди-жь, побратимъ!
   -- А вотъ же и не пойду, ей-Богу, не пойду, хоть силкомъ тащи,-- отвѣчаетъ прадѣдъ.-- Иди себѣ одинъ...
   Поговорили они такъ, поговорили, да и побѣжалъ побратимъ одинъ.
   -- Погляди,-- сказалъ,-- Петро, коней, а я духомъ сбѣгаю,-- обогрѣюсь только, потому что оно, какъ будто, и морозитъ меня малость... Да и овса кстати конямъ прихвачу...
   И остался прадѣдъ одинъ въ степи.
   

IV.

   Ой, и свѣтитъ мѣсяцъ, свѣтитъ ясный,-- вся степь широкая мрѣетъ отъ него молочнымъ свѣтомъ, только въ балку не хочетъ заглянуть бѣлолицый, оттого и стоитъ такой глубокій мракъ въ темной балкѣ. Нехорошее, знать, мѣсто, потому, извѣстно, что заказано оно мѣсяцы Господомъ заглядывать туда, гдѣ недоброе творится, да на бѣду свою не всѣ люди это помнятъ. Смотритъ мѣсяцъ козаку прямо въ очи, потому что чиста душа козацкая, и тотъ слѣдитъ за нимъ очами, какъ плыветъ онъ безшумно по небесной степи, кое-гдѣ только задѣвая легкія тучки, отчего онѣ и загораются сейчасъ же чистымъ серебромъ да золотомъ... Глядитъ прадѣдъ и на тихія, ясныя зори, какъ онѣ другъ къ дружкѣ въ гости летаютъ, хороводы по небу кружатъ, а не то и "шуляка" {Игра въ ястреба.} играютъ, отъ котораго улепетываютъ такъ быстро, что и глазомъ не услѣдишь. Долго лежалъ онъ такъ и глядѣлъ, а все ему сна не было. Только, вдругъ, слышитъ: задрожало, зазвенѣло, звякнуло что-то въ тихомъ, неподвижномъ воздухѣ. Прислушался козакъ, а это музыка звенитъ, такъ и расплывается изъ балки по степи... Бубенъ гремитъ, скрипочки "гандзю" напиливаютъ, такъ и заливаются,-- цимбалики то звякнутъ, задрожатъ легкимъ тихимъ стономъ, то замрутъ на мгновенье,-- хоть сейчасъ въ плясъ иди, -- такъ и зовутъ, манятъ козацкую душу. "Ге,-- думаетъ прадѣдъ,-- а это, знать, въ корчмѣ банкетъ идетъ, да и знатный же, видно, банкетъ, чортъ бы его взялъ! Вотъ и засидѣлся товарищъ въ теплой корчмѣ, а ты лежи себѣ въ степи колодою!" Разсердился даже прадѣдъ, но сейчасъ же вспомнилъ, что грѣхъ оно на побратима сердиться. "Лучше бы,-- думаетъ,-- чѣмъ сердиться, провѣдать бы его,-- не приходитъ ли ему бѣда какая? Грѣхъ оно, извѣстное дѣло, побратима въ бѣдѣ оставлять". Думалъ такъ прадѣдъ, думалъ, а музыка гудитъ себѣ и топотъ даже доноситься сталъ, ровно бы гопака люди откалывали. И надумай онъ вдругъ, что и въ самомъ дѣлѣ ему провѣдать должно, не въ бѣдѣ ли какой товарищъ?... Почесалъ затылокъ, поднялся, сѣлъ, послушалъ еще немного, еще почесалъ да головой раскинулъ и говоритъ себѣ, наконецъ: "А что-жь, оно и ей-Богу слѣдовало бы побратима провѣдать, можетъ, и въ самомъ дѣлѣ ему бѣда какая грозитъ, не дай Боже!" Хорошій товарищъ былъ прадѣдъ, вѣрный.
   Поднялся, подтянулъ саблю, коней осмотрѣлъ, хорошо ли стреножены, да и побрелъ въ балку на выручку побратима, если бы тому что-нибудь понадобилось. Идетъ, видитъ -- горитъ корчма огнями, музыка гудитъ, плясъ слышенъ, и чѣмъ ближе, тѣмъ сильнѣе гудитъ, такъ и заливается музыка, такъ и выстукиваютъ каблуками гопъ, да гопъ!-- даже воздухъ дрожитъ. "Ишь ты, дьявольская музыка, -- говоритъ, -- какъ хорошо играетъ, анаѳемская,-- сами собой ноги выкрутасы разные выдѣлываютъ!" -- чуть не заплясалъ даже прадѣдъ. Подходитъ, заглянулъ въ одно окно -- жидъ-корчмарь съ жидовкой да бахурами своими шабашъ справляютъ. "Вотъ оно какъ,-- думаетъ,-- такъ завтра, значитъ, воскресенье будетъ!" -- за дорогу казаки и дни потеряли. "Что же это за нехристи подъ праздникъ банкетъ справляютъ?" -- говоритъ и чубъ даже зачесалъ, а у самого такъ и вывертываетъ ноги дьявольская музыка. Подошелъ къ другой половинѣ, смотритъ,-- Господи ты Боже мой!-- одни пани да паны,-- полная корчма пановъ,-- музыка пилитъ, мазурку откалываютъ, а съ боку, въ сторонкѣ, на таганкѣ варенуху {Водка, прокипяченная въ плотно замазанномъ горшкѣ съ пряностями и медомъ.} варятъ, да такую славную варенуху, что у прадѣда черезъ стекло и то въ носу завертѣло... Только духъ успѣлъ затаить, а то и чихнулъ бы такъ на всю степь широкую. "Ишь ты,-- думаетъ,-- какую знатную штуку варятъ бисовы дѣти! И что это у нихъ за праздникъ такой сегодня,-- не чорта ли въ гости ждутъ?"
   Почесалъ опять чубъ, да и вспомнилъ про товарища. "Ищетъ его глазами, -- когда, глядь, анъ побратимъ на лавкѣ сидитъ, съ панями жартуетъ, туды-сюды однимъ своимъ окомъ стрѣляетъ, точно бы и нивѣсть какой парубокъ. Даже себѣ не вѣритъ прадѣдъ и ротъ раскрылъ.
   -- Вишь, чортовъ сынъ,-- говоритъ,-- а еще увѣрялъ, что и неохочъ будто!... "Да и то удивительно,-- думаетъ,-- съ чего это пани такъ и льнутъ къ нему, одноглазому, ровно мухи на медъ липнутъ? Что за чудасія?" -- Покрутилъ прадѣдъ усъ и только было подумалъ, не зайти ли ему въ корчму, побратима провѣдать, анъ тутъ кто-то хлопъ его по плечу. Обернулся покойный и разставилъ руки отъ изумленія. Стоитъ передъ нимъ, видитъ, какой-то блѣдный, преблѣдный козакъ въ богатомъ жупанѣ, смотритъ въ глаза и улыбается блѣдными губами.
   -- Здорово, Петро,-- говоритъ,-- не признаешь, что ли? Неужто такъ-таки и забылъ ты уговоръ нашъ?
   Тутъ только вспомнилъ прадѣдъ и козака того, и уговоръ свой.
   -- Бувай здоровъ,-- отвѣчаетъ изумленный прадѣдъ и полѣзъ рукой подъ шапку.-- А признаться-таки,-- говоритъ,-- и забылъ я... Совсѣмъ память отшибло.
   -- Не бѣда, -- отвѣчаетъ козакъ,-- лишь бы теперь вспомнилъ... Ну, сдержи свое слово, выручай, козакъ!
   Зачесалъ прадѣдъ потылицу еще шибче.
   -- Гдѣ же мнѣ,-- говоритъ,-- выручать тебя?
   -- А здѣсь же,-- отвѣчаетъ блѣдный козакъ.
   -- Вотъ такъ оказія!-- удивляется прадѣдъ.-- Ну, а гдѣ же она, къ примѣру, твоя баба?
   Взялъ козакъ прадѣда за плечо, подвелъ его къ крайнему окну корчмы, указалъ въ это окно пальцемъ и сказалъ ему только: "Гляди!" Глянулъ прадѣдъ, да такъ и замеръ на мѣстѣ.
   Такой дивной красоты не видали его очи. Да и не слыхалъ онъ, чтобы могла быть такая красота на свѣтѣ, потому что, казалось ему, и глядѣть было страшно на красавицу, что предстала вдругъ его изумленному взору. Съ какимъ-то содроганіемъ глядѣлъ онъ на длинныя, до полу, черныя, густыя косы, на бѣлое чело, какъ бы вырѣзанное изъ кости, на тонкія, точно выведенныя, дугой брови и длинныя рѣсницы, на эти глаза, въ которыхъ таился какой-то страшный пламень вмѣстѣ съ безъисходною грустью. Жутко стало ему, но невольно потянулась его рука къ черному усу... Какъ ни жутко было, а, все-таки, неотразимо влекли къ себѣ добраго парубка и эти сочныя и тонкія, вмѣстѣ съ тѣмъ, губы, точно вымазанныя алою кровью, и эта пышная грудь, мѣрно дышавшая подъ расшитою сорочкой... Здорово закрутилъ козакъ молодецкій усъ, пожирая глазами сидѣвшую въ тоскѣ красавицу.
   "Ге, а чего-жь она тоскуетъ такъ, голубка, когда тутъ банкетъ идетъ?" -- подумалъ онъ, и только подумалъ, какъ сейчасъ же и зашепталъ ему блѣдный козакъ:
   -- Оттого тоскуетъ,-- шепчетъ,-- что меня нѣтъ съ ней... По уговору, мы видаемся только съ полуночи, Петро, ну, а съ полуночи, самъ знаешь, наступаетъ праздникъ... По праздникамъ мнѣ воля полагается и тебѣ въ самый разъ приступить!-- говоритъ.
   -- Ге,-- подумалъ прадѣдъ, покрутивъ усъ,-- чтобъ мнѣ горилки въ ротъ не попало, еслибъ я въ праздникъ ли, въ будень ли да ушелъ бы отъ такой голубки! Что я за дурень такой? Не я у нея, а она у меня запросила бы себѣ на праздникъ воли!-- Обернулся прадѣдъ, чтобы сказать это самое козаку, анъ того и слѣдъ простылъ. Удивился онъ, да не до того ему теперь было, чтобы удивляться чему-нибудь. Закрутилъ онъ усъ, чубъ поправилъ, и только было собрался жартъ выкинуть, въ оконце постучать красавицѣ, какъ вспомнилъ вдругъ про коней да оружіе въ степи.
   "Нѣтъ,-- думаетъ,-- прежде коней сюда приведу и скарбъ заберу..."
   Исправный козакъ былъ,-- одно слово...
   

V.

   Много ли, мало ли времени провозился прадѣдъ въ степи,-- извѣстное дѣло, не медлилъ онъ, -- но какъ вернулся назадъ, въ корчмѣ какъ будто и потише стало, грохоту такого не было. Можетъ, кто и домой уѣхалъ, нагулявшись досыта, а, можетъ, и варенуха проклятая, отъ которой у него все еще въ носу шиломъ крутило, угомонила пировавшихъ... Кто же не знаетъ, что отъ нея, анаѳемской, и добрый козакъ порой клонится, какъ былиночка отъ вѣтра, а тожъ была еще и хорошая варенуха, какой не доводилось еще прадѣду и носомъ чуять. Выстукалъ онъ въ оконце жида-корчмаря, спросилъ, гдѣ ему коней поставить, овса спросилъ, самъ отсыпалъ имъ по хорошей мѣрѣ, оправился, да и пошелъ отъ стойла черезъ дворъ въ корчму. Идетъ, сдѣлалъ шагъ, другой, только что поднялъ ногу, чтобы еще ступить, да какъ наткнется на что-то живое, такъ чуть и не растянулся пластомъ... "Съ нами крестная сила,-- говоритъ, -- кто это лежитъ колодою на пути, чтобъ ему глаза выскочили?" Глядитъ,-- что за диво?-- самъ себѣ не вѣритъ прадѣдъ... Лежитъ его побратимъ со свиньею въ лужѣ и такъ обнимается съ проклятою, ровно бы съ жинкою. Только что было собрался влѣпить поцѣлуй въ самый пяточекъ свинячій, какъ прадѣдъ и подними его за чубъ.
   -- Перекрестись,-- говоритъ,-- что съ тобою сталось?... Очумѣлъ ты, что ли?
   А тотъ стоитъ, шатается да глазомъ однимъ хлопаетъ. Потрясъ его прадѣдъ.
   -- Ахъ, ты, пьяница,-- говоритъ,-- а еще и брехалъ, что опротивъла ему горилка, а? Смотрите, люди добрые!
   Очухался побратимъ и тоже себѣ не вѣритъ. Скребетъ только затылокъ да сплевываетъ.
   -- Ей-Богу-жь,-- отвѣчаетъ,-- не брехалъ я... Ей же Богу, что опротивѣла...
   -- Опротивѣла!-- разсердился прадѣдъ.-- А зачѣмъ же ты нализался такъ, чортовъ сынъ?
   -- А вотъ же и не нализался,-- отвѣчаетъ.-- Ей же Богу, что не нализался, Петро, -- ни капельки не покоштовалъ... Даже и усовъ не замочилъ...
   -- Отчего же ты на ногахъ не стоишь?-- не вѣритъ ему прадѣдъ.
   -- Отъ духу,-- говоритъ,-- не стою, знать...Вотъ отъ чего...
   -- Отъ какого духу?
   -- Да отъ того самаго,-- отвѣчаетъ,-- отъ варенухи этой анаѳемской... Такой отъ нея духъ, Петро, такой духъ шелъ, что вотъ и ноги не держатъ.
   -- Положимъ,-- говоритъ прадѣдъ,-- духъ отъ нея крѣпкій, что и говорить... У меня самого,-- говоритъ,-- черезъ стекло, и то въ носу камари закусали, чтобъ ей до дна выкипѣть! А только, все-таки, дивно мнѣ это, побратимъ, чтобъ отъ духу одного козакъ свалился. Развѣ вотъ отъ того, можетъ быть, что опротивѣла она тебѣ и душа не принимаетъ?
   -- Эге-жь, Петро, отъ того,-- говоритъ,-- отъ самаго... ЕйБогу-жь отъ того!
   -- Ну, а со свиньей зачѣмъ ты женихался?-- спрашиваетъ прадѣдъ.
   -- Съ какою свиньей?-- говоритъ.-- Развѣ-жь то и свинья?
   -- А ну, глянь, лышень, прочухайся!-- говоритъ прадѣдъ, да и ткнулъ свинью ногой, а та какъ захрюкаетъ... Разставилъ побратимъ руки, да и сплюнулъ только.
   -- Тьфу ты, нечистая сила,-- говоритъ,-- вотъ такъ навожденіе!... А я-жь думалъ, что то баба!
   -- Какая баба?-- спрашиваетъ изумленный прадѣдъ.
   -- А такая-жь,-- говоритъ,-- все ко мнѣ въ корчмѣ приставала, чтобъ ей чорта цѣловать! Какъ комаръ причепилась: я отъ нея, а она за мною,-- такъ и кружитъ, вѣдьма проклятая... И сюда выбѣгала за мною... Вотъ такъ навожденье, -- говоритъ,-- тьфу, ты, вѣдьма проклятая!... Эхъ, Петро,-- говоритъ,-- не въ доброе, знать, мѣсто попали мы съ тобою...
   Дивится прадѣдъ и самъ думаетъ, что недоброе оно въ самомъ дѣлѣ мѣсто, да ничего не подѣлаешь, -- нужно уговоръ исполнить, слово козацкое додержать. "Опять же и красавица такая!" -- думаетъ. Хотѣлъ онъ затылокъ почесать, чтобы лучше разумомъ пораскинуть, пустилъ плечо побратима, а тотъ и грохнулся сейчасъ, такъ и не стоитъ на ногахъ.
   -- Охъ, Петро,-- со сна бормочетъ,-- дай ужь мнѣ выспаться,-- сильно дремота клонитъ...
   И захрапѣлъ онъ тутъ же. Постоялъ прадѣдъ, почесалъ чубъ, да и пошелъ въ корчму.
   

VI.

   Гуляютъ себѣ паны и пани въ корчмѣ, варенуху пьютъ, отъ которой такой чудный духъ идетъ, жартуютъ промежь себя, а прадѣдъ все стоитъ, какъ сталъ онъ въ боковушкѣ передъ грустною красавицей, и слова вымолвить не можетъ... Онѣмѣлъ козакъ, хоть и не глядитъ на него та, не замѣчаетъ, ровно бы и нѣтъ его совсѣмъ, даже не обернулась ни разу. Мало ли, долго ли глядѣлъ онъ такъ, только все же опомнился, наконецъ, покрутилъ усъ, да и говоритъ ей, хотя и робко сначала:
   -- А глянь же,-- говоритъ,-- красавица на меня... хоть глазкомъ однимъ погляди,-- проситъ.
   Даже не обернулась красавица.
   -- Зачѣмъ мнѣ глядѣть на тебя?-- отвѣчаетъ холоднымъ, насмѣшливымъ голосомъ.
   -- А затѣмъ, голубка моя,-- говоритъ прадѣдъ,-- что нѣтъ тебя краше на свѣтѣ... Такъ и молитъ душа твоего взгляда...
   -- Не новость мнѣ это,-- отвѣчаетъ,-- надоѣло мнѣ слышать одно и то же,-- и даже плечомъ повела съ досады.-- Не наглядишься, много васъ такихъ-то наберется, всѣ попросятъ...
   -- Ге, ге!-- засмѣялся уже смѣлѣе прадѣдъ, довольный, что какъ-никакъ, а завелъ-таки разговоръ.-- Ге... ге! А вотъ же и глянь... Можетъ быть, я да и не такой, какъ всѣ.
   -- Ты?-- спрашиваетъ полупрезрительно красавица. Повернулась и глянула.
   Жаромъ запылало прадѣдово сердце отъ ея взгляда, ровно бы мѣткая татарская стрѣла впилась въ это сердце, но и съ красавицей сталось что-то неладное. Глянула -- и не можетъ опустить длинныхъ рѣсницъ, не можетъ отвести^ широко раскрытыхъ изумленіемъ очей. Сами собой полуоткрылись удивленныя чудныя уста и замѣтно, хотя и слабо, зардѣлись румянцемъ ея щеки.
   -- Какъ ты похожъ...-- говоритъ удивленнымъ шепотомъ, но спохватилась, не договорила.
   -- На кого, голубка?-- спрашиваетъ прадѣдъ, усмѣхаясь.
   -- Все равно,-- говоритъ,-- на кого, козакъ, а только страшно похожъ... Словно двойникъ...
   Понялъ прадѣдъ, о комъ рѣчь, и сразу осмѣлился. Присѣлъ на лавку рядомъ съ изумленною красавицей, да и повелъ свое дѣло козакъ. Какъ ужь тутъ онъ крутилъ, водилъ, а только зашутили они шутки промежь себя,-- мастеръ былъ на то, что и говорить. Шутилъ онъ, шутилъ, да и протяни руку, какъ всякій добрый козакъ ее протягиваетъ, когда шутитъ съ бабой. "А, ну,-- говоритъ,-- погляжу, тонко-ль оно, полотно, на твоей сорочкѣ!-- сказалъ, да вдругъ и хвать назадъ руку,-- такое холодное нащупалъ, чуть не вскрикнулъ. "Эге-жь,-- думаетъ,-- а она же и вѣдьма!... Ей-Богу же, знать, вѣдьма... Ну, да пусть себѣ будетъ... Много ихъ такихъ, какъ тутъ разбирать, которая вѣдьма, а которая нѣтъ?"
   А красавица насупилась и даже вздрогнула сердито.
   -- Какія у тебя,-- говоритъ,-- горячія руки, козакъ.
   -- Отъ любви это,-- отвѣчаетъ прадѣдъ.
   -- Отъ любви?-- повторила та насмѣшливо и презрительно вмѣстѣ.-- Всѣ вы говорите о любви, а никто изъ васъ и любить не умѣетъ,-- и вздохнула горько.
   -- Ну, ужь неправда,-- обидѣлся прадѣдъ,-- можетъ, кто и не умѣетъ, а только я, слава Богу, этого еще ни отъ одной бабы не слыхалъ...
   -- Такъ отъ меня,-- говоритъ,-- послушай.
   -- Знать, плохо тебя любитъ человѣкъ твой, что ты и на другихъ клепаешь,-- говоритъ, усмѣхаючись, раздосадованный прадѣдъ.
   Обидѣлась та, такъ и вспыхнула, огнемъ загорѣлись очи.
   -- Меня?-- гордо переспросила красавица,-- да онъ рабомъ моимъ сталъ, такъ меня любитъ! Я покорила его, у него и воли своей не стало,-- захочу только, онъ весь мой... Но мало мнѣ этого, козакъ,-- грустно уже заговорила красавица,-- другаго проситъ душа, мало ей радости въ такой любви...
   -- А чего-жь бы тебѣ еще хотѣлось, къ примѣру?-- спрашиваетъ прадѣдъ.
   -- А того хотѣлось бы,-- заговорила она страстно, и чудныя очи ея зажглись горячимъ желаніемъ,-- того хотѣлось бы, козакъ, чтобы не я только покорила его, а и онъ меня. Чтобы не по моей волѣ сталъ онъ моимъ, а по своей же, чтобы, отдавъ мнѣ свою душу, онъ вѣчно желалъ бы меня, а не избѣгалъ, и такимъ желаньемъ самъ бы властвовалъ надо мной... Да гдѣ тебѣ, козакъ, понять мое желанье, всѣ вы хуже всякой слюнявой бабы будете... Вамъ только глазомъ моргни, вы и отца съ матерью забудете!-- съ вызывающимъ презрѣніемъ сказала красавица, а глаза ея такъ и впились въ прадѣда съ насмѣшкой.
   Вспыхнулъ, вскочилъ козакъ на такія рѣчи, да и закрутилъ молодецкій усъ гнѣвно.
   -- Нѣтъ, стой,-- говоритъ,-- не всѣ такіе, неправда твоя!
   И хорошъ же сталъ козакъ при этомъ, дивно хорошъ, молодецъ молодцомъ! Заблестѣли у него глаза, заходила богатырская грудь и смѣло посмотрѣлъ онъ красавицѣ въ очи, а та еще шире раскрыла ихъ, на него глядя. Точно бы невиданное видѣла она.
   -- Нѣтъ,-- говоритъ прадѣдъ,-- плохой тотъ козакъ, что за бабой забудетъ то, что ему помнить должно... Не такой я!
   Разсмѣялась красавица. Такъ и покатился звонкимъ серебромъ ея холодный, вызывающій, презрительно-надменный смѣхъ по всей корчмѣ и разсыпался, казалось, гулкимъ эхомъ далеко-далеко въ мирно дремавшей и молчаливой степи. Холодомъ разилъ этотъ смѣхъ и зло разобрало отъ него прадѣда, обидѣлся онъ,-- гордый козакъ былъ. Закусилъ усъ.
   "Ну, постой же, вѣдьма,-- думаетъ,-- гляди, чтобъ и я не посмѣялся еще!"
   А та выдвинула капризно свои чудныя уста, сощурила слегка глаза, склонила на бокъ голову и говоритъ ему, все еще дрожа отъ смѣха, не то дразня, не то насмѣхаясь:
   -- Молоко, знать, козакъ у тебя еще не совсѣмъ обсохло на губахъ, оттого и говоришь хвастливыя рѣчи... Только бы захотѣла я, и все забылъ бы ты для меня, козакъ, на свѣтѣ...
   -- А вотъ же и не все!-- задорно отвѣчаетъ прадѣдъ.
   -- Не все, говоришь?-- надменно и обидчиво протянула та, сверкая очами.-- Не все? Ой, не хвались, козакъ, пожалѣй свои молодые годы!-- и вызываетъ, и насмѣхается красавица.-- Ни за что загубишь жизнь свою, за одно мое слово отдашь ее, только пожелаю...
   -- Жизнь?-- говоритъ прадѣдъ.-- Да, жизнь, пожалуй, и не пожалѣю для тебя, красавица, да и какой козакъ жалѣетъ свою жизнь? Ну, а большаго... нѣтъ,-- говоритъ,-- большаго не отдамъ тебѣ!...
   -- Не отдашь? ой-ли?-- вызывающе дразнитъ она, раззадорилъ-таки ее козакъ.-- Большаго не отдашь? Ха, ха, ха!-- смѣется красавица.-- И душу отдашь, товарищей бросишь, самое мѣсто, гдѣ родился, забудешь... забудешь, кто ты и за чѣмъ послалъ тебя твой гетманъ... А въ тайную грамоту, что далъ тебѣ вельможный,-- говоритъ она со смѣхомъ,-- заверну я свои яркія ленты.
   Такъ и вздрогнулъ козакъ, такъ и вспыхнулъ, какъ порохъ. "Неужто-жь,-- думаетъ,-- проговорился побратимъ? Ахъ, онъ чортовъ сынъ!" Разгнѣвался онъ козацкимъ гнѣвомъ, поднялъ гордо голову и крѣпко сжала стальная рука рукоять отцовской сабли.
   -- Слушай,-- говоритъ смѣлымъ, громкимъ голосомъ,-- не хвалился я, не пустыя слова говорилъ, что и жизнь за тебя не пожалѣлъ бы, потому что,-- говоритъ,-- развѣ только слѣпой пожалѣлъ бы ее за такую красоту... Но, слушай, не болтай зря пустыхъ рѣчей, не касайся того, что, не бабьяго разума дѣло... Видишь ты эту старую отцовскую саблю? Много работала она въ козацкой рукѣ и съ москалемъ, и съ турчиномъ, и съ ляхомъ,-- со всякимъ, кого наносила бѣда на Украину... Слушай же, баба, какъ ни хороша ты, но да будетъ проклята моя правая рука,-- гнѣвно говоритъ прадѣдъ,-- если и на твоей бѣлой шеѣ не блеснула бы эта сабля, только коснись ты гетманской грамоты, хотя бы мнѣ и самому послѣ того не оставаться жильцомъ на бѣломъ свѣтѣ... Слышишь? Такъ помни же это!-- и еще сильнѣе сжалъ козакъ рукоять сабли.
   И вспыхнула красавица на такую рѣчь. Огнемъ запылали щеки, засверкали очи, гнѣвно сдвинулись брови, такъ и заходила пышная грудь подъ расшитою сорочкой. Вскочила надменная, разгнѣванная и топнула маленькою ножкой.
   -- Не боюсь я твоей сабли!-- говоритъ и дрожитъ вся съ досады,-- только пальцемъ двину и поднимется за меня такихъ сабель сотня!...
   -- Я и съ сотней биться стану!-- перебилъ гнѣвно прадѣдъ и еще сильнѣе разсердилъ ее, раздосадовалъ.
   -- Тысяча поднимется!-- перебиваетъ, не помня себя красавица,-- да не въ томъ дѣло,-- бейся себѣ, съ кѣмъ хочешь!-- смѣется презрительнымъ холоднымъ смѣхомъ.-- А вотъ же и ты послушай, козакъ... Только бровью поведу я, только глазомъ моргну тебѣ, и ты сейчасъ хоть татариномъ изъ козака станешь, щенкомъ у моихъ ногъ ползать будешь...
   Не могъ вынести прадѣдъ такой обиды, поблѣднѣлъ весь. Дрогнули у него губы.
   -- А ну, моргни?-- говоритъ.
   -- Хочешь?
   -- Хочу!-- отвѣчаетъ смѣло.
   -- А не пожалѣешь ли, козакъ? Подумай,-- насмѣхается та..
   -- Не бойся,-- говоритъ,-- попробуй... Вотъ сейчасъ такъ и стану изъ козака татариномъ... Моргни!
   Вскипѣла она,-- раззадорилъ ее бравый козакъ,-- и совсѣмъ потеряла отъ бабьей гордости голову. Задрожали тонкія ноздри, темныя, сверкавшія очи метнули огонь и еще сильнѣе заходила высокая грудь. Провела она бѣлою рукой по длиннымъ, густымъ косамъ и разсыпались тѣ до полу черною волной, еще ярче оттѣняя бѣлизну прелестнаго лица и лебединой шеи... Подняла темныя рѣсницы и дивныя очи метнули огненныя стрѣлы въ затрепетавшее козачье сердце... Вздрогнулъ козакъ,-- чуетъ онъ, что адскій огонь запылалъ въ его груди отъ этого взгляда, жжетъ его и туманитъ голову, но сжимаетъ еще козацкая рука отцовскую саблю.
   -- Не сдавайся!-- шепчетъ ему чей-то, ровно бы батьковскій голосъ, и крѣпится прадѣдъ. Такъ и влечетъ его кинуться къ ней, но стоитъ еще, бодро стоитъ козакъ.
   -- Ты самъ того хотѣлъ,-- говоритъ красавица,-- на, гляди же!
   И разорвала воротъ бѣлой, расшитой сорочки. Слетѣли покровы, разсыпались, покатились по полу бусы, и козачьимъ очамъ представилась женщина такой дивной красоты, какой не видали еще на землѣ ни солнце, ни блѣдный мѣсяцъ, какая только во снѣ можетъ явиться человѣку. Даже свѣтъ померкъ кругомъ отъ ярко сверкавшей бѣлизны этого тѣла, даже глазъ слабѣлъ и переставалъ различать ясно эти невиданно-чудныя, упругія формы неземной красоты... Воздухъ, и тотъ, казалось, замеръ и оцѣпенѣлъ отъ восторга, цѣлуя и лаская это тѣло... Все на свѣтѣ должно было затуманиться, замереть предъ такою красотой, погрузившись въ одно жадное созерцаніе,-- и дрогнула козачья рука на старой, завѣтной саблѣ, заглядѣлся, позабылся козакъ.
   -- Ну, и что же, помнишь ли еще что-нибудь на свѣтѣ?-- Звонко засмѣялась красавица и даже воздухъ задрожалъ серебрянымъ смѣхомъ надъ возможностью что-нибудь помнить.
   -- Помню!-- сами собой отвѣтили упрямыя уста, хотя и дрожала рука на рукояти сабли.
   -- Помнишь? Нѣтъ, неправда твоя, козакъ!-- страстно заговорила красавица и тонкія ноздри ея дрожали отъ волненія, а очи такъ и жгли, какъ пламя.-- Но постой же, только одно мгновеніе еще, и ты все позабудешь на свѣтѣ!-- задыхалась она отъ страстнаго волненія.-- Только одно мгновеніе!... Иди ко мнѣ, испробуй чару моей ласки! Ну, или же!... Ты любъ мнѣ, упрямецъ,-- слышишь?...
   И красавица протянула къ нему свои бѣлыя, полныя руки. Ея горячее дыханіе жгло ему лицо и туманило мысль и память. Вотъ-вотъ, казалось, эти бѣлыя руки обовьютъ его шею, какъ змѣи, сожмутъ и задушатъ,-- этотъ огонь ея дыханья высушитъ кровь въ его жилахъ, убьетъ противленье и волю... Все какъ-то спуталось у козака и закружилось сразу въ бѣшеномъ вихрѣ. Этотъ вихрь, казалось, поднялъ его, какъ былинку, и онъ помчался куда-то съ невообразимою быстротой, отъ которой задыхалась его богатырская грудь... Бѣлыя руки почти уже касались его шеи, еще мгновеніе... Но тутъ красавица вскрикнула и, какъ подстрѣленная птица, свалилась на землю.
   

VII.

   -- Спасибо-жь тебѣ, Петро,-- слышитъ вдругъ ошеломленный, какъ бы опьянѣлый даже прадѣдъ.-- Выручилъ ты меня, сдержалъ свое слово... Заслужу и я тебѣ, вотъ увидишь!-- говоритъ кто-то и хлопъ его по плечу какъ ледъ холодною рукой.
   Обернулся прадѣдъ, пришелъ немного въ себя и глазамъ не вѣритъ... Что за диво такое стряслось? Не поймешь, какъ оно и вышло... "Тьфу, ты, дьявольское навожденіе!" -- думаетъ. Оглядѣлся лучше, да и похолодѣлъ отъ ужаса.
   Нѣтъ ни чудной красавицы, ни корчмы, ни банкета,-- одна глухая, мрачная балка кругомъ, а надъ нею вверху плыветъ себѣ безмятежно полный блѣдный мѣсяцъ. Давно истлѣвшій надгробный крестъ лежитъ у зіяющей темной могилы, тутъ же бьется въ судорогѣ страшная, вся синяя, дряхлая и сѣдая вѣдьма, а рядомъ съ нимъ стоитъ знакомый козакъ въ богатомъ жупанѣ,-- да не козакъ, а мертвецъ,-- и смотритъ на него сквозь закрытыя вѣки мертвыми очами... Даже чубъ полѣзъ у прадѣда подъ шапкою въ гору.
   "Съ нами крестная сила!" -- думаетъ прадѣдъ и не можетъ отъ ужаса поднять для креста руку.
   -- Не бойся меня, Петро,-- слышитъ онъ, какъ говоритъ ему могильнымъ голосомъ мертвецъ,-- хоть и не живой я, а не врагъ тебѣ... Не бойся. Выручилъ ты меня и не забуду я твоей услуги. Ну, и ты, вѣдьма,-- говоритъ мертвецъ,-- прощай теперь, конченъ договоръ нашъ... Долго ты мною владѣла,-- буду я теперь лежать спокойно, давно ужь жаждетъ душа моя покоя... Видишь, Петро,-- говоритъ мертвецъ снова прадѣду, -- каково оно женихаться!... Связался я съ вѣдьмой, и даже могила не спасла меня,-- изъ могилы вызывала она меня для своей утѣхи... Охъ, и тяжко-жь мнѣ было, Петро!
   Застоналъ мертвецъ и такъ застоналъ, поднявъ къ мѣсяцу мертвыя руки, что все окрестъ застонало. Даже истлѣвшій крестъ дрогнулъ отъ этого стона.
   -- Ну, спасибо-жь тебѣ!-- говоритъ.-- Прощай пока!-- Сказалъ и свалился въ могилу, ровно бы и не было его вовсе.
   Не пришелъ еще въ себя прадѣдъ,-- двинуться съ мѣста не можетъ,-- а глядитъ -- тянется вдругъ къ нему проклятая вѣдьма, точно жаба, таращитъ на него зеленые круглые глаза...
   И глядѣть бралъ ужасъ, во что обернулась былая красавица, все чаровавшая неотразимою чарой неземной красоты. Синяя стала, беззубый ротъ ввалился глубоко, подбородокъ сошелся съ носомъ, уши вытянулись, какъ у летучей мыши, и жидкія пряди пожелтѣвшихъ отъ дряхлости, сѣдыхъ волосъ висѣли клочьями, какъ шерсть у мохнатой старой козы. Встала и улыбается прадѣду беззубымъ ртомъ, стрѣляетъ въ него круглыми зелеными глазами, подмаргиваетъ.
   -- Эхъ, и чего-жь это я такъ убивалась?-- шамкаетъ и взялась подъ бока руками, ровно молодица задорная.-- Ишь, какая невидаль: не хочешь любить -- и ступай себѣ въ свою домовину, чортъ съ тобой!... Одного потеряла, за то другаго нашла,-- еще и получше будетъ!... Правда, козакъ?-- спрашиваетъ и притоптываетъ по-козиному ногою.
   -- Это-жь, къ примѣру спросить, къ чему ты рѣчь свою клонишь?-- рѣшился, наконецъ, вымолвить прадѣдъ.
   -- Смѣшной ты, козакъ,-- жеманится вѣдьма,-- ровно бы и не знаешь самъ къ чему!...-- и моргнула еще бровью, проклятая.-- Любъ ты мнѣ, очень любъ,-- вотъ къ чему!... Давно я желала такого упрямца, ну, и покорилъ ты меня... Хи, хи, хи!... Иди-жь ко мнѣ, сизокрылый, приголублю, -- говоритъ, -- тебя, пригрѣю!-- еще и глаза закатила.
   Даже сплюнулъ прадѣдъ.
   -- Приголубь себѣ,-- говоритъ,-- бабусю, чорта лысаго, то и будетъ тебѣ пара... Да еще,-- говоритъ,-- смотри, чтобы мѣсяца не было, а то чорта перелякаешь {Испугаешь.}.
   Затряслась вѣдьма и зубами защелкала отъ злобы.
   -- Какъ, путаникъ бабій, джигунъ {Сорви голова, ловеласъ.} безголовый,-- кричитъ,-- такъ ты назадъ думаешь? Отбилъ меня отъ мужа, вдовой горемычной оставилъ, и отступать хочешь? Эге, нѣтъ же, безстыжіе твои глаза, не выпущу я, не на такую напалъ...
   -- Цуръ тебѣ и пекъ! Опомнись, вѣдьма!-- разсердился уже и прадѣдъ.-- Да тебѣ,-- говоритъ,-- мѣсто на огородѣ стоять, да воробьевъ пугать, а не съ козакомъ женихаться...Разсыпешься еще!
   -- Не разсыплюсь, -- отвѣчаетъ вѣдьма, -- не бойся! Гляди, какъ бы самъ не разсыпался!
   -- Перекрестись!-- уговариваетъ прадѣдъ, да и повернулся было уходить, анъ не тутъ-то было. Подскочила къ нему вѣдьма, да и руки костлявыя протянула.
   -- Стой,-- говоритъ,-- и не думай себѣ уходить, не пущу я... Вздумалъ отбивать, такъ и голубь теперь!
   Не до шутокъ прадѣду было, даже страшно стало, -- видитъ, прицѣпилась нечистая сила, какъ пьявка. Выхватилъ онъ саблю, взмахнулъ ею, да только разсмѣялась вѣдьма.
   -- Не боюсь я твоей сабли,-- говоритъ,-- захочу, и тысячу сабель подниму на тебя... Брось, говоритъ, да цѣлуй лучше, все равно не уйдешь!
   "Эге-жь, -- струхнулъ прадѣдъ, -- а оно-жь какъ будто и неладно выходитъ... Вотъ тебѣ и выручай человѣка!" Хотѣлъ онъ зачесать чубъ, да не до того, знать, было... И струхнулъ онъ-таки порядкомъ, да и въ гнѣвъ вошелъ.
   -- Пусть тебя слѣпой чортъ цѣлуетъ!-- говоритъ, и скокъ въ сторону, а вѣдьма за нимъ... онъ отъ нея, а она, проклятая, за нимъ, такъ и кружатъ вкругъ могилы, ровно кошка съ мышью. Кружили они такъ, кружили, то въ эту сторону, то въ ту кинется прадѣдъ, задыхаться сталъ уже, чуетъ, что нагонитъ его вѣдьма, да какъ закричитъ онъ тутъ не своимъ голосомъ: "Ой, ратуйте, кому душа христіанская дорога!" -- такъ ровно громъ по степи прошелъ... И что же вы думаете, люди добрые? Глядитъ прадѣдъ, откуда ни возьмись, летятъ на его голосъ бабы разныя. Своимъ глазамъ не вѣритъ: и Солоха тутъ, и Хивря вдова, и кума, и дьячиха, и сколько ихъ еще набралось, такъ и счесть нельзя, -- всѣ тутъ были, кому онъ только медовые лясы точилъ. Да какъ накинутся всѣ на чортову вѣдьму, какъ сцѣпятся съ нею, да и дружка съ дружкой, такъ одной трескотни и перебранки на десять ярмарокъ хватило бы. Тычутъ, рвутъ и каждая кричитъ себѣ: "Мой онъ!" -- "Хоть и путаникъ,-- кричатъ,-- обманщикъ бабій, а никому не отдамъ, никому не уступлю! "-- кричитъ каждая. Глядитъ козакъ и не знаетъ, вѣрить ему или не вѣрить, да какъ тутъ не повѣрить, когда своими глазами видишь, и каждая баба, притомъ же, и лаетъ тебя, и норовитъ за что-нибудь ухватить, чтобы другой не дать. "Эге-жь,-- думаетъ,-- а вотъ же я такъ и не зналъ, что каждая изъ нихъ вѣдьма. Ей-Богу же не зналъ!... Да и не было того тоже, чтобы на хвостъ когда наткнулся, и никогда даже но было, вотъ не сойди я!...Что за чудасія!" -- думаетъ... Да улучивъ минуту, лишь тѣ расходились хорошо, какъ припуститъ козакъ, какъ махнетъ изо всѣхъ силъ, такъ и вѣтру бы не догнать его. Летитъ со всѣхъ ногъ, самъ не знаетъ куда, несется ровно конь безъ узды. Видитъ -- и корчма уже передъ нимъ, и побратимъ стоитъ, спину себѣ почесываетъ сонный да по сторонамъ озирается: "Ровно бы,-- говоритъ,-- Петро кричалъ, на помощь звалъ!" А прадѣдъ и остановиться не можетъ. Такъ прямо и влетѣлъ въ стогъ и съ самою головой въ сѣно зарылся. Только побратима вспугнулъ; тому показалось, что конь промчался, даже "тпрр!" закричалъ съ просонокъ.
   "Ну, -- думаетъ, -- отдѣлался какъ-никакъ!... И принесла-жь ихъ нелегкая видимо-невидимо!... На смерть защипали бы, кабы не удралъ, чтобъ имъ до смерти сладкаго не пробовать!... А вотъ же,-- думаетъ,-- и пригодилось-таки мнѣ жениханье, ей-Богу же пригодились. Что тамъ ни говори, а слопала бы меня вѣдьма анаѳемская, кабы не тѣ".
   Да только рано еще порадовался козакъ. Слышитъ, вдругъ, шумъ идетъ, ровно бы топотъ большой. "Эге-жь,-- думаетъ,-- а это онѣ, проклятыя, за мною, знать, гонятъ!" -- да и юркнулъ поглубже въ сѣно. Лежитъ и слышитъ, крикъ и брань поднялись такіе, ровно бы на ярмаркѣ. "Держи,-- радуются проклятыя, -- нашли его!... Вотъ онъ, чтобъ ему въ огнѣ горѣть!" Догадался прадѣдъ, что это вѣдьмы, знать, на побратима наскочили, да въ темнотѣ не разобрали хорошенько,-- а мѣсяца не было уже на ту пору, ушелъ съ неба,-- догадался, а и слово боится сказать, гдѣ тутъ, дрожитъ только. "Ничего ему,-- думаетъ,-- не будетъ. Какъ разглядятъ, проклятыя, что это не я, а одноглазый Тарасъ, то и кинутъ его, оставятъ въ покоѣ. Какъ бы, вотъ, только въ стогѣ не стали шарить!" Дрожитъ бѣдняга, зубъ на зубъ у него не попадетъ, а все прислушивается, хоть и плохо оно слышно ему было. И слышитъ, вдругъ, ровно бы вѣдьминъ голосъ, глухой и грубый такой, спрашиваетъ побратима:
   -- А, ну, такой сякой сынъ,-- спрашиваетъ,-- кого-жь ты изъ насъ выбираешь себѣ?
   -- А всѣхъ!-- отвѣчаетъ одноглазый Тарасъ.
   -- Какъ же такъ, чортовъ сынъ, всѣхъ?-- кричатъ ему бабы вмѣстѣ.
   -- А такъ,-- говоритъ,-- всѣхъ... Мнѣ,-- говоритъ, -- чѣмъ больше, тѣмъ и лучше.
   "Вишь, ты какой, чорты-бъ его батька взяли, ласунъ!-- думаетъ прадѣдъ.-- Хоть и зовутъ меня "ласымъ", а вотъ же-жь я никогда такого не говорилъ, ей-Богу же, что никогда!... Да разрази меня громъ, еслибъ я сталъ съ такою поганою вѣдьмой женихаться!... А еще-жь говорилъ, чортовъ сынъ, что и не охочъ!" Думалъ такъ прадѣдъ, думалъ, но слышитъ, вдругъ, кричатъ Солоха съ дьячихой:
   -- Такой онъ всегда былъ... Такой самый путаникъ безстыжій!-- И Хивря тоже кричитъ, и другія. Хотѣлъ прадѣдъ закричать имъ въ гнѣвѣ: "Брешете, гавы {Сороки.} стрекотухи!" -- да побоялся, а, побратимъ и говоритъ:
   -- Эге-жь,-- говоритъ,-- такой я самый и есть... Козаку все равно,-- говоритъ,-- какая бы чарка ни была, лишь бы горилка въ ней была хорошая... Не люблю я разбирать,-- говоритъ... И побратимъ мой, Петро,-- говоритъ,-- такой же...
   -- А и брешешь!-- не удержался отъ обиды прадѣдъ, да, къ. счастью, не разслышали вѣдьмы его шепотъ, -- не до того имъ, знать, было.
   -- А развѣ-жь ты не Петро?-- кричатъ.
   -- А нѣтъ же,-- говоритъ побратимъ,-- не Петро я!... Петро,-- говоритъ,-- теперь, должно быть, гдѣ-либо горилку пьетъ, либо съ бабой женихается... Не можетъ онъ безъ этого!
   -- Ахъ, ты, сорока брехливая!-- снова не удержался въ гнѣвѣ прадѣдъ.
   -- Кто же ты?-- спрашиваютъ проклятыя.
   -- Я Тарасъ,-- говоритъ побратимъ.-- Такъ и попъ крестилъ, такъ,-- говоритъ,-- и люди зовутъ... Вотъ кто я...
   Какъ заголосятъ вѣдьмы, какъ завизжатъ, подлыя, такъ прадѣда въ жаръ даже кинуло. "Тьфу, ты, нечистая тебя возьми!-- сплевываютъ, слышитъ, и Солоха, и Хивря, и другія всѣ, -- и впрямь,-- говорятъ,-- это Тарасъ одноглазый, чтобъ ему еще до смерти отъ вина сгорѣть! А мы,-- говорятъ,-- съ дуру подумали, что это Петро,-- вотъ тебѣ и разъ!... Ну,-- кричатъ,-- бѣсъ твоей матери, сбилъ ты насъ съ толку, далъ Петру улизнуть, говори-жь теперь, гдѣ онъ? Не скажешь,-- кричатъ,-- мы на тебя такую бѣду напустимъ, такую,-- кричатъ,-- бѣду, что и часъ свой проклянешь! Говори,-- кричатъ,-- гдѣ Петро?
   Въ самую середину стога забился уже прадѣдъ, а, все-таки, слышитъ, какъ побратимъ клянется, что не знаетъ, гдѣ онъ, что и въ очи давно не видалъ его... Кричатъ, визжатъ бабы, грозятъ всякимъ лихомъ, а тотъ все свое... И пошло тутъ такое, что и разобрать нельзя было, что оно такое... Только вдругъ видитъ прадѣдъ,-- черезъ груду сѣна видитъ,-- тянется къ нему страшная синяя вѣдьма, протягиваетъ костлявыя руки, смѣется беззубымъ ртомъ и смотритъ на него, въ упоръ смотритъ круглыми зелеными глазами.
   -- Вотъ гдѣ ты, Петрусь мой желанный!-- шамкаетъ чернымъ ртомъ,-- нашла я тебя таки... Ну, приголубь же меня, козакъ!
   Задрожалъ прадѣдъ, ровно бы въ холодную прорубь окунули человѣка. Побѣлѣлъ весь, какъ снѣгъ, чубъ поднялся кверху, чуетъ сердцемъ, что послѣдній часъ приходитъ. Охъ, и горько же стало ему помирать такою скверною смертью,-- не въ ратномъ полѣ, не въ бою за родину, какъ оно подобаетъ козаку, а въ костлявыхъ объятьяхъ старой вѣдьмы. Вспомнилъ онъ гетманскій приказъ, а синія, костлявыя руки уже тянутся къ нему, вотъ-вотъ схватятъ за горло и нѣтъ у него силъ шевельнуться даже... Да спасъ его Господь, пѣтуха разбудилъ... Какъ закричитъ тутъ пѣтухъ, какъ запоетъ вдругъ, такъ у бѣдняги сразу съ души камень свалился. "Слава тебѣ, Господи,-- шепчетъ бѣлыми устами,-- спасенъ я теперь!" А чортова вѣдьма затряслась сейчасъ, посинѣла еще больше, блеснули у нея глаза, какъ у совы, подняла вверхъ костлявыя руки и грозитъ въ безсильной уже злобѣ.
   -- Постой же, путаникъ,-- говоритъ проклятая,-- улизнулъ отъ меня, мужа отбивши, но отплачу я тебѣ... Крѣпко, -- говоритъ,-- попомнишь меня, разнесутъ твои кости черные вороны,-- и провалилась тутъ же въ самое пекло.
   А прадѣдъ и захрапѣлъ себѣ спокойно.
   

VIII.

   Сколько проспалъ козакъ, кто его знаетъ, разный сонъ бываетъ у человѣка, а только когда проснулся уже, то на дворѣ ясный день стоялъ. И все на свѣтѣ Божьемъ было такъ же, какъ оно и всегда бывало, ровно бы и ничего не случилось ночью. Такъ же и солнце свѣтило, и трава колыхалась, и кузька всякая стрекотала, и накаленный солнечнымъ жаромъ прозрачный воздухъ какъ бы дрожалъ и струился, а въ воздухѣ весело рѣяла мелкая пташка всякая. Самая балка не казалась теперь страшной, а корчма, въ которой случились такія необычныя вещи, выглядѣла даже домовито, такъ и манила укрыться въ нее отъ дневной жары. Одно только было дивно, чего никакъ не могъ понять прадѣдъ: проснулся онъ не въ стогѣ, а на громадной кучѣ навоза, который, видимо, накопился многими годами и выросъ въ добрый стогъ. Удивился прадѣдъ, чубъ зачесалъ, да сразу смекнулъ, что все это нечистыхъ рукъ дѣло. Захотѣла поглумиться надъ козакомъ нечистая сила и показалась ему тогда навозная куча за свѣжее сѣно. Извѣстное дѣло, свяжись только съ чортомъ, либо съ вѣдьмою, то ли еще будетъ! Оправился онъ, подтянулся, посмотрѣлъ коней, тоже ничего, стоятъ себѣ подъ навѣсомъ и сѣно жуютъ, да и пошелъ искать побратима. "Что съ нимъ сталося,-- думаетъ?-- Вишь, чортовъ сынъ, чего надѣлалъ!...Кабы не побѣжалъ въ корчму грѣться, ничего бы такого не было, выспались бы себѣ какъ слѣдуетъ въ степи. Ну, да задамъ же ему!-- думаетъ.-- Сразу могъ человѣкъ понять, что не доброе это мѣсто, потому, зачѣмъ бы корчмѣ стоять въ пустой степи? Добрый жидъ, и тотъ сюда не пойдетъ шинковать, хоть бы и часто приворачивали добрые люди". Думалъ онъ такъ, искалъ, искалъ побратима, а того и слѣдъ простылъ. И туда заглядывалъ, и сюда, нѣтъ его, да и только! Диву дался прадѣдъ. "Неужто-жь,-- думаетъ,-- и натворили надъ нимъ что-нибудь апаеемскія вѣдьмы?" И заскребло у него на сердцѣ, очень заскребло. "Не слѣдовало бы мнѣ,-- кается,-- кидать его въ бѣдѣ. И чего это испугался я такъ, дурень?... Никогда ничего не боялся, въ сколькихъ сѣчахъ рубился, одинъ на десятерыхъ, случалось, наскакивалъ, а тутъ, вотъ поди-жь ты, отъ бабъ удиралъ!... Ужь подлинно,-- говоритъ,-- нечистая сила, ничего съ нею, знать, не подѣлаешь. И кто-жь его зналъ, говоритъ,-- что тотъ козакъ -- вовсе и не козакъ былъ, а оборотень какой-то?...Не связался, кабы зналъ!" -- кается теперь прадѣдъ, а побратима все нѣтъ, да нѣтъ. И пошелъ онъ унылый въ корчму жида разспросить...
   А жидъ покрылся таласомъ {Молитвенный саванъ.}, привязалъ коробку съ заповѣдями, точно бы рогъ, ко лбу, стоитъ въ углу не оборачиваясь и свои жидовскія молитвы бормочетъ. Только длинныя, худыя ноги въ чулкахъ и патылкахъ {Еврейская обувь -- туфли безъ задковъ.} торчатъ изъ-подъ таласа и кажется такъ, точно бы это голый человѣкъ въ простынѣ изъ бани вышелъ. Сидитъ козакъ, ждетъ, пока жидъ отмолится, а тотъ не кончаетъ, на всѣ тоны заливается, все въ большій жаръ входитъ. И стоналъ, и крикомъ кричалъ, и языкомъ цокалъ, съ боку на бокъ покачаваясь да патынками пристукивая, а все конца нѣтъ... "Ишь какъ онъ, христопродавецъ, нашу вѣру, знать, проклинаетъ!-- подумалъ прадѣдъ, когда жидъ, вздрагивая всѣмъ тѣломъ, залился такимъ высокимъ фальцетомъ, точно бы у него въ кишкахъ схватило.-- А, можетъ быть, и душу свою у чорта рогатаго отмаливаетъ, кто его знаетъ!" -- думаетъ прадѣдъ и ждетъ себѣ терпѣливо. Ждалъ, ждалъ, а вдругъ и повернулся къ нему жидъ.
   -- Опохмѣлиться хочешь?-- спрашиваетъ, не переставая бормотать, хотя и тихо.
   -- А съ чего бы мнѣ, жидъ, и опохмѣляться,-- отвѣчаетъ прадѣдъ,-- когда я только нюхалъ горилку?
   Посмотрѣлъ на него жидъ, моргнулъ глазами, но и слова не сказалъ, повернулся, дай опять за свое.
   "Ге,-- думаетъ прадѣдъ,-- такъ онъ, пожалуй, и до вечера не кончитъ",-- и окликнулъ его.
   -- Гей-же,-- говоритъ,-- жидъ, а послушай, что я у тебя спрошу... Будетъ тебѣ нашу вѣру топтать...
   Повернулся къ нему жидъ и все свое бормочетъ.
   -- Гдѣ тутъ, скажи,-- спрашиваетъ прадѣдъ,-- козакъ, побратимъ мой, дѣвался?... Грѣлся онъ тутъ ночью въ корчмѣ, когда банкетъ шелъ, а теперь и слѣда его нѣтъ.
   Опять ни слова не отвѣтилъ жидъ, отвернулся, да какъ заголоситъ, такъ у прадѣда въ ушахъ звякнуло. И жутко же ему тутъ стало, почуялъ, что недоброе что-то стряслось.
   "Ишь ты, чортовъ сынъ, какъ голоситъ,-- думаетъ,-- не спроста это, знать!" Почесалъ онъ спину, почесалъ, да и спрашиваетъ съ сердцемъ:
   -- А ну-же,-- говоритъ,-- будетъ тебѣ верещать... Отвѣчай, когда тебя спрашиваютъ!
   А жидъ и того пуще залился. Кричитъ, точно бы его рѣзать собрались.
   -- Слушай же,-- разсердился прадѣдъ,-- отвѣчай, дамъ тебѣ злотый {Тогдашняя монета въ 15 копѣекъ.}, а будешь томить, вотъ же, ей-Богу, перекрещу тебя... Я не я буду, если креста не наложу.
   Пріутихъ жидъ и повернулъ одно ухо.
   -- Чего это вамъ нужно будетъ?-- спрашиваетъ.
   -- Гдѣ козакъ дѣвался, спрашиваю?-- говоритъ нетерпѣливо прадѣдъ,-- Побратимъ мой?
   -- А почемъ же я знаю, гдѣ онъ дѣвался?-- отвѣчаетъ жидъ.-- Тамъ дѣвался, гдѣ ему нужно.
   -- Ой, не вертись,-- грозитъ прадѣдъ,-- Гляди, окрещу!
   -- Звините,-- отвѣчаетъ жидъ.-- За что-жь вамъ и крестить меня?... Какъ же мнѣ знать, гдѣ кто дѣвался, сами подумайте... Мало ко мнѣ, что ли, пьяницъ ходитъ, такъ и смотрѣть мнѣ за каждымъ? Пхе, удивительно даже!-- и поднялъ жидъ кверху плечи.
   -- Ну, ну,-- сердится прадѣдъ,-- ты не очень-то, жидъ, напирай на пьяницъ,-- самъ, гляди, не опьянѣлъ бы!... Не пьяница онъ, а добрый козакъ, а горилки даже не нюхалъ, опротивъла она ему.
   -- Пхе!-- смѣется жидъ, вздрагивая плечами и все, попрежнему, повернувшись только однимъ ухомъ, не переставая, притомъ же, и бормотать свое.-- Тоже удивительно!... И вы не нюхали горилки, и онъ не нюхалъ. А какъ же вы не знаете, гдѣ онъ дѣвался?
   -- Про то и спрашиваю тебя, что не знаю!-- говоритъ съ сердцемъ прадѣдъ.
   -- Пхе! А какой онъ изъ себя будетъ?-- допрашиваетъ жидъ.
   -- Сухой изъ себя, съ однимъ окомъ,-- говоритъ прадѣдъ.
   -- Ой, вай! Съ однимъ окомъ!-- крикнулъ какъ бы пораженный жидъ и повернулся всѣмъ передомъ.
   -- Съ однимъ окомъ?-- кричитъ, глаза тараща въ испугѣ.-- Козакъ съ однимъ окомъ? Ой, вай! ой, вай!-- и закачалъ жидъ головою.
   -- Чего-жь ты качаешься да кричишь?-- разсердился прадѣдъ не на шутку.-- Что-жь за бѣда, что съ однимъ окомъ, за то козакъ хорошій!...
   -- Ой, вы не знаете, вы ничего не знаете, когда такое говорите!-- попрежнему, голоситъ жидъ, качая головою.-- Тутъ такое дѣло вышло, такое дѣло... Ой, вай, съ однимъ окомъ!
   -- Да не тяни ты, чортово отродье!-- вскочилъ въ гнѣвѣ прадѣдъ и такъ здорово хватилъ кулакомъ по столу, что столъ подломился, а жидъ такъ и присѣлъ на мѣстѣ.
   -- Ой, и не лякайте-жь {Пугайте.} меня!-- проситъ.-- На что вамъ меня лякать? Лучше отъ того все равно не будетъ...
   -- Какое же дѣло вышло, говори!-- кричитъ прадѣдъ.
   -- А такое дѣло, господинъ козакъ,-- говоритъ жидъ, поднимаясь,-- что вы не злотый должны бы дать мнѣ, а два злотыхъ, и не два, а даже три злотыхъ!
   -- Ну, бери три, только не томи, иродъ!-- говоритъ нетерпѣливо прадѣдъ, бросая деньги.
   -- И не три, господинъ козакъ, а четыре, но пусть будетъ три злотыхъ,-- заспѣшилъ жидъ, замѣтивъ угрожающій жестъ прадѣда.-- Такъ вы про козака съ однимъ окомъ спрашиваете?
   -- Ну, да-жь!-- говоритъ прадѣдъ.
   -- И гдѣ онъ дѣвался?
   -- Эге-жь, про то самое, иродъ!
   -- Нехорошо онъ дѣвался, господинъ козакъ, -- отвѣчаетъ жидъ, качая головою и цокая губами.-- Очень нехорошо...
   -- Ахъ, ты, бѣсъ тебя возьми, душу всю вымоталъ!-- вышелъ изъ себя прадѣдъ.-- Ну, слушай же, свиное ухо, вотъ, не сойди я съ мѣста, если не перекрещу тебя, да еще и пейсы не обрѣжу!... Говори толкомъ!-- и поднялъ для креста руку.
   -- Стойте,-- завопилъ жидъ,-- я все скажу... какъ честный жидъ, все!... И чего же вы гнѣваетесь, господинъ?... Звѣстное дѣло, нехорошо дѣвался, если его взяли Ромодановскіе {Отрядомъ стрѣльцовъ въ борьбѣ съ Дорошенкой наяальствовадъ бояринъ Григорій Ромодановскій.} стрѣльцы и козаки Самойловича.
   Такъ и обмеръ прадѣдъ.
   -- Врешь, проклятый жидъ!-- бормочетъ, еле духъ переводя.-- Откуда взялись бы они?
   -- Откуда взялись? А кто ихъ знаетъ, откуда?-- говоритъ жидъ.-- Только много дней они кружили здѣсь, чтобы пословъ гетманскихъ перехватить.
   "Вотъ кого напустили на него подлыя вѣдьмы!-- думаетъ прадѣдъ и до слезъ рвануло его за сердце. Сами знаете, каково оно было козаку потерять побратима, не заступиться за него острою саблей... "Ге,-- думаетъ бѣдняга съ тоской,-- зачѣмъ же мнѣ острая сабля, зачѣмъ и козакомъ звать меня, если я своему на помощь не пришелъ? Ну, да можетъ еще и вретъ жидъ!"
   -- Какъ же они его взяли?-- спрашиваетъ.
   -- А такъ взяли, господинъ козакъ,-- отвѣчаетъ жидъ.-- Звѣстно, какъ, наскочили гурьбой и взяли... Только очень бился козакъ саблей... Можетъ, и не взяли бы, еслибъ у него ноги лучше стояли...
   -- Не пилъ онъ, только отъ духу захмелѣлъ!-- перебилъ прадѣдъ.
   -- Пхе!-- смѣется каторжный жидъ,-- можетъ, и отъ духу, тогда и нюхать не нужно горилки... Зачѣмъ онъ нюхалъ?
   -- Поневолѣ нюхать будешь, когда черти варенуху варятъ,-- сердится прадѣдъ въ отвѣтъ,-- чтобъ имъ горло запекло!... Такъ когда-жь они его взяли, нечистыя души?
   -- А позапрошлою ночью, господинъ козакъ, взяли,-- отвѣчаетъ жидъ.
   -- Какъ позапрошлою? Очумѣлъ ты, что ли, жидъ?-- удивляется прадѣдъ.-- Только вчера къ вечеру мы попали съ нимъ въ это чортово гнѣздо... Въ эту ночь, значитъ!...
   Засмѣялся жидъ.
   -- Видно, и вы много нюхали, господинъ козакъ,-- говоритъ,-- если счетъ потеряли. Нѣтъ, не въ эту, а въ ту ночь еще...
   -- Ну, и спалъ же я!-- удивляется прадѣдъ.-- Вотъ, такъ и спалъ, если жидъ не вретъ! И товарища проспалъ... Такъ и отдалъ его безъ защиты Самойловичскимъ здрадникамъ...
   -- И еще вамъ нужно сказать,-- говоритъ жидъ,-- и другаго козака искали, потому что ихъ два было, только никакъ найти не могли... И что они со мной дѣлали, и кричали, и стрѣляли, чтобы я имъ сказалъ,-- такое дѣлали, что мнѣ смерть приходила и даже хуже, чѣмъ смерть, а я не сказалъ имъ, гдѣ другой... На что, думаю, сказать имъ? Пускай себѣ стрѣляютъ... Господинъ козакъ какъ проснется, думаю, мнѣ еще три злотыхъ дастъ... Потому хорошій панъ!
   Не выдержалъ тутъ козакъ, заплакалъ.
   Ой, и горючи же козацкія слезы, такъ и жгутъ огнемъ. Только знай онъ, куда поскакать, такъ и полетѣлъ бы орломъ на выручку товарища... Пропадай козацкая голова, все равно придется ей лечь въ чистомъ полѣ,-- одинъ на всѣхъ наскочилъ бы!... Да не найдешь слѣда въ степи и далеко должны были ускакать враги за сутки.
   "Нечего дѣлать, -- думаетъ, плача, бѣдняга, -- нужно одному везти гетманскую грамоту! Грозила мнѣ бѣдой проклятая вѣдьма. Пусть будетъ, что будетъ,-- посмотримъ, чего натворитъ она... А не разнесутъ меня черные вороны, какъ вернусь назадъ,-- пусть земля не приметъ, если не кинусь на выручку товарища, только бы онъ цѣлъ остался!"
   Потужилъ онъ еще, кинулъ жиду деньги, осѣдлалъ воронаго и помчался зеленою степью. Слава Богу и то,-- думаетъ,-- что при немъ грамота, что не досталась она врагамъ и не добрались они до него... Охъ, и попадись ему только врагъ тогда, то-то поработала бы острая козацкая сабля!
   

IX.

   Большая суета идетъ при ханскомъ дворѣ, много толковъ и всякихъ пересудовъ ходитъ изъ устъ въ уста и ликуютъ кругомъ придворные. Пріѣхалъ посолъ отъ ханскаго друга, гетмана Украйны, привезъ ему грамоту отъ него и зоветъ орду на совмѣстный бранный пиръ, а давно уже чешутся у "батырей" руки, давно тянутся онѣ къ кривой саблѣ, надоѣлъ уже долгій миръ. Да и подобаетъ ли добрымъ дѣтямъ "пророка" сидѣть подъ крышею, слушать, какъ ссорятся между собою ревнивыя жены, когда есть чистое поле, гдѣ можно рубиться на славу, есть кривая сабля и летучія стрѣлы, которыми можно добыть свѣтлокудрыхъ и черноокихъ красавицъ изъ веселой Польши и Руси или дорогіе московскіе мѣха и чеканнаго серебра утварь?... Нѣтъ, даже кони, и тѣ нетерпѣливо ржутъ и постукиваютъ своими легкими ногами.
   Обрадовался ханъ и радуются съ нимъ всѣ вѣрные его слуги. Надѣваютъ беги и мурзы дорогіе халаты, пристегиваютъ кривые ятаганы въ богатѣйшихъ ножнахъ, осыпанныхъ жемчугомъ и камнями, потому что пышную встрѣчу готовитъ ханъ послу своего друга,-- хочетъ показать и друзьямъ, и недругамъ, какъ чтитъ онъ дружбу и высоко ставитъ великую доблесть своего друга. И дары уже приготовилъ ханъ для него: рѣдкую саблю съ дамасскимъ клинкомъ, на которомъ золотымъ чеканомъ горитъ самое мудрѣйшее изреченіе, и богатое сѣдло, сплошь покрытое золотымъ шитьемъ и крупною бирюзой. А кто же не знаетъ, что за такимъ даромъ сейчасъ же и сядетъ орда на борзыхъ коней и гикнетъ на всю степь? И весело потому добрымъ воинамъ,-- какъ орлы полетятъ они съ ханомъ на помощь гетману. А веселѣе всего Азамату, молодому ханскому сыну,-- не бывалъ онъ еще въ бранныхъ походахъ.
   Одинъ только дряхлый Фазиль-Ахмедъ-паша {Фазиль-Ахметъ -- визирь Селима-хана, большой сторонникъ Москвы.} не радуется, хотя и боится обнаружить свою печель предъ вѣрными ханскими слугами... Ой, и хитеръ же старикъ, какъ лисица хитеръ! Улыбается, поддакиваетъ, лиситъ съ козакомъ сладкимъ голосомъ, а черная змѣя такъ и гложетъ его сердце, а въ глубоко-впавшихъ глазахъ такъ и прыгаютъ злые огоныш изъ-подъ нависшихъ сѣдыхъ бровей. Много разныхъ слуховъ разносится о немъ молвою: говорятъ, что ненавидитъ онъ гетмана, дружитъ съ Самойловичемъ, сносится втихомолку съ Москвой; говорятъ, что и дары оттуда шлютъ ему, да не слышитъ этого ханъ, приблизилъ къ себѣ пашу, первымъ человѣкомъ сдѣлалъ... Не любятъ его въ ордѣ, сильно не любятъ, но боятся, -- никто и голоса поднять не смѣетъ. Былъ одинъ смѣльчакъ, извѣстный "батырь" Кара-Мустафъ {Кара-Мустафъ-паша -- впослѣдствіи тоже визирь, замѣститель Фазиль-Ахмеда.}, какихъ не много и въ цѣлой ордѣ найдешь. Осмѣлился онъ, поднялъ голосъ, попытался открыть хану глаза, но извернулся Фазиль-Ахмедъ, юркою лисицей извернулся, а батырь только разгнѣвалъ хана. Осѣдлалъ онъ тогда своего боеваго коня, да и уѣхалъ нивѣсть куда на печаль всѣмъ, потому что всѣ любили удалого Кара-Мустафу. Самый слухъ о немъ исчезъ съ тѣхъ поръ въ ордѣ,-- живъ ли, не живъ, не зналъ никто, а Фазиль-Ахмедъ взялъ небывалую силут, потому что во всемъ довѣрялъ ему ханъ. Говорили въ ордѣ, что околдовалъ онъ хана какими-то нечистыми чарами, говорили, что съ шайтаномъ знался старый наша...
   Да не зналъ, не думалъ объ этомъ прадѣдъ, -- ввѣрился онъ ловкому колдуну, умѣвшему точить сладкія рѣчи. Радъ былъ, что донесъ его Господь и довезъ онъ гетманскую грамоту безъ всякой помѣхи, что хорошо приняла его орда, а за радостью своей ничего и знать не хотѣлъ. Только Бога благодарилъ, да надъ угрозой старой вѣдьмы подсмѣивался. "А вотъ же и не разнесли меня черные вороны, -- думалъ, -- какъ ни грозила старая карга... Довезъ-таки грамоту и, если Господь поможетъ, то и побратима еще выручу, я не я буду, если не выручу, только бы живъ былъ тотъ!" Думалъ онъ такъ, тѣшился, а Фазиль-Ахмедъ и зоветъ его къ хану.
   -- Ну, другъ, иди,-- говоритъ,-- самъ ханъ тебя зоветъ. Любитъ онъ твоего гетмана и съ нетерпѣніемъ ждетъ его грамоту... Приготовь же ее,-- говоритъ.
   Распоролъ прадѣдъ подкладку въ жупанѣ, вынулъ свертокъ въ клѣтчатомъ платкѣ за четырьмя узлами и повелъ его наша предъ ханскія очи.
   Пышныя палаты у хана. Все расписано, изукрашено, раззолочено, и такими хитрыми узорами, что не поймешь никакъ, какъ и выводили ихъ мастера. Ни одна баба самою тонкою иглой не вышьетъ на полотнѣ такихъ узоровъ, хоть бы и вѣкъ вышивала, какъ расписаны ханскія стѣны. "Иной, пожалуй, и не повѣрилъ бы!-- думаетъ прадѣдъ.-- Одного золота сколько ушло, а про краску и говорить нечего... Не всякій маляръ и сказалъ бы сразу, сколько пудовъ ея ушло!" Идетъ прадѣдъ за пашой, держитъ въ правой рукѣ свой свертокъ, а кругомъ мурзы да беги, въ дорогихъ халатахъ, одинъ другаго наряднѣе, одинъ другаго важнѣе, стоятъ и глядятъ на него, сложивъ чинно на животѣ руки.
   Другой оробѣлъ бы среди такой пышности и блеска, но не робкаго десятка былъ прадѣдъ,-- идетъ себѣ, ступаетъ смѣло по дорогимъ коврамъ, такимъ же яркимъ, какъ и расписанныя стѣны, какъ и наряды грозныхъ беговъ.
   -- Оправься, другъ!-- говоритъ, наконецъ, Фазиль-Ахмедъ передъ дверью, у которой стояла съ мечами стража.-- Осмотрись получше!
   Сидитъ ханъ на расшитой подушкѣ, скрестивъ ноги, куритъ длинный чубукъ, а вокругъ хана стоятъ въ золотой парчѣ самые важные мурзы въ ордѣ, все сѣдые да грозные, и ханскіе сыновья тутъ же... И стража стоитъ тутъ же, съ блебтящими мечами, съ высокими копьями, и все вокругъ такъ блеститъ, такъ сверкаетъ, что у прадѣда и въ очахъ зарябило,-- не знаетъ, куда и смотрѣть ему. Но не сробѣлъ козакъ, не ударилъ лицомъ въ грязь, поклонился хану и сыновьямъ ханскимъ, и мурзамъ старымъ, и сталъ предъ ханомъ молодецъ-молодцомъ.
   -- Вотъ, великій ханъ, -- говоритъ, кланяясь, Фазиль-Ахмедъ,-- привелъ я, по твоему приказу, посла твоего друга гетмана... Шлетъ онъ тебѣ самый низкій поклонъ.
   -- Скажи послу, -- говоритъ ханъ пашѣ, -- что я радъ его видѣть и благодарю за поклонъ моего друга. Спроси его,-- говоритъ,-- здоровъ ли мой другъ?
   -- Здоровъ гетманъ,-- съ поклономъ отвѣчаетъ прадѣдъ,-- и желателѣпо знать ему, какъ и твое ханское здоровье будетъ?
   Умѣлъ-таки прадѣдъ вести рѣчь.
   -- И мы здоровы, слава Аллаху,-- отвѣчаетъ ханъ.-- И часто вспоминаемъ нашего друга. Каково ему живется?
   -- А такъ живется,-- говоритъ прадѣдъ,-- что, къ примѣру сказать, и галушки съ саломъ не идутъ ему въ горло... Прислалъ меня къ тебѣ съ просьбой о помощи.
   -- А что нужно ему?-- говоритъ ханъ.-- Мы всегда рады помочь другу... Говорилъ мнѣ наша, что есть у тебя грамота къ намъ.
   -- Эге-жь,-- отвѣчаетъ прадѣдъ,-- есть!-- и протянулъ руку со сверткомъ своимъ впередъ.-- Вотъ она самая!
   -- Мы рады прослушать: грамота друга для насъ лучшій гостинецъ, -- отвѣчаетъ ханъ.-- Возьми ее, Фазиль-Ахмедъ, у посла и прочти, о чемъ пишетъ другъ нашъ.
   Беретъ наша свертокъ, развязываетъ узлы, а прадѣду захотись вдругъ еще больше задобрить хана въ пользу гетмана.
   -- И повѣрь, великій ханъ,-- говоритъ онъ съ низкимъ поклономъ, -- что никому еще не посылалъ вельможный гетманъ такихъ грамотъ... Только тебѣ одному.
   Поклонился до земли, да какъ поднялся, смотритъ,-- что за диво?-- ни на комъ лица нѣтъ. Посинѣлъ Селимъ-Гирей, сидитъ съ полуоткрытымъ ртомъ и неподвижно уставленными глазами, а грозные, озлобленные мурзы да беги за ятаганы схватились.
   "Что за оказія?" -- думаетъ въ изумленіи прадѣдъ. Обернулся онъ къ Фазиль-Ахмеду, глядитъ, и что-жь бы вы думали, добрые люди, -- самъ, своими похолодѣвшими глазами видитъ: держитъ старый колдунъ, вмѣсто грамоты, бабій "очипокъ" {Головной уборъ замужнихъ.}, да еще и потряхиваетъ имъ, чортовъ сынъ, передъ ханомъ...
   

X.

   Ой, и крѣпки же стѣны въ страшной башнѣ, такъ крѣпко сложены, что стрѣляй въ нихъ каменными ядрами {Въ XVII вѣкѣ были въ употребленіи каменныя ядра.} изъ самыхъ большихъ пушекъ, и прахомъ только разсыпались бы ядра... И тяжелыя рѣшетки въ узкихъ бойницахъ крѣпки, не поѣла ихъ ржавчина, не погнуло время, хоть и давнымъ-давно сложена страшная башня... И проклятая вѣковыми стонами цѣпь не перержавѣла, а все такъ же спускается съ потолка, прикрѣпленная къ нему могучими кольцами, все такъ же плотно охватываетъ козацкую шею, хотя и ручьями, цѣлыми потоками прокатились по ней человѣческія слезы... Не выбраться узнику изъ страшной башни, хотя бы всѣ, мыши на свѣтѣ принялись грызть острыми зубами могучія стѣны, и нѣтъ изъ нея другаго выхода, какъ на плаху...
   Сидитъ на цѣпи прадѣдъ и ждетъ заутра лютой казни. Разорвутъ козака на четыре стороны дикія степныя лошади, а бѣлыя козацкія кости подхватятъ затѣмъ черные вброны и разнесутъ во всѣ концы свѣта Божьяго... Ой, и рано же ты радовался, козакъ, рано подсмѣивался надъ проклятою вѣдьмой, рано похвалялся!... Лучше было бы тебѣ слушаться добрыхъ людей, не женихаться съ каждою встрѣчною бабой, не разбирая, вѣдьма-ль она, или не вѣдьма, стоитъ ли она твоей молодецкой головы, твоей лыцарской славы, или не стоитъ... Не было бы того, что случилось, не кончилъ бы ты позорною плахой!... Да что плаха? Развѣ смерть страшитъ добраго козака, когда онъ сотни разъ видалъ ее своими смѣлыми очами въ удалыхъ сѣчахъ, гдѣ какъ спѣлые колосья подъ серпомъ валились добрые молодцы?... Страшнѣе всякихъ мукъ и смертей козаку то, что будетъ онъ теперь проклятъ изъ вѣка въ вѣкъ, какъ врагъ и здрадникъ, навлекшій на родную землю неслыханныя бѣды, превратившій обиженнаго имъ хана въ страшнаго врага изъ союзника и друга. Разславятъ козака во всѣ концы и никто не заступится, никто не скажетъ, что не по злой своей волѣ сдѣлалъ онъ это, что подстроила ему все злая мстительная вѣдьма, потому что кому же придетъ такое въ голову?... "Ой, и кому-жь ты довѣрился, вельможный гетманъ, батько козачій, кого принялъ ты за добраго и вѣрнаго козака?-- скажетъ всякій.-- Мало ль у тебя было вѣрныхъ, смѣлыхъ молодцовъ въ твоей Украинѣ, что ты выбралъ такого?"
   Думалъ такъ прадѣдъ и горько рыдалъ онъ на желѣзной цѣпи. Горячія были эти слезы, не дай Господь и врагу плакать такими слезами!... Не дай, милосердный, такихъ слезъ никогда на землѣ!... А уже и вечеръ стоитъ, тихій да румяный, и краситъ багрянцемъ узкія бойницы. Уже и зори вспыхнули въ чистомъ небѣ и мигаютъ узнику сквозь желѣзную рѣшетку, ровно бы плачутъ съ бѣднягой... Съ тяжелыхъ работъ, побрякивая цѣпями, идутъ по улицѣ бѣдные невольники, садятся усталые у Подножія башни, и слышитъ прадѣдъ, какъ ведутъ они промежь себя разговоры о "тихихъ зоряхъ" милой Украины... "Ой, и мило-жь тамъ, и ясно, и Днѣпръ реветъ могучій, и вольная воля гарцуетъ по долинамъ, и дивчата поютъ свои чудныя пѣсни!... Ой, приснись же ты намъ хоть во снѣ, милая родина, приснись,-- молятъ,-- бѣднымъ невольникамъ, за тебя же, незабвенная, въ тяжкій полонъ попавшимъ!" Молятъ, заливаются слезами, сиромахи, и прадѣдъ плачетъ съ ними, хотя и не видятъ они его... И слышитъ прадѣдъ, окликаютъ они старца прохожаго, тоже невольника, да еще и ослѣпленнаго въ неволѣ, окликаютъ и просятъ:
   -- Спой же намъ, старче Божій, родную думку,-- просятъ невольники.-- Спой что-нибудь, облегчи намъ сердца наши!...
   И настраиваетъ старецъ Божій свою кобзу, налаживаетъ тоны слѣпецъ-невольникъ... Льется грустный родной мотивъ, дрогнулъ тихій воздухъ отъ жалобныхъ тоновъ и затрепетало сердце козачье... Дивныя слова неслыханной еще думы долетаютъ до слуха прадѣда и заслушался онъ, замеръ, забывшись... И долго поетъ старецъ, долго дрожитъ въ тихомъ воздухѣ его старческій голосъ:
   "Ой, давно было дѣло, и очень давно оно было, а нѣтъ въ Украинѣ козачьяго сердца, которое бы это дѣло забыло...
   "Ой, идутъ ляхи на три шляхи {На три пути.}, а козаки на четыре... Идутъ они какъ братъ съ братомъ, рука въ руку, сердце въ сердце, у тѣхъ и другихъ одна дума... Идутъ они славный пиръ пировать, горячій пиръ, заварятъ они пива хмѣльнаго, червоннаго... Басурману конецъ пришелъ, поднялись они за землю христіанскую, за волю людскую, идутъ войной на нехриста, идутъ путы рвать, бѣдныхъ невольниковъ изъ плѣна вырывать... Впереди самъ король ѣдетъ, съ боку его -- королевичъ, а по правую руку -- его первый другъ, нашъ батько козачій, гетманъ Конашевичъ Сагайдачный"... {Походъ на турокъ Сигизмунда вмѣстѣ съ Русью, когда республика, какъ извѣстно, достигла апогея своей славы и мощи.}
   "Само солнце въ небѣ стало, заглядѣлось, потому что никогда еще не видало оно на землѣ такой славы, такого блеска и мощи... Ой, и ржутъ борзые кони,-- ржутъ, только земля дрожитъ... Ой, и блестятъ мечи, сверкаютъ, острые, словно воздухъ горитъ, а отъ копій лѣсъ стоитъ, а отъ знаменъ ихъ солнце не жжетъ, тѣнью покрываются... И гремятъ литавры и бубны, и рокочутъ звонкія трубы... Ой, и слава-жь вамъ, воители славные, защитники христіанскіе,-- слава!...
   "И говоритъ король своему другу, гетману козачьему: "Ой, возьми-жь ты, гетманъ вельможный, да выбери славную сотню и пошли ее на развѣдки... Скрывается отъ насъ басурманъ, бѣжитъ онъ честнаго боя... Да выбери ты, гетманъ, сотню что ни на есть лучшую, самыхъ лучшихъ орловъ своей славной и милой Руси, самыхъ знатныхъ льщарей!"
   "Отвѣчаетъ королю другъ его гетманъ: "А и нѣтъ у меня, ясный король, дурной сотни, всѣ они твои вѣрные слуги, ясновельможный, какъ и всѣ орлята у орла одинаковы... Только-жь возьму я сотню Харька, потому что не втерпежь ей хочется рубиться... Зудятъ у твоихъ орлятъ молодые когти!"... И кликнулъ Харька гетманъ и послалъ его на развѣдки... И повелъ Харько свою сотню, а и гикнула сотня, полетѣла, даже степь застонала...
   "И нашла она басурмана, да и кинулась, не разсудивши сгоряча, прямо въ сабли... Рубятся орлы, тѣшатъ удалыя сердца, а того и" не видятъ, что облегаетъ ихъ кругомъ басурманская рать, что наскочили они на всю турецкую силу... А когда оглядѣлись, то и коня повернуть нельзя было за туркомъ, и окопалась сотня на, мѣстѣ, отбиваться пришлось... И бьется сотня съ цѣлою ратью день, бьется другой, а на третій и полсотни уже всего остается...
   "И сразила на третій день пуля сотника Харька, и упалъ, кончается славный лыцарь... Ой, и говоритъ же передъ кончиной славный сотникъ Харько да своимъ козакамъ, своимъ братьямъ милымъ: "Ой, и стойте-жь, орлы, до послѣдняго стойте, не уроните вы лыцарской славы!... А и выберите-жь изъ среды себя одного, пусть коснется моей раны въ сердцѣ и обернется онъ оттого птицей, перелетитъ птицей вражій станъ, а тамъ снова козакомъ станетъ и подастъ вѣсть королю и гетману... Ой, скорѣй только, орлята, чтобы не вышелъ еще изъ меня духъ мой!"
   "И клялись ему козаки стоять до послѣдняго и не ронять лыцарской славы... И кидали они жребій и палъ жребій на Юрко молодаго, козака удалаго... И коснулся Юрко открытаго пулею сердца и сталъ птицей и улетѣлъ изъ окопа... А козаки бьются, все бьются, на Юрко надѣясь, что приведетъ онъ имъ ратную помощь...
   "Ой, и летитъ Юрко пташкой, далеко улетѣлъ уже, да и сѣлъ отдохнуть передъ дѣвичьимъ оконцемъ на вѣткѣ. И заглядись онъ въ оконце на красивую панну, на вѣдьмину дочку, что была еще и матери своей злѣе... И красавица вѣдьма на него заглядѣлась, какъ онъ снова козакомъ обернулся, и причаровала, проклятая... Позабылъ козакъ, зачѣмъ посланъ былъ, позабылъ за дѣвичьими ласками, что товарищей оставилъ въ бѣдѣ, что погибнутъ они отъ басурманскихъ пуль въ чистомъ полѣ безъ помощи... И братьевъ своихъ, и родную землю позабылъ козакъ!...
   "И легла сотня въ чистомъ полѣ, вся безъ единаго, какъ и обѣщала она Харьку. И принесли козацкія души къ свѣтлому престолу Предвѣчнаго свою жалобу на измѣнника брата и просили суда на него, суда страшнаго... И за доблесть ихъ, за смертельный бой съ невѣрными дано было имъ судить самимъ измѣнника, самимъ придумать ему кару лютую... Призадумалась сотня безъ единаго, по надумала. "Пусть же, милосердный Боже,-- говорятъ,-- остается онъ рабомъ своей вѣдьмы и вѣчно помнитъ грѣхъ свой,-- пусть, когда и въ гробъ ляжетъ, будетъ рабомъ ея и не знаетъ въ домовинѣ {Въ гробу.} покоя. Только въ праздникъ свѣтлый Твой пусть отдыхаетъ, чтобъ еще милѣй казался ему покой, котораго у него не будетъ... И пусть проклятая вѣдьма живетъ только своею любовью къ нему и вѣчно мучится, что мало еще онъ любитъ ее... Пусть обоихъ терзаетъ любовь ихъ!"
   "-- Страшная эта кара,-- говоритъ Предвѣчный,-- сколько же ей длиться?
   "И отвѣчала сотня безъ единаго:
   "-- Пусть длится, Пресвѣтлый Боже, пока не найдется въ Украинѣ такой бравый козакъ, что разведетъ ихъ, отобьетъ у него влюбленную вѣдьму, но самъ не попадется въ ея руки, увернется и останется добрымъ козакомъ на свѣтѣ... Пусть тогда вѣдьма потеряетъ красоту свою и низвергнется въ пекло, а Юрко ляжетъ въ домовину...
   "Ой, и давно было дѣло, и очень давно оно было, а нѣтъ въ Украинѣ сердца, которое бы это дѣло забыло..."
   "Эге-жь!-- думаетъ прадѣдъ, когда дослушалъ до конца думу {Думы объ измѣнѣ козака Юрко не существуетъ. Есть только легенда, жившая еще лѣтъ двадцать тому назадъ въ Западной Подоліи въ разсказахъ стариковъ. Въ пѣсняхъ о сотникѣ Харько и его героической смерти тоже не упоминается о Юрко и его измѣнѣ, такъ что сама легенда является совершенно частнымъ и мѣстнымъ преданіемъ, случайно лишь пристегнутымъ къ личности Харька и его сотнѣ.},-- такъ вотъ оно кто будетъ этотъ блѣдный козакъ!... Такъ это Юрка заклятаго разводилъ я!-- и застоналъ бѣдняга.-- О, Юрко,-- плачетъ,-- выручилъ я тебя, легъ ты на покой въ домовину, какъ честный козакъ, а самъ себя я въ бѣду ввелъ и на всю родную землю ее накликалъ! И никто не заступится за меня, на вѣки вѣчные покроетъ позоръ мое имя, хотя я ей-Богу же остался добрымъ козакомъ и свято берегъ грамоту!... А обѣщалъ ты, Юрко, еще и заслужить мнѣ за услугу!... Что-жь ты лежишь въ своей домовинѣ? Встань!...
   Крѣпко рыдалъ такъ прадѣдъ, когда глядитъ -- стоитъ предъ нимъ мертвый Юрко и смотритъ на него сквозь закрытыя вѣки мертвыми очами.
   -- Прости меня, Петро, прости, славный лыцарь,-- говоритъ мертвецъ,-- виноватъ я предъ тобою... Страстно жаждалъ я покоя и не могъ устоять,-- какъ освободилъ ты меня, такъ и легъ я сейчасъ... Хорошо, что ты вспомнилъ обо мнѣ и разбудилъ своимъ стопомъ.
   Поднялъ прадѣдъ голову.
   -- Слушай же, Юрко,-- говоритъ онъ ему,-- велика твоя вина была, загладь же ее теперь предъ своими.
   -- Выручить тебя, козакъ?-- спрашиваетъ мертвый Юрко.
   -- Нѣтъ,-- говоритъ прадѣдъ.-- Не меня выручай, а родную землю выручи отъ ханскаго гнѣва. Выручи ее, Юрко!-- заломилъ онъ руки съ мольбой и брякнула тяжелая цѣпь, и сталъ узникъ предъ мертвецомъ на колѣни.-- Что мнѣ смерть? Не боюсь я ея, на то козакъ я, а родину, Юрко, выручай, милую, многострадальную землю и людъ ея Божій, вотъ кого... Да еще побратима моего и тѣхъ бѣдныхъ невольниковъ внизу выручи!-- говоритъ, и упалъ къ мертвымъ ногамъ и цѣловалъ онъ ихъ, обливая слезами.
   -- Не плачь, Петро, не моли меня, чистая душа твоя, все будетъ, какъ ты говоришь, все перемѣнится утромъ и самъ ты выйдешь изъ темницы, бравый лыцарь,-- отвѣчаетъ мертвецъ,-- самъ выручишь всѣхъ... Поплатится за свое колдовство съ грамотой старый колдунъ Фазиль-Ахмедъ. Сродни онъ той вѣдьмѣ, потому и мстилъ тебѣ по ея просьбѣ,-- подмѣнилъ грамоту и послалъ ее съ Ахметкой, своимъ сыномъ, Самойловичу... Да не тужи, не по немъ станется. Спи себѣ теперь спокойно!...
   Сказалъ мертвецъ и слѣдъ его простылъ, а прадѣдъ и заснулъ сейчасъ.
   

XI.

   Ясно свѣтитъ горячее солнце, заливаетъ оно свѣтомъ и плоскія крыши, и грозную башню, и всю широкую площадь, куда бѣгомъ спѣшитъ орда поглазѣть, какъ будутъ разносить дикіе кони бѣлое козацкое тѣло, какъ заплатитъ лютою казнью ханскій обидчикъ. Много орды набѣжало уже, тѣснятся, яблоку упасть негдѣ, и все ростетъ толпа, а съ нею и шумъ ростетъ,-- точно бы море, шумитъ широкая площадь. Вотъ и стража идетъ уже, и важные мурзы показались,-- знать, недолго ждать осталось, самъ ханъ появится скоро, а тамъ и узника приведутъ. Поднялось солнце еще выше, еще сильнѣе пригрѣло, и показался, наконецъ, вдали на бѣломъ конѣ ханъ съ мурзами и беками,ѣдетъ, понуривъ голову грустно, а рядомъ съ нимъ и старый наша ѣдетъ, улыбается про себя, радъ колдунъ... Подъѣхалъ ближе ханъ, остановилъ коня и подалъ Фазиль-Ахмеду знакъ своею пухлою рукой {Визирь Фазиль-Ахмедъ страдалъ подъ конецъ водянкой.}. Привели дикихъ коней, такихъ дикихъ, что четверо татаръ еле сдерживали каждаго. Такъ и горѣли у нихъ быстрые, испуганные очи, такъ и валилъ горячій паръ изъ широкихъ ноздрей. Подалъ еще знакъ и пошла стража въ башню за узникомъ. Замерла, затаила дыханіе нетерпѣливая, жадная толпа.
   Только что-жь это шелохнулись всѣ, зашумѣли, когда и узника еще не видно? Обернулись изумленныя головы, шумятъ, и мурзы обернулись, ханъ удивленный смотритъ, а толстый ФазильАхмедъ поблѣднѣлъ, затрясся весь и посинѣлъ затѣмъ... Что такое?... Видятъ всѣ, спѣшитъ, скачетъ, что-то крича, какой-то невѣдомый "батырь" на ворономъ боевомъ конѣ и везетъ за сѣдломъ притороченнаго плѣнника. Все ближе батырь, и ахнула орда, ликуетъ, почти глазамъ не вѣря отъ радости... Скачетъ это безъ вѣсти пропавшій было общій любимецъ Кара-Мустафъ и везетъ онъ за сѣдломъ связаннаго Ахметку, сына стараго паши. Скачетъ -- и прямо къ хану.
   -- Вотъ,-- говоритъ,-- не повѣрилъ ты мнѣ великій ханъ, разгнѣвался на своего вѣрнаго слугу, когда я обличилъ тебѣ въ измѣнѣ Фазиль-Ахмеда, смотри же теперь, убѣдись! Уѣхалъ я съ клятвой не вернуться, пока не добуду въ руки явной вины паши твоего, и не являлся... Но теперь вотъ она, вина его!...
   И подалъ Кара-Мустафъ при ордѣ всей хану гетманскую грамоту, отнятую имъ у Ахметки. И покаялся тутъ же Ахметка, что везъ ее по приказу отца къ Самойловичу. И разъяснилъ Кара-Мустафъ, какъ подмѣнилъ старый наша колдовствомъ грамоту и самъ, такимъ образомъ, оскорбилъ хана.
   -- Несправедливо, великій ханъ, заточилъ ты посла своего друга въ башню,-- говоритъ батырь,-- несправедливо хочешь казнить лютою казнью. Да спасетъ тебя Аллахъ и молитва пророка отъ такой несправедливости!
   Обнимаетъ ханъ вѣрнаго Кара-Мустафу, благодаритъ его, радуется и визиремъ своимъ дѣлаетъ тутъ же. Велитъ онъ искать стараго колдуна,-- требуетъ вся орда его казни, да нигдѣ найти его не могутъ.
   -- Казни его!-- кричитъ разгнѣванная, загорѣвшаяся орда,-- тою смертью казни, что онъ, старый колдунъ, невинному послу готовилъ.
   Кипитъ орда, шумитъ орда, ханъ гнѣвается, мурзы туда и сюда скачутъ, а нѣтъ стараго колдуна, и слѣда не оставилъ. Кто говоритъ, что видѣлъ, какъ черная собака сквозь толпу прошмыгнула и исчезла, кто опять клянется, что видѣлъ, какъ черная птица, точно бы ворона, взлетѣла и скрылась... Извѣстное дѣло, колдунъ: какъ захотѣлъ, такъ и исчезъ съ людскихъ глазъ... Только, вдругъ, и стихаетъ шумъ: "Ведутъ невиннаго посла!" -- всего только и пронеслось шепотомъ надъ толпою. Замолкла, повернулась орда.
   Тяжело ступаетъ закованная въ латы стража, бодро идетъ въ серединѣ бравый козакъ и смѣло, безстрашно глядятъ его соколиныя очи. "Эхъ,-- думаетъ прадѣдъ,-- знать, все, что говорилъ мнѣ Юрко, только снилось хорошо!" И горько ему, да не хочется показать ордѣ свою горечь,-- хочется умереть бравымъ козакомъ, какъ и дѣды, и отцы его умирали. Идетъ онъ за стражей. "Только что-жь это,-- думаетъ,-- неужто-жь и не снилось мнѣ, а правда?" Глядитъ -- идетъ къ нему на встрѣчу самъ ханъ съ мурзами и бегами, беретъ его, веселый, за руки, сами мурзы снимаютъ съ него узы и вся орда величаетъ его и славитъ.
   "Неужто-жь это и вправду такъ?" -- думаетъ прадѣдъ, и полѣзъ рукой къ затылку, потому что давно уже не почесывала связанная рука.
   -- Извини меня, посолъ,-- говоритъ ханъ,-- всему виной былъ визирь колдунъ... Проси же у меня чего ты хочешь, клянусь пророкомъ, что исполню всякую твою просьбу.
   Поклонился прадѣдъ и отвѣчаетъ хану:
   -- Пошли помощь гетману моему вельможному,-- говоритъ,-- если ужь позволяешь мнѣ просить тебя...
   -- Сегодня же,-- отвѣчаетъ ханъ,-- повелю ордѣ сѣдлать борзыхъ коней и пойти гетману на помощь... Самъ ты поведешь передовой таборъ {Отрядъ.} съ моимъ сыномъ Азаматомъ, а я съ остальною ордой пойду слѣдомъ... А чего же еще хотѣлъ бы ты?-- спрашиваетъ ханъ.
   -- А еще,-- кланяется прадѣдъ, слыша радостно, какъ весело зашумѣла орда на ханскія слова,-- а еще прошу, освободи ты всѣхъ бѣдныхъ невольниковъ нашихъ.
   -- Снять съ нихъ цѣпи, пусть идутъ съ нимъ,-- приказываетъ ханъ новому визирю, -- и дать каждому коня и воинское платье, да и по золотому въ придачу... Ну, а себѣ, козакъ, неужели себѣ самому ты ничего не попросишь?
   -- Себѣ?-- чешетъ прадѣдъ затылокъ.-- А ей-Богу же не знаю, чего и попросить себѣ, милостивый ханъ. Вотъ развѣ горилки добрую чарку, такъ выпилъ бы, съ охотой выпилъ бы... Потому что хоть и давно не пилъ я, а все какъ-то душѣ точно бы опохмѣлиться хочется... Только у васъ тутъ, твоя ханская милость, думаю, и въ заводѣ шинковъ не полагается, и горилки достать негдѣ.
   -- Будетъ тебѣ горилка,-- смѣется ханъ,-- выпьешь, сколько душа пожелаетъ!... Но мало одной горилки, проси еще... Проси красавицу, хочешь? Лучшую невольницу подарю тебѣ.
   -- Нѣтъ, милостивый ханъ, будетъ съ меня, зарокъ далъ! Вотъ гдѣ сидятъ мнѣ красавицы!-- показываетъ прадѣдъ на затылокъ.-- Баста женихаться!
   -- Ну, золота?-- смѣется ханъ.
   -- А и зачѣмъ мнѣ оно,-- отвѣчаетъ прадѣдъ, -- когда его въ походѣ пропить нельзя?
   Такъ и не попросилъ ничего прадѣдъ.
   

XII.

   Ой, и обложили Дорошенка, обложили кругомъ гетмана,-- точно кольцомъ стянули ратью... Ой, и бьется гетманъ день, ой, и бьется два, а на третій видитъ батько, что не пробиться ему, не прорвать кольца, что придется лечь козакамъ лыцарскою смертью, какъ травѣ подъ косою лечь... Ой, и жалко-жь стало гетманскому сердцу братьевъ своихъ милыхъ, Козаковъ удалыхъ., и заплакалъ онъ дробными слезами, какъ огонь горячими козацкими слезами... И сказалъ гетманъ своимъ орлятамъ:
   -- Гей, вы, орлы мои, козаки удалые! Нѣтъ намъ ни откуда подмоги, покидайте вы лучше меня, своего гетмана, не кладите напрасно свои головы!
   И отвѣчали козаки гетману:
   -- Не нужно намъ подмоги, коли нѣтъ ея, не покинемъ мы тебя, гетмана, покладемъ свои головы, какъ сами хотимъ!
   И сказалъ на такую рѣчь гетманъ:
   -- Коли такъ, орлы мои, надѣвайте-жь вы бѣлыя, чистыў сорочки и покайтесь всѣ другъ другу на комъ какой грѣхъ есть. И теплѣе Богу помолитесь, потому что на смертный бой поведу я васъ, на послѣдній бой!
   И надѣвали козаки чистыя, бѣлыя сорочки, и каялись они въ своихъ грѣхахъ другъ другу, и теплѣе Богу молились. Готовились они на горячій бой, на смертельный бой.
   И только поднялось солнце, взялъ вельможный гетманъ, батько козацкій, въ правую руку малиновое знамя, и блеснулъ серебромъ свѣтлый ликъ Архистратига {На малиновомъ полѣ серебряный ликъ Архистратига съ мечомъ и щитомъ.} передъ козацкими рядами, готовыми къ бою.
   И загудѣла земля отъ конскаго топота, и задрожалъ воздухъ отъ страшнаго гика. Это-жь помчались, наклонивъ острыя копья, умирать козаки.
   Только что же это видитъ гетманъ тамъ, далеко,-- что онъ видитъ изумленными и радостными очами на горѣ за лѣсомъ? Что это за рать спѣшитъ, что за козакъ вьется вьюномъ передъ ратью въ красномъ сердюцкомъ жупанѣ? Ой, неужто-жь это Петро ударилъ съ подмогой, тотъ лихой Петро, о которомъ и слухъ было пропалъ? Горятъ гетманскія очи, дышетъ онъ отвагой и счастьемъ, сталъ передъ послѣдними запасными сердюками {Сердюки -- гетманская гвардія.} и поднялъ властную руку.
   -- За мной, орлы!... Прорвали наши кольцо! Послалъ намъ Богъ подмогу!-- и ударилъ плетью кровнаго аргамака.
   Только вихрь зашумѣлъ, только земля застонала и воздухъ дрогнулъ. Это-жь самъ гетманъ ударилъ на врага съ сердюками.

-----

   Обнимаетъ гетманъ прадѣда, цѣлуетъ его въ уста, называетъ роднымъ братомъ и сразу даетъ ему полкъ, вельможный.
   -- Спасибо тебѣ, Петро,-- говоритъ,-- въ самый разъ поспѣлъ ты... Ни одной головы нашей не осталось бы, кабы ты не ударилъ съ подмогой... Спасибо же тебѣ, братъ мой! Нѣтъ у меня полковника моложе и нѣтъ тебя лучше!
   Счастливъ гетманъ побѣдой, счастливы и полки козацкіе,-- громко славятъ они гетмана,-- счастливъ и прадѣдъ. Нашелъ онъ-таки въ обозѣ непріятельскомъ плѣннаго побратима и горячо разцѣловался съ нимъ,-- такъ горячо, какъ ни съ одною молодицей не цѣловался никогда... Да никакъ не могъ добиться отъ него, какимъ образомъ его взяли. Ничего не помнилъ побратимъ,-- ни того, какъ женихался онъ съ вѣдьмами, ни того, какъ наскочили на него. Помнилъ только, что рубился, а съ кѣмъ -- и сказать не могъ. Совсѣмъ отшибло у него память отъ духа той проклятой варенухи, которой нанюхался онъ въ корчмѣ здорово.

Григорій Мачтетъ.

"Русская Мысль", кн.II, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru