Мачтет Григорий Александрович
На заре

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Полное собраніе сочиненій
Г. А. МАЧТЕТА.

Съ портретомъ автора.

Подъ редакціей и съ критико-біографическимъ очеркомъ
Д. П. Сильчевскаго.

Томъ VIII.

   

На зарѣ.

Романъ.

С.-Петербургъ.
Типо-литографія Акціонернаго О-ва "Самообразованіе",
Забалканскій просп., д. No 75.

   

Оглавленіе.

   Мужчина... О, ужасъ, мужчина!.. Дитя несчастья
   Тріо изъ "Фауста"
   Подъ гнетомъ
   У семейнаго очага
   Гора съ горою
   Упавшее покрывало Изиды
   Разныя перспективы
   Какіе-то бандиты завелись, чортъ возьми!
   Результаты различныхъ настроеній
   Опущенное забрало и поднятый щитъ
   

I.
Мужчина... О, ужасъ, мужчина!..

   -- Ахъ, какой ты, Сергѣй... Боже мой! Ты сорвешься и упадешь!...
   -- Не бойся, не бойся, моя радость... Скажи только, что ты меня любишь!...
   Самодовольно счастливая улыбка, освѣтившая прелестное личико шестнадцатилѣтней блондинки, все еще мило взволнованное страхомъ, ясно засвидѣтельствовала, что исполнить такое желаніе мѣшаетъ только какое-нибудь тонко разсчитанное дипломатическое соображеніе.
   -- Не говори глупостей... Но если ты сорвешься?
   -- По законамъ физики, упаду на землю, какъ Ньютоново яблоко...
   -- И разобьешься!-- смотри, какая высота... Ты рискуешь жизнью, Сергѣй!
   -- Развѣ ты не знаешь, что я люблю тебя больше жизни?
   Кокетка попыталась отвести свои большіе темно-каріе глаза въ сторону и дипломатически без участно уставиться, точно въ раздумьѣ, въ пространство, но сразу поняла, что выдана съ головой и вспыхнувшимъ ярко румянцемъ, и самодовольною улыбкой. Поэтому сейчасъ же, по необъяснимой логикѣ влюбленныхъ, она хмуро сдвинула свои черныя брови, придававшія такую своеобразную прелесть ея красивому личику, обрамленному шелковистыми прядями пепельныхъ волосъ, и, плохо скрывая улыбку, заговорила вдругъ какъ будто недовольнымъ тономъ:
   -- Ахъ, какія глупости!
   -- Развѣ любить тебя -- глупость?
   -- Перестань, Сергѣй! Скажи что-нибудь другое...
   -- Другое? Для тебя, моя кокетливая крошка, у меня нѣтъ ничего другого!..
   -- Эвелина увѣряетъ, что молодые люди это напѣваютъ всѣмъ вообще дѣвушкамъ и что имъ не слѣдуетъ вѣрить.
   -- Это потому, что твоя Эвелина -- высохшій уродъ, полный зависти и яду... И охота тебѣ обращать вниманіе на то, что говоритъ эта карга!.. Даю голову, что никогда и никто даже не покушался напѣвать ей подобное.
   Затаенный, подавленный молодой хохотъ раздался въ вышинѣ, но продолжался недолго. Дѣвушка слишкомъ высунулась за подоконникъ, и разстояніе стало соблазнительно короткимъ для влюбленныхъ.
   -- Сиди смирно, Сергѣй!.. ради Бога!.. Я уйду, если ты не будешь держаться обѣими руками... Слышишь? Я боюсь...
   Съ неподдѣльнымъ страхомъ дѣвушка взглянула внизъ изъ окна и инстинктивно отодвинулась, -- такъ испугала ее высота, на которую только чудомъ любви взобрался ея смѣлый обожатель. Юноша усѣлся верхомъ на голову дельфина, украшавшую карнизъ окна второго этажа, и точкой опоры ему служила только угловая водосточная труба. Казалось, онъ висѣлъ въ воздухѣ.
   -- Сиди же смирно... Слышишь?
   -- Хорошо, я буду сидѣть смирно, какъ индусскій идолъ, хотя для меня это такъ же трудно, какъ тебѣ зубрить отрывки изъ Фенелона. Но и ты не дразни меня, Таня, словами этой старой карги...
   -- А! ты не можешь забыть, какъ она отчитала тебя на улицѣ, когда ты вздумалъ провожать нашъ пансіонъ во время прогулки: -- "Молодой человѣкъ, удалитесь! Если вы не знаете правилъ благопристойности, я позову городового!" -- Помнишь?
   -- Вѣдьма!
   -- Ха, ха, ха! Однако, ты ее очень не любишь'
   -- Такъ же, думаю, какъ и ты...
   -- Да, я не выношу ее, совсѣмъ не выношу, какъ наше пансіонное рагу по средамъ... Ахъ, ты не знаешь, что это за рагу! Я увѣрена, что его стряпаютъ изъ старыхъ тряпокъ начальницы и ватныхъ подкладокъ Эвелины съ свѣчнымъ саломъ! Право, я не знаю, кто изъ насъ больше ненавидитъ другъ друга, сна преслѣдуешь меня съ какою-то затаенной злобой и вѣчно шипитъ: "М-lle Рощина! вы не умѣете держаться! M-lle Рощина! у васъ манеры, точно вы родились въ кухнѣ! М-lle Рощина! ваши щеки горятъ, какъ у деревенской дѣвки!".
   -- Ты прекрасно ее передразниваешь, но я на твоемъ мѣстѣ...
   -- Далъ бы сдачи, хочешь сказать... О, я не остаюсь въ долгу!-- страстно заговорила самолюбивая, гордая дѣвушка, и тонкія ноздри ея красиваго носика съ горбинкой раздувались и дрожали отъ волненія.-- Я тоже подношу ей хорошія шпильки... Неужели ты думаешь, что я могу молчать и, точно ослица, носить все что на нее ни взвалятъ? Нѣтъ, я совсѣмъ не такая!.. Это еще вопросъ, кому изъ насъ достанется солонѣе. Сегодня, напримѣръ, она ходитъ вся зеленая, точно незрѣлая слива, послѣ того, какъ я спросила ее съ самымъ невиннымъ видомъ, -- ты понимаешь, Сергѣй?-- ну, съ самымъ невиннымъ: неужели у нея былъ такой же желтый цвѣтъ лица, когда она была молода? Ты понимаешь, какъ ее это кольнуло, -- точно тысяча шпилекъ... Она и теперь еще увѣряетъ, что ей только тридцать лѣтъ, притирается и завиваетъ свои накладныя букли... Понимаешь?-- въ самое сердце, и она никогда не забудетъ... Воображаю, если бъ она накрыла насъ!..
   -- Я показалъ бы ей языкъ!...
   -- Это хорошо, но ты все-таки не двигайся и не говори такъ громко, а то, чего добраго, насъ и въ самомъ дѣлѣ накроютъ... Хотя на стражѣ въ коридорѣ стоитъ моя подруга, Ларская, но эта Эвелина проскальзываетъ всюду, точно змѣя... Вотъ вышелъ бы скандалъ!.. "М-lle Рощина, вы осрамили честь нашего пансіона!" Воображаю!.. Ахъ, зачѣмъ ты затѣялъ это свиданіе?
   -- Потому, что не могу не видѣть тебя, не могу жить безъ тебя! Хотя ты не желаешь сказать, что попрежнему любишь меня, и всегда готова стрѣлять глазами въ каждаго, кокетничая съ кѣмъ угодно, но...
   -- Я?
   -- Ну, конечно... Развѣ ты забыла драгунскаго корнета?
   -- Это Шпарина? Фи! онъ мнѣ совсѣмъ не нравился: у него кривой носъ и такія длинныя ноги... Виновата ли я, что онъ пялилъ на меня свои желтые глаза?
   -- А учитель исторіи?... Вотъ ты и покраснѣла!...
   -- Ничуть!.. мнѣ просто жарко... Смирновъ отлично читалъ исторію, у него хорошо учились, и классъ его обожалъ... Но я и не думала... Вотъ еще! Я просто любила исторію...
   -- И голубые глаза...
   -- Вотъ ужъ у него и вовсе не голубые, а преспокойно сѣрые!
   -- Пусть будутъ "преспокойно сѣрые", моя золотая змѣйка! Ты всегда извернешься и увильнешь, убѣгая въ сторону отъ главнаго и налегая на какой-нибудь частный пустякъ, въ родѣ цвѣта глазъ... Это твоя манера. "Она ускользнетъ, какъ змѣя, вспорхнетъ и умчится, какъ птичка!" -- помнишь? Не все ли равно, въ самомъ дѣлѣ, какого цвѣта были глаза у этого учителя, -- голубые или преспокойно сѣрые, -- важно твое дѣйствительное отношеніе къ нимъ. И, признаюсь, я безумно, отчаянно ревновалъ тебя, моя кошечка... Ревновалъ, какъ Отелло, потому что люблю тебя сильнѣе, чѣмъ всѣ Отелло и Ромео на свѣтѣ своихъ Дездемонъ и Юлій.
   -- Гм... Не говорилъ ли ты того же раньше еще одной особѣ?
   -- Кому и когда?
   -- А когда, вмѣсто того чтобы пойти въ университетъ, увлекся рисованіемъ, сталъ мазать холстъ этими противными красками и перепачкалъ мое сѣрое платье...
   -- Это ужъ не на Грачеву ли ты намекаешь? Напрасно! Она -- очень доброе существо, мягкая и деликатная, жалѣла меня, и я отводилъ съ ней душу, когда меня терзала ревность... Вспомни: ты тогда стрѣляла въ желтоглазаго корнета съ кривымъ носомъ и длинными ногами... Я думалъ, что у меня талантъ, и, чтобы заглушить свои муки, весь ушелъ въ работу, служа одному чистому искусству...
   -- Рисуя во всевозможныхъ видахъ и позахъ только одну m-lle Грачеву! Гм... странное и во всякомъ случаѣ слишкомъ одностороннее служеніе искусству! Признаюсь, однако, на всѣхъ этихъ произведеніяхъ искусства лучше всего выходилъ ея носъ, похожій на сигару!
   Контръ-атака поведена была, повидимому, очень искусно и тонко, судя по горячности, съ какою Сергѣй сталъ парировать довольно язвительные апроши своего прелестнаго и обожаемаго врага. Тотъ это замѣтилъ и торжествовалъ, хотя личико дѣвушки сохраняло самое невинное и ласковое выраженіе, и одни только черные глаза глядѣли немножко лукаво. Какъ тонкій стратегъ, она припрятывала пока свой coup de force и, заранѣе торжествуя побѣду, зорко выжидала неосторожнаго хода противника. Сергѣй не замедлилъ подать нужную реплику:
   -- Напрасно ты язвишь неповинную ни въ чемъ и добрую Грачеву, которая безкорыстно учила меня рисовать... Ты просто хочешь отплатить мнѣ этимъ за корнета и учителя, -- я это понимаю... Ты мстительна, какъ всѣ вы!.. Не пожимай плечами, -- это фактъ! Да, да, ты краснѣешь и опускаешь глазки, -- это лучшее доказательство!... Всѣ вы такія, но я все-таки безконечно люблю тебя! Я постояненъ, ты это знаешь, какъ и то, что я не обладаю способностью увлекаться чѣмъ-нибудь, хотя бы и исторіей, только потому, что мнѣ нравится учительница... Ты знаешь, что мною двигаетъ другое: я всегда хочу служить людямъ, человѣчеству...
   -- Человѣчеству!? Развѣ актриса Кроткова -- человѣчество?.. Она всего только довольно плохое ingénue dramatique, смахивающая, кажется, болѣе на сваху!..
   Юноша вспыхнулъ: ударъ былъ неожиданъ и тонко разсчитанъ. При томъ же, врагъ казался невозмутимо спокойнымъ.
   -- При чемъ тутъ Кроткова?... Я не понимаю...
   -- Изъ-за нея ты бросилъ краски, оставилъ въ покоѣ носъ m-lle Грачевой и поступилъ въ актеры... на нѣмыя роли, кажется...
   -- Однако, ты умѣешь язвить и даже съ невиннымъ видомъ... Понимаю, моя крошка, что должна испытывать подчасъ твоя Эвелина... впрочемъ, по заслугамъ!.. Не жеманься, не дѣлай удивленнаго вида, -- я отдаю тебѣ должное, а вовсе не сыплю комплименты. Да, ты съ ноготкомъ, какъ говаривала, помнишь, покойная maman... но выстрѣлъ ты потеряла даромъ... Въ актеры я поступилъ не изъ-за Кротковой, а изъ-за ея игры, моя голубка, которой увлекался, потому что это была удивительная игра! Да, да, подбери свою губочку, не дѣлай презрѣнія -- это была дѣйствительно художественная игра, хотя ты и качаешь своею прелестною головкой... Замѣчательная игра! А это двѣ большія разницы, какъ говоришь ты, въ минуты увлеченія, не справляясь съ грамматикой... Изъ-за актрисы или изъ-за ея игры, -- согласись!-- разница? Это совпало какъ разъ съ моментомъ твоего увлеченія исторіей, доставившаго мнѣ столько мукъ ревности... Впрочемъ, что же это мы толчемъ воду?.. Я взлѣзъ на этотъ карнизъ вовсе не за тѣмъ, чтобы сводить счеты и спорить... Дай мнѣ гвоздику, что у тебя въ волосахъ!...
   -- Вотъ еще!
   -- Я возьму самъ...
   -- Ради Бога!.. я убѣгу! Слышишь? Я боюсь, ты упадешь!.. Сиди смирно и держись за свою трубу!... На... на... только не дѣлай глупостей... Вотъ! Зачѣмъ она тебѣ?
   Юноша быстро поднесъ темный цвѣтокъ къ губамъ. Таня зарумянилась.
   -- Фи, Сергѣй! Я вижу, ты дѣйствительно постояненъ, но только въ глупостяхъ!...
   -- Глупости, говоришь, а сама вспыхнула, и глазки сверкаютъ тщеславіемъ! О, кокетка моя!.. Ну, хорошо, не фыркай котенкомъ, пусть будетъ по-твоему... Глупости, такъ глупости, -- только, право же, глупость въ такомъ случаѣ очень сладостна... Эта гвоздика -- мое сокровище!.. Я не отдамъ ее за всѣ блага міра...
   -- Даже за милліонъ?
   -- Даже за милліонъ, хотя ты опять пускаешь шпильку, и твой соловьиный голосокъ дрожитъ при этомъ плохо скрытымъ ехидствомъ... Да, да, не строй удивленія, не притворяйся, -- я отлично знаю, что значитъ этотъ милліонъ! Ты хочешь уколоть меня, потому что какъ-то разъ у меня вырвалось желаніе обладать милліономъ, и я глупо вздохнулъ во время прогулки предъ окномъ мѣняльной лавки, гдѣ за желѣзною рѣшеткой были разсыпаны кучей золотые? Да? правда? Не качай головкой, ты меня не разувѣришь и не проведешь!.. вѣдь я хорошо тебя знаю, Таня! Ну, что жъ, -- я опять повторяю: хорошо бы обладать милліономъ и цѣлою кучей золотыхъ.
   -- Ради человѣчества, конечно...
   -- Да, и ради человѣчества, хотя твоя реплика -- самое чистое ехидство, которымъ такъ и дрожатъ ноздри твоего превосходнаго носика... Подумай, сколько добра могъ бы я сдѣлать, обладая милліономъ!
   -- Ты мнѣ самъ говорилъ, что филантропія -- аристократизмъ, а послѣдній, кажется, не пользуется у тебя большими симпатіями.
   -- Развѣ я говорю о филантропіи, Таня? О шоколадной конфеткѣ для голодныхъ? Я могъ бы помочь разнымъ великимъ предпріятіямъ на благо людей, для осуществленія которыхъ нѣтъ средствъ пока... Не улыбайся такъ коварно...
   -- Я вовсе не улыбаюсь, -- съ чего ты взялъ? Мнѣ только странно... Насколько помнится, ты объяснилъ свой глубокій вздохъ передъ золотыми кружочками мѣняльной лавки однѣми непріятностями нужды...
   У юноши вспыхнулъ въ глазахъ огонекъ.
   -- Что называть нуждою?-- сказалъ онъ страстно, дрожащимъ голосомъ больно задѣтаго самолюбія.-- Я не ищу довольства и не боюсь лишеній... О, все это меня нисколько не заботить! Но нужда и ея дѣйствительныя непріятности, это -- зависимость и рабство. Если ты бѣденъ, -- ты рабъ. Каждый хлыщъ, каждый разбогатѣвшій воръ смотрятъ на тебя сверху внизъ, считаютъ себя благодѣтелями и требуютъ признательности, если даютъ тебѣ грошевый урокъ или другую работу, на которой изъ тебя преисправно выжмутъ всѣ соки... Если ты бѣденъ, ты не можешь свободно отдаться своему призванію. Ты не можешь даже свободно любить, потому что твою любовь заподозрятъ въ расчетѣ... Вотъ что называю я непріятностями нужды!.. А то, что у меня нѣтъ пока угла, порою даже нѣтъ гроша на хлѣбъ, не то что на рагу, -- о, это мнѣ все равно!
   Прелестное личико дѣвушки затуманилось, и весь воинственный пылъ сердечка потухъ мгновенно. Тамъ царило теперь одно сожалѣніе. Полный миръ готовъ былъ воцариться, но взволнованный юноша зажегъ потребность войны.
   -- Наконецъ, не думаешь ли ты, что мнѣ сладко сознаніе, -- говорилъ онъ, ничего не видя, -- что я бѣднякъ, сынъ бѣдной гувернантки, которой твой опекунъ отдалъ тебя на воспитаніе за большую плату, а ты -- богатая невѣста съ такою знатною родней, чѣмъ ты и тщеславишься, какъ подростокъ -- первымъ длиннымъ платьемъ...
   Дѣвушка снова вспыхнула.
   -- Я тщеславлюсь?!..
   -- Конечно, тщеславишься, -- говорилъ, все больше волнуясь, Сергѣй, -- хотя и терпѣть не можешь показывать этого, и, какъ лисичка, прячешь концы... Ты и любовь свою подносишь, точно царица милость... О, я это давно видѣлъ и понималъ, давно, когда ты жила еще у maman и мы дѣтьми бѣгали и играли вмѣстѣ... Ты всегда хотѣла властвовать и въ отношеніяхъ своихъ точно снисходила, какъ властелинша къ рабу... Помнишь сцену въ саду, когда, послѣ ссоры, въ видѣ примиренія я поднесъ тебѣ крошечный серебряный медальончикъ, пріобрѣтенный на копеечныя сбереженія многихъ недѣль?... Ты бросила его съ презрѣніемъ и кинула мнѣ самымъ оскорбительнымъ тономъ: "Я не нищая!.. мнѣ не нужно твоихъ подарковъ... Если бъ я хотѣла, дядя генералъ подарилъ бы мнѣ золотой и въ десять разъ большій..." Помнишь?
   -- А ты помнишь, какъ ты третировалъ меня?!.. да, да, да!.. не отказывайся!-- съ жаромъ и страстно перебила дѣвушка, -- и увѣрялъ, что съ моимъ мозгомъ я не могу постигнуть твоихъ великихъ идей?.. Забылъ?... ты съ утра до вечера читалъ Майнъ-Рида и собирался, кажется, въ вожди къ сіуксамъ или апакамъ, и въ миссіонеры къ кафрамъ...
   -- А ты мечтала о владѣтельномъ принцѣ или графѣ, чтобы сдѣлаться графиней...
   -- Чѣмъ же мнѣ было отплачивать тебѣ за твое самодовольное превосходничанье своими идеями и знаніями и постоянное третированіе?... Ты доводилъ меня иногда до того, что я, кажется, разорвала бы тебя на кусочки... Помнишь, когда ты навелъ на меня свой крошечный пистолетъ, которымъ воображалъ защищаться въ преріяхъ отъ враждебныхъ племенъ, я сказала тебѣ: "Ну, стрѣляй!" -- хотя дрожала съ ногъ до головы... Но я тебя тогда такъ ненавидѣла, такъ хотѣла показать, что нисколько не боюсь тебя съ твоимъ пистолетомъ и великими мечтами!...
   Сергѣй глядѣлъ сконфуженно: эти слова его отрезвили.
   -- Да, это похоже на тебя... Правда, что я велъ себя иногда безобразно и давалъ тебѣ поводъ желать разорвать меня на кусочки!-- сказалъ онъ, точно оправдываясь.-- Но ты должна помнить тайныя пружины, двигавшія меня на такое безобразное обращеніе. Всему причиной была моя безумная любовь къ тебѣ, гордость и самолюбіе бѣдняка... О, какъ я себя проклиналъ иногда за такое обращеніе, какъ страстно хотѣлось мнѣ всегда броситься къ твоимъ ножкамъ и цѣловать ихъ, безумно цѣловать, когда ты блѣднѣла, сжимала отъ скрытой ярости губки, а на глазахъ твоихъ блестѣли слезинки! Я готовъ былъ вложить въ твою крошечную ручку тотъ пистолетъ съ просьбой, искреннею просьбой, размозжить мнѣ голову... Но я боялся показаться смѣшнымъ, выдать въ твои хищныя ручки свою слабость... Ты, впрочемъ, это и сама знаешь. Меня всегда мучила и терзала разница въ нашихъ положеніяхъ, твои богатство и знатность, а моя -- бѣдность... Вотъ почему еще я хотѣлъ бы богатства... изъ-за тебя...
   -- Напрасно, Сергѣй, -- мнѣ оно не нужно... У меня сжимается сердце, когда ты говоришь о... о... ну, о томъ, что ты бѣденъ и что тебѣ... трудно... Бѣдный!-- сказала она съ мягкою и нѣжною лаской.
   Но юноша вспыхнулъ.
   -- Не говори такъ, моя крошка!.. мнѣ больно сожалѣніе... Лучше люби побольше... Повѣрь, сотни студентовъ живутъ не лучше, а когда я кончу курсъ и стану врачомъ, на насъ обоихъ хватитъ съ излишкомъ.
   -- Ну, хорошо, хороню... бросимъ это... Скажи лучше, что твоя скрипка?
   -- Моя скрипка?... О, моя радость, -- она давно молчитъ...
   -- Жаль!.. Я не знаю, какой изъ тебя выйдетъ докторъ, но талантъ музыкальный у тебя несомнѣнный. Я не слыхала лучшей игры...
   -- Да, знаешь, мнѣ иногда самому кажется, что въ моей игрѣ что-то есть... не великое, конечно, а все-таки и не банальное. Ну, да что толку!... Чтобы стать артистомъ, виртуозомъ, а не музыкантомъ, нужно брать уроки у хорошихъ учителей и много работать, а это стоитъ дорого. Да я и не могу теперь играть: возьми я въ руки смычокъ -- и всѣ четыре струны лопнули бы съ печали, -- такое сыгралъ бы я, -- а на покупку новыхъ у меня не было бы денегъ... День и ночь меня грызетъ мысль о предстоящей разлукѣ... Еще только два мѣсяца и ты кончишь курсъ?
   -- Да... черезъ два мѣсяца...
   -- И тебя увезетъ къ себѣ дядя?
   Веселое личико дѣвушки стало серьезно.
   -- Вѣроятно... хотя я не увѣрена, Сергѣй...-- сказала она грустно.-- Никого изъ родныхъ, кромѣ этого дяди, я не видала, да и не знаю даже, есть ли у меня еще родные, и кто они? Я не знаю даже семьи этого дяди, никого, никого, -- ты это знаешь. Вообще тутъ есть что-то странное, загадочное, какая-то тайна, въ которую мнѣ все больше хочется проникнуть, потому что съ годами я становлюсь все любопытнѣе... У меня есть какія-то деньги въ банкѣ, старикъ-дядя меня очень любитъ, даритъ конфеты и наряды и присылаетъ много карманныхъ денегъ. Вотъ и все, что я знаю.
   -- Маловато, но достаточно, чтобы отравить мнѣ жизнь... Я совсѣмъ теряю голову въ виду возможности нашей разлуки, потому что чувствую, что жизнь вдали отъ тебя будетъ мнѣ въ тягость. Изъ-за тебя я не вижу людей, -- ты заслонила мнѣ цѣлый міръ. Я живу какъ эгоистъ, у котораго нѣтъ ни цѣлей, ни общественныхъ задачъ, ни ближнихъ...
   -- Общественныя задачи, ближніе, служеніе человѣчеству!.. Я не понимаю этого, Сергѣй, хотя это и не сходитъ у тебя съ языка. Зачѣмъ это служеніе, кто его проситъ и почему мы должны непремѣнно служить другимъ? Я хочу служить себѣ, себѣ, -- ты понимаешь?-- только себѣ!
   -- Неправда!.. это -- слова только. Развѣ ты можешь чувствовать себя хорошо, когда другимъ плохо?
   -- Смотря кому... Я очень рада, когда Эвелина зеленѣетъ отъ ярости, да и ты, я думаю, хотя и хочешь служить человѣчеству...
   -- Постой, постой... Ну, а если бъ эта Эвелина была больна, несчастна, ты тоже дразнила бы ее?
   -- Тогда -- другое дѣло!
   -- Вотъ, видишь, -- къ ней у тебя просто личность... Впрочемъ, оставимъ это, моя радость... На такой высотѣ и, къ тому же, сидя верхомъ на выступѣ карниза не совсѣмъ удобно вести философскій диспутъ. Скажи лучше, что ты думаешь о будущемъ, пока я кончу курсъ?
   -- Право, не знаю, Сергѣй... Я хотѣла бы стать актрисой, но это неприлично, говорятъ, и дядя генералъ врядъ ли допуститъ.
   -- А ты была бы не заурядностью на сценѣ, думается... Да и голосъ у тебя есть... хорошій голосъ, который еще разовьется... Вѣдь пока тебѣ еще нѣтъ и шестнадцати...
   -- Осенью будетъ... И ты серьезно думаешь, что у меня разовьется голосъ?
   -- Еще бы, если ты будешь развивать его и станешь учиться. Голосъ то же, что брильянтъ; онъ сверкаетъ только послѣ шлифовки. Но это врядъ ли осуществится: тебя сейчасъ же станутъ вывозить, окружатъ женихами, будутъ готовить блестящую партію... При одной мысли объ этомъ у меня разрывается сердце, и я готовъ разбить себѣ голову.
   -- Какой ты чудакъ, Сергѣй! Развѣ я не сказала тебѣ, что... что...
   Дѣвушка зарумянилась такъ выразительно, что Сергѣй не выдержалъ и лихорадочно спѣшно договорилъ за нее:
   -- Будешь только моей?
   -- Ну, да!.. и я не измѣняю своему слову, -- ты это знаешь.
   -- Знаю и все-таки мучусь... Кто его знаетъ, чего натворитъ тотъ свѣтъ, въ который тебя станутъ вывозить? Скажи: ты всегда будешь носить мое кольцо, кольцо моей матери, которое я далъ тебѣ, какъ невѣстѣ?
   Дѣвушка подняла палецъ съ колечкомъ, на которомъ блестѣлъ рубинъ, окруженный пятью жемчужинами.
   -- Я всегда ношу его, -- видишь?... И сниму только, когда ты самъ того пожелаешь...-- сказала она серьезно.
   -- И скажешь своему дядѣ-генералу, что у тебя уже есть женихъ?
   -- Да, скажу, что у меня есть двадцатилѣтній женихъ, который готовъ промѣнять меня на человѣчество и полонъ великихъ идей.
   -- Не смѣйся... Мнѣ и такъ больно... эта разлука отравляетъ мнѣ жизнь!
   -- А мнѣ она развѣ пріятна, думаешь?-- тихо и снова серьезно сказала Таня, точно въ раздумьѣ.
   Вечерѣло. Надъ влюбленной парочкой въ голубоватой дымкѣ небеснаго свода уже заблестѣли первыя звѣзды. Въ густой чащѣ стараго вяза, прикрывавшаго собою окно, обвитое плющомъ и хмелемъ, стоялъ густой сумракъ, но горѣвшіе любовью глаза различали еще ясно каждое движеніе. Вдали послышался сдержанный кашель: дѣвушка встрепенулась.
   -- Слышишь, Сергѣй? Это сигналъ, что Эвелина проснулась и собирается идти разливать бурду, которую называетъ чаемъ. Прощай!
   -- Еще одно мгновенье!
   -- Ну, что?
   -- Неужели ты уйдешь такъ, такъ... безъ поцѣлуя?
   -- Вотъ еще!
   -- Таня!
   Этотъ голосъ дрожалъ слишкомъ страстною мольбой, чтобы не тронуть самое твердое сердце, не поколебать самую твердую рѣшимость.
   -- Но ты можешь сорваться... Чудакъ!...
   -- Нѣтъ, не сорвусь, -- только вытянись больше въ окно...
   -- Ахъ, какой ты!.. Но постой, постой... У меня тоже есть желаніе...
   -- Говори!
   -- Видишь... У меня очень, очень много карманныхъ денегъ, и я совсѣмъ не знаю, что съ ними дѣлать... Онѣ мнѣ совсѣмъ, ну, совсѣмъ не нужны... Возьми ихъ, Сергѣй!...
   Голосокъ звучалъ такъ робко, такъ ласково-стыдливо, что самый воздухъ, казалось, стыдился разнести его шопотъ. Но юноша несомнѣнно разслышалъ, потому что поблѣднѣлъ, какъ бѣлая пелеринка его возлюбленной, а черные глаза засверкали, какъ у сердитаго волченка.
   -- Никогда! Я не возьму денегъ твоего дяди!...
   -- Самолюбивый чудакъ! Но онѣ мои, разъ онѣ у меня, а развѣ я тебѣ чужая?
   -- Если ты еще разъ скажешь, я брошусь внизъ головой!
   -- Безумный!-- И дѣвушка инстинктивно протянула впередъ руку.-- Ахъ, какъ я не люблю у тебя эти сдвинутыя брови и эту дерзкую складку губъ... Ты сверкаешь глазами, точно хочешь меня сжечь... Ну, а если я тебя... Впрочемъ... нѣтъ... нѣтъ!..
   -- Что такое?...
   -- Если я позволю тебѣ... ну, то, чего ты просишь?
   -- Поцѣловать тебя?-- и тогда не возьму... Если ты любишь, то позволишь и безъ этихъ денегъ.
   Какъ бы двинутая вѣтромъ, точно повинуясь магниту, дѣвушка высунулась и вытянула шейку, и черная кудрявая головка врѣзалась въ мягкій шелкъ пепельно-золотистыхъ волосъ, а рѣзкій смуглый профиль коснулся близко бѣлоснѣжной щечки. Въ тихомъ вечернемъ воздухѣ раздался легкій протяжный звукъ, неопредѣленный, ясный, но полный сладкаго значенія.
   -- Ну, будетъ, Сергѣй!.. будетъ!..
   Юноша въ удивленіи ловилъ уже призракъ, потому что дѣвушка безслѣдно исчезла, вырвавшись, какъ видѣніе. Онъ стоялъ, какъ Русланъ, потерявшій свою Людмилу, но, вмѣсто головы сѣдого Черномора, къ нему высовывалось въ окно пергаментное лицо мадемуазель Эвелины съ открытымъ отъ ужаса ртомъ, полное негодованія.
   -- Мужчина... О, ужасъ, мужчина!...
   И отчаянный визгъ испуганной старой дѣвы всколебалъ цѣломудренный воздухъ мирно сумерничавшаго пансіона.
   

II.
Дитя несчастья.

   Старая дѣва закрыла костлявыми пальцами лицо и, точно призывая весь міръ на свою защиту, кричала и топала ногами, стоя на мѣстѣ у злополучнаго окна въ далекомъ концѣ глухого коридора. "Мужчина! мужчина!" -- неслось отчаяннымъ визгомъ по длиннымъ коридорамъ, будило цѣломудренно спавшее эхо въ дортуарахъ, перекатывалось въ обширной столовой и ворвалось, наконецъ, въ "классныя", какъ набатъ, призывъ къ битвѣ или проклятіе. Тамъ, среди мирно зубрившихъ группъ дѣтей и подростковъ, вѣрившихъ въ привидѣнія, боявшихся "разбойниковъ", замиравшихъ отъ ужаса при "страшныхъ" сказкахъ о колдунахъ и вѣдьмахъ, итогъ визгъ произвелъ тотъ невообразимый переполохъ, при которомъ сразу забываются всякія "выдержки" и нотаціи о хорошихъ манерахъ. Черезъ мгновеніе всѣ воспитанницы, блѣдныя, напуганныя, мчались по коридорамъ, заражаясь другъ отъ друга все большимъ страхомъ и крича въ свою очередь всевозможные ужасы, что кому взбрело въ голову. За дѣтьми бѣжала прислуга, а въ арріергардѣ хромалъ испуганный швейцаръ Антонъ съ ведромъ воды на случай пожара. Картина разила юморомъ и чѣмъ-то крайне жуткимъ, какъ всякая паника. Все было полно смятенія, все суетилось и толпилось, все кричало и спрашивало, ничего не понимая, не слушая, а молодыя лица все больше искажались страхомъ. Кое-гдѣ уже раздавался истеричный плачъ и рыдающій, взвизгивающій хохотъ.
   -- Мадемуазель!.. мадемуазель!.. что такое?.. Ахъ, ради Бога, что такое? Разбойники?.. да?.. Пожаръ?..
   Но нервная, истерическая дѣва сама заразилась уже произведенною ею паникой и, подзадоривая самое себя своимъ визгомъ, поддалась неодолимой потребности усиленія эффекта. Теперь она металась не то въ истерикѣ, не то въ галлюцинаціяхъ, взвизгивала, вздрагивала, прижимала руки къ глазамъ и, точно лишившись разсудка, глухимъ низкимъ голосомъ сомнамбулистки таинственно шептала одно страшное слово: "мужчина!"
   -- Гдѣ же, гдѣ, мадемуазель?
   Однѣ плакали, другія ее жалѣли и хватали за руки, утѣшая, третьи, старшія, начинали иронически улыбаться. Хромой Антонъ съ ведромъ стоялъ какъ истуканъ, ничего не понимая и хлопая глазами.
   -- Мужчина!... о-о! о-о! о-о!-- взвизгивала дѣва.
   Старшіе перемигнулись.
   -- Вздоръ, mesdames! Ей постояно мерещатся мужчины! Успокойтесь, вздоръ!..
   -- Вздоръ!.. Ха, ха, ха... Ты права, Ларская! Ей померещилось... Успокойтесь, маленькія!.. Слышите? Silence, silence, малышки!-- громко подхватили старшія.
   Но тутъ, точно въ отместку за безсердечную иронію этихъ "злючекъ старшихъ", метавшаяся мадемуазель грохнулась въ обморокъ.
   Бѣдная! она не сообразила послѣдствій, -- въ аффектѣ не успѣла принять во вниманіе, насколько коварны бываютъ эти "злючки" и до чего можетъ дойти глупость хромого швейцара Антона. Бѣдная! Въ первое мгновеніе эффектъ былъ, конечно, поразительный: малышки шарахнулись, какъ вспугнутые воробьи съ частокола, но затѣмъ... затѣмъ... Ахъ, эти злючки, этотъ коварно сострадательный крикъ: "Воды, воды!" -- и этотъ глупый хромоногій остолопъ Антонъ съ своимъ полнымъ ведромъ, которое онъ опрокинулъ, какъ всегда усердный, исполнительный, всегда готовый повиноваться приказу, не разбирая, -- хорошъ онъ или дуренъ, -- точно обрадовавшись, что ему пришлось, наконецъ, выйти изъ неподвижности и оцѣпенѣнія!...
   -- У-уфъ!
   Бѣдная дѣва вскочила на ноги мокрая, пылая справедливымъ гнѣвомъ, съ разметавшимися косичками, съ упавшими на бокъ накладными буклями, жалкая и смѣшная... Ее встрѣтилъ хохотъ -- тотъ неудержимый, истерическій хохотъ, въ который такъ легко переходитъ безумный паническій страхъ, когда то, что его вызвало, разсѣялось миражемъ или рѣзко измѣнило свою форму. Этотъ хохотъ, казалось, освобождалъ отъ путъ, которыми сковывалъ ужасъ, и дѣти отдавались ему все неудержимѣе. Бѣдной помощницѣ осталось только изобразить изъ себя жертву, съ полнымъ достоинства негодованіемъ поднять желто-зеленые глаза къ висѣвшей на потолкѣ лампѣ, которая одна оставалась безучастной, и выжидать моментъ.
   -- Довольно хохотать!... Silence! М-lle Ларская!
   Темная брюнетка съ живыми бѣгающими глазками, подвижная, съ задорнымъ румянымъ личикомъ, немедленно выдвинулась изъ плотнаго круга "старшихъ".
   -- Я здѣсь, m-lle.
   -- Вы здѣсь?!
   Бѣдная жертва окинула своего затаеннаго врага взглядомъ съ ногъ до головы, презрительно улыбнулась, ясно свидѣтельствуя, какъ несовершенны въ ея глазахъ -- ея, воспитанной въ Парижѣ -- эти манеры, сдвинула плечи и закатила къ лампѣ глаза.
   -- Вы, кажется, выразились, что мнѣ мерещатся мужчины?
   -- Pardon, m-lle... Я думала, вы не слышите.
   -- Вы думали?!
   Пауза и долгій уничтожающій взглядъ.
   -- Вы думали, я не слышу и отвратительнаго кашля, которымъ вы подавали сигналы, когда стояли на стражѣ?
   Брюнетка зарумянилась, но молодцевато встряхнула головой.
   -- Я не понимаю васъ, m-lle... На какой стражѣ?
   -- А! вы не по-ни-ма-ете?.. М-lle Рощина, Рощина!...
   -- Я тоже здѣсь!
   -- Хотя вамъ здѣсь и не мѣсто... Хорошо! Разъясните m-lle Ларской, что она не понимаетъ...
   -- Я тоже не понимаю, m-lle...
   -- Вы тоже не понимаете?
   Глаза къ лампѣ, длинная пауза, пронизывающій взоръ и самая презрительная улыбка.
   -- Вы не понимаете?!.. вы, которая осрамила честь нашего заведенія?.. Mon Dieu!
   -- Я слышу это каждый день, m-lle.
   -- Да, каждый день, но сегодня, -- о, сегодня!.. Сегодня въ этомъ окнѣ у васъ было свиданіе.
   -- Да, m-lle.
   -- Да?!-- Мадемуазель всплеснула руками и оцѣпенѣла, какъ соляной столбъ любопытной жены праведника Лота.
   -- Я разговаривала съ женихомъ, m-lle.
   -- Съ женихомъ?
   Порывистое и бурное движеніе.
   -- У васъ женихъ? Этотъ отвратительный молодой человѣкъ вашъ женихъ?
   -- Да... и -- pardon, m-lle!-- онъ вовсе не отвратительный...
   Но мадемуазель, казалось, не слышала. Точно пораженная ужасомъ, она качала головой, повторяя про себя: "вашъ женихъ, вашъ женихъ!" -- и въ этомъ шопотѣ и въ широко открытыхъ глазахъ чуялось что-то зловѣщее, невольно отозвавшееся болью въ сердцѣ дѣвушки. Наконецъ, этотъ шопотъ перешелъ въ нѣмую сцену. Старая дѣва подняла свои злые глаза къ лампѣ, покачала еще головой, глубоко вздохнула и полнымъ трагизма голосомъ вскрикнула громко:
   -- О, несчастный!
   Таня вспыхнула.
   -- Ужъ не думаете ли вы, m-lle, что мой женихъ былъ бы счастливѣе, будучи вашимъ?
   Старая дѣва вскинулась, какъ ужаленная змѣей, и многозначительно зашипѣла съ нескрываемою злобой:
   -- Да... слышите?.. Да... вы не знаете кто вы!
   И, схвативъ обѣихъ подругъ за руки съ словами: "къ сестрѣ, къ сестрѣ!" -- она быстро увела ихъ, взволнованныхъ, ошеломленныхъ, полныхъ предчувствіемъ чего-то особенно нехорошаго.
   Въ тѣ годы частный пансіонъ m-me Деруа считался самымъ аристократическимъ заведеніемъ въ городѣ, куда богатѣйшіе изъ окрестныхъ землевладѣльцевъ, чиновниковъ и купцовъ за большую плату отдавали своихъ дочерей учиться языкамъ, музыкѣ и хорошимъ манерамъ. Содержали его двѣ сестры: m-me Сесиль, вдова сержанта гвардіи, и знакомая намъ мадемуазель Эвелина, ея помощница и аргусъ. На первый взглядъ обѣ сестры, казалось, представляли собою самый рѣзкій контрастъ, точно бы мать-природа, испугавшись своего созданія въ лицѣ первой, поспѣшила создать вторую лишь затѣмъ, чтобы крайнею противоположностью загладить свою ошибку. Насколько мадамъ Сесиль была тучна, настолько же дѣвица Эвелина была худа и тоща. Насколько первая была важна, неподвижна, молчалива, какъ и подобало вдовѣ сержанта гвардіи, настолько же вторая была экспансивна, горяча и многорѣчива. Мадамъ Сесиль, вѣчно сидѣвшая на диванѣ въ своемъ будуарѣ, никогда почти не показывавшаяся, изрекавшая одни безапеляціонные приговоры, вселяла боязнь и трепетъ: экспансивную же Эвелину, совмѣщавшую въ себѣ и классную даму, и экономку, и учительницу, не ставили въ грошъ. Но зато духомъ и сердцами -- о, тутъ обѣ сестры сходились, какъ два сосѣднихъ лепестка одной и той же розы! Обѣ естественно ненавидѣли революцію, прикончившую, между прочимъ, и браваго сержанта; обѣ склонны были подозрѣвать призракъ этого ужаснаго страшилища въ простомъ ропотѣ молодыхъ аппетитовъ на недожаренный картофель. Обѣ были цѣломудренны, какъ двѣ безполыя пчелы, и не потухни давнымъ-давно священный очагъ весталокъ, обѣ одинаково имѣли бы право на бѣлыя одежды жрицъ. Обѣ были набожны до фанатизма, трепетали чистилища и ада, тонули въ истомѣ и нѣгѣ, прикасаясь устами къ костлявой рукѣ патера, считали язычниками всѣхъ, не принадлежащихъ къ лону Sainte église catholique, были твердо увѣрены, что и сама Sainte Vierge была непремѣнно католичка, а о Sainte Pere'ѣ говорили не иначе какъ закативъ кверху бѣлки. Мечты обѣихъ не шли дальше, какъ, накопивъ побольше "этихъ русскихъ рублей", добраться до Рима и прикоснуться устами къ священной туфлѣ, хотя истина требуетъ сказать, что мадемуазель Эвелина не отказалась бы совершить такое дальнее путешествіе рука объ руку съ какимъ-нибудь бравымъ сержантомъ de la garde, у котораго нашлись бы глаза разглядѣть всѣ сокрытыя сокровища ея особы.. И, въ довершеніе всего, обѣ одинаково считали себя несчастными жертвами, на плечи которыхъ возложена самимъ Провидѣніемъ тяжелая миссія -- обучать и воспитывать этихъ ужасныхъ дѣвицъ, не блѣдныхъ, не томныхъ дочерей сѣверныхъ варваровъ, которыхъ онѣ одинаково и ненавидѣли, и презирали...
   -- Oh, ces bêtes du nord!...
   Но сѣверные варвары платили большія деньги, и бѣдныя жертвы невольно продолжали тянуть свою жестокую миссію. Дѣла пансіона шли на славу. Если считать по кучѣ истрепанныхъ грамматикъ Шапсаля и Ноэля, по числу вызубренныхъ отрывковъ изъ Фенелона и Боссюэта, то и науки, несомнѣнно, процвѣтали. О манерахъ и говорить нечего, -- жертвы учили манерамъ и выдержкѣ, какія процвѣтаютъ только въ прекрасной Франціи, се chère patrie, которую, къ слову сказать, обѣ онѣ предали бы съ охотой любому иноплеменнику за возстановленіе "законнаго порядка". Вмѣстѣ съ манерами пропагандировались томность, дѣланная наивность и блѣдность, а свѣжіе румянцы предавались анаѳемѣ, какъ признакъ низшей расы, дикой культуры и постыдные признаки излишняго здоровья.
   Къ стыду или чести, но эти сѣверныя дикарки были до-нельзя упорны и стойки въ своей грубости и дикости. Онѣ никакъ не мирились съ представленіемъ о двухъ сестрахъ, какъ о несчастныхъ жертвахъ, а жестоко-высокую миссію склонны были объяснять простымъ обдѣлываніемъ довольно выгоднаго для кармана сестеръ дѣльца. Даже больше: онѣ самихъ себя всегда готовы были признать жертвами этой самой "миссіи". Отстаивая упорно свои дикія привычки, грубые румянцы, здоровое тѣло, онѣ ворчали на рагу и водянистые супы и, къ ужасу вдовы сержанта и ея сестры, жадно требовали мяса и хлѣба. Чуя своимъ дѣтскимъ инстинктомъ ненависть и презрѣніе, онѣ платили открытою враждой, тѣсно сплотившись общимъ отношеніемъ и чувствомъ, и умѣли отплачивать за шпильки съ тонко разсчитаннымъ коварствомъ, вообще свойственнымъ дикарямъ и дикаркамъ. Несмотря на постоянныя напоминанія о грѣхахъ и адѣ, на ежедневное предостереженіе, что "мужчина -- это огонь, а дѣвица -- воскъ", -- онѣ бойко умѣли стрѣлять глазами и, полныя самоувѣренности, смѣло и рѣшительно читали указанное предостереженіе наоборотъ, и съ чисто-островитянскою хитростью, несмотря на полузамазанныя окна и зорко оберегаемыя двери, на чисто гончее чутье мадемуазель Эвелины, онѣ умѣли производить невинные эксперименты, неопровержимо доказывавшіе имъ ихъ правоту.
   На другой день съ утра въ пансіонѣ шелъ тайный, сдерживаемый пока ропотъ. Случилось нѣчто неслыханное: одна изъ выпускныхъ, за два мѣсяца всего до выпуска, провела ночь не въ дортуарѣ и, точно "малышка", была заперта на ключъ въ крошечномъ получуланѣ, полукомнатѣ, предназначенномъ спеціально для укрощенія болѣе строптивыхъ малышекъ. "Старшія" возмущались, о чемъ-то шептались: сговаривались; малышки суетились, шныряли взадъ и впередъ, таинственно передавая другъ другу рѣшеніе старшихъ. Чуткая Эвелина сразу сообразила, что готовится что-то необычное, и зорко слѣдила за каждымъ движеніемъ отдѣльныхъ группъ. Но классы прошли довольно спокойно, хотя Таня Рощина продолжала сидѣть подъ ключомъ, Ларская, къ позору всего выпускного класса, явилась безъ пелеринки, съ обнаженными шеей и руками, а на всѣ просьбы о прощеніи провинившихся мадемуазель Эвелина гордо, не поднимая глазъ, съ необычайно сильно выраженнымъ чувствомъ достоинства, категорически отрѣзывала: "Non!".
   Такъ же чинно и спокойно всѣ дѣвушки двинулись къ обѣду, -- только, можетъ быть, ужъ слишкомъ чинно и спокойно. Пары размѣстились на скамейкахъ за длинными накрытыми столами другъ противъ друга, -- малышки особо, старшія тоже особо. Прислуга внесла суповыя чашки, и Эвелина съ двумя своими помощницами -- безропотною мадемуазель Julie, прозванною "пеструшкой", и толстою злою нѣмкой Ферейнъ, -- принялись разливать супъ. Тарелки были наполнены, но ни одна рука не коснулась ложки.
   Наступила долгая пауза, тревожная, напряженная, таившая въ себѣ нѣчто зловѣщее, но всѣ сидѣли чинно и спокойно, не дотрагиваясь демонстративно до супа. Нѣмка хмурила брови, "пеструшка" беззаботно глотала ложку за ложкой, Эвелина кипѣла. Она чувствовала, что поднимаетъ бурю, но накипѣвшее въ ней раздраженіе не позволяло выдержать тактъ.
   -- Отчего вы не ѣдите?
   По рядамъ пробѣжала точно электрическая искра, и, казалось, ее-то и ждали. Кое-кто повернулся, другія вытянулись, точно готовясь отвѣчать заученное.
   -- Отчего вы не ѣдите, я спрашиваю?
   -- Слышите?-- забасила, какъ эхо, нѣмка, сидѣвшая за столомъ малышекъ: -- warum essen Sie nicht?
   Гдѣ-то въ серединѣ раздался первый голосъ:
   -- Я не привыкла ѣсть вмѣсто супа подогрѣтую воду... меня тошнитъ...
   -- Подогрѣтую воду? Когда я сама ѣмъ этотъ супъ?
   -- Вы привыкли, а мы нѣтъ... Вамъ нужна томная блѣдность...
   -- Что, что?! блѣдность?.. Супъ съ макаронами...
   -- У меня плаваютъ головастики въ супѣ!-- подхватилъ голосъ сбоку.
   -- А у меня... ахъ, у меня еще хуже!-- и одна изъ малышекъ плеснула на полъ ложкой.
   Это послужило сигналомъ. Моментально всѣ тарелки одна за другой полетѣли на полъ, разбиваясь и выплескивая цѣлыя лужи. Всѣ вскочили съ мѣстъ съ крикомъ, шумомъ и хохотомъ; малышки, возбужденныя самымъ фактомъ столь активнаго протеста, звономъ разлетѣвшейся вдребезги посуды, крикомъ и гамомъ, принялись выплясывать какой-то невозможно фантастическій танецъ въ лужахъ супа. Всѣ тактики знаютъ, какъ важно предупредить первый шагъ недовольства въ дисциплинированной массѣ, не допустить его проявленія, влекущаго за собою весьма часто такія послѣдствія, на которыя, казалось, никто и никогда не могъ бы разсчитывать раньше. Мадемуазель Эвелина вспомнила объ этой истинѣ, къ сожалѣнію, слишкомъ поздно и теперь, пораженная одинаково и ужасомъ, и негодованіемъ, широко вытаращенными злыми глазами, неподвижная и безмолвная, созерцала происходившее. Въ столовой стоялъ уже цѣлый содомъ, какой-то полуистеричный общій шабашъ, гдѣ дѣти и подростки, заражаясь другъ отъ друга все возроставшею потребностью своеволія и безчинства, съ визгомъ и гамомъ кружились и толклись въ вихрѣ какого-то безумнаго, почти безсознательнаго веселья.
   -- Рагу, рагу!.. Несутъ рагу!.. Mesdames, -- за окно!..
   Тѣсная толпа окружила и сдавила прислугу съ блюдами, и множество ручекъ, выхоленныхъ и нѣжныхъ, съ пальчиками унизанными дорогими колечками, пачкаясь въ красномъ соусѣ, выхватывали куски и швыряли ихъ за окно на головы удивленнымъ прохожимъ. Пѣшеходы остановились. На улицѣ образовалась толпа, шутливо прислушивавшаяся къ пансіонскому гаму, съ визгомъ и хохотомъ встрѣчавшая летѣвшіе куски рагу подъ гнѣвъ и негодованіе испачканныхъ ротозѣевъ, не успѣвшихъ увернуться. Кое-гдѣ, поддавшись настроенію, съ улицы ловили летѣвшіе куски и швыряли ихъ обратно въ окна пансіонской столовой. Тамъ это понравилось. Пансіонерки бросились къ окнамъ гурьбой, давя другъ друга, вскакивая на подоконники, и между улицей, съ одной стороны, и аристократическимъ пансіономъ мадамъ Деруа -- съ другой, подъ невообразимый визгъ и хохотъ, началась правильная перестрѣлка. За рагу полетѣли осколки посуды, за осколками -- все, что попадалось подъ руку: ножи, вилки, ложки, даже хлѣбъ и салфетки.
   Все это произошло неизмѣримо быстрѣе, чѣмъ мадемуазель Эвелина успѣла выйти изъ своего столбняка, а перепуганная нѣмка открыть ротъ и произнести обычное: "о, mein Cott!". "Пеструшка", по обыкновенію, стояла неподвижно, точно безучастно, и выжидая приказаній. По примѣру первой, обѣ бросились къ окнамъ, стараясь стаскивать расходившихся дикарокъ, но, поплатившись пятнами и мазками краснаго соуса, отступили испачканныя, убѣдившись въ полной тщетѣ своихъ благородныхъ усилій. Лицо и голова мадемуазель Эвелины напоминали собою ландкарту, на которой материки, острова и перешейки нанесены густою красно-коричневою краской. Тутъ только старая дѣва сообразила и убѣдилась, наконецъ, что долго таившееся въ средѣ "дикарокъ" глухое недовольство хлынуло черезъ край, вырвалось наружу и, перейдя далеко границы простой обычной шалости, приняло форму чего-то похожаго на grosser Skandal, какъ въ ужасѣ шептала перепуганная нѣмка, или Revolution, какъ подсказывало болѣзненно настроенное воображеніе.
   Поднявъ къ потолку руки, изображая всею испачканною соусомъ фигурой безпредѣльный ужасъ и негодованіе, съ отчаяннымъ воплемъ: "èa commence, èa commence!" -- старая дѣва бросилась внизъ къ важной, никогда не всходившей наверхъ, вдовѣ сержанта, оставивъ "дикарокъ" въ моментъ прекращенія перестрѣлки за израсходованіемъ всего запаса боевыхъ снарядовъ.
   -- Mesdames! теперь освободимъ Рощину!.. Скорѣй, скорѣй!-- кричали всѣ, и буйная, молодая, ликующая толпа расходившихся дѣвушекъ, съ разрумянившимися личиками, блестящими глазами и неудержимо веселыми улыбками, цѣлымъ потокомь хлынула изъ столовой въ коридоръ къ одинокой затворницѣ...
   Вечеромъ въ злополучномъ пансіонѣ царила уже могильная тишина. Слѣды взрыва были подобраны, вымыты, подчищены, убытокъ подсчитанъ съ достодолжною пеней, а итогъ разложенъ на "дикарокъ" поровну. Наступило отрезвленіе съ чувствомъ стыда и того неловкаго ощущенія, съ какимъ приходитъ въ себя набуянившій захмелѣвшій человѣкъ. Скандалъ вышелъ, дѣйствительно, огромный, и, вспоминая прошедшее, дѣвушки, улыбаясь, краснѣли и еще сосредоточеннѣе уходили въ учебники. Теперь онѣ сидѣли чинно, смирно, какъ овечки, и тихо, вполголоса, зубрили, отчего "классная" напоминала собою жужжащій улей. Предстояло, конечно, возмездіе, -- всѣ отлично знали, что внизу о формѣ его совѣщаются теперь обѣ сестры, -- но оно не безпокоило; главное -- теперь было стыдно и чувствовалось какъ-то неловко. Изрѣдка, оставивъ на минуту зубреніе, подруга напоминала сосѣдкѣ какой-нибудь случай изъ происшедшаго, особенно, казалось, острый, обѣ краснѣли, стыдливо улыбались и усиленно принимались зубрить. Гроза разрѣшилась, наступило спокойное вёдро, и сами безмолвныя стѣны, казалось, стыдливо спрашивали: какъ все это такъ вышло?
   -- Лиза, ты помнишь?.. Ты влѣпила картофель прямо въ шляпу одному господину?
   Лиза краснѣла до ушей и стыдливо улыбалась.
   -- Да, помню... "Русскіе полки смѣло перешли рѣку Калку... Русскіе полки смѣло перешли рѣку Калку... Русскіе полки..." А ты помнишь, попала дамѣ въ зонтикъ вилкой?
   -- Да... хи, хи, хи!.. "Центральная Африка представляетъ собою неизслѣдованную еще пустыню, населенную..." Но, Женя Козлова, ты помнишь, -- она прямо въ носъ...
   -- Ахъ, да!.. Ахъ, да!...
   Даже шумъ зубренія таилъ въ себѣ что-то робко-стыдливое.
   Внизу въ уютномъ будуарѣ вдовы сержанта гвардіи, устланномъ мягкимъ персидскимъ ковромъ, уставленномъ удобною и красивою мягкою мебелью, надушенномъ мускусомъ, полуосвѣщенномъ лампой, прикрытою большимъ абажуромъ, дѣло стояло иначе. Тамъ пріютилась теперь одна жажда мести, будившая потребность на комъ-нибудь сорвать зло громаднаго скандала всѣхъ. Козелъ отпущенія во всѣ времена и въ средѣ всѣхъ народовъ является всегда необходимымъ факторомъ благополучнаго разрѣшенія всевозможныхъ жизненныхъ осложненій отъ самыхъ мелкихъ до крупныхъ, и законъ, какъ извѣстно, съ древнѣйшихъ временъ сдѣлалъ его главнымъ своимъ объектомъ подъ кличкой "зачинщикъ". Самая неопредѣленность термина дѣлала его крайне удобнымъ орудіемъ для неусыпнаго правосудія, и обѣ негодовавшія сестры могли убѣдиться въ этомъ въ тотъ приснопамятный вечеръ какъ нельзя лучше. Послѣдствій для своего заведенія отъ происшедшаго скандала онѣ не опасались, -- въ то доброе время, при извѣстной ловкости и умѣньи вести дѣла, сходили съ рукъ и не такіе пассажи, -- имъ нуженъ былъ виновникъ для острастки другихъ, для успокоенія какого-то болѣзненно нывшаго, остраго, какъ жажда, чувства, которое обѣ не обинуясь назвали бы справедливостью. И хромоногій Антонъ ковылялъ уже по коридорамъ за объектомъ, на котораго падала такая справедливость удобнѣе всего.
   Эвелина полулежала въ креслѣ съ болѣзненнымъ видомъ, желтымъ лицомъ, съ туго стянутою намоченнымъ въ уксусѣ платкомъ головой, прямо подъ портретомъ Пія IX, и заранѣе предвкушала всю ѣдкую сладость предстоявшаго. Мадамъ Сесиль -- важная, неподвижная -- на диванѣ перебирала на пальцахъ кольца, обдумывая съ тактомъ всю программу и перипетіи объясненія. Она боялась, какъ бы экспансивная Эвелина не испортила чего-нибудь своимъ необдуманнымъ вмѣшательствомъ, и строгимъ тономъ старшей сестры заранѣе предписывала не вмѣшиваться и не выскакивать со своимъ.
   -- Эту тщеславную гордячку нужно осадить сразу, неожиданно, чтобы острое впечатлѣніе подѣйствовало надлежаще благотворно. Ударъ, правда, будетъ сильный, но... для ея же блага, а къ тому же и церемониться съ такими нѣтъ никакой особенной нужды, тѣмъ болѣе, что раньше или позже ей же придется узнать истину... Побольше выдержки, побольше выдержки!...
   Когда раздался ожидаемый стукъ въ дверь, экспансивная Эвелина вскинулась, мадамъ Сесиль осталась неподвижной, но обѣ переглянулись заблестѣвшими глазами охотниковъ, подкравшихся къ лакомой дичи.
   -- Войдите!.. Это вы, Рощина?
   Мягкій, эластичный и нѣжный тембръ голоса мадамъ Сесиль звучалъ особенно нѣжно;
   -- Входите, я за вами посылала...
   -- Да, мадамъ... Я сама хотѣла проситься къ вамъ.
   -- Ко мнѣ? У васъ есть какое-нибудь дѣло?
   -- Да, мадамъ... Вчера вечеромъ мадемуазель Эвелина при всѣхъ многозначительно сказала мнѣ, что я не знаю -- кто я... Я желала бы получить объясненіе.
   -- Объясненіе?
   Обѣ сестры переглянулись и улыбнулись, какъ два ловца, когда дичь сама идетъ въ разставленныя сѣти. Отъ наблюдательныхъ черныхъ глазъ гордой блондинки не укрылись ни это переглядываніе, ни улыбка. Молодое сердечко забилось въ какой-то смутной тревогѣ, дыханіе слегка захватило, точно отъ злого предчувствія, но обиженная гордость взяла верхъ надъ всѣмъ и окрасила щеки жгучимъ румянцемъ. Дѣвушка гордо вскинула свою хорошенькую головку.
   -- Я хотѣла еще заявить, что не могу оставаться въ заведеніи, гдѣ меня оскорбляютъ какими-то темными намеками...
   Мадамъ Сесиль улыбнулась самою сладостною улыбкой, а голосъ ея зазвучалъ какъ любовный шопотъ:
   -- Вамъ и нужды нѣтъ оставаться въ немъ, моя милая!
   Всѣмъ движеніемъ своей красивой фигуры, взглядомъ темныхъ глазъ дѣвушка выдала сразу, какъ мало разсчитывала она услышать подобный отвѣтъ. Сердечко забилось еще сильнѣе, она замялась, растерялась, но торжествующій взглядъ желто-зеленыхъ глазъ, блеснувшій изъ-подъ портрета папы, вернулъ ей обычную гордость.
   -- Въ такомъ случаѣ, мадамъ, вамъ остается только написать моему дядѣ...-- сказала дѣвушка слишкомъ нервно для равнодушія.
   Мадамъ Сесиль кротко улыбнулась.
   -- Вашему дядѣ?.. очень хорошо, моя милая... очень хорошо... Но я не знаю, къ сожалѣнію, вашего дяди... никакого дяди! -- говорила она самымъ невиннымъ и нѣжнымъ голосомъ.
   -- Какъ не знаете?.. Генерала Щарина, который еще недавно посѣщалъ меня въ пансіонѣ?
   -- А... а... господина генерала? Да, я его знаю... Но... но... онъ же вамъ совсѣмъ и не дядя, моя милая!..
   -- Какъ не дядя?!..
   Дѣвушка какъ-то вся съежилась, мадамъ Сесиль смотрѣла на нее въ упоръ кроткими глазами съ самою сладкою улыбкой, изъ-подъ портрета папы сыпались злыя, торжествующія искры.
   -- Кто же онъ, если не дядя?
   Вдова сержанта гвардіи кротко перебирала кольца и цѣломудренно опустила глаза. Наступила пауза, и въ будуарѣ, кажется, слышалось ясно, какъ тревожно и сильно билось въ груди молодое сердце.
   -- Вы спрашиваете, кто онъ?-- И мадамъ опять подняла нѣжные глаза.
   -- Да!-- раздался въ отвѣтъ задыхающійся шопотъ, но это да звучало уже какъ робкая мольба.
   -- Онъ -- вашъ отецъ, моя милая, если ужъ вы хотите знать.
   Дѣвушка еще не отдавала себѣ отчета, что значитъ это "отецъ", не понимала ничего, глядѣла скорѣе удивленною, чѣмъ убитою, но у нея почему-то сами собой подкашивались ноги, а въ горлѣ сжало дыханіе.
   -- Мой отецъ?
   -- Да, моя милая, вашъ отецъ!.. Эвелина! ты поискала бы свидѣтельство мадемуазель Рощиной... Вашъ отецъ... Вы... вы, моя милая... дитя несчастья. Вы это понимаете? Нѣтъ? Вы качаете вашею хорошенькою головкой, ахъ, такою хорошенькою, такою хорошенькою! Ну, хорошо... Вы -- незаконная дочь генерала и гувернантки его дѣтей, которая умерла при вашемъ появленіи на свѣтъ. Незаконная дочь, вы понимаете?-- дитя любви...
   -- Незаконная дочь! Дитя любви!-- прошептали сухія, бѣлыя губы.
   -- Да, моя милая... Выпейте воды, если вамъ такъ трудно... вотъ!.. Не хотите? Ну, какъ вамъ угодно, какъ вамъ угодно, моя милая... Вы слушаете, да? Можете присѣсть, если вамъ трудно стоять... Присядьте! Вашъ отецъ отдалъ васъ на воспитаніе подругѣ вашей матери, мадамъ Аркановой, у которой вы и росли до ея смерти, ничего не зная... Они скрывали отъ васъ, пока вы росли. Однакожъ, выпейте воды глотокъ, два, это васъ облегчитъ. Эвелина, налей еще!.. Затѣмъ, послѣ ея смерти, генералъ упросилъ меня помѣстить васъ сюда, въ среду честныхъ дѣвицъ хорошихъ фамилій, -- вы понимаете?-- лучшихъ фамилій, и я согласилась на его мольбы... Я думала, что Богъ наградитъ меня за мое добро, хотя я и рисковала своею репутаціей и своимъ пансіономъ, принимая къ себѣ такую, такую... вы понимаете?.. Откройся тайна -- и честные родители отняли бы у меня своихъ дочерей... Впрочемъ, вамъ дурно... я лучше замолчу... Я сказала все, потому что нужно же вамъ узнать наконецъ правду. И знаете ли, моя милая, -- это будетъ хорошій урокъ для вашей гордости... Ради Бога, осторожнѣе, не разбейтесь... Эвелина...
   Но къ чести старой дѣвы нужно сказать, что она и сама уже вскочила съ кресла, какъ только ея красивый врагъ безсильно упалъ на колѣни. Она смачивала виски и роскошныя шелковистыя пряди пепельныхъ волосъ холодною водою и, взволнованная, безстрашно шептала вдовѣ сержанта гвардіи: "Это слишкомъ, это слишкомъ!" Ея врагъ безсильно склонилъ къ ней на руку головку съ лицомъ блѣднымъ, какъ у трупа, съ застывшимъ выраженіемъ невыразимаго страданія, но все-таки прелестнымъ.
   -- Ахъ, какъ она хороша!-- невольно вздохнула старая дѣва.-- А вы, сестра, слишкомъ... право, слишкомъ!..
   -- Хорошо, хорошо! Разстегните-ка ей воротъ... и воды... воды... Ну, такъ!-- облегченно сказала вдова сержанта, когда изъ помертвѣлыхъ устъ вырвался слабый вздохъ, какъ легкій шопотъ возвращавшейся жизни.
   

III.
Тріо изъ "Фауста".

   Взволнованный Сергѣй началъ говорить, запыхавшись, еще не переступивъ порога. Онъ влетѣлъ въ фуражкѣ, съ руками въ карманахъ, оставивъ дверь настежь, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда его сожитель при тускломъ свѣтѣ дешевой лампы, съ счастливымъ видомъ, разбиралъ что-то крайне интересное въ старинной грамотѣ временъ Алексѣя Михайловича.
   -- Оставь на мгновеніе свои "чети" и "подворныя записи", -- ради Бога, оставь, Андрей! Ручаюсь тебѣ головой, что отъ такой твоей жертвы міръ не потеряетъ ни одного атома своего вѣса и не станетъ глупѣе, чѣмъ теперь, даже на минимальнѣйшую изъ всѣхъ безпредѣльно малыхъ величинъ... Ручаюсь, чѣмъ хочешь. Слушай лучше, ученѣйшій!
   -- Оставляю и слушаю, хотя твое ручательство, къ сожалѣнію, какъ ты самъ знаешь...
   -- "Не всегда служитъ залогомъ истины", хочешь сказать? Такъ выражается твой ученѣйшій профессоръ, когда хочетъ быть изящнымъ, и не сомнѣваюсь, что ты внесъ и это изреченіе въ свою nota-bene... Кстати: я опасаюсь, что земная кора будетъ скоро гнуться подъ грузомъ вашей -- твоей и твоего патрона -- эрудиціи.
   -- Возможно, но пока ты все-таки притвори дверь. Кажется, дверь не затворяютъ только вельможи и...
   -- Можешь не договаривать, -- само собою ясно, ты хочешь сморозить нелѣпость, что случается, впрочемъ, почти всегда, лишь только богатые эрудиціей люди принимаются острить... Эту попытку на остроту я слышу отъ тебя уже въ сто первый разъ и въ сто первый же разъ совѣтую оставить напрасныя потуги. Ваше дѣло выражаться точно, ясно и опредѣленно: цифрами, терминами и чужими словами изъ актовъ, мемуаровъ и лѣтописей. Блескъ, соль, яркость предоставьте великодушно намъ, верхоглядамъ, которыхъ твой стопудо-ученый называетъ "пасынками науки", такъ широко разставивши ноги, что одна упирается въ "публицистику", а другая -- въ "науку". Это вообще по отношенію къ твоимъ остротамъ... Ну, а въ частности скажу тебѣ еще, что дверь не затворяютъ и очень взволнованные люди.
   -- Очень хорошо, скромный взволнованный пасынокъ! Высыпь же скорѣе предоставленные тебѣ соль, блескъ и... что еще?-- яркость, кажется... Ну, хорошо, и яркость, -- и скажи, что привело тебя въ волненіе?
   -- Угадай!
   -- Гм... Ты стоишь въ такой воинственной позѣ, съ руками въ карманахъ, грудь выпячена, что... что... право, можно подумать, что ты вновь рыцарски заступился на улицѣ за какого-нибудь извозчика, объегореннаго сѣдокомъ.
   -- Банально!..
   -- Ну, потерпѣлъ отъ разъяренной мамаши, возмутившись примѣненіемъ устарѣлыхъ формъ педагогіи къ сорванцу сыну?
   -- Старо, дружище!
   -- Опять не угадалъ! Остается одно: какая-нибудь дѣвица не согласилась, что стремиться на курсы лучше, чѣмъ замужъ?
   -- Слабо! Даже для филолога слабо...
   -- Въ такомъ случаѣ, не-филологъ, я отказываюсь... Вѣроятно, что-нибудь сверхъестественное?
   -- Именно... Нѣчто изъ "Руслана и Людмилы".
   -- Ого!.. Ужъ не затащила ли тебя...
   -- Ты опять пытаешься острить... Постой, постой!...
   Сергѣй Аркановъ отступилъ на шагъ и, не вынимая рукъ изъ кармановъ, многозначительно поглядѣлъ на друга.
   -- Скажи лучше, что бы ты сдѣлалъ, если бы вдругъ увидѣлъ чорта?
   Вопросъ дѣйствительно былъ крайне необычный.
   -- Увидѣлъ чорта?!
   -- Именно... Не отдѣлывайся улыбкой, а отвѣчай точно, какъ подобаетъ ученому.
   -- Гм... гм... По всей вѣроятности, думаю, я бы очень удивился!
   -- Ну-съ, а я видѣлъ чорта собственными глазами.
   И, проговоривъ это, точно отрѣзавъ, Аркановъ повернулся на каблукахъ и прошелся по комнатѣ.
   -- Слышишь?-- собственными глазами!-- подчеркнулъ онъ, круто останавливаясь передъ другомъ.
   -- Во снѣ?
   -- Въ томъ-то и дѣло, что наяву.
   Улыбавшійся Павловъ вскинулъ на молодого друга свои умные, голубые, съ синеватымъ оттѣнкомъ глаза, такъ и сіявшіе нѣжною, немного покровительственною лаской старшаго, и привычнымъ жестомъ откинулъ съ широкаго, красиваго лба свѣтлыя пряди упавшихъ волосъ.
   -- Сомнѣваюсь, дружище, чтобы такъ быстро ты успѣлъ потерять всѣ крупицы здраваго смысла. Я подозрѣваю въ твоихъ словахъ иносказаніе, ясно доказывающее твое обладаніе блескомъ, яркостью и... чѣмъ, бишь?.. да, солью... Такъ, такъ... Очевидно, ты опять попалъ въ какую-нибудь исторію и, какъ до-нельзя экспансивная натура, неудержимо стремишься выложить ее предо мною. Я съ удовольствіемъ ее выслушаю, ибо заранѣе знаю, что буду хохотать отъ души... Ну? Только предваряю тебя, ты напрасно начинаешь съ эффекта, -- повѣрь мнѣ: это крайне неудобный пріемъ! Эффекты, дружище, тактичнѣе приберегать къ концу, къ эпилогу, такъ сказать... Начни лучше ab ovo, ясно и опредѣленно, и не бойся, что такимъ образомъ сойдешь съ интереснаго пьедестала верхогляда, обладающаго солью и прочими атрибутами... Не бойся, не бойся, -- къ людямъ эрудиціи я тебя не причислю, и ты попрежнему останешься пасынкомъ науки съ растопыренными ногами, какъ говоритъ, по-твоему, стопудо-ученый. Яснѣе!
   Сергѣй выслушалъ эту длинную реплику друга и шутливо покачалъ головой.
   -- Право, я начинаю сомнѣваться, выдержишь ли ты когда-нибудь свой экзаменъ на магистра!.. Такое громадное вступленіе для одного слова: "яснѣе!" -- слишкомъ даже для публициста чистѣйшей воды. Ученый долженъ быть кратокъ, какъ аксіома, иначе, согласись, онъ рискуетъ тоже разставить широко ноги... Однѣ истины, однѣ непререкаемыя аксіомы! Твой гиппопотамъ учености такъ и выражается... Разъ на одномъ изъ журфиксовъ я видѣлъ, какъ онъ глоталъ ветчину и, запивая ее пивомъ, разсантиментальничался до того, что, въ промежутки между кусками, сталъ разсказывать, какъ онъ ухаживалъ за объектомъ своей первой, юношеской любви... Ей Богу же, выходили тѣ же аксіомы!...
   Павловъ смѣялся. Лицо у него смѣялось все, цѣликомъ, какъ у всѣхъ глубоко искреннихъ, открытыхъ людей.
   -- Однако, ты его не долюбливаешь!
   -- Твоего патрона?... Я не выношу только эту педантичность, это тупое тщеславіе и неограниченное ничѣмъ самолюбіе... Ты помнишь его слова, когда рѣчь зашла о Грановскомъ? "Въ наше время наука такъ ушла впередъ, что на экзаменѣ у меня Грановскій получилъ бы не больше "удовлетворительно"... Ну, что это такое?.. Скажи на милость, что это такое?-- спрашиваю...
   Павловъ продолжалъ смѣяться.
   -- Что жъ, дружище, -- у каждаго могутъ быть свои слабости...
   -- Не только "могутъ быть", но и есть, и отъ нихъ часто тошнитъ.
   -- Вѣрно... Но ты бери и требуй отъ человѣка то, что онъ можетъ дать тебѣ, несмотря на эти слабости... А онъ, несомнѣнно, дастъ много: у него довольно знаній, и онъ трудолюбивъ. Если онъ и не хватаетъ звѣздъ, такъ, вѣдь, это же не мѣшаетъ ему быть полезнымъ.
   -- Я не этой стороны касаюсь, -- значитъ, и говорить о ней нечего... Ты знаешь, къ чему я клоню свою рѣчь, и не мѣшай мнѣ въ сотый разъ указать, какъ обманываешь тебя твоя ученая довѣрчивость. Несмотря на всѣ твои знанія, ты бываешь иногда простъ какъ ребенокъ. Ты судишь о другихъ по себѣ и думаешь, что всѣ такъ же искренни и открыты... Держи карманъ!... Ну, хочешь пари, что твой гиппопотамъ, несмотря на всѣ медовыя рѣчи, сейчасъ же отступится отъ тебя, увильнетъ, если дѣло съ твоею ученою степенью, каѳедрой или съ чѣмъ-нибудь инымъ дойдетъ до споровъ и отъ него потребуется настойчивость или иниціатива?... Онъ слишкомъ полонъ своимъ "я", чтобы думать о другихъ... Хочешь пари?
   -- Ты знаешь, я никогда не держу пари...
   -- И въ данномъ случаѣ поступаешь основательно, потому что несомнѣнно проиграешь... Вѣрь моему чутью, -- ты признавалъ его, когда я былъ еще гимназистомъ, а ты студентомъ репетировалъ со мной тригонометрію. Помнишь? А съ тѣхъ поръ, дружище, я еще больше натерся. Пока ты сидѣлъ надъ хартіями, я терся въ жизни, перебывавъ и живописцемъ, и актеромъ, только теперь, по-твоему, набредя на стезю, хотя клянусь тебѣ всѣми полученными баллами и сданными препаратами, что вотъ ни на столько не увлекаюсь "чистою" наукой!.. Видишь, -- ни на кончикъ этого мизинца! Въ тысячу разъ предпочитаю больше оставаться ея пасынкомъ съ растопыренными ногами... Оттого-то, можетъ быть, я и лучше тебя разбираю, несмотря на всю твою несомнѣнную ученость...
   -- Скромный пасынокъ!
   -- Не манускрипты, конечно, и спорные тезисы, а людей, хотѣлъ я сказать... Смѣйся сколько хочешь, да не забывай и французской поговорки по поводу смѣха... А вотъ же запомни теперь, -- крѣпко запомни: я напередъ предсказываю тебѣ, что и твой идеалъ, этотъ "кладезь премудрости", которому ты такъ слѣпо вѣришь, чуть ли даже не влюбленъ въ него, -- слушай и запомни: онъ сыграетъ съ тобой презлѣйшую штуку!
   -- Онъ? А ему-то съ чего и зачѣмъ?..-- искренно удивился Павловъ.-- У него самого вдосталь всего... Зачѣмъ ему мѣшать молодому человѣку, ищущему степени?... Скажи на милость!...
   -- Скажу и безъ милости... Правда, святая правда, -- у него всего вдосталь... Но раскинь разсудкомъ, ваша ученость, если онъ не затянутъ у тебя слоемъ пыли съ разсмотрѣнныхъ древнихъ актовъ и грамотъ... раскинь, ради Бога, разсудкомъ!.. Подумай!.. Можетъ ли онъ, я не говорю -- содѣйствовать, помогать, -- а просто не мѣшать, помни это: не мѣшать сильному молодому таланту, быстро идущему впередъ, а таковой ты, къ своему несчастью, и есть, если онъ самъ добился "доктора" подъ старость только, -- разъ! Вынесъ массу интригъ, незаслуженныхъ неудачъ, треволненій, почему и весь изъехидничался, -- два! Достигнулъ своихъ лавровъ усталымъ, разбитымъ, такъ что, свободно вздохнувъ, крѣпко сѣлъ на нихъ, махнувъ на науку, которую любилъ раньше, когда еще не былъ ни усталый, ни разбитый, ни озлобленный, -- три! Вспомни только его! Можетъ ли онъ содѣйствовать быстрому ходу сильнаго молодого таланта будущаго замѣстителя?.. Нѣтъ, сто разъ нѣтъ!.. Онъ будетъ содѣйствовать Корневу, потому что это только вѣшалка, увѣшанная хорошими ярлыками. Онъ будетъ содѣйствовать Парканову, потому что это гусь, начиненный, вмѣсто яблокъ, римскимъ правомъ... Но тебѣ... тебѣ? Человѣку съ твоею головой, съ твоимъ дарованіемъ, съ твоимъ синтезомъ? Батюшки-свѣты!... Да онъ хоть плюнетъ, чтобы ты поскользнулся!.. Чтобъ онъ, такъ помнящій свои обиды, пропустилъ тебя безъ колючекъ? Ни за что! Пусть-ка малый потанцуетъ въ моей шкурѣ -- вотъ что онъ скажетъ...
   Сергѣй замолчалъ. Павловъ сидѣлъ задумавшись.
   -- Послушать тебя, -- Сергѣй, -- сказалъ онъ, наконецъ, съ явною горечью въ тонѣ: -- такъ и въ нашей средѣ идетъ та же пѣсня, полная личныхъ счетовъ и острыхъ самолюбій, что и за кулисами сцены.
   -- Ужъ не думалъ ли ты, что чистая, безстрастная наука ихъ не допускаетъ?.. Ха, ха, ха! дружище, такая наивность стоитъ увѣренности институтки, что послѣ выхода замужъ ей придется только принимать въ гостиной гостей и больше ничего... Ха, ха, ха! я удивляюсь, какъ ты самъ не хохочешь и хранишь такой мрачный видъ, точно потерялъ послѣдній двугривенный... Развѣ "чистую, безстрастную" науку ведутъ не тѣ же люди, отлично понимающіе, что значатъ большіе и меньшіе оклады, прелесть наградъ и повышеній? Да загляни въ любую сферу: въ міръ чистой гармоніи, въ міръ красокъ, куда хочешь, -- все одно и то же, вездѣ идетъ драка изъ-за личнаго "я" и его аппетитовъ! Даже нѣжнѣйшая, сантиментальнѣйшая цитра отлично понимаетъ разницу полнаго и плохого сбора... Самая идеальная Маргарита "Фауста", какъ и самый безстрастный ученый сходятся... Ну, ну, перестань такъ мрачно измѣрять комнату шагами, -- больше десяти никакъ не насчитаешь, даже по діагонали... Не хмурься, не теряй бодрости...
   -- Терять бодрость?.. Вотъ еще!-- пожалъ плечами Павловъ.-- Когда ты начинаешь мефистофельничать, ты, напротивъ, точно будишь у меня энергію... Она растетъ у меня...
   -- Молодецъ, братъ! Такая рѣчь къ лицу и "пасынку", не только "ученому"... А знаешь ли, ты какъ будто начинаешь разставлять ноги... И тогда мнѣ кажется, что ты хоть кончикомъ носка, а все-таки выйдешь изъ предѣловъ чистой науки.
   Павловъ улыбнулся снова.
   -- Ты отлично знаешь, что я не понимаю науки внѣ людей и жизни, и чешешь только языкъ, когда подсмѣиваешься... Ну, да оставимъ все это, -- надоѣло! Давай лучше... Постой, постой, впрочемъ, -- что же твоя благородная исторія?.. Ты всегда такъ: начнешь одно, а очутишься Богъ вѣсть гдѣ... Какого ты тамъ чорта видѣлъ, говори яснѣе?
   -- Ахъ, да!-- встрепенулся Аркановъ.-- Что же мнѣ сказать тебѣ яснѣе, кромѣ того, что я видѣлъ чорта, каковъ онъ есть, или какимъ, по крайней мѣрѣ, онъ долженъ быть... Но, ради Бога, пойдемъ пройдемся! Чудная, удивительно прекрасная ночь! Пойдемъ, Андрей! Мнѣ такъ хочется воздуха и такъ нужно разсказать тебѣ все... все...
   Къ его удивленію, Павловъ не противорѣчиль. Онъ быстро согласился, закрылъ свои лѣтописи, бережно свернулъ черновыя замѣтки и моментально нашелъ свою шляпу.
   -- Даже шляпу нашелъ сразу, -- батюшки!-- смѣялся Аркановъ.-- Вотъ такъ чудо! Самого потянуло. Надоѣло, знать, сидѣть за архивною пылью, а?
   Но Павловъ вышелъ молча.
   Ночь, дѣйствительно, была прекрасная, -- теплая, тихая, свѣтлая. Дневной шумъ уже замеръ, и только изъ дальняго центра долеталъ еще, какъ эхо, грохотъ экипажей, сливавшійся въ нераздѣльный гулъ, неясный, но и не рѣзавшій слухъ. За этимъ гуломъ, впереди, сзади, кругомъ, все оковала уже, казалось, неподвижная тишина ночи, въ которой звонко раздавались шаги рѣдкихъ прохожихъ. Ночь была лунная, и фонарей не зажигали. Дома потеряли опредѣленность очертаній, сливались въ общую неподвижную массу, закутанную въ темную мглу, совершенно черную на тѣневой сторонѣ улицъ, а ярко освѣщенныя окна рѣзко выдѣлялись на этомъ мрачномъ фонѣ, говорили еще о жизни, но не дневной, полной суеты и дѣлового движенія, а какой-то особой, мягкой, уютной, -- жизни очага, которая только чувствовалась, а не проявлялась. Изъ нѣкоторыхъ оконъ, впрочемъ, доносились звуки роялей, а подчасъ и пѣніе. Казалось, тихая ночь внесла всюду миръ, и усталые, измученные дневными впечатлѣніями нервы человѣка отдыхали на такомъ представленіи какъ-то особенно охотно.
   Пріятели подошли къ бульварному обрыву, внизу котораго тихо катила темную массу воды полусонная рѣка, отражая въ себѣ и черныя очертанія берега съ его домами, и яркій свѣтъ оконъ, ложившійся на воду длинными, прихотливыми пятнами, и слабо мерцавшія вверху звѣзды. Съ обрыва, за рѣкой, широко раскинулся нижній городъ съ далекими концами предмѣстій, закутанный въ темную мглу, неподвижный, оцѣпенѣвшій, усѣянный на далекое пространство ярко прорѣзывавшими мглу точками огней и какъ бы слившійся съ горизонтомъ. Только двѣ фабрики шумѣли и гудѣли еще, посылая кверху черныя полоски дыма, болѣе темнаго, чѣмъ ночная мгла, изрѣдка вспыхивавшаго багровыми клубами.
   -- Знаешь, дружище, -- отозвался наконецъ Павловъ, когда Аркановъ разсказалъ ему, какъ окончилось его свиданіе съ Таней: -- ты устроилъ, по правдѣ говоря, прескверную глупость... Тебѣ-то ничего, -- какъ съ гуся вода, -- а Танѣ твоей достанется. Положимъ, это вѣрно, она сумѣетъ отстоять себя, -- не таковская... Я хорошо ее помню, когда она еще жила у твоей матери, и вы походили больше на двухъ бѣшеныхъ волчатъ, чѣмъ на влюбленныхъ. Ого, эту складку у губъ и крѣпко сжатыя губы я хорошо помню!.. Да, это -- характеръ!.. А все-таки... И зачѣмъ тебѣ такъ нужно было это свиданіе?.. Жить не могъ?
   -- А хоть бы и такъ!-- огрызнулся Сергѣй, въ душѣ и самъ теперь глубоко раскаявшійся.-- А хоть бы и такъ... Тебѣ хорошо недоумѣвать и иронизировать, когда ты завернулъ свою душу въ историческія хартіи и о любви знаешь только изъ книгъ да моихъ разсказовъ. Развѣ изъ-за своей эрудиціи ты можешь понять, что значитъ безумно, -- понимаешь?-- безумно любить?.. Любить, страдать, мечтою ловить любимый образъ, жаждать хоть одного взгляда, хоть одного любимаго звука?.. Ахъ, Андрей, не качай головой, не разыгрывай добродѣтельнаго муравья!
   -- И, однако, голодная, легкомысленная, стрекоза, -- однако...
   -- Не договаривай!.. знаю, что значитъ это "однако"... Однако, все-таки, скверная глупость, которая ляжетъ на плечи Тани... Да, вѣрно, каюсь. Глупость капитальная! Но, ей-же-ей, я теряю совсѣмъ голову отъ одной мысли о предстоящей разлукѣ. Таню, навѣрное, увезетъ къ себѣ по окончаніи курса этотъ старый дядя, а тамъ... Охъ, Андрей, тебѣ не понять душевной пытки безумной любви неуравновѣшеннаго сердца!
   Павловъ молчалъ и въ глубокой думѣ машинально чертилъ тросточкой.
   -- И немного деспотическаго...-- вставилъ онъ глухо.
   -- Деспотическаго?
   -- Именно... Да, да, -- у тебя есть эта жилка... Когда тебѣ чего-нибудь хочется, ты готовъ увѣрять и другихъ, и себя, что это вопросъ жизни и смерти. Твое желаніе -- законъ, передъ которымъ меркнутъ всякія представленія объ интересахъ другихъ. Въ такихъ случаяхъ ты всегда закрываешь глаза на эти интересы и не видишь ихъ, а развѣ это не деспотизмъ, Сергѣй?
   -- Почему жъ это не грубый эгоизмъ?-- обидчиво, съ ироніей спросилъ Сергѣй.-- Право, ужъ назови меня грубымъ эгоистомъ!...
   -- Потому не эгоизмъ, -- спокойно и серьезно возразилъ Павловъ, -- что таковой признаетъ наличность чужихъ интересовъ и сознательно приноситъ ихъ себѣ въ жертву, а деспотизмъ можетъ ихъ не видѣть, не понимать, не признавать... Можно быть деспотомъ и не будучи грубымъ эгоистомъ... Я увѣренъ, что, подумай объ интересахъ Тани, ты поборолъ бы свое желаніе и отказался бы отъ этого глупаго свиданія... Но ты деспотъ, Сергѣй: разъ ты чего захотѣлъ -- ничего другого, кромѣ этого хотѣнья, ты и не видишь.
   Голосъ Павлова звучалъ такъ серьезно, что и Аркановъ заразился его серьезностью.
   -- А знаешь ли, -- сказалъ онъ послѣ короткаго раздумья: -- это, кажется, наша общая черта -- деспотизмъ? Всѣ мы, культурные люди, немного деспоты каждый.
   -- Если это и общая черта, то все-таки утѣшенія мало.... Общая черта не можетъ служить извиненіемъ для каждаго отдѣльнаго лица.
   -- Не объ извиненіи рѣчь, дружище. Я и самъ знаю, что не можетъ служить извиненіемъ... Я такъ... Вотъ, напримѣръ, Таня, -- я все только думаю о ней теперь, -- она тоже, если хочешь, по натурѣ деспотъ...
   -- Да, этихъ чертъ я помню въ ней довольно!.. вы могли бы поспорить другъ съ другомъ... Но, видишь ли, въ ней онѣ все-таки сглаживаются тѣмъ, чего намъ недостаетъ съ тобою...
   -- Женственностью?
   -- Да... Пойдемъ, Сергѣй!
   Пріятели встали со скамейки и пошли внизъ по обрыву молча. Каждый молчалъ, обдумывая про себя свое. Павловъ началъ что-то тихо насвистывать, что случалось съ нимъ крайне рѣдко. Когда они спустились внизъ и перерѣзали небольшую площадь, Сергѣй пріостановился.
   -- Куда же идемъ мы съ тобой?
   -- Зайдемъ къ Головановой!-- И Павловъ почувствовалъ, какъ зарумянились его щеки подъ пологомъ ночи.
   -- А! у тебя, значитъ, опять накопился матеріалъ для переписки?.. Ну, что жъ, зайдемъ, давно уже не видѣлъ я ее... Славная, знаешь ли, она дѣвушка, а доброты, доброты сколько!.. Тихоня, недотрога, мягкая, деликатная, -- ну, а поди жъ ты!-- чувствуешь, что эта молчаливая и мягкая тихоня не спасуетъ въ самую трудную минуту... Да, такія не пасуютъ! Выстоитъ такъ же тихо и, главное, точно безъ особенныхъ усилій и страданій на видъ. Все это будетъ у нея копошиться внутри, гдѣ-то глубоко-глубоко1, а снаружи -- ни-ни... Чисторусскій типъ! Помнишь, какъ это сказано: "полюбитъ не скоро, зато никогда не разлюбитъ", -- такъ, что ли?
   -- Ты думаешь?-- какъ-то спѣшно спросилъ Павловъ, продолжая насвистывать.
   -- Что жъ тутъ думать-то? Само собою ясно... эти тихони всѣ такія... Удивительно, какъ сочетаются у нихъ эта женственная мягкость съ чисто-мужскою твердостью! А выносливость и стойкость въ работѣ? Да это чортъ знаетъ какія работницы! Зарабатываетъ перепиской гроши, на эти гроши живетъ, учится, и всегда аккуратная, всегда ровная, первая же готова помочь другому... Замѣчательно симпатичная тихоня!
   Павловъ ничего не отвѣтилъ, только сталъ насвистывать сильнѣе. До квартиры Головановой было уже недалеко, оставался всего переулокъ, и, когда друзья вошли въ него, Павловъ, точно рѣшившись, наконецъ, послѣ долгаго колебанія, внезапно остановился.
   -- Подожди, Сергѣй, -- сказалъ онъ: -- подожди... успѣемъ... Мнѣ нужно кое-что сказать тебѣ.
   Ночная мгла скрывала его румянецъ, но голосъ выдавалъ волненіе.
   -- Что такое?-- удивился Сергѣй.-- Ты, кажется, засопѣлъ, а это у тебя вѣрный признакъ, что ты взволнованъ.
   -- Не взволнованъ, а такъ... Видишь ли, мнѣ нужно сказать тебѣ, что на-дняхъ я женюсь и зову тебя свидѣтелемъ или шаферомъ, -- какъ это называется?
   Сергѣй вытянулся и вложилъ руки въ карманы.
   -- Ты сказалъ, что ты женишься?!
   -- Да.
   -- Ты женишься?
   -- Да, я...
   -- Ты?!
   Всею своею фигурой и тономъ онъ выражалъ одно безпредѣльное изумленіе.
   -- Повторяю: да!-- улыбнулся уже спокойно Павловъ.
   -- На комъ?
   Сергѣй еще не могъ придти въ себя и, казалось, не вѣрилъ.
   -- Да вотъ на... тихонѣ... Ты хорошо назвалъ ее!
   Аркановъ положилъ ему руки на плечи и старался заглянуть въ лицо.
   -- Ты шутишь, Андрей?
   -- Ты знаешь, я никогда не мистифицирую и не обманываю даже въ шуткахъ.
   Изумленный Сергѣй ударилъ себя по фуражкѣ.
   -- А я-то, съ моимъ чутьемъ, съ моимъ знаніемъ людей... батюшки! Даже во снѣ не грезилъ!.. Да что не грезилъ, -- я расхохотался бы, если бы кто-нибудь разсказалъ мнѣ такой сонъ... Впрочемъ, фу, ты!.. Мнѣ казалось, что ты весь погруженъ въ однѣ свои "чети", безраздѣльно погруженъ.
   -- Ты былъ такъ полонъ своимъ романомъ съ Таней, что ничего не замѣчалъ вокругъ.
   -- Это правда!.. у меня отшибло все. Однако, и ты хорошъ: хоть бы словомъ когда обмолвился, хоть бы намекомъ!.. Переписка черновыхъ, молъ, курсовыя репетиціи по исторіи и больше ничего!.. Ахъ, ахъ, ахъ! Ну, и умѣешь же ты скрывать!
   -- Я ничего не скрывалъ, Сергѣй!-- серьезно отвѣтилъ ему другъ.-- Я не навязывался только съ личными ощущеніями, съ тѣмъ, что составляетъ только наше дѣло -- ея и мое.
   -- Такъ, такъ, -- узнаю тебя!.. ты весь тутъ!.. Но постой же, дай мнѣ обнять тебя... Желаю тебѣ всего хорошаго, -- идите вмѣстѣ къ лаврамъ до самаго зенита ученой славы, а оттуда...
   -- Ну, ну, ну, будетъ!-- говорилъ Павловъ, горячо отвѣчая на поцѣлуй друга.-- Спасибо, спасибо, дружище!... Пойдемъ же, а не то насъ примутъ за пьяныхъ... Видишь вонъ, городовой косится. Пойдемъ!
   -- Къ твоей невѣстѣ?.. Пойдемъ, хотя все это еще звучитъ для меня какъ-то странно... Удивительный ты, право, Андрей: я ли ужъ тебя не знаю, а вотъ же всегда чего-нибудь не доглядишь. Ты точно глубокій родникъ, который питается ключевою струйкой, скрытою въ самыхъ нѣдрахъ... И очень ты любишь?
   -- Очень, хотя и не безумно.
   -- Ловко! Ради торжественнаго случая пропускаю шпильку безъ воздаянія... Ахъ, ты, мой милый, милый Андрей, какъ я радъ твоему... вѣрнѣе -- вашему счастью... Право же, вы созданы оба другъ для друга, и для меня теперь это очевидно.... Остолопъ, право, и какъ это я прозѣвалъ?-- не успокаивался Сергѣй.-- Добро бы ученый, а то, вотъ, на же, поди-ты!.. И давно это у васъ, Андрей?
   -- Порядочно, да пока все средства мѣшали... Ты знаешь, мнѣ нужно было помогать брату въ гимназіи и помогать матери. Теперь братъ кончаетъ, въ университетѣ ему обѣщана стипендія, а мать я выпишу сюда, вмѣстѣ будемъ... Придется все-таки взять еще пару уроковъ въ частныхъ гимназіяхъ... Да нагнись, Сергѣй, нагнись, а то хлопнешься лбомъ о притолку... Я ниже тебя, и то стукаюсь...
   Въ крошечной свѣтелкѣ объ одно окно, со спущенною бѣлою коленкоровою сторой, изъ-за которой виднѣлись очертанія горшка чайной розы, друзей встрѣтила красивая блондинка, бѣлая и румяная, съ безконечно добрымъ взглядомъ голубыхъ глазъ. Чисто-русское доброе лицо дышало привѣтомъ и лаской и какою-то внутреннею, скрытою силой, несмотря на мягкость всей фигуры, выраженія и движенія. Она, дѣйствительно, напоминала собою тихоню, но такую, какою рисовалъ ее Сергѣй. Все было крутомъ прибрано, чисто и аккуратно, -- какъ и бѣлая дѣвичья постель, какъ и крошечный столикъ, покрытый чистою скатертью, на которомъ горѣла лампа, стояла крошечная чернильница и лежала кипа переписанной бумаги. Чистота и порядокъ совсѣмъ затушевывали убожество обстановки.
   -- Здравствуй, Маруся!-- веселымъ, отъ вырывавшагося наружу счастья, голосомъ говорилъ Павловъ.-- Здравствуй, не удивляйся, -- скрытничать нечего, -- я сказалъ ему уже и даже позвалъ шаферомъ... Знаешь, какъ онъ назвалъ тебя? Ну, угадай!
   Маруся зарумянилась и, смотря на Сергѣя счастливо-стыдливымъ взглядомъ, жала ему сконфуженно руку.
   -- Не конфузься!-- продолжалъ счастливый Павловъ: -- даже по Прудону любовь не воровство... Угадай, лучше!
   -- Не умѣю, Андрей...
   -- Тихоней, милая... тихоней... Правда, хорошо?
   Маруся расхохоталась и посмотрѣла на Сергѣя.
   -- Отчего тихоня?
   -- Да какъ же не тихоня?-- заговорилъ тотъ: -- какъ тихонько обдѣлали свадьбу... хоть бы слово!
   -- Ну, ладно!-- перебилъ Андрей: -- вотъ что, милая тихоня, -- быть тебѣ отнынѣ ею, -- мы пришли къ тебѣ сегодня покутить. Кажется, мы имѣемъ на это нѣкоторое право, тѣмъ болѣе, что еще не успѣли напиться чаю. Можно самоварчикъ?
   -- Можно-то можно, милый, -- отвѣтила Маруся: -- да только хозяйка легла... Придется самимъ...
   -- Тѣмъ лучше! Ну, Сергѣй, ты въ качествѣ будущаго шафера возись-ка пока вмѣстѣ съ тихоней за самоваромъ, а я слетаю кое за чѣмъ въ лавочку... Говорю: кутить пришли!.. Справляйтесь же, -- духомъ слетаю!
   Черезъ полчаса на столикѣ шипѣлъ самоваръ. Маруся весело возилась съ чашками и какъ-то особенно хорошо постукивала ложечками, Сергѣй откупоривалъ съ какимъ-то особеннымъ искусствомъ двумя вилками, вмѣсто штопора, бутылку шипучаго кларета, а Павловъ методически развязывалъ закуски, возился съ коробкой сардинъ и то и дѣло любовно подсовывалъ невѣстѣ открытую коробку конфектъ.
   -- Не могу же я, милый, съѣсть всю коробку... дай срокъ!-- засмѣялась наконецъ Маруся.
   -- Ѣшь, ѣшь, тихоня! Ты -- барышня, а у васъ это развито до виртуозности, увѣряетъ Сергѣй, который только съ ними и возится.
   -- Что ты клевещешь, дружище?.. Ахъ, проклятая пробка!
   -- Не проклинай никого и ничего въ такой чудесный вечеръ, Сергѣй, -- даже пробку! Ну, а ты, тихоня, все-таки ѣшь.. Вотъ, хоть эту, красненькую... бери!...
   -- Лучше скажи, хороша ли моя работа, которую я сдала уже тебѣ?
   -- Хороша, хотя и не говори о работѣ... Работа -- нашъ долгъ, который мы начнемъ съ разсвѣтомъ... на то мы пролетаріи... А теперь пока мы вольныя птицы, и будемъ же вольны и беззаботны, какъ онѣ!.. Ну-ка, Маруся, спой: "Бѣднота гуляетъ!.."
   И дѣвушка запѣла мягкимъ груднымъ контральто. Мало-по-малу друзья стали вторить, -- Павловъ робко, Сергѣй твердо и увѣренно, и вмѣстѣ спѣли недурно тріо изъ "Фауста", на которое старуха хозяйка высунула въ дверь голову съ одобрительными словами: "ишь ты, -- точно пѣвчіе!" Время дѣйствительно текло беззаботно и весело, -- все дышало счастьемъ! Когда съ чаемъ и закусками покончили, Сергѣй разлилъ въ стаканы вино.
   -- Выпьемъ за что-нибудь?
   -- Хорошо, -- отвѣтила Маруся, беря стаканъ: -- я пью за всѣхъ!
   -- Какъ за всѣхъ?
   -- За всѣхъ, кому въ этотъ часъ хорошо и дурно... Кому хорошо, пусть станетъ еще лучше, кому дурно, пусть станетъ лучше.
   -- Я за любовь!-- сказалъ Сергѣй.
   Павловъ всталъ.
   -- Я чокался съ вами, чокнитесь и вы со мной! Я пью за святую Прометееву искру. Пусть она тлѣетъ въ каждомъ сердцѣ, и если не всегда ей будетъ дано загораться пламенемъ, -- пусть тлѣетъ, не угасая... Такъ? Ну, хорошо!.. А теперь, знаете что: возьмемъ-ка лодку... Право, хорошо прокатиться по рѣкѣ.
   -- Идетъ!-- крикнулъ довольный Сергѣй: -- но только съ однимъ условіемъ: вы ступайте къ пристани и подождите меня, а я сбѣгаю за скрипкой... Не могу, потянуло!
   -- И отлично... Наконецъ-то!-- весело отвѣтила ему пара.-- Бѣгите, бѣгите!-- И Павловъ даже обнялъ на радостяхъ друга.
   Сонная рѣка уже дрожала золотою рябью, когда по ней черною тѣнью неслышно скользила лодка, оставляя за собой длинныя золотыя нити. Она скользила по отраженнымъ звѣздамъ, колыхалась на тучкахъ, разсѣкала цѣлыя озера луннаго свѣта, а порой, у поворота высокаго берега, попадала въ мракъ, густой какъ чернила. На рулѣ сидѣла Маруся, Андрей бросилъ весла, а Сергѣй, чутко прислушиваясь къ тонамъ, настраивалъ свою скрипку.
   -- Готово!-- сказалъ онъ наконецъ и увѣренною рукой ударилъ смычкомъ по струнамъ.
   Въ тихомъ ночномъ воздухѣ что-то дрогнуло, зазвенѣло, не то стонъ, не то легкое дыханіе любовнаго шопота. Откуда-то вырвались новые звуки, сильные и смѣлые, и понесли за собой этотъ шопотъ во всѣ стороны свѣта, разливаясь все шире и шире, какъ потокъ, какъ цѣлое наводненіе. Имъ навстрѣчу оттуда двинулись уже новые -- не звуки, а цѣлыя волны звуковъ, и точно въ объятіяхъ сливались другъ съ другомъ въ нѣжныхъ аккордахъ. У Андрея, казалось, дрогнуло сердце. Маруся почему-то вспомнила свой тостъ за всѣхъ... Да, за всѣхъ, за всѣхъ, и чѣмъ сильнѣе разливались и росли аккорды, тѣмъ болѣе ей казалось, что это именно ея тостъ. Ее охватила такая мягкая нѣжность, что на глаза навернулись счастливыя слезы,-- она вздохнула, такъ ей стало сладко. Но вотъ, точно отдаленное эхо, ея слуха коснулся новый мотивъ, сладкій, полный истомы и, въ то же время, какъ бы острый и жгучій. Когда онъ рѣзче выдвинулся изъ цѣлаго моря другихъ звуковъ, ей почудился любовный шопотъ ея Андрея. Она разслышала, казалось, его первое признаніе, и сейчасъ же взглянула на него. Можетъ быть, и Андрей разслышалъ что-нибудь подобное, потому что тоже въ свою очередь взглянулъ на нее такимъ счастливымъ, блаженнымъ взглядомъ... А этотъ мотивъ все росъ, все рѣзче и сильнѣе выдѣлялся, какъ бы покрывая собою волны другихъ звуковъ, служившихъ ему точно фономъ. "Это любовь, это любовь!-- неслышно шептали сжатыя уста слегка поблѣднѣвшей Маруси.-- О, какъ это хорошо!.. Какъ хорошо!"
   Но волшебному смычку точно надоѣли эти нѣжные звуки. Онъ рѣзко и сильно прорѣзалъ струны, и въ глазахъ у Андрея совсѣмъ ясно, казалось, сверкнуло что-то яркое и блестящее, какъ солнце. Что это такое? Оно ворвалось въ душу вмѣстѣ съ новымъ мотивомъ и тамъ разливалось неудержимо, какъ потоки расплавленной, сверкающей пламенемъ лавы. Грудь поднималась порывисто, точно она дышала во сто разъ сильнѣе и глубже, сердце страстно забилось, какъ бы заслышавъ какой-то неудержимо влекущій призывъ... Да, эти звуки влекутъ и манятъ неудержимо! Онъ еле сидитъ спокойно, весь возбужденный, наэлектризованный, полный энергіи и воли, полный гордаго сознанія человѣческой силы. Онъ чувствуетъ, какъ въ груди его горитъ святое пламя, -- пусть же оно не потухнетъ! Нѣтъ, нѣтъ, никогда!-- сами собой говорятъ его засверкавшіе огнемъ глаза...
   -- Что ты игралъ такое?-- спросилъ онъ, когда тотъ кончилъ.
   У Сергѣя дрожали руки, голова, и весь онъ вздрагивалъ точно въ ознобѣ.
   -- Право не знаю...-- отвѣтилъ онъ дрожащими губами.-- Одно скажу: моимъ смычкомъ водила любовь.
   -- Это прекрасно, это чудо какъ хорошо!-- шептала очарованная Маруся.
   -- Это... это...-- хотѣлъ сказать Андрей и вдругъ закачалъ головою.
   -- Ахъ, Сергѣй, Сергѣй! Чего-чего только не дано тебѣ!... Ты виртуозъ, ты художникъ, ты пишешь недурные стихи, -- да, да, не скромничай, я не говорю комплиментовъ, и ты знаешь, какой я строгій критикъ. У тебя, наконецъ, такія способности, что ты могъ бы сдѣлаться выдающимся ученымъ; я слышалъ, что говорятъ о тебѣ на факультетѣ... Ну-ну, не хочешь быть ученымъ, Богъ съ тобой, -- займись музыкой, живописью, поэзіей, -- все тебѣ дано... Но займись, а не скачи отъ одного къ другому, не дилетантствуй!
   -- Не могу, братъ!-- глухо отвѣтилъ Сергѣй.
   -- Вздоръ!... Почему не можешь?
   -- Потому именно, что дано много, какъ говоришь ты. Ударюсь во что-нибудь одно, и сейчасъ же внутри меня поднимается ревность другихъ влеченій... Отдамся скрипкѣ, -- живопись, поэзія, жажда знанія начинаютъ кричать, какъ ревнивыя жены... Отдамся живописи, -- вопитъ скрипка... Не вѣришь? Вѣрь!.. Я не могу спеціализироваться, потому что такъ и кажется вѣчно, что я заглушаю и обкрадываю другія способности духа.
   -- Неужели всѣ влеченія у тебя одинаковы? Неужели нѣтъ ни одного посильнѣе?
   Сергѣй поднялъ скрипку.
   -- Вотъ!
   -- Скрипка? Ну, и слава Богу, -- отдайся ей! Аркановъ задумчиво покачалъ головой.
   -- Зачѣмъ? Неужели ты думаешь, что такой вопросъ не залѣзаетъ въ голову?
   -- Какъ зачѣмъ?
   -- Я такъ и спрашиваю: зачѣмъ? Кому это нужно?
   -- Да всѣмъ, Сергѣй, нужно...
   Сергѣй улыбнулся и указалъ смычкомъ въ глухую ночную мглу.
   -- Ой-ли? А ну-ка спроси тамъ, нужно ли?
   -- Мало ли что, Сергѣй... Тамъ можно услышать, что и ничего не нужно, кромѣ хлѣба и платья... Но вѣдь не хлѣбомъ же единымъ живъ человѣкъ!
   -- Вѣрно, дружище, святая истина! А, все-таки, назойливый голосъ нашептываетъ мнѣ: они лучшіе судьи, чего имъ нужно.. И едва ли, дружище, скрипичные звуки... едва ли...
   

IV.
Подъ гнетомъ.

   Таня Рощина сидѣла на кровати въ больничной комнатѣ пансіона и довольно разсѣянно слушала веселую болтовню заглянувшей къ ней подруги... Теперь, когда она оправилась, такіе визиты разрѣшались легко обѣими сестрами, старавшимися разными льготами кое-какъ смягчить происшедшее. Онѣ сорвали зло, и съ нихъ было довольно. По правдѣ говоря, обѣ не разсчитывали, чтобы разъясненіе тайны взволновало и потрясло дѣвушку до нервной горячки. Исключать ее изъ пансіона онѣ, конечно, тоже не думали, -- слишкомъ большой скандалъ исключать выпускную, -- скандалъ, во всякомъ случаѣ, неудобный для заведенія, да къ тому же это было бы и опасно по отношенію къ генералу Щарину. Шутка ли вооружить противъ себя такое важное и вліятельное лицо! Сестры и такъ уже волновались, гадая, какъ онъ приметъ извѣстіе о причинѣ болѣзни дочери, когда узнаетъ все. Впрочемъ, вдова сержанта гвардіи приготовилась уже какъ нельзя лучше, казалось. Она сдѣлаетъ грустно-укоризненное лицо, углы губъ слегка раздвинетъ нѣжно покорною улыбкою, закатитъ глаза и, поднявъ руки, скажетъ разгнѣванному отцу тономъ полнымъ достоинства: О, mon général!-- c'était mon devoir! Да, она исполнила священнѣйшій долгъ нѣжно-материнскаго сердца! Мистифицировать... обманывать дольше это très chère et bon enfant, -- о, у нея не хватило силъ на это, когда она просила объясненій! Ее такъ мучила тайна, такъ мучила!...
   И страстно любящій, нѣжный и мягкій отецъ, и безъ того постоянно угнетаемый мыслью о неловкомъ положеніи своей любимицы и сознаніемъ какъ бы вины своей предъ нею, конечно, сконфузится и тепло поцѣлуетъ унизанную кольцами руку благородной вдовы. А пока и она, и Эвелина дѣлали этому bon enfant съ поблѣднѣвшимъ, осунувшимся личикомъ самыя ангельскія улыбки.
   Но эти улыбки и ласки были каплями расплавленнаго свинца, которыя падали на растравленную и безъ того рану. Дѣвушку онѣ терзали сильнѣе самой грубой, самой жестокой суровости. Подавленная своимъ позоромъ, который казался ей безграничнымъ, она встрѣчала ихъ какъ невыразимо больную жалостливость къ себѣ, къ... "такой"... со стороны тѣхъ, къ кому до сихъ поръ относилась враждебно, передъ кѣмъ можетъ быть не разъ была виноватой, вообще "скверной, ахъ, такой скверной!" Эта жалостливость невольно вызывала чувство благодарности, усугублявшей и сознаніе самого позора, и своей вины въ прошломъ. Вообще, придя въ себя, оправившись отъ болѣзни, дѣвушка не узнала въ себѣ прежней Тани, бойкой и рѣзвой, -- она какъ будто совсѣмъ даже забыла ту, прежнюю. Переломъ былъ рѣзкій и сильный, онъ провелъ бездонную грань между прошлымъ и настоящимъ, и лежавшее за этою гранью прошлое отодвинулось куда-то далеко-далеко, точно потонуло въ туманѣ и увлекло съ собой прежній образъ... Даже вспомнить было невесело это прошлое, -- воспоминаніе подчеркивало тяжесть настоящаго. И не только было невесело вспоминать прошлое, но порой даже ужасно и стыдно... Вспоминая прежнюю Таню, теперешняя краснѣла до корня волосъ, закрывала отъ стыда лицо и, качая укоризненно головой, съ ужасомъ и скорбью шептала самой себѣ гдѣ-то глубоко-глубоко спрятаннымъ голосомъ: "Ахъ, ахъ, такая... такая... дитя несчастья и позволяла себѣ такія вещи... ахъ!" Ее дѣйствительно охватывалъ ужасъ отъ сознанія позора, котораго, казалось, стыдились и окружавшія ее стѣны. Поэтому и посѣщенія былыхъ подругъ, на дружбу которыхъ, какъ ей казалось, она уже не имѣла права, которыя ничего не знали, а узнай -- навѣрное отвернулись бы съ презрѣніемъ, отъ которыхъ нужно было таить обманъ, -- эти посѣщенія не приносили съ собой ничего, кромѣ боли, мукъ для стыда и самолюбія и обиды для врожденной гордости. Дѣвушка была слишкомъ чиста и правдива, чтобы выносить долго такое положеніе и -- будь что будетъ!-- такъ или иначе, она рѣшила съ нимъ покончить. Сидя теперь на кровати, блѣдная, съ большими темными кругами подъ глазами, еще слабая, она какъ-то робко, полу-сконфуженно слушала веселую беззаботную болтовню подруги, продолжая въ то же время, точно двоясь, обдумывать свое. "Ахъ, какъ она счастлива!" -- грустно шевелилось въ ней въ то же время, безъ зависти, а такъ, какъ оно шевелится у человѣка, потерявшаго что-нибудь крайне дорогое и близкое, къ другу, который старается его развлечь.
   -- Но ты уже совсѣмъ оправилась, Таня, совсѣмъ!-- говорила весело Ларская,-- и можешь уже выйти. Вотъ только волосы... Ахъ, какъ мнѣ жаль твои длинныя косы! Ахъ, какъ жаль!
   Таня машинально провела рукой по остриженнымъ волосамъ. Она совсѣмъ забыла, что косы пришлось обрѣзать во время болѣзни... Вотъ есть о чемъ жалѣть! Это безучастіе подчеркнуло ей разницу между прежнимъ и настоящимъ, и глубокая складка легла между темныхъ бровей.
   -- Ахъ, да... волосы, говоришь?... Ну, Богъ съ ними, Саша!
   -- Что съ тобой, Таня? Какъ это ты не жалѣешь?-- изумилась подруга.-- Ты совсѣмъ какая-то другая стала послѣ болѣзни.
   -- Да, другая...-- И Таня залилась румянцемъ.
   -- Что же съ тобой?
   -- Это тайна, Саша.
   -- Тайна?-- насторожилась Ларская. Слово "тайна" имѣло магическое значеніе въ пансіонѣ.-- Какая тайна?
   Таня покачала головкой.
   -- Я не могу сказать, но ты узнаешь... все узнаешь... Только сдѣлай, что я тебя попрошу... Сдѣлаешь?-- говорила она вся красная.
   -- Ну, конечно!
   -- Принеси мнѣ сюда мое платье, -- только не форменное, Саша, а темное съ полосками, -- зонтикъ, шляпу и пальто... къ вечеру... Хорошо?
   -- Принесу...
   -- И устрой такъ, чтобы я могла выйти.
   -- Какъ, -- совсѣмъ? Изъ пансіона?!
   -- Ну, да!
   Тайна становилась слишкомъ жгучею. Ларская задыхалась.
   -- Но это невозможно!... Если узнаютъ... Ты знаешь, -- этотъ Антонъ всегда сторожитъ...
   -- Ну, другимъ ходомъ, черезъ кухню или, еще лучше, черезъ гостиную, какъ ходятъ знакомые къ "пеструшкѣ"... Мнѣ непремѣнно нужно, Саша, непремѣнно...
   Обѣ заломали ручки: одна -- отъ волненія, другая -- отъ жгучаго любопытства и остраго желанія услужить.
   -- Ты... къ жениху?-- нерѣшительно спросила Ларская, не выдержавъ.
   Таня вздрогнула, точно бы вспомнила что-то, и краска ея исчезла.
   -- Къ жениху? Ахъ, да... ты думаешь къ Сергѣю?.. Нѣтъ, нѣтъ!-- заговорила она все быстрѣе, точно отгоняя отъ себя кошмаръ, -- нѣтъ, -- вовсе не къ нему... Я скажу тебѣ... Мнѣ нужно къ дядѣ, понимаешь?.. къ... къ...-- И жгучія слезы потекли сами собою изъ ея глазъ.
   -- Къ дядѣ... домой?
   Обѣ плакали. Ларская была хорошею подругой и обладала крайне мягкимъ сердцемъ. Таня шептала ей, обнимая: "Ты все узнаешь", а та, плача и успокаивая, въ то же время увѣряла, что сдѣлаетъ все. Въ сущности, ее подзадоривала и эта тайна, и самый побѣгъ, и сопряженныя съ нимъ хлопоты... А насолить Эвелинѣ и важной вдовѣ -- развѣ этого мало? Но она все-таки сдѣлала попытку хоть чуточку приподнять завѣсу тайны.
   -- Зачѣмъ тебѣ къ дядѣ? Тебя и не думаютъ исключать... Онѣ, напротивъ, ухаживаютъ теперь за тобой, Таня... Какъ лизалась утромъ Эвелина, -- забыла ты? Или ты насчетъ жениха?
   Но Таня, плача, шептала все одно и то же: "Ты узнаешь... ахъ, ты узнаешь!" -- и подругѣ осталось, сдержавъ острое любопытство, заняться планомъ, который созрѣлъ какъ-то вдругъ, точно совсѣмъ невзначай. Къ "нѣмкѣ" сегодня вечеромъ должна придти ея племянница, Матильда, и, закрывшись густою вуалью, можно будетъ легко проскользнуть ходомъ классныхъ дамъ, -- въ особенности если отвлечь куда-нибудь горничную Фросю.
   -- Я ушлю ее за пирожками... да, да... это самое лучшее! За гривенникъ... она хоть въ воду!-- шептала Ларская, задыхаясь отъ волненія. Она вошла въ задуманное дѣло вся, цѣликомъ, и уже относилась къ нему такъ же страстно, точно это было ея личное дѣло. Не удивительно, что она внесла въ него и много своего, личнаго, объясняя неизвѣстное, какъ подсказывало воображеніе... По крайней мѣрѣ, черезъ какой-нибудь часъ всѣ "старшія" стали какъ-то необычайно важны, многозначительно переглядывались и таинственно шептали другъ другу:
   -- Ты знаешь... сегодня вечеромъ должно случиться одно... ужасно важное... ахъ, ужасно, ужасно важное...
   -- Я знаю... Рощина бѣжитъ отъ притѣсненій...
   -- Тсс!.. Ну, да!.. Хи, хи, хи! Завтра навѣрное будетъ не до грамматики. Не нужно повторять неправильныхъ глаголовъ...
   -- И lecture то же... Я не буду учить poésie для мадамъ...
   -- Хи, хи, хи... конечно!.. Тсс!.. Silence!.. Эта Эвелина всюду шныряетъ... Учи, учи... "Подошвы альпійскихъ горъ покрыты виноградниками... Женевское озеро съ его берегами... и красота мѣстоположенія"... Гм... гм... Ушла, наконецъ, змѣя!.. То-то завертится завтра!
   И сквозь общій шмелиный гулъ зубренія то и дѣло прорывалось сдержанное, но неудержимо веселое: хи, хи, хи!
   Позднимъ вечеромъ Таня Рощина въ первый разъ очутилась одна на широкой и довольно пустынной въ этотъ часъ улицѣ. Выскочивъ за дверь, она повернула, не разбирая куда, и пошла быстрыми шагами, какъ бы спасаясь отъ погони. Два-три прохожихъ посмотрѣли ей вслѣдъ, одинъ что-то промурлыкалъ надъ самымъ ея ухомъ, но она ничего не замѣчала и не слышала. Въ ушахъ у нея стоялъ звонъ, глаза и щеки горѣли, возбужденіе было такъ велико, что она совсѣмъ не ощущала слабости и безъ устали спѣшила. Только забредя въ какой-то переулокъ, глухой и темный, выходившій на одинъ изъ бульваровъ, она опомнилась и, оглянувшись кругомъ, убѣдившись, что никакой опасности нѣтъ, успокоилась, вздохнула полною грудью и вдругъ улыбнулась... Противный пансіонъ исчезъ, -- она была одна... совсѣмъ одна, на просторѣ и широкой волѣ.
   Тутъ она почувствовала усталость и пошла къ бульвару, чтобы присѣсть на скамейку; до поѣзда, она знала, оставалось еще довольно времени. Бульваръ былъ почти пустъ, рѣдкіе фонари мерцали тускло, подъ деревьями на скамейкахъ стояла густая тьма. Таня юркнула и присѣла рядомъ съ какою-то женщиной, одѣтой въ щеголеватые лохмотья, съ видимою претензіей на эффектъ. Та какъ будто дремала, но, разбуженная дѣвушкой, повернулась и долго всматривалась въ нее.
   -- Прогуляться вышли?
   -- Да, гуляю...-- робко отвѣтила Таня, и сердечко ея вновь заколотилось сильно.
   -- Миленькаго, чай, поджидаете? Ха, ха, ха!
   Полупьяная незнакомка говорила хриплымъ голосомъ, и смѣхъ ея походилъ на судорожный взвизгивающій кашель.
   -- Никого я не поджидаю!-- рѣзко и обидчиво отрѣзала вспыхнувшая дѣвушка.-- Оставьте меня!
   -- Ишь, царевна-недотрога какая!-- съ раздраженіемъ заговорила незнакомка, -- еще, подумаешь, нивѣсть кто... А хвостъ-то поди, давно оттрепала... Зна-а-емъ мы нашу сестру, -- сама тоже, поди, была негдась честная, а теперь, вонъ, гулящей стала... Тоже вотъ такъ-то, съ гуляньевъ-то этихъ...
   Таня сдѣлала движеніе, чтобы встать: ее охватилъ испугъ. Она знала, что есть какія-то ужасныя созданія, которыхъ зовутъ почему-то "эти", о которыхъ не говорятъ громко, и угадывала инстинктомъ, что передъ нею теперь именно одна изъ "этихъ". Но несчастная, замѣтивъ ея движеніе, съ перемѣнчивостью пьяныхъ, сейчасъ же заговорила жалобно:
   -- Чего ты?.. чего боишься?.. Я вѣдь такъ, милая барышня, не по злобѣ... Жалко мнѣ, очень ужъ жа-а-лко... Вижу, молодая, -- ну, и пожалѣла... Трудно ли нашей сестрѣ на грѣхъ наскочить!.. Тоже, вѣдь, я изъ отецкой семьи... у хорошаго отца дочь была, а вотъ чѣмъ стала... Пожалѣй ты меня, барышня, гривенничекъ на папиросы дай. Право, дай... Папенька съ маменькой, чай, денежекъ не жалѣютъ.
   Таня сунула ей въ руку деньги и, не слушая благодарности и скорбныхъ изліяній о грѣхѣ, на который такъ легко наскочить каждой, почти полетѣла вдоль бульвара. Въ ушахъ у нея отдавались только слова: "дочь хорошаго отца", "изъ отецкой семьи", которыхъ она раньше никогда не слышала, а теперь не смѣла даже повторить. Кто же она такая, если у нея нѣтъ такой семьи, какъ у той, если она не можетъ даже сказать про себя, что она "изъ семьи"? "Дочь несчастья, ахъ, дочь несчастья!" -- шевелилось въ ней глухо, наполняя испугомъ и стыдомъ. Она остановила проѣзжаго извозчика, вскочила въ пролетку и, все еще содрогаясь, приказала везти себя къ вокзалу.
   Тамъ, въ толпѣ, въ суетѣ и шумѣ залитой огнями залы, ей стало легче. Вернулась только боязнь быть узнанной, настигнутой, и каждый разъ, когда скрипѣла дверь, дѣвушка тревожно вздрагивала, озираясь, не является ли кто-нибудь изъ пансіона. Она прикурнула въ креслѣ въ болѣе темномъ углу и, закрытая густою вуалью, напряженно ждала звонокъ. Наконецъ, послѣ неимовѣрно томительнаго ожиданія, онъ пробилъ. Она вскочила въ ближайшій вагонъ и, усѣвшись у окна, все еще, казалось, чего-то тревожно ждала. Только когда раздался сигнальный свистокъ и поѣздъ, скрипя, двинулся, сначала медленно, а потомъ все скорѣе и скорѣе, она легко вздохнула и съ плечъ ея, казалось, скатилась давившая ее тяжесть.
   Шумя и грохоча, точно прорѣзая неподвижную ночную мглу, которая опять сейчасъ же сливалась за нимъ, мчался поѣздъ отъ станціи къ станціи, съ остановками, звонками, смѣной пассажировъ, отдѣльными выкриками кондукторовъ. Дѣвушка не спала, хотя и сидѣла съ закрытыми глазами, но она и не думала ни о чемъ. Мысль не шевелилась, -- голова, усталая отъ долгой напряженно работы, точно застыла, ощущенія замерли, нервы ужъ слишкомъ изстрадались, сонъ не приходилъ. Это былъ кошмаръ крайней усталости и угнетенія... Куда она ѣхала и зачѣмъ? На первое она могла бы отвѣтить опредѣленно, на второе -- врядъ ли. Нужно было уйти изъ пансіона, гдѣ оставаться дольше стало невыносимо; нужно было куда-нибудь броситься, что-нибудь сдѣлать; нужна была ласка, нужно было подѣлиться съ кѣмъ-нибудь, выплакаться, объясниться, наконецъ, разузнать все, все, -- и кто она такая, и какъ ей быть дальше... Нужно было... ахъ, многое, многое еще нужно было!.. А, можетъ быть, еще и неправда все это... И гдѣ же найти ей и узнать, какъ не у старика... дяди... или... или... отца, который такъ любилъ ее, такъ баловалъ, пріѣзжая въ городъ; съ самаго дѣтства былъ для нея всѣмъ, -- цѣлою семьей и единственнымъ, казалось, звеномъ, связывавшимъ ее съ этимъ громаднымъ, шумнымъ свѣтомъ. Что выйдетъ изъ этой поѣздки, что она принесетъ съ собой, объ этомъ дѣвушка не подумала ни разу. Удивится, вѣроятно, дядя... очень удивится!..
   Правда, изрѣдка предъ ней выплывалъ другой образъ, -- выплывалъ точно такъ же внезапно и нл мгновеніе, какъ и отдѣльные огни сторожевыхъ будокъ въ густой мглѣ ночи. О немъ еще утромъ говорила подруга... Она могла бы пойти и къ Сергѣю, могла бы... онъ писалъ ей такія страстныя, полныя отчаянія письма, тихонько переносимыя горничной пансіона... Но... Сергѣй не зналъ ничего... у него она врядъ ли такъ выплакалась бы... у него... у него... Нѣтъ, ея любовь къ нему, казалось, затушевалась открытою тайной и растаяла въ этомъ морѣ позора... Развѣ такою она можетъ пойти къ нему?
   Она отъ всего откажется, но не возьметъ жалости, сожалѣнія, -- ничего такого, что будетъ похоже на добрую милость... Ни за что! Ей самой всегда хотѣлось жалѣть другихъ... Да и какъ же выговорятъ ея уста: "я не та, за кого ты принимаешь меня... я... я... такая..."? Написать -- дѣло другое, и она напишетъ, непремѣнно напишетъ, но сказать?!.. Дѣвушка даже застонала отъ одной этой мысли, какъ-то случайно вынырнувшей изъ общаго хаоса оцѣпенѣнія.
   -- Что это съ вами, барышня?.. нездоровится? а?
   Таня съ удивленіемъ открыла глаза. Къ ней наклонилось молодое, улыбающееся лицо сосѣда съ рыжеватою жиденькою бородкой и добродушно-тревожно ждало отвѣта. Она еще всматривалась удивленно и собиралась съ мыслями.
   -- Нездоровится?-- продолжалъ сосѣдъ, пристально оглядывая ея блѣдное лицо.-- Не извольте тревожиться, не извольте тревожиться!.. я самый мирный сосѣдъ -- земскій врачъ, Колдуновъ... Вы такъ застонали, барышня...
   -- Нѣтъ, я такъ... Merci!..-- отвѣтила, наконецъ, дѣвушка и сразу какъ-то, -- и по улыбкѣ, и по тону, -- почувствовала, что это, дѣйствительно, и мирный, и хорошій сосѣдъ.-- Я такъ...
   -- Ну, коли такъ, тѣмъ лучше!-- весело уже говорилъ Колдуновъ, и его сѣрые глаза тоже свѣтились весельемъ.-- Самое лучшее!.. Хворать въ пути -- послѣднее дѣло, барышня!.. Однако, позвольте пульсикъ... вотъ... вотъ!.. Нехорошій пульсъ, слабый!-- качалъ онъ головой.-- Далеко изволите ѣхать, барышня?
   Таня назвала большую узловую станцію.
   -- Знаю, знаю... самъ туда стремлюсь... Будемъ раннимъ утромъ, -- цѣлая ночь впереди... Спать, небось, хочется, а, барышня?
   -- Негдѣ...
   Добродушный сосѣдъ располагалъ ее къ себѣ все больше и больше своею непринужденною простотой.
   -- Какъ негдѣ?.. Помилуйте, -- это мы сейчасъ же устроимъ... Есть у васъ съ собой, конечно, подушка, плэдъ...
   -- Нѣтъ...-- отвѣтила Таня и сконфузилась.
   -- Нѣтъ? Ну, и это не бѣда, найдется... Авсентьевъ, слушай, Авсентьевъ! оставь своего Рикардо: еще воспаленіе наживешь при такомъ освѣщеніи. Развяжи-ка, братъ, мой узелъ... Этотъ, этотъ...
   Дѣвушка даже растерялась отъ такой услужливости и сконфуженно стала увѣрять, что ей не нужно, что и спать она не хочетъ, но врачъ не обратилъ на эти слова ни малѣйшаго вниманія.
   -- Какъ не спать, помилуйте! Вотъ еще!
   Молодой человѣкъ, котораго онъ называлъ Авсентьевъ, досталъ изъ угла плэдъ и подушку, и оба стали устраивать ложе.
   -- Ложитесь-ка, ложитесь, барышня!-- говорилъ Колдуновъ, уступая свое мѣсто и садясь насупротивъ.-- Вотъ такъ... Бай-бай, доброй ночи!
   -- Право, мнѣ совѣстно...-- говорила Таня, укладываясь на скамейкѣ, улыбаясь и краснѣя.-- Право, совѣстно... А вы же сами какъ?!.. или вашъ другъ?
   -- О, не безпокойтесь, барышня! Укладывайтесь, укладывайтесь получше... вотъ такъ! Какъ земскій врачъ, я сплю во всякихъ положеніяхъ, ну, а сему счастливцу не до сна: его и не оттянешь отъ книги...
   -- Счастливецъ?-- спросила съ любопытствомъ дѣвушка, вглядываясь въ Авсентьева.
   -- А то какъ же, барышня?... Давно ли кончилъ курсъ, а ужъ получаетъ командировку за границу... Чего лучше? Вотъ какъ мы идемъ!.. быстро! Съ отличіемъ кончили и такъ же продолжать думаемъ!-- говорилъ Колдуновъ, любовно оглядывая невысокую, коренастую фигуру друга и точно хвалясь имъ.-- Каковъ малый, а?
   -- У него глаза какіе-то... и лобъ тоже хорошъ, но глаза...
   -- Пронзительные?
   -- Нѣтъ, не то...-- затруднялась Таня, -- а такъ... ясные!-- нашла она, казалось, подходящее слово.-- Какъ будто говорятъ...
   Что-то она еще сказала, Колдуновъ отвѣтилъ, Авсентьевъ тоже какъ-то вмѣшался въ разговоръ, но у нея все спуталось, и она ничего не помнила. Кажется, на нее смотрѣли два ясныхъ глаза, потомъ выросли вдругъ, потомъ потухли, еще какъ будто вспыхнули разъ, и затѣмъ... затѣмъ она уже спала.
   -- Кто такая будетъ, какъ думаешь?-- шопотомъ спросилъ Колдуновъ, ударивъ друга ладонью по колѣну.-- Изъ какихъ? а?... Такъ и не разспросилъ... Ишь, бѣдняжка, какъ быстро заснула!
   Авсентьевъ оставилъ книгу и взглянулъ на спавшую.
   -- Божье созданіе...-- сказалъ онъ тихо.-- "Града взыскуетъ", за "правдой" куда-нибудь ѣдетъ.
   -- Похоже, братъ... И сколько ихъ, такихъ ищущихъ, теперь разъѣхалось по Руси -- пропасть! Найдутъ ли, Александрычъ?
   -- Каждый свою, дружище...
   -- Вотъ то-то и есть, дружище, что, кажется, именно такъ: каждый свою, а не одну, -- вздохнулъ Колдуновъ.-- Вотъ то-то и есть...
   -- Многаго хочешь сразу, -- отвѣтилъ Авсентьевъ.-- И на томъ спасибо, что хоть ищутъ... Одна общая появляется не сразу и въ рѣдкіе историческіе моменты.
   Друзья долго еще говорили на эту тему, то соглашаясь, то споря. Когда Колдуновъ не соглашался, онъ горячился и называлъ друга "книжникомъ"; подъ конецъ онъ замолчалъ, насупился и засмотрѣлся на спавшую.
   -- Экая красота!-- прошепталъ онъ, не сводя глазъ.-- А знаешь что, Авсентьевъ? У дѣвицы такой видъ... такой видъ, точно вотъ она маменьку потеряла, а?... Вглядись-ка въ эту складочку у губъ... Видишь?

-----

   А въ пансіонѣ, въ дортуарѣ старшихъ, эта ночь прошла совсѣмъ необычно: дѣвушки не ложились до разсвѣта. Сидя группами на кроватяхъ, перешептываясь и тихонько хихикая, онѣ, ликуя, предвкушали сладость завтрашней суматохи. И дѣйствительно, утромъ поднялась невообразимая сутолока, даже сама "мадамъ" появилась наверху, встревоженная, блѣдная, потерявъ всю недоступность и важность. Хлопали двери, люди бѣгали взадъ и впередъ, встревоженно переговаривались, но никто не зналъ, не видѣлъ, не понималъ, куда дѣвалась бѣглянка. Эвелина плакала навзрыдъ и все поднимала кверху руки. Когда пришлось убѣдиться, что всякій слѣдъ потерянъ, она вдругъ спохватилась, надумалась и полетѣла къ Сергѣю, добывъ его адресъ въ университетской швейцарской.
   Тотъ былъ дома. На немъ и такъ лица не стало за время болѣзни Тани. Неожиданное и зловѣщее появленіе Эвелины привело его въ положительный столбнякъ: онъ стоялъ, широко раскрывъ глаза, чувствуя только, какъ у него дрожатъ ноги и барабанятъ зубы.
   -- Monsieur, гдѣ она?-- торжественно негодующимъ тономъ начала немедленно вошедшая.
   Сергѣй не понималъ и только вглядывался, не переставая дрожать.
   -- Гдѣ она?-- все больше волнуясь, повторила старая дѣва.-- Говорите или я сейчасъ поѣду къ... къ... monsieur le...
   Тутъ она взглянула ему въ лицо и отступила, испуганная, на шагъ, сразу понявъ, что тотъ не причемъ. Но и Сергѣй покончилъ съ столбнякомъ и понялъ, что его Таню ищутъ, что, значитъ, съ нею что-то случилось. Его сильные пальцы, какъ стальныя пружины, сжали руку старой дѣвы. На блѣдныя щеки выступили багровыя пятна, глаза засверкали холоднымъ, зловѣщимъ огнемъ безумнаго гнѣва.
   -- Гдѣ она?-- шепталъ онъ въ свою очередь, шипя и задыхаясь отъ бѣшенства, совсѣмъ затуманившаго сознаніе.-- Говорите, что вы съ нею сдѣлали?... Говорите же, чортъ возьми, говорите, или я оторву вамъ эту злую руку... Слышите?.. Гдѣ она, по-вто-ря-ю?.. Все равно, вы не выйдете отсюда живою... Я вырву эти злые глаза, этотъ злой языкъ... я... я... Постой, не мѣшайся, Андрей! Не мѣшайся, говорю тебѣ, Павловъ, или... или я за себя не отвѣчаю... Это мое дѣло, не мѣшайся! Слышишь?.. Я ни за что не отвѣчаю!
   -- Ты и такъ не отвѣчаешь, опомнись, безумный!
   Павловъ вырвалъ все-таки несчастную жертву, полумертвую отъ страха, и съ силой оттолкнулъ Сергѣя.
   -- Ты, что же, убить ее хочешь?
   -- Да, убить!-- отвѣчалъ Сергѣй, все еще че владѣя собой.-- Гадину нужно убивать, чтобъ она не ѣла людей!... Говорите же, чортъ возьми, куда вы ее дѣвали?
   Но дѣва не могла уже говорить; она лежала въ истерикѣ, бормоча что-то несвязное, какіе-то обрывки, вперемежку со слезами и взвизгами невольнаго хохота. Сергѣй все-таки понялъ, что Таня куда-то бѣжала, но куда?!.. Неужели къ дядѣ?... И ни слова... ни слова!.. Онъ чувствовалъ, что задыхается, что къ горлу у него что-то подкатывается, словно шаръ... Еще немного, и у него тоже, кажется, началась бы истерика.
   Павловъ брызнулъ ему въ лицо водой и вытолкнулъ за дверь на воздухъ.
   -- Ты совсѣмъ безумный... Развѣ можно до ходить до такого... такого.... Чортъ знаетъ что!.. Приди въ себя, подыши воздухомъ. Экіе нервы, чортъ знаетъ что за глупые нервы!.. Еще немного, и ты убилъ бы ее... На каторгу!-- говорилъ онъ съ явственнымъ страхомъ въ тонѣ.
   Сергѣй повернулъ къ нему блѣдное, совсѣмъ неподвижное отъ гнѣва лицо съ широко открытыми, потускнѣвшими, безжизненными. глазами, съ дрожавшими слезинками на рѣсницахъ, и засмѣялся сухимъ, деревяннымъ смѣхомъ.
   -- На каторгу!.. Ха, ха, ха... нашелъ чѣмъ пугать! Боюсь я твоей каторги, когда у меня въ душѣ... Эхъ, ты, абсолютное равновѣсіе!
   Онъ ушелъ и цѣлый день скитался изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ, безъ цѣли, какъ человѣкъ, у котораго порвано все, всѣмъ и всему чужой, бѣгущій собственной тѣни, не знающій ни одного угла, который послужилъ бы ему пріютомъ. Наконецъ ему надоѣлъ городъ, да и усталость давала себя знать порядочно. Онъ вскочилъ въ проходившій мимо вагонъ конно-желѣзной дороги и очутился въ паркѣ. Густая, темная куща влекла къ себѣ еще издали, обѣщая покой и уединеніе. Сергѣй быстро прошелъ площадку, сплошь занятую гулявшими дачниками и группами рѣзвившихся дѣтей, спустился внизъ по аллеѣ къ пруду, свернулъ влѣво въ самую гущу и растянулся на травѣ, жадно вдыхая въ себя вмѣстѣ съ бальзамическимъ воздухомъ молодого лѣса и его тишину, казалось, и его тихій покой.
   -- Кажется, Аркановъ, да?-- раздалось вдругъ справа.
   Онъ повернулся, всматриваясь, и только теперь замѣтилъ въ сумракѣ, что онъ не одинъ. Очень близко отъ него лежалъ на травѣ другой, и Сергѣй сейчасъ же призналъ въ немъ Бугрова. Эта мощная, атлетическая фигура и этотъ ласкающій, нѣжный и пѣвучій голосъ могли принадлежать только ему.
   -- Да, Павелъ Петровичъ, я...-- отвѣчалъ онъ, сразу успокаиваясь.-- Здравствуйте, или: добрый вечеръ!
   Бугровъ былъ единственный человѣкъ, можетъ быть, отъ котораго его не тянуло убѣжать теперь. Всегда ласковый, ровный, сосредоточенный, далекій отъ всего личнаго, всецѣло погруженный, казалось, въ свои думы, схемы и построенія, молодой магистрантъ привлекалъ къ себѣ общія симпатіи. Его уважали и какъ-то особенно робѣли, угадывая инстинктомъ громадную нравственную силу. Сергѣю онъ всегда казался не то загадкой, не то человѣкомъ однихъ холодныхъ разсудочныхъ силлогизмовъ.
   -- Добрый вечеръ!.. Скрываться хотѣли?
   -- Хотѣлъ...
   -- Что-нибудь скверное, личное?
   -- Да, Павелъ Петровичъ, -- и личное, и скверное.
   Тотъ помолчалъ немного.
   -- Гм... у меня тоже... Будемъ, значитъ, добрыми сосѣдями. Есть у васъ огонь?
   -- Есть, вотъ... Я тоже курю...-- говорилъ Сергѣй, зажигая спичку.-- А я, признаться, всегда думалъ, что у васъ нѣтъ ничего такого... личнаго...
   -- Вотъ какъ!-- Бугровъ пустилъ большую струю дыма, и чуткое ухо Сергѣя разслышало, что голосъ его дрогнулъ.
   -- Впрочемъ нѣтъ, нѣтъ, -- не такъ буквально понимайте... Я знаю и ваше личное: маленькая сестренка Аня, которая всегда докладываетъ вамъ: "братъ! къ тебѣ пришли студенты".
   Бугровъ усиленно затянулся.
   -- Ея уже нѣтъ!-- сказалъ онъ какъ-то особенно глухо, точно про себя.
   Сергѣй приподнялся.
   -- Какъ нѣтъ?
   -- Умерла отъ дифтерита... Я хоронилъ сегодня...
   Наступило тягостное, напряженное молчаніе. Сергѣй сидѣлъ неподвижно и смотрѣлъ на Бугрова съ какимъ-то полу-испугомъ, какъ всегда смотрятъ люди при неожиданной вѣсти о смерти близкаго. Тотъ молча курилъ; въ сумракѣ то и дѣло вспыхивалъ огонь папиросы.
   -- Что жъ вы это усѣлись въ такомъ оцѣпенѣніи? Предъ общимъ міровымъ закономъ, предъ нимъ?-- спросилъ наконецъ Бугровъ, точно стряхивая съ себя кошмаръ и подбодриваясь.
   -- Нѣтъ, Павелъ Петровичъ, -- предъ вашимъ личнымъ горемъ!
   Тотъ помолчалъ.
   -- Одна капля въ морѣ...
   -- Конечно, но тяжелая, жгучая капля!...
   -- Положимъ, тяжелая... Но если взять всѣ капли... если всѣ взвѣсить? Одни мы, что ли, съ вами горюемъ?-- точно разсуждалъ тотъ самъ съ собою.
   -- Вѣрно, что не мы одни, но отъ того намъ не легче... Все-таки, больно.
   -- Больно? Экъ нашли какое слово! Боль на боль не похожа: есть боль отъ укола булавки, есть зубная боль... Мало ли какія есть... предъ иною и стыдно съ своимъ уколомъ высовываться...
   Сергѣй слушалъ, полный изумленія. Поразительное мужество страданія, которое онъ ощущалъ въ словахъ Бугрова, тушило, казалось, все, что въ немъ горѣло съ утра.
   -- Ну, а у васъ что? тоже смерть?
   Аркановъ покраснѣлъ вдругъ и растерялся.
   -- Нѣтъ, не смерть...
   -- Измѣна?
   -- И не измѣна.
   -- Предательство друга, обманъ, насиліе?
   -- Не это... нѣтъ.
   -- Что же у васъ?-- приподнялся въ свою очередь на локоть и Бугровъ и посмотрѣлъ на Арканова широко открытыми, вдумчивыми глазами.
   -- Развѣ только перечисленное и составляетъ тяжелое горе? Есть другія...
   -- Можетъ быть... Я не знаю...
   -- Какъ же, а любовь, напримѣръ, -- довольно неувѣренно, все больше краснѣя, продолжалъ Сергѣй, -- когда она встрѣчаетъ препятствія, когда...
   -- Вы говорите о влеченіи къ женщинѣ?
   -- Да... о сильной, безраздѣльной страсти!
   -- Это счастье, а не горе, хотя мелкое, по правдѣ сказать.
   Бугровъ говорилъ, точно разсуждалъ самъ съ собою, а не спорилъ, такъ что Сергѣй не могъ испытать даже тѣни неудовольствія. Онъ только волновался все больше и, волнуясь, терялся.
   -- Пусть будетъ мелкое, но если эта любовь не удовлетворена, если обладаніе невозможно... тогда что?
   -- Тогда и горюшко будетъ съ ноготокъ, да и то вопросъ еще, горюшко ли, или простая физическая мука?... Переживать такое влеченіе, -- Бугровъ съ подчеркиваніемъ ставилъ вмѣсто "любовь" -- "влеченіе", -- само по себѣ -- счастье. Ну, а обладаніе, удовлетвореніе, это -- предѣлы, въ просторѣчіи -- конецъ. Загляните къ любому романисту; вся сила, вся жизнь, вся острота этого чувства только до эпилога... тамъ уже занавѣсъ, точка!
   -- Выходитъ такъ, Павелъ Петровичъ, что счастье -- это любовь безъ взаимности?-- улыбнулся Сергѣй.
   -- Едва ли... Безъ взаимности, говорятъ, она глохнетъ.
   -- Тогда что же? Одно стремленіе къ взаимности, стремленіе безъ конца, безъ достиженія?
   -- Кажется... Всѣ перлы поэзіи даны только этою стадіей.
   -- А муки ревности, страданія неудовлетворенія?... Все... все, изъ-за чего кончаютъ съ собой, бросаются подъ поѣздъ, стрѣляются?... Это горе? Какъ по-вашему?
   -- Миражъ въ дѣйствительности, чудовище въ воображеніи. Вѣрнѣе -- сильная физическая мука для тѣхъ, у кого въ душѣ нѣтъ ни одного сильнаго чувства, кромѣ инстинкта сохраненія своего типа въ мірѣ, -- инстинкта, которымъ, какъ вы знаете, движется и воробей, и пѣтухъ... Пѣтухи разрываютъ другъ друга, соловьи падаютъ замертво отъ любовныхъ трелей... Рыцари и Ромео!.. Дайте-ка закурить...
   Бугровъ закурилъ и сѣлъ. Внизу, между стволами, уже спустился сумракъ, и только по зеркальному лону воды, мелькавшей изъ-за стволовъ, окрашенной въ ярко-розовые тоны, можно было догадаться, что въ небѣ еще догораетъ вечерняя заря. Гдѣ-то каркнула ворона и замолчала, молодой соловей робко и отрывисто пробовалъ свои тоны, какъ флейта оркестра передъ началомъ увертюры. По водѣ мягко доносились легкіе всплески веселъ чьей-то лодки съ звуками тихаго шопота гребцовъ и мѣрно замирали, точно расплываясь въ неподвижной, дремлющей тишинѣ вечера. Вверху, въ клочкѣ голубоватой мглы, глядѣвшей внизъ сквозь прихотливые вырѣзы древесной кущи, блеснула нѣжная, блѣдная звѣздочка, далекая, очень далекая... Сергѣй сейчасъ же вспомнилъ свою Таню, -- та тоже гдѣ-то далеко и, кто ее знаетъ, можетъ быть тоже глядитъ на звѣздочку и тамъ... въ слабомъ, дрожащемъ мерцаньи полу-видимыхъ лучей, въ блѣдной, дрожащей точкѣ неба, какъ въ фокусѣ, встрѣтились изъ взоры?... Бугровъ сидѣлъ неподвижно, точно застылъ въ созерцательной позѣ, смотря предъ собою въ кущу, гдѣ, казалось, предъ нимъ раскрылась цѣлая панорама.
   -- Такіе люди, -- продолжалъ онъ какъ бы про себя, въ раздумьѣ, -- сами уходятъ съ земли по міровому закону, потому что они лишніе... Врядъ ли міру съ его стремленіемъ къ безконечному совершенству формы нужны эти особи съ однимъ только, а если и не съ однимъ, то съ поглощающимъ всѣ другіе инстинктомъ утвержденія типа... Природа вообще исключаетъ крайности, она любитъ полутоны... Вы -- музыкантъ, Аркановъ... вы знаете, какая красота скрыта въ полутонѣ звука... А въ краскахъ?... Эти неопредѣленные, неясные, какъ силуэты, какъ дымка, переходящіе другъ въ друга переливы! Вонъ, вонъ... смотрите!.. Видите вы эти дрожащіе полутоны заката въ стальной синевѣ воды?... Глядите! Что передъ ними яркій багрянецъ или самая нѣжная бирюза!.. Для нихъ нѣтъ даже кисти!
   Онъ обнялъ колѣни руками и долго сидѣлъ молча, любуясь восхищенными глазами, а можетъ быть и развивая про себя свою тему. Потомъ онъ рѣзко повернулъ лицо, и въ сумракѣ вспыхнулъ огнисто-багровый отблескъ папиросы.
   -- Нѣтъ... нѣтъ, нормальны не эти типы... Зачѣмъ они и что въ нихъ?-- затянулся Бугровъ нервно. Вѣнецъ созданія долженъ имѣть душу, всѣ міровые инстинкты которой слиты въ одинъ гармоничный аккордъ, безъ преобладанія одного какого-нибудь надъ другими... Такъ и въ хорошемъ оркестрѣ, въ общей гаммѣ ревъ гобоя не слышенъ... Это идеалъ, абсолютъ... Ну, а вообще, каждая душа должна, такъ или иначе, умѣть трепетать и отзываться на голосъ всѣхъ міровыхъ явленій... Да, да, она не должна быть чужда и глуха къ нимъ... Нельзя жить только физическимъ счастьемъ или мукой удовлетвореннаго или неудовлетвореннаго инстинкта: это -- прозябаніе, скотство...
   -- И всѣ жизненные романы, гдѣ героини умираютъ отъ любви... всякая смерть такая?
   -- Преступленіе противъ міра!-- Голосъ Бугрова звучалъ непоколебимымъ убѣжденіемъ.
   -- Да, да!-- заговорилъ онъ быстрѣе на движеніе Сергѣя, -- не возмущайтесь!.. Вспомните о массѣ долга и обязательствъ, лежащихъ на каждомъ изъ насъ по отношенію къ міру, ближнимъ... Хотя бы о милліонахъ дикарей вспомните, населяющихъ землю въ кромѣшной тьмѣ, въ невообразимыхъ лишеніяхъ... И при этомъ умирать отъ того, что чьи-то розовыя губки мнѣ не доступны! Махнуть на все рукой и уходить со сцены потому, что я не могу обнять одной изъ милліона талій! Называть физическую боль неудовлетвореннаго инстинкта -- горемъ, а самый инстинктъ, влеченіе -- любовью! Да это святотатство!...
   Казалось, онъ содрогнулся. Въ этой рѣчи слышался властный протестъ, хотя лицо свѣтилось мягкою полу-улыбкой, а въ тонѣ дрожала печальная нота. Сергѣй сразу почуялъ, что это говоритъ человѣкъ, у котораго нѣтъ и не можетъ быть ни колебаній, ни компромиссовъ. Онъ не жаловалъ до сихъ поръ такихъ типовъ: они казались ему холодными и сухими. Но тутъ подкупала его и почти околдовывала масса глубокаго чувства, такъ и бившаго ключомъ, и ему хотѣлось слушать. Бугровъ помолчалъ, нѣсколько разъ затянулся молча и затѣмъ продолжалъ тѣмъ же тономъ, поднявъ голову и смотря прямо на Сергѣя:
   -- Недавно я видѣлъ знаменитую картину Семирадскаго, "Свѣточи", и теперь она даже все носится предо мною... Вы знаете ее? да? Тѣмъ лучше... Помните тамъ лицо этого стараго христіанина, привязаннаго на первомъ фонѣ?.. эти глаза, взывающіе къ вамъ, это выраженіе?... О, Господи! А дальше... дальше... Эта молодая христіанка, полу-женщина, полу-ребенокъ, эта уходящая въ даль перспектива живыхъ факеловъ, привязанныхъ, осмоленныхъ людей... О это спокойное, сытое безстрастіе кругомъ, эта ужасная пресыщенность, способная наслаждаться страданіемъ, эта рука, дающая сигналъ! Послушайте, ну, есть ли мѣсто какой-нибудь личной каплѣ передъ такимъ моремъ? Не должна ли всякая личная боль потонуть безслѣдно, какъ дождевая капля въ океанѣ, въ другой, болѣе глубокой боли, которая неминуемо охватить душу раскаленными клещами?... А если не охватитъ, если въ душѣ нѣтъ отвѣта, и она все будетъ носиться только съ личнымъ влеченіемъ инстинкта, -- ну, тогда она мертва! А мертвыхъ пусть хоронятъ мертвые...
   Его нѣжный, мягкій теноръ понизился до шопота и ласкалъ какою-то страстною задушевною скорбью. Эта скорбь разливалась, казалось, кругомъ вмѣстѣ съ звуками рѣчи, и Сергѣю чудилось, что его напряженный слухъ ловитъ въ тихомъ, но дрожащемъ воздухѣ такое же скорбное эхо... Кровь бросилась ему въ голову, и сердце забилось, какъ въ угарѣ... А тотъ, полный страстнаго волненія, весь возбужденный, съ горѣвшими глазами, снова чаровалъ голосомъ, въ которомъ вмѣстѣ съ непоколебимымъ убѣжденіемъ звучало и глубокое душевное страданіе.
   -- О, нѣтъ! не это называется любовью, какъ и не физическая боль -- горемъ!.. Слушайте: на востокѣ живетъ одно древнее буддистское сказаніе... Оно говоритъ, что истинная любовь ушла изъ міра вслѣдъ за Буддой и поселилась на недоступнѣйшихъ высотахъ Гималая, потому что на землѣ не осталось для нея достойнаго сердца.. Она скрылась тамъ въ чертогѣ изъ чистѣйшихъ ледяныхъ кристалловъ и терпѣливо ждетъ посланника или вѣстника земли за собою... Но только тотъ, чье лицо никогда не блѣднѣло страхомъ, кто никогда не тяготился никакими лишеніями, чья душа чиста, какъ бѣлоснѣжный голубь, а сердце нѣжно, какъ цвѣтокъ лотоса, -- только тотъ счастливецъ можетъ добраться до ледяного чертога и, окровавленный, истерзанный отъ страшнаго пути, посмотритъ затворницѣ въ ея громадные, какъ міръ, глаза... И тогда у него не станетъ ни кастъ, ни презрѣнныхъ, ни бѣлыхъ, ни желтыхъ, ни черныхъ людей. И тогда его сердце станетъ прозрачно, какъ чистѣйшій кристаллъ, и въ немъ отразится весь необъятный міръ... Онъ вырастетъ такъ, что головою будетъ выше Гималая, и могучими руками, на широкихъ дланяхъ, будетъ поднимать съ земли всѣхъ и каждаго, чтобы затворница освѣтила людей своимъ взоромъ изъ ледяного чертога... И тогда снова появится Будда съ нею въ своемъ сердцѣ... Мечи и стрѣлы разсыпятся прахомъ, врагъ обниметъ врага, и на землѣ наступитъ великое царство счастья... Вотъ что такое любовь!-- говорилъ онъ, задыхаясь отъ страстнаго волненія.
   -- Да, это великая любовь!-- какъ эхо повторилъ очарованный Сергѣй, и голосъ его дрогнулъ восторгомъ страстной, сильно возбужденной натуры.
   Сразу и внезапно грянула хоровая пѣсня молодыхъ, хорошо спѣвшихся голосовъ. Она неслась изъ темной зеленой гущи противоположнаго берега, мягко плыла по водѣ и тонула въ непроницаемой глубинѣ парка, посылавшей ей отвѣтное, глухое, какъ далекій аккомпаниментъ, эхо... Оба вздрогнули и заслушались, да и нельзя было не заслушаться... Такъ и заливался высокій сильный теноръ плачемъ, такъ и дрожало все въ жалобныхъ аккордахъ хора.
   -- Хорошо поютъ!-- поднялъ наконецъ Сергѣй голову, когда послѣдній звукъ пѣсни безслѣдно потонулъ въ темной гущѣ и снова все смолкло. Тишина стала какъ будто еще глубже.-- Очень хорошо! Да только мотивъ до-нельзя грустный, весь на минорныхъ тонахъ... Слезы подступаютъ къ горлу и душатъ...
   -- То-то!.. А мы тутъ съ своими каплями... э-э-эхъ! Пойдемте-ка лучше, если хотите... До города далеко...
   Сергѣй молча всталъ, и оба пошли черезъ лѣсъ.
   -- Пойдемъ ко мнѣ!-- глухо заговорилъ послѣ довольно продолжительной паузы Бугровъ: у меня теперь пусто и безпріютно, васъ ничто не будетъ безпокоить, все равно, что и здѣсь... Ну, а я... я... я буду очень радъ живой душѣ въ своихъ могильныхъ стѣнахъ...
   Его голосъ дрожалъ
   -- Конечно, къ вамъ!-- отозвался Сергѣй. Другого мѣста, казалось, у него и не могло быть теперь на свѣтѣ.
   -- Да, а вы такъ и не сказали мнѣ, что у васъ такое... Или тайна?
   -- У меня?-- вдругъ покраснѣлъ Аркановъ въ полу-прозрачной мглѣ свѣтлой ночи.-- У меня "горюшко съ ноготокъ!" -- сурово повторилъ онъ слова Бугрова и крѣпко сжалъ обѣими ладонями его холодную, слегка дрожавшую руку.-- Капля, которая должна потонуть въ океанѣ...
   А ночь все сгущалась, а звѣзды загорались все ярче...
   

V.
У семейнаго очага.

   Генералъ, какъ всегда, проснулся очень рано, почти на разсвѣтѣ, быстрыми шагами прошелъ черезъ садъ и паркъ внизъ къ рѣкѣ, выкупался, долго плавая и ныряя, затѣмъ направился къ оранжереѣ. По дорогѣ онъ внимательно разглядывалъ грядки и клумбы любимыхъ цвѣтовъ, указывалъ своимъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ садовнику Антипу, изъ старыхъ денщиковъ, гдѣ подсадить, гдѣ подсыпать чернозему, что полить сильнѣе, на что Антипъ отвѣчалъ своимъ обычнымъ: "Слушаю-съ, ваше пр-ство" или: "Такъ точно-съ!" -- и, казалось, совсѣмъ позабылъ о пріѣздѣ генеральши съ ея дочерьми, хотя вчера еще весь день былъ не въ своей тарелкѣ. Тѣ, конечно, еще спали, -- раньше полудня онѣ не выходили, внося эту столичную привычку и въ деревенскій обиходъ. Въ оранжереѣ генералъ осмотрѣлъ выгонку, потомъ докурилъ утреннюю сигару и направился въ заводскую конюшню. Все было какъ нельзя лучше... Любимая кобыла, Чаруся, принесла въ ночь жеребенка, и довольный генералъ, ласково отвѣчая на поклоны и поздравленія конюховъ, придумывалъ имя будущему рысаку.-- "Воръ или Плутъ", думалъ онъ, и его добрые, немного насмѣшливые глаза свѣтились веселою ироніей, которая дрожала и въ полускрытой сѣдыми усами улыбкѣ... Да, кажется, будетъ самое современное имя... Долженъ быть съ большимъ ходомъ и непремѣнно призовой... Онъ запыхтѣлъ сигарой, погладилъ высовывавшуюся сквозь рѣшетку морду красавца Аякса,-- перлъ его завода,-- ущипнулъ ласково за ухо поддужнаго Ванюшку и вышелъ довольный и улыбающійся. Но тутъ ему сразу кинулся въ глаза лѣвый уголъ дома съ плотно закрытыми ставнями, и генералъ невольно насупилъ брови. "Спятъ еще!" -- недовольно промурлыкалъ онъ въ усы, снова запыхтѣлъ сигарой и, все больше теряя хорошее настроеніе, все больше раздражаясь, шелъ, заложивъ руки за спину, къ дому пить свой чай. Онъ шелъ медленно, нещадно дымилъ и ворчалъ вслухъ на этотъ нежданный пріѣздъ. "Принесла нелегкая! Навѣрное, снова денегъ, или еще чего-нибудь, чортъ возьми!.. Ну, ужъ нѣтъ, слуга покорный!.. Сколько ни давай, все равно, что въ воду..." Да и съ какой стати, чортъ возьми, съ какой стати будетъ онъ давать имъ?... Онѣ получаютъ свое и пусть устраиваются какъ хотятъ!.. Дойная корова!.. У него есть о комъ думать!
   Онъ вспомнилъ свою Таню, и мимолетная, свѣтлая улыбка скрасила на мгновеніе угрюмое, недовольное выраженіе, но сейчасъ же исчезла. Онъ сталъ еще угрюмѣе и невольно вздохнулъ. Таня кончаетъ курсъ, и нужно ломать голову, какъ быть съ нею дальше, а тутъ, какъ бы назло, вдругъ и эти нагрянули!.. Конечно, самое лучшее, поскорѣе выдать ее замужъ за хорошаго человѣка, но "хорошаго" вообще трудновато найти теперь, да и пока найдешь, какъ быть, что дѣлать?.. Самое большое счастье для него было бы взять ее къ себѣ, сюда, въ свое "Рощино", но такое счастье было прямо невозможно... Это скомпрометировало бы дѣвушку и дало бы поводъ генеральшѣ устраивать всевозможные скандалы, ради вымогательства денегъ и денегъ... Чортъ знаетъ какихъ комедій натворила бы она въ Петербургѣ! Къ сестрѣ?-- ничего, если бы не ханжество! Генералъ поморщился, -- онъ не долюбливалъ ханжей. Но изъ всѣхъ это, конечно, лучшій выходъ... Она добра, бездѣтна, будетъ ей рада, не болтлива, сумѣетъ скрыть отъ Тани тайну ея рожденія и, какъ всякая баба, со страстью займется сватовствомъ... Нужно только переговорить предварительно, приготовившись къ хорошей головомойкѣ... А ужъ отчитаетъ, такъ отчитаетъ!..
   -- Чай готовъ?-- сурово спросилъ онъ на крыльцѣ камердинера Якова.
   -- Готовъ-съ!-- отвѣтилъ Яковъ, отлично знавшій, что въ дни пріѣзда изъ столицы генеральши съ дочерьми добродушный и словоохотливый баринъ становился суровъ и требовалъ лаконичности.
   -- Тамъ еще спятъ?
   -- Почиваютъ-съ.
   Генералъ крякнулъ.
   -- Почта есть?
   -- Нѣтъ-съ... Послали на вокзалъ... скоро будетъ-съ!
   Онъ вышелъ въ столовую и, по обыкновенію, самъ занялся чаемъ. Съ того дня, какъ онъ, выйдя въ отставку, разошелся съ женой, и она съ своими дочерьми и сыномъ отъ перваго брака поселилась въ столицѣ, получая отъ него самымъ аккуратнымъ образомъ по шести тысячъ рублей въ годъ, -- это былъ третій неожиданный наѣздъ. И, несомнѣнно, какъ и первые два, и этотъ таилъ въ себѣ новое вымогательство изряднаго куша въ видѣ отступного. Въ первый разъ онъ отдѣлался тремя тысячами на заграничную поѣздку, для чего за безцѣнокъ долженъ былъ продать хлѣбъ еще на корню. Во второй разъ уже пятью тысячами для выкупа фальшивыхъ векселей, выданныхъ отъ имени генеральши ея шалопаемъ сыномъ. Тогда онъ заложилъ домъ въ Москвѣ. Теперь... теперь... нѣтъ, баста!-- рѣшилъ онъ, -- ни гроша!.. Пусть дѣлаютъ что хотятъ, хотя бы опять какой-нибудь скандалъ въ видѣ фальшивыхъ векселей. Ну, что жъ, преступника должно судить, -- на то есть и судъ въ государствѣ. А скандалъ? Наплевать ему на скандалъ! Онъ теперь не въ столицѣ, а у себя, въ Рощинѣ, и тутъ ему нечего тревожиться и бояться городскихъ сплетенъ и пересудовъ. На его честное имя никакая тѣнь лечь не можетъ, онъ заслужилъ это имя долгою, честною и всѣмъ извѣстною службой. Здѣсь, -- земство его тоже цѣнитъ и уважаетъ, -- онъ состоитъ постояннымъ гласнымъ и почетнымъ судьей, и два раза уже отказывался отъ должности предсѣдателя управы, чтобы дать послужить болѣе молодымъ и потому, можетъ быть, болѣе полезнымъ земству. Чего же ему еще? Генералъ закурилъ новую сигару, хлебнулъ горячаго чая и рѣшилъ окончательно, что не сдастся ни на что. Онъ перейдетъ во флигель, имъ уступитъ домъ, и пусть себѣ Мими ахаетъ отъ мигреней, Зизи киснетъ, генеральша падаетъ въ обмороки и ставятъ все вверхъ дномъ. Онъ будетъ терпѣть, пока терпится, а затѣмъ... затѣмъ...
   -- Ну, посмотримъ!-- проговорилъ онъ тихо, выпуская цѣлое облако дыма, и тонкія ноздри его красиваго, породистаго носа слегка задрожали.-- Посмотримъ! Пора кончить, кажется... Тубо, Терроръ!-- громко крикнулъ онъ сорвавшемуся съ лаемъ сэттеру.-- Тубо!
   И невольно сталъ вслушиваться: кто-то подъѣзжалъ къ крыльцу.
   -- Кто это, Яковъ?
   Но Яковъ самъ появился въ дверяхъ съ вытянутымъ, удивленнымъ лицомъ.
   -- Кто тамъ?-- и генералъ всматривался въ лицо стараго слуги, спѣшно застегивая пуговицы кителя.-- Кто пріѣхалъ? Чего ты?
   -- Барышня-съ!...
   -- Какая барышня?
   -- Не знаю-съ... На Антонѣ съ вокзала пріѣхали... Дама какая-то...
   Удивленный генералъ вышелъ быстрыми шагами и остановился, какъ пораженный громомъ. На мгновенье въ его добрыхъ, умныхъ глазахъ молніей промелькнуло что-то похожее на радость, но еще быстрѣе оно смѣнилось не то испугомъ, не то крайнею тревогой.
   -- Таня?!
   Она пріостановилась тоже на мгновеніе, тщетно стараясь выговорить что-то своими бѣлыми губами, но вдругъ вздрогнула, упала къ нему на грудь и разрыдалась цѣлымъ потокомъ долго сдерживаемыхъ слезъ.
   -- Дядя, дядя, дядя!-- всхлипывала она, судорожно рыдая.
   Онъ бережно прижималъ ее къ себѣ, его высокая, мужественная грудь порывисто дышала, сильныя руки дрожали, широкія плечи вздрагивали, онъ дрожалъ весь съ ногъ до головы.
   -- Что съ тобой, дитя мое?-- спрашивалъ онъ, гладя ея свѣтлую головку, и въ этомъ голосѣ, звучавшемъ твердо и спокойно въ моменты самыхъ горячихъ сраженій, теперь явно отдавались ужасъ и слезы. Глаза, не разъ глядѣвшіе смѣло навстрѣчу смерти, эти глаза были теперь влажны. Онъ забылъ все на свѣтѣ, ничего не зналъ, ничего не видалъ, кромѣ этого дорогого ему существа, ничего не слышалъ, кромѣ этого полудѣтскаго плача.-- Что же съ тобою случилось, что?-- спрашивалъ онъ, усаживая дочь на диванъ и какъ бы захлебываясь ея слезами.-- Скажи мнѣ, моя радость... Яковъ, другъ, скорѣе воды!.. Пей, Таня... выпей, мое дитя!-- дрожащею рукой онъ подносилъ стаканъ, въ который капали теплыя слезы, и съ острою болью слушалъ, какъ трепетно стучали о стекло Танины зубы.-- Не можешь? нѣтъ? Ну, успокойся, хоть немного успокойся... Я смочу тебѣ виски... Постой, постой... Тебѣ лучше? да?.. Яковъ!-- закричалъ онъ вдругъ не своимъ голот сомъ, съ ужасомъ замѣтивъ, что Танѣ дѣлается дурно, что руки ея коченѣютъ.-- Яковъ! скорѣе за докторомъ! Загони всю конюшню, всѣхъ, всѣхъ! Аякса, сейчасъ Аякса!.. Какъ вѣтеръ, Яковъ! Слышишь?.. Яковъ, другъ, вѣдь это моя дочь! Моя родная дочь!...
   Ничего другого онъ не сознавалъ въ это мгновеніе. Онъ осыпалъ поцѣлуями лежавшую неподвижно, точно мертвая, дѣвушку, онъ дышалъ ей въ лицо, точно стараясь вдохнуть въ нее жизнь изъ собственнаго сердца, совсѣмъ потерявъ голову отъ ужаса и муки. Только тутъ, казалось, онъ узналъ всю силу своей любви. И вдругъ, какъ безсильный ребенокъ, этотъ храбрый, сильный человѣкъ склонился къ ней и заплакалъ.
   -- Таня... Таня... очнись!.. Очнись, мое дитя, или я убью себя!
   Когда бѣшеный Аяксъ весь въ мылѣ примчался съ докторомъ, Таня уже открыла глаза и сразу узнала Колдунова. Безсильная, блѣдная, съ мокрымъ отъ слезъ лицомъ, она слегка улыбнулась ему слабою улыбкой, когда генералъ, все еще взволнованный, такой же блѣдный, какъ и она, задыхающійся, горячо схватилъ обѣ его руки. Колдуновъ тоже узналъ ее и тоже улыбнулся.
   -- Здравствуйте, барышня, здравствуйте!-- говорилъ онъ обычнымъ тономъ, беря ея слабую ручку.-- Что это съ вами, а? Хворать задумали? Самое послѣднее, доложу вамъ, дѣло!.. самое послѣднее!.. Говорилъ я, что пульсъ плоховатъ... Ну, ну, жару нѣтъ... Кажется, ничего особеннаго... Такъ, слабость только... Были больны недавно -- горячкой, говорите? Да, да... вонъ и волосы обрѣзаны. Ну, вотъ, ну, вотъ!.. Не нужно было въ дорогу пускаться!.. И кто это васъ пустилъ? Окрѣпнуть нужно, барышня, силъ побольше... Покой, сонъ... вино... Ну, а пока вотъ этихъ капелекъ... Разъ, два, три...-- отсчитывалъ онъ въ рюмку, -- десять, пятнадцать... будетъ-съ! Ну-ка, молодцомъ!
   Отецъ поднесъ ей дрожавшею еще рукой, и Таня хлебнула.
   -- Такъ, такъ, барышня... Вмѣстѣ ѣхали, генералъ, -- продолжалъ Колдуновъ, обращаясь къ нему, -- въ одномъ вагонѣ вчера... Я и то давеча примѣтилъ, что барышнѣ какъ будто нездоровится... Ничего, ничего, не тревожьтесь! успокаивалъ онъ на вопросительно боязливый взглядъ генерала, -- все, кажется, обстоитъ ладно... Ручаюсь... Родственница? да? Будетъ здорова!.. день-два и все пойдетъ какъ слѣдуетъ... покой и сонъ -- первое дѣло... Ну, какъ, барышня? лучше? То-то... А теперь -- спать... Въ постель бы, генералъ, слѣдовало...
   -- Яковъ! мою постель!
   Генералъ поднялъ дѣвушку мощными руками и самъ отнесъ ее, какъ ребенка. Жена Якова, экономка въ домѣ, возилась у постели, взбивая подушки, и сейчасъ же стала ее укладывать. Генералъ вернулся въ столовую и положилъ руку на плечо врача.
   -- Ну, что, Матвѣй Михайлычъ?-- спросилъ онъ, тревожно заглядывая ему въ глаза и усиленно затягиваясь сигарой, которая дрожала въ его рукѣ.
   -- Пустяки-съ... слабость одна!-- отвѣтилъ Колдуновъ.-- Увѣряю, все пройдетъ съ отдыхомъ. Вѣроятно, было какое-нибудь потрясеніе, да? Ну, и болѣзнь...
   -- Да, что-нибудь, несомнѣнно, было!-- глухо отвѣтилъ генералъ, скрывая лицо за цѣлымъ облакомъ сигарнаго дыма.-- Что-нибудь очень скверное... Внезапный пріѣздъ... Такъ вы думаете, ничего?
   -- Увѣренъ, Илларіонъ Павловичъ!
   Колдунову хотѣлось разспросить обстоятельнѣе, но онъ не рѣшался, сразу понявъ чутьемъ много видавшаго человѣка, что тутъ есть нѣчто щекотливое, чѣмъ генералъ дѣлиться не хочетъ. Посланный сказалъ ему, что захворала какая-то барыня, пріѣхавшая внезапно раннимъ утромъ съ поѣзда на извозчикѣ. Состояніе и обращеніе генерала явно доказывали, что эта неизвѣстная пріѣзжая была ему крайне близка и дорога.
   -- Я слышалъ, генералъ, ваши пріѣхали... Здоровы?
   Генералъ пустилъ цѣлый клубъ дыма и поморщился.
   -- Кажется... Ну, что у васъ въ земствѣ?-- вставилъ онъ поспѣшно.
   -- Да ничего, дѣло идетъ ладно... Школы строимъ, новую больницу... авось, покончимъ совсѣмъ съ безграмотностью...
   -- Доброе дѣло, доброе дѣло!
   Генералъ съ чѣмъ-то, очевидно, собирался, какъ будто не рѣшаясь. Онъ нервно дымилъ сигарой, которая все еще ходила ходенемъ въ его рукѣ. Наконецъ, онъ круто повернулся и уставился въ окно, точно разсматривая что-то.
   -- Вотъ что, Матвѣй Михайловичъ: вы честный человѣкъ, прямой... Я не трусъ... Вы говорили давеча, -- ѣхали вмѣстѣ и замѣтили, что ей нездоровится... Скажите мнѣ прямо, -- генералъ повернулся въ упоръ, -- прямо скажите, что съ нею?... Жаловалась она на что-нибудь... говорите... Потрясеніе какое-нибудь?.. Для меня это, Матвѣй Михайловичъ, больше чѣмъ... чѣмъ серьезный вопросъ!
   Колдуновъ это видѣлъ по блѣдному лицу и дрожавшей рукѣ.
   -- Ничего не знаю, Илларіонъ Павловичъ!.. ѣхали вмѣстѣ, -- только и всего! А насчетъ здоровья, такъ опять же повторяю вамъ: пустяки... Ну, какъ честный человѣкъ, -- ничего нѣтъ! Не вѣрите -- зовите консиліумъ. Не слѣдовало послѣ такой болѣзни выѣзжать такъ рано, -- вотъ и все, кажется...
   -- Я ничего не зналъ объ этой болѣзни...
   Онъ все-таки вздохнулъ легко и свободно, -- ужасъ и острая тревога исчезли... Онъ испытывалъ ту тихую радость, которую ощущаетъ страдающій какою-нибудь острою болью человѣкъ, когда эти боли внезапно прекратятся. Ему хотѣлось и улыбнуться, и непремѣнно подѣлиться своимъ новымъ ощущеніемъ.
   -- Благодарю васъ, дорогой Матвѣй Михайловичъ, цѣлитель нашъ!..-- говорилъ онъ.-- Все-таки заѣдете еще?..
   -- Незачѣмъ генералъ, ей-же-ей незачѣмъ... Впрочемъ, если хотите... Постойте, постойте, Илларіонъ Павловичъ, это ужъ вы совсѣмъ лишнее... Я -- земскій врачъ, получаю содержаніе и по принципу не беру съ паціентовъ своего околотка... Вы это знаете!..-- возьмите, возьмите обратно...
   -- Да какъ же такъ?-- говорилъ генералъ, немного сконфуженно комкая въ рукѣ крупную ассигнацію.-- Не берите съ тѣхъ, кто не можетъ... но съ меня... Помилуйте! вѣдь это даже несправедливо заставлять людей чувствовать себя обязанными вамъ...
   -- Не мнѣ-съ, Илларіонъ Павловичъ, а всему земству.
   -- Ну, ну, вишь вы куда, шустрый!-- шутилъ генералъ. Хорошо... Но вѣдь тутъ такой случай... только что сами съ дороги... экстренная посылка...
   -- Тѣмъ больше-съ, генералъ... Я за деньги головой не рискую...
   -- Какою головой?
   -- Своею собственной, ваше пре--ство... Развѣ не рискъ промчаться такъ на этомъ бѣшеномъ чортѣ Аяксѣ.. Да тысячу не возьму, -- ну его!.. А вотъ, когда Діанка у васъ ощенится, съ удовольствіемъ кобелька возьму... Видите, даже не "борзыми" беру, совсѣмъ, значитъ, не грѣхъ... Прощайте-съ! Не забудьте, въ случаѣ чего, этихъ капелекъ... раза два еще можно... По пятнадцати, а то и двадцать... Прощайте-съ!
   Проводивъ доктора, генералъ на носкахъ подошелъ тотчасъ къ спальнѣ, осторожно отворилъ дверь, просунулъ голову, убѣдился, что Таня спитъ, постоялъ у окна, долго барабанилъ пальцами по стеклу и позвалъ Якова.
   -- Тамъ еще не вставали?-- спросилъ онъ, кладя ему руку на плечо.
   -- Спятъ-съ.
   -- Въ дворнѣ говорятъ?
   -- Говорятъ-съ... Горничная непремѣнно доложитъ барынѣ.
   -- Хорошо, Яковъ. Когда войдутъ въ столовую, скажи мнѣ. И вотъ еще: распорядись, чтобы къ курьерскому поѣзду были готовы и подводы и экипажъ... Понялъ?
   Яковъ кивнулъ головой. Любящимъ взглядомъ стараго слуги-друга онъ окинулъ лицо, которое изучилъ еще, когда генералъ былъ молодымъ офицеромъ, котораго онъ выходилъ, когда тотъ, изрубленный, безъ памяти и надежды метался въ палаткѣ. Старый шрамъ надъ бровью побагровѣлъ, а поперекъ всего лба легла тонкая, почти незамѣтная складка. Яковъ научился понимать эти признаки. Онъ понималъ ихъ еще съ того дня, когда добродушный и женственно-мягкій поручикъ повелъ роту на штурмъ прямо подъ огонь и, весь преобразившись, твердо пригрозилъ, что убьетъ каждаго, кто дрогнетъ въ рядахъ. И теперь еще, порою, вставало въ его памяти это страшное въ своей твердой лаконичности: "Смирно!.. Впередъ!..".
   Послѣ полудня, сидя съ дочерьми въ столовой, худая, желчная генеральша нервно пила свой утренній кофе, то и дѣло съ нетерпѣніемъ поглядывая на дверь. Мими и Зизи, обѣ приглаженныя, затянутыя въ легкія утреннія платья, сшитыя у хорошей модистки, молча переглядывались, какъ бы репетируя про себя свои роли, предназначенныя и преподанныя каждой еще съ утра, пока онѣ дѣлали туалетъ. Генеральша любила все разсчитывать тонко, детально и обстоятельно, требовала всегда точности въ исполненіи своихъ плановъ и, конечно, имѣла полное основаніе гордиться выдержкой и ласковостью своихъ двадцатилѣтнихъ "дѣвочекъ". Обѣ были выдрессированы для жизненной сцены какъ нельзя лучше, у каждой все было разсчитано до послѣдняго слова и жеста, и если, по заданной роли, у Мими, напримѣръ, мигрень разыгрывалась слишкомъ сильно, а Зизи болѣе, чѣмъ полагалось, налегала на слезы, -- chère maman стоило только бросить мимолетный взглядъ, чтобы обѣихъ вернуть къ нормѣ. Модныя картинки снаружи, -- немного томныя, немного наивныя, -- внутри обѣ содержали обильнѣйшій запасъ всего необходимаго для "гостиной дамы", этой чисто отечественной смѣси чего-то въ родѣ Миньоны, бальзаковской женщины и госпожи Коробочки, -- начиная съ умѣнья надувать чисто по-дѣтски губки вплоть до исключительной способности заботиться о хорошихъ кушахъ для супруга и всякими способами, не брезгая ничѣмъ, поднимать его по скользкой лѣстницѣ повышеній. Генеральша взглядывала на нихъ сегодня не разъ и всегда оставалась довольной. Чистенькія, умытыя, совсѣмъ цвѣтущія, -- все какъ слѣдуетъ.-- Мими! подними немного кружева изъ-подъ лифа, -- такъ! Зизи, у тебя не жметъ ли подмышками? Нѣтъ? Отлично!.. пригладь немного чолку, -- слишкомъ взбито! Она слегка вздохнула довольно грустнымъ вздохомъ матери слишкомъ взрослыхъ невѣстъ и еще нетерпѣливѣе стала поглядывать на дверь. На ея губахъ заиграла тонкая и довольно злая улыбка. Эта медленность, несомнѣнно, обусловлена пріѣздомъ "какой-то" и всею утреннею сценой, о чемъ ей уже доложила горничная Паша. Тѣмъ лучше, -- она скорѣе добьется своего! Несомнѣнно, тутъ есть что-нибудь такое, чѣмъ можно воспользоваться! Тонкій, подозрительный и довольно изворотливый умъ какъ будто угадывалъ гораздо больше, чѣмъ зналъ, напряженная память ловила въ то же время какіе-то смутные намеки въ воспоминаніяхъ. Petits pêchèrs, можетъ быть, -- ну, и на руку... Впрочемъ, генеральша не особенно и безпокоилась, заранѣе увѣренная, что все будетъ такъ, какъ она захочетъ. Она уже привыкла, и полупрезрительная улыбочка говорила это ясно. Генералъ, какъ всегда, накричитъ, заупрямится, встанетъ на дыбы но... но... въ концѣ концовъ... Ахъ, онъ такой... brut...
   -- Ah, le voila... cher papa... дорогой папа!
   И Мими, и Зизи завертѣлись, загородивъ генералу дорогу и подставляя ему свои лбы и щечки.
   -- Maman такъ ждала и мы тоже!.. У насъ есть что-то очень хорошее... ахъ, такое хорошее... такое хорошее...
   Онѣ начали предначертанную роль и по-дѣтски весело трепали ручками въ воздухѣ. Генералъ подошелъ къ женѣ, не глядя прикоснулся къ ея рукѣ, при чемъ та окинула его зорко пытливымъ взглядомъ, и, не садясь, повернулся.
   -- Что именно?-- спросилъ онъ дѣланно беззаботнымъ тономъ.-- Не безпокойтесь, не безпокойтесь, я не хочу кофе!.. Что же такое?
   -- Мими выходитъ замужъ!-- сказала торжественно Зизи.
   -- Да, я выхожу замужъ... On m'а fait la declaration...
   -- Ахъ, онъ такой хорошій... такъ онъ влюбленъ въ Мими!.. И у него отличный position!.. Онъ причисленъ къ министерству и теперь на виду... Вы знаете... Владиславъ Станиславовичъ Пуцковскій...
   Генералъ ядовито улыбнулся глазами.
   -- Изъ иновѣрцевъ?
   -- Ахъ, но онъ хоть сейчасъ готовъ возсоединиться.... Для Мими онъ все!
   -- И ему такъ нравится наша saint église orthodoxe!-- вставила Мими.
   -- Вотъ какъ! Что жъ, въ добрую пору!-- Генералъ поморщился. Пуцковскій... Пуцковской... кажется, что-то такое помню... Ахъ, да! не былъ ли онъ замѣшанъ въ эту скандальную, воровскую исторію въ N? Такъ, такъ... подъ судомъ, должно быть...
   Генеральша вскипѣла; она не могла выносить дольше: генералъ былъ сегодня какой-то необычный. Въ особенности ее раздражалъ этотъ тонъ.
   -- Но, вѣдь, его оклеветали, mon chéri.. Мало ли чего не говорятъ про каждаго! У него есть оправдательные документы... Онъ совсѣмъ comme il faut и очень способный... Суда никакого не будетъ, -- я это навѣрное знаю...
   -- Да, да, мама навѣрное знаетъ! -- въ унисонъ подхватили сестры.-- Но вы, папа, непремѣнно должны исполнить одну нашу просьбу, непремѣнно... Отъ этого зависитъ счастье.
   -- Мое счастье!-- И Зизи обхватила его шею своими бѣлыми ручками.
   Генералъ насторожился.
   -- Что же такое?
   -- Видите ли, видите ли...-- говорили въ унисонъ сестры, перемигнувшись съ генеральшей и получивъ одобрительный знакъ.-- Онъ "причисленный" и ему нужно мѣсто. Теперь есть хорошая вакансія... ахъ, очень хорошая, лучше желать нельзя... Но... но... безъ протекціи... и при этой клеветѣ... Ахъ, милый папа, напишите князю!
   Генералъ выпрямился, складка между бровей стала явственнѣе.
   -- Я не напишу, пока господинъ Пуповскій... Пукинскій...-- пока этотъ женихъ твой, Мими, не будетъ оправданъ судомъ.
   -- Но суда не будетъ, mon chèr!-- вставила мягко генеральша, хотя ея щеки багровѣли, а въ глазахъ зажглись огоньки.-- Я слышала отъ графа... дѣло кончится такъ... безъ шума...
   -- Тѣмъ хуже для него... Ему бы слѣдовало просить суда, требовать, чтобы снять съ себя это позорное обвиненіе.
   -- Ахъ, mon cher, и кого теперь не обвиняютъ?.. Вамъ стоитъ написать только одно слово...
   -- Поэтому-то я не могу написать... Вы позволите?-- Генералъ закурилъ и запыхтѣлъ сигарой.-- Я никогда не хлопоталъ за воровъ, никогда не выдвигалъ воровъ...-- онъ отчеканивалъ каждое слово, -- и никогда не буду... Государство -- не ресторанъ для обжорливыхъ проходимцевъ...
   Генералъ утопалъ въ облакахъ дыма. У Мими началась мигрень, Зизи сложила ручки и горько плакала, генеральша была внѣ себя... Правда, она и разсчитывала на нѣкоторое упорство въ началѣ, но ее выводилъ изъ себя и, вмѣстѣ съ тѣмъ, смущалъ этотъ странный, совсѣмъ необычный тонъ: генералъ совсѣмъ не волновался, не горячился, не кричалъ, а держалъ себя какъ-то возмутительно спокойно. Нужно было сдерживаться и держаться насторожѣ.
   -- Но, вѣдь, -- повторяю вамъ, -- это клевета, mon cher!
   -- Пусть оправдается!.. Хочетъ, -- я могу помочь ему добиться суда...
   Мими застонала, Зизи разрыдалась навзрыдъ. Генеральша обратилась къ нимъ точно къ маленькимъ:
   -- Бѣдныя дѣвочки, перестаньте!.. Успокойтесь, mes chères!.. Папа только такъ, -- онъ передумаетъ!.. Правда, вѣдь вы не захотите разбивать счастье своихъ... своихъ...
   -- Падчерицъ!-- подхватилъ генералъ, пуская новыя облака дыма.-- Конечно нѣтъ... Ничьего счастья разбивать не хочу... Но какое же это счастье, -- опозоренный женихъ? Признаться, я противъ этого брака и очень радъ, что Мими -- не моя дочь... Имѣть въ родствѣ...
   Это было слишкомъ... "Падчерица", "не дочь", -- генералъ, кажется, всегда избѣгалъ такъ выражаться. Онъ былъ слишкомъ мягокъ и деликатенъ для этого. Въ генеральшѣ поднялось озлобленіе властной натуры, когда подчинявшійся всегда вдругъ проявитъ свою самостоятельность... Нуженъ былъ ударъ...
   -- Ахъ, вы разстроили дѣтей!-- перебила она его, и голосъ ея дрожалъ, а глаза сверкали, -- бѣдныхъ дѣтей, которыя такъ нетерпѣливо спѣшили подѣлиться съ вами своимъ счастьемъ! Удивительная жестокость!.. Впрочемъ, вы сами сегодня разстроены, mon cher... да это видно, -- ну теперь понятно. Дѣти, дѣти, милыя дѣвочки, не плачьте,-- папа самъ разстроенъ!.. Что съ вами, скажите мнѣ?.. Я слышала о пріѣздѣ какой-то прехорошенькой блондинки.., да?.. Слезы... болѣзнь... докторъ... Кто это?
   Генералъ совершенно спокойно потянулъ сигару.
   -- Очень близкая мнѣ дѣвушка, сирота... дочь стараго полкового товарища.
   Генеральша улыбнулась и пытливо взглянула на мужа. Тотъ сѣлъ наконецъ.
   -- Вотъ какъ! Я никогда не слышала... Впрочемъ, дочь стараго товарища... Что жъ, если она больна, ей нуженъ уходъ. Гдѣ она, у васъ... на вашей постели, да? О, ей, вѣрно, неудобно тамъ,-- лучше сюда, къ намъ. Мими и Зизи могутъ ухаживать.
   -- Я съ радостью!-- застонала Мими, прижимая съ страдальческимъ видомъ къ виску свою ручку.-- Ахъ!.. Я съ радостью! Ахъ!
   -- Съ восторгомъ!-- всхлипнула Зизи.
   -- Видите, какія онѣ у меня добрыя!-- подхватила генеральша.-- Отчего же вы не хотите?.. Докторъ не велѣлъ? сказалъ, не безпокоить?.. Да?.. Жаль... Ну, пока, пока... А propos: слышали вы исторію съ родственницей графа X?
   Ея глаза блеснули и уставились въ мужа. Тотъ покачалъ головой, не вынимая сигары.
   -- Нѣтъ? Вся столица объ этомъ говорила... Прекурьезная исторія. Все родственница и родственница, дальняя какая-то... И вдругъ, представьте себѣ, оказалось -- дочь! Imaginez vous! Родная дочь!.. Un pêché молодости... Вы понимаете?
   Генералъ откинулся въ креслѣ, вынулъ сигару и молча посмотрѣлъ на жену. Та поймала этотъ взглядъ и сразу съежилась... до того съежилась, что Мими забыла о мигрени, Зизи о слезахъ, и обѣ уставились удивленныя на мать. Такой взглядъ она встрѣтила только разъ въ жизни, всего одинъ разъ, давно, очень давно, когда генералъ нечаянно засталъ ее въ липовой аллеѣ подъ руку съ французомъ гувернеромъ сосѣдей... Тогда, ахъ, тогда... Она и до сего дня не могла забыть.
   -- Мими! тебѣ бы прилечь... сказалъ генералъ спокойно, не мѣняя позы, -- а ты, Зизи, погуляй... Право!
   Онъ остался одинъ на одинъ съ женой. Та сидѣла пришибленная, въ настроеніи охотника, пропуделявшаго по дичи. Приходилось, какъ будто, убѣдиться, что она все-таки, несмотря на весь свой умъ и наблюдательность, плохо изучила и знала мужа. Онъ деликатенъ, мягокъ, очень мягокъ, но... но... Тотъ всталъ, прошелся, раздвинулъ полы кителя, заложилъ руки въ карманы и остановился въ упоръ передъ нею.
   -- Скажите прямо, чего вамъ нужно?
   Она растерялась немного, не подготовленная къ вопросу, поставленному такъ рѣзко.
   -- Я не понимаю...
   Генералъ посмотрѣлъ ей въ глаза.
   -- Вы отлично понимаете! Довольно играть комедію! Я спрашиваю: зачѣмъ вы пріѣхали? Расходясь, у насъ было условіе, что я буду вамъ выплачивать по шести тысячъ, съ тѣмъ, чтобы вы сюда не заглядывали... Платить такую сумму мнѣ очень трудно, но я, кажется, плачу всегда аккуратно, -- каждое первое число вы получаете пятьсотъ рублей... Такъ? Хорошо!.. Два раза вы уже нарушали это условіе, -- оба раза, чтобы принудить меня выдать вамъ еще денегъ, и очень большихъ денегъ... Объявляю вамъ, что мнѣ это ужъ надоѣло, довольно, -- слышите?-- довольно! Зачѣмъ же вы теперь нагрянули?... Ваши дѣвочки хотѣли подѣлиться со мной своимъ счастьемъ, а?-- улыбнулся онъ.-- Или вы хотите отказаться отъ условія и остаться здѣсь? Что жъ, извольте, извольте!...
   Онъ стоялъ предъ нею, заложивъ руки въ карманы, и ждалъ отвѣта, не сводя глазъ. Генеральша струхнула, -- ей нужно было выцарапать хоть что-нибудь... Она, дѣйствительно, кажется, слишкомъ ужъ разсчитывала на его всегдашнюю мягкость... Помѣриться, впрочемъ, можно будетъ еще впослѣдствіи... Несомнѣнно...
   -- Я думаю, вы поймете... Вы слышали: Мими сдѣлали предложеніе. Не могу же я отдать ее въ одной рубашкѣ...
   Генералъ помолчалъ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ.
   -- Хорошо... Я дамъ вамъ еще тысячу рублей, но... честное слово, въ послѣдній разъ... Не вѣрите? Вотъ этимъ крестомъ клянусь, -- генералъ притронулся къ георгіевскому кресту, -- этимъ крестомъ, который добывается только честно пролитою кровью!
   Генеральша совсѣмъ пожелтѣла.
   -- Но ему нужно мѣсто... Поймите сами, -- Мими уже двадцать шесть лѣтъ... Если онъ не получитъ, этотъ бракъ не можетъ состояться.
   -- Тѣмъ лучше для нея... Я могу помочь этому господину только добиться суда и, если хочетъ, пожалуй, военнаго, даже полевого... Идетъ?.. нѣтъ?.. Какъ хотите?.. Итакъ, дамъ вамъ въ послѣдній разъ тысячу рублей, но съ тѣмъ, чтобы вы, -- генералъ посмотрѣлъ на часы и сдвинулъ брови, -- чтобы вы уѣхали отсюда сегодня же въ семь часовъ -- слышите?-- только съ тѣмъ.
   -- Вотъ что!...
   Генеральша вспыхнула. Казалось, это было слишкомъ для такого... такого... brut...
   -- А если я не уѣду?
   -- Если не уѣдете, уѣду я...-- спокойно продолжалъ генералъ.-- Сегодня въ семь часовъ... Вы останетесь въ этомъ домѣ; управляющій, -- вы знаете его, -- будетъ отпускать вамъ все необходимое на троихъ, не считая горничной. Въ вашемъ распоряженіи будетъ экипажъ и пара сѣрыхъ. Кромѣ того... кромѣ того... я прикажу выдавать вамъ ежемѣсячно рублей пятьдесятъ... И затѣмъ... наше прежнее условіе уничтожено.
   Онъ ждалъ, спокойно играя жетономъ часовой цѣпочки, и встрѣтилъ самый убійственный, самый озлобленный взглядъ. Этотъ взглядъ подсказалъ ему побѣду.
   -- Итакъ?
   -- Что жъ "итакъ"?.. Я, конечно, вынуждена принять ваши милыя условія. Не могу же я запереть дѣтей въ этой трущобѣ!-- говорила она, захлебываясь отъ гнѣва и сверкая глазами.-- Вы это сами отлично понимаете. Но... но...-- ея черты все больше и больше искажались гнѣвомъ, -- но... это, признаюсь, что-то новое... Странно, тутъ есть какая-то подкладка... Ужъ нѣтъ ли тутъ связи съ пріѣздомъ этой интересной блондинки и всей этой утренней комедіей? Ха, ха, ха!.. Романическая деревенская идиллія... очень мило... Что жъ, mon cher, вы еще, кажется, годитесь въ герои!.. Но... но... помните, mon chèr, -- захлебывалась она, совсѣмъ потерявъ голову отъ хлынувшаго черезъ край бѣшенства, -- помните, я не по-з-волю... я не допущу вторженія... въ... семью... Я найду...-- сыпала генеральша словами, сама не зная что.
   -- Въ семью?-- подчеркнулъ генералъ, и густые усы его замѣтно дрогнули.-- Въ семью?..
   Но та была уже внѣ себя и во что бы то ни стало ей нужно было выговориться, -- будь что будетъ!
   -- Да... да... не щурьте глаза, -- я не пуглива... Въ семью! По закону, вы мой мужъ, а я жена! Есть адвокаты... есть судъ!.. По-настоящему, вы должны были бы дать Мими домъ въ Москвѣ, -- онъ вамъ все равно не нуженъ, -- а не какую-нибудь тысячу... Для кого вы его бережете?-- вздохнула генеральша легко, что, наконецъ, выговорила затаенное желаніе.-- У васъ только боковые наслѣдники!.. Или на благотворенія? Очень нужно!.. Ха, ха, ха!.. А можетъ быть какая-нибудь блондинка? Хорошіе будутъ толки, когда въ Петербургѣ узнаютъ про эту одну тысячу...
   Генералъ вдругъ повернулся къ звонку и позвонилъ. Его усы дрожали. Жена остановилась и съ удивленіемъ смотрѣла, тревожно ища объясненія.
   -- Что это еще?
   Въ дверяхъ показался Яковъ.
   -- Я приказалъ, чтобы къ поѣзду были готовы кареты и подводы... Передано приказаніе?
   -- Такъ точно.
   -- Хорошо. Иди!-- И генералъ самъ вернулся.
   -- Постойте... постойте... Я уѣду!-- зашипѣла генеральша.-- Но я требую... вы должны сказать мнѣ, слышите?
   Онъ повернулся на ходу.
   -- Кто эта... эта блондинка?-- шипѣла генеральша, пылая гнѣвомъ.
   -- Я сказалъ, сударыня, все, что вамъ нужно знать... Дальше какъ хотите. Прощайте!
   Онъ вышелъ ровно, спокойно, медленнымъ, твердымъ шагомъ, но, войдя къ себѣ, какъ безсильный повалился на диванъ.
   -- О, Господи!..
   Вѣрный Яковъ былъ уже тутъ. Онъ налилъ въ руки эѳира и бережно, любовно, какъ няня, смачивалъ сѣдую голову генерала, прижимая ладонь, не говоря ни слова...
   -- Виски, Яковъ... виски, другъ мой!.. О Господи!
   Позднимъ вечеромъ генералъ ходилъ нервно изъ угла въ уголъ. Окрѣпшая, пріободрившаяся Таня напряженно слушала его взволнованную рѣчь и, лежа, молча слѣдила за нимъ любящимъ, полнымъ участія и жалости взглядомъ. Тихій миръ слеталъ на нее отъ этой рѣчи и все больше и больше охватывалъ ея душу мягкимъ, нѣжащимъ тепломъ. Она сладко, по-дѣтски, вытянулась подъ одѣяломъ и заложила ручки за голову. Одинокая свѣча, прикрытая плотнымъ абажуромъ, тускло освѣщала большую комнату. Темно-сѣрыя тѣни безшумно и плавно двигались по потолку и полу отъ бродившей фигуры генерала. Въ открытое окно притекалъ волною смѣшанный запахъ жасмина и сирени.
   -- Я отдалъ бы все, что имѣю, чтобы назвать тебя громко, передъ всѣми, своею родною дочерью, какъ и твою покойную мать -- своею женой!... Все отдалъ бы, Таня!-- взволнованно говорилъ онъ, и голосъ его звучалъ самою искреннею, самою горячею скорбью.-- И не умри покойница, мнѣ, можетъ быть, и удалось бы устроить этотъ бракъ... Ну, отдалъ бы женѣ "Рощино", отдалъ бы домъ въ Москвѣ... какъ-нибудь это устроилось бы... На пенсіонъ за мои раны вы были бы все-таки сыты и одѣты... Наконецъ, я и служилъ бы еще ради васъ... Но... Богъ судилъ иначе, Таня: она жила только годъ и тебѣ отдала свою жизнь.
   Генералъ вздохнулъ, какъ вздыхаютъ отъ сдерживаемой черезъ силу боли.
   -- Ну, -- продолжалъ онъ послѣ небольшой паузы, все такъ же шагая,-- мнѣ оставалось сдѣлать то, что я и сдѣлалъ: я отдалъ тебя на воспитаніе Аркановой, -- прекрасной женщинѣ и большой подругѣ твоей матери, -- а самому назваться дядей. Когда она тоже умерла, я помѣстилъ тебя къ этимъ... этимъ... Я обезпечилъ тебя всѣмъ, чѣмъ могъ... Въ банкѣ у тебя лежатъ деньги твоей матери и мои, всего пятьдесятъ тысячъ. Я устрою такъ, что и "Рощино" будетъ твое, -- я выдамъ тебѣ обязательство на сумму гораздо большую, чѣмъ его стоимость. Совѣсть моя будетъ покойна, потому что ты, -- единственное близкое и дорогое мнѣ существо, самая естественная наслѣдница... Моя жена? Мы болѣе чѣмъ чужіе другъ другу люди... впрочемъ, и ей оставлю я кое-что послѣ себя, Богъ съ ней, пусть не проклинаетъ!.. Мы сошлись, какъ сходятся очень многіе, -- глупо и скверно. Съ моей стороны это было безразсудное, слѣпое увлеченіе послѣ долгой бивачной жизни; съ ея... съ ея... гадкій, гнусный расчетъ, отчасти извиняемый затруднительнымъ положеніемъ женщины, обременной къ тому же дѣтьми! Я былъ молодой офицеръ, совсѣмъ не знавшій жизни, довольно богатый и видный женихъ, она -- красивая вдова и опытная кокетка... Ну, и вышло, что должно было выйти! Мы разошлись безъ драмъ, безъ потрясеній, такими же чуждыми другъ другу, какъ и сходились, устроивъ полюбовную сдѣлку, благо у насъ не было дѣтей... Впрочемъ, и тѣ, если бъ они были, врядъ ли меня обвинили бы. Ну, да это другой вопросъ... Единственная женщина, которую я дѣйствительно люблю... любилъ, какъ долженъ любить мужъ: безраздѣльно, цѣльно, всею душой, всѣми помыслами!-- была твоя покойная мать, Таня!
   Онъ остановился, задыхаясь, и быстрымъ нервнымъ движеніемъ поднесъ руку къ виску. Шрамъ отъ сабельнаго удара побагровѣлъ и явственно выступилъ краснымъ рубцомъ на лбу, сѣдые усы дрожали. Точно пришибленный нахлынувшимъ чувствомъ, онъ подсѣлъ къ Танѣ на край кровати. У Тани дрожали слезинки.
   -- Это была святая женщина, одна изъ тѣхъ, что проходятъ по землѣ какимъ-то свѣтлымъ призракомъ. Тебѣ сказали правду, -- она учила моихъ падчерицъ, жила у насъ гувернанткой... пока... пока... не узнала, что я люблю ее. Тогда она ушла, гордая, честная, не выносившая никакой фальши. Она долго боролась, но... но... пожалѣла меня... Постой!
   Онъ вскочилъ, быстрыми шагами подошелъ къ стоявшей въ углу конторкѣ, отворилъ и нажалъ пружину потайного ящика.
   -- Вотъ ея портретъ, Таня. Посмотри на нее!-- сказалъ онъ, садясь къ ней снова.-- Вотъ твои глаза, твой носъ, твои губы, видишь, -- ты и фигурой вся въ нее... Свѣчу? Хорошо!-- и онъ снялъ абажуръ и поднесъ свѣчу.-- Видишь?.. Это твоя мать и моя... моя дѣйствительная жена! Вотъ это ея браслетъ...-- говорилъ онъ тихимъ, задыхающимся шопотомъ.-- Носи его, дай ручку, теперь я отдаю его тебѣ. А это ея крестикъ... подними головку!.. такъ!.. я тебѣ его надѣну!
   У Тани катились по щекамъ тихія, теплыя слезы. Она подняла головку, и генералъ дрожавшими руками надѣвалъ ей простой золотой крестикъ на черной бархатной тесьмѣ.
   -- Носи его, милая... Если она и согрѣшила тѣмъ, что пожалѣла меня, она знала, что я былъ близокъ къ... былъ близокъ къ дурному поступку, -- я упрошу Бога сложить этотъ грѣхъ всецѣло на мою душу... Я не могъ жить безъ нея... Я умолялъ, настаивалъ, я грозилъ своей жизнью, и ея грѣхъ -- это моя вина! Пусть проститъ мнѣ святая душа покойницы!-- перекрестился генералъ.-- И ты меня прости, Таня, не вини за то, что испытала уже, что придется еще испытать, можетъ быть... Прости, дитя, не вини... отца...
   Онъ наклонился къ ней и смотрѣлъ на нее влажными глазами, съ рѣсницами, на которыхъ дрожали двѣ крупныя слезы. Таня порывисто поднялась и обняла его шею руками.
   -- Отецъ... отецъ... отецъ!-- впервые шептали ея уста это слово.-- Никогда, никогда!..
   И, прильнувъ къ нему мокрымъ отъ слезъ личикомъ, вся согрѣтая тепломъ, она сладко вздохнула, полная какого-то безсознательнаго счастья.
   

VI.
Гора съ горою.

   -- Пусть меня растерзаютъ всѣ турецкіе черти съ самимъ Магометомъ во главѣ, если я двинусь хоть на шагъ отсюда!.. Нѣтъ, слуга покорный!.. довольно этого подражанія козамъ!.. Цѣлыя сутки изодня въ день карабкаться по такимъ крутизнамъ! Да не думаютъ ли они, что у меня ноги горной козы или легкость горнаго духа? Какъ бы не такъ! Къ тому же ни козы, ни духи не носятъ этихъ проклятыхъ сапогъ, которыми я имѣлъ одинаковую глупость съ вами, мой другъ, запастись въ Рагузѣ... Если горные духи нуждаются въ обуви, они носятъ, вѣроятно, такую же мягкую кожаную дрянь, совсѣмъ для насъ непривычную, какъ и этотъ черноглазый дьяволъ Петко, который вмѣстѣ съ другими юнаками такъ сладострастно заглядывается на наше оружіе... Понимаю и эти взгляды, и вашъ не совсѣмъ юнацкій трепетъ, мой другъ!.. Увѣренъ, что въ своей вертеровской душѣ, упитанной самыми сантиментальными бутербродами, вы сожалѣете теперь о покинутомъ очагѣ, о какой-нибудь непремѣнно зеленой Wiese, о какихъ-нибудь непремѣнно голубыхъ, до тошноты глупо-сладкихъ глазахъ и проклинаете руку, промѣнявшую микроскопъ на винчестеръ... Понимаю, ибо самъ испытываю почти то же, хотя очень мало ѣлъ бутербродовъ,-понимаете вы это русское: "въ су-хо-мятку"? Нѣтъ? ну, и не понимайте -- не стоитъ! Не имѣю очага и не имѣю въ запасѣ никакихъ голубы.чъ глазъ. Признаюсь, положеніе, въ которомъ очутились мы оба, вы -- культурнѣйшій бутонъ культуры, и я -- отпрыскъ полярнаго медвѣдя, дѣйствительно, и смѣшно, и глупо, Сантиментально явиться на помощь и очутиться въ положеніи совсѣмъ ненужнаго балласта для этихъ юнаковъ, которые, навѣрное, посылаютъ насъ ко всѣмъ чертямъ, зарятся на великолѣпные винчестеры и съ восторгомъ встрѣтили бы мѣткій турецкій выстрѣлъ, который отдалъ бы имъ завидное оружіе этихъ непрошенныхъ добровольныхъ помощниковъ! Вы думаете, что они и сами не прочь какъ-нибудь этакъ... невзначай... при случаѣ... ради патроновъ и винчестеровъ?.. Ну, что жъ, очень можетъ быть, хотя вы вообще настроены мрачно, Гербертъ, и все окрашиваете такимъ настроеніемъ, какъ Гретхенъ, когда та кое-что потеряетъ... Впрочемъ, очень можетъ быть, и по-своему, чортъ побери!-- они, ей Богу, будутъ правы! Вѣдь мы для нихъ чистѣйшій балластъ съ нашимъ неумѣньемъ цѣпляться и карабкаться по горамъ, съ нашей невыносливостью и вашимъ постояннымъ чиханьемъ, когда вся эта война заключается, главнымъ образомъ, въ этомъ и въ соблюденіи тишины. Вотъ, вы опять чихнули, -- экій у васъ въ самомъ дѣлѣ насморкъ отъ утреннихъ тумановъ! Ну, и кой чортъ несло васъ въ это горное возстаніе съ такимъ меланхолическимъ носомъ? Еще!.. Тише, Гербертъ, -- ей Богу, вы привлечете вниманіе турокъ!-- не забудьте, что съ арнаутскими отрядами шутки плохи, -- эти дьяволы не уступаютъ нашимъ юнакамъ... Преподлое, чортъ возьми, положеніе!.. Однако, юнаки разставляютъ, кажется, часовыхъ, -- смотрите, Гербертъ, смотрите! Значитъ, мы не двигаемся и, наконецъ, отдохнемъ въ волю!.. О, наслажденіе!.. Гербертъ, самое розовое сердце на свѣтѣ, воплощенный звукъ томной мандолины, Гербертъ, забудьте свой насморкъ и радуйтесь! Слушайте!.. да встряхнитесь же, чортъ возьми! У меня есть еще двѣ галеты, -- слышите?..
   Но даже заманчивая перспектива съѣсть кусокъ галеты, предложенной ему воспрянувшимъ Сергѣемъ, на лицо котораго и годы, и густая черная борода, и лишенія послѣднихъ дней наложили теперь печать суровой мужественности, не могли разогнать хмураго настроенія уставшаго, слегка лихорадившаго Герберта. Уроженецъ южной Баваріи, нѣжный, хотя и крѣпышъ на видъ, онъ совсѣмъ не выносилъ условій этой горной драки, въ которую затянули его и доброе, отзывчивое сердце, и хорошіе стихи, и газетныя извѣстія о жестокостяхъ турокъ. Въ небольшомъ отрядѣ возставшихъ, -- людей ему совершенно чуждыхъ и по языку, и по нравамъ, -- онъ, дѣйствительно, проклиналъ себя съ перваго дня, и случайная встрѣча тутъ же съ Сергѣемъ явилась для него самымъ цѣннымъ кладомъ. Тотъ говорилъ какъ нѣмецъ, понималъ его, помогалъ чѣмъ и какъ могъ, ободрялъ, и Гербертъ привязался къ нему, какъ къ родному брату. Онъ отдалъ ему даже письмо къ матери и кое-какія вещи, на случай, если бы турецкая пуля сразила его раньше, чѣмъ ему удастся выбраться. Впрочемъ, до сихъ поръ дѣло шло для него благополучно: отрядъ отступалъ горами, приближаясь къ границѣ, а въ перестрѣлкахъ, которыми ограничивались пока обѣ стороны, ему приходилось ловить только тупые звуки, съ какими свинцовыя пули расплющиваются о камень.
   -- Удивляюсь я этой дикой способности шутить при самыхъ серьезныхъ обстоятельствахъ и приходить въ восторгъ по глупѣйшему поводу!-- раздражительно говорилъ Гербертъ, дергая плечами.-- Мнѣ не до смѣха... Хоть бы турки, -- провались они!-- нагрянули, что ли! Удивительная, право, парадоксальность натуры!..
   -- Заговорили уже? Ну, слава Аллаху! Значитъ, сейчасъ и конецъ сплину!-- шутилъ, смѣясь, Сергѣй.-- Парадоксальность натуры? Ха, ха, ха! Какъ же быть иначе, когда я самъ чистѣйшій парадоксъ, мой милѣйшій Вертеръ? Судите сами: человѣкъ, выброшенный обстоятельствами за бортъ и потому, волей-неволей, принужденный хвататься за борты чужихъ лодокъ, хотя въ каждой онъ чувствуетъ себя чужимъ... Разъ!.. Врачъ, который ни аза не вѣритъ въ свою медицину и потому никогда не будетъ лѣчить даже насморка... Два! Музыкантъ, который такъ страстно любитъ свою музыку, что никакъ не рѣшается выступить въ концертѣ, несмотря на всѣ комплименты нашихъ свѣтилъ... Три! Хотите еще -- четыре?
   -- Будетъ! Нѣтъ, нѣтъ! Легкое отношеніе ко всему, какъ и парадоксальность, это ваша національная черта!..
   -- Ага! значитъ пришли въ себя!.. Какъ только нѣмецъ приходитъ въ самочувствіе, онъ непремѣнно затрагиваетъ чужія національныя черты.
   -- Это ваша національная черта!
   -- Другъ мой, Гербертъ! да вѣдь мы вовсе и не нація!
   -- А что жъ вы такое?
   -- Мы? Мы земледѣльцы... Bauern!..
   -- Опять парадоксъ!
   Гербертъ даже сплюнулъ съ досады.
   -- Другъ мой, не плюйте! Это вовсе не культурная привычка, которую вы пріобрѣли отъ сѣвернаго варвара... Каюсь, очень дурная привычка, и за нее вамъ намылитъ голову ваша Liebchen!.. А все-таки повторяю вамъ: мы не нація... Спросите любого изъ своихъ компатріотовъ: кто онъ? Вы непремѣнно услышите: баварецъ! Поѣзжайте въ Пруссію -- пруссакъ... Во Францію -- французъ...
   -- Ау васъ?-- съ недовѣріемъ перебилъ Гербертъ.
   -- Ау насъ вы услышите въ громадномъ большинствѣ и во всѣхъ углахъ: -- мы крестьяне.
   Гербертъ передернулъ плечами.
   -- Не удивляйтесь и не приходите въ гнѣвъ. Я вамъ уже говорилъ, чтобы вы не касались сѣверныхъ варваровъ, потому что изъ этого ничего путнаго не выйдетъ... Для культурной головы это твердый орѣшекъ... Пока вы не поймете, что такое "планида" и "авось", и еще другіе символы, вы ничего не поймете... Давайте лучше жевать галеты, на этомъ мы легко сойдемся... Желудокъ и зубы, дружище, -- самое космополитическое явленіе.
   Стояло утро, и восточные склоны горъ уже багровѣли всѣми тонами отъ легко-оранжеваго до краснаго, какъ кровь. Въ иныхъ мѣстахъ, гдѣ скала только склонялась къ востоку, могло казаться, что чья-то невидимая рука наводитъ красный фонарь на темный, сѣрый камень. Изгибы, уступы, щели не казались уже черными пятнами, а довольно ясно сѣрѣли, опредѣленно выступая своими очертаніями. Тѣневыя стороны утопали въ голубоватыхъ тонахъ и казались затянутыми какимъ-то очень прозрачнымъ флеромъ, рѣдѣвшимъ все больше и больше. Даль, насколько она открывалась, походившая на цѣлый рядъ громадныхъ неподвижныхъ волнъ, окрашенныхъ во всевозможные тоны, выступала свѣтло и ясно. Вверху было совсѣмъ свѣтло, -- слегка сѣроватая еще лазурь уже дышала свѣтомъ. Внизу все было заткано туманомъ и тѣнью. Долъ клубился, и легкіе совсѣмъ дымовые клубы ползли и тянулись кверху, какъ будто тамъ, внизу, стало уже тѣсно...
   Вдругъ, съ одного изъ далекихъ противоположныхъ тѣневыхъ склоновъ быстро вынырнула клубистая бѣловатая струйка гуще и ярче тумана. Сейчасъ же что-то хлопнуло въ тихомъ воздухѣ, точно вблизи изъ большой бутылки вырвало пробку, и грузно шлепнулось о глухой камень... Затѣмъ еще такая струйка, еще и еще, а съ ними и тѣ же звуки... Сергѣй схватилъ свой винчестеръ, выстрѣлилъ по направленію вырывавшихся дымовыхъ струекъ и услышалъ, какъ съ боковъ шуршалъ щебень и вереекъ подъ ложившимися людьми... Молчаливая до сихъ поръ скала, залитая красноватымъ свѣтомъ утра, вдругъ разразилась цѣлымъ залпомъ по длинной извилистой линіи...
   -- Хорошо, хорошо, Гербертъ!.. такъ!-- говорилъ Сергѣй.-- Только вы ужъ очень горячитесь и не жалѣете патроновъ, хотя всѣ наши выстрѣлы, кажется, не опаснѣе простыхъ салютовъ для этихъ дьяволовъ, такъ хорошо прикрытыхъ... Однако, нѣтъ, чортъ возьми!.. Смотрите!.. Тотъ флангъ начинаетъ рѣдѣть и уставать!.. Ага!.. Ловко!.. Цѣльтесь правѣе!.. туда, Гербертъ, туда! И слушайте, -- нельзя такъ высовываться!
   Горячая перестрѣлка между двумя громадными скалами, раздѣленными широкою долиной, продолжалась и росла. Что дѣлалось тамъ, внизу, въ этой долинѣ, нельзя было видѣть, конечно, за туманомъ и дымомъ выстрѣловъ. Вѣроятно, горные зайцы и лисицы притаились, дрожа, въ своихъ норахъ и насторожили въ трепетѣ ушки. Какая-то птица имѣла смѣлость, а можетъ быть и страхъ, сняться и грузно пролетѣть долину. Сергѣй совсѣмъ беззаботно стрѣлялъ и не переставалъ шутить, удерживая пылъ своего друга, ничего не ожидая, не тревожась, такъ что рѣзкій крикъ снизу, не то гортанный, не то хриплый, заставилъ его вздрогнуть. Такъ выкрикиваютъ только сигналъ тревоги.
   -- Эге, Гербертъ, -- шутки плохи!.. Надѣньте-ка штыкъ! Да кинжалъ, Гербертъ, кинжалъ!..
   Онъ не договорилъ, какъ мимо пробѣжали уже люди съ ятаганами въ рукахъ и зубахъ. Нужно было спѣшить, чтобы не дать взобраться арнаутамъ на площадку и встрѣтить ихъ на отлогости. Горная тактика знаетъ, что сбрасывать легче, чѣмъ поднимать... Близко уже шла возня, слышалась свалка и бѣшеный, хриплый крикъ, сквозь который прорывался холодный лязгъ желѣза. Все это неудержимо влекло къ себѣ, и оба друга кинулись, очертя голову, внизъ... Крикъ и лязгъ растягивались, какъ бы удлиняясь и, значитъ, "сбрасываніе" шло пока удачно. Но вдругъ они усилились и стали гуще и чаще. Люди сдвигались все плотнѣе, и плотнѣе, точно впереди встрѣтилось препятствіе, а задніе стали напирать все сильнѣе. Минутная небольшая остановка... Сергѣй хотѣлъ протолкаться внизъ, но въ это время передніе тоже двинулись, только не впередъ, а назадъ... "Поднимаютъ значитъ!" -- мелькнуло у него, и тутъ же онъ увидѣлъ вдругъ вынырнувшія откуда-то красныя фески, бронзовыя лица, сверкавшіе бѣлки глазъ и черные, открытые, кричавшіе "алла!" рты. Въ немъ что-то заклокотало, кипучее, острое, бѣшеное, туманящее, и ему самому захотѣлось открыть ротъ и кричать. Онъ рванулся и почти неожиданно для самого себя воткнулъ штыкъ въ одного изъ напиравшихъ. Онъ помнилъ при этомъ одно, что этотъ штыкъ вошелъ "какъ въ масло". Но тутъ же, прежде чѣмъ онъ успѣлъ его вынуть, другая феска выстрѣлила въ упоръ въ Герберта, и тотъ, какъ скошенный, повалился съ раздробленнымъ черепомъ.
   -- А вотъ же тебѣ!-- заревѣлъ Сергѣй, хрипя, и кинулся съ своимъ оружіемъ.
   Онъ кричалъ, ревѣлъ, топталъ, кололъ и билъ теперь, какъ и всѣ кругомъ, ничего не видя вокругъ и ничего не понимая. Его сдавили, съ него было сорвано въ свалкѣ все, даже рубашка висѣла лохмотьями, и очень больно ушибли ногу. Но, ковыляя, спотыкаясь, онъ все-таки, казалось, радостно сбѣгалъ съ другими, коля и рубя убѣгавшихъ "сброшенныхъ".
   -- Юнакъ! Юнакъ! О, молодецъ русскій!-- говорили ему послѣ отраженія турокъ, но Сергѣй съ удивленіемъ встрѣчалъ всѣ похвалы отряда.
   Онъ не представлялъ и не понималъ, что онъ такое сдѣлалъ особеннаго отъ другихъ, что его хвалятъ. Всѣ кричали, всѣ рубились... ну, и онъ... А что ему пришлось быть впереди, такъ что жъ тутъ такое? Какъ-нибудь случайно... Онъ могъ поклясться, что все это вышло помимо сознательной воли. Вообще сраженіе не оправдало его ожиданій и представленій, оно просто-напросто сводилось на обыкновенную свалку взбѣшенныхъ вооруженныхъ людей. Ничего красиваго, позирующаго, эффектнаго; напротивъ, чортъ знаетъ что такое!.. И, главное, ничего страшнаго... Нѣчто даже совсѣмъ свободное отъ всякихъ ощущеній, кромѣ какого-то тумана и неудержимаго бѣшенства озлобленія.
   -- Фу, совсѣмъ глупо и по-звѣрски!
   То же повторялъ онъ и въ Тріестѣ, куда вскорѣ добрался на австрійскомъ пароходѣ съ ушибленною, все еще нывшею ногой. Впрочемъ, такъ какъ душа человѣка рѣдко подчиняется сознательной волѣ своей тлѣнной оболочки и весьма охотно реагируетъ на условія и обстоятельства, лежащія внѣ власти послѣдней, то не удивительно, что въ Тріестѣ Сергѣй готовъ былъ находить все и глупымъ, и звѣрскимъ, и мрачнымъ: въ карманѣ у него не было ни гроша. Самое плохое дѣло въ большомъ, совершенно чуждомъ городѣ, среди совсѣмъ незнакомыхъ людей, да еще и съ ушибленною ногой въ придачу, и онъ довольно правдоподобно сравнивалъ себя съ арабомъ, потерявшимъ въ пустынѣ послѣдняго верблюда. Суета и кипучее движеніе, громадные дома и масса снующихъ людей, рынки и блестящіе магазины, -- все это, вопреки инстинкту общественности, скрытому въ каждомъ сердцѣ, вселяло холодный страхъ, если не ужасъ, такъ какъ нога не допускала мысли о работѣ, рука не протягивалась за подаяніемъ, а обладатель обѣихъ скорѣй свалился бы внизъ головой съ высокаго моста, чѣмъ попросилъ бы кусокъ плохо выпеченнаго хлѣба или галеты въ стоявшей наискосокъ булочной. Что для араба самумъ, песокъ, безлюдье, пустыня, то для него эти дома, люди, суета и благоустройство. Чортъ возьми, однако, съ такою жизнью! И нужно же было, чтобъ этотъ поясъ, въ которомъ были зашиты деньги, разсѣченный ударомъ ятагана и слетѣвшій затѣмъ въ пропасть, спасъ ему жизнь! Нѣтъ, рубиться съ бѣшеными арнаутами неизмѣримо менѣе страшно, чѣмъ очутиться на улицѣ большого города съ жизнью при себѣ, но безъ спасителя-пояса. Куда пострашнѣе! Однако, все-таки, нужно какъ-нибудь добраться до Вѣны, чортъ возьми! Сергѣй отлично понималъ, что послѣднее почти невыполнимо, когда билетъ для проѣзда стоитъ гульдены, а въ карманѣ нѣтъ даже крейцера, и человѣку, очутившемуся въ такомъ незавидномъ положеніи, предоставляется только свободный проходъ, но не проѣздъ по дорогамъ, хотя бы и съ ноющей ногой. Это ухудшало въ значительной мѣрѣ его мрачное настроеніе, вызванное голодомъ, и усиливало холодное чувство безпомощности и страха, рисовавшихъ перспективы самыми черными красками. Все, что было выручено отъ продажи винчестера и револьвера, -- ножъ затерялся въ свалкѣ, все это ушло безвозвратно въ громадную пасть мірового "обмѣна": за платье, дорогу, ѣду. Оставалось только рычать, мрачно смотрѣть на вещи, проклинать порывы, которые толкаютъ человѣка туда, гдѣ въ немъ не нуждаются, -- ну, и чего полѣзъ онъ въ эти горы, гдѣ явился только балластомъ и гдѣ его, навѣрное, придушили бы въ концѣ концовъ изъ-за оружія?-- и смутно мечтать о какомъ-нибудь тихомъ пристанищѣ самой покойной, культурной миссіи...
   Вечеромъ Сергѣй стоялъ на лужайкѣ и окидывалъ самымъ естественнымъ въ его положеніи взглядомъ гулявшую, празднично-разодѣтую толпу. Къ общему мрачному настроенію присоединялось прямая свирѣпость, вызванная близкими визгливыми тонами скрипки, подъ неумѣлою, робкою рукой, жалобно, но тщетно вымаливавшею у гулявшихъ крейцеры. Эти визгливые тоны были тяжелѣе голода, и у Сергѣя то и дѣло бѣшено косило лицо. Онъ не прочь былъ бы раздѣлаться съ игравшимъ, какъ съ арнаутомъ, но когда тотъ, кончивъ свою музыку и обойдя ближайшихъ, подошелъ, наконецъ, и къ нему съ пустою совсѣмъ фуражкой, и онъ заглянулъ ему въ лицо, Сергѣю стало вдругъ жалко дряхлаго старика съ молящимъ взглядомъ.
   -- Ну, что, старина?.. пусто?-- спросилъ онъ.
   -- Ничего, добрый господинъ, ни одного крейцера... А у меня жена старуха и дѣти, и всѣ они хотятъ ѣсть.
   Сергѣй вспомнилъ, что у него нѣтъ ни жены, ни дѣтей, а только одинъ единственный просящій желудокъ, и ему стало еще жальче. Тѣмъ не менѣе, онъ не могъ отвѣтить ничего другого, какъ то, что прямо и непосредственно устанавливалось обстоятельствами.
   -- Ну, и отъ меня вы не получите ни крейцера, старина, хотя, по правдѣ сказать, мнѣ васъ и очень жалко... Но, видите ли, видите ли, бываютъ обстоятельства, что и одинъ желудокъ не всегда находитъ.
   Старикъ раскланивался, держа фуражку и улыбаясь, не зная, шутитъ ли добрый господинъ или говоритъ правду. Вдругъ Сергѣя, казалось, осѣнила блестящая мысль, -- глаза его блеснули.
   -- Повторяю вамъ, у меня самого нѣтъ ни полкрейцера даже. Но вотъ что, старина, -- я могу, кажется, кое-что для васъ сдѣлать.
   -- О, господинъ!.. О, добрый господинъ!
   -- Перестаньте кланяться, а дайте мнѣ вашу скрипку и сами станьте возлѣ.
   -- Мою скрипку?
   -- Да, да... я посмотрю, -- можетъ быть, буду счастливѣе васъ, хотя рука и давно не держала смычка... Ну хорошо!.. О, да у васъ строй совсѣмъ не вѣренъ!.. Слышите? Квинта -- на цѣлый полутонъ!.. А эта... эта... батюшки!.. Да вы эту совсѣмъ перекрутили... Что это, у васъ разныя уши, что ли, что вы настраиваете по разнымъ камертонамъ? Чортъ знаетъ что!
   Старикъ сіялъ улыбкой; онъ все болѣе убѣждался, что передъ нимъ настоящій артистъ,-- можетъ быть, даже какая-нибудь знаменитость. Мало ли какіе случаи бываютъ на свѣтѣ!.. У артистовъ всегда самые странные порывы, на то они и артисты.
   -- Ну, теперь придвиньтесь... такъ!.. Я сейчасъ начну.
   Глаза его, устремленные вдаль, загорѣлись и сверкали глубокимъ огнемъ вдохновенія; на лбу прошла складка. Моментъ, онъ опустилъ вѣки, прижалъ длинными пальцами струны, и тѣ какъ-то сами собою запѣли. Сначала тихо, жалобно, какъ грустная мечта, какъ робкій, молящій взглядъ, они вдругъ стали бурными и горячими, какъ страстный натискъ безумно-отважной толпы арнаутовъ. Сергѣй еще разъ ударилъ смычкомъ, но только не этимъ, -- нѣтъ, не этимъ! Старикъ отдалъ бы свою сѣдую голову, что это не его смычокъ такъ властно зоветъ и манитъ, не его старая, дешевая скрипка рыдаетъ такими глубокими, полными, точно изъ живой человѣческой груди вылетающими тонами... Глухой -- и тотъ бы услышалъ; камень, сѣрый пыльный камень, на которомъ стояли его дряхлыя ноги, трепеталъ и отзывался... Старикъ видѣлъ, какъ пробѣжало въ гулявшихъ рядахъ движеніе изумленія. Онъ видѣлъ, какъ, неотразимо повинуясь властному призыву этихъ мощныхъ звуковъ его скрипки, все тѣснѣе и тѣснѣе сдвигались эти ряды. Онъ видѣлъ, наконецъ, цѣлое море головъ, затаившихъ дыханіе, очарованныхъ, блѣдныхъ, возбужденныхъ, -- видѣлъ сотни глазъ, то горѣвшихъ огнемъ, то затуманенныхъ влагой... И это для него, все для него!.. Онъ прижался ближе своею старою, сѣдою головой, какъ будто затѣмъ, чтобы и ея сѣдинъ коснулся свѣтлый лучъ ореола этого могучаго чародѣя, и старые глаза тихо катили слезы... А могучій чародѣй околдовывалъ все сильнѣе, толпа цѣпенѣла; его старая, дешевая скрипка посылала властные тоны прямо въ людское сердце...
   -- Ну, теперь идите съ фуражкой!.. Идите же! Что это вы приросли къ мѣсту?-- лихорадочно говорилъ Сергѣй.-- Ловите моментъ, старина!
   Воздухъ буквально дрожалъ отъ гула рукоплесканій и криковъ восторга многолюдной толпы, настойчиво требовавшей повторенія. Старикъ вернулся съ фуражкой, полной денегъ, деньги онъ несъ и въ полахъ своего сюртука.
   -- Вотъ, вотъ сколько!-- съ гордостью и счастьемъ говорилъ онъ, когда послѣ повтореній игры Сергѣя они оба улизнули, воспользовавшись смятеніемъ восхищенной толпы, громко кричавшей: кто это? кто это?...-- и требовавшей снова: "bis!".
   -- Много?-- спросилъ Сергѣй.
   -- Я не считалъ, добрый господинъ... По стольку мнѣ не приходилось, должно быть, выручать и въ годъ, и въ два года... О, о, мой добрый господинъ, я слышалъ объ одномъ артистѣ, который своею скрипкой отыгралъ грѣшную душу изъ пекла... Вы можете, о, все можете!.. Да, вы артистъ... но какъ же быть съ этими деньгами?
   -- Онѣ ваши, старина... Вы мнѣ дайте только что-нибудь за работу, потому что, знаете, я чертовски хочу ѣсть и не знаю, гдѣ мнѣ выспаться.
   -- Пойдемте ко мнѣ, мой дорогой господинъ!-- говорилъ старикъ, горячо сжимая его руку, когда тотъ въ бѣглыхъ словахъ передалъ ему, что и какъ привело его въ Тріестъ.-- О, пойдемте, сдѣлайте мнѣ эту честь!.. Моя старая жена будетъ такъ польщена и сдѣлаетъ намъ отличный ужинъ... О, пожалуйста, не отказывайтесь! А деньги... нѣтъ, нѣтъ, я возьму только половину, я не могу больше!... Нѣтъ, добрый господинъ, мнѣ совѣсть не позволяетъ больше!
   Весь мрачный пессимизмъ Сергѣя разсѣялся, какъ ночная мгла съ наступленіемъ утра. Онъ шелъ за довольнымъ и счастливымъ старикомъ, прищелкивая пальцами, что означало у него всегда самый высокій діапазонъ настроенія. Но не успѣли оба пройти и сорока шаговъ, какъ ихъ нагналъ какой-то юркій, запыхавшійся маленькій человѣчекъ восточнаго типа, брюнетъ, въ высокомъ цилиндрѣ и съ такимъ длиннымъ, выдававшимся впередъ носомъ, что Сергѣю, въ его настроеніи, стоило довольно-таки труда удержаться и не схватить пальцами за кончикъ.
   -- Постойте, постойте, многоуважаемый господинъ! Одну минуточку, господинъ артистъ!.. Честь имѣю рекомендоваться... импрессаріо... и устроитель... Да... да... я бѣжалъ за вами, искалъ, какъ сумасшедшій, и только вашъ ростъ... вашъ ростъ... Ахъ, вѣдь это вы такъ чудно играли, господинъ артистъ? Публика восхищена, она кричитъ, спрашиваетъ, требуетъ... Ради Бога! Честь имѣю... осмѣливаюсь спросить... ваше инкогнито... ваше имя... если будетъ угодно!..
   -- Мое инкогнито?-- говорилъ Сергѣй, смотря сверху внизъ на заманчиво-вертѣвшійся кончикъ носа юркаго человѣка.-- Вамъ нужно мое инкогнито? Хорошо, сударь!.. Праздношатающійся русскій, который недѣлю тому назадъ рѣзался въ горахъ съ арнаутами, а теперь дьявольски хочетъ ѣсть.
   Юркій человѣчекъ даже замеръ отъ изумленія или восторга. Онъ разставилъ руки, закинулъ голову такъ, что носъ его принялъ видъ островерхой крыши готическаго собора. Но черезъ моментъ онъ уже цокалъ языкомъ и вертѣлся ужомъ, изливаясь въ самыхъ восторженныхъ восклицаніяхъ:
   -- Какая реклама! Ха, ха, ха!.. что за реклама!.. О, господинъ артистъ! цѣлый городъ сбѣжится васъ слушать!.. Да, да, да, клянусь моею честью, -- сбѣжится, какъ угорѣлый!.. Съ та кою рекламой? Saperment!.. Да къ вамъ потечетъ золотой дождь! Ха, ха, ха!.. столько гульденовъ, сколько въ городѣ ушей!... Ой, сколько гульденовъ!-- хлопалъ онъ крошечными ладонями короткихъ рукъ.-- Не откажите, господинъ артистъ, одинъ концертъ, одинъ только концертъ!.. Половину чистаго сбора!.. Аккомпаниментъ что угодно: фортепьяно, віолончель, цѣлый оркестръ... Ради Бога не откажите!.. Идетъ, да? Не угодно ли вамъ получить авансомъ сколько-нибудь?.. Это можно!
   Юркій человѣчекъ сдѣлалъ выразительное движеніе по направленію къ лѣвому боковому карману. Сергѣй слѣдилъ за нимъ задумчивымъ, колеблющимся взглядомъ. Въ сущности, ему было крайне неловко, но... въ такомъ положеніи...
   -- Послушайте, я ничего теперь не хочу, кромѣ куска чего-нибудь горячаго. Въ желудкѣ у меня вопитъ цѣлый оркестръ съ турецкимъ барабаномъ, фаготами и гобоями... Не лучше ли поговорить послѣ?
   -- О, о... къ вашимъ услугамъ... къ вашимъ услугамъ... Самое лучшее, сударь, самое настоящее!.. Saperlot!.. Приглашаю.., вотъ тутъ, тутъ... Нѣсколько шаговъ всего... "Золотой Левъ".... Первоклассный ресторанъ, лучшая кухня... Вино... вино.. Бутылочка холодненькаго... Да, идетъ? Съ артистами иначе нельзя... Вотъ сюда... Это не въ счетъ, не въ счетъ...
   -- Я не одинъ, какъ видите... Со мной товарищъ.
   -- О, о... и васъ... и васъ приглашаю!-- сѣменилъ юркій человѣчекъ, хватая руку старика который совсѣмъ растерялся и потому только кланялся "господину" и улыбался, держа подъ мышкой скрипку.-- Хорошая компанія -- первое дѣло!.. Га! мы знаемъ, какъ вести дѣло съ артистами!... Псстс... псстс...-- окликалъ онъ уже кельнера.-- Меню... Три прибора... Все первый сортъ!.. Рыба... Мясо... Будете довольны, господа, будете очень довольны!
   И, самъ довольный, юркій человѣкъ съ большимъ носомъ весело потиралъ свои руки.
   Газетная реклама, на которую не поскупился юркій человѣчекъ, сдѣлала свое дѣло. Сергѣй возмущался, читая импровизацію юркаго полета пера, смѣшавшаго въ одну кучу снѣга и льды Сибири, горячую свалку съ арнаутами, бѣлыхъ медвѣдей, геройскіе подвиги, -- всю эту смѣсь правды съ небылицей, такую смѣсь, что все выходило какъ будто чистою неправдой. Но съ импрессаріо ничего нельзя было подѣлать; онъ клялся исправить вранье, сдѣлать оговорки, но, вмѣсто того, на другой день газетные столбцы пестрѣли еще болѣе яркою импровизаціей, а тотъ снова клялся, уже въ томъ, что это вина репортеровъ. Сергѣю даже пришлось довольно внушительно посмотрѣть на острый, подвижной носъ, чтобы отдѣлаться отъ просьбы: одѣть для концерта какой-то маскарадный костюмъ самой фантастической пестроты, выдаваемый юркимъ человѣчкомъ за мундиръ черногорскихъ юнаковъ. Но такъ или иначе, а наплывъ публики былъ дѣйствительно необычайный. Старикъ скрипачъ, въ новой парѣ и бѣломъ галстукѣ, наблюдавшій за продажей билетовъ въ кассѣ, то и дѣло потиралъ руки, гордясь удачей своего "друга артиста", какъ онъ называлъ уже Сергѣя.
   А тотъ чувствовалъ себя хуже робкаго школьника, вызваннаго къ столу строгаго экзаменатора, и проклиналъ все на свѣтѣ, начиная съ себя и кончая носомъ своего импрессаріо. И нужно же было, чортъ возьми, чтобъ онъ согласился на это предложеніе! И, главное, никакъ нельзя отказаться, -- онъ взялъ впередъ часть денегъ -- и этотъ фактъ... эти приготовленія... афиши... Чортъ возьми! Совсѣмъ хоть въ петлю! Сергѣй стоялъ въ небольшомъ садикѣ передъ концертною залой, уже сверкавшей огнями, нервно курилъ и убѣждался все больше, что изъ концерта выйдетъ только скандалъ. Смычокъ не вытянетъ ни одной ноты, въ душѣ пусто, холодно и нѣтъ ни малѣйшаго желанія играть. Вѣдь онъ не присяжный музыкантъ, чортъ возьми! Игра у него выходила только въ особенныя минуты. Онъ назначилъ извѣстныя, много разъ игранныя имъ пьесы, но все равно, онъ забудетъ ноты отъ первой до послѣдней строки, какъ только выйдетъ. Первый дебютъ -- и провалъ! Онъ это чувствовалъ, и дѣло, казалось, дѣйствительно, стояло такъ. Ужъ не хватить ли, чортъ возьми, для храбрости? По крайней мѣрѣ, смѣлости будетъ больше и не такъ совѣстно. Испуганными глазами смотрѣлъ онъ на прибывавшую публику, и страхъ его росъ все больше и больше. Только чудо могло бы спасти, но чудесъ не бываетъ или случаются какъ разъ не во-время. Женщины кидали на него искоса взгляды, онъ дѣйствительно былъ мужественно хорошъ, съ блѣднымъ лицомъ, въ черной парѣ, съ большимъ ярко-бѣлымъ вырѣзомъ жилета подъ накинутымъ пальто, что всегда краситъ высокихъ брюнетовъ, но выбѣгавшій часто импрессаріо тревожно водилъ своимъ выразительнымъ носомъ, и то и дѣло совѣтовалъ "побольше бодрости".
   -- Вѣдь вы же рѣзались съ турками, -- серьезно доказывалъ онъ Сергѣю: -- чего же вамъ робѣть самой мирной публики?-- и проклиналъ новичковъ, всегда робѣющихъ больше всякой невѣсты.
   Но у Сергѣя уже рябило въ глазахъ отъ страха. Все прибывавшая вереницей публика сливаясь для него въ одну безконечную, пеструю ленту. Чей-то кучеръ съ длиннымъ, бичомъ осаживалъ у подъѣзда лошадей, чье-то знакомое лицо мелькнуло, чьи-то глаза, блеснувъ, разсѣяли на мгновенье туманъ, но тотъ опять сейчасъ же затянулъ глаза... Кто-то звалъ его, наконецъ, прямо по имени:
   -- Сергѣй!.. Сергѣй!..
   Онъ обернулся, всмотрѣлся и увидалъ себя лицомъ къ лицу съ Таней. Сомнѣнія не могло быть. Время, конечно, сдѣлало свое: подростокъ превратился въ женщину, -- но чудные глаза, лобъ, яркія губы, овалъ лица, пепельно-золотистыя пряди остались тѣ же и, точно нарочно, въ волосахъ ея была темная гвоздика, какъ и тогда, въ окнѣ, а бѣлое платье напоминало пелеринку.
   Въ груди у Сергѣя заклокоталъ сразу такой хаосъ, что бѣдный мозгъ никакъ не могъ справиться съ нимъ быстро. Поэтому его побѣлѣвшія губы могли выговорить только одно:
   -- Вотъ что!.. Таня?
   -- Да, я... и окликаю уже въ третій разъ!
   Она вся сіяла радостью.
   Тутъ онъ пришелъ въ себя, но его кинуло въ жаръ, во рту пересохло, въ горлѣ что-то захрипѣло. На мгновеніе онъ снова не видѣлъ, кромѣ чего-то двигавшагося вереницей или длиннымъ хвостомъ.
   Но вдругъ опять все прояснилось, и въ ушахъ зазвенѣли только что сказанныя звуки родной, давно не слышанной рѣчи, точно пѣсня. Онъ прижалъ руку къ сердцу, которое колотилось до одышки, и спросилъ еще разъ, какъ будто сомнѣваясь, дрожащими, плохо слушавшимися губами:
   -- Это ты, Таня?.. изъ Россіи?
   -- Нѣтъ, изъ Венеціи. Я съ больнымъ отцомъ: мы ѣдемъ въ Вѣну совѣтоваться съ знаменитостями, -- ему очень плохо...
   Она говорила быстро, спѣша, точно ловила все, что хотѣлось высказать какъ можно скорѣе, и освѣщала его своимъ счастливымъ взглядомъ. Но голова Сергѣя никакъ не могла еще справиться съ хаосомъ. Онъ потерялъ въ этомъ хаосѣ нить ея рѣчи, и потому уста его выговорили, казалось, совсѣмъ не то, что хотѣлось.
   -- Ну, что у васъ?-- спросилъ онъ хрипло, точно у него спеклось все горло.
   -- У насъ, то есть въ Россіи? Я думаю, все по-старому... Но ты... ты... Сергѣй!.. Ахъ, какъ ты блѣденъ, какъ горятъ твои глаза... Ты столько вынесъ! Я все знаю отъ Павлова и другихъ... Я все читала здѣсь, что писали о тебѣ, и рвалась тебя увидѣть... Ахъ, какъ я рада, какъ я рада!.. Ты чаровалъ уже своею музыкой на гуляньѣ для дряхлаго старика, читала, читала!.. Какъ я счастлива за тебя!.. Я горжусь и... и... завидую...
   -- Мнѣ завидуешь?
   Онъ спросилъ глухимъ, хотя и груднымъ голосомъ, который выбросила какая-то качавшаяся волна, поднимавшая его грудь. Тонъ звучалъ удивленіемъ и даже жалобой.
   -- Ну, конечно, тебѣ... Ты долженъ чувствовать себя какъ самый могучій человѣкъ на свѣтѣ... Какъ ты долженъ быть счастливъ!.. Видишь, какая я эгоистка, -- я всегда хотѣла все только себѣ и себѣ... Помнишь? Да, я тебѣ завидую!.. Такъ жить, съ такою полнотой! Знать что ты нуженъ и дорогъ всѣмъ... всѣмъ... что всѣ на тебя смотрятъ... Да развѣ это не счастье? Ну, скажи самъ...
   Онъ не отвѣчалъ, а пристально, съ восторгомъ разглядывалъ эти чудные глаза, эти розовыя губки, сыпавшія слова, этотъ прелестный овалъ, оживая все больше и больше. Каждый фибръ, каждый нервъ его дрожалъ, какъ и самъ онъ. Мгновеньями онъ переживалъ, казалось, годы... Что это было такое: счастье, радость, любовь, -- онъ не зналъ,-- онъ чувствовалъ только, что это похоже на... на,.. туманъ того гашиша, который онъ испробовалъ разъ изъ любопытства.
   -- Ну, скажи же! Но, ахъ... тебя зовутъ, Сергѣй, -- видишь! Ну, пора, значитъ... иди, -- я пойду слушать... Послѣ концерта я подожду тебя здѣсь, ты меня проводишь. Мы ѣдемъ завтра... Желаю успѣха! Сыграй особенно хорошо для меня... для нашей встрѣчи!
   -- Для тебя... для этой встрѣчи?...
   Онъ шелъ, никого не видя, ни маленькаго человѣка, ни публики, -- шелъ улыбаясь и повинуясь лишь милому призыву.
   Импрессаріо потиралъ руки. Ого, эти женщины, sapelote, умѣютъ подливать горячаго масла въ шкуру! Выйдетъ дѣло!
   И оно дѣйствительно вышло. Сергѣй пришелъ на эстраду, но это былъ уже другой Сергѣй, не робкій, не полный страха. Онъ сталъ и выше, и мужественнѣе, его движенія свободны и сильны. Такимъ онъ былъ въ тотъ моментъ, когда совѣтовалъ бѣдному Герберту привинтить къ ружью штыкъ. Онъ поклонился, встрѣченный залпомъ самыхъ бурныхъ рукоплесканій, и смѣло прижалъ къ плечу скрипку... Но кланялся онъ не публикѣ, которую не видѣлъ, овацій которой не слышалъ, -- она тонула для него въ какомъ-то бѣлесоватомъ туманѣ,-- онъ кланялся чернымъ глазамъ, сверкавшимъ ему сквозь этотъ туманъ, какъ звѣзды млечнаго пути неба, и только для нихъ прижималъ такъ смѣло къ плечу свою скрипку.
   "Что-нибудь для тебя?... для этой встрѣчи?... Хорошо, я сыграю тебѣ и для тебя!" -- И Сергѣй тронулъ волшебный смычокъ.
   Это не игра, -- онъ поетъ своимъ сердцемъ только ему и ей слышную пѣсню безъ словъ, мотивомъ, который причудливо мѣняется съ каждою картиной, встающею въ возбужденной памяти. Онъ видитъ, какъ и эти черные глаза видятъ, слезы и ласки дѣтства. Онъ дышитъ воздухомъ тихой лунной ночи, когда робкій голосъ, невидимый и неслышный, только вдыхаемый, какъ ароматъ жасмина, шепчетъ ему первое признаніе: люблю!.. А потомъ... потомъ... ревность... страданія и муки безумно влюбленнаго. О, эти славные годы, эти золотые дни! Вотъ и вязъ, и плющъ у окна, и выступъ карниза, и она съ темною гвоздикой въ свѣтлыхъ волосахъ... Все было и... исчезло! Нѣтъ, никогда не исчезало оно, какъ и милый образъ, изъ сердца... никогда! Съ нимъ, съ этимъ образомъ онъ пытался подняться къ бѣлоснѣжнымъ чертогамъ Гималая, къ свѣтлой царицѣ въ ея ледяномъ чертогѣ, -- съ нимъ и, можетъ быть, только изъ-за нея и ради нея!.. И затѣмъ эти годы, эти тяжелые годы скитанья, съ этимъ финаломъ -- рѣзней въ горахъ, съ этими муками въ Тріестѣ... съ этою блаженною... блаженною встрѣчей...
   Очарованный залъ молчалъ, затаивъ дыханіе. Эти неожиданные, новые звуки, этотъ мотивъ, эта пьеса, не указанная въ программѣ, -- все это вызвало сначала ошеломленіе. Что такое?.. Но звуки росли и покоряли неотразимо. Горѣвшіе глаза артиста, устремленные въ одну точку, всецѣло, казалось, подсказывали то, о чемъ пѣла скрипка. Можно было подумать, что онъ слышитъ гдѣ-то витающіе, неслышные другимъ тоны, ловитъ ихъ чуткимъ слухомъ и передаетъ своей мелодичной скрипкѣ... Не импровизація ли? По рядамъ пробѣжалъ трепетъ... Кровь била въ голову, въ вискахъ стучало, дышалось трудно... Каждое сердце благоговѣйно сознавало, что это была не игра уже, а самое чистое, самое высокое изъ доступнаго человѣку -- творчество.

-----

   Полная луна стояла въ свѣтломъ, полупрозрачномъ небѣ, когда они оба медленнымъ шагомъ сворачивали по дорогѣ къ морю. Теплый ночной воздухъ дремалъ; его не будилъ, казалось, и шопотъ,-- впрочемъ, довольно громкій.
   -- Я тебѣ уже сказала, Сергѣй, что ты самъ виноватъ. Ты не искалъ меня, бросилъ, когда все это вышло. А я... я... Ахъ, у меня тогда такъ сложилось... такъ сложилось!.. знаешь, я была дѣвченка, и найти отца... Впрочемъ, я всегда знала, что мы съ тобою встрѣтимся, непремѣнно встрѣтимся. Я не могла и представить себѣ иначе...
   -- Ну, мы и встрѣтились...-- глухо отвѣтилъ Сергѣй, какъ бы не договаривая и предоставляя досказать спутницѣ. Но та не схватила скрытаго желанія.
   -- Да, и я вся очарована. Такой игры я не могла себѣ представить. Какъ хорошо, что за медициной ты не забросилъ свою скрипку и посѣщалъ музыкальную школу!.. Это... это... Ты видѣлъ, что дѣлалось въ публикѣ? Боже мой!-- она готова была ломать все, чтобы добраться къ тебѣ и забросать цвѣтами. Это колоссальнѣйшій успѣхъ!.. Воображаю, какъ ты долженъ быть счастливъ!"
   Дѣвушка, конечно, не сказала бы этого, если бъ заглянула ему въ лицо. Но, занятая своимъ, она сильно опиралась на его руку, смотря внизъ, и потому продолжала:
   -- Я завидую тебѣ! Ахъ, ты не знаешь, какъ тяжело быть женщиной и таскать на себѣ юбку, которая мѣшаеть жить полною жизнью. О, я не побоялась бы и тою, куда забрасывало тебя!.. Я пошла бы и въ горы, къ этимъ смѣлымъ герцеговинцамъ!...
   Сергѣю хотѣлось услышать изъ этихъ чудныхъ устъ кое-что другое, и потому въ его тонѣ послышался легкій упрекъ.
   -- Однако, ты измѣнилась... Ты всегда говорила, что хочешь жить для себя.
   -- Измѣнилась? Ничуть!.. Я и теперь для себя! Развѣ заманчиво прикалывать банты, наливать чай и кофе, раздѣваться и одѣваться, иногда вальсировать и этимъ ограничивать всю свою жизнь?.. Понимаешь?-- всю!.. Конечно, для себя хочу я полной жизни, широкой, -- такой, какъ твоя, напримѣръ, -- гдѣ я не чувствовала бы себя ненужной, лишней, безполезной, какимъ-то полусуществомъ. О, какъ вы всѣ счастливы, мужчины, своею свободой!
   -- Что жъ бы ты дѣлала съ свободой?
   -- Что дѣлала?.. Сейчасъ -- не знаю... Я бы хотѣла, прежде всего, видѣть все и знать, какъ и вы. А затѣмъ, затѣмъ... я, вѣрно, нашла бы... Авсентьевъ... ты знаешь его?
   -- Это молодой профессоръ, о которомъ говорятъ теперь у васъ?.. Встрѣчался, когда онъ ѣздилъ за границу. А что?-- Онъ спросилъ, повидимому, равнодушно, но въ его глазахъ запрыгали огоньки.
   -- Онъ уже не профессоръ... бросилъ... Авсентьевъ много помогъ мнѣ и другимъ открылъ глаза... Мы большіе друзья... Онъ далъ мнѣ много рекомендацій къ здѣшнимъ свѣтиламъ, но болѣзнь папы...
   Вспыхнувшая ревность разбудила больное подозрѣніе, и оба эти чувства такъ боролись другъ съ другомъ, ища выраженій, что вырвали одно безразличное выраженіе:
   -- Однако, ты живешь довольно свободно!
   -- О, я дѣлаю, что хочу, то есть что позволяетъ мнѣ моя юбка... Папа ни въ чемъ не стѣсняетъ... Я слушала курсы, у меня былъ большой кругъ знакомыхъ. Я знаю и твоихъ Павловыхъ, у нихъ журфиксы и... и Бугрова... Онъ разбитъ параличемъ... Да, ты знаешь? Бѣдный! Впрочемъ, это слово къ нему не идетъ: онъ и теперь такая же страшная сила! Ахъ, какое сердце! какая голова!.. Вынести все это и... остаться такимъ чистымъ, такимъ бодрымъ. Ахъ, Сергѣй! какіе есть чудные люди на свѣтѣ!.. Какіе чудные! Онъ называетъ меня свѣтлянкой...
   Но Сергѣй уже сдерживался съ трудомъ. Этотъ свѣтлый, веселый оптимизмъ, въ которомъ, казалось, тонуло все личное, не только мучилъ, но и обижалъ.
   -- Чего жъ ты молчишь и молчишь? Неужели безконечно счастливые люди молчаливы?
   -- Я не безконечно счастливъ, Таня...
   -- Какъ? Чего жъ тебѣ еще нужно?
   -- А что у меня есть, -- скажи?.. Скитаніе, эта перестрѣлка съ турками?.. Богъ съ нимъ, Таня, съ такимъ безконечнымъ счастьемъ!.. Никакой пользы... Жизнь течетъ своимъ чередомъ...
   -- Погоди, дай срокъ... Польза скажется въ свое время... Я не понимаю этого, Сергѣй, -- неужели можно желать всего сразу?.. Это всегда кончается нытьемъ. Вѣдь и скрипку настроить тебѣ нужно время. Нѣтъ, это не ты сказалъ... а такъ, вѣроятно, взгрустнулось, когда заговорили о родинѣ. Ну, что жъ? ты скоро хочешь вернуться?
   -- Хочу, но...
   -- О, при хотѣніи нѣтъ никакихъ но, и все улаживается... Возвращайся, Сергѣй... ты нуженъ, очень нуженъ!
   -- Кому?
   -- Да всѣмъ... всѣмъ! Какой странный вопросъ... Постой, вотъ я познакомлю тебя съ папой, -- онъ чудный у меня, Сергѣй, и очень любитъ такихъ, какъ ты, хотя, конечно, вы будете много спорить... Это все устроится... Ты сказалъ, что поѣдешь провожать меня въ Вѣну завтра?
   -- Не знаю...
   -- Что съ тобой?!
   Таня подняла глаза и тутъ только замѣтила, какое глубокое страданіе сквозитъ въ его лицѣ. Ее охватила нѣжная тревога, она спрашивала удивленными глазами, что съ нимъ, но вдругъ поняла, казалось, и вспыхнула. Его взглядъ скользнулъ на ея руку.
   -- Ты ищешь свое кольцо? Вотъ оно!
   Они стояли, и Таня скинула перчатку. Голосъ ея звучалъ правдиво и нѣжно.
   -- Я хочу спросить тебя, Таня, остается ли за нимъ то значеніе, что и шесть лѣтъ назадъ?
   -- Да, неизмѣнно да!..
   -- И ты?
   -- Люблю тебя, какъ и прежде.
   У Сергѣя заходила грудь, онъ схватилъ ея маленькія ручки и прижалъ ее къ себѣ.
   Таня не сопротивлялась.
   -- Отчего же твоя любовь такъ холодна?
   -- Холодна? Я не знаю... Можетъ быть, я иначе не умѣю любить... Но я люблю тебя больше... больше всѣхъ... Я горжусь тобой... Мнѣ кажется, что я тебя не стою. Ты... ты...
   Она склонила къ нему на грудь голову, и Сергѣй поцѣловалъ ее горячими губами. Ея губки тоже дрогнули въ отвѣтъ, но не такъ, какъ бы ему хотѣлось.
   -- Послушай, Таня...-- зашепталъ онъ голосомъ, задыхавшимся отъ глубокой страсти.-- Зачѣмъ же длить?.. Мы можемъ и здѣсь обвѣнчаться. Слушай, -- вѣдь у меня никого нѣтъ на свѣтѣ, кромѣ тебя... Я одинъ, какъ вонъ тотъ черный бронзовый воронъ на шпицѣ этой башни... Таня! я усталъ, мнѣ хочется отдохнуть, мнѣ тоже хочется чего-нибудь, теплаго, личнаго... Хоть обрывокъ, хоть осколокъ счастья! Зачѣмъ же длить?
   Она тихо освободилась, пока онъ говорилъ, и посмотрѣла ему въ глаза.
   -- Развѣ тебѣ мало, что я тебя люблю?
   -- Ахъ, Таня, ты такое же дитя, какъ и была...
   -- Можетъ быть... Но нѣтъ, это была бы неправда... Я понимаю, ты хочешь, чтобы я сейчасъ стала женой, но развѣ это такъ нужно? О, Сергѣй, это вздоръ!.. Я тебѣ подруга, товарищъ... А жена.. Ну, послѣ... Я хочу прежде жить, хочу стать тоже чѣмъ-нибудь... Дай же мнѣ тоже взять свое, -- женою уже будетъ поздно. У женъ весь день отнятъ дѣтской и... домомъ... Развѣ не такъ?.. Неужели ты станешь слагающемуся человѣку поперекъ дороги? О, конечно, нѣтъ!.. Такъ ѣдемъ въ Вѣну? да?.. Ну, вотъ то-то!
   И она подставила ему дружески губки, вся облитая зеленоватыми тонами ласковаго свѣта луны.

-----

   На дворѣ стояло теплое веселое утро. Ясное солнце заглядывало и въ низкую комнату подвальнаго этажа старика музыканта.
   -- Вильгельмъ! закройте дверь!
   Сергѣй, не спавшій ночь, былъ теперь дѣйствительно страшенъ. Его грудь ходила ходуномъ, губы были бѣшено сжаты, совсѣмъ какъ тогда, когда онъ собирался оторвать руку Эвелины. Онъ швырнулъ крошечный чемоданчикъ, въ который складывалъ свои пожитки, выпрямился во весь свой дюжій ростъ и дрожалъ съ ногъ до головы самою страстною злобой собственника, у котораго тащатъ его добро.
   -- Закройте дверь, Вильгельмъ, на ключъ! Такъ!
   Старикъ скрипачъ, негодовавшій вмѣстѣ съ нимъ, моментально исполнилъ приказаніе друга, и юркій маленькій человѣчекъ видимо оробѣлъ.
   -- Что это значитъ?-- спросилъ онъ, храбрясь, но его выдалъ длинный носъ, который дрожалъ и побѣлѣлъ.
   -- Что это значитъ? А вотъ увидите... Гдѣ мой смычокъ?... Ахъ, вотъ онъ!.. Ну, чортъ побери, такъ вы даете мнѣ только 200 гульденовъ изъ этого колоссальнаго сбора? Двѣсти гульденовъ?...
   -- Да... Это... это... ровно половина чистаго сбора... Вы уже получили сто... У меня были расходы... Залъ... освѣщеніе... Фортепіано...
   -- Были расходы?.. и потому только двѣсти гульденовъ?!-- задыхался Сергѣй.
   Маленькій человѣчекъ съежился.
   -- Ну, 250, если ужъ вы такъ пристали къ горлу. Богъ съ вами!.. Я предлагаю вамъ дать второй концертъ и тогда... и тогда... я, пожалуй, дамъ тысячу, и даже больше... Зачѣмъ вамъ уѣзжать сегодня?
   Сергѣй смотрѣлъ на него внизъ взглядомъ хищной кошки, и въ глазахъ его прыгали зеленоватые огоньки. Кончикъ смычка въ сильной рукѣ тихо вздрагивалъ.
   -- Второй концертъ?.. и тогда вы дадите тысячу? Идетъ, я сейчасъ же дамъ этотъ концертъ... сейчасъ!.. Я сыграю на вашемъ длинномъ носу, синьоръ.
   Юркій человѣчекъ позеленѣлъ.
   -- Мой носъ не инструментъ, милостивый государь!
   -- Это ничего... Я извлеку концертные звуки и изъ этой дряни... У меня ужъ такая привычка -- давать вторые концерты на носахъ своихъ импрессаріо.
   -- Очень дурная привычка!.. Эй, вы, откройте дверь, или я буду кричать... Милостивый государь, прикажите...
   -- Вильгельмъ, держите плотнѣе!
   -- Я буду кричать... Я позову полицію... Что это вы?... ахъ!.. Разбой!..
   Сергѣй уже не сдерживался, -- его бѣшеный гнѣвъ хлынулъ черезъ край. Въ головѣ только стучало: мои деньги... мои заработанныя деньги!.. Поднялась возня, разыгралась самая отвратительная сцена. Ноги маленькаго человѣчка описали въ воздухѣ полукругъ, а руки усиленно, хотя и тщетно, прикрывали драгоцѣннѣйшую, казалось, часть всего его существа... Смычокъ дрогнулъ...
   -- Постойте... ахъ!.. Триста!.. Ну... ну... Ахъ, оставьте же! Ну, триста пятьдесятъ!
   -- Давайте пятьсотъ!.. Чортъ съ вами, хоть столько! Слышите: пятьсотъ... пятьсотъ... пятьсотъ!
   -- Даю, даю!-- кричалъ маленькій человѣчекъ.-- Даю! Оставьте носъ!.. Пятьсотъ гульденовъ!.. Ну, пустите же! Ахъ, вы, арнаутъ, чурокъ, дьяволъ, sapelote!-- кричалъ онъ въ страстномъ бѣшенствѣ, топая ножками, бросая деньги и плюясь, какъ верблюдъ.-- Гдѣ моя шляпа? Она стоитъ десять гульденовъ... Отворите же двери, sapermente!
   Задыхаясь отъ возни и неостывшаго бѣшенства, Сергѣй считалъ дрожащими руками деньги.
   -- Вѣрно, пятьсотъ... Ну, голубчикъ, Вильгельмъ, ей Богу, я отпилилъ бы ему носъ, если бъ онъ тянулъ дольше!
   -- А все-таки мало!-- качая головой, говорилъ добрый старикъ.-- Мало... Нужно было еще поиграть... Этакій разбойникъ!...
   -- Ничего, и это пригодится... Ну, а теперь въ дорогу, -- поѣздъ уходитъ скоро...
   

VII.
Упавшее покрывало Изиды.

   Дорога до Вѣны очень утомила больного генерала. Какъ ни крѣпился старикъ, какъ ни силился казаться бодрымъ и скрывать все возроставшія боли, чтобы не пугать дочь, скрыть отъ нея ему не удалось. Его выдали обмороки, правда, довольно легкіе, но сильно встревожившіе Таню: обмороковъ до сихъ поръ съ нимъ не случалось. Несомнѣнно, болѣзнь прогрессировала, ухудшеніе возростало вмѣстѣ съ общимъ упадкомъ силъ. Сергѣй, ухаживавшій за больнымъ, хмурился все сильнѣе, избѣгалъ встрѣтиться съ Таней глазами, а на лбу у него, между бровей, легла хорошо знакомая ей съ дѣтства суровая складка. Тѣмъ не менѣе, она не выдала своей тревоги, того смѣшаннаго чувства испуга и какой-то особенной внутренней боли, отъ котораго у нея совсѣмъ спеклось въ горлѣ, а къ глазамъ подступали слезы. Съ поблѣднѣвшимъ лицомъ она пыталась казаться спокойною, отвѣчала шутками на попытки отца шутить, что успокоительно дѣйствовало на больного, и даже прилегла, когда и отецъ, и Сергѣй оба стали настаивать.
   -- Засни, засни... часа хоть два-три!-- говорилъ ей больной, увѣренный, что ему удалось обмануть зоркій глазъ дочери.-- Я тоже засну сейчасъ. Мнѣ лучше, вотъ спроси доктора...
   Онъ, дѣйствительно, скоро заснулъ. Сергѣй перешелъ въ дальній уголъ почти пустого вагона, усѣлся въ широкое кресло и уставился въ открытое окно. Тихая теплая ночь смотрѣла на него свѣтлыми глазами звѣзднаго неба, но мгла таила въ себѣ что-то тоскливое, пустынное, холодное, -- такъ, по крайней мѣрѣ, казалось ему въ его настроеніи. Бываютъ моменты, когда ночная мгла просто давитъ человѣка тяжелымъ ощущеніемъ не то одиночества, не то безпріютности, и дышитъ ему въ упоръ самою гнетущею тоской. Именно такой моментъ и нахлынулъ теперь на Сергѣя. Все то острое, мучительное, больное, что отогнало отъ него сонъ въ прошлую ночь, раздражило, разстроило нервы до звѣрства, -- какъ самъ онъ признавался себѣ, вспоминая теперь съ отвращеніемъ утреннюю сцену съ длинноносымъ импрессаріо, -- что на время какъ бы успокоили, разсѣяли суета дня и уходъ за больнымъ, -- все это снова стояло передъ нимъ лицомъ къ лицу и мучило въ тихомъ неподвижномъ покоѣ ночи. Внутренній голосъ, покрывая собой грохотъ мчавшагося поѣзда, ядовито шепталъ ему одно и то же, и отъ этого шопота у Сергѣя до слезъ ныло сердце; если бы онъ умѣлъ плакать, онъ, можетъ быть, и заплакалъ бы. Сотни разъ, какъ и въ прошлую ночь, повторялъ онъ себѣ, что Таня его не любитъ, и все-таки, казалось, мало этихъ сотенъ: "не любитъ", "не любитъ"!-- и нужно было повторять и повторять... Зачѣмъ? Можетъ быть, тамъ, гдѣ-то глубоко-глубоко, все-таки тлѣло еще нѣчто похожее на сладкую надежду? Нѣтъ... никакой надежды! Всякая надежда -- миѳъ, -- онъ это чувствуетъ ясно и готовъ сто разъ увѣрять себя въ этомъ... Развѣ эта неожиданная встрѣча, все, все: и слова Тани, и ея настроеніе, и веселый смѣхъ, и холодъ поцѣлуя, -- не сказали ему ясно, развѣ этого мало, чтобы понять? Ему ясно какъ день, что это не любовь, а простая пріязнь, привычка дѣтства, теплое дружеское отношеніе и только, -- ясно, какъ и то, что его юношеская безумная страсть, казалось, совсѣмъ заглохшая, почти умершая съ годами, теперь воскресла сразу, вспыхнула, какъ порохъ, при первыхъ звукахъ голоса, при первомъ взглядѣ темно-карихъ глазъ... И къ боли такого сознанія примѣшивался еще и ядовитый, язвительный голосъ задѣтаго остраго самолюбія, упрекавшаго за признаніе, за мольбу, съ которыми онъ ринулся, какъ мальчикъ, не разсмотрѣвъ прежде дѣйствительнаго къ себѣ отношенія. Долгіе годы разлуки что-нибудь да значатъ, они тушатъ многое... Въ самомъ дѣлѣ, какъ былъ онъ смѣшонъ со всѣмъ этимъ! Онъ почти напугалъ ее своими глупыми изліяніями, вынудилъ къ упреку. "Неужели ты станешь поперекъ дороги?" -- почти крикнула она ему, когда онъ вздумалъ такъ глупо разжалобить ее жалкими словами и мольбой. О, нѣтъ, -- онъ никому не станетъ на пути, ни у кого не возьметъ ничего мольбой или изъ милости! Ни за что! Онъ это докажетъ при первомъ удобномъ случаѣ, сумѣетъ загладить и успокоить... Таня не услышитъ отъ него ни одного намека, не поймаетъ ни одного любовнаго взгляда... Конечно!.. Но зачѣмъ, въ такомъ случаѣ, полетѣлъ онъ за ней въ Вѣну, понимая все такъ ясно, раскаиваясь, негодуя на себя?. Отчего не остался, чтобы порвать все сразу?
   -- Глупо!-- проворчалъ онъ про себя и въ злой досадѣ нервно заломилъ руки.-- Мальчишески глупо!
   За грохотомъ поѣзда, за своимъ ворчаньемъ, весь погруженный въ свою боль, Сергѣй не замѣтилъ, какъ тихою, едва слышною походкой, чуть-чуть шурша платьемъ, къ нему неожиданно подошла Таня.
   -- Ты не спишь?
   Онъ вздрогнулъ и поднялъ голову.
   -- Нѣтъ, я не сплю... Но что случилось? Что-нибудь нужно? Отчего ты не спишь?
   -- Не до сна...
   Онъ замѣтилъ красноватые слѣды слезъ на блѣдныхъ щекахъ и понялъ, зачѣмъ она пришла къ нему.
   -- Не до сна...-- повторила Таня и положила къ нему на плечо руку.-- Скажи мнѣ правду, Сергѣй, всю... всю правду...
   Онъ такъ и зналъ, но какъ сказать ей, да и зачѣмъ эту жестокую, скверную правду?... Что положеніе старика плохо, безнадежно, она смутно догадывается сама, да и скажутъ ей, можетъ быть, вѣнскіе консультанты.
   -- Какую правду ты хочешь знать?-- уклончиво спросилъ онъ, оттягивая тяжелое объясненіе.
   -- Что съ отцомъ?
   Таня какъ-то тихо скользнула и очутилась рядомъ съ нимъ бокъ-о-бокъ въ креслѣ, не сводя съ него пытливаго, полнаго боязни взгляда. За весь день они въ первый разъ очутились теперь одинъ на одинъ.
   -- Если я назову нѣсколько латинскихъ терминовъ, они тебѣ ничего не скажутъ...-- отвѣтилъ Сергѣй, отодвигаясь, чтобы дать ей мѣсто.
   -- Ахъ, нѣтъ, не уклоняйся!.. этимъ ты еще больше тревожишь меня!.. Скажи правду; опасная это болѣзнь? Да?
   -- Серьезная...-- глухо отвѣтилъ Сергѣй и посмотрѣлъ ей прямо въ глаза.-- Но съ такою болѣзнью можно и долго жить, соблюдая извѣстный режимъ, укрѣпляя силы, избѣгая волненій... Ты же сама это знаешь: діагнозъ лучшихъ клиницистовъ тебѣ извѣстенъ.
   -- Да... да... Но обмороки... Это ухудшеніе?
   -- Не думаю... просто общая слабость... Вотъ пріѣдемъ въ Вѣну, тамъ врачи укажутъ какія-нибудь средства... У нихъ, навѣрное, найдется что-нибудь противъ этого.
   Таня вздохнула свободно. Рѣчь Сергѣя, спокойная, увѣренная, тонъ ея -- хорошо подѣйствовали на дѣвушку: она успокоилась, и красивые, грустные глаза даже засвѣтились. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, хорошо, что они встрѣтились, что Сергѣй поѣхалъ съ ними! Спать не хотѣлось, бесѣда дѣйствовала успокоительно; Таня усѣлась удобнѣе, вытянула ноги, завернулась въ платокъ, покрывавшій плечи, и заговорила уже совсѣмъ другимъ тономъ.
   -- У нихъ, говоришь ты?-- подхватила она послѣднія слова Сергѣя.-- А развѣ ты самъ не врачъ? Знаешь, я именно хотѣла бы услышать твой совѣтъ... Тебѣ я вѣрю больше, чѣмъ кому-нибудь, и будь я сама больна, твой совѣтъ я предпочла бы всякому другому... То, что ты знаешь, -- ты знаешь, и зря, наобумъ ничего не сдѣлаешь...
   Сергѣй покачалъ отрицательно головой.
   -- Я не врачъ, Таня.
   -- Почему?
   -- Потому что не владѣю искусствомъ врачеванія. Для этого нужны особыя способности, то, что называется интуиціей, вдохновеніемъ, чутьемъ... нужна вѣра въ средства, нужна...
   -- Но развѣ ты некончилъ медицинскій факультетъ въ Вѣнѣ?
   -- Кончилъ, и не хуже другихъ, а все-таки я не врачъ. Не удивляйся: наука или, вѣрнѣе, рядъ точныхъ наукъ, составляющихъ медицину, и искусство врачеванія -- двѣ вещи разныя. Можно отлично знать теорію словесности и совсѣмъ не умѣть писать стиховъ; можно отлично знать законы перспективы, сочетанія красокъ и т. д., и т. д.-- и не умѣть нарисовать самаго легкаго пейзажа. Для этого нуженъ особый даръ: нужно быть художникомъ...
   -- Право же, я никогда не слышала ничего подобнаго отъ врачей!-- перебила его изумленная Таня.
   -- А я скажу тебѣ больше!-- продолжалъ Сергѣй, съ удовольствіемъ втягиваясь въ разговоръ, который спасалъ его отъ тяжелыхъ думъ.-- Искуснѣйшіе врачи, Таня, въ большинствѣ случаевъ, если не всегда, были средними учеными, и лучшіе труды, величайшія пріобрѣтенія науки сдѣланы не ими. Даже еще больше скажу тебѣ:фактъ несомнѣнный, что и совсѣмъ ничего не знавшіе люди, тѣ, кого мы зовемъ шарлатанами, и по праву, всѣ эти знахари и т. д.-- зачастую лѣчили и лѣчатъ весьма удачно. Чѣмъ берутъ они, какою силой, -- внушеніемъ, вліяніемъ, -- кто его знаетъ?.. Вѣроятно, тѣмъ же, чѣмъ и прежніе врачи, лѣчившіе средствами и способами, теперь оставленными наукой или даже совсѣмъ отрицаемыми, и все-таки составившіе себѣ великую славу искусныхъ врачевателей.
   -- Какъ же это понять, Сергѣй?
   -- Такъ и пойми, что наука -- одно, а искусство врачеванія -- другое... Конечно, чѣмъ лучше образованъ врачъ, чѣмъ лучше посвященъ въ опытъ другихъ, тѣмъ больше гарантированъ онъ отъ ошибокъ... Но, по правдѣ сказать, наука и искусство далеко не идутъ рука объ руку, Таня... Наука двигается теперь громадными шагами, а искусство... оно не понизило даже на одну десятую общаго процента смертности людей, -- это сказалъ Пироговъ, лучшій врачъ.
   -- Зачѣмъ же тогда твоя наука?
   -- Зачѣмъ наука?.. Ея роль громадна! Она изучаетъ и опредѣляетъ законы нормальной жизни организма, стремится открыть все враждебное и злое и дать противъ нихъ оружіе... Ея задача -- опредѣлить условія жизни, при которыхъ врачеваніе станетъ ненужно.
   -- Долгая пѣсня, Сергѣй!-- улыбнулась Таня.
   -- Конечно... Но, согласись, что отъ насъ же, отъ доброй воли самихъ людей, зависитъ спѣть ее тѣмъ или другимъ темпомъ.
   Глаза Сергѣя вспыхнули, -- разговоръ сталъ касаться жгучей для него темы.
   -- Зачѣмъ же ты изучалъ медицину?
   -- Чтобы знать.
   -- И не будешь никогда лѣчить?
   -- Нѣтъ.
   -- Странно, Сергѣй... Отказываться помогать людямъ...
   -- Кому?-- живо и горячо перебилъ онъ.-- Богатымъ? О, для нихъ, мой другъ, и безъ меня найдется много врачей!.. А бѣднотѣ, -- ну, той врядъ ли много поможешь врачеваніемъ.
   Теперь и у Тани вспыхнули глаза.
   -- Ну, нѣтъ, это невѣрно!-- заговорила она быстро и оживленно.-- Можетъ быть ты и правъ въ общемъ, -- не знаю и не могу спорить, -- но гутъ ты совсѣмъ неправъ... А наши земскіе врачи? Если бы ты только видѣлъ, какую пользу они приносятъ! У насъ въ "Рощино" врачомъ Колдуновъ, -- у него иногда совсѣмъ не хватаетъ времени принять всѣхъ больныхъ, которые стекаются къ нему изъ окрестныхъ селъ... О, это такая великая миссія, такая высокая... Нѣтъ, нѣтъ, тутъ я съ тобой совсѣмъ не согласна!
   Она проговорила это такъ страстно, съ такимъ чистымъ увлеченіемъ, отъ нея вѣяло при этомъ такою добротой, такимъ теплымъ сочувствіемъ, что и съ Сергѣя, казалось, слетѣла его суровость. Онъ покачалъ головой, подумалъ и заговорилъ вдругъ крайне мягко и задушевно:
   -- Я, какъ и ты, Таня, благословляю каждую руку, подносящую къ запекшимся, жаждущимъ устамъ освѣжительный напитокъ, какъ и каждый актъ милосердія... Трижды благословенъ каждый добродѣтельный самарянинъ! Но, знаешь, я, все-таки, жалѣю, что тутъ нѣтъ съ нами твоего Колдунова, а у насъ нашлось бы поговорить кое о чемъ другъ съ другомъ. Мы взглянули бы другъ другу въ глаза, какъ два авгура... Колдуновъ? Я помню одного Колдунова, онъ кончилъ уже, когда я только вступалъ въ университетъ.
   -- Да, да, и онъ тебя зналъ... когда ты попалъ въ тогдашнюю исторію и выбылъ... Мы говорили съ нимъ о тебѣ.
   -- Ну, въ такомъ случаѣ, твой Колдуновъ сильно измѣнился. Когда я его зналъ, онъ мечталъ о другомъ, болѣе широкомъ полѣ, а къ дѣятельности врача относился довольно пессимистично. Впрочемъ, въ иное время и птицы поютъ иныя пѣсни.
   -- Постой, Сергѣй, -- заговорила Таня спѣшно, какъ бы вступаясь за друга, -- онъ и теперь все такой же...-- Она пріостановилась, точно затрудняясь найти настоящее слово сразу, и затѣмъ сказала быстро: -- хорошій! Да, да, онъ хорошій!
   -- Въ такомъ случаѣ, я попросилъ бы его отвѣтить по совѣсти: какъ онъ себя чувствуетъ и доволенъ ли своимъ дѣломъ?
   -- Нѣтъ, онъ не доволенъ собой и не вѣритъ, что приноситъ пользу... Онъ говоритъ, что большинство болѣзней зависитъ отъ общихъ причинъ, а лѣченіе -- только палліативъ...
   -- Вотъ, то-то!.. Палліативъ!..
   Лучшей реплики и не нужно было Сергѣю. Зачѣмъ же тому, кто дѣйствительно желаетъ служить ближнимъ, и браться за палліативы, тратить на нихъ свою силу, энергіи? и добрую волю? Онъ заговорилъ объ идеалахъ, о счастьи, о всеобъемлющей любви, двигающей на подвигъ, о широкихъ задачахъ и цѣляхъ, въ которыхъ безслѣдно тонетъ каждая частность. Кто не живетъ ими, тотъ мертвъ, по словамъ пророка, у того сердце -- ледъ, а уста -- только звенящій металлъ, и такимъ устамъ не отвѣчаетъ даже лѣсное эхо. Таня и не опомнилась, какъ все, что казалось ей до сихъ поръ яснымъ и правдивымъ, разлетѣлось прахомъ, исчезло, а могучій голосъ непоколебимаго убѣжденія, полный такой же вѣры и страстнаго воодушевленія, рисовалъ ей уже иныя, широкія перспективы, звалъ и манилъ за собой въ такую заманчивую высь, что у нея, казалось, кружилась голова и захватывало дыханіе... Жгучія темы затрогивались и развивались при ней и раньше, она слышала такія рѣчи отъ Бугрова и другихъ, но до сихъ поръ онѣ почему-то ей не давались, были темны и неясны, не укладывались въ головѣ въ стройное, сознательное представленіе и, главное, не затрогивали, не волновали такъ глубоко ея чувства. Теперь же... теперь туманъ, застилавшій глаза, казалось, сталъ расползаться и гдѣ-то въ уголкѣ чуть-чуть не показалось даже что-то въ родѣ просвѣта. Неясное становилось яснымъ, безформенное, какъ бы сбитое въ кучку, принимало форму. Она сама, казалось, зажигалась и этою страстною вѣрой въ идеалъ, и этимъ горячимъ воодушевленіемъ непоколебимаго убѣжденія.
   -- Сергѣй!-- чуть слышно прошептали ея очарованныя уста, какъ бы съ укоромъ за разбитый ясный міръ души, за разрушенный неумолимо покой, и Таня глубоко вздохнула.
   Такъ вздохнуть могла только библейская праматерь, когда съ очей ея, искушенныхъ змѣемъ, спадала завѣса незнанія, или тотъ смѣлый юноша изъ Саида, что дерзкою рукой поднялъ покрывало богини. А Сергѣй наклонился къ ней еще ближе, его горячее дыханіе жгло ея щеки, смѣлые глаза смотрѣли, казалось, прямо въ душу, а тихій, взволнованный шопотъ сталъ звучать какою-то нервно-скорбною нотой:
   -- Я разскажу тебѣ одинъ случай, но онъ стоитъ длинной рѣчи... Слушай, Таня! Тамъ, въ Тріестѣ, у этого старика музыканта, для котораго я игралъ на гуляньи, есть молодая дочь, работающая на фабрикѣ и приносящая каждый день гульденъ. Дѣвушка очень больна и пьетъ всякую дрянь, какую ни присовѣтуетъ ей досужая фантазія добровольныхъ врачевателей... Признаюсь, мнѣ было ее невыразимо жаль, жаль молодой жизни, молодой силы, которой хочется жить, хочется развернуться... Я уступилъ просьбамъ стариковъ и ея самой, -- я изслѣдовалъ ее... Ахъ, Таня, эти молодые, глубоко впавшіе, грустные глаза глядѣли на меня съ такою вѣрой, ждали правды и исцѣленія такъ страстно, что... что...
   -- Ну?-- прошептала съ нетерпѣніемъ Таня.
   -- Ну, и старая пѣсня, другъ мой! Гульденъ, который приноситъ она домой, -- все рѣшеніе дѣла... Я обязанъ былъ бы сказать ей: немедленно бросайте фабрику, уѣзжайте въ Каиръ, ѣшьте устрицы, пейте хорошее вино, живите въ довольствѣ, а, вмѣсто того, вмѣсто правды, которой она ждала отъ меня, я, какъ любой шарлатанъ, прописалъ порошки, чтобы кашель не мѣшалъ ей, по крайней мѣрѣ, спать по ночамъ... Скажи я правду, она прозвучала бы въ этомъ жалкомъ подвалѣ самою жестокою ироніей... Бѣдная дѣвушка съ благоговѣніемъ глотаетъ теперь эти порошки, въ которыхъ есть добрая доза наркотическаго яда... Ну, что жъ, онъ поможетъ ей спать по ночамъ, ускоритъ развязку и сдѣлаетъ ее менѣе тяжелою...
   ...Тихій шопотъ зазвучалъ ядовитою и скорбною желчью. Блѣдныя щеки вспыхнули, на лбу снова прошла складка, глаза горѣли укоромъ, губы искривила злая улыбка. Таня даже вздрогнула. У молодыхъ, еще только складывающихся людей очень часто какой-нибудь случайный споръ или яркій фактъ играетъ роль рѣшающаго момента и незамѣтно воспринимавшееся, тихо нароставшее -- вдругъ и какъ бы чудомъ слагается подъ вліяніемъ такого фактора въ цѣльное представленіе. Это по большей части люди сильнаго и остраго чувства, люди не анализа, а настроенія, и Таня была изъ этого типа. Съ нею именно случилось теперь такое чудо: ея глазамъ, казалось, открылся иной міръ, болѣе широкій, даже необъятный, туманный горизонтъ котораго скрывалъ чарующія перспективы. Сердце ея билось сильно, голова горѣла; не сводя глазъ, она слушала и слушала, покоряясь все болѣе неотразимой силѣ и мощи убѣжденія, неумолимой логикѣ построеній, убѣдительной ясности образовъ, заставлявшихъ трепетать всѣ фибры ея добраго, отзывчиваго сердца. Широко открытыми, восхищенными глазами, будто околдованная, смотрѣла она въ горѣвшее страстью лицо и, неудержимо охваченная потокомъ все повышавшагося настроенія, казалось, видѣла и слышала голосъ самого пророка. А тотъ, самъ увлекаясь все больше, какъ бы заражаясь звуками собственнаго дрожавшаго голоса, развивалъ свою мысль все обаятельнѣе и смѣлѣе, чаруя и покоряя, казалось, все вокругъ -- и ее, и воздухъ, и темную молчаливую мглу ночи, и блестѣвшія далеко-далеко, какъ бы заслушавшіяся звѣзды.
   -- Сергѣй, ты хочешь быть пророкомъ!-- зашептала она въ восхищеніи.
   Пророкомъ?.. Пророкъ двигаетъ горами и глубоко вѣруетъ, что ему отвѣтятъ и камни, а у него нѣтъ ни этой мощи, ни этой вѣры... Нѣтъ, -- онъ только откликъ, слабое эхо пророка, одно изъ звеньевъ того круга людей, которыхъ переродилъ могучій голосъ истиннаго пророка, научившаго и понимать, и любить... О, если бъ ему эти сила и вѣра! И страстными устами влюбленнаго рисовалъ онъ величавый образъ этого вдохновеннаго гиганта съ львиною головой, обрамленною длинными сѣдыми волосами на могучихъ широкихъ плечахъ, съ пылающимъ огнемъ въ сердцѣ, съ дѣтски простою улыбкой на чистыхъ устахъ. Тотъ все можетъ, -- его дыханіе, какъ буря, поднимаетъ тучи людскихъ песчинокъ, крушитъ и ломаетъ льдины, сковавшія людской океанъ... И для него зажегъ этотъ пророкъ факелъ, которымъ освѣщенъ весь его жизненный путь, почему его очамъ стало теперь все ясно, все видно, а личное и частное безслѣдно потонуло, стушевалось передъ всеобъемлющею и всепоглощающею идеей... Для себя онъ ничго не хочетъ и не простъ... Пусть тѣ, къ кому онъ идетъ съ живымъ словомъ любви, какъ братъ братьевъ, бросаютъ въ него каменья, отнесутся къ нему, какъ тѣ горцы, помогать которымъ въ защитѣ родныхъ ущелій пошелъ онъ, рискуя жизнью, -- онъ все пойметъ и ничѣмъ не смутится. Имъ двигаютъ долгъ, сознаніе и вѣра въ идеалъ... Конечно, какъ у большинства людей, и у него бываютъ моменты слабости,-- моменты, когда хочется ласки, тепла, участія; но это -- продуктъ развинтившихся нервовъ и... и... онъ, конечно, умѣетъ справляться съ этимъ...
   Наступила пауза. Сергѣй нарочно подчеркнулъ послѣднія слова, и щеки его слегка вспыхнули. Таня тоже вспыхнула, -- она какъ бы догадалась, о какомъ моментѣ шла рѣчь. Ей вспомнилась залитая луннымъ свѣтомъ площадь Тріеста, жгучій взглядъ темныхъ глазъ, грустныя слова: "Я одинъ, -- я какъ тотъ бронзовый воронъ на шпицѣ этой башни". Въ сердцѣ защемила жалость, и въ то же время ей стало не то обидно, не то больно, что все это названо мимолетнымъ настроеніемъ, продуктомъ слабости и больнымъ первомъ... Бѣдный, бѣдный!-- онъ въ самомъ дѣлѣ одинокъ, какъ тотъ черный воронъ! Тутъ же она, какъ-то вдругъ, замѣтила, что Сергѣй хорошъ собой, строенъ, что вся его фигура, все лицо дышатъ силой и отвагой... Онъ точно преобразился, -- раньше она совсѣмъ не замѣчала этого... Дыханіе у нея захватило, сердце то сжималось, то вздрагивало, лицо горѣло... И -- кто знаетъ?-- какъ бы отвѣтили ему эти дрожавшія ручки, если бы Сергѣй схватилъ ихъ и сжалъ теперь, какъ прошлою ночью, эти сухія губы, если бы онъ къ нимъ прикоснулся?...
   -- Только настроеніе?.. только слабость?-- переспросила она почти машинально, повинуясь какому-то безотчетному, но острому чувству, и краснѣя при этомъ больше. И сейчасъ же разсердилась.
   Сергѣй покраснѣлъ, замялся, но быстро овладѣлъ собой:
   -- Только настроеніе... только слабость!-- повторилъ онъ.
   Люди его типа грѣются только у чужого очага, а создавать свой имъ не доводится. Все это сладкая роскошь, -- разнѣживающая, отвлекающая отъ долга, мѣшающая цѣльности и служенію одной чистой идеѣ.
   -- Ты прости меня, Таня!.. я, кажется напугалъ тебя вчера...
   Эта свалка въ горахъ, событія въ Тріестѣ, -- все это порядкомъ развинтило его нервы, ну, а неожиданная встрѣча, нахлынувшія волной воспоминанія прошлаго взволновали слишкомъ сильно... Онъ, кажется, наговорилъ ей достаточно разныхъ глупостей?...
   Опять наступила пауза. Таня вспыхнула, но краска быстро исчезла съ лица, выдавая борьбу разнородныхъ ощущеній. Щемящая боль, точно отъ жестокой потери чего-то крайне дорогого, покрыла собою на моментъ острый голосъ обиженнаго самолюбія, и первымъ движеніемъ дѣвушки было кинуться къ Сергѣю съ лаской, съ теплыми словами, увѣрить, что онъ не одинъ, -- нѣтъ, что она... она... Даже слезы какъ будто навертывались на глаза. Но ее удержалъ и холодный, казалось, взглядъ Сергѣя, и этотъ жгучій голосъ обиды, зазвучавшій сильнѣе. Лицо ея поблѣднѣло, губы дрогнули, и гдѣ-то глубоко-глубоко засверлилъ даже гнѣвъ.,. Такъ вотъ какъ!.. Настроеніе... слабость!.. Ну, что жъ,-- пусть будетъ и такъ, -- она уйдетъ!.. Моментъ Таня какъ будто колебалась и стала молча поправлять прическу, но вдругъ быстро поднялась и, не глядя, пожелала спокойной ночи.
   -- Ты уходишь?
   -- Да... спать пора!..-- Голосъ ея дрожалъ, но на губахъ, казалось, играла самая беззаботная улыбка.-- Не хочу искушать твою цѣльность и преданность идеѣ... Покойной ночи!
   Она прикурнула, притворилась спящей, но ее долго щемила и досада за что-то на себя, и какое-то тяжелое, болѣзненное чувство, совершенно новое и незнакомое, хотя и близкое къ желанію заплакать. Въ головѣ копошились все одно и то же:-- правду ли говорилъ Сергѣй или... или... его слова тоже только настроеніе?.. Въ то же время внутри поднимался какъ будто упрекъ за вчерашнюю холодность, за то, что она не отвѣтила иначе на его признаніе... но какъ она могла отвѣтить? Она такъ была поглощена этой встрѣчей... впечатлѣніями... всѣмъ... всѣмъ, что... что у нея все это вышло какъ-то само собою... Она такъ давно не видала Сергѣя, такъ отвыкла, казалось... Виновата ли она, въ самомъ дѣлѣ? Наконецъ она заснула, такъ и не рѣшивъ ничего.
   Сергѣй остался одинъ, и ночь казалась ему уже не такою давящей, съ души какъ будто слетѣло гнетущее настроеніе одиночества и безпріютности, на него точно пахнуло чѣмъ-то хорошимъ и бодрящимъ, ровно волна вѣтерка освѣжила истомленныя зноемъ легкія. Этотъ дрожавшій голосъ, быстрый уходъ, слова, улыбка подсказали ему, казалось, что-то очень желанное... и, по правдѣ, первымъ порывомъ его было остановить Таню, схватить ея руки, сказать опять, что онъ ее любитъ, что она... она... дороже ему всего на свѣтѣ, что его слова были болѣзненнымъ крикомъ и т. д., но его удержало на мѣстѣ что-то болѣе сильное вспыхнувшаго порыва... Зачѣмъ?.. А если все это показалось ему только, если... Онъ опять уставился въ открытое окно и, можетъ быть, только затѣмъ, чтобы не портить хорошаго настроенія, чтобы уйти отъ анализа настоящаго, сталъ копаться въ прошломъ.
   Поѣздъ летѣлъ все впередъ съ грохотомъ и шумомъ вырывавшагося клубами пара, освѣщенныя бѣлесоватыя полосы котораго быстро поглощала ночная мгла. Эта мгла одна оставалась неподвижной, -- надъ ней, вверху, золотыя звѣзды тоже, казалось, летѣли куда-то безшумно и тихо. Такъ же безшумно и тихо летѣла и дума Сергѣя, смѣняя картину картиной. Онъ вспомнилъ послѣднее свиданіе въ окнѣ пансіона и сейчасъ же подумалъ о громадной роли, которую играетъ въ жизни случай. Не будь этого свиданія, не было бы, пожалуй, и долгихъ годовъ разлуки... Впрочемъ, нѣтъ, это скудная философія, -- въ жизни нѣтъ случая, есть только причинность, цѣлая цѣпь причинъ, часто скрытыхъ и неуловимыхъ. Такія причины лежали и въ основѣ ихъ отношеній, въ самомъ характерѣ... Быстро пролетало предъ нимъ воспоминаніе о той острой боли, которую испыталъ онъ тогда съ побѣгомъ Тани, все пережитое, передуманное... Онъ вспомнилъ и коротенькое письмо ея, которое начиналось словами: "Я невыразимо счастлива, -- я нашла отца!" -- и какъ будто совсѣмъ ничего не говорило о любви къ нему. Какою острою мукой сжалось тогда его сердце, какъ страстно заговорило въ немъ и самолюбіе, и гордость пролетарія, равная по силѣ развѣ только гордости испанскаго гранда. Въ самомъ дѣлѣ, врядъ ли Таня могла тогда много думать о немъ въ своей новой обстановкѣ, но теперь онъ это понимаетъ, это кажется вполнѣ естественнымъ, а тогда... За всѣ свои муки, за всю боль -- одно только холодное, коротенькое извѣщеніе!.. Онъ вспомнилъ, какъ изорвалъ это письмо въ мелкіе куски, убѣжалъ къ Бугрову, попалъ въ большое сраженіе, гдѣ удивилъ всѣхъ страстностью и запальчивостью своей рѣчи. Затѣмъ... затѣмъ, черезъ много дней, онъ отвѣтилъ холодно, вѣжливо, сдержанно поздравилъ, пожелалъ счастья... и больше ничего. Въ ея новыхъ условіяхъ, съ той высоты общественной лѣстницы, она сама должна была сдѣлать къ нему первые шаги, а не онъ къ ней. Вѣкъ измѣнился, и ужъ пусть боги идутъ къ намъ съ Олимпа, а не мы на Олимпъ!-- подсказывала гордость... Ну, а затѣмъ эта исторія, въ которой онъ игралъ такую видную роль, за что и поплатился сильно; далекое захолустье, тоска, одиночество, глубокая тина, въ которой судорожно билось его юное сердце... Правда, тамъ онъ опять получилъ ея письмо, но въ немъ звучала, казалось, только жалость, желаніе пріободрить, а въ этомъ онъ не нуждался.
   Ни у кого никогда онъ не просилъ ни сожалѣнія, ни жалости, ничего подобнаго. Отецъ ея прислалъ ему туда пять тысячъ, которыя завѣщала ему покойная мать, оставившая ихъ у генерала до совершеннолѣтія сына, и на проценты съ которыхъ онъ учился до сихъ поръ, а Таня при этомъ извѣщала, что отецъ хлопочетъ о немъ... Въ послѣднемъ онъ тоже увидѣлъ только жалость, -- благодарить не хотѣлъ, отказываться тоже не хотѣлъ, -- слишкомъ ужъ ему хотѣлось вырваться, и потому промолчалъ,.. Ну, а дальше, въ свѣтлый веселый день, добродушный старикъ губернаторъ, -- онъ вспомнилъ и день, и счастливую улыбку губернатора, -- объявилъ ему, что, по ходатайству за него генерала, онъ можетъ уѣхать продолжать курсъ за границу, если хочетъ, выдалъ паспортъ, и Сергѣй улетѣлъ въ тотъ же вечеръ... А тамъ, въ этомъ кипучемъ водоворотѣ, среди новыхъ разнородныхъ впечатлѣній, въ новомъ кругѣ людей и знакомствъ -- любилъ ли онъ Таню? Конечно, всегда любилъ!.. но эта любовь запряталась и притаилась гдѣ-то глубоко-глубоко, до первой встрѣчи. Въ послѣдніе годы онъ совсѣмъ не писалъ ей, но потому, что ей было не до писемъ -- она вырывала у смерти отца, съ которымъ ѣздила и въ степи, и на Кавказъ, ну, а онъ...
   -- А, все-таки, міръ для двоихъ тѣсенъ!-- вспомнилъ Сергѣй Диккенса.-- Кто бы могъ думать, что намъ придется встрѣтиться въ Тріестѣ?
   Онъ вспомнилъ вдругъ, какъ радостно кинулась къ нему вчера Таня, какъ свѣтло и прямо глядѣла ему въ глаза, какъ улыбалась -- все, все вспомнилъ, -- и вдругъ ему стало какъ-то неловко, какъ-то жутко. Въ первый разъ еще ему почудилось, что онъ какъ будто виноватъ въ чемъ-то передъ нею... Въ чемъ же, въ самомъ дѣлѣ?
   Онъ проснулся на зарѣ. Въ окно глядѣла свѣжая, розоватая дымка утра, -- пассажиры вагона еще безмятежно спали. Сергѣй заглянулъ къ генералу и, къ удивленію, засталъ его сидѣвшимъ. Старикъ курилъ, ласково улыбнулся ему и пригласилъ рукой занять мѣсто насупротивъ.
   -- Ну, какъ вы чувствуете себя, Илларіонъ Павловичъ?
   -- Ничего... получше!-- Генералъ задымилъ сигарой, помолчавъ, точно собираясь съ чѣмъ-то, и пытливо посмотрѣлъ на Сергѣя.
   -- У меня къ вамъ большая просьба, Сергѣй Филипповичъ...
   -- Что такое?
   -- Вотъ что... Мы съ вами оба не пугливаго десятка и можемъ, слѣдовательно, говорить прямо и открыто. Говорите же прямо: какъ мое дѣло? Скоро туда? а?-- указалъ онъ въ розоватую высь, улыбаясь шутливо, какъ улыбаются всегда, когда хотятъ скрыть что-нибудь щемящее, острое и придать себѣ видъ равнодушія.
   Тотъ нахмурился.
   -- Вы сами знаете, что ваше положеніе серьезно, но...
   -- Вотъ то-то и есть "но", а я не хочу этихъ "но", другъ мой...-- продолжалъ старикъ глухо и насупившись.-- Мнѣ нужно знать правду, -- не для себя, -- Богъ съ нимъ!-- этотъ вопросъ лично меня никогда не занималъ особенно, а въ такіе годы и подавно, -- а для нея, -- понизилъ онъ голосъ, -- для Тани... Нужно ее устроить, нужно ускорить дѣло объ узаконеніи, -- князь мнѣ обѣщалъ, а все-таки тянутъ еще... Торопиться нужно, правда? Я хочу, чтобы все мое перешло къ ней.
   -- Вы ставите мнѣ невозможную задачу...-- серьезно отвѣтилъ Сергѣй и посмотрѣлъ ему прямо въ глаза.-- Я ничего не могу скрывать отъ васъ, и когда такой человѣкъ, какъ вы, и по такимъ причинамъ въ особенности, ставитъ мнѣ прямо вопросъ, я считаю своимъ долгомъ отвѣчать честно и правдиво... Но ни одинъ врачъ не можетъ отвѣтить вамъ на то, что вы спрашиваете. Ваше положеніе очень серьезно, -- сомнѣваюсь, чтобы наука могла помочь много, но какъ долго можно прожить въ такомъ положеніи -- это уравненіе со множествомъ неизвѣстныхъ. Тутъ много условій...
   -- Но недолго?-- И генералъ пытливо посмотрѣлъ на него изъ-подъ насупленныхъ бровей.
   -- Думаю, что не долго...-- отвѣтилъ Сергѣй слегка дрогнувшимъ голосомъ.
   -- И торопиться нужно?
   -- Непремѣнно!
   -- Такъ... Спасибо!-- И генералъ сжалъ его руку своею исхудалою, слабою рукой.-- Это-то мнѣ и нужно было знать!-- Онъ помолчалъ и снова задымилъ сигарой.-- Ну, а какъ вы думаете, если тамъ, въ Вѣнѣ, врачи будутъ совѣтовать остаться у нихъ, лѣчиться, -- стоитъ оставаться? Я очень хотѣлъ бы вернуться домой, очень хотѣлъ бы, да и нужно...
   У Сергѣя все больше и больше сжималось сердце.
   -- Это будетъ только мое мнѣніе, а вѣдь я могу ошибиться, Илларіонъ Павловичъ...
   -- Я хочу знать ваше мнѣніе...
   -- Не стоитъ, уѣзжайте домой!-- глухо отвѣтилъ Сергѣй.-- Но я посовѣтую вамъ избѣгать усталости... Отдыхайте по пути какъ можно чаще и больше... Да, вотъ, еще: тѣ порошки, прописанные вамъ въ Венеціи, бросьте... Это -- шарлатанскій фокусъ-покусъ, направленный къ тому, чтобы маскировать упадокъ силъ. За временное оживленіе, которое они давали вамъ, вы расплатились вчерашними, очень опасными обмороками... Вы пьете кофе, пьете молоко съ коньякомъ, -- этого съ васъ довольно.
   Генералъ курилъ и пристально глядѣлъ въ окно, гдѣ яркіе розовые лучи зари все побѣдоноснѣе боролись съ синеватою дымкой уходившей, сдававшейся мглы. Оба молчали. Блѣдно-желтое съ болѣзненнымъ отливомъ лицо было неподвижно, сѣрые, слегка слезившіе глаза, казалось, искали чего-то въ этой красивой борьбѣ свѣта и тѣни и точно избѣгали встрѣчи съ глазами Сергѣя. Тотъ сидѣлъ молча, опустивъ глаза. Чѣмъ больше узнавалъ онъ этого старика, тѣмъ больше правился тотъ ему
   Какъ жаль, что относился къ нему съ такимъ предубѣжденіемъ!.. Наконецъ, генералъ опять внезапно повернулся къ нему.
   -- Теперь о Танѣ...-- и его голосъ слегка дрогнулъ.-- Я прямо скажу: врядъ ли какому-нибудь отцу особенно пріятно отдавать дочь человѣку вашего типа, хотя вы мнѣ нравитесь, и я васъ уважаю... Вы понимаете, что я хочу сказать?-- мягко вставилъ онъ, беря съ лаской руку Сергѣя.-- Но... но... свое счастье каждый имѣетъ право устраивать по-своему, а Таня уже не ребенокъ... Да и кто его знаетъ, гдѣ найдешь это счастье и гдѣ потеряешь? Я вполнѣ понимаю и уважаю мотивы, по которымъ вы не искали ее, попавъ въ извѣстное положеніе, избѣгали переписки, не напоминали о себѣ, -- на вашемъ мѣстѣ я поступилъ бы, можетъ быть, такъ же точно. Сильный человѣкъ, который сознательно выбираетъ себѣ дорогу, иначе поступать и не долженъ... Но Таня никогда не забывала васъ, -- ея привязанность не глохла, какъ я ни старался объ этомъ, -- признаюсь вамъ открыто, -- какъ ни старался окружить ее цвѣтомъ молодежи. Знаете, мнѣ кажется, васъ связываетъ нѣчто общее, родное, -- по духу, что ли, по типу... Она всегда оставалась вашей, всегда слѣдила за вами, и я зналъ, что раньше или позже, если жизнь такъ или иначе поставитъ васъ ближе другъ къ другу, вы...
   Сергѣй поднялъ глаза.
   -- Нѣтъ, Илларіонъ Павловичъ, вы ошибаетесь!-- перебилъ онъ.-- Спасибо, что вы заговорили такъ прямо и открыто, и вѣрьте, ч то я тоже понимаю васъ, и, если хотите, умѣю цѣнить и уважать. Но вы ошибаетесь... Для меня это тоже острая тема!-- тутъ голосъ его слегка дрогнулъ, -- и я много передумалъ... Таня меня не любитъ.
   Генералъ посмотрѣлъ на него, подумалъ и спросилъ не то удивленно, не то нерѣшительно:
   -- Вы думаете?
   -- Я думаю, что въ ней говорятъ только пріязнь и привычка дѣтства... Это простая хорошая дружба -- не больше.
   Генералъ задымилъ сигарой.
   -- Вамъ только такъ кажется, -- она дитя еще... Женщина, можетъ быть, въ ней спитъ пока.
   Его голосъ дрожалъ; въ немъ звучало и сомнѣніе, и скрытое желаніе, чтобъ это было именно такъ, какъ говорилъ Сергѣй. А у того больная судорога бороздила уже молніей лицо.-- Если такъ, -- сказалъ онъ сквозь зубы, -- то разбудить ее можетъ и иной кто-нибудь.
   -- Врядъ ли!-- генералъ покачалъ головой.-- Таня не изъ такого типа... Она можетъ полюбить только того, къ кому относится такъ, какъ къ вамъ. У такихъ натуръ физическая сторона не факторъ, а только аксессуаръ... Я это хорошо знаю, -- она вся въ свою мать... И васъ она называетъ своимъ женихомъ, а себя -- невѣстой.
   -- Но что же можетъ значить такое слово въ спящихъ устахъ? Это тотъ же лепетъ ребенка!-- горячо перебилъ Сергѣй. Его слухъ, однако, жадно ловилъ слова больного и какъ-то сладко упивался ими, хотя какое-то острое, больное чувство побуждало настаивать на своемъ. Въ то же время ему хотѣлось бы слушать и слушать, хотѣлось бы, чтобы доводы старика были все убѣдительнѣе и яснѣе. Но старикъ замолчалъ и задумался.
   -- Только дружба!-- прервалъ Сергѣй томительную для него паузу.-- Вѣрьте мнѣ, Илларіонъ Павловичъ, хотя я сильно люблю Таню и, конечно, желалъ бы думать другое... О, какъ бы желалъ!-- Онъ заломилъ пальцы, и голосъ его заколыхался волною глубокой, жгучей страсти.-- Я бы много отдалъ за это, много... Но я сумѣю оставаться только другомъ, рѣзко установить границы, не насиловать чужой воли. Я слишкомъ люблю для этого Таню... И я не изъ тѣхъ, что могутъ становиться другому на жизненномъ пути... Нѣтъ, Илларіонъ Павловичъ, не изъ тѣхъ я... Воли и счастья другого человѣка я не возьму себѣ, если онъ самъ не отдастъ ихъ за мою волю, за мое счастье!
   Блѣдное лицо больного мягко засвѣтилось, а въ сѣрыхъ, глубоко впавшихъ глазахъ блеснула нѣжная ласка. Дрожавшею и лихорадившею рукой онъ взялъ холодную руку Сергѣя и, не выпуская ее, заговорилъ задушевно и взволнованно:
   -- Да, да, это такъ, это на васъ похоже... Но вы ошибаетесь другъ мой: близорукость -- общій грѣхъ влюбленныхъ... Впрочемъ, такъ ли это, или не такъ, -- будете ли вы ей только другомъ, братомъ или... или... мужемъ, -- я счастливъ этою дружбой... Вѣрьте мнѣ!.. да, да, я говорю правду... Танѣ нуженъ другъ, сильный, умный, честный... она вѣдь одна... никого... какъ былинка... Когда я умру... когда меня не станетъ... у нея враги... вы одинъ...
   Онъ не могъ сдерживаться дольше: старческій больной голосъ задрожалъ плачемъ, сѣрые глаза заслезились сильнѣе. Красный шрамъ сабельнаго удара выступилъ ярко-багровымъ пятномъ, морщинистыя впалыя щеки какъ-то съежились, сѣдые усы задрожали, и мужественная грудь заколыхалась судорожными, рыдающими взрывами. У Сергѣя застучало сильнѣе сердце... Взволнованный до глубины, потрясенный, онъ потянулся къ старику.
   -- Успокойтесь, Илларіонъ Павловичъ, успокойтесь... Ради Тани же... Вамъ вредно такое волненіе.
   Старикъ не выпускалъ его руки и сжималъ ее все крѣпче.
   -- Хорошо, хорошо... Но обѣщайте мнѣ одно...
   -- Что обѣщать вамъ?
   -- Защищать ее, беречь, хранить обѣщайте мою Таню, мою чистую голубку... Ахъ, и зачѣмъ у нея такое святое сердце? Такія сердца разбиваютъ!-- И по старымъ больнымъ щекамъ уже катились крупныя слезы, голосъ явно звучалъ плачемъ.-- Обѣщайте быть вѣрнымъ другомъ!
   -- Обѣщаю!
   Сергѣй сказалъ отъ полной груди, и это короткое слово прозвучало торжественною клятвой. Такъ клялись когда-то, давно-давно, крестоносцы на мечѣ и крестѣ. Смѣлый, открытый, правдивый взглядъ дополнилъ, досказалъ многое безмолвное. Если бы ему пришлось пройти для нея по горящей землѣ, онъ сдѣлалъ бы это, не почувствовавъ боли. Если бы ему пришлось одному встать за нее противъ всѣхъ, онъ прикрылъ бы ее собою, какъ свое счастье. Если бы сама смерть... но развѣ онъ боялся чего-нибудь на свѣтѣ, хотя бы самой смерти?
   Старикъ потянулся къ нему съ лаской.
   -- Ну, обнимите же меня!
   Красный, какъ застыдившаяся дѣвушка, взволнованный, какъ дитя, Сергѣй крѣпко обнялъ больного. Въ душѣ все гнетущее растаяло, -- тамъ стало свѣтло, какъ въ разгоравшемся небѣ. Больной справился уже съ волненіемъ и говорилъ ему, что вопросъ о возвращеніи не представитъ особенныхъ затрудненій, что онъ переговоритъ съ посломъ по поводу небольшихъ исторій его за границей, не представляющихъ ничего особенно важнаго, что дѣло рѣшится скоро.
   -- Мы скоро встрѣтимся въ "Рощино", если я доживу до встрѣчи... Прямо къ намъ туда!...
   Онъ прищурился отъ яркаго свѣта и кивнулъ головой на окно.
   -- А какіе вы оба славные у меня съ Таней, право, -- вонъ какъ тѣ чистые, свѣтлые лучи... И хорошо на зарѣ... Да,-- вздохнулъ онъ вдругъ:-- хорошо-то, хорошо, да посмотримъ, что принесетъ намъ вечеръ?
   -- Что бы ни принесъ, но заря все-таки хороша!-- улыбнулся Сергѣй, совсѣмъ другой, совсѣмъ не тотъ хмурый, не тотъ измученный, что прежде.-- Хотя бы и буря... хотя бы воробьиная ночь налегла, -- заутра все-таки встанетъ та же свѣтлая, чистая заря...
   А заря разгоралась. На своихъ розовыхъ крыльяхъ она несла задушенной мракомъ землѣ свѣтлое утро и властно будила къ жизни. Цѣлыя волны новыхъ и новыхъ лучей, выплывая нежданно, точно чудомъ, изъ-за темной черты горизонта, непобѣдимою свѣтовою ратью спѣшили къ зениту. Послѣдняя дымка ночи, разорванная въ туманные клочья, волнуясь, убѣжала и исчезла, какъ испуганныя, усталыя группы разбитаго войска. Земля улыбнулась, -- вставало солнце...
   Въ Вѣнѣ больной чувствовалъ себя значительно лучше, отдыхъ укрѣпилъ его, а близость родины, желаніе возвратиться къ себѣ домой, ускорить дѣло узаконенія Тани дѣйствовали на него возбудительно. За нѣсколько дней вѣнской жизни онъ сблизился, сдружился съ Сергѣемъ до того, что почти не отпускалъ его отъ себя и къ отлучкамъ его относился съ тою особенною ревностью, съ какой вообще относятся больные къ врачу, которому они вѣрятъ, и одно присутствіе котораго1 дѣйствуетъ на нихъ успокоительно, поднимаетъ настроеніе и самочувствіе. А Сергѣю онъ сильно вѣрилъ: тотъ внушалъ ему такое довѣріе къ себѣ, что больной неизмѣримо больше интересовался словами и заключеніями его, чѣмъ рѣшеніями консиліумовъ вѣнскихъ клиницистовъ, которые толпились у него изо дня въ день и которыхъ онъ приглашалъ только ради успокоенія дочери по настояніямъ того же Сергѣя. Такое явленіе весьма часто: тутъ дѣйствуетъ психологическій факторъ, хорошо извѣстный и давно подмѣченный всѣми. При каждой встрѣчѣ больной, съ боязливымъ любопытствомъ, ловилъ глазами впечатлѣніе и выраженіе лица Сергѣя, очень радовался, когда тотъ смотрѣлъ весело и подбадривалъ его своимъ видомъ, и волновался, когда долго не видѣлъ его. Но и помимо этой частной причины къ Сергѣю влекло его и другое: тотъ вообще полюбился ему весь, и внѣшнимъ видомъ, и складомъ характера, и смѣлою оригинальностью мысли, и тою мужественною отвагой, которою дышала вся его сильная фигура, смягченная тою красотой граціи и красивой деликатности, что всегда отличаютъ художественную натуру артиста непринужденною простотой и прямотой. Несомнѣнно, подкупало въ то же время старика и чувство къ Сергѣю Тани и его къ ней, какъ и то, что онъ быль сыномъ подруги его любимой жены, -- женщины, которую онъ и цѣнилъ, и уважалъ. Даже рѣзкія вспышки, на которыя такъ былъ способенъ Сергѣй, нравились ему.
   -- Въ боевое время вы были бы, мой другъ, незамѣнимымъ офицеромъ!-- говаривалъ онъ съ улыбкой, въ минуты хорошаго настроенія.-- Такіе увлекаютъ и ведутъ за собой другихъ... И какъ ведутъ!.. Воображаю, если бы одѣть васъ въ кирассу, -- то-то вышелъ бы кавалергардъ!
   И больной смѣялся вмѣстѣ съ Таней, оживавшей отъ его смѣха, какъ-то невольно бросавшей при томъ быстрый взглядъ на красивую фигуру Сергѣя и такъ же невольно краснѣвшей, когда этотъ взглядъ ловили Сергѣй или отецъ.
   Наканунѣ отъѣзда больной легъ въ постель раньше, спокойный и довольный, потому что Сергѣй обѣщалъ ему проводить ихъ почти до границы. Онъ долго не отпускалъ его и затягивалъ разговоръ, все собираясь съ чѣмъ-то и какъ-то не рѣшаясь въ то же время или колеблясь. Сергѣй не могъ не замѣтить этого и терпѣливо выжидалъ, хотя зналъ, что на балконѣ одиноко сидитъ Таня, съ которой за всѣ дни ему не удалось еще ни разу встрѣтиться съ глазу на глазъ безъ какой-нибудь помѣхи. Наконецъ, больной какъ будто рѣшился и, держа его руку въ своей, началъ издалека приближаться къ своей, очевидно, щекотливой темѣ:
   -- Я вамъ обязанъ много, другъ мой... Впрочемъ, мы вѣдь съ вами почти родные, -- правда? А хорошіе родные не должны говорить объ обязательствахъ между собою... Не такъ ли?.. Ваша мать была въ тѣсной дружбѣ съ покойною женой, я считалъ ихъ какъ бы сестрами... Мы не чужіе съ вами...
   Мало выпадало на долю Сергѣя нѣжной ласки и теплоты въ жизни, и слова больного его глубоко тронули. Онъ сжалъ его руку.
   -- Я очень счастливъ, если вы такъ думаете, Илларіонъ Павловичъ!
   -- Да! И вѣрите мнѣ?
   -- Конечно, вѣрю!
   -- Ну, въ такомъ случаѣ, мнѣ легко предложить вамъ то, съ чѣмъ я давно собирался... Пока устроится ваше возвращеніе, пока что... мнѣ больно думать, что вы, можетъ быть... будете поставлены въ положеніе... За границей вѣдь очень трудно... Какъ другъ вашей матери, какъ отецъ вашей невѣсты, я прошу... Словомъ, возьмите у меня... мы сочтемся. Вотъ, я приготовилъ чекъ.
   Генералъ досталъ чекъ на тысячу рублей, и болѣзненно гордый и щепетильный Сергѣй не вспыхнулъ, не обидѣлся, а только улыбнулся хорошею теплою улыбкой, что служило, несомнѣнно, лучшимъ свидѣтельствомъ установившихся добрыхъ отношеній между нимъ и генераломъ.
   -- Представьте себѣ, я взялъ бы у васъ денегъ, -- ну, честное слово, взялъ бы!-- если бы я въ нихъ нуждался...-- сказалъ онъ, садясь на постель къ больному и пожимая его руку.-- Но такъ же искренно говорю вамъ: онѣ мнѣ теперь не нужны, ихъ у меня довольно. Кромѣ того, здѣсь у меня есть еще и остатокъ отъ моихъ пяти тысячъ на храненіи въ вѣрныхъ рукахъ человѣка, который вчера возвратился въ Вѣну. Я вообще мало трачу на себя, а моя скрипка даетъ мнѣ не дурной заработокъ игрой въ оперномъ оркестрѣ. Въ Тріестѣ я былъ въ большомъ затрудненіи потому только, что лицо, у котораго находились мои деньги, уѣхало изъ Вѣны, и я не зналъ адреса... Вѣрьте мнѣ, Илларіонъ Павловичъ... Вы сомнѣваетесь?.. Хорошо, я назову вамъ даже это лицо... это... это...
   И Сергѣй назвалъ одно изъ громкихъ музыкальныхъ именъ.
   -- Знаменитый скрипачъ?
   -- Да, и мой учитель, -- мой другъ, вѣрнѣе, -- который почему-то слишкомъ много, какъ мнѣ кажется, придаетъ значенія моему таланту. Онъ училъ меня даромъ, съ однимъ обязательствомъ: заплатить за его трудъ впослѣдствіи хорошею игрой на пользу людямъ, какъ говоритъ этотъ великій артистъ-человѣкъ. Я выговорилъ себѣ только одно право: заплатить другимъ чѣмъ-нибудь, а не музыкой, если моя совѣсть подскажетъ мнѣ что-нибудь болѣе полезное и высокое.
   -- Болѣе высокое?.. Развѣ -- слово?-- вставилъ старикъ.
   -- И дѣло, Илларіонъ Павловичъ... Я не понимаю ихъ отдѣльно другъ отъ друга...
   -- Хорошо... Но отчего вы не оставили деньги въ банкѣ? Это удобнѣе и выгоднѣе, -- даже текущій счетъ приносить доходъ...
   -- Потому, что я не люблю ростовщичество ни подъ какимъ видомъ... Постойте, постойте, не возражайте!.. Я отлично знаю все, что вы можете сказать мнѣ, и заранѣе признаю вашу правду и логичность. Понимаю, что если въ этомъ направленіи быть послѣдовательнымъ, то придется уйти на необитаемый островъ. Такъ... такъ... Но я не отстаиваю такую послѣдовательность въ частной жизни... Вовсе нѣтъ! Въ данномъ случаѣ, это просто исключеніе, тутъ затронута личная этическая сторона и говоритъ одна нравственная брезгливость... Вотъ вы же, напримѣръ, не выносите лгуновъ, хотя сами знаете, что въ жизни масса лжи. Такъ вотъ и тутъ: не выношу, да и только!..
   Они разстались оба довольные другъ другомъ, дѣйствительно какъ близкіе люди.

----

   Таня давно сидѣла одна на балконѣ. Веселую, суетливую Вѣну уже окутывала ночная мгла, въ которой живо мерцали внизу цѣлые ряды уличныхъ фонарей и ярко освѣщенныхъ оконъ. Шумъ и движеніе угасали, постепенно замирая. Дѣвушка какъ-то безцѣльно смотрѣла внизъ, ничего не видя, -- ряды огней и двигавшіяся мѣрно по тротуарамъ фигуры пѣшеходовъ сливались для нея во что-то безформенное и неопредѣленное. Неугомонно сверлившая мысль туманила и заслоняла собою все. Что-то странное творилось съ дѣвушкой. Ей, выросшей, казалось, за эти дни, расширившей свой горизонтъ, открывшей вдругъ такъ широко духовные глаза, что вся прежняя ясность, покой, все, чѣмъ жилось до сихъ поръ, показалось теперь такимъ малымъ и ничтожнымъ, ей стало пустынно въ этомъ просторѣ, безпріютно, тоскливо оставаться одной. Развѣ одной?.. Чувство одиночества ее никогда не томило и было совсѣмъ незнакомо. Но теперь въ ней точно просыпалось что-то, похожее на него, что-то новое, томительное, грустное, ѣдко напоминавшее такъ обидѣвшія, такъ задѣвшія ее слова Сергѣя. И эта ѣдкость все росла, все подогрѣвалась этимъ новымъ и незнакомымъ доселѣ, все болѣе и болѣе просыпавшимся, тоскливымъ чувствомъ. Ей страстно хотѣлось переговорить, объясниться, опять остаться съ Сергѣемъ съ глазу на глазъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ она не сдѣлала бы ни одного шага, ни одного движенія, даже намека для этого сама и первая. Ее удерживали и гордость, и самолюбіе, но и еще что-то, тоже новое и острое, что-то такое, за что она готова была даже разсердиться на себя. Сидя на балконѣ, вглядываясь безцѣльно въ ночную мглу, осторожно и боязливо разбираясь и копошась внутри, въ цѣломъ хаосѣ мыслей и ощущеній, такъ осторожно, чтобы ничего не поставить себѣ опредѣленно и ясно, дѣвушка знала, что Сергѣй зайдетъ къ ней сюда, и долгое пребываніе его у больного начинало се безпокоить. Не ухудшеніе ли опять?...
   -- Ну?
   Вошедшій Сергѣй понялъ и этотъ робкій, боязливый шопотъ, и этотъ тревожный взглядъ.
   -- Все хорошо, Таня... честное слово! Завтра можно ѣхать, но, конечно, отдохнуть опять въ Краковѣ. Мы говорили о личныхъ дѣлахъ: онъ предлагалъ мнѣ денегъ, твой славный отецъ, и вообще глубоко тронулъ меня своею дружбой. Мы разстались друзьями!-- Сергѣй улыбался въ своемъ хорошемъ настроеніи.-- Я обѣщалъ ему проводить васъ до Кракова.
   Танѣ хотѣлось вскрикнуть радостно, но ее удержало что-то болѣе сильное и острое.
   -- Да?
   Настроеніе Сергѣя разсѣялось. Тонъ этого какъ бы безразличнаго "да" кольнулъ его больно.
   -- Онъ просилъ... Я для него только...-- какъ бы оправдывался онъ глухо.
   Теперь защемило и Таню.
   -- Я тебѣ очень благодарна за отца... Ты, право, незамѣнимый другъ... Очень благодарна.
   Наступила долгая пауза, -- оба сидѣли молча, всматриваясь въ сумракъ, обоимъ жутко хотѣлось говорить, и словъ не было, -- они не сходили съ устъ. Въ груди у Сергѣя что-то ныло, что-то болѣло и что-то какъ будто закипало. Онъ машиналь по барабанилъ пальцами по рѣшеткѣ, пока Таня, закутанная въ платокъ, неподвижно сидѣла, откинувшись, въ креслѣ, и уставился въ какое-то далекое, ярко сіявшее окно.
   -- Ты хочешь спать?-- спросилъ онъ наконецъ.
   -- Нѣтъ.
   -- Можетъ быть, хочешь остаться одна?
   Таня пожала плечами.
   -- Тоже... нѣтъ.
   Это "нѣтъ" прозвучало Сергѣю какъ: "мнѣ все равно"! Онъ нахмурился, ему стало тяжело и совсѣмъ больно. Онъ молча посидѣлъ еще, затѣмъ вдругъ рѣзко поднялся, чтобы уйти, но вмѣсто того такъ же внезапно повернулся къ ней.
   -- Отчего ты, Таня... такая?-- спросилъ онъ глухо, съ какимъ-то грустнымъ упрекомъ.
   Таня немного съежилась и быстро зарумянилась.
   -- А отчего ты... такой?-- спросила она тихо и робко.
   Опять наступила пауза.
   -- Таня!-- дрогнуло вдругъ въ тихомъ ночномъ воздухѣ страстною взволнованною нотой, и грудь Сергѣя заволновалась.
   -- Что, Сергѣй?
   -- Таня, зачѣмъ ты вызываешь?..-- Сергѣй задыхался и все больше терялъ самообладаніе.-- Развѣ ты не видишь, чего мнѣ стоитъ быть такимъ, какъ я борюсь съ собою ради тебя, ради твоего покоя?.. Зачѣмъ этотъ вызовъ? Ты хочешь опять услышать, что я люблю тебя, да? этого ты хочешь?.. люблю безумно, безъ предѣла, что юношеская любовь вспыхнула бездоннымъ, глубокимъ чувствомъ мужчины?
   -- Но вѣдь это только настроеніе... слабость...
   Таня почувствовала, что подбородокъ и губы ея дрогнули точно въ плачѣ, что и въ тихомъ шопотѣ какъ будто звучали слезинки. Сергѣй уже не могъ сдерживаться: онъ говорилъ совсѣмъ, казалось, не то, что хотѣлъ, -- уста не подчинялись волѣ.
   -- Настроеніе? Когда я готовъ отдать жизнь за тебя безъ стона, безъ крика?... Настроеніе лишаетъ меня только самообладанія, и я говорю тебѣ то, что не долженъ говорить...
   -- Потому что оно мѣшаетъ служенію идеѣ?
   Сергѣй схватилъ ея руки; она не отнимала.
   -- Не потому, Таня... Товарищъ и другъ въ пути къ одной цѣли -- не помѣха... Не потому, а потому, что ты меня не любишь... Да, да, у тебя ко мнѣ только пріязнь, только дружба дѣтства, но не любовь... не чувство женщины. Я говорю тебѣ это, а мое сердце рвется на части... Я повторяю: ты меня не любишь. Ты даже упрекнула меня, ты сказала: "неужели ты станешь на моемъ пути?" Я никогда не стану... Я останусь твоимъ другомъ... братомъ... Я не могу иначе, потому что... потому что... ты сама вызывала, ты сама хотѣла, -- такъ слушай же: потому что я тебя люблю!
   -- Любишь?
   Этотъ чуть слышный, стыдливо-робкій шопотъ, не отталкивающій, нѣжный, совсѣмъ его отуманилъ, -- онъ потерялъ голову. Кипучая страсть вырвалась бурнымъ неудержимымъ потокомъ. Сергѣй опустился къ ея ногамъ и, какъ безумный, сталъ цѣловать ея платье, колѣни, ея дрожавшія ручки, повторяя все одно слово: люблю, люблю, люблю!.. Таня дрожала вся, точно въ испугѣ, и попыталась встать.
   -- Что ты дѣлаешь, Сергѣй? Сергѣй!..
   Но тутъ же ея руки какъ-то невольно обвили его шею, а стыдливый, тихій шопотъ самъ собою вырвался робкимъ вздохомъ:
   -- И я люблю тебя...
   Сергѣю почудилось, что все вокругъ вспыхнуло яркимъ свѣтомъ.
   -- Ты любишь меня? Повтори!
   Она не повторила и только прижалась ближе. Ея головка совсѣмъ упала къ нему на плечо. И вдругъ, полный счастья, дрожащій, почти боявшійся вздохнуть, чтобы не разсѣять вздохомъ своего счастья, Сергѣй почувствовалъ на своей шеѣ теплыя слезы.
   -- Ты плачешь?.. отчего?.. Таня!
   -- Я сама не знаю...-- шепнула она.
   -- Но зачѣмъ же эти слезы?.. Дитя мое звѣздочка!
   Отвѣта не было.
   -- Таня! я не могу вынести твоихъ слезъ...
   Что съ тобою, скажи мнѣ? Почему ты плачешь?
   -- Ахъ, потому, что мнѣ хорошо... И я хотѣла бы, чтобы всѣмъ, всѣмъ было такъ же хорошо.
   Вся улыбаясь, съ дрожавшими слезинками на рѣсницахъ и щекахъ, она счастливо глядѣла уже въ его взволнованное, горѣвшее счастьемъ лицо.
   -- Видишь, я уже не эгоистка!..
   А съ темно-лазоревой выси глядѣлъ ясный мѣсяцъ, и кроткія звѣзды дышали нѣгой и сладкой истомой.
   

VIII.
Разныя перспективы.

   Женившись на Мими, Пуцковскій устроился недурно, хотя и не такъ ужъ хорошо, чтобы ничего не желать больше. Но кто же на свѣтѣ устраивается такъ, чтобы ничего не желать? Мими, у которой, конечно, прошли ея мигрени, вышла доброю хозяйкой и такою преданною, подчиненною рабой, что Вавилѣ Станиславовичу (онъ возсоединился и прежнее Владиславъ нарочно замѣнилъ такимъ кореннымъ, какъ ему казалось, русскимъ именемъ), вообще не жаловавшему чужой самостоятельности, оставалось только радоваться. Съ другой стороны, этотъ бракъ помогъ ему устроиться, снова вынырнуть и занять довольно солидное положеніе, благодаря, конечно, сановитой тещѣ, и безъ содѣйствія мужа сумѣвшей пристроить зятька. Всѣ вмѣстѣ они оставили Петербургъ и поселились въ большомъ центрѣ, гдѣ ежегодная шеститысячная рента генеральши вмѣстѣ съ довольно крупнымъ содержаніемъ по службѣ давала возможность и жить открыто, и кое-что прикапливать про черные дни. Зизи. проплакавшая свои дѣвичьи дни, умерла еще въ Петербургѣ отъ воспаленія легкихъ, и семья состояла теперь изъ двухъ Пуцковскихъ, генеральши, внучатъ, которыми правильно и аккуратно надѣляла ее Мими, и бывшаго шалопая Валерьяна, ея сына, теперь солиднаго дѣльца, служившаго по особымъ порученіямъ у Вавилы Станиславовича. Валерьянъ, завидный женихъ, дэнди, по отзывамъ многихъ хорошенькихъ устъ -- даже "душка", жилъ, впрочемъ, отдѣльно и только обѣдалъ у Пуцковскихъ. Вавила Станиславовичъ всегда зорко присматривалъ за нимъ, держался насторожѣ, точно побаивался какого-нибудь coup de force въ родѣ прежнихъ векселей, но въ общемъ благоволилъ, считалъ дѣльною головой. Оба понималіт другъ друга съ полуслова, у обоихъ, за безжизненно-тусклымъ выраженіемъ глазъ, чудился какой-то скрытый огонекъ, способный иной разъ навести, пожалуй, и трепетъ...
   Никто не могъ бы сказать опредѣленно: добрый ли человѣкъ былъ Вавила Станиславовичъ или не добрый, любилъ ли онъ кого-нибудь на свѣтѣ или никого, кромѣ себя. Никогда онъ не выходилъ изъ себя, никогда не сердился, даже голоса не повышалъ, но подчиненные боялись его спокойствія больше самой страстной вспыльчивости, а женѣ и въ голову не пришла бы рѣшимость хоть чѣмъ-нибудь нарушить заведенный имъ порядокъ, какъ бы ей этого ни хотѣлось. Со всѣми онъ былъ вѣжливъ, даже радушенъ, какъ будто и ласковъ, улыбался, кланялся, никого не осуждалъ открыто, -- только подхихикивалъ, когда при немъ перемывали чьи-нибудь косточки, -- но это хихиканье разило чѣмъ-то такимъ жуткимъ, что каждый промѣнялъ бы его съ удовольствіемъ на прямую брань. Впрочемъ, никому никогда и въ голову не приходило, правду сказать, справляться и раздумывать объ этомъ. Когда заходила о немъ рѣчь, каждый думалъ про себя: "Вавила Станиславовичъ... гм... человѣкъ, несомнѣнно, того... съ головой!" -- и только... И, право же, трудно было бы что-нибудь добавить къ этому, помня старую истину, что "чужая душа -- потемки". А у Вавилы Станиславовича были даже не потемки, а настоящая непроницаемая мгла, которую ни однимъ лучомъ не освѣщалъ какой-то неопредѣленный взглядъ безжизненныхъ, тусклыхъ глазъ... Но этотъ взглядъ врядъ ли кому-нибудь нравился на землѣ и врядъ ли кто-нибудь могъ смѣло довѣрять вѣчно ровному Вавилѣ Станиславовичу.
   Можетъ быть, все это вмѣстѣ взятое и способствовало тому, что онъ съ особенною легкостью, безъ всякихъ видимыхъ усилій, подчинялъ себѣ, окручивалъ людей, оставаясь въ то же время какъ бы въ тѣни, какъ бы на второмъ планѣ. Окрученная имъ жертва не билась, не терзалась въ тискахъ -- она чувствовала себя и вольной, и властной. Строптивая, самовластная теща, напримѣръ, была убѣждена, что "милый Вава" пляшетъ во всемъ подъ ея дудочку, что она глава всему, что все держится ею, -- съ нею согласились бы и всѣ, вѣроятно, и только очень наблюдательный, подозрительный глазъ придалъ бы должное значеніе тому волненію и безпокойству, съ какимъ самовластная женщина справлялась: все ли сдѣлано такъ, какъ любилъ Вава, какъ онъ говорилъ, желалъ, просилъ и т. д. "Ахъ, ахъ, сегодня сварили чистый мокко и совсѣмъ забыли, что Вавѣ нужно подмѣшать немного мартиникъ! Но что вы подѣлаете съ этими людьми?" Или: "Мими, Мими! Ради Бога, не проговорись, что сыръ отъ Семидралова, а не отъ Бакалеева... Ты знаешь, какъ Вава не любитъ!" -- и обѣ -- самовластная владычица и запуганная, робкая жена -- съ одинаковою тревогой входили въ стачку другъ съ другомъ и съ прислугой, чтобы скрывать отъ Вавы всякія погрѣшности, всякія случайныя нарушенія режима, строго установленнаго и ревниво, хотя и безъ повышенія тона, оберегаемаго самимъ Вавой.
   Въ каждой семьѣ, какъ извѣстно, есть своя острая жгучая тема, и здѣсь являлось ею "Рощино" съ его обитателями. Съ переѣздомъ изъ Петербур за сюда, -- гдѣ нѣкогда училась у Деруа Таня и откуда "Рощино" было* сравнительно недалеко, -- эта тема стала и болѣе острой, и болѣе жгучей. Ревнивыми, лихорадочно-жадными глазами глядѣла туда генеральша, чутко слѣдя и прислушиваясь къ слухамъ, что дѣлаютъ тамъ "эта... эта -- дѣвченка", -- она не жалѣла самыхъ нескромныхъ эпитетовъ, не стѣснялась самыми ужасными подозрѣніями, -- и "этотъ.., этотъ... brut, совсѣмъ потерявшій на старости послѣднюю искру ума!" Конечно, она являлась самою несчастною жертвой и, какъ таковую, выставляла себя всѣмъ и вездѣ, не стѣсняясь. Были попытки даже замолвить гдѣ слѣдуетъ "о слабоуміи старика", закинуть словечко "объ опекѣ", но такъ какъ ей сразу дали понять, что такіе намеки приведутъ только къ очень некрасивымъ результатамъ для нея самой, и Вава на колѣняхъ умолялъ ее "наплевать, ну его!" -- онъ былъ таки немножко вульгаренъ, этотъ милый Вава!-- то бѣдной жертвѣ пришлось ограничиться ламентаціями, инсинуаціями, выдумками, всѣмъ тѣмъ, что составляетъ такое жестоко-острое оружіе всѣхъ благородныхъ дамъ, превращенныхъ въ "жертвъ". Кругъ генеральши, конечно, ей вторилъ, жалѣлъ, соболѣзновалъ, негодовали и такъ же яростно надѣлялъ "эту дѣвченку" эпитетами, обыкновенно произносимыми шопотомъ, а про генерала разсказывалъ небылицы. Все это было тѣмъ легче, что обоихъ никто не видалъ, тѣ жили запершись въ деревнѣ или странствовали, а искаженная до гадости исторія побѣга Тани изъ пансіона, превращенная въ самую фантастическую легенду гадко настроеннымъ воображеніемъ, давала, казалось, и пищу, и подтвержденіе. И "такая дѣвченка" вырывала у законной жены, у настоящей дамы хорошаго круга, и капиталы, и дома, и само прелестное "Рощино"? Но это ужасъ что такое! Положительно -- ужасъ! Неужели нельзя найти управы?
   Вавила Станиславовичъ только хихикалъ, но что онъ думалъ на самомъ дѣлѣ, не зналъ никто. Правда, въ глазахъ у него при этомъ что-то прыгало даже, а смѣхъ звучалъ значительнѣе самыхъ сильныхъ эпитетовъ, но это не вело къ разгадкѣ. Правда, онъ возмущался "годкимь поведеніемъ дѣвченки", упоминалъ о курсахъ, на которые та поступила, намекалъ на кругъ какихъ-то подозрительныхъ людей въ очкахъ и плодахъ, но вѣдь онъ былъ заклятый врагъ всего демагогическаго, всего, что такъ легко укладывается въ понятіе "опаснаго". Какъ же относился онъ къ вопросу о домахъ, капиталахъ и "Рощино", не зналъ никто, -- даже генеральша. Но въ одно утро она прозрѣла и восхитилась.
   У генерала былъ братъ, отъ второго брака его отца, лѣтъ на двадцать моложе. Братья никогда не ладили между собою, каждый шелъ своею дорогой. Аркадій Павловичъ кутилъ, дрался на дуэляхъ, спускалъ съ цыганками большое наслѣдство, -- каждый былъ выдѣленъ еще при жизни, отца, -- и кончилъ тѣмъ, что, вслѣдствіе жестокой драки въ какомъ-то загородномъ ресторанѣ, получивъ ударъ шампанскою бутылкой въ голову, заболѣлъ и кончилъ слабоуміемъ, а затѣмъ и полнымъ душевнымъ разстройствомъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, объясняли въ то время врачи. Илларіонъ Павловичъ спасъ остатки его состоянія, взялъ на себя обязанности опекуна и помѣстилъ больного брата въ одну изъ лучшихъ частныхъ лѣчебницъ. Природа, отнявъ разумъ, точно въ награду за это, съ особенною силою подняла растительные процессы. Больной на видъ былъ свѣжъ, силенъ, крѣпокъ, здоровъ на славу и все время готовъ былъ проводить въ ѣдѣ. Смирный, тихій, подавленный, онъ оживлялся только при видѣ пищи. За смертью сестры генерала этотъ несчастный остовъ человѣка являлся, однако, единственнымъ наслѣдникомъ его большого состоянія.
   Какъ только разнесся слухъ о болѣзни генерала и тотъ уѣхалъ съ Таней на воды, Вавила Станиславовичъ проявилъ вдругъ что-то похожее на безпокойство. Правда, это безпокойство не выражалось ничѣмъ особеннымъ, но и жена, и теща замѣтили, что Вава задумывается и кажется какъ-то не по себѣ. Онѣ шептались, подмѣчали, волновались, но изъ этого не выходило ничего до одного свѣтлаго утра. Въ это утро милый Вава, какъ всегда умытый, чистый, элегантный, въ кургузомъ пиджачкѣ, плотно облегавшемъ его коренастую, пузатенькую фигуру, попрежнему весело и непринужденно подошелъ къ ручкѣ maman, поблагировалъ, хихикнулъ и, вдругъ, вмѣсто того чтобы сказать обычное: "Ахъ, меня ждутъ дѣла!" -- и выйти скорыми шажками, усѣлся на стулъ и забарабанилъ по столу короткими пальцами.
   -- У меня одна мысль, maman... Знаете, одно доброе дѣло... но безъ вашего совѣта я не предпринимаю ничего!-- Онъ тепло чмокнулъ ручку и получилъ такой же теплый чмокъ въ плотно остриженную голову.-- Вы помните Аркадія Павловича?
   -- Сумасшедшаго?-- переспросила генеральша, волнуясь отъ предчувствія чего-то необычнаго.
   -- Да, но я справлялся: онъ совсѣмъ безопасенъ, тихъ, скроменъ, только ѣстъ... Въ такомъ состояніи лишать его семьи, теплаго ухода, держать въ больницѣ -- по-моему, жестоко. Я уже говорилъ, и со мною всѣ согласны... думаю, и вы, maman, -- у васъ такое доброе сердце! Какъ вы думаете?.. Генералъ боленъ, уѣхалъ, заниматься опекой не можетъ, а у того кое-что есть. Какъ вы думаете?.. если... если я предложу взять больного къ себѣ... у насъ, какъ вы знаете, пустой мезонинъ, очень хорошая свѣтелка... и переведу опеку на васъ?
   Генеральша оставила вязанье и, какъ бы сразу осѣненная чуднымъ свѣтомъ, въ восторгѣ откинулась на спинку дивана.
   -- Mais c'est une idée, Вава!...
   Вава скромно опустилъ глаза.
   -- Я уже говорилъ, справлялся... Это легко устроится...
   -- Mais c'est magnifique!
   Генеральша въ восхищеніи всплеснула руками и горячопоцѣловала "этотъ умный лобъ". О, такой умный!...
   -- У него есть и земля, и капиталъ?
   -- Да, да, -- небольшой, но хорошій кусочекъ у самаго "Рощино", -- теперь въ арендѣ... Тоже въ банкѣ кое-что есть. Вы будете получать вознагражденіе опекунши, ну... и содержаніе... лѣченіе...
   Такимъ образомъ, семейство очень скоро увеличилось еще однимъ членомъ, свѣтелка мезонина была занята жильцомъ, годовой доходъ возросъ деньгами опеки, -- а насколько, это зналъ, конечно, одинъ все знающій Вава, -- и впереди открылись перспективы, потому что кто же на свѣтѣ живетъ безъ перспективъ?
   Но какой же вопль вырвался изъ груди генеральши и потрясъ воздухъ фешенебельнаго будуара, когда стало извѣстно намѣреніе "этого, этого... выжившаго изъ ума старика узаконить эту дѣвченку, эту интригантку!".. Да, да, ко всѣмъ прочимъ эпитетамъ прибавился теперь новый -- интригантка, и, конечно, иначе и быть не могло. Интригантка разрушала комбинаціи, туманила ясность перспективы. Интригантка хочетъ завладѣть всѣмъ и, опутавъ старика, намѣрена втереться въ качествѣ дочери и прямой наслѣдницы въ настоящій свѣтъ, въ кругъ бомонда. Генеральша подняла бы, кажется, на ноги весь свѣтъ, если бы Вава опять не падалъ на колѣни и не просилъ "наплевать". "Кругъ", конечно, негодовалъ вмѣстѣ съ нею, вмѣстѣ съ нею восклицалъ съ протестующимъ недоумѣніемъ: "неужели это можетъ случиться?" Но когда это, дѣйствительно, случилось, когда по возвращеніи изъ-за границы генералъ добился скоро узаконенія, -- негодованіе, протесты, недоумѣнія и т. д. смѣнились прямымъ изступленіемъ. Генеральша даже слегла.
   Что думалъ теперь Вавила Станиславовичъ, опять, конечно, не зналъ никто. Всѣ видѣли и слышали, какъ нѣжно просилъ онъ тещу успокоиться, не волноваться, -- Богъ съ ней, съ этой интриганткой и ея наслѣдствомъ!.. Какой онъ, право, достойный и благородный! Правда, онъ зашипѣлъ сильнѣе объ опасности большихъ денегъ въ недобрыхъ рукахъ, о разныхъ глупыхъ сумабродствахъ, о подозрительныхъ личностяхъ, но такіе взгляды раздѣлялъ съ нимъ весь его кругъ. Когда какъ-то самъ собою разнесся слухъ о какихъ-то смѣшныхъ филантропическихъ намѣреніяхъ богатой наслѣдницы, этотъ кругъ горячо и сочувственно пожималъ Вавѣ руки. Въ клубѣ за карточными столиками только и говорили что объ этомъ.
   -- Слышали? Умора, да и только! Фаланстеры, говорятъ, какіе-то намѣрена строить, а?.. Четыре пикъ!..
   Вава говорилъ "насъ": онъ не любилъ зарываться, игралъ осторожно, съ вѣрнымъ разсчетомъ, и всегда почти приходилъ изъ клуба съ барышомъ.
   -- Я -- пасъ!.. Да, слышалъ-съ!.. Благодѣтельствовать желаютъ по всѣмъ правиламъ науки... Пасъ!-- И онъ какъ-то злорадно и многозначительно хихикалъ.
   -- По правиламъ науки?.. Ха, ха, ха!.. Что вы скажете на это, профессоръ? Ха, ха, хэ!.. по наукѣ... Бубны-съ!
   Добродушный басокъ партнера выводилъ изъ молчанія выжившаго изъ ума, но молодившагося старичка, такъ задумывавшагося обыкновенно за картами, что надъ нимъ шутили, будто онъ извлекаетъ изъ нихъ корни. Старичекъ былъ изъ отставныхъ профессоровъ давнихъ временъ, винтъ предпочиталъ всему на свѣтѣ, хотя науку считалъ своею собственностью. Никакихъ ученыхъ, кромѣ себя, конечно, не признавалъ, обо всемъ судилъ съ апломбомъ, новшества ненавидѣлъ и самыя великія имена третировалъ en canaille...
   -- Черви-съ... Черви!-- кричалъ онъ высокимъ теноркомъ.
   -- А насчетъ науки-съ, а? Ха, ха, ха!..
   -- Все глупости!-- Онъ непремѣнно морозилъ какую-нибудь клевету, нелѣпость на новыхъ представителей знанія и въ этомъ доходилъ до виртуозности. Слова: кабакъ-съ! мальчишка! и т. п.-- сыпались какъ изъ рога изобилія. Разъ онъ даже пресерьезно увѣрялъ, что эти "новые" ради опыта и какихъ-то научныхъ теорій не прочь полакомиться и человѣкомъ. Впрочемъ, на другой день онъ могъ съ такимъ же апломбомъ говорить и обратное, -- для него это ничего не значило. Но Вавила Станиславовичъ всегда съ какимъ-то злорадствомъ подзадоривалъ его къ такимъ выходкамъ, льстя, заигрывая и въ то же время, конечно, подхихикивая. И нужно правду сказать: благодаря этимъ подзадориваньямъ и нелѣпой болтливости выжившаго изъ ума человѣка, благодаря пересудамъ и сплетнямъ, на которыя у насъ вообще такъ падки, -- первоначально признаваемыя только смѣшными, "филантропическія затѣи" выросли во что-то чудовищное, совершенно невозможное. "Кругъ" волновался, негодовалъ и жалѣлъ бѣдную жену, бѣдную генеральшу. Предубѣжденіе было посѣяно такъ ловко, что всякій слухъ, самый нелѣпый, принимался за фактъ.
   Первый слухъ о намѣреніяхъ "рощинской барышни" сообщила Вавилѣ Станиславовичу старуха Анисья, бывшая нянька Мими, теперь няньчившая ея дѣтей. Анисья сама была рощинская, сохранила съ деревней связи, до обожанія была предана Мими и къ "рощинскимъ господамъ", естественно, относилась съ тою лютою ненавистью и подозрительностью, на какую только и. способенъ добрый, всецѣло преданный холопъ къ врагамъ своихъ владыкъ. Ей сказалъ какой-то сватъ, пріѣзжавшій въ городъ, но кто сказалъ этому свату -- оставалось темню: не то горничная Саша, не то "фершалъ" говорилъ какому-то другому "фершалу", не то кузнецъ Сампсонъ, барышнинъ другъ-пріятель, проговорился кому-то, куя лошадь, не то отъ доктора пошло, многозначительно сказавшаго гдѣ-то, что барышня-де много добра народу сдѣлаетъ. Кто не знаетъ, какъ неопредѣленны всегда источники слуховъ, ласкающихъ ухо деревенскихъ обитателей, -- слуховъ, отвѣчающихъ ихъ надеждамъ, желаніямъ и взглядамъ? Случайно брошенное слово наивно превращается въ такихъ случаяхъ въ многозначительное предсказаніе, простое пожеланіе вырастаетъ въ прямое обѣщаніе, и о чемъ бы ни шла рѣчь, но разъ ухо деревенскаго человѣка услышало слово "добро", рядомъ съ нимъ моментально станетъ синонимомъ другое слово: "земля". Зналъ ли это Вавила Станиславовичъ или не зналъ, но онъ не особенно налегалъ на источники и не особенно допрашивалъ, какое собственно "добро" обѣщано. Черезъ нѣсколько времени подобный же слухъ, но съ другими варіаціями и по другимъ уже источникамъ, принесъ Анисьѣ какой-то кумъ, еще черезъ нѣсколько времени братнинъ кумъ, тамъ уже сестринъ сватъ... а тамъ уже и пошло, и пошло. Въ концѣ концовъ, выходило такъ, что больной генералъ "для-ради спасенія души", молъ, приказалъ "барышнѣ" отдать рощинцамъ послѣ его смерти то-то и то-то. Вавила Станиславовичъ только хихикалъ.
   Но, по правдѣ сказать, лично наталкиваясь на такихъ сватовъ и кумовьевъ, онъ не упускалъ случая вставить, по обыкновенію, не то ласково, не то жалѣючи:
   -- Какъ же!..-- Ждите!.. Скрутитъ она васъ, какъ прядево!-- вотъ, дайте только генералу-то умереть.
   -- И какъ есть скрутитъ!-- вторила озлобленная Анисья.-- Вкругъ пальца обовьетъ, -- вотъ какъ! Таковская тожъ. Вотъ какъ матушку генеральшу-то обидѣла, всѣмъ завладала. Какъ же, ждите, -- ишь ты, какую нашли благодѣтельницу!
   Сваты и кумовья на это только вздыхали и чесали затылки. Извѣстно,. вѣдь, -- кто его знаетъ, -- милостивая-то какъ будто милостивая, а, чай, тоже свое добро любитъ. Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ скрутитъ. Вонь и школу завела, и такъ помогаетъ, а все же чужая душа -- потемки... Опять же и старая Анисья зря болтать не станетъ, -- баба умная, при господахъ состоитъ...
   А вслѣдъ за ними чесала затылки и вздыхала, конечно, и вся деревня, съ которой сваты и кумовья дѣлились слышаннымъ. Старый баринъ-то заказъ сдѣлалъ новой наслѣдницѣ барышнѣ, ну, а какъ оно что выйдетъ, -- кто его знаетъ?... Дай только Господи вѣку старому-то барину, -- очень ужъ плохъ сталъ!...
   И деревья искренно просила у Господа этого долгаго вѣка.
   Старая истина, что дыму безъ огня не бываетъ, -- такъ было и тутъ. Правда, что горничная Саша болтала стрекозой всѣмъ и каждому, что "ангелъ-барышня" только и думаетъ, какъ бы сдѣлать кому добро, всѣхъ жалѣетъ, и многозначительно добавляла, что рощинцы должны будутъ вѣчно за нее Бога молить, потому много она добра дѣлаетъ. Кто жъ бы могъ сказать, что собственно разумѣла эта вертлявая, веселая и крайне преданная стрекоза подъ "добромъ", насколько здѣсь было личнаго элемента и насколько правды въ видѣ подслушанныхъ отрывковъ, на лету подхваченныхъ словъ?.. Правда, что и фельдшеръ, сирота мальчикъ, воспитанный стараніями Тани, говорилъ всѣмъ, и фельдшерамъ, и не фельдшерамъ, что другой такой барышни на свѣтѣ не найдешь, что будь на то ея воля, она бы все съ себя раздала, указывалъ и на школу, и на больницу и гадалъ о томъ, что будетъ еще впереди, когда все перейдетъ въ полную собственность Тани. Правда, что и мрачный гигантъ Сампсонъ, -- ну, да и голова жъ, паря!-- только, вотъ, гордый -- страсть!-- говорили о немъ рощинцы, -- другъ-пріятель барышни, которому она носила книжки, съ которымъ бесѣдовала такъ охотно,-- этотъ мрачный, гордый кузнецъ не разъ выкрикивалъ деревенщинѣ съ какимъ-то смѣшаннымъ чувствомъ высокомѣрія и жалости: "Эхъ, вы, темнота лаптевая, не стоите вы такого человѣка!.. Куда вамъ понять!" Уменъ былъ Сампсонъ, но не долюбливали рощинцы этого мрачнаго высокомѣрія грамотнаго человѣка, смотрѣвшаго на нихъ съ какимъ-то холоднымъ!ірезрѣніемъ, высмѣивавшаго открыто бабъ съ ихъ предразсудками, которыми всѣ дорожили неизмѣримо больше, чѣмъ упомянутый выше профессоръ своими истинами, съ какою-то острою желчью глумившагося надъ всѣмъ. Много толковъ, нелѣпѣе одинъ другого, ходило о Сампсонѣ, -- и штундистомъ звали его, кто-то видѣлъ, будто въ постный день онъ "молоко лакалъ", какая-то солдатка подъ вечерокъ чуть ли не самого чорта замѣтила даже у него въ горнѣ среди пламени и дыму, но словамъ его все-таки придавали большое значеніе. Какъ-никакъ, а все-таки Сампсонъ былъ свой братъ, -- мужикъ, и своихъ обманывать не станетъ. Да и на то не могли не обратить вниманія рощинцы, что наѣзжавшіе изъ города друзья-пріятели барышни, и молодые господа, и молодыя барышни, охотно всегда заговаривали съ ними, справлялись о житьѣ-бытьѣ, порой и косить ходили, и полоть, а не то и жать пробовали, не то въ шутку, такъ, баловства для-ради, не то и въ серьёзъ, и всегда говорили "по-душѣ", "по-божески", -- правильно и хорошо. Вотъ эти-то всѣ огоньки и накурили того дыму, въ слояхъ котораго наростали и слухи, и гаданія, и напряженное, неясное ожиданіе деревней чего-то, завѣщаннаго, можетъ быть, самимъ генераломъ своей новой наслѣдницѣ "для-ради спасенія души", -- барышнѣ хорошей, милостивой, но, пословамъ Анисьи и "городского барина", способной и скрутить, и обойти...

----

   Тому, кто зналъ теперешнюю Таню, кто говорилъ съ ней, кому повѣряла она свои желанія, взгляды, свое отношеніе къ людямъ, -- эти надежды деревенскаго люда не показались бы странными. За долгое пребываніе въ чужихъ краяхъ она измѣнилась до того, что прежніе знакомые только диву давались. Изъ живой, впечатлительной, жившей только порывами дѣвушки она сложилась въ цѣльнаго, сознательнаго человѣка, вдумчиво всматривающагося въ жизнь добрыми, любящими глазами, искренно желающаго внести и свою лепту добра туда, гдѣ такъ много горя. Бугровъ, который и души не чаялъ въ ней, только восхищался и то и дѣло повторялъ всѣмъ и каждому: "Вишь ты, какою славною стала наша бѣляночка!" Влюбчивый врачъ Колдуновъ даже влюбился сразу, хотя Таня говорила съ нимъ только о больныхъ околотка, о больницѣ, которую стала строить немедленно по пріѣздѣ, о пріютѣ, о школѣ, хотя ихъ встрѣчи происходили при обстановкѣ такого горя, такой нужды, что передъ ними должна была смолкнуть самая кипучая влюбчивость. Но таковъ ужъ былъ Колдуновъ, -- онъ могъ влюбиться, какъ и спать, въ какомъ угодно положеніи, и зналъ только два отношенія къ женщинѣ: влюбленность или равнодушіе. Много у насъ на Руси такихъ добрыхъ, жизнерадостныхъ малыхъ, счастье которыхъ зиждется, между прочимъ, и на томъ, что безчисленные сердечные взрывы ихъ такъ же скоро преходящи, какъ и вешнія грозы. Но и Таня многаго не узнала, вернувшись,-- не узнала потому, что на все, раньше видѣнное, смотрѣла теперь уже другими, какъ бы просвѣтленными глазами. Море нужды, которое открылось ей вдругъ въ деревнѣ, темнота, лишенія заставили теперь сильно забиться молодое сердце, расшевелило, разбудило какъ бы спавшее доселѣ сознаніе своего долга передъ этимъ Божьимъ людомъ, пробудило живую, страстную потребность откликнуться, придти на помощь. И она вся отдалась этой потребности, отдалась такъ, какъ только и можетъ отдаваться добрая, отзывчивая женщина, этотъ типъ родной подвижницы, готовой отступиться отъ всего ради другихъ. Она занималась съ дѣтьми въ школѣ, навѣщала больныхъ, откликалась на каждый зовъ, на каждую нужду, и очень скоро въ околоткѣ прошелъ слухъ о милостивой, доброй генеральской барышнѣ, къ которой стекалась вся бѣднота съ своими дѣлами и заботами. Работы и хлопотъ было много, -- Таня даже похудѣла, осунулась, но втягивалась все больше, точно лихорадочно спѣша загладить теперь все прошлое безучастіе. Эти работы, эти хлопоты спасали ее, казалось, и отъ тревоги, отъ больныхъ думъ, которыя постоянно навѣвало все ухудшавшееся положеніе слабѣвшаго, угасавшаго отца. Тотъ крѣпился, перемогался, какъ всегда, но Таня видѣла, чего стоила отцу эта напускная бодрость, какъ росла болѣзнь, какъ слабѣлъ и таялъ изо дня въ день, и, видя это, изводилась сама. Ее бодрила, укрѣпляла только переписка съ Сергѣемъ, возвращенія котораго она ждала теперь все лихорадочнѣе и страстнѣе, но дѣло котораго, какъ назло, все еще тянулось, не приходило къ концу изъ-за канцелярской медленности и какихъ-то незначущихъ формальностей. Но и частыя письма его, умныя, бодрыя, полныя молодой вѣры и въ жизнь, и въ добро, дѣлали свое дѣло, укрѣпляя и ободряя. Съ другой стороны, у Тани, благодаря этой перепискѣ, было съ кѣмъ дѣлиться своими болями и надеждами, было у кого спрашивать совѣта и указаній, кому сообщать о своихъ дѣлахъ и планахъ, а это всегда дѣйствуетъ на неувѣреннаго въ себѣ человѣка оживляюще. Иногда ее навѣщали и старые знакомые, чаще другихъ Ларская, пансіонская подруга, теперь студентка медицинскихъ курсовъ, проводившая каникулярное время въ городѣ, откуда и привозила съ собой въ "Рощино" цѣлые короба новостей. Наѣзжало иногда изъ города и много гостей, ея курсовыхъ подругъ, студентовъ и всякой другой молодежи, -- генералъ любилъ и поощрялъ эти наѣзды, -- весь тихій домъ закипалъ суетой, шумомъ, весельемъ, молодежь спорила, затрогивала самыя интересныя темы, тогда завладѣвшія почти всѣми, -- и Таня тоже оживлялась.
   Разъ какъ-то въ числѣ другихъ пріѣхалъ и Авсентьевъ, завоевывавшій себѣ все больше и больше общія симпатіи, какъ публицистъ. Время было оживленное, публицистика имѣла значеніе и почву, и такой самостоятельный человѣкъ, съ такимъ яснымъ и опредѣленнымъ взглядомъ на вещи, какимъ былъ Авсентьевъ, несомнѣнно долженъ былъ пріобрѣсти громадное значеніе и вліяніе. Опредѣленность и ясность мысли, прямота и смѣлость характера возбудили противъ него въ тогдашнее время сонный факультетъ, большинство котораго, къ сожалѣнію, только отчитывало свои лекціи, получало гонораръ и на все, что выходило изъ этого круга, смотрѣло подозрительными, угрюмыми глазами людей, которымъ мѣшаютъ мирно и спокойно дремать послѣ жирнаго обѣда. Авсентьевъ подалъ въ отставку, оставилъ каѳедру университета для болѣе широкой -- публициста, и это одно должно уже было обратить на себя общее вниманіе: отказываться добровольно отъ обезпеченнаго положенія, какъ извѣстно, не въ нашихъ нравахъ, въ особенности если дѣло идетъ о взглядахъ, принципахъ и т. п. Таня познакомилась съ нимъ, когда онъ читалъ еще лекціи на курсахъ, и очень скоро стала относиться къ его семьѣ, какъ къ родной. Авсентьевъ, Бугровъ и Павловъ составляли цѣльный, тѣсно сплоченный кружокъ, соединенный и симпатіями, и взаимнымъ уваженіемъ, и этотъ кружокъ хорошихъ, умныхъ людей помогъ сложиться тогда не одной смутно бродившей душѣ, -- между прочимъ, и Танѣ. Встрѣча съ Сергѣемъ какъ бы освѣтила ей только все заложенное уже, разбуженное раньше этими людьми, къ которымъ Таня питала обычное въ такихъ случаяхъ теплое чувство, имѣющее такъ много общаго съ родственнымъ, связующее, однако, людей сильнѣе послѣдняго. Пріѣзду Авсентьева она очень обрадовалась, но, все-таки, прежде всего, спросила съ тревогой, каковъ ему кажется на видъ больной отецъ?
   -- А вы на себя-то поглядите!-- ласково и съ участіемъ выговаривалъ ей Авсентьевъ.-- До чего вы довели себя,-- такъ нельзя... На васъ лица нѣтъ, а всякое безличіе, знаете вѣдь, не достоинство...
   Онъ шутилъ, и подъ вліяніемъ этой мягкой ласковой шутливости, Таня совсѣмъ оживилась. Они пошли къ другимъ, въ большой залъ, гдѣ гостившая молодежь горячо и страстно ломала копья. Спорь вызвала Ларская: она заявила, что оставитъ курсы и пойдетъ въ деревню фельдшерицей, потому что такъ она будетъ ближе къ массѣ. Къ врачу масса будетъ относиться какъ къ барынѣ, а, слѣдовательно, говорила она, и съ меньшимъ будто бы довѣріемъ.
   -- Но почему же вамъ не окончить курсы и тогда уже стать хоть фельдшерицей?-- возразили ей.-- Лучшее знаніе вамъ не помѣшаетъ...
   -- Я и окончу, но не возьму диплома врача. Нужно сжигать за собой корабли, чтобы соблазну не было.
   Споръ быстро перешелъ на болѣе общую тему и сразу раздѣлилъ спорившихъ на двѣ группы: одна отстаивала массу, какъ таковую, въ ея современномъ видѣ, считая ее носительницей и хранительницей идеаловъ и чистой правды, требуя отъ культурнаго человѣка, прежде всего, опрощенія, доказывала, что вся его роль сводится къ согласованію своихъ интересовъ съ интересами массы, у которой онъ самъ будетъ учиться, какъ жить по правдѣ, а научить ничему не можетъ. Другая, соглашаясь въ вопросѣ о согласованіи интересовъ, рѣзко и прямо подчеркивала, что таковое должно ограничиваться предѣлами, устанавливаемыми совѣстью интеллигентнаго человѣка, который именно долженъ явиться въ роли руководителя-учителя. Въ массѣ, несомнѣнно есть много хорошихъ сторонъ, коренится много чистой правды, но идеалы ея инстинктивны, а не сознательны и, во всякомъ случаѣ, не формулированы. Тамъ коренится, кромѣ того, много пороковъ, созданныхъ и привитыхъ, конечно, условіями, но противъ которыхъ неминуемо должна возмутиться интеллигентная совѣсть и жестоко бороться съ ними. Споръ становился все горячѣе, группы раздражались другъ противъ друга все больше. Сквозь общій гулъ то и дѣло прорывались ироническія восклицанія. Сладкопѣвцевъ, молодой страстный спорщикъ, перебѣгалъ отъ одного къ другому, ставя вопросы: "А что такое ваша интеллигентная совѣсть? Покажите-ка намъ ее! Что это за птица?" -- когда подошла Таня съ Авсентьевымъ, и послѣдній сейчасъ же вмѣшался:
   -- Что такое моя интеллигентная совѣсть? Хорошо, я покажу, что такое эта совѣсть... Это все выстраданное, все добытое нашими лучшими людьми, лучшими умами, вычитанное нами, преемственно добытое отъ нихъ. Это все то, что наука и знаніе помогли мнѣ ясно формулировать, къ чему нравственное чувство побуждаетъ стремиться, что составляетъ мой долгъ...
   -- Позвольте, а развѣ есть какой-нибудь долгъ? Я отрицаю!
   Это восклицаніе моментально прервало споръ, который сталъ бы еще страстнѣе послѣ вмѣшательства Авсентьева. Но тутъ обѣ группы сразу смолкли и какъ-то инстинктивно объединились, точно для самозащиты отъ наступавшаго общаго врага. Всѣ глаза устремились въ одну точку, гдѣ, прислонясь къ колоннѣ, молча и тихо стоялъ до сихъ поръ блѣдный, сухощавый, изможденный человѣкъ съ небольшой просѣдью, съ лицомъ, которое казалось значительно старше своихъ лѣтъ, съ блуждающимъ созерцательнымъ взглядомъ большихъ сѣрыхъ глазъ, казалось, вѣчно искавшихъ чего-то въ пространствѣ, съ мягкою, но, въ то же время, и скорбною улыбкой. Это былъ Дементьевъ, -- до сихъ поръ онъ только вслушивался, не принимая никакого участія въ спорѣ. Таня говорила о немъ, что его нельзя не любить, но что съ нимъ не то жутко, не то страшно становится, а на душу всегда ложится какой-то больной и грустный осадокъ. Молодежь уважала его, хотя и звала "поэтомъ разложенія" и "теоретикомъ Сивы" -- онъ никогда не обижался, улыбался все одною и тою же улыбкой, выслушивалъ самые горячіе упреки все съ тѣмъ же блуждающимъ, разсѣяннымъ взглядомъ и совершенно спокойно продолжалъ свое. Одни склонны были признавать въ немъ черты геніальности, другіе называли маніакомъ, въ томъ числѣ и Колдуновъ, который такъ-таки прямо и говорилъ, горячась въ спорѣ: "Вамъ, батенька, мѣсто въ больницѣ". Самому Дементьеву, казалось, было все равно, что и какъ о немъ думаютъ. Несомнѣннымъ для всѣхъ было одно, что это человѣкъ громадныхъ знаній и самой широкой эрудиціи, выдающихся изъ ряда способностей и необычайный, почти неотразимый діалектикъ. Извѣстно было такъ же, что слово у него никогда не расходилось съ дѣломъ, что воля у него была чисто желѣзная. Въ жизни у него было нѣсколько рѣзкихъ переходовъ. Отецъ, богатый землевладѣлецъ, отдалъ его въ одно изъ спеціальныхъ военно-учебныхъ заведеній, онъ шелъ и учился первымъ, но вдругъ, не кончивъ курса, бросилъ. Отецъ разсердился, пересталъ высылать деньги; Дементьевъ голодалъ, перебивался Богъ его знаетъ какъ, но черезъ полтора года выдержалъ въ университетѣ экзаменъ экстерномъ на кандидата математическихъ наукъ. На экзаменѣ профессора невольно обратили на него вниманіе, сулили большое ученое будущее и устроили такъ, что его оставили при университетѣ. Онъ тогда сильно увлекался наукой, ни съ кѣмъ не знакомился, жилъ анахоретомъ, поглощая книги за книгами... Вдругъ, такъ же неожиданно для всѣхъ, онъ бросилъ науку. Отецъ его умеръ, все громадное наслѣдство онъ отдалъ крестьянамъ, остался такимъ же бобылемъ-нищимъ, какимъ былъ и раньше, и куда-то нырнулъ. Его встрѣчали то въ положеніи смазчика вагоновъ, то кочегаромъ, то слесаремъ въ механическихъ мастерскихъ, но мало-по-малу совсѣмъ потеряли изъ вида. Наконецъ, онъ опять вынырнулъ, уже въ роли діалектика, исповѣдуя странный культъ "личности", отдѣльнаго "я", отрицая все, кромѣ желаній, хотѣній этого "я". У него не было ни угла, ни куска обезпеченнаго хлѣба, -- ничего не было. Лишеній онъ не понималъ, работу бралъ всякую, какая ни попадалась, но ровно настолько, насколько ему нужно было въ данное время.
   -- Я утверждаю, что долгъ -- это одинъ изъ мыльныхъ пузырей воображенія!-- повторилъ онъ среди общаго молчанія.-- Я утверждаю, что каждое "я" руководствуется только хотѣніемъ, волей, желаніемъ, что другого импульса, другого критерія у него нѣтъ и не можетъ быть, -- ни въ немъ, ни внѣ его.-- И онъ продолжалъ развивать свою мысль съ необычайною діалектическою силой.-- Абсолюта нѣтъ, какъ нѣтъ въ мірѣ тепла и холода, а есть только извѣстная степень того или другого, степень температуры, которую мы называемъ тепломъ или холодомъ, смотря по тому, куда оно двигается отъ ноля -- вверхъ или внизъ по произвольно начертанной скалѣ... И этотъ ноль, и норма устанавливается произвольно, каждымъ "я" отдѣльно, потому что ощущенія самаго громаднаго большинства не обязательны же для отдѣльной единицы. Всѣмъ имъ можетъ быть жарко, -- ему холодно и, что бы они ни говорили, ему не станетъ отъ того теплѣе; заставить же его сбросить съ себя шубу они не имѣютъ права. Правда, большинство стремится навязать единицѣ свою норму, но вѣдь это -- безправіе, насиліе... Такъ и нравственность, такъ и все въ мірѣ... Большинство кричитъ: "мораль, -- ахъ, наша мораль, -- она обязательна для всѣхъ!" Но развѣ "я" существуетъ для морали, а не она для него? Формы! Но развѣ не онѣ для людей, а люди для нихъ?.. А разъ абсолюта нѣтъ, -- есть только условная норма всего, -- то для единицы она является только предразсудкомъ, стѣснительною уздой, связующими счастье единицы, потому что счастье это -- свобода хотѣнія и желаній...
   -- Другими словами, валяй каждый, кто во что гораздъ, -- ничего, молъ, Ванькѣ, не будетъ, -- все равно правъ!.. Такъ?-- перебилъ пылкій Сладкопѣвцевъ.
   -- Именно! Правъ предъ собою, а до того, какъ смотрятъ ваши глаза, мнѣ нѣтъ никакого дѣла...
   -- Позвольте, -- опять перебилъ Сладкопѣвцевъ, -- позвольте, однако!.. А если вы захотите превратить, напримѣръ, меня въ своего раба?
   -- Что жъ, это только мое и ваше дѣло. Если вы захотите быть рабомъ, отчего же вамъ и не быть?
   -- Вы, значитъ, допускаете рабство...
   -- Я ничего не допускаю... Я знаю только хотѣніе и волю моего "я".
   -- Но вы не отстаиваете равенства?
   -- Еще бы! Я не понимаю его и не вижу... Равенство -- миѳъ: двухъ людей даже нѣтъ на землѣ равныхъ другъ другу... Спросите же присущее вамъ, какъ и каждому человѣку, чувство справедливости: можно ли относиться одинаково къ Ньютону и неаполитанскому lazzaroni? Можно ли прилагать къ однимъ одинаковую мѣру, устанавливать для обоихъ одинаковый кодексъ... относиться къ обоимъ одинаково? Да это будетъ вопіющею несправедливостью! Геній -- одно, просто умный человѣкъ -- другое, масса, тупая, инертная, живущая только растительными инстинктами масса -- третье... Равенство, братствоI.. Это только звуки, обманчиво ласкающіе слухъ, звенящая мѣдь, которые выдумала французская буржуазія прошлаго вѣка, чтобы лучше обдѣлывать свои дѣлишки, провести другихъ, навязать желательную ей форму и надѣть ее уздой на каждое отдѣльное "я"... Братство! А іюньскіе дни -- это тоже братство? Ха, ха, ха!...
   Онъ засмѣялся, и этотъ смѣхъ звучалъ такою больною желчью, такою жгучею скорбью, такъ дисгармонировалъ съ спокойнымъ выраженіемъ блѣднаго лица и блуждающаго взгляда, что каждое сердце невольно вздрогнуло. "Это чортъ знаетъ что такое!" -- говорило, казалось, кругомъ каждое лицо. У Тани зарумянились щеки и вспыхнули глаза.
   -- Что же вы не возражаете противъ этого страшнаго пессимизма?-- страстно спросила она Авсентьева.
   -- Это не пессимизмъ, Татьяна Илларіоновна.
   -- А что же?
   Взволнованная Таня сама двинулась къ Дементьеву.
   -- Зачѣмъ вы это говорите, -- вы, такой добрый, такой хорошій?-- спросила она, кладя ему руку на плечо.-- Зачѣмъ вы съ такою страстью хотите разбить въ насъ все то, что намъ дорого и свято, -- наши лучшія чувства... наши...
   Нервный Дементьевъ вздрогнулъ, -- слова Тани, ея тонъ видимо взволновали его тоже. Онъ посмотрѣлъ на нее, и на моментъ въ этомъ безучастномъ, казалось, блуждающемъ взглядѣ мелькнуло что-то невыразимо теплое, точно слеза. Его блѣдныя губы тоже вздрогнули.
   -- Я ничего не хочу разбивать, -- мягко сказалъ онъ ей, -- я говорю только, что нужно будить къ жизни каждое "я", чѣмъ бы ни жило оно, а не заботиться о научныхъ построеніяхъ, если хотятъ идти къ счастью. Я самъ горѣлъ когда-то вашими чувствами, вашими надеждами, и терялъ ихъ по дорогѣ одно за другимъ. Жизнь безжалостно отнимала ихъ и учила другому, будя мысль и расширяя кругозоръ... Я говорю вамъ то, чему научился, что сознаю... предсказываю то, чему научитесь и вы...
   -- Никогда!-- рѣшительно и страстно отвѣтила ему Таня.-- Никогда! Я скорѣе умру...
   -- Смерть -- не отвѣтъ, Татьяна Илларіоновна: она докажетъ только, что ваши иллюзіи вамъ дороже открывающихся новыхъ истинъ. Я самъ не разъ стоялъ предъ вопросомъ жизни и смерти, теряя иллюзіи одну за другой, но всегда рѣшалъ, что умирать въ такомъ случаѣ -- значитъ бояться истины, что умирать за иллюзіи не стоитъ...
   -- Иллюзіи?-- подхватилъ Авсентьевъ.-- Нѣтъ, для насъ это не иллюзіи. Вотъ въ томъ-то и дѣло, что все, признаваемое вами, отвлеченнымъ теоретикомъ, иллюзіями, для насъ вопросы жизни и смерти. Въ этомъ-то и разница между вами и нами!-- Авсентьевъ очень умно и тонко воспользовался репликой Дементьева, и его рѣчь, прямая, умная, логическая, ясная, какъ сіявшій день, -- вернула всѣмъ прежнее настроеніе. Ему жали руки, Сладкопѣвцевъ даже обнялъ, а развеселившаяся Таня повторяла: "Ахъ, какъ хорошо, ахъ, какъ хорошо!" Спорить уже никому не хотѣлось, всѣ точно устали отъ споровъ, -- и оживленною гурьбой вышли на воздухъ, гдѣ мягко сіялъ, улыбаясь, теплый осенній вечеръ.
   -- Пойдемте-ка къ рѣкѣ!-- предложилъ Авсентьевъ Танѣ.-- Я такъ люблю вашъ крутой берегъ и широкую даль...-- Когда они пошли, Авсентьевъ спросилъ о Сергѣѣ.
   -- Онъ, вѣроятно, пріѣдетъ скоро...-- отвѣтила, слегка зарумянившись, Таня.-- Отцу обѣщали...
   -- То-то, скорѣй!.. Павловъ и Бугровъ такъ и таютъ отъ нетерпѣнія... Бугровъ, тотъ совсѣмъ относится къ нему такъ, какъ древній эллинъ къ Аполлону... И, право же, безъ комплиментовъ, вы оба составите прекрасную пару... Оба вы яркіе представители двухъ разныхъ типовъ, и соединеніе выйдетъ очень красивымъ...
   -- Почему разныхъ типовъ?-- переспросила Таня.
   -- Характеровъ, -- поправился Авсентьевъ, -- Въ жизни я замѣчаю два типа: одинъ -- спокойный, ровный, вонъ какъ эта глубокая рѣка, что такъ плавно и мирно катитъ свои волны... Встрѣтится ей препятствіе -- на моментъ она остановится, точно задумается, -- тихо разольется, захватитъ берегъ, обойметъ и опять потечетъ мирно и плавно, какъ ни въ чемъ не бывало.
   -- Это кто же изъ насъ?
   -- Это вы, Татьяна Илларіоновна.
   -- Ну, а другой?-- спросила она, смѣясь.-- Развѣ не такъ же?
   -- Другой не такъ... Другой, какъ тѣ рѣки, что берутъ начала съ высокихъ горъ, изъ бѣлоснѣжныхъ, недосягаемыхъ ледниковъ. Это, впрочемъ, не мое сравненіе, а Бугрова, когда онъ говоритъ о своемъ Аполлонѣ. Вы были на Кавказѣ и видали Терекъ... Такія рѣки не текутъ, а мчатся и роютъ землю. Имъ нѣтъ удержу, какъ и этой рѣкѣ, но онѣ не обходятъ препятствій, а мчатся прямо на нихъ, съ силой, стараясь перепрыгнуть... Онѣ не знаютъ этой зеркальной, тихой глади, и, одѣтыя пѣной, какъ броней, не знаютъ тихаго плеска, а пугаютъ шумомъ... И встрѣть онѣ неодолимую преграду, онѣ разобьются о нее мелкими брызгами...
   -- А развѣ есть неодолимое?
   -- Во времени, конечно, нѣтъ. Но вѣдь время -- долгая пѣсня!
   Оба замолчали и смотрѣли на широкую гладь могучей рѣки, тихо и плавно катившей свои чуть видимыя волны. Вечеръ сгущался, красноватые тоны уже окрасили дремавшій воздухъ и обагрили темную сталь воды.
   -- Я признаюсь, мнѣ больше нравится Терекъ...-- сказала Таня.-- Тамъ обаятельная красота и сила...
   -- Какъ вамъ сказать?.. Конечно, красоты и видимой силы много, но только на моментъ, для глаза туриста... Она утомляетъ и оглушаетъ... Жизнь ютится только у такихъ береговъ, какъ этотъ... И почему же вы думаете, что и тутъ не столько же своеобразной красоты и силы, хотя бы скрытой? Движеніе микрометрическаго винта тоже незамѣтно, однако это -- непреоборимая сила.
   Они подошли къ деревенской площади, гдѣ, по случаю праздничнаго дня, у кабака толпился кучками полупьяный народъ. Косой Селифонтовъ торговалъ въ этотъ день бойко, въ "Рощино" шла мѣстная ярмарка, а онъ былъ малый не промахъ и охулки на руку не клалъ. Генералъ считалъ его прямымъ мошенникомъ, сильно старался выжить изъ
   "Рощино" и, навѣрное, выжилъ бы, если бы не болѣзнь, заставившая, на все махнуть рукой. Да и борьба съ Селифонтовымъ была далеко не легкимъ дѣломъ, -- онъ былъ уменъ, ловокъ, пронырливъ, отлично зналъ деревенскій народъ и такъ умѣлъ подлаживаться, что вертѣлъ имъ какъ хотѣлъ. Какъ ни старался генералъ, а Селифонтовъ все-таки добился отъ общества приговора, попрежнему гнулъ свою линію, сталъ только осторожнѣе въ разныхъ двусмысленныхъ продѣлкахъ и осмотрительнѣе пряталъ концы. Наглъ и дерзокъ былъ онъ, какъ только и можетъ быть кабатчикъ, и любилъ юморъ. Разъ какъ-то становой приставъ принужденъ былъ сдѣлать у него обыскъ, вслѣдствіе какой-то кражи, такъ какъ многое ручалось за то, что краденое не миновало Селифонтова. Обыскъ, впрочемъ, не привелъ ни къ чему, и малый самодовольно улыбнулся. Старикъ-приставъ укоризненно покачалъ головой.
   -- Эхъ, Селифонтовъ, и какъ тебѣ не стыдно!.. вѣчно ты подъ какимъ-нибудь подозрѣніемъ!... Нужно помнить законъ, каждый человѣкъ долженъ поступать по закону...
   Селифонтовъ улыбнулся и мигнулъ косымъ глазомъ.
   -- Эхъ, ваше благородіе, да если каждый будетъ ступать по закону, -- игралъ онъ словами, -- такъ вѣдь законъ-то истопчутъ скоро.... Обходцемъ-съ, -- оно получше...
   Въ этотъ день онъ долженъ былъ чувствовать себя очень хорошо, потому что съѣздъ былъ большой, и каждая душа что-нибудь земного да оставила у него на прилавкѣ. Таня не любила пьяныхъ и свернула, чтобы обойти площадь, но ее уже замѣтилъ Абрамъ, тщедушный, плюгавенькій мужикъ, ободранный, въ лохмотьяхъ, съ рыжеватою вытертою бородкой, истый пропойца. Деревня его не долюбливала и презирала. Это была чисто рабья душа, подхалимья, юлившая, лебезившая, вѣчно что-нибудь выпрашивавшая ради кабака. Но съ тѣми, кто отъ него зависѣлъ, онъ былъ просто жестокъ: жену, больную, слабую женщину, онъ дралъ кнутомъ; дѣти дрожали его вида. Замѣтивъ Таню, пьяный Абрамъ еще издали сталъ выдѣлывать что-то въ родѣ земныхъ поклоновъ, причитая восхищеннымъ, умиленнымъ голосомъ:
   -- Матушка ты наша! Солнце красное! Младъ свѣтелъ мѣсяцъ!.. Баринъ пригожій, барышня-красавица!...
   -- Будетъ тебѣ, да будетъ же!-- уговаривали его другіе.-- Что дуракомъ ломаешься? Стой Абрамъ!.. Нехорошо такъ-то!...
   Но унять Абрама было трудно. Онъ догналъ уже Таню и съ тѣми же поклонами, съ клятвой, такъ же восхищенно разливался пьянымъ голосомъ въ своей любви къ ней, къ господамъ, къ барину-генералу.
   -- Люблю тебя... вотъ какъ люблю!...-- бормоталъ онъ, падая къ ногамъ, поднимаясь, опять падая и затѣмъ топчась на мѣстѣ.-- Всѣхъ господъ люблю... Что, не вѣришь? Вели только: Абрамка, бултыхъ!-- съ нашимъ удовольствіемъ... хоть въ воду! Стрррасть люблю!.. Что мы, мужиченки, супротивъ васъ? Какъ есть дррянь. Право, дрррянь!...
   -- Не блажи, Абрамка!-- укоризненно унимали его изъ толпы, но тотъ не сдавался.
   -- Лллюблю!-- бормоталъ онъ и опять падалъ.
   -- Ну, хорошо, ну, хорошо!-- спѣшно говорила
   Таня, прижимая платье, поцѣловать край котораго Абрамка выказывалъ неодолимое желаніе.-- Спасибо, спасибо, будетъ ужъ, Абрамка, будетъ... пусти...
   -- А ты постой, посто-о-й! Не торопись, -- я что-й-то скажу тебѣ...-- говорилъ онъ все-таки, схвативъ, наконецъ, край платья.-- Мы тоже не какіе-нибудь, наслышаны!.. Чего торопишься?... Ужъ такъ я тебя люблю и барина вонъ энтого самаго! Ужъ такъ люблю!.. И енарала-батюшку люблю. Думаешь, не знаемъ, что енаралъ-то приказалъ всю землю намъ отдать, пошли ему Господи!.. Зна-а-емъ, наслышаны!.. Да ты, -- онъ подмигнулъ пьянымъ глазомъ и понизилъ голосъ до шопота, -- да ты скрутить хочешь... Хе, хе, хе, что жъ, и валяй!-- онъ опять сочувственно подмигнулъ, -- валяй, скрути... потому, мужики -- дрянь... сущая дрянь!.. Крути!.. Вотъ только дай на косушечку, ужъ такъ люблю! Дай, слышь, барышня хорошая!
   Но тутъ подоспѣлъ, къ счастью, кузнецъ Сампсонъ и освободилъ Таню. Пьяный Абрамка отковылялъ, что-то бормоча, ругаясь, поминая землю и желаніе крутить. Таня стояла блѣдная, какъ полотно, и тяжело дышала. Авсентьевъ тоже смотрѣлъ растерянно.
   -- Что это онъ говорилъ про землю, про то, что я скручу?.. Кого скручу? Я?..-- выговорила наконецъ Таня. Что это, Сампсонъ Ивановичъ?
   Дюжій кузнецъ какъ-то отчаянно и ожесточенно махнулъ рукой.
   -- Мракъ!-- выговорилъ онъ, точно съ усиліемъ отъ скрытаго презрѣнія.-- Одинъ мракъ!
   -- Да и пьяный!-- вмѣшался Авсентьевъ.-- Говоритъ самъ не знаетъ что.
   -- Нѣтъ, это не такъ...-- говорила Таня.-- Тутъ что-то есть, Сампсонъ Ивановичъ! Онъ говорилъ неспроста и знаетъ что.
   Кузнецъ почесалъ голову.
   -- Знать-то знаетъ, да все-таки мракъ... Что съ нимъ, съ этимъ мракомъ подѣлаешь? Они и отцу родному не вѣрятъ, и того подозрѣвать будутъ.
   -- Да въ чемъ подозрѣвать, -- допрашивала дрожащая отъ волненія Таня, -- меня, что я что-то скрутить хочу? Отнять у нихъ что-то?
   -- Давно эти глупости ходятъ, и что имъ ни говори, все равно что колъ теши!-- продолжалъ озлобленно кузнецъ.-- Добры вы съ ними ужъ очень, -- вотъ причина! Вы имъ добро, вы имъ то да се, -- одинъ, другой скажетъ: барышня вотъ, молъ, и то еще сдѣлаетъ, и это, а ихъ и беретъ сомнѣніе. Какъ такъ, молъ: барышня, да свое сама же и отдавать будетъ?... За что? Ну, вотъ и пошелъ слухъ, что генералъ, молъ, приказалъ для спасенія души, а что приказалъ? Извѣстно что... Что мужику самое завидное?-- земля! Ну, и пошло. А тутъ другіе и спорятъ: не дастъ, молъ, барышня, скрутитъ!.. Никому они не вѣрятъ, -- себѣ, и то скоро вѣрить перестанутъ, -- вотъ мракъ какой!
   -- Господи!-- заломила Таня руки. Она готова была разрыдаться.-- Скрутить!.. Господи!
   -- Да чего вы убиваетесь-то, Татьяна Илларіоновна?-- продолжалъ этотъ мрачный гигантъ съ нѣжностью и участіемъ, которыхъ совсѣмъ не допускала его фигура!-- Не стоитъ, право, не стоитъ.,.
   -- Я не могу такъ относиться!-- нервно, сдерживая слезы, заговорила Таня.-- Не могу... Мнѣ жаль ихъ... Боже! Они думаютъ, что я могу...-- она опять заломила руки.-- Да вѣдь это ужасъ что такое!..
   Авсентьевъ ее успокаивалъ, но его слова не дѣйствовали. Щеки ея покраснѣли отъ волненія и сдерживаемыхъ черезъ силу слезъ.
   -- Да вѣдь мракъ... -- урезонивалъ ее мягко Сампсонъ Ивановичъ.
   -- Не говорите такъ!-- перебила она его.-- Знайте, въ васъ, Сампсонъ Ивановичъ, звучитъ больше презрѣнія, чѣмъ любви къ нимъ, а это нехорошо. Нѣтъ, это не хорошо... и я не могу такъ!
   Кузнецъ немного обидѣлся.
   -- Да тутъ хочешь, не хочешь -- озлишься!-- угрюмо заговорилъ онъ съ сердцемъ.-- Сладко, что ли, мнѣ на эту темноту глядѣть? Свои вѣдь... Жалко! Какъ не озлиться? Обидно вѣдь... Люди, вонъ, такіе же, а поди ты!.. Темнота злитъ, на нее озлобишься!.. Я, вонъ, и такъ убѣжать отсюда хочу...
   -- Куда?-- спросилъ Авсентьевъ, чтобы перемѣнить разговоръ.
   -- Свѣтъ глядѣть хочу... Знакомый слесарь въ Одессу зоветъ, на пароходѣ мѣсто обѣщаетъ... Поѣду другія страны смотрѣть... Прощайте, Татьяна Илларіоновна; книжекъ еще пожалуйте. Я тѣ прочелъ...
   -- Хорошо... Приходите, я дамъ... Прощайте!
   Она шла, опираясь на руку Авсентьева, и, попрежнему, тяжело дышала. Волненіе ея не улеглось, -- напротивъ, оно какъ будто росло все больше съ удаленіемъ отъ этой площади.
   -- Господи! Я хочу ихъ обидѣть!-- проговорила она сквозь сжатые зубы.-- Я! Да мнѣ ничего не нужно... ничего... Я все... все готова имъ отдать!
   -- Отдавать нужно умѣючи,-- отвѣтилъ спокойно Авсентьевъ, стараясь втянуть въ разговоръ, чтобы дать улечься этому волненію, -- и очень умѣючи, такъ, чтобы оно пошло впрокъ... Не стоитъ же отдавать Абрамкѣ, чтобы онъ увеличивалъ фонды вашего косого кабатчика!
   Таня вдругъ вырвала руку и закрыла ладонями лицо.
   -- Ахъ, не то, не то... Еще человѣкъ живъ, еще не умеръ, а уже дѣлятъ... уже...
   Она зарыдала почти истерично.

-----

   Всѣ гости снова были въ сборѣ въ большомъ кругломъ залѣ, опять вели оживленныя рѣчи, когда Таня съ Авсентьевымъ вернулись. На дворѣ стало уже совсѣмъ темно, въ домѣ горѣли огни. Ларсісія взяла на себя обязанность хозяйки и разливала чай, а Дементьевъ, недурной пѣвецъ, сидѣлъ за піанино и разсѣянно бралъ аккорды. Отъ него требовали спѣть что-нибудь хорошее, и своимъ блуждающимъ взоромъ онъ, казалось, искалъ теперь въ пространствѣ подходящую пьесу. Лицо его было грустно, какъ всегда, на губахъ блуждала все та же скорбная улыбка. Наконецъ, онъ нашелъ, казалось, чего искалъ, ударилъ по клавишамъ и запѣлъ слабымъ, но въ высшей степени музыкальнымъ теноромъ, съ мастерской фразировкой, эту удивительную по силѣ и простотѣ пьесу Шумана:
   
   -- Кто здѣсь страдалъ, боролся,
   Какъ друга смерти ждетъ!
   Она ему свободы
   Святую вѣсть несетъ!..
   
   Въ это время Таня уже умылась, посмотрѣла въ зеркало, видны ли еще слѣды слезъ, и направилась въ залу. По дорогѣ она остановилась передъ дверью кабинета и прислушалась: тамъ было все тихо, -- очевидно, больной спалъ. Она отошла уже, но замѣтила, что въ щель между порогомъ и дверью виденъ свѣтъ. Не забылъ ли отецъ потушить свѣчу? Таня осторожно пріотворила дверь, увидѣла, что отецъ сидитъ въ креслѣ у письменнаго стола, и улыбнулась ему.
   -- Ты не спишь?
   Отвѣта не было.
   -- Папа!!
   У Тани сильно застучало сердце. Она оставила дверь и съ устремленнымъ впередъ взглядомъ, въ которомъ застылъ испугъ, подошла къ креслу.
   -- Папа! Милый папа!!
   Больной не шевельнулся... И вдругъ ея безумный отъ испуга и скорби взглядъ самъ какъ-то въ упоръ встрѣтился съ неподвижнымъ взглядомъ застывшихъ, широко открытыхъ холодною смертью глазъ.
   Таня всплеснула руками и свалилась, какъ подстрѣленная птица. Отчаянный вопль вырвался изъ ея помертвѣлыхъ губъ, точно полный ужаса и боли послѣдній стонъ умирающей жизни прорѣзалъ воздухъ, покрылъ аккорды піанино и сразу поставилъ на ноги всѣхъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Черезъ часъ, когда Колдуновъ съ другими все еще тщетно бился надъ безчувственною Таней, кипятясь, волнуясь, теряя голову отъ этого волненія, его подозвалъ Дементьевъ
   -- Придите въ себя!-- сказалъ онъ ему своимъ ровнымъ, спокойнымъ тономъ, -- такъ нельзя... Врачъ долженъ быть спокоенъ, а вы кипятитесь, отдаете противорѣчивыя приказанія.
   Колдуновъ вспыхнулъ, хотѣлъ послать его къ чорту, но вдругъ схватился за голову.
   -- Я размозжу себѣ черепъ, если она не встанетъ!-- почти крикнулъ онъ и скрежетнулъ зубами, -- Вы правы, да!.. Ну, постойте, на всякій случай, слетайте въ городъ за N, -- онъ назвалъ лучшаго клинициста.-- Поѣздъ отходитъ черезъ полчаса... Слетайте!.. Онъ любитъ ломаться, но намекните, что кушъ будетъ изрядный,-- полетитъ на крыльяхъ! Пріѣзжайте поскорѣе, завтра къ пяти... Если его что-нибудь задержитъ, пригласите Z.
   Дементьевъ стоялъ на площадкѣ вагона и, казалось, вслушивался въ грохотъ мчавшагося поѣзда. Этимъ монотоннымъ грохотомъ онъ точно хотѣлъ усыпить въ себѣ голосъ всего того мучительнаго и больного, что терзало его, въ сущности, нѣжную, способную на глубокую ласку, душу. Вмѣстѣ съ нимъ со станціи сѣлъ въ поѣздъ и Селифонтовъ, который спѣшилъ къ "барынѣ-генеральшѣ", -- вѣрнѣе, къ Пуцковскому, сообщить о смерти генерала, о болѣзни "барышни" и получить нужныя инструкціи. Онъ былъ давно уже вѣрнымъ адептомъ, -- Пуцковскій умѣлъ находить нужныхъ людей, -- а тутъ помогла еще и Анисья. Узнавъ въ Дементьевѣ "гостившаго барина", онъ вышелъ за нимъ на площадку и пытался разспросить, какъ что произошло. Дементьевъ молчалъ, по лицо его вздрагивало угрожающе.
   -- Насчетъ распоряженіевъ не освѣдомлены ли, -- какъ что будетъ?-- приставалъ онъ, не зная, какъ объяснить себѣ молчаніе этого хотя и барина, но съ виду какъ будто плоховатаго.-- Я потому, собственно, какъ близкій человѣкъ... Опять же и генеральша-съ... насчетъ своей части какъ?
   Онъ говорилъ и говорилъ. Дементьевъ молчалъ, но вдругъ поднялъ на него свои блуждающіе глаза.
   -- Послушайте, -- перебилъ онъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, и только лицо его попрежнему вздрагивало, будто улыбаясь, -- послушайте: говорятъ, вы отчаянный негодяй и мошенникъ! Неужели вамъ никогда не приходитъ въ голову, что васъ, пожалуй, могутъ когда-нибудь... ну, вотъ, хоть съ такой площадки столкнуть, а?...
   Селифонтовъ отступилъ, ошеломленный, не закрывая открытаго рта. Этотъ тонъ и взглядъ испугали его до поту.
   -- А законъ?-- вымолвилъ онъ, наконецъ, вздыхая.-- Господи! ишь, какъ напугали... Шутникъ баринъ, право!
   У Дементьева еще сильнѣе вздрогнуло лицо, въ глазахъ, въ блуждавшемъ взглядѣ блеснулъ какой-то холодный огонекъ. Но вдругъ онъ презрительно махнулъ рукой и вошелъ въ вагонъ.
   Селифонтовъ смотрѣлъ ему вслѣдъ.
   -- Ишь, вѣдь!-- съ полуиспугомъ произнесъ онъ, не находя другихъ словъ.-- Ну, и народъ же пошелъ на свѣтѣ, прости Господи!...
   Онъ нервно зѣвнулъ и набожно перекрестилъ ротъ.
   

IX.
"Какіе-то бандиты завелись, чортъ возьми!"

   Стояла поздняя осень. Увядшій, прѣлый листъ засыпалъ небольшой палисадникъ передъ старымъ деревяннымъ домикомъ, въ глухомъ переулкѣ, гдѣ жилъ Бугровъ. Утро было свѣжее, но чистое, ясное, -- въ блѣдной осенней лазури ни одного облачка. Все кругомъ дышало какою-то усталою истомой; природа, точно вакханка, истомленная бурными порывами кипучей страсти и бѣшеной энергіи, казалось, отдыхала теперь съ застывшею на лицѣ улыбкой лѣнивой нѣги. Зато въ людяхъ просыпалось то, что теряла природа, -- ея усталость отражалась тамъ обратно подъемомъ силъ и энергіи. Свѣжіе осенніе дни, несмотря на меланхолическіе тоны, какъ-то особенно хорошо дѣйствуютъ на всѣхъ, подбадривая и оживляя. Бугровъ чувствовалъ себя какъ нельзя лучше, и его тянуло на воздухъ.
   Параличъ лѣвой стороны приковалъ его къ креслу, отнялъ каѳедру, лишилъ возможности принимать активное, непосредственное участіе въ общественной жизни, но не тронулъ ни ума, ни сердца. Каѳедру Бугровъ замѣнилъ переводами научныхъ, полезныхъ книгъ и уроками на дому, которые давали ему кое-какой заработокъ, необходимый для существованія, а умъ и сердце отдавалъ каждому, кто стучался за ними въ его дверь, кому нуженъ былъ совѣтъ, указаніе, помощь, чья смутно бродившая душа искала учителя и наставника-друга. Возлѣ него всегда ютился молодой кругъ, члены котораго затѣмъ уходили въ жизнь, смѣняясь въ свою очередь новыми, но сохраняли всегда духовную связь другъ съ другомъ и глубокое уваженіе къ нему лично. Больной, онъ являлся какъ бы центромъ, соединявшимъ многихъ разбросанныхъ другъ отъ друга людей, а его нравственное вліяніе, его авторитетъ, уваженіе къ нему -- цементомъ, скрѣплявшимъ эту связь. Почти весь интеллигентный кругъ города зналъ его, если не лично, то по слухамъ; о добротѣ его, довѣрчивости, простотѣ ходили анекдоты, передававшіеся съ тою благодушною улыбкой, что всегда характеризуетъ мягкое, любовное отношеніе, а старенькій домикъ съ палисадникомъ въ глухомъ переулкѣ такъ и звали шутя "лабораторіей". Въ тигляхъ ума, идеаловъ, высокаго нравственнаго чувства тамъ перерабатывалась, очищалась человѣческая душа, разрозненные, разобщенные элементы которой слагались затѣмъ въ цѣльное, прочное соединеніе. Доживъ до сѣдыхъ волосъ, разслабленный, больной, онъ оставался все тѣмъ же свѣтлымъ идеалистомъ, полнымъ и вѣры, и жизни, какимъ былъ и раньше, сохранилъ нетронутой теплую отзывчивость, умѣлъ и приласкать, и согрѣть каждаго. У него толклись съ утра до вечера, каждый приходилъ съ своимъ, каждаго онъ выслушивалъ, о каждомъ, кому это было нужно, хлопоталъ: тому устраивалъ урокъ, тому переписку, той давалъ книги, для этого собиралъ деньги и т. д., и т. д., и все это онъ дѣлалъ не вставая съ кресла. Единственное существо, относившееся къ нему немного свысока и позволявшее себѣ даже читать строгія нотаціи, была кухарка Марья, бывшая няня его покойной сестренки, съ которой онъ никогда не разставался, какъ и та никогда не могла бы разставаться съ своимъ большимъ "дитё", -- такъ называла его Марья. Она привязалась къ нему тѣмъ безграничнымъ, чисто материнскимъ чувствомъ, главнымъ факторомъ котораго является состраданіе. Она одна смотрѣла за порядкомъ, за тѣмъ, чтобы наставленія врачей исполнялись, берегла его, ходила за нимъ, заботилась дѣйствительно какъ о ребенкѣ и, конечно, частенько ворчала.
   -- И, батюшки-свѣты, что-й-то, какъ я погляжу!.. На дворѣ пѣтухи поютъ, а мой-то Павелъ Петровичъ все за книжкой! Что доктуръ-то наказывалъ, а? Что наказывалъ?
   Подъ вліяніемъ Бугрова, подъ вліяніемъ милосердія, которое двигало ее каждый день служить больному и связывало съ нимъ все крѣпче, душа простой Марьи развилась до той высокой красоты, за которою человѣкъ теряетъ все личное или, вѣрнѣе, свое личное полагаетъ исключительно въ служеніи другому, въ заботахъ не о себѣ, а о другомъ.
   Въ послѣднее время тамъ поселился вынырнувшій снова на свѣтъ безпріютный Дементьевъ и помогалъ Марьѣ въ ея хлопотахъ и заботахъ, какъ самый вѣрный, самый заботливый другъ. Марья любила его больше всѣхъ друзей и знакомыхъ Бугрова, считала самою чистою, святою душой и уважала, какъ доктора, -- докторовъ она считала всезнающими и всемогущими.-- Дементьевъ возился за нее съ самоварами, носилъ за нее дрова, даже стряпалъ порой, берегъ, вообще относился, какъ относятся у насъ къ какой-нибудь великолѣпной барынѣ. Марья даже конфузилась.
   -- Что-й-то, Ѳедоръ Ивановичъ, вы носите воду, ровно бы я сама не могу... За кого-то вы меня принимаете?.. Ровно бы я барыня какая...
   Но Дементьевъ, часто рѣзкій, и даже очень, съ другими, только улыбался ей мягко и невозмутимо продолжалъ свое дѣло.
   -- Если бы вы были барыней, Марья Ивановна, -- отвѣчалъ онъ, всегда называя ее по имени и отчеству, -- я, конечно, этого бы для васъ не дѣлалъ.
   -- Ужъ и не пойму, Ѳедоръ Ивановичъ...
   -- И не понимайте, голубушка. Лучше скажите, гдѣ сковородка. Я сдѣлаю яичницу къ завтраку, а вы ужъ лучше отдохните.
   Усталая Марья, съ которой отъ вѣчной работы всегда катился потъ, садилась, зная, что тотъ не дастъ себя переспорить, и только ворчала какимъ-то любовно благодарнымъ тономъ:
   -- И охота вамъ, Ѳедоръ Ивановичъ, грязнымъ дѣломъ руки марать?
   -- Именно, охота -- возражалъ Дементьевъ.-- Во-первыхъ, Марья Ивановна, это не грязное, а самое чистое дѣло, потому что оно на пользу другому, а во-вторыхъ, голубушка моя, -- вѣрьте мнѣ, -- нѣтъ болѣе пріятнаго, какъ послужить за друга, да еще и такого хорошаго, какъ вы...
   -- Ужъ и нашли хорошаго, нечего сказать!..-- скромничала болѣе конфузившаяся, чѣмъ жеманившаяся Марья.-- Такихъ-то за пятакъ въ каждой деревнѣ сотню наберешь.
   -- И тѣмъ лучше!-- возражалъ также спокойно Дементьевъ, самымъ аккуратнымъ образомъ выполняя кухонныя функціи.-- Слава Богу, если такъ, потому что вы чистая сердцемъ... Ну, а знаете, чай, что обѣщано чистымъ сердцами?
   Марья не понимала хорошо, конфузилась, но чувствовала, что подъ ледяною оболочкой этого страннаго, не похожаго какъ будто на другихъ, молчаливаго человѣка стучитъ доброе отзывчивое сердце.
   Съ Бугровымъ Дементьевъ былъ въ самой тѣсной дружбѣ, хотя Бугровъ разъ и навсегда попросилъ его не развивать ему своихъ теорій и не спорить, такъ какъ споръ будетъ безполезенъ, -- на положеніяхъ они никогда не сойдутся.
   -- Видите ли, -- сказалъ онъ ему, -- если бъ я держался вашихъ взглядовъ, мы ушли бы съ вами куда-нибудь на необитаемые острова и зажили бы первобытною жизнью... Въ сущности, вѣдь это дѣйствительно первобытное состояніе проповѣдуете вы.
   -- Въ новомъ и совершенно первобытномъ выраженіи, пожалуй... Вспомните-ка знаменитую гегелевскую тираду... Если идти вашимъ путемъ, каждый синтезъ можно будетъ уподобить тезису, изъ котораго онъ вытекъ.
   -- Хорошо, хорошо, я понимаю и принимаю, что вы хотите сказать... И иду дальше... Я живу среди людей, въ которыхъ, какъ и во мнѣ, развитъ инстинктъ общественности, которые живутъ имъ и потому неминуемо укладываютъ, свою жизнь въ опредѣленныя формы. Естественно, остается пользоваться этимъ инстинктомъ и дружными усиліями, совмѣстною работой все идти впередъ, улучшая условія и формы.
   -- А если въ конечномъ всѣ эти улучшенныя формы -- предразсудки?
   -- Въ конечномъ! То есть въ такой дали, куда никто изъ насъ никогда заглянуть не можетъ... Кто его знаетъ, можетъ быть! Но и тяготѣніе въ конечномъ можетъ оказаться предразсудкомъ, оно и Ньютономъ поставлено какъ гипотеза только, и до сихъ поръ -- не законъ, а теорія... Что жъ, развѣ поэтому вы не должны пользоваться ею? Видите ли, Ѳедоръ Ивановичъ, въ океанѣ есть разныя существа: одни живутъ на небольшой глубинѣ, ближе къ поверхности, другія -- на недосягаемой глубинѣ. Строеніе у тѣхъ и другихъ различно, вторые на своихъ щупальцахъ носятъ даже особые фосфорическіе фонарики, потому что иначе не видятъ въ мрачной глубинѣ. Согласитесь, что и тѣ, и другіе никогда не сойдутся, органически, -- не сойдутся въ своемъ міросозерцаніи, если бы начали говорить другъ другу... Вотъ такъ и мы съ вами.
   И оба, живя вмѣстѣ, никогда послѣ того не спорили другъ съ другомъ.
   Въ это утро Бугровъ съ молодымъ жаромъ принялся за работу, заданную ему Таней, а работа была ему сильно по душѣ. Таня, какъ только оправилась, сейчасъ же заявила, что изъ наслѣдства оставитъ себѣ усадьбу съ паркомъ, а всю рощинскую землю даритъ рощинцамъ на добрую память объ отцѣ. Чтобъ даръ дѣйствительно пошелъ впрокъ, а не попалъ въ руки Селифонтова, она попросила Бугрова и Авсентьева вдвоемъ обдумать и выработать условія и форму этой передачи, которыя обезпечивали бы, въ то же время, и школу, и больницу, и самое выгодное, самое правильное пользованіе рощинцами ея даромъ. Работа была трудная, но за то, несомнѣнно, интересная для обоихъ. Она открывала возможность приложить на опытѣ, испробовать на дѣлѣ всѣ новыя положенія науки. Общая схема была намѣчена Сергѣемъ въ его письмахъ къ Танѣ, а самое трудное -- разработка всего -- пришлось на долю обоихъ друзей. Они въ интересахъ строгаго выполненія рощинцами выработанныхъ условій, настояли на томъ, чтобы до поры до времени этотъ даръ не былъ узаконенъ формально. Земля отдавалась пока только частнымъ образомъ въ пользованіе на извѣстныхъ условіяхъ. Таня оставалась все-таки законною собственницей и, въ случаѣ несоблюденія этихъ условій, право пользованія прекращалось. Главное руководительство оставалось за Таней и ея довѣренными лицами; весь чистый доходъ дѣлился между рощинцами въ пропорціи, построенной на самыхъ гуманныхъ началахъ. Когда же рощинцы свыкнутся съ поставленными имъ условіями владѣнія настолько, что будутъ въ состояніи вести дѣло сами и явится, такимъ образомъ, гарантія, что формы пользованія и распредѣленія не выйдутъ изъ установленной колеи, и никакіе пройдохи не смогутъ какъ-нибудь гнусно воспользоваться простотой рощинцевъ, тогда Таня могла и узаконить свой даръ. Такая постановка дѣла казалась самою лучшей и практичной, гарантируя отъ всякаго рода случайностей, и только одинъ Сладкопѣвцевъ кипятился и возмущался, находя, что тутъ сквозитъ все то же высокомѣрное недовѣріе "интеллигента" къ народу, желаніе командовать и навязывать свое. "Изъ простого акта справедливости, -- кричалъ онъ суетливо, -- добродѣтельные господа непремѣнно норовятъ выкроить благодѣяніе! И пахать-то безъ насъ-де не сумѣете! Ха, ха, ха!" Но съ нимъ никто не соглашался, даже Ларская, которая въ общихъ воззрѣніяхъ сходилась съ нимъ вполнѣ. Конечно, если бы спросить самихъ рощинцевъ, они, несомнѣнно, поддержали бы его всецѣло, какъ и пройдоха Селифонтовъ, у котораго для этого были и свои виды, и свои перспективы. Искони подозрительные рощинцы объясняли этотъ даръ по-своему, твердо были увѣрены, что сдѣланъ онъ по распоряженію покойнаго генерала "для-ради спасенія души" (кто жъ отъ своего-то добровольно отступится?), а на условія пользованія, о выработкѣ которыхъ до нихъ доходили пока только темные слухи, смотрѣли, конечно, какъ на подвохъ со стороны наслѣдницы съ цѣлью "оттягать добро". Такъ говорили и вѣковое недовѣріе, и Анисья, и Селифонтовъ и многоопытная мудрость стариковъ.
   Работа была кончена. Бугровъ пробѣгалъ послѣднія черновыя строки, поджидая Авсентьева для совмѣстной окончательной редакціи, и тотъ не замедлилъ. Онъ пришелъ раздраженный и сообщилъ довольно непріятныя вѣсти.
   Оказывалось, что въ городѣ праздные языки болтали уже по поводу этого дара всевозможныя небылицы. Благодаря стараніямъ и сплетнямъ генеральши и Пуцковскаго, для которыхъ желаніе Тани являлось, естественно, чѣмъ-то въ родѣ ножа въ сердце, разбивая надежды и перспективы, -- этотъ добрый актъ принималъ видъ чего-то злонамѣреннаго и тревожнаго. Подозрительные умы настороживали уши, языки болтали, кое-гдѣ уже начинали кричать, что "нужно принять мѣры", а въ довершеніе всего и сами рощинцы стали глупить. Они знаютъ уже, что земля будетъ имъ отдана, нетерпѣливо волнуются, толкуютъ, что отъ нихъ что-то скрываютъ, хотятъ ихъ надуть, а Селифонтовъ, пользуясь такимъ настроеніемъ, сѣетъ зачѣмъ-то смуты, дѣйствуя, вѣроятно, по наущеніямъ Пуцковскаго. Что онъ правая рука "тѣхъ", -- такъ называли оба генеральшу съ ея зятемъ, -- извѣстно всѣмъ. Становому даже пришлось нарочно ѣздить и успокаивать людей.
   -- Что жъ Колдуновъ-то? перебилъ Бугровъ.-- Вѣдь онъ могъ бы растолковать... Тамъ, вѣдь, на мѣстѣ... Знаютъ же его и вѣрятъ ему.
   -- Ну, Колдуновъ за своимъ романомъ ничего не видитъ и не слышитъ!-- улыбнулся Авсентьевъ.
   Бугровъ хлопнулъ по столу рукой съ брезгливою досадой.
   -- Ахъ, эти добрые русскіе люди!... Не могутъ они рядомъ съ женщиной стоять безъ того, чтобы не завести романа... У постели умирающаго -- и то романъ сочинятъ! Тьфу ты! Право же, пѣтухи ведутъ себя, кажется, лучше! И глядите же, порядочный человѣкъ, неглупый, работящій, а вотъ же подавай ему объятія и "сладость устъ твоихъ", или какъ тамъ говорится? Иначе не можетъ!.. И который это разъ у него?
   -- Ну, кто же сосчитаетъ!-- шутилъ Авсентьевъ.-- Съ каждымъ фазисомъ развитія... На нашихъ глазахъ была фельдшерица, -- та предпочла другого врача... затѣмъ Ларская, но та о любви и слышать не хотѣла, -- баловство, говоритъ... Теперь Таня...
   -- Ну, у той есть соколъ, до котораго Колдунову и глазомъ не достать!-- вставилъ Бугровъ, хорошо улыбаясь, какъ улыбался онъ всегда при упоминаніи о своемъ любимцѣ.-- Нѣтъ, вотъ что противно, господа!-- продолжалъ онъ возмущенно, возвращаясь къ прежней темѣ, отвратительно то, что и теорію, оправдывающую себя, найдетъ сейчасъ нашъ братъ, какъ только коснется амура... Съ постепеннымъ духовнымъ ростомъ, съ развитіемъ, молъ, я мѣняю и требованія, предъявляемыя къ подругѣ. Вотъ какъ! Не хочется сказать просто-напросто: пѣтухъ я! ну, и замазываетъ себя теоріей... Погодите же, проберу я его, пусть только носъ покажетъ!
   -- Удивляюсь, -- не удержался тутъ Дементьевъ, -- право, удивляюсь!.. Чего тутъ кипятиться? И какое кому дѣло, какъ и сколько разъ кто-нибудь любитъ? У васъ темпераментъ Филимона, любившаго только Бавкиду, ну, и благо вамъ. Но не требуйте отъ Колдунова, у котораго въ жилахъ течетъ, можетъ быть, кровь андалузскаго гидальго, чтобы онъ велъ себя такъ же. Это дѣло темперамента, и вмѣшиваться тутъ никто не можетъ.
   -- Вѣрно!-- подхватилъ Бугровъ, -- совершенно вѣрно, но только до тѣхъ поръ, пока темпераментъ не мѣшаетъ работѣ и дѣлу человѣка... Это разъ... А съ другой стороны... съ другой... Какъ вамъ сказать? Нужно, знаете ли, и предѣлъ какой-нибудь положить себѣ, чтобы темпераментъ не доводилъ до распущенности,
   Дементьевъ пожалъ плечами.
   -- Распущенность? Экое, подумаешь, страшное слово какое!.. Байронъ, Гейне, Гёте, -- имъ тоже кидало въ лицо это слово мѣщанское фарисейство... А ну-ка, поставьте и тѣхъ, и другихъ на вѣсы, -- не перетянетъ ли чаша съ этою тройкой всѣхъ обвинителей вмѣстѣ? А? Да вотъ что лучше: покажите-ка мнѣ хоть одного истиннаго моногамиста на свѣтѣ, который бы любилъ только одну и одинъ разъ... Ну-ка, покажите по совѣсти, положа руку на сердце, -- сто противъ одного, что не покажете!.. Абеляръ?.. Постойте, постойте, Авсентьевъ, -- въ отношеніи Абеляра я, -- съ такимъ же правомъ, какъ вы отрицаете,-- утверждаю, что у него до Элоизы была по меньшей мѣрѣ хоть одна Гретхенъ, какъ и у Элоизы до Абеляра могъ быть какой-нибудь "душка" военный. Я утверждаю, наконецъ, что все наше современное представленіе о добродѣтели, вся ваша мораль вытекаетъ только изъ вопроса о воспитаніи и кормленіи дѣтей, забота о чемъ лежитъ на каждой семьѣ отдѣльно. Ваша мораль зиждется, такимъ образомъ, не на природѣ человѣка, а исключительно на одномъ экономическомъ факторѣ современнаго строя, на римскомъ правѣ, на кодексѣ Юстиніана...
   Но тутъ его перебили. Поднялся споръ, въ которомъ принялъ участіе и закаявшійся спорить Бугровъ. Авсентьевъ, наконецъ, махнулъ рукой и выбѣжалъ весь красный.
   Въ то же утро, послѣ ухода Авсентьева, какъ нарочно, Колдуновъ показалъ свой носъ. Но этотъ носъ былъ спущенъ уныло, лицо глядѣло совсѣмъ убито, живые глаза стали какими-то тусклыми, матовыми, небольшая бородка смята, -- отъ всей крѣпкой фигуры несло уныніемъ. Бугрову даже жалко его стало, но онъ все-таки разсердился.
   -- Вотъ и кстати!-- сказалъ онъ.-- Что у васъ тамъ такое за смуты, говорятъ?
   Колдуновъ безнадежно махнулъ рукой.
   -- А ну ихъ совсѣмъ! Глупость безысходная! Жаль, уѣхалъ Сампсонъ кузнецъ, -- тотъ умѣлъ ихъ урезонивать.
   -- А вы-то?
   -- Я?-- Колдуновъ опять махнулъ рукой.-- Не до нихъ!
   -- Вотъ какъ! Все романъ?
   Бугровъ уже сердился.
   -- Ну, романъ, -- пусть романъ! Чего же вы сердитесь? Что же дѣлать, если я люблю?.. Сердцу не закажешь!-- говорилъ Колдуновъ, уныло смотря на хозяина.
   -- Конечно, такъ и въ пѣснѣ поется... Но поймите же вы, чудакъ, что она невѣста другого, что не сегодня-завтра Сергѣй будетъ здѣсь... Поймите...
   Колдуновъ рѣзко махнулъ рукой.
   -- А, и пусть бы скорѣе! Если бъ онъ пріѣхалъ уже, или она уѣхала куда-нибудь, мнѣ, кажется, стало бы легче... А то я сбѣгу, и чортъ съ ней и со службой... найду въ другомъ мѣстѣ!
   Бугровъ заговорилъ прямо и рѣзко. Его слова какъ будто пробудили что-то въ Колдуновѣ; онъ задумался. Слова "пѣтухъ" и другія, равно какъ и напоминаніе о прежнихъ романахъ, щемили непріятію слухъ. Онъ повернулся, какъ будто немного растерянно, и, точно прося помощи или ища поддержки, спросилъ съ унылымъ отчаяніемъ:
   -- Ну, что же мнѣ дѣлать? Что дѣлать, если я люблю?
   -- Что дѣлать? Справляться съ собою надо, вотъ какъ справлялся съ собой этотъ самый Сергѣй, когда еще былъ юношей, а не мужчиной, какъ вы, и любилъ по-юношески, безумно... Да, да... Я хорошо помню, я слѣдилъ за нимъ и, признаться, помогалъ ему справляться, потому что видѣлъ его и понималъ, что малый годится кое для чего лучшаго слѣпой юношеской страсти. Таня тогда убѣжала изъ пансіона къ отцу; помните, -- вы еще разсказывали, что ѣхали съ ней вмѣстѣ, -- написала Сергѣю послѣ многихъ дней коротенькое письмо, холодное, какъ ему показалось, что-то еще у нихъ вышло, и въ маломъ закипѣло молодое самолюбіе, забушевала гордость пролетарія, полюбившаго аристократку, и... и... Да, если бъ вы видѣли, какъ справился этотъ юноша, какъ самъ налеталъ на все, чтобы затушить свою боль, а не носиться съ нею!.. Я помню это блѣдное молодое лицо, эти горящіе глаза и сильно сжатыя губы, чтобы не выдать ни малѣйшимъ звукомъ того, что кипѣло въ груди. Я помогалъ ему, я отвлекалъ его мысль, заставлялъ дрожать другія струны, взывалъ къ другимъ чувствамъ, но я видѣлъ, по сжатымъ губамъ, по глазамъ видѣлъ, что у малаго и своей силы довольнаго, что онъ и самъ справляется молодцомъ. Вотъ какъ, батенька!
   Самолюбіе Колдунова было задѣто.
   -- Этотъ Аркановъ у васъ нѣчто въ родѣ единицы мѣры. Вы прилагаете эту идеальную мѣрку ко всякому!-- обидчиво и немного ѣдко отпарировалъ онъ.
   Бугровъ слегка сощурилъ глаза.
   -- Единица мѣры? Ну, нѣтъ! И потому нѣтъ, что подъ такую мѣру, батенька, ой-ой! врядъ ли много подойдетъ нашего брата!.. Право же, маловато... У насъ вотъ и дѣло изъ рукъ валится, когда насъ амуръ одолѣваетъ, намъ вездѣ нужна взятка, хотя бы и амурная, -- до того проѣло насъ взяточничество. Эхъ, батенька, мы и до сихъ поръ не можемъ стряхнуть съ себя крѣпостныхъ наслѣдій! Вѣдь, согласитесь же, что эти пѣтушиныя свойства -- прямой отголосокъ прежняго распутства и крѣпостныхъ гаремовъ, хотя Дементьевъ и готовъ утверждать, что такова вообще природа человѣка... Да-съ, батенька! Ну-съ, а Сергѣй не то... Такіе типы и сжечь себя могутъ, какъ наши прадѣды въ срубахъ, и умирать спокойно умѣютъ, не поморщившись, а не то что...
   Онъ не договорилъ въ волненіи. Колдуновъ обрадовался, что разговоръ коснулся Сергѣя, -- самой пріятной для Бугрова темы, съ которой тотъ долго могъ не сходить, разъ затронувъ.
   -- Вы отзываетесь о немъ такъ, точно онъ уже и совсѣмъ безъ общихъ слабостей!-- подалъ онъ реплику, чтобъ отвлечь отъ себя.-- Сами же вы въ разсказахъ своихъ говорили о порывистости натуры, которая доводитъ его чортъ знаетъ до чего, объ остромъ самолюбіи и чисто дьявольской гордости, о...
   -- Да, да, говорилъ!-- страстно схватился Бугровъ.-- Все это такъ, говорилъ!.. Но я указывалъ рядомъ и кое-что такое, что сильно смягчаетъ, сдерживаетъ, даже краситъ эти тѣни... Я говорилъ и о безграничной искренности и чисто классической прямотѣ характера, о правдивости, которыя не допускаютъ его замазывать себѣ глаза на свои слабыя стороны и самооправдываться... Отъ себя же ему ой-ой какъ достается, и малый умѣетъ взнуздать себя и держать въ поводу... Я говорилъ и о теплой, чисто женской отзывчивости на всякое людское горе, о добротѣ, о деликатности чувства, что всегда сопровождаетъ сильныя натуры. Да-съ!.. Такъ ужъ свѣтитъ на насъ солнце, что нѣтъ ничего въ мірѣ безъ тѣни, но за то и тѣни-то, батенька, бываютъ разныя... Кстати, вотъ, послушайте... Я самъ недавно узналъ эпизодъ изъ его ранняго дѣтства, характерный, хорошо его обрисовывающій. Ему было тогда лѣтъ одиннадцать, двѣнадцать, -- не больше. Мать его тогда заболѣла, -- ее послали доктора въ Крымъ, куда она взяла съ собой Таню, -- вы знаете, Таня росла у нея, -- а мальчика оставила у знакомой, не злой, но крайне раздражительной, болѣзненной женщины, которая, какъ послѣ оказалось, жестоко порола своихъ двухъ сыновей, сверстниковъ Сергѣя. Онъ учился, скоро предстоялъ экзаменъ, -- дѣло было ранней весной, -- и взять его съ собой она, конечно, не могла... Ну, подумайте, какъ почувствовалъ себя гордый мальчикъ, воспитанный только лаской и словомъ, что испытывалъ онъ въ этой новой обстановкѣ, среди криковъ и брани, всевозможныхъ наказаній, угрозъ, даже битья?.. Ему, конечно, влетало тоже не разъ, и онъ возненавидѣлъ свою хозяйку самою глубокою ненавистью слабаго, беззащитнаго существа. Бѣжать было некуда, написать матери удерживала любовь, боязнь растревожить ее, а замѣтьте, онъ былъ еще совсѣмъ мальчикъ. Онъ рѣшилъ подчиниться, сносить все, но въ свою очередь дать и ей почувствовать, до чего скверно приходилось ему. Что же онъ придумалъ, а? какъ вы думаете? А вотъ что: у барыни были роскошные цвѣты, выхоленные, взрощенные ею же самой, которые она любила чуть ли не какъ дѣтей, и гордилась ими. На этомъ чувствѣ и построилъ все мальчикъ... Что же онъ дѣлаетъ? Послѣ несправедливости съ ея стороны, послѣ каждаго битья кого-нибудь изъ троихъ все равно, -- онъ вынималъ свой перочиный ножикъ и тихонько, незамѣтно для всѣхъ, подрѣзалъ одинъ какой-нибудь корень. Правда, это злая месть, но какова выдержка, каковъ характеръ, а? И это у мальчика, у гимназиста пузыря! Но слушайте, какъ повелъ себя затѣмъ этотъ пузырь... Когда всѣ корни были подрѣзаны и цвѣты незамѣтно погибли, къ отчаянному горю изумленной, не понимавшей причины хозяйки, и она билась и разливалась потоками слезъ и жалобъ, кляня весь свѣтъ, -- мальчикъ смѣло, хотя и поблѣднѣвъ, конечно, выступилъ впередъ и самъ разсказалъ ей все, -- самъ, своими устами! Его никто не вынуждалъ къ гому, никто не подозрѣвалъ ни въ чемъ, а онъ сказалъ правду, какъ она была, не скрывъ ничего. Онъ указалъ ей на жестокости, на ея несправедливость; сказалъ, что, жалѣя мать, не хотѣлъ безпокоить ее своими жалобами, рѣшилъ не писать ничего и скрывать... А? каково?
   -- Ну, что жъ, -- она жестоко отодрала его, конечно?
   -- Вотъ въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ! Все это я узналъ отъ нея же самой. Она говорила, что все это какъ будто отрезвило ее. Мальчикъ своимъ жестокимъ урокомъ заставилъ ее оглянуться.. Такъ-то, сударь!.. Не нужно ли и намъ оглянуть ея, а? Не пора ли, въ самомъ дѣлѣ?.. Давайте подрѣжемъ какіе-нибудь корни, чтобы выручить отъ этихъ постоянныхъ амуровъ... Какой по счету приходится? Ну, говорите!
   Нужно правду сказать, что рѣчь Бугрова какъ-то цѣлительно дѣйствовала на душу Колдунова, и нытье понемногу спадало, хотя онъ и волновался и даже, казалось, сердился. Обижаться на Бугрова, на его тонъ, на эту мягкую шутливую форму упрека, за которой чувствовалось столько теплоты, участія, ума, нравственной силы, было невозможно. Колдуновъ и самъ порой не могъ удержаться отъ улыбки, несмотря на унылость и нытье, но ему, все-таки, хотѣлось избѣжать больной темы. На его счастье, вошла Ларская проститься, -- она уѣзжала въ Петербургъ на курсы, -- а затѣмъ подоспѣлъ и Дементьевъ.
   -- Ну, что Таня?-- живо1 спросила дѣвушка, и въ живыхъ смѣющихся глазахъ ея запрыгалъ его некъ, ясно свидѣтельствовавшій, что тайна, которую, какъ думалъ Колдуновъ, онъ прячетъ и таитъ глубоко, врядъ ли непроницаема.-- Все въ томъ же настроеніи?
   -- Да, все въ томъ же... Хандра... одиночество... книги...-- слишкомъ ужъ равнодушно отвѣтилъ Колдуновъ, чтобы его равнодушія нельзя было не заподозрить.-- Вотъ развѣ Аркановъ, когда вернется...
   Дементьевъ подкатилъ кресло, въ которомъ каждый день каталъ по бульварамъ больного Бугрова.
   -- Пора на воздухъ, пора! Поѣдемъ-ка!-- сказалъ онъ.
   -- Ну, а мы пойдемъ съ вами, Матвѣй Михайлычъ!-- сказала Ларская.-- Кстати: я до сихъ поръ не собралась осмотрѣть постройку новой башни водопровода... Туда всѣ ходятъ, -- говорятъ, замѣчательный видъ на городъ и окрестности съ верхней площадки... Ну, что жъ, пойдемъ, или дѣла есть? Нѣтъ? Тѣмъ лучше... Разсѣетесь....
   Она подтрунивала слегка, какъ и всѣ, надъ влюбчивостью Колдунова, составлявшею Ахиллесову пяту этого, въ сущности, добраго, жизнерадостнаго малаго, къ которому весь кругъ относился мягко и любовно. Серьезнаго значенія его чувствамъ никто никогда, конечно, не придавалъ, да и самъ онъ, въ "свободные" моменты, -- такъ называли промежутки между концомъ одного увлеченія и началомъ другого, -- подтрунивалъ и надъ собой, и надъ своими романами, признаваясь, что всѣ они носятъ у него характеръ чего-то въ родѣ перемежающейся лихорадки.
   -- Ну, что жъ... Вы бы хинину побольше!-- шутили друзья.
   -- Не беретъ! Specifica, а вотъ же и не беретъ... Удивительно!-- такъ же весело отшучивался и онъ въ свободные моменты. Тогда онъ былъ и живъ, и бодръ, и веселъ, и энергиченъ; но начинался пароксизмъ -- и Колдуновъ мѣнялся до неузнаваемости. Одно выходило еще не дурно, что пароксизмы эти были непродолжительны. Увлеченіе Ларской продолжалось не долѣе лѣтнихъ каникулъ. Къ рождественскимъ каникуламъ оно угасло, наступилъ свѣтлый промежутокъ вплоть до лѣта, когда Таня вернулась изъ-за границы. Бугровъ всегда предсказывалъ ему, что его непремѣнно скрутить и женитъ на себѣ какая-нибудь ловкая дѣвица. Съ такими это постоянно случается и затѣмъ они неминуемо попадаютъ подъ башмакъ.
   -- Не заѣхать ли мнѣ по дорогѣ къ Танѣ, -- еще разъ повидаться?-- сказала Ларская, когда они обогнули вокзалъ желѣзной дороги и повернули кратчайшимъ переулкомъ.-- Сутки не бѣда, -- куда ни шло...
   -- Что жъ, доброе дѣло!-- отвѣтилъ мрачно Колдуновъ.-- Въ ея состояніи каждый гость ей въ радость, а вы, Лидія Петровна, и подавно!..-- И вдругъ, оставивъ мрачный тонъ, точно обрадовавшись, что нашелъ слушателя для своихъ изліяній, онъ заговорилъ оживленно и быстро: -- Знаете: чѣмъ лучше я къ ней присматриваюсь, чѣмъ лучше узнаю, тѣмъ все больше изумляюсь и восторгаюсь... Право, это... это -- нѣчто феноменальное... Замѣчательная дѣвушка!
   -- Конечно... Таня славная!-- улыбнулась Ларская. Такіе же восторги выпадали прошлое лѣто и на ея долю.
   -- Этого мало... нѣтъ, этого мало! Славная! Не славная, а что-то идеальное, небывалое! Какой умъ, какая наблюдательность и въ то же время какая простота! Мнѣ Павловъ говорилъ, что на курсахъ она сразу обратила на себя вниманіе, -- онъ читалъ у нихъ съ Авсентьевымъ... И какъ это у нея все просто выходитъ, -- ни фразъ, ни рѣчей, -- а посмотрите: тихонько, тихонько, а завела и школу, и больницу, и банкъ начала устраивать для крестьянъ, а теперь и землю отдаетъ имъ. Все отъ души, все отъ сердца... "Я, говоритъ, неоплатная должница предъ ними и должна платить свои долги всю жизнь!"
   -- Ну, это и не одна она понимаетъ и говоритъ теперь.
   -- Положимъ!.. но какъ говоритъ? Вы чувствуете сразу, что это не слова, а убѣжденіе... Напримѣръ, Плюховъ, -- какія сладкія пѣсни разводитъ, -- то, молъ, и такъ, и этакъ, -- а вотъ же нельзя отдѣлаться отъ впечатлѣнія, что это просто мошенникъ, который держитъ носъ по вѣтру и своими пѣснями ловитъ только довѣрчивую, добрую Рыбину или, попросту, ея приданое.
   -- Онъ и мнѣ не нравится...-- сказала серьезно Ларская.-- Жаль бѣдную, если это такъ, ну, да, впрочемъ, кто жъ его знаетъ?
   -- Тутъ и сомнѣваться нечего -- скрутитъ! И знаете, боюсь я его... Смотрите, -- ей-ей, предастъ онъ всѣхъ... Конечно, этотъ гусь -- исключеніе, но все же... Разные бываютъ на свѣтѣ, Лидія Петровна... бываютъ и такіе, что только говорятъ хорошія слова... Ну-съ, а Татьяна Илларіоновна, это человѣкъ совсѣмъ особаго склада. Такого другого днемъ съ огнемъ не сыщешь, хоть весь свѣтъ обойди! Да-съ, это человѣкъ, можно сказать, исключительнаго типа... Въ глубокой скромности, подъ необычайною деликатностью, у такихъ скрыта гигантская сила, ги-гант-ская!... Когда она говорить: "Не нужно мнѣ вашихъ городовъ, вашихъ культуръ, я останусь въ деревнѣ", -- вы сразу чувствуете, что это не игра, что она закабалитъ себя и дѣло сдѣлаетъ... Да, ужъ сдѣлаетъ!
   -- Но такихъ искреннихъ и добрыхъ -- громадное большинство...
   -- Не спорю-съ... Но одна паршивая овца...-- ворчалъ Колдуновъ. Въ моменты пароксизмовъ онъ всегда являлся пессимистомъ.
   -- Въ это я не вѣрю. Никакая овца ничего тутъ испортить не можетъ!-- страстно перебила дѣвушка.-- Чистое и славное всегда останется чистымъ и славнымъ!.. Скажите лучше о Танѣ, -- она безповоротно рѣшила остаться въ "Рощино"?
   -- Безповоротно... Да и дѣла ей будетъ пропасть.
   -- Ну, а народъ? Что это у васъ тамъ за смуты?
   -- Народъ?-- Колдуновъ ожесточенно махнулъ рукой.-- Народъ -- мракъ!-- какъ говоритъ Сампсонъ Ивановичъ, нашъ рощинскій кузнецъ. Ничему и никому не вѣритъ, всѣ мы для него только лисицы, переодѣтыя въ овечьи шкуры, и гнемъ-де свои линіи съ какими-то задними цѣлями... Вотъ какъ! Ну, а тутъ еще мутитъ Селифонтовъ съ этимъ Пуцковскимъ... Слышали, Пуцковскій съ генеральшей, говорятъ, опеку грозятъ на ложить на Татьяну Илларіоновну за расточительство и прочее?.. Право же, всѣ говорятъ... Я увѣренъ, что они мутятъ съ этою цѣлью... Намутятъ, ну, а тамъ...
   Но Ларская уже не слушала, -- она возмутилась отзывомъ Колдунова о народѣ... Вотъ какъ! мракъ? Такъ могутъ отзываться только люди, уже втянувшіеся въ свою культурность, пессимисты съ буржуазными наклонностями. Это превосходничанье -- продуктъ своего привилегированнаго положенія... Кузнецъ Сампсонъ? Онъ тоже испорченъ: его испортили грамотность, знаніе, знакомство съ культурными людьми... Это тоже превосходничанье, -- его положеніе иное, онъ независимѣе и обезпеченѣе, благодаря своему ремеслу... Чѣмъ сытѣе человѣкъ, тѣмъ онъ консервативнѣе, -- это старая истина. Правда, въ народѣ много недовѣрія, но, вѣдь, это такъ понятно и легко объяснимо... Зато стоитъ подойти къ нему поближе...
   -- Ну, хорошо, хорошо, подходите поближе...-- обидѣлся Колдуновъ на обвиненіе въ буржуазности.-- Не буду спорить... Вотъ мы подошли къ башнѣ, но тамъ кто-то уже есть... Видите, смотрятъ въ бинокли?
   -- Тамъ всегда много...-- отвѣтила Ларская, съ трудомъ обрывая взволнованную рѣчь.
   Они взобрались по крутой лѣстницѣ, еще сырой, испачканной известью. Воздухъ былъ тяжелый, удушливый, какой всегда бываетъ въ новыхъ, только что отстроенныхъ каменныхъ помѣщеніяхъ, подъемъ крутъ и утомителенъ, зато на балконѣ было дѣйствительно хорошо. Ларская даже ахнула отъ восхищенія, -- такой оригинальный видъ открылся ея взору. Громадный городъ разстилался внизу всею своею тяжелою, налегшею на землю массой, съ домами, похожими сверху на разноцвѣтныя коробки, съ улицами, переулками, площадями, на которыхъ пѣшеходы выглядѣли маленькими фигурками кукольнаго театра. Рѣка казалась узенькою синею полоскою гладкой полированной стали; зато зарѣчная часть, горы, покрытыя густымъ лѣсомъ, какъ будто приблизились и выросли. Веселыми глазами Ларская искала вдали знакомыя дачи, узнавъ, громко указывала на нихъ Колдунову. Двѣ какія-то дамы и кругленькій подвижной мужчина, -- повидимому, ихъ спутникъ, -- рѣзко оборвавшіе оживленный разговоръ при появленіи Ларской и Колдунова, стали заниматься тѣмъ же.
   -- Пуцковскій!-- шепнулъ Колдуновъ, наклонившись.
   Ларская живо вскинула глазами, -- она никогда еще не встрѣчала его, -- и перешла дальше по кругу балкона, который кольцомъ обвивалъ башню.
   -- Я не такимъ представляла его себѣ...-- шепнула она въ отвѣтъ съ гримасой.-- Фу! Ну, а эти дамы?
   -- Одна, кажется, жена, а другая... право, не знаю.
   -- Вы не знакомы?
   -- Конечно, нѣтъ!-- отвѣтилъ Колдуновъ.
   И оба стали всматриваться молча въ широкую открытую даль.
   Въ то же утро съ поѣздомъ желѣзной дороги прибылъ, наконецъ, въ городъ и Сергѣй Аркановъ. Долгое томительное ожиданіе, тревога, неувѣренность, затѣмъ лихорадочное нетерпѣніе, съ какимъ каждый нервный, спѣшащій путникъ считаетъ часы и минуты, злясь на медленность поѣзда, негодуя на остановки, -- все это исчезло, свалилось. Что казалось только мечтой, страстно ловимымъ призракомъ -- осуществилось: онъ опять у себя на родинѣ, вблизи своихъ и, конечно, своей... Тани!.. Въ этотъ счастливый моментъ онъ желалъ только одного еще: поскорѣе встрѣтить хоть одно знакомое, близкое, дорогое лицо и, казалось, ничего больше, -- по крайней мѣрѣ, въ душѣ не мѣстились желанія. Тамъ было столько счастья, жизнерадостности, подъема молодой энергіи, проснулась такая глубокая жажда жизни и вѣры въ нее, что закрыли, казалось, собою все. Давно уже грызла его тоска по родинѣ, давно говорилъ онъ себѣ, что тамъ, за границей, ему нѣтъ ни мѣста, ни почвы. Еще прощаясь съ Таней у границы, онъ говорилъ ей, что между нимъ и людьми стояла ихъ исторія, взлелѣянныя ею традиціи, безчисленные ряды поколѣній, изъ которыхъ каждое оставляло ясно свой слѣдъ на всемъ, создавая органическую преемственность, цѣлую цѣпь послѣдовательнаго роста. У него не было ни этой исторіи, ни этихъ традицій, -- ничего не было. Его настоящее было неопредѣленно, его будущее, куда онъ только и могъ смотрѣть глазами, гадательно. Но эта гадательность сама по себѣ, казалось, дѣйствовала возбудительно. Ничѣмъ не задерживаемый, ни на что не оглядываясь, онъ могъ купаться въ этомъ будущемъ свободно, какъ птица въ голубомъ безпредѣльномъ эѳирѣ. И теперь онъ чувствовалъ себя почти какъ тотъ юноша, что, окончивъ долгіе школьные годы, идетъ въ большіе центры искать жизни, счастья, науки... чего бы то ни было, но только своего, непремѣнно своего.
   Онъ оставилъ вещи на вокзалѣ до ночного поѣзда на "Рощино", а самъ немедленно отправился по адресу Бугрова, но того не засталъ, -- Бугровъ какъ разъ въ то время совершалъ свою прогулку. Сергѣй забѣжалъ къ Павловымъ, но и тѣхъ не засталъ, -- прислуга ждала обоихъ только къ обѣду. Онъ пошелъ бродить по городу, каждый уголокъ котораго напоминалъ далекіе дни дѣтства, будилъ и воскрешалъ полузабытое прошлое кипучей, страстной юности. Много лѣтъ прошло, многое уплыло безвозвратно, но связь человѣка съ роднымъ пепелищемъ не порвалась. Она воскресла и, воскресая, шевелила какое-то теплое, чисто-родственное чувство ко всему въ отдѣльности, и къ улицамъ, казалось, и къ неподвижнымъ чужимъ домамъ, камню, дереву, ко всему мертвому, точно одухотворенному теперь воспоминаніями о мимо прошедшей жизни. Это прошлое, какъ всегда почти, вставало только въ хорошихъ свѣтлыхъ призракахъ, и отъ нихъ ложилось на душу какое-то нѣжное тепло, слегка отзывавшееся грустью. Сергѣй давно не испытывалъ того особеннаго, смѣшаннаго чувства покоя, уютности, связи съ людьми, какое испытываешь, когда попадаешь, наконецъ, въ свое мѣсто, гдѣ все является не чужимъ, а близкимъ, почти родственнымъ. Ему хотѣлось все увидѣть сразу, все обнять взглядомъ, каждый уголокъ, и когда онъ добрелъ до башни, на вершинѣ которой виднѣлись люди, работавшіе вблизи каменщики сказали, что доступъ на нее воленъ, онъ взбѣжалъ наверхъ однимъ духомъ и, немного запыхавшись, сейчасъ же присѣлъ на уступѣ каменный баллюстрады, раздѣливъ обѣ группы. Онъ окинулъ всѣхъ быстрымъ взглядомъ и, не встрѣтивъ знакомаго лица, жадно уставился въ открывшійся сверху просторъ.
   -- Кто?-- шепнула Ларская и повела въ его сторону глазами.
   Колдуновъ въ отвѣтъ пожалъ плечами и замоталъ головой.
   -- Красавецъ!-- шепнула снова дѣвушка.
   -- Н-да-съ, и дэнди!-- подхватилъ Колдуновъ съ насмѣшливою улыбкой.-- Изъ бонтонныхъ... сейчасъ видно. Костюмъ, движенія, манеры, -- настоящій оперный баритонъ.
   -- И фигура!-- подчеркнула Ларская подзадоривая.
   Она всматривалась искоса въ это красивое незнакомое ей блѣдное, немного утомленное лицо съ густою бородой, которую слегка развѣвалъ вѣтеръ, и въ то же время ловила слухомъ веселое хихиканье Пуцковскаго и снова начавшійся оживленный разговоръ его дамъ. Пуцковскій что-то разсказывалъ, очевидно, забавное и, можетъ быть, даже немного фривольное, такъ какъ дамы взвизгивали особеннымъ смѣхомъ, а одна то и дѣло выкрикивала: "Ахъ, какой языкъ! ахъ, что онъ себѣ позволяетъ! Мими, прикажите же ему замолчать!" -- продолжая въ то же время поощрительно заливаться хохотомъ.
   -- Охъ, охъ... перестаньте, а не то я свалюсь отъ смѣха! Мими, правда, онъ преувеличиваетъ? Неужели она такая... такая?
   -- Клянусь, баронесса!-- продолжалъ весело Пуцковскій.-- Мими, скажи правду, такъ это или не такъ?
   -- Это правда, это все истинная правда!-- подхватила сейчасъ же Мими.
   -- Ну, вотъ, видите, баронесса, видите! Но это еще только цвѣточки, а вотъ, не хотите ли, ягодки...
   И Ларская, и Колдуновъ невольно слушали, -- у обоихъ защемило сердце, оба какъ будто поняли или догадались, что дѣло шло о Танѣ. Дѣвушка посмотрѣла на Колдунова, тотъ поймалъ ея взглядъ и прошипѣлъ сквозь зубы: подлецъ! Сергѣй тоже слышалъ все, какъ ни хотѣлъ не слушать и уйти въ одно созерцаніе. Грязные намеки, хихиканье, болтовня, -- все это не мирилось съ его настроеніемъ, нарушало безмятежность духа, раздражало. Онъ поднялъ голову и строго, почти вызывающе посмотрѣлъ въ сторону хохотавшей группы, но тамъ, увлеченные своимъ, ничего не замѣтили. Онъ уже колебался, не уйти ли ему лучше, когда Пуцковскій выпалилъ, наконецъ, невозможную гадость, которая заставила его брезгливо содрогнуться. Ему было ясно, что дѣло шло о женщинѣ или дѣвушкѣ, что какой-то общей знакомой грязно, пошло перемывали косточки клеветой. Та, которую звали баронессой, даже всплеснула руками.
   -- Боже! Неужели это возможно?
   Пуцковскій хихикнулъ.
   -- Помилуйте-съ!... Проживъ за границей, вы совсѣмъ не знаете, что у насъ творится... Эти стриженныя филантропки выкидываютъ и не такія штучки.
   Сергѣй всталъ. Онъ не могъ уже оставаться спокойнымъ. Внутри у него что-то начинало клокотать и подниматься.
   -- И она носитъ его имя теперь? Его имя?..
   -- Какъ же-съ!-- хихикнулъ Пуцковскій.-- Теперь мы уже не Танька, а Татьяна Щарина, генеральская дочь!,
   Сергѣй былъ уже почти у выхода, почти у самой лѣстницы. Его обожгло кипяткомъ, онъ остановился невольно, потому что въ глазахъ у него потемнѣло. Мгновеніе онъ, казалось, колебался, сомнѣваясь, не обманулъ ли его слухъ, такъ ли онъ разслышалъ? Это дорогое имя?.. Эта грязная клевета?.. Ошеломленный неожиданностью, онъ и вѣрилъ, и не вѣрилъ себѣ... Но только мгновеніе. Еще, казалось, не замерли въ воздухѣ послѣдніе звуки этой грязной клеветы, этой кровной обиды, визгливый хохотъ еще дрожалъ и разливался, а его сильные пальцы уже клещами сжимали плечо Пуцковскаго, такъ же ошеломленнаго, такъ же захваченнаго врасплохъ.
   -- Вы негодяй и лгунъ! Слышите вы?!
   И онъ самъ почти удивился кажущемуся безстрастію и спокойствію своего тона. Это была не обыкновенная вспышка гнѣва, не взрывъ вспыльчиваго, раздраженнаго и полупьянаго отъ безсонной ночи человѣка, забывшагося до издѣвательства надъ юркимъ импрессаріо въ Тріестѣ, о чемъ и вспоминать было отвратительно... Тутъ не было забытья, -- Сергѣй все помнилъ, все сознавалъ; жестокая боль обиды, все еще звучавшей въ ушахъ, леденила его теперь все больше и больше. Что онъ сдѣлаетъ, онъ и не думалъ, и не зналъ, но онъ понималъ ясно, что передъ нимъ стоитъ нѣчто роковое, безповоротное, нѣчто такое, что не вызываетъ послѣ ни сожалѣнія, ни раскаянія, и это сознаніе надѣляло его такимъ покоемъ. Глаза его различали только испуганное лицо врага и глубокую, сѣрую пропасть.
   -- Слышите? Если вы не сознаетесь сами сейчасъ же, громко, при этихъ дамахъ, что вы негодяй и лгунъ, одинъ изъ насъ... одинъ изъ насъ...
   Сергѣй началъ задыхаться и только рукой указалъ внизъ на мостовую.
   -- Что-о-о?
   Пуцковскій все еще испуганно ворочалъ бѣлками. Его дамы вышли изъ столбняка, взвизгнули и стали кричать: "Mais laissez donc, Vava, laissez!" -- полныя ужаса. Не менѣе перепуганная Ларская схватила за руку совсѣмъ растерявшагося Кулдунова.
   -- Что-о?.. Милости... милости... гсдарь!...
   Рука Сергѣя дрогнула, глаза затуманились. Какая-то неодолимая сила, казалось, влекла его и манила туда... внизъ... въ сѣрую пыльную пропасть.
   -- Да или нѣтъ?-- захрипѣлъ онъ сухимъ горломъ, задыхаясь.-- Одну минуту... только одну минуту...
   -- Но что вамъ угодно?
   Дамы бросились къ Пуцковскому и схватили его за полы пиджака, крича все то же: "Laissez, laissez!" Ларская поблѣднѣла, какъ полотно, и судорожно сжала руку доктора, стоявшаго истуканомъ. Сергѣй уже терялъ всякое представленіе, казалось, и только задыхался и хрипѣлъ.
   -- Что мнѣ угодно?.. Что мнѣ угодно?.. А вотъ что, негодяи и лгунъ!...
   Его блѣдное лицо застыло въ какой-то холодной, почти безстрастной улыбкѣ и въ то же время дышало необузданно-роковымъ гнѣвомъ. Ноздри дрогнули, онъ двинулся весь, и сильныя руки сами собой какъ-то сжали тисками круглыя, плотныя плечи оторопѣвшаго врага. Еще, казалось, одно мгновеніе... одно только рѣзкое движеніе -- и свершится нѣчто ужасное, роковое, безповоротное, -- нѣчто такое, въ трепетномъ предчувствіи чего всѣ свидѣтели безмолвно замерли въ испугѣ... Одно мгновеніе... Глаза потускнѣли, -- въ нихъ сверкалъ только холодный, какой-то безжизненный блескъ, -- но, къ своему счастью, Пуцковскій поймалъ этотъ безумный, роковой, застывшій взглядъ.
   -- Ну, хорошо, хорошо... Я негодяй и лгунъ... Извольте, извольте!...
   -- То-то!
   Сергѣй оттолкнулъ его съ отвращеніемъ, точно избѣгая соблазна, и всѣ вздохнули громко и свободно, и самъ Пуцковскій, потерявшій, казалось, отъ ужаса способность понимать что-нибудь. Ларская даже вскрикнула облегченно: "ахъ!" Сергѣй снялъ шляпу, провелъ по волосамъ и холодному влажному лбу и тоже вздохнулъ, точно съ него свалилась стопудовая гиря.
   -- Ну, помните же, негодяй и лгунъ!.. Если вы когда-нибудь... это имя... это чистое имя...
   Онъ не могъ говорить отъ одышки: только теперь задрожавшія губы плохо слушались. Глаза его какъ-то совсѣмъ уже безучастно слѣдили за Пуцковскимъ, котораго тащили къ лѣстницѣ, внизъ, испуганныя, блѣдныя спутницы, повторяя: "Assez donc, Vava, assez! Allons, allons!".. Тотъ покорялся, какъ манекенъ, но на второй ступенькѣ пришелъ въ себя, опомнился и уперся на мѣстѣ.
   -- Кто вы?-- крикнулъ онъ вдругъ, задыхаясь въ свою очередь отъ прилива злобы, смѣнившей прежній ужасъ.-- Кто вы?
   Сергѣй точно проснулся и сейчасъ же двинулся за нимъ.
   -- Это безразлично!.. Я не дерусь съ негодяями...
   -- Не драться... не драться!-- шипѣлъ Пуцковскій, опускаясь и поворачиваясь въ то же время къ слѣдовавшему за нимъ Сергѣю.-- Не драться!.. Есть другія средства... другія... другія...
   -- А, другія? Хорошо!-- донеслось уже снизу до Ларской и Колдунова, все еще стоявшихъ неподвижно.-- Сергѣй Аркановъ, докторъ Вѣнскаго университета... Вотъ моя карточка, -- ловите, негодяй и лгунъ!
   Тутъ только оба пришли въ себя и опомнились. Ларская повторяла впопыхахъ: "Ахъ, ахъ, это онъ, онъ... Аркановъ! Онъ пріѣхалъ... Слышите, Колдуновъ?" -- и оба тоже бросились къ выходу. Когда они спустились наконецъ внизъ, у башни стояли только Пуцковскій и его дамы. Пуцковскій, вертя въ рукахъ карточку, выкрикивалъ внѣ себя: "Какіе-то бандиты завелись, чортъ возьми!" -- и грозилъ куда-то идти, кому-то заявить, но дамы тащили его домой, убѣждали успокоиться и не заводить скандала.
   -- Оставьте, Вава! Лучше оставьте такъ!.. Право же, кромѣ скандала ничего не будетъ!
   -- Но позвольте, позвольте, вотъ свидѣтели!.. Господа, вы видѣли?-- кинулся онъ къ сошедшимъ.-- Вы видѣли, какъ велъ себя этотъ бандитъ?
   Ларская пріостановилась взволнованная, задорная и дала волю накипѣвшему порыву.
   -- Да, господинъ негодяй и лгунъ: все видѣли и слышали!
   Она сразу почувствовала облегченіе и, фыркнувъ, весело пошла съ Колдуновымъ къ Бугрову, къ которому, какъ оба догадывались, и долженъ былъ направиться Аркановъ.
   -- Вотъ это мужчина!-- вырвалось у нея послѣ небольшой паузы.-- Да, это мужчина!-- и она тихо вздохнула.-- Но когда онъ пріѣхалъ?
   Колдуновъ разсердился почему-то.
   -- Женщинамъ всегда нравятся бѣшеные...
   -- Бѣшеные?
   -- Ну, конечно... Развѣ это не бѣшенство? За каждую мерзость, за каждую глупость перваго встрѣчнаго негодяя сейчасъ кидать его на мостовую, ломать кости, убивать!.. Помилуйте, гдѣ же тутъ здравый смыслъ?
   -- Это вы серьезно, Колдуновъ?-- пріостановилась Ларская.
   -- Конечно, серьезно! отвѣтилъ онъ, тоже пріостанавливаясь.
   Ларская молчала и смотрѣла на него.
   -- Ну, если такъ, то уходите! Уходите, я не хочу идти съ вами рядомъ!.. Слышите? Бѣшеные! Ахъ, если бъ всѣ наши, -- она не сказала или не нашла подходящаго слова: -- были такіе! Ахъ, если бъ они были такіе!...
   -- Нужно было бы въ каждомъ домѣ пристраивать буйное отдѣленіе, -- вставилъ Колдуновъ, теперь нарочно уже для спора, для задора.
   Ларская топнула ножкой.
   -- Уходите!.. Говорю вамъ, уходите! Меланхолическая уравновѣшенность!-- кинула она сквозь зубы и, вся веселая, бойкая, смѣлая, быстро пошла впередъ.-- Экій буржуа!
   Колдуновъ шелъ сзади и не могъ отвести глазъ отъ этой стройной, красивой фигурки. Самолюбіе его было задѣто. Вдругъ онъ вспомнилъ, что въ прошломъ году онъ такъ увлекался ею и, нельзя сказать, чтобъ она за это сердилась... "Гм... гы... А прехорошенькая! И ножка и бюстъ, и личико, все legi artis! Чортъ побери, однако, -- неужели у меня тогда все это такъ быстро остыло? Что за странное непостоянство. Совсѣмъ точно пароксизмъ лихорадки... А прехорошенькая!"
   Подъ вліяніемъ ли этихъ думъ, или чего другого, но онъ быстро догналъ ее и пошелъ рядомъ, хотя она спѣшила и не хотѣла смотрѣть на него.
   -- Ну-ну, не сердитесь, collega!-- заговорилъ онъ вдругъ весело, точно вся любовная хандра его слетѣла: -- не сердитесь!.. Давайте помиримся! Хотите, я даже закричу: да здравствуютъ бѣшеные!
   Ларская шла, не отвѣчая, но глаза и губы, которыя она усиленно кусала, выдавали улыбку.
   -- Что жъ, collega, можно?-- поддразнивалъ ее Колдуновъ.
   -- Идите, если ужъ вамъ такъ хочется, а только вы все-таки мирный буржуа.
   -- За счастье идти съ вами рядомъ, collega, я готовъ и не это выслушать изъ вашихъ прекрасныхъ устъ!-- шутилъ Колдуновъ.
   -- Вотъ какъ! А Таня?-- залилась дѣвушка веселымъ, бойкимъ смѣхомъ.-- Пароксизмъ прошелъ?
   Колдуновъ сконфузился, но мрачность, которую онъ хотѣлъ напустить на себя, совсѣмъ ему не давалась. Онъ только вздохнулъ растерянно. Чортъ знаетъ, въ самомъ дѣлѣ, что за ерунда!..

----

   Позднимъ вечеромъ Сергѣй съ Павловымъ оба шли къ вокзалу отъ Бугрова, у котораго по случаю пріѣзда Сергѣя собралось много народа. Старые друзья молчали. Павловъ что-то обдумывалъ про себя, Сергѣй весь былъ полонъ еще неостывшимъ волненіемъ отъ горячихъ, страстныхъ споровъ. Наконецъ, ему точно надоѣло это молчаливое волненіе.
   -- Да, дружище, постой-ка!.. Ты все время, пока мы ломали копья, молчалъ и дипломатически уклонялся... Чѣмъ же ты живешь, а? Все архивами? Ну-ка, выкладывай!
   -- Между прочимъ, и архивами, -- улыбнулся Павловъ: -- а въ общемъ... въ общемъ... Знаешь ли, я, какъ и въ то время, когда ты еще увлекающимся юношей увѣрялъ меня, что черезъ нѣсколько лѣтъ, всего нѣсколько лѣтъ, мы будемъ прямо ловить жареныхъ голубей въ воздухѣ, -- какъ и прежде, я думаю, что не нами міръ начался и не нами кончится...
   -- Разсудительно!
   Сергѣй остановился и заложилъ руки въ карманы по старой, юношеской привычкѣ.
   -- Разсудительно! Но согласись, ученѣйшая премудрость, что если бы ты спросилъ моллюску, чѣмъ живетъ она, и эта моллюска могла бы тебѣ отвѣтить, она непремѣнно повторила бы твои ученѣйшія слова.
   -- Можетъ быть!.. Но разница въ томъ, что моллюска этого не сознаетъ и не представляетъ, а я сознаю и представляю.
   -- И очень жаль!.. Я совсѣмъ не понимаю этого философски-спокойнаго прозябанія въ вѣкахъ, пространствѣ, этого отрицанія насущныхъ задачъ текущаго дня, -- иронизировалъ Сергѣй.-- Вѣдь такъ, сквозь туманъ своей эрудиціи, ты ихъ не видишь и не знаешь, -- это именно хочешь ты сказать?
   -- Нѣтъ, не это. Я хочу сказать, что они не альфа и омега, -- что процессъ развитія безконеченъ и въ каждый новый моментъ выдвигаетъ все новыя насущныя задачи.
   -- А развѣ я говорю не то же?
   -- То же, но поступаешь какъ будто не сознавая этого... Ты весь уходишь въ текущій день, какъ въ альфу и омегу... Отдаешься всецѣло!
   -- Но потому, что я живой человѣкъ, а не воплощенная эрудиція.
   -- Пусть будетъ и такъ, хотя я и не знаю, при чемъ тутъ эрудиція. Мы просто разно устроенные съ тобою люди, -- вотъ и все. Чувства у тебя если не преобладаютъ, то, по меньшей мѣрѣ, находятся въ гармоніи съ головой и никакого спеціальнаго регулирующаго объективнаго аппарата налицо не имѣется. Поэтому, когда ты стоишь передъ фактомъ, истиной, что ли, ты и готовъ каждую минуту расшибить себѣ голову за ея немедленное торжество...
   -- А ты?
   -- А я поступаю иначе, ибо голова преобладаетъ у меня надъ всѣмъ. Этотъ регулирующій факторъ всегда напоминаетъ мнѣ, что никакой фактъ, никакая текущая истина не есть альфа и омега всего, что процессъ жизни безконеченъ и, значитъ, разбивать себѣ голову не изъ чего. Я констатирую истину и спокойно занимаюсь своимъ дѣломъ, увѣренный, что раньше или позже она восторжествуетъ усиліями всѣхъ, ходомъ жизни...
   -- Не совсѣмъ такъ... При ихъ посредствѣ -- да. Они необходимый факторъ поступательнаго хода жизни, но это же не значитъ, что я непремѣнно обязанъ быть таковымъ именно. Жизнь требуетъ и создаетъ для себя много типовъ, много различныхъ факторовъ...
   -- И филистера, конечно, о которомъ, какъ ты помнишь, вѣроятно, поэтъ сказалъ, что это ein hohler Darrn voll Furcht und Hoffnung dass Gott erbarm! Право же, если бъ я не зналъ тебя, по твоимъ словамъ я могъ бы назвать тебя филистеромъ!
   Павловъ покраснѣлъ и взялъ друга подъ руку.
   -- Будемъ говорить серьезно!-- сказалъ онъ.
   -- Ну, будемъ.
   -- Слушай же. Возьмемъ всѣ выдающіяся теченія, -- приглядись... Ну, скажи на милость, не могу же я пѣть въ унисонъ съ Сладкопѣвцевымъ, что вся земная правда живетъ только въ темной массѣ, что у нея долженъ я только учиться.
   -- Положимъ.
   -- Далѣе, не могу же я видѣть все спасеніе только въ абсолютной индивидуализаціи, какъ Дементьевъ, и утверждать, что только борьбой обыкновенныхъ и свободныхъ отъ всего особей, борьбой съ какими бы то ни было формами создается счастье.
   -- Допустимъ. Но ты можешь взять у каи даго то истинное, что тамъ есть, и сдѣлать заключеніе, какое дѣлаютъ Авсентьевъ, Бугровъ и другіе, опредѣляя роль интеллигентнаго дѣятеля.
   -- Скорѣе всего! но для этого у меня нѣтъ вашей вѣры, -- каюсь. Я не могу думать, что, сдѣлавъ то-то и то-то или добившись того-то, я сраз" измѣню положеніе, для котораго нѣтъ еще готовыхъ условій. Дай готтентоту телеграфный аппаратъ, и онъ разобьетъ его, чтобы изъ металлическихъ частей понадѣлать наконечники стрѣлъ и копій для грабежа сосѣдей. Такъ-то, другъ мой!.. По-моему, ходъ жизни напоминаетъ микрометрическій винтъ: незамѣтно, но неудержимо. Вы хотите подложить рычагъ, повернуть сразу, -- ну, что жъ, пробуйте... Всему доброму я сочувствую и готовъ помогать, но идти вмѣстѣ не могу, -- у меня свои взгляды и свое дѣло. Кто его знаетъ, какъ еще пойдетъ ваше рощинское предпріятіе, эта попытка устройства быта на раціональныхъ научныхъ данныхъ! у васъ много сильныхъ и сплоченныхъ враговъ. Говорятъ, и рощинцы, которымъ вы хотите сдѣлать добро, смущены и думаютъ, что ихъ хотятъ надуть, что земля имъ завѣщана будто бы покойнымъ генераломъ и что условія, въ которыя вы облекаете передачу земли, только попытка лишить ихъ завѣщаннаго имъ. Ну, положимъ, это недовѣріе понятно... Все прошлое... невѣжество... непониманіе... но съ этимъ все-таки придется крѣпко посчитаться, въ особенности если всякіе Пуцковскіе и кабатчики будутъ мутить еще въ своихъ цѣляхъ... А съ другой стороны, развѣ Сладкопѣвцевъ не возмущается вами, не говоритъ, что вы хотите просто только командовать, вмѣсто того, чтобъ учиться жить у рощинцевъ и отдать имъ все безъ всякихъ условій и прочее, и прочее? Посмотримъ!
   -- Не каркай!
   -- Я не каркаю, а говорю, что изъ добра можетъ выйти и бѣда.
   -- Ну, что жъ, если выйдетъ, значитъ, мы взялись неумѣло -- и только. Не значитъ же это, что мы несли ложь...
   -- Конечно!
   -- То-то. Но я не хочу спорить: я такъ уже наспорился за вечеръ, что прямо-таки набилъ оскомину... Да вотъ и вокзалъ уже, давай поужинаемъ.
   -- Идетъ.
   -- Не читай, не читай!-- остановилъ друга
   Сергѣй, когда они вошли въ залъ и Павловъ углубился въ меню.-- Не читай!.. Все равно, не изобрѣтешь ничего лучшаго отбивной котлеты, ручаюсь! Такъ ужъ мы устроены, говорятъ... Сто разъ перечитай, а непремѣнно кончишь котлетой.
   -- Ну, давай котлеты, -- разсмѣялся Павловъ: -- и вина... вина!.. Буду пить за васъ съ Таней... Всего хорошаго!.. Ты какъ же, твердо рѣшилъ уже уѣхать съ нею на зиму въ Питеръ, да?
   -- Хочу. Какъ врачу иностраннаго университета, мнѣ предстоитъ еще повѣрочное испытаніе, вотъ я и буду держать его зимой. Ну, а къ веснѣ домой. Кончится судебная процедура съ наслѣдствомъ, и мы примемся за раціональныя начала, какъ ты говоришь... Да вотъ и вино, наливай!
   -- Ну, за тебя и Таню!-- сказалъ Павловъ, поднимая стаканъ.-- За ваше счастье и успѣхъ!
   -- Спасибо! За что же пить мнѣ?
   -- За что хочешь.
   -- Ну, хорошо, я пью за ученыхъ, за людей эрудиціи... Пью за то... за то, чтобы на склонѣ лѣтъ, когда каждый изъ нихъ оглянется назадъ, онъ не увидѣлъ бы въ прошломъ однѣ уступки да сдѣлки съ собой... Вотъ за что я пью, дружище! Пусть свѣтитъ наука, но пусть же свѣтятъ и люди, которые ведутъ ее!
   Павловъ покачалъ головою.
   -- Язвительно, хотя твоя шпилька отточена плохо. Наука всегда свѣтить будетъ, -- на то она и наука, -- ну, а ученые, люди эрудиціи, тѣмъ и не предписано, дружище, свѣченіе... Ихъ роль болѣе простая и скромная. Это тѣ же работники, мозолящіе только не руки, а голову, и предъявлять къ нимъ другія требованія, кромѣ добросовѣстнаго исполненія работы, никто не имѣетъ основаній. Они создаютъ матеріалъ, добываютъ данныя, на которыя опираются тѣ, что дѣйствительно свѣтятъ, истинные герои жизни, тѣ, что несутъ въ нее не только голову, но и сердце. И, въ отвѣтъ на твой тостъ, я пью за послѣднихъ, обнимаю тебя и привѣтствую Таню.
   Друзья обнялись крѣпко и расцѣловались, ни Сергѣй все-таки вставилъ:
   -- Я помню, дружище, одну чудную ночь, въ которую ты не былъ такимъ опортунистомъ... Ты пилъ тогда за святую Прометееву искру.
   -- А развѣ не она продиктовала теперь мой тостъ?
   -- Ты пилъ тогда за то, чтобы она никогда не потухала...
   -- Какъ и теперь! Эта искра и тянетъ меня къ наукѣ, какъ тебя въ жизнь, она и побуждаетъ меня работать. Отъ каждаго -- по его силамъ, -- гласитъ справедливость, -- и по его способностямъ.
   Черезъ полчаса поѣздъ уже мчалъ Сергѣя по направленію къ "Рощино". Измученный всѣми волненіями дня, бурною утреннею сценой, горячими спорами, тревожными слухами объ интригахъ и козняхъ генеральши и Пуцковскаго, въ которомъ онъ нажилъ себѣ совершенно случайно кровнаго врага, Сергѣй безпокойно дремалъ, забившись въ уголъ вагона, охваченный тяжелымъ кошмаромъ. Ему грезилась утренняя сцена, но съ другимъ финаломъ. Грезилось ему, что длинныя, страшно длинныя руки Пуцковскаго уносили отъ него куда-то далеко-далеко, въ какой-то безпросвѣтный туманъ его Таню, а онъ, бездыханный, неподвижный, превращенный чьею-то магическою волей въ нѣмого истукана, но сознающій, чувствующій точно въ летаргическомъ снѣ, стоялъ безъ силы, безъ воли спасти ее, несмотря на мольбы и призывы. Его глаза видѣли, его уши слышали, но члены не двигались, а изъ омертвѣлой груди вырывались только больные, жгучіе стоны безсилія, изъ глазъ текли только слезы, прожигавшія камень, на который онѣ падали звонко, быстро, одна за другою. И только, хотя внутри, подъ ледяною оболочкой смерти, сковавшей члены, кипѣла и бушевала страсть, дрожала такая сила, жила такая великая любовь, что, вырвись онѣ наружу, свершилось бы чудо: онѣ разметали бы скалы и горы, за которыми исчезалъ дорогой образъ. И слышалъ Сергѣй торжествующій, наглый хохотъ кругомъ, видѣлъ наглые, горѣвшіе хищною радостью взгляды, старая генеральша и ея громадный кругъ прямо издѣвались надъ нимъ, а онъ все стоялъ неподвижный, безсильный и только стоналъ въ отвѣтъ. "Ну же, гдѣ твоя любовь, твоя вѣра въ себя, твоя сила?" -- кидали ему прямо въ лицо кругомъ. И нигдѣ ни одного слова участія, ни одного взгляда сочувствія и состраданія, только одинъ Павловъ, боязливо прячась, кидаетъ ему изъ-за пыльныхъ хартій робкій взглядъ печальнаго участія и тихо, чуть слышно вздыхаетъ. Рощинцы, которымъ отдано такъ много, чешутъ затылки и, зѣвая, бормочутъ кругомъ, что такъ-де ему и надо... "Значитъ, по заслугамъ!" -- слышитъ явственно Сергѣй. Даже Сладкопѣвцевъ упрекаетъ его, что онъ слишкомъ много бралъ на себя, ставилъ свой интеллектъ слишкомъ высоко, вмѣсто того, чтобы "опроститься", покорить свою гордость, смириться духомъ. И чувствуетъ Сергѣй, какъ въ его воспаленной груди зажигается мало-по-малу, капля за каплей, горячая злоба, какъ страстно загорается неугасимая жажда мести. Царившая тамъ любовь одѣваетъ боевую броню, беретъ щитъ и опускаетъ забрало. "Я любовь, я ненависть!" -- говоритъ она ему... И чье-то блѣдное лицо со взглядомъ не то безумца, не то генія, съ желѣзною волей, которая выразительно сжала блѣдныя, сухія губы, наклоняется къ нему, какъ къ другу, смотритъ въ упоръ глазами, въ которыхъ застыла слеза участія, и шепчетъ любовно: "Проснись!" -- "Дементьевъ!" -- вскрикнулъ Сергѣй, узнавъ это блѣдное лицо, и проснулся. Онъ открылъ глаза, встрѣтилъ первые розовые лучи ясной, свѣтлой зари и вздохнулъ полною грудью, какъ только вздыхаютъ, освободившись отъ кошмара.
   Въ томъ вагонѣ, въ другомъ углу, дремалъ здоровый, рослый, бородатый рощинецъ, угрюмый Никандръ и тоже тревожно грезилъ. Никандръ былъ, несомнѣнно, самый умный мужикъ въ деревнѣ и главный воротила, за которымъ шли и которому вѣрили всѣ; Колдуновъ даже звалъ его рощинскимъ Бисмаркомъ. Работникъ былъ онъ на диво, трудился не покладая рукъ, не зная устали, хозяйство велъ образцово, да и жену взялъ себѣ подъ стать, такую же домовитую хозяйку-работницу Марѳу. Когда-то Никандръ здорово пилъ, но у него хватило и силы, и воли оборвать быстро и круто, послѣ чего онъ и не прикасался даже къ вину, а къ выпившимъ относился съ тѣмъ брезгливымъ полупрезрѣніемъ, съ какимъ чистоплотный голландецъ относится къ неряхѣ-чужестранцу. Такіе типы всегда деспотически прилагаютъ свою личную мѣрку къ каждому другому и смотрятъ на человѣка сверху внизъ, если человѣкъ не дѣлаетъ того же, достигнуть чего у нихъ хватило умѣнья и силы. "Смогъ я, -- значитъ, и ты моги!" -- говорятъ они и часто мучатъ, просто, своимъ личнымъ превосходствомъ, нетерпимостью. Да будь ты себѣ чище луча солнечнаго, только не мучь своею чистотой!-- частенько приходитъ охота сказать такимъ людямъ въ жизни, но рощинцамъ Никандръ нравился, а его брюзжаніе, укоры, превосходничанье приходились имъ по душѣ. Всѣ рощинцы выпивали, хозяйство вели худо, не прикапливали, должали, и для каждаго изъ нихъ трезвый, хозяйственный, зажиточный Никандръ являлся воплощеннымъ идеаломъ, недосягаемость котораго вызываетъ сокрушенные вздохи и ссылки на свою немощь, не убивая въ то же время жгучую, но безсильную жажду достиженія, скорѣе похожую на легкую безнадежную зависть. "Эхъ, Никандра, -- чесали затылки рощинцы, -- вотъ, какъ ему Богъ далъ!.. Ха-а-рошій, пра, мужикъ!... Все въ дому есть, -- какъ есть настоящій хозяинъ!" А такое сознаніе, конечно, являлось косвеннымъ признаніемъ за Никаіндромъ права на брюзжаніе и превосходничанье. "Какъ не лаять нашего брата?-- говорили рощинцы. -- Вѣрно говоритъ Никандра-то, сущую правду... Ругай, ругай, Никандра, валяй нашего брата за правду-то!" Эта Никандрова правда вполнѣ отвѣчала постоянному глухому ропоту, который денно и нощно томилъ каждую наивную рощинскую душу, на свое безсилье и неумѣнье справляться со слабостями и зажить по-настоящему, по-ннікандрову. И, тѣмъ не менѣе, каждая такая ропщущая душа въ моменты соблазна, когда приходилось бороться съ тою или иною слабостью, какъ-то безнадежно безсильно чесала затылокъ, заглушала смутный ропотъ сокрушенными вздохами, что все, молъ, отъ Бога, всему-де положенъ свой предѣлъ, и... забывала идеалъ. Но проходилъ моментъ и, вмѣстѣ съ просыпавшимся болѣе остро душевнымъ ропотомъ, вставалъ во всемъ своемъ недостижимомъ, но желательномъ обаяніи идеалъ, и Никандрово брюзжанье приходилось еще больше по душѣ.
   -- Ругай, ругай, Никандра, потому за дѣло! Эхъ, кабы мнѣ-то талантъ твой, гол-лова человѣкъ!., Ну, да что подѣлаешь? Каждому свое, знать, отъ Бога... Въ старосты бы тебя у насъ поставить!
   Но Никандръ никогда на это не соглашался, -- служба только хозяйству помѣха, -- его значеніе и такъ было сильно, безъ службы. Правда требуетъ сказать, что Никандръ былъ и доброй души мужикъ, -- жену, напримѣръ, онъ никогда и пальцемъ не тронулъ, -- а послѣднее врядъ ли можно было сказать о многихъ рощинцахъ. Дѣтей даже баловалъ, не то чтобы драть, -- подзатыльники, конечно, влетали, но безъ нихъ нельзя, -- въ общемъ же онъ былъ крайне нѣжный отецъ. Ни въ чемъ не отказывалъ другимъ: если могъ помочь чѣмъ-нибудь, -- помогалъ, хотя, конечно, и своего не упускалъ. Зналъ онъ немного грамотѣ по-старопечатному, и это знаніе много бѣды принесло ему во время введенія уставной грамоты, когда рощинцы смутьянили, не соглашались принимать надѣлы, ссылаясь на Никандрово толкованіе "Положенія", которымъ, будто бы, какъ объяснялъ тогда этотъ единственный ихъ грамотѣй, имъ вся земля полагается. "Положеніе" пришлось волей-неволей вводить силой, и Никандру тогда влетѣло жестоко, -- больше двухъ недѣль онъ провалялся, охая на печи подъ тулупомъ. Съ тѣхъ поръ онъ и сталъ такимъ угрюмымъ на видъ, а врожденная подозрительность и недовѣріе усилились до крайности. Никандръ никому не вѣрилъ, -- даже отцу родному не повѣрилъ бы, кажется, если бы тотъ сталъ говорить ему, что готовъ кому-нибудь сдѣлать добро безкорыстно... И въ головѣ у него совсѣмъ не помѣщалась мысль, что кто-нибудь можетъ творить добро другимъ, добиваться его безъ какой-нибудь задней личной цѣли. Если онъ встрѣчалъ что-нибудь дѣйствительно доброе и не могъ въ этомъ усмотрѣть цѣли ясной личной выгоды, онъ объяснялъ себѣ это добро желаніемъ спасти на томъ свѣтѣ душу, "для-ради спасенія", -- значитъ, опять-таки выгодой и пользой. Вмѣстѣ съ тѣмъ, несмотря на жестокое наказаніе, въ его подозрительной, недовѣрчивой душѣ никогда не умирала смутно копошившаяся мысль, что "тогда" все-таки "скрутили", поступили съ надѣлами неправильно, не по Положенію. Въ общемъ, это былъ типъ самаго исправнаго, работящаго, строго лональнаго деревенскаго жителя, но самая локальность его, какъ и вообще въ деревняхъ, всецѣло отвѣчала только тому, что онъ самъ называлъ и признавалъ правдой.
   Съ такимъ же недовѣріемъ, такъ же угрюмо-подозрительно встрѣтилъ онъ и слухъ, что барышня отступается отъ земли и хочетъ передать ее ни съ того ни съ сего рощинцамъ. Конечно, барышня была добрая, жалостливая, но кто же когда-нибудь отступается отъ своего, добровольно раздаетъ свое добро другимъ? Это дѣлали святые угодники, положимъ, -- но на то они и угодники. Подозрительность зашевелилась, тема была слишкомъ страстная, и голова поневолѣ заработала. Сама собою подсказывалась мысль, что такъ завѣщалъ умирающій баринъ для спасенія души, на смертномъ одрѣ только признавъ то самое, съ чѣмъ не соглашался "тогда", давно, при введеніи Положенія, когда Никандръ, стоявшій за правоту, теперь признанную, такъ сильно поплатился... А разъ дѣло стояло такъ, то само собою дѣлалось ясно, что всѣ проволочки въ передачѣ завѣщанной земли, всѣ намѣренія барышни урегулировать пользованіе этою землей, о которыхъ ходили слухи, являлись простымъ подвохомъ съ ея стороны -- оттягать свое наслѣдственное добро. Развѣ самъ Никандръ поступилъ бы иначе, если бы дѣло шло о наслѣдственномъ надѣлѣ, усадьбѣ или хотя бы о телѣгѣ, даже о дугѣ? "Кому охота дѣлиться своимъ?" Крайній собственникъ, онъ и не могъ понимать иначе. Еще недавно у нихъ въ селѣ разыгралась цѣлая драма изъ-за раздѣла наслѣдства между двумя братьями, его ближайшими сосѣдями. Споръ шелъ изъ-за мерина, который перешелъ къ Ивану, съ чѣмъ никакъ не могъ примириться его братъ Петръ, который въ злостной ярости и подрѣзалъ у мерина на переднихъ ногахъ сухожилья, -- коли не мнѣ, молъ, такъ и не тебѣ! Иванъ за это, тоже тайкомъ, поджегъ Петровъ овинъ и чуть не спалилъ все село. Прямыхъ уликъ противъ обоихъ не было, судъ вмѣшаться не могъ, -- хотя село отлично знало, какъ вышло все, -- оба оставались на свободѣ, злобствуя другъ противъ друга и наводя страхъ на всѣхъ перспективой новыхъ взаимныхъ каверзъ, которыя могли отразиться зломъ и на сосѣдяхъ. Правда, оно какъ будто и большой грѣхъ не соблюдать въ точности завѣщанія умирающаго, ну, да господа-то не очень безпокоятся о грѣхахъ, -- думалъ Никандръ, къ церкви не очень прилежны, постовъ не блюдутъ, -- вообще грѣха какъ будто и не боятся. Съѣздивъ въ городъ по порученіямъ Селифонтова, онъ побывалъ у Анисьи, и та, конечно, только подтвердила своими раздраженными рѣчами его подозрѣнія. Рощинцевъ хотятъ скрутить вновь, -- это было для него теперь и ясно, и неопровержимо. Долго и мучительно работала встревоженная голова истинно "мірского" человѣка надъ вопросами: какъ быть, какъ отстоять свое добро, оттягать его отъ этихъ хитрыхъ, умныхъ и вліятельныхъ господъ, готовыхъ, когда нужно, прикинуться и добрыми, и жалостливыми, и, обезсиленный, наконецъ, этою жгучею работой, Никандръ заснулъ. Тяжелый кошмаръ давилъ его всю ночь напролетъ. Видѣлъ онъ себя и "мірскимъ ходокомъ", посланнымъ всѣмъ рощинскимъ "міромъ" искать управы на алчную барышню, не желающую выполнить какъ должно завѣщанія, видѣлъ всѣ бѣды, выпадающія на долю такихъ ходоковъ, видѣлъ давніе эпизоды, когда вводили "Положеніе", и онъ, казалось ему, опять валяется и охаетъ на печи подъ тулупомъ и слышитъ горькія причитанія своей Марѳы. Когда кондукторъ разбудилъ его передъ самою станціей, онъ долго не могъ еще придти въ себя, долго оглядывался изумленными, подозрительными глазами.
   -- А-а! здравствуй, Бисмаркъ!-- смѣясь кивнулъ ему Колдуновъ, когда онъ выползъ, наконецъ, изъ вагона на дебаркадеръ. Колдуновъ возвращался въ томъ же поѣздѣ и теперь суетился съ вещами Сергѣя, съ которымъ вмѣстѣ направлялся въ "Рощино".-- Здравствуй! Тоже ѣздилъ? Ну, что тутъ ваши глупятъ? Ты урезонилъ бы ихъ, Никандръ.
   Никандръ угрюмо сдернулъ шапку, поклонился и, закинувъ котомку за плечо, молча направился по дорогѣ.
   -- Кто ихъ знаетъ, баринъ!-- неопредѣленно кинулъ онъ хмуро сквозь зубы и сейчасъ же подумалъ: "Заглупилъ бы и ты, кабы твое добро оттягивали у тебя. Пѣтухомъ запѣлъ бы, небось!".
   -- Нашъ первый министръ!-- засмѣялся Колдуновъ Сергѣю.
   -- Этотъ вотъ?
   -- Этотъ самый. Умный мужикъ... Трезвый, работящій, первый въ "Рощино"... Да вотъ только угрюмый онъ какой-то. Совсѣмъ медвѣдь. Ну, а нашему брату, -- хоть ты на крестѣ клянись, -- ни въ чемъ не повѣритъ... Никому не повѣритъ. Это уже въ крови у нихъ.
   Сергѣй покачалъ головой.
   -- Это наша вина, а не ихъ, collega...-- сказалъ онъ сдвигая хмуро брови.-- Кто изъ насъ пытался подойти къ нимъ? Постойте, постойте, не возражайте, -- знаю!-- попытки были, отдѣльныя, но чисто дѣтски-наивныя, не серьезныя, такъ больше порывами... А между тѣмъ вѣка, цѣлые вѣка, учили ихъ другому. Помните въ библіи: грѣхъ отцовъ на дѣтяхъ ихъ! Такъ-то! Ну, а вамъ-то, collega, во всякомъ случаѣ, непростительно, -- вѣдь вы уже цѣлые годы съ ними.
   -- А вотъ посмотрите сами!-- вспыхнулъ горячій Колдуновъ.-- Попробуйте-ка, подойдите!
   -- Неудача моего опыта, если она и встрѣтитъ меня, ничего еще не скажетъ, -- отвѣтилъ Сергѣй.-- Вспомните, collega, что они сфинксъ для меня, чистѣйшій сфинксъ, что я даже не знаю, какъ и говорить-то съ ними... Всѣ мы знаемъ о нихъ только изъ картинъ нашихъ беллетристовъ, а много ли тѣхъ-то?... Левитовъ, Успенскій, Наумовъ, да вотъ еще и новый, недавно выступившій -- Златовратскій. Какъ видите, нельзя сказать, чтобы много...
   И лицо его нахмурилось еще больше.

-----

   Тревожно металась, тревожно грезила эту ночь и Таня. Впрочемъ, давно уже дѣвушка не знала, покойнаго, безмятежнаго, тихаго сна. Смерть отца, послѣ которой она проболѣла такъ долго, козни генеральши и Пуцковскаго, о которыхъ до нея все-таки доходили слухи, наконецъ, смуты въ "Рощино", вызванныя толками о землѣ, -- все это, тѣсно связанное одно съ другимъ, тяжелою гирей придавило молодую, нѣжную душу. Правда, о деревенскихъ смутахъ до Тани доходили только слабые отголоски, -- окружавшіе заботливо скрывали отъ нея все, что могло волновать и отравлять ее, -- но и этихъ отголосковъ было довольно, конечно, чтобы смутить такое молодое и нѣжное сердце. Недовѣріе и подозрительность рощинцевъ поразили ее чѣмъ-то близкимъ даже къ испугу, -- ничего подобнаго она и допустить не могла раньше. Явиться на помощь бѣдному люду деревни, осѣсть тамъ за добрымъ дѣломъ, казалось ей раньше и очень легко, и очень просто, такъ что открывшаяся внезапно, раздѣлявшая ихъ бездна, полная недовѣрія и недоразумѣній, -- совсѣмъ отравила ея покой. Таня отлично умѣла оріентироваться въ этомъ открытіи, понимала причины, породившія все, но примириться все-таки не могла, -- какъ-никакъ, молодому сердцу было и обидно и невыразимо больно. Нѣтъ, кажется, большей обиды, какъ сознавать, что въ протянутой тобою съ лаской рукѣ человѣкъ непремѣнно видитъ и хочетъ видѣть злую угрозу, ехидство, подвохъ. Таня понимала, что не будь у нея богатства, культурности, всего того, что такъ рѣзко отличало ее отъ рощинцевъ и дѣлало ее сильнѣе и выше ихъ, -- понимала, что явись она къ нимъ такою же какъ они, такою же крестьянкой, бѣдною странницей, даже нищей, къ ней относились бы, конечно, иначе, не было бы ни этихъ подозрѣній, ни этого недовѣрія. Но все-таки иногда ей становилось до того жутко, что она, казалось, готова была все бросить, оставить, отдать имъ въ руки "Рощино", а самой уйти куда-нибудь, скрыться отъ всей этой обиды и боли. Богъ съ вами, если вы ничему не вѣрите и все только подозрѣваете! Ее удерживало чувство долга, все возроставшее, и крѣпшее сознаніе, что она нужна, полезна, что жить только для себя, не заботясь о другихъ, нельзя и не должно. Чѣмъ же можно лучше наполнить жизнь, какъ не полезнымъ служеніемъ этой темной, обездоленной средѣ? Что можетъ принести болѣе отрады, какъ не сознаніе своей полезности? Раньше она этого не понимала, не потому, что не доразвилась тогда до такого сознанія, что мало знала и видѣла. Она кидалась во всѣ стороны, какъ птица, которая ищетъ дерево, на которое бы ей усѣсться и подъ листвой котораго укрыться, но всегда хотѣлось ей быть свободной, сильной, независимой, какъ мужчина, тоже имѣть свой удѣлъ въ жизни, а не ограничиваться "однимъ разливаньемъ чаю и кофе". А развѣ можетъ найтись лучшій удѣлъ, какъ тотъ, что открывался теперь передъ нею? Да и какой же товарищъ и другъ вышелъ бы изъ нея для Сергѣя, если бы первыя неудачи, первые удары или непріятности испугали бы ее до того, что она сразу все оставила бы, бросила, съ первыхъ же шаговъ отказалась бы отъ намѣченнаго ею же совмѣстно съ нимъ? Эта мысль подбодривала и оживляла самолюбивую дѣвушку. Нѣтъ, ни за что не сойдетъ она съ своего пути! Въ концѣ концовъ разсѣются же эти недоразуменія, поймутъ же рощинцы, какъ они неправы. Унывать и падать духомъ стыдно. Она крѣпилась, работала въ своей школѣ, гдѣ всецѣло1 уходила въ свое дѣло, и только все нетерпѣливѣе ждала Сергѣя. Ея любовь къ нему росла теперь, казалось, съ каждымъ днемъ все больше и сильнѣе. Съ потерей отца, Сергѣй являлся для нея единственнымъ лицомъ въ цѣломъ свѣтѣ не чужимъ, близкимъ, роднымъ, съ которымъ она не чувствовала себя одинокой, и теперь, казалось, она отдавала ему все, что раньше дѣлила между нимъ и отцомъ. Какъ-то совсѣмъ незамѣтно для себя, точно помимо воли, она стала теперь вникать даже въ тонъ его писемъ, ловить ихъ настроеніе. Въ душѣ иногда быстрою судорогой про бѣгала даже струйка чего-то похожаго на ревность, когда ей казалось, что письмо слишкомъ объективно, спокойно или мало посвящено ей и его чувству къ ней. Иногда ей казалось, что она какъ будто подчиняться стала ему, что Сергѣй овладѣваетъ ея волей, точно поглощаетъ ее, но теперь это не затрогивало уже самолюбія, не будило задора. Иногда ей казалось даже, что она стала какъ будто совсѣмъ, совсѣмъ другою.
   Таня проснулась, какъ всегда, рано и вышла въ столовую, гдѣ горничная Саша приготовила уже чай. Почту еще не принесли, и, сидя за чаемъ, дѣвушка занялась дѣтскими тетрадями, которыя нужно было просмотрѣть, поправить и отнести сегодня въ школу. Косые блѣдные лучи осенняго солнца сквозь стеклянную дверь балкона падали полосой на бѣлую скатерть, и, пробѣгая съ невольною улыбкой дѣтскія каракули, Таня слегка щурилась, что придавало особенную миловидность ея и безъ того красивому личику. Какъ ни старалась она всецѣло углубиться въ свои тетрадки, въ головѣ все-таки неугомонно шевелился одинъ и тотъ же жгучій вопросъ: получитъ ли она сегодня письмо отъ Сергѣя? Она ждала уже нѣсколько дней этого письма, немного волновалась, не получая, и ночью ее преслѣдовали тревожные сны. Ей снилось сначала, что Сергѣй боленъ, а потомъ что-то тяжелое, скверное, какая-то путаница, въ которой она не могла разобраться, даже вспомнить хорошо не могла, но отъ которой проснулась въ тревогѣ. Она посмотрѣла на часы, удивляясь, почему не несутъ почту, хотѣла уже кликнуть Сашу, когда та сама вошла къ ней и сообщила, что пріѣхалъ какой-то баринъ съ вокзала.
   -- Кто пріѣхалъ?-- удивилась она, такъ какъ Саша знала хорошо всѣхъ навѣщавшихъ "Рощино" гостей.
   -- Не знаю, барышня. Новый какой-то... -- отвѣтила Саша.-- Не видала я его.
   -- Новый?
   Таня оправила на плечахъ косынку, встала, немного удивленная, сказала: проси!-- повернулась и вдругъ остановилась неподвижно, какъ статуя: этотъ "новый" стоялъ уже въ дверяхъ.
   -- Сергѣй!-- крикнула она ему навстрѣчу голосомъ, въ которомъ звучало и удивленіе, и сомнѣніе, и восторгъ.-- Неужели это ты, Сергѣй?
   И, прежде чѣмъ Сергѣй успѣлъ двинуться съ мѣста, на которомъ такъ и окаменѣлъ, казалось, завидѣвъ ее, она сама бросилась къ нему въ протянутыя руки и прижалась къ его задыхавшейся отъ счастья груди.
   -- Милый, милый, милый!-- шептала она въ отвѣтъ на его поцѣлуи, на страстныя, задыхавшіяся рѣчи, прижимаясь все крѣпче, точно убѣгая и прячась отъ своего одиночества, отъ всѣхъ больныхъ тревогъ и волненій у этого сильно бившагося сердца.
   И вдругъ расплакалась.
   

X.
Результаты различныхъ настроеній.

   Житковская усадьба, принадлежавшая больному Аркадію Павловичу, лежала всего въ трехъ верстахъ отъ "Рощино". Еще съ осени тамъ появились плотники, штукатуры, маляры, нанятые Пуцковскимъ, и дружно работали, приводя въ порядокъ старый, запущенный, давнымъ-давно нежилой барскій домъ. Пуцковскій готовилъ себѣ дачу, куда весной должны были переѣхать генеральша, Мими съ дѣтьми, больной владѣлецъ и Валентинъ. Весь "кругъ" зналъ, что дѣлается это исключительно съ двумя видами: улучшенія запущеннаго хозяйства, принадлежавшаго "несчастному больному", и болѣе строгаго, болѣе удобнаго надзора за "безобразіями", которыя творятся или должны твориться рощинскими интриганами, филантропами и бандитами,-- рощинскихъ владѣльцевъ иначе не называли. Обѣ цѣли эти одинаково говорили въ пользу милаго и умнаго Вавилы Станиславовича, были одинаково почтенны и достойны. О "Рощино" ходили такія сплетни, передавались изъ устъ въ уста такіе невѣроятные факты, такая смѣсь небылицъ, клеветы, выдумки и прямой лжи изливалась потоками въ анонимныхъ доносахъ, адресованныхъ чьею-то невидимою рукой во всѣ углы, что самый мирный, самый спокойный человѣкъ долженъ былъ бы встревожиться и спросить изумленно: "Да что жъ это такое, наконецъ? Какъ же это терпятъ?" Бѣдный становой, на долю котораго и безъ того приходилось милліонъ триста тысячъ входящихъ и исходящихъ въ годъ, былъ заваленъ теперь по поводу этихъ доносовъ новыми тысячами "строжайшихъ", "немедленнѣйшихъ", "секретнѣйшихъ" и всякихъ другихъ предписаній и запросовъ, съ которыми онъ совсѣмъ не зналъ какъ быть и какъ справиться. Можно было подумать, что маленькое "Рощино" грозило всему міру гладомъ, моромъ и другими неслыхано жестокими бѣдами. Когда становой отписывался, что все обстоитъ благополучно и никакихъ бѣдствій не усмотрѣно, ему не вѣрили, приписывали это его старости, неумѣнью уловить и подмѣтить, говорили, что туда бы надо послать молодого, ловкаго, энергичнаго. Вавила Станиславовичъ, по крайней мѣрѣ, говорилъ всѣмъ и каждому, что онъ устраиваетъ свою дачу, чтобы организовать какъ можно лучше надзоръ и что отъ глазъ Валентина, котораго онъ туда командируетъ съ дамами, не ускользнетъ ничто. "Отлично, отлично, организуйте, -- отвѣчалъ ему весь кругъ, -- что же терпѣть въ самомъ дѣлѣ?" Ему жали руки, благодарили, называли умнымъ и дѣльнымъ, пѣли хвалу чувствамъ и ставили въ примѣръ. Онъ скромно кланялся и тихонько хихикалъ.
   -- Ахъ, этотъ Вавила Станиславовичъ, -- что за дѣльная, въ самомъ дѣлѣ, голова!
   Чуть только потянуло первымъ тепломъ, еще и снѣгъ не стаялъ, Аркановы не вернулись изъ Петербурга, -- переѣздъ совершился. Мими вся ушла въ хозяйство, съ счеты куръ, гусей, индюковъ, яицъ; генеральша въ Валентиномъ при посредствѣ преданной Анисьи и юркаго Селифонтова всецѣло отдались рощинской политикѣ. Какъ повели они свое дѣло, осталось ихъ тайной, но очень скоро смущенные рощинцы стали баюкать себя сладкою надеждой, что, въ случаѣ чего, если бы барышня въ самомъ дѣлѣ вздумала что-нибудь "нарушить" или "скрутить", у нихъ за плечами есть матушка-генеральша, которая можетъ и не допустить до обиды, есть истинный, настоящій наслѣдникъ -- больной баринъ, у котораго хотя и перехвачено хитростью наслѣдство, но который тоже можетъ "не допустить". Даже рощинскій Бисмаркъ, угрюмый Никандръ, повѣрилъ и пересталъ тревожно ломать голову надъ вопросомъ: какъ отстоять свое и мірское добро? Надежда укрѣпилась, рощинцы, повидимому, успокоились и только все страстнѣе, все напряженнѣе ждали возвращенія молодыхъ, которые должны же были, наконецъ, объявить имъ прямо, какъ и что. Никандръ, подсылаемый "міромъ", все чаще и чаще сталъ навѣдываться къ старухѣ Анисьѣ.
   -- Ну, что, Анисья Ѳедоровна, -- спрашивалъ онъ съ низкимъ, преданнымъ поклономъ, -- какъ быть-то?... Что господа промежъ себя говорятъ про молодыхъ господъ?
   -- Лаютъ, сердешный!-- жалостливо качала головой выжившая изъ ума старуха.-- Ужъ таковскіе, говорятъ, таковскіе, что и не приведи Господи... Что ни на есть первые душегубцы... Жадные, слышь... Какъ матушку-генеральшу-то обошли, -- все заграбастали!
   -- А насчетъ нашихъ дѣловъ какъ?
   -- А насчетъ вашихъ дѣдовъ и не знаю ужъ, милый... На обчее положеніе, сказываютъ, по вернуть хотятъ. Собча, говорятъ, милый...-- несла Богъ вѣсть что ничего не понимавшая и плохо слышавшая господскіе толки Анисья.
   Никандръ даже вздрагивалъ отъ этой угрожающей зловѣщей тарабарщины, въ которой и самый умный человѣкъ, кажется, не могъ бы разобраться.
   -- На какое такое положеніе, Анисья Ѳедоровна?-- спрашивалъ онъ, не понимая и только чуя нѣчто злое.
   -- А кто-е знаетъ какое...-- говорила она, качая головою, -- нехорошее, знать... Можетъ, и въ крѣпость повернуть хотятъ.
   Никандръ былъ слишкомъ уменъ., чтобы повѣрить послѣднему, но отдѣлаться отъ тяжелаго, гнетущаго впечатлѣнія, навѣваемаго подобнымъ карканьемъ, не могъ. Онъ заискивающе кланялся Анисьѣ и конфиденціально сообщалъ, съ улыбкой, прямо просившей о поддержкѣ, что "міръ" надѣется на генеральшу и больного барина.
   -- Матушка-генеральша, поди, не оставитъ насъ... А ты ужъ похлопочи, Анисья Ѳедоровна, за міръ... Постой за него... Мы те въ ножки кланяться будемъ...
   -- Постою, сердешный, постою!-- живо подхватила добрая, въ сущности, старуха.-- Сама въ ножки генеральшѣ паду... Разказните, ваше превосходительство, скажу, а ужъ міръ помилуйте!.. Будь покоенъ!
   Никандръ уходилъ къ "міру", передавалъ посвоему слова Анисьи, вставлялъ, конечно, и отъ себя, что ему выяснялось изъ разговора, и, такимъ образомъ, въ средѣ рощинцевъ укрѣплялись и росли увѣренность и надежда.
   -- Ужъ ты охлопочи, Никандра!-- радостно говорили ему на "міру".-- Обдумай насъ, умная твоя голова... Мы тебѣ во какъ за это!.. Первѣющій ты у насъ человѣкъ, стало быть!
   И мірское сердце угрюмаго Никандра вздрагивало при этомъ и трепетно билось горделивымъ счастьемъ.
   Все это, незамѣтное сразу, ничѣмъ особеннымъ не выдающееся, назрѣвавшее и складывавшееся въ тиши и тайнѣ, не могло, однако, укрыться отъ глаза, привыкшаго всматриваться. Умный и наблюдательный Дементьевъ прочуялъ и грубо сшитую интригу, что шла изъ житковской усадьбы, и тревожное настроеніе рощинскаго "міра". Съ отъѣзда Сергѣя и Тани онъ поселился въ "Рощино" въ званіи управляющаго и принялъ на себя по просьбѣ обоихъ и Бугрова подготовительную работу по осуществленію задуманныхъ проектовъ. Лучшаго, болѣе аккуратнаго и точнаго работника найти, конечно, было трудно. Правда, къ самымъ проектамъ онъ относился довольно скептически. Въ то время какъ всѣ почти видѣли въ нихъ чуть ли не попытку коренного разрѣшенія многихъ жгучихъ вопросовъ, для него они являлись только высоко гуманнымъ актомъ все той же традиціонной филантропіи, построеннымъ, правда, на раціональныхъ научныхъ основаніяхъ. Когда ему возражали, что въ жизни всегда важенъ первый шагъ, иниціатива, что хорошій актъ можетъ явиться заразительнымъ примѣромъ для другихъ, -- онъ отрицалъ это жизненными фактами, указывалъ на рочдэльскихъ піонеровъ Англіи, примѣръ которыхъ сдѣлалъ очень мало или почти ничего, приведя только къ сравнительному благосостоянію небольшой изолированной и замкнутой группы. Тѣмъ не менѣе, сочувствуя въ общемъ всему доброму, онъ охотно согласился на просьбу пріятелей, благо подъ руками ничего лучшаго, на его взглядъ, пока не было. Онъ закупалъ сѣмена, орудія, строилъ громадный складъ для общихъ продуктовъ, размежевывалъ поля для разной культуры, дѣлалъ примѣрныя таблицы учетовъ и расчисленій, спѣша подготовить все къ возвращенію Сергѣя и Тани. Тонкій и чуткій слухъ, наблюдательный глазъ скоро открыли ему всю паутину рощинской смуты, но, по правдѣ, онъ не придавалъ ей большого значенія. Смута, думалъ онъ, уляжется тотчасъ же, какъ только съ возвращеніемъ Аркановыхъ рощинцамъ будетъ все формально объявлено и разъяснено, а житковскую паутину объяснялъ себѣ простымъ желаніемъ какъ-нибудь насолить и подгадить за утрату большого наслѣдства. О перспективахъ Вавнілы Станиславовича онъ не имѣлъ пока ни малѣйшаго представленія. На продѣлки юркаго Селифонтова, распространявшаго и кричавшаго кругомъ невозможнѣйшія глупости, прямо-таки сбивавшаго рощинцевъ, а въ особенности рощинскихъ бабъ, съ толку, смотрѣлъ какъ на личную месть себѣ и Колдунову за сцену на площадкѣ вагона и за свидѣтельство о побояхъ, которое Колдуновъ выдалъ мужику, жестоко избитому Селифонтовымъ, и которое тотъ представилъ судьѣ. Эти Селифонтовскія глупости вызывали у него только самый веселый хохотъ. Колдуновъ, горячій, впечатлительный, относился иначе. Разъ онъ прибѣжалъ къ нему до того раздраженный и взволнованный, что на немъ, какъ говорится, лица не было.
   -- Чортъ знаетъ что!-- такъ и началъ онъ вмѣсто всякаго привѣтствія.-- Право же, Этотъ негодяй Селифонтовъ натворитъ бѣды...
   -- Что, развѣ опять кричалъ: "камуна" -- или въ этомъ родѣ?-- засмѣялся Дементьевъ.-- Ну, послушайте, -- стоитъ ли волноваться изъ-за такого негодяя? Посмотрите, батенька, -- на васъ лица нѣтъ!
   -- Да, смѣйтесь!-- волновался обиженно Колдуновъ.-- Вамъ смѣхъ, а мнѣ-то каково?.. "Камуна"! Нѣтъ, сударь мой, теперь ужъ не "камуна"!.. Подлецъ моихъ бабъ перемутилъ... Фельдшеръ говоритъ мнѣ, что тѣ, дуры, спрашивали, вправду ли, молъ, доктора ребятъ травить будутъ? Вонъ что! Это все по поводу мѣръ, принимаемыхъ земствомъ для борьбы съ дифтеритомъ, -- слышали, эпидемія-то къ намъ тянется и не миновать намъ, -- охъ не миновать, -- кругомъ тянется! Ну, а это его штуки, ей Богу, его! Вотъ, голову даю, что это онъ, подлецъ, намутилъ...
   -- Пустяки, батенька!-- спокойно отвѣтилъ Дементьевъ.-- Столько лѣтъ вы здѣсь врачомъ, населеніе къ вамъ такъ привыкло, -- мало ли что негодяй говоритъ?... Ну, двѣ-три встревоженныя дуры спрашивали, -- экая бѣда!
   -- Да, да, да, поговорите-ка съ ними!-- горячился Колдуновъ.-- Хорошо вамъ-то, а вотъ потолкуйте съ ними! Вы не знаете, сударь, что такое "баба", не знаете! Это преопасный элементъ въ своемъ безпросвѣтномъ мракѣ. И мужиковъ съ толку собьетъ, какъ начнетъ пилить да приставать съ утра до вечера, и намутитъ, и такого начудитъ, что и не расхлебаешь. Бѣда на этой стрункѣ у нихъ играть, не дай Боже!.. Негодяй-то знаетъ что дѣлаетъ, -- ловкій пройдоха!
   -- Вздоръ!
   -- Нѣтъ-съ, далеко не вздоръ! Самый умный мужикъ не устоитъ, когда его начнутъ доѣдать бабы!-- кипятился Колдуновъ.-- Ну, а понесетъ вздоръ одна, загалдятъ всѣ, всѣ подхватятъ, какъ сороки, потому что страшно. Мужиковъ на дыбы поднимутъ... Мало ли было примѣровъ!.. Заварится каша, наглупятъ люди, ну, а потомъ затылки только чешутъ, каются... "Мы-ста ничего, мы-де и такъ, и этакъ, -- все, молъ, бабы виноваты, онѣ все подняли". Начнешь стыдить: какъ же это вамъ, длиннобородымъ, не стыдно всякій вздоръ слушать? Каются, опять затылки чешутъ, опять на бабъ... "Донимали ужъ очень, съ утра до вечера пилили, -- просто, молъ, въ огонь людей своимъ языкомъ ввели...". Вотъ какъ, батюшка... Видывали мы ужъ эти штуки!
   А злая эпидемія, дѣйствительно, приближалась, все плотнѣе и плотнѣе окружая "Рощино" страшнымъ кольцомъ, грозя еще издали тревожными слухами и самыми нелѣпыми толками. Мими ахала и охала, готовилась бѣжать куда-нибудь съ дѣтьми, но пріѣхавшій изъ города къ тому времени Вавила Станиславовичъ сообщилъ скверную вѣсть, что эпидемія вездѣ, что бѣжать некуда и лучше всего сидѣть здѣсь, гдѣ пока еще ничего нѣтъ, а можетъ быть, дастъ Богъ, ничего и не будетъ. Онъ взялъ отпускъ и предполагалъ пожить съ семьей мѣсяцъ, а можетъ быть и больше. "Бандиты" должны были вернуться на-дняхъ, и свое присутствіе здѣсь онъ считалъ необходимымъ, -- у него были какіе-то свои виды и цѣли, о которыхъ, кажется, зналъ одинъ Валентинъ. Тотъ шнырялъ всюду, разнюхивалъ, разузнавалъ, шептался съ косымъ Селифонтовымъ, пытался даже подойти къ Дементьеву, но тотъ огрѣлъ его сразу и прямо. По вечерамъ Вавила Станиславовичъ запирался съ нимъ въ кабинетѣ, а къ утру, обыкновенно, изготовлялись дватри таинственныхъ пакета, которые кучеръ отвозилъ на вокзалъ для отправки въ городъ.
   Среди рощинцевъ паника росла съ каждымъ днемъ. Изъ разныхъ мѣстъ шли толки и слухи о томъ, что какая-то странная хворость вырываетъ десятки дѣтей, у которыхъ "захватываетъ горлышко", что дѣтей этихъ насильно тащатъ въ больницы, не допускаютъ къ нимъ постороннихъ, не позволяютъ цѣловать мертвыхъ и, обсыпая известкой, спѣшно хоронятъ, а затѣмъ истребляютъ всякое "добро" въ избахъ, гдѣ болѣзнь проявилась. Къ этой правдѣ примѣшивалась куча небылицъ, изобрѣтеній напуганнаго воображенія, по-своему искавшаго посильнаго объясненія этого страшнаго явленія, а подчасъ и злонамѣренной лжи какого-нибудь Селифонтова, имѣвшаго свои виды и цѣли. Больше всего трепетали, конечно, бабы, какъ всегда падкія на всевозможные темные слухи, которые онѣ распространяли съ неимовѣрною быстротой, приплетая къ нимъ въ свою очередь новыя небылицы, подсказываемыя страхомъ и суевѣріемъ. Мужиковъ какъ будто больше смущало то обстоятельство, что "добро" заболѣвшихъ предаютъ истребленію, и главный интересъ, казалось, вертѣлся на вопросѣ: платятъ ли за это истребляемое, или нѣтъ. Темные слухи и тутъ путали, говорили, что платить "приказано", но исполнители не выполняютъ, будто бы, приказанія, а традиціонныя подозрительность и недовѣріе легко допускали это. Вообще, земство, правду сказать, проявило самую похвальную энергію въ борьбѣ съ эпидеміей, -- оно дѣлало все, что могло, что было только въ силахъ сдѣлать,зато исполнители частенько грѣшили. Грѣшили легкимъ отношеніемъ къ мужику, къ его опасеніямъ, недовѣрію и страху, грѣшили высокомѣрнымъ отношеніемъ къ его темнотѣ, пренебреженіемъ къ сомнѣніямъ, которыя онъ проявлялъ къ непонятнымъ ему мѣрамъ слишкомъ увѣренныхъ въ себѣ исполнителей и проявлять которыя побуждало его весьма часто самое святое, самое чистое чувство любовь къ дѣтямъ. Въ большинствѣ случаевъ разъясненій никакихъ не дѣлалось, мѣры проводились деспотически, самоувѣренно, а это влекло за собою всякаго рода столкновенія и осложненія, которыя, въ свою очередь, служили канвой для новыхъ нелѣпыхъ толковъ. Добрый, усердный Колдуновъ тоже грѣшилъ, какъ и другіе: онъ горячился, кричалъ, вмѣсто разъясненій -- ругался, слушая нелѣпые толки, высмѣивалъ ихъ, негодуя, но въ то же время и страшно жалѣлъ въ душѣ этотъ несчастный, темный и напуганный людъ. Его сердце сжималось острою болью, когда какая-нибудь святая простота съ тревожнымъ страхомъ допрашивала таинственнымъ шопотомъ: правда ли, молъ, что доктора травятъ?-- но сдерживать себя, встрѣчать все это спокойно, выдержанно не допускала горячая, экспансивная натура. Фельдшера вели себя еще хуже, -- полузнаніе всегда до-нельзя заносчиво, -- тѣ просто-напросто высокомѣрно глумились и, глумясь, подливали въ огонь масло.
   Когда Аркановы, наконецъ, верну лисъ и кружокъ пріятелей встрѣчалъ ихъ на вокзалѣ, жизнерадостныхъ, полныхъ вѣры и бодрой энергіи, Сергѣй невольно обратилъ вниманіе на крайне встревоженное лицо Колдунова.
   -- Что съ вами, collega?-- спросилъ онъ, пытливо засматривая ему въ глаза.-- Съ вами какъ будто что-то неладное?
   Колдуновъ конфиденціально наклонился къ его уху:
   -- Уже и сюда, кажется, заглянулъ дифтеритъ...-- шепнулъ онъ ему.-- Цѣлыхъ три крайне подозрительныхъ случая.
   -- Можетъ быть angina?-- шепнулъ ему въ отвѣтъ успокоительно Сергѣй.
   -- А налётъ? Нѣтъ, collega, -- какъ есть настоящій!
   Лицо Сергѣя омрачилось.
   -- Вотъ какъ? Плохо!-- И, взявъ его за руку и немного подумавъ, онъ добавилъ дружескимъ шопотомъ: -- Знаете, collega, въ такихъ скверныхъ случаяхъ, какъ острыя эпидеміи, нужно быть очень осторожнымъ съ встревоженнымъ населеніемъ... Это главное... Впрочемъ, вы и сами, конечно, знаете... Я такъ только... къ слову...
   Но Колдуновъ только разставилъ руки.
   -- Никакою осторожностью тутъ ничего не подѣлаешь... такая темь, такой мракъ, хоть колъ теши!.. Ужъ я ли не остороженъ, а вотъ...
   Онъ не договорилъ и только съ отчаяніемъ махнулъ рукой.

-----

   Былъ теплый, просто роскошный весенній вечеръ. Вверху, надъ деревьями, какъ бы сгущенный воздухъ еще отливалъ слегка золотистымъ свѣтомъ, но внизу, въ паркѣ, уже притаилась синеватая дымка, а въ свѣтившемся прозрачно голубомъ небѣ начиналъ блестѣть тонкій и блѣдный серпъ молодого мѣсяца. Все уже притаилось, спряталось, молчало, только встревоженная чѣмъ-то малиновка быстро и отчетливо чирикала, да откуда-то издалека, вмѣстѣ съ легкимъ запахомъ вечерняго дыма, глухо доносилось сливавшееся другъ съ другомъ довольное, сытое блеянье и мычанье вернувша гося стада. Тани не было, -- она ушла въ больницу, -- и Сергѣй оставался одинъ на широкомъ балконѣ, выходившемъ въ паркъ. Заложивъ руки въ карманы, какъ всегда въ минуты раздумья, и насвистывая, онъ угрюмо шагалъ изъ угла въ уголъ. Мысли текли невеселыя, -- положеніе дѣлъ казалось дѣйствительно плохимъ. Во-первыхъ, разразившаяся эпидемія, -- констатировалъ онъ про себя.-- Второе, безтактность этого добраго, но горячаго Колдунова, который своими мѣрами, хотя и разумными въ общемъ, только раздражаетъ людей. Дѣйствовать нужно не такъ, -- съ невѣжествомъ нужно считаться, а не игнорировать его и глумиться... Чортъ знаетъ какую сумятицу поднялъ онъ! Дошло уже до того, что, какъ говоритъ горничная Саша, солдатка Домна увѣряла всѣхъ на улицѣ, будто видѣла собственными глазами, какъ онъ съ Таней напускали болѣзнь на село въ трубу. На-дняхъ они дѣйствительно смотрѣли въ трубу на окрестности съ передняго балкона... Вотъ до чего нужно быть осторожнымъ, чортъ побери! Ахъ, эта несчастная, бѣдная темнота! Но что всего хуже, это, конечно, тотъ взрывъ, который вызвало среди рощинцевъ объявленіе имъ условій передачи и пользованія подаренною землей. Онъ и Таня, оба разсчитывали, что это поведетъ къ успокоенію, обрадуетъ и разсѣетъ мрачное настроеніе, о которомъ предупреждалъ Дементьевъ, а вотъ же... Какъ разъ наоборотъ! Чортъ возьми, какъ скверно!... Ей Богу, онъ отдалъ бы и душу, и жизнь, и кровь по каплѣ, лишь бы разсѣялся этотъ ужасный мракъ, лишь бы одинъ лучъ свѣта проникъ въ эту пропасть бездоннаго мрака и горя! Сергѣй даже дрожалъ отъ волненія и какъ будто задыхался. Разстроенный, онъ остановился въ углу и, какъ всегда въ моменты сильнаго волненія, сталъ всматриваться безцѣльнымъ, но горѣвшимъ взглядомъ въ темнѣвшую все больше и больше даль, пока сзади не послышался скрипъ. Онъ вздрогнулъ, повернулся и встрѣтилъ входившаго Дементьева.
   -- А, это вы!.. Ну, что тамъ?-- кинулся Сергѣй къ нему, но, взглянувъ ему въ лицо, сразу понялъ, что вѣсти плохія.
   -- Скверно!-- отвѣтилъ Дементьевъ однимъ словомъ.
   -- Что именно?
   -- Они ходили міромъ къ Пуцковскому, и тотъ подтвердилъ, что генералъ завѣщалъ имъ или желалъ завѣщать, -- трудно разобрать, -- всю землю.
   -- Быть не можетъ!
   -- Никандръ клянется, а ужъ онъ не совретъ... Теперь чортъ знаетъ что поднимется... Я увѣренъ, что Пуцковскій хочетъ довести дѣло до скверной развязки.
   Дѣло дѣйствительно было плохо, если и Дементьевъ казался встревоженнымъ. Онъ молча усѣлся и поднялъ глаза на Сергѣя. Тотъ стоялъ въ раздумьѣ, точно колеблясь или рѣшаясь на что-то, и только дрожавшія ноздри да блѣдность лица выдавали поднявшуюся внутри бурю.
   -- Ну, ладно же!-- почти крикнулъ онъ, точно рѣшившись.-- Довольно! Будетъ съ меня всѣхъ этихъ доносовъ, гадостей, подвоховъ, которые и такъ мнѣ довольно насолили и стоятъ!.. Будетъ!.. нужно кончить... Иванъ!-- крикнулъ онъ внизъ садовнику:-скажи запречь Варвара въ бѣговыя дрожки.
   -- Вы поѣдете къ Пуцковскому?
   -- Да, къ нему.
   -- Возьмите и меня!..-- Холодный, безцѣльный взглядъ Дементьева какъ будто блеснулъ вдругъ въ сгущавшемся мракѣ.
   -- Ну, нѣтъ, вы непремѣнно оставайтесь здѣсь. Мало ли что можетъ случиться?
   Красавецъ Варваръ быстро помчалъ его по гладкой, хорошо укатанной дорогѣ. Ночь смѣняла уже вечеръ, небо потемнѣло, изъ прозрачно-голубого стекла синимъ, и на потемнѣвшемъ фонѣ ярко сверкали теперь и молодой мѣсяцъ, и безчисленныя звѣзды. Все дышало миромъ, глубокимъ покоемъ, усталою нѣгой, но горѣвшимъ глазамъ Сергѣя чудилось иное. Мрачные альпійскіе ледники, холодные, мертвые, дышатъ безмятежною радостью тому, кто смотритъ на нихъ жизнерадостными глазами, а свѣтлому настроенію мертвая игра свѣта и тѣни въ ледникахъ, холодные цвѣтовые контрасты говорятъ о жизни. Для глазъ человѣка природа -- зеркало, въ которомъ послушно отражается всегда его собственное настроеніе, а душа безсознательно ловитъ свой образъ. И взволнованному, раздраженному Сергѣю казалось, что такая кроткая ночь дышитъ чѣмъ-то зловѣщимъ, грозящимъ, такимъ же бурнымъ, какъ и то, что закипало у него внутри, овладѣвая имъ все сильнѣе и сильнѣе. Детально вспомнилась теперь вся сцена на площадкѣ водопроводной башни, и эти воспоминанія только усиливали озлобленіе. Вотъ какіе типы становятся иногда въ жизни поперекъ дороги! Голова горѣла, въ вискахъ стучало, мысли начинали путаться. Все усиливавшееся раздраженіе какимъ-то невидимымъ токомъ передавалось, казалось, и нервной лошади, которая стала волноваться, безпокойно вздрагивала тонкими ушами и то и дѣло порывалась нести. Сергѣй натянулъ вожжи и нервно-сердито сжалъ губы... Что-то будетъ, чѣмъ кончится это свиданіе? Во всякомъ случаѣ, тянуть дольше нельзя; такъ или иначе, нужно объясниться, выяснить все, нужно кончить! Хотя въ душѣ все сильнѣе закипали негодованіе и злоба, но сознаніе все-таки подсказывало ясно, что мирное разрѣшеніе было бы самое унизительное. но какъ добиться такого разрѣшенія?-- объ этомъ, однако, онъ ни разу не подумалъ. "А! вотъ, наконецъ, логовище этихъ змѣй, все назначеніе которыхъ только шипѣть и кусать...-- проговорилъ онъ неслышно про себя, лишь только увидѣлъ житковскую усадьбу.-- Ну, посмотримъ!" Ловкимъ движеніемъ руки онъ круто повернулъ во дворъ разгорячившагося рысака и сразу осадилъ у подъѣзда.
   -- Подержи, Саша, -- сказалъ онъ сидѣвшему сзади конюху, -- да посматривай, -- Варваръ хочетъ шалить.
   Онъ взбѣжалъ по ступенькамъ и почувствовалъ вдругъ, какъ тотъ же холодный, леденящій покой, что и тогда на балконѣ башни, объялъ его съ ногъ до головы. Въ передней не было ни души. Сергѣй сбросилъ пальто, быстро прошелъ въ полуоткрытую дверь залы и лицомъ къ лицу столкнулся съ изумленнымъ и встревоженнымъ Валентиномъ.
   -- Аркановъ!-- кинулъ онъ ему.-- Мнѣ нужно видѣть господина Пуцковскаго.
   -- Его нѣтъ... онъ вышелъ... растерянно забормоталъ ему тотъ.
   -- Въ такомъ случаѣ я подожду.
   Сергѣй спокойно усѣлся, и только нервно застучавшіе по столу пальцы выдавали скрытое волненіе.
   -- Но Вавила Станиславовичъ можетъ долго не вернуться... На всякій случай, позвольте представиться, -- Валентинъ чопорно поклонился и назвалъ себя съ дѣланною аффектаціей.-- Къ вашимъ услугамъ... Если что-нибудь спѣшное, я могу всегда...
   Сергѣй поднялъ на него въ упоръ совсѣмъ потемнѣвшіе отъ быстро возстававшаго гнѣва глаза.
   -- Спасибо!-- оборвалъ онъ круто и рѣзко.-- Съ господиномъ Пуцковскимъ мы уже нѣсколько знакомы и потому объясняться именно съ нимъ мнѣ будетъ удобнѣе.
   Валентинъ на эти слова сдѣлалъ самое невинное лицо.
   -- Но его нѣтъ... и, по всей вѣроятности, онъ не скоро придетъ.
   -- А я думаю, что онъ есть!.. И знаете ли что, милостивый государь?-- отвѣтилъ Сергѣй, повидимому, спокойно, чуть-чуть улыбаясь холодною улыбкой, -- посовѣтуйте-ка ему лучше не прятаться... Я увѣренъ, вы не сомнѣваетесь, что на такой пріятный визитъ меня вынудило нѣчто крайне экстренное... Право же, ему будетъ лучше выйти и переговорить... Дѣло скверное и можетъ кончиться скверно, а каяться ему придется, вѣрьте мнѣ... Вы дѣлаете изумленное лицо?.. Знаете ли, оставимъ-ка лучше эту игру!.. Я вѣдь все вижу и знаю, и хочу кончить насколько можно мирно... Да, да!.. Скажите ему, что я пріѣхалъ объясниться, главнымъ образомъ, по поводу его словъ рощинцамъ... Онъ увѣрилъ народъ, что земля была имъ завѣщана...
   -- Ахъ, но вѣдь онъ высказалъ только свое предположеніе... и не въ такой опредѣленной формѣ... Насколько зналъ покойнаго... насколько слышалъ... Ничего опредѣленнаго... И если вы такъ хотите его видѣть...
   Но растерянную, спутанную рѣчь Валентина вдругъ перебилъ плавный, тягучій звукъ колокольнаго набата. Онъ ворвался внезапно, будя неподвижный, полный глубокой ночной тишины воздухъ, и густая волна его, не дозвучавъ, не замеревъ, потонула въ новыхъ такихъ же звуковыхъ волнахъ, откуда-то выплывавшихъ цѣлымъ потокомъ, быстро слѣдуя другъ за другомъ, догоняя и обрывая одна другую. Въ воздухѣ плыла, казалось, невидимая звуковая рѣка, волны которой вырывались мѣрно изъ одной и той же точки, какъ дымовые клубы; оба -- и Сергѣй, и Валентинъ -- вздрогнули, насторожились и бросились на крыльцо. Имъ навстрѣчу блеснуло изъ-за крышъ надворныхъ строеній ярко-багровое пламя. Точно борясь съ густымъ мракомъ ночи, оно разливалось все шире и выше, посылая къ зениту обагренные дымовые клубы, сквозь которые только чуть-чуть просвѣчивали блѣдныя звѣзды.
   -- Въ "Рощино" горитъ, Сергѣй Филипповичъ!-- крикнулъ ему навстрѣчу испуганный, поблѣднѣвшій конюхъ.
   Сомнѣнія не могло быть. Сергѣй кинулся въ дрожки, схватилъ вожжи, но, прежде чѣмъ пустить лошадь, обернулся къ Валентину.
   -- Скажите же ему, что онъ раскается! Ну, Варваръ, выручай!
   Кровный, умный рысакъ, точно самъ почуявъ, что медлить нельзя и" нужно выручать, пустился стрѣлою. Они мчались, казалось, прямо на пламя, которое багрило воздухъ, дорогу, рысака, вырастая все ближе и ярче, то и дѣло Вспыхивая цѣлыми каскадами яркихъ искръ, разсыпавшихся на багровомъ фонѣ блестящимъ золотымъ дождемъ. Изъ-за пригорка ничего, кромѣ этого огня и дождя искръ, не было видно, нельзя было съ увѣренностью опредѣлить даже, въ какой части села пожаръ. Кругомъ царила невозмутимая, глубокая, какъ и ночная мгла, тишина, въ которой рѣзко и отчетливо звучала частая дробь копытъ быстрой рыси, и только издали глухо поднимался вверхъ, вмѣстѣ съ клубами огня, какой-то смѣшанный гулъ, похожій на жужжаніе пчелинаго роя. Но когда мчавшійся Варваръ свернулъ, наконецъ, къ усадьбѣ, у Сергѣя сейчасъ же дрогнуло сердце, и онъ самъ почувствовалъ, что лицо его поблѣднѣло. На моментъ онъ, однако, усомнился.
   -- Что горитъ, Саша, какъ тебѣ кажется?-- спросилъ онъ конюха побѣлѣвшими губами.
   Саша тоже встрепенулся, точно не довѣряя своимъ глазамъ, привсталъ немного, но сейчасъ же и ахнулъ.
   -- Больница, Сергѣй Филипповичъ! Ей Богу, знать, больница горитъ! съ ужасомъ подтвердилъ онъ догадку Сергѣя.
   Теперь уже, кажется, все стало ясно -- и пожаръ, и его причина, Въ умѣ промелькнулъ Пуцковскій, страшная злоба вспыхнула въ сердцѣ, но все это быстро разсѣялось, исчезло передъ однимъ роковымъ вопросомъ: гдѣ Таня и что съ нею?.. Сергѣй похолодѣлъ и стегнулъ Варвара вожжей. Они промчались мимо усадьбы, перескочили плотину и быстрѣе вѣтра влетѣли въ темную, широкую улицу села. Кругомъ не было ни души, все точно вымерло! Въ воздухѣ носился удушливый запахъ сильной и ѣдкой гари, стоялъ цѣлый содомъ отъ смѣшанныхъ криковъ и гула, но Сергѣй не чувствовалъ и не слышалъ. Онъ различалъ только, какъ билось его сердце, ощущалъ, какъ неотступно сверлящій, единственный вопросъ: гдѣ Таня?-- леденитъ его кровь, точно ужасъ, охватываетъ тревогой, доходящей до мучительной боли. Стиснувъ отъ этой боли зубы, онъ еще разъ стегнулъ Варвара, и тотъ вытянулся, рванулся и понесъ, какъ бѣшенный, по пустынной улицѣ. Но на поворотѣ кто то громко закричалъ: "Стой!"
   -- Это вы?
   Сергѣй даже привсталъ и отвалился назадъ на вожжахъ, чтобы сдержать расходившагося рысака.
   -- Я... я!-- быстро отвѣтилъ задыхавшійся Дементьевъ, ловко вскакивая въ дрожки на мѣсто соскочившаго Саши.-- Я!.. Бѣда пришла!
   Но Сергѣй занятъ былъ только одною думой.
   -- Гдѣ Таня?-- спросилъ онъ второпяхъ, сухо и отрывисто.
   -- Самъ ищу ее!..
   -- Вотъ какъ!..-- крикнулъ Сергѣй хрипло сухимъ голосомъ, и по тѣлу у него пробѣжала хи лодная дрожь.
   Варваръ мчался, а Дементьевъ впопыхахъ коротко разсказывалъ ужасную исторію. Когда толпа вернулась отъ Пуцковскаго, въ кабакѣ Селифонтова пошло разливное море. Затѣмъ бабы первыя кинулись за село къ больницѣ и стали выносить больныхъ ребятъ. Пошли угрозы, крики, свалки съ фельдшерами и сторожами. Подоспѣли мужики. Какому-то фельдшеру влетѣло, и тотъ сдуру выстрѣлилъ изъ револьвера... Ну, а затѣмъ и пошло... Колдуновъ, говорятъ, избить, фельдшера убили... еще кого-то убили, впрочемъ, можетъ быть, и вздоръ, всякую чушь несутъ! А затѣмъ подожгли... Онъ самъ еще не былъ тамъ...
   -- Искали Таню?-- перебилъ Сергѣй.-- А если она тамъ!-- онъ указалъ рукой на пламя.
   -- Едва ли...
   Горѣвшая больница была теперь какъ на ладони; ихъ отдѣлялъ отъ нея только деревенскій выгонъ. Толпа разбѣгалась, точно сама испугавшись своего злого дѣла, и бѣшенный Варваръ мчался теперь мимо цѣлыхъ группъ убѣгавшаго люда, на моментъ останавливавшихся, смотрѣвшихъ вслѣдъ и затѣмъ снова пускавшихся бѣжать. Съ дрожекъ они оба разслышали уже голосъ старика священника, укорявшаго народъ за сдѣланный грѣхъ, увѣщевавшаго образумиться и раскаяться. Пламя пожара сверкало теперь прямо передъ ними. Соскочивъ съ дрожекъ, Сергѣй разжалъ, наконецъ, зубы.
   -- Я найду ее, хотя бы пришлось броситься туда...
   Онъ указалъ рукой въ огонь и быстро пошелъ вдоль тлѣвшей ограды. Первый, на кого онъ наткнулся, былъ избитый сотскій; онъ стоялъ и охалъ. Дальше, тоже озаренные багровымъ отблескомъ пожара, валялись какое-то платье, куски мебели и тряпки. Слѣва имъ что-то громко кричалъ дьячокъ, выдѣлявшійся во мглѣ какимъ-то фантастическимъ багровымъ призракомъ, и манилъ къ себѣ рукой. Они повернули къ нему, но въ это же время раздался отчаянный призывный крикъ разглядѣвшей ихъ горничной Саши.
   -- Баринъ! Сергѣй Филиппычъ! Сюда!.. Сюда!...
   Сергѣй толкнулъ кого-то, перескочилъ какое-то препятствіе и въ одинъ мигъ очутился передъ чѣмъ-то такимъ ужаснымъ, что изъ груди его вырвался вопль, совсѣмъ оледенившій спѣшившаго за нимъ Дементьева. На моментъ тотъ остановился, какъ столбъ, отъ этого вопля. Затѣмъ онъ услышалъ страстный призывный крикъ: "Таня! -- услышалъ глухое рыданіе, какъ бы силой вырвавшееся изъ сжатаго, стиснутаго горла, и увидѣлъ, какъ этотъ сильный, безстрашный человѣкъ склонился къ землѣ, точно сломанная вѣтка.
   Когда онъ подошелъ вплотную и широко открытыми отъ ужаса глазами разглядѣлъ истерзанную, полумертвую уже Таню, у него самого чуть-чуть не подкосились ноги. Внутри что-то заклокотало и подступило къ горлу.
   -- Звѣри!-- сами собой прошептали сухія, холодныя губы, и рука нервно сжала револьверъ.
   И была ли это судорога агоніи, почудилось ли ему въ игрѣ дрожавшихъ багровыхъ лучей пожара, въ перебѣгавшихъ пятнахъ свѣта и тѣни, въявь ли это было, но онъ видѣлъ, какъ на его хриплый, бѣшеный шопотъ открылись вдругъ эти кроткіе, добрые, темные глаза и блеснули ему улыбкой любви и прощенія. Онъ увидѣлъ, какъ раскрылись эти окровавленныя уста и, грезилъ ли онъ, пораженный, или нѣтъ, онъ не знаетъ, но эти уста, казалось, явственно прошептали его замиравшему сердцу съ послѣднимъ вздохомъ:
   -- Не-счаст-ны-е!...
   

XI.
Опущенное забрало и поднятый щитъ.

   Заря уже занялась, румяная, свѣтлая, веселая... Она сулила, казалось бы, ясный день, но сперва медленно надвигалась густая черная туча. Въ воздухѣ чуялась гроза, молодой весенній громъ уже перекатывался вдали веселыми, пока еще мягкими и глухими перекатами. Сергѣй, завернувшись въ плэдъ, все сидѣлъ неподвижно у самой тропинки, что шла по обрыву, круто заворачивала за высокій утесъ большого холма и затѣмъ уже прямо тянулась полями къ "Рощино", откуда доносился сюда легкій запахъ гари бывшаго пожара. Это было любимое мѣстечко покойной Тани. Съ зарей изъ села стали доноситься легкій гулъ и мелкая дробь барабана. Пуцковскій, опекунъ новаго владѣльца, сейчасъ же упросилъ по телеграфу вызвать войска для обузданія рощинцевъ, и Никандру, какъ и во время оно, опять предстояла теперь перспектива оханья на печи подъ тулупомъ, а можетъ быть и болѣе скверная. Угрюмо сидѣлъ онъ на лавкѣ въ съѣзжей избѣ, и тяжелая гнетущая дума низко пригнула энергичную голову этого мірского человѣка, пытливо, но всегда неудачно пытавшуюся разобраться въ хаосѣ житейскихъ осложненій. Собственными ушами слышалъ онъ, какъ полупьяный Абрамка, больше всѣхъ расточавшій ему до сихъ поръ льстивыя слова, яростнѣе другихъ чудившій въ роковую ночь пожара, рабски продавалъ его теперь, издѣваясь, выставляя главнымъ виновникомъ всего дѣла, подстрекателемъ и коноводомъ. "Енъ все, ёнъ!...-- кричалъ Абрамка, а за нимъ и другіе: -- отъ Никандра все пошло!" -- и лютая злоба закрадывалась теперь въ эту искреннюю мірскую душу, такая лютая, что, дай ей волю, она, кажется, сожгла бы не только все "Рощино", но и самую землю, на которой оно стояло. "Нестоящій народъ!-- горько шевелилось въ угрюмой, обиженной душѣ.-- Какъ есть дрянь народишко! Не стоило по-настоящему-то и вмѣшиваться въ мірскія дѣла. Эхъ, кабы знать-то!" Сердце сжимала мучительная дума о женѣ и дѣтяхъ, въ глазахъ неотступно стояла родная кормилица-полоска, зеленѣющая теперь высокою рожью, тщетно ждущая заботливой хозяйской руки, душу сверлила чисто мужицкая жажда работы, труда до поту, жажда вѣковѣчнаго хозяина-пахаря, и все ниже и ниже опускалась голова, все большая злоба-тоска охватывала сердце неподвижно сидѣвшаго угрюмаго Никандра.
   Такъ же неподвижно-угрюмо сидѣлъ и Сергѣй у подошвы утеса, все въ одной и той же позѣ, въ какой-то безграничной апатіи, подавленный или охваченный столбнякомъ, и только вздрагивалъ нервною дрожью. Даже злоба не бушевала въ истомленной, убитой скорбью душѣ, гдѣ, казалось, все замерло безповоротно. Дементьевъ слѣдилъ за нимъ тревожнымъ, заботливымъ взглядомъ, сидя также молча, не произнося ни одного слова. Но грозная туча все надвигалась, -- онъ посмотрѣлъ на нее, оглянулся, подумалъ и вдругъ положилъ на плечо друга руку.
   -- Сергѣй... а Сергѣй!... Пойдемъ!
   -- Куда пойдемъ?-- глухо спросилъ тотъ, не поворачиваясь.
   -- Свѣтъ великъ...
   Наступила пауза.
   -- Да, великъ... И у меня нѣтъ въ немъ ни души!-- глухо отвѣтилъ Сергѣй.
   Дементьевъ немного подумалъ и сказалъ тихо:
   -- Есть ваше собственное сердце...
   Сергѣй сухо засмѣялся.
   Въ томъ-то и бѣда, что есть... Что мнѣ съ нимъ дѣлать-то?
   -- Что дѣлать? Гм!.. гы... Вспомните поэта: пока сердце стучитъ, оно и любитъ, и ненавидитъ.
   -- Я не способенъ теперь ни на то, ни на Другое.
   Дементьевъ покачалъ головой.
   -- Нѣтъ, другъ мой, -- это переходящее состояніе... Поэтъ безусловно правъ... Прислушайтесь: неужели васъ не волнуетъ этотъ глухой шумъ суеты торжествующаго побѣдителя? Не поминки ли по Танѣ справляетъ Пуцковскій тамъ, а? прошипѣлъ Дементьевъ сквозь гнѣвно сжатыя губы.
   Сергѣй вздрогнулъ, но, казалось, вышелъ изъ столбняка. Онъ распахнулъ плэдъ, полѣзъ рукой въ карманъ и молча вынулъ портсигаръ.
   -- Нѣтъ ли у васъ огня, дружище?-- спросилъ онъ, -- Я не курилъ уже, кажется, цѣлыя сутки.
   -- Огня? Къ сожалѣнію, нѣтъ... Но постойте, я сейчасъ достану: внизу живетъ лѣсникъ... Посидите минуту, одну минуту...
   Дементьевъ быстро побѣжалъ внизъ, оглядываясь на друга. Тотъ сидѣлъ такъ же неподвижно и смотрѣлъ ему вслѣдъ тусклымъ, полупотухшимъ, полусоннымъ взглядомъ. Съ кручи открывалась широкая красивая лѣсистая даль; необъятный голубой просторъ, въ которомъ рѣзко купалась веселая птица, манилъ и тянулъ къ себѣ человѣка, но Сергѣю все казалось глухою, безпріютною и мертвою пустыней. Просторъ точно давилъ его. Онъ поглядѣлъ вверхъ, въ глубокое небо, горѣвшее веселымъ багрянымъ свѣтомъ утра, посмотрѣлъ на поднимавшуюся тучу, грозившую ливнемъ, и опять завернулся въ плэдъ. Не все ли въ самомъ дѣлѣ равно, -- вёдро ли стоитъ, грозитъ ли бурей? Что бы тамъ ни было, легче и лучше не станетъ...
   Пуцковскій проснулся съ зарей и, веселый, довольный, счастливый, быстро выпилъ свой стаканъ чая, пока дамы еще спали, заглянулъ къ Валентину, котораго не оказалось, -- онъ давно уже былъ въ "Рощино", -- и, немного подумавъ, рѣшилъ, наконецъ, отправиться и самъ туда же. Знакомою тропинкой идти было недалеко; утренній моціонъ, извѣстно всѣмъ, очень полезенъ, а къ тому же, какому владѣльцу не хочется поскорѣе и получше осмотрѣть свои владѣнія и озаботиться принятіемъ тѣхъ или иныхъ мѣръ отъ возможнаго всегда расхищенія? Подумавъ, онъ надѣлъ шляпу, взялъ въ руки свою трость съ отточенною, скрытою внутри, толедскою шпагой, -- предосторожность никогда не мѣшаетъ, и Вавила Станиславовичъ всегда это помнилъ, -- надѣлъ калоши на случай сильной росы и вышелъ, напѣвая веселую шансонетку. Вдали виднѣлась туча, но онъ доберется задолго до начала дождя, -- путь короткій: минутъ тридцать не больше. Шелъ онъ бодро, весело, насвистывая, напѣвая, сшибая тростью стебли бурьяна, какъ ходятъ всѣ безпечные, беззаботные люди. Въ самомъ дѣлѣ, ему чертовски повезло. На такой выходъ онъ никогда не разсчитывалъ, все сложилось само собою такъ, какъ и во снѣ, казалось, не снилось. У него были другіе пути, виды, намѣренія, а вотъ же сама жизнь поднесла ему неожиданный сюрпризъ въ видѣ катастрофы съ Таней... Сама виновата: не нужно было затѣвать опасныхъ глупостей съ "хамьемъ", -- улыбнулся весело Пуцковскій.-- О. онъ ихъ быстро подтянетъ! Съ хамьемъ нужны только ежовыя рукавицы да крѣпко натянутыя вожжи. Онъ поднялся уже въ гору, подошелъ къ утесу, повернулъ и вдругъ остановился безъ слова, безъ движенія, полный не то ужаса, не то изумленія: прямо въ упоръ ему глядѣли хорошо знакомые и страшные глаза.
   -- А-а!.. вотъ кто?!
   Это вырвалось у Сергѣя какъ-то совсѣмъ невольно, потому что сначала, заслышавъ шаги, онъ думалъ, что возвращается Дементьевъ. На такую встрѣчу онъ не разсчитывалъ; сама судьба, казалось, ее подготовила. Онъ вскочилъ, и оба врага стояли другъ противъ друга, затанвъ дыханіе, у обоихъ громко и судорожно билось сердце, но только разнымъ боемъ. Мгновеніе -- и глаза ихъ снова встрѣтились, но они читали уже не изумленіе. Сергѣй вдругъ вспыхнулъ и ожиль, -- душа точно освободилась отъ сковывавшаго ее гнета, -- страстная, кипучая природа проснулась. У него заходила грудь и застучало въ вискахъ, а въ глазахъ пошли какіе-то круги... У Вавилы Станиславовича?.. Онъ растерялся, полный ужаса, и хотѣлъ, казалось, броситься бѣжать, но, вмѣсто того, самъ не зная какъ, вдругъ обнажилъ свой скрытый толедскій клинокъ.
   Это было самое безразсудное... Все было бы лучше, чѣмъ грозить Сергѣю, -- для людей подобнаго типа всякая угроза -- вызовъ. Его ноздри дрогнули, даже улыбка, кажется, мелькнула на этихъ мертвенно-блѣдныхъ губахъ.
   -- Вотъ какъ!.. Ну, хорошо, -- мы сведемъ наши счеты!
   Онъ истерически расхохотался и кинулся, совсѣмъ какъ безумный, съ голыми руками. Пуцковскій отступилъ на шагъ, темно синій клинокъ блеснулъ въ воздухѣ, алая струя обагрила бѣлую, сухую ладонь Сергѣя, но черезъ мгновеніе все уже было кончено: Пуцковскій всплеснулъ руками, растянулся у самаго края кручи и захрипѣлъ, съ клинкомъ въ груди по самую рукоять.
   -- А-а!..-- прозвучалъ въ тотъ же моментъ изумленный голосъ Дементьева.
   Нѣсколько мгновеній онъ стоялъ, всматриваясь, точно соображая происшедшее, и вдругъ его безстрастные глаза блеснули.
   -- А-а!.. Настоящій Божій судъ, -- совсѣмъ какъ во времена сеньоровъ!.. Вооруженный рыцарь и безоружный виланъ... Ловко справились!-- И онъ наклонился къ лежащему, точно ища признаковъ жизни.
   -- Вѣрный ударъ, чортъ возьми!-- продолжалъ онъ, поднимаясь.-- Къ тому же, вполнѣ законный, -- въ самооборонѣ... Но что это у васъ, дружище, съ рукою?
   Задыхавшійся и все еще дрожавшій Сергѣй не отвѣчалъ и совсѣмъ машинально, казалось, сжималъ глубокій порѣзъ ладони, изъ котораго такъ и била кровь.
   -- Рана? Давайте-ка, дружище, я перевяжу!-- говорилъ Дементьевъ, вынимая платокъ.-- Вотъ такъ... Видите?.. Правда, я не дурной перевязчикъ, а? Могъ бы сойти за вашего фельдшера? Ну, кончено... лучшей повязки и хирургъ не наложитъ... Пойдемъ теперь!
   -- Куда?-- спросилъ глухо Сергѣй.
   -- Мало ли мѣста на свѣтѣ?.. Или вы хотите поджидать слѣдователя? Пойдемъ, дружище!... Каждое живое сердце услышитъ въ жизни призывъ, лишь бы сумѣло, да нашлась бы охота откликнуться...
   И, обнявъ друга съ невыразимо нѣжною лаской, онъ повелъ его за собою.
   -- Ну, сознайтесь же, что поэтъ правъ!
   Туча совсѣмъ надвинулась, грохоча и сверкая, на землю обрушился настоящій ливень. Все окрестъ потонуло въ сѣрой пеленѣ дождя и только при блескѣ ослѣпительныхъ молній на сѣромъ фонѣ мгновеніями еще долго вырѣзывались темные силуэты друзей.
   
   Тихо на широкомъ кладбищѣ, гдѣ пріютилась и Танина могилка среди безчисленныхъ другихъ могилъ, извѣстныхъ и неизвѣстныхъ, съ крестами и безъ крестовъ, оплакиваемыхъ и позабытыхъ. Много могилъ, -- счета имъ не знаетъ даже и черный угрюмый воронъ, лучшій счетчикъ могильный. Считаетъ ихъ вольный вѣтеръ, да счетъ теряетъ по дорогѣ, когда несется, убѣгая отъ нелюбимой земли, нагибая вѣковыя ели да качая поникшія долу вѣтви плакучей березы.
   "Спи, спи, спи!" -- напѣваетъ онъ имъ свою вѣчно унылую пѣсню, точно боясь, что проснется почившее сердце.
   Тихо и уныло... каждый спѣшитъ мимо скорѣе. Пройдутъ глупые -- небылицы плетутъ; недругъ пройдетъ -- глаза опуститъ; пройдетъ близкій -- у того сердце сожмется тоской, а на глаза навернутся слезы... и только! Однѣ вольныя птицы любятъ это тихое, унылое мѣсто и въ зеленой кущѣ плакучихъ березъ и угрюмыхъ елей отъ зари до зари поютъ свои пѣсни... Да Божье солнце еще -- безпристрастное, одинаково ласковое для живыхъ и мертвыхъ -- весело глядитъ туда, и навстрѣчу его теплымъ ласковымъ лучамъ смѣло поднимаетъ къ нему съ неподвижныхъ могилъ свои нѣжные стебли молодая зелень.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru