Майков Аполлон Александрович
Вступительная лекция

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ ЛЕКЦИЯ

Адъюнкт-Профессора Русской Словесности, Майкова

(читанная в Императорском Московском Университете 20-го Января 1858 года)

(Из No 16-го "Московских Ведомостей" 1858 года)

М.м. Г.г.!

   Призванный начальством к занятию Русской кафедры, я вступаю на нее с полным, глубоким сознанием великости того дела, которое должны мы совершать вместе, общими силами. Предметом наших занятий будет история Русского слова. Я разумею под словом как художественное проявление творческой способности человека, так и самый звук, служащий для выражения мысли: поэтому предмет наш сам собою делится на две части: историю Русской словесности и историю Русского языка. В основание занятий наших лягут труды предшественников и сотоварищей наших по этой и по другим родственным кафедрам, равно как прочих ученых, трудившихся и трудящихся над изучением Русского духа в слове. Но как ни обильны, как ни полны, по-видимому, труды эти, наука Русского слова, как наука живая, постоянно развиваясь, требует и постоянной обработки. Благодаря творческой деятельности Русского народа, благодаря продолжающимся открытиям и изданиям, благодаря новому способу изучения, принятому в Европе, поле нашей науки все шире и шире расстилается перед нами и открывает новую, еще нетронутую почву, ждущую возделывателей. Чем далее вперед идем мы в науке, тем просторнее и светлее становится наш кругозор. Нынешняя беседа наша будет посвящена беглому очерку современных требований нашей науки сравнительно с прежними. Но предварительно считаю необходимым прибавить, что наука наша, относясь к слову, этому лучшему и свободнейшему выражению духа, касаясь самых живых начал нашего бытия, затрогивая и отчасти разрешая важнейшие жизненные вопросы, поднятые нашими мыслителями, сама должна быть живою; она должна жить и жизнь свою отпечатлевать по возможности на всяком образованном человеке. Жизнь науки условливается ее отношением к народности и современному движению духа человеческого: и здесь-то, в этой тесной связи, в этом примирения народного со всемирным, и кроется тайна науки, та сила и крепость ее, которую мы называем самостоятельностию. Когда истина не только сознана, но и прочувствована; когда не только одно признание правды, но и любовь к правде движут ученым, и когда эти два могущественные двигателя проводят науку не только в область разума, но и во все внутреннее существо человека, делают ее биющеюся частию нравственного организма, тогда наука не остается бесплодною, безучастною: она переходит в жизнь, вызывает мысль, пробуждает деятельность.
   Мм. Гг.! Я почитаю себя счастливым, что здесь, в Московском Университете, первенце между Русскими университетами и по рождению и по значению; что здесь, в Москве, воспитавшей и сосредоточившей в продолжение столетий Русскую мысль, могу преподавать науку Русского слова. Но я вполне буду счастлив только тогда, когда беседы наши и в вас пробудят искреннее сочувствие к науке; когда вы, приняв в себя, сознав и проверив, по мере опытности, те убеждения, которые вынесете отсюда, сами перейдете к самостоятельной деятельности с чистым, плодотворным стремлением к раскрытию истины и к самопожертвованию в пользу общего блага. Преподавателю, кроме его собственной доброй воли и готовности честно и бескорыстно служить науке, нужно еще участие его слушателей, и дело его тогда только венчается полным успехом, когда вы широкою, теплою душою воспримете те начала, хранение которых вверено нашему Университету, когда вы оправдаете и разовьете их вашею последующею общественною деятельностию. Вот, Мм. Гг., та мысль и та надежда, которые я питаю в себе, всходя на Русскую кафедру, и которые послужат мне опорою в моих трудах.
   Приступаю к обещанному очерку. Сначала изложу вкратце то, что совершено было Русскою кафедрою в деле науки; потом перейду к тому, что мы совершить должны.

*

   Начало Московского Университета соединено с мыслию о народном самопознании. Мысль эта выражена в указе Августейшей основательницы Университета, от 24-го января 1755 года; ярче и сильнее высказана она впоследствии императрицею Екатериною. Русская кафедра первая приняла и воспитала эту мысль. Тогда как прочие кафедры заняты были профессорами, вызванными из Германии, Русскую кафедру занимали, один за другим, ученики Ломоносова, Поповский и Барсов. Это обстоятельство весьма важно по тому значению, которое приняла ученая деятельность этих двух, первых профессоров и их преемников. Вы знаете, Мм. Гг., что Шувалову и Ломоносову принадлежит заслуга главнейшего участия в основании Университета; они были лучшими орудиями воли Императрицы. Шувалов в вышепомянутом указе назван "изобретателем того полезного дела". Но вместе с тем он приводил в исполнение и то, что советовал и писал ему Ломоносов касательно внутреннего устройства Университета. Оба они были передовыми людьми своего времени и держались той мысли, что наука и вообще просвещение суть главные пружины, которыми народ движется вперед. "Наука, -- говорит Шувалов, -- везде нужна и полезна, и способом той просвещенные народы превознесены и прославлены над живущими во тьме неведения людьми". Понятно, что в этих двух передовых человеках отражалось вполне стремление современной России к сближению и общению с образованною Европою, которому в то время был открыт широкий, свободный путь. Тогдашнее состояние наук перешло через них и в Мос-ковский Университет в лице выписанных профессоров, которыми однако не был доволен Ломоносов за их исключительность. При видимом огромном влиянии на Россию иноземной стихии, Ломоносов, как самородный представитель духовного развития своего народа, оставался сильным поборником Русского начала. В науке стоя в уровень с современными Европейскими учеными, даже опережая их в некоторых открытиях, он не поклонялся однако западной учености до отрицания народной самодеятельности. В Русской науке он был представителем народности и сильно отстаивал Русских и Русский язык. Его постоянным желанием было водворить и распространить науку между Русскими людьми. Он олицетворял в себе тот Русский гений, который быстро усваивает себе плоды человеческого развития и сам способствует умножению их.
   Вот от какого учителя пошли и Поповский и Барсов. Стих Ломоносова отражается в стихе Поповского, Русское направление Ломоносова высказывается в убеждениях Поповского, не перестававшего твердить, что философия должна читаться на Русском языке и что "нет такой мысли, кою бы по-Российски изъяснить было невозможно". Здесь сказывался его великий учитель, очистивший Русский письменный язык, создавший Русский стих и написавший Русскую грамматику, далеко оставившую за собою все предшествовавшие ей грамматики и надолго вперед, почти на полстолетия, обогнавшую многие последующие -- тем именно, что в ней Русский язык был выделен из безотчетной смеси различных стихий, Польской, церковно-Славянской, Латинской; законы его были разумно сознаны и отношение его к церковно-Славянской стихии определено верно. Постоянно твердил Поповский, что всякую мысль, даже самую отвлеченную, можно выразить по-русски, и постоянно ратовал до личных неприятностей за Русский язык; а тогда, признаться, было с кем ратовать. Но будем помнить слова первого Русского профессора. Если он повторял их в продолжение всей своей ученой деятельности, то, значит, сознательно говорил их; а доказательством этому служат его речи, в которых он весьма ясно выражал многие умозрительные и отвлеченные предметы, и его перевод поэмы Попе, высоко оцененный Ломоносовыми Так подвиг Ломоносова в деле языка, как всякий подвиг, совершенный вследствие сознания вызвавших его потребностей, не замедлил принести добрые плоды.
   Наука была перенесена в Московский Университет из Германии, и в каком состоянии находилась там, в таком явилась и у нас. В то время господствовал еще умозрительный или теоретический способ, как остаток схоластики. Профессоры, занимавшие Русскую кафедру, назывались профессорами элоквенции. Уже из этого одного названия видно, какого рода преподавание преобладало на Русской кафедре в первые времена существования нашего Университета. Читались стилистика по Гейнекцию и риторика по Эрнести. Обе эти науки читались в связи с древнею классическою словесностию, из которой преподаватели брали образцы. Но Барсов начинал уже часто обращаться и к Ломоносову. Ораторство было тогда в большом ходу, торжественные речи говорились часто. Здесь также нельзя не видеть влияния современной Европы, приготовлявшей у себя знаменитых ораторов для нынешнего столетия в палатах Англии, Франции, Соединенных Штатов. У нас же риторика к концу прошлого столетия перешла к критике. Требуя образцов, она усилила критику, и сначала критику эстетическую. Чеботарев, следовавший за Барсовым, был уже преимущественно критиком. Усиливалось применение теории к практике, правил к делу. Лекции Чеботарева были большею частию практические; он разбирал прежних писателей, или новые сочинения, напр. Державина; но связи и последовательности между его лекциями еще не было. Тем не менее внимание слушателей мало-помалу переносилось от иностранных писателей на отечественных, и на этих последних сосредоточивался приговор критика. Древняя классическая словесность, имевшая свои особые кафедры, постепенно отделялась от Русской. В дополнение к практическим занятиям или разбору отечественных писателей, Сохацкий читал теорию изящного, или эстетику, по Майнерсу, которою заменил прежнюю риторику. Сохацкий, зная превосходно древнюю классическую словесность, открывая в ней подлинные красоты, оживляя ее перед слушателями, старался применить к ней новейшую философию Немецкую, ясно и отчетливо передавал предмет новый и отвлеченный. При нем введены были некоторые эстетические термины в Русский язык. Он был достойным предшественником Мерзлякова в истории нашей эстетической критики. Он воспитал свой вкус на Греческих писателях и был защитником классицизма. Таким образом наука наша, изменяя постепенно предметы преподавания, вводя на место прежних новые, более занимательные по непосредственному отношению к явлениям и современным потребностям Русского слова, шла путем успеха и заметно принимала самостоятельное направление. От общей теории она переходила к эстетической критике, от древне-классической словесности к отечественной. Еще самостоятельнее и народнее сделалась она при Мерзлякове, профессоре красноречия, стихотворства и языка Российского. Предметом чтений Мерзлякова были язык и словесность. Но, имея глубокие и верные понятия о важности филологии, он еще не решался испытать в ней своих сил, ибо в основу тогдашнего ученого образования, а следовательно и образования самого Мерзлякова, положены были иные начала, верные прежнему способу умозрительному. Самая критика не была еще историческою, а применялась к требованиям теоретических наук. Но талантливый, умный, художник и мыслитель, Мерзляков силою собственной души умел оживить все то, что способного к жизни крылось в тогдашней науке. Он был лучшим, блестящим выразителем теории, которую подкреплял собственными художественными произведениями. И так язык Русский он обрабатывал со стороны слога. Словесность он излагал в теории красноречия и поэзии, читал риторику и пиитику и разбирал лучших Русских писателей. Он стоял за классицизм. Но из лекций своих окончательно устранил преподавание Греческо-Латинской словесности, говорю, преподавание -- и только, ибо он постоянно сочувствовал древним и новым художникам и окружал ими отечественных писателей. Он не любил теории и отвлеченного умозрения Немецкого и даже в переводе эстетики Эшенбурга, служившей ему главным руководством, сделал некоторые поправки. Он был самородный мыслитель и действием собственного внутреннего творчества высказывал многие глубокие и дельные воззрения в науке. Его одушевленная импровизация показывала, что с светлым умом он соединял и теплоту душевную, постигал и вместе угадывал изящное врожденным чутьем. Он пишет: "Врожденная и совершенствуемая разумом чувственная способность -- вкус, вместе с критикой, основанной на сравнении, доводит нас до определения, сколько возможно, точнейших границ изящной природы, из которой почерпают свои материалы все искусства". Он видел недостаток чисто умозрительных построений Немецкой науки и холодность их старался дополнить жизненностию, замечаемою у Французов. В его эстетических воззрениях видна попытка согласить обе эти крайности. Если не на деле, ибо многие его правила еще шатки, то по крайней мере в главном убеждении он был прав; попытка его была верна в основании. Вот кстати и пример народности в науке. Но лучшею стороною его лекций была критика: здесь сказывался в нем поэт, одаренный необыкновенным чувством красоты, в котором он почерпал определения для своей критики. Он блестящим образом заключил собою период эстетической критики и показал, что в его время уже отживала старая теория.
   С окончанием его ученого поприща, началась для нашей науки новая пора жизни. К теории и эстетической критике присоединилась история. Объем науки расширился. Старую умозрительную теорию восполнила и исправила история искусства; роды и виды поэзии и красноречия, вследствие исторических данных, установились и определились окончательно; критика к эстетическому взгляду прибавила и исторический, чрез что прежние ее положения, верные, еще более окрепли, а неверные устранились сами собою. Введение этой новой обильной струи в нашу науку принадлежит преемникам Мерзлякова, профессорам Давыдову и Шевырёву: эта же струя окончательно определила и народность нашей науки. Правда, еще в 1809 г. Граматин защищал свою диссертацию "О древней Русской словесности"; в начале двадцатых годов Греч издал "Опыт краткой истории Русской литературы", Новиков и митрополит Евгений издали свои Словари; кроме того существовали некоторые другие пособия; но при множестве вновь открытых сокровищ нашей древней письменности, при современном в Европе развитии исторических наук на основании историко-критического метода, когда и у нас Карамзин уже писал свою Историю Российского государства, оставаться нам при одной библиографии было невозможно. Все знали о существовании памятников древне-Русской письменности; одни открывали, другие издавали, третьи читали их; но внести строй и мысль в этот мир проявлений духа в слове, раскрыть его перед глазами слушателей, как целое, исполненное постепенного и разумного движения, показать связь древней Руси с новою и очертить дальнейшее многостороннее развитие новейшей Русской словесности -- короче, создать первую Историю Русской словесности, было делом Русской кафедры времен, последовавших за Мерзляковым. Для деятельности преподавателей и слушателей была открыта целая новая область, призывавшая и призывающая к возделыванию силы нового поколения, область, в которой перед нами выступают и скапливаются в словесных произведениях те духовные, человеческие начала, из которых слагается Русская жизнь. Особенно, в области этой, последние два столетия важны в высшей степени по тому быстрому и многостороннему развитию человеческих начал, до которого достигла наша народность, как вместилище этих начал. Пройти пути, которыми шло это развитое, вызванное внутренними потребностями нашего народа и облегченное содействием других образованных народов, проследить движение Русской мысли в лучших представителях ее, умевших верно понять и в словесной своей деятельности определить отношение народного к общечеловеческому: вот задача истории словесности последних двух столетий. Но она будет еще полнее, если присоединим к ней задачу: обозначить в истории нашей словесности те две крайности, из коих одна, смешавши общечеловеческое, это отвлеченное создание синтеза, с человеческим, имеющим непременным своим проявлением какую-либо народность или форму, определяемую временем, местом и врожденными свойствами народа, и забывши, что народ с своею самобытностию и своеобразностию есть одна из тех необходимых, единиц, из коих слагается весь видимый мир и без которых он быть не может, дошла до отрицания народности, формы безусловно необходимой для жизни народа, и стремится к невообразимой, непонятной бесцветности, безобразности, безличности; другая же напротив, приняв некоторые особенности народные, составлявшие известный только момент развития, следовательно, единовременные и преходящие, за коренные признаки народности, стремится удержать их и тем ставит их в противоречие и противодействие развитию истинных, человеческих, вечных начал народности, умножает без нужды черты, определяющие облик народный, которые по этому самому, будучи случайными, кажутся не чертами, а только морщинами. Повторяю, пройти, проследить и найти все это необходимо и поучительно. А так как слово есть легчайшее и свободнейшее проявление мысли и убеждений, и так как мысль и убеждения переходят в действительную жизнь человека и отражаются в его общественной деятельности, то наша наука, служа лучшим проводником к узнанию и определению их, стоит в то же время в непосредственной связи с самою жизнию общества и получает для нас значение гражданское: отсюда новый источник ее жизни, ибо наука должна быть живою. Вызывая и разрешая в слове жизненные вопросы общества, она обязана этим историческому направлению нашего века. Отсюда возможная полнота жизни современной науки слова, как науки, определяющей и внутренний свободный источник творчества человека, как члена человечества, и основание его деятельности, как гражданина известного времени и общества. Вот какое огромное приращение в своем объеме приобретает наука, благодаря историческому направлению.
   В одно время с водворением у нас исторического направления и теория науки установила высшее свое значение, как отрасль философии, преподавание которой возможно только в высшем учебном заведении. В этом наиболее всего содействовало ей хорошее знакомство с трудами новейших Немецких мыслителей.
   Наконец историко-сравнительный метод, принятый теперь всеми лучшими Европейскими учеными в их изысканиях, возводящий к общечеловеческому синтезу и признающий связь между частными проявлениями человеческого духа в различных народностях, связь большую или меньшую, сообразно с историческими судьбами народов, раздвинул еще шире пределы и нашей науки. Общие свойства человечества отражаются в художественном слове всех народов; соседство и историческое воздействие одного народа на другой определяют ближайшее частное отношение в известных группах народов. Как художественное слово, так и язык представляете те же степени соотношения между народами: все Индо-Европейские языки, вследствие племенного родства, имеют между собою внутреннюю связь в звукодвижении, образовании слов и построении форм и мысли; между известными языками связь эта сильнее по причине их ближайшего взаимного родства. Вот последние положения, выставленные нашею наукою. К решению их призваны между прочими и мы. Чего мы не разрешим, то разрешат наши преемники. Обработка уже началась. Много содействовали ей в нашем Университете чтения о всемирной поэзии, раскрывшие историческую связь художественного слова между образованными народами древнего и нового мира, истекавшую из одного общего источника -- творческой силы человеческого духа. И в настоящую минуту чтения о на-родной поэзии, об истории древней Русской словесности и сравнительная грамматика Русского языка, как часть общесравнительной грамматики, в лице коей филология, благодаря тому же историко-сравнительному воззрению, заняла такое высокое место между человеческими знаниями, служат удачным, прекрасным ответом на положения, предъявленные современною наукою.
   Я бегло очертил деятельность одной только Русской кафедры. Нет надобности замечать, что некоторые другие кафедры, тесно связанные с нею предметом преподавания, как напр. кафедры классической словесности, философии, прежде бывшая кафедра церковно-Славянского языка, а ныне кафедра Славянских наречий, истории и словесности, первая открывшая чтения об общесравнительной исторической грамматике, много облегчали и облегчают труды занимавших ее преподавателей, содействовали и содействуют ее успехам. Излишним бы было также присовокуплять, что наука наша, как и другие, не оставалась замкнутою в стенах университетских, но постоянно переходила в жизнь общества, возбуждала в ней отголоски сочувствия, призывала и образовывала деятелей, которые хотя и не участвовали в университетском преподавании, однако трудами своими двигали нашу науку вперед.
   И так, историко-сравнительный метод, этот светильник, с которым любознательность, стремящаяся к новым изысканиям, и разум, осмысливающий явления, вступают в область человеческого ведения, вносит новый свет и в нашу науку, озаряя ту предлежащую ей дорогу, на которой, как на единственном возможном пути, она должна совместить в себе в соразмерности и народное и всемирное. Ясно, что объем ее значительно расширяется и требования умножаются. Исследователю предстоит трудная задача в судьбах родного слова: отыскать и определить соотношение своего народа с народами родственными и соплеменными. В настоящее время задача эта почти не простирается за пределы Индо-Европейского племени; по крайней мере здесь скопляется наиболее ученого труда. Исключения делаются почти для одних Китайцев, Евреев, Арабов и незначительных остатков первобытных обитателей Европы, как напр. Басков. Но кто знает, надолго ли устоят эти пределы? Не двинется ли наука далее с новым запасом сведений? Уже изучение языков в поколениях Симитическом и Северном обещает скорое присоединение этих поколений к Индо-Европейскому в деле науки; уже поиски в серединной Африке, раскрытие преданий и языков туземных Американских, опыты над языками Австралийскими и Малайским, всемирные, в полном смысле слова, исследования Гумбольдта, пророчат историко-филологическим наукам обширнейшую будущность. Но для всякой поры есть свое мерило: для нашей мерилом служит пока Индо-Европейское поколение.
   В словесности Русской было время, обильное открытиями; древние памятники, один за другим, выходили на свет Божий. Но они долго оставались необработанными, не приведенными в порядок; потом стали разбирать, ценить их, определять их возраст; большая часть послужила первоначально для трудов чисто исторических, напомнивших о древней Руси. И вдруг в умах более светлых и обширных родилась мысль, что все эти памятники древней Руси суть плод самобытной, своеобразной жизни; что тогда, стало быть, народ Русский жил и развивался, хотя и не всеми равномерно сторонами своего существа: что словесная его деятельность служила верным отражением тех главнейших оттенков, которые принимала народная мысль, переходя в действительную жизнь. Постоянные новые открытия подтверждали эту мысль; все данные говорили в пользу жизни и развития древней России, хотя тугого и в высшей степени своеобразного. Когда потом пристальнее вгляделись в памятники и рассмотрели их с этой точки зрения, тогда мысль перешла в убеждение, -- и древняя Русь, забытая было в пылу стремления к подражательной новизне в прошлом столетии и долго не признаваемая поклонниками современности, вдруг восстала для большинства с своими отличительными чертами, с своим движением, с своими задатками, действующими и теперь в жизни народной. Теперь она, кажется, вошла в свои права, и связь ее с новой Русью признается и самыми ее противниками. По крайней мере, число людей, отвергающих связь с народностью в древне-Русской словесной производительности и не видящих значения человечности в началах, лежавших в основании нашей былой жизни, не велико и возбуждает постоянное противодействие в лучших, передовых людях, умеющих соединять мысль народности с признанием движения вперед, или, что то же, требующих исторического, разумного совершенствования. Памятники древне-Русской словесности носят на себе отпечаток чего-то живого, присущего народу, и по ним-то, по их связи с народом, узнается самый образ народа и та жизненная сила, которая постоянно извлекала народ из застоя, сила, под влиянием которой возникали и решались вопросы нравственные и общественные. Противоречия общему порядку вещей, существующие всюду и всегда, вызывали и в древней России обличения; но исключение не должно обращать в правило, уклонение от закона делать законом, отрицание переводить в положение. Но первоначально изучение памятников древне-Русской словесности, так же как писателей новейших, оставалось почти исключительно в пределах России, между тем как древняя Россия, не говоря уже о новой, не могла оставаться совершенно отчужденною от остальной Европы: в разное время и в разных отношениях она соприкасалась с нею, и действие этого соприкосновения отражалось и в ее слове.
   Равным образом в исследованиях об языке долго ограничивались одним Великорусским наречием, и притом почти исключительно языком образованного общества, считая возделывание его достаточным при одних собственных его средствах. Если и пытались когда заглянуть за пределы Русского языка, то не скажу, чтобы попытки эти были удачны, ибо не было еще тогда найдено настоящего пути к сближению языков. Правда, когда обращались к другим языкам, тогда предчувствовали что-то важнейшее, плодотворнейшее для науки; но способы к оправданию предчувствия этого принимались слишком поверхностные, легкие, и дело ограничивалось почти одним только созвучием общеплеменных слов, или же доходило до крайности, до нелепых толкований и еще нелепейших выводов относительно народностей на основании словопроизводства. Так было везде; так должно было быть и у нас в первые времена знакомства с филологиею. Внутреннее сходство языков, заключающееся в сходном и последовательном видоизменении звуков, строении форм и способе словосочинения, было еще неизвестно. Здесь-то, в этих узких пределах одного Русского, зародилось и то крайнее убеждение, которое вызвало против себя другую крайность, ставшую совершенно вне этих пределов и не желавшую даже заглядывать в них, не признававшую большей части того, что заключалось в них, -- и вот начало литературного сторонничества, начало борьбы, которая сперва имела смысл в том отношении, что начала, на которые опирались противники, расходились между собою; ибо, не будучи хорошо разъяснены, были поняты односторонне, и, следовательно, борьба исходила хотя и от ложного, но тем не менее искреннего убеждения; теперь же, по-видимому, она не должна иметь смысла, ибо начала сознаны глубже, понятия потеряли свою исключительность, взгляд стал объемистее, и потому убеждения тех и других должны бы сойтись, как, быть может, они и сходятся в лучших, я разумею, умереннейших, благоразумнейших и более знакомых с сущностью дела, представителях обеих сторон.
   Между тем как науке Русского слова грозила вся невыгода ее замкнутого положения, влекущего за собою произвольность толкования, условность и шаткость выводов, Западные ученые, преимущественно Французы и Англичане, разрабатывали и воссоздавали древне-Азиятский мир, Немцы и Итальянцы отыскивали следы древнейших языков в странах Пелопонеза, Эллады и Италии; те же Немцы уяснили свой древний язык и народный быт, касаясь отчасти и только стороною Славян и Литовцев, ибо познания их в народах и языках Славянских и Литовских были скудны; за ними Славяне коснулись также Литовцев, но главные силы обратили на самих себя. Подняв в свою очередь вопрос народности, Славяне напомнили Европе о своем существовании, обработали свой многосложный язык, создали словесность и с помощью исторических, глубоко ученых трудов заняли в минувшей истории Европы надлежащее место, которое долго отнимали у них, смешивая их народность с другими. Будучи особым племенем, они получили особое значение в составе Европейского народонаселения. Как из земли под заступом отважных путешественников возникают памятники пластического искусства древнего мира, так из старинных рукописей, из начертаний, доверенных граниту, под всепроникающим и живящим взором критика-филолога вновь возникают отжившие народы, и все Индо-Европейское поколение огромною семьею собирается перед лице современной науки. Прадавнее единство духа и языка виднеется во внутреннем быте, обычаях, верованиях, слове. С тем вместе выступают следы постепенного расхождения и выособления; народы получают свою личность, усваивают себе особые черты под влиянием времени и местности, являются то попарно, то целыми семьями, сохраняя в одном случае менее, в другом более общих признаков; но во всех их, несмотря на века и пространства, их разделяющие, веет один дух, сквозит один образ. Для науки они все живут и взаимно помогают друг другу.
   В наше время быстро развилось человеческое ведение; огромны и плодотворны его успехи. Но если вникнем в путь, которым оно достигало таких обильных итогов, то увидим, что путь этот есть самый верный и прямой, путь историко-сравнительного изучения. Благодаря огромному количеству открытий по части древностей Индо-Европейского поколения, благодаря неусыпным, даже до самоотвержения доходящим, поискам любознательных путешественников и ученых, благодаря не менее ревностным исследованиям в области истории и языкознания, мы уже обладаем достаточным запасом сведений для того, чтобы к потребности самопознания применить способ историко-сравнительный. Тогда многие темные стороны нашей жизни в слове и деле, нашего внутреннего быта и языка осветятся сами собою и восполнят то, чего недоставало нам для полного понимания самих себя. Начало уже сделано.
   Окинем теперь беглым взглядом союз народов Индо-Европейского поколения, укажем на тех главных вкладчиков, которые несут необходимый материял для сооружения здания, предстоящего науке Русского слова.
   Если справедливо положение, доказанное физиологией и в особенности филологией, что народы Индо-Европейского поколения пошли от одного корня и ближе один к другому, чем к народам иных поколений, то при сходственных чертах, открываемых этими двумя науками, должно заключить, что в них есть сходство духовного настроения, что склад ума и действие рассудка, воли и чувства следует в них по одним началам: стало быть, между ними есть много общего в главных проявлениях их миросозерцания и духовной жизни. Действительно, верования, нравы, обычаи, искусства, язык в историческом преемстве этих народов имеют и свою преемственность: та же человечность просвечивает во всех. Отсюда история Русской словесности почерпает указания на общие или сходные черты, выражающиеся в слове в большей или меньшей степени, смотря по большему или меньшему родственному отношению Русского народа к другим по времени, местожительству и историческим связям. Но помимо этих общечеловеческих признаков сходства, взаимно подтверждающихся и уясняющихся, проходит другая связующая черта, основанная на особливом историческом отношении России к некоторым Европейскими народам. Эта черта глубоко врезалась в облик народный, и без нее он теряет свою ясность; ибо она не общечеловеческая, но народная, исключительно ему принадлежащая. Таковое непосредственное отношение древней России находим, во-первых, к Варягам, главнейшим образом в наших древних сказаниях, из коих некоторые имеют общее содержание с Варяжскими; во-вторых, к Греции, как передавшей нам Християнскую веру, церковные уставы и возбудившей духовносозерцательную и наставительную деятельность; в-третьих, с Болгариею и Сербиею, снабжавшими Россию церковными книгами и служившими посредницами между нею и Грециею. Участие их в нашем духовном образовании началось с первых времен Християнства в России, и эта взаимная связь, основанная на одинаковости веры и происхождения, продолжается до сих пор. Мы не спорили с ними, но верили и молились согласно с ними; на духовных книгах, приходивших от них, росла и воспитывалась нравственно древняя Русь: это-то и составляло самую живую ее сторону. Ничто так глубоко не затрагивало ее, как вопросы вероисповедные. В-четвертых, с Польшею. Когда от домашних усобиц переходили мы к внешним сношениям, тогда на первом месте являлись Поляки, наши дипломатические учители, гораздо опытнейшие нас в этом деле по своим ближайшим отношениям к Западу. Польша же была главным проводником Латинского языка и влияния Рима. Сделавшись орудием домогательств Папы, она подняла вопросы духовной зависимости, и с нею, как державою католическою, мы заспорили. Незадолго перед тем в ней самой происходила упорная, не столько открытая и кровавая, сколько тайная и нравственная борьба двух вероисповеданий, борьба замечательная по быстроте успехов той и другой стороны. С конца XV столетия гуситство, вышедшее из Чехии и поддержанное Чешскими братьями, быстро распространялось в Польше и проникало даже в Белоруссию. При Сигизмунде Августе, едва вся Польша не отторгнулась от Рима. Но со второй половины XVI столетия орден Христа, предназначенный служению папской власти, проникнув в Польшу, возбудил снова упадавший католицизм, дал ему вместо оборонительного наступательное движение, одолел гуситство, и, как быстро распространялось это, так быстро и католицизм, под его руководствам, вступил в свои прежние владения, а потом устремился к новым завоеваниям. Следствием этого была в конце XVI столетия Уния, со всеми ужасами неумолимых вероисповедных гонений и кровавых битв на полях Малороссии и Белоруссии, со всеми утонченностями богословских прений и запальчивыми выходками на письме. И православная Россия, имея во главе Киев, заспорила с католическою Польшею. Это не был спор за отвлеченные начала или догматы веры, в которых сами католики для облегчения Унии старались прикрыть и сгладить различие с православными, и за которые велись у нас свои домашнее споры; но дело шло за иное приложение правил к жизни, за иное представление духовной власти, за иные понятия о всем том, что служит непосредственным переходом религии в жизнь, за сердечные убеждения, без которых нет жизни истинно человеческой. Вероисповедное движение в Чехах важно для нас тем, что оно возбудило такое же движение в Польше, а это в свою очередь вызвало завоевательные стремления католицизма, породившие у нас богословско-полемическую деятельность. Так это все связано между собою: чтобы понять окончательно одно, надобно хорошо изучить другое. Влияние Польши выказалось и на языке письменном южной России: оно продолжалось и после Петра Великого. Эта связь России с западными Славянами была в старину теснее, и Русские многим делились с ними и сами многое принимали от них. Не говоря о прочем, припомню наши отношения к Моравцам и Словакам. Западу же отчасти обязаны мы началом других, не менее ожесточенных и более продолжительных споров с внутренними расколами, что составило особый огромный отдел нашей письменности. Замечено, что первые ереси, вызвавшие против себя усиленное противодействие, преимущественно северной России, во главе коей стояла Москва, а именно жи-довская и стригольничья, распространились из Новгорода и Пскова, находившихся в близких торговых сношениях с Литвою и Западом. Когда же с Петром пришла для России пора многостороннего развития своей народности, и когда, вырабатывая всю совокупность человеческих начал, вступила она в духовное общение и нравственную среду Европейских держав, тогда открылась новая жизнь и для ее художественного слова. Ее изящная словесность испытывала постепенно сильное влияние древнеклассической, Французской и Немецкой литератур, отмеченное в ней особою подражательною порою; кроме того, даже лучшие ее представители выносили в своей молодости впечатления главнейших Европейских поэтов. Я не говорю уже о самом художественном образовании, которое нельзя назвать подражанием, но которое должно быть названо необходимым воспитанием таланта: оно основывалось на изучении классических писателей, древних и новых. Литература Русская, так же как и другие, была классическою и романтическою; так же как и другие, отзывалась и отзывается она на важнейшие современные вопросы. Короче, новую Русскую литературу можно основательно изучить и вполне понять только в связи с другими Европейскими литературами.
   Те же обширные и легкие средства, тот же ясный далекий кругозор и та же обильная жатва ожидают и в области языка того возделывателя, который вступает в нее с историко-сравнительными приемами. Прежде всего он видит у себя дома, перед глазами, простолюдинов, говорящих народным, коренным Русским языком. Быть может, в языке этом мягкое ухо светского человека найдет некоторые недостатки и даже, как выражаются, неправильности; но где же, в каком языке их нет? Разве книжный язык образованного общества менее имеет их? Зачем указывать на исключения, когда они сами себя исключают? Ученому нужны первоначальная чистота и естественность народного языка, и в этом отношении он дорожит короткими и сильными выражениями, запечатленными свойствами Русского духа, складом мысли, отражающимся и в складе выражения; для него важны слова по своему внутреннему, либо звуковому значению: одни из них заменяют удачно иностранные, другие хранят в себе память о древнейшем народном миросозерцании, третьи ведут к раскрытию звуковых законов и изменений, совершающихся в языке. Важность народного языка уже оценена нашими учеными, и "Опыт областного словаря" есть лучшее тому доказательство.
   Не выходя еще из границ нашей письменности, а только всмотревшись пристальнее даже в наш теперешний письменный язык, мы видим, какое важное участие в образовании его принимал церковно-Славянский или древне-Болгарский язык. Вся наша древняя письменность проникнута более или менее этим языком. Большее число памятников писано на этом языке с переменою некоторых звуков, не свойственных Русскому уху, и с примесью языка народного. Так и наоборот: хотя многие памятники писаны народным языком, однако в них сильно присутствует влияние церковно-Славянской стихии. Усилившееся искажение первоначальной чистоты церковно-Славянского языка и примешение народного, как и наоборот, продолжалось и после Петра Великого до самого Ломоносова. Впрочем это было не единственное явление на Руси; и у Болгар и у Сербов происходило то же самое и с тем же языком: напоследок из обеих образовательных стихий письменного языка составилась какая-то непонятная смесь, пестрота звуков и форм, чуждая органической связи. Как у Сербов Досифей Обрадович, так у нас Ломоносов первый понял, что такая искусственность в языке не поведет ни к чему, а только принесет еще большее безобразие; он первый определил отношение между Русским и церковно-Славянским языком и, вливши в письменный язык народную струю, призвал его к новой, разумной жизни. С той поры письменный язык постоянно совершенствовался, и лучшие его деятели стремились не к набору инозвучных слов, поставляя в чуждой форме всю тайну возвышенного слога, а напротив добивались возможнейшего сближения письменного языка с народным. Но при всем том, в так называемом обработанном языке хотя и незаметны некоторые чуждые народному уху формы, незаметны потому, что сила употребления усвоила их и сгладила производимую ими шероховатость, однако зоркий глаз языкоисследователя легко распознает их и укажет, что до сих пор есть не нашего в нашей грамматике. Так глубоко вкоренилась церковно-Славянская стихия в наш письменный язык; она срослась в нем неразрывно с народным, и надо желать, чтобы она всегда была разумно присуща ему для его же пользы, как доказано опытом. Если же зададим себе вопрос, почему это так случилось, то ответ будет основан, во-первых, на исторической связи, глубоко входящей во все духовное образование древне-Русского народа; во-вторых, на родственности обоих языков, как наречий одного Славянского языка. В нашем Университете давно уже чувствовалась потребность в изучении этого языка; существовала некоторое время особая для него кафедра; но новейшие более просвещенные требования вызвали к жизни кафедру Славянских наречий, истории и словесности, где он составляет краеугольный камень, точку опоры, будучи изучаем не особняком, но с обстановкою других родственных наречий, уясняя другие и сам приемля от других пояснения. Это плоды современного историко-сравнительного воззрения.
   Лишь только выйдем мы из границ нашего Великорусского наречия с его письменным языком, как тотчас видим себя в родственной семье Славянских наречий, составляющих вместе с нашим языком непосредственное разветвление одного общего корня. Прежде всего с юга встречает нас Малорусское наречие, с запада Белорусское. Оба связаны с нашим Великорусским самым тесным образом вследствие однообразия местности, не выставлявшей между ними никаких естественных преград и условливавшей ближайшее соотношение в исторических судьбах. Все три племени являются в неразрывном тройственном союзе. Союз этот так тесен по языку, истории, народным свойствам, преданиям и наконец местожительству, что нельзя даже вообразить себе того страшного ущерба для науки, если бы мы попытались разорвать его. Далее находим ту же тройственность союзов на юге и западе. На юге Болгары, Сербы с Хорватами и Хорутане, на западе Поляки, Чехи с Моравцами и Словаками и -- древние Поморяне. До сих пор во всей Славянской семье, между всеми членами ее, поразительно ясно высказывается общеродовое единство; глубоко проникает оно всю природу Славянства; обычаи, верования, взгляд на мир и человека, язык носят печать внутреннего сродства. Вступая в эту семью, мы невольно чувствуем себя в родственной среде -- и это чувство отрадно для Славянина языковеда: он знает и убеждается, что некогда все Славяне составляли один народ и говорили одним языком. Общеродовой тип должен был отразиться и на всех отдельных членах этой многочисленной семьи, в которой, несмотря на течение времени, различие исторических судеб, разнообразие местностей, еще живо высказывается единство крови. Он утешает себя уверенностию, что труды, предпринимаемые для одного племени, значительно облегчатся, плоды удесятерятся, достоверность итогов подтвердится, как скоро он, покинув тесный домашний очаг, сделается гражданином всего Славянства, придет к своим соплеменникам не чуждым гостем, а родичем, неся сочувствие и родственное понимание. Он тотчас увидит те общие свойства, которых он с трудом и не всегда удачно добивался у себя дома: здесь он приметит их легко, осязательно, и по ним верно сумеет определить и признаки своего народа. Многому своему найдет он здесь пояснение; многое здешнее пояснит и своим. Тогда он без труда скажет, что такие-то черты суть общие, коренные, а такие-то отличительные, ему только одному принадлежащие. Тогда и свое выступит для него ярче и понятнее, Общие свойства целого успешно и верно изучаются только из совокупности частей. Изучение их по одной какой-либо части нередко ведет к ложным итогам, ибо часть не может заключать в себе всех свойств целого, либо же дает неправильное о них понятие. Иногда общим правилом кажется то, что составляет лишь особенность одной части; отсюда все невыгоды одностороннего, одиночного изучения. Напротив, сравнение всех частей покажет сейчас же, что между ними есть общего и что составляет особенность каждой из них; далее, на основании общего, можно определить и самую особенность, ибо как бы она далеко ни отстояла от общего, она все-таки произошла из одного с ним источника, получив только особый оттенок вследствие отдельного, самостоятельного развитая частности. Частность условливается своеобразным развитием, зависящим от обстоятельств; но самое начало, заключающее в себе возможность развития, имеет один и тот же исход в общем. Таким образом, изучая все части в совокупности, мы легко и верно определим и общие свойства целого, и особенности частностей, и наконец можем указать и на те исключения, которые, если уже назовем их исключениями, то действительно будут таковыми, как следствие превратных обстоятельств, борьбы законного движения с препятствиями и произволом случая. Вот польза и удобства историко-сравнительного способа изучения. Не только видны и неопровержимы они по теории, по разуму, но и в действительности, в приложении к делу, получают блестящее оправдание. Так звукодвижение нашего языка, преобразовавшее прадавнее первоначальное слово, получает сознательное объяснение только из исторического преемства звуков в нем самом и сличения его с звукодвижением других Славянских наречий, в которых найдется или первичная форма, или посредствующая, объясняющая возможность дальнейшего видоизменения в нашем языке. И наоборот, находя у себя некоторые звукосочетания, еще не изменившиеся, или непосредственно, на основании общих законов, вытекшие из первичных, мы, с помощию их, дадим возможность объяснить дальнейшие формы у других Славян. Язык наш не богат грамматическими формами; многие вовсе забыты и отброшены, другие слишком упрощены, или обнажены от времени и употребления. Как же бы могли мы объяснить их без сравнения с другими наречиями по представлениям одного только нашего языка, очевидно, небрегшего точностию в выражении временных и качественных отношений? Во-первых, мы должны обратиться к его памятникам минувших веков и проследить по ним постепенное оскудение форм, исчезновение более точных и обобщение уцелевших; во-вторых, мы должны справиться у других Славян в их прежнем и настоящем языке и там отыщем противни нашим формам с более точным значением, отыщем и те формы, которые теперь уже не существуют у нас и являются лишь в отрывках в наших древних памятниках, между тем как у родичей наших еще живут с полным сознанием своего смысла и служения. Так точно и наоборот: для многого отрывочного, неясного у них найдем полное и ясное у себя. Самый способ логического построения мысли, выражаемый словосочинением, почти одинаков у всех Славян; о нем менее, чем о какой-либо другой части языкоучения можно рассуждать отдельно по наречиям. Словосочинение, ближе всех других частей стоящее к умственному представлению предметных и временных отношений и непосредственно выражающее склад мысли, почти одинаковый у всех Славян, заключает в себе, по большей части, общие свойства, с которыми так тесно соединены частности, что толковать о синтаксисе какого бы то ни было Славянского наречия значит толковать при этом и о синтаксисе общеславянском.
   Кто хотя раз попробовал применить к своим исследованиям историко-сравнительный прием, тот уже испытал, как много приносит он облегчения труду и достоверности выводам. С ним ларчик просто открывается, потому что он есть самый разумный и естественный прием. А между тем без него мы должны умудряться, хитрить, идти за море, даже плыть кругом света, тогда как стоит только протянуть руку, да взять готовое.
   Такова, Мм. Гг., связь Русского слова с словом наших собратий. Повторю вкратце, что трудно узнать самих себя без сравнения с другими: с кем же лучше сравнивать самих себя, как не с ближайшими к нам родичами? С ними у нас более общего и потому более будет определяющих свойств, и определение выйдет полнее, самопознание точнее. Необходимость изучения Славянских наречий для Русского, как Русского для них, так велика и так уже осязательна, что ученые нашего времени, вполне сознавая ее, наперерыв стремятся удовлетворить ей -- и мы видим, какие блестящие успехи сделаны ими в короткое время на поле отечественного слова. Прошло уже время одиночества и замкнутости, когда Русскому языку недоставало народного говора, недоставало истории, недоставало пособия других родственных и одноплеменных языков; когда Русская словесность менее говорила, чем сколько могла сказать в пользу развития России и общения ее с соплеменниками и человечеством. Но не в упрек тому времени будь это сказано: мы обязаны ему обработкою того языка, которым говорим и пишем. Настала пора открытого, свободного, широкого развития; пришло время уразумения и сознания того, что мы имеем и что можем и должны иметь. Не все науке Русского слова домоседничать и оставаться при одних отечественных запасах; много пищи соберет она и в родственных наречиях. Опираясь на свое родное, надобно идти и за родственным. Кто знает, какие новые приобретения ждут ее на этом поприще? Еще есть в жизни Русского племени непочатые стороны, которые разработать можно только при помощи равносильного знакомства как с Русским племенем, так и с другими Славянами, ему соприкосновенными. Судя по сделанным начаткам, можно заключить, что многое еще хранит в себе минувшая жизнь нашего народа, чего мы даже и не подозреваем. Так смотрят на науку в наше время Русские и Славянские ученые. Как в России, так и в других Славянских землях, рядом с кафедрою туземного наречия, воздвигаются кафедры других родственных наречий.
   Но тут еще не оканчиваются для науки необходимые пределы, поставленные нашим временем: они идут гораздо далее. Знание Славянских наречий есть только первая ступень к сближению нашего языка с языками соплеменными или Индо-Европейскими. Отличие этих последних от языков других поколений состоит в том, что сближение с ними проходит гораздо глубже в состав языка, ибо они одноплеменны и разветвились из одного праязыка, которым когда-то, в далекие, незапамятные времена, говорил один народ. От того между ними замечаем не одно наружное звукоподобие, как остаток одного общечеловеческого языка, но и внутреннее сходство, выражающееся в единстве общих законов звукодвижения, словодвижения и построения мысли: поэтому попытка одного из новейших Славянских филологов уяснить себе корень Индо-Европейских языков, воссоздать праязык с первоначальными звуками и формами, имеет свое значение.
   Окидывая взором языки, соплеменные Славянскому, мы видим здесь парность, заменяющую Славянскую тройственность. Сочетание пар обыкновенно происходит между соседними языками. От Брамапутры и Бенгальского залива до западного берега Португалии, с небольшими перерывами, тянутся языки Индо-Европейского поколения, оставляя среднюю и северную Азию и северо-восток Европы Северному и Симитическому поколениям. В Азии: Индийские и Иранские наречия; в Европе: Греческие и Романские; остатки Кельтического языка, Бретонский и Гальский, и наречия Немецкие, наконец Литовские и Славянские наречия. Это все потомки одного праязыка, родиною которого была, по всей вероятности, южная часть средне-Азиятской плоскости; здесь было гнездо Индо-Европейского поколения. Место и время усвоили дальнейшее самостоятельное развитое этих потомков, степень их обособления и уклонения от первичных свойств общего корня. В отношении места, мы замечаем, что чем западнее язык, тем он особливее: это поясняется движением народов с востока на запад; чем западнее народ, тем ранее вышел он из прародины, тем долее сидит на своем месте и тем более язык его предоставлен саморазвитию. Так Арийский говор, т.е. языки Индийские и Персидские, всех ближе к праязыку, Кельтский всех дальше. Относительно времени, каждый живой язык чем долее живет, тем более утрачивает первоначальных признаков, усиливая самостоятельное развитие. Со стороны строгих филологических требований повременное движение языка не всегда может быть названо успешным; ибо многие формы исчезают, другие изменяются, и слова забывают первоначальный смысл, обличающий действие творческой способности в создании языка; звуки теряют первоначальную чистоту и подвергаются дальнейшим видоизменениям. Начинает проглядывать и влияние других языков. Младшие отпрыски двух старших ветвей еще более отличаются друг от друга, чем старшие ветви. Но если, с одной стороны, повременное движение языка есть, в глазах науки, забвение прежней естественной формации, то с другой, оно обнаруживает богатство звуков человеческого голоса и развитие мысли в значении слова. Тем не менее главнейший источник света для филолога заключается в древнейших языках и в древнейшем состоянии каждого языка. На них-то сравнительная грамматика обращает особенное вниманье. Так в Индийском говоре первое, по древности, место занимает язык Вед и за ним Санскрит, наиболее удержавшие отличительных признаков праязыка; в Иранском Зенд и древне-Персидский язык. В Греческом языке весьма важны остатки древнейшего наречия, сохранившегося отрывками в надписях у некоторых старинных писателей; за тем язык классический. Так точно в Романских наречиях дорого ценятся филологами остатки древнейших наречий, находившихся на полуострове Италии, каковы Осцское, Умбрское и др., потом классический Латинский язык. Отцом Немецких наречий является Готский язык; между Литовскими наречиями важнее всего, по старшинству, собственно Литовское, как между Славянскими древне-Болгарское или церковно-Славянское. Но и в дальнейшем развитии своем не все языки равномерно уклонились от прадавней природы своей; одни ушли вперед, другие поотстали. Так Славянский язык, в совокупности наречий своих, идет к сравнению не с нынешними Романскими или Немецкими языками, а с Литовским, Латинским, древне-Греческим, Готским и т.д. Так Литовский язык по сю пору, благодаря застою народной жизни и глухой местности, наиболее между Европейскими языками сохранил первоначальных признаков. Определение степеней в старшинстве языков весьма важно для сравнительного языкознания. Но не на одной древности языков основывает свой расчет филолог: ему нужна совокупность языков, их взаимное общее содействие; ибо каждый язык несет что-нибудь в общий вклад науки: чего нет в одном, то есть в другом, младший восполняет иногда старшего, этот в свою очередь уясняет младший, и все вместе, в глазах филолога, представляют стройное целое, где нет ни одного лишнего звена, где каждая часть содействует согласию целого, которое, в свою очередь, готово примкнуть к целому всемирному, составленному из языков всего земного шара.
   Вот, Мм. Гг., те вкладчики, те участники нашей науки, в союзе с которыми должны постоянно пребывать история Русской словесности и Русское языковедение. Союз этот так же крепок и плодотворен, как верен и непреложен историко-сравнительный путь, приведший к нему. Уже наука, с помощию его, пожинает обильные плоды. Но если союз этот основывается на признании прав каждого языка и, следовательно, каждого народа; если польза его заключается именно в том, что каждая часть входит и действует в нем не только как часть с общими признаками целого, но и как самостоятельно развивающаяся особь; то, конечно, и мы тогда только сохраним свое надлежащее значение и принесем пользу общему делу, когда вступим в мировой союз с открытым, живым сочувствием к общечеловеческим началам и вместе с тем свято сохраним нашу народность. Только при равномерности, при взаимном уважении прав и самобытности каждого может быть истинный благодетельный союз; отрекшись от своего прошлого, сбросив с себя самоличность, что же такое будем мы? Мы будем призраки без места и времени, без всего того, что пробуждает в нас сознание истинного достоинства нашей личности и вызывает уважение к нам других. Тут не может быть также и исключительности; ибо исключительность не признает общего и слишком бессильна и узка для столь обширных размеров, основанных на взаимном признании прав общего и отдельной личности. Как исключительность, она сама себя исключает.
   Пусть же этот равноправый союз народностей в общем деле, признанный сравнительной историей и филологией, послужит залогом единения и этих двух наук. Погружаясь мыслию в этот огромный мир ведения, созданный нашим веком, мы видим, что в нем всюду проведено сравнение; всюду дружно работают история и филология. Филология поднимает завесу, скрывавшую доселе первобытные времена человечества, диктует первые страницы истории; история способствует слову явиться стройным, постепенным развитием втеленного в него духа человеческого, вложенной в него мысли. Гримм от лица Германии, Шафарик от лица Славян, Гумбольдт от лица, можно сказать, целого мира, указывая на свои собственные труды, которые мы все глубоко уважаем, предъявляют требование, чтобы история и филология шли об руку путем сравнительного изучения. Честь науки, в лице нашего Историко-Филологического факультета, зависит от успешного выполнения задачи, выраженной в самом наименовании этого факультета. Только в неразрывном, равноправом, прибавлю, сердечном союзе истории и филологии и их взаимном содействии скрывается источник ученой самостоятельности, которая одна может сделать нас участниками в успехах Европейского образования и доставить нам почетное место в ряду тех ученых, которые сами пролагают дорогу вперед, а нейдут обок или сзади, повторяя лишь то, что говорят другие.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru