Майков Валериан Николаевич
Общественные науки в России

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Вал. Н. Майковъ.

КРИТИЧЕСКІЕ ОПЫТЫ
(1845--1847).

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографа И. А. Лебедева, Невскій проспектъ, д. No 8.
1889.

   

Общественныя науки въ Россіи *).

   *) Подъ такимъ заглавіемъ В. Н. Майковъ предпринялъ довольно большой ученый трудъ, изъ котораго только первая статья была напечатана въ "Финскомъ Вѣстникѣ" 1845 года. Начало второй статьи отыскано въ черновой рукописи автора и печатается вслѣдъ за симъ.
   

Статья первая.

Mais voue, analyseurs, perséverans sophistes,
Quand vous aurez tari tous les puits des déserts,
Quand vous aurez prouvé que ce large univers.
N'est qu'un mort étendu sous les anatomistes;
Quand vous nous aurez fait de la création
Un cimetière en ordre, où tout aura sa place,
Où vos aurez sculpté, de votre main de glace,
Sur tous les monmnens la même inscription;
Vous, que ferez vous donc, dans les sombres allées
De ce jardin muet?. . . . . . . . . . . . . .
Ah! vous avez voulu faire les Prométhées.
Et vous êtes venus, les mains ensanglantées.
Refondre et repétrir l'oeuvre du créateur!
Il valait mieux que vous, cet hardi tentateur,
Lorsqu'ayant fait son homme, et le voyant sans nine,
Il releva sa tète, et demanda le feu.
Alfred de Musset.

   Если Россія имѣетъ свое искусство, запечатлѣнное чертами рѣзкой оригинальности, то нѣтъ причины думать, чтобъ и наука не принялась когда-нибудь на русской почвѣ, какъ растеніе туземное. До сихъ поръ она у насъ -- пересаженный цвѣтъ, и потому-то самому, быть можетъ, и не вошла еще къ намъ въ плоть и въ кровь, не слилась съ нашею жизнью, не проникла нашей дѣятельности своимъ благотворнымъ вліяніемъ. Чтобы выйдти мало по малу изъ этого младенчества, чтобъ усвоиться массѣ, она должна быть приведена въ гармонію съ природнымъ настроеніемъ нашего ума. Для того покамѣсть одинъ путь -- критическое изслѣдованіе тѣхъ наукъ, которыя принимаемъ мы отъ запада. Прошло уже то время, когда мы должны были безусловно благоговѣть передъ нашими учителями, вѣря имъ во всемъ на слово. Мы поняли теперь, что самое разнообразіе цивилизаціи западно-европейскихъ народовъ свидѣтельствуетъ объ односторонности каждаго изъ нихъ, что мы должны дѣлать строгій выборъ между тѣмъ, что должно и чего не должно у нихъ заимствовать. Слѣдовательно, первые шаги наши на поприщѣ созданія національной пауки должны состоять въ строгомъ критическомъ разборѣ наукъ запада.
   Предполагая рядомъ статей. по мѣрѣ силъ своихъ, утвердить въ этомъ взглядѣ молодыхъ поборниковъ науки, я избралъ на сей разъ предметомъ своимъ міръ общественный. Въ первой статьѣ, нынѣ предлагаемой читателямъ "Финскаго Вѣстника", изложенъ критическій взглядъ на современное движеніе этихъ наукъ на западѣ. Во второй представимъ мы надежды на будущность русской соціальной науки.

------

   Каждое поколѣніе считаетъ себя послѣднимъ цвѣтомъ органическаго развитія человѣчества; вѣкъ всегда такъ доволенъ собою, что прошедшее кажется ему смѣшнымъ, а будущее -- излишнимъ. Мы бываемъ такъ горды своимъ настоящимъ, что надѣемся никогда не устарѣть, надѣемся закончить собою исторію и, не замѣчая глубокой ироніи ея процесса, наивно принимаемъ свою односторонность за полное развитіе. Такъ думалъ и грекъ, воспитанникъ академіи, не замѣчая зари, занимавшейся въ Виѳлеемѣ; такъ думалъ и набожный германецъ XI вѣка, увѣренный въ скоромъ пришествіи антихриста, не подозрѣвая ни Крестовыхъ походовъ, ни Тридцатилѣтней войны, ни бурь Французской революціи.
   Но есть предѣлы упоенію гордости; есть точки, на которыхъ въ раздумья останавливается вѣкъ; онъ вглядывается въ себя безпристрастно, подвергаетъ себя собственному суду своему и произноситъ себѣ приговоръ неумолимый. Девятнадцатый вѣкъ достигъ этой точки: онъ прожилъ свою молодость, полную гордой самоувѣренности, кичливаго самоупоенія; онъ задумался надъ самимъ собою, и горькая улыбка обманутаго самолюбія начинаетъ смѣнять на устахъ представителей эпохи ту насмѣшливую улыбку, съ которою взирали они на прошедшее. И ему пришла пора равно сознать свое величіе и свою слабость, завѣщать правнукамъ добро, купленное тяжкою работой, и въ то же время исповѣдаться передъ потомствомъ въ своихъ заблужденіяхъ. Два явленія преимущественно знаменуютъ собою эту эпоху перелома: одно принадлежитъ искусству, другое -- наукѣ. Поэты, снискавшіе особенное уваженіе наше, суть Ювеналы нашего времени: они поражаютъ насъ желчною сатирой, и мы сами имъ рукоплещемъ. Этотъ фактъ представляетъ намъ не только западная Европа, но даже и юное отечество наше, подростающая Россія. Лермонтовъ заклеймилъ черную сторону нашего вѣка своимъ безсмертнымъ стихотвореніемъ "Дума", и можетъ быть, ни одно изъ его стихотвореній, за исключеніемъ "Пророка", не произвело такого глубокаго впечатлѣнія на читателей и не было встрѣчено такою могущественною симпатіей. Какъ чувство поэта, его негодованіе не могло возрасти на почвѣ мысли, не пришедшей въ общее сознаніе: мысль совершенно новая не можетъ быть выражена эстетически; она требуетъ доказательства, а доказывать значитъ губить поэзію, внося въ область ея начало, ей не свойственное. Вотъ почему ни одинъ великій художникъ не высказалъ совершенно новой мысли, не повредивъ искусству: его дѣло -- сознать, прочувствовать мысль, общую вѣку, и творчески воплотить ее въ животрепещущій образъ. Другой фактъ, знаменующій конецъ эпохи, есть появленіе мистицизма, какъ крайности, какъ начала, діаметрально противоположнаго аналитической односторонности, которая составляетъ отличительную черту отживающей эпохи. Въ наше время дознано, что одна крайность необходимо рождаетъ другую. Мистицизмъ начинаетъ смѣнять анализъ по той же причинѣ, по которой нѣкогда эпикурейскіе пиры смѣнились аскетизмомъ и отшельничествомъ, всебщее усыпленіе древняго міра -- бурною дѣятельностью эпохи переселенія народовъ, религіозный фанатизмъ среднихъ вѣковъ -- безвѣріемъ XVIII столѣтія. Здѣсь дѣйствуетъ неизмѣнный законъ органическаго развитія человѣчества. Утомленный наблюденіемъ и изслѣдованіемъ фактовъ, человѣкъ жадно бросается въ область идеальнаго и дополняетъ воображеніемъ то, что недоступно уму. Такъ, напримѣръ, утомясь прагматизмомъ историческимъ, наскучивъ трупоразъятіемъ явленій, полныхъ жизни и движенія, онъ готовъ признать какую-нибудь высшую, таинственную пружину въ ходѣ жизни человѣчества. Такимъ образомъ наука сливается съ поэзіей, и въ этомъ смѣшеніи двухъ противоположныхъ формъ человѣческаго духа аналитикъ находитъ какое то сладостное забвеніе для души, изсушенной безжизненномъ взглядомъ на вещи.
   При такихъ обстоятельствахъ, мы невольно приходимъ къ вопросамъ о сущности и цѣли прожитой эпохи. Свѣтило, загорѣвшееся такъ недавно, уже обливаетъ горизонтъ нашъ закатнымъ блескомъ. Посвятимъ промежутокъ между его закатомъ и грядущею зарею свѣжаго утра спокойнымъ размышленіямъ о днѣ, отходящемъ нынѣ въ лоно вѣчности.
   Аналитическая эпоха XIX вѣка не имѣетъ ничего е ходнаго съ разрушительною эпохой энциклопедистовъ. Скептическій анализъ XVIII столѣтія имѣлъ цѣлью окончательное низверженіе католицизма и феодализма; то былъ послѣдній бой новыхъ идей съ идеями и учрежденіями среднихъ вѣковъ. Этотъ анализъ разрушалъ для того, чтобы разрушить. Анализъ XIX вѣка имѣетъ въ виду созданіе. Но созданіе не можетъ быть произведеніемъ одной силы; органическая жизнь есть результатъ двухъ противоположныхъ началъ гармонически соединенныхъ. Посему дѣятельность аналитическая не порождаетъ ничего полнаго, ничего органическаго. Анализъ раскрываетъ части, знакомитъ съ составомъ цѣлаго; но для того, чтобы постигнуть соотношеніе частей, единство предмета, для сего необходимъ противоположный способъ -- отвлеченіе или синтезъ. А такъ какъ познаніе предмета заключается въ изученіи его разнообразія и единства, то анализъ и синтезъ только въ соединеніи другъ съ другомъ могутъ породить истинныя, полныя понятія, долженствующія служить прочною основой дѣятельности. Изъ этого слѣдуетъ, что аналитическая эпоха XIX вѣка есть эпоха односторонняго развитія. Но, съ другой стороны, эта односторонность необходимо должна принести свою пользу, если смотрѣть на анализъ какъ на начальную дѣятельность духа. Съ этой точки зрѣнія анализъ представляется намъ единственнымъ средствомъ къ правильной дѣятельности. Аналитическое изученіе должно предшествовать синтезу для того, чтобы послѣдній не превратился въ мечтательность. Исторія не представляетъ намъ другого примѣра столь правильнаго процесса. Осьмнадцатый вѣкъ окончилъ борьбу новыхъ идей съ идеями среднихъ вѣковъ; новое человѣчество окончательно освободилось отъ авторитета стараго. Надо было создавать новую жизнь, и созданію этому предшествуетъ правильный, безпристраст ный разборъ жизни во всѣхъ ея проявленіяхъ. Болѣе правильной системы нельзя придумать и намѣренно.
   Но какъ бы ни было похвально и умно такое приготовленіе, нельзя же на немъ остановиться, надо же когда-нибудь приступать и къ самому дѣлу. Здѣсь-то и конецъ анализу: лишь только дойдетъ дѣло до примѣненія идей, нельзя не убѣдиться, что идеи эти односторонни и потому не могутъ войдти въ жизнь до тѣхъ поръ, пока не проникнетъ ихъ другое, болѣе животворное начало -- синтезъ, имѣющій цѣлью познаніе жизни въ общей связи явленій и опредѣленіе частей по значенію ихъ въ цѣломъ.
   Вникая въ современное состояніе умовъ, мы съ восторгомъ замѣчаемъ, что многіе факты свидѣтельствуютъ о близости эпохи, которая должна ознаменоваться гармоническимъ соединеніемъ обоихъ взглядовъ -- аналитическаго и синтетическаго. Предоставляя себѣ впослѣдствіи развить мысль свою въ большей полнотѣ, мы разсмотримъ здѣсь, какъ сказано выше, движеніе паукъ общественныхъ въ наше время. Оцѣнивъ нѣсколько фактовъ ихъ современной исторіи, мы не можемъ не заключить, что новѣйшія изслѣдованія въ этой области человѣческаго познанія составляютъ рѣшительный переходъ отъ анализа къ синтезу и вызываютъ науку, которой цѣль должна состоять въ приведеніи всѣхъ общественныхъ наукъ въ стройную систему общественной жизни. Въ этой статьѣ постараюсь я доказать дѣйствительность такого стремленія и оцѣнить его по началамъ логическимъ. Прежде всего займемся мы краткимъ указаніемъ на факты, доказывающіе стремленіе синтетическихъ умовъ къ созданію философіи общества; потомъ перейдемъ къ изслѣдованію необходимости обобщенія частныхъ соціальныхъ наукъ, а въ заключеніе представимъ здѣсь главную идею философіи общества, съ указаніемъ на способы развитія этой идеи въ формахъ самостоятельной пауки.
   

§ 1.

   Стремленіе новѣйшихъ ученыхъ создать философію общества, то-есть, науку, разсматривающую всѣ соціальные вопросы въ ихъ взаимномъ отношеніи, очевидно выражается въ распространеніи естественныхъ границъ частныхъ наукъ, изъ которыхъ каждая имѣетъ предметомъ своимъ разсмотрѣніе одной какой-нибудь стороны общества. Это насиліе замѣчаемъ мы въ обработываніи права и политической экономіи.
   Право, подъ вліяніемъ новѣйшихъ теорій, заключаетъ въ себѣ четыре элемента -- политическій, юридическій, нравственный и экономическій. Оно изслѣдуетъ права и обязанности верховной власти (права государственное и финансовое), права и обязанности частныхъ лицъ между собою (гражданское право), мѣры къ достиженію всѣхъ видовъ нравственнаго и физическаго благосостоянія, именно безопасности, здоровья, богатства, умственнаго, эстетическаго, нравственнаго и религіознаго развитія (полицейское право), мѣры къ возстановленію нарушенныхъ правъ посредствомъ общественнаго наказанія (уголовное право), и наконецъ, права и обязанности государствъ между собою (право народовъ). Допустивъ такой объемъ права, должно было бы считать всѣ остальныя общественныя науки излишними, ибо теоретическое, практическое и историческое изученіе изчисленныхъ здѣсь предметовъ объемлетъ собою весь кругъ соціальныхъ вопросовъ. Однакожь такой монополіи не требовалъ еще ни одинъ изъ извѣстныхъ юристовъ: напротивъ того, они признаютъ самостоятельность всѣхъ отдѣльныхъ общественныхъ наукъ, часто говорятъ о границахъ каждой, но въ то же время какъ-то безотчетно сливаютъ ихъ въ одно тѣло, въ одну науку, которую называютъ они правомъ или законовѣдѣніемъ, не замѣчая того, что въ нее входятъ предметы всѣхъ общественныхъ наукъ, сведенные въ олну общую точку, въ теорію государственныхъ законовъ. Но изслѣдованіе законодательства со всѣхъ сторонъ, какія представляетъ оно въ своихъ неизмѣнныхъ основахъ и въ своемъ историческомъ развитіи, никакъ не можетъ быть предметомъ одной изъ общественныхъ паукъ; оно заключаетъ въ себѣ всю ихъ совокупность. Полное законодательство выражаетъ собою всю систему общественныхъ потребностей, исчерпываетъ всю идею общественнаго благосостоянія. Для чего издается законъ? Для того, чтобы дать извѣстное направленіе дѣятельности каждаго члена общества, чтобъ обязать его дѣлать одно и не дѣлать другого, чтобы позволить ему пользоваться однѣми выгодами и запретить пользованіе другими. Слѣдовательно, законъ опредѣляетъ права и обязанности лицъ, живущихъ въ государствѣ: эти права и обязанности и служатъ ближайшимъ основаніемъ законодательства; право, въ своемъ законномъ объемѣ, должно ограничиваться разсмотрѣніемъ этихъ ближайшихъ основаній законовъ государства. Переходя къ дальнѣйшимъ основамъ, оно вступаетъ въ область двухъ наукъ, имѣющихъ одинаковое съ нимъ право на самостоятельность, въ область политической экономіи, изслѣдующей законы матеріальнаго благосостоянія, и въ область педагогики, изслѣдующей законы благосостоянія нравственнаго. Такъ, напримѣръ, разсматривая законы, относящіеся къ поощренію промышленности, юристъ долженъ ограничиться изслѣдованіемъ правъ и обязанностей общественной власти въ отношеніи къ развитію этой части благосостоянія общества. Что же касается до естественныхъ законовъ промышленности, служащихъ, въ свою очередь, основаніемъ права покровительствовать развитію народнаго богатства, эти законы относятся уже не къ праву, а къ политической экономіи. Но юристы не удерживаются этими границами: признавая самостоятельность политической экономіи, они тѣмъ не менѣе вводятъ въ свою пауку теорію народнаго богатства, относя ее къ теоріи полицейскаго права. Чѣмъ же объяснить себѣ подобныя ошибки, если не естественною потребностью общей теоріи общественной жизни?
   Эта потребность синтетическихъ умовъ, устанавливающихъ обширныя системы, не ограничивается распространеніемъ пауки права до предѣловъ философіи общества. Изучая произведенія современныхъ ученыхъ, особенно нѣмецкихъ, нельзя не замѣтить, что они пошли еще далѣе и ввели въ право, подъ видомъ изслѣдованія основанія законовъ, начала антропологическія, которыя своею общностью и неизмѣнностью далеко превосходятъ начала философіи общества и служатъ ей самой основаніемъ, точно такъ, какъ неорганическая химія служитъ основаніемъ органической. Для примѣра возьмемъ теорію семейственныхъ отношеній. Теорія права, при разсмотрѣніи этой основы гражданскаго общества, никакъ не ограничивается изслѣдованіемъ той модификаціи, которую должны испытывать учрежденія семейственнаго союза отъ вліянія общественной власти, имѣющей право и обязанность опредѣлять и обезпечивать внѣшнею силою права и обязанности лицъ, находящихся между собою въ естественныхъ отношеніяхъ супруговъ, родителей, дѣтей и родственниковъ. Цивилисты начинаютъ всегда съ антропологическихъ положеній, изслѣдуютъ естественное основаніе брака, родительской власти и союза родового, такъ что вопросы чисто антропологическіе обычаемъ вошли въ область науки, называющейся теоріею гражданскаго права. Впрочемъ, не будемъ приводить примѣровъ: стоитъ только посмотрѣть на область, которую, подъ вліяніемъ новѣйшей философіи, отмежевало себѣ право, чтобъ убѣдиться въ стремленіи его къ развитію, далеко превышающему своею обширностью не только предѣлы частной общественной науки, но даже и цѣлой системы общественной жизни. По господствующей системѣ Гегеля, область права есть область свободной воли человѣка: слѣдовательно, всѣ отрасли свободной человѣческой дѣятельности должны входить въ право. Послѣ этого не удивительно, что эта наука такъ безгранично раздвинула свои предѣлы, охвативъ всю область паукъ нравственныхъ и общественныхъ. Ясно также, что, не оказывая стремленія вывести ея изъ такой безграничности, юристы уступаютъ неудержимой потребности синтетическаго развитія началъ ея. Здѣсь дѣйствуетъ духъ времени, которому, по словамъ самого же Гегеля, никто не можетъ противиться.
   Справедливость такого объясненія дѣлается тѣмъ болѣе очевидною. что въ то же время намъ представляется другая наука, изъявляющая притязанія на такое же развитіе. Я говорю о политической экономіи. Не всѣ писатели согласны признать для нея границы, означенныя Смитомъ. Не говоря уже объ экономистахъ нѣмецкихъ и италіанскихъ, которые почти никогда не смотрѣли на политическую экономію, какъ на теорію матеріальнаго благосостоянія общества безъ отношенія ея къ интересамъ нравственнымъ и политическимъ, нельзя не согласиться, что во Франціи политическая экономія начинаетъ обращаться къ синтезу Кенё и Сея. Кене вводилъ въ нее разсужденіе объ устройствѣ правительственныхъ властей -- вопросъ, относящійся прямо къ праву. Сей. въ своемъ "Cours complet de l'économie politique pratique", говоритъ во введеніи, что хотя это сочиненіе его и огранивается изслѣдованіемъ законовъ образованія, распредѣленія и потребленія народнаго богатства, однакожь политическая экономія, въ своемъ надлежащемъ развитіи, касается всѣхъ сторонъ общества: она объемлетъ собою всю систему общественной жизни (elle se trouve embrasser tout le système social). Эта мысль принята многими экономистами, и споръ между послѣдователями обширнаго и тѣснаго значенія политической экономіи такъ далекъ еще отъ окончательнаго рѣшенія, что при опредѣленіи этой науки никакъ нельзя избѣгнуть подробнаго разбора ученой тяжбы о размежеваніи ея съ другими общественными науками. Одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ новѣйшихъ французскихъ экономистовъ въ лекціяхъ, читанныхъ въ 1836--1837 гг., жалуется на такое разногласіе мнѣній въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "Первый вопросъ, представляющійся экономисту", говоритъ онъ,-- заключается до сихъ поръ въ опредѣленіи предмета, пространства и границъ политической экономіи; онъ не можетъ избѣжать его, еслибы даже это заставило его краснѣть за свою науку. Съ одной стороны, не согласясь въ предметѣ и границахъ политической экономіи, мы затруднились бы выборомъ важнѣйшихъ вопросовъ, которыми должны заниматься; съ другой стороны, нѣтъ нужды доказывать, что такое согласіе не существуетъ между экономистами. Опредѣленіе этой науки до сихъ поръ составляетъ еще одинъ изъ самыхъ спорныхъ ея вопросовъ. Одинученые.слишкомѣскромные, по крайней мѣрѣ--понаруи пости, даютъ ей границы довольно тѣсныя или, по крайней мѣрѣ, довольно опредѣленныя; они ограничиваютъ объемъ изслѣдовані емъ образованія и распредѣленія богатства; по ихъ мнѣнію, переступивъ эти границы, она перестаетъ быть политическою эконо міей. Другихъ, напротивъ, можно назвать почти гордецами: такъ широко раздвигаютъ они ея предѣлы, такъ щедро обогащаютъ они ея область разнообразными взглядами. Въ ихъ глазахъ политическая экономія должна обнимать все общество, его организацію, его потребности и успѣхи. Тѣ и другіе равно подвергаются громкимъ обвиненіямъ. Первые, удерживая науку въ предѣлахъ, отведенныхъ ей вообще школою Смита, обвиняются въ томъ, что занимаются такимъ пошлымъ предметомъ, какъ богатство, оставляя безъ вниманія человѣка, общество и всѣ стороны общественной организаціи; другихъ, напротивъ того, порицаютъ за желаніе сдѣлать изъ политической экономіи какую-то смѣсь всѣхъ нравственныхъ и политическихъ наукъ, за слишкомъ заносчивый синтезъ" {Rossi. Cours d'économie politique. Année 1836--1837.}.
   Такъ говоритъ Росси, одинъ изъ представителей аналитическаго направленія; но какъ въ приведенныхъ здѣсь словахъ, такъ и въ дальнѣйшемъ разборѣ, котораго мы не выписываемъ здѣсь, чтобы воспользоваться имъ далѣе, нельзя не замѣтить, какъ сильна должна быть партія, которую онъ преслѣдуетъ. Послѣ этого нельзя сомнѣваться въ томъ, что стремленіе къ созданію общей теоріи общества существуетъ въ наше время и проявляется въ распространеніи объема частныхъ общественныхъ наукъ.
   

§ 2.

   Перейдемъ теперь къ важнѣйшему вопросу; постараемся изслѣдовать справедливость требованія, выражающагося въ томъ стремленіи, котораго существованіе доказано въ предыдущемъ параграфѣ Возможна ли философія общества, какое вліяніе имѣетъ ея отсутствіе на состояніе общественныхъ наукъ, и какую пользу можетъ принести эта наука для теоретическаго развитія и практическаго примѣненія общественныхъ наукъ?
   Философія общества, то-есть, наука, изслѣдующая всѣ элементы общественной жизни въ ихъ взаимномъ отношеніи, не только возможна, но и необходима. Нельзя не сознавать, что явленія общественныя имѣютъ свой особенный характеръ, основанный на одной общей идеѣ. Разсматривая человѣка въ обществѣ, мы изучаемъ уже не чистую, изолированную природу его, а извѣстную степень модификаціи этой природы подъ вліяніемъ извѣстныхъ обстоятельствъ; такъ напримѣръ, изученіе личности великаго человѣка весьма различно, смотря по тому, какой взглядъ преобладаетъ въ наблюдателѣ -- антропологическій или соціальный. Въ первомъ случаѣ онъ будетъ изслѣдовать всѣ явленія, способствовавшія къ развитію его характера, въ томъ числѣ и общественныя, съ тою цѣлью, чтобъ опредѣлить его склонности и силы сравнительно съ другими людьми и съ идеаломъ человѣка. Напротивъ того, соціалистъ обратитъ вниманіе на тѣ же явленія, имѣя въ виду вліяніе ихъ на образованіе въ немъ тѣхъ потребностей и способностей, которыя должны были поставить его въ извѣстное отношеніе къ обществу. Даже легко можетъ быть, что какая-нибудь сторона личности, не одобренная антропологомъ, представится соціалисту въ болѣе привлекательномъ видѣ. Такъ напримѣръ, преобладаніе, честолюбія, черта, безъ сомнѣнія, непохвальная въ глазахъ перваго, можетъ быть иногда одобрена соціалистомъ, ибо при извѣстныхъ обстоятельствахъ эта страсть, въ соединеніи съ обширнымъ умомъ, можетъ сдѣлаться виною поступковъ, содѣйствующихъ къ благосостоянію общества. Далѣе, анализируя самые поступки, антропологъ непремѣнно обратитъ вниманіе на ихъ внутреннюю сторону и будетъ судить о нихъ единственно по ихъ источнику, между тѣмъ какъ соціалистъ въ особенности займется результатами. Такъ напримѣръ, разсматривая какое нибудь приношеніе на пользу общую, первый непремѣнно долженъ изслѣдовать, въ какой мѣрѣ въ этомъ приношеніи участвовало чистое, безкорыстное желаніе блага ближнему, между тѣмъ какъ послѣдній преимущественно долженъ разобрать, какія послѣдствія произвело это приношеніе, увеличило ли оно благосостояніе общества.
   Еще яснѣе можно показать особенность соціальныхъ вопросовъ въ исторіи. Изображая историческій ходъ какой-нибудь отрасли человѣческой дѣятельности, нельзя не замѣтить, что историческіе факты могутъ быть разсматриваемы съ двухъ сторонъ -- съ точки зрѣнія антропологической и съ точки зрѣнія общественной. Такъ напримѣръ, въ исторіи литературы необходимо представляется вопросъ: какъ долженъ историкъ смотрѣть на успѣхи ума человѣческаго--въ такой ли мѣрѣ, какъ они содѣйствовали развитію самой литературы, независимо отъ всякаго вліянія ихъ на общество, въ которомъ эта литература развивалась, или въ отношеніи къ сему вліянію? Взглядъ на достоинства произведеній литературы совершенно различенъ у эстетика и у соціалиста: первый будетъ искать въ нихъ достоинства безусловнаго, оцѣнивая ихъ по законамъ изящнаго, которые одинаковы для всѣхъ вѣковъ и для всѣхъ народовъ; послѣдній обратитъ вниманіе свое на тѣ изъ нихъ, въ которыхъ яснѣе отразилось современное автору положеніе общества. Такимъ образомъ, эстетикъ назоветъ ничтожными цѣлыя кипы книгъ, узрѣвшихъ свѣтъ подъ вліяніемъ скоропреходящей моды, и обратится къ произведеніямъ безсмертнымъ, между тѣмъ какъ соціалистъ особенно займется тѣми, въ которыхъ, не смотря на отсутствіе условій искусства, живо выразилась современность. Такъ, будущая исторія общества не пройдетъ безъ особеннаго вниманія тѣхъ произведеній современной намъ литературы европейскихъ государствъ, которыя теперь уничтожаются эстетическою критикою, какъ порожденіе коммерческаго духа, составляющаго одну изъ характеристическихъ чертъ нашего вѣка. Такъ и мы, изучая по памятникамъ литературы исторію общества, не можемъ не цѣнить "Вертера" Гёте болѣе его "Фауста", потому что мы видимъ въ "Вертерѣ" дань генія вѣку, въ который онъ жилъ, и который принялъ эфемернаго "Вертера" съ несравненно большимъ энтузіазмомъ, чѣмъ вѣчнаго "Фауста".
   Изъ этихъ примѣровъ слѣдуетъ, что общественный міръ существенно отличается отъ міра личнаго, что изученіе явленій общественныхъ ведетъ къ истинамъ, существенно отличнымъ отъ тѣхъ, которыя вытекаютъ изъ изученія изолированнаго человѣка. А рядъ однородныхъ фактовъ, по образовательной силѣ ума, необходимо вызываетъ науку, какъ единственную форму, ему свойствеyную. Но на это могутъ сказать намъ, что общественныя науки существуютъ, ибо существуетъ право, политическая экономія, педагогика, политическая исторія. Такъ! Но безъ соціальной философіи, безъ общей теоріи общественной жизни эти науки гибнутъ въ анархіи, тщетно стремясь къ организаціи, которая дала бы каждой изъ нихъ новую жизнь, водворила бы между ними порядокъ и содѣлала ихъ причастными живой дѣятельности, освободивъ изъ оковъ односторонняго анализа. Въ 1-мъ параграфѣ было уже говорено о неопредѣлительности отношеній каждой изъ этихъ наукъ. Прибавимъ къ этому, что при отсутствіи науки, которая разсматривала бы ихъ взаимныя отношенія, каждая изъ нихъ, подчиняясь требованіямъ анализа, стремится къ новымъ подраздѣленіямъ, а каждое подраздѣленіе, въ свою очередь, объявляетъ права свои на самостоятельность и присвоиваетъ себѣ названіе независимой, законченной науки. Часто одна наука вторгается въ область другихъ и присвоиваетъ себѣ ихъ достояніе по произволу. Вслѣдствіе такихъ безпорядковъ общественныя науки являютъ живое изображеніе феодализма, а споры ученыхъ за предѣлы каждой изъ нихъ не уступаютъ своею формальностью и сухостью богословскимъ спорамъ среднихъ вѣковъ. Кто занимался правомъ, тому напоминаемъ мы здѣсь для примѣра до сихъ поръ продолжающіеся споры ученыхъ по поводу уголовнаго права, которое одни изъ нихъ относятъ къ государственному, другіе -- къ гражданскому праву, третьи дѣлаютъ самостоятельною наукою. Къ этой же категоріи можно отнести споры объ отношеніяхъ финансоваго права къ политической экономіи. Напоминаемъ также, для наибольшаго убѣжденія, безобразный составъ полицейскаго права. Но начислить всѣ споры, возникшіе въ ученомъ мірѣ отъ анархическаго состоянія общественныхъ наукъ, не возможно и слишкомъ утомительно; они растутъ и размножаются съ каждымъ днемъ, порождая безконечную и безплодную полемику, которая отнимаетъ огромную сумму времени и усилій у множества замѣчательныхъ ученыхъ. Анархія дошла до того, что не возможно приступить ни къ одной наукѣ, не приведя въ стройность всю систему общественныхъ наукъ. Это приводитъ насъ къ заключенію о необходимости такой науки, которая примирила бы враждующія стороны, привела бы въ единство всѣ частности и каждой части указала бы мѣсто въ цѣломъ. Но эта необходимость вынужденная; паука, возникшая изъ такого источника, есть не что иное, какъ контроль, котораго основаніе не въ немъ самомъ, а въ томъ, для чего онъ служитъ средствомъ. Философія общества имѣетъ высшее значеніе: оно вытекаетъ изъ естественнаго хода познанія. Наука эта образуется по тѣмъ же законамъ, по которымъ составились и частныя общественныя науки. Совокупность идей и фактовъ политическихъ образовала право, совокупность идей и фактовъ экономическихъ -- политическую экономію, міръ нравственный въ формахъ общества нашелъ себѣ мѣсто въ морали или педагогикѣ. Такъ точно и міръ общественный, въ которомъ эти три міра существуютъ какъ составныя части, стремится въ свою очередь сдѣлаться предметомъ одной высшей науки. Но для чего же -- спросятъ меня -- снова изучать факты общественные, когда они уже нашли себѣ мѣсто въ системѣ человѣческихъ познаній, какъ факты экономическіе, педагогическіе и политическіе? Не значитъ ли это лишать ихъ той физіономіи, которую далъ имъ анализъ? Но, вопервыхъ, существованіе философіи общества никакъ не уничтожаетъ существованія права, политической экономіи и педагогики; ибо обширный взглядъ составляется изъ тѣснѣйшихъ, общее-изъ частнаго. Вовторыхъ, однородные факты могутъ быть объяснены вполнѣ тогда, когда мы объяснимъ ихъ взаимное отношеніе. Факты политическіе, экономическіе и нравственные подчинены одной идеѣ, которая даетъ имъ значеніе въ жизни и состоитъ не въ чемъ иномъ, какъ въ гармоническомъ ихъ сочетаніи. Подъ этою идеей разумѣется здѣсь общественное благосостояніе, которое служитъ единственнымъ мѣриломъ при опредѣленіи всякой дѣятельности, какъ политической, такъ и экономической и педагогической. Порядокъ вещей, оправдываемый одною изъ общественныхъ наукъ, тогда только можетъ быть одобренъ безусловно, когда и другія науки его оправдываютъ. Еслибы торгъ неграми и оправдывался соображеніями экономическими, то разумъ все-таки не допустилъ бы его по силѣ требованій нравственныхъ. Но этого мало. Исторія показываетъ намъ, что интересы политическіе, экономическіе и нравственные такъ тѣсно связаны между собою, что успѣхъ или упадокъ одной стороны благосостоянія неминуемо влечетъ за собою успѣхъ или упадокъ двухъ остальныхъ. Эта истина такъ вѣрна, что, не прибѣгая къ уловкамъ, не возможно указать въ исторіи ни одного факта, въ которомъ можно было бы видѣть причину успѣха одной дѣятельности и въ то же время причину упадка другой. Впрочемъ, иначе и бытъ не можетъ: еслибы три стороны общественнаго благосостоянія не находились въ такихъ гармоническихъ отношеніяхъ между собою, общество не могло бы существовать иначе, какъ въ формахъ хаотическихъ; оно уничтожало бы само себя вѣчною борьбою стихій своихъ.
   Итакъ, интересы политическіе, экономическіе и нравственные могутъ существовать только въ теоріи: на дѣлѣ ихъ нѣтъ; есть только интересъ общественный, выражающій общую идею благосостоянія общества. Слѣдовательно, живая идея общественныхъ наукъ заключается въ философіи общества, въ общей теоріи общественнаго благосостоянія, между тѣмъ какъ политическая экономія, право и педагогика суть науки, имѣющія значеніе единственно но отношенію своему къ ней. Вотъ почему и нельзя примѣнять законовъ этихъ наукъ къ практикѣ, не разсмотрѣвъ ихъ съ точки зрѣнія общественной философіи. Вотъ почему всѣ одностороннія теоріи общественнаго благоустройства оказываются вредными въ практикѣ.
   Таковъ, напримѣръ, маккіавелизмъ, ученіе, разсматривающее всѣ общественные вопросы съ точки зрѣнія политической, ученіе, по которому общество существуетъ для власти, а не власть для общества. Исторія ясно показываетъ намъ, что западныя правительства, послѣдовавшія совѣтамъ Маккіавели, погубивъ общества, находившіяся подъ ихъ властью, погубили тѣмъ самымъ и самихъ себя. Съ этой точки зрѣнія надо смотрѣть и на исторію Римской имперіи; одна изъ важнѣйшихъ причинъ ея паденія заключается, безъ сомнѣнія, въ системѣ политической централизаціи, которая для утвержденія своего приносила въ жертву всѣ другіе общественные интересы. Римъ не хотѣлъ понять, что, притягивая къ себѣ, какъ къ центру, всю жизнь своихъ огромныхъ провинцій, онъ уничтожалъ ихъ частное развитіе, а отъ гніенія частей рухнуло и цѣлое; кромѣ того, онъ не понималъ или не хотѣлъ понять, что развитіе интересовъ нравственныхъ и экономическихъ есть необходимое условіе благосостоянія политическаго: общественная власть, какъ форма жизни народа, необходимо должна сокрушиться при паденіи самаго содержанія жизни, то-есть, интересовъ нравственныхъ и экономическихъ.
   Примѣромъ односторонняго развитія и примѣненія началъ экономическихъ можетъ служить Англія. Англійскіе экономисты отличаются отъ всѣхъ другихъ односторонностью своего ученія. Услуга, оказанная ими политической экономіи, заключается не въ чемъ другомъ, какъ въ строгомъ аналитическомъ развитіи началъ экономическихъ. Адамъ Смитъ и его школа ни о чемъ такъ не заботились, какъ объ изолированіи законовъ политической экономіи. Это стремленіе продолжается и до сихъ поръ. Вѣруя въ силу одного анализа, англійскіе экономисты очищаютъ свои пауки отъ всякихъ примѣсей нравственныхъ и политическихъ; они убѣгаютъ того, что называемъ мы философіей общества, и примѣняютъ къ жизни одностороннія ученія, разсматривающія богатство какъ фактъ отдѣльный, ни отъ чего не зависящій, ни съ чѣмъ не соединенный органически. Этотъ взглядъ, ложный въ наукѣ, дѣлается гибельнымъ для практики. Все государство превращается въ контору, люди -- въ вещи и въ машины; одни только богатые сохраняютъ болѣе или менѣе человѣческій характеръ, ибо они хозяева этой машины. Политическая экономія утратила тамъ характеръ науки, основанной на идеѣ благосостоянія, и послужила основаніемъ монополіи, аристократіи богатства. Упреки, которымъ осыпаетъ Eugène Buret, авторъ основательнаго сочиненія "О нищетѣ рабочихъ классовъ въ Англіи и во Франціи", экономистовъ англійскихъ и французскихъ за такое одностороннее примѣненіе началъ чистой теоріи, преимущественно должно относиться къ первымъ,--ибо политическая экономія явилась во Франціи съ характеромъ науки, тѣсно связанной сю всѣми общественными вопросами и съ видами чисто филантропическими, выражавшимися формулой; "le plus grand bien du plus grand nombre"'. Адамъ Смитъ, основатель англійской школы, пошелъ совершенно другимъ путемъ: въ его глазахъ міръ экономическій, какъ будто бы не имѣлъ никакого отношенія къ обществу и его благосостоянію; экономическіе интересы имѣютъ для него важность безусловную. Этотъ взглядъ до сихъ поръ отличаетъ англійскихъ экономистовъ. Къ сожалѣнію, онъ имѣетъ поборниковъ своихъ и во Франціи; тѣмъ не менѣе, однакожъ у этого народа нашлось много представителей взгляда противоположнаго. Что же касается до Англіи, съ ея утилитарнымъ воззрѣніемъ на міръ и на общество, то гибельныя слѣдствія ея односторонняго анализа слишкомъ ярко выражаются въ милліонахъ паріевъ, существующихъ въ этой странѣ объ руку съ баснословными богачами, для которыхъ теорія Смита послужила ключомъ къ миѳическому могуществу. Картина этого страшнаго порядка вещей, нарисованная Віорè служить яснымъ доказательствомъ того, что примѣненіе одностороннихъ началъ политической экономіи, точно также, какъ и права, гибельно не только для интересовъ нравственныхъ и политическихъ, но и для интересовъ собственно экономическихъ {De la misère des classes laboriuses en Angleterre et en France. Par Eugène Biore.}.
   Противоположность Англіи представляетъ Германія. Какъ Англія выражаетъ односторонность экономическую, такъ Германія, напротивъ того, представляетъ крайность нравственную. Замѣтимъ притомъ, что изъ нравственныхъ интересовъ господствуетъ тамъ интересъ ученый. Наука изолирована у нѣмцевъ въ той же мѣрѣ, какъ промышленность -- у англичанъ. Этотъ фактъ слишкомъ извѣстенъ и глубоко сознанъ всѣми чужеземцами по отношенію къ вліянію, которое онъ имѣетъ на слабое развитіе интересовъ политическихъ и экономическихъ. Но посмотримъ, что сдѣлала нѣмецкая наука для самой себя. Не одобряя политическаго и экономическаго развитія Германіи, многіе чужестранцы благоговѣютъ передъ нѣмецкою ученостью. Не говоря уже о насъ, русскихъ, нельзя не замѣтить, что и французы начинаютъ обращаться за Рейнъ; такъ нѣкогда грекъ, мечтая о пріобрѣтеніи мудрости, стремился мыслью къ священнымъ берегамъ Ганга. Изученіе нѣмецкаго языка дѣлается все болѣе и болѣе общимъ во Франціи; французскіе ученые начинаютъ являться въ нѣмецкихъ университетахъ; въ ученыхъ сочиненіяхъ французовъ умножаются, наконецъ, ссылки на нѣмецкихъ писателей; нѣмецкая философія находитъ себѣ отголосокъ въ Сорбоннѣ. Съ своей стороны, я благоговѣю передъ заслугами германскихъ ученыхъ, принимая въ соображеніе то, чѣмъ обязана имъ европейская наука. Но, разсматривая Германію въ собственныхъ ея нѣдрахъ, не могу не вспомнить словъ Мишле: "L'Allemagne c'est l'Inde en Europe" {Introduction à Histoire universelle. Par Michelet.}. Читая Кольбруково изложеніе индѣйской философіи, европеецъ поражается сходствомъ ея съ философіей нѣмцевъ. Мы говоримъ здѣсь не о Ведахъ, а о философскихъ системахъ, развившихся въ Индіи независимо отъ религіи. Та же мысль, отрѣшившаяся отъ жизни, погруженная въ созерцаніе самой себя, безъ всякаго отношенія къ дѣйствительности, та же силлогистика, та же юношеская мечтательность, однимъ словомъ -- всѣ черты нѣмецкой науки. По говорить такимъ образомъ безъ доказательствъ о такомъ авторитетѣ было бы слишкомъ самонадѣянно, а потому поспѣшимъ представить основанія своего сужденія.
   Главный недостатокъ нѣмецкихъ ученыхъ состоитъ въ томъ, что они позволяютъ себѣ создавать теоріи, не основывая ихъ на фактахъ. Подтвержденіемъ тому служить вся исторія ихъ философіи отъ Канта до Гегеля включительно. Мы начинаемъ съ Канта, ибо онъ первый сбросилъ окончательные цѣпи теократическаго воззрѣнія, которому еще уступалъ Лейбницъ. Кантъ выразилъ своимъ ученіемъ тотъ періодъ умственнаго развитія Германіи, когда вопросъ о свободѣ мышленія сочтенъ былъ вполнѣ рѣшеннымъ; слѣдовательно, съ этого времени можно судить о нѣмецкой философіи, какъ о силѣ, совершенно освободившейся изъ оковъ посторонняго вліянія и предоставленной собственному развитію. Какъ же воспользовалась нѣмецкая философія своею свободой? Кантъ, недовольный господствовавшими до него философскими ученіями, обратился къ изслѣдованію силъ души человѣческой для того, чтобъ основать философію на психологіи. Намѣреніе это было, конечно, весьма основательно, ибо, приступая къ дѣлу, разумѣется, надо прежде всего увѣриться въ орудіи къ исполненію его. Имѣя болѣе всего въ виду познавательную способность, онъ изслѣдовалъ всѣ силы души или разума, ибо, по его понятію, душа и есть разумъ. Но результатъ его излѣдованій оказался совершенно одностороннимъ; онъ заключается въ безусловной свободѣ познанія отъ опыта и въ свободѣ воли отъ побужденій. Нѣтъ нужды доказывать въ наше время, что этотъ идеализмъ не представляетъ собою полной системы психологическаго ученія, ибо ограниченность разума и воли есть фактъ совершенно признанный новѣйшею психологіей. Откуда могло произойти такое существенное заблужденіе человѣка, одареннаго высшими силами ума? Безъ сомнѣнія, оттого, что онъ заключился въ умозрѣніи и не обратилъ никакого вниманія на дѣйствительные факты. Слѣдствіемъ такого пренебреженія опытомъг было то, что истина явилась ему съ одной стороны н выразилась въ ученіи, не только что непримѣнимомъ къ практикѣ, но п ложномъ въ смыслѣ логическомъ. За Кантомъ слѣдовалъ Фихте, котораго ученіе представляетъ совершенную аналогію съ ученіями софистовъ древней Греціи. Понятіе личности составляетъ основу его философіи. По этой системѣ, основаніемъ человѣческаго познанія служить сознаніе человѣка о собственномъ своемъ существованіи. Но, сознавая себя чѣмъ-то особеннымъ, самостоятельнымъ, человѣкъ по тому самому не можетъ не допускать существованія другихъ предметовъ и такимъ образомъ доходитъ до познанія внѣшняго міра. На это можно замѣтить, что способность размышленія развивается у человѣка вт" извѣстномъ возрастѣ и при извѣстныхъ условіяхъ; между тѣмъ, всякое дитя имѣетъ понятіе о внѣшнемъ мірѣ посредствомъ дѣйствія его на чувство: неужели она пріобрѣтаетъ это познаніе посредствомъ силлогизма, поставляемаго Фихте во главу теоріи познанія? Подобными силлогизмами объясняетъ этотъ, впрочемъ необыкновенно остроумный, философъ дѣятельность человѣка въ обществѣ. Что же это за наука?
   Шеллингъ и Гегель увлеклись чистымъ мышленіемъ еще далѣе своихъ предшественниковъ. Шеллингъ принимаетъ за основу матеріи и духа одно и то же начало--безусловное. Но спрашивается: не имѣя возможности знать вполнѣ проявленій какого-нибудь начала, можно ли имѣть притязанія на познаніе самого этого начала? Развѣ мы можемъ положительно опредѣлить духъ или матерію? Опредѣленіе того и другого можетъ быть только отрицательное: духъ противоположенъ матеріи, а матерія противоположна духу. Если бы мы могли объяснить силы, которыми они проявляются,тогдабы мы могли, конечно, дойти и до уразумѣнія цѣлаго, образуемаго этими силами. Между тѣмъ эти силы извѣстны намъ единственно по своимъ внѣшнимъ проявленіямъ, по условіямъ своего обнаруженія въ опредѣленныхъ фактахъ. Тяжесть, дѣлимость, непроницаемость, воображеніе, мышленіе, однимъ словомъ -- всѣ силы матеріальныя и духовныя извѣстны намъ единственно по дѣйствію ихъ на насъ самихъ и на міръ, насъ окружающій. А не зная частей, нельзя знать и цѣлаго. Слѣдовательно, сущность духа и матеріи остается для насъ загадкой. По той же самой причинѣ, еще страннѣе было бы имѣть притязаніе на познаніе того начала, которое заключаетъ въ себѣ и духъ, и матерію. Изъ этихъ простыхъ соображеній, безъ сомнѣнія, никому не чуждыхъ, нельзя не заключить, что познаніе абсолютнаго принадлежитъ къ числу задачъ, недоступныхъ для человѣка, и философія у Шеллинга является намъ мечтой юношескаго синтеза. Мечтательное направленіе его много объясняется поэтическою эпохою, въ которую онъ началъ мыслить и сознавать свою систему.
   Гегель, кажется, имѣлъ искреннее желаніе соединить пауку съ жизнью: это желаніе ясно выражается въ ученіи его о тожествѣ разумнаго и дѣйствительнаго. Но самая система его, несмотря на геніальное развитіе многихъ частей {Особенно нельзя не признать въ немъ великаго генія за обработку сочиненія "Философія исторіи".}, также мечтательна, какъ и система Шеллинга. Основой бытія, по Гегелю, служитъ мысль. которая познается, вопервыхъ -- какъ погруженная въ самое себя, вовторыхъ -- во внѣшности, какъ бы разумъ природы, втретьихъ -- какъ мысль, сознающая себт духомъ. Изъ этого видно, что мысль у Гегеля то же, что абсолютъ у Шеллинга: она--начало и общая основа матеріи и духа. Слѣдовательно, къ этой системѣ совершенно примѣняется сказанное нами о системѣ Шеллинга.
   Изъ этого краткаго очерка важнѣйшихъ системъ нѣмецкой философіи нельзя не заключить, что величайшіе представители пауки въ Германіи не удовлетворяютъ требованіямъ ученой дѣятельности, позволяя себѣ предаваться чистому мышленію, независимо отъ опыта, и тѣмъ самымъ не создаютъ истинной науки.
   Не менѣе убѣдительнымъ доказательствомъ того, какъ чужды они взгляда на органическую связь идеи съ фактами, служатъ практическія науки, особенно право. Извѣстно, что знаменитѣйшіе нѣмецкіе юристы раздѣляются на три школы -- философскую, историческую и медіативную. Философская школа утверждаетъ, что право должно быть изучаемо, какъ наука умозрительная. Противоположный взглядъ характеризуетъ шкоду историческую, которая не хочетъ допускать другого способа изученія законовъ, кромѣ историческаго. Наконецъ, третья занимаетъ средину между двумя крайностями, соединяя философію съ исторіею. Но замѣтимъ, что это соединеніе не имѣетъ и тѣни того органическаго характера, которымъ дышетъ наука во Франціи, когда она попадаетъ подъ перо ученаго, но увлеченнаго ни бездушнымъ анализомъ англичанъ, ни безплотнымъ синтезомъ нѣмцевъ. Доказывать это замѣчаніе было бы излишне: пришлось бы исчислять весь каталогъ нѣмецкой юридической литературы.
   Приведенные здѣсь примѣры государствъ, представляющихъ исключительное преобладаніе одной какой-нибудь стороны общественнаго благосостоянія, могутъ служить подтвержденіемъ теоретическихъ выводовъ о необходимости философіи общества для практическаго примѣненія общественныхъ наукъ. Прибавимъ къ этому еще одно доказательство, основанное на строгой аналогіи. Легко можно доказать, что исторія частныхъ наукъ общественныхъ уже оправдала необходимость синтетическаго развитія наукъ вообще, какъ въ теоретическомъ, такъ и въ практическомъ отношеніяхъ. Припомнимъ, напримѣръ, исторію системъ политеческой экономіи. Съ XV столѣтія эта наука постоянно развивалась въ теоріи и примѣнялись къ практикѣ. Извѣстно, какъ одностороннія ученія, принимавшія за основу народнаго богатства сначала деньги, потомъ--торговлю, потомъ -- фабричную промышленность, потомъ -- земледѣліе, какъ всѣ они, опровергая себя одно за другимъ и въ теоріи, и въ практикѣ, слились наконецъ въ одну науку, въ которой каждый односторонній взглядъ, признававшійся нѣкогда безусловнымъ, имѣетъ свое мѣсто въ кругу другихъ. Новѣйшіе экономисты не принадлежатъ ни къ меркантилистамъ, ни къ мануфактуристамъ, ни къ физіократамъ; они признаютъ наравнѣ всѣ источники богатства и всѣ роды капиталовъ. Одностороннія системы одна за другою оказались ложными въ наукѣ и гибельными въ практикѣ. То же самое представляетъ намъ исторія права и педагогика. Но, окончивъ трудъ образованія частныхъ организмовъ, творческій умъ человѣка стремится къ образованію изъ нихъ организма общаго, такъ что процессъ составленія общественной философіи есть не что иное, какъ продолженіе процесса образованія права, политической экономіи и морали. Съ этой точки зрѣнія взгляды политическій, экономическій и нравственный являются намъ столь же односторонними, какъ напримѣръ, меркантильность въ теоріи экономическаго благосостоянія, какъ маккіавелизмъ въ политикѣ, какъ схоластика въ морали.
   

§ 3

   Всякій предметъ есть что-нибудь цѣлое, дѣлящееся на части, и въ то же время часть какого-нибудь другого цѣлаго. Всякая наука занимается изслѣдованіемъ какого-нибудь цѣлаго, и потому въ организмъ ея необходимо входятъ: 1) изученіе основныхъ частей изслѣдуемаго цѣлаго, 2) отношеніе этихъ частей между собою, и 3) отношеніе изслѣдуемаго цѣлаго къ другимъ цѣлымъ, находящимся съ нимъ въ ближайшей связи.
   Въ предыдущемъ параграфѣ я старался доказать, что философія общества имѣетъ полное право па самостоятельность науки. Слѣдовательно, и ея организмъ долженъ заключать въ себѣ тѣ три части, о которыхъ теперь идетъ рѣчь. И потому первый вопросъ, который представляется здѣсь, состоитъ въ опредѣленіи основныхъ частей общественной жизни или общественнаго благосостоянія {Новѣйшая наука дошла, наконецъ, до того результата, что совершенство и развитіе суть два понятія однозначущія, что правила свободной дѣятельности въ основаніи своемъ совершенно совпадаютъ съ неизмѣнными законами жизни. Вотъ почему мы позволяемъ себѣ употреблять по произволу выраженія: развитіе общественной жизни или общественное благосостояніе.} (или наконецъ, цивилизаціи въ обширномъ смыслѣ).
   Гизо, одинъ изъ величайшихъ представителей аналитической школы, старался разрѣшить эту задачу въ первой лекціи своего курса "Исторіи цивилизаціи въ Европѣ", основываясь на общепринятомъ живомъ уразумѣніи слова цивилизація. Онъ дошелъ до раздѣленія цивилизаціи на внутреннюю и внѣшнюю, разумѣя подъ внутреннею--развитіе человѣка независимо отъ связи его съ другими, а подъ внѣшнею --развитіе его, какъ члена общества. Росси (loc. cit.) представилъ разборъ того же понятія, но увлекся антропологическимъ воззрѣніемъ и говоритъ, что на благосостояніе можно смотрѣть со стороны богатства, со стороны такъ-называемаго матеріальнаго благосостоянія и со стороны благосостоянія нравственнаго. Слѣдовательно, Гизо не обратилъ вниманія на развитіе экономическое, а Росси -- на развитіе политическое. Такихъ неполныхъ опредѣленій встрѣчается множество у различныхъ писателей. Чтобъ избѣжать этой неполноты, всего лучше обратиться къ дѣйствительности и посмотрѣть на преобладаніе разныхъ сторонъ идеи общественнаго благосостоянія въ разныхъ государствахъ.
   Въ прошедшемъ и въ настоящемъ мы не можемъ указать ни одного народа, который представлялъ бы своею жизнью гармоническое сочетаніе всѣхъ сторонъ общественнаго благосостоянія безъ преобладанія какой-нибудь одной надъ другими. Геній человѣчества въ шествіи своемъ отъ Ганга до Атлантиды ни разу не просіялъ еще согласнымъ блескомъ силъ, въ немъ заключенныхъ. Обращаясь къ средоточію исторіи, къ востоку, мы не встрѣчаемъ тамъ ни одного развитого государства, выражавшаго или выражающаго полную идею благосостоянія общества. Восточныя государства, древнія и новыя, могутъ быть раздѣлены па три категоріи; одни изъ нихъ представляютъ преобладаніе элемента политическаго, другія являютъ собою міръ утилитарный, третьи -- внутренній міръ человѣка. Къ первымъ принадлежатъ государства, вопервыхъ, развившіяся изъ патріархальнаго быта и сохранившія еще всю оболочку этого зерна, какъ Китай и Японія, вовторыхъ -- изъ завоеванія, каковы всѣ государства татарско-турецкаго племени. Ко второй категоріи должно отнести многіе народы семитическаго племени финикіяне и кароагеяяпе принадлежали къ народамъ исключительно торговымъ. Наконецъ, индѣйцы, древніе меды, халдеи, іудеи и египтяне принадлежатъ къ народамъ, у которыхъ нравственное развитіе, преимущественно въ формахъ теократіи, брало верхъ надъ всѣми другими отраслями общественнаго благосостоянія. Въ Европѣ видимъ мы точно то же. Греція представляетъ намъ самый роскошныя цвѣтъ индивидуальнаго развитія человѣка: никакое искусство не можетъ до сихъ поръ стать наравнѣ съ искусствомъ греческимъ; Греція произвела для пауки Платона и Аристотеля; изъ ученій этихъ философовъ развился въ Европѣ весь синтезъ и весь анализъ; въ нравственности греки являютъ намъ первый примѣръ сознанія самостоятельности лица. За то экономическія и политическія начала не вынесли въ Греціи борьбы съ нравственнымъ міромъ и подчинились его вліянію. Вотъ почему цвѣтущій періодъ греческой жизни, періодъ цвѣтенія ея, былъ кратокъ и энергіей своею истощилъ жизненныя силы общества. Римъ, въ свою очередь, подвергся той же участи отъ преобладанія интересовъ политическихъ, какъ уже было говорено въ предыдущемъ параграфѣ. Наконецъ, что касается до государствъ, образовавшихся на развалинахъ Римской имперіи, го и здѣсь встрѣчаемъ мы тѣ же категоріи. Франція, слившая въ себѣ тѣснѣе всѣхъ другихъ западныхъ государствъ римскій міръ съ германскимъ, тѣмъ не менѣе представляетъ преобладаніе политическаго развитія надъ всѣми другими: міры нравственный и экономическій подчинены имъ весьма значительно. Французскіе ученые всегда отличались политическимъ направленіемъ: впрочемъ, наука у французовъ ближе всего къ идеалу. Гораздо труднѣе будетъ имъ освободиться отъ оковъ общественности въ искусствѣ: кромѣ Мольера и Шенье въ литературѣ, Миньяра, Жувене, Лесюэра и Лебрена въ живописи, нѣтъ у нихъ художниковъ, которые возвысились бы до вѣковыхъ произведеній. Что касается до нравственности и религіи, то пи одно государство не представляетъ такого примѣра вліянія политическихъ началъ па нравы. Англія, напротивъ того, представляетъ собою типъ государства промышленнаго. Италія есть по преимуществу страна искусствъ. Германія, какъ выразился Менцель, есть огромная книжная лавка. Голландія и Бельгія -- совершенный pendant Англіи. Остаются племена скандинавское и славянское. Трудно сказать, чтобъ они отличались какою-нибудь односторонностью; въ этомъ, можетъ быть, и заключается ихъ характеръ.
   Изъ этого списка государствъ восточныхъ и европейскихъ, древнихъ и новыхъ, нельзя не заключить, что исторія и современность открываютъ намъ три стороны общественнаго благосостоянія:--экономическое, нравственное и политическое. Теорія можетъ подтвердить этотъ тройственный взглядъ на идею философіи общества.
   Доказать самостоятельность этихъ трехъ сторонъ общественнаго благосостоянія значитъ то же, что доказать самостоятельность политической экономіи, морали или педагогики и права, ибо, по нашему мнѣнію, благосостояніе физическое или экономическое составляетъ предметъ политической экономіи, благосостояніе нравственное--предметъ педагогики, а благосостояніе политическое--предметъ права. Посему, рѣшивъ вопросъ о самостоятельности этихъ наукъ въ границахъ такого опредѣленія, мы рѣшимъ вмѣстѣ съ тѣмъ и задачу самостоятельности трехъ исчисленныхъ здѣсь сторонъ общественнаго благосостоянія. Въ то же время постараемся доказать и исключительность этихъ трехъ сторонъ. Начнемъ съ политической экономіи.
   Прежде всего надо согласиться въ томъ, что удовлетвореніе физическихъ потребностей вовсе не составляетъ еще физическаго или экономическаго благосостояніи. Значеніе сего послѣдняго гораздо обширнѣе: оно объемлетъ собою всю систему человѣческихъ потребностей по мѣрѣ того, какъ онѣ могутъ быть удовлетворены чрезъ дѣйствіе человѣка на внѣшній міръ. Такъ напримѣръ, любознательность есть потребность чисто нравственная,-- тѣмъ не менѣе печатаніе и продажа книгъ есть фактъ экономическій, фактъ матеріальнаго благосостоянія, производства цѣнности посредствомъ труда. Книга удовлетворяетъ потребности нравственной; цѣнность, на нее вымѣниваемая, можетъ быть также обращена на удовлетвореніе нравственной потребности; книжная торговля служить здѣсь только средствомъ; слѣдовательно, значеніе ея зависитъ отъ нравственныхъ нуждъ. И во всякой мѣнѣ, во всякомъ трудѣ первый двигатель есть запросъ, потребность, которую мы не имѣемъ никакого права ограничивать предѣлами нашей физической природы. Одному нуженъ кусокъ мяса, другой съ такою же силою требуетъ книгъ, третій -- какихъ-нибудь барельефовъ для украшенія дома Промышленность удовлетворяетъ всѣмъ этимъ требованіямъ. Слѣдовательно, нельз: смотрѣть на нее, какъ на средство къ удовлетворенію физическихъ потребностей.
   Итакъ, экономическое благосостояніе заключается въ матеріальныхъ средствахъ къ удовлетворенію всѣхъ человѣческихъ потребностей. Наличность этихъ средствъ составляетъ то, что мы привыкли называть богатствомъ. Слѣдовательно, ошибаются тѣ, которые раздѣляютъ мнѣніе Росси, будто бы богатство и матеріальное благосостояніе -- двѣ вещи разныя. Первое есть не что иное, какъ фактъ выражающій послѣднее. Никто уже не смотритъ теперь на богатство, какъ на груду золота; всѣ понимаютъ теперь, что оно заключается въ матеріальныхъ средствахъ къ удовлетворенію потребностей посредствомъ вещей. Замѣчательно, что въ изложеніи своей науки Росси самъ невольно раздѣляетъ этотъ взглядъ: онъ съ жаромъ возстаетъ противъ тѣхъ экономистовъ, которые ограничиваются изслѣдованіемъ мѣновой цѣнности; онъ убѣдительно доказываетъ имъ, что мѣновая цѣнность имѣетъ значеніе по отношенію своему къ запросу, къ потребности; потребность рѣшаетъ все дѣло: не будь потребности, не было бы и мѣновой цѣнности. При такомъ взглядѣ, нельзя не назвать противорѣчіемъ разсужденіе Росси о различіи между богатствомъ и физическимъ или экономическимъ благосостояніемъ, ибо потребности такъ же разнообразны, какъ и вещи, служащія къ ихъ удовлетворенію. Въ одномъ мѣстѣ онъ говоритъ, что, смѣшивая богатство съ физическимъ благосостояніемъ, пришлось бы отнести къ политической экономіи архитектуру и медицину. Такое возраженіе можетъ бытъ легко опровергнуто. Архитектура и медицина въ обществѣ дѣйствительно не чужды политической экономіи, по мѣрѣ того, какъ оба эти искусства зависятъ отъ ремесленныхъ условій. Политической экономіи нѣтъ дѣла до сравненія изящества архитектурныхъ орденовъ или до преимуществъ аллопатіи надъ гомеопатіей; но вопросъ а цѣнности строительныхъ матеріаловъ, о каменщикахъ и каменоломняхъ, о цѣнѣ аптекарскихъ произведеній, о медицинскомъ гонорарѣ и т. п., все это прямо и непосредственно относится къ области изслѣдованій экономистовъ. Дѣлая такое возраженіе, Росси упустилъ изъ виду то, что политическая экономія не изслѣдуетъ ни одной потребности въ ея безотносительномъ значеніи. Такъ, напримѣръ, разсуждая объ удовлетвореніи самой первой потребности, играющей самую роковую роль въ промышленности, именно -- о потребности питанія, развѣ мы должны разсматривать се въ политической экономіи, какъ процессъ органической жизни? Для этого есть физіологія. Точно такъ и медицина имѣетъ значеніе въ составѣ' экономическаго благосостоянія единственно по ремесленнымъ и торговымъ вопросамъ, къ которымъ необходимо приводитъ насъ медицинская практика. Этими примѣрами ясно обнаруживается намъ сущность экономическаго благосостоянія: ясно, что оно условно, что оно предполагаетъ цѣлую систему біологическихъ законовъ и исчерпываетъ одну только сторону условій ихъ проявленія, именно -- условія, вытекающія изъ дѣйствія человѣка на внѣшній міръ. Но самая эта условность, какъ условность опредѣленная, и сообщаетъ экономическому благосостоянію ту физіономію, ту самостоятельность, по которой мы отличаемъ его отъ другихъ видовъ общественнаго благосостоянія. Эта самостоятельность понятія образуетъ и самостоятельность науки, которая его изслѣдуетъ.
   Въ заключеніе замѣтимъ, что съ экономической стороны общественное благосостояніе является намъ какъ понятіе, весьма отличное отъ идеи благосостоянія частнаго лица. Кто привыкъ смотрѣть па вещи съ точки зрѣнія антропологической, тотъ не можетъ не впасть въ глубокія заблужденія при изученіи его законовъ, какъ частныхъ такъ и общихъ. Говорить о потребностяхъ и о средствахъ къ ихъ удовлетворенію и имѣть въ виду не одно опредѣленное лицо, не однѣ опредѣленныя потребности, все это кажется намъ неудобно: мы легко сбиваемся на свой обиходный масштабъ и персонифируемъ общество тамъ, гдѣ оно совершенно отличается отъ частнаго человѣка. Мы привыкли смотрѣть на сего послѣдняго, какъ на органическое существо, подлежащее непосредственному наблюденію, какъ на существо, которое питается, плодится, познаётъ, творитъ, входить съ сношенія съ другими, и все это--по силѣ потребностей, которыя двигаютъ его волю. Общественныя науки переносятъ насъ совсѣмъ въ другой міръ: потребности теряютъ въ глазахъ соціалиста всю свою непосредственность; онѣ занимаютъ его единственно со стороны средствъ къ ихъ удовлетворенію. Ему нѣтъ дѣла до физическихъ и духовныхъ наслажденій, украшающихъ наше существованіе: онъ погруженъ въ какой-то искуственный міръ условій, въ міръ средствъ къ достиженію дѣтей, которыхъ важность принимается за данное.
   Эта условность встрѣчается и въ мірѣ нравственномъ, если смотрѣть на него съ точки зрѣнія общественнаго благосостоянія. Педагогъ, разсуждая о наукѣ, объ искусствѣ, о нравственности и религіи, не занимается изслѣдованіемъ ихъ внутренней основы, предполагая этотъ вопросъ рѣшеннымъ въ логикѣ, въ эстетикѣ, въ этикѣ и въ богословіи. Его занимаетъ не сущность сихъ проявленій духа,-- онъ старается опредѣлить условія, при которыхъ свободная дѣятельность ума, творческаго воображенія и воли развивается съ большею или меньшею энергіей въ обществѣ, и которыя содѣйствуютъ къ водворенію въ немъ нравственнаго благосостоянія. Подобно тому, какъ политическая экономія принимаетъ за данное, напримѣръ, потребность размноженія въ человѣкѣ, изслѣдуемую физіологіей, и разсматриваетъ народонаселеніе въ отношеніи къ количеству матеріальныхъ средствъ для удовлетворенія потребностей,--педагогика, съ своей стороны, не вдастся, напримѣръ, въ анализъ потребности изящнаго и дѣятельности творческаго воображенія художника на поприщѣ удовлетворенія этой потребности: прямая обязанность ея состоитъ въ изысканіи средствъ къ развитію и удовлетворенію этой потребности въ обществѣ. Педагогика разсуждаетъ о музеяхъ, объ академіяхъ, объ университетахъ о выставкахъ художественныхъ произведеній, принимая за доказанное, что потребность, которой удовлетворяютъ подобныя учрежденія, такъ же сильна въ человѣкѣ по духовному существу его, какъ и зависимость его отъ внѣшняго міра, вызывающая труды рукъ, напряженіе тѣла. Педагогу нѣтъ также нужды вносить въ свою науку цѣлое ученіе о преимуществахъ аналитическаго или синтетическаго развитія науки; онъ предполагаетъ его рѣшеннымъ въ логикѣ и посмотритъ на него единственно со стороны обстоятельствъ, при которыхъ общество болѣе или менѣе способно дать жизнь логическому вопросу.
   Педагогика въ наше время входитъ въ составъ полицейскаго права. Въ статьѣ о самостоятельности наукъ политическихъ мы будемъ еще говорить о несправедливости такого помѣщенія ея. Теперь изъ сказаннаго мы можемъ уже заключить, что идея ея самостоятельна; слѣдовательно, и самая наука -- также. Условность нравственнаго благосостоянія общества такъ же опредѣленна, какъ и условность благосостоянія физическаго; она основывается на силѣ стремленія человѣческаго духа къ познанію истины точно такъ же, какъ условность матеріальнаго благосостоянія -- на силѣ зависимости человѣка отъ внѣшняго міра. Педагогика изыскиваетъ средства къ распространенію внутреннихъ познаній въ обществѣ; политическая экономія занимается средствами къ облегченію узъ, налагаемыхъ на члена общества его зависимостью отъ матеріи. Между тѣмъ и другимъ существуетъ самое близкое соотношеніе, ибо одно обусловливаетъ другое. Тѣмъ не менѣе, одно совершенно отлично отъ другого, какъ по сущности, такъ и по формѣ. Изучить обстоятельства, способствовавшія въ древней Греціи успѣхамъ ваянія, совсѣмъ не то, что -- изучать условія добыванія веществъ, служившихъ матеріаломъ Фидію и Праксителю. Это не требуетъ дальнѣйшаго доказательства, и потому мы перейдемъ къ самостоятельности права, какъ теоріи благосостоянія политическаго.
   Въ первомъ параграфѣ было уже говорено о томъ, что смѣшеніе элементовъ въ современной наукѣ права произошло отъ того, что ученые смотрятъ на него, какъ на теорію законодательства, и потому вводятъ въ него всѣ общественные вопросы по мѣрѣ того, какъ они выражаются въ законахъ государствъ. Мы намекнули уже о томъ, что государственный законъ служитъ слишкомъ обширнымъ масштабомъ для науки, и что, руководствуясь имъ мы нарушаемъ требованія анализа. Здѣсь мы разсмотримъ этотъ вопросъ подробнѣе, и чтобы не пропустить ничего для заключенія, бросимъ взглядъ на цѣлое и на частности.
   Законъ есть правило внѣшнихъ дѣяній членовъ общества для опредѣленія ихъ права, и обязанностей. Изъ этихъ правъ и обязанностей многія основываются на началахъ политической экономики и педагогики, такъ что и та, и другая имѣютъ свое законодательство. Именно, сюда относятся всѣ законы, содѣйствующіе прямо экономическому и нравственному благосостоянію. По затѣмъ остается еще одинъ родъ законовъ, это -- законы такъ-называемые государственные, законы, основанные на понятіи верховной власти, на правахъ и обязанностяхъ ея и на способѣ дѣйствія ея на общество. Во всякомъ правѣ вы найдете два рода вопросовъ и два рода законовъ: одни изъ нихъ касаются самого содержанія общественной жизни, интересовъ экономическихъ и нравственныхъ, другіе -- до формы общества, до организаціи его, основанной на правахъ и обязанностяхъ общественной власти. Такъ всякій законъ экономическаго или нравственнаго благосостоянія рождаетъ два вопроса: 1) Какой законъ экономическаго или нравственнаго благосостоянія служитъ основаніемъ этому закону государства? 2) Что даетъ силу этому закону? Первый вопросъ находитъ себѣ рѣшеніе въ политической экономіи и педагогикѣ, второй -- въ правѣ.
   Такимъ образомъ, право, какъ наука, будетъ не что иное, какъ теорія благосостоянія политическаго. Иного объема не возможно дать ему уже и потому, что другія двѣ стороны общественнаго благосостоянія изслѣдуются въ политической экономіи и педагогикѣ, двухъ наукахъ, которыхъ самостоятельность доказана, и которыя исчерпываютъ собою все содержаніе общественной жизни. Представимъ себѣ общество, въ которомъ экономическіе и нравственные интересы имѣютъ уже надлежащее направленіе. Чего остается желать ему? Ничего, кромѣ формы, которая дала бы всѣмъ членамъ этого общества правильную организацію, обезпечивъ внѣшнею силою всѣми признаваемыя права и обязанности. Еслибы въ самомъ дѣлѣ можно было себѣ представить народъ, у котораго промышленность, науки, искусства и религіи приведены въ цвѣтущее состояніе, то все еще соціалистъ спросилъ бы: существуетъ ли въ этомъ обществѣ власть, которая всегда готова поддержать этотъ порядокъ вещей и дѣлать въ немъ нужныя измѣненія? Есть ли въ немъ внѣшняя сила, поддерживающая и направляющая общественную дѣятельность по идеѣ порядка и прогресса?
   Изъ сказаннаго до силъ поръ можно заключить, что въ область права входятъ только законы государственные, уголовные и относящіеся до полиціи безопасности. Напротивъ того, законы гражданскіе и полицейскіе (относящіеся къ такъ-называемой полиціи благосостоянія) относимъ мы къ педагогикѣ и къ политической экономіи. Прибавимъ кромѣ того, что, по нашему мнѣнію, въ область права входятъ также законы финансовые и законы права народовъ droit international {Я употребляю здѣсь формулу Конта для выраженія статистическихъ и динамическихъ законовъ общества. См. Cours de philosophie positive. Par Auqustt Comte, t. IV.}. Такъ какъ этотъ взглядъ можетъ показаться для многихъ слишкомъ дерзкимъ и, можетъ быть, излишнимъ нововведеніемъ, то мы считаемъ за лучшее разсмотрѣть отдѣльно тѣ частныя науки, которыя, по нашему мнѣнію, не могутъ существовать въ объемѣ, сообщенномъ имъ современною философіей законодательства. Посему мы обратимъ вниманіе на права гражданское, полицейское, уголовное и международное, или право народовъ.
   Гражданское право, по общепринятому опредѣленію, занимается изслѣдованіемъ правъ и обязанностей членовъ гражданскаго общества между собою. Современная наука гражданскаго права не ограничивается изслѣдованіемъ гарантіи этихъ правъ и обязанностей, заключающейся въ верховной власти: она проникаетъ въ существенное содержаніе сихъ законовъ и выводитъ ихъ теоретически и исторически изъ природы человѣка и изъ фактовъ исторіи человѣчества. Спрашивается: для чего же существуетъ нравственная или практическая философія, съ своими теоріями личности и съ такъ называемымъ естественнымъ правомъ? Можно было бы объяснить себѣ это недоразумѣніе, если бы теорія брака, родительской власти и всѣхъ вообще учрежденій, основывающихся на идеѣ лица, играла въ гражданскомъ правѣ роль введенія: весьма естественно, что, приступая къ изложенію сложныхъ наукъ, авторъ позволяетъ себѣ изложить свое понятіе о тѣхъ простыхъ наукахъ, которыя служатъ основаніемъ первымъ. По самое опредѣленіе гражданскаго права не позволяетъ намъ сомнѣваться въ томъ, что теорія личности составляетъ содержаніе этой науки. Изслѣдовать взаимныя права и обязанности членовъ общества безъ отношенія ихъ къ верховной власти не значить ли, что изслѣдовать личность, какъ понятіе, служащее основою личнымъ правамъ и обязанностямъ. Теорія личности во всей своей чистотѣ излагается въ нравственной философіи, а подъ вліяніемъ общественныхъ условій -- въ морали или педагогикѣ. Какъ предметъ государственныхъ законовъ, она входить въ право единственно потому, что личныя права гарантируются верховною властью и могутъ быть ею измѣнены. Здѣсь дѣйствительно встрѣчаются вопросы, которыхъ рѣшеніе не принадлежитъ ни нравственной философіи, ни педагогикѣ; можно спросить: въ чемъ заключаются права эти относительно опредѣленія и огражденія личныхъ правъ и обязанностей, и какія мѣры ведутъ къ этой цѣли? "Этотъ взглядъ одностороненъ", скажутъ многіе, -- "это взглядъ политическій". Спрашиваемъ: какой же другой взглядъ на личныя права можно допустить въ гражданскомъ правѣ, когда самая основа этихъ правъ и значеніе ихъ въ общественномъ организмѣ опредѣлены уже другими науками? Право, какъ наука общественная, не можетъ заключать въ своей организаціи вопросовъ чисто антропологическихъ. Этика или теорія воли, какъ часть антропологіи, разсматриваетъ личныя права отвлеченно. Какъ основа общественной нравственности, они разсматриваются въ педагогикѣ. Остается разсмотрѣть ихъ подъ вліяніемъ верховной власти. Въ этомъ, по нашему мнѣнію, и заключается предметъ гражданскаго права. Посему, вмѣсто приведеннаго выше опредѣленія его, должно быть сдѣлано слѣдующее: гражданское право есть наука, изслѣдующая мѣры верховной власти для опредѣленія и огражденія личныхъ правъ. Такимъ образомъ эта наука будетъ находиться подъ исключительнымъ вліяніемъ политическаго взгляда, ей свойственнаго.
   Что касается до полицейскаго права, то наука сія, по своему строенію, безъ сомнѣнія, составляетъ самую слабую сторону новѣйшей системы права. Одно опредѣленіе ея не можетъ не изумить внимательнаго критика. Полицейское право разсматриваетъ мѣры правительства къ доставленію гражданамъ всѣхъ видовъ безопасности и благосостоянія. Не объемлетъ ли это опредѣленіе всей дѣятельности правительства? Кромѣ достиженія благосостоянія и безопасности, нѣтъ и не можетъ быть цѣлой ни у отдѣльнаго лица, ни у цѣлаго общества. Идея благосостоянія тождественна съ идеей удовлетворенія всѣхъ человѣческихъ потребностей; безопасность есть внѣшнее условіе благосостоянія, а цѣль общественной жизни и всѣхъ ея учрежденій -- не что иное, какъ достиженіе такого состоянія, при которомъ возможно всестороннее удовлетвореніе потребностей. Предусматривая такое возраженіе со стороны критики, писатели по части полицейскаго права стараются различными оговорками ограничить предѣлы своей науки. Масштабъ, принимаемый ими для сего ограниченія, крайне недостаточенъ; они относятъ къ полиціи всѣ тѣ предметы законодательства, которые не входятъ въ обыкновенный составъ другихъ частныхъ наукъ нрава, не заботясь о томъ, можетъ ли этотъ остатокъ образовать стройное знаніе. Вслѣдствіе такого распоряженія полицейское право играетъ какую-то жалкую роль въ цѣлой системѣ права; оно, какъ пролетарій, живетъ тѣмъ, что остается отъ другихъ, не имѣя почти ничего, но праву ему принадлежащаго. Публицисты, цивилисты, криминалисты и экономисты могутъ однимъ смѣлымъ нападеніемъ мысли лишить его почти всѣхъ средствъ къ существованію. Политическій элементъ его, заключающійся въ дѣйствіи верховной власти на всѣ полицейскія учрежденія, можетъ отойти къ государственному праву; элементъ юридическій, заключающійся въ пособіяхъ, которыя оказываетъ полиція при судопроизводствѣ, отторгнуть отъ гражданскаго права совершенно беззаконно, особенно если понимать гражданское право, какъ показано выше, въ смыслѣ исключительно политическомъ. Уголовное право обязано немедленно возвратить въ составъ свой такъ называемыя полицейскія наказанія: одна только закоренѣлая схоластика могла допустить столь внѣшнія подраздѣленіи предмета недѣлимаго. Что же касается до политической экономіи, то нѣтъ никакихъ средствъ оспаривать у нея правъ на теорію народнаго богатства, составляющую часть полиціи благосостоянія. За исключеніемъ же сихъ предметовъ, остаются: 1) внутренняя безопасность, 2) народное здравіе, 3) народное воспитаніе -- умственное, эстетическое, нравственное и религіозное. Что касается до внутренней безопасности, то предметъ сей кажется намъ единственнымъ законнымъ содержаніемъ полицейскаго права. Не говоря уже о томъ, что въ этомъ изслѣдованіи оно не входить въ столкновеніе ни съ одною изъ другихъ общественныхъ наукъ, замѣтимъ, что полицейское право, разсматриваемое какъ теорія общественной безопасности, получаетъ характеръ опредѣленный и совершенное единство. Идея предупрежденія всякаго зла, могущаго угрожать обществу и возникающаго изъ самой средины его, эта идея, будучи принята за основу полицейской дѣятельности, не позволитъ намъ смѣшивать полицейскія институціи съ другими. На основаніи такой идеи и попеченіе о народномъ здравіи, то-есть, практическая гигіена, также относится къ полиціи, ибо здоровье есть благо отрицательное: здоровый человѣкъ обладаетъ только внѣшнимъ условіемъ къ достиженію другихъ существенныхъ, положительныхъ цѣлей. Но что касается до народнаго воспитанія, то къ вѣдомству полиціи относится одна только цензура, какъ учрежденіе предупредительное: самое воспитаніе имѣетъ цѣль положительную, безусловную. Покровительство, оказываемое общественною властью успѣхамъ наукъ, искусствъ, нравственности и религіи, имѣетъ основаніемъ положительное стремленіе къ распространенію идей истины, добра и красоты. Въ этомъ видѣ разсматривается оно въ педагогикѣ, которая своимъ положительнымъ характеромъ существенно отличается отъ гигіены. Принявъ во вниманіе все сказанное, можно представить себѣ полицейское право, какъ цѣлое совершенно органическое. Идея, его проникающая, заключается въ отрицательной и предупредительной дѣятельности верховной власти. Здѣсь опять видимъ мы элементъ политическій, ибо основной взглядъ науки заключается въ правѣ и обязанности верховной власти принимать мѣры къ предупрежденію нравственнаго и физическаго зла, угрожающаго обществу.
   Характеръ уголовнаго права, по нашему мнѣнію, долженъ быть также политическій. Одна изъ самыхъ торжественныхъ страницъ Новаго Завѣта гласитъ о шаткости суда людскаго: Спаситель останавливаетъ разъяренную толпу народа, готовую побить каменьями грѣшницу. "Пусть тогъ, кто считаетъ себя безгрѣшнымъ, броситъ въ нее первый камень", сказалъ Преобразователь нравственнаго міра. Это повѣствованіе невольно приходитъ въ голову при размышленіи о многихъ милліонахъ кровавыхъ драмъ общественной жизни, оправдываемыхъ защитниками нравственной основы наказанія. Представимъ себѣ, что теорія вмѣненія (imputatio) достигла своего полнаго развитія, что условія справедливаго суда вполнѣ опредѣлены разумомъ. Но развѣ полнота и опредѣлительность теоріи могутъ служить здѣсь ручательствомъ въ точномъ исполненіи началъ ся на практикѣ? Сдѣлаемъ еще уступку. Положимъ, что всѣ судьи, которымъ довѣрена власть постановленія приговора, обладаютъ въ совершенствѣ всѣми условіями благой и разумной личности. При всей ихъ добросовѣстности, при всемъ ихъ умѣ, можно ли поручиться за то, что судъ ихъ будетъ безусловно правиленъ? Преступленіе имѣетъ свою темную исторію, объясненіе которой столь же трудно для уголовнаго судьи, какъ критика миѳовъ для историка. Сколько геніальныхъ умовъ дѣлало промахи на поприщѣ изслѣдованія жизни народовъ -- по причинѣ отсутствія какого-нибудь, повидимому, ничтожнаго факта или по какому-нибудь легкому, едва замѣтному увлеченію! То же самое безпрестанно повторяется и должно повторяться въ дѣлѣ уголовнаго суда. Узнать внутренній смыслъ преступленія значитъ проникнуть всѣ изгибы души преступника, опредѣлить съ математическою точностью состояніе ея въ роковую минуту преступнаго рѣшенія. Очевидно, что такая задача никогда не можетъ быть рѣшена вполнѣ; ибо извѣстно, что и самое торжественное доказательство виновности, собственное сознаніе преступника, не всегда можетъ быть принято безусловно. Слѣдовательно, слишкомъ самоувѣренъ тотъ судья, который видитъ въ наказаніи чисто нравственную, безусловную основу, называемую новѣйшими криминалистами возстановленіемъ нарушенной природы. Основа наказанія чисто политическая и не можетъ быть другою. Оно полезно и даже необходимо въ государствѣ, во-первыхъ -- потому, что устраняетъ самоуправство, во-вторыхъ -- потому, что удерживаетъ отъ преступленій страхомъ. Въ государствѣ опредѣленное число судей также необходимо, какъ войско въ борьбѣ народовъ: при господствѣ личной мести, все государство представляетъ картину междоусобной войны. Кромѣ того, наказаніе необходимо должно сокращать число преступленій. Мы не хотимъ утверждать, чтобъ это средство было единственнымъ для достиженія столь важной цѣли. Мы согласны и съ тѣмъ, что у нѣкоторыхъ людей болѣзненное стремленіе ко злу дѣлается неодолимо и безотчетно. По большая часть преступленій происходитъ отъ слабости человѣческой природы и отъ силы внѣшней приманки. А на человѣка, слабаго волей и духовными побужденіями, что можетъ дѣйствовать болѣе страха наказанія? Слѣдовательно, здѣсь одно и то же условіе, слабость, съ одной стороны, служитъ источникомъ зла, съ другой -- удерживаетъ человѣка отъ преступленія. Обширное развитіе законовъ о вмѣняемости въ уголовномъ кодексѣ каждаго образованнаго народа отнюдь не опровергаетъ такого понятія о наказаніи и не противорѣчивъ ему нимало. Теорія вмѣняемости выражаетъ стремленіе человѣческой справедливости соединить требованія политическія съ требованіями нравственными. Оставлять преступленіе ненаказаннымъ значитъ, какъ сказано выше, подать поводъ кь самоуправству и лишить уголовный законъ силы угрозы. Но, съ другой стороны, наказаніе должно быть основано на сужденіи объ участіи воли въ преступленіи, сужденіи, которое рѣдко можетъ быть справедливо по причинамъ, изложеннымъ выше. Что же остается дѣлать для того, чтобы примирить эти два требованія? Остается принять всевозможныя мѣры для того, чтобы приговоръ уголовнаго суда былъ сколько возможно болѣе близокъ къ справедливости. И такъ, очевидно, что прямою основой общественнаго наказанія служитъ интересъ политическій. Необходимость этой мѣры будетъ неоспорима до тѣхъ поръ, пока не воцарятся па землѣ добро и разумъ, пока нравственность не пріобрѣла того могущества, которое дѣлаетъ возможнымъ для воли уклоненія отъ истиннаго пути, или пока разумъ не сталъ на ту ступень, на которой требованія эгоизма примиряются съ требованіями нравственности. До тѣхъ поръ внѣшняя сила останется единственнымъ средствомъ къ поддержанію законнаго порядка вещей. Вотъ почему всѣ утописты, мечтавшіе объ уничтоженіи наказанія, должны были обратиться прежде всего къ изысканію средствъ довести человѣка до идеальнаго совершенства нравственнаго и разумнаго. Здѣсь не мѣсто разбирать, до какой степени основательны ихъ надежды. Теперь намъ важно знать, что вопросъ о необходимости наказанія совпадаетъ съ вопросомъ о необходимости внѣшней силы. Уголовный законъ гарантируетъ всѣ другіе законы государства страхомъ наказанія. Слѣдовательно, нельзя не заключить, что господствующій элементъ уголовнаго права, также какъ и другихъ разсмотрѣнныхъ нами правъ, есть элементъ политическій.
   Для сужденія о всей системѣ права, намъ остается разсмотрѣть право народовъ, или международное право. Многіе писатели противополагаютъ частнымъ интересамъ государства начало такъ-называемой общечеловѣческой правды или интересъ общенародный. Этотъ взглядъ па дипломатію развился преимущественно въ мечтательную эпоху первой четверти XIX вѣка, эпоху, ознаменовавшуюся въ мірѣ политическомъ гигантскими, увлекательными подвигами Наполеона, въ искусствѣ -- обращеніемъ къ поэзіи среднихъ вѣковъ или романтизмомъ, въ наукѣ -- философіей Шеллинга, наконецъ, въ дипломатіи -- идеями о единствѣ человѣческаго рода. Теорія соединенія государствъ въ одно тѣло осуществилась на практикѣ только образованіемъ Германскаго союза; но, какъ теорія, она и до сихъ поръ имѣетъ своихъ защитниковъ въ паукѣ. Тѣ изъ нихъ, которые потеряли надежду на скорое исполненіе такого плана, не перестаютъ предсказывать его въ будущемъ и видятъ въ немъ вѣнецъ исторіи человѣчества. "Единство семейства, единство государства, единство человѣчества", говоритъ Лерминье,-- "вотъ степени, черезъ которыя долженъ пройти человѣкъ". Мы не раздѣляемъ этого воззрѣнія и принимаемъ ученіе тѣхъ дипломатовъ, которые основываютъ право народовъ на идеѣ личности государствъ. Вотъ что заставляетъ насъ придерживаться этого ученія. Вступленіе всѣхъ государствъ въ одинъ тѣсный союзъ, подобно государствамъ германскимъ, не влечетъ за собою никакого внѣшняго обезпеченія правъ одного противъ нарушенія со стороны другого. Физическая же возможность нарушенія останется въ прежней силѣ на сторонѣ могущества. Если полагать, что при существованіи союза всѣ государства должны возставать противъ нарушителя, то на это можно возразить, что и теперь эгоистическіе виды каждаго государства не могутъ не подвигать его къ войнѣ противъ нарушителей общаго и частнаго спокойствія. Притомъ, нельзя себѣ представить, чтобы государства слабыя вооружались противъ государствъ могущественныхъ единственно по силѣ союзныхъ обязанностей. Далѣе, предполагая возможность нарушенія со стороны сильныхъ державъ, нельзя не предполагать также, что онѣ, со своей стороны, могутъ найти себѣ союзниковъ, готовыхъ раздѣлить съ ними плоды хищенія. Наконецъ, представимъ себѣ, что за неучастіе въ союзѣ противъ государства, нарушающаго права другихъ, нейтральное государство должно будетъ подвергнуться наказанію. Если это наказаніе будетъ состоять въ отлученіи отъ союза, то это должно поставить преступника во враждебное отношеніе къ обществу, котораго онъ членъ, и можетъ быть не выгодно для другихъ государствъ по видамъ экономическимъ и нравственнымъ. Если же наказаніе будетъ состоять въ войнѣ противъ нейтральной державы, то при такомъ порядкѣ вещей союзное бытіе народовъ поведетъ не къ вѣчному миру, о которомъ, заботятся писатели права народовъ, а къ вѣчной, неугасимой войнѣ. Спрашивается: что же такое послѣ этого право народовъ? Не есть ли это наука нравственная, наука, которой начала ничѣмъ не обезпечены на практикѣ? Мы полагаемъ, что при настоящемъ положеніи вещей права народовъ дѣйствительно мало обезпечены. Однакожъ, нельзя не согласиться, что есть одно начало, которое болѣе или менѣе сознается государствами -- если не во всей своей полнотѣ и основаніи, то, по крайней мѣрѣ, отчасти и непосредственно, въ данныхъ случаяхъ. Недостаетъ только ученія, которое привело бы его въ общее сознаніе и сдѣлало бы примѣнимымъ къ практикѣ. Эта идея заключается въ тожествѣ интересовъ отдѣльнаго государства съ интересами всей системы государствъ. Она давно уже сознана въ дѣлѣ интересовъ экономическихъ и нравственныхъ, хотя въ отношеніи къ первымъ не приведена еще въ исполненіе на практикѣ. Что же касается до политическихъ наукъ, онѣ остаются чуждыми этого воззрѣнія: писатели по части права народовъ продолжаютъ развивать свое ученіе въ духѣ нравственномъ, полагаясь съ апостольскимъ фанатизмомъ на могущество моральнаго чувства; какъ ни грустно, а надо согласиться, что ученіе, развиваемое съ одной моральной стороны, не можетъ имѣть успѣха въ эпоху, въ которой умственное убѣжденіе беретъ верхъ надъ голосомъ сердца. Нельзя не уважать тѣхъ дѣятелей науки, которые смотрятъ на право народовъ, какъ на осуществленіе всеобщей правды: имена ихъ сохранятся исторіей, какъ имена людей, возвысившихся надъ слабою стороною вѣка. Тѣмъ не менѣе однакожъ, нравственное дѣйствіе ихъ теорій оказывается недостаточнымъ: надо подвергнуть ихъ ученія холоднымъ выкладкамъ ума и тогда только ожидать успѣха. Замѣтимъ, что ученіе о необходимости общественной жизни тогда только вошло во всеобщее сознаніе и принесло плоды, когда ученые, особенно англійскіе, доказали тожество частныхъ интересовъ съ интересами общества. Точно также, и право народовъ перестанетъ быть отвлеченною теоріей, когда интересы человѣчества будутъ разсмотрѣны въ тожествѣ ихъ съ интересами государства. Но мы не будемъ развивать здѣсь этой теоріи, потому что вопросъ, занимающій васъ теперь, заключается въ объемѣ права народовъ. Изъ сказаннаго о невозможности союза народовъ мы должны заключить, что наука .сія ограничивается теоріей личности государствъ. Слѣдовательно, и здѣсь господствуетъ взглядъ политическій.
   Не будемъ говорить о государственномъ правѣ и о наукѣ финансовъ. Никто еще не думалъ давать этимъ наукамъ неполитическій характеръ. Изъ предложеннаго здѣсь разбора остальныхъ наукъ ясно открывается намъ, что политическій элементъ есть элементъ, господствующій во всей наукѣ права, которая по тому самому и можетъ быть опредѣлена, какъ теорія политическаго благосостоянія общества.
   Этими изысканіями заключимъ мы разборъ частей, входящихъ въ идею общественнаго благосостоянія, а слѣдовательно, и въ идею общественной философіи. Мы можемъ теперь принять за данное самостоятельность и необходимость этихъ частей. Мы доказали исторически и критически, что общественное благосостояніе есть совокупность признаковъ благосостоянія нравственнаго, экономическаго и политическаго, и что каждый изъ этихъ видовъ имѣетъ свою отличительную физіономію, рѣзко и существенно отличающую его отъ отъ двухъ другихъ.
   Постараемся примѣнить теперь къ философіи общества тѣ общія положенія объ организмѣ науки, которыя поставлены во главу этого параграфа. Первый вопросъ уже рѣшенъ. Мы ознакомились съ частями изслѣдуемаго предмета и съ тѣми науками, которыя разсматриваютъ ихъ въ отдѣльности. Теперь слѣдуетъ опредѣлить отношеніе этихъ частей между собою. Изслѣдованіе этого отношенія и составляетъ предметъ аналитической части философіи общества, какъ науки, соединяющей въ одно цѣлое право, политическую экономію и педагогику.
   Говоря о наукѣ новой, не вошедшей еще въ общее сознаніе, нѣтъ ничего лучше, какъ обращаться къ примѣрамъ другихъ наукъ, всѣми признанныхъ и болѣе или менѣе каждому доступныхъ. Процессъ познанія или, лучше сказать, уразумѣнія есть не что иное, какъ сравненіе, и потому новое ученіе всегда становится намъ яснѣе, когда мы можемъ подвести его подъ аналогію съ тѣмъ, что намъ уже извѣстно.
   Отношеніе общественной философіи къ политической экономіи, праву и морали можно сравнить съ отношеніемъ физіологіи къ механикѣ, физикѣ и химіи.
   Механика разсматриваетъ силы, дѣйствующія въ матеріи, физика -- общія свойства тѣлъ внѣшняго міра {Нѣтъ никакого сомнѣнія, что эти двѣ науки въ непродолжительномъ времени должны размежеваться въ своихъ предѣлахъ Наслѣдованіе силъ, должно отойти къ механикѣ, физика оставитъ за собою наслѣдованіе общихъ свойствъ тѣлъ, то-есть, того, на что дѣйствуютъ силы; что же касается до химіи, то предѣлы ея незыблемы; она представляетъ собою анализъ внѣшняго міра, между тѣмъ, какъ механика и физика составляютъ синтетическую сторону изученія природы, безъ отношенія къ организаціи, которой законы изслѣдуются въ физіологіи.}, химія--внутренній составъ ихъ; физіологія есть теорія организаціи; она изслѣдуетъ существа, одаренныя индивидуальною, органическою жизнью, разсматривая сію послѣднюю, какъ результатъ механическихъ, физическихъ и химическихъ законовъ. Извѣстно, что изученіе сихъ законовъ составляетъ необходимое приготовленіе для физіолога: теоріи его могутъ распастся въ прахъ отъ невниманія къ какому-нибудь факту, открытому механикомъ, физикомъ или химикомъ. Какимъ-же путемъ идетъ физіологъ при аналитическомъ развитіи своей науки? Онъ изучаетъ взаимное отношеніе помянутыхъ законовъ. Такъ, напримѣръ, изслѣдуя законы растительнаго организма, онъ смотритъ на него, во-первыхъ, какъ на матерію, какъ на модель цѣлой природы, и берегъ во вниманіе его механическую и физическую сторону; съ другой стороны, онъ знаетъ, что этотъ организмъ имѣетъ свой оригинальный химическій составъ, который сообщаетъ извѣстную опредѣленность, извѣстное измѣненіе отвлеченнымъ законамъ физики и механики. Такъ образуется взглядъ физіологическій, который не можетъ быть названъ ни механическимъ, ни физическимъ, ни химическимъ, а между тѣмъ онъ основанъ и на механикѣ, и на физикѣ, и на химіи. Вся задача состоитъ здѣсь въ отысканіи взаимнаго отношенія всѣхъ трехъ родовъ законовъ внѣшняго міра, въ опредѣленіи той гармоніи, при которой они образуютъ жизнь органическую. Если же физіологъ, увлеченный односторонностью, упуститъ изъ виду это отношеніе трехъ сторонъ матеріальной жизни, то теорія его непремѣнно окажется недостаточною. Таковы всѣ одностороннія механическія, физическія и химическія теоріи жизни, какъ, напримѣръ, новѣйшая теорія Либиха, который во всемъ органическомъ процессѣ не видитъ ничего, кромѣ поглощенія и изверженія органическимъ тѣломъ различныхъ химическихъ веществъ.
   Все это можетъ быть совершенно примѣнено и къ общественной философіи, къ физіологіи общества. Подобно физіологіи, разсматривающей законы механики, физики и химіи по мѣрѣ того, какъ они взаимно обусловливаютъ другъ друга въ органическомъ тѣлѣ, общественная философія разсматриваетъ законы политической экономіи, права и педагогики и жизни общества, какъ органическаго тѣла, одареннаго индивидуальностью. Общественная жизнь не ограничивается развитіемъ матеріальнаго, нравственнаго или политическаго благосостоянія порознь: она состоитъ изъ совокупнаго ихъ развитія. Экономическое благосостояніе имѣетъ важность по отношенію къ нравственному и политическому, и на оборотъ. Такъ и наука, изслѣдующая законы общественнаго благосостоянія, должна изслѣдовать отношенія частей сего благосостоянія. Фактъ общественной жизни также сложенъ, какъ фактъ физіологическій: онъ не можетъ быть ни экономическимъ, ни политическимъ, ни нравственнымъ исключительно, точно такъ же, какъ фактъ растительной или животной экономіи непремѣнно заключаетъ въ себѣ три стороны -- механическую, физическую и химическую. И если физіологія, въ надлежащемъ своемъ аналитическомъ развитіи, состоитъ въ опредѣленіи гармоніи, подъ вліяніемъ которой законы физики, механики и химіи обнаруживаются въ отправленіяхъ матеріальной жизни, взаимно уравновѣшивая Другъ друга, то и аналитическая часть философіи общества изслѣдуетъ ту же гармонію экономическаго, нравственнаго и политическаго благосостоянія въ фактахъ жизни общественной.
   Для примѣра возьмемъ освобожденіе общинъ западной Европы. Съ точки зрѣнія нравственной оно оправдывается теоріей личности, по которой вещественная зависимость одного человѣка отъ другого есть фактъ, противный нравственнымъ требованіямъ. Но этого мало: политическая экономія, можетъ быть, сказала бы противъ этого, что освобожденіе рабовъ влечетъ за собою убытки въ доходахъ феодаловъ. Но здравая теорія производительности является здѣсь посредницей между нравственными и экономическими требованіями и выставляетъ на видъ преимущества свободнаго труда предъ несвободнымъ. Наконецъ, и въ политическомъ отношеніи свободный человѣкъ является лицомъ, живымъ членомъ общества, сочувствующимъ его интересамъ, какъ своимъ собственнымъ, и готовимъ на пожертвованія. Въ этомъ фактѣ дѣло аналитической части соціальной философіи состоитъ въ отысканіи того отношенія, по которому свобода нравственная предполагаетъ свободу политическую и экономическую, и на оборотъ. Итакъ, задача ея можетъ быть выражена слѣдующими формулами. Она опредѣляетъ: 1) отношеніе экономическаго благосостоянія общества къ нравственному и политическому. 2) отношеніе нравственнаго благосостоянія къ экономическому и политическому. 3) отношеніе политическаго благосостоянія къ экономическому и нравственному. Изъ этого опредѣленія можно уже вывести окончательно и значеніе частныхъ общественныхъ наукъ. Подобно тому, какъ физіологія не уничтожаетъ собою физики п химіи, а напротивъ того, опирается на нихъ, какъ на данныя, философія общества не можетъ обойтись безъ частныхъ общественныхъ наукъ: не изучивъ явленій экономическаго, нравственнаго п политическаго міра, мы никакъ не можемъ разсуждать о связи, между ними существующей. По должно замѣтить, что положенія политической экономіи, права и педагогики имѣютъ только теоретическую важность: они могутъ быть внесены въ жизнь не иначе, какъ пройдя сквозь горнило философіи общества, науки, разсматривающей ихъ въ той живой гармоніи, въ томъ взаимномъ проникновеніи, какое представляютъ дѣйствительныя явленія міра экономическаго, нравственнаго и политическаго. Слѣдовательно, практическими являются частныя общественныя науки только подъ вліяніемъ философіи общества.
   Росси приведенъ былъ къ этому же результату, разсуждая о различіи между теоріей и практикой политической экономіи. Мы выпишемъ здѣсь его объясненіе, исполненное простоты п смысла. Вотъ слова его: "Нѣтъ никакого сомнѣнія въ томъ, что тѣло брошенное подъ извѣстнымъ угломъ, описываетъ извѣстную дугу; это -- истина математическая. Равно справедливо однакожъ и то, что въ случаѣ сопротивленія оказываемаго тѣлу жидкостью, черезъ которую оно проходитъ, отвлеченное положеніе болѣе или менѣе измѣняется на практикѣ. Развѣ математическое положеніе не справедливо? Нисколько; но оно предполагаетъ пустоту. Точно также и политическая экономія не обращаетъ вниманія на нѣкоторые факты, на нѣкоторыя сопротивленія. Я приведу три важные факта, которые покажутъ намъ различіе между чистою и прикладною наукой, между наукой и искусствомъ. Національность, время и пространство часто измѣняютъ результаты чистой науки. Сія послѣдняя удостовѣряетъ насъ, что дешевое производство цѣнностей увеличиваетъ сумму богатства. Она говоритъ намъ: "покупайте вещи тамъ, гдѣ онѣ производятся дешевле". Она не спрашиваетъ, какъ называется мѣсто, гдѣ это производство такъ дешево, каково правленіе въ той странѣ, гдѣ, напротивъ того, производство дорого. Въ общности своей она не озабочивается этими вопросами. Справедливо ли утверждаетъ она, что если въ одномъ мѣстѣ заработная плата очень велика, а въ другомъ, напротивъ того, слишкомъ мала, то работники изъ послѣдняго перейдутъ въ первое? Конечно, справедливо; но ей нѣтъ дѣла до разстоянія, отдѣляющаго эти два пункта, до препятствій къ переходу работниковъ, до времени, потребнаго для того, чтобы между народонаселеніемъ той и другой стороны установилось надлежащее равновѣсіе, и до страданій, которымъ до сего срока должны будутъ подвергнуться работники. Все это упускается потому же, почему теоретическая баллистика не занимается сопротивленіями брошенному тѣлу. Какъ бы то ни было, хорошій артиллеристъ не можетъ не знать баллистики, и въ то же время, нельзя бы было не порицать его, еслибъ онъ вздумалъ распоряжаться на дѣлѣ по формуламъ чистой теоріи, не измѣненной опытнымъ наблюденіемъ. Точно также и въ дѣлѣ политической экономіи нельзя не впасть въ нелѣпость, если не обращать вниманія па обстоятельства, измѣняющія результаты чистой науки. Но развѣ отъ этого политическая экономія перестаетъ быть наукой? Развѣ это уменьшаетъ справедливость ея положеній? Нисколько!"
   Эти разсужденія приводятъ Росси къ различію между раціональною и практическою политическою экономіей. Первая занимается, по его мнѣнію, изслѣдованіемъ свойства, причинъ и движенія богатства на основаніи общихъ и постоянныхъ законовъ человѣческой природы и внѣшняго міра. Послѣдняя разсматриваетъ положенія раціональныя въ примѣненіи ихъ къ вопросамъ нравственнымъ и политическимъ. Этотъ выводъ совершенно согласенъ съ тѣмъ, что мы сказали объ отношеніяхъ частныхъ общественныхъ наукъ къ соціальной философіи, ибо то, что Росси говоритъ о политической экономіи, можетъ быть равно отнесено и къ праву, и къ морали.
   Итакъ, въ отношеніи къ аналитическому развитію соціальной философіи, мы доходимъ до слѣдующихъ результатовъ: 1) Соціальная философія, въ своемъ аналитическомъ развитіи, должна представить отношеніе между различными видами общественнаго благосостоянія. 2) Она отличается отъ частныхъ общественныхъ наукъ тѣмъ, что, подъ вліяніемъ ея, начала сихъ наукъ пріобрѣтаютъ достоинство практическихъ положеній. 3) Въ своей чистой, отвлеченной формѣ они могутъ существовать только въ наукѣ, ибо на практикѣ порождаютъ односторонность въ жизни общества.
   До сихъ поръ мы разсматривали общество какъ цѣлое, состоящее изъ частей. Посмотримъ на него, какъ на часть высшаго цѣлаго, ибо, кромѣ абсолюта, нѣтъ ничего, чтб не было бы въ одно время и цѣлымъ, и частью.
   Общество есть не что иное, какъ форма человѣческаго бытія. Посему идея благосостоянія общества нельзя отдѣлить безусловно отъ идеи благосостоянія или развитія человѣка. Можно даже сказать, что развитіе общества есть одно изъ условій развитія человѣка. Слѣдовательно, значеніе общественнаго благосостоянія можетъ быть опредѣлено по отношенію его къ требованіямъ человѣческой природы, человѣческаго благосостоянія. Этимъ самымъ опредѣляется ближайшая задача синтеза въ обработываніи философіи общества. Она состоитъ въ вопросѣ объ отношеніи ея къ антропологіи.
   Антропологія разсматриваетъ человѣка, какъ одно изъ органическихъ существъ, населяющихъ землю, со стороны его потребностей и силъ, безъ всякаго отношенія къ формамъ его бытія. Соціальная философія, напротивъ того, изслѣдуетъ эту форму, какъ необходимое условіе развитія человѣка. Само собою разумѣется, что изученіе формы должно, быть подчинено изученію сущности и даже основано на немъ, ибо форма сама по себѣ ничего не значитъ. Но спрашивается: какимъ образомъ привести взглядъ соціальный въ гармонію съ антропологическимъ?
   Необходимость этой гармоніи предполагаетъ обширный взглядъ на соціальные вопросы. Соціалистъ не долженъ ограничиваться изученіемъ общества въ его временномъ и тѣсномъ проявленіи: онъ долженъ привести интересы общественные въ соотношеніе съ интересами человѣчества. Эта цѣль достигается не иначе, какъ посредствомъ правильнаго уразумѣнія народности--не какъ эгоистическаго начала, раздѣляющаго націи, но какъ органическаго условія ихъ единства. Чтобы пояснить эту мысль, мы должны изложить здѣсь вкратцѣ теорію народности, какъ основаніе и результатъ соціальнаго синтеза.
   Весь міръ, доступный нашему познанію, устроенъ по закону гармоніи общаго и частнаго. Эта гармонія заключается въ томъ, что правильное и энергическое развитіе частей служитъ условіемъ правильнаго и энергическаго развитія цѣлаго. Иначе и не можетъ быть: цѣлое состоитъ изъ частей, какъ многоугольникъ--изъ угловъ; слѣдовательно, и развитіе цѣлаго есть не что иное, какъ развитіе частей, взятыхъ въ суммѣ. Если провинціи государства не процвѣтаютъ. нельзя сказать, что все государство процвѣтаетъ. Точно такъ, если общества, составляющія родъ человѣческій, не развиваются каждое въ своей оригинальной формѣ, нельзя сказать, чтобы человѣчество развивалось. Замѣтимъ еще, что оригинальность части не вредитъ единству цѣлаго, ибо единство въ реальности предполагаетъ извѣстную степень разнообразія, и человѣческій умъ, основываясь на явленіяхъ, понимаетъ его не иначе, какъ въ формахъ разновидной дѣйствительности. Посему не должно смотрѣть на національность съ такой точки, какъ будто бы данное общество исчерпываетъ собою цѣлый человѣческій родъ: общество есть часть человѣчества, а народность одно изъ проявленій человѣческой природы. Разсмотримъ эти положенія въ отношеніи къ тремъ существеннымъ сторонамъ общественной жизни-- экономической, нравственной и политической.
   Новѣйшія системы политической экономіи оцѣнили уже всю важность національности въ дѣлѣ экономическаго благосостоянія. Нѣтъ нужды доказывать вновь, какъ много значитъ для благоденствія края и для тѣхъ странъ, которыя находятся съ нимъ въ коммерческихъ сношеніяхъ, что дѣятельность жителей обращена на производство, наиболѣе соотвѣтствующее ихъ способамъ. Само собою разумѣется, что это начало не имѣетъ примѣненія вездѣ въ настоящее время, при существованіи препятствій, которыхъ уничтоженіе зависитъ не отъ воли одного или нѣсколькихъ правительствъ, а отъ согласія всѣхъ. Тѣмъ не менѣе, оно неопровержимо въ теоріи.
   Въ нравственномъ отношеніи народность можетъ быть болѣе оцѣнена. Каждый народъ имѣетъ свою науку, свое искусство, свою нравственность. Не говоря уже о пользѣ столкновенія противоположныхъ взглядовъ, замѣтимъ, что такимъ образомъ въ цѣломъ человѣчествѣ нравственная сторона является въ томъ энергическомъ развитіи, котораго никакъ нельзя бы было'ожидать у одного народа. Напримѣръ, въ наукѣ синтезъ нѣмца и анализъ англичанина открываютъ такія стороны предметовъ, какія не могли бы быть открыты безъ особеннаго преобладанія синтетическаго ума у перваго и аналитическаго у послѣдняго. Французы, занимая средину между нѣмцами и англичанами, имѣютъ полное раздолье мирить эти два противоположные взгляда и давать имъ органическое единство. Въ искусствѣ истинная національность нисколько не вредитъ общечеловѣческому характеру изящныхъ произведеній. Національное воззрѣніе есть не что иное, какъ одна сторона воззрѣнія, свойственнаго всякому человѣку. Національный характеръ есть одна изъ составныхъ частей характера цѣлаго человѣчества. Притомъ искусство требуетъ формъ дѣйствительной жизни; слѣдовательно, идея художника должна выразиться въ формахъ какой-нибудь національности. Агамемнонъ есть образецъ вождя и въ то же время грекъ, Отелло -- идеалъ человѣка, преданнаго страстямъ, и въ то же время мавръ, Фаустъ -- идеалъ мыслителя и въ то же время -- нѣмецъ. Въ нравственности народа также всегда найдется преобладаніе какого-нибудь общечеловѣческаго начала: англичанинъ -- гордъ, французъ -- соціаленъ, италіанецъ -- страстенъ, славянинъ -- домовитъ и т. д.; все это односторонности; но каждая черта народной нравственности въ извѣстной степени входитъ въ общій характеръ человѣка. Мы узнаемъ братій своихъ въ полярныхъ снѣгахъ и подъ лучами тропическаго солнца, въ эскимосѣ и готентотѣ. Соберите разсѣянныя черты нашего характера со всевозможныхъ точекъ земнаго шара, слейте ихъ въ одинъ ликъ,--мы преклонимся передъ своимъ первообразомъ! Въ дѣйствительности этотъ идеалъ не можетъ найдти себѣ осуществленія иначе, какъ по частямъ, но самыя части выигрываютъ черезъ то въ. энергіи развитія. Можно найдти многихъ людей, совмѣщающихъ въ себѣ нѣсколько свѣтлыхъ сторонъ человѣческаго характера; но никогда не можетъ недѣлимое совмѣстить въ своей личности нѣсколько чертъ, развитыхъ въ немъ въ такой силѣ, какъ цѣлыя націи" Это -- законъ природы. Слѣдовательно, народность и въ чисто нравственномъ отношеніи есть не что иное, какъ возможно сильное развитіе какой нибудь существенной части общечеловѣческой природы.
   Въ политическомъ отношеніи жестоко ошибаются тѣ, которые считаютъ ее началомъ, противоположнымъ гуманности. Въ критикѣ права народовъ мы говорили уже о невозможности практическаго примѣненія теорій, возникшихъ изъ такого взгляда. Мы упомянули также о возможности примирить частные интересы государствъ съ интересами человѣчества. Надежда на такое примиреніе основывается на благоразуміи, которое когда-нибудь должно взять верхъ надъ политическими страстями и внушить народамъ мысль о томъ, что нарушеніе правъ одного государства другимъ не только не сообразно съ нравственностью, но и невыгодно для самаго нарушителя.
   Изъ всего этого ясно, что народность, съ какой бы стороны мы на нее ни смотрѣли, не служитъ препятствіемъ къ успѣхамъ человѣчества или -- иначе -- къ развитію человѣка на землѣ. Напротивъ того, она составляетъ одно изъ условій этого развитія. Вотъ почему соціальный взглядъ не противорѣчитъ взгляду антропологическому, а напротивъ того, пополняетъ его, изслѣдуя форму человѣческаго бытія.
   Итакъ, народность, разсматриваемая въ ея отношеніи къ интересамъ человѣчества, - вотъ основаніе соціальнаго синтеза и антропологическая основа общественнаго благосостоянія.
   Не будемъ распространяться здѣсь о практической важности соціальной философіи, ибо мы нѣсколько разъ имѣли уже случай доказывать, что общественныя науки могутъ имѣть практическое примѣненіе только подъ вліяніемъ началъ ея. По этой примѣняемости своей она находится въ самомъ тѣсномъ отношеніи съ законодательствомъ и можетъ быть названа иначе" его теоріей. Мы показали также, что полная теорія законодательства объемлетъ собою всю систему общественныхъ вопросовъ, и что по тому самому нельзя смѣшивать ее съ теоріей права, какъ наукой, которой объемъ гораздо тѣснѣе. Но, говоря, что соціальная философія можетъ имѣть практическое примѣненіе, мы однакожъ совсѣмъ не думаемъ утверждать, чтобы законы ея не заключали въ себѣ ничего такого, что подвержено модификаціямъ на практикѣ. Такой теоріи быть не можетъ; условія времени и мѣстности останутся вѣчно священными узами для законодателей: практическое достоинство соціальной философіи заключается не въ независимости отъ этихъ условій, а въ жизненной полнотѣ началъ, въ ихъ органическомъ, разностороннемъ образованіи. Прибѣгая къ прежнему сравненію,-- они въ той же мѣрѣ имѣютъ для законодателя преимущество надъ односторонними началами политической экономіи, права и педагогики, какъ для медика законы физіологическіе -- надъ законами механики, физики и химіи. Какъ медикъ долженъ примѣнять законъ одной изъ этихъ наукъ не прежде, какъ изучивъ отношеніе его къ двумъ другимъ родамъ законовъ, такъ и законодатель, желая примѣнить, напримѣръ, законъ политической экономіи, необходимо долженъ найдти отношеніе его къ праву и къ педагогикѣ. Это отношеніе указываетъ ему соціальная философія. Вотъ почему она могущественно подвигаетъ общественныя науки къ ихъ практической цѣли.
   

Статья вторая.

   Въ предыдущей статьѣ я старался показать недостаточность аналитическаго изученія общества и въ то же время начертать планъ науки, которая разсматривала бы всѣ общественныя явленія въ тѣсной естественной связи, подъ вліяніемъ одной общей идеи. Перейдемъ теперь къ спеціальному предмету; постараемся примѣнить свои выводы къ Россіи и рѣшить: чего можно ожидать у насъ отъ обработыванія общественныхъ наукъ, на которыя въ послѣднее время обращено столь утѣшительное вниманіе.
   Какимъ путемъ должна идти наша ученость? Что составляетъ особенность нашего ума? Какое вліяніе можетъ имѣть наша исторія на будущность нашей науки? Вотъ вопросы, которые займутъ насъ въ этой статьѣ и которые будутъ разсмотрѣны здѣсь, какъ .вообще, такъ и въ отношеніи къ общественнымъ наукамъ въ особенности. Начинаемъ съ источниковъ русской учености.
   

§ 1.

   Употребляя довольно часто выраженія: "русская наука", "русская ученость", я не желалъ бы. чтобы читатели подозрѣвали меня въ исключительной приверженности къ туземнымъ элементамъ цивилизаціи. Въ концѣ предыдущей статьи я говорилъ о народности, какъ о необходимомъ условіи органическаго развитія человѣчества. Но этимъ далеко не исчерпанъ вопросъ, отъ рѣшенія котораго зависятъ всѣ мои дальнѣйшіе выводы. И потому въ этомъ параграфѣ будетъ обращено на него особенное вниманіе. Безъ этого вступленія я не вижу средствъ сказать что-нибудь рѣшительное объ источникахъ русской учености.
   Замѣтимъ прежде всего, что споры о народности, раздѣляющіе наши журналы на враждебныя партіи, подобно большей части споровъ, заключаются скорѣе въ несогласіи выводовъ, чѣмъ въ несогласіи принциповъ. Трудно повѣрить, чтобы писатели такъ-называемой славянской или національной партіи готовы были отвергать всю важность преобразованія Петра и сближенія нашего съ западомъ. Такой ригоризмъ, еслибъ онъ дѣйствительно существовалъ, привелъ бы ихъ къ заключенію о превосходствѣ китайцевъ надъ всѣми народами. Съ другой стороны, мы имѣемъ ясное доказательство, что такъ-называемые противники русской національности и вовсе не представляютъ никакого ригоризма въ своихъ убѣжденіяхъ {См. Отеч. Записки 1814 г., декабрь, отдѣленіе критики.}. Весь споръ происходитъ оттого, что основной вопросъ рѣдко выходилъ до тѣхъ поръ изъ границъ журнальной полемики, и потому никто не взялъ на себя труда разсмотрѣть его въ основаніи и въ такомъ духѣ, который могъ бы примирить противорѣчія. Это примиреніе кажется намъ возможнымъ не иначе, какъ по рѣшеніи слѣдующихъ коренныхъ вопросовъ: 1) Въ чемъ заключается важность національности? 2) Можетъ ли народъ дойдти до степени истинной цивилизаціи самъ собою безъ помощи другихъ народовъ? 3) Разумны ли усилія къ поддержанію и возстановленію народной старины?
   Въ предыдущей статьѣ мы доказали, что народность есть условіе органическаго развитія человѣчества, и потому мы начнемъ съ второго вопроса.
   Прошедшее и настоящее человѣчества служитъ торжественнымъ опроверженіемъ мнѣнія тѣхъ, которые допускаютъ возможность истинной цивилизаціи въ народѣ, отдѣленномъ отъ другихъ болѣе образованныхъ народовъ. Кто сколько-нибудь знакомъ съ исторіей цивилизаціи человѣческаго рода, тому, безъ сомнѣнія, извѣстно, что цивилизація есть плодъ послѣдовательной переработки элементовъ, переходявшихъ отъ одного народа къ другому въ теченіе тысячелѣтій. Чуждыми же цивилизація остались только тѣ народы, которые, по различнымъ причинамъ, пребывали уединенными отъ другихъ болѣе образованныхъ, подобно дѣтямъ безъ воспитанія. Говоря такимъ образомъ, мы имѣемъ въ виду не одни азіатскіе, африканскіе и американскіе народы, то-есть, не тѣ, которыхъ младенчество или застой можетъ быть легко извиненъ могуществомъ внѣшней природы, ихъ окружающей. Сказанное нами относится точно также и къ Европѣ, къ части свѣта, соединяющей въ себѣ всѣ условія мѣстности и климата, способныхъ къ развитію дѣятельныхъ силъ человѣческаго духа. Отбитъ только вспомнить, какъ необходимъ для Европы востокъ, какое рѣшительное вліяніе имѣла его цивилизація на цивилизацію, которая, во видимому, не имѣетъ съ нею ничего родного. Древнѣйшіе миѳы указываютъ на азіатскихъ и африканскихъ выходцевъ -- Кекропса, Кадма, Даная и Пелопса, какъ на первыхъ просвѣтителей греческаго племени. Первоначальная греческая скульптура совершенно сходна съ египетскою; по сохранившимся антикамъ можно навѣрное заключить, что греческое вліяніе развилось изъ египетскаго {Въ этомъ отношеніи чрезвычайно поучительна галлерея скульптуры въ Мюнхенѣ, извѣстная подъ названіемъ Глиптотеки. Антики расположены въ залахъ ея въ хронологическомъ порядкѣ: тамъ-то, при обозрѣніи греческихъ статуй, посѣтитель можетъ прослѣдить глазами всю борьбу восточнаго элемента съ европейскимъ.}. Первые философы Греціи вывозили мудрость свою съ востока: каждому изъ нихъ приписывается путешествіе въ Азію и Африку. Не говоря уже о евреяхъ, которымъ обязаны мы первою проповѣдью Евангелія, вспомнимъ аравитянъ, которые внесли въ Европу, въ средніе вѣка, науку, поэзію и рыцарство. Однимъ словомъ, подъ вліяніемъ востока развилась въ Европѣ вся внутренняя цивилизація, все сопряженное съ энтузіазмомъ. Востокъ былъ ея вдохновителемъ: обративъ насъ къ искусствамъ, къ умственному созерцанію, къ высочайшей религіи, къ восторженному героизму, онъ не попустилъ насъ впасть въ ту сухую положительность, къ которой такъ располагаетъ человѣка умѣренность природы, и которая дѣлаетъ его животнымъ.
   Россія до Петра была въ Европѣ почти то же, чтб Китай въ Азіи. Не смотря на то, что послы наши являлись при европейскихъ дворахъ, что цари выписывали изъ-за границы офицеровъ, лѣкарей и ремесленниковъ, не смотря даже и на то, что между духовенствомъ и аристократіей появлялись люди образованные по европейски, цивилизація ни мало не прививалась къ массѣ и считалась діавольскимъ наважденіемъ. Гибель Матвѣева, осужденнаго за чернокнижіе, лучше всего рисуетъ намъ эти понятія. Сношенія же наши съ образованною Европою ограничивались посольствами и войнами. Первыя не содѣйствовали къ перенесенію западной цивилизаціи частью потому, что бояринъ возвращался изъ посольства съ впечатлѣніями человѣка, которому грезился странный сонъ, частью потому, что участь Матвѣева могла постигнуть и всякаго другого нововводителя. Что же касается до сосѣднихъ государствъ, то, находясь съ ними въ безпрерывныхъ войнахъ, народъ закоснѣлъ въ ненависти къ сосѣдямъ и считалъ за грѣхъ перенять что-нибудь у "нѣмцевъ". Въ отношеніи къ востоку доля Россіи была самая ужасная: вамъ досталось имѣть дѣло съ племенемъ, которое до сихъ поръ не перестаетъ быть и въ Азіи представителемъ грубой матеріальной силы. Разрушивъ цивилизацію древняго востока, монголы покорили Россію. Нѣтъ нужды, доказывать, какъ гибельно для развитія едва возникшаго народа должно было быть двухвѣковое рабство подъ игомъ такихъ варваровъ, каковы монголы. Пусть бы это иго ограничилось одною политическою зависимостью: ее не такъ трудно свергнуть, какъ иго нравственное; причина первой заключается въ отсутствіи политической самостоятельности Руси XIII столѣтія; лишь только раздробленныя части ея слились въ одно тѣло, мы помѣнялись ролями съ нашими завоевателями. Такая борьба могла бы даже содѣйствовать къ тому, чтобы духъ народа окрѣпъ въ противодѣйствіи, если бы политическое иго могло не имѣть вліянія на нравственное развитіе. Въ этомъ отношеніи никакъ нельзя согласиться съ тѣми историками, которые ослабляютъ картину золъ, постигшихъ Россію подъ монгольскимъ владычествомъ. Для достиженія своей цѣли одни изъ нихъ поставляютъ на видъ, что, завоевавъ Русскую землю, монголы оставили неприкосновенными нашу вѣру, языкъ и нравы. Вѣра у насъ, конечно, осталась та же: она и поддержала насъ въ спасительной ненависти къ нашимъ поработителямъ, ибо затѣмъ все славяне-норманское сдѣлалось у насъ до того татарскимъ, что только крестъ и отличалъ насъ отъ азіатцевъ. Не говорю о языкѣ; правда, что и онъ потерпѣлъ множество измѣненій; но есть предметъ гораздо важнѣе, на который нельзя не обратить особеннаго вниманія: я говорю о нравахъ. Вопервыхъ, у насъ явилось низкопоклонство, которое быстро разлилось изъ палатъ великокняжескихъ по всѣмъ слоямъ общества и которое такъ возмущало высокую душу Петра. А уничтоженіе собственной личности есть послѣдній предѣлъ нравственнаго паденія; оно убиваетъ въ человѣкѣ самый зародышъ божественныхъ началъ. Далѣе замѣтимъ, что самое населеніе Россіи, всѣ состоянія приняли въ себя огромное количество татаръ. Отсюда восточный характеръ личныхъ отношеній и грубый матеріализмъ. Наконецъ, еще одно гибельное слѣдствіе --какая-то отчаянность, которую многіе смѣшиваютъ съ мужествомъ. Народъ, подавленный бѣдствіями, привыкъ смотрѣть на жизнь свою, какъ на цѣпь злополучій, сроднился съ утратами, съ горькою ироніей случайностей; онъ махнулъ рукой на все завѣтное, предался лѣности и разбоямъ и утопилъ душу въ винѣ и отчаянныхъ пѣсняхъ. Прибавлю къ этому гибельное вліяніе татарства на положеніе женщинъ -- и спрошу читателя: остались ли неприкосновенными наши нравы отъ вліянія не званныхъ гостей?
   Есть и такіе историки, которые почти мирятся съ монголами, говоря, что ихъ владычество было необходимо для усиленія единодержавной власти, что ханы татарскіе дѣлали великихъ князей своими намѣстниками и такимъ образомъ возвысили ихъ мало по малу надъ удѣльными. Да отчего же въ западной Европѣ верховная власть образовалась сама собою, вслѣдствіе борьбы съ внутренними элементами государства? Скажутъ, что у насъ не было феодальной системы; но у насъ было и духовенство, и аристократія, и общины. А для того, чтобы борьба съ иноземцами помогала органическому образованію единства націи, довольно было, кажется, войнъ съ шведами, поляками, литовцами и ливонцами. Допустимъ даже пользу борьбы съ востокомъ; но гибельное вліяніе монгольскаго ига едва ли даже когда-нибудь перестанетъ отзываться въ насъ, какъ зловредная стихія.
   Такимъ образомъ, вопросъ рѣшается очень просто при помощи исторіи. Можно рѣшительно сказать, что ни одинъ народъ не можетъ дойдти до истинной цивилизаціи безъ помощи другихъ болѣе образованныхъ. Слѣдовательно, Россіи не возможно не благословлять реформы Петра.
   Перейдемъ къ другому, важнѣйшему вопросу: посмотримъ, разумны ли усилія къ поддержанію и возстановленію народной старины. Кажется, если подумать объ этомъ предметѣ хладнокровно, то нельзя не рѣшить его отрицательно, безъ всякой уступки. Вопервыхъ, возстановлять и поддерживать старину значитъ отказаться отъ современнаго развитія, насильственно привести себя въ застой. Стариной называемъ мы то, что выжило свою жизнь, что не гармонируетъ болѣе съ современными понятіями н потребностями народа. Возстановить формы стариннаго быта значитъ впасть въ анахронизмъ. Но этого мало: легко доказать, что такое возвращеніе къ обычаямъ предковъ вовсе не. составляетъ еще національности, того блага, для котораго, по мнѣнію славянофиловъ, стоитъ отказаться отъ цивилизаціи. Народность не въ формахъ быта, а въ понятіяхъ. Кажется, этого нѣтъ нужды доказывать: нарядите образованнаго человѣка въ зипунъ и заставьте его не пить ничего, кромѣ квасу и водки,-- онъ еще не сдѣлается русскимъ; нарядите также саратовскаго мужика въ парижскій фракъ,-- онъ не сдѣлается европейцемъ. Національность въ народѣ то же, что темпераментъ въ отдѣльномъ человѣкѣ. Поставьте холерика въ какое бы то ни было положеніе,--онъ проявится холерически ни отъ чего другого, какъ отъ того, что въ составѣ его тѣла преобладаетъ желчь. Обставьте и народъ какими угодно обстоятельствами,-- онъ не измѣнитъ своего характера, своей національности, потому что національныя черты неизгладимо врѣзываются въ натуру. Зачѣмъ же хлопотать о поддержаніи и возстановленіи того, что само собою не можетъ быть уничтожено? Зачѣмъ жертвовать для этой нелогической цѣли тѣмъ, что составляетъ истинную цивилизацію? Слово русская "старина" для многихъ обольстительно; но разложите самое понятіе на основныя части,--миражъ исчезнетъ. Подъ стариной разумѣется жизнь политическая, экономическая и нравственная. Русская исторія представляетъ намъ двѣ отжившія формы политической жизни. На сѣверѣ развилось республиканское правленіе, основанное на равномъ участіи всѣхъ въ верховной власти. Одинъ объемъ уже Россіи говоритъ противъ возможности возстановленія этой формы. Давно уже рѣшено, что республики требуютъ малой территоріи. Не говорю уже о томъ, что участіе въ верховной власти не можетъ быть предоставлено всѣмъ безъ разбора: оно условливается обширными свѣдѣніями и особенными способностями. Въ южной Россіи преобладалъ союзъ семейный, форма, примѣняющаяся единственно къ младенческому періоду общества, къ неорганическому состоянію его. Слѣдовательно, въ политическомъ отношеніи русская старина не представляетъ ничего достойнаго возстановленія. Что касается до старины экономической, то въ наше время никто уже не сомнѣвается, что безъ сознанія политико-экономическихъ истинъ промышленность не можетъ развиваться надлежащимъ образомъ; а эта наука у насъ и до сихъ поръ почитается большинствомъ за праздныя игрушки ума, за нѣмецкія хитрости. Торговля наша дѣйствительно шла хорошо; но вспомнимъ, что и богатства нашей природы необъятны: мы долго могли торговать, зажмуря глаза, своими сырыми продуктами. Наконецъ, наука, искусство, нравственность -- неужели и это не мѣшаетъ возстановить?.. Не значитъ ли это возстановить богословскіе споры Византійской имперіи и лѣтописи монаховъ, оживить суздальскую школу живописи, запереть женщинъ въ терема, и проч., и проч.? Словомъ, надо только разобрать аналитически понятія, о которыхъ спорятъ двѣ партіи, и узелъ развязывается самъ собою.
   Итакъ, при хладнокровномъ размышленіи о національности вообще, и о русской въ особенности, мы доходимъ до слѣдующихъ результатовъ:
   1) Національность есть условіе развитія человѣчества.
   2) Національность не можетъ быть сообразна съ требованіями цивилизаціи, если она развилась отдѣльно, независимо отъ вліянія другихъ образованныхъ народовъ.
   3) Источникъ національности заключается въ духѣ и въ способностяхъ народа, а не въ формахъ его быта.
   4) Возстановлять старину для поддержанія національности не разумно.
   5) Россія до Петра была недоступна цивилизаціи.
   6) Русскій ни мало не утрачиваетъ своей національности, если дѣлается европейцемъ.
   7) Возстановить русскую старину значитъ возстановить политическую немощь, экономическую рутину и нравственное небытіе.
   Дойдя до такихъ результатовъ, мы можемъ дать рѣшительный отвѣтъ на вопросъ объ источникахъ русской науки.
   Разумѣя подъ источниками (Quellen) учёности всѣ данныя, не зависящія отъ самодѣятельности мысли, можно сказать, что источникомъ русской науки должно быть тѣснѣйшее знакомство съ цивилизаціей всѣхъ историческихъ народовъ. Въ этомъ отношеніи природа и исторія въ высшей степени благопріятствуютъ русскому народу. Вопервыхъ, необыкновенная способность къ изученію языковъ открываетъ намъ путь къ обширной эрудиціи, не попускающей насъ подчиняться односторонности Далѣе, географическое положеніе Россіи между Европой и Азіей, частое сообщеніе съ народами востока, подданство многихъ азіатскихъ племенъ, изъ которыхъ нѣкоторыя даже живутъ между нами, и наконецъ уваженіе, которымъ пользуется Россія въ древнѣйшей части свѣта со временъ низверженія монгольскаго ига, всѣ эти обстоятельства даютъ намъ особенное преимущество надъ другими европейцами въ удобствѣ изученія востока. Въ отношеніи къ классической цивилизаціи Греціи и Рима мы также отличены судьбою: западные народы такъ ревностно изучили древній классическій міръ, что намъ, эклектикамъ, остается пользоваться ихъ трудами. Наконецъ, новое человѣчество, въ лицѣ германскихъ государствъ, и оно. со своимъ прошедшимъ и настоящимъ, болѣе доступно нашему свѣжему наблюденію, чѣмъ собственному своему сознанію. Самонаблюденіе труднѣе всѣхъ видовъ наблюденія, а въ современномъ развитіи и исторіи западныхъ европейскихъ народовъ такъ много общаго, того, что называется западнымъ, что, наблюдая другъ друга, они безпрестанно встрѣчаютъ собственные оттѣнки, которые и оставляются безъ вниманія. То же самое имѣетъ мѣсто и на оборотъ: наблюденія русскаго надъ русскими никогда не могутъ быть такъ вѣрны, какъ наблюденія западнаго человѣка,-- развѣ если этотъ русскій человѣкъ съ геніальною, гоголевскою наблюдательностью.
   Итакъ, изученіе цивилизаціи востока, Греціи, Рима и новой Европы -- вотъ источники нашей науки.
   

§ 2.
Особенности русскаго ума.

   Изложивъ свое мнѣніе о внѣшнихъ источникахъ русской науки, перейдемъ къ внутреннему роднику -- къ особенностямъ русскаго ума. Въ предыдущемъ параграфѣ мы смотрѣли на Россію, какъ на ученицу и наслѣдницу; теперь посмотримъ на нее, какъ на лицо, призванное когда нибудь жить собственною жизнью и развиваться собственною мыслью.
   Многіе называютъ русскій умъ практическимъ. Исторія нашего народа такъ полна бурной дѣятельности, территорія такъ сильно вызываетъ промыслы, бѣдствія, перенесенныя вами, были такъ часты и ужасны, что русскій умъ не могъ не напитаться практическою мудростью. Но замѣтимъ, что до перенесенія къ намъ западной науки мы не имѣли никакого побужденія къ умозрѣнію. Правда, вмѣстѣ съ христіанствомъ, греческое духовенство принесло съ собою въ Россію неоплатоническую философію; но занимались ею весьма немногія лица даже и изъ духовныхъ. Но когда намъ сдѣлалась доступна западная наука, то мы бросились съ жаромъ на философію. Вольтеръ былъ законодателемъ для придворныхъ Екатерины. Въ новѣйшее время Шеллингъ и Гегель также нашли въ русскомъ обществѣ сильный отголосокъ; но и тотъ, и другой развивались у насъ не безъ борьбы. Первый даже ужился у насъ недолго: мы не любимъ мечтательности; имъ вдохновлялось поколѣніе двадцатыхъ годовъ во время своей юности. Шеллингизмъ уступилъ вліянію аналитической школы, возникшей во Франціи въ лицѣ Гизо, Вильмена, Баранта, Тьерри, Кузена и проч. Поколѣніе тридцатыхъ годовъ принадлежало уже къ гегелистамъ. Гегелизмъ до сихъ поръ господствуетъ у насъ больше всякой другой философской системы. Но, вопервыхъ, ученіе Гегеля рѣдко является у насъ въ своемъ чистомъ видѣ; во-вторыхъ, онъ встрѣтилъ въ послѣднее время довольно сильную оппозицію въ лицѣ послѣдователей французскаго практическаго взгляда на вещи. Ученіе о тожествѣ разумнаго съ дѣйствительнымъ, ученіе, составляющее вѣнецъ мудрости, отрѣшенной отъ жизни, вызываетъ въ насъ противодѣйствіе. Изъ всего этого, кажется, можно заключить, что если до сихъ поръ русскій умъ проявлялся болѣе какъ умъ практическій, то изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобъ онъ отвращался отъ умозрѣнія. Нельзя не принять въ соображеніе, что философія у насъ еще новость, и что общество наше еще не произвело своей, туземной философической системы. съ которою бы могъ вполнѣ симпатизировать духъ нашего народа. Наконецъ, скажу даже, что приведенные здѣсь факты гораздо утѣшительнѣе, чѣмъ это можетъ показаться съ перваго взгляда. Они доказываютъ, что русскій умъ не удовлетворяется чистымъ умозрѣніемъ, не зависящимъ отъ опыта. Развѣ это не признакъ логической силы? Съ другой стороны, замѣтимъ, что и опытное, фактическое познаніе, не оживленное синтезомъ, также не удовлетворяетъ требованіямъ образованнаго русскаго человѣка, по крайней мѣрѣ, послѣднихъ двадцати лѣтъ. Чистое умозрѣніе у насъ прямо называютъ мечтою, а голый опытъ--механическимъ трудомъ. Всего лучше обнаруживается это двойственное требованіе русскаго ума въ симпатіи и антипатіи къ наукѣ трехъ великихъ народовъ запада -- нѣмцевъ, англичанъ и французовъ. Всякій, кому только случалось наблюдать наше общество въ этомъ отношеніи, согласится, конечно, что крайности нѣмецкаго синтеза и англійскаго анализа очень скоро бросаются намъ въ глаза. Опытное знаніе англичанъ кажется намъ слишкомъ мертвымъ, сухимъ, вопіющимъ къ воздѣйствію идеи, и напротивъ того, отчаянный синтезъ нѣмцевъ -- чѣмъ-то заоблачнымъ, чѣмъ-то естественно требующимъ проникновенія жизни дѣйствительной, земной, обиходной. Но кто изъ русскихъ не чувствуетъ симпатіи къ тому органическому сліянію анализа съ синтезомъ, которое являетъ намъ наука во Франціи? Одна только черта не допускаетъ насъ безусловно принять французскую науку за идеалъ: это склонность къ эффектамъ, къ искусственному блеску, нарушающему величіе истины. Многіе изъ насъ глубоко возмущаются ,этою неудержимою слабостью націи. Особенно невыносима она для русскаго, которому случится слышать изустное преподаваніе парижскихъ профессоровъ. Ихъ вычурныя фразы, ихъ натянутая декламація, словомъ-- замашки актера, разсчитывающаго на рукоплесканія толпы, не могутъ не оскорбить русскаго ума, ума степеннаго и строгаго. Эта строгость еще болѣе говоритъ въ его пользу и подтверждаетъ мысль о совершенствѣ его организма: онъ не терпитъ ни крайностей, ни излишествъ; равенство между анализомъ и синтезомъ и строгая простота -- вотъ ваши требованія въ наукѣ, вотъ чему мы симпатизируемъ. Повторяемъ, что по тому самому изъ всѣхъ европейскихъ ученыхъ мы болѣе всего сочувствуемъ французамъ, и изъ французовъ -- тѣмъ, которые отрѣшились отъ своей галльской особенности, отъ склонности къ эфектамъ, къ ничтожному остроумію, къ блистательной фразеологіи.
   Къ этой характеристикѣ русскаго ума, характеристикѣ, которая наконецъ начинаетъ превращаться въ панегирикъ, я позволю себѣ прибавить еще одву черту, на которую до сихъ поръ не обращено надлежащаго вниманія. Русскій умъ отличается необыкновенною смѣлостью. Мы .упомянули уже, что въ Екатерининскій вѣкъ философія энциклопедистовъ разлилась въ нашемъ высшемъ обществѣ съ быстротою неимовѣрною. На западѣ она развилась исторически; тамъ она выжита была силою обстоятельствъ, устремлявшихъ движеніе мысли. У насъ она явилась гостьей, явилась какъ теорія, какъ отвлеченіе, и не смотря на то, она насквозь проникла натуру цѣлаго поколѣнія. Вопросъ, родившійся на западѣ отъ непосредственнаго толчка непрерывной исторіи человѣчества, вопросъ, просіявшій заревомъ неистовыхъ грозъ, рѣшенъ былъ у насъ въ незамѣтный мигъ времени, безъ волненій, въ лонѣ мирнаго сознанія. Также легко и рѣшительно развязались у насъ многіе другіе вопросы. Приведемъ въ примѣръ эстетическіе вопросы. Въ самой Франціи нѣтъ такихъ строгихъ приговоровъ, нѣтъ такой строгой, всесторонней оцѣнки литературныхъ произведеній {Въ этомъ отношеніи истина заставляетъ насъ отдать полную справедливость критическимъ статьямъ "Огечественныхъ Записокъ", которыя сначала оказались многимъ дерзкими и заносчивыми, но въ теченіе времени произвели самый благотворный переворотъ въ эстетическихъ понятіяхъ публики. Читая эти статьи, мы вполнѣ уразумѣли различіе между эстетическимъ или безусловнымъ и историческимъ или условнымъ значеніемъ литературы вообще и вашей въ особенности.}. Французы все еще не перестаютъ сбиваться въ сужденіяхъ о достоинствѣ изящныхъ произведеній литературы, платятъ сильную дань авторитетамъ, не отличая историческаго значенія отъ эстетическаго. Впрочемъ, не приводя множества доказательствъ, довольно указать на одинъ фактъ, вполнѣ удостовѣряющій въ этомъ преимуществѣ русскаго ума. Скажите: не приводятся ли всѣ выходки противъ послѣднихъ поколѣній вашего общества къ порицанію рѣшительности, которою отличаются сужденія послѣднихъ? "Такъ и рѣжутъ, такъ и рѣжутъ", говорятъ про нашу молодежь противники развитія, покачивая головами. Рѣзкая форма возмущаетъ ихъ пуще самыхъ мнѣній; многіе изъ нихъ согласны съ нами въ сущности нашихъ идей, но не выносятъ для нихъ смѣлый тонъ вашего убѣжденія, неумолимость нашихъ приговоровъ. Они вносятъ въ логику какое-то странное понятіе общественной учтивости; а мы убѣждены, что учтивость должна имѣть мѣсто въ однихъ только личныхъ отношеніяхъ, между тѣмъ какъ истина чѣмъ голѣе, тѣмъ совершеннѣе {Нѣкто, наблюдая развитіе нашего общества, съ горестью замѣтилъ, что въ послѣднее время нарѣчіе "рѣшительно" сдѣлалось любимою снастью нашей рѣчи.}. Вотъ почему я считаю смѣлость русскаго ума однимъ изъ вѣрнѣйшихъ залоговъ блистательной будущности русской науки.
   Итакъ, гармонія аналитическаго воззрѣнія съ синтетическимъ, строгая простота выраженія и энергическая смѣлость -- вотъ отличительныя достоинства русскаго ума.
   

§ 3.
Современный періодъ русской науки.

   Русская исторія представляетъ намъ три великія событія, которыхъ результатъ -- политическая самостоятельность Россіи. Дмитрій Донской и Іоанны вывели ее изъ государственнаго небытія, низвергнувъ татарское иго; Петръ Великій нанесъ первый рѣшительный ударъ нравамъ, господствовавшимъ у васъ вслѣдствіе азіатскаго владычества; Александръ Благословенный выдержалъ борьбу съ завоевательнымъ геніемъ Наполеона. Внутренняя цивилизація ваша шла объ руку съ развитіемъ политической индивидуальности. Водворенная греческимъ духовенствомъ и вскорѣ подавленная татарскимъ элементомъ, она пробуждена была геніемъ Петра, обратившаго взоры Россіи на западъ. Двѣнадцатый годъ вывелъ Россію изъ новаго умственнаго порабощенія: отстоявъ свою независимость отъ двадцати народовъ, мы сознали наконецъ самихъ себя, мы захотѣли быть самостоятельными не только политически, но и нравственно. Но въ чемъ можетъ состоять эта самостоятельность въ настоящее время? Ни въ чемъ иномъ, какъ въ критическомъ изслѣдованіи, въ сознательномъ перенесеніи въ свою жизнь цивилизаціи другихъ болѣе образованныхъ народовъ. Мы вышли уже изъ того періода, когда насъ можно было назвать рабскими послѣдователями запада. Мы легко понимаемъ уже односторонности разныхъ народовъ старой Европы: слѣдовательно, мысль наша требуетъ самодѣятельности. Съ другой стороны, эрудиція наша еще очень далека отъ надлежащаго; мы еще далеко не ознакомились съ трудомъ человѣческой мысли, съ наукой востока, древней и новой Европы. Итакъ, будемъ продолжать свое воспитаніе, какъ прилично юношамъ, а не дѣтямъ: будемъ принимать различныя ученія не на слово, а съ сознаніемъ.
   Не будемъ отступать отъ силлогизма, образуемаго цѣпью этихъ параграфовъ. Мы имѣемъ теперь два данныхъ: 1) Россія должна усвоить себѣ цивилизацію историческія народовъ. 2) Русскій умъ имѣетъ свои особенности. Изъ этихъ двухъ посылокъ мы должны вывести правильное заключеніе о томъ, въ чемъ должна состоять наша ученая дѣятельность въ настоящее время. Съ одной стороны, задача эрудиціи, задача объ усвоеніи себѣ науки нашихъ предшественниковъ еще далеко не выполнена нами. Мало того, въ силу нѣкоторыхъ преимуществъ своего положенія, мы еще должны пополнять тѣ пробѣлы и исправить тѣ ошибки, которые порожаютъ насъ въ западной наукѣ, непосредственной предшественницѣ нашей. Съ другой стороны, особенности нашего ума вызываютъ оригинальность воззрѣнія. Соображая оба обстоятельства, всего естественнѣе кажется для насъ обратиться къ критическому изслѣдованію трудовъ нашихъ предшественниковъ, ибо такимъ образомъ, вопервыхъ, мы ознакомимся съ этими трудами, вовторыхъ, удовлетворимъ требованію самостоятельности ума, втретьихъ, основательно приготовимся къ созданію новаго, и наконецъ, вчетвертыхъ, приведемъ себя въ гармонію съ остальнымъ человѣчествомъ, войдемъ въ тотъ кругъ, въ который поставилъ насъ Богъ, поселивъ на территоріи Европы.
   Но доступна ли намъ критика западной науки? Я полагаю, что русскіе могутъ выполнить эту задачу удовлетворительнѣе всѣхъ другихъ народовъ. Здѣсь весьма важно то, что послѣ англичанъ это -- народъ, наиболѣе путешествующій. Разъѣзжая по своей необозримой Россіи, мы привыкли уничтожать тысячи верстъ, какъ десятки миль. Французъ считаетъ прогулку въ Ліонъ изъ Парижа значительнымъ путешествіемъ, а кому случится доѣхать оттуда до Пиринеевъ, тотъ рѣшительно пользуется репутаціей неутомимаго путешественника. То же самое можно сказать о нѣмцахъ и италіанцахъ. Тѣ и другіе или ужь совсѣмъ уѣзжаютъ изъ отечества, или прилѣпляются къ своему уголку на всю жизнь. Очень недавно стало вводиться у молодыхъ людей той и другой страны обыкновеніе посѣщать Францію; но эти явленія очень рѣдки {Вь Ломбардіи одна дама спросила меня: сколько миль я проѣхалъ? Чтобы не показаться хвастуномъ, я отвѣчалъ ей, что проѣхалъ тысячу миль (италіанская миля = 1 3/4 версты); но она мнѣ рѣшительно ве повѣрила.}. Изъ образованныхъ людей Русской земли, конечно, на половину придется такихъ, которые или путешествовали за границей, или собираются путешествовать. Если большая часть нашихъ соотечественниковъ ѣздитъ на западъ безъ всякой пользы для себя и для другихъ, то нельзя однакожь сказать, чтобы между ними не нашлось множества такихъ, которыхъ путешествія вполнѣ утѣшительны по своимъ результатамъ. Русскій, если только онъ человѣкъ не дюжинный, обращаетъ гораздо больше вниманія на все, что видитъ и слышитъ за границей, чѣмъ англичанинъ, французъ, нѣмецъ, италіанецъ Тому двѣ причины. Вопервыхъ, путешествіе открываетъ ему совершенно новый міръ: съ какой бы точки онъ на него ни смотрѣлъ, все-таки вниманіе его невольно возбуждено. Напротивъ того, западный человѣкъ во всякомъ западномъ государствѣ встрѣчаетъ милліоны явленій, напоминающихъ ему отечество: ему гораздо труднѣе находить особенности, и потому вниманіе его изощряется гораздо меньше. Такимъ образомъ, онъ часто пропускаетъ то, что не ускользнетъ отъ вниманія русскаго. Вовторыхъ, послѣдній не можетъ имѣть особенныхъ предубѣжденій въ пользу или противъ одной какой-нибудь націи исключительно: мы еще не участвовали въ ихъ соперничествѣ въ цивилизаціи человѣчества. Каждый изъ русскихъ (повторяю, что рѣчь не о дюжинныхъ) ѣдетъ на настоящее время варваръ нашъ дочитываетъ чужія книги, и мысль его уже разыгралась. Что же остается ему дѣлать? Теперь остается соображать, сравнивать прочитанное, а потомъ, потомъ -- онъ будетъ творить!.... {Дѣятельность нашихъ ученыхъ до сихъ поръ ограничивается, по большей части, академическимъ преподаваніемъ. Надѣюсь, что молодые люди, слушающіе лекціи въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ, согласятся со ивою, что блистательнѣйшіе труды нашихъ ученыхъ въ настоящее время заключаются именно въ критическомъ разборѣ западныхъ ученій. Для тѣхъ, кому извѣстны лекціи гг. профессоровъ С.-Петербургскаго университета, считаю достаточнымъ напомнить, напримѣръ, критическіе разборы теорій статистики профессора B. С. Порошина или критику теорій народнаго права, представленную профессоромъ Ивановскимъ. Не могу не упомянуть также въ этомъ отношеніи объ историческихъ лекціяхъ И. С. Куторгя, тѣмъ болѣе, что нѣкоторыя сочиненія его напечатаны и извѣстны публикѣ.}
   
   [На этомъ прерывается въ черновой рукописи B. Н. Майкова связное изложеніе второй статья объ общественныхъ наукахъ въ Россіи. Но затѣмъ въ бумагахъ автора оказалось еще нѣсколько отрывковъ, которые, по видимому, продолжаютъ развитіе той же темы. Подтвержденіемъ этого предположенія могутъ служить нѣсколько строкъ изъ послѣдняго параграфа второй статьи, слегка зачеркнутыхъ въ ея рукописи, но мысль которыхъ развивается въ приводимыхъ далѣе отрывкахъ. Здѣсь приводятся сперва эти строки (онѣ въ рукописи предшествуютъ послѣднему абзацу, который начинается словами: "Въ заключеніе.. "), а затѣмъ помѣщаются вышеупомянутые отрывки].
   
   Еще вопросъ: на чемъ же намъ основать свою критику? Чтобы разбирать критически какое нибудь произведеніе человѣческаго духа, надо имѣть въ умѣ идеалъ совершенства. Разсматривая, напримѣръ, государственный составъ Франціи, надо имѣть въ виду идеалъ государства вообще и судить о данномъ не иначе, какъ по отношенію его къ сему идеалу. Такъ точно, критикуя науку своихъ предшественниковъ, мы должны быть проникнуты уразумѣніемъ идеала науки. Къ сожалѣнію, логика находится у насъ въ самомъ жалкомъ положеніи. Отношеніе фактическаго познанія въ умозрительному и отношеніе теоріи къ практикѣ, эти основные логическіе вопросы, еще не рѣшены у насъ такъ, какъ бы этого можно было ожидать отъ русскаго ума, организованнаго такъ счастливо. На западѣ эти вопросы давно уже рѣшены, и рѣшенія ихъ приняты за данныя. Потому-то тамъ о нихъ почти нѣтъ и помина. Логика осталась тамъ въ школахъ; въ живой наукѣ есть только ученая критика, основанная на такихъ положеніяхъ, о которыхъ никто уже не спорятъ. Это обстоятельство, разумѣется, не мало вредитъ западной наукѣ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что для нея было бы весьма полезно преобразованіе теоріи познанія. Но еще хуже то, что мы также позволяемъ себѣ обходиться безъ основательнаго изученія логики и принимаемъ за данное то, чтб еще совершенно требуетъ въ глазахъ нашихъ доказательства. У каждаго западнаго народа, кромѣ логики схоластической, то-есть, кромѣ Аристотелева "Органона", есть своя общепринятая логика, сообразная съ господствующимъ направленіемъ національнаго духа. Эта логика проявляется въ системѣ ученыхъ сочиненій каждаго западнаго народа. Такъ, нѣмцы придерживаются одного взгляда на науку, французы -- другого и т. д. Въ этомъ есть какое-то молчаливое согласіе; появленіе новой систематики составляетъ эпоху: нововведеніе или не привьется и забудется, или мало по малу войдетъ во всеобщее сознаніе и, вытѣснивъ старую систему, опять водворитъ единство взгляда. У васъ совсѣмъ не то: наука не вошла еще въ нашу жизнь, взглядъ нашъ на нее еще не установился; слѣдовательно, безъ логики мы не можемъ приступить къ таинству просвѣщенія.
   
   [Въ слѣдующемъ отрывкѣ B. Н. Майковъ излагаетъ свое воззрѣніе на значеніе логики].
   
   Исторія логики -- предметъ совершенно новый по заглавію, но весьма хорошо изслѣдованный новѣйшими учеными подъ разными другими названіями. Такое qui pro quo произошло отъ того, что наука эта существуетъ въ двухъ формахъ. Есть логика школьная, логика Аристотеля, которая Богъ знаетъ почему пережила въ школахъ не только средніе вѣка, но еще три столѣтія съ половиной, то есть, до нашего времени. Есть также логика живая, логика развивавшаяся и развивающаяся наравнѣ со всѣми другими науками, часто даже впереди всего человѣческаго. Все дѣло въ томъ, что школьную логику всѣ называютъ логикой, а живую называютъ иногда психологіей, иногда философіей, а иногда вовсе не замѣчаютъ сочиненій, относящихся къ этой отрасли человѣческаго познанія.
   Все это происходитъ оттого, что предметъ школьной логики, какъ и вообще всякой школьной науки, слишкомъ шатко разграниченъ и съ психологіей, и съ философіей. Логика, по обыкновенному опредѣленію, занимается изслѣдованіемъ законовъ мышленія. Но отчего же въ такомъ случаѣ не отнести ея къ психологіи, которая изслѣдуетъ законы человѣческаго духа вообще, а слѣдовательно, между прочимъ и законы мышленія? Вотъ точка, въ которой эти двѣ науки необходимо сходятся между собою, и одна изъ нихъ, какъ часть, стремится къ другой, какъ къ своему цѣлому. Что касается до философіи, то сія наука есть высшее развитіе мысли, результатъ всѣхъ человѣческихъ познаній. Вотъ почему, приступая къ философіи, невольно спрашиваешь себя: возможно ли это познаніе, можетъ ли человѣческая мысль выполнить высокую задачу обобщенія всѣхъ частныхъ наукъ въ предѣлахъ своей слабости? Этотъ вопросъ приводилъ многихъ мыслителей къ предварительному изученію законовъ человѣческой мысли. Не смотря на то, что они и останавливались на этомъ трудѣ, оставивъ потомству созданіе самой философіи, не смотря на то, ихъ логическія сочиненія относились къ философіи.
   Чѣмъ же отличается логика отъ психологіи и философіи? Различіе это очень просто. Психологія разсматриваетъ мышленіе, равно какъ и другія способности человѣческаго духа, какъ силы, еще не осуществившіяся въ дѣятельности, не проявившіяся въ формѣ, имъ свойственной. Такъ, напримѣръ, разсуждая о фантазіи, психологъ не имѣетъ въ виду самыхъ произведеній, называемыхъ изящными: по крайней мѣрѣ они важны для него только потому, что въ нихъ видитъ онъ объемъ и предѣлы способности, безъ которой человѣкъ не могъ бы ихъ создать. Не его дѣло судить о достоинствахъ и недостаткахъ изящнаго произведенія, ибо онъ изучаетъ не дѣятельность духа, а возможность этой дѣятельности. Что же касается до проявленій фантазіи, до формъ, въ которыхъ она проявляется, однимъ словомъ -- до искусства, этотъ предметъ составляетъ содержаніе эстетики. Совершеннымъ pendant сей послѣдней служитъ логика. Она принимаетъ за данное всѣ психологическіе вопросы, относящіеся къ самому свойству мышленія, его могуществу и ограниченности; она имѣетъ дѣло съ выраженіемъ мысли, съ формой, къ которой стремится человѣческое познаніе, съ тою формой, которая составляетъ вѣнецъ ея дѣятельности, однимъ словомъ-- съ наукой. Въ отношеніи къ философіи логика есть не что иное, какъ познаніе орудій философствованія, то-есть, обобщенія наукъ. Философія приводитъ всѣ наши познанія въ единство, разсматривая всю жизнь, доступную нашему уразумѣнію, какъ нѣчто цѣлое. Логика довольствуется опредѣленіемъ законовъ, по которымъ человѣческія познанія должны быть доведены до совершенства. Однимъ словомъ, философія стремится постигнуть жизнь; логика, какъ менторъ, указываетъ ей путь къ исполненію сей задачи.
   Итакъ, логика есть наука, изслѣдующая законы науки, то, что Фихте называетъ ученіемъ о наукѣ. Wissenschaftlehre.
   Но, Боже мой, какъ далека школьная логика отъ такого великаго значенія! За то давно нѣтъ ой и тѣни того уваженія, которымъ пользовалась она въ средніе вѣка и которымъ пользуется до сихъ поръ отъ людей, не разставшихся съ схоластикой, отъ этихъ живыхъ мертвецовъ, отчудившихся отъ жизни, отказавшихся отъ движенія и совершенствованія. И долго, можетъ быть, не переведутся еще эти отверженники живущаго и мыслящаго человѣчества, эти поверстные знаки, не сознающіе, куда ведетъ путь, по которому они разставлены Пора бы однакожъ уничтожить этотъ незыблемый Китай, дремлющій на почвѣ дѣятельной, безсонной Европы. Мысль моя многимъ покажется странною; но я твердо убѣжденъ, что Россія должна начать, а можетъ быть, и кончить войну съ этимъ безобразнымъ остаткомъ старины и коснѣнія. Западная Европа можетъ еще обходиться безъ правильной системы логики, потому что всѣ логическіе вопросы рѣшились тамъ мимо органической системы. Школьная логика не помѣшала ни Декарту, ни Бэкону, ни Канту въ утвержденіи новыхъ понятій о предѣлахъ и могуществѣ человѣческаго познанія. Каждая изъ трехъ странъ, играющихъ роковую 'роль въ цивилизаціи человѣчества въ продолженіе трехъ послѣднихъ вѣковъ, подчинена господству условленныхъ понятій о наукѣ, понятій, установившихся не въ силу рабскаго подражанія Аристотелю, а вслѣдствіе живыхъ, самобытныхъ ученій, возбудившихъ разумную симпатію въ умахъ цѣлыхъ народовъ. Разумѣется, и на западѣ отсутствіе правильной логической системы служитъ немалымъ препятствіемъ къ развитію, ибо логика должна быть у всѣхъ народовъ одна, между тѣмъ какъ помянутыя ученій взаимно опровергаютъ другъ друга. Все же нельзя сравнить этого зла съ тѣмъ, которое терпимъ мы, мы, не создавшіе ни одной логической системы мы, знакомящіеся съ наукой или по наслышкѣ изъ многихъ устъ, равно краснорѣчивыхъ, или по школьнымъ руководствамъ отсталыхъ и мертвыхъ умовъ. Вопросы объ отношеніяхъ анализа къ синтезу, объ отношеніяхъ науки къ жизни, эти капитальные вопросы, рѣшаются у насъ какъ-то вскользь, и притомъ различно, смотря по тому, у какого народа мы учились. Чтб изъ этого выходитъ? Выходитъ то, что важность науки далеко не постигнута у насъ большинствомъ образованнаго класса, что большею частью смотрятъ на нее, какъ на какую то роскошь, которую нельзя себѣ не позволить, потому что вся Европа ею щеголяетъ. Если же и существуютъ у немногихъ твердыя логическія убѣжденія, то и эти немногіе несогласны между собою и даже не хотятъ и спорить другъ съ другомъ, подобно тѣмъ западнымъ народамъ, у которыхъ заимствованы эти идеи. Между тѣмъ, отъ отсутствія логики, равно какъ отъ разномыслія въ ея истинахъ, происходитъ то, что у насъ не можетъ быть и науки оригинальной, ибо нѣтъ у насъ основанія, на которомъ бы она могла утвердиться. Притомъ, наука наша, какъ продолженіе труда нашихъ предшественниковъ, то-есть, народовъ германскаго племени, должна начаться критикой западной науки, оцѣнкой различныхъ ученій, которыми мы должны воспользоваться. Какъ же намъ цѣнить и выбирать, когда мы не знаемъ, чѣмъ руководствоваться въ выборѣ? Дѣльный эклектизмъ предполагаетъ какое-нибудь убѣжденіе. Если вамъ холодно, бы не пойдете грѣться въ холодное тѣсто, ибо убѣждены, что можете отогрѣться только въ теплѣ. Точно такъ и въ наукѣ. Не рѣшивъ предварительно, въ какомъ отношеніи находится, напримѣръ, анализъ къ синтезу, вы не можете рѣшить, какому направленію благоразумнѣе слѣдовать -- англійскому или нѣмецкому. Все это должно, кажется, заставить насъ обратиться немедленно и прежде всего къ логикѣ, какъ къ единственной точкѣ исхода.
   Но прежде, чѣмъ приступить къ собственному созданію, полезно ознакомиться съ тѣмъ, чтб уже сдѣлано другими на поприщѣ, на которое вызываетъ насъ цивилизація. Съ этою цѣлью предположилъ я изложить исторію логики въ томъ значеніи, какое показано выше. Эта исторія будетъ гораздо обширнѣе по своему содержанію, чѣмъ могъ бы подумать читатель, встрѣтивъ заглавіе статьи: онъ найдетъ здѣсь лѣтопись человѣческаго сознанія, ибо исторія логики--то же, чтб исторія человѣческой мысли, самой себя сознающей.
   
   [Обѣщанное B. Н. Майковымъ въ этихъ послѣднихъ строкахъ обозрѣніе исторіи человѣческаго сознанія не было написано. Но съ нѣкоторыми заключеніями этого обзора можно познакомиться изъ нижеслѣдующей программы, сохранившейся въ черновыхъ бумагахъ].
   
   1) Человѣческое познаніе ограничено сравненіемъ, аналитическимъ и синтетическимъ.
   2) Анализъ ограниченъ синтезомъ, синтезъ--анализомъ.
   3) Синтезъ и анализъ ограничиваются предѣлами земной жизни и механики солнечной системы.
   4) Слѣдовательно, мы можемъ знать ограниченное цѣлое только по частямъ.
   5) Итакъ, философія возможна только аналитическая.
   6) Но такъ какъ полный анализъ не можетъ обойдтись безъ сравненія частей, на которыя разлагается цѣлое, то философія можетъ и должна исполнить свою задачу обобщенія, если сравнитъ части, представляемыя каждою наукой отдѣльно.
   7) Высшая точка зрѣнія ея однакожь не что иное, какъ центръ отмежеваннаго наукамъ круга, и потому отношеніе разрядовъ жизни есть паѳосъ ея.

-----

   1) Кузенъ и Контъ -- представители аналитической односторонности въ новѣйшей философіи.
   2) Оцѣнка Кузена: Плохое уразумѣніе Гегеля. Невозможность эклектизма въ теоріи. Неясное мнѣніе о системахъ философіи.
   3) Контъ: Неполное развитіе аналитической философіи. Недостатокъ критики догматической. Смѣшеніе философіи съ логикой.

-----

   1) Односторонній анализъ убилъ философію, какъ науку, обобщающую другія.
   2) Съ другой стороны, онъ убилъ мечтательность, окончательно привелъ къ наведенію.
   
   [Изъ этой не конченной программы выполнено было В. Н. Майковымъ лишь очень немногое, именно набросанъ былъ, и то не вполнѣ, нижеслѣдующій критическій взглядъ на философію Кузена].
   
   Аналитическое направленіе XIX вѣка столько же гибельно сколько и полезно для философіи. Само собою разумѣется, что, стремясь къ безконечному раздробленію познаній на основаніи опыта, мы отвращаемся отъ науки, которая всегда имѣла предметомъ своимъ задачу совершенно противоположную -- обобщеніе всѣхъ нашихъ познаній посредствомъ умозрѣнія. Результатомъ такой антипатіи было, вопервыхъ, общее пренебреженіе философіи, а вовторыхъ, бездушное аналитическое разложеніе жизни, выдаваемое за философію тѣми, которые чувствуютъ ея важность. Къ первымъ принадлежитъ большинство образованныхъ людей вѣка; изъ вторыхъ особенно замѣчательны два аналитика -- Кузенъ и Контъ. И тотъ, и другой не разстаются съ мыслью о необходимости философіи. но не могутъ выйдти изъ оковъ односторонняго анализа. Эклектизмъ; Кузена есть тожество самой философіи съ исторіей философскихъ системъ. "Положительная философія" Конта есть не что иное, какъ трупоразъятіе жизни, доступной познанію, бездушное разложеніе частей безъ уразумѣнія ихъ взаимныхъ отношеніи. И та, и другая система приводятъ насъ къ логическимъ вопросамъ. Кузенъ заставляетъ насъ спрашивать себя: неужели философія не можетъ выйдти изъ предѣловъ философской системы? Контъ разочаровываетъ насъ въ обаяніи синтеза. Но мы не можемъ не спросить: неужели синтезъ, этотъ истинный протей, заключенный въ человѣческомъ умѣ, такъ ограниченъ, какъ онъ насъ увѣряетъ? Въ этомъ раздумьѣ, въ этихъ двухъ вопросахъ, можетъ быть, заключена вся полемика грядущаго съ отживающею эпохою. Прислушайтесь къ словамъ антагонистовъ философіи; всѣ они повторяютъ то, что сказано представителями эклектики и позитивности. Вы всегда услышите отъ нихъ варіаціи на слѣдующія двѣ темы: 1) философіи нѣтъ; есть только философскія системы: матеріализмъ, идеализмъ, скептицизмъ и мистицизмъ; 2) общей философіи быть не можетъ: философія раздробляется по отраслямъ нашего познанія. Приступимъ къ оцѣнкѣ этихъ двухъ мнѣній, основывая свою критику на общихъ началахъ логики и на разборѣ системъ двухъ величайшихъ представителей аналитическаго направленія философіи. Постараемся выставить въ этомъ разборѣ и черную, и свѣтлую сторону этого преобладанія.
   

§ I.
Критика эклектизма, основаннаго Кузеномъ. Различіе между философіей и философскими системами. Услуги эклектизма.

   Вотъ въ нѣсколькихъ чертахъ главныя основанія эклектизма. Истина является человѣческому уму не во всей своей общности, а съ разныхъ сторонъ. Увлекаемый односторонностью, онъ видитъ вмѣсто цѣлой истины одну ея часть, отрицая остальныя. Это -- законъ духовной природы человѣка, доказываемый исторіей. Слѣдовательно, напрасно было бы искать философіи, не образующей собою односторонней системы. Напрасно было бы также искать этой непреложности разносторонняго воззрѣнія въ созданіи отдѣльнаго человѣка и одной эпохи. Философію представляютъ въ пространствѣ нѣсколько умовъ, коихъ индивидуальная односторонность и личныя заблужденія образуютъ въ суммѣ единство и непреложность общей системы, а во времени -- всѣ вѣка, со своими разнообразными взглядами на истину, со своими односторонними ошибками. Такъ, напримѣръ, по мнѣнію Кузена, XVIII вѣкъ былъ вѣкомъ высочайшаго развитія философіи, потому что въ каждомъ образованномъ государствѣ преобладала одна изъ существенныхъ системъ ея -- сенсуализмъ, идеализмъ, скептицизмъ или мистицизмъ, и кромѣ того, это преобладаніе одной системы не уничтожало владычества трехъ другихъ.
   При разборѣ этого ученія намъ прежде всего приходитъ мысль: если личное убѣжденіе такъ односторонне по природѣ своей, то для кого же существуетъ убѣжденіе полное, не одностороннее? Для человѣчества? Но кто же изъ насъ отдѣляетъ такъ рѣзко интересы человѣчества отъ интересовъ частныхъ лицъ, его составляющихъ? Человѣчество живетъ жизнью индивидуумовъ; оно сыто ихъ удовлетворенностью, оно голодно ихъ голодомъ. Слѣдовательно, и убѣжденіе человѣчества есть убѣжденіе недѣлимыхъ, его составляющихъ. Всякое другое представленіе человѣчества есть призракъ. Цвѣтущее состояніе философіи -- такъ, какъ понимаемъ его Кузенъ со своею школою -- превосходитъ своею призрачностью то понятіе о народномъ богатствѣ, по которому тотъ народъ можно назвать богатымъ, въ которомъ есть богачи, имѣющіе въ рукахъ своихъ столько сокровищъ, что, раздѣливъ ихъ между своими согражданами, могли бы вывести ихъ изъ нищеты. Идея эклектиковъ еще страннѣе: если принимать ее, то пришлось бы согласиться, что если изъ четырехъ человѣкъ каждый имѣетъ четвертую часть того, что могло бы составить его богатство, то этого уже достаточно для того, чтобы назвать этихъ четырехъ человѣкъ богатыми. Кажется, не стоитъ болѣе опровергать такія наивныя заблужденія. Однакожь, нельзя не спросить у эклектиковъ: неужели отдѣльный человѣкъ или отдѣльная эпоха вообще такъ далеки отъ возможности идеальнаго совершенства дѣятельности? Отъ чего ни міръ изящнаго, гдѣ точно также могутъ быть и односторонность, и разносторонность, отъ чего этотъ міръ представляетъ намъ явленія или. лучше сказать, созданія, всегда и всюду изящныя? Что за проклятіе лежитъ именно на истинѣ? Это непостижимо. Само собою разумѣется, что безъ изученія психологіи, знакомящей насъ со свойствомъ самыхъ орудій всякаго познанія, и безъ познанія исторіи философіи, которая обнаруживаетъ передъ нами всѣ односторонности взгляда на вещи, безъ этихъ двухъ пособій не возможно претендовать на созданіе вѣчной философіи. Но не забудемъ того, что психологія и исторія философіи обработаны весьма недавно. На нихъ должна быть основана будущая философія, а до сихъ поръ онѣ находились въ глубокомъ младенчествѣ.
   Но эклектизмъ не ограничивается приведенными здѣсь положеніями. Кузенъ, утверждая положительно, что философія тожественна съ исторіей философскихъ системъ, вслѣдъ затѣмъ противоречитъ самъ себѣ. Онъ ослабляетъ свое ученіе, говоря, что дальнѣйшее дѣло философа состоитъ въ выборѣ между всѣми философскими системами. Спрашивается: на какомъ же основаніи выбирать между крайностями? Выборъ между мнѣніями долженъ быть основанъ на твердомъ оригинальномъ убѣжденіи. Если мнѣ холодно, я ищу тепла, въ полномъ убѣжденія, что могу согрѣться только въ тепломъ, а никакъ не въ холодномъ мѣстѣ. Какъ совмѣстить возможность выбора между философскими системами съ фатализмомъ личной односторонности? Какъ я могу составить полную, непреложную систему изъ одностороннихъ ученій, когда, по ученію того же Кузена, я самъ не могу не быть одностороннимъ? Ясно, что эклектизмъ, какъ ученіе ложное и въ отрицаніи возможности непреложной философіи, дѣлается совершеннымъ противорѣчіемъ, когда начинаетъ мечтать о созданіи.
   Несовершенство его открывается еще болѣе, если вникнуть въ самое его развитіе. Кузенъ признаетъ, какъ сказано выше, четыре системы философіи, коихъ существенность доказываетъ онъ психологически и исторически. Духъ человѣческій, обращаясь къ познанію, то-есть, выходя изъ глубины существа своего, прежде всего поражается явленіями внѣшняго міра, которыя прежде всего бросаются въ глаза. Такъ какъ онъ еще слабъ, то наблюденіе внѣшности легко поглощаетъ все его вниманіе; человѣкъ впадаетъ въ крайности сенсуализма. Потомъ, пріобрѣтая болѣе зрѣлости, онъ начинаетъ открывать въ самомъ себѣ міръ идей врожденныхъ, соприсущихъ его духовной природѣ, не зависящихъ отъ свидѣтельства чувствъ. Это открытіе точно также поражаетъ его, какъ и первое: онъ снова обольщенъ, околдованъ, обойденъ прихотливою истиной; онъ разстается съ сенсуализмомъ и тонетъ въ идеализмѣ, въ бездонномъ и безбрежномъ морѣ умозрѣній. Затѣмъ, убѣжденіе начинаетъ разлагаться, оно колеблется: сенсуализмъ, подавленный нѣкогда идеализмомъ, возстаетъ противъ него и подрываетъ его основы. Идеализмъ, въ свою очередь, возстаетъ на сенсуализмъ и точто также, по мнѣнію эклектика, уничтожаетъ сенсуализмъ. Но, воцарившись на развалинахъ двухъ первыхъ системъ догматическихъ. скептицизмъ не долго сохраняетъ свое могущество: чистое отрицаніе не утоляетъ жажды убѣжденія. Но что же остается дѣлать уму? Онъ разочарованъ въ непреложности опыта также, какъ и въ непреложности умозрѣнія; онъ даже усталъ сомнѣваться: ему остается отказаться отъ собственной силы, признать надъ собою какой-нибудь авторитетъ и погрузиться въ лоно мистики.
   Вотъ генетическая психологія Кузена! Можетъ быть, она увлекательна въ чтеніи; но посмотримъ внимательно и равнодушно, есть ли въ ней смыслъ и послѣдовательность...
   
   [Нижеслѣдующій отрывокъ, по видимому, также долженъ былъ примыкать къ этюду объ общественныхъ наукахъ; но опредѣлить его отношеніе къ предшествующимъ отрывкамъ не представляется возможнымъ].
   
   Изящное такъ трудно опредѣлить однимъ признакомъ, что школьныя эстетики всегда задаютъ себѣ задачу -- исчислить свойства предметовъ, могущихъ назваться изящными. Отсюда забавныя и безплодныя дѣленія на изящное въ высокомъ, въ грозномъ, въ трогательномъ, въ нѣжномъ, въ граціозномъ, въ смѣшномъ и пр. Словомъ, въ суммѣ выходитъ, что изящно все, что только производитъ какое-нибудь впечатлѣніе на человѣческое чувство. И въ самомъ дѣлѣ, результатъ школьной эстетики согласенъ съ опытомъ: жаль только, что она сама никогда не рѣшалась вывести заключеніе изъ своихъ же положеній. Изящное произведеніе тѣмъ и отличается отъ другихъ произведеній свободной дѣятельности духа, что дѣйствуетъ на чувство, и что безъ того оно не было бы изящнымъ. Истина ученая дѣйствуетъ на умъ; никто не можетъ требовать отъ нея, чтобъ она направляла волю и раздражала чувство. Треугольникъ равенъ другому треугольнику при равенствѣ сторонъ того и другого: чѣмъ это не истина? А между тѣмъ она не дѣйствуетъ ни на нравственность, ни на чувствительную сторону человѣческой души. Напротивъ того, изящное произведеніе непосредственно и исключительно дѣйствуетъ на чувство: Аполлонъ Бельведерскій ничего собою не доказываетъ, ни къ чему не подвигаетъ, развѣ посредственно; но, смотря на этотъ антикъ, вы трепещете отъ восторга, видя передъ собою осуществленіе идеала душевной и тѣлесной красоты: чувствительность ваша потрясена до основанія. Далѣе, могутъ сказать, что этотъ признакъ не отдѣляетъ области изящнаго отъ области нравственнаго, отъ области воли, ибо нравственныя убѣжденія также дѣйствуютъ на чувство. Но воля располагается къ дѣятельности только изъ собственныхъ нѣдръ своихъ. Нравственное убѣжденіе можетъ быть двухъ родовъ: оно или трогаетъ чувство, или убѣждаетъ умъ; но чтобы человѣкъ, тронутый или убѣжденный рѣчью, выполнилъ то, чего требуетъ отъ него ораторъ, для этого необходимо внутреннее движеніе воли, которое можетъ послѣдовать и не послѣдовать. Итакъ, въ самомъ процессѣ нравственнаго убѣжденія есть только двѣ силы: или сила истины, или сила изящества. Первая производитъ умственное убѣжденіе, вторая раздражаетъ чувство. Но ни умственное убѣжденіе, ни возбужденное чувство не сливаются съ дѣятельностью воли, дѣйствующей на основаніи того или другого. Слѣдовательно, весь вопросъ о различіи дѣйствія изящнаго на душу человѣка отъ дѣйствія на нее другихъ произведеній свободной дѣятельности духа, весь этотъ вопросъ приводится къ вопросу о разграниченіи изящнаго съ истиннымъ. Такимъ образомъ, признакъ изящнаго, приведенный нами въ началѣ, остается за нимъ исключительно. Часто въ опроверженіе этого основного положенія приводятъ произведенія, которыя въ одно время удовлетворяютъ и требованіямъ ума, и требованіямъ изящнаго. Говорятъ, что поэтъ можетъ въ одно время и доказывать, и плѣнять художественностью формы. Это совершенно ложно: поэзія доказательствъ не терпитъ, ибо доказательство необходимо приводитъ къ чистой мысли, разоблаченной отъ жизненныхъ формъ.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru