Максимов Сергей Васильевич
Вотяки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

КАРТИНЫ НАРОДНАГО БЫТА

ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ И ПУТЕВЫХЪ ЗАМѢТОКЪ.

С. Максимова.

ВЪ ДВУХЪ ТОМАХЪ.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА-ТИПОГРАФА K. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.

   

Вотяки.

   Увлеченный непреодолимымъ любопытствомъ короче познакомиться съ кое-какими представительными промыслами нашего простонародья, чтобъ видѣть на мѣстѣ кропотливую, трудовую жизнь, авторъ предлагаемой статьи ѣхалъ по Вятской губерніи;
   Далеко впереди неясно рисовалось его воображенію обильное поле для наблюденій: цѣлыя картины живой, интересной, оригинальной жизни; по пока, породъ глазами одна только сухая дѣйствительность -- поѣздка къ предположенной дѣли, а слѣдовательно нетерпѣніе скорѣе доѣхать.
   До цѣли еще слишкомъ двѣсти верстъ, цѣлыя сутки ѣзды по вятскимъ дорогамъ, -- остается неизбѣжная обязанность собственными средствами скоротать это время. Разговорился бы съ ямщикомъ, но вятскій ямщикъ не словоохотенъ, даже угрюмъ, если не съумѣешь навести его на любимой предметъ; къ тому же онъ слишкомъ занятъ своею обязанностью; посадивъ проѣзжающаго и объявивъ о количествѣ полученныхъ и переложенныхъ имъ вещей, онъ тотчасъ подбираетъ возжи, спѣшитъ выѣхать за околицу, чтобы тамъ, на вольномъ просторѣ, за глазами ямскаго старосты, пріударить по тройкѣ и на уносъ промчать свою станцію, по гладкому, какъ доска, полотну дороги.
   Остановить его нѣтъ никакой возможности: всякое слово ваше, будетъ ли это даже просьба ѣхать по-тише, онъ не выслушаетъ и пойметъ по-своему: не оборачиваясь назадъ, ямщикъ учащоннѣе задергаетъ лѣвой рукой, и завертитъ надъ головою правой, кнутъ въ которой вьется и визжитъ. Лошади бѣшено схватываются, ямщикъ гикаетъ, лошади вытягиваются и мчатъ быстро впередъ.
   Вотъ мелькнулъ пестренькій верстовой столбъ и остался назади: вы успѣваете замѣтить поле, перебѣжать глазами до самаго дальняго его конца, гдѣ чернѣется дальной перелѣсокъ, по которому опять глазъ добирается до дороги и опять видитъ пестрый верстовой столбъ немного впереди, потомъ ближе, ближе... опять подлѣ и опять назади.
   Поля прекращаются: ихъ смѣняетъ перелѣсокъ, густая чаща котораго чернѣетъ на-право и на-лѣво и тянется вдаль, гдѣ опять поле, сѣренькій мостъ, перекинутый черезъ вражекъ, небольшая гора, но которой на встрѣчу дороги раскинулась вятская деревня. Въ лей съ перваго взгляда видно довольство и достатокъ, начиная отъ избъ, вездѣ крытыхъ тесомъ, до анбарушокъ, помѣстившихся на-противъ и вѣтреныхъ мельницъ, усыпавшихъ околицы.
   Незамѣтно долетаемъ до станціи, гдѣ встрѣчаетъ услужливость и повиновеніе, и гдѣ черезъ четверть часа готово уже лошади, чтобы мчать все дальше и дальше къ цѣли поѣздки и желаній.
   Время незамѣтно летитъ впередъ. На землю падаютъ сумерки, густо застилающіе всю окольность; съ трудомъ различаешь ближайшіе предметы. Мѣсяцъ еще не выплывалъ. Въ воздухѣ стоитъ какая-то свѣжесть, заставляющая ямщика накинуть на плечи армякъ. Легонькой рысцой выѣзжаемъ на поляну. На-право тянется поле, за нимъ чорный боръ; на-лѣво тоже поле и вдали густой туманъ, поднимающійся надъ рѣкою. Ни впереди, ни назади ни однаго огонька, ни одной искры, которая дала бы вамъ возможность заподозрить близость селенія. Всюду тишина замѣчательная, нарушаемая только стукомъ колесъ тарантаса и уривистымъ, нескладнымъ звономъ колокольчика.
   Сумерки густѣютъ и непроницаемый мракъ окружаетъ насъ со всѣхъ сторонъ; съ трудомъ даже замѣчаешь своего ямщика, который, инстинктивно подергивая возжами, шатается справа налѣво, какъ будто дремлетъ. на вашъ крикъ онъ вздрагиваетъ, вскрикиваетъ на лошадей, бьетъ на-право и на-лѣво, бранится. Язычокъ колокольчика отъ скорой ѣзды заплетается, на нѣкоторое время смолкаетъ, чтобы опять звякнуть разъ десять и опять замолчать.
   Вамъ, одинокому въ этой пустой и темной окрестности, скучно; въ голову лѣзутъ Богъ-вѣсть какія мысли и одна изъ нихъ навязчивѣе прочихъ -- это мысль о возможности нападенія разбойниковъ. Припоминаются старинные разсказы о поимкѣ негодяевъ, которые отрѣзывали чемоданы сзади и пугали проѣзжихъ. При этомъ воспоминаніи, становится немножко неловко, немножко даже страшно. Вы увѣрены въ ямщикѣ, но боитесь права и лѣва, въ темнотѣ которыхъ не знаешь, что творится: можетъ-быть цѣлая шайка грабителей насторожила уши и ждетъ -- не дождется. Праздное воображеніе утомляется между-тѣмъ до того, что забываетъ эти картины, берется за новыя, забываетъ и ихъ, забываетъ все на нѣкоторое время... начинаешь дремать. Но Богъ-знаетъ отчего чуткое ухо слышитъ гдѣ-то звонъ, воображеніе съ силою ухватывается за оставленную мысль о разбойникахъ, вы просыпаетесь и съ особеннымъ удивленіемъ слышите звонъ своего колокольчика, я еще новый, который несется вамъ не встрѣчу. Ямщикъ останавливается, слезаетъ съ козелъ. Явно возникаетъ вопросъ: зачѣмъ?
   -- Лошадями помѣняемся -- отвѣчаютъ вамъ. Не безпокойтесь, ваше благородье, -- ничего!
   Вы волей-неволей подчиняетесь желанію ямщика и обернувшись направо -- видите тарантасъ, откуда слышится такой же вопросъ, произнесенный хриплымъ заспаннымъ голосомъ. Оба проѣзжающихъ соблазнены однимъ желаніемъ ѣхать на менѣе утомленныхъ лошадяхъ, и слѣдовательно еще скорѣе, чѣмъ прежде.
   Голосъ въ тарантасѣ замолчалъ, слышится только скрипъ и звяканье упряжи. Ямщики поправляютъ обѣ дуги, при чомъ колокольчики звѣнятъ, а лошади фыркаютъ и жуютъ оторванный ими клокъ придорожной травы. Скучно слѣдить за процессомъ впряганья, а сонъ нейдетъ въ голову, вытѣсняемый старою мыслью, которая продолжаетъ преслѣдовать и въ то время, когда безсознательно устремивъ взоры впередъ, вы начинаете прислушиваться.
   Издалека прямо на васъ несутся чьи-то голоса. По мѣрѣ Приближенія ихъ не трудно выслушать упреки, которые сыплются на вашъ счотъ: говорятъ, напрасно вы останавливаетесь ночью, въ глухомъ мѣстѣ, гдѣ можетъ случится всякая непріятность.
   -- Хорошо еще (говорятъ) что вы на большой дорогѣ встрѣтились; на проселкѣ была бы совсѣмъ бѣда.
   Вы видите, сколько позволяетъ мракъ, движующіяся фигуры на лошадяхъ. Страхъ окончательно овладѣваетъ вами. Словно въ забытьи, вы насчитываете шесть человѣкъ, видите ружья.... готовы кричать,-- но разбойники проѣзжаютъ мимо въ противную сторону. Тарантасъ отъѣзжаетъ, равняется съ верховыми, ямщикъ бранитъ ихъ названіемъ ночныхъ шаталъ, велитъ сторониться. Дальше вы уже ничего не слышите; ваша тройка схватывается съ мѣста. Ямщикъ покрикиваетъ, вы спасены. Завтра, когда лѣтнее солнышко далеко поднимется въ небѣ, вы будете гдѣ-нибудь въ селѣ.
   Здѣсь только-что кончилась обѣдня и прихожане въ праздничныхъ платьяхъ кучами усыпали дорогу. Ямщикъ не вытерпѣлъ, крикнулъ во все горло, и закрутилъ надъ головою плетью еще учащоннѣе и сильнѣе. Мужики снимаютъ шляпы; породистыя бабы и дѣвки кланяются. Всюду намъ привѣтъ радушный, который вы только и можете встрѣтить вдали отъ большихъ городовъ.
   Однообразіе увеличивается по-мѣрѣ-того, какъ вы опять углубляетесь дальше впередъ и все-таки мелькаютъ поля и перелѣски, деревни и села и, какъ-бы въ награду за долгое терпѣнье, попадется на глаза уѣздный городокъ.
   Вы здѣсь останавливаетесь на нѣкоторое время, садитесь къ окну, выходящему на главную улицу, и отъ-нечего дѣлать слушаете болтаніе прислужника.
   -- Вотъ-съ, говоритъ онъ вамъ, указывая на странный экипажъ -- долгушку, на которой умѣстилось по-крайней-мѣрѣ человѣкъ десять, -- семейство судьи! У нихъ вчера-съ крестины были: хозяйка ихней милости десятымъ разрѣшились и все болѣе дочекъ рождаютъ; три ужь на возрастѣ: остальныя малолѣтки-съ...
   -- Это-съ исправница! спѣшитъ предупредить васъ половой, замѣтивъ ваше удивленіе при видѣ чорноглазой дамы, одѣтой въ тальму едва-ли не послѣдняго рисунка.
   Съ ними-то рядомъ идетъ купецъ здѣшной, молодой человѣкъ богатыхъ родителей, да промотался-съ....
   -- У насъ въ это время всѣ господа прогуливаются передъ чаемъ!...-- вставляетъ половой свое замѣчаніе.
   -- А потомъ? спрашиваете вы его безсознательно.
   -- А потомъ болѣе въ карты играютъ. На этотъ предметъ и вечера межъ-собой разложили: сегодня вотъ у окружнаго, завтра у судьи.... Барышни окружнаго отлично на фортопьянахъ играютъ-съ и поютъ.
   Надоѣдаютъ и эти разсказы половаго, и этотъ городокъ, въ которымъ черноглазая исправница и барышни окружнаго, играющія на фортопьяно, и эта однообразная дорога, которая опять начнетъ преслѣдовать до самой цѣли.
   Но вотъ уже эта цѣль не далеко, осталась одна станція, и уже послѣдняя. Радостно сжимается сердце и вы томитесь и нетерпѣніемъ поскорѣе во все взглядѣться, ко многому прислушаться, и сомнѣніемъ въ томъ: какимъ же образомъ приступить, съ какого конца начать? Сторона неизвѣстная, людей знакомыхъ никого, все зависитъ отъ собственнаго умѣнья и догадки. Обращаетесь къ ямщику, но онъ знаетъ едва-ли не меньше, да и какъ его спросить: какъ вызвать на откровенность? Начинаете теряться въ догадкахъ, чувствуете себя совсѣмъ неловко, нападаетъ даже раскаяніе, боязнь за себя. Едва осиливаете вы эти чувства, замѣняя ихъ однимъ, самымъ спасительнымъ въ подобныхъ случаяхъ -- надеждою.
   Вы понукаете ямщика ѣхать скорѣе.
   -- А далеко ли еще?-- спрашиваете его.
   -- Да вотъ эта тепереча деревня наша, та опять будетъ наша. А какъ повернемъ въ боръ, да перекинемся черезъ оврагъ, пойдутъ ужъ все ихнія.
   Эти простыя слова еще болѣе усиливаютъ нетерпѣніе: даже смѣшнымъ и досаднымъ становится собственное положеніе и роль, которую вы добровольно возьмете на себя среди этихъ людей, живущихъ за дальнимъ оврагомъ. Зачѣмъ вы будете пользоваться ихъ простотой, и можетъ-быть, довѣріемъ и искренностью; кто знаетъ, что они сдѣлаютъ съ вами, на основаніи той же простоты и искренности, когда узнаютъ съ какою цѣлью забрались къ нимъ? къ тому же и ямщикъ успѣлъ предварить, что совсѣмъ-де дикой народъ: съ нашими не братается, и хлѣба-соли не водитъ, а все по себѣ и праздникъ, значитъ, по себѣ, и харчи свои потребляетъ, да и напасъ совсѣмъ-дескать не похожъ....
   Неизвѣстность о томъ, что будетъ дальше, продолжаетъ томить и надоѣдать, а между тѣмъ вотъ и лѣсокъ, вотъ и овражекъ сухой, обсыпавшійся, но такъ глубокій. На днѣ рѣчонка: высохла. По сторонамъ ветлы.... стогъ сѣна, ни души кругомъ.
   Поднимаемся на гору шажкомъ и поля видимъ и деревню, которая подвигается все ближе и ближе, Кругомъ обступили ее глухіе лѣса, вятскіе лѣса, гдѣ и медвѣдей и всякихъ дивъ много.
   Лѣсъ одной стороной подвинулся къ самой деревнѣ, другой ушолъ далеко вдаль, можетъ-быть въ Сибирь, въ Камчатку. Сколько въ немъ болотъ, паленики, какъ тихо! Иныя деревья Татарской погромъ помнятъ. Ни за что бы, кажется, не рѣшился пройдти этотъ лѣсъ изъ конца въ конецъ: медвѣди бы, волки съѣли,-- въ болотѣ потонулъ.
   -- А вотъ тебѣ, сударь, ваше благородіе и орда ихняя угмордая! {Значеніе насмѣшки угмордъ, объясняется тѣмъ, что Вотяки сами себя называють Утъ-мурдъ.} -- перебилъ мои размышленія ямщикъ, не позволяя ихъ дальнѣйшему развитію.
   Мы въѣхали въ одну изъ Вотяцкихъ деревень Глазовскаго уѣзда, верстахъ въ полутораста отъ города... Это было лѣтомъ, въ чудную ясную, теплую погоду, въ самый день празднованія Преображенія Господня.
   Въ деревнѣ, видно было, рады были этому празднику: чуть ли но всѣ высыпали на улицу, по-крайней-мѣрѣ, женская часть населенія; мужчины попадались рѣже; ребятишекъ почти совсѣмъ не было видно. Кое-гдѣ бродили коровы и пропасть гусей и утокъ. Дома рѣшительно во всемъ походили на обыкновенныя русскія крестьянскія избы въ деревняхъ. Всѣ также были выкрыты тесомъ; тѣже деревянныя трубы съ деревянной крышкой или горшкомъ на верху, съ тѣми же продушинами по бокамъ. Кое-гдѣ скрипѣли колодцы съ оченами, которые, можетъ-быть здѣсь называются иначе. Странно только поражалъ глаза какой-то развалившійся навѣсъ на столбахъ, соединенныхъ между-собою полусгнившею рѣшеткою, которая внутри окружена была также сгнившими и обрушившимися скамьями. Въ самой серединѣ навѣса были еще цѣлы четыре столбика; на нихъ вѣроятно, укрѣплена была доска; я началъ догадываться, но не совсѣмъ еще довѣрялъ своей догадкѣ.
   -- Что это такое, не знаешь?-- спросилъ я ямщика, который остановилъ лошадей прямо противъ этого навѣса на площадкѣ.
   -- По ихному-то это старинная переметъ, выходитъ. Тутъ вишь, ваше благородье, часовню будутъ строить. А я вотъ, ваше благородье, старшину твоей милости приведу: поди вѣдь тебѣ пристать гдѣ надо?-- продолжалъ ямщикъ, измѣнивши самый тонъ рѣчи.
   При словѣ кереметь, воображеніе невольно перенеслось во времена давно-минувшія, языческія, когда Вотяки не были еще христіанами, и ужо рисовало картину, отъ которой какъ-то вовсе но хотѣлось оторваться безъ того, чтобъ не прослѣдить ее до конца.
   -- Вотъ, (думалось мнѣ.) въ этой же самой деревнѣ давно-давно случился падежъ на рогатой скотъ. Скотина валилась десятками; у хозяевъ нѣтъ средствъ и умѣнья избыть бѣду непрошеную. Народъ выбираетъ старшинъ и посылаетъ ихъ къ своему волхву -- тунѣ, рыжая, лохматая борода котораго страшила не только одну эту деревню, но и много другихъ въ окрестности.
   Туна этотъ страшенъ не только видомъ, но и обычаемъ; туна знается съ тайтаномъ, туна и съ алидомъ (лѣсовикомъ) и съ ву-муртомъ (водянымъ) дружбу ведетъ, а съ албастомъ (домовымъ) онъ всегда свой человѣкъ. Входятъ старшины въ избу, и въ поясъ:
   -- Отврати, туна, бѣду отъ деревни! У меня четыре головы шайтанъ загубилъ, у него -- пять, у этого -- шесть...
   Тупа хмурится, чешетъ голову; встаетъ съ мѣста, по избѣ ходитъ, а самъ молчитъ, хоть бы словомъ порадовалъ рыжихъ старшинъ.
   Видятъ они, что трудна бѣда, по легко избить, но съ ровнямъ дѣло вести приходится. Одна надежда на умѣнье туны: отъ его рукъ никакое дѣло не отбивалось. Не даромъ онъ шесть-десятковъ лѣтъ все этимъ запинается: изъ чужихъ деревень къ нему ходятъ...
   Ушолъ туна въ подъизбицу, долго возился тамъ и вышелъ оттуда страпшѣо шайтана самаго: весь въ бѣломъ; на лбу какія-то бляхи навязалъ...
   Пали старшины въ землю и не поднимались на ноги безъ его приказу. Сѣлъ туна за столъ, выкинулъ сорокъ-одинъ синій бобъ и сталъ перекидывать съ одного мѣста на другое. Хмурится туна пуще прежняго; страшнѣе и глаза его стали, и борода копной... Собралъ тупа бобы, опять ничего не сказалъ и опять ушолъ въ подъизбицу.
   Вышелъ назадъ весь въ красномъ; опять старшины пали на землю, опять садится туна за столъ и кладетъ два куска хлѣба, ла два угля одинъ противъ другаго. Въ середину положилъ онъ одинъ кусокъ хлѣба, иглу въ него воткнулъ, поднялъ руки и началъ смотрѣть, страшно смотрѣть.-- Глаза наливаются кровью, всего ведутъ судороги...
   Туна быстро всталъ съ мѣста и объявилъ вслухъ, что съ самымъ старшимъ шайтаномъ ведутъ дѣло: нужно завтра собраться въ кереметь и привести съ собой двухъ коровъ, такъ-какъ на нихъ сильнѣе падежъ. Велитъ пригласить изъ сосѣдней деревни гостей, чтобы при нихъ спорчѣо шло дѣло, и посылаетъ старшинъ идти повѣстить объ его рѣшеніи всю деревню.
   Вышли старшины отъ туны и собрали совѣтъ у керемети, чтобъ рѣшить безобидно: съ чьего двора вести скотину. Долго они спорятъ, по обыкновенію кричатъ и ссорятся; перекорили другъ-друга и женами и дочерями, подрались даже съ-горяча и кое-какъ рѣшили, что на комъ больше несчастье стряслось, да осталось у него въ живыхъ хоть одна голова рогатая, тому и отвѣтъ держать.
   По утру, на другой день рано, всѣ обмылись; надѣли чистое бѣлье и платье, а у кого было новое, тотъ и въ новое вырядился. Взяли у бабъ короваи прѣснаго ржанаго хлѣба, виноватые вывели свою скотину, и къ восходу солнечному вся деревня была уже въ керемети, въ глухомъ лѣсу, на широкой площадкѣ. Въ деревнѣ остались только бабы да ребятишки, и то потому, что не мѣсто имъ тамъ, гдѣ стоятъ за мірское дѣло.
   Приходитъ куреза-старшій жрецъ, велитъ бить скотину, собрать кровь въ горшки, содрать кожу и потомъ повѣсить эту кожу на суку того дерева, которое стоитъ прямо противъ того мѣста, гдѣ восходитъ солнце- Въ тоже время у скотины вырѣзывались особо глаза и уши, вынималось сердце и требушина. Все это сваливалось въ котелъ, наполненный водою. Народъ раздѣлился: одни обчищали жиръ и сало, и потомъ смѣшивали все это съ кровью и овсяной крупой, клали въ пузырь, связывали ниткой, опускали въ котелъ въ то время, когда изрубленное мясо, другой половиной народа, варилось въ котлѣ. Пѣны не снимаютъ, не выбрасываютъ. Народъ съ трепетомъ ожидаетъ молитвы. Куреза встаетъ и обращается къ востоку и повѣшенной кожѣ; всѣ падаютъ ницъ. Раздается, при общемъ молчаніи, голосъ молитвы къ верховному Инмѣ, который торжественно возсѣдаетъ на солнцѣ съ своей матерью Кальциной и теткой Шундой:
   -- Инма! батиръ! вюлихъ!.. Инма!.. Шунда!.. Калцина!.. батиръ вюлихъ {Помилуй скотъ.}!.. продолжалъ кричать своимъ разбитымъ голосомъ куреза.
   Народъ билъ головою въ землю. Въ лѣсу все тихо. Только трескъ дровъ, да крикъ курезы, нарушалъ тишину и глухимъ эхомъ отдавался въ оврагахъ.
   Молитва кончилась; народъ поднимался, помолившись за себя, за женъ и дѣтей. Куреза отламывалъ кусокъ хлѣба, вынималъ изъ котла кусокъ мяса, бросалъ все это на землю и подавалъ знакъ къ пиршеству. Ничего не оставляли Вотяки изъ съѣдомаго, боясь оскорбить верховнаго Инму. Только кости уносили они домой на храненіе и прятали ихъ далеко отъ глазъ кровожадной собаки и чужаго глаза. Въ лѣсу, послѣ буйнаго шуму, наступала опять тишина. Дрова догорали, бросая искры; куреза сидѣлъ въ подпольѣ и переодѣвался; народъ -- въ надеждѣ на умилостивленіе Инмы.-- Всѣ при своемъ...
   -- Вотъ, ваше благородье, старшину привелъ! перебилъ ямщикъ мечтанія, указывая на рыжаго мужика въ бѣлой рубашкѣ.
   -- На-силу отыскалъ, ваше благородье, продолжалъ ямщикъ: у нихъ поныче выходитъ праздникъ, такъ и разбрелись всѣ.
   Я взглянулъ на старшину, который низко поклонился, и вопервыхъ замѣтилъ, что борода его была клиномъ и рѣшительно рыжая, даже красная, подходившая скорѣе къ печному пламени, чѣмъ къ каштану, но за то волоса замѣтно побѣлѣли и неровными прядями обрамляли загорѣлое лицо. Глаза какіе-то узенькіе, подслѣповатые; носъ широкій. Самъ Вотякъ сугорбый, приземистый, и по худощавости представлялъ рѣшительный контрастъ съ ямщикомъ. Не то старикъ былъ болѣлъ, не то ежился нарочно, какъ казалось мнѣ съ перваго взгляда. Впослѣдствіи я нашолъ между всѣми Вотяками рѣшительное сходство; одинъ былъ похожъ на другаго, какъ капля воды, даже женщины ихъ походили на мужей и братьевъ; такіе же подслѣповатые глаза, такой же обликъ физіономіи; та же тупость во взорѣ и неповоротливость. Разница одна: у мужчинъ были бороды, безъ чего, кажется, совсѣмъ было бы трудно отличить ихъ отъ женщинъ. Нѣкоторые между ними попадались бѣлокурые, какъ женщины, такъ и мужчины, но большая часть, и исключительно -- рыжіе. То же единообразіе и въ одеждѣ: старшина пришолъ ко мнѣ въ армякѣ -- пониткѣ до колѣнъ, изъ-подъ котораго виднѣлась бѣлая холщовая рубаха, отороченная кругомъ красными нитками въ самыхъ прихотливыхъ узорахъ. Видѣлъ я и поясъ, на который мѣшкомъ спущена сверху рубашка; чуть ли не видалъ даже на этомъ поясѣ мѣднаго гребешка. На ногахъ старшины надѣты были чистыя сѣрыя шерстяныя портянки, кругомъ которыхъ обвивались оборы новыхъ веревочныхъ лаптей, по-русски -- шептуновъ. На головѣ надѣтъ былъ родъ какого-то бурака, съ виду похожій на грешневикъ, какой носятъ извощики въ Москвѣ и по Нижегородской дорогѣ.
   Старшина пошолъ впередъ, я за нимъ. На дорогѣ догоняетъ ямщикъ:
   -- У нихъ, сударь, брага-то своя. Отъ откупа запрету нѣтъ, сами стало и курятъ.
   -- Что-же такое, и къ чему ты сказалъ это?
   -- Да пить нонича они Спасовъ день справляютъ; знать по нашимъ деревнямъ провѣдали. Такъ поди кумышку станутъ пить. А ужъ какое средствіе, баринъ, кумышка-та эта?...
   Новое слово, особенно поразившее слухъ, заставило меня обратиться къ ямщику съ вопросомъ, и потребовать объясненія, что такое кумишка.
   -- Не то, чтобы пиво, али вино, маненько рази по-гуще вина. А есть у нихъ еще медъ; и ставятъ они этотъ медъ въ бутылкѣ въ песокъ, да и заморятъ такъ, что оченно хорошо бываетъ.
   -- На водочку-то, ваше благородье пожалуйте! хорошо вашу милость приставилъ, да нотъ и касательно фатеры-то раденіе имѣлъ.
   Исполнивъ желаніе ямщика, я вошолъ въ избу и немного удивился, увидѣвъ во всемъ обстановку любой крестьянской изби. На-лѣво накатная печь изъ глины, рядомъ переборка; подлѣ нея на очепѣ зыбка; на-лѣво въ уголъ придвинутъ былъ ткацкій станокъ съ натянутыми нитками, на которыхъ валялся челнокъ. Я разсмотрѣлъ станокъ этотъ пристально и увидѣлъ начатый холстъ, намотанный на валекъ. Кругомъ всей избы пристроены лавки, и въ нихъ въ заднемъ углу -- или куту -- коникъ; въ переднемъ углу чисто-выскобленный столъ и тябло, на которомъ замѣтилъ я створчатый мѣдный образъ и другой на деревяной доскѣ, писаный яичными красками и источенный тараканами. Надъ кутомъ надстроены полати, и на нихъ валялись тулупы, какія-то тряпки, пустыя крынки, горшки.
   На печи зашевелилась и закашляли баба. Скоро спустила она ноги на приступки и слезла внизъ, оправляя свой высокій шлыкъ, въ которомъ, кажется, и спала даже. Она дала такимъ образомъ возможность осмотрѣть и ея костюмъ, который состоялъ изъ той же рубашки, мѣшкомъ опускавшейся спереди и сзади на поясъ. На йогахъ я замѣтилъ тѣ же сѣрыя портянки и бѣлые веревочные шептуны, какъ и у мужчины. На плечи опускались концы бѣлаго платка, также, какъ и рубашка, отороченнаго красными, замысловатыми узорами. Въ ушахъ продѣты серги, къ которымъ прикрѣплялись крупныя бисерныя бусы, болтавшіяся на груди. Головой галокъ на лбу отороченъ былъ подвѣсками изъ тѣхъ же крупныхъ бусъ, рядовъ въ восемь. Коса сзади опускалось на спину и концами привязана къ поясу; въ нее вплетены монеты: старинные полуполтинники, полтинники, цѣлковые, и откуда ни взялся французскій франковикъ.
   Старуха была рѣшительно безобразна: таже подслѣповатость, какъ у мужика, крупныя морщины, какъ у всякой старухи, прожившей на свѣтѣ десятковъ семь или восемь лѣтъ, но желтизну непріятную и поражающую съ перваго же взгляда, едва ли можно встрѣтить на чьемъ-либо другомъ лицѣ, кромѣ лица Вотячки.
   Она подошла къ столу, поклонилась низко-низко, открыла деревлный жбанъ и начала пить, давъ возможность разглядѣть и плесень, которую она обдувала съ влаги, наполнявшей жбанъ, и безцвѣтность самой влаги, похожей на русскій молодой, еще не выбродившійся квасъ.
   Я попробовалъ, и можно ли представить себѣ что-нибудь отвратительнѣе этого напитка?
   -- Что это такое: затхлый квасъ или болотная вода?
   -- Сюкась, бачько! отвѣтилъ Вотякъ, приведшій меня въ избу, и до того времени хранившій молчаніе.
   Старуха подошла къ печи, разрыла въ горнушкѣ уголья, притащила маленькій желѣзный чугунъ и на деревяномъ крюкѣ повѣсила его надъ угольями.
   -- Вѣрно угощать она меня хочетъ?-- подумалось мнѣ и, чтобы предупредить ея угодливость, я поспѣшилъ выйдти на улицу вонъ изъ этой избы, духота которой становилась невыносимою: и отъ нечистаго, никогда, кажется, не мытаго пола, и отъ скважинъ въ немъ, выходившихъ въ подполицу, гдѣ непремѣнно запирались и свиньи, и телята.
   Въ дверяхъ остановилъ меня хозяинъ.
   -- Хоць, бацько, кумишка напиваться?
   -- Спасибо, хозяинъ! Поди, не хороша вѣдь, хуже сюкася?
   -- Хорошо, бацко! кумишка -- водка, сама гонялъ!-- Повѣренный пьетъ!
   Нужно было согласиться на предложеніе, чтобъ, попробовавъ, окончательно убѣдиться, что у Вотяка все дурно, а кумышка его Богъ-вѣсть какая дрянь.
   Только лишь открылъ хозяинъ бутылку, она уже поразила своимъ отвратительнымъ запахомъ:
   -- Спасибо, хозяинъ: не хочу!
   -- Пей, бацько, слабо!... а лихо!
   Онъ покрутилъ головой.
   -- Это молодой, бацько! А старая медъ былъ... три года въ землѣ стоялъ, а пріѣхалъ повѣренный маленькую выпилъ.
   Говоря это, Вотякъ улыбнулся и продолжалъ:
   -- Повѣренному хорошо. Дай, говоритъ, еще!-- "Не дамъ бацько"! Жалко? говоритъ. "Тебя, бацько, жалко! меду не жалко, тебѣ будетъ хорошо и мнѣ хорошо!" Дай, говоритъ. "Тебя, бацько, жалко." Самъ налилъ и выпилъ, да и съ мѣста по встаетъ: сердился, меня прибилъ, а не пьянъ, а ноги стой...
   Вотякъ смѣялся долго, смѣялся отъ души, какъ ребенокъ. Вотякъ едва успокоился и махнулъ рукой:
   -- Ступай, бацько, и я пойду вонъ туда!
   Онъ показалъ на лѣсъ, который начинался тотчасъ же за его избой, и, какъ сказано, тянулся далеко въ даль.
   На улицѣ открылись виды обыкновенные: рядъ чорныхъ избъ, разбросанныхъ въ безпорядкѣ, одна вышла какъ-то криво, угломъ; другая подалась на зады: всѣ безъ дворовъ и навѣсовъ -- это особенность, какой нельзя замѣтить по всѣмъ вятскимъ деревнямъ, гдѣ живутъ Русскіе.
   У Вотяковъ всѣ эти дворы, отчасти замѣняются амбарушками, рядъ которыхъ идетъ параллельно съ избами и клевами, которые выходятъ на дальніе зады. И здѣсь особенность: всѣ замки деревянные, даже петли, гвозди и ключи такіе же. Внѣшняя обстановка избы рѣшительно одинаковая съ русскими: окна большею частью волоконныя; косящетыхъ, какъ замѣтно, не любятъ; во всей деревнѣ, въ двадцати дворахъ, не насчитаешь и пяти. Внутри избы: какъ у одного, такъ и у другаго, грязь и нечистота; въ углу столъ, на большей части которыхъ (сколько я могъ замѣтить, заглядывая, отъ бездѣлья, въ нѣкоторыя избы), кромѣ жбана съ сюкасемъ, валялись неприбранными грязныя тряпки -- родъ домашнихъ скатертей съ заплатками, а въ нихъ хлѣбъ и морковь, или рѣдька.
   Попробуешь кусокъ хлѣба и опять раскаеваешься, что рѣшился и на этотъ подвигъ; хлѣбъ -- недопеча, мякоть липнетъ къ рукамъ; на вкусъ что-то вяжущее; наводитъ на сомнѣніе, не но-поламъ ли съ золой онъ печется; къ тому же кусокъ такой сѣренькой, запахъ затхлый...
   Духота избы выгоняетъ опять на улицу, гдѣ изрѣдка попадаются на встрѣчу Вотячки, однѣ въ шлыкахъ, какъ и старуха-хозяйка, другія въ шапочкахъ, на подобіе тѣхъ, какія носятъ странники. Это наводитъ на сомнѣніе; стараешься допытаться причины у самихъ Вотячекъ, которыя такъ некрасивы и даже похожи другъ-на-друга, но Вотячки смотрятъ странно, не понимаютъ вопроса, переговариваются на своемъ картавомъ, непріятномъ для слуха языкѣ, до выговору очень схожемъ съ татарскимъ, улыбаются своими узенькими главами и молчатъ. Прибѣгаешь къ извѣстному средству -- раскрашиваешь знаками, т. е, дотрогиваешься рукою до головнаго убора и на собственномъ лицѣ стараешься изобразить, по возможности, вопросительное выраженіе, Вотячки улыбаются, опять взглядываютъ другъ-на-друга, и отрывисто бунчатъ:
   -- Антонъ, бацька!
   Понятно, что головной уборъ называется ашпономъ, но отчего въ покроѣ его такая разница?
   -- Въ шапичкахъ-то, выходитъ, дѣвки, а въ кичкѣ-то молодухи! объясняетъ мнѣ ямщикъ, явившійся на помощь, и ужъ, какъ замѣтно, немного навеселѣ.
   -- Гдѣ же это ты пропадалъ?
   -- А въ чумахъ былъ, и онъ доказалъ рукой на лѣсъ. Кумушкой тамъ почтовали. Да нѣтъ же,-- дрянь водка!.. Ваша лучше: цѣлый, почитай, штофъ одинъ выпилъ, никакого удовлетворенія, такъ только слабость. Есть вонъ медъ замореной, да не даютъ:-- скупость одолѣла!
   -- Ты, баринъ, не гляди на нихъ: коли что хочешь, беря -- не спрашивай, а то такія жилы, что на-поди!..-- говорилъ ямщикъ наставительнымъ тономъ и былъ правъ, какъ послѣ и удалось мнѣ испытать на самомъ себѣ.
   -- Гдѣ же мужики*?-- спросилъ я его, встрѣчая на улицѣ однихъ только женщинъ.
   -- Они въ чумахъ всѣ теперича. Поди-ко у нихъ какая тамъ гульба идетъ, а съ чего?-- дряпь эта кумышка, долго не разбираетъ. Да и они-то ни съ чего благу ютъ? Не столько пьяны, что притворяются, какъ бы и нашъ братъ мужикъ. Не стану пить этой кумышки!..
   -- Веди же меня въ чумы.
   -- Не осерчали бы, баринъ. Пьлнь:е-то они больно блажные, ни къ чему придираются. Черезвый-то бы и ничего -- ровно теленокъ, а подвыпилъ кумышки -- и пошолъ на кулакахъ ходить.-- Знаемъ мы эту орду!..
   Нужны были нѣкоторыя настойчивыя убѣжденія, чтобъ уговорить ямщика проводить до чумовъ, дорога къ которымъ тянулась позади деревни, черезъ лѣсъ, по узенькой тропинкѣ.
   Лѣсъ былъ такъ густъ, какъ бываютъ густы и непроходимы лѣса, не назначаемые въ срубку, но здѣсь поражала та особенность, что на рѣдкомъ деревѣ не было бортей для пчолъ. Послѣднія то и дѣло жужжали во всѣхъ концахъ. Не трудно было повѣрить теперь, что однимъ изъ любимыхъ и коренныхъ занятій Вотяковъ считается пчеловодство, и что не даромъ извѣстенъ по Вяткѣ сарапульскій медъ. Не вывозятъ отсюда только воску, потому-что Вотяки упорно держатся того повѣрья, что продать воскъ -- обездомить улья и такимъ-образомъ лишиться меду и, слѣдовательно, вѣрнаго сбыта его въ руки купцовъ.
   Кругомъ было тихо: видно, Вотяки забрались съ своими чумами далеко. Мы прошли съ полверсты, но ни одного звука человѣческаго голоса де долетало до насъ. Тропинка вилась прихотливо на-право, потомъ перегибалась около овражка, чтобы пойти на-лѣво въ дальную чащу.
   Посмотришь въ верхъ -- тѣ же ульи на высокихъ столѣтнихъ лиственицахъ; прислушаешься кругомъ -- трескъ подъ ногами хвороста и звонкіе удары носа дятла въ кору липы. Услышавъ шорохъ, дятелъ поднимаетъ голову, смотритъ на насъ и опять принимается за свою работу и, съ прежнею настойчивостью и терпѣніемъ, достаетъ лакомыхъ червячковъ. Не любитъ Вотякъ этой птицы, не любитъ за то, что клюетъ она личинки у пчолъ. Боится Вотякъ дятла, какъ опасной птицы, личнаго своего врага.
   Вотъ начался малинникъ, облѣпившій стволы липъ, березъ и лиственицъ. Сюда забираются вотяцкіе ребятишки, да заходитъ медвѣдь по пути на прогулкѣ; къ тому же и ульи близко, но не даромъ же надъ ульями надстроены навѣсцы изъ досокъ, въ родѣ балкона. Въ серединѣ навѣсца дира съ гвоздями; глупый медвѣдь влезетъ на дерево, упрется головой въ навѣсъ, просунетъ лапу къ улью, да но достанетъ меду, потащитъ лапу назадъ и завязнетъ въ гвоздяхъ, повиснетъ... Вотякъ убьетъ его въ задъ изъ ружья, а не то и палками заколотитъ до смерти.
   По высокому дереву взбирается вѣкша: проводникъ мой жалѣетъ объ ружьѣ, котораго не захватилъ съ собой, и сообщаетъ мнѣ интересную новость:
   -- Вотъ что мнѣ теперь вѣкша!-- говоритъ онъ,-- гривенника въ нашихъ мѣстахъ не дадутъ, а Вотяки жрутъ ее, неповитые: да еще и сласть, слышь, находятъ. Ѣдятъ они теперь лягушей, говорятъ...
   -- Да не врутъ ли?
   -- А кто ихъ знаетъ, можетъ и вретъ народъ, да коли сказано, что не ѣшь лошади, а ѣшь корову, потому-что копыта раздвоены, и не ѣшь ту птицу, которая человѣчьимъ голосомъ вопитъ...
   -- Что же еще-то ѣдятъ Вотяки?-- перебилъ я его философію.
   -- Да ѣдятъ они теперь молоко квашоное, по нашему сыворотку, и не то, чтобы съ творогомъ, какъ слѣдно быть. Одурь возьметъ, какъ попробуешь, такая приторь!.. Гуся сушатъ, да въ ступѣ толкутъ. Тепереча опять ѣдятъ они кашу-размазѣйку на молокѣ. До луку охотники -- всѣ огородцы лукомъ поусѣяны. Ѣдалъ я у нихъ яичницу, рѣдьку по постамъ. Капусты по квасятъ, щей и въ заводѣ нѣтъ; одно варево -- похлебка, либо уха. У нихъ тутъ Кама прошла, -- рыбы вдоволь. Ну къ картошкѣ попривыкли -- жарятъ. Есть у нихъ яшка теперь (такъ они кушанье свое зовутъ), словно бы лапша наша, только тѣсто покрупнѣе сучатъ и не съ молокомъ, а въ горячей водѣ подаютъ, съ масломъ. Опять теперь мясо свиное любятъ, не то что Татаре, тѣхъ вонъ коло насъ тоже много живетъ, тѣ, слышь, лошадей потребляютъ. Сказало: ѣшь ту скотину, у которой копыто раздвоено...
   -- Кто же по твоему лучше: Вотякъ или Татаринъ? перебилъ я ямщика.
   -- Вотякъ посходнѣе будетъ: Вотяка не замай -- смиренъ. Татаринъ сердитъ: чѣмъ ни попало кидаетъ въ тебя -- совсѣмъ зелье. А Вотякъ что? вернешь по крѣпче -- и съ ногъ летитъ. Тепереча бы и поймалъ его въ чемъ: ты укралъ?-- нѣту, говоритъ, Богатъ тамъ какой-нибудь, либо Уралъ укралъ- А коли сослался на другаго, бери его да и веди къ старшинѣ, -- онъ укралъ, а туда же хитритъ.
   -- И все отъ Татаръ, ваше благородье, заимствуются. По себѣ ничего -- робокъ...
   -- Говорятъ, они скупы?
   -- Это есть: что купилъ,-- ничего не дастъ, а что въ избѣ лежитъ свое, -- бери ни спросясь, не тронутъ, робѣютъ тебя... Опять-таки и богаты они очень!
   -- То есть, чѣмъ богаты: скотомъ, птицей?...
   -- Всякимъ добромъ богаты: и денегъ много копятъ; вино-то свое, такъ и траты мало, а бережъ ихъ на удивленье. Тепереча они деньги свои въ кубышки прячутъ и зарываютъ въ лѣсу.
   -- Былъ, повѣренный по кабакамъ у насъ, и этакой ему таланъ задался, баронъ: принюхался къ лѣсу такъ, что ни пріѣдетъ, та и выроетъ кубышку, разъ такъ цѣлое рѣшето откопалъ и все-то со старыми полтинниками, и цѣлковые попадались. Я оттого это опять выкопалъ, что клады кладутъ. Живутъ, словно жиды какія. Попроси вонъ утку зажарить, либо гуся; да задавится скорѣй, и денегъ съ тебя не возьметъ, а гуся не дастъ... Вонъ оно, какой народъ! Давѣча кумышки просилъ, не даютъ, а подошелъ самъ, да выпилъ -- и ничего, слова не сказали...
   Въ истинѣ словъ ямщика мнѣ удалось убѣдиться самому лично, я просилъ утку -- не дали, я денегъ рубля серебромъ не взяли. Подсказывалъ мнѣ волостной писарь: "вы, говоритъ, возьмите-ко просто ружье, да и стрѣляйте въ любую птицу."
   Мы шли дальше; къ намъ доносились голоса, слышались какъ будто крики. Лѣсъ порѣдѣлъ. Открылась полипа, отдѣленная отъ лѣса рѣчонкой, черезъ которую перекинутъ былъ пѣшеходный мостикъ -- нѣсколько досокъ, связанныхъ прутьями. Влѣво -- большой накатный мостъ, съ котораго тянулась дорога, изрытая колеями, прямо въ чащу лѣса съ одной стороны; съ другой -- на поляну, довольно большую и почти сплошь установленную чумами.
   Это -- низенькія, сплоченныя изъ тонкихъ досокъ палатки или балаганы. Всѣ безъ крыши, безъ дверей, которыя замѣняются циновкою, и только у нѣкоторыхъ парусиной; крыши нѣтъ, окопъ также, но серединѣ яма, въ ямѣ разведенъ огонь, надъ огнемъ виситъ чугунный котелокъ; кругомъ этой теплины, на голой землѣ, разбросаны пуки соломы и сѣна. Таковъ внутренный и наружный видъ чума, который такъ напоминаетъ любую палатку въ цыганскомъ таборѣ. Нѣтъ только лошадей, привязанныхъ на длинной веревкѣ; нѣтъ тѣлегъ и кибитокъ, до-верху набитыхъ разными тряпками; но за то вокругъ тѣ же лица, хотя и не въ такой мѣрѣ смуглыя. Бѣлый цвѣтъ преобладаетъ надъ другими; та же жизнь, то же движеніе и тотъ же крикъ, который несется со всѣхъ концовъ поляны.
   Въ серединѣ ея собралась куча. Оттуда доносятся до слуха звуки пѣсни, но однообразной до крайности; слышится только: "дуй, дуй! ай, ай, яй!..." сопровождаемые нескладнымъ и не въ тактъ хлопаньемъ въ рукавицы.
   -- Разобрала знать кумышка-то: пляшутъ!-- замѣчаетъ ямщикъ.
   Идемъ смотрѣть, какъ пляшутъ, но разочаровываемся; это не пляска, скорѣе толкотня, хлопанье ногами, съ приличными ударами въ ладоши. Невольно приходитъ на мысль, сравнить эту пляску съ чѣмъ-нибудь другимъ; пріискиваемъ похожее и кажется намъ, что эти веселые люди сняли подрядъ ухлопать ногами эту землю, но какъ можно скорѣе, и какъ можно глаже. Жалѣешь объ ихъ шептунахъ, которые они могутъ измочалить, и потомъ на утро осмотрѣть и, до скупости, горько исплакаться. Зачѣмъ они пляшутъ: весело имъ, плясать хочется?-- по пусть бы въ такомъ случаѣ поучились пляскѣ у своихъ сосѣдей Русскихъ, а вотяцкая пляска нехороша, до того нехороша, что даже ямщикъ рѣшился замѣтить:
   -- Словно въ ступу толкутъ! досада-нали беретъ, глумовство одно, а не пляска. Вишь старый хрычъ какъ уперъ на одно мѣсто, такъ тутъ и толчотся. Вонъ тотъ молодякъ хоть ногами дрягатъ, отскаковатъ. Ишь какъ брыкаетъ: нали-упрѣлъ!
   -- Не такъ по нашему! говоритъ ямщикъ, слѣдя за движеніями подгулявшихъ Вотяковъ, которые до того были заняты своей пляской, что не обратили даже вниманія на нашъ приходъ.
   Всѣ сбились въ кучу и съ замѣчательнымъ вниманіемъ смотрѣли на тѣхъ пятерыхъ, которые убивали землю. Къ нимъ постепенно присоединялись новое плясуны, тѣ, которые стояли молча и били въ ладоши. Они отходили на середину и тоже начинали топать, иногда хватая другъ-друга за плечи, иногда разводили руками изъ стороны въ сторону. Иной, умаявшись, садился на землю и билъ по ней руками; пѣсня звучала нескладно. Становилось скучно, утомительно-скучно!
   Вдругъ ямщикъ улыбнулся, задергалъ плечами, подбоченился:
   -- Позвольте, ваше б-е, покажу имъ: по-нашему!...
   -- Что же мнѣ-то, сдѣлай милость!
   Ямщикъ засучилъ рукава, крякнулъ, подгладилъ бороду, растолкалъ толпу.
   Я подвинулся ближе, гляжу: онъ, подбочась, сначала выбивалъ ногами дробь и покачивался съ боку на бокъ, изрѣдка вздергивая то однимъ, то другимъ плечомъ, и все время какъ-то удивительно глупо улыбался. Вдругъ онъ неистово гикнулъ, присѣлъ на карточки, вскинулъ одну ногу впередъ, перемѣнилъ другую, опять, и опять.
   Быстро долетѣлъ онъ такимъ-образомъ до другаго конца круга. Здѣсь съ прежнимъ гикомъ вскочилъ на ноги, подбоченился одной рукой, опять сталъ выбивать дробь и шевелить, поочередно, то однимъ, то другимъ плечомъ, что-то неистово закричалъ, опять присѣлъ на корточки, и опять началъ слать трепака къ тому мѣсту, съ котораго началъ.
   Кончивъ колѣно, онъ, словно бѣшеный, вскинулся на доги, опять растолкалъ Вотяковъ и скрылся назадъ, какъ казалось, съ намѣреніемъ произвести эффектъ, болѣе вѣрный и разительный. Въ другомъ мѣстѣ онъ бы увлекъ цѣлую кучу плясуновъ, которые тоже пустились бы въ плясъ на состязаніе съ выскочкой, но здѣсь ямщику не повезло: Вотяки опять скучились и опять начали убивать ногами землю.
   Смотрѣть уже окончательно было нечего: я отошолъ отъ круга, направляясь къ чумамъ, и не безъ удивленія замѣтилъ, что въ одномъ изъ нихъ угощались кумышкой двѣ бабы. Одна была совсѣмъ пьяна; кумышка лилась у лей и изъ ковша, и изъ склянки; шлыкъ сползъ на бокъ. Другая очищала яйцо и протягивала руку къ ковшику: обѣ что-то болтали по вотяцки...
   Въ другомъ чумѣ валялись ребятишки: у одного изъ нихъ на спинѣ завернутъ былъ въ тряпицахъ грязный-прегрязный ребенокъ. Ребенокъ кричалъ, нянька съ другими сверстниками играла въ лычки; одинъ стоялъ подлѣ и, какъ видно, уговаривалъ ихъ идти играть въ бабки, вынимая послѣднія изъ мѣшка...
   Всѣ ребятишки были бѣловолосы, но безобразны не хуже родителей, волоса ихъ, жосткіе, торчали снопомъ. Сколько можно было замѣтить, глаза у всѣхъ сѣрые, ротъ большой до безобразія, украшенный приподнятымъ кверху носомъ съ широкими ноздрями, и у всѣхъ до одного лица были облѣплены веснушками.
   -- Не уже ли же они всѣ такъ безобразны? невольно отнесся я съ вопросомъ къ ямщику, который все-таки считалъ, кажется, непремѣнною своею обязанностью провожать меня по чумамъ.
   -- Всѣ почитай такіе! отвѣчалъ онъ мнѣ, -- который бѣлобрысый, который словно цыганенокъ, а все больше рыжій народъ Вотяки эти. А красота-то ихъ -- извѣстная красота: коли отъ Русскаго идетъ парень -- ничего,-- красивъ задается.
   -- А часто бываетъ такъ?
   -- Коли не бываетъ. Наши-то-признаться не очень падки, а они ничего,-- любятъ.
   На встрѣчу намъ шолъ сутулый Вотякъ, курносый, со впалыми щеками, въ бѣлой рубашкѣ, подпоясанный ремнемъ; съ боку болтался кожъ, въ губахъ торчала коротенькая трубка и пахло тютюномъ.
   -- Здоровъ, Ванька! крикнулъ ямщикъ. Вотякъ вытащилъ изо рта трубку, прогнусилъ что-то себѣ подъ носъ, поклонился, но, какъ видно, удивился оклику ямщика.
   -- Кто это такой? спросилъ я.
   -- А кто его знаетъ.
   -- Какъ же ты назвалъ его по имени?
   -- Да какъ не назвать, когда они все, почитай, Ваньки, либо Николки.
   -- Почему же?
   -- Обычай такой, такъ стало нарекаютъ, сами просятъ... Промежъ себя-то, слышишь, окликаютъ по своему, а ты, спросишь одно тебѣ или: либо-де Ванько, либо Николай.
   Больше ничего я не могъ добиться отъ ямщика, пробовалъ самъ довѣрить его наблюденія и пришолъ рѣшительно къ тому же заключенію. Спрашивалъ и Вотяка Ваньку: отчего онъ Ванька а не Архипъ?
   -- Баско имя, бацько! У меня-два Ваньки! да Анна... Архипъ русскій, Архипъ у меня цяски торгуетъ, ложки торгуетъ, лукошки тиргуітъ...
   -- Какъ же вы сами-то себя называете?
   -- А Банька, бацько!.. Ванька!-- стоялъ на своемъ Вотякъ, но хитрилъ, потому что его же самого удалось мнѣ поймать почти тутъ же: онъ окликалъ своего сосѣда Камаемъ. Одну бабу называли Зальпой, по нашему Анной, другую Бальбике, но на вопросъ мой тоже Анной.
   Эта Бальбике занята была, на первый взглядъ, страннымъ дѣломъ: передъ ней стояла ступа довольно большая; въ ней накладено были что-то чорное. Бальбике держала въ обѣихъ рукахъ по песту или палкѣ и поочередно мѣшала ими чорную массу въ ступѣ. Подлѣ ступи стояло лукошко,-- съ золою; ее-то сыпала баба въ ушатъ и подливала туда води. Другая Вотячка Зальпа таскала бѣлье на рѣку и поласкала тамъ. Не трудно было съ перваго же раза догадаться, объ томъ, что Вотячки моютъ бѣлье въ золѣ, по русски бучатъ, и не употребляютъ для этого мыла, какъ привелось узнать впослѣдствіи.
   На обратномъ пути въ деревню, мнѣ удалось замѣтить въ одномъ изъ чумовъ цѣлую компанію Вотяковъ, которые пристально занимались какой-то работой. Это показалось мнѣ удивительнымъ, потому что на дворѣ стоялъ праздникъ, я только-что сейчасъ видѣлъ пляску, но ямщикъ объяснилъ мнѣ это коротко:
   -- У нихъ завсегда такъ, либо плясъ, либо вонъ грохоты плетутъ, лукошки тутъ. Они у насъ деревянной работой промышляютъ. Вотъ тепереча на Успѣньевъ-день въ Нылгѣ праздникъ и базаръ, такъ они туда это приспособляютъ. Медовъ навезутъ и нивѣсть-что!..
   -- Еще они чѣмъ промышляютъ?
   -- Ткутъ вотъ сермягу на армяки и почитай, почище нашихъ бабъ. Холстъ ткутъ, лапотки плетутъ и все одни бабы; мужикъ у нихъ лежебока, только что кумыпіку гонитъ. Мы попъ и на покосахъ и на жнивѣ все почѣеть что однихъ бабъ видимъ, а мужикъ ихній разѣ вонъ въ недѣлю-то десятокъ ложекъ сдѣлаетъ, да лакомъ наведетъ, а то опять -- таки и кузовья бабы плетутъ, все бабы...
   -- А уходятъ Вотяки въ чужую строну?
   -- Да куды имъ уходить-то? завсегда дома, разѣ что на желѣзные вонъ заводы нанимаются, да и тамъ болѣе наши, либо Татары. Это народъ здоровый, чище, пожалуй, и нашего брата выдетъ. А Вотякъ что? Вотякъ слабый человѣкъ! мухортикъ!.. Я его одной ладошей пришибу, а что я?-- вонъ у насъ Демка-кузнецъ, такъ хоть какой лошади норовистой ногу приспособитъ; кочерги гнетъ, разъ осерчалъ цѣлую поседку въ лоскъ уложилъ, а и изъ себя невидной -- ломанова гроша не дашь...
   Случалось-ли вамъ, читатель, засыпать съ отрадными мыслями о пріятно-проведенномъ днѣ, когда всюду преслѣдовала васъ удача, даже превосходящая ожиданія, и просыпаться на другой день съ вопросомъ о томъ, что вы будете дѣлать дальше, будутъ ли васъ встрѣчать тѣже удачи какъ наканунѣ?-- Просыпаетесь,-- и васъ начинаетъ мучить, сомнѣніе, сначала какъ будто слегка, потомъ нѣсколько сильнѣе, вы спѣшите взяться за дѣло съ прежнею же энергіею, но встрѣчаете полное разочарованіе во всѣхъ заранѣе придуманныхъ вами планахъ. Думаешь сдѣлать -- не сдѣлаешь ничего; цѣлый день пропадаетъ въ этихъ поискахъ и стремленіяхъ и сдѣлается скучно, безъисходно скучно, особенно если окружаетъ васъ гармонирующая съ настроеніемъ вашего духа обстановка, подобная такой: кругомъ глухой лѣсъ въ странѣ незнакомой, -- странные люди, поразившіе васъ своею оригинальностію, при первомъ же шагѣ; все такъ дико и необычно, нигдѣ этого нѣтъ въ знакомыхъ мѣстахъ. И какъ живутъ эти люди, и отчего они не умираютъ съ тоски? отчего они дурно васъ понимаютъ, другіе совсѣмъ не говорятъ по русски? Не съ кѣмъ рѣшительно слова сказать; даже ямщикъ, вѣрный своему долгу, уѣхалъ. Что вы будете дѣлать? а между тѣмъ еще такъ много дѣлать, еще многое интересуетъ васъ и едва ли не главное, не вернуться же такъ не достигнувъ цѣли, не узнавши напримѣръ, какъ Вотяки, правятъ свою свадьбу, нѣтъ ли у него оригинальныхъ обычаевъ при похоронахъ, кто его хилаго и больнаго лечитъ, отвыкъ ли онъ отъ своихъ закоснѣлыхъ обычаевъ?-- Да и какъ же узнаешь все это такъ скоро?-- на это требуются года, а не мѣсяцы, а между тѣмъ знать это хочется, тѣмъ болѣе, что предоставляется возможность, есть надежда. Положимъ, что русскій мужикъ про себя и не скажетъ всего откровенно, хотя и бываетъ болтливъ, когда разсказываетъ про чужаго, да и тутъ ему необходимо быть на веселѣ. Вотякъ между тѣмъ -- и простъ и безхитростенъ, да новая бѣда -- говоритъ дурно, нужно догадываться на половину и слѣдовательно: попасть въ просакъ, и на другую половину обмануть и себя самого и другихъ. Хотѣлось бы все это видѣть самому или же услыхать покрайней мѣрѣ отъ людей довѣренныхъ.
   -- Не будетъ ли у Васъ, Ванька, свадьбы, на дняхъ? спросилъ я на другой день перваго попавшагося Вотяка (разговориться съ бабами не било никакой возможности; разъ десять пробовалъ и всегда не удачно).
   -- Рано бацько, свадьбы осенью, свадьба годи!..
   -- Есть у васъ въ деревнѣ хоть одинъ русскій?
   -- Ни!
   -- Отчего же?
   -- Не вѣдаю. Одинъ жилъ, -- бацько, умеръ!..
   -- Кто умеръ? гдѣ лежитъ покойникъ?
   -- Въ чумѣ, бацько, лежитъ, недѣля лежитъ...
   -- Когда же въ землю?
   -- Чуказя попъ пріѣдетъ, -- промолвился Вотякъ, но не въ томъ дѣло, слово чуказя значитъ завтра и было сказано какъ нельзя болѣе кстати и къ невыразимому моему удовольствію. На завтра, есть надежда, хотя въ этотъ день я успѣлъ узнать только немногое и весьма немногое, такъ что досадно стало даже на себя. Вотъ всѣ наблюденія цѣлаго дня: избы лѣтомъ всѣ заперты, отпирались вчера только потому, что ждали окружнаго: какаяже ему изба понравится, ту пусть и возьметъ. У нѣкоторыхъ женщинъ, вмѣсто монетъ, въ косахъ вплетены были, по бѣдности, простые жестяные кружечки; у другихъ весь шлыкъ или аишонъ обвитъ былъ какъ чешуей, старинными же мелкими монетами гривенниками и пятачками, но довольно симметрично. Вотъ думалось мнѣ, откуда идутъ по Россіи эти монеты съ дирочками, значительно истертые и большею частію старинные. Не разъ удавалось видѣть, что этотъ обычай существуетъ и у Татаръ, и слыхать, что по мѣрѣ поселенія русскихъ молодцовъ обычай сталъ искореняться: часто цѣлыя косы летѣли прочь, цѣлыя аишоны обчищались до гола и такъ, что на другой только день Вотячки узнавали о пропажѣ.
   Случилось видѣть, какъ одинъ Вотякъ бралъ у другаго денегъ въ займы и, получивши ихъ, отдавалъ заимодавцу продолговатыя красныя палочки (бирки или жеребьи), на подобіе такихъ, какія выдаютъ русскимъ бабамъ красильщики при пріемѣ отъ нихъ холста въ краску. На этихъ биркахъ Вотякъ-должавшій тутъ же нарубилъ ножомъ столько насѣчекъ, сколько рублей получилъ въ займы; полтина нарѣзалась крестикомъ, Но окончаніи сдѣлки, Вотяки, по русскому обычаю, угощались кумышкой. Это было какъ нельзя болѣе кстати, потому что во весь этотъ день Вотяки были пьяны. Не безъ удивленія привелось замѣтить, что кумышку пили даже и подростки-ребятишки, чуть ли и груднымъ дѣтямъ не мочили они соску въ той же кумышкѣ.
   Кое-какъ удалось объяснить одному Вотяку желаніе мое знать о томъ, есть ли между ними грамотные, которые умѣли бы читать и писать по русски, по получилъ отвѣтъ отрицательный. Сколько извѣстно, и ихъ собственный языкъ не имѣетъ письменности; впрочемъ словоохотно объяснили значеніе нѣкоторыхъ русскихъ словъ по вотяцки: такъ напримѣръ лѣсъ называютъ сурмалъ, лапти -- курть, онучи -- иштиръ, кафтанъ -- сукманъ, рубашку -- деремъ, кремень -- ильканы, огонь -- вотъ, ножикъ -- пурфъ, топоръ -- тиръ, корову -- скалъ, лошадь: -- валъ, домъ -- юртъ, ротъ -- умъ, каша -- жукъ и проч. {Вотъ по вотяцки дни недѣли -- воскресенье -- дючарналь; понедѣльникъ -- дючарняберъ; вторникъ -- кысненаль; среда -- вынерналь; четвергъ -- покчерналь; пятница -- арненаль; суббота -- шумоть. Между прочимъ Вотятскій городокъ Уржумъ называютъ Вирсумъ; имена другихъ городовъ не коверкаютъ.}.
   На обратной дорогѣ изъ чумовъ въ деревню попадаются два Вотяка, оба съ ружьями, оба подпоясаны ремнями, съ боку у каждаго въ кожанной сумкѣ лежалъ ножъ; одинъ за плечами несъ мѣшокъ. Я остановилъ ихъ и увидѣлъ въ мѣшкѣ -- живыхъ щенковъ -- лисицъ, пугливыхъ, съ дикими взглядами. Другой Вотякъ настрѣлялъ рябчиковъ. Мы кое-какъ объяснились: одинъ Вотякъ продавалъ лисицъ, но другой ни за-что но хотѣлъ уступить рябчиковъ, которыхъ называлъ ряба мы.
   -- Какъ же ты поймалъ лисицъ?
   -- А маткѣ вотъ!.. и Вотякъ показалъ на собственный носъ и засмѣялся.
   -- Гдѣ же матка, отчего не взялъ съ собой?
   -- Убегъ!.. сердитый матка! убегъ!..
   -- Много у васъ охотниковъ?
   Вотякъ показалъ рукой на себя и на товарища, но потомъ, какъ будто спохватившись, сильно закачалъ головой, давая кажется знать, что много въ деревнѣ охотниковъ, и кролѣ ихъ двоихъ.
   -- Нѣтъ ли у васъ въ лѣсу керемети, покажите мнѣ?
   -- Ни! кереметь ломали,-- вдругъ, какъ бы испуганный поспѣшилъ отвѣтить Вотякъ, и, робко поглядѣвъ на меня и своего товарища, поспѣшилъ удалиться.
   Новая попытка распрашивать Вотяковъ окончательно отбила у меня охоту обращаться къ нимъ съ вопросами. Богъ вѣсть къ какимъ смѣшнымъ и вмѣстѣ труднымъ тѣлодвиженіямъ нужно было прибѣгать при распросахъ, съ трудомъ удавалось подбирать тѣ русскія слова, которыя были бы въ доменъ Вотяку и онъ бы кое-какъ, тоже часто съ кривляньями, могъ удовлетворить любопытству. Къ тому же Вотяки стали подозрительно смотрѣть на меня и на всякій почти вопросъ отвѣчали "ни!" и отрицательно качали головами. Оставалось одно -- вернуться въ пустую деревню и дожидаться завтрашняго дня, который подавалъ еще нѣкоторую надежду, а между тѣмъ, что будешь дѣлать? Сонъ бѣжитъ отъ глазъ; скука и тоска гнететъ невыносимо. Сидишь у старой керемети на сгнившихъ приступкахъ и безсознательно смотришь кругомъ: вотъ гуртъ утокъ плетется изъ заплеспѣвалаго пруда, вѣроятно въ чумамъ. Утки идутъ, подкрякивая въ перевалку, сначала въ нестройной кучкѣ, но потомъ начинаютъ выравниваться, пропуская переднихъ впередъ и образуя такимъ образомъ цѣпь прямую и правильную; всѣ идутъ въ ногу, не мѣшая другъ другу, покрякиваютъ, переваливаливаются съ ноги на ногу и ни на что не обращаютъ вниманія. Вотъ изъ за угла выскочила молоденькая коза, она пугливо озирается и разбитымъ голоскомъ даетъ знать о томъ, что она потерялась, не найдетъ своихъ товарищей; козочка кричитъ, все громче и громче, и не безъуспѣшно: изъ-за противоположнаго угла выскочилъ лохматый козелъ-бородачъ, а за нимъ въ припрыжку еще двое маленькихъ. Изъ лѣсу дико несется ревъ коровы, страшный ревъ, непріятно дѣйствующій на нервы; у коровы захватываетъ даже дыханіе отъ напряженнаго неистоваго мычанья... На трубѣ одной изъ избъ деревни сѣла глупая ворона, накаркалась до сыта и улетѣла къ лѣсу...
   А между тѣмъ тоска давитъ васъ, безвыходность положенія становится опять ощутительною; опять расчитываешь на неудачу... что будетъ завтра? а теперь и тяжело, и скучно...
   Завтрашній день оправдалъ ожиданія какъ нельзя лучше; въ полдень, когда лѣтнее солнышко припекало съ ужасною силою, на краю вотяцкой деревни показалась телега въ одну лошадь. На козлахъ телеги сидѣлъ дьячокъ; въ главномъ мѣстѣ сѣдой какъ лунь старичокъ священникъ. Его встрѣтилъ у своей избы тотъ же старшина, въ домѣ котораго и мнѣ отведена была квартира. Я подошолъ къ священнику; мы познакомились и вмѣстѣ отправились въ чумы.-- Священникъ совершилъ священный обрядъ отпѣванія тѣла покойнаго Вотяка -- старика. Принесли гробъ, положили туда покойника, одѣтаго, какъ я замѣтилъ, не въ лучшее свое платье, рубашка была нечистая, не умеръ ли онъ въ этой же самой рубашкѣ? Когда стали заколачивать гробъ, родные покойнаго засуетились и успѣли положить вмѣстѣ съ нимъ котонинъ, то кривое шило, которымъ топаютъ лапти, и начатый (заплетенный) лыковый лапоть. Сынъ умершаго сунулъ покойнику въ руку рубль серебра, и крышку гроба заколотили. Священникъ объяснилъ мнѣ это тѣмъ, что лапоть даютъ покойнику дли того, чтобы онъ не соскучился въ гробѣ и имѣлъ бы при себѣ работу, а рубль получилъ для того, чтобъ на всякой случай могъ откупиться отъ шайтана, который, по ихъ повѣрью, непремѣнно будетъ мучить старика за то, что онъ долго жилъ на свѣтѣ.-- Прежде въ могилу клали съ покойникомъ ложки, ножи, даже конскую сбрую; тѣло покойнаго обертывали въ бересту; хоронившимъ же, при возвращеніи домой, бросали на встрѣчу пепелъ и проч.; но теперь все это давно уже оставлено, какъ увѣрялъ священникъ.
   Гробъ отнесли за лѣсъ на опушку, гдѣ нарочно огорожено было особое мѣсто для кладбища, уставленное покривившимися деревянными крестами. Въ могилу закопали и мы вернулись назадъ въ чумы, гдѣ въ это время приготовлена была закуска, состоявшая изъ яичницы, жаренаго зайца, лапши со свининой, та бани (какъ объяснилъ священникъ) или довольно толстыхъ грешневыхъ блиновъ, съ запеченными рублеными лицами, весьма впрочемъ невкусныхъ. Насъ угощали медомъ довольно крѣпкимъ, хотя и несладкимъ, и пивомъ жидкимъ, слабымъ, которое скорѣе походило на хорошій крестьянскій квасъ, съ нѣкоторою впрочемъ пригорклостью. Дьячокъ угощался дрянной кумышкой; священникъ замѣтилъ мнѣ, что-дескать привыкъ и тутъ же, кстати, сообщилъ кое-что изъ того, что меня болѣе всего интересовало. Такъ напримѣръ я узналъ отъ него, что Вотяки выбросятъ изъ чума всѣ вещи, которыя принадлежали покойнику, начиная съ войлока, служившаго постелью и кончая шапкой и руковицами; но объяснить этого обычая не могъ; равно какъ того, что Вотяки, вообще охотники напиваться кумышки, никогда не бываютъ пьяны на поминкахъ; на всѣхъ же другихъ празднествахъ считаютъ пьянство главнѣйшею обязанностію. При этомъ сообщилъ онъ мнѣ нѣсколько данныхъ и о самыхъ поминкахъ: они обыкновенно совершаются въ урочный день, но назначенію старшинъ и но общему соглашенію всѣхъ обитателей деревни. Для этого выбираютъ толстый стволъ дерева, съ такимъ количествомъ сучьевъ, сколькихъ покойниковъ намѣрены поминать. На каждомъ сучкѣ прилѣпляютъ по восковой свѣчкѣ и съ этимъ отправляются на кладбище, захвативъ съ собою короваи хлѣба, яйца по числу поминальщиковъ и проч., но никогда не берутъ ни кумышки, ни пива, ни меду. На могилахъ отламываютъ по кусочку всего съѣдомаго, половину ѣдятъ сами, другую бросаютъ на могилу; домой съ собою ничего уже не берутъ. Всѣ остатки бросаютъ на кладбищѣ между могилами, куда, по уходѣ поминальщиковъ, сбираются огромныя стаи собакъ, инстинктивно знающія это время. Вотяки считаютъ посѣщеніе собакъ -- хорошимъ знакомъ и бываютъ довольны этимъ, какъ нельзя больше. Прежде, говорилъ священникъ, основываясь на разсказахъ стариковъ, Вотяки убивали на могилѣ самаго вѣтхаго старца, который всегда добровольно соглашался на это. Съ вечера, обречонный на жертву, старикъ приглашалъ въ свой юртъ всѣхъ сосѣдей и на другой день давалъ имъ богатый пиръ, угощалъ всѣмъ, что у него было. Гости его, чтобъ сытнѣе ѣсть на пиру, наканунѣ постились цѣлый день, ни слова не говорили другъ съ другомъ; уходили для этой цѣли въ лѣсъ, молились въ керемети, чтобы съ полнымъ хладнокровіемъ видѣть предстоящее имъ убійство. Старецъ обыкновенно добровольно соглашался на жертву себя за упокой душъ усопшихъ.
   -- Основываюсь на слухахъ, -- говорилъ священникъ, -- но не довѣряю истинѣ. Вотяки народъ не кровожадный и болѣе, чѣмъ1 какой нибудь другой народъ, смирны... Не всякому слуху вѣрь! сказано...
   -- А давно вы, батюшка, знаете Вотяковъ? спросилъ я разговорчиваго отца Павла.
   -- Да вотъ уже 58 годъ пошолъ, какъ священствую и все въ ихъ сторонѣ:-- сюда и ставленъ былъ, а живу отъ сего мѣста въ 70-ти верстахъ, впрочемъ навѣщаю ихъ по мѣрѣ силъ и возможности разъ до десяти ежегодно...
   Священникъ былъ сущій кладъ для меня при настоящихъ, можно сказать плачевныхъ обстоятельствахъ:
   -- Какъ вы находите Вотяковъ: перемѣнились они съ тѣхъ воръ, какъ вы приняли ихъ, оставили ли свои языческіе обычаи?-- вотъ были вопросы, которыми я рѣшился утрудить почтеннаго отца Павла и не ошибся въ предположеніяхъ, найдя въ немъ старика словоохотливаго и опытнаго.
   -- Много перемѣнились Вотяки съ тѣхъ поръ, какъ приняли христіанство, говорилъ отецъ Павелъ: уже одно то, что бросили свои перелети и стали усердны къ храмамъ Божіимъ и молитвѣ. Стали свыкаться съ Русскими и брататься съ ними, вездѣ, гдѣ сведетъ ихъ судьба. На рѣдкомъ базарѣ не увидите вы веселаго круга, въ который не забрался бы Вотякъ вмѣстѣ съ Русскими. Съ некрещонымъ Вотякомъ такой Вотякъ не ведетъ компаніи, даже боится его и не ѣстъ уже теперь лошадинаго мяса.
   Всѣмъ, что дальше удалось мнѣ узнать отъ священника, спѣшу теперь подѣлиться съ желающими узнать бытъ этого народца, для знакомства съ которымъ не достало бы самому двухъ и трехъ лѣтъ, при всемъ стараніи, терпѣніи и твердости въ перенесеніи всевозможныхъ лишеній. Въ той деревнѣ, гдѣ мы находимся, всѣ крещоные, и почти половина обывателей уходитъ по зимамъ на урочныя работы по желѣзнымъ заводамъ. Тамъ Вотякъ свыкается съ русскимъ до того, что, возвращаясь домой, приноситъ въ семью кое-какія посылки нашихъ крестьянъ: такъ напр. прежде не видать было у нихъ блиновъ, до которыхъ теперь они большіе охотники, не варили браги, теперь и она завелась у нихъ; справляли когда-то свои праздники, нынѣ и святки и масляницы но русскому обычаю. Нельзя впрочемъ сказать и того, чтобъ не осталось у нихъ кое-чего и изъ стараго, въ похвалу же имъ самимъ, а не во осужденіе. Взять напримѣръ ихъ свадебные обычаи: до сихъ поръ еще этотъ порядокъ ведется у нихъ по старинному: молодой сначала начинаетъ присматриваться по чужимъ деревнямъ къ невѣстѣ, а изъ своихъ сосѣдокъ деревенскихъ почти никогда не беретъ за себя. Смотрины, невѣстъ большею частію совершаются на покосахъ, и вотъ отчего въ здѣшнихъ мѣстахъ ведется такой обычай, чтобы, выходя на луга, одѣваться въ свои лучшія, самыя нарядныя платья. Присмотрѣвши невѣсту, Вотякъ уже начинаетъ думамъ о калымѣ и изъ-подъ руки вывѣдываетъ о томъ, что будетъ стоить его будущая супруга. За тѣмъ подсылаетъ отца, если есть, или идетъ даже самъ и торгуется; большею частію долго не сходятся они въ цѣнѣ и оставляютъ другъ друга не при чемъ. Будущій тесть обыкновенно хочетъ взять подороже, женахъ -- старается уторговать какъ можно больше даже изъ той суммы, которую самъ назначилъ въ колымъ, хотя бы отецъ невѣсты просилъ несравненно меньше. Сходятся такимъ образомъ для торговъ и переторжекъ разъ десять и больше; часто случается, что цѣлую зиму не могутъ сладить любовнаго дѣла. Иногда однако удастся жениху сбить цѣну съ 50 рублей сереб. на двадцать, но едва-ли когда продавалъ Вотякъ свою дочь дешевле. Несостоятельный, бѣдный обыкновенно крадетъ невѣсту, но всегда попадается; у него отнимаютъ невѣсту, увозятъ назадъ и сверхъ того стараются намять похитителю бока какъ можно больнѣе, чтобъ окончательно отучить его отъ подобной забавы. Женихъ не унимается. Вотякъ упрямъ, какъ норовистая лошадь, онъ подговариваетъ всю молодежь деревенскую; беретъ колья, выжидаетъ удобную минуту и опять-таки настоитъ на своемъ, украдетъ невѣсту, хотя бы это стоило ему новыхъ побоевъ. Не приведи Богъ испытать жениху новую неудачу, упрямство его переходитъ въ звѣрство. Въ такихъ случаяхъ самъ отецъ невѣсты спѣшитъ поправить дѣло и уступаетъ дѣвку даромъ, иначе ему предстоитъ страшная непріятность: несчастный женихъ на другой же день поспѣшитъ повѣсить себя бѣдой на воротахъ невѣсты. Этотъ обычай теперь совсѣмъ почти вывелся и несостоятельный женихъ получаетъ невѣсту въ долгъ, съ обязанностію выплатить колымъ впослѣдствіи. Невѣсту отдаютъ ему въ руки, сажаютъ въ кибитку; вывозятъ за околицу; но дѣвка непремѣнно вырвется и убѣжитъ къ отцу; ее опять берутъ и силой сажаютъ въ кибитку. Тогда-то, ухватившись за кибитку, невѣста начинаетъ кричать и причитывать благимъ матомъ до тѣхъ поръ, пока не привезутъ ее въ чужую семью. Здѣсь поятъ ее и родителей пивомъ и кумышкой: невѣста становится на колѣна и стоитъ на нихъ все время угощенія поѣзжанъ. Въ это время замужнія бабы кладутъ на столъ новый аишонъ, который гости обязаны обвѣшать посильнымъ приношеніемъ мелкихъ и крупныхъ серебряныхъ монетъ. Когда же сядутъ за столъ, невѣсту тоже бабы уводятъ въ сѣни и здѣсь снимаютъ съ головы ея дѣвичью тапочку и надѣваютъ аишонъ. На другой день купленная невѣста спѣшитъ снискать расположеніе новой семьи и работаетъ въ потѣ лица какъ трудолюбивая, хлопотливая хозяйка: на ея руки переходитъ все домашное хозяйство; она встаетъ раньше всѣхъ, ложится позднѣе. Безъ того ее не скоро отпустятъ къ отцу гдѣ она должна быть цѣлую зиму. Въ это время женихъ спѣшитъ справиться съ колымомъ, потомъ ѣдетъ къ тестю въ большомъ поѣздѣ. Это бываетъ почти всегда въ январѣ и февралѣ. Въ это время выплачиваетъ полымъ, у тестя женихъ затѣваетъ пиръ, затѣмъ ѣдутъ въ село, откуда въ деревню жениха возвращаются уже мужъ съ женой. Въ избѣ жениха идетъ угощенье всѣмъ сосѣдямъ, но, всегда скупой и расчотливый, вотякъ не приглашаетъ въ этотъ день русскихъ. Нѣтъ у нихъ также и того обычая, чтобъ на свадьбѣ давать главное мѣсто дѣвицамъ; молодыхъ не дарятъ; у невѣсты во все время пира лицо закрыто; пируютъ послѣ того дня по три и больше. Прежде велся еще тотъ обычай, что невѣста, при уходѣ въ клеть, собственными руками перерѣзывала курицѣ горло я потомъ замѣчала трепещется она или нѣтъ; въ первомъ случаѣ ей предстояла счастливая жизнь. По окончаніи свадьбы, при отъѣздѣ въ свою деревню, отецъ невѣсты, въ знакъ особаго своего расположенія и какъ бы въ подкрѣпленіе кровной связи съ новыми родственниками, вколачиваетъ два мѣдныхъ гроша: одинъ въ уголъ избы, подъ образами, другой въ прялку молодой и съ тѣмъ уѣзжаетъ. Но особаго расположенія того чувства родства, которое составляетъ характеристическое коренное отличіе русскаго человѣка, въ вотякахъ не замѣчается, особенно въ женщинахъ. Вотякъ, но скупости, не балуетъ жены, какъ балуетъ ее любой изъ русскихъ только-что успѣвшій сыграть свадьбу. Вотякъ, съ барышомъ продавшій плоды своей лѣтней работы и возвращаясь домой, не купитъ въ семью ни платка, ни ленты, только крайняя необходимость заставитъ его иногда разориться на какой-нибудь кушакъ и много-много на бисерную подвѣску. Мужъ спѣшитъ спрятать деньги не только отъ жены и родныхъ, но даже и отъ самаго себя, и мелочная расчотливость, переходящая въ скупость, заставляетъ вотяка, водить свою жену въ отрепьяхъ и всегда въ чорномъ тѣлѣ: она у него забитая подневольная работница, обязанная безропотно исполнять всѣ приказанія мужа, который хотя и смиренъ характеромъ, но подчасъ даетъ знать женѣ, что и у него кулакъ также здоровъ, какъ здоровъ кулакъ русскаго, который удается ему попробовать на заводахъ. Въ старину водилось такъ, что у рѣдкаго вотяка не было двѣ или три жены, которыя забирались отцомъ семейства, за извѣстный колымъ, въ работницы. Не рѣдко случалось, что жоны эти имѣли лѣтъ по двадцати пяти въ то время, какъ парнишко -- мужъ имѣлъ только семь или даже меньше. Вслѣдствіе подобныхъ обстоятельствъ большею частію случалось такъ, что жовы покидали мужей, убѣгая въ родную семью и такимъ образомъ обязывали несчастнаго мужа искать себѣ другихъ. Теперь этого, какъ и понятно, рѣшительно не существуетъ и вотякъ живетъ себѣ съ одной женой, какъ любой нашъ русскій крестьянинъ. Отецъ, женивши сына, считаете своею непремѣнною обязанностію, поскорѣе отдѣлить его отъ себя и для этого строитъ особую избу позади своей старой, такъ что у инаго такихъ избъ настроится до того много, что они образуютъ цѣлый азбаръ, родъ высѣлка. Здѣсь уже всѣ другъ другу родня, всѣ свои: у нихъ и выгоны подлѣ и луга пополамъ и лѣсъ общій съ раздѣломъ на участки, по количеству наличныхъ душъ азбара. Прежде этихъ высѣлковъ было гораздо больше, потому что вотяки еще недавно привыкли къ осѣдлости: въ былыя времена они цѣлыми селеніями переселялись съ одного мѣста почему либо не выгоднаго, на другое болѣе удобное и богатое сочной землей. Везъ этихъ условій жизнь вотяка едва-ли была бы такъ достаточна, какова она теперь сравнительно съ сосѣдними татарами. Трудолюбіе вотяковъ на пашнѣ примѣрное; хлѣбъ у нихъ родится какъ-то особенно обильнѣе, чѣмъ у сосѣдей -- русскихъ, но отыскать секретъ этотъ рѣшительно кажется нельзя: вотякъ почаще заглядываетъ на пашню, поглубже пробораниваетъ землю, не скупясь унаваживаетъ и не только довольствуется вымолоченнымъ хлѣбомъ для домашняго обихода, но даже продаетъ зерно но сосѣднимъ базарамъ. Съ особеннымъ нетерпѣніемъ поджидаютъ вотяки благопріятное время Для запашки: но вотъ съ вечера весеннее солнышко закатилось чисто, ни одно облачко не помѣшало ему свѣтло сѣсть за горою. Завтра, думаютъ всѣ, будетъ ведро, воробушки полоскались въ рѣкѣ и хоть бы воронъ каркнулъ или ухнулъ пугачъ, все какъ нельзя лучше благопріятствуетъ запашкѣ; "просили кое-кого изъ знающихъ и тѣ не перечатъ. День задался дѣйствительно на диво: вотяки снарядили сохи; послали напередъ бабъ на полосы съ лицами, кашей и грешневыми лепешками, и когда тѣ разбросали половину принесеннаго между бороздами, являются мужья, прорѣзываютъ новыя полосы, съѣдаютъ остатки яствъ; ребятишки подбираютъ яйца, бѣгаютъ, дерутся... Мужья уходятъ въ деревню и принимаются за кумышку въ то время, когда на полосы являются дѣвки съ ведрами для поливки покой запашки. Кончивши сто дѣло, снова наливаютъ ведра водой и идутъ уже въ деревню обливать мужиковъ и себя самихъ, чтобы потомъ пировать цѣлымъ селеніемъ дня два, а за тѣмъ, съ замѣчательнымъ рвеніемъ и постоянствомъ, приняться за работу. Но вотъ вотякъ сжалъ свой хлѣбъ, свезъ его на адрецахъ въ овины и запасные амбарушки на чорный день и доволенъ урожаемъ. Опять все соленіе дѣлаетъ складчину по семействамъ и отдѣльными кружками идетъ въ поле, на свои полосы. Здѣсь разводятъ теплины, варятъ кашу, съ пѣснями прыгаютъ вокругъ огня и, достаточно утомившись, начинаютъ подкрѣплять свои силы той же кумышкой и пивомъ до совершеннаго истомленія. Этотъ праздникъ тянется больше чѣмъ первый: вотяки пируютъ иногда по недѣлѣ и кончаютъ тѣмъ, что или расходятся по заводамъ или запираются на цѣлую зиму въ душной избѣ, гдѣ точаютъ лапти, ткутъ холстъ и понитки, плетутъ грохоты, вытачиваютъ деревянныя чашки и ложки. Рѣдкорѣдко увидишь въ суровую зиму вотяка на улицѣ, онъ постоянно въ избѣ и словно боится морозу, хотя и привыкъ къ нему не хуже русскаго, но лишь только начнетъ припекать весеннее солнышко, станетъ на дворѣ Страстная недѣля -- вотяцкая деревня оживаетъ: всѣ просыпаются и высыпаютъ на улицу выгонять шайтана. Отворяются настежъ ворота и двери, откидываются волоковыя окошки, за околицей слышатся дикіе крики и на улицѣ показываются подроски и женихи ребята верхомъ на своихъ маленькихъ, кругленькихъ вяткахъ съ огромными хворостинами въ рукахъ. Крики становятся сильнѣе; наѣздники машутъ хворостинами, въѣзжаютъ на каждый дворъ, прыгаютъ съ лошадей, заходятъ въ хлѣва, въ амбарушки, въ избу; во всякомъ углу шарятъ хворостиной шайтана и на спасибо получаютъ отъ хозяевъ мѣдныя деньги, грешневыя лепешки, кашу... Бабы -- вотячки, спѣшатъ прибирать избу; мужики -- вотяки колютъ скотину, чтобъ приготовиться къ Свѣтлому празднику -- Быдзимъ-Нунялъ {До сихъ поръ нѣкоторые вотяки, слѣдуя примѣру сосѣднихъ татаръ, чтутъ пятницу, т. е. оставляютъ въ этотъ день работы и пьютъ кумышку. Во всякомъ случаѣ день этотъ почитается несчастнымъ.}.
   Особенныхъ болѣе рѣзкихъ обычаевъ отецъ Павелъ сообщить не могъ, но объяснилъ подслѣповатость почти всѣхъ вотяковъ ихъ золотушнымъ тѣлосложеніемъ, курными чадными избами, грязью, въ которой они держатъ себя, а всего болѣе привычкою курить постоянно коротенькія въ вершокъ трубочки съ тютюномъ, а за неимѣніемъ послѣдняго съ высушенными васильками или какой-нибудь другой душистой травой. Справедливо посѣтовалъ отецъ Павелъ на упорство вотяковъ въ принятіи просвѣщенія; изъ тысячи одинъ умѣетъ читать и писать и ни за что не отдастъ своего мальчишку въ науки, хотя бы и видѣлъ въ томъ существенную, видимую пользу. При этомъ словоохотливый священникъ разсказалъ мнѣ о томъ, какъ вотякъ является къ нему просить на крестины:
   -- Ребенка, попъ Иванъ, жена, сдѣлалъ.
   -- Кого же, мальчика или дѣвочку? спрашиваетъ священникъ.
   Вотякъ начинаетъ переминаться съ ноги на ногу; улыбается, вынимаетъ изъ-за пазухи кошелекъ, вертитъ его въ рукахъ; хочетъ, какъ кажется, считать деньги, но опять кладетъ за пазуху и опять улыбается.
   -- Не скажу, бацько, говоритъ онъ наконецъ довольно рѣшительно,
   -- Отчего же? спрашиваютъ его.
   -- Приходи бацько, увидишь самъ, деньга мало взялъ?
   Священникъ уже понялъ въ чемъ дѣло: вотякъ хитритъ; думаетъ: въ деревнѣ выпрошу ребенку имя, какое захочу самъ, а то просто крестить не дамъ; не поѣдетъ же священникъ назадъ, не выполнивши своего долга. Священнику нравится комическая сцена до того, что онъ начинаетъ шутитъ съ простакомъ:
   -- Можетъ Анну жена-то родила, или Ивана? спрашиваетъ священникъ и тотчасъ же ловитъ неловкаго хитреца; вотяку хочется имѣть Ивана, потому что у него дѣйствительно родился сынъ. Вотякъ радуется, кричитъ:
   -- Ваньку родила жена, бацько: поѣдемъ!...
   -- Нельзя же ей Ваньку родить, когда прошлой зимой родила Ваньку, шутитъ священникъ, но вотякъ пренаивно увѣряетъ его, что дѣйствительно родился Ванька, священникъ не вѣритъ и обѣщаетъ дать имя Елпидифора. Вотякъ и руками и ногами, но видитъ, что дѣло плохо; священникъ не соглашается на Ваньку. Онъ уходитъ, думаетъ долго и опять входитъ къ священнику, съ новой просьбой:
   -- Дай, бацько, Миколу...
   -- Отчего жъ не Ивана: развѣ раздумалъ?
   -- Микола дешево, Иванъ три золотой, Микола одна, одинъ золотой дома забылъ... Жена Ваньку хочетъ...
   Священникъ знаетъ, что и тутъ вотякъ хитритъ, что онъ не забылъ денегъ и что жена совсѣмъ не можетъ выбрать ему имя, продолжаетъ шутить съ вотякомъ. Этотъ готовъ торговаться съ пятачка серебромъ; будетъ предлагать муку, деревянную чашку, чтобы не отдать только лишняго гроша денегъ, но священникъ оставляетъ вотяка въ покоѣ. Онъ сдѣлалъ свое -- пошутилъ надъ простакомъ; тотчасъ соглашается на просьбу и вотякъ опять будетъ съ Ванькой и только для разнообразія, при новой оказіи, выпроситъ имя Миколы. {Примѣч. Прежде, когда вотяки еще но были крещены въ христіанскую вѣру, новорожденному давалось имя того человѣка, даже той домашней скотины, которая прежде другихъ входила въ избу, гдѣ лежалъ ребенокъ.}
   Разсказывать о простотѣ вотяковъ и ихъ тупой хитрости рѣшительно нечего: они въ этомъ отношеніи такъ похожи на чухонцовъ, что повторять давно уже сказанное и извѣстное -- совершенно излишне. Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ живутъ вотяки, недавно сдѣлался извѣстнымъ одинъ случай, въ справедливости котораго можно поручиться. Одинъ вотякъ, работавшій на какомъ-то желѣзномъ заводѣ, приводитъ къ лекарю слѣпаго старика отца; вотякъ кланяется, проситъ:
   -- Слыхалъ, бачько, глазъ дѣлаешь.-- Дѣлай оба: мой отецъ слѣпа!...
   Лекарь осматриваетъ, находитъ дѣло возможнымъ, соглашается.
   -- А что, бачько, берешь глазы дѣлать? говоритъ вотякъ.
   Лекаръ спрашиваетъ его, что онъ самъ можетъ дать, но вотясъ заминается; повторяетъ снова прежній вопросъ. Лекарь проситъ десять рублей, зная достатокъ рабочаго вотяка.
   -- Нѣтъ бачько, много. Много, бачько! Шесть рублей даваю десять много!-- говоритъ вотякъ.
   Они еще нѣкоторое время торгуются, лекарь однако соглашается взять шесть рублей. Вотякъ тащитъ мошну, отсчитываетъ три рубля и говоритъ:
   -- Дѣлай, бачько, одна глазъ; отецъ стара -- живетъ и съ одна глаза...
   Тамъ же разсказывается еще одинъ забавный случай, доказывающій простодушную хитрость вотяка, желающаго схитрить, но не умѣющаго приняться за это. Дѣло въ томъ, что этотъ вотякъ-Ванька, работавшій на заводѣ уже нѣсколько лѣтъ, сманилъ съ собой нѣсколькихъ сосѣдей, обѣщая имъ на заводѣ протекціи какъ въ рекомендаціи на мѣсто, такъ и въ помѣщеніи на квартиру, которую Ванька занималъ уже нѣсколько зимъ сряду. Простаки пріѣзжаютъ на мѣсто. Ванька стучится въ окно знакомой квартиры. Дѣло было томною ночью, хозяинъ окликаетъ его, желая знать кто именно изъ знакомыхъ просится къ нему.
   -- Я, говоритъ вотякъ, Ванька Бегашъ, бачько!...
   -- Мѣста мало, говорятъ ему,-- весь дворъ заставленъ одного-то, пожалуй, еще можно пустить: а васъ сколько пріѣхало?
   -- Да двое только, я да мы, отвѣчаетъ Бегамъ, уже успѣвшій обдумать хитрость, пользуясь темнотою зимней ночи. Хозяинъ, спросонья, не вслушался хорошенько въ его отвѣтъ: отперъ ворота, но не мало удивился, когда въѣзжаетъ на дворъ болѣе десяти возовъ, вмѣсто обѣщанныхъ двухъ.
   Другой вотякъ, издавна занимавшійся продажею хлѣба на сосѣднихъ базарахъ, разъ узналъ отъ кого-то изъ своихъ сосѣдей, что верстъ за сто отъ его деревни -- въ Глазовѣ, покупаютъ хлѣбъ копѣйкою на пудъ дороже, противъ той цѣны, за которую сбывалъ онъ свой хлѣбъ по сосѣдству. Вотякъ, мучимый барышомъ по скупости и разсчотливости, не задумался: и вотъ уже, какъ сказывали, каждый годъ справляетъ свои возы въ Глазовъ и такимъ образомъ тратитъ весь новый барышъ на проѣздъ, который прежде ничего ему не стоилъ. И никто изъ сосѣдей не надоумитъ его, даже самъ онъ не догадается положить конецъ своей опрометчивости.
   Флегматичность, разгильдяйство вотяковъ, по выраженію сосѣднихъ русскихъ, бросается въ глаза при первомъ же знакомствѣ съ этимъ народомъ: тупой взглядъ вотяка, его хладнокровіе ко всему новому, впервые поражающему его, эта замѣчательная угловатость медвѣдя по всѣхъ движеніяхъ и неопрятность, не разборчивость въ пищѣ, наконецъ самая простота въ характерѣ, служатъ рѣшительными тому доказательствами. Вотяки, въ этомъ отношеніи, даже далеко перещеголяли сосѣдей русскихъ и рѣзко отличаются отъ послѣднихъ вездѣ и во всемъ: и на базарѣ, и въ своихъ деревняхъ, и на заводахъ. Но во всякомъ случаѣ, но общему замѣчанію, онѣ далеко отошли впередъ отъ того состоянія, въ какомъ застала ихъ христіанская вѣра и окончательное сближеніе съ русскими на заводахъ.
   На другой день я выѣхалъ изъ вотяцкой деревни на Нижной, откуда мнѣ шолъ путь во Владимірскую губернію въ правую сторону отъ Вязниковъ на Шую и Лухъ. На этомъ огромномъ пространствѣ живутъ въ нѣкоторыхъ слободахъ (Холуѣ, Мстерѣ, Палехѣ и друг.) иконописцы, а по сосѣднимъ деревнямъ Офени.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru