Максимов Сергей Васильевич
Калики перехожие

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Бродячая Русь Христа-ради.

   

БРОДЯЧАЯ РУСЬ ХРИСТА -- РАДИ.

   

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ТИПОГРАФІЯ ТОВАРИЩЕСТВА "ОБЩЕСТВЕННАЯ ПОЛЬЗА".
БОЛЬШАЯ ПОДЪЯЧЕСКАЯ, д. No 39.
1877.

   

КАЛИКИ ПЕРЕХОЖІЕ.

"Когда передъ тобой
Во мглѣ сокрылся міръ земной,--
Мгновенно твой проснулся геній,
На все минувшее воззрѣлъ,--
И въ хорѣ свѣтлыхъ привидѣній
Онъ пѣсни дивныя запѣлъ.
Пушкинъ.

Всякая слѣпая себя смекаетъ.
Пословица.

   

I.

   Наступала весна. Торопливые ручейки, сдерживаясь въ кропотливой и настойчивой суетнѣ своей только лишь ночнымъ холодкомъ и утрениками, за день и на глазахъ, совершали видимыя чудеса. Быстро превращались бѣлыя, какъ лебяжій пухъ, снѣговыя поляны въ синевато-мертвенныя. Подточеный и подмытый снѣгъ осѣдалъ, превращаясь въ пѣну на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ, весело рѣзвясь на веселой солнечной пригрѣвѣ, шаловливые потоки сбѣгались вмѣстѣ и становились еще говорливѣе, и торопились по обнаженнымъ покатостямъ на крутые берега широкой рѣки.
   Подъ рѣчной ледъ давно уже и неустанно днемъ спрыгиваютъ по крутоярамъ эти докучливые рѣзвуны, успѣвающіе соединяться въ сердитые ручьи. Отъ ихъ усилій береговые припаи успѣли ужо оторваться отъ закрѣпъ и обнажить живую воду. Ледъ также мертвенно засинѣлъ и потрескался.
   Какъ ни хлопотали по ночамъ свѣжіе холода приковывать къ береговымъ зацѣпамъ отстававшій ледъ, малая, но дружная сила брала свое. Ледяной покровъ двинулся съ мѣста. По трещинамъ обнажились полосы чернѣвшей воды. Грязная, старая зимняя дорога, утыканная вѣхами и лежавшая всю зиму кривулями, совсѣмъ выпрямилась и легла вдоль русла. Проруби также перемѣнили мѣсто и стали едва примѣтны.
   Рѣка, какъ говорятъ, задумалась, и приготовилась къ неизбѣжному перевороту.
   Тихо зашевелилось все ледяное поле и сперва, какъ полусонное, стало лѣниво подвигаться на береговые завороты, огибало мысы и наталкивалось надломанными боками на камни и скалы. Поверхность рѣки очень скоро приняла оживленный, веселый и игривый видъ. Льдины поскрипывали, слегка покачивались и поталкивались ребрами, и плыли въ разсыпную: мелкія и заднія нагоняли большія и переднія и либо лѣзли на нихъ и становились ребромъ, либо подбирались снизу и надламывали тѣ изъ нихъ, которыя тяжело шли и сильно изныли на припекѣ весенняго солнца.
   Обрадовалось теплому дню и плѣнилось веселой картиной ледохода все населеніе небольшого, но стариннаго городка, и собралось смотрѣть на родную рѣку, отъ мала до велика. На берегу ея всѣ на лицо: съ черемуховыми и камышевыми палками степенные граждане молчаливо сидѣли на завалинкахъ у домовъ и на скамейкахъ набережной. Менѣе пожилые размѣстились на накатахъ сосновыхъ бревенъ. Малые ребята всѣ у воды, гдѣ уже успѣли намокнуть и продрогнуть. Зажившая рѣка увлекла всѣхъ своимъ веселымъ видомъ и только разъ въ году повторяющеюся картиною, которая навѣваетъ столь пріятное и спокойное раздумье.
   Только, когда передняя масса шевелившагося льда вновь забѣлѣла и ближнія льдины начали набѣгать одна на другую, а число коловоротовъ стало увеличиваться -- пришло въ движеніе и засуетилось все, что было на берегу. Молодежь побѣжала вдоль по рѣкѣ; поднялись съ мѣста старые и степенные люди: отъ сильнаго напора набѣгавшихъ волнъ на крутомъ поворотѣ рѣки, произошелъ заторъ.
   Ледъ остановился и, повидимому, на долгое время.
   Гулко зазвонилъ соборный колоколъ ко всенощной. Можно бы уже и расходиться по домамъ или въ церковь: завтра -- большой праздникъ, или еще поглядѣть на рѣку?
   Съ противоположнаго берега на ледъ спрыгнули двѣ живыя человѣческія фигуры и побрели одна за другою.
   Нельзя теперь не остаться на берегу, чтобы съ замираніемъ сердца не посмотрѣть на то, какъ люди эти начнутъ доходить до середины рѣки, чтобы на всѣ голоса закричать имъ требованіе возвратиться туда, откуда сошли и гдѣ, между старыми амбарушками и сараями, сиротливо чернѣетъ едва-живая сторожка перевозчиковъ, теперь пустая, но казавшаяся на этотъ разъ такою привѣтливою и гостепріимною. Въ крикѣ съ городскаго берега помянули и ее, и амбарушки, и всякаго лысаго бѣса, и всѣхъ родителей.
   Путники не внимали совѣтамъ и застращиваньямъ, по поторапливались, особенно передній, который смѣло и увѣренно шелъ впередъ, перепрыгивая черезъ стоявшія ребромъ льдины. Только разъ остановилъ онъ шаги, чтобы поднять задняго, который запнулся за стамуху, упалъ и закричалъ недаровымъ матомъ. На берегу, въ виду этого казуса, даже ахнули тѣмъ могучимъ вздохомъ богатырской груди, который можетъ вылетѣть лишь изъ огромной толпы, настроенной однимъ чувствомъ и одновременно пораженной внезапнымъ ужасомъ.
   Путники опредѣлились и отдѣлились: передній былъ мальчикъ съ длинной палкой, за которую ухватился обѣими руками старикъ. Стало удобнымъ опредѣленнѣе ругаться и увѣреннѣе кричать.
   -- Проломаныя головы -- эти "крапивники!" Нѣтъ у нихъ страха Божія! слышалось отъ однихъ.
   -- Потонетъ безшабашный -- не жалко! За что старикъ пропадетъ? вторили другіе.
   -- Назадъ, окаянный! Пихай старика въ спину. Пропади ты совсѣмъ!-- желали третьи, и, какъ ни отмахивали руками отъ своего берега путниковъ, они были подъ самымъ городскимъ взвозомъ.
   Какъ ни усердствовали десятскіе, гдѣ-нигдѣ заручившіеся длинными и толстыми палками -- осязательнымъ знакомъ своего полицейскаго достоинства, чтобы не пускать нищихъ на городской берегъ, оба послѣдніе совѣтовъ и угрозъ не слушались. Ловко вспрыгнулъ на песчаный откосъ мальчикъ, но старикъ опять запнулся, упалъ и перемочился.
   Вскорѣ оба виноватые были на лицо и стояли подъ самыми непріятельскими выстрѣлами съ поличнымъ: старикъ -- съ широкимъ холщовымъ мѣшкомъ, подвязаннымъ черезъ правое плечо къ лѣвому боку ниже колѣна. Мальчикъ -- съ длиннымъ черемуховымъ падогомъ, за конецъ котораго крѣпко ухватился сзади его слѣпой старецъ. Онъ, какъ вошелъ въ грязь, натасканную зимой на спускъ лошадьми и возами, такъ и пересталъ нерѣшительно и торопливо семенить худыми ногами. Онъ уставилъ ихъ тутъ, какъ пенье, вкопанными и еще больше сгорбился, словно ждалъ, что вотъ его опять обольютъ холодной, ледяной водой, и теперь не съ ногъ и боковъ, а прямо съ головы, сквозь надвинутую на глаза лоскутную и рваную овечью шапку. Въ неподвижныхъ чертахъ изрытаго оспой лица его непріятно вырѣзались бѣлки глазъ, казавшіеся необыкновенными и огромными. На этотъ разъ еще, къ тому же, глаза эти мигали, торопливо и судорожно бѣгая изъ одного угла глазной впадины въ другой. Свѣжее, молодое, но истомленное и тоже болѣзненное лицо его проводника смѣло смотрѣло на всѣхъ, и въ живыхъ выразительныхъ сѣрыхъ глазахъ незамѣтно было испуга. Напротивъ видѣлось насмѣшливое и хвастливое выраженіе, какъ будто говорившее:
   -- Вотъ и на омутахъ по рѣкѣ не боялся; вотъ и теперь на берегу не боюсь никого. Ну, бейте меня. Ну, что вы скажете?
   -- Двѣ головы-то у тебя, пострелѣнокъ? кричалъ одинъ подъ самое ухо, и кулакъ показалъ.
   -- И впрямъ двѣ (подумалъ, но не сказалъ словомъ, а выразилъ смѣлымъ взглядомъ): -- непремѣнно двѣ: моя, да дѣдкина.
   Онъ даже оглянулся кругомъ, выискивая въ обступившей ихъ толпѣ десятскихъ съ орясинами, и выжидая, кто и скоро ли бить будетъ (одинъ изъ послѣднихъ успѣлъ-таки натолкать ему спину и надавить, и настукать плечи).
   -- Эки они -- озорники: поводари эти! Эки ребятки -- головорѣзы!-- замѣчалъ первый и тотъ же.
   -- А всѣ вотъ экіе! И гдѣ эти старцы набираютъ такихъ? вопрошалъ новый (и этотъ свой кулакъ сложилъ).
   -- Ну, да вотъ обойди ты деревни. Спроси: возьметъ ли кто этихъ головорѣзовъ въ работники, когда отъ старцевъ отойдутъ?
   -- Никто не беретъ (слѣдовалъ отвѣтъ): -- кому этихъ сорвиголовъ надо?
   -- Въ Сибирь ихъ много идетъ, страсть -- много! Туда ихъ, слышь, надо: на цѣпь! подтвердилъ третій.
   -- Вѣдь, онъ, крыса, носъ тебѣ бткуситъ. Вскочитъ на плечи тебѣ и откуситъ, выгрызетъ тебѣ носъ!
   Сказавшій, четвертый, въ самомъ дѣлѣ покрутилъ плечомъ и показалъ на немъ мѣщанскую заплату.
   -- Ты, старче, что его слушалъ? Зачѣмъ шолъ?
   Старикъ молчалъ, опершись на длинную палку и настороживъ уши, но отвѣчалъ за него поводарь:
   -- Онъ самъ велѣлъ. Онъ самъ толкалъ: иди, говоритъ; веди меня, говоритъ.
   -- У, стрѣлья тебѣ въ бокъ, окаянный! сказалъ десятскій, и въ самомъ дѣлѣ очень больно толкнулъ его въ бокъ.
   -- Вѣдь, рѣка-то шла, вы! слѣпой, да молодой! вступился и говорилъ скромнымъ и медленнымъ голосомъ степенный и сѣдой, какъ лунь, гражданинъ.
   -- Вѣдь ледъ-отъ только остановился: рѣка-то пошла бы. Вѣдь понесло бы васъ, и вы потонули бы. Али смерть красна? Рѣка-то сейчасъ опять пойдетъ: она не знаетъ, вѣдь, что васъ ей пережидать надо. Вонъ, глядите-ко: опять тронулась!..
   -- Гляди-ко, и впрямъ, дѣдко!-- съострилъ поводарь, толкнувъ старика въ бокъ и, вмѣстѣ съ другими, сталъ всматриваться въ рѣку.
   Ледъ прорвало. Онъ поплылъ дальше со скрипомъ, превратившимся вскорѣ въ сплошной и гулкій шумъ.
   Только вблизи, у самыхъ береговъ, шумъ этотъ измѣнялся въ ясно слышный шелестъ мелкихъ льдинъ, пробѣгавшихъ по песчанымъ покрытымъ крупною дрясвою оплечьямъ береговъ. И еще чутко давалъ себя знать толпившимся у воды ребятишкамъ пріятный и легкій звонъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ подмоченныя и подогрѣтыя ледяныя ребра осыпались свѣтлыми и острыми иглами, въ которыхъ бойкому весеннему солнышку удавалось мимоходомъ поиграть всѣми прелестными и дорого-покупаемыми цвѣтами драгоцѣнныхъ и самоцвѣтныхъ камней.
   

II.

   Пока зрячіе граждане маленькаго стариннаго городка всматривались въ свою вновь тронувшуюся рѣку, слѣпого старика проводникъ успѣлъ увести изъ толпы на городскую гору.
   По обычаю, смиренно и молча пробирались они сторонкой, возлѣ самыхъ заборовъ, которые безконечно тянулись отъ желтаго дома до зеленаго, оберегая и загораживая неприглядные огороды, изрытые оврагами и густо заростающіе лѣтомъ репейникомъ и крапивой, а теперь заваленые осѣдавшимъ синимъ снѣгомъ.
   У товарищей разговоръ:
   -- А вѣдь я, Гриша, чуялъ, какъ разверзалось-то на рѣкѣ! заговорилъ, наконецъ, все время до сихъ поръ упорно молчавшій старецъ-слѣпецъ.
   -- Вотъ, молъ, дитятко, перехожу я моря-то Чернаго пучину невлажными стопами, яко Израиль, а она разверзается. Да Господь мой ударилъ по пучинѣ -- и совокупи! Чулъ, вѣдь, я, чулъ это.
   -- Разсказывай, дѣдко, другимъ, а мы знаемъ, чѣмъ ты чуешь. Вонъ косоланой-отъ хоть и говоритъ, что ты слышать можешь, какъ трава ростетъ и цвѣтъ распускается, а я тому не повѣрю, я слыхъ-отъ твой разумѣю. Гдѣ дѣвки сидятъ -- ты это нанюхаешь; а гдѣ надо самому сидѣть, ты: иди, говоришь, впередъ! Хоть бы и теперь. Отстань!
   Старецъ замолчалъ и не проронилъ слова, пока тянулся заборъ купеческаго дома, окрашенный въ сѣрую краску и утыканный сверху гвоздями противъ непрошеныхъ воровъ и баловливыхъ сосѣдскихъ ребятъ.
   -- Гдѣ идемъ, сказывай! Не слышитъ ли кто насъ?
   -- Иди, знай! отвѣчалъ зрячій проводникъ тѣмъ тономъ, изъ котораго привычнымъ ухомъ слѣпецъ легко уразумѣлъ, что говорить можно все, что думается.
   -- Ты пошто это давѣ снялся огрызаться-то?
   -- А ты молчалъ бы.
   -- Сколько я тебѣ говорилъ -- не сниматься съ такими: убогіе, вѣдь, мы. Подъ самымъ заборомъ ходить надо, чтобы кого не задѣть и не обидѣть, а не лѣзть на головы.
   -- Я, дѣдко, уведу тебя отсюда. Не останемся: что тутъ дѣлать? Еще прибьютъ. Засадятъ меня въ темную -- на кого тебя покину?
   -- Ой, глупенькой ты, ой, неразумненькой ты, Гриша! Какъ уходить? Зачѣмъ и шли? Вѣдь, къ здѣшному празднику торопились? Вотъ ли измочился весь, чтобы у собора посидѣть, да чтобы добрые люди обсушили. Сдѣлай ты мнѣ милость: не уводи ты меня, голубчикъ ты мой!
   Мальчикъ молчалъ.
   -- Уведешь ты меня -- ревѣть буду. Всю дорогу такъ и буду волкомъ ревѣть! Пусть всякой знаетъ, сколь ты меня мучаешь и сколь мнѣ съ тобой жить тяжело. Прошу я тебя, желанный ты мой. Сѣчь будутъ -- молить буду. Высѣкутъ -- слушай: какъ просилъ, такъ и сдѣлаю. Возьми, что желалъ: возьми твои два двугривенныхъ и ступай куда хотѣлъ.
   -- Такъ ты ихъ и далъ: жила, вѣдь, ты!
   -- Ей Богу, не жила, а слѣпому безъ того нельзя, самъ суди! Возьми свои и ступай -- сказано. Ты уйдешь, а я лягу гдѣ положишь. Гдѣ прикажешь, тамъ и лягу -- и лежать буду кряжомъ: никто меня на томъ мѣстѣ не увидитъ, и не услышитъ, и звать тебя не стану, и жаловаться не буду. Погуляй; вотъ, погуляй, во всю душу: завтра-праздникъ. Большой у Господа праздникъ завтра.
   Проводникъ по прежнему молчалъ. Круто повертывалъ онъ палку на углахъ улицъ и, упирая ее на грудь слѣпого, сворачивалъ и направлялъ его нетвердые, все что-то нащупывающіе шаги.
   Слѣпой продолжалъ:
   -- Вернешься съ праздника, изъ гулянки какой, слушай: корить не стану.
   -- Станешь!-- вырвался, наконецъ, отвѣтъ въ самомъ твердомъ и увѣренномъ тонѣ.
   -- Вотъ, ей Богу, не стану: глаза мои лопни!
   -- Да, вѣдь, лопнули.
   -- Ну, помни ты, озорникъ, это слово.
   -- Какъ не помнить? Ты самъ не дашь забыть -- припомнишь.
   -- Слушай, Гришанушко: коли корить буду -- веди въ крапиву, веди. Самъ пойду.
   Проходившая баба могла бы видѣть, какъ послѣ этихъ словъ на лицѣ мальчика взыграла веселая улыбка; но мѣщанка торопилась въ церковь и потому, можетъ быть, ничего но могла замѣтить.
   Мальчику вспомнилось о томъ обычномъ пріемѣ его товарищей по ремеслу и занятію -- пріемѣ, къ какому прибѣгаютъ они, когда. выйдутъ изъ терпѣнія отъ капризовъ старцевъ и пожелаютъ имъ отомстить. Ворчливая старость и безъ того докучна, а слѣпая, къ тому же, еще очень зла. А такъ какъ слѣпая старость ходитъ на худой конецъ и при большой скудости съ однимъ провожатымъ и, притомъ, слѣпые старики любятъ сбиваться въ артели, то и зрячимъ ребятамъ, хоть и еще накладнѣй терпѣть отовсѣхъ, то зато и поваднѣй, также своей артелью и складчиною, выдумывать и платиться всѣмъ однимъ разомъ.
   Давно прилажено такъ:
   Захотятъ отомстить и наказать полегче -- передніе ребятки кричатъ:
   -- Вода! По рѣкѣ бресть надо.
   Задніе этотъ крикъ понимаютъ, подхватываютъ и повторяютъ на томъ мѣстѣ, гдѣ никакой рѣки не протекаетъ, а, напротивъ, навалились кучи сухого гнилья отъ покинутаго и заброшеннаго дома. Самъ хозяинъ ушелъ въ солдаты или безъ вѣсти пропалъ, разыскивая какой-нибудь городъ Адестъ; хозяйка, если не увязалась за нимъ, ушла въ нищенство и тамъ замоталась. Домъ разсыпался. По гнилью двора и гуменника выросла крапива, да такая густая, что и не пролѣзешь. Ранней весной даетъ она о себѣ знать сильнымъ запахомъ; во всякое другое время и чуткій носъ слѣпыхъ того не распознаетъ.
   Въ эту жгучую воду, въ крапиву стрекучую и ведутъ капризныхъ и злыхъ слѣпцовъ, по крику ребятъ, приготовиться идти въ бродъ" чтобы не измочить и послѣднихъ останковъ.
   Или наоборотъ: yt пожалѣютъ со зла ребятки и старческаго облаченія и стариковскихъ кошелей, и подмочатъ въ нихъ и пироги съ кашей, и сгибни съ-аминемъ: у рѣки скажутъ: "сухо".
   Захотятъ эти повадыри отомстить поехиднѣй и наказать дѣдовъ посильнѣй, скажутъ, идучи полемъ, что подходятъ къ деревнѣ: запоютъ старцы жалобныя, божественныя пѣсни о томъ, какъ Лазарь лежалъ на землѣ во гноищѣ, а въ раю на лонѣ авраамовомъ, или какъ Алексѣй-человѣкъ Божій жилъ у отца на задворьяхъ. Поютъ старцы впустѣ; устанутъ. Надоѣдятъ жалобныя надоскупившія пѣсни, захотятъ спѣтъ веселенькое:
   -- Можно?-- спрашиваютъ.
   -- Пойте: полемъ идемъ. Кругомъ обложило лѣсомъ, а деревень и эти не видатъ.
   Дивятся православные затѣѣ слѣпцовъ, глядя въ окошки, и конечно не двигаются за подаяніемъ.
   -- Знать старцы пьяны, коли мірскія содомскія пѣсни поютъ. А отъ божественнаго мы послушали, бы!
   Ничего такъ не любитъ деревенскій народъ, какъ слушать эти жалобныя сказанія о людской нуждѣ и благочестивыхъ, Богу угодныхъ, подвигахъ сирыхъ и неимущихъ. Такъ они толковы, понятны и образны, что и слова прямо въ душу просятся, и напѣвъ хватаетъ за сердце. Такъ (по этой причинѣ) всегда много народа около поющихъ слѣпцовъ, гдѣ бы то ни было, на какомъ бы бойкомъ мѣстѣ они ни сгрудились! Сквозь толпу умиленныхъ и слушающихъ не продерешься и по протолкаешься. Любятъ женщины, любятъ и дѣти, кругомъ обступая и облѣпляя старцевъ.
   Старецъ съ проводникомъ стоялъ уже въ церкви, у входныхъ дверей въ то время, когда проходили мимо задержавшіеся на ледоходѣ и запоздалые горожане. Соборный голосистый дьяконъ, стоя въ притворѣ, впереди свѣчи на высокомъ подсвѣчникѣ, рѣчисто перебиралъ уже прошеніе о помилованіи отъ глада, губительства, труса, потопа, огня, меча, нашествія иноплеменныхъ и междоусобныя брррани, (охотливо ударяя на это слово для любителей изъ купечества^ какъ на удобное и подходящее для хвастовства зычнымъ голосомъ).
   Еще темно было въ церкви, еще подслѣпыя городскія нищенки не разглядѣли изъ-за тусклаго свѣта жолтыхъ восковыхъ свичъ въ придѣлахъ и не оттерли непрошеныхъ пришельцевъ.
   Все это случилось потомъ, когда кончилась всенощная, когда, однако, кое-кто изъ двинувшагося по домамъ народа успѣлъ сунуть въ руку слѣпца копеечки, когда, наконецъ, оба, и старикъ, и мальчикъ, могли постучаться на краю города въ лачужкѣ и попросить ночлега у такого же непокрытаго бѣдняка:
   -- Не примешь ли насъ ночевать?
   -- Войдите, Христа-ради.
   -- Спаси тебя, Господи!
   

III.

   Добрый человѣкъ гостей своихъ не спрашивалъ: какъ зовутъ и откуда пришли? а накрошилъ въ чашку ржаного хлѣба и до верху налилъ туда молока.
   Присадилъ онъ ихъ къ столу: ѣшьте съ дорожки во славу Божію!
   Спрашивать нечего: дѣло понятное тому, кто вкусилъ мѣщанскаго счастья, кидаясь, какъ угорѣлый, отъ одной работы къ другой и не удержался ни на какой подходящей. То на пристань бѣгалъ суда грузить, то въ огородахъ нанимался копать гряды. Пробовалъ въ своей рѣкѣ и чужихъ озерахъ ловить рыбу, когда она шла въ ходовое время. Косой помахивалъ на чужихъ лугахъ; въ ямщикахъ пожилъ, а вотъ теперь незавидная тихая приставь: засѣлъ сапоги точать. Заказалъ купецъ въ каблуки новые гвозди вбить и заплатки приладить; велѣлъ принести послѣ раннихъ обѣденъ, обѣщалъ гривепикъ дать и винца стаканчикъ. Надо поторапливаться, чтобы къ этой ранней обѣднѣ самому попасть и поздней не прозѣвать: сталъ неудачливый работникъ, горемышной мѣщанинъ, отъ великихъ бѣдъ и напастей, очень богомольнымъ. Безъ крестовъ и поклоновъ ни одной часовни онъ не пропуститъ; любитъ говорить про божественное; дома поетъ церковныя пѣсни и достигъ раченіемъ и стараніемъ до того, что сталъ неизбѣжнымъ человѣкомъ на церковномъ клиросѣ.
   Прибѣжалъ онъ съ церковнаго клироса отъ всенощной. За свой столъ -- престолъ и вотъ стучитъ-гремитъ, вбивая въ чужіе сапоги покупные гвозди, привздохнетъ и споетъ про пучину моря житейскаго, воздвигаемаго напастей бурею.
   Про тихое пристанище спѣлъ онъ, и про своихъ гостей вспомнилъ, спросилъ къ слову:
   -- Давно ли, миленькій старчикъ, не видишь ты божьяго-то свѣту?
   -- Съ роду, христолюбивый: родители такимъ на свѣтъ Божій выпустили. Былъ, говорятъ, зрячимъ: да въ малыхъ лѣтахъ. Не помню.
   -- Стало, такъ и въ понятіе объ немъ не берешь: о бѣломъ-то нашемъ свѣтѣ?
   -- Съ чужихъ словъ, родимой мой, про него пою, что и бѣлой-то онъ, и вольной свѣтъ. И про звѣзды частыя, и про красное солнушко: все изъ чужихъ словъ. Ботъ, ты мнѣ молочка-то похлебать далъ: вкусное оно, сладкое; поѣлъ его -- сытъ сталъ, а какое оно -- также не вѣдаю. Говорятъ -- бѣлое.-- А какое, молъ, бѣлое? "Да какъ гусь-слышь".-- А какой, молъ, гусь-отъ живетъ? Такъ вотъ во тмѣ и живу. Что скажутъ, тому вѣрю,-- говорилъ старецъ тѣмъ обычнымъ манеромъ на распѣвъ и протяжно, къ какому пріучаютъ нищую братію пѣніе духовныхъ стиховъ и одна неизмѣнная съ ранняго утра до поздняго вечера пѣсня: "сотворите слѣпому-убогому святую милостынку, Христа-ради".
   -- Поглядѣлъ бы я на бѣлой-отъ вольной свѣтъ!
   -- А вонъ у насъ къ городу говорятъ: и не глядѣлъ бы лучше на бѣлой-отъ свѣтъ. И много такихъ: великое число. Нѣшто ты и во снѣ-то ничего ни видишь?
   -- Вижу то, что наговорятъ люди, да про что самъ пою.
   -- Богатырей, поди, много видишь?
   -- Вижу, добрый человѣкъ, часто вижу. Всѣ меня попрекаютъ; вотъ и Иванушко мой попрекаетъ: все-де тебѣ огромнымъ кажетъ. Малое за великое понимаю: отъ слѣпоты моей знать дѣло такое.
   -- Во снѣ онъ больно пужается, зычно кричитъ!-- подтвердилъ старца проводникъ.-- Иной разъ, какъ полоумный вскочишь отъ его крику.
   -- Отъ того и кричу, Иванушко, что большое да страшное вижу. А ты, добрый человѣкъ, не пужайся: нынче не пѣлъ и кричать не стану.
   -- Кричатъ по ночамъ паши старцы (вмѣшался проводникъ), когда по долгу на дорогѣ сидятъ да поютъ много. Послушалъ бы ты, чего не придумали они со-слѣпа-то. Вонъ когда про себя запоютъ, что у нихъ выходитъ?
   
   Закричали калики зычнымъ голосомъ
   И толь легко закричали.
   Что окольни съ теремовъ разсыпалися,
   Маковки съ церквей повалилися.
   
   -- А на симъ-дѣлѣ рази когда собаки пристанутъ и взвоютъ. А хвалятъ люди.
   -- Меня больно хвалятъ. У меня память хлеская. Я дошелъ!-- хвастался слѣпой.
   -- Такая память -- не приведи Богъ! подтвердилъ проводникъ.
   -- Ты мнѣ только скажи какую ни на есть старину говоркомъ, да спой ее вдругорядь: я ее всю на память приму и во вѣкъ не забуду.
   -- Словно ее кто ему гвоздемъ проколотитъ,-- пояснялъ товарищъ.
   -- Я пою, а въ нутрѣ какъ бы не то дѣлается, когда молчу, либо сижу. Подымается во мнѣ словно духъ какой и ходитъ по нутру-то моему. Одни слова пропою, а передъ духомъ-то моимъ новыя выстаютъ, и какъ-то тянутъ впередъ; и такъ-то дрожь во мнѣ во всемъ дѣлается. Лютъ я пѣть, лютъ тогда бываю: запою и по другому заживу, и ничего больше не чую. И благодаришь Бога за то, что не забылъ онъ и про тебя, не покинулъ, а далъ тебѣ такой вольной духъ и память.
   -- Памятью не обиженъ: зла не забываетъ!-- подтверждалъ проводникъ, видимо привычный я въ бесѣдахъ, какъ и на ходу, поддерживать и помогать старцу.
   -- У нихъ глаза-тѣ въ концахъ перстовъ засѣли. Разъ церковную книгу нащупалъ и за сапожное голенище принялъ: я ему далъ листы перебирать, сталъ онъ потомъ разумѣть что такое мига, и которая церковная.
   -- У меня на это большая сила въ перстахъ! продолжалъ хвастаться разговорившійся и обогрѣтый привѣтливымъ словомъ добраго человѣка слѣпой старикъ.
   -- И ухо у меня сильное.
   -- Вотъ какое ухо (подтверждалъ мальчикъ): дай ты ему палку его въ руки, постучитъ онъ ей и тотчасъ чуетъ, травой-ли идетъ, по грязи-ли, на домъ наткнулся, али на изгородь попалъ.
   -- Съ палкой всякой слѣпецъ силенъ. Самъ Господь палку слѣпцу за мѣсто глазъ далъ и поставилъ ему въ провожатые. Отъ нея у слѣпца и ноги есть, и пищу достаетъ.
   -- А ребятки провожатые?
   -- Невсегда при тебѣ: отпущаемъ. Молодое дѣло: баловаться хочетъ. Отъ себя они по-міру бродятъ, невсегда тебѣ принесутъ.
   -- Мой Иванушко добрый: мнѣ онъ приноситъ и дѣлится со мной,-- спохватился старикъ и сталъ шарить около себя.
   Нащупалъ плечо мальчика, поднялъ свою руку къ нему на голову и погладилъ по лохматымъ густымъ волосамъ своего Иванушки.
   -- Кормители они наши, пойтели: въ нихъ и разамъ нашъ, и око наше.
   -- У дѣдушки Матвѣя носъ еще больно чутокъ: гдѣ-гдѣ деревню-то онъ почуетъ. У насъ вонъ и глаза вострые, а за нимъ не поспѣешь. Намъ и волковъ по колкамъ-то такъ не спознать супротивъ него. Сколько разъ его за то, когда артелей ходимъ, благодарили, что отъ экой бѣды отводилъ -- гдѣ-гдѣ волчій вой услышитъ.
   -- Вонъ языкъ свой не похвалю: мяконькое распознать могу, а чего другого не понять мнѣ.
   -- Медовой пряникъ за щепу не сочтетъ. Ѣсть любитъ, чтобы сколь больше, да повкуснѣе.
   -- Старческій грѣхъ -- надо каяться.
   -- И винцо, поди, любишь?
   -- Какъ жретъ-то!
   -- А ведетъ ли тебя на прочіе-то мірскіе какіе соблазны? спрашивалъ благотворитель, окончивъ работу и прибираясь спать.
   -- А чего не видалъ -- какъ того желать? Куда тянуться и чего хотѣть? бесѣдовалъ дѣдушка Матвѣй.
   -- Онъ тебѣ этого въ жизнь не скажетъ. На это у нихъ у всѣхъ большой зарокъ положенъ. Слушай ты его; онъ и врать -- мастеръ, а въ экихъ дѣлахъ первый заторщикъ.
   -- Нехорошее вы время-то для себя теперь выбрали! перебилъ хозяинъ, позевывая и поскрипывая полатями, на которыя забрался спать.
   -- Время, добрый человѣкъ, всякое намъ хорошо! продолжалъ старикъ, не оставляя прежняго пѣвучаго и мягкаго тона въ голосѣ.
   -- Люди все одни и тѣ же: все -- благодѣтели, милосливцы и кормители. Ихъ милосливаго сердца остудить не можно -- договаривалъ слѣпецъ уже засыпавшему милостивцу и страннопріимцу.
   Въ самомъ дѣлѣ, весна въ крестьянской, а тѣмъ болѣе въ городской жизни -- не такое время, которое было бы богато избытками стало быть, удобно для подаяній. Даже на черноземныхъ мѣстахъ въ срединѣ января половина своего хлѣба съѣдена (Петръ -- полукормъ 16-го, Аксинья -- полухлѣбница 24 числа этого же мѣсяца). Въ лѣсныхъ губерніяхъ эта тяжолая пора начинается гораздо раньше, и покупной хлѣбъ начинаетъ выручать съ самыхъ святокъ. Весна встрѣчается всегда на-тощакъ, и Егорій (23-го апрѣля) называется въ томъ же народномъ календарѣ уже прямо "голоднымъ". Истребляется даже запасъ квашеныхъ овощей, которыя съ теплыми днями начинаютъ загнивать и проростать, а потому-то и день Маріи. Египетской (1-го апрѣля) называется "пустые щи".
   На ледоходъ крестьянская и мѣщанская нужда начинаетъ обнаруживаться совсѣмъ на-голо и въ проголодь. Лишніе работники, которые на зиму покидали семьи и ходили искать денегъ въ стороннихъ заработкахъ, гдѣ ни приведется и что ни подойдетъ къ рукамъ -- теперь всѣ сбѣжались домой съ разныхъ сторонъ, чтобы подперетъ плечомъ расшатавшуюся домовую храмину. Всѣ дома, и всѣ въ перепугѣ и страхѣ за себя и своихъ, ждутъ -- не дождутся того времени, когда весеняя пора обезпечитъ надеждами и обяжетъ работами. Изъ ушедшихъ на промыселъ за размѣнными и ходячими деньгами запоздали только немногіе, и лишь тѣ, у которыхъ утрачена всякая надежда пріобрѣтенія нужнаго, на обмѣнъ своего, и которымъ требуются деньги на все, даже на хлѣбъ. Но скоро прибѣгутъ и эти.
   Ранней весною всѣ_будутъ дома, потому что, какъ бы ни былъ изобрѣтателенъ ихъ умъ на подспорные промыслы, на землю у нихъ все-таки не утеряна надежда: земледѣліе -- основа и корень крестьянской жизни. Съ приходомъ этихъ, умолкаетъ нужда только на короткое время, а въ самомъ дѣлѣ, и надъ ними нависла таже черная туча, которая тяготѣла и надъ оставшимися дома.
   Оставшіеся дома переколачивались изо дня въ день, черезъ два въ третій затопляя печи, чтобы покормиться чѣмъ-нибудь горяченькимъ. Въ самомъ дѣлѣ, одинъ только Богъ знаетъ, чѣмъ и какъ въ это весеннее время питаются люди! Свѣжая трава -- истинный праздникъ и для отощалаго домашняго скота, и для унылаго и полуголоднаго люда. Ходятъ и ребята по озимымъ нолямъ, съ которыхъ снята была рожь и на которыхъ выростаютъ песты (хвощи, дикая спаржа); ходятъ и взрослые по лѣснымъ опушкамъ и, выбирая молодыя сосны, рѣжутъ изъ подъ коры длинными лентами молодую древесную заболонь (лубъ). Песты и древесный сокъ идутъ въ подспорье пищи и замѣняютъ ее: чѣмъ бы ни напитаться, лишь бы сытымъ быть. Теперь не до нищихъ.
   Нищіе, въ самомъ дѣлѣ, весенее время хорошо понимаютъ и замѣтно пропадаютъ. Тѣ изъ нихъ, которые ниществомъ промышляютъ, вовсе скрываются, отходятъ въ свою сторону. Ближніе и домашніе утрачиваютъ смѣлость и назойливость: начинаютъ понимать стыдъ и припоминать совѣсть. Послѣднее даяніе бываетъ имъ на Красной Горкѣ, на могилкахъ родителей. Затѣмъ объ нихъ на все лѣто всѣ забываютъ.
   Только однимъ слѣпцамъ указала судьба вѣчную и безконечную дорогу и никѣмъ неоспариваемое право ходить круглой годъ и, бродя неустанно и непосѣдливо, нащупывать уже положительно однѣ только завалявшіяся крохи. Зимой счастливымъ изъ нихъ на извѣстное время удается пристраиваться къ чужой теплой избѣ, гдѣ часто пахнетъ свѣжимъ печонымъ хлѣбомъ и щами и гдѣ благотворительная рука пріучила себя давать калѣкамъ поддержку. Зимой слѣпцы успѣваютъ пожить въ одномъ дому и, когда надоѣдятъ и заслышатъ сердитую воркотню, переходятъ въ другой домъ, гдѣ также принимаютъ ихъ и обогрѣваютъ. Зимой калѣки перехожіе, на всю свою жизнь обречонные на скитаніе, ищутъ въ чужихъ людяхъ потеряннаго счастія, съ переходами и остановками. Съ ранней весной и имъ приходится уходить на свѣжій и вольный воздухъ, на тяжелый и трудный заработокъ.
   Къ веснѣ слѣпецъ подыскиваетъ поводаря, которые на зиму уходятъ къ своимъ въ отпускъ. Къ ледоходу лишнихъ ребятъ въ семьяхъ накопляется очень много, и нанять ихъ, числомъ сколько угодно, не только легко, но и очень сподручно и выгодно, даже и изъ такихъ, которые слѣпыхъ еще не важивали, но живутъ круглыми, а, стало быть, и бездомными сиротами. Этимъ "сиротамъ" даже и ходу другого не бываетъ, по той же причинѣ и по тому же закону, по какому и слѣпой, какъ только лишился глазъ, такъ и всталъ обѣими ногами на ту дорогу, которая идетъ во всѣ стороны и безконечно и заманчиво вьется кругомъ.
   Кругъ этотъ заколдованъ, и попавшій въ него, какъ обойденный въ лѣсу лѣшимъ, со слѣпыми глазами своими, еще никогда и ни разу не выходилъ вонъ. Особенно соблазнительно вьются эти дорожные круги на теплое время, начиная съ ранней весны и вплоть до крѣпкихъ заморозковъ.
   Сидѣлъ такой слѣпой-нищій въ зимнюю морозную пору въ худой избенкѣ, въ чужой избѣ, и лапотки плелъ. Мастеръ онъ на всякое ручное дѣло, которое не требуетъ большаго труда и вымысловъ и дается на ощупь. Сидѣлъ онъ въ тепломъ куту, въ темномъ мѣстѣ. Обложили его готовыми лыками, кочедыкъ -- кривое и толстое шило -- у него въ рукахъ, и неуклюжая деревянная колодка подъ бокомъ.
   Покупали эти лыки сами хозяева на базарѣ, вязку во сто лентъ за 7 копеекъ; дома въ корытѣ обливали кипяткомъ; расправляли въ широкія ленты; черноту и неровности соскабливали ножомъ.
   Отбиралъ слѣпой дѣдъ 20 лыкъ въ рядъ, пересчитывалъ, бралъ ихъ въ одну руку, въ другую -- тупое короткое шило и заплеталъ подошву. Скоро подошва спорилась. Нащупывалъ онъ колодку, клалъ ее на подошву и плелъ сначала верхъ, а потомъ и пятку. Поворачивалъ кочедыкъ деревянной ручкой, пристукивалъ новый лапоть: выходилъ онъ гладкимъ и такимъ крѣпкимъ, что дивились всѣ, какъ умудрилъ Господь слѣпого человѣка то разумѣть и такъ, что и свѣту не надо жечь про такого рабочаго мастера.
   Уплачивалъ дѣдушка добрымъ людямъ лапотками за тепло и пищу во всю зиму тамъ, гдѣ не откажутъ ему пожить и погрѣться.
   Пахнуло тепломъ на дворѣ -- сталъ онъ въ избѣ лишнимъ. Законъ этотъ знаетъ не хуже другихъ и привыкъ ко времени примѣняться, смекая, что на тощее весеннее время начнетъ народъ не столько благотворить, сколько себя оборонять, и примется теперь крѣпко и усердно молиться Богу. Помиловалъ бы Богъ животы, далъ бы Богъ ко времени вспахать и посѣять, не обидѣлъ бы крестьянскую нужду всходами и урожаями.
   -- Ботъ, и пойдутъ теперь лѣтней порой "Богородицы" по всѣмъ деревнямъ, городамъ и селамъ. Разнымъ "Царицамъ Небеснымъ" начнутся праздники и молебствія, особенно по честнымъ монастырямъ: Владимірской-Матушкѣ два раза въ лѣто, Тяфинской, Смоленской, Троеручицѣ и разнымъ многимъ. Разнаго народу начнетъ много сбираться въ одно мѣсто; станутъ всѣ со всякимъ усердіемъ молебны заказывать. И насъ, немощныхъ нищихъ, въ молитвахъ своихъ не забудутъ, и мы со своими къ нимъ пристанемъ. Вѣдь, нашу молитву -- въ писаніяхъ сказываютъ -- любитъ Богъ.
   Вотъ и дѣдушка Матвѣй, вмѣстѣ съ другими, почуялъ весеннее тепло, когда можно и на поляхъ спать, и въ лѣсу ухорониться. Нащупалъ и онъ первые слѣды и тропу на длинную лѣтнюю дорогу и кинулся въ даль и на прогулку съ такимъ усердіемъ, что и ледоходу не побоялся и даже жизнью рисковалъ на широкой и глубокой городской рѣкѣ.
   Что его такъ сильно манило?
   Конечно, не соборная паперть полуголоднаго мѣщанскаго городка, съ которой могли и имѣли право оттереть и прогнать свои домашніе, насидѣвшіе мѣсто, городскіе нищіе (случалось, что при этомъ и до крови колачивали).
   

IV.

   Шелъ дѣдушка Матвѣй въ слѣпую артель наниматься.
   Прослышалъ онъ, что не въ дальнихъ мѣстахъ живетъ такой человѣкъ, который нищую братію договариваетъ за извѣстное количество денегъ и задатки даетъ впередъ. Прозналъ и про него тотъ промышленный человѣкъ, которому наговорили знакомые слѣпцы, что вотъ-де знаютъ (вмѣстѣ съ чашечкой сиживали) и сами слыхали, что слѣпой Матвѣй такъ твердо всякой стихъ помнитъ до послѣдняго слова и такъ много этихъ стиховъ знаетъ, что для большихъ ярмарокъ нѣтъ лучше вожака, заводчика и запѣвалы.
   -- И покладистъ. И голосъ жалобный: дрожитъ. На міру весь вѣкъ живетъ. И къ артелямъ слѣпымъ приставалъ и въ нихъ хаживалъ, а живалъ не сутяжливѣе, не драчливѣе другихъ. И непросыпнымъ пьяницей назвать грѣшно, а если на деньги и жаденъ, то небольше прочихъ Ходитъ со своимъ повадаремъ и отъ подставныхъ и лишнихъ не отказывался. Съ виду мужикъ настоящій: и по годамъ ста рецъ, и слѣпымъ мать родила. Нетолько работникъ подходящій, но и сокровище.
   Промышленный человѣкъ радости своей при такихъ вѣстяхъ не скрывалъ даже, настойчиво наказывая всѣмъ тѣмъ, кто Матвѣя встрѣтитъ зимой, сказать и просить навѣдаться ранней весной, какъ только вскроются рѣки.
   -- Поторапливался бы, помня самъ, какъ дорого это время.
   Поспѣшалъ и дѣдушко Матвѣй, потому что успѣлъ узнать много пріятнаго и подходящаго.
   Узналъ, что промышленный человѣкъ въ нищей братіи давно со стоитъ и ходилъ въ артеляхъ, чуть по до самаго города Еросалима.
   И такъ онъ изловчился на нищемъ промыслѣ, что началъ самъ собирать и водить артели.
   -- Теперь страшеннымъ богачомъ сдѣлался, тысячникомъ: набираетъ по 3, по 4 артели: пускаетъ ихъ въ разныя стороны по большимъ ярмаркамъ. Самъ сталъ ходить только на самую большую, а на другія ищетъ вѣрныхъ и надежныхъ людей, которыхъ могъ бы ставить за себя и на нихъ во всемъ полагаться. Старикъ Матвѣй тѣмъ-де ему и на руку, что человѣкъ свѣжій: ходилъ до сихъ поръ только въ своихъ мѣстахъ и не испортился -- кладъ человѣкъ!
   Промышленный человѣкъ -- зовутъ Лукьяномъ -- былъ тоже убогій, но только зрячій. Судьба велѣла ему пахать землю и въ крестьянствѣ жить, называться мужикомъ. Ходилъ и онъ около жеребьевыхъ полосъ пашни, холилъ землю, доглядывалъ за посѣвомъ, отвѣта ждалъ. Отвѣтъ, какъ и для прочихъ, всякой годъ выходилъ одинъ: не надѣйся, уходи лучше прочь, смекай на другое. Смекалъ онъ на одинъ промыселъ, пробовалъ другой -- возвращался домой.
   Видѣли сосѣди, что Лукьяну и избы починить не на что: надо бы лѣсу прикупить. Была изба въ двѣ связи съ переходами; Лукьянъ сперва переходы сломалъ и здоровыми бревнами изъ нея же самой починилъ главную. Когда же перекосило и эту, онъ изъ другой половины выбралъ хорошія бревна: стала у него изъ избы лачужка. Давалъ за нее въ кабакѣ охотливый человѣкъ два рубля деньгами, да штофъ водки. И совсѣмъ бы лачуга эта развалилась, да съ одного бока подпиралъ ее сосѣдъ. Облокотилась она на чужую избу и поджидала всякую зиму своего хозяина: съ чѣмъ придетъ и что принесетъ.
   Разъ вернулся такъ, что и ногъ не принесъ: привезли добрые люди убогимъ, безногимъ. Влѣзъ онъ по лѣсенкѣ въ свою избу въ рукахъ, съ костыльками, подшитыми кожей, а ноги проволочилъ сзади, словно на прокатъ взялъ чужія.
   Сказывалъ Лукьянъ, не тратя слезъ и не скупясь словами, что потерялъ ноги на рѣчномъ весеннемъ сплавѣ. Поговаривали другіе, что онъ отъ худаго промысла ходилъ на недоброй: переломали ему ноги самосудомъ, когда ломалъ чужую клѣть и не доглядѣлъ, что посторонніе люди это видятъ.
   Домой онъ привезъ съ собой чужого парня: изъ-за хлѣба взялъ на прокормъ, въ проважатые. Съ нимъ вмѣстѣ смастерилъ онъ дома тележку на двухъ колесахъ, сѣлъ въ нее и поѣхалъ въ міръ, на мірское даяніе для пропитанія. Ничего ему больше не оставалось дѣлать и придумать было невозможно. Выдумалось же такъ по тому хорошо, что не въ долгѣ завелась клячонка, которая и стала помогать парню возить убогаго безногаго по такимъ мѣстамъ, гдѣ нищую братію любятъ и къ ней жалостливы.
   Стали сосѣди толковать, что у Лукьяна оттого завелась лошадь, что онъ у слѣпыхъ былъ вожакомъ: правилъ цѣлою артелью; самъ деньги обиралъ, и дѣлежъ дѣлалъ самый неправильный. Не дрожала у него рука и сверхъ уговору изъ чашекъ по лишней монетѣ снимать, особенно у тѣхъ слѣпыхъ, которые были настоящіе, и при частыхъ и большихъ подачахъ не успѣвали нащупывать всѣхъ денегъ -- А не то и застращива лъ, разсказывалъ проводникъ:-- отдай-де копѣйку, а не отдашь -- больше украду изъ твоей чашки.
   -- Рука у Лукьяна ловкая, а слѣпыхъ мудрено-ли обидѣть? Слѣпые люди тѣмъ просты, что на прощупаную деньгу они жадны и сосчитаную у нихъ коломъ не выбьешь, а за другимъ имъ не углядѣть.
   Разсказывалъ проводникъ, что большіе вороха съѣдобнаго и всякаго припаса нищая братія собираетъ на ярмаркахъ: этого даянія и сосчитать нельзя, и никакъ слѣпымъ всего не запомнить. Если и спорятъ когда о недоборахъ и недочетахъ, то больше со зла и съ пуста: на одну очистку совѣсти. Надо же поспорить и поругаться; безъ того слѣпое житье самое скучное.
   Весь съѣстной сборъ поручался на совѣсть зрячаго Лукьяна: онъ его считалъ и продавалъ. На нищенскій сборъ очень лакомы и на перебой охотливы въ кабакахъ сидѣльцы: дешовая и хорошая закуска -- такой дома не сдѣлаешь. Попадаются яйца, колобки, пироги со всякой начинкой, ватрушки, и всего не сосчитаешь. За такой товаръ въ кабакахъ слѣпой братіи даже большой почетъ оказывается.
   Лукьянъ это лучше всѣхъ знаетъ, да такъ и поступаетъ: выговоритъ денегъ сколько требуется, да умѣетъ заговорить, сверхъ того, про всякаго слѣпого товарища такой крѣпкой и сильной водки, какую продаютъ только торговымъ мужикамъ. Такимъ зельемъ онъ и горластымъ, и капризнымъ слѣпымъ ротъ затираетъ, и при этомъ остается больше всѣхъ въ барышахъ.
   -- Еще и къ "достойнамъ" въ церквѣ не ударятъ, а его раза три къ кабаку-то подвезешь -- пояснялъ его проводникъ.
   -- Я для своихъ артелей большіе порядки завелъ: со мной ходить любятъ!-- хвастался онъ слѣпому Матвѣю, котораго принялъ любовно и весело.
   -- Я ужъ всю землю произошелъ: всякій монастырь и всякую ярмарку понимаю.
   -- А насчетъ харча какъ у тебя?
   -- Харчъ у моихъ слѣпцовъ архирейскій. Я люблю сыто кормить и водкой пою, чтобы сидѣли по долгу и пѣли густо. Гдѣ больше одного дня сидѣть не доводится, тамъ ужъ, извѣстно, не расхарчишься: ѣдятъ что подаютъ. Остатки мѣняю на вино. У меня про слѣпыхъ что ни кабакъ, то и закадышный другъ: вездѣ дома. Я и тутъ лажу, чтобы ребята мои ушки похлебали: подвозятъ меня къ рыбнымъ возамъ -- выпрашиваю.
   -- Я къ тому спросилъ, какъ, молъ, у тебя тамъ, гдѣ долго жить доводится: по ярмаркамъ что ли?
   -- Тамъ, другъ сердечный, ни одного дня безъ варева не живемъ. Матку нанимаю. Живетъ она при артели.
   -- Баба-то?
   -- А тебѣ, небось, дѣвку? У меня одна такая-то съ ребенкомъ ходитъ. И не зазрится. Было разъ дѣло въ Лаврентьевомъ монастырѣ, да съ. рукъ сошло. Одинъ такой-то шустрой человѣкъ-богомолецъ спрашивалъ тамъ: "чей-де ребенокъ?" -- А крапивникъ, молъ: въ крапивѣ нашли. "Отчего-де, слышь, не живете въ законѣ".-- Да, вѣдь, слѣпыхъ, молъ, не вѣнчаютъ: закономъ заказано. Отсталъ. Пытали молодцы-то смѣяться: "пущай-де онъ на отца-то бы указалъ; можетъ, и насъ надоумилъ бы". А то, слышь, никакъ не разберемся которой ужъ годъ. Матка есть у насъ, матка, какъ и у плотниковъ: она и щи знаетъ стряпать, и баранину не пережигаетъ.
   -- Насчетъ харча не сумлѣвайся. Объ этомъ у меня первая забота. Толкуй дальше!
   -- По какому у тебя дуванъ бываетъ?
   -- А вотъ я еще тебя не слыхивалъ, кёжъ поешь, рано ли встаешь и много ли знаешь. Хвалили тебя, да я не вѣдаю. Поживи у меня, попытаю.
   Пожилъ Матвѣй не однѣ сутки, попѣлъ не одинъ десятокъ "былинъ" и "сказаній", еще больше того говоркомъ насказалъ.
   Приступили опять къ покинутому разговору. Голосъ также понравился.
   -- Не бурчишь. Голосомъ подъ хорошаго дьякона подошелъ. Дьячишь важно: не скрою.
   -- Повыдь-ко, паренёкъ, изъ избы-то!
   Проводникъ Матвѣя послушался -- скрылся.
   Лукьянъ говорилъ, подмигивая на дверь:
   -- Одинъ такой-то на слѣпца разсердился: завелъ его въ дремучій лѣсъ зимней норой. Тамъ и замерзъ старецъ. Наши деревенскіе ходили откапывать. Это я къ слову: не о томъ сказать-то хотѣлъ.
   -- Что молодцу-то своему платишь?
   -- Деньгами въ домъ, отъ святой недѣли до осеннихъ заговѣнъ шесть съ полтиной выклянчили на нонѣшное лѣто.
   -- За экія деньги я тебѣ въ нашихъ мѣстахъ цѣлое стадо сгоню на выборъ.
   -- Не всякое мѣсто такое.
   -- А по моему -- всѣ по тому же. Умѣй высмотрѣть, да съумѣй подойти. А къ веснѣ чего же легче! Вотъ, я договорилъ нонче тринадцать ребятъ: люблю, чтобы за слѣпымъ, какъ слѣдуетъ за дитей, попеченіе было настоящее. Я всѣхъ этихъ ребятъ всего къ семи старикамъ поставлю, ты -- осьмой. Который слабъ, того водятъ пбтрое: одинъ ноги учитъ переставлять, двое пьянаго носятъ. Иной доглядываетъ, а другому еще учиться надо.
   -- Вотъ слушай-ко: всѣхъ ребятъ заговорилъ на годъ. Одну дальную артель они сводятъ, я ихъ къ другой приставлю, къ ближней. Двумъ парнямъ положилъ по 10-ти, девять пойдутъ за 8 рублевъ съ полтиной, а одному твоя же цѣна -- шесть рублевъ съ гривной. Одинъ шустрой, уховертый парень, за двадцать рублевъ слаженъ, потому: ходитъ на десятой годъ, и мнѣ словно сынъ родной. И не сирота, а уходитъ своей волей отъ отца съ матерью. Лучше его нашего ремесла никому такъ не спознать: на печатную сажень сквозь землю видитъ. Дешевые ребята -- дурашные: зато имъ и цѣна такая.
   -- Одного такого-то баринъ одинъ въ Тифинѣ-городѣ спрашиваетъ: "нѣшто, говоритъ, тебѣ со слѣпыми-то лучше ходить, чѣмъ дома жить у родителевъ?" -- Лучше, сказываетъ. "А чѣмъ лучше?" -- Здѣсь баранокъ много.
   -- А другой такой же разъ всю артель зарѣзалъ: подъ Москвой было. Архимандритъ шелъ. Остановился. Подозвалъ его. Онъ у него милостынки сейчасъ же попросилъ. А тотъ положилъ ему такъ-то руку на голову и спрашиваетъ: "на чье ты имя подаяніе просишь?" А нашъ и ротъ разинулъ -- молчитъ. "Кого-ради милостыню просишь?" -- А про старчиковъ -- слышь. "А ты, говоритъ, какія слова мнѣ сказалъ, когда у меня поданія попросилъ?" -- А Христа-ради говоритъ. "Кто же Христосъ былъ?" -- Не знаю -- слышь. Онъ и другого, и третьяго: одинъ отвѣтъ. Началъ онъ насъ, архимандритъ, стыдить, да при всемъ-то при народѣ, да слова-то жалостливыя, да говоритъ-то такъ мягко и вразумительно, что у меня ажъ борода зачесалась. Ужъ и колотилъ я ребятъ-то послѣ того, потому такъ и сказалъ архимапдритъ-отъ: "я-де васъ запомнилъ и другой разъ придете къ намъ, да такихъ ребятъ приведете, да узнаю я ихъ, да и въ ограду, слышь, но пущу". А монастырь свята-то Тріица, много народу собираетъ. Кто ихъ пострѣлятъ учить-то станетъ? У насъ и мастеровъ такихъ нѣтъ. Не каждый и слѣпецъ про то вѣдаетъ.
   -- Ты-то, Матвѣй, знаешь-ли?
   -- Мнѣ одинъ богомолецъ толковалъ. Да я и "Сонъ Богородицы" знаю и пою, когда кто пожелаетъ. Я и про Голубиную книгу знаю, а это не всякой можетъ.
   -- Вотъ и послушай теперь. Смекни-ко, сколько я на ребятъ извожу денегъ?
   -- Я смекнулъ: сто-тридцать рублевъ.
   --Съ рублемъ -- по моему. Вотъ ты теперь меня и не прижимай. Не запрашивай много денегъ, а спроси такъ, чтобы намъ не разойтись,-- сказалъ Лукьянъ, и глаза его впились въ лицо слѣпого Матвѣя.
   Хотѣлъ онъ въ нихъ читать и ничего не видѣлъ: видно одно рябое лицо.
   -- Оспа избила (подумалъ безногій).
   Видны двѣ глазныя щели и морщинки на вѣкахъ, и лобъ ниспустился, словно стянуло его туда, въ это самое примѣтное на лицѣ мѣсто.
   -- Въ правду слѣпой: вѣрно сказывали (опять подумалъ). Это -- не то, что чертовикъ-солдатъ безрукой. Какъ обошелъ онъ меня! Во вѣкъ не забыть!
   Привелъ онъ себѣ на память одного стараго товарища и спутника.
   -- Какъ на міръ выходитъ, такъ и начнетъ иглой глаза стрекать. На тотъ конецъ и верешокъ зеркальца носилъ при себѣ. Поставитъ противу себя зеркальцо -- сядетъ. Вынетъ иглу, подниметъ одну вѣку, подниметъ другую -- и начнетъ иглой стрекать. И сведетъ ему вѣки -- сидитъ надъ чашечкой, какъ и впрямъ слѣпой. Хотѣлъ я у него изъ чашечки гривенникъ серебряной, что офицеръ ему положилъ, себѣ взять: а онъ и сгребъ меня за руку.
   -- Положи противу шустраго-то парня вчетверо: не будетъ много,-- перебилъ думы надумавшійся Матвѣй отвѣтомъ.
   -- Голосисто, дѣдъ, поёшь, гдѣ-то сядешь?
   -- А я, добрый человѣкъ, не въ запросъ, а какъ самъ скажешь?
   -- Можетъ, ты пошутилъ, такъ я опять съ тобой начну разговоръ. Прислушайся-ко!
   -- Варева твое брюхо выпросило -- это первый мой сказъ. Второе, къ твоей слѣпотѣ, по моему положенію, надо трехъ ребятъ поставить, сверхъ твоего. Пойдешь ты съ артелью въ самыя мѣста настоящія, хорошія. Не къ тому я это говорю, чтобы ты больше запрашивалъ, а надо тебѣ знать, у каждаго монастыря не по пяти кабаковъ живетъ, а по ярмарочнымъ мѣстамъ мы ихъ десятками считаемъ.
   Посмотрѣлъ онъ на Матвѣя: слѣпой даже облизнулся и круто пошевелился на мѣстѣ.
   -- Знаемъ такіе кабаки, гдѣ какъ ты хочешь: хоть пляши, хоть скоромныя пѣсни пой: молодые парни даже заказываютъ такія и водку подносятъ отъ себя для угощенія.
   Матвѣй даже крякнулъ: значитъ (смекаетъ про себя Лукьянъ), стало его крѣпко сдавать назадъ.
   -- Прими тоже въ разсчетъ: баба съ вами, баба хожалая, выученая. Парня твоего кормить надо: я ему лапотки свои кладу; армячишко дамъ. Пиво пить разрѣшаю, а который до чаю охочъ: у меня чай по ярмаркамъ-то идетъ безъ запрету.
   -- Это у тебя хорошо, похвалилъ Матвѣй.
   -- Да такъ хорошо, что кто отъ меня лѣтось ходилъ, недавно опять здѣсь былъ и наймовался. Отъ меня самая дальная артель шла ужь. Я, вѣдь, тебѣ всю правду сказываю. Харчи мои. Что своимъ умомъ упромыслишь, все твое.
   -- Я вотъ про это тоже хотѣлъ спросить....
   -- А я все по откровенности, все но правдѣ. Разсчитывай: на новое мѣсто придешь, пачпортъ покажи, а въ артели-то попадаютъ со слѣпыми пачпортами.
   -- У меня настоящій: вотъ гляди на него.
   -- Да, вѣдь, другой слѣпой человѣкъ со слѣпымъ-то пачпортомъ дороже зрячаго: мнѣ-ка за него платить. Опять же говорить буду про монастыри. Въ хорошемъ за всякое мѣсто "власти" деньги берутъ: большія -- если у паперти сѣсть хочешь; по меньше -- у святыхъ воротъ; за воротами еще меньше. А все деньги подай, все староста-то мой поставитъ мнѣ на счетъ!
   -- А про ярмарку-то что ты думаешь? На всякую хорошую ярмарку полагается особливое начальство. Оно такъ и почитаетъ, что ярмарка-де вся его, всякое мѣсто ему принадлежитъ. Затѣмъ-де его сюда и опредѣлили. А ты ему за то мѣсто, на которомъ хочешь сидѣть, заплати. Да онъ еще разбираетъ: это-де захотѣлъ хорошее -- значитъ давай больше, а не то -- слышь, отдамъ другимъ. У меня-де это мѣсто другіе слѣпые приторговывали. Ты это сочти, Матвѣюшко -- добрый старецъ!
   -- Считаю. Смекаю. Говори дальше.
   -- Теперь, вотъ я и твое класть стану. Голосъ хорошъ, а намъ такой надо, чтобы, когда чужая артель на монастырѣ поетъ, наша была бы слышнѣе. Чтобы, когда гудитъ колоколъ, на выходъ изъ церкви, нашихъ слѣпыхъ не забивалъ бы: хрипъ-не-хрипъ, а чтобы ревъ и гулъ былъ внятенъ. Люблю я это, и народъ это любитъ. Твой голосъ подойдетъ. А я вонъ тому человѣку, что, какъ коростель во ржи, скрипитъ носомъ-то, больше не даю, какъ и шустрому повадарю: двадцать рублевъ за все лѣто. Тридцать рублевъ тебѣ за голосъ кладу, потому голосъ твой толстый. А ты мнѣ скажи, который мужикъ, что за промысломъ съ наше ходитъ, больше тридцати рублевъ домой приноситъ? Я не слыхивалъ.
   -- Да, вѣдь, наше дѣло -- не стать тому! Бываетъ, что и больше приносятъ,-- возразилъ-было Матвѣй, но Лукьянъ перебилъ его несовсѣмъ ласково.
   -- Я слыхалъ, что подъ Нижнымъ на Волгѣ такой мастеръ завелся, что слѣпыхъ въ ремесло нанимаетъ, и ходитъ къ нему вашего брата довольно. Одинъ годъ и нанимать ихъ мнѣ было трудно. Тянетъ купецъ проволоку, а изъ нея ситы плететъ. Надо ему тонкую и толстую, да такую, чтобы ровная была. Глазомъ того не возьмешь, а вашъ братъ, слышь, перстомъ нащупываетъ, какъ велика тонина и ровна ли. Не хочешь ли? Онъ кладетъ за все лѣто пятнадцать рублей и харчи свои: попыталъ бы.
   -- Куда слѣпой пойдетъ? Некуда. Я къ этому не привыченъ. Я, вонъ, лапотки по зимамъ плету, и отъ нихъ у меня голова болитъ. Сказывалъ бы подходящее.
   -- Я не все сказалъ. Одёжой тебя не надѣлять; новой чашки мнѣ не покупать про тебя. Со своимъ, значитъ, богачествомъ ходишь.-- А я стиховъ-то сколько знаю!
   -- Вотъ это въ счетъ кладу, и по нонѣшнымъ временамъ за это даю тебѣ цѣну. Не такъ давно объ этомъ и разговаривать бы не сталъ: самое было пустяшное дѣло. Давай Лазаря да Алексѣя человѣка Божья -- больше и не надо было. Ты, вотъ, про богатыревъ поешь -- за это нонѣ деньги даютъ. Стали навертываться чудные охочіе люди, что слова твои пишутъ въ книжку и по гривеннику, по двугривенному платятъ за стихъ. Самъ я своими глазами видѣлъ, какъ одному такому-то какой-то стихъ такъ полюбился, что онъ далъ бумажный рубль. А слѣпой-отъ и разобрать не съумѣлъ: что, слышь, на рукѣ шуршитъ -- не поминанье ли кто вмѣстѣ съ семиткойто сунулъ? Не повѣрилъ; диву сдался.
   -- Опять же ты экаго-то жди, а артели-то въ томъ какова корысть? Когда еще онъ придетъ къ тебѣ, а придетъ -- твоя выгода: ты, чай, на артель-то дѣлить не станешь, а зажмешь въ своемъ кулакѣ. А кулакъ-отъ у тебя вонъ какой! Ты меня спросилъ, а я тебѣ отвѣчу: можетъ, ты всю артель выучишь тѣмъ стихамъ? Можетъ, ты и стихи эти положишь въ мою пользу, а мой парень, что за меня съ вами пойдетъ, можетъ отбирать у тебя эти деньги?
   Матвѣй на вопросъ не отвѣтилъ.
   -- Значитъ, дѣдъ, ты со своимъ стихомъ про богатыревъ на себя ходи. Мнѣ-ка не надо. А тебя, который пожелаетъ того, у меня въ артели можетъ достать: ему эдакъ-то и легче. Надо бы, значитъ, еще съ тебя получать. Ну, да ладно: къ 30-ти я еще десять на тебя накидываю. И давай по рукамъ. Можетъ, другимъ-третьимъ стихомъ ты и артель обучишь: все же прибыль!
   -- Ну, да и плутъ же ты -- мужикъ!-- подумалъ про себя Матвѣй, но сказать вслухъ по рѣшился:-- изъ-за стиховъ меня вызывалъ, а теперь они и не годятся.
   -- То мнѣ въ тебѣ полюбилось, что свѣжій ты человѣкъ и нѣтъ въ тебѣ экаго, что въ другихъ разбойникахъ. У иного и голосъ коротокъ, и памятью слабъ, а лѣзетъ пуще всѣхъ; выше всѣхъ себя полагаетъ. Съ другимъ разсчетъ-отъ въ недѣлю не сведешь: отъ тебѣ т0 въ счетъ ставить начнетъ, что не придетъ тебѣ и въ голову. А въ артели-то наозорничаетъ; срамоты наведетъ на нее, не продохнешь. Слѣпой солдатъ всѣхъ тутъ хуже. Выдумаетъ нѣмымъ прикидываться: ладно, молъ, другіе къ нѣмымъ больше жалостливѣй, чѣмъ ко слѣпому. Молчи, коли тебѣ того захотѣлось: ходи нѣмымъ. Онъ и ходитъ, и мычитъ. Онъ свое знаетъ: въ артели-то иной разъ слова отъ него не добьются, словно въ столбнякѣ живетъ. Привыкаютъ молчать-то. А хитрый человѣкъ разъ и подошелъ. Приласкалъ онъ,-- вотъ какъ приласкалъ:
   -- Болѣзные, говоритъ, вы мои! И какъ мнѣ васъ жалко, до слезъ всѣхъ жалко, никакихъ денегъ для васъ не пожалѣю, скорбные вы люди! А Господь васъ слышитъ и понимаетъ! А скажите-тко вы мнѣ, дѣдушки, давно ли вы онѣмѣли?
   -- А ужь будетъ, говорятъ, года съ три.
   И вздохнули. Да и вздохъ тутъ не помогъ: прогнали ихъ въ шею, и другимъ то мѣсто заказали.
   -- Я это все къ тому говорю, что за артель отвѣчать -- не мутовку лизать. Вотъ что было:
   -- Ходила артель. Всякой въ ней былъ: и хромой, и слѣпой, и убогій, что и у меня же. Ходила артель хорошая: набрался и нанялся всякой, а кто его разберетъ, изъ какихъ онъ? Идутъ зря -- зря ихъ и принимаешь. Хорошо, молъ, такъ то, что всѣ на лицо, кто кому требуется.
   -- Ходила эта артель съ барышомъ и сѣла на ярмаркѣ. Д: и ярмарка-то была ледащая, и хороша-то была только тѣмъ, что лежала на дорогѣ. Сидитъ артель и поетъ, а у ней убогенькій паренекъ. Одна баба и признала его за сына, да и заголосила. Собрался народъ. Она начала жаловаться: вонъ-де, какъ изуродовали! Народъ на самосудъ пошелъ, сталъ старцевъ пощипывать. Одинъ и взмолилъ со слѣпу: говорилъ-де я вамъ, чтобы вы глаза-тѣ ему тогда выкололи, но послушали меня! Народъ такъ остервенился, что слѣпыхъ избили всѣхъ, нѣсколько человѣкъ до самой смерти.
   -- Съ той поры вышелъ законъ, чтобы за нищей братьей глядѣть да смотрѣть. Стало съ тѣхъ поръ больно строго. Пойми ты меня! Я еще отъ себя трехрублевую прибавлю тебѣ. Прибавлю за то, что ты совсѣмъ слѣпъ человѣкъ: тебя обидѣть способно. Другой хоть и слѣпъ, да все мало-мало видитъ: этотъ въ обиду и самъ не поддастся. Прими прибавокъ и давай по рукамъ ударимъ, и виномъ запьемъ.
   По рукамъ ударили и виномъ запили.
   Передъ тѣмъ, какъ въ дорогу идти -- сѣли. Сѣли-посидѣли, Богу помолились. Матвѣй задатокъ получилъ и вышелъ изъ избы.
   Остался въ избѣ самъ хозяинъ и "шустрой" парень -- староста.
   -- А артель-то ладненька сбилась: всякой мастеръ есть, по любой части!-- говорилъ Лукьянъ, потирая дюжія руки.
   -- Свора полная: чужому да лишному и пристать негдѣ!-- отвѣчалъ "шустрой" староста и вскорѣ догонялъ въ-припрыжку ковылявшаго слѣпца Матвѣя съ ребятами-поводарями, и съ Иванушкой.
   

V.

   Когда налаженъ былъ путь и пустились въ дорогу, слѣпые хотя и не видѣли, но понимали, сколько привычки и снаровки требовалось отъ приставного старосты и сколько былъ ловокъ и умѣлъ тотъ, котораго отпустилъ съ ними Лукьянъ. Возъимѣлъ Лукьянъ къ нему довѣріе и сталъ пускать его за себя, какъ свой глазъ-алмазъ, съ тѣхъ самыхъ поръ, когда удалось "шустрому" показать большую находчивость.
   Пѣли его слѣпцы на одномъ монастырскомъ дворѣ, и хорошо пѣли. Вблизи ихъ сидѣли три артели чужихъ, и числомъ меньше, и голосами слабѣе, да повернуло къ нимъ счастье, а Лукьянова артель цѣлый день пѣла на вѣтеръ. Надо бы домой уходить: понятное дѣло -- ничего не выворчишь. Другой такъ бы и сдѣлалъ, а "шустрой" человѣкъ понялъ слѣпыхъ за товаръ ходовой, отыскалъ къ нему охотника изъ такихъ же подрядчиковъ нищихъ и сдалъ ему артель съ большимъ барышомъ. Перепродажей слѣпого товара Лукьянъ остался вполнѣ доволенъ и прикащика сталъ понимать выше облака ходячаго: ловкій человѣкъ!
   Немудреное дѣло забрать по пути заговореныхъ и получившихъ задатки -- хитрое дѣло съ мѣста поднять и свести въ кучу. Сведя въ толпу, надо съ ней толково и кротко, съ великимъ терпѣніемъ вести дѣло: народъ все больной, обиженный природой и обездоленный, стало быть, и безъ причины обидчивъ, и безъ пути и мѣры капризенъ.
   Какъ вышли, такъ и стали ругать хозяина "безногаго чорта" и толковать про него всякое худо и мыслить злое. Бывалые ломались всѣхъ больше. Гдѣ бы въ сторонку свернуть, съ поля на-поле ходя, чтобы забрать новаго товарища, артель несогласна и не хочетъ шагу сдѣлать. Умѣлъ староста приснаровиться такъ, что самъ побѣжитъ за этимъ, а слѣпыхъ и убогихъ выведетъ на село и къ церкви поставитъ. Поютъ они тамъ и сбираютъ. Онъ этотъ сборъ и въ счетъ не кладетъ: не велика корысть, немного даютъ въ бѣдныхъ спопутныхъ приходахъ. Самъ онъ цѣлый день пробѣгаетъ, и другого дня прихватитъ, догонитъ артель и покручинится чуть не со слезами.
   -- Этотъ и съ печи не лѣзетъ; продешевилъ, говоритъ, я съ твоимъ хозяиномъ. Про задатокъ не хочетъ и помнить, словно не бралъ. Родные за него вступаются и знать того не хотятъ, что не мое это дѣло, а если и мое, то подначальное. Штофъ вина выпросили -- поставилъ.
   -- Тотъ изъ дому ушелъ; вчера хотѣлъ быть, да знать задержалиде рѣки, а можетъ, и въ грязяхъ завязъ. Да онъ и дома нуженъ. У насъ -- сказывали мнѣ ныньче мережи плести даютъ большія деньги; что ему боловаться съ вами? Станетъ бродить дома рыбу; хоть и слѣпъ, а раковъ ловить ловокъ. Надо старшинѣ кланяться, писаря дарить, чтобы гнали этого.
   Въ томъ и бѣда, трудъ и хлопоты, что приводится примѣнять ихъ въ мѣстахъ промысловыхъ, гдѣ всякой выходы изъ нужды знаетъ и себя умѣетъ беречь.
   Въ глухихъ земледѣльческихъ мѣстахъ, гдѣ, обжогшись на землѣ, не умѣетъ отъ нея отбиваться, то же самое дѣло сдѣлать проще. Тамъ, за 3--4 дня до сборнаго народнаго дня, всѣ калѣки сами лѣзутъ напоказъ на привычное мѣсто. Соберутся и сядутъ: выбирай кулакъ-нищій любого. Иной самъ сторговывается; за другого говоритъ вожакъ. 3, 4, 5, 8, иногда 10 рублей рѣшаютъ дѣло въ сутки.
   Затѣмъ -- какъ хочешъ: перепродай съ хорошимъ барышемъ артель свою другому, или самъ или съ ними. Тогда умѣй только откупить, мѣсто у привратника-монаха или у церковнаго сторожа.
   Въ такихъ мѣстахъ, гдѣ нищенство давно собой промышляетъ и народу Божьему больше жить нечѣмъ, подрядчики калѣкъ выучились ходить и на хитрость. Отбираютъ они остаточныхъ, нестоль изуродованныхъ и подходящихъ (которые зато, какъ оборышъ, и ходятъ за подходящую дешовую цѣну), покупаютъ въ лавкахъ мѣдный купоросъ и другое разъѣдающее снадобье и расписываютъ этимъ лица. Выходитъ такъ, что еще и лучше бываетъ: образъ и подобіе Божіе такъ изуродуется, что на всѣхъ одинаковый наводитъ страхъ и состраданіе: весь въ крови, вѣки выворочены и т.п. Конечно, здѣсь живется гораздо потруднѣе.
   Да и сбитыхъ въ кучу надо направлять такъ, чтобы артель разбивалась на многія части, не казалось бы толпой, не оговаривали бы люди, что вотъ-де ихъ сколько пошло торговать, и не останавливало бы проѣзжее начальство: у всѣхъ ли-де есть законные виды? Большое искуство и главная забота прилагались къ тому, чтобы въ пѣшей артели казался всякъ по себѣ. и проходящему изъ святыхъ монастырскихъ воротъ богомольцу ясно и вразумительно было одно, что собрались эти люди съ разныхъ сторонъ, пришли изъ разныхъ мѣстъ, гдѣ встала великая нужда и общая печаль разлилась.
   Только умудреному опытомъ человѣку можно разбившуюся артель вновь собрать и поставить на, одну тропу. Только такому удается провести, не дѣлая крюковъ, по базарнымъ мѣстамъ и довести въ дальное и злачное мѣсто. А сколько возни съ "погиблымъ народомъ", поводарями ребятами, въ которыхъ и молодость кипитъ ключомъ и бьетъ наружу, и баловство съ артельной порчей путается сверхъ того и подмѣшивается! Сѣчь и бить не велятъ; да и сами они либо отомстятъ, либо разбѣгутся.
   Изъ полной груди радостнымъ вздохомъ облегчилъ себя староста, когда завидѣлъ на горѣ бѣлую ограду и за ней бѣлыя церкви святой златоглавой обители, раскинувшейся по склону высокой горы и затонувшей въ зелени старыхъ березъ и столѣтнихъ кедровъ. Пѣшая братія, одинъ за другимъ, теперь сядетъ на мѣста и примется за дѣло.
   Теперь станетъ легче; надо смотрѣть, чтобы изъ проводниковъ который-нибудь не утаилъ подаянія: и безъ того ужо пойдутъ споры, да крики о томъ же. Ни одинъ слѣпой не вѣритъ, чтобы у него не украли подаянія.
   Вотъ и усѣлись. И "дьячить" стали подъ благовѣстъ большого колокола, который, по случаю праздничнаго монастырскаго дня, гудитъ ровно полчаса.
   Стукнула въ Матвѣеву чашечку первая копеечка:-- благослови Богъ!
   А вотъ и другая:
   -- Спаси тебя, Господи!
   Перестали звонить -- перестали и старцы пѣть. Стали сидѣть молча.
   Думаетъ слѣпой:
   -- Дай пощупаю, сосчитаюсь.
   -- Вотъ и трешникъ. Гдѣ же копеечка? вотъ и она! А это -- семитка.... Нѣтъ! не семитка, а надо быть грошъ. Нонѣшнія деньги пожиже стали, никакъ не разберешь сразу, словно бы насѣчка помельче у этихъ. Такъ, оно такъ: это -- семитка изъ новенькихъ.
   Чья-то рука опять дотронулась до пальцевъ: яичко скользнуло и взыграло на деньгахъ по чашечкѣ.
   -- Прими, Христа-ради!
   -- Дай тебѣ, Господи, многолѣт... Бабенка дала. Ну, да ладно: все -- къ рукамъ, въ одно мѣсто.
   И еще яичко, и колобъ.
   Одно яичко въ чашкѣ оставилъ, другое съ колобкомъ спустилъ въ мѣшокъ, что съ боку крѣпко привязанъ.
   -- Зналъ Лукьянъ, куда привести и гдѣ посадить; не спуста хвастливъ -- хорошее мѣсто. Другимъ-то даютъ ли? Али съ краю сижу? Словно бы слѣва никто не сопитъ и не дышетъ. Прислушаюсь: Ишь, чортовъ сынъ, на вонную сторону приладилъ. А изъ церкви пойдутъ -- какъ мнѣ быть? Не попроситься ли пересѣсть. А какъ услышатъ? Помолчу лучше. Ближніе-то къ воротамъ мухоморы больше соберутъ.
   -- Вонъ идетъ кто-то, шелеститъ по плитѣ. Кабы лапоть -- такъ ляскалъ бы; знать, башмаки: взвизгиваютъ. Надо быть -- горожанка идетъ: эта подастъ.
   -- Слѣпому-убогому святую милостынку!-- пропѣто вслухъ, а потомъ подумалось опять про себя:
   -- Мимо прошла, скаредная. Дай опять посчитаюсь: въ чашкѣ яичко; вонъ оно кругленькое: надо быть, молодка снесла. Вонъ она давѣшняя семитка, двѣ копеечки, трешникъ. Гдѣ другой трешникъ самый?
   Зашевелилась рука, судорожно заходили пальцы по краямъ чашки, а самый вопросъ выскочилъ вслухъ.
   Проводникъ, стоя сзади, осерчалъ и проворчалъ:
   -- Щупай лучше! Возьми бѣльма-то въ зубы!
   Пощупалъ и успокоился: трешникъ дома, лежалъ подъ яичкомъ.
   Опять старецъ голову внизъ Опустилъ и глаза уставилъ надъ чашечкой.
   Сапоги застукали и заскрипѣли, и запахло дегтемъ. Слѣпой и чашечку впередъ выдвинулъ, да тотчасъ же и опять къ себѣ потянулъ.
   -- Надо быть, монахъ прошелъ: сами взять наровятъ: а можетъ быть, и купецъ да скупецъ.
   -- Дай тебѣ, Господи, милости Божіей! опять пропѣлъ вслухъ и опять сталъ про себя думать: -- Вотъ и еще копеечку дали, а у меня еще и нога не затекала: дача, надо быть, будетъ хорошая. Много подавать станутъ, когда ужо пойдутъ отъ службы. Духомъ чую я это. Да нѣтъ, постой! чего я считаю? вѣдь, по мои. Вѣдь, отберетъ эти деньги "шустрой"! Онъ глазъ теперь по спускаетъ съ нихъ. Скареди!
   -- Твердо Лукьянъ знаетъ мѣста: словно въ рай привелъ... Сколько ихъ тутъ проходитъ, ногами дробитъ... А вотъ и опять подавать перестали... Слава Богу, что перестали, А какъ не расплатится Лукьянъ? Печонымъ хлѣбомъ пахнетъ -- знать, только наша нищая братія осталась тутъ... Не сгрести ли про себя въ кулакъ? увидятъ -- отнимутъ. Пожалуй, раздѣться велятъ; станутъ осматривать, щупать. И понесъ меня чортъ! Да вѣдь мѣстовъ не знаю. Они знаютъ. На будущій годъ одинъ сюда приду. А кто доведетъ? Посадятъ. Скажутъ тутъ сидишь, анъ не тутъ -- эко дѣло проклятое!..
   -- Закусывайте, старцы! послышался голосъ старосты.-- Здѣсь обѣдню три часа служатъ. Да не чавкайте, ѣшьте тише!
   -- А гдѣ наши ребятки?
   -- Ищи за селомъ, Поди, въ свайку играютъ.
   -- А можетъ, и пряники подбираются воровать въ лавкахъ.
   -- Скоро ли къ "достой нимъ" ударятъ?
   -- А ты подожди.
   -- Да и помолчи. Иные соскучатся, изъ церкви-то выходить начнутъ, услышатъ. Закусывай знай!
   -- Когда пѣть-то?
   -- А тамъ вонъ теперь за тебя монахи поютъ. Твоему пѣтуху рано.
   -- Запоешь -- монахи тебѣ такъ-то ротъ замажутъ. Не любятъ они насъ, знай ты это.
   -- Прячь колобки!-- опять команда старосты.
   Вскорѣ затѣмъ опять дробь шаговъ прямо и сзади.
   Снова про себя думы:
   -- Опять клюетъ. Ишь чикаетъ: развяжи мошны. Сѣмъ-ко прислушаюсь: не чикнетъ ли?-- Вотъ опять.
   Старецъ даже икнулъ и вздумалъ на всякой чикъ кланяться, а поетъ благодарность безъ умолку.
   -- Вотъ привести угодили! Вотъ сладко! Все бы сидѣлъ, да пѣлъ.
   Между тѣмъ, опять все примолкло. Монастырскій колоколъ ударилъ къ "Достойно". Снова забродили шаги взадъ и впередъ. Стали въ чашечки постукивать, время отъ времени, новыя деньги, стали почаще просовывать въ руку мягкое изъ съѣстнаго и печенаго.
   А тамъ и команда:
   -- Запѣвайте-ко, старцы! Не торопитесь только!
   
   Во славномъ было во градѣ во Римѣ,
   При царѣ было при Онурѣ,
   Жилъ-себѣ славенъ Ефимьянь князь.
   Не было у князя отроду:
   Не было ни сына, ни дочери.
   Взмолится князь Ефимьянинъ,
   Взмолится Господу со слезами:
   "Господи, Творецъ милосердый!
   Взозри Ты на наше на моленье,
   Создай, Господь, единое вамъ дѣтище
   Создай, Господь, сына либо дочи!
   При младости князю на потѣху,
   При староста князю на замѣну,
   При смерти -- души на поминанье!
   
   Потянулись стихъ за стихомъ изъ любимаго старческаго и народнаго сказанія про Алексѣя-Божьяго человѣка: какъ онъ "на возрости скоро къ писанію научился, какъ прибирали ему обручную, княгиню и они Божій законъ принимали. Да Алексѣй, сидя за свадебной трапезой, хлѣба и соли не вкушаетъ, медвяна питья не спиваетъ, а уливается горячими слезами".
   Обѣдня уже отошла, когда старцы успѣли пропѣть о томъ, какъ Божій человѣкъ ушелъ изъ родительскаго дома въ Ефесъ-градъ "приходилъ ко соборныя церкви, становился у церкви во паперти, по правую сторону притвору", и какъ его искали посланные отцомъ, нашли и не узнали: "нишшой каликой называли, милостыню ему подавали, Олексѣя-свѣта поминали, а онъ у нихъ принимаетъ, по нищей по братіи раздѣляетъ, Господа Бога прославляетъ".
   Останавливались проходящіе и прислушивались къ стихамъ о томъ, какъ Алексѣй 17 лѣтъ Господу молился и услышалъ гласъ ~ Божіей Матери, повелѣвшей ему идти въ домъ родителей, и о томъ, какъ онъ домой возвратился, всталъ на паперти Божьей церкви, гдѣ отецъ его не узналъ и подалъ милостыню, какъ убогому незнаемому человѣку. Какъ, наконецъ, родитель велѣлъ его, нищаго, взять въ палату, приказалъ "накормить его хлѣбомъ-солью, построилъ убогому келью, нищаго-убогаго сберегати".
   
   Которую князь ѣству воскушаетъ,
   Тою ко убогому отсылаетъ,--
   
   ведутъ старцы разбитыми, дрожащими и шепелявыми голосами.
   Одинъ только тоскливый скрипъ слышенъ, да еще Матвѣй возносилъ надо всѣми свой густой и сильный голосъ и очень истово, ясно и для всѣхъ слышно и вразумительно отчеканивалъ:
   
   Да злы были у князя рабы ево:
   Ничего къ нему ѣствы не доносили,
   Блюдья -- посуду обмывали,
   Помои на келью возливали.
   
   -- Ой, батюшки, слѣпцы праведные!-- воздыхала старушка и клала изъ-за пазухи колобокъ и яичко.
   Уже густая стѣна обступила кружокъ слѣпыхъ, когда они кончали послѣдніе стихи Человѣка Божья:
   
   Съ радостію Олексій нужду принимаетъ,
   Самъ Господа Бога прославляетъ.
   Трудился онъ Господу, молился
   Тридцать лѣтъ да всѣ и четыре.
   
   Толпа слушателей была уже такъ велика, что шаловливымъ мальчишкамъ доводилось втискиваться головами и плечами и получать за то сверху нахлобучки.
   До того народъ былъ прислушливъ, что не терпѣлъ никакихъ постороннихъ звуковъ и на замѣчанія молодаго парня съ гармоникой, что "эти-де хлеще поютъ, чѣмъ тѣ, которые сидятъ у колокольны",-- отвѣчалъ ворчливымъ гуломъ.
   Кто ни подошелъ къ кругу старцевъ, тотъ и остался тутъ неподвижнымъ.
   Такая же безсмѣнная, но наростающая толпа окружила и тѣхъ слѣпцовъ, которые цѣли у колокольни, и другой кругъ слѣпыхъ и калѣкъ, помѣстившихся за святыми воротами у колодчика, ископаннаго руками святаго угодника.
   -- Умиленіе! замѣчалъ сдержаннымъ голосомъ сѣдой человѣкъ послѣ тяжолаго, протяжнаго вздоха.
   -- Умудрилъ Господь старцевъ!-- вторилъ ему другой растроганный голосъ, когда кончали слѣпцы одинъ "стихарь" и немедленно заводили другой: некогда было и деньги нащупывать и думать о мірскомъ и постороннемъ.
   Надо было отъ словъ не отставать и за другими тянуться.
   
   Праведное сонце
   Въ Раю просвѣтилося --
   
   заводилъ Матвѣй трескучимъ басомъ любимую пѣсню калѣкъ "Про паденіе Адама" и плачъ его о прекрасномъ раѣ:
   
   Расплачется Адамъ
   Передъ раемъ стоячи
            Aй, раю мои, раю,
            Прекрасный мой раю!--
   
   вторили ему всякіе голоса товарищей-калѣкъ въ то время, когда издали доносилось про Лазаря, а на другомъ концѣ монастырскаго двора заводили "Человѣка Божья".
   Все о нищетѣ и убожествѣ Богомъ любимыхъ и ему угодныхъ, все о нуждѣ и страданіяхъ, которыя каждый на себѣ испыталъ, и тоску, согласную съ напѣвомъ и складомъ, носитъ въ душѣ своей, да не умѣетъ выразить. Вызвались старцы за міръ постонать, выдѣлились на видное мѣсто за всѣхъ поплакать и вслухъ разсказать про людскую скорбь и напасти. Теперь они -- выборные отъ всего міра ходатаи и жалобники.
   
   Не велѣлъ Господь намъ жити
   Во прекрасномъ раю
   Сослалъ насъ Господь Богъ
   На трудную землю:
            Ой раю, мой раю.
            Прекрасный мой раю!
   Вѣкъ правдой жити
   Намъ зла не творити;
   Отъ праведныхъ трудовъ
   Отъ потнаго лица
   Пищи соискати!..
   
   -- Во истину сердечное умиленіе!-- повторялъ сѣдой человѣкъ.
   -- Ой, болѣзненькіе! Миляги несчастные. Охъ, сердечные, Богомъ обиженные!-- вторили женскіе голоса.
   И, глотая обильные слезы, женщины утирали ихъ рукавами, не двигаясь съ мѣста и готовясь слушать до самаго вечера.
   -- Вотъ опять зазвякало, подумалось старцамъ:-- что дождь! капля за каплей. А все, поди, ближнимъ больше сыплютъ. А шустрой это въ счетъ будетъ класть: такой уговоръ. Кому больше насуютъ, тому больше водки, а можетъ, еще и пивомъ поподчуетъ. Какъ узнать? Какъ сосчитать, когда поешь и слова припоминаешь и подгоняешь всякое слово, одно къ другому. Какъ совладать? А какъ спорилъ! какъ я просилъ кругъ дѣлать, плетешкомъ сидѣть: всѣмъ бы досталось поровну, а вотъ теперь и сиди словно при дорогѣ.
   Проводникъ больно толкнулъ, старца въ бокъ: опять велятъ начинать. Староста давно уже сердито крутитъ толовой и глазами подмигиваетъ.
   Проходящіе люди изъ равнодушныхъ, отходя отъ одной поющей толпы, попадали тотчасъ же въ струю тѣхъ тоскливыхъ звуковъ и до томительнаго однообразія схожихъ мотивовъ. Не успѣвали остыть въ ушахъ и забыться эти вторые, встрѣчаетъ на новомъ мѣстѣ третій гулъ и стонъ, стараясь отдѣлиться, но невольно сливаясь съ задними.
   -- И это -- послѣ церковной-то службы!-- замѣчала мѣстная власть, обращаясь къ товарищу, Слуга покорный; мои нервы -- тоже не веревки, какъ имъ выдерживать? Какъ деретъ этотъ рябой! Понимаю я, почему и чорствыя, деревянныя мужичьи души трогаются и волнуются. Очень, вѣдь, много денегъ набрасываютъ, нигдѣ столько! Посмотрите: серебряныя монеты лежатъ въ чашкахъ. Ужасно любитъ народъ слушать этихъ слѣпыхъ горлановъ, и не знаю, любитъ ли онъ еще что-нибудь больше. Смотрите, такъ и облѣпили; такъ и лѣзутъ въ самый ротъ къ старцамъ.
   -- Это пѣніе, отвѣтилъ товарищъ: -- умиляетъ душу и освѣжаетъ нравственное чувство простолюдина, уча въ то же время, терпѣливо переносить превратности жизни. Здѣсь онъ желаетъ видѣть выраженіе своихъ лучшихъ и задушевныхъ мыслей и чувствъ. Поднявши это свое же измышленіе и порожденіе на высоту нравственнаго идеала, народъ любуется и красуется имъ съ честною и чистою младенческою наивностію и откровенностію. Они поютъ для денегъ -- онъ этого понимать не хочетъ и думаетъ, что слѣпцы священнодѣйствуютъ. Онъ очень искренно требуетъ и приличной обстановки, и своего рода торжественности, и смиренія во взорахъ и голосѣ. Пусть они обманываютъ, пусть ужо ночью пропьютъ всѣ собранныя здѣсь деньги въ кабакѣ -- что ему за дѣло? Ему и въ голову не приходитъ ничего, кромѣ той мысли и представленія, что передъ нимъ творится священная служба, совершается умилительное таинство. Вѣдь, и священникъ всегда ли приходитъ къ алтарю готовымъ и чистымъ, какъ ему въ уставѣ указано? Конечно, лучше обмануться, чѣмъ терять вѣрованія въ свои вѣковѣчные помыслы. Пусть же слѣпой старецъ навсегда остается при Божьемъ храмѣ, какъ его дополненіе. Оттого-то и сами слѣпцы признаютъ надъ собою власть духовныхъ лицъ, и священникамъ во всемъ готовно покоряются.
   -- Въ этихъ монастырскихъ картинахъ нельзя не видѣть глубокаго морализующаго начала, помимо того, что всякій здѣсь слышитъ свою завѣтную мысль, складно и гласно высказанную: дума въ думу и слово въ слово. Физическій недостатокъ лишилъ созерцанія внѣшняго міра, освободилъ отъ напряженій разумѣть въ немъ суть, неподдающуюся первобытнымъ дешовымъ пріемамъ, но зато углубилъ въ созерцаніе внутренняго міра и пространно развернулъ ничѣмъ нестѣсняемому теперь воображенію широкое поле фантастическихъ чудесъ и красотъ. Творчеству слѣпцовъ мы обязаны этими смѣлыми поэтическими образами, которыми переполнены наши былины о богатыряхъ, гдѣ все такъ громадно и могучо, хотя и написано грубою кистью. Памяти слѣпцовъ мы должны быть благодарны за то, что она сохранила намъ большія сотни поэмъ самаго разнообразнаго вида и смысла, гдѣ всякая старая память отказалась бы и когда десятки рукъ не успѣли еще до сихъ поръ, записать всего, что сказывается и поется слѣпцами про родное былое.
   Опять проходящіе, и опять разговоры:
   -- Во всѣхъ кругахъ все слѣпые поютъ; ребята только подпѣваютъ, и то кое-какъ и нехотя. Ни одинъ изъ нихъ не умѣетъ сказать цѣлой "старины", полной "былины". И между стариками настоящіе стали пропадать, изводиться: на историческія сказанія надо искать знатоковъ днемъ съ огнемъ. Мудреное дѣло -- уберечься, хотя санъ народъ бережетъ, хоронитъ и любитъ, да прошла какая-то моровая язва, запечатавшая языкъ и затемнившая память (и это не очень давнее время).
   -- Зато остальное остается попрежнему: немудрено и теперь, какъ и встарь было, на вѣкъ сдѣлаться слѣпымъ. Семь-восемь мѣсяцевъ житья въ темной избѣ и крутые переходы изъ нея на бѣлы снѣги. Зимой въ избѣ лучина свѣтитъ, дымитъ и чадитъ и ѣдкой струей горячаго дыма прямо бьетъ въ глаза, наклоненные надъ молкой работой, чтобы ближе и свѣтлѣе видѣть. Лѣтомъ можно бревна пилить: опилками глаза порошить. Нѣтъ-нѣтъ да и перепадетъ малая крупица въ больной глазъ, а не удастся: можно и у овина набѣжать на бѣду, когда вѣютъ обмолоченное зерно отъ острой и крѣпкой щелухи. Больной глазъ вытираютъ грязной холщовой тряпкой, какая первою попадется подъ руку, а водой мыть нельзя: хуже прикинется. Знающему лекарю изъ ученыхъ показать -- тоже нельзя: хуже будетъ. Подаетъ совѣтъ знахарь темными непонятными нашоптами и велитъ искать сухой дождевикъ и пылить въ открытые глаза коричневой мелкой пылью его. Хорошо еще, если посовѣтуютъ мочить какой-нибудь звѣриной кровью; прикажутъ живаго крота достать и велятъ задавить его своими руками. А дождевикъ ростетъ только лѣтомъ; кроты роютъ землю также въ теплое время: жди этого послѣдняго средства съ его призрачнымъ спасеніемъ, когда земля отойдетъ и соберется родить поганый грибъ или начнутъ кроты обратное свое переселеніе съ изрытыхъ и объѣденыхъ мѣстъ на свѣжія и сытыя. Тѣмъ временемъ, оба глаза закрылись и бѣлый свѣтъ совсѣмъ потемнѣлъ. Гдѣ ни пропадало у темнаго и бѣднаго русскагочеловѣка! Таковъ ему и законъ на роду написанъ. А выходъ одинъ на монастырскій дворъ, да на базарную и ярмарочную площади.
   -- Попробуемъ найти утѣшеніе хоть въ этой картинѣ, которую рисуетъ теперь монастырскій дворъ съ кругами распѣвающихъ слѣпыхъ подъ колокольный звонъ и подъ говоръ намолившагося народа, который тутъ же кстати продаетъ и покупаетъ.
   -- Этотъ большой колоколъ, на которомъ вычеканено имя Бориса Годунова, эти стрѣльчатыя окна и кое-гдѣ сохранившаяся въ нихъ слюда, эти бойницы и стѣны съ длинными и узкими отверстіями выстроенными въ тѣ времена, когда еще стрѣляли изъ пищалей и обливали враговъ кипяткомъ и варомъ: все это такъ согласно отвѣчало и напѣву, и самымъ словамъ стихарей слѣпцовъ, такъ пристало и такъ вмѣстѣ съ ними красиво и понятно!
   На базарныхъ площадяхъ тѣ же слѣпые кажутся заурядными промышленными людьми, которые потому и поютъ усердно, что хотятъ получить за то деньги. Подъ монастырскими стѣнами эта же слѣпая нищая братія кажется чѣмъ-то священнымъ и, во всякомъ случаѣ, какъ бы продолженіемъ и дополненіемъ того, что навѣяно церковною службою подъ тяжолыми громадными сводами передъ высочайшимъ, иконостасомъ. Ватага слѣпыхъ -- остатокъ самой отдаленной старины, когда не только не умѣли класть каменныхъ стѣнъ и стрѣлять изъ пищалей, но и деревянныя стѣны рубили тупымъ топоромъ, а про монастыри и Божіи церкви совсѣмъ не слыхали. Ватаги слѣпцовъ -- явленіе на Руси самое древнее и притомъ такое, которое народъ бережно уберегъ про себя до нашихъ дней во всей неприкосновенности, чистотѣ и цѣльности.
   Съ самыхъ языческихъ временъ лучше и удобнѣе пристроить ихъ не успѣли и не умѣли. Прадѣдовское наслѣдство безраздѣльно остается на общемъ мірскомъ попеченіи.
   

VI.

   Еще въ высокомъ теремѣ ласковаго князя Владиміра появлялись за одинъ разъ сорокъ каликъ со каликою и на почетныхъ пирахъ получили большое мѣсто.
   Всѣ это знаютъ и могутъ услышать отъ нашихъ слѣпцовъ, распѣвающихъ про своихъ древнихъ братій, что они
   
   Становились всѣ во единой кругъ,
   Клюки-посохи въ землю потыкали,
   А и сумочки изповѣсили.
   Закричали калики зычнымъ голосомъ.
   
   Можно услышать, что могучіе богатыри каличьимъ промысломъ и нарядомъ не гнушалися, одѣваясь, какъ щеголь и волокита Алеша Поповичъ, въ лапотки семи шелковъ, подковыреяпыя чистымъ серебромъ, надѣвали подсумокъ черна бархата, на головушку -- шапку земли греческой, на плечи -- шубу соболиную долгополую. И не только не гнушались, но и за великую честь ставили, подъ видомъ калики, выходить на великіе богатырскіе подвиги, какъ Михаилъ Потокъ Ивановичъ, и матерой мужикъ Илья Муромецъ, когда шелъ изъ Мурома въ Кіевъ по такой дорогѣ, по которой никто не прохаживалъ и не проѣзживалъ. Только шелъ-прошелъ калика прохожая, прохожая калика волочальная: муница на немъ Сорочинская, шляпа земли греческой.
   Не одними разсказами о своихъ молодецкихъ похожденіяхъ кіевскаго князя они тѣшили, а утѣшали его и богатырскими подвигами. Каликой сходилъ Илья Муромецъ въ самый Царьградъ, когда прозналъ, что князя цареградскаго поганый Издольня въ полонъ взялъ, Царьградъ и золотую казну опечаталъ. Сдынулъ Муромецъ шалыгу въ девяносто пудъ, шолкнулъ Издольну межъ-уши, взялъ его за рѣзвы ноги и зачалъ помахивать: куда махнетъ-туда улочки, куда примахнетъ -- переулочки.
   Не отошла наличья честь, когда и Христова вѣра завелась на святой Руси: взяла она убогихъ и странныхъ подъ свою крѣпкую защиту и сказала опредѣлительно и твердо, что это -- первые и ближніе друзья Христовы. Въ ихъ пользу установились новые обычаи, но прежняго смысла и значенія.
   Изъ нищей братіи отбирали самыхъ убогихъ двѣнадцать человѣкъ. Водили ихъ въ тѣ же терема княженецкіе въ великій четвергъ.
   Умывалъ ихъ натруженыя походныя ноги самъ князь стольно-кіевскій, сажалъ ихъ за столы дубовыя и за скатерти браныя, самъ кормилъ ихъ и подчивалъ.
   Та же честь не покинула слѣпыхъ-убогихъ, когда русская слава изъ Кіева перешла въ Москву и перевелась съ великихъ князей на бѣлыхъ царей. Любили каликъ-перехожихъ чествовать по христіанскимъ обычаямъ; любили слушать ихъ пѣсни и сказанія и въ Москвѣ, какъ и въ Кіевѣ, по народнымъ примѣрамъ и обычаямъ.
   Въ Москвѣ дошло даже до того, что про старыхъ каликъ-перехожихъ, потерявшихъ вслѣдъ за глазами и ноги, строились особыя палаты, и убогіе принимались въ придворный штатъ и назывались "верховыми богомольцами". Ихъ звали въ зимніе вечера въ государеву комнату разсказывать про все, что они знали или отъ другихъ слыхали про давно-минувшія времена, про подвиги благочестивыхъ людей, отъ бѣднаго Лазаря и прекраснаго Іосифа до Іоасафа -- индѣйскаго царевича. Старцы эти и духовные стихи пѣвали, и сказки сказывали, а за все это были у царей въ великомъ почетѣ и милости. У царя Алексѣя Михайловича они жили даже подлѣ самыхъ царскихъ хоромъ, и, когда одинъ изъ такихъ (Венедиктъ Тимофеевъ) умеръ въ 1669 году, 9-го апрѣля, его отпѣвали два патріарха, два архимандрита, десять священниковъ, двѣнадцать дьяконовъ и безъ счету пѣвчихъ и причетниковъ. Самъ царь былъ на погребеніи и раздавалъ щедрую милостыню нищимъ и колодникамъ въ этотъ день, потомъ -- въ третины, девятины, полусорочины и сорочины. Щедро, жаловалъ царь и все отпѣвавшее духовенство. Въ верховыхъ нищихъ не обдѣлялъ онъ своею милостію, содержаніемъ и попеченіемъ и юродивыхъ, и "слѣпцовъ домрачеевъ" (умѣвшихъ въ тѣ времена подыгрывать пѣнію былинъ и старинъ на струнной гитарѣ или домрѣ).
   Во всякомъ богатомъ домѣ, въ такихъ же пристройкахъ въ одно -- въ два оконца, со стеклянными оконицами и желѣзными затворами, живали тѣ же слѣпцы-сказочники, за разговорчивость и болтливость свою прозванные особымъ именемъ "бахарей" (краснобаевъ, раскащиковъ).
   Богачи и бѣлая кость пробавлялись домашними пѣвцами и уберегали, свято храня и холя наемныхъ слѣпыхъ и убогихъ: крестьянская бѣдность, черносошный людъ, съ тою же любовью и вниманіемъ относился къ проходящимъ и гулящимъ базарнымъ старцамъ. Точно также бережно сохранили и ихъ чрезъ многіе вѣка до нашихъ дней и, съ тѣмъ вмѣстѣ, сберегли ту же въ нихъ вѣру.
   Пропитывая и обогрѣвая при жизни, простой и бѣдный русскій народъ не забывалъ ихъ и по смерти. Для этого также съ древнѣйшихъ временъ существовали въ городахъ божедомки, въ деревняхъ на поляхъ -- курганы. Здѣсь хоронили умершихъ странныхъ людей и въ семикъ пѣли общія и общественныя панихиды на мірской счетъ.
   Не подать слѣпому нищему -- тяжкій грѣхъ, да и небезопасно: не проклялъ бы онъ со зла. А проклятіе, въ извѣстное время (бываетъ такое въ году не одинъ разъ), можетъ дѣйствовать, имѣетъ силу.
   Пробовалъ бродячихъ нищихъ и слѣпыхъ старцевъ великій хозяинъ земли своей, Петръ Первый, пристроивать къ мѣстамъ, чтобы не толкались, не мѣшали и не напоминали бы царю про старыя, немилыя ему времена: приказывалъ монастырямъ строить богадѣльни, велѣлъ ловить и вязать всякую безъ разбора нищую братію, писалъ строгіе указы, не одинъ разъ ихъ напоминалъ и повторялъ -- убогимъ удалось-таки пережить и это самое тяжелое для нихъ время. Унесли ихъ осторожныя ноги: къ монастырскимъ стѣнамъ ихъ не приковали, а остались они на прежнемъ положеніи. Пугливые ушли, въ раскольничьи скиты еще на пущій почетъ и на большее обезпеченіе и безопасность.
   Завелись и въ раскольничьихъ мѣстахъ свои слѣпцы-пѣвцы, и между ними громче всѣхъ прославились тихвинскіе, которыхъ въ Юрьевомъ монастырѣ (въ Новгородѣ) любилъ дарить и слушать самъ строгій, знаменитый архимандритъ Фотій, при государѣ Александрѣ Благословенномъ.
   И нигдѣ ихъ столько не набирается, какъ въ глухихъ лѣсныхъ мѣстахъ по ярмаркамъ: въ вологодскомъ, въ олонецкомъ краяхъ. Въ село Шунгу (Повѣнецкаго уѣзда), вблизи Выгорѣцкихъ скитовъ, сходилось ихъ на рыбную благовѣщенскую и Никольскую ярмарки до десятка артелей: пѣвали и въ одиночку, и парами, пѣвали втроемъ и цѣлыми десятками. Зато уже изъ этого мѣста, какъ и изъ всего олонецкаго края, вывозились самыя длиныя, старинныя и лучшія былины. Въ Шунгѣ и новики-нищіе учились, какъ въ академіи, и промышленные архангельскіе люди-поморы вывезли въ свои мѣста много рѣдкостныхъ сказаній (и намъ, во время поѣзди на Бѣлое море, охотно пѣли и сказывали эти словоохотливые люди).
   Свято мѣсто не осталось пусто: число слѣпыхъ не умалилось; уменьшилось количество знатоковъ былинъ. Стали объ этомъ не спуста тужить и жаловаться; приходится уже разыскивать -- стали, по этой причинѣ, поторапливаться. Все же прочее стоитъ по старому и обстоитъ, какъ говорятъ, благополучно.
   Для примѣра и доказательствъ заглянемъ въ разные углы богомольной и сердобольной Россіи.
   По Малороссіи дідъ (дідунь, старецъ) ходитъ. Во всякую онъ хату заходитъ безъ спросу, когда въ ней и нѣтъ никого. Беретъ, что ему попало на глаза, и уходитъ. Вернется ужо жинка съ поля, оглядится, замѣтитъ пропажу, скажетъ: "певне тутъ дідъ бувъ" и положитъ на дверь засовъ отъ діда. Имѣетъ дѣдъ право входить, да и умѣлъ во зло употребить довѣріе, родившееся отъ стараго и добраго обычая.
   Умѣли и въ Малороссіи дѣды-жебраки выдѣлить артели слѣпыхъ, которыхъ и зовутъ "лирниками": играютъ на лирѣ и поютъ божественныя пѣсни. Везъ лиры они и въ народъ не ходятъ и для этого самые молодые, чтобы имѣть право называться дѣдомъ, отпускаютъ бороду вопреки общимъ народнымъ обычаямъ.
   Входя въ домъ, двери котораго для нихъ всегда открыты, чтобы сразу признали, они запѣваютъ молитву "Отче нашъ". А затѣмъ, такъ же, какъ тихвинскіе и олонецкіе калики, повертываютъ на веселое и смѣшное, по желанію дѣвчатъ, и на плясовую и скоромную, по требованію насмѣшливой молодежи, пока не закричитъ какой нибудь шутникъ:
   -- Дидуня, пипъ иде!
   Перейдемъ въ Бѣлоруссію, столь же древнюю и неподвижную.
   Здѣсь пѣвцы духовныхъ стиховъ, по образу жизни, называются волочебниками и, сообразно занятіямъ, лалынщиками и ходятъ всегда артелями человѣкъ въ 8--10 и болѣе, съ дудой и скрипкой {Лалынь -- пѣсня, которую, какъ увѣряютъ они, начали пѣть съ тѣхъ временъ, какъ смѣнилась вѣра. А такъ какъ въ Бѣлоруссіи мѣнялась вѣра три раза (съ языческой на православную, съ этой на уніатскую и затѣмъ на католическую), то и несовсѣмъ можно догадаться, когда это случилось. Вѣрнѣе думать, что сталось такъ въ первомъ случаѣ. Классическая же дуда, національная особенность и принадлежность бѣлорусскаго племени -- ни что иное, какъ самая первобытная дудка изъ тростника, бузины или камыша, а того проще -- изъ молодой ивовой коры, снятой ранней весной. При ней надутый воздухомъ кожаный мѣшокъ. Въ Бѣлоруссіи это -- любимой инструментъ: "гудокъ да дуда собери наши дома", говорятъ въ насмѣшку надъ тамошними горемыками. Жилейка (такъ красиво и характерно прозванная) -- родная сестра первому инструменту, только еще попроще и пищитъ посмѣшнѣе въ устахъ ребятъ, пастуховъ и нищихъ (она безъ мѣшка).}.
   "Подъ дуду не пойду, подъ скрипицу не хочу, подъ жилейку помаленькр, шутливо говорятъ въ тѣхъ странахъ эти нужные люди, которые затѣмъ и берутъ съ собой сопѣлку, что также приходится имъ пѣть веселыя и загульныя пѣсни по заказу. Собственно надо пѣть духовныя и слѣдуетъ видѣть въ томъ религіозную обязанность и святое дѣло.
   И здѣсь пѣвцы, исполняя обѣтъ, священнодѣйствуютъ. Подходя къ избѣ, становятся подъ окнами полукружьемъ: впереди и въ серединѣ мужикъ среднихъ лѣтъ -- "поминальщикъ" съ дудой. Боковые "подхватники" поютъ, а во время припѣвка хлопаютъ въ ладоши.
   
   Не гуси летятъ не лебеди,--
   
   заводитъ починальникъ.
   
   Христосъ воскресъ, на весь свѣтъ,--
   
   вторятъ голосами и хлопаютъ ладонями помощники.
   
   Идутъ, бредутъ волочебнички,
   Волочебнички, полуночнички,
   Челомъ здоровъ, хозяинуніка!
   Чи спишь-ляжишь, чи споциваешь?
   Коли-жь ты спишь, то Богъ съ тобой!
   Коли-жь не спишь, говори ты съ намъ!
   Не кошъ, говорить, хадзи ты съ вамъ!
   Хадзи ты съ намъ, съ волочебничкамъ,
   Съ волочебничкамъ, со полуночничкамъ,
   По темной ноци грязи толоци,
   Собакъ дразнить, людей смѣшить,
   Не хошь хадзицъ, дари-жь ты насъ 1).
   1) Волочебнички ходятъ обыкновенно съ перваго дня Пасхи и непремѣнно къ ночи. Переходя по порядку къ каждой избѣ и не пропуская ни одной, бродятъ по деревнѣ всю ночь; не смотря ни на какую погоду.
   
   Подарки выговариваются:
   "Поминальщику яичекъ, да денегъ, да горѣлки, помощникамъ сыръ на тарелкѣ, мѣхоношѣ (заднему сборщику подаяній) пирогъ съ ношу, дударини хоть солонины: дуду помазать, струны погладзить, чтобы играла, не залегала. А за то, хозяинушко, живи здорово, живи богато! Дай тебѣ Боже пиво варить, сыновъ женить, горѣлку гнать, дочекъ отдавать!"
   Жертва обязательно передается изъ каждаго окна и всегда въ примѣтно-достаточномъ количествѣ. Гдѣ крѣпко спятъ, тамъ громко стучатъ и укоряютъ. Гдѣ упираются по бѣдности или по неохотѣ, тамъ опять пѣвцы становятся въ кругъ и поютъ ругательный стихъ, припасенный на такой случай.
   Такова обязательность пѣнія и такова сила въ появленіи волочебниковъ, что, если поютъ они въ то время, когда на дворѣ тихо, нѣтъ дождя, ночь ясная и звѣздистая -- значитъ весь годъ будетъ урожайный и въ особенности хорошо яровымъ посѣвамъ. Очень худо, если поютъ пѣвцы въ дождливую и сырую погоду: волочебники того не разбираютъ и неустанно поютъ, чтобы обязательно обойти всѣхъ. Въ Витебской губерніи не лишаютъ такой чести даже (издавна поселившихся тамъ) великороссовъ-раскольниковъ: посѣщаютъ и этихъ. Дѣлежъ сбора производится не безъ ссоръ и дракъ, но всѣмъ поровну: часть для дому, другая половина -- жиду въ шинокъ.
   Если мы вернемся въ Великороссію, то едва ли найдемъ что нибудь особенное, что можно добавить къ разсказу. Не за большимъ приходится возвращаться.
   Нижегородскіе промышленные мужики доморощеннымъ опытомъ дошли до того, что приладили способности слѣпцовъ къ желѣзному производству тянуть проволоку. Да вѣрно говорятъ и убѣдительно доказываютъ, что промыселъ этотъ, безъ вниманія и поддержки, сталъ упадать съ каждымъ годомъ все больше и скорѣе, отпуская и своихъ обученныхъ слѣпыхъ на нижегородскія ярмарочныя площадки и подъ утлыя стѣны сползающаго къ водѣ съ волжской горы Печерскаго монастыря.
   Городская филантропія завела институтъ для избранныхъ петербургскихъ слѣпыхъ и выучила читать и считать по выпуклымъ знакамъ, да, конечно, согласно и хоромъ играть пьесы итальянской и нѣмецкой музыки, что доставляетъ удовольствіе, возбуждаетъ общее удивленіе и вызываетъ достойную и приличную похвалу руководителямъ. Концерты слѣпые даютъ; въ газетахъ пишутъ объ этомъ и печатаютъ полные и обстоятельные годовые отчеты.
   Многія тысячи слѣпыхъ продолжаютъ бродить по всему обширному лицу земли русскаго царства. Не сговариваясь между собою, но, по ходу вещей и силою обстоятельствъ, они раздѣлили всю Русь на участки, поставивъ въ центрѣ бойкія мѣста народныхъ сходбищъ. Тяготѣя къ нимъ десятками промысловыхъ артелей, они другъ съ другомъ не путаются и взаимно одна артель другой не мѣшаетъ, всѣ дружно прокармливаются около полуголоднаго крестьянскаго люда, обогрѣваются-кое какъ подъ пошатнувшейся и разметанной кровлей и на разные тоскливые голоса распѣваютъ вѣковѣчную пѣсню:
   
   Тебѣ, свѣту, слава и держава,
   Олексію Божью Человѣку.
   Ему славы поемъ, именемъ зовемъ:
   Славенъ Богъ, да и прославися!
   Велико имя да и Господне!
   Господнее по всей земли,
   По всей земли -- вселенныя!..
   И во вѣки вѣковъ. Аминь.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru