Lib.ru/Классика: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович. Худой человек

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

ВЪ ДОРОГѢ.
Очерки и разсказы.

Худой человѣкъ.

-- Кадо, иси! Кадо, шершъ!.. апортъ!.. Тубо!..

Этотъ неистовый крикъ заставляетъ меня проснуться. Это милѣйшій Антонъ Петровичъ упражняется въ собачьей педагогикѣ... Нашу комнату отдѣляетъ тонкая дощатая переборка, служащая резонаторомъ, и слышенъ малѣйшій шорохъ въ сосѣдней комнатѣ, а тутъ неистовый крикъ прямо подъ ухомъ. Мнѣ хочется разсердиться, но развѣ можно сердиться на Антона Петровича? Кажется, нѣтъ такого человѣка на свѣтѣ, который могъ бы разсердиться на этого добряка. Правда, у него, очень скверная привычка истязать по утрамъ несчастнаго Кадо; но и это дѣлалось только потому, что, по глубокому убѣжденію Антона Петровича, упрямый песъ самымъ упорнымъ образамъ скрывалъ свои блестящія способности и таланты. Нужно было переломить это собачье упрямство...

-- А, чортъ!..-- ворчалъ, поворачиваясь, спавшій на полу мой спутникъ по охотѣ, Емельянъ Ивановичъ Бурнашевъ, человѣкъ довольно суроваго нрава,-- Антонъ, я оторву голову твоему дурацкому псу -- слышалъ?!..

За перегородкой наступаетъ пауза, а потомъ слышится виноватый визгъ продолжающаго скрывать свои таланты Кадо.

Бурнашовъ садится и уже не говоритъ, а рычитъ:

-- Антонъ, ты взбѣсился: тебя надо бить, а не пса!.. Добрые люди спятъ, а ты живодерню разводишь... Удавлю васъ обоихъ.

Въ отвѣтъ слышится отчаянный вопль Антона Петровича:

-- Туубо, стервецъ!!!.. Ахъ, шарлатанъ!.. Ахъ, телячья голова!.. Иси! Апортъ!..

Бурнашевъ гнѣвно оглядывается кругомъ, точно ищетъ какого-нибудь смертоноснаго орудія, чтобы прекратить бренное существованіе Антона Петровича, а потомъ встряхиваетъ головой и улыбается. Мнѣ ужасно нравится эта добродушная улыбка, которая такъ идетъ къ этому могучему тѣлу, сколоченному точно по особому заказу для разныхъ трудныхъ случаевъ въ жизни. Да, могучъ Емельянъ Иванычъ и въ свои пятьдесятъ лѣтъ смотритъ молодцомъ. Въ русыхъ кудряхъ и небольшой бородкѣ песочнаго цвѣта ни одного сѣдого волоса. Ситцевая рубашка-косоворотка придаетъ что-то дѣтское этому богатырю. Онъ и спитъ по-богатырски: разостлалъ на полу конскій потникъ, положилъ въ голову свернутый трубочкой татарскій азямъ -- и вся тутъ церемонія. Этому сколоченному тѣлу не было износа и усталости.

-- Кадо, пси... ахъ, рракалія!..-- вопитъ Антонъ Петровичъ какимъ-то источнымъ бабьимъ голосомъ.-- Тубо!..

Бурнашевъ бомбой вылетаетъ изъ комнаты. Слышно, какъ грузно топаютъ его босыя ноги по скрипучему полу террасы, а затѣмъ хлопаетъ дверь въ комнату Антона Петровича, и начинается діалогъ.

-- Совѣсть у тебя есть, Антонъ?..

-- Емельянъ Иванычъ, да я... ахъ, Боже мой!.. Да я... сейчасъ провалиться на этомъ самомъ мѣстѣ...

-- Удавлю -- и отвѣчать не буду!..

Несчастный Кадо визжитъ, получивъ тумака отъ Бурнашева, и скрывается подъ диваномъ, потомъ слышится что-то въ родѣ легкой борьбы и затѣмъ такой шумъ, какъ что-нибудь тяжелое тащатъ по полу. Въ заключеніе дверь нашей комнаты распахивается, и Бурнашевъ торжественно втаскиваетъ упирающагося Антона Петровича, который рядомъ съ Бурнашевымъ ужасно напоминаетъ только-что вытащеннаго изъ воды цыпленка.

-- Емельянъ Иванычъ... Емельянъ Иванычъ, вѣдь это какой лукавый организмъ, то-есть Кадо. Вѣдь онъ все понимаетъ, рѣшительно все... Почему сегодня не хотѣлъ ничего дѣлать? Живо сообразилъ: дескать, пріѣхали гости, дескать, гости спятъ, а я, дескать, притворюсь глупымъ псомъ... Вотъ онъ какой!..

Бурнашевъ толкнулъ Антона Петровича на стулъ и, пригрозивъ пальцемъ, проговорилъ:

-- Ты у меня только пошевелись... Тутъ тебѣ и окончаніе. Понялъ?

Антонъ Петровичъ покорно усѣлся на стулъ, оправилъ ситцевую рубашку, почесалъ въ затылкѣ и заговорилъ уже другимъ тономъ:

-- А вѣдь, дѣйствительно, того... Ахъ, ты, Боже мой! То-есть вотъ совсѣмъ мнѣ невдомекъ, что вы тутъ спите...

-- Не заговаривай зубовъ!-- сурово обрываетъ Бурнашевъ.-- Ты это на зло поднялъ живодерню... Люди пріѣхали ночью, намаялись, спятъ, а ты съ псомъ связался. Ну есть у тебя хоть маленькая совѣсть?!..

Антонъ Петровичъ виновато моргаетъ своими маленькими сѣрыми глазками, подергиваетъ лѣвымъ плечомъ и, видимо, чувствуетъ себя нехорошо. Его птичье лицо, изрытое оспой, принимаетъ напряженное выраженіе человѣка, рѣшившагося во что бы то ни стало исправиться. Ахъ, ты, грѣхъ какой вышелъ... да-а!.. Вотъ и поди ты... А все проклятый Кадо виноватъ.

Бурнашевъ съ мрачнымъ видомъ надѣваетъ расшитые когда-то шелками широчайшіе киргизскіе кожаные шаровары, потомъ громадные сапоги, подпоясываетъ рубашку узенькимъ ремешкомъ и мрачно спрашиваетъ:

-- Гдѣ умываться-то?..

-- А въ ключикѣ... Ботъ тутъ сейчасъ подъ горкой. А то можно въ кухнѣ у Васеньки...

Когда Бурнашевъ выходитъ, Антонъ Петровичъ весело улыбается, какъ школьникъ, проводившій суроваго учителя, подмигиваетъ мнѣ и говорить:

-- Неистовый человѣкъ Емельянъ Иванычъ... я думалъ, онъ меня и въ самомъ дѣлѣ задавитъ. Какъ ухватитъ своей ручищей... Вѣдь это что же такое: желѣзо у него въ кулакѣ заржавѣетъ, а тутъ ухватилъ живого человѣка... Вы ужъ меня извините. Такъ, ошибочка вышла...

-- Помилуйте, Антонъ Петровичъ... Все равно, надо вставать. Не спать пріѣхали...

-- Вотъ-вотъ!..-- окончательно обрадовался старикъ.-- И я то же думалъ... У меня ужъ есть на примѣтѣ гнѣздышко тетеревятъ... Съ курицу ужъ будутъ. Только вотъ какъ Кадо...

Мнѣ очень правилась манера Антона Петровича говорить. Онъ всегда говоритъ уменьшительными именами: гнѣздышко, ключикъ, чаекъ, Васенька -- точно боится кого-нибудь обидѣть, и только въ раздраженіи рѣшается употреблять настоящія, большія слова. Меня забавляетъ, что онъ не смѣетъ сойти со стула и ждетъ возвращенія Бурнашева.

-- Ну, какъ вы поживаете, Антонъ. Петровичъ?

-- А помаленьку... Золотце моемъ -- себя кормимъ. Всѣмъ хлѣбецъ... Ничего, слава Богу!..

На золотыхъ промыслахъ какъ-то принято жаловаться, даже когда идетъ богатое золото, точно боятся спугнуть прикачнувшееся счастье. Впрочемъ, это общая купеческая привычка. Исключеніе представлялъ одинъ Антонъ Петровичъ, у котораго всегда и все "слава Богу", даже когда ему отказали отъ службы и онъ скитался безъ мѣста.

Въ единственное окно нашей комнаты глядѣло такое чудное лѣтнее утро. Но деревянному полу, расщелившемуся и грязному, бродили золотыя солнечныя пятна, точно они что-то отыскивали. На_" ночь окно не было закрыто, и въ комнатѣ было свѣжо. Лежа на своемъ ободранномъ диванѣ, я могъ любоваться ближней горой Шульпихой, которая поднималась синей шапкой. Изъ-за нея въ синеватой дымкѣ едва брезжили другія горы. Мѣсто, вообще, было очень красивое, недаромъ и самый пріискъ назывался "Пріятнымъ". Время отъ времени я любилъ пріѣзжать въ этотъ забытый Богомъ уголокъ, гдѣ охватывала какая-то особенная блаженная тишина. Въ самомъ дѣлѣ, какъ хорошо на бѣломъ свѣтѣ, когда чувствуешь, что все тяжелое, мучительное и заботившее осталось далеко-далеко. Зачѣмъ люди строятъ города, большіе каменные дома, мостовыя и прочія чудеса цивилизаціи, когда еще есть и синее небо, и солнечный свѣтъ, и нетронутые никакой культурой уголки. Начинаешь чувствовать себя вольной птицей, потому что принадлежишь себѣ и только самому себѣ. Вѣдь, въ сущности, человѣку такъ мало нужно, да и этимъ малымъ онъ совсѣмъ не умѣетъ воспользоваться.

Черезъ полчаса мы сидѣли уже на террасѣ, какъ называлъ Антонъ Петровичъ широкое русское крыльцо съ шатровой крышей. Раньше пріисковая контора была безъ крыльца; оно было устроено иждивеніемъ Антона Петровича, любившаго слово: "терраса". У него, вообще, была слабость къ иностраннымъ словамъ, которыя употреблялись иногда не совсѣмъ къ мѣсту. Раннимъ утромъ пить чай на террасѣ было особенно хорошо, такъ что одобрилъ даже Бурнашевъ.

-- Ничего, не вредно придумалъ,-- похвалилъ онъ.

Пріисковая стряпка Васенька -- слово Василиса казалось Антону Петровичу слишкомъ тяжелымъ -- успѣла смастерить горячія шаньги (лепешки, вымазанныя сметаной), и это придавало нашему утреннему чаю особенный шикъ. Васенька вообще любила и умѣла потрафить, если на нее находилъ добрый стихъ, а въ обыкновенное время она не баловала своего повелителя, подавая, что случится. Это была здоровая бабища съ грубымъ лицомъ и хитрыми темными глазами. Она носила кумачные сарафаны, козловыя ботинки и кумачные платки, что пріятелями ставилось Антону Петровичу на счетъ. Всѣхъ занималъ источникъ этого щегольства, и сейчасъ Бурнашевъ только покосился на Васеньку. Антонъ Петровичъ жилъ вдовцомъ, съ дочерью Катей, которой было семь лѣтъ, и дальше намековъ никто не шелъ.

Съ нашего крыльца открывался чудный видъ на тѣснившіяся кругомъ горы. Собственно пріискъ занималъ дно крутой горной котловины, гдѣ съ глухимъ ропотомъ пробиралась бойкая горная рѣчонка Юла. Если смотрѣть откуда-нибудь съ высоты, эта горная долина походила на громадную чашку съ разорванными краями. По-башкирски она недаромъ называлась "урвалъ", что въ переводѣ значитъ -- горшокъ. Золото здѣсь найдено было давно, лѣтъ сорокъ назадъ, но разработка его велась крайне неправильно, о чемъ краснорѣчиво свидѣтельствовали старыя ямы, отвалы изъ галекъ и промытаго песку. Пріискъ "Пріятный" переходилъ изъ рукъ въ руки разъ десять и, какъ это ни странно, однихъ разорилъ, а другихъ обогатилъ. Все дѣло въ томъ, что, благодаря крутому паденію Юлы, розсыпь имѣла неправильное образованіе, и золото залегло гнѣздами. Сейчасъ работы шли подъ самой Шульпихой, о чемъ свидѣтельствовалъ синій дымокъ старательскихъ костровъ.

-- Да, пріятное мѣсто...-- вслухъ подумалъ Бурнашевъ, допивая пятый стаканъ чая.-- Не тебѣ бы жить, Антонъ.

-- А отчего не мнѣ?-- спрашивалъ Антонъ Петровичъ.-- Вотъ я и террасу пристроилъ... Очень даже хорошо лѣтомъ чайку напиться. Главное, воздухъ легкій...

-- А зимой волки на террасѣ спятъ?

-- Случается, забѣгаютъ... Только нашъ лѣсной волкъ смирный. Что ему злиться, когда въ лѣсу всего довольно: и зайчика поймаетъ, и рябчика, а то и цѣлую козу. Кадо разъ чуть-чуть волки не зарѣзали.. Увязался за мной на работы подъ Шульпиху, а оттуда побѣжалъ одинъ -- ну, его дорогой и поцарапали. Хорошо, что Васенька во-время выскочила и коромысломъ отбила...

-- Напрасно, въ самый бы разъ твой Кадо на ужинъ волкамъ. Лучше и не придумать...

Точно въ отвѣтъ на это пожеланіе послышался веселый лай Кадо, и на крыльцо выбѣжала Катя.

-- Папа, папа, дядя Миша ѣдетъ!-- кричала дѣвочка, хлопая ручонками.-- Совсѣмъ уже близко, папа.

-- Милости просимъ...

Антонъ Петровичъ что-то хотѣлъ сказать намъ и даже подмигнулъ, но именно въ этотъ моментъ изъ-за угла вывернулся верховой и цыганской торопью подъѣхалъ къ крыльцу. Кадо встрѣтилъ гостя веселымъ лаемъ. Дядя Миша былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ съ серьезнымъ не по лѣтамъ лицомъ. Одѣтъ онъ былъ въ шведскую кожаную куртку, охотничьи сапоги и бѣлую войлочную киргизскую шляпу. Я невольно полюбовался его посадкой -- сейчасъ видно настоящаго "конника". Лошадь была какой-то необыкновенной масти -- бѣлая, не сивая, а именно бѣлая съ желтоватыми пятнами, точно она проржавѣла. Другой особенностью были бѣлые глаза, придававшіе ей какой-то глупо-удивленный видъ. Бурнашевъ такъ и впился глазами въ лошадь,-- онъ былъ отчаянный лошадникъ.

II.

-- Мы съ вами немножко знакомы...-- проговорилъ дядя Миша, протягивая мнѣ руку,-- Егоровъ. Встрѣчались въ Екатеринбургѣ.

-- Ахъ, да, помню. Вы, кажется, въ реальномъ училищѣ были.

-- Да, до пятаго класса.

-- Чайку, Миша?-- предлагалъ Антонъ Петровичъ.

-- Нѣтъ, спасибо.

-- Все еще одну воду пьешь?

-- Да.

-- Это въ какихъ же смыслахъ, Михаила Ильичъ, то-есть одну воду?-- полюбопытствовалъ Бурнашевъ.

-- А такъ... Чѣмъ меньше привычекъ, тѣмъ лучше. Я нахожу, что безъ чаю можно обойтись.

-- Такъ-съ... Оно, конечно, ежели кто можетъ,-- съ обиженнымъ видомъ согласился Бурнашевъ, страстный любитель чая.-- Да, вообще... А конекъ васъ, ничего Михайла Ильичъ. Только плечо какъ будто коротковато... ребро -- того...

Егоровъ посмотрѣлъ на Бурнашева черезъ плечо и только улыбнулся.

-- Я не хаю, Михайла Ильичъ -- правильный конекъ, а только... А насчетъ колодцевъ?

-- А бабку видали, Емельянъ Иванычъ?-- не безъ гордости спрашивалъ Егоровъ.

-- Что же, бабка -- извѣстно, кыргызъ, ну, и вышла бабка длинная.

-- Нѣтъ, вотъ насчетъ колодцевъ какъ.

-- Четыре колодца,-- спокойно отвѣтилъ Егоровъ.

-- Н-но-о?-- изумился Бурнашевъ и даже вскочилъ.-- Ужъ извините меня, а не вѣрю... Не могу повѣрить-сь.

Бурнашевъ и Егоровъ отправились осматривать лошадь, а Антонъ Петровичъ, слѣдившій за ихъ разговоромъ съ благоговѣніемъ, весело подмигнулъ мнѣ, что въ переводѣ означало: нашла коса на камень. Оба лошадника, оба спеціалисты.

-- Миша-то за своего Барчика двѣсти рубликовъ отвалилъ,-- сообщалъ мнѣ шопотомъ старикъ.-- Жалованья получаетъ двадцать рублей, пять лѣтъ не доѣдалъ, не допивалъ, а своего достигъ. Добылъ-таки лошадку, другой такой до Семипалатинска не сыскать.

Лошадники производили Барчику настоящій экзаменъ. Бурнашев проявилъ даже какое-то неистовство. Онъ самымъ тщательнымъ образомъ осмотрѣлъ ноги, грудь, шею, спину, особенно голову. Бѣдная лошадь прижимала уши и фыркала, когда Бурнашевъ заглядывалъ ей въ ротъ, ощупывалъ ноздри, дулъ для чего-то въ глаза, дергалъ за хвостъ и въ заключеніе два раза пролѣзъ подъ брюхомъ. Кромѣ насъ, въ качествѣ публики присутствовали и кучеръ Андронычъ, большой скептикъ по натурѣ, и пріисковый конюхъ-башкиръ Уразайка. Андронычъ скептически улыбался, а башкиръ смотрѣлъ на лошадь жадными глазами голоднаго человѣка. Сказывался степнякъ, для котораго лошадь все.

-- Емельянъ Иванычъ, а ты сядь на нее,-- кричалъ Антонъ Петровичъ.-- Она тебѣ покажетъ.

Егоровъ передалъ чумбуръ Бурнашеву. Произошла довольно комическая сцена. Лошадь точно взбѣсилась. Она начала вставать на дыбы, жала уши и ни за что не подпускала Бурнашева ближе къ сѣдлу, какъ онъ ни бился съ ней. Антонъ Петровичъ покатывался со смѣху, а Егоровъ стоялъ молча и молча торжествовалъ. Лошадь была "строгая" и никого, кромѣ хозяина, къ себѣ не подпускала.

-- Охъ, Емельянъ Иванычъ, уморилъ!..-- какъ-то всхлипнулъ Антонъ Петровичъ.-- Всѣ животики надорвалъ... А еще лошадникомъ называешься!.. Нѣтъ, братъ, шабашъ... Барчикъ свое дѣло знаетъ. Смотри, какъ бы онъ тебѣ палецъ не откусилъ.,

Не желая срамиться до конца, Бурнашевъ какъ будто нечаянно выпустилъ изъ рукъ чумбуръ. Лошадь взвилась на дыбы, повернулась на заднихъ нотахъ и стрѣлой помчалась къ пріиску. Егоровъ не шевельнулся и спокойно пошелъ на крыльцо.

-- Миша, ты это что же?!..-- испугался Антонъ Петровичъ.-- Вѣдь двѣсти рубликовъ дадено, а вдругъ она убѣжитъ.

-- Не безпокойтесь, никуда не убѣжитъ.

Барчикъ сдѣлалъ широкій кругъ но пріиску, остановился, заржалъ и спокойнымъ шагомъ пошелъ къ конторѣ. Эта шутка произвела полный эффектъ, и только одинъ Андронычъ продолжалъ скептически улыбаться. Что же тутъ удивительнаго, если Егоровъ "такое слово" знаетъ? У Андроныча всѣ непонятные случаи объяснялись этимъ всеобъясняющимъ "такимъ словомъ".

-- Да, строгій конекъ...-- повторялъ Бурнашевъ, тяжело переводя духъ.-- Такъ никого и не подпуститъ, Михайла Ильичъ?

-- Никого.

-- Дда-а... А все-таки ребро какъ будто того, плосковато малость. И притомъ пахъ рѣдокъ.

-- Это съ дороги пахъ она распустила. Была работа...-- коротко объяснилъ Егоровъ увѣреннымъ тономъ.-- Спина у ней порченая -- вотъ это точно.

-- Отъ гуртовщика добыли?

-- Да.

-- Такъ-съ. У меня вотъ такая же строгая лошадка была.

По неестественно-ласковому тону Бурпашева я зналъ, что онъ нарочно порочилъ Барчика, а въ сущности завидовалъ Егорову. Очевидно, лошадь поразила его какими-то необыкновенными достоинствами, и онъ хитрилъ, чтобы не выдать настоящихъ своихъ чувствъ. Это ужъ всѣ лошадники одинаковы: хорошую лошадь никогда не похвалятъ.

Мы опять сидѣли на крыльцѣ. Егорову принесли цѣлую кринку молока, и онъ, не торопясь, пилъ его. Это было молчаливое торжество, смущавшее Бурнашева.

-- Да, у меня была тоже строгая лошадка,-- тянулъ онъ съ разсчитанной медленностью.-- Такъ же вотъ у гуртовщика купилъ... въ Троицкѣ... Пригнали косякъ лошадей, распродали, ну, на что гуртовщику лошадь? Я къ нему... То-ce, заломилъ страшную цѣну: полтораста рублей. А лошадь глядѣть не на что: худая, мослы -- шапки вѣшай, задъ подбористъ. Три дня торговались, а потомъ я его таки-уломалъ -- на шестидесяти рубляхъ помирили дѣло. Хорошо. Только тутъ вышла такая причина: стали снимать съ нея сѣдло, а оно вмѣстѣ съ кожей и снялось. Три мѣсяца, какъ косякъ гнали изъ степи, не разсѣдлывали. Ахъ, ты, грѣхъ какой... Ну, нечего дѣлать, сбавилъ мнѣ гуртовщикъ красный билетъ. "Ничего, гритъ, заживетъ... У насъ это завсегда такъ, потому какъ день и ночь гуртовая лошадь на работѣ". Хорошо. Привелъ я лошадь домой, поставилъ въ конюшню и думаю: пусть отдохнетъ, а тѣмъ временемъ и спина поправится. Что же бы ты думалъ, братецъ ты мой? Дѣйствительно, вошла она въ тѣло, и спина зажила. Хорошо. Надо ее, думаю, попробовать. Вотъ я къ ней, напримѣръ, подхожу, а она, напримѣръ, какъ собака на меня... И задомъ и передомъ хлещетъ, да еще зубищами норовитъ ухватить. Ужъ мы бились, бились надъ ней съ работникомъ -- моченьки нашей не стало, а лошадь все не дается. Прямо, звѣрь... Бились-бились мы такимъ манеромъ съ мѣсяцъ. Стыдно сосѣдей, не то что настоящихъ лошадниковъ. А только разъ я этакъ сплю утромъ, работникъ вбѣгаетъ и этакъ шопотомъ мнѣ: "Емельянъ Иванычъ, Храпуна-то нѣтъ въ конюншѣ..." -- "Вырвался?" -- "Какое вырвался: прямо украли". Сѣлъ это я на постели и какъ есть ничего не понимаю... Вышибло изъ ума: Храпуна? украли? Опамятовался потомъ и сразу сообразилъ: некому больше украсть такую лошадь, какъ Никешкѣ Карякину. Это у насъ въ городѣ первый конный воръ... Такъ ужъ всѣ и знаютъ. Ну, я сейчасъ, значитъ, къ нему, къ Никешкѣ. Жена говоритъ: спитъ. Я это бабешку въ шею, а самъ въ сѣнцы, гдѣ спалъ Никешка. Сѣлъ прямо на него, схватилъ прямо за горло и говорю: "Сейчасъ удавлю -- подавай лошадь. Окромя тебя некому ее взять!" Ну, онъ взмолился. "Тотъ богъ, этотъ богъ -- отпусти душу на покаянье, Емельянъ Иванычъ. А лошадку, дѣйствительно, я сблаговѣстилъ, потому она тебѣ не къ рукамъ".-- "Да чортъ съ ней, съ лошадкой, говорю я,-- даромъ отдамъ, только покажи, какъ ты этакого звѣря увелъ-то".-- "Хорошо, гритъ. Ты ступай домой, а я пріѣду черезъ часъ время". Ну, пошелъ я домой и жду, Дѣйствительно, черезъ часъ катитъ мой Никешка на Храпунѣ. Подъѣхалъ и говоритъ: "На, получай свое добро, Емельянъ Иванычъ..." Поставилъ онъ его въ конюшню и смѣется. Мы съ работникомъ къ Храпуну, а онъ еще хуже прежняго -- такъ и рветъ. Я ужъ тутъ самъ разстервенился и говорю: "Никешка, бери этого чорта... Даромъ дарю, ежели при мнѣ сядешь на него верхомъ". Что жъ бы ты думалъ, братецъ ты мой: подошелъ этотъ самый Никешка къ конюшнѣ, взялъ Храпуна за чолку, вывелъ, сѣлъ, да безъ сѣдла и безъ узды и былъ таковъ. Только его и видѣли...

Этотт разсказъ, очевидно, предназначался для Егорова, но онъ не обратилъ на него никакого вниманія.

-- Что ты такой, Миша?-- спрашивалъ Антонъ Петровичъ.-- Не то муху проглотила, по то лѣвой ногой всталъ.

-- Да, проглотилъ муху...-- спокойно согласился Егоровъ.

Онъ допилъ свое молоко и заявилъ, что пойдетъ куда-то въ дальній конецъ пріиска разыскивать старика-башкира Аблая.

-- Да на что его тебѣ, Миша? Я уже лучше пошлю за нимъ, а ты посиди съ нами,-- предлагалъ Антонъ Петровичъ въ качествѣ вѣжливаго хозяина.

-- Нѣтъ, я ужъ лучше самъ.

Отойдя шаговъ двадцать, Егоровъ свистнулъ, и Барчикъ пошелъ за нимъ, какъ собака.

-- Вотъ чортушка-то!..-- замѣтилъ Бурнашевъ, качая головой, и потомъ совершенно неожиданно прибавилъ:-- Этотъ, пожалуй, и зарѣжетъ.

-- Почему вы такъ думаете, Емельянъ Иванычъ?

-- Да такъ. Тяжело смотритъ. Это ужъ всегда по взгляду видно. А лошадь хороша... д-да. Ничего бы не пожалѣлъ за такого орла... Настоящій бѣгунецъ... Только я такъ думаю, что эта самая лошадь изъ краденыхъ, потому что кому же неволя такую-то продавать.

-- А зачѣмъ вы ее хаяли давеча?-- спросилъ я.

Бурпашевъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на меня.

-- Да развѣ лошадь хвалятъ въ глаза? Что вы... У меня какъ-то одна сторонняя женщина похвалила жеребенка, такъ онъ черезъ три дня подохъ.

-- Это ужъ вѣрно,-- тономъ спеціалиста согласился Антонъ Петровичъ, дергая плечомъ.-- Вотъ тоже, когда идешь съ ружьемъ, да ежели кто похвалитъ собаку... Со мной такой случай былъ. Иду съ Кадо...

-- Тьфу! тоже и сравнитъ...--возмутился Бурнашевъ.-- Васъ обоихъ съ Кадо-то на первой осинѣ повѣсить.

Охотники и лошадники преисполнены суевѣрія и всевозможныхъ примѣтъ. Поднялся горячій споръ. Антонъ Петровичъ горячился и размахивалъ руками, а Бурнашевъ подавалъ реплики какимъ-то презрительнымъ тономъ, точно дѣлалъ величайшее одолженіе. Этотъ споръ былъ поднятъ появленіемъ на крыльцѣ кучера Андроныча. Онъ переминался съ ноги на ногу.

-- Что тебѣ, Андропычъ?..

-- А я насчетъ Егорова... да.

Андронычъ сдѣлалъ драматическую паузу и еще помялся немного.

-- Въ степи недавно байга была...-- заговорилъ онъ., глядя куда-то въ уголъ.-- Ну, значитъ, на тридцать верстъ гнали... да. И егоровскій Бартокъ тоже гонялся. Все время въ головѣ шелъ, а какъ стали къ концу подходить, и вывернись какая-то гнѣденькая лошадь... да. Вывернулась да и обошла Бартока. Вотъ тутъ недалече башкирская деревушка Юлаева есть. Тамъ эта самая гнѣденькая лошаденка. Сказываютъ, Егоровъ-то чуть не застрѣлилъ своего Барчика.

-- Да ты это откуда узналъ, Андронычъ?

-- А Уразайка сказываетъ... Вотъ какъ, гритъ, всѣ башкиры теперь радуются. На двухъ байгахъ Егоровъ уносилъ кругъ, а тутъ и сплоховалъ.

Это извѣстіе взволновало Бурнашева.

-- Гнѣденькая, говоришь? Изъ Юлаева? Такъ... То-то Михаилъ Ильичъ туманный такой... хе-хе!.. Да.

Для провѣрки этого важнаго извѣстія былъ вызванъ конюхъ Уразайка. Онъ подтвердилъ разсказъ Андроныча.

-- Кунчалъ башка Егоровъ...-- бормоталъ Уразайка, улыбаясь до ушей.-- Нашъ юлайка бижалъ.

-- А ты не врешь, бритая башка?-- строго спросилъ Бурнашевъ.

-- Зачѣмъ вратъ... грѣхъ врать... Ухъ! большой грѣхъ... А Егоровъ шапка кунчалъ.

Я смотрѣлъ на волновавшагося Бурнашева и понималъ его настроеніе, какъ понимали и всѣ остальные.

-- Вотъ бы тебѣ, Емельянъ Иванычъ, въ самый разъ такую лошадку приспособить,-- откровенно заявилъ Антонъ Петровичъ.

Бурнашевъ только нахмурился и не удостоилъ отвѣтомъ.

III.

Мнѣ пришлось прожить на Пріятномъ пріискѣ дней десять. Погода стояла чудная, и время летѣло незамѣтно. Удивительно хороши такіе глухіе уголки лѣтомъ. Главное, является какое-то особенное спокойное настроеніе, точно перерождаешься. Прошлое отходитъ куда-то далеко-далеко, и на самого себя начинаешь смотрѣть со стороны. И все кажется такъ хорошо кругомъ... Въ самомъ дѣлѣ, развѣ не милъ этотъ Антонъ Петровичъ съ его вѣчными хлопотами и дѣтской наивностью? Кстати, у него была очень длинная иностранная фамилія: Камно-Люченціо. Да, настоящая итальянская фамилія, потому что его дѣдъ-итальянецъ пришелъ въ Россію съ наполеоновскими полчищами, попалъ въ плѣнъ, былъ сосланъ въ Оренбургъ, гдѣ и натурализировался. Онъ женился на простой казачкѣ, и его сынъ уже былъ казачьимъ офицеромъ. Антонъ Петровичъ не унаслѣдовалъ воинственнаго духа предковъ-завоевателей и влачилъ самое мирное существованіе. Когда-то онъ былъ женатъ на какой-то поповнѣ, которая скоро умерла, оставивъ ему маленькую Катю. Право, хорошій человѣкъ Антонъ Петровичъ, хотя онъ и былъ Камно-Люченціо.

Бурнашевъ и Егеровъ были типичные сибиряки. Они мнѣ напоминали тѣ кряжи, которые вывозятъ изъ настоящаго кондоваго лѣса. Все въ нихъ было крѣпко, все пригнано одно къ одному, и самыя чувства походили на тяжелыя бревна, которыя не вдругъ своротишь. А въ сущности очень милые люди, милые своей непосредственной, какой-то стихійной силой. Взять хоть ихъ лошадничество -- эта страсть доходила до какого-то неистовства, особенно у Егорова.

Кстати, пораженіе Барчика на байгѣ разыгралось въ цѣлую исторію. Егоровъ пріѣзжалъ на Пріятный нѣсколько разъ и былъ темнѣе тучи. Онъ все разыскивалъ какого-то башкира. Особенностью его характера было то, что онъ появлялся каждый разъ совершенно неожиданно и въ такое время, когда его никто не могъ ожидать, и такъ же неожиданно исчезалъ: вотъ сейчасъ былъ тутъ и вдругъ нѣтъ.

-- Это онъ все дослѣживаетъ башкирскую лошадь, которая обошла его Барчика,-- сообщалъ мнѣ по секрету Андронычъ.-- Только и башкиры хитры... Ни въ жисть не выпустятъ бѣгунца изъ своихъ рукъ. Тоже страшные лошадники.

Время отъ времени у нашей конторы началъ появляться подозрительный старикъ-башкиръ съ вытекшимъ лѣвымъ глазомъ. Это и былъ тотъ Аблай, котораго разыскивалъ Егоровъ. Могучъ былъ Аблай, и я любовался его степной силой. Настоящій степной богатырь. Онъ по цѣлымъ часамъ просиживалъ съ нашимъ конюхомъ Уразайкой на корточкахъ. Башкиры самый общительный народъ и по цѣлымъ днямъ болтаютъ о разныхъ общественныхъ дѣлахъ. За ихъ неимовѣрное пристрастіе къ чаю Андронычъ называлъ всѣхъ башкиръ "чайниками".

-- Первый конокрадъ въ степи былъ кривой-то чайникъ,-- сообщалъ онъ мнѣ біографію Аблая.-- Всѣ чайники несосвѣтимые конокрады, а этотъ Аблай на особицу. Въ маткахъ ходилъ, пока ему глазъ не выткнули... Сколько разовъ на смерть били, и все живъ.

Кстати, конокрадство нашъ исконный порокъ, и еще "Русская Правда", если не ошибаюсь, начиналась статьей, что "аще кто всядетъ на чюжъ конь" и т. д. Башкиры возвели конокрадство въ своего рода культъ, и даже башкирская астрономія проникнута этимъ духомъ: Полярная звѣзда -- по-башкирски серебряный колъ, къ которому привязано семь лошадей, а къ нимъ каждую ночь крадутся семь воровъ -- семь звѣздъ изъ созвѣздія Большой Медвѣдицы.

Самъ Егоровъ на однимъ словомъ не выдавалъ себя, что ему было и не трудно сдѣлать, потому что онъ обыкновенно молчалъ. Разъ только онъ чуть на вспылилъ. Верстахъ въ восьми отъ Пріятнаго находится пріискъ Авдотье-Марковскій. Онъ занималъ центральное положеніе, и на немъ былъ устроенъ фельдшерскій пунктъ. Разъ, когда мы съ Антономъ Петровичемъ проходили недалеко отъ этого пріиска, старикъ указалъ мнѣ на новенькое бревенчатое зданіе и проговорилъ:

-- Вотъ гдѣ мой главный врагъ живетъ... да.

-- Вашъ врагъ?

-- Да... Фельдшеръ Пичугинъ. Самый вредный организмъ... Онъ даже покушался на мою жизнь.

-- Изъ-за чего же у васъ такая вражда?

-- А не знаю... Онъ и Васеньку тоже хотѣлъ стравить.

Можно представить себѣ мое удивленіе, когда въ одно прекрасное утро этотъ таинственный врагъ появился у насъ въ конторѣ. Это былъ высокій, худой господинъ неопредѣленныхъ лѣтъ, съ испитымъ лицомъ и хриплымъ голосомъ. Платье на немъ висѣло, какъ на манекенѣ. Всего удивительнѣе было напряженно-испуганное выраженіе его лица, точно у человѣка, подавившагося костью. Когда вихлястая фигура фельдшера показалась еще на дорогѣ къ конторѣ, Антонъ Петровичъ выскочилъ на свою террасу и принялся расхаживать съ самымъ вызывающимъ видомъ.

-- Ты его и въ самомъ дѣлѣ не напугай,-- пошутилъ Бурнашевъ.

Фельдшеръ на крыльцо не рѣшился взойти, а остановился на приличномъ для главнаго врага разстояніи и заявилъ:

-- Я не къ тебѣ, Антонъ Петровичъ... да. Ты не подумай, пожалуйста, что къ тебѣ... Совсѣмъ наоборотъ: мнѣ вотъ только Емельяну Иванычу одно, всего одно словечко сказать... Вы вѣдь отсюда въ городъ поѣдете?

-- Да иди сюда, Василь Василичъ,-- приглашалъ Бурнашевъ.-- Будетъ вамъ добрыхъ-то людей пугать... Вотъ Антонъ-то у насъ какъ расширился.

Таинственное словечко оказалось престо предлогомъ, чтобы прійти покалякать съ городскими. Монотонная пріисковая жизнь развиваетъ невольное любопытство. Забавно было смотрѣть на враговъ, которые напрасно старались не встрѣчаться взглядами. Фельдшеръ завелъ какой-то посторонній разговоръ, постоянно ввертывая ученыя слова. Бурнашевъ слушалъ слушалъ и проговорилъ:

-- Вотъ что, други, помирились бы вы... Вотъ взяли бы, поцѣловались, и всему вашему дѣлу конецъ.

Но враги не желали мириться.. Въ этотъ моментъ подъѣхалъ верхомъ Егоровъ, и фельдшеръ съ ловкостью записного политика перевелъ разговоръ на него.

-- Изъ Юлаевой?-- спросилъ онъ Егорова.

Егоровъ даже поблѣднѣлъ и посмотрѣлъ на него странными глазами, точно тотъ его ударилъ. Даже Бурнашевъ дернулъ фельдшера за рукавъ. Зачѣмъ травить мужика безъ пути...

Поощренный успѣхомъ, фельдшеръ сталъ появляться каждый день. Онъ любилъ поговорить и считалъ себя образованнѣе другихъ пріисковыхъ служащихъ, которые едва мараковали простую грамоту. Кстати, онъ разсказалъ мнѣ массу интересныхъ случаевъ изъ своей практики. Пріисковые нравы суровые и доставляли богатый криминально-медицинскій матеріалъ, особенно въ праздники, когда безъ отчаянной драки дѣло не обходилось. Вообще, фельдшеръ былъ неглупый и наблюдательный человѣкъ, хотя и не безъ наивности. Бурнашевъ любилъ иногда подшутить надъ нимъ.

-- Василь Василичъ, вотъ ты хоть и на положеніи лѣкаря, а все-таки не можешь соотвѣтствовать, ежели что серьезное. Разъ въ степи какой случай я видѣлъ,-- значитъ, эта самая сибирская язва объявилась...

-- Это дѣло ветеринара, а не мое.

-- Нѣтъ, ты постой... Сперва выслушай. У меня тоже лошадь заболѣла. Хорошо. Говорятъ, что лѣчитъ одинъ башкиръ и по два рубля съ головы беретъ. Я къ нему... И что же бы ты думалъ, братецъ ты мой? Дѣйствительно, два цѣлковыхъ взялъ, это вѣрно, а потомъ привели ему лошадь, и онъ зубами выгрызъ ей всю язву. Это не то, что казенное жалованье получать...

-- Дикость степная и больше ничего.

-- Да вѣдь лошадь-то у меня выправилась? Чѣмъ ни лѣчи, а только вылѣчи... Не даромъ денежки были дадены башкиру-то. Я даже убѣжалъ, какъ онъ принялся выгрызать живое мясо...

Пользуясь случаемъ, Антонъ Петровичъ приводилъ тоже нѣкоторые удивительные случаи изъ практики простыхъ знахарей и старушекъ-лѣкарокъ, дѣлая это, конечно, въ пику фельдшеру, являвшемуся для него олицетвореніемъ всей медицины.

-- Хорошо, разговаривайте,-- повторялъ фельдшеръ.-- я случись что, ко мнѣ же придете... "Ой, палецъ болитъ! Ой, сердце ухватило..." Знаемъ!

Въ числѣ другихъ достоинствъ фельдшера оказалось еще одно, именно, что онъ недурной охотникъ, и что у него есть недурной рыжій "цетерокъ". Бурнашевъ безпощадно вышучивалъ несчастнаго Кадо, который не выдерживалъ стойки и боялся выстрѣловъ.

Каждый день я отправлялся съ кѣмъ-нибудь на охоту. Кругомъ было такъ хорошо -- горы, лѣсъ, бойкія горныя рѣчки и совсѣмъ нетронутая глушь.

Кромѣ промысловъ, въ горахъ ютились двѣ-три жалкихъ башкирскихъ деревушки, сохранившихся здѣсь какимъ-то чудомъ. Между ними находилась и знаменитая сейчасъ, благодаря своему бѣгунцу, Юлаева. Слава объ юлаевскомъ бѣгунцѣ разошлась во всѣ стороны. Сама по себѣ Юлаева ничего интереснаго не представляла, какъ и всѣ башкирскія деревни. На берегу горнаго озера приткнулось нѣсколько жалкихъ избенокъ -- вотъ и все. Бурнашевъ указалъ на третью съ краю избу и проговорилъ:

-- Вотъ тутъ и есть самый вредъ... И лошаденка-то -- глядѣть не на что, а только длинная. Сказываютъ, Егоровъ-то три сотельныхъ билета надавалъ, а башкиры ломятъ тысячу. Тоже и выговорятъ словечко!.. Вся деревня тысячи не стоитъ... Самимъ жрать нечего. Изъ степи, сказываютъ, пріѣзжали тоже торговать лошадку... Какой-то богатый киргизъ подсылалъ.

Помолчавъ немного и тряхнувъ головой, Бурнашевъ прибавилъ уже другимъ тономъ;

-- Все одно, если добромъ не отдаютъ, и такъ возьмутъ. Прямо сказать: украдутъ. Ужъ здѣшнее мѣсто такое... Сами-то юлаевцы конокрадствомъ промышляютъ: одно у всѣхъ ремесло. Главная причина, что живутъ почитай на самомъ перевалѣ, ну, и прутъ лошадей съ одной стороны горъ на другую. Ступай, поищи въ горахъ-то... Одинъ вотъ попъ такъ же гордился лошадью, иноходецъ у него былъ отличный. Ну, попъ-то весь дворъ на запорѣ держалъ, а они, собаки, черезъ крышу лошадь вытащили -- связали, какъ младенца, и черезъ крышу выволокли.

Подумавъ немного и тряхнувъ головой, Бурпашевъ прибавилъ:

-- А вѣдь Егоровъ-то плохо кончитъ... Вотъ попомните мое слово. Онъ вонъ и на себя не сталъ походить, похудѣлъ, туманный такой... И при этомъ съ Аблайкой связался. Аблайка-то первѣющій заворуй...

-- Что же можетъ сдѣлать Егоровъ?

-- Вотъ въ томъ-то и штука, что ничего нельзя подѣлать. Денегъ такихъ у него нѣтъ, а ежели выкрасть коня, такъ куда съ нимъ... Конь-то примѣтный -- и теперь ужъ всѣ его знаютъ. Носу никуда нельзя показать съ этакой скотинкой...

Вообще юлаевскій бѣгунецъ сдѣлался героемъ дня, и всѣ наши разговоры въ концѣ концовъ сводились къ нему. Мнѣ подъ конецъ даже надоѣли всѣ эти лошадиные разговоры. Впрочемъ, я узналъ въ мельчайшихъ подробностяхъ, какой должна быть настоящая лошадь. Здѣсь, въ горахъ, еще сохранился культъ лошади, которая представляла собой не простую двигающую силу, а цѣлый домъ. На ней, этой лошади, складывалась вся степная психологія. Всякому правовѣрному извѣстно, что лошадь самое образцовое твореніе Аллаха, и человѣкъ только приближается къ ней, хотя никогда не достигаетъ полнаго совершенства. Въ этой теоріи есть своя правда. Стоитъ только представить себѣ степь безъ лошади,-- это равняется прямо смерти. Вѣдь лошадь даетъ и кумысъ, и мясо, и волосъ, и кожу -- однимъ словомъ, рѣшительно все, что необходимо для скромнаго степного обихода. Какъ же не любить ее, лошадь, когда она является синонимомъ не только извѣстнаго благосостоянія, а прямо жизнью и счастьемъ. Бурнашевъ и Егоровъ тоже унаслѣдовали эту страсть къ лошади, которая составляла для нихъ смыслъ жизни.

IV.

Я любилъ раннимъ утромъ уходить съ Антономъ Петровичемъ на охоту въ горы. Онъ зналъ всѣ мѣста и потому всю дорогу болталъ о чемъ-нибудь. Ко времени отдыха мы выходили куда-нибудь на лѣсную опушку, къ лѣсному ключику или просто на уютное мѣстечко, точно созданное для охотничьяго кейфа. Антонъ Петровичъ зналъ такія мѣста наперечетъ и радовался имъ, какъ младенецъ. Не успѣешь оглянуться, какъ уже курится огонекъ, и Антонъ Петровичъ приматываетъ походный мѣдный чайникъ. Лежишь на травѣ и долго-долго смотришь въ синее глубокое небо, которое въ горахъ кажется и выше и чище. Торопливо бѣгутъ бѣлыя облачка, что-то безъ конца шепчетъ сосновый лѣсъ, гдѣ-то неумолчно наговариваетъ безыменная лѣсная птичка. Кадо на правахъ талантливой собаки растянется тутъ же около огонька и ловитъ мухъ, щелкая всей пастью. Я подолгу наблюдалъ въ эти моменты Антона Петровича и приходилъ къ заключенію, что онъ счастливъ. У него лицо въ эти минуты дѣлалось такое спокойное и доброе.

-- Антонъ Петровичъ, вы счастливы?-- невольно спросилъ я его какъ-то на одномъ изъ такихъ приваловъ.

Онъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на меня и отвѣтилъ вопросомъ:

-- А что же мнѣ нужно? Кажется, слава Богу, все есть...

-- Но вѣдь у васъ навѣрно бываютъ желанія, которыя нельзя удовлетворить?

Старикъ подумалъ, тряхнулъ головой и отвѣтилъ съ увѣренностью:

-- Нѣтъ... Что ни пожелаю -- все есть. И всю жизнь такъ прожилъ... А знаете, отчего я счастливъ и отчего всѣ меня любятъ? Хе-хе... Очень просто: я всѣмъ льщу.

-- Да вѣдь нужно умѣть, льстить?

-- А то какъ же... Я очень умѣю. Вотъ узнаю, что вы любите, и буду вамъ льстить.

-- Но это нехорошо.

-- Какъ нехорошо? Нехорошо то, что приноситъ кому-нибудь вредъ, а тутъ я никого не обижаю. Если бы всѣ льстили другъ другу -- никто не ссорился бы. И такъ это просто, и такъ это было бы хорошо...

-- А съ фельдшеромъ кто ссорится?

-- А тутъ совсѣмъ другое... Тутъ дѣло особенное. Я и ему льстилъ, а онъ меня хотѣлъ стрихниномъ отравить. Впрочемъ, я не сержусь... Знаете, я не умѣю сердиться. Въ другой разъ и слѣдуетъ, даже стараюсь, а ничего не выходитъ. Вонъ съ рабочими начну кричать, даже топаю ногами, а выходитъ смѣшно. Я такъ полагаю, что это отъ роста... Маленькій у меня ростъ -- вотъ и не выходитъ. Вонъ Емельянъ Иванычъ зыкнетъ, такъ кто угодно испугается... Въ другой разъ и говоришь то же самое, что другіе, а выйдетъ то да по то. Какъ-то не сурьезно... Даже вонъ Катя, и та замѣчаетъ... Пусть ужъ другіе сердятся, а я и такъ вѣкъ прожилъ, слава Богу.

Эта немного странная логика мнѣ не казалась даже странной, потому что она какъ-то такъ хорошо связывалась и съ этимъ лѣсомъ, и съ этимъ небомъ, и съ говорливымъ студенымъ ключикомъ, и съ сказочнымъ "огонькомъ малешенькимъ",-- зачѣмъ тутъ сердиться и чего тутъ желать? Да и къ чему здѣсь желанія, когда и безъ того каждый день полонъ... Было бы только самое необходимое, а больше ничего и не нужно. Можетъ быть, въ этомъ и таится источникъ спокойствія и счастья.

Мое. раздумье было прервано какимъ-то лихорадочнымъ конскимъ топотомъ. Потомъ по лѣсной тропинкѣ мимо насъ вихремъ пронеслись три башкира. Замѣтивъ насъ, они вернулись. Какой-то толстый башкиръ, гнавшій въ одной ситцевой рубахѣ, точно мѣшокъ свалился -- не соскочилъ, а именно свалился -- съ лошади прямо къ нашему огоньку. Я въ первую минуту испугался этого дикаго лица съ блуждавшими глазами.

-- А... а... а... худой человѣкъ!-- какъ-то застоналъ онъ, кидаясь къ намъ...

-- Бузыкай, да ты съ умѣ ли?-- остановилъ его Антонъ Петровичъ.

-- А... а... это твоя, Антонъ Петровичъ... ахъ, худой человѣкъ!..

Толстякъ бросился на землю и зарыдалъ. Скорченныя руки въ отчаяніи рвали траву вмѣстѣ съ землей. Спѣшившіеся два другихъ башкира, одинъ тощій, въ рваномъ башметѣ, а другой еще малайка (мальчикъ), припали къ травѣ и внимательно разсматривали слѣды конскихъ копытъ. Антонъ Петровичъ даже поблѣднѣлъ -- озъ понялъ, въ чемъ дѣло, сразу и шопотомъ сообщилъ мнѣ:

-- Изъ Юлаевой башкиры... Охъ, нехорошо!..

Взволнованный толстякъ такъ и не могъ ничего объяснить, а тощій Азанчей, походившій на копченую рыбу, ломанымъ языкомъ разсказалъ, что сегодня ночью знаменитую юлаевскую лошадь украли, украли изъ-подъ замка. Во всей Юлаевой, вѣроятно, былъ всего одинъ замокъ за все время ея существованія -- и тотъ оказался сломаннымъ. Трудно описать неистовство этихъ полустепняковъ. Антонъ Петровичъ только качалъ головой и повторялъ:

-- Ахъ, нехорошо... И кому бы, кажется, выкрасть лошадь?!

-- Худой человѣкъ замокъ кунчалъ... ашата карабчилъ (лошадь укралъ)... Башка худой человѣкъ кунчалъ. Мало-мало знаемъ худой человѣкъ, Антонъ Петровичъ... у-у, знаемъ!

-- Куда вы теперь-то гоните?

-- Слѣдъ гонимъ... У насъ одна дорога, у худой человѣкъ сто дорога. Кунчалъ башка...

Башкиры такъ же быстро исчезли, какъ и появились.

-- Ну, дѣло плохо кончится,-- резюмировалъ Антонъ Петровичъ эту сцену.-- Быть уголовщинѣ... Вонъ какъ разстервенились. Разорвутъ на части "худого человѣка"... Бузыкай-то, какъ чумный быкъ, ничего не понимаетъ, а только рвется впередъ. Охъ, быть бѣдѣ...

Старикъ страшно волновался всю дорогу, пока мы возвращались на пріискъ. Я понималъ, что его главнымъ образомъ волновало, какъ волновало то же самое и меня. Мы пошагали другъ друга безъ словъ. Самое страшное еще было впереди.

-- А вы какъ полагаете, Антонъ Петровичъ, относительно худого человѣка?-- спрашивалъ я, когда мы подходілл къ своей конторѣ.

-- Ахъ, и не говорите... Такой грѣхъ, такой грѣхъ!.. Вотъ бѣда-то пришла, нежданно-цегадашю.

На террасѣ сидѣли Бурнашевъ и Егоровъ и пили чай. Антонъ Петровичъ молча поздоровался съ ними и прошелъ къ себѣ въ комнату. Старикъ боялся выдать себя съ перваго слова.

-- Слышали новость?-- спокойно спрашивалъ Бурнашевъ меня, держа блюдечко съ чаемъ по-купечески наотлетъ.-- Выкрали бѣгунца-то у башкиръ... Горячку такую порютъ башкиришки. Наѣзжали сюда раннимъ утромъ и къ Егорову тоже. Все ищутъ Аблайку... Дикій народъ, однимъ словомъ. Не умѣли ухранить лошадку, а теперь догоняй вѣтра въ полѣ...

Егоровъ молчалъ, покуривая папиросу.

Антонъ Петровичъ вышелъ къ чаю съ какимъ-то особенно торжественнымъ видомъ. Онъ старался не смотрѣть ни на кого и только учащенно вздыхалъ. Если бы въ нашей компаніи былъ слѣдователь по особо важнымъ дѣламъ, онъ навѣрно подумалъ бы, что юлаевскаго бѣгунца укралъ именно Антонъ Петровичъ. Бурнашевъ дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, и, какъ ни въ чемъ не бывало, разсказывалъ разные удивительные случаи по части конокрадства.

-- Ѣду я этакъ разъ по челябинскому тракту... Ну, ямщичокъ изъ русскихъ... Посидитъ-посидитъ, тряхнетъ головой и оглянется дальше. Вижу, что охота ему поговорить. "Что, говорю, башкой-то трясешь, какъ меделянскій песъ?" -- "А такъ, ваше степенство... Дѣльце одно у насъ вышло. Значитъ, матку порѣшили". А надо сказать, что на тракту лѣтъ съ двадцать баловался одинъ башкиръ, Абдулкой звать. Зазнамый воръ. Пріѣдетъ въ деревню, и всѣ его угощаютъ. Всѣ его боялись, потому какъ разъ безъ лошади оставитъ. И такой конокрадище былъ -- страсть! Всю округу въ струнѣ держалъ. Ежели у кого лошадь украли, и искать нечего -- или къ Абдулкѣ и выкупай. Силищи былъ непомѣрной и при этомъ ловчакъ... Вымажется весь саломъ да голый въ табунъ и заберется. Пастухи кинутся, ухватятъ его, а онъ, какъ налимъ, изъ рукъ вывернется. И стрѣляли его и ножами рѣзали -- какъ есть ничего не беретъ, точно онъ заколдованъ. Сказывали, что будто онъ слово такое особенное зналъ. Хорошо. Маткой его звали -- всѣмъ конокрадамъ, значитъ, голова. Вотъ я и спрашиваю ямщика: "Какъ, молъ, вы порѣшили матку-то?" "Онъ опять этакъ головой тряхнулъ и говоритъ: "Страсть одна была, ваше степенство... Разорилъ онъ насъ всѣхъ, Абдулка, житья-мочи не стало. Ну, старички и порѣшили, значитъ, кончить его. Все одно пропадать. Былъ это у насъ въ деревнѣ престолъ, ну, и Абдулка пріѣхалъ. Всѣ- его съ поклонами встрѣчаютъ, какъ станового... Пришелъ онъ въ одну избу... ну, угощаютъ его и всякое прочее. А старинки свое смекаютъ. Этакъ поманеньку его въ передній уголъ и задвинули; а тутъ въ избу, значитъ, конскій пастухъ съ вилами да съ арканомъ и входитъ. Главная причина, что никакъ невозможно этого самаго Абдудку взять голыми руками. Ну, Абдулка сообразилъ, что дѣло по ладно, и сейчасъ это изъ-за стола, а старички его жмутъ -- руками не трогаютъ, а только, значитъ, жмутъ. Ну, пастухъ накинулъ арканъ, а весь народъ, который въ избѣ былъ, ухватился за концы веревокъ и тянутъ".-- "Можетъ, и ты тянулъ?" -- "Малость и тянулъ, грѣшенъ, ваше степенство, потому какъ весь міръ тянетъ. Такъ его и порѣшили, Абдулку... Чуть башку не оторвали".

Антонъ Петровичъ продолжалъ молчать, пилъ чай и вздыхалъ. Егоровъ сумрачно смотрѣлъ куда-то вдаль. Всѣ чувствовали себя неловко. Наконецъ Антонъ Петровичъ не вытерпѣлъ и быстро заговорилъ, не обращаясь собственно ни къ кому:

-- Что же это такое, господа? Вѣдь такъ невозможно... Одна мораль чего стоитъ. Давеча нагнали на насъ въ лѣсу башкиры -- какъ есть черти, а Бузыкай реветъ и по землѣ катается. Одинъ вопль... У меня душа въ пятки.

-- При чемъ же мы тутъ?-- спросилъ Егоровъ въ упоръ.

Антонъ Петровичъ вскочилъ, какъ ужаленный, и забѣгалъ по крыльцу.

-- При чемъ мы? А вотъ при этомъ самомъ... Грѣхъ, грѣхъ-то какой, Миша? Ахъ, Господи батюшка... И надо было тебѣ увязаться за этимъ бѣгунцомъ.

-- Что же изъ этого? Никому не заказано торговать лошадей...

-- Ахъ, какой ты... А съ Аблайкой о чемъ шептался? Думаешь, другіе-то не видѣли?

-- Въ самомъ дѣлѣ, Михаила Ильичъ, ты бы того...-- замѣтилъ Бурнашевъ, оставляя чай.-- Неровенъ часъ... Опаску надо имѣть. Убить не убьютъ, а изувѣчатъ въ лучшемъ видѣ.

Егоровъ только усмѣхнулся и отвѣчалъ совершенно спокойно:

-- Во-первыхъ, я сегодня ночевалъ дома, а во-вторыхъ, куда бы я дѣлся съ краденой-то лошадью? Лошадь -- не иголка... Ее на двѣсти верстъ всѣ лошадники знаютъ.

-- Ахъ, Миша, Миша, да развѣ я говорю, что ты укралъ?-- взмолился Антонъ Петровичъ, ударивъ себя въ грудь кулакомъ.-- А только нехорошо... да. И я не знаю, кто укралъ, а только нехорошо. Извѣстно, что кто укралъ -- у того одинъ грѣхъ, а у кого украли -- на томъ сорокъ грѣховъ... Это ужъ такъ. Вотъ Аблайка-то все тутъ вертѣлся на глазахъ... Кабы знатье, такъ я бы его въ три шеи. Извѣстно, какой организмъ...

-- Если Аблай укралъ, такъ кто е:о дѣло, а я за него не отвѣтчикъ,-- сухо замѣтилъ Егоровъ.-- Мало ли башкиры другъ у друга коней воруютъ, и первые же юлаевцы зазнамые конокрады...

-- Такъ-то оно такъ, а все-таки... ахъ, нехорошо, братцы вы мои!-- причиталъ Антонъ Петровичъ.

-- Ну, будетъ тебѣ...-- сурово заявилъ Бурнажсвъ.-- Не наше это дѣло. Чей возъ, того и пѣсенка... На днѣ морскомъ сыщутъ башкиры своего бѣгунца, не безпокойся. Сами не любятъ, гдѣ плохо лежитъ...

-- Да вѣдь я ничего не говорю, Емельянъ Иванычъ, а только нехорошо... очень нехорошо.

Мнѣ казалось, что у Бурнашова совѣсть была не спокойна, то-есть что онъ зналъ что-то или подозрѣвалъ. Онъ цѣлый день былъ какъ-то особенно суровъ, хмурился и все поглядывалъ въ окно. Башкиры пріѣзжали на пріискъ раза три, выпытывали что-то у нашего конюха Уразайки и уѣзжали. Андронычъ тоже принималъ участіе въ этой исторіи и по обыкновенію сообщилъ мнѣ по секрету:

-- Чистые дураки эти чайники... Гоняютъ по дорогамъ, ищутъ по лѣсу, а одна старушка, ихняя же башкирка, прямо сказала: ищите у себя за пазухой.

-- Что же это значить: за пазухой? Лошадь не спрячешь за пазуху.

-- Что вы, баринъ: ужъ на что яснѣе... Значитъ, лошадь спрятана совсѣмъ близко... Старушки-то очень даже знаютъ это самое дѣло, касаемо коровъ. У меня какъ-то корова пропала, такъ я тоже у ворожеи былъ... Такъ же вотъ сказала про пазуху. А корову сусѣдъ зарѣзалъ...

Когда мы ложились вечеромъ спать, Бурпашевъ, не глядя на меня, проговорилъ:

-- Надо намъ уѣзжать по добру по здорову... Будетъ, погостили. Знаете, этакъ утречкомъ по холодку и махнемъ...

-- Что же, и отлично.

Но намъ не удалось уѣхать, какъ уговаривались. Ночью около часу насъ разбудилъ осторожный стукъ въ дверь. Это былъ Антонъ Петровичъ, блѣдный, перепуганный.

-- Охъ, бѣда приключилась!.. Вставайте, братцы. Вѣдь я говорилъ... И что только мы дѣлать будемъ?

-- Что такое?-- заговорилъ Бурнашевъ.-- говори ты толкомъ...

-- Аблайку убили... Говорилъ я!.. Ахъ, ты, грѣхъ какой... По судамъ теперь затаскаютъ.

-- Это съ какой стати?-- уже совсѣмъ сердито спросилъ Бурнашевъ, быстро одѣваясь.

-- Да вѣдь на моемъ пріискѣ-то, Емельянъ Иванычъ... Недалеко отъ машины, гдѣ повертка на Шульпиху. Надо полагать, его убили-то гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, а потомъ и подкинули къ намъ... Идутъ рабочіе по дорогѣ и слышатъ, что какъ будто человѣкъ застоналъ. Зажгли хворостину, глядятъ, а онъ, Аблайка-то, и лежитъ на травѣ.

-- Ахъ, мошенники,-- ругался Бурнашевъ.-- Это его башкиры свои же уходили... Некому больше, окромя ихъ.

-- Извѣстно, они. Съ утра его искали... Ахъ, какой грѣхъ!.. Сказываютъ, еще дышалъ онъ, Аблайка-то... Ну, я сейчасъ погналъ Уразая за фершаломъ. Можетъ, отводимся... Ахъ, какое дѣло! Говорилъ я давеча Мишѣ, что неладно... Такъ все и вышло, какъ говорилъ. Боюсь я этой крови до смерти... Грѣхъ-то какой: чужую кровь пролить. И не выговоришь...

-- Можетъ, еще отдышится,-- замѣтилъ Бурнашевъ, натягивая свой азямъ.-- Живущи жги башкиры... Не впервой Аблайкѣ-то быть биту.

-- Гдѣ ужъ тутъ отдышаться, Емельянъ Иванычъ... Кабы еще русскіе били, ну -- другое дѣло; а то свои же башкиры. Орда безпощадная... Живого не выпустятъ. Еще русскіе въ другой разъ поучатъ и пожалѣютъ, а у орды -- чисто!..

Андронычъ уже ждалъ насъ съ фонаремъ. Ночь была безлунная. Собиралась гдѣ-то гроза, и въ воздухѣ висѣла какая-то тяжесть. Мы шли къ мѣсту происшествія молча, точно боялись кого-то разбудить, какъ ходятъ въ домѣ, гдѣ "стоитъ покойникъ". Только Антонъ Петровичъ что-то шепталъ про себя, спотыкался и угнетенно охалъ. Бурнашевъ шагалъ сосредоточенно, съ дѣловымъ видомъ. Отъ нетерпѣніи, дорога до Шульпихи показалась намъ особенно длинной, и потомъ на каждомъ шагу попадались какія-то ямы, которыхъ днемъ точно не было. Андровычъ нѣсколько разъ споткнулся и выругался въ пространство.

-- Точно чортъ подкладываетъ камни прямо подъ ноги...-- ворчалъ онъ, отплевываясь.

-- А ты возьми глаза-то въ зубы,-- грубо посовѣтовалъ Бурнашевъ и въ наказаніе сейчасъ же самъ полетѣлъ въ какую-то канаву.-- А, чортъ!..

-- И для чего это только вы поминаете чорта?-- жаловался Антонъ Петровичъ.-- Охъ, грѣхи... И безъ него тошнехонько!

Въ довершеніе всего фонарь у Андроныча погасъ, и мы брели въ совершенной темнотѣ. Для скорости Антонъ Петровичъ повелъ не по дорогѣ, а прямо черезъ пріискъ.

-- Держите налѣво... здѣсь камень...-- раздавался въ темнотѣ его голосъ.-- Емельянъ Иванычъ, вы того... направо-то ямы... Что это фершалъ не ѣдетъ? Послано за нимъ... Ахъ, грѣхъ какой!

-- Куда торопиться-то, не на свадьбу.

Впереди мелькнулъ сквозь чащу огонекъ. Показались какія-то тѣни.

-- Эй, гдѣ вы тамъ?-- крикнулъ Антонъ Петровичъ.

-- О-го-го!-- гулко прокатилось но лѣсу.-- Сюды-ы, Антонъ Петровичъ... го!..

У подножья Шульпихи, гдѣ горная дорожка раздваивалась, въ мелкой еловой поросли лежало что-то темное, прикрытое свѣжей хвоей. Въ двухъ шагахъ курился огонекъ и сидѣли на корточкахъ какія-то фигуры. Взглянувъ на хвою, Антонъ Петровичъ проговорилъ:

-- Кончился...

Видъ мертваго человѣка въ лѣсу производилъ какое-то особенно торжественное впечатлѣніе. Мысль о смерти какъ-то привычнѣе связывается съ домомъ, вообще съ жильемъ, а тутъ мертвый человѣкъ лежалъ прямо на травѣ, и его присутствіе именно въ лѣсу рѣзало глазъ, какъ противорѣчіе этой зеленой жизни. Да, кругомъ была жизнь, и тутъ же смерть, смерть въ полномъ ея безобразіи... Убитый лежалъ на лѣвомъ боку, под, корчивъ ноги и откинувъ правую руку. Я взглянулъ на залитое кровью лицо и отшатнулся -- на меня пристально смотрѣлъ уже остеклившійся мертвый глазъ. Приставленные караулить пріисковые рабочіе накинулись на Антона Петровича.

-- Ты ужъ какъ хошь, Антонъ Петровичъ, а ослобони насъ...

-- Да вѣдь нельзя оставить мертвое тѣло такъ -- волки съѣдятъ.

-- А намъ какая печаль? Кто убилъ -- тѣ и пусть караулятъ. Башкиришки на зло намъ подкинули мертвяка...

-- Еще неизвѣстно, кто подкинулъ. Руки-ноги никто не оставилъ...

-- Извѣстно кто, Бузыкай...

Разговоръ шелъ вполголоса, точно боялись разбудить неподвижно лежавшаго "худого человѣка". Антонъ Петровичъ стоялъ безъ шапки и качалъ головой.

-- Еще ежели бы крещеный,-- не отставали рабочіе,-- а то нехристь... Какъ разъ еще поблазнитъ...

-- А вы поговорите у меня!-- началъ сердиться старикъ.-- Да, да, поговорите... Не для меня сидите, а по закону. Да никто васъ и не спрашиваетъ при этомъ...

-- Давно бы такъ-то...-- проворчалъ Бурнашевъ.

Мы присѣли около огонька и молчали. Стояла мертвая тишина. Всполохи пламени освѣщали на время стройный прорѣзъ зеленыхъ елей, а потомъ все исчезало въ темнотѣ. Всѣ вздрогнули, когда на огонь налетѣла ночная птица и пропала въ темнотѣ, какъ брошенный камень.

-- О,-- Господи, помилуй,-- шепталъ кто-то.-- Вотъ страсть-то...

Всѣ немного оживились, когда издали послышалось громыханье колесъ и конскій топотъ. Очевидно, это былъ фельдшеръ. Рабочій вышелъ на дорогу и принялся ухать, указывая ѣхавшимъ направленіе. Какъ-то странно было слышать теперь человѣческій голосъ, отдававшійся далекимъ эхомъ.

-- О-го-го!.. Сюды-ы, Василь Васидичъ...

Лошадиный топотъ былъ уже совсѣмъ близко, потомъ послышался удушливый фельдшерскій кашель и лѣнивое ворчапье:

-- Гдѣ у васъ тутъ убитый?.. И чего ночью поднимаютъ человѣка, точно покойникъ убѣжитъ...

Меня и всѣхъ остальныхъ удивило больше всего, что въ заросли прежде фельдшера показался Егоровъ. Антонъ Петровичъ даже попятился.

-- Это ты, Миша?.. Пріѣхалъ поглядѣть?..

-- Да...

Фельдшеръ осмотрѣлъ убитаго и только покачалъ головой.

-- Ловко укомплектовали,-- замѣтилъ онъ тономъ спеціалиста, разсматривая кровоподтеки и багровыя пятна.-- Да, въ лучшемъ видѣ... постарались. Два ребра сломано, голова въ двухъ мѣстахъ проломлена, спина...

-- Артелью били,-- тоже тономъ спеціалиста замѣтилъ Бурнашевъ.-- Мѣста живого не оставили... Этакое звѣрье, прости Господи!..

Закончивъ осмотръ, фельдшеръ присѣлъ къ огоньку и закурилъ папиросу. Бурнашевъ только покосился на него за эту вольность. Другимъ никому и въ голову не приходило курить, а этому все равно... Фельдшеръ не желалъ ничего замѣчать и даже старался занимать насъ, точно хозяинъ, принимавшій гостей.

-- Да, вообще...-- тянулъ онъ, откашливаясь.-- И живущъ человѣкъ... Ни одна скотина не выдержитъ столько... Разъ какъ-то послѣ Ильина дня приходятъ ко мнѣ въ больничку двое рабочихъ, т.-е. вѣрнѣе -- одинъ приводитъ другого и говоритъ: "Человѣка убили, Василь Василичъ..." Ну, дѣло обыкновенное; каждый праздникъ гдѣ-нибудь драка. Хорошо. Посмотрѣлъ я на убитаго, а онъ стоитъ въ крови весь, какъ баранъ. Ну, тоже дѣло извѣстное... Драться дерутся, а какъ кровь увидѣли и струсили: человѣка убили. Обмылъ я "убитаго", ну, ничего особеннаго -- просто поцарапали. А тотъ, который привелъ, стоитъ и все головой потряхиваетъ... Я ему и говорю; "А тебя тоже били?" -- "Было дѣло, Василь Василичъ... Однова саданули по головѣ оглоблей. Шумитъ теперь въ башкѣ..." Я посмотрѣлъ у него голову и пришелъ прямо въ ужасъ, хотя видалъ на своемъ вѣку достаточно. Представьте себѣ, его такъ ловко саданули оглоблей, что черепной шовъ разошелся и черепныя кости зашли одна за другую, да такъ зашли, что часть кожи вмѣстѣ съ волосами попала въ щель между костями. Что тутъ дѣлать? Позвалъ сторожа и вдвоемъ давай орудовать -- едва вытащили кожу изъ-подъ кости... А всего удивительнѣе, что онъ живъ остался. Да, бываютъ случаи...

Егоровъ все время сидѣлъ у огня молча, не проронивъ ни одного звука. Всѣ посматривали на него, потихоньку наблюдая, не сдѣлаетъ ли онъ чего-нибудь подозрительнаго. Вообще, онъ былъ лишнимъ именно здѣсь, что чувствовалось какъ-то само собой.

-- Ну, пора домой,-- рѣшилъ за всѣхъ Бурнашевъ.-- Не въ гости пришли...

Мы отправились прежней дорогой. Фельдшеръ уѣхалъ съ Егоровымъ, и я долго прислушивался къ его удалявшемуся кашлю. Андронычъ шелъ впереди, размахивая горѣвшей головней. Небо уже свѣтлѣло, и можно было отличить яму отъ насыпи.

-- А гдѣ же лошадь-то?-- спрашивалъ Антонъ Петровичъ, останавливаясь.-- Все вѣдь дѣло изъ-за нея вышло.

-- А ну ее!..-- сурово отозвался Бурнашевъ, махнувъ рукой.-- Хоть бы ея и совсѣмъ не было!

Послѣ утренняго чая мы уѣхали съ Пріятнаго. Бурнашевъ былъ мраченъ и сурово сдвигалъ брови. Антонъ Петровичъ тоже чувствовалъ себя не по себѣ.

-- Ужо въ другой разъ какъ-нибудь пріѣзжайте,-- повторялъ онъ, точно оправдываясь.-- Не каждый разъ такъ-то...

-- Пріѣдемъ, не безпокойся...-- милостиво соглашался Бурнашевъ.

Мы ѣхали по лѣвому берегу Юлы и видѣли, что огонекъ еще дымится около "худого человѣка".

Прошло года два. Стояло "бабье лѣто" съ его осенней тоской, желтѣющимъ листомъ и больнымъ освѣщеніемъ,-- солнце свѣтило, но въ его лучахъ уже не было животворящей силы. Для охотниковъ всякій сезонъ по-своему хорошъ, а осеннй въ особенности. Мнѣ нельзя было по разнымъ дѣламъ выѣхать изъ города, и я часто, особенно по утрамъ, подолгу стоялъ у окна, наблюдая осеннее небо и вспоминая широкое горное приволье и охотничьи походы. Въ эту осень Бурнашевъ частенько навѣщалъ меня. Старику сильно нездоровилось, и онъ тоже сидѣлъ въ городѣ. Я зналъ, что онъ приходилъ ко мнѣ съ спеціальной цѣлью хоть поговорить объ охотѣ. Его разбила своя осенняя старческая тоска. Разъ онъ пришелъ особенно грустный.

-- Что, Емельянъ Иванычъ, нездоровится?

-- Ахъ, не говорите... Вконецъ доктора изводятъ.

Старикъ лѣчился за-разъ у нѣсколькихъ докторовъ и, какъ свойственно всѣмъ больнымъ, обвинялъ ихъ бъ неумѣломъ лѣченьи. Онъ сильно осунулся, пожелтѣлъ и какъ-то сразу состарился. Только охотничьи воспоминанія на время оживляли его.

-- Помирать, видно, приходится,-- повторялъ онъ.-- Ахъ, да, знаете, что я вамъ скажу... Помните Егорова? Еще страшенный лошадникъ... На Пріятномъ у Антона Петровича тогда еще цѣлая исторія вышла?

-- Да, помню...

-- Вотъ, вотъ... приказалъ долго жить. Палъ съ лошади и на смерть расшибся. Вѣдь молодой еще былъ, жить бы надо... да. Крѣпкій былъ человѣкъ... Уже что заберетъ въ голову, такъ топоромъ изъ него не вырубишь.

-- Емельянъ Иванычъ, скажите откровенно, тогда въ этой исторіи съ лошадью онъ былъ замѣшанъ?

Бурнашевъ тяжело вздохнулъ и махнулъ рукой:

-- Его дѣло... Грѣшенъ: все я зналъ, а молчалъ. Вѣдь это какой былъ человѣкъ: отъ сна, отъ ѣды отбился тогда изъ-за этой юлаевской лошади. Заговоритъ о ней -- у самого слезы на глазахъ. Такой уже характеръ. А башкиры ломятъ за лошадь тыщу рублей... Ну, Егоровъ тогда и подговорилъ Аблайку выкрасть лошадь... Не доставайся, дескать, никому, коли на то пошло. Аблайка-то за красный билетъ все и оборудовалъ...

-- Гдѣ-то теперь лошадь?

-- А загнали ее. Теперь кляча клячей... Аблайка-то только ее выкралъ, а угнали другіе конокрады. Ну, постарались и загнали. Большой грѣхъ вышелъ... Слѣдователь наѣзжать, Бузыкая вызвали, и дѣло ничѣмъ кончилось. Не перваго конокрада убиваютъ. Дѣло самое простое... Вся Юлаева, какъ одинъ человѣкъ, на отпоръ пошла.

-- Ну, а что же Егоровъ потомъ?

-- А все молчалъ... Какой-то особенный онъ былъ.

1895.

Оставить комментарий Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович (yes@lib.ru) Год: 1895 Обновлено: 09/12/2016. 65k. Статистика. Рассказ: Проза В дороге	Скачать FB2 Ваша оценка:

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович Худой человек

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ

ВЪ ДОРОГѢ.Очерки и разсказы.

Худой человѣкъ.

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Худой человек

ВЪ ДОРОГѢ.
Очерки и разсказы.